Текст получен из библиотеки 2Lib.ru
Код произведения: 6571
Автор: Лем Станислав
Наименование: Провокация
Станислав Лем.
Провокация
-----------------------------------------------------------------------
Stanislaw Lem. Prowokacja (1980). Пер. с польск. - К.Душенко.
"Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
OCR spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
-----------------------------------------------------------------------
Слава Богу, заметил кто-то, что эту историю геноцида написал немец,
иначе бы автору не избежать обвинений в германофобии. Я так не думаю. То
обстоятельство, что "окончательное решение еврейского вопроса" в третьем
рейхе лежит на совести немцев, для автора-антрополога - маловажная
частность процесса, не сводимого ни к немецким убийцам, ни к
жертвам-евреям. Уже немало говорено о мерзости современного человека. Наш
автор, однако, решил покончить с ним раз навсегда, пригвоздив его так,
чтобы он уже не поднялся. Асперникус (имя, заставляющее вспомнить
Коперника) решил, по примеру своего предшественника-астронома, совершить
переворот в антропологии зла. Насколько это ему удалось, читатель пусть
судит сам, познакомившись с изложением обоих томов его исследования.
Том первый, как и положено столь обширному замыслу, открывается
рассмотрением отношений, существующих в мире животных. Автор начинает с
хищников, которые должны убивать, чтобы жить. Он подчеркивает, что хищник,
особенно крупный, убивает не больше, чем это нужно ему самому и свите его
"сотрапезников" (комменсалов), ведь, как известно, любого хищника окружает
свита из более слабых животных, питающихся остатками его добычи.
Нехищники агрессивны только в период течки. Но смертельный исход
схватки самцов из-за самки - исключение. Убийство, совершаемое без всякой
корысти, - в природе явление крайне редкое; сравнительно чаще оно
встречается среди одомашненных животных.
Человек - дело совершенно другое. По летописным свидетельствам, военные
столкновения с древнейших времен заканчивались резней побежденных. Мотивы
обычно были практические: уничтожая противника, и даже его потомство,
победитель предохранял себя от возмездия. Такого рода резня совершалась
вполне открыто и даже демонстративно; корзины отрубленных конечностей и
гениталий украшали триумфальное шествие победителей в качестве
доказательств победы. И это право сильного в древности никем не
оспаривалось. Убивать побежденных на месте или же обращать их в рабство -
зависело от чисто практических соображений.
Асперникус на обширном материале показывает, как в практику ведения
войн постепенно вводились ограничения, зафиксированные в рыцарских
кодексах; впрочем, в гражданских войнах эти ограничения не соблюдались:
недобитый внутренний враг опаснее внешнего, и еретиков-катаров католики
преследовали ожесточеннее, чем сарацинов.
Число ограничений мало-помалу росло, пока наконец не появились
соглашения типа Гаагской конвенции. Их суть сводилась к тому, что военный
триумф и истребление побежденных разъединяются навсегда. Первый ни в коем
случае не может повлечь за собой второе. Это разъединение рассматривалось
как прогресс в этике военных конфликтов. Массовые убийства случались и в
Новое время, но в них мы не видим уже ни архаической демонстративности, ни
осязательных выгод для истребляющей стороны. Тут Асперникус переходит к
анализу доводов, выдвигавшихся в разное время в оправдание геноцида.
В христианском мире выставлять подобные доводы стало делом обычным.
Следует, впрочем, добавить, что ни колониальные экспедиции, ни захват
африканских рабов, ни (задолго до этого) освобождение Гроба Господня, ни
покорение государств южноамериканских индейцев не совершались под лозунгом
геноцида как такового: речь шла о рабочей силе, крещении язычников или
присоединении заморских земель, и резня туземцев была лишь ступенькой к
достижению цели. Однако в истории геноцидов прослеживается снижение
значимости их _непосредственной выгоды_ и возрастание роли идейных
обоснований резни, иначе говоря, все возрастающий перевес духовных
приобретений инициаторов над материальными. Предвосхищением нацистского
геноцида Асперникус считает резню армян, устроенную турками во время
первой мировой войны. Здесь уже налицо весь набор отличительных черт
современного геноцида: туркам он не принес сколько-нибудь существенных
выгод, его мотивы были фальсифицированы, а сам он по возможности скрыт от
остального мира. Ибо, согласно автору, не геноцид tout court [здесь: как
таковой (фр.)] есть примета XX века, но народоубийство с тотально
фальсифицированным обоснованием, истребление, ход и результаты которого
маскируются со всею возможною тщательностью. Материальные выгоды от
ограбления жертв были, как правило, мизерны, а если говорить о евреях и
немцах, то юдоцид нанес германскому государству прямой материальный и
культурный ущерб (это доказали немецкие авторы на обширном фактическом
материале). Тем самым исходная историческая ситуация сменилась на прямо
противоположную: военные и экономические выгоды истребления из реальных
превратились в фиктивные, и как раз потому понадобились совершенно новые
обоснования. Если б они убеждали в силу своей очевидности, массовые
убийства было бы незачем утаивать от всего мира. Однако же геноцид повсюду
утаивался - как видно, доводы в его пользу не убеждали всерьез даже его
поборников. Этот вывод Асперникус считает поразительным и тем не менее
неоспоримым в свете имеющихся фактов. Как показывают сохранившиеся
документы, нацизм соблюдал в геноциде следующую градацию: там, где
порабощенный народ (например, славянский) подлежал частичному истреблению,
об экзекуциях нередко объявлялось публично, но если национальная группа
подлежала окончательной ликвидации (евреи, цыгане), сообщений о массовых
казнях не было. Чем тотальнее истребление, тем большая его окружает
секретность.
Асперникус исследует комплекс этих явлений методом последовательных
приближений, стараясь добраться до все более глубоко запрятанных мотивов
народоубийства. Сначала он прослеживает на карте Европы вектор,
направленный с Запада на Восток, - от полной секретности к полной
открытости или, в нравственных категориях, от застенчивого к
беззастенчивому кровопролитию. То, что в Западной Европе немцы делали
втайне, местами, от случая к случаю и без спешки, на Востоке совершалось
ускоренным темпом, все с большим размахом, все безжалостнее и
бесцеремоннее, начиная с польских земель, с так называемого
генерал-губернаторства, и чем дальше к востоку, тем более явно геноцид
становился нормой, требовавшей немедленного претворения в жизнь, так что
евреев нередко убивали прямо там, где они жили, без предварительной
изоляции в гетто и отправки в лагеря смерти. Эти различия, полагает автор,
свидетельствуют о лицемерии палачей, которые на Западе избегали делать то,
что на Востоке делали уже без всяких стеснений.
"Окончательное решение еврейского вопроса" поначалу допускало различные
варианты; степень их жестокости была различна, но одинаковым был финал.
Асперникус справедливо указывает на возможность некровопролитного
варианта, к тому же гораздо более выгодного для третьего рейха в военном и
экономическом отношении, а именно: разъединение полов и их изоляция в
лагерях или в гетто. Если уж при выборе методов этические соображения не
играли для немцев какой-либо роли, им следовало бы, казалось, учесть хотя
бы соображения _собственной выгоды_, в данном случае несомненной: это
позволило бы приспособить под военные нужды немалую часть подвижного
состава железных дорог, занятого перевозкой обитателей гетто в лагеря
уничтожения, снизить численность подразделений, осуществлявших уничтожение
(охрана городских гетто требовала гораздо меньших сил), высвободить
предприятия, занятые производством крематориев, мельниц для размола
костей, циклона и прочих средств истребления. Разъединенное таким образом,
население гетто вымерло бы самое позднее лет через сорок, если учесть, как
стремительно оно сокращалось от голода, болезней и непосильного
принудительного труда. Темпы такого косвенного истребления были известны
штабу Endlosung [окончательное решение (нем.)] в начале 1942 года, и,
принимая окончательное решение, он еще не сомневался в победе Германии;
следовательно, выбор кровавой развязки не был продиктован ничем, кроме
желания убивать.
Как видно из уцелевшей документации, немцы испытывали и другие
возможные методы, например, стерилизацию путем рентгеновского облучения,
но выбрали все-таки прямую резню. Для германской истории, заявляет
Асперникус, для оценки степени виновности немцев, для мировой послевоенной
политики конкретный вариант юдоцида не имел никакого значения - военные
преступления третьего рейха и без того подпадали под высшую меру
наказания. Уничтожить целый народ принудительной стерилизацией или
разделением полов - ничуть не меньшее злодеяние, чем уничтожить его
физически; но для психосоциологии преступления, для анализа нацистской
доктрины, для теории человека разница здесь коренная. Гиммлер в кругу
своих приближенных утверждал: юдоцид необходим для того, чтобы евреи
никогда уже не могли угрожать немецкому государству. Но даже если принять
"еврейскую угрозу" всерьез, вариант косвенной ликвидации окажется наиболее
эффективным и в материально-техническом, и в организационном отношении. А
значит, Гиммлер лгал своим людям, да, пожалуй, и себе самому. Все это
заслонили позднейшие события, когда немцы стали терпеть поражения по всему
фронту и одновременно уничтожать следы массовых экзекуций, выкапывая и
сжигая трупы. Если бы кровавое истребление началось лишь тогда, еще можно
было бы поверить в искренность заверений Гиммлеров и эйхманов, будто
причиной резни был страх перед возмездием победителей. Но, коль скоро это
не так, Гиммлер лгал, приравнивая евреев к паразитам, подлежащим
уничтожению, ведь паразитов не подвергают мукам намеренно.
Короче, дело было не только в полезности преступления, но и в
удовлетворении, которое оно доставляло само по себе. Еще в 1943 году - а
вероятно, и позже - Гитлер и его штаб не теряли надежды на победу
Германии, а победителей, как известно, не судят. Поэтому нелегко
объяснить, почему геноцид так и не дождался публичного одобрения, почему
даже в секретнейших документах он выступает под криптонимами наподобие
"Umsiedlung" ("переселение", то есть смертная казнь). Это двуязычие,
считает Асперникус, было попыткой согласовать несогласуемое. Немцы,
благородные арии, истинные европейцы, герои-победители, оказывались
убийцами беззащитных людей; первое на словах, второе на деле. Вот почему
понадобился внушительный словарь переименований и фальсификаций, таких,
как "Arbeit macht frei" ["Труд освобождает" (нем.) - надпись на воротах
нацистских лагерей], "Umsiedlung", "Endlosung" и прочие эвфемизмы
кровопролития. Но в этой-то фальсификации и сказалась, вопреки стремлениям
гитлеризма, принадлежность немцев к христианской культуре, которая
наложила на них отпечаток настолько глубокий, что они при всем желании не
смогли окончательно выйти за пределы Евангелия. В кругу христианской
культуры, замечает автор, даже когда все уже можно сделать, не все еще
можно сказать. Эта культура - фактор необратимый, ведь иначе ничто не
мешало бы немцам назвать свои поступки по имени.
Первый том труда Хорста Асперникуса, озаглавленный "Die Endlosung als
Erlosung" ["Окончательное решение как искупление" (нем.)], содержит обзор
нередких в последнее время попыток объявить правду о гитлеровском геноциде
ложью и клеветой, понадобившейся победителям для того, чтобы добить
побежденную Германию морально. Но, может быть, эти попытки - попытки
отрицать целые горы фотографий, свидетельских показаний, документов
нацистских архивов, отрицать груды женских волос, протезов убитых калек,
игрушек сожженных детей, очков, пепла из печей крематориев, - может быть,
это всего лишь симптомы безумия? Возможно ли, будучи в здравом уме,
объявлять непререкаемые свидетельства преступлений фальшивкой? Если бы
речь шла всего лишь о психопатии, если бы защитники гитлеризма
действительно были умалишенными, не нужен был бы и труд Асперникуса. Автор
обращается к американским исследованиям психологии тамошних фашистов и
цитирует научный диагноз, который гласит: в психической вменяемости
неофашистам нельзя отказать, хотя психопаты встречаются среди них чаще
обычного. Поэтому проблему нельзя зачеркнуть, сведя ее к психиатрической
профилактике, а значит, ее исследование становится обязанностью философии.
Здесь мы наталкиваемся на диатрибу, адресованную таким почтенным
философам, как, например, Хайдеггер. Наш автор упрекает его не в
принадлежности к нацистской партии, из которой он вскоре вышел; в
тридцатые годы - и это Асперникус считает смягчающим обстоятельством -
кровавое будущее нацизма было не так уж легко угадать. Ошибки
простительны, если они ведут к отказу от ошибочных взглядов и к поступкам,
которые отсюда следуют. Автор называет себя в этом отношении минималистом.
Он не утверждает, что Хайдеггер или кто-то другой в его положении обязан
был выступить в защиту преследуемых, а иначе, мол, он заслуживает
осуждения за недостаток мужества: не каждый рождается героем. Дело,
однако, в том, что Хайдеггер был философом. А тот, кто занимается природой
человеческого бытия, не может молча пройти мимо преступлений нацизма. Если
бы Хайдеггер счел, что они относятся к "низшему" уровню бытия, то есть
носят чисто уголовный характер, выделяющийся единственно степенью, в
которую их возвела мощь государства, и заниматься ими ему не пристало по
тем же самым причинам, по каким философия не исследует уголовные убийства,
ибо ее предмет далек от предмета криминалистики, - если, повторяем,
Хайдеггер счел именно так, он либо слепец, либо обманщик. Тот, кто не
видит внекриминального значения преступлений нацизма, умственно слеп, то
есть глуп; а какой из глупца философ, хотя бы он мог даже волос расщепить
натрое? Если же он молчит, чтобы не говорить правды, он изменяет своему
призванию. В обоих случаях он оказывается пособником преступления -
разумеется, не в замысле и выполнении, такое обвинение было бы клеветой.
Пособником он становится как попуститель, пренебрежительно отмахиваясь от
преступления, объявляя его несущественным, отводя ему - если вообще отводя
- место где-то в самом низу иерархии бытия. А ведь врач, который счел бы
малозначительными особенности неизлечимой болезни, который обходит
молчанием ее существенные симптомы или ее исход, - либо несведущий медик,
либо союзник болезни, tertium non datur. Тот, кто занимается здоровьем
человека, не может пренебрегать смертельной болезнью и исключать ее из
круга своих интересов, а тот, кто занимается человеческим бытием, не может
исключить из порядка этого бытия массовое человекоубийство. Иначе он
отрекается от своего призвания. То, что человеку по имени Хайдеггер
вменяли в вину поддержку, которую он лично оказал нацистской доктрине, в
то время как его сочинениям, глухим ко всему, касающемуся нацизма, этот
упрек адресован не был, подтверждает, по мнению автора, существование
заговора совиновников. Совиновны все те, кто готов приуменьшить ранг
преступлений нацизма в иерархии человеческого бытия.
Имеется множество истолкований нацизма. Автор "Геноцида" рассматривает
три наиболее распространенные: гангстерское, социально-экономическое и
нигилистическое. Первое приравнивает геноцид к поступкам убийц и
грабителей, и оно-то как раз стало наиболее популярным благодаря
нюрнбергским процессам. Трибуналам, составленным из юристов
стран-победительниц, было легче достичь соглашения по поводу обвинительных
актов, основанных на давней традиции судопроизводства по уголовным делам;
горы чудовищных вещественных доказательств как бы сами направляли судебную
процедуру по проторенной колее. Социально-экономическое истолкование
указывает на причины, приведшие Гитлера к власти: слабость Веймарской
республики, экономический кризис, искушения, которым подвергся крупный
капитал, оказавшийся между правыми и левыми, как между молотом и
наковальней.
Наконец, нацизм как торжествующий нигилизм завораживал воображение
великих гуманистов, хотя бы Томаса Манна, который услышал в нем "второй
голос" германской истории, лейтмотив дьявольского соблазна, идущий - как
показано в "Докторе Фаустусе" - из средневековья, через отступничество
Ницше - в XX век. Истолкования эти справедливы лишь отчасти. Гангстерская
версия проходит мимо лжи, насквозь пропитывающей нацистское движение.
Гангстеры, сговариваясь между собой, обходятся без эвфемизмов и лжи,
облагораживающих убийство. Социально-экономическое истолкование проходит
мимо различия между итальянским фашизмом и гитлеризмом, различия весьма
существенного, коль скоро Муссолини не стал организатором геноцида.
Наконец, манновская концепция, объявляющая Германию Фаустом, а Гитлера -
сатаной, слишком расплывчата. Нацист как гангстер - банальность, слишком
упрощающая проблему; пособник дьявола - банальность слишком напыщенная.
Правда о нацизме не столь примитивна и не столь возвышенна, как эти
противообразы. Анализ нацизма блуждает в лабиринте диагнозов, по части
сходных, по части друг другу противоречащих, ибо, хотя преступления его по
видимости тривиальны, глубинный их смысл коварен и вовсе не прост. Этот
укрытый смысл не вдохновлял вождей движения, пока они оставались
горсточкой политиканов-авантюристов; они не осознали его и позже, уже
завладев механизмом могущественного государства: парвеню, лицемеры,
корыстолюбцы, идущие за Гитлером, они не способны были к самопознанию.
Сказано: quos deus perdere vult, dementat prius [кого бог хочет
погубить, (того он) лишает разума (лат.)]. Завоевательные планы Гитлера не
были изначально безумны - они становились такими со временем, ибо не могли
такими не стать. Генштаб, как известно, был против войны с Россией, зная
соотношение сил; но, если бы даже Гитлер победил на Востоке, окончательная
катастрофа третьего рейха оказалась бы еще сокрушительнее. Анализ
исторических альтернатив, вообще говоря, дело в высшей степени ненадежное,
но тогда положение фигур на шахматной доске мира с логической
необходимостью диктовало планы всех игроков. Успехи Гитлера на Востоке
заставили бы американцев нанести атомный удар по Японии, чтобы вывести ее
из войны раньше, чем придет немецкая помощь. Рассекреченное таким образом
ядерное оружие втянуло бы, в свою очередь, Германию и Америку в гонку
ядерных вооружений, причем американцам, имевшим солидную фору, пришлось бы
эту фору использовать и опустошить Германию атомной бомбардировкой в 1946
или 1947 году, прежде чем теоретическая физика, наполовину разгромленная в
Германии Гитлером, пополнила бы его арсенал ядерным оружием.
Межконтинентальное перемирие или раздел мира на сферы влияния не входили
бы в расчет, раз уж на сцене появилось атомное оружие: воюющие с Германией
американцы поступили бы самоубийственно, промедлив с его применением до
появления немецких атомных бомб. В случае успеха заговора 20 июля 1944
года размеры опустошения Германии оказались бы меньше, чем это случилось к
моменту капитуляции в 1945 году, но, если капитуляция наступила бы в 1946
или 1947 году, от Германии осталась бы только радиоактивная пыль. Ни один
американский политик не смог бы отказаться от ядерной бомбардировки, ибо
ни один из них не решился бы вести переговоры с противником, для которого
договоры - всего лишь клочок бумаги и который располагает ресурсами Европы
и Азии. Итак, катастрофа оказалась бы тем ужаснее, чем больше побед
Германия успела бы перед тем одержать. Катастрофа таилась в планах Гитлера
как нечто предустановленное, ведь экспансия третьего рейха не имела
реальных границ, и превращение эффективной стратегии в самоубийственную
было только вопросом времени. Ирония судьбы заставила Гитлера изгнать из
Германии физиков, ум и руки которых создали атомное оружие в США. Это были
евреи или же "белые евреи", то есть люди, которых преследовали за
противоречащие нацизму взгляды. Отсюда видно, что расистская, а в
перспективе - палаческая составляющая гитлеризма непосредственно и
закономерно способствовала краху Германии; она-то и сделала гитлеровскую
экспансию самоубийственной. Определив таким образом место геноцида на
общем плане второй мировой войны, Асперникус вновь обращается к его
имманентной сущности.
Если, утверждает он, преступление из спорадического нарушения норм
превращается в правило, господствующее над жизнью и смертью, оно обретает
относительную самостоятельность, так же как и культура. Его масштабы
требуют производственной базы, особых орудий производства, а значит,
особых специалистов - рабочих и инженеров, сообщества профессионалов от
смерти. Все это пришлось изобрести и построить на голом месте - никогда
еще ничего подобного не делалось в подобных масштабах. Масштаб резни
охватить умом невозможно. Перед лицом индустрии смерти совершенно
беспомощны привычные категории вины и кары, памяти и прощения, покаяния и
возмездия, и все мы втайне об этом знаем, пытаясь представить себе море
смерти, в котором купался нацизм. Никто из убийц и точно так же никто из
невинных не в состоянии по-настоящему проникнуть в значение слов
"миллионы, миллионы, миллионы убитых". И вместе с тем найдется ли
что-либо, доводящее до такого отчаяния, наполняющее нас такой пустотой и
такой нестерпимой скукой, как чтение свидетельских показаний, где
несчетное количество раз повторяется все тот же затертый мотив - все те же
шаги ко рву, к печи крематория, к газовой камере, к яме, к костру, пока
сознание наконец не отталкивает от себя бесконечные шеренги теней,
увиденные в момент перед казнью, отталкивает, потому что это никому не по
силам. Безразличие наступает не из-за недостатка жалости, нет - скорее,
это состояние полной прострации, вызванное отупляющей монотонностью
убиения, между тем как убийство ни в чьем представлении не должно ведь
быть монотонным, размеренным, скучным, привычным, как лента заводского
конвейера. Нет, никто не знает значения слов "миллионы беззащитных убиты".
Это стало тайной, как всегда, когда человек сталкивается с чем-то таким,
что выше его душевных и физических сил. И все-таки надо идти в эту
страшную зону - не столько ради памяти о погибших, сколько ради живых.
Здесь наш доктор-немец, историк и антрополог, предупреждает: "Читатель,
тебе угрожает опасность завязнуть в мыслительной колее. Меня, я знаю,
могут счесть моралистом. Он, мол, задумал взбудоражить нашу совесть, не
позволить ей успокоиться, чтобы культура с ее инстинктом самозащиты не
замкнулась в себе, не зарубцевалась нечувствительным к боли шрамом,
приличия ради назначив юбилейные дни для траурных воспоминаний; итак,
проповедник-автор решил расцарапать раны, чтобы не допустить нового
всесожжения. Не столь уж, однако, я экзальтирован и не столь уж свят для
таких наивных иллюзий.
Троякой была реакция немцев после разгрома. Одни, потрясенные до
глубины души тем, что совершил их народ, полагали вместе с Томасом Манном,
что стена позора на тысячу лет отрежет Германию от всего человечества. То
был голос считанных единиц, преимущественно эмигрантов. Большинство
попыталось отмежеваться от преступлений, прикрыться каким-нибудь алиби,
большей или меньшей степенью неучастия, несолидарности с геноцидом,
незнания, а те, кто честнее, говорили о полузнании, парализованном
страхом. Все это пелось на ноту "НЕ": не знали, не желали, не
соучаствовали, не могли, не умели - все содеял Кто-то Другой. Наконец,
немногие ударились в покаяние, в замаливание грехов, дабы раскаянием
заслужить прощение, хоть как-то возместить причиненное зло, побрататься с
уцелевшими жертвами в убеждении - столь же отчаянном и благородном, сколь
ошибочном, - будто тут вообще кто-то волен давать отпущение, будто какой
бы то ни было человек, организация или правительство могут выступить в
роли посредника между немцами и их преступлением. Впрочем, эта благородная
мания передалась и кое-кому из уцелевших.
А что же стало с самим преступлением, пока одни клеймили его, другие от
него открещивались, а третьи пытались его искупить? Оно так и осталось не
исследованным до самого дна аналитической мыслью. Смерть уравнивает всех
умерших. Жертвы третьего рейха не существуют точно так же, как шумеры и
амалекитяне, ибо тот, кто умер вчера, и тот, кто умер тысячу лет назад,
обратились в одинаковое ничто. Но массовое человекоубийство означает
сегодня нечто иное, чем в те времена, а я веду речь о том человеческом
смысле содеянного преступления, который не распался вместе с телами жертв,
который живет среди нас и который мы должны отыскать. Это было бы нашим
долгом, даже если бы никак не сказалось на профилактике преступления:
человек обязан знать о себе, о своей истории и природе больше, нежели это
ему удобно и выгодно в практических целях. Итак, не к совести я взываю, но
к разуму".
Затем Асперникус переходит к неонацизму. Если бы, говорит он, неонацизм
возрождался на базе программ совершенно открытых - ныне, в эпоху
сверхлиберализма, попустительски равнодушного к любым эксцессам и к любому
иконоборчеству, тут в конце концов не было бы ничего необычного. В
экстремистских течениях и программах нет недостатка. И если маркиз де Сад
в эпоху незыблемых норм в одиночку отважился провозгласить убийство и
пытки источниками полноты бытия, почему бы сегодня не появиться
группировке или крайней фракции, коллективно выдвигающей такую программу?
Но геноцид не дождался публичного одобрения. Никто почему-то не заявляет,
что движение, которое решено создать, собирается достичь совершенства
методом массового истребления, что такие-то и такие группы людей -
паразитов, подонков, эксплуататоров, неполноценных с точки зрения расы,
веры, доходов - решено переловить, изолировать, а после сжечь, отравить,
перерезать до последнего грудного младенца. В нашем мире, со всеми его
экстравагантностями, от которых недалеко до безумия, нет ни одной подобной
программы, провозглашаемой явно. Тем более никто не утверждает, что, мол,
порабощение и убийство - занятия, сами по себе доставляющие удовольствие;
поскольку же удовольствия чем больше, тем лучше, хорошо бы
усовершенствовать его технически и организационно так, чтобы возможно
большее число жертв мучить возможно дольше. Ни один анти-Бентам [И.Бентам
(1748-1832) - английский философ, провозгласивший целью общества возможно
большее количество счастья возможно большего количества людей] не
возвестил нам подобного лозунга. Что, однако, не значит, будто подобные
побуждения не зреют подспудно в чьих-то умах. Народоубийство (как и просто
убийство) совершается ныне по видимости бескорыстно; не принося осязаемых
выгод, оно не может уже обходиться без лицемерия. Лицемерие убивающих
имеет множество ипостасей; следует отыскать ту из них, которая была
присуща третьему рейху, с тем чтобы проследить ее проекции в
современность.
Нацизм был в политике выскочкой, нуворишем, жаждущим все новых
подтверждений права на титулы, до которых дорвался; поскольку же никто не
заботится о приличиях больше, чем нувориш, пока он на виду, именно так и
вел себя неожиданно преуспевший нацизм. Это заметно по его главным
фигурам. В правильном освещении, однако, их можно увидеть только на фоне
их преступлений. Гитлер по должности был аскетом кровопролития, отрекшимся
от чувственных радостей власти, вегетарианцем и любителем животных,
анахоретом в Ставке, или, пожалуй, не столько был, сколько становился, по
мере того как действительность все сильнее расходилась с его фантазиями.
По-настоящему он верил лишь в себя самого, о Провидении же говорил из
уважения к условностям, от которого он, парвеню, так и не смог избавиться.
Он, впрочем, являл собой редкостное сочетание черт: потакая свинствам
своих прислужников, в то же время брезговал ими, и притом совершенно
искренне; сам он и правда был свободен от низких страстишек наподобие
интриганства, был чужд какой-либо чувственности и не находил удовольствия
в пакостях. Но таким, в меру порядочным человеком он был только в личном
кругу; в игре, где ставкой служила власть, и в развязанной им войне он был
лжецом, интриганом, шантажистом, садистом, убийцей, и эта несочетаемость
его личных и политических качеств остается поныне камнем преткновения для
биографов. Он и впрямь был добр к секретаршам, собакам, шоферам и лакеям,
но своих генералов велел, как свиней, подвесить на крючьях и миллионы
пленных позволил уморить голодом. И не настолько уж это необъяснимо, как
полагают. Мы все представляем себе, каковы мы и на что каждый из нас
способен в отношениях с окружающими в тесном кругу обыденной жизни; но кто
знает, что было бы, окажись мы лицом к лицу с целым миром? Это не значит,
что в каждом из нас запрятан Гитлер, а значит лишь то, что перед лицом
истории Гитлер обыденную свою порядочность отбрасывал за ненадобностью;
его порядочность была до крайности манерной, мещанской - и в политике,
следовательно, ни к чему не пригодной. Здесь он не считался ни с чем,
поскольку обыденное его поведение диктовалось условностями, а не
принципами морали. Таких принципов он не имел либо считал их мелочью по
сравнению со своими грандиозными замыслами, которые оборачивались у него
все новыми горами трупов; впрочем, никто не показал этого так, как Элиас
Канетти ("Гитлер глазами Шпеера").
Гиммлер стал школьным учителем душегубства, постигнув эту науку
самоучкой, ведь в школьном курсе она прежде не значилась. Он верил в
Гитлера, в руны, в приметы и предзнаменования, в тяжкую необходимость
юдоцида, в разведение крупных блондинов-нордийцев в домах Lebensborn
["Родник жизни" (нем.) - созданная Гиммлером организация, целью которой
было содействовать появлению на свет "высококачественных" в расовом
отношении внебрачных детей], в обязанность подавать личный пример и даже
родственника отправил на казнь, раз уж нельзя было иначе; он инспектировал
лагеря смерти, хотя при этом его мутило; решил ликвидировать Гейзенберга,
когда ему показалось, что это необходимо, однако потом передумал. Люди
такого покроя, в общем-то весьма недалекие и циничные (нередко не
замечающие своего цинизма), люди из социальных низов, вечно на заднем
плане, без определенных способностей, не выделяющиеся ничем, люди
посредственные, но не согласные принять это к сведению, - наконец-то
получили возможность попользоваться жизнью на славу. Вот когда пригодились
почтенные установления более чем тысячелетнего государства, его
учреждения, кодексы, здания, административные механизмы, суды, толпы
неутомимых чиновников, железный генштаб, и из всего этого они скроили себе
мундиры, шитые золотом, и взобрались так высоко, что убийство оказалось
вдруг приговором исторической справедливости, грабеж - воинской доблестью;
любую мерзость, любую гнусность можно было оправдать и возвысить, дав им
иное название, и чудо такого пресуществления продолжалось двенадцать лет.
Нацизм, если бы он победил, замечает Асперникус, стал бы "Ватиканом
человекоубийства", провозгласив догмат (который уже никто в целом мире не
смог бы оспорить) своей непогрешимости в преступлениях.
Вот какое искушение окаменело на дне воронок от бомб, где похоронен
нацизм, - освобожденная от всякой узды голая сила, сокрушенная еще большей
силой. Там - и в пепле на колосниковых решетках печей крематория
запечатлелась тень редкостного соблазна: осуществления самых сильных
желаний, какие только возможны. Вместо лихорадочной дрожи убийства из-за
угла - убийство, ставшее добродетелью, священным долгом, работой нелегкой
и самоотверженной, делом чести и доблести. Вот почему исключались любые
бескровные варианты "des Endlosung der Judenfrage" [окончательного решения
еврейского вопроса (нем.)], вот почему нацизм не мог пойти ни на какие
переговоры, соглашения, перемирия с порабощенными им народами. И даже
послабления тактического порядка оказывались невозможными. Итак, речь шла
не "только" о "Lebensraum" [жизненном пространстве (нем.)], не "только" о
том, чтобы славяне служили завоевателям, а евреи просто исчезли бы,
вымерли без потомства, ушли в изгнание. Убийство должно было стать
государственным принципом, орудием, не подлежащим обмену ни на какое
другое; должно было стать - и стало. Не хватило только последнего вывода
из общих фраз и грозных намеков, содержавшихся в программе движения, чтобы
теория пришла в полное соответствие с практикой. Это оказалось
невозможным, поскольку добро и зло асимметричны друг по отношению к другу.
Добро не ссылается на зло в подтверждение своей правоты, а зло всегда
выдает за свое оправдание то или иное добро. Потому-то авторы благородных
утопий так щедры на подробности, и у Фурье, например, устройство
фаланстеров описано до мелочей, но ортодоксы нацизма в своих сочинениях не
проронили ни слова об устройстве концлагерей, о газовых камерах,
крематориях, печах, мельницах для размола костей, о циклоне и феноле. В
принципе, можно было обойтись без резни - так утверждают сегодня авторы
книг, долженствующих успокоить Германию и весь остальной мир заверениями,
что Гитлер не знал, не хотел, просмотрел, не успел разобраться, был
неправильно понят, забыл, передумал и, что бы там ни мелькало в его
голове, о резне он, уж наверное, не помышлял.
Миф о добром тиране и его приближенных, извративших намерения вождя,
имеет прочные корни. Но если есть хоть какая-то связь между намерениями
Гитлера и положением, в котором он оставил Европу, то он и хотел, и знал,
и отдал приказ. Впрочем, был он осведомлен о всех подробностях геноцида
или нет, не имеет никакого значения. Любой широко задуманный проект -
розовый он или черный - отделяется со временем от проектировщика и
окончательный вид принимает в результате коллективных усилий, согласно
своей внутренней логике. Зло многообразней добра. Встречаются
идеологи-абстракционисты кровопролития, которые сами не обидят и мухи, но
есть и практики-натуралисты, убивающие con amore [с удовольствием (ит.)],
хотя и лишенные дара оправдывать преступление. Нацизм сплотил в своем
государстве тех и других, так как нуждался в них одинаково. Он, как и
пристало современному инициатору человекоубийства, лицемерил и при этом
держался на двух китах: _на этике зла и эстетике китча, безвкусицы_.
Этика зла, как уже говорилось, не занимается самопрославлением, зло
всегда изображается в ней орудием какого-нибудь добра. И пусть это добро -
всего лишь прикрытие, смехотворность которого понятна младенцу; никакая
программа без него невозможна. Мерзость лжи была узаконенным наслаждением
нацистской машины человекоубийства, и злу было бы просто жаль отказаться
от такого источника дополнительных удовольствий. Мы живем в эпоху
политических доктрин. Времена, когда власть обходилась без них, времена
фараонов, тиранов, цезарей минули безвозвратно. Власть без идеологической
санкции уже невозможна. Доктрина нацизма была ущербна еще в колыбели из-за
интеллектуальной немощи ее творцов, бездарных даже как плагиаторы, но
психологически она была безошибочна. Наш век не знает иных властителей,
кроме пекущихся о благе людей. Благие намерения победили всесветно, во
всяком случае, на словах. Давно уже нет Чингисханов, и никто не
рекомендует себя "бичом божьим Атиллой". Но к этой официальной благости
принуждают обстоятельства, кровавые поползновения не исчезли и только ждут
подходящего случая. Какая-то санкция им необходима: в наше время лишь тот,
кто убивает на свой страх и риск, для своей же корысти, может позволить
себе молчать. Такой именно санкцией был нацизм. Своим лицемерием он
отдавал дань официальной человеческой добродетели, утверждая, будто он
лучше, чем его изображают, хотя в действительности был хуже, чем сам себе
признавался в узком партийном кругу.
Научный анализ, однако, должен идти до конца, до последней черты, как и
преступления, которые он исследует. Полумеры тут не помогут. В "120 днях
Содома" де Сада герцог де Бланжи, обращаясь к детям и женщинам, которым
предстояло быть насмерть замученными в оргиях, нашел - с полуторавековым
опережением - тот же тон, в котором были выдержаны обращения лагерных
комендантов к новоприбывшим узникам: герцог предвещал им тяжелую долю, но
не смерть, угрожая ею как наказанием за проступки, а не как предрешенным
уже приговором. Хотя третий рейх на практике именно так выносил приговоры,
нигде, ни в одном из его кодексов не найдем мы статьи, гласящей: "Wer Jude
ist, wird mil dem Tod bestraft" [каждый еврей карается смертью (нем.)].
Герцог де Бланжи тоже не открыл своим жертвам что судьба их уже решена,
хотя и мог это сделать, имея над ними абсолютную власть. Разница только в
том, что де Сад наделил чудовище-герцога риторикой гораздо более
изощренной, нежели та, на которую были способны эсэсовцы. Эсэсовский
комендант, обращаясь к новоприбывшим, обманывал их, зная, что они уцепятся
за ложь, как утопающий за соломинку, если он даст им надежду хоть как-то
просуществовать, а значит, и выжить.
Принято думать, что комедия, которую сразу после этого разыгрывали
палачи, направляя узников будто бы в баню, где их удушали циклоном,
диктовалась чисто практическими соображениями: надежда, вызванная
обещанием вполне естественного для узников-новичков купанья, усыпляла их
подозрительность, предотвращала вспышки отчаяния и даже склоняла к
сотрудничеству с убийцами. Так что они добросовестно выполняли приказ
обнажиться, понятный в инсценированной охранниками ситуации. А значит,
выплескивавшиеся из железнодорожных составов потоки людей отправлялись на
смерть нагими потому лишь, что так было нужно для маскировки убийства.
Объяснение это представляется самоочевидным настолько, что все историки
геноцида принимали его, даже не пробуя отыскать иную причину, которая
выходила бы за рамки понимаемого буквально обмана. И все же, утверждает
Асперникус, хотя порномахия де Сада была открытым развратом, а
гитлеровский геноцид, организованный на индустриальный манер, до самой
последней минуты носил личину административного пуританизма, в обоих
случаях жертвы отправлялись на смерть нагими - и сходство это отнюдь не
случайно. Неправда? Тогда почему даже самые нищие из нищих, даже еврейская
голытьба из галицийских местечек, одетая в заплатанные лапсердаки (а если
дело было в лагере и зимой, то в бумажные мешки из-под цемента),
кутавшаяся в лохмотья и отрепья, все-таки должна была раздеваться догола
перед смертью? Уж их-то, сгрудившихся нагими в ожидании автоматной
очереди, призрак надежды никак не мог обмануть. Иначе относились к
заложникам и к партизанам, взятым с оружием в руках, - те падали в ров в
залитой кровью одежде. Но евреи над могилой стояли нагими. Объяснение,
будто немцы, бережливые по натуре, и в этом случае думали лишь об одежде,
заведомо ложно, придумано задним числом. Речь шла вовсе не об одежде,
которая, кстати сказать, сплошь и рядом истлевала на складах, сваленная
там бесполезными грудами.
Еще удивительнее другое: евреев, плененных в бою - например,
повстанцев, - не заставляли обнажаться перед расстрелом. Как правило, и
партизанам-евреям позволялось гибнуть одетыми. Нагими умирали самые
беззащитные - старики, женщины, дети, калеки. Какими явились на свет,
такими и шли они в мокрую глину. Убийство было здесь суррогатом правосудия
- и любви. Палач представал перед толпой обнаженных людей, ожидающих
гибели, наполовину отцом, наполовину возлюбленным; он должен был покарать
их заслуженной смертью, как отец по заслугам наказывает детей розгой, как
любовник, зачарованный наготой, расточает ласки. Полно, да разве это
возможно? Что общего тут с любовью, пусть даже чудовищно спародированной?
Не чистая ли это фантасмагория?
Чтобы понять, почему все было именно так, говорит Асперникус, мы должны
обратиться ко второй после этики зла кариатиде нацизма - китчу. Иначе от
нас укроется самый последний, спрятанный глубже всего смысл нацистского
человекоубийства.
Асперникус так определяет это понятие: не может быть китчем то, что
создается впервые; китч - всегда подражание чему-то такому, что некогда
излучало сияние подлинности, а после копировалось и вылизывалось, пока не
опустилось на самое дно. Это поздняя версия, подобная ремесленной копии
знаменитого полотна, исправляемой невежественными эпигонами, которые
уродуют рисунок и колорит оригинала, накладывают все больше краски и лака,
потрафляя все более непритязательным вкусам. Безвкусица самодовольная,
кичливая, демонстративная знаменует обычно конец пути; это дешевка,
отделанная со всею старательностью, до мельчайших деталей; композиция,
окоченевшая навсегда по заданной схеме (тоща как набросок по самому своему
существу не может быть китчем, оставляя за зрителем - в отличие от твердо
уверенного в себе китча - спасительную возможность доопределения). Так
называемый дурной вкус проявляется в китче как непреднамеренный комизм
серьезно-торжественных, напыщенных символов. Будучи сутью нацистского
стиля, китч проглядывает во всех начинаниях гитлеризма. В архитектуре, к
примеру, это монументализм с руками по швам, брюхатые на последнем месяце
пантеоны, здания, шантажирующие прохожего своим казенным размахом, с
дверями и окнами для гигантов, с изваяниями голых силачей и раздетых
богинь на вахте; весь этот китч должен был вызывать если не ужас, то
послушное восхищение по стойке "смирно" и потому высокомерно выставлял
себя напоказ, будучи совершенно полым внутри. Архитектурные образцы можно
было заимствовать из Древней Греции, Рима, Парижа эпохи Второй империи, но
в сфере человекоубийства этому стилю было непросто себя проявить. Имелось
немало почтенных стилей, которые можно было раздуть на великодержавный
манер, но где было взять образцы для человеческой бойни? На первый план
поэтому выступила техническая сторона истребления; индустрия смерти
отличалась функциональностью, впрочем, весьма примитивной: не стоило
вкладывать крупные средства в технику, коль скоро всюду, где только можно,
ее заменяло содействие самих убиваемых - те, пока еще жили, сами
обеспечивали транспортировку, обыскивание и раздевание трупов. И все же
китч проник и в лагеря смерти, в их бараки и крематории; он просочился,
хотя никто этого не замышлял, в драматургию конвейерного убийства.
Де Сад, аристократ с деда-прадеда, не заботился о достойной оправе для
оргий, которые он громоздил одну на другую: знатность была его
естественным состоянием, так что он в соответствии со своим кредо
либертина отважно поносил и поганил символы традиционного превосходства
аристократов над чернью, не допуская возможности, что кто-то может лишить
его наследственных прав; и если бы даже он кончил на гильотине, то и тогда
головы лишился бы не кто-нибудь, но маркиз Донат Альфонс Франциск граф де
Сад по отцу, а по матери - представитель побочной линии дома Бурбонов. Но
нацистское завоевание Германии было делом люмпенов, черни,
унтер-офицерских сынов, помощников пекарей и третьеразрядных писак,
которые как манны небесной ждали приобщения к элите; и личное участие в
резне, да еще постоянное, могло, казалось бы, этому помешать. Какому же
образцу могли они следовать? Как и кого изображать из себя, чтобы, ступая
по колени в крови, не потерять из виду своих возвышенных притязаний? Путь,
наиболее доступный для них, путь китча, далеко их завел - до самого
Господа Бога... разумеется, сурового Бога-Отца, а не слюнтяя Иисуса, Бога
милосердия и искупления, себя самого принесшего в жертву.
Как же должны предстать подсудимые на Страшном суде? Нагими. И Страшный
суд наступил - повсюду была долина Иосафата [по христианским
представлениям - место Страшного суда]. Раздетым жертвам отводилась роль
осужденных в спектакле, где все было поддельным, от доказательств вины до
беспристрастности судей, - все, кроме конца. Но ложь оборачивалась здесь
правдой, ведь им и вправду предстояло погибнуть. А убийцу, оказавшегося
единственным вершителем их судеб, переполняли одновременно палаческое
вожделение и ощущение божественного всемогущества.
Разумеется, если описывать все именно так, нельзя не увидеть, что
мистерия, которая день за днем, год за годом разыгрывалась в десятках
разбросанных по Европе мест, была тошнотворным фарсом. Конечно,
неустоявшаяся драматургия представления менялась, церемония приготовления
к казни упрощалась порой до крайнего минимума. Поистине, исполнять роль
Бога-Отца в этой пьесе - с ее отвратительными барачными декорациями между
рядов колючей проволоки - было непросто; непросто было убивать миллионы и
произносить перед их шеренгами речи - весной, летом, осенью, целые годы.
Было бы слишком бессмысленно и безнадежно исполнять эту роль без
сокращений и отсебятины, следовать ей чересчур пунктуально; убийцы,
пресыщаясь все больше, довольствовались уже немногими эпизодами действия,
скупыми фрагментами Страшного суда, генеральными репетициями, но
непременно с настоящим концом. Уровень исполнения падал, трупы не желали
гореть, из могил после их утрамбовки сочилась кровь, летом смрад сжигаемых
трупов давал о себе знать даже в удаленных от крематория домиках лагерного
персонала, но смерть, по крайней мере, всегда оставалась доподлинной.
Первый том "Геноцида" завершается следующими словами: "Я знаю: тот, кто
не участвовал в этих событиях либо в качестве палача, либо в качестве
жертвы, мне не поверит и все мои выводы сочтет чистой фантазией. Тем более
что жертвы мертвы, а палачи, хотя прошло почти сорок лет, так и не дали
нам ни единого, пусть анонимного, воспоминания о резне с описанием своих
впечатлений. Чем объяснить такое молчание - столь абсолютное и столь
удивительное, если учесть естественное для человека стремление запечатлеть
самые сильные или хотя бы только самые крайние ощущения, какие не всякому
выпадают на долю? Чем объяснить совершенное отсутствие подписанных хотя бы
псевдонимами исповедей, которые в конце концов пришлось заменить
литературными апокрифами? Чем, если не безразличием актера к давно уже
сыгранной роли? Читатель, мы должны с тобою условиться: актерствовали
палачи бессознательно, и было бы верхом нелепости полагать, будто они
понимали, что делают, будто они осознанно воплощали образ Всевышнего,
карающего заслуженной смертью. Все представление было грандиозным,
чудовищным китчем, а первый признак и первое условие китча - то, что для
своих творцов он отнюдь не безвкусица; все они свято верят, что творят
настоящую живопись, подлинную скульптуру, первоклассную архитектуру, и
тот, кто в своем творении разглядел бы приметы китча, не стал бы ни
продолжать его, ни заканчивать.
Я утверждаю нечто совершенно иное, а именно: ни в одиночку, ни сообща
люди не могут и шагу ступить, не могут перемолвиться словом, не следуя
какому-нибудь образцу, или стилю, или примеру. А значит, какой-нибудь
стиль и какие-нибудь образцы не могли не заполнить беспримерную пустоту
конвейерного умерщвления, и ими оказались самые расхожие образцы,
усвоенные еще во младенчестве, - образцы и символы христианства; и, хотя,
став нацистами, палачи от него отреклись, это не значит, будто им удалось
вычеркнуть его из памяти совершенно. Ни в СС, ни в СА, ни в партийном
аппарате не было ведь магометан, буддистов, даосистов; не было там,
конечно, и верующих христиан, и в этом кошмарном отступничестве, на
лагерных плацах, родился лишь кровавый китч. Что-то должно было заполнить
пустоту, лишенную стиля, и ее заполнило то, что палачам приходило на ум
мимовольно, почти инстинктивно, как раз потому, что "Mein Kampf", и "Миф
XX века", и груды пропагандистских брошюр, вся литература под флагом "Blut
und Boden" [кровь и почва (нем.)] не содержали в себе ни единого слова,
указания, заповеди, способных хоть чем-то эту пустоту заполнить. Здесь
вожди предоставили исполнителей самим себе; так возник этот кощунственный
китч. Его драматургия была, разумеется, упрощена до предела, словно бы
списана из школьной шпаргалки; она питалась крохами смутных воспоминаний о
катехизисе, заимствования из которого оставались неосознанными,
автоматическими; уцелели какие-то обрывки представлений о Высшем
Правосудии и Всемогуществе, и притом скорее в виде картинок, чем текста.
Мою правоту в этом дознании, где все улики - лишь косвенные,
подтверждает и то, что для оккупационных властей не было дела важнее, чем
представить убийство осуществлением справедливого порядка вещей. Обычно
считается - и сегодня это общее мнение историков нацизма, - что евреи
стали навязчивой идеей третьего рейха, идеей, которой Гитлер себе на
погибель заразил сначала свое движение, а потом и немецкий народ; что это
была мания преследования, принявшая форму агрессии, сущая социальная
паранойя: все зло усматривали в евреях, а для тех, кто заведомо к ним не
принадлежал и никак с ними связан не был, изобрели этикетку "белый еврей",
применявшуюся, при всей ее нелепости, систематически. Отсюда, однако,
следует, что вопреки всем догмам нацизма сущностью "еврейства" не была
_раса_ - этой сущностью было _зло_; евреи же были признаны воплощением зла
в особенно высокой его концентрации. Поэтому они и стали для рейха
проблемой номер один, личным делом национал-социализма, а их ликвидация
оказалась исторической необходимостью и осуществлялась в качестве таковой.
В традиции преследования евреев главное место занимают погромы, но
гитлеровцы сами почти не прибегали к ним, разве что непосредственно после
прихода к власти, когда нужно было выйти на улицы, увлечь колеблющихся, а
рьяным приверженцам предоставить возможность показать себя. Но окрепший
нацизм, побеждающий на поле сражений, инициатором погромов был крайне
редко; они случались - да и то не всегда, - когда в города, оставленные
побежденными армиями, входили передовые немецкие части. Надо думать,
нацисты поступали так потому, что погромы - это ведь кровавые беспорядки,
которым сопутствуют грабежи и стихийное уничтожение еврейской
собственности, то есть _уголовные преступления_; между тем преследование
евреев мыслилось не как преступление, но как его абсолютная
противоположность - осуществление высшего правосудия. Евреев должно было
постичь то, что им полагалось по справедливости и по закону. Это объясняет
неодобрение, с которым немцы относились к погромам, их сдержанность в
подобных случаях, но не объясняет, почему гитлеровцы, которые были не
прочь противопоставить русским партизанам завербованных ими пленных и
дезертиров, к примеру власовцев, и которые повсюду в Европе формировали
части СС из "нордических добровольцев" - испанцев, французов, голландцев,
- никогда не использовали иноплеменников при ликвидации евреев, за
исключением особых случае", вызванных непредусмотренными обстоятельствами
или нехваткой на месте собственных сил. И в каждом подобном случае можно
документально доказать, что привлечение негерманцев к делу уничтожения
было вынужденным. Уже это ясно показывает, до какой степени окончательное
сведение счетов с еврейством рассматривалось как "личное дело" немцев,
передоверить которое нельзя никому. Наконец, если евреев и направляли в
трудлагеря, то только в качестве прелюдии к полному их истреблению; лагеря
уничтожения были созданы позже, и притом специально для них.
Известно, что о намерениях инициаторов чего бы то ни было гораздо
вернее говорят материальные факты, чем заявления, которые этим фактам
предшествуют, или толкования, которые даются им задним числом. Из фактов
же, взятых в отвлечении от нацистской доктрины, от пропагандистских
стараний Геббельса и его прессы, неопровержимо следует, что "окончательное
решение еврейского вопроса" было принято в своей истребительной форме
прежде, чем начали рушиться фронты военных сражений; следовательно,
смертоубийственное ускорение не объясняется одним лишь желанием завершить
истребление раньше, чем кто-нибудь поспеет на помощь истребляемым; и даже
с точки зрения самих убийц геноцид вышел за провозглашенные ими категории
возмездия или расплаты и стал чем-то большим - их исторической миссией.
Что же в конце концов значила эта миссия? Никогда не называемая прямо, она
мерцает туманным пятном, в котором сквозь технологию и социографию
геноцида просвечивает иудео-христианская символика, но с обратным,
убийственным знаком. Как если бы, не будучи в состоянии убить Бога, немцы
убили "богоизбранный народ", чтобы занять его место и после кровавой
детронизации Всевышнего in effigie [в изображении (лат.), имеется в виду
средневековый обычай сжигать изображение преступника, приговоренного к
казни заочно] стать самозваными избранниками истории. Священные символы
были не уничтожены, но перевернуты. Итак, антисемитизм третьего рейха в
самом последнем счете был только предлогом. Идеологи не были настолько
безумны, чтобы буквально приняться за теоцид; в то же время отрицания Бога
словом и статьями закона им было уже недостаточно, и, хотя церковь можно
было преследовать, уничтожить ее совсем было пока нельзя, время для этого
еще не пришло. Под боком, однако, имелся народ, в лоне которого зародилось
христианство; уничтожить этот народ значило бы полями казней подойти
настолько близко к покушению на Бога, насколько это возможно для человека.
Убийство оказывалось Анти-Искуплением: оно освобождало немцев от уз
Завета. Но освобождение должно было быть полным; не о том шла речь, чтобы
из-под опеки Господней перейти под опеку кого-то, противостоящего Господу.
Не жертвоприношением кумиру сатанинского зла должен был стать геноцид, но
мятежом, свидетельством абсолютной независимости от неба и от преисподней.
И хотя во всей империи никто никогда этого ТАК не назвал, не выраженный в
словах надчеловеческий смысл свершавшегося был паролем негласного
смертоубийственного сговора. Ненависть к жертвам имела обратной своей
стороной привязанность; ее засвидетельствовал эсэсовский командир высокого
ранга, который, глядя в окно поезда, мчавшегося по поросшим чахлыми
соснами пескам своего округа, сказал спутнику: "Hier liegen MEINE Juden"
[здесь лежат МОИ евреи (нем.)]. МОИ евреи. Его связала с ними смерть, к
которой он был причастен. А исполнителям на самом низу трудно бывало
понять, ради чего с матерями должны погибать и дети, поэтому, дабы
исправить немедля столь фатальный недостаток вины, они изобретали ее ad
hoc. Например, когда мать, только что прибывшая в лагерь, пыталась
отречься от собственного ребенка (зная, что бездетных женщин направляют на
работы, прочих же - прямо в газовую камеру), за подобное отречение от
материнства преступная мать каралась без промедления, а то, что детям, за
которых вступался палач, предстояло погибнуть в тот же день, ничуть не
портило ему комедию праведного негодования. И пусть не уверяют нас, будто
среди охваченных праведным гневом убийц были читатели маркиза де Сада,
который за полтораста лет до того сочинил такие же точно комедии, включая
богоубийство in effigie, и что эсэсовцы были всего лишь его плагиаторами.
Вступаясь за младенцев, черепа которых они разбивали несколько минут
спустя, вступаясь за них в фарсе справедливого воздаяния, шитом такими
гнилыми нитками, что тот сразу же разлезался на куски, они, не осознавая
того, доказывали свою верность так и не выраженной в словах сущности
геноцида как эрзац-экзекуции Бога".
В томе втором своего трактата, озаглавленном "Fremdkorper Tod"
["Инородное тело Смерть" (нем.)], наш автор решается дать
историософический синтез, выходящий за рамки фактографии первого тома,
хотя и основанный на ней. Он выводит понятие "вторичной утилизации
смерти".
В древности истребление целых народов или этнических групп было
неотъемлемой частью правил ведения войны. Христианство положило конец
резне, не имевшей иного обоснования, кроме одной лишь _возможности ее
совершения_. Отныне, чтобы убивать, надлежало указать вину убиваемых -
например, иноверие, и в средние века так оно чаще всего и было.
Средневековье осуществило род симбиоза со смертью как судьбой, уготованной
человеку волей Всевышнего; четыре всадника Апокалипсиса, "плач и скрежет
зубовный", пляски скелетов, "черная смерть" и "Hollenfahrt" [сошествие во
ад (нем.)] стали естественными спутниками человеческого существования, а
смерть - орудием Провидения, уравнивающего нищих с монархами. Это
оказалось возможно как раз потому, что средневековье было совершенно
беспомощно перед смертью.
Ни медицинской терапии, ни естественно-научных знаний, ни
противоэпидемических конвенций, ни реанимационной аппаратуры - ничего
этого не было; ничто не могло противостоять напору смерти или хотя бы
позволить принять ее как удел всего живого, ибо христианство резкой чертой
отграничило человека от остальной природы. Но как раз высокая смертность,
непродолжительность жизни и примирили средневековье со смертью - смерть
получила самое высокое место в культуре, устремленной к потустороннему.
Смерть была ужасающей тьмой, только если смотреть на нее _отсюда_;
созерцаемая _с той стороны_, она оказывалась переходом к вечной жизни -
через Страшный суд, который, как он ни страшен, все же не обращает
человека в ничто. Такого накала эсхатологических чаяний нам не дано даже
отдаленно себе представить; в памятных словах, принадлежащих христианину -
"Убивайте всех, Господь узнает своих" [по преданию, эти слова произнес
папский нунций Амальрик Арно во время одного из крестовых походов против
еретиков-альбигойцев (в XIII веке)], - которые кажутся нам изощренным
кощунством, нашла выражение глубочайшая вера.
Современная цивилизация есть, напротив, движение _прочь_ от смерти.
Социальные реформы, успехи медицины, причисление проблем, которые прежде
были сугубо личной заботой (болезнь, старость, увечье, нужда, личная
безопасность, безработица), к разряду проблем общественных, - все это
_изолировало_ смерть; по отношению к ней социальные реформы оставались
бессильными, и потому она становилась делом все более _частным_, в отличие
от прочих невзгод, которым общество хоть как-то могло помочь. Социальное
обеспечение, особенно в "государстве всеобщего благосостояния", сокращало
область нужды, эпидемий, болезней, жизнь становилась все комфортабельней,
но смерть по-прежнему оставалась смертью. Это выделяло ее среди других
составляющих человеческого бытия и делало "лишней" с точки зрения доктрин,
которые ставили целью улучшение жизни и которые мало-помалу стали
универсальной религией обмирщенной культуры. Тенденция к отчуждению смерти
особенно усилилась в XX веке, когда даже из фольклора исчезли ее
"одомашненные персонификации" - Ангел Смерти, Курносая или Гость без лица;
по мере того как культура из суровой законодательницы превращалась в
послушную исполнительницу желаний, смерть, лишенная всякой потусторонней
санкции и не принимаемая, как прежде, безропотно, становилась чужеродным в
культуре телом, обессмысливалась все больше и больше, поскольку культура,
эта заботливая опекунша и поставщик удовольствий, уже не могла наделить ее
каким-либо смыслом.
Но смерть, публично приговоренная к смерти, не исчезла из жизни. Не
находя себе уголка в системе культуры, низвергнутая с прежних высот, она
стала наконец прятаться и дичать. Вновь освоить ее, вернуть ей прежнее
место общество могло одним только способом: узаконив и регламентировав ее.
Но напрямик, в открытую, этого нельзя было объявить, и потому убивать
следовало не во имя возвращения смерти в культуру, а во имя добра, жизни,
спасения, и именно этот подход был возведен нацизмом в ранг
государственной доктрины. Автор напоминает здесь о горячих спорах, которые
в Соединенных Штатах вызвала книга Ханны Арендт "Эйхман, или О банальности
зла". Участники этой дискуссии утверждали, что "каждый человек сознает в
душе святость жизни" (Сол Беллоу), а "чудовищное преступление может
совершить лишь чудовище" (Норман Подгорец) и потому нельзя приравнивать
ужас нацизма к банальности. По мнению Асперникуса, заблуждались все
дискутанты: сведя проблему к делу Эйхмана как квинтэссенции злодеяний
нацизма, они не могли ее разрешить. Эйхман, подобно большинству креатур
третьего рейха, был исполнительным и усердным бюрократом геноцида, но до
этого его довела не только сознательная слепота карьериста, одного из
партийных чиновников, соперничающих между собой в додумывании до конца
неконкретизированных указаний фюрера. Доктрина, считает Асперникус, была
банальна, банальны могли быть ее исполнители, но не источники, лежащие вне
нацизма и вне антисемитизма. Спор увяз в частностях, безразличных для
правильного диагноза народоубийства XX века.
Обмирщенная цивилизация направила человеческую мысль по пути
натуралистических поисков "виновников зла", притом любого. Потусторонний
мир был аннулирован и на эту роль уже не годился, но отвечает же кто-то -
_ибо кто-нибудь должен ответить_ - за все _мировое зло_. Значит, надо
обнаружить и указать виновника. В средневековье достаточно было сказать,
что евреи распяли Христа; в XX веке этого уже не хватало - виновные должны
были отвечать за любое зло. Для расправы с ними Гитлер воспользовался
дарвинизмом, учением, которое увидело последний, окончательный, выведенный
за пределы культуры смысл смерти как обязательного условия эволюции в
природе. Гитлер понял это по-своему, искаженно и плоско, как заповедь и
как образец, посредством которого Природа (он называл ее Провидением)
оправдывает и даже прямо предписывает выживание сильных за счет слабых.
Он, как и многие примитивные умы до него, "борьбу за существование" понял
дословно, хотя в действительности этот принцип не имеет ничего общего с
физическим истреблением хищниками своих жертв (эволюция возможна только в
условиях относительного равновесия между более и менее агрессивными
видами: при полном истреблении слабых хищники вымерли бы от голода).
Нацизм, однако, вычитал у Дарвина то, чего жаждал, - сверхчеловеческое (а
значит, все-таки не потустороннее) отождествление убийства с самой сутью
всемирной истории. Воспринятый в таком искаженном виде принцип борьбы за
существование аннулировал этику как таковую, выдвинув взамен право
сильного, последним выражением которого служит исход борьбы не на жизнь, а
на смерть. Чтобы сделать еврейство достаточно страшным врагом, надлежало
раздуть его мировую роль до абсурда; вот где лежат истоки паралогического
мышления, которое привело к тотальной демонизации еврейства.
Это потребовало от нацистов поистине немалых усилий, так как
противоречило повседневному опыту немцев, ведь евреи жили среди них
столетиями и, как бы ни были они плохи - даже если допустить
обоснованность антисемитских предубеждений, - все-таки не заслуживали
всесожжения вместе с неродившимися еще младенцами, не заслуживали костров,
рвов, печей и мельниц для размола костей; это было бы не только чудовищно,
но к тому же совершенно абсурдно. Все равно как если бы в педагогике
появилась теория, предлагающая убивать детей, которые прогуливают уроки
или крадут у товарищей. Итак, даже с точки зрения традиционного
антисемитизма евреи, безусловно, не заслуживали полного истребления.
Подтверждается это и тем, что возрождающиеся неонацистские движения не
только не включают в свою программу истребление евреев, но и не признают,
что их предшественники в третьем рейхе задумали и осуществили такое
истребление. Эти движения либо ограничиваются общими антисемитскими
фразами, либо отводят антисемитизму второстепенное место в своих
программах - в качестве "носителей мирового зла" евреи уже не котируются.
Согласно антисемитизму сорока- или пятидесятилетней давности евреи несли
вину "за все", от капитализма до коммунизма, от экономических кризисов и
нужды до упадка нравственности; теперь каждый, не задумываясь, назовет
множество бед, которых никто не объясняет еврейскими происками (отравление
биосферы, перенаселение, энергетический кризис, инфляция и т.д.). Итак,
антисемитизм "обесценился", он не исчез, но утратил былую способность
объяснять любые общественные беды. Асперникус во избежание недоразумений
подчеркивает, что антисемитизм теряет свое значение не абсолютно, а только
в историософской перспективе: на роль козла отпущения, отвечающего за все,
в послегеноцидную эпоху евреи уже не годятся.
Что же стало потом? Потом разыскание виновников "всяческого зла"
вступило в фазу окончательной атомизации. После утраты веры в
универсальную правду Всевышнего, после крушения веры в универсальное зло
мирового еврейства был сделан еще один шаг, последовательный и последний.
Безапелляционность в установлении виновников зла достигает предела.
Виновником может быть признан каждый.
В самом широком историософском плане, пишет Асперникус, мы наблюдаем
многовековой процесс отчуждения смерти в гедонистической, реформаторской и
прагматической культуре. Страх перед смертью, лишившейся прав гражданства,
нашел выражение в законодательстве - в виде исключения смертной казни из
уголовных кодексов тех государств, которые дальше всего зашли на этом
пути. И еще - в противоестественной и лишь на первый взгляд странной
медицинской практике, когда врачи отказываются отключать от реанимационной
аппаратуры умирающих, а фактически - трупы, внешние признаки жизни которых
поддерживаются благодаря перекачиванию в них крови. В обоих случаях никто
не желает принять на себя ответственность за смерть. За декларациями об
уважении к жизни кроется страх, причина которого - ощущение беззащитности,
беспомощности, а значит, ужасающей тщетности жизни перед лицом смерти.
Этой беспомощности, этому страху перед умерщвлением соответствует такое
возрастание ценности человеческой жизни, что правительства уступают
шантажу, если на карту поставлена жизнь заложников, кто бы они ни были.
Процесс зашел далеко, коль скоро правительства, вменяющие себе в
обязанность соблюдать закон, нарушают его, если это дает надежду спасти
кого-либо от смерти; и процесс этот ширится, он затронул уже международное
право и даже священный с незапамятных времен иммунитет дипломатических
представительств. А оптимизм и стремление к безграничному
совершенствованию жизни побуждают культуру, убежденную в своем техническом
всемогуществе, попытаться реализовать воскрешение; и хотя специалистам
известно, что "обратимая витрификация", то есть замораживание человека с
надеждой на его воскрешение в будущем, невозможна (по крайней мере, пока),
тысячи богатых людей соглашаются на замораживание и консервацию
собственных трупов в жидком азоте. Все это, замечает Асперникус, примеры
чудовищной юмористики в эсхатологии, полностью обмирщенной. Общество
охотно принимает к сведению, что человек сотворен не Богом, но Добрыми
Космическими Пришельцами, что зародыш цивилизации хранило не Провидение,
но Заботливые Праастронавты со звезд, что не ангелы-стражи, а летающие
тарелки парят над нами, следя за каждым нашим шагом, что не преисподняя
разверзается под ногами проклятых, но Бермудский треугольник, - и оно не
менее радо услышать, что жизнь можно запросто продлевать в холодильнике, а
заботу о приятной и долгой жизни следует предпочесть упражнениям в
добродетели.
И наконец, все больше делается попыток так подправить, переиначить и
подсластить сырую, необработанную смерть, чтобы ее можно было освоить
неметафизически и сделать пригодной для потребления. Отсюда спрос на
эффектную смерть, на убийство и на агонию, поданные крупным планом, спрос
на акул-людоедок, на грандиозные землетрясения и пожары, на оживление с
экрана сцен реального геноцида ("Holocaust" [многосерийный американский
телефильм о геноциде евреев в гитлеровской Германии]), отсюда поток
садистской литературы и коммерческая эксплуатация сексуальных извращений,
почти неотличимых от смертных мук, отсюда же цепи, кандалы и орудия для
бичевания, весь этот реквизит псевдосредневековых застенков, популярный на
американском потребительском рынке, отсюда, наконец, превращение как
нельзя более реального риска смерти в ходовой товар - готовность героев на
час, рискуя жизнью, заработать на жизнь. И отсюда же популярность
псевдонаучной литературы, наплодившей тьму книжек с экспериментальными
доказательствами посмертной жизни, да так, что эти писания вступили в
конфликт с церковной ортодоксией, которая не очень-то ясно представляет
себе, как быть со столь непрошеным и столь сомнительным подкреплением.
Последовательным этапам изгнания смерти из культуры Запада уделялось
меньше внимания, чем ее коммерческому освоению; исследований дождались
наивные и броские ухищрения похоронной косметики и сценографии, но
скальпель аналитической мысли, временами на удивление острый, не создал
целостной историософской картины пути, который прошла цивилизация в своем
противоборстве со смертью, - смертью, лишенной санкции свыше и загадочного
назначения, некогда примирявшего ее с жизнью. Нам непонятно происхождение
таких современных явлений, как терроризм или религиозное сектантство,
поскольку эмпирические исследования, обычные в социологии и психологии
(включая психологию веры), будучи наблюдениями, по сути своей,
рациональными, довольствуются тем, что можно увидеть, сфотографировать,
выжать из показаний свидетелей или подсудимых, и потому освещают лишь
крохотные участки этих общественных бедствий. Уткнув нос в бумаги, не
учуешь смысла написанного. Если хочешь понять Ниагару, повернись к ней
спиной и взгляни на солнце - это оно опять поднимает в небо воду,
низвергающуюся со скал. Именно здесь автор вводит понятие вторичной
утилизации смерти.
Вот уже сто тысяч лет, как человек понял свою обреченность на смерть, о
чем свидетельствуют могилы, восходящие именно к этому времени. Такой была
первая попытка ритуализации смерти, и сменявшие затем одна другую культуры
отводили ей высокое место в иерархии ценностей. Чем рациональнее
становилась цивилизация, тем бесхознее становилась в ней смерть, с которой
нельзя уже было ни по-настоящему примириться, ни реально отречься от нее.
А культура тем временем из самодержавной законодательницы превращалась в
послушную опекуншу, все нерешительнее оберегала собственную ортодоксию и
шаг за шагом позволяла своим подопечным исполнять какие угодно прихоти, не
исключая последней - выхода из культуры, отрицания ее норм. Но прежде чем
хлынул поток субкультурных изобретений, одно чуднее другого, прежде чем
Десять заповедей совершенно истлели, всеми покинутую территорию,
отведенную смерти в средиземноморской культуре, смог захватить не
самовластный в своих желаниях индивид, но лишь такой могущественный
суверен, как государство; захватить, чтобы сделать ее орудием
самовозвеличения. Но даже оно еще не могло решиться на это в мирное время
и совершенно открыто. Развязанная этим государством война стала прикрытием
и пособником геноцида, а за линией фронтов, отрезавших рейх от остального
мира, возникла машина массового истребления. Таким был первый акт
восстановления смерти в правах.
В годы послевоенной реконструкции развелось великое множество
субкультур, особенно молодежных, оригинальных своей неоригинальностью; как
бы играя, не слишком всерьез, они обращались к забытым обычаям, нравам,
одежде - как к театральному реквизиту со склада истории. За этими
"мягкими" изобретениями по части образа жизни рано или поздно должны были
последовать "жесткие", ведь люди всегда доводят до логического конца
открывающиеся перед ними возможности. Возможность использовать смерть как
отличительную примету такой субкультуры в наше сумбурное, крикливое время
казалась закрытой, и вот почему. Можно играть в робинзонов и дикарей, но
не в убийц: играть в такую игру, если убийства требовались настоящие, не
дозволяла даже вседозволяющая культура; и, что, пожалуй, еще существеннее,
убийство, даже бескорыстное, превратило бы его исполнителей _в
уголовников_.
Прежнее место смерти в культуре было невоскресимо - невозможна была ни
религиозная демонстративность костров инквизиции, ни принесение богам
человеческих жертв, как у инков, ни выставляемое напоказ бешенство
берсеркеров - кровожадное и оргиастическое. Эти пути были заказаны, канули
в небытие вместе с верами, наделявшими смыслом такую смерть. Но и
внерелигиозное убийство было недоступно как просто убийство; наш
промышленный век любой поступок встречает вопросом "ЗАЧЕМ?", и каждый, кто
не хочет быть причислен к душевнобольным, должен ответить на него
осмысленно и толково. Коль скоро новый экстремизм не имел религиозной
санкции смерти (можно выдумать религию по заказу, но нельзя в нее по
заказу уверовать), а убийство, религией не освященное, поставило бы
экстремистов на одну доску с заурядными головорезами, оставалось одно:
окрестить убийство _осуществлением правосудия_. Но эту палаческую формулу
третьего рейха невозможно было скопировать вместе с _тайностью_
"окончательного решения"; ведь тогда, в наш век освободительных движений и
войн, убийства экстремистов стали бы невидимы, как Ниагара, погруженная в
океан. Поэтому то, что прежде могло совершать только государство и только
тайно, они взялись совершать явно. А сходство между терроризмом и
гитлеризмом в том, что убийцы опять провозгласили себя справедливыми
судьями. Но суд, каков бы он ни был, не от собственного имени действует, а
во исполнение воли высших инстанций; так что надо было создать _видимость_
верховной инстанции, неподвластной традиционным нормам - религиозным,
психиатрическим или бандитским. Следовало объявить себя орудием чего-то
большего и более высокого, чем они сами; это ясно показывает
"_частичность_" названий, которые все они дали своим группировкам
("ФРАКЦИЯ Красной Армии", а значит, не армия в целом, значит, это целое
существует само по себе; "Первая Линия", а значит, есть еще какие-то
линии, какие-то резервные части; "Красные Бригады", а значит, опять-таки
только подразделения какой-то _большей_, чем они сами, армии).
Еще им требовался противник - чем могущественнее, тем лучше; иметь
нешуточного врага - уже нешуточное отличие. Отдельные представители
капитала были противником недостаточно видным, к тому же требовалась
мишень более четкая, нежели социально-экономическая система, размытая по
целому свету. Вот почему их выбор пал на государство, но не на
материальные его институты, и не в качестве ниспровергателей таковых они
выступили, ведь речь, напомним, шла о том, чтобы убивать, а не о
разрушении неодушевленных символов либо центров государственности. Но
только однажды им удалось добраться до наивысшего рангом политика - в
Италии; а затем, после усиления охранительных мер, когда столпы
государственной власти стали для них недосягаемы, террористы
удовлетворялись второстепенными жертвами, только бы можно было
инкриминировать им причастность, хотя бы косвенную, к государственной
власти, а если нет, то какое-либо - безразлично какое - участие в
руководстве чем бы то ни было или в защите существующего порядка, на худой
конец, причастность к системе всеобщего образования, которую тоже можно
заклеймить как одну из опор государства. Итак, если исходить из
предпосылок терроризма, заданных исторической ситуацией, не забывая, что
речь шла об убийстве под маской долга, самопожертвования и справедливого
гнева, то логика рассуждений, независимая от фактографии убийств, ведет
нас именно к ней вместе с такими ее тактическими подробностями, как
стремительное снижение высоких поначалу палаческих притязаний, выбор все
более скромных по своему социальному рангу жертв.
Что же до идеологии, она была изготовлена из того, что нашлось под
рукой. И даже названия, о которых шла речь, украдены у левых течений. Так
как революция была окружена возвышенным ореолом, героем дня стал
бескомпромиссный революционер, его образ, словарь и жесты присвоили те,
кто сделал своим орудием смерть. Смерть, ставшую в гедонистической
цивилизации чужеродным телом. Цинизм, вторичность и явная смехотворность
этих кое-как состряпанных обоснований террора заметны лишь с точки зрения
исследователя-наблюдателя. Само движение не ощущало себя ни циничным, ни
лицемерным, ни, самое главное, ПЕРЕОДЕТЫМ в одежды истинного борца за
переустройство мира. Правда, своему противнику - государству - оно вменяло
в вину фашистскую сущность, гестаповские приемы и гитлеровские традиции, а
себя помещало слева от коммунистов, полагая себя plus catholique que le
pape [правовернее папы римского (фр.)]; вот что особенно сбивало с толку
наблюдателей, которые принимали всерьез если не обоснованность этих
обвинении, то, во всяком случае, их искренность. Ну что же, движение
отличалось от своего предшественника по бескорыстным убийствам, поскольку
действовало в иных условиях. Оно не унаследовало нацистского китча, ведь в
подполье нет парадов, зданий, канцелярий, официального церемониала; все
это возмещалось, однако, ореолом могущества вокруг
террористов-подпольщиков, который поспешили создать вопящие истерическими
голосами газеты, радио, телевидение. Впрочем, если уж стремиться к
генеалогической точности, нацизм, предшественник терроризма, не был его
источником; источник и того, и другого гораздо глубже: смерть, причиняемая
с холодной решимостью, отождествленная с долгом, благодаря процедуре
вторичной утилизации возвращала себе почетное место в культуре; отлученная
от нее, она вернулась опять.
В тоталитарном государстве, где все человеческие дела стали
государственным делом, только верховная власть имела право выбора жертвы.
В государстве огромных личных свобод самозваные ликвидаторы зла свободны в
его распознании и преследовании. Такая зависимость объясняет родство обоих
явлений: их роднит отпущение убийцами собственных грехов. И тотальное
подчинение авторитетам, и тотальное отрицание всякого подчинения
сбрасывают со счетов совесть, по-разному приводя все к той же кровавой
развязке.
Но сходство между ними, показывает Асперникус, этим не ограничивается.
Терроризм, для которого главное - не революция, а экзекуция, заимствует у
левых лишь то, что может ему пригодиться в качестве фигового листка,
вычеркивая и опуская все, что затрудняет или исключает убийство как способ
существования. Будущее, которое требует человеческих жертв, для него такая
же охранная грамота, какой для нацизма была идея тысячелетнего рейха.
Террористы, вышедшие из движения и утратившие организационную связь с ним,
одновременно утрачивают понимание мотивов своей яростной многолетней
активности, и слушателям, которые с затаенным дыханием ожидают сенсаций,
сообщают горсточку сплетен о лидерах, сплетен не менее заурядных, чем
откровения о скудоумных "Tischgesprache" [застольные беседы (нем.)]
Гитлера в кругу его ближайших соратников. "Но Гитлер, - замечает здесь
автор, - покончил самоубийством до ареста". Ожидания тех, кто жаждет
посвящения в тайну, напрасны: как передать состояние духа, в котором можно
со спокойной совестью убивать? Ведь тайна кроется в дозволенности
убийства, а не в умах убийц. Поэтому все здесь может быть тривиальным и
сметанным на скорую руку; пример тому - старания (нацистов и террористов)
избегать экзекуций на месте, поскольку убийство на месте - типично
уголовный обычай, а речь шла об убийстве санкционированном. Поэтому
обреченных на смерть везли к месту казни, если только они не
сопротивлялись, что казнящим очень не нравилось: сопротивление означает
неуважение к правосудию, а террористы даже больше нацистов заботятся о
формах законности в судопроизводстве и вынесении приговора - им, лишенным
авторитета государственной власти, приходится самим утверждать собственный
авторитет. Но выбранные ими жертвы ни разу не были судимы по-настоящему,
самая тяжкая их виновность всегда известна заранее. В этой непогрешимости
терроризм не уступает Ватикану человекоубийства, каким хотел стать нацизм.
Никакие убеждения и призывы, никакие мольбы, никакие ссылки на
человеческую солидарность, на любые смягчающие обстоятельства, никакие
просьбы о милосердии, никакие доказательства бессмысленности или хотя бы
практической неэффективности убийства не собьют палачей с толку, ведь в их
распоряжении имеется машина для доказательств, согласно которой
умеренность и милосердие - вещи не менее подлые, чем антиэкстремистское
законодательство и охранительные репрессии. Мотивационная броня
террористов достигает предела непробиваемости, при котором любое поведение
противной стороны лишь подтверждает ее виновность. Только этим можно
объяснить и превосходное самочувствие, которое бывшие эсэсовцы
демонстрируют на своих ежегодных съездах, и веру уцелевших гайанских
сектантов в харизму их чудовищного пророка, веру, не поколебленную
кошмаром самоистребления секты [имеется в виду секта "Народный храм",
основанная в Сан-Франциско проповедником Д.Джонсом; впоследствии
переселилась в Гайану; в 1978 году почти все члены секты, включая Джонса,
покончили с собой или были убиты телохранителями Джонса; из более чем
тысячи в живых осталось несколько человек].
Любое оппозиционное движение, внешне похожее на псевдополитический
экстремизм, пусть даже оно имеет все основания для борьбы против
совершенно реального угнетения или эксплуатации, невольно играет на руку
фальсификаторам, преподносящим убийство как орудие борьбы за правое дело,
- поскольку усиливает путаницу в оценке событии и мешает (а то и просто не
позволяет) отличить вину-предлог от настоящей вины; впрочем, кто и где в
этом мире невинен безусловно, как ангел? Так начинается соревнование в
мимикрии, поражающее своей эффективностью. Вымышленное оправдание
неотличимо от подлинного, и причиной тому не столько совершенство игры
актеров-имитаторов, сколько не вполне чистая совесть общества, породившего
послевоенный терроризм.
В конечном счете убийственную агрессию отражают убийственные репрессии,
полиция сперва стреляет, а уж потом идентифицирует личность убитого;
демократия, защищаясь, в какой-то степени вынуждена отказываться от себя
самой, так что экстремизм с его мистифицированными оправданиями
провоцирует наконец такую реакцию, которая превращает фальсифицированное
обвинение в обоснованное. Прагматически зло оказывается эффективней добра,
коль скоро добро должно изменять себе, чтобы сдержать зло. Выходит, в этом
противоборстве нет непогрешимой победной стратегии, и добродетель
побеждает постольку, поскольку уподобляется противостоящему ей пороку.
Итак, урок, преподанный нашей эпохе нацизмом, не забыт. Можно силой
сокрушить преступное тоталитарное государство, как был сокрушен третий
рейх, и тогда вина испаряется, рассыпается как песок, обличенные виновники
съеживаются и исчезают - кроме горстки главных конструкторов геноцида и
наиболее рьяных исполнителей, забрызганных кровью; но этот посев,
рассыпаясь, не гибнет, Процесс непрестанного расширения круга виновных
нашел свое логическое завершение. Эсхатологический цикл XX века от лагерей
насильственных мук дошел до лагеря добровольного самоубийства. На этом
последнем этапе казнящие слились с казнимыми, тем самым доказывая, что
виновен каждый; исходная ситуация беспомощности повторилась, ибо
воплощенное в этих побегах зла наследие былых преступлений уже нельзя
побороть способом столь беспощадно простым, как свержение тирании. Историк
и антрополог Хорст Асперникус, доктор философии, имя которого заставляет
вспомнить другого Хорста [Хорста Весселя, героя нацистского гимна], в
заключение своего труда не предлагает нам панацеи против эндемии
нигилизма; он считает, что выполнил свою задачу, вскрыв ужасную связь
между злокачественной опухолью геноцида и ее метастазами в лоне
европейской цивилизации. Как бы ни были спорны его выводы, какое бы
сильное сопротивление ни вызывали они, нельзя пройти мимо них равнодушно.
Боюсь, что эта попытка включить нацизм в систему средиземноморской
культуры, отказ видеть в нем диковинное исключение и сплошной кошмарный
эксцесс, войдет в канон знаний о современном человеке, даже если
подвергнутая патологоанатомическому исследованию чума дождется наконец
своих терапевтов.
Вопрос, которому посвятил свой двухтомный труд Асперникус, это, как
говорит он сам, вопрос о месте смерти в культуре. Предвидеть, как оно
будет меняться в дальнейшем и к чему такие изменения приведут, труднее
всего; циклический процесс завершил свой круг: зло побывало везде, где
только можно вообразить, и нигилистическая игра, начавшаяся с паранойи
нацизма, дошла до логического конца, до мании коллективного самоубийства.
Что остается еще человечеству в области зловещих свершений? Какие еще
придумает оно игры со смертью - то прячущей свое лицо под вуалью, то
завлекающей кровавым стриптизом? Этот вопрос без ответа завершает "Историю
геноцида".