Константинов Андрей / книги / Журналист

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

 
Код произведения: 5671 
Автор: Константинов Андрей 
Наименование: Журналист 





Андрей Константинов.

                                   Журналист.

                            (Андрей Обнорский #2)


   При участии Николая Сафронова

   К65 Журналист: Роман. - М.: "ОЛМА-ПРЕСС"; СПб.: Издательский Дом
"НЕВА",
   1998. - 736 с. - (Русский проект)

   ISBN 5-87322-891-4


   Новая книга известного петербургского журналиста Андрея Константинова
продолжает тему, начатую им в романе "Адвокат". Это тема нравственного
выбора человека, решившегося в одиночку, в соответствии с собственными
представлениями о долге и чести, провести расследование странного
самоубийства своего лучшего друга. В ходе этого расследования герой романа
Андрей Обнорский оказывается вовлеченным в страшные и трагические события,
разворачивающиеся в странах Ближнего Востока. Ценой огромных нравственных
потерь и разочарований, познав горечь лжи и предательства, Обнорский
доводит расследование до конца.
   Вторая книга романа рассказывает о дальнейшей судьбе Андрея Обнорского,
который становится журналистом, пишущим под псевдонимом Серегин.
   Действие происходит осенью 1992 года - параллельно событиям, описанным
в романе "Адвокат". Обнорский-Серегин от вора, умирающего в тюремной
больнице, получает информацию, опасную для жизни человека, ею обладающего.
И все же журналист начинает новое расследование...

   ББК 84.4 Р2


   Книга первая
   От автора

   Я посвящаю эту книгу всем советским военным и гражданским советникам,
специалистам и переводчикам, в разное время работавшим во многих странах
мира,- живым и мертвым, тем, кто смог вернуться и найти свою дорогу в
жизни, и тем, кому на это не хватило сил. Посвящение не распространяется
на тех, кто предал всех, когда-то деливших с ним кусок хлеба, кров,
даривших тепло; кому нет прощения, потому что они перестали быть людьми,
превратившись в оборотней. Многие мои бывшие коллеги поймут, к кому это
относится.
   Книга, которую вы, уважаемый читатель, держите в руках - художественное
произведение, поэтому все, изложенное в ней - авторский вымысел, а фактура
не может быть использована в суде. Любые совпадения с имевшими место
реальными событиями - случайны, а расхождения - наоборот, закономерны.
   На самом деле все происходило не совсем так, как описано в романе.
   Возможно, в действительности все было еще страшнее и тяжелее. Может
быть, именно поэтому я так долго не мог написать эту книгу.
   Пролог
   Октябрь 1990 года. Рейс Аэрофлота Москва-Триполи
   * * *
   ...- Палестинец, хочешь воды? Палестинец! Ты что, спишь? Выпей воды,
она вкусная... Тебе бесплатно налью.
   Маленький грязный мальчишка с пластиковой пятилитровой канистрой в руке
с любопытством смотрел на Андрея. Обнорский огляделся - кроме него и
уличного разносчика воды, на крошечном пятачке у Нади Дуббат [Нади Дуббат
- Клуб офицеров (арабск.)] не было ни души. Солнце, ветер с песком,
мрачная пустая улица, вспыхивающая тысячами отблесков от стреляных
автоматных гильз, и внимательные черные глаза мальчишки... Аден...
Господи, неужели опять Аден?! Это ведь все уже было однажды...
   Обнорский с трудом оторвал голову от нагретой белой стены, привалившись
к которой он полусидел-полулежал.
   - Где я?
   Мальчишка, будто не слыша вопроса, продолжал тянуть свое:
   - Выпей воды, палестинец, она сладкая, мой дедушка привозит ее из
волшебного источника Бир аль-Айюн [Бир аль-Айюн - Колодец глаз (арабск.)],
тайну пути к которому знает он один. Выпей воды, палестинец.
   - Я не палестинец... Я русский офицер... Помоги мне встать, мальчик.
   Ощущение опасности вдруг затопило Обнорского, он потянулся рукой к
лежавшему рядом в нагретой солнцем пыли автомату, но чья-то нога в
щегольском высоком офицерском ботинке наступила на ствол...
   Андрей поднял глаза - мальчишка исчез, вместо него перед Обнорским
стоял майор Мансур, улыбался недобро, сминая в острые морщины коричневую
кожу на своем волчьем черепе.
   - Товарищ Андрей... Как поживаешь? Здорова ли твоя семья?
   Ласково-вежливый тон Мансура плохо вязался с уставившимся Обнорскому в
лицо черным зрачком пистолета. Андрей чувствовал, как его тело, закрытое
от солнца зеленой палестинской формой, начинает обволакивать липкая
испарина страха.
   - Ты удивляешь меня, переводчик. Сначала ты казался мне умнее. Зачем ты
вмешиваешься в чужие дела? Абду Салих погиб от несчастного случая и
собственной неосторожности - зачем ты хочешь оскорбить память покойного
подлым подозрением его друзей? Почему ты надел форму палестинского офицера?
   Может быть, ты не тот, за кого себя выдаешь? У нас не любят шпионов...
   "Сейчас выстрелит, сейчас..." Обнорский, задыхаясь от слабости и ужаса,
на мгновение прикрыл глаза, но через секунду сделал над собой усилие и
разлепил веки. Мансур исчез. Вместо него на пустой улице стоял Кука -
точно такая же, как у Андрея, палестинская форма красиво облегала его
худощавую фигуру. В правой руке Кука держал пистолет.
   - Извини, братишка - служба.- Кука улыбнулся и выстрелил Обнорскому в
голову.
   Время замедлилось, исчезли звуки. Андрей видел, как медленно и бесшумно
выкручивается из ствола тупая пуля, как плывет она к его голове...
Вспышка, боль, чернота, снова вспышка, снова чернота... Потом под веками в
черном киселе начали плавать оранжевые, малиновые и зеленые шары, которые,
сталкиваясь, взрывались холодными разноцветными искрами. Откуда-то пришел
голос. Знакомый голос. Кто говорит?
   - Не прикидывайся, ты меня узнал. У нас мало времени, слушай
внимательно...
   Да, конечно, Андрей его узнал. На пластиковом стуле его кровати в
госпитале Министерства обороны НДРЙ [НДРЙ - Народная Демократическая
Республика Йемен] сидел резидент ГРУ полковник Грицалюк собственной
персоной и по своему обыкновению что-то быстро жевал, не переставая
говорить. Слова его журчали и сливались в какой-то гипнотизирующий рокот,
до сознания Обнорского докатывались лишь обрывки фраз:
   - ...проявить благоразумие... сложная стрессовая ситуация...
неправильные выводы и неадекватная реакция... серьезное ранение, стресс и
потеря крови... отсутствие свидетелей... внебюджетное финансирование...
   Грицалюк душил Андрея своим журчащим рокотом. Обнорский, задыхаясь,
хватал ртом воздух, как вытащенная из воды рыба.
   - ...ненужная драматизация... лишние проблемы... отсутствие выбора...
   просто забыть... должен согласиться...
   Должен согласиться? Ни за что!! Сволочи!!
   - Согласен...- хрипит Обнорский пересохшим горлом.- Дайте воды...
   Грицалюк вскакивает и подбегает к двери в палату.
   - Пропустите к нему водоноса!
   ...Снова черные глаза мальчишки напротив.
   - Дай воды, мальчик...
   Мальчишка покачал головой и начал выливать воду из канистры на пол.
   - Ты не палестинец...
   Госпитальная палата исчезла, осталось лишь ощущение обиды и чувство
стыда... Пить... Как хочется пить...

   ...Свежая, еще не обустроенная могила на Домодедовском кладбище - на
самом краю Москвы. Кто здесь похоронен? С фотографии, закрепленной на
могильном холме, смотрит Илья. Это его могила. Но почему же тогда он стоит
рядом с могилой и смотрит Обнорскому в глаза?
   - Илюха... Ты что, живой? Илья улыбается и качает головой.
   - Илья... я обещаю тебе...- Обнорский говорит запинаясь, еле выдавливая
из себя слова.
   Илья предостерегающе вскидывает руку:
   - Запомни, Андрюха, ты мне ничего не должен...
   Обнорский задыхается от жажды, язык царапает гортань, слова обдирают
горло наждачной бумагой:
   - Ты спас мне жизнь тогда, в восемьдесят пятом...
   Илья качает головой и улыбается.
   - Илья, зачем ты ушел? Зачем ты это сделал? Зачем?
   Илья снова качает головой, но на этот раз уже без улыбки:
   - Все было не так. Ты же сам уже это знаешь. Ты не забыл, что я никогда
не пил пива с креветками? Вспомни... И я сейчас все тебе расскажу...
   Илья вдруг двинулся к Обнорскому прямо через холм собственной могилы.
   - Стой! Не подходи, Илья!! Не дотрагивайся до меня!
   Илья остановился, посмотрел на Андрея с удивлением и улыбнулся:
   - Ты что, Палестинец, до сих пор мертвых боишься? Не бойся...
   - Не подходи!!! - беззвучным ртом кричит Обнорский.

   ...Кладбище исчезает... Темнота... Редкие оранжевые вспышки... Ровный,
спокойный механический гул... Жажда... Горло словно забито песком...
   Пить...
   * * *
   - Эй, браток... Браток, ты в норме?
   Андрея тряс за плечо сосед, представившийся при посадке Витей -
летчиком из Джофры. Витя, как и Обнорский, отмотал уже в Великой
Социалистической Народной Ливийской Арабской Джамахирии два года и сейчас
возвращался из отпуска, проведенного в Союзе, на последний, решающий
виток. Больше трех лет подряд советские офицеры в Ливии находиться не
имели права - исключения, конечно, бывали, но Десятое Главное управление
Генштаба шло на них с большой неохотой - невидимая очередь из офицеров,
желающих заработать за границей, растягивалась на многие годы...
   - Ты в порядке? - Летчик Витя участливо заглядывал Обнорскому в глаза.-
Приснилось что-то?
   Андрей огляделся: салон "Ту-154" был заполнен чуть больше чем
наполовину.
   Из Москвы вылетали рано, поэтому пассажиры в основном спали, отходя от
традиционных русских проводов - да еще в страну с сухим законом. Несмотря
на хорошо работавшую вентиляцию, салон самолета был полностью напоен
непередаваемым букетом самых разнообразных перегаров.
   - Приснилось,- ответил соседу Андрей.- Я кричал что-нибудь?
   - Кричать не кричал, а стонал очень жалобно,- ухмыльнулся Витя.- Что,
не хочется обратно в Джамахирийку?
   - Не хочется,- честно ответил Обнорский.- Совсем.
   Летчик вздохнул:
   - Да кому охота... Платили б дома по-людски, кто бы туда поехал...
Ты-то хоть в Триполи сидишь: какой-никакой, а все же город. А у нас в
Джофре - каждый день одно и то же кино и все про пустыню эту сраную... Я
своего инженера неделей раньше туда из отпуска провожал - так он в
Шереметьеве белугой ревел, ага... Хорошо хоть, что не при погонах были...
   Обнорский вздохнул и вытер испарину со лба. Кошмар короткого сна ушел,
но сердце продолжало бухать в груди, как после долгого бега.
   - Слушай, Витя, у тебя попить ничего нету? Сушняк во рту, будто лошади
наорали...
   Летчик крякнул и достал из пластикового пакета две банки пива.
   - Выручу уж, чего там... Давай, братишка. На посошок пивком
отполируемся...
   Холодное пиво уняло противную похмельно-нервную сухость во рту и дрожь
в руках. Андрей расслабился. Похмелье было ощутимым, но вполне терпимым.
   Учитывая, что последние три дня он пил, что называется, в-черную, могло
быть и хуже. Майор Витя через несколько минут задремал, стиснув в руке
пустую банку из-под "Хейникена", а Обнорский закурил, откинувшись в
кресле, и, покусывая нижнюю губу, начал думать.
   "Что же делать?.. В самоубийство Ильи я не верю - не таким был парнем
Новоселов, чтобы вот так, ни с того ни с сего себя газом травить... Да еще
в Триполи... Да еще накануне прилета из Союза Ирины... Только те, кто
плохо знал Илью, могли считать его свихнувшимся на войне
интернационалистом..."
   Обнорский знал, что Новоселов сумел переломить свой "йеменский синдром".
   Или, только думал, что сумел?..
   Андрей вспомнил постаревшую, опухшую от слез и водки вдову Ильи... Бред
какой, в двадцать пять - вдова... Когда Обнорский увидел Ирину, Илью уже
месяц как похоронили, а она все еще не отошла... Обнорского Ирина сначала
не хотела пускать в квартиру, потом долго кричала ему в лицо какую-то
обидную, несправедливую бабскую чушь, потом, выпив водки, истерично
хохотала, давясь сигаретным дымом... Предсмертное письмо Ильи она все-таки
почитать Андрею дала, вернее, не дала - швырнула в лицо смятый,
покоробленный высохшими слезами голубоватый листок, заполненный твердым,
убористым почерком. Обнорскому уже приходилось пару раз читать записки
самоубийц - когда-то в Йемене в контингенте советских военных советников и
специалистов вспыхнула настоящая суицидная эпидемия... Письмо Ильи
отличалось каким-то странным внутренним спокойствием и даже неким
жутковатым лихачеством:
   "Ирина, прости и не осуждай. Не терзай себя - ты тут абсолютно ни при
чем, все дело во мне. Когда ломается внутренний стержень, жить становится
невмоготу. Видимо, во мне не хватило силы сопротивляться прошлому - оно
настигло меня и сделало жизнь мучением. Сейчас мне уже легко - решение
принято и обратного хода нет. Извинись перед всеми, и пусть меня не
поминают плохо - подлостей я никому не делал, а своей жизнью могу
распорядиться сам. Жаль, что не увижу больше Россию, Москву,- все это
снится мне каждый день. Сегодня видел сон, как сижу в "Жигулях" и пью пиво
с креветками... Утром даже вкус во рту ощущал. Да ладно, видно, не
судьба... Я прошу - прости меня и живи легко.
   Твой Илья"
   Число, подпись - и все это четко, аккуратно, со всеми запятыми и без
единой грамматической ошибки. Именно это сразу очень не понравилось
Обнорскому - принявший решение на уход человек обычно настолько взвинчен
или, наоборот, подавлен, что это отражается на почерке и на орфографии. А
тут такое впечатление, что Илья был спокоен, как танк. Обнорский
споткнулся еще на чем-то в письме Новоселова, но размышлять об этом у
Ирины не стал - она то плакала, то проклинала всех подряд и Илью тоже...
(Родина, как обычно, сделала для вдовы своего офицера "все что могла":
валютный счет Ильи был заморожен во Внешэкономбанке, но Ирине пообещали,
что часть денег ей, может быть, вернут, но не в долларах, а деревянными,
по официальному курсу. А пенсия ей не полагалась - детей у Новоселовых не
было, да и погиб Илья не при исполнении, а сам на себя руки наложил... Так
что осталась Ирина у разбитого корыта - ни мужа, ни денег, ни даже работы:
собираясь к Илье в Ливию, она, естественно, уволилась с Московского радио,
где работала корреспондентом, место это тут же было занято.)
   ...На Домодедовском кладбище Андрей с трудом разыскал могилу Ильи. На
ней не было пока ни креста, ни обелиска. Ограды тоже не было. На невысоком
холмике, размытом начавшимися осенними дождями, сиротливо и жалко лежала
маленькая плитка из дешевого гранита. На плитке была закреплена фотография
Ильи в форме, а под ней выгравирована лаконичная надпись: "Капитан
Новоселов Илья Петрович 17.03.1962 - 25.08.1990".
   Обнорский достал из кармана плоскую бутылку джина "Бифитер" (этот джин
был их любимым напитком в Йемене, плоские бутылочки там называли
"ладошками", их удобно было таскать в заднем кармане), плеснул немного на
могилу, потом в три глотка опорожнил полбутылки. Джин пился легко, словно
вода, его не хотелось ни запивать, ни закусывать. Андрей закурил и присел
на корточки, глядя на фотографию Ильи. Он никогда не видел Илью в
советской военной форме - теперь вот только сподобился, на могильной
фотографии... Андрей сделал еще несколько больших глотков, "закусывая" их
лишь табачным дымом, и почувствовал, что его наконец-то начало цеплять.
Внутреннее напряжение спадало, глаза заслезились. Обнорский обхватил
голову руками и начал легонько раскачиваться, сидя на корточках,
взад-вперед. Уткнувшись лицом в колени, он начал негромко постанывать,
словно напевая какой-то жуткий мотив:
   - Что же ты, Илюха, что же ты, что?!
   Если бы кто-нибудь видел сейчас Обнорского со стороны, он непременно
решил бы, что парень - тронутый. Но рядом с могилой никого не было.
   Андрей допил джин и поднялся. Он снова взглянул на фотографию Ильи и
вздрогнул - ему вдруг показалось, что губы Новоселова шевельнулись... Нет,
это просто капля дождя скользнула по портрету. Тем не менее у Обнорского
екнуло сердце, и он шумно перевел дух. Что-то не отпускало его от могилы,
в мозгу билась какая-то важная мысль. Алкоголь, растекаясь по жилам, уже
не пьянил, а, наоборот, помогал концентрироваться. Письмо Ильи... Что-то
там очень не понравилось Обнорскому. Почерк... Стиль... Что-то еще,
какая-то важная деталь... Пиво с креветками! Ну конечно же - пиво с
креветками!
   Андрея бросило в жар: Илья не мог видеть во сне, как пьет пиво с
креветками. Новоселов ненавидел креветки, у него на них была аллергия, он
не раз рассказывал Обнорскому об этом в Йемене. Когда-то давно, еще
курсантом Военного института, Илья отравился несвежими креветками, причем
как раз сидя в "Жигулях", с тех пор от одного упоминания об этих "дарах
моря" Новоселова мучили рвотные позывы... "Но это же значит... Господи..."
   - Елки-палки,- хрипло сказал Обнорский, глядя в неподвижные глаза Ильи
на портрете... По фотографии стекали капли начавшегося дождя, и казалось,
что лицо Новоселова меняет выражение...
   ...В тот день Андрей напился до полного бесчувствия, напился - пожалуй,
даже не то слово. То, что Обнорский сделал со своим организмом, может
быть, лишь частично выразит неприличный глагол "нахерачился"... Оставшиеся
недели отпуска Андрей провел в Ленинграде, стараясь ни о чем не вспоминать
и ни о чем не думать. Он инстинктивно давал себе отдых перед... Перед чем?
Не думать, не думать, не вспоминать...
   За три дня до отлета в Триполи Обнорский приехал в Москву, получил в
Генштабе документы, оформил билет, а потом запил по-серьезному на хате, в
которой жил тогда еще один трипольский "переводяга" - Серега Вихренко,
приехавший в отпуск неделю назад. Эта "квартирка-капкан" на Каширском
шоссе передавалась офицерами-переводчиками друг другу по наследству и
пользовалась у жильцов пятиэтажной "хрущевки" дурной славой. Она либо
месяцами стояла пустой, либо гудела чудовищным, крутым и совершенно
беспредельным разгулом, да и постояльцы были в ней какие-то странные -
молодые, вроде бы русские, но все какие-то чернявенькие, с угрюмыми
глазами... Милиция, которую жильцы "хрущевки" время от времени вызывали,
чтобы унять ночные дебоши с громким визгом девок и ревом незнакомых песен,
почему-то хулиганов в отделение не забирала... А потом снова несколько
месяцев подряд двухкомнатная квартира стояла пустой...
   ...Воспоминания о предотъездном загуле были обрывочными и смутными:
Андрей с Серегой в ресторане сняли каких-то девок - якобы студенток
педагогического... А может, и не якобы, студентки-то пошли такие, что...
   Естественно, не обошлось без драки - Обнорский, глянув на разбитые
костяшки правого кулака, смутно припомнил, как бил кому-то морду во дворе
дома на Каширке, хрипел что-то матерное насчет "тыловых крыс". Вихренко с
трудом оттащил его от уже неподвижного толстомордого мужика, что-то не так
сказавшего Андрею... Утром Сергей поднял Обнорского, собрал и отволок в
аэропорт - по неписаной традиции, все заботы об отправке товарища брал на
себя тот, кто оставался в Союзе. Серега в ту ночь и не ложился даже, чтобы
не проспать... Через четыре недели кто-нибудь из "переводяг" так же
проводит Вихренко.
   * * *
   ...Сосед-летчик мирно сопел, продолжая стискивать рукой пустую банку
из-под "Хейникена". Андрей потер рукой левый висок и вернулся к вопросу,
от которого "закрывался" весь отпуск. Зачем в своем предсмертном письме
Илья упомянул пиво с креветками? Ответ был простым и страшным - Новоселов
давал сигнал тревоги, предупреждая кого-то, кто хорошо его знал и мог
прочитать письмо, о вынужденности своих действий. Значит, его заставили
уйти.
   Заставили написать прощальное письмо, накрыться одеялом и, открыв
вентиль газового баллона, дышать через резиновую трубку газом... Но кто?
Кто мог его вынудить на это? Истихбарат? [Истихбарат - служба ливийской
контрразведки (арабск)]. Не похоже: они так тонко не работают, да и зачем
им было это делать? Смысл? А если свои? Но опять же - зачем? Своим проще
было бы выдернуть Илью в Москву, если уж его в чем-то подозревали,
"выпотрошить" там как следует и в случае крайней необходимости красиво и
аккуратно инсценировать несчастный случай. Нет, тут вообще что-то другое,
только вот что? Очень похоже на чью-то частную инициативу... Зачем? И
почему Илья согласился сыграть по этим нотам?
   С каждым новым возникающим в мозгу вопросом Обнорский все больше
мрачнел и все сильнее машинально тер рукой левый висок - там, где пять лет
назад скользнула по черепу пуля Куки, просыпалась тупая боль, Андрей уже
чувствовал ее приближение и знал, что через несколько минут навалится
приступ, боль будет терзать его минут тридцать, а потом отпустит, надо
только вовремя таблетку принять. С 1986 года Обнорский всегда носил с
собой таблетки от головной боли, хотя приступов иногда не было по полгода,
но все же... Боль имела обыкновение приходить в самый неподходящий момент.
   "Может, поговорить с нашими особистами? А почему это не сделал сам
Илья? Не успел? Или у него были серьезные резоны не доверять им? А я
расскажу? Илью подставлю? Мертвых уже не подставишь... А если он закрывал
кого-то живого?
   Фраза о креветках могла быть адресована кому-то очень своему - ну да, я
ее и получил. Наверное, кто-то еще мог бы ее понять, но получил-то ее я.
Что же теперь, делать вид, что я ничего не понял?"
   Обнорский снова вспомнил ту ночь в сентябре восемьдесят пятого, когда
он, раненый и преданный, на одной ненависти (сил уже не было) полз через
расстрелянный, залитый кровью Аден... Если бы не Илья тогда...
   "Не вспоминать! Забыть, забыть, забыть!"
   Андрей заставлял себя не вспоминать о Йемене - ничего хорошего эти
воспоминания не несли, от них сердце начинало молотить как сумасшедшее, и
хотелось напиться до полной отключки, до черноты, до нуля, так, чтобы в
пьяном забытьи уже не привиделся давнишний йеменский кошмар...
   "Значит, придется мне попытаться самому Илюшины загадки разгадывать...
   Только как? И вообще, реально ли это? И не помчусь ли я потом с
разгадкой к Илюше в гости - вместе радоваться? Но других-то вариантов нет.
Не могу же я на самом деле забыть..."
   Забыть, забыть...
   От принятого решения на мгновение стало легче, но потом боль в левой
половине головы проснулась окончательно, она потекла с виска на лоб, потом
опустилась на левый глаз и запульсировала оранжево-красным цветом...
   Обнорский достал таблетки и, морщась, нажал кнопку вызова стюардессы,
чтобы попросить стакан воды...
   Показавшаяся в конце салона фигура бортпроводницы кого-то напомнила
Андрею... Да, конечно, чуть пополнее, правда, но все же очень на Лену
похожа, и волосы такие же - как это он не заметил сразу при посадке...
   Лена... Перед глазами мелькнул расстрелянный аэрофлотовский "рафик" в
Кресенте, у морских ворот Адена, растрепанные волосы и растерзанная блузка
Лены, ее дрожащий голос: "Ты... тебя ведь зовут Андрей... Это ты, Андрюша?"
   "Не вспоминать, не вспоминать!" - едва не закричал в голос Обнорский,
поднял глаза и обмер. Перед ним с непередаваемым выражением на лице стояла
Лена - повзрослевшая, чуть пополневшая, но все же - она... И вот тут
прошлое прорвало все шлюзы памяти и с головой накрыло Андрея...


   Часть I. Палестинец

   ...И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их: и вот, всё - суета и томление духа, и нет от
них пользы под солнцем!..

   Ветхий Завет, Книга Екклесиаста, гл.2, стих 11

   ...Заканчивался октябрь 1984 года. Советский Союз глубже увязал в
бессмысленной и жестокой афганской войне, весь западный мир гневно осуждал
агрессоров и требовал вывода "ограниченного контингента советских войск".
В ООН создавались специальные комиссии по афганскому вопросу, газеты и
журналы печатали душераздирающие репортажи, с экранов телевизоров слово
"Афганистан" летело к зрителям десятки раз за день. За всей этой шумихой
почти не освещенным осталось то обстоятельство, что советские офицеры и
солдаты выполняли "интернациональный долг" во многих других развивающихся
странах, причем число этих стран измерялось не единицами, а десятками. Но
если на Западе кто-то где-то хоть немного и слышал об этом, то в Советском
Союзе единственным известным мирным обывателям сортом "интернационалистов"
   были афганцы... Об остальных знали лишь те, кому это положено было по
долгу службы, да близкие родственники, которых, впрочем, предупреждали о
том, чтобы лишнего они не болтали...
   ...Студент пятого курса восточного факультета Ленинградского
государственного университета имени товарища Жданова Андрей Обнорский
летел в столицу Южного Йемена Аден. Моторы самолета гудели мирно и ровно,
за бортом была глубокая ночь, но спать Андрею совсем не хотелось -
сказывалось возбуждение. Впервые за двадцать один год жизни он покидал
рубежи Родины.
   С каждой минутой все дальше и дальше оставалась осенняя Москва,
заплаканные родители, Маша...
   Вспомнив о жене, Обнорский закурил и начал нервно покусывать нижнюю
губу.
   Похоже, был прав отец, говоря перед свадьбой: "Торопишься ты, сынок.
Хотя - тебе жить, тебе и решения принимать". Маша тоже училась на
восточном, только тремя курсами старше Андрея, ее специальностью были
история Китая и китайский язык, а распределение она получила в Москву, в
одну закрытую контору, которую на восточном факультете знали как
"Спектор". Среди студентов циркулировали упорные слухи, что этот "Спектор"
был одним из подразделений КГБ СССР, но чем занималась эта контора и что в
ней делали выпускники восточного факультета - никто не знал. Кстати,
попадали в этот "Спектор" в основном не выпускники, а выпускницы - на
каждом курсе восточного факультета было около пятнадцати
девчонок-москвичек, о которых все знали, что они "кагэбэшные целевички",
то есть направленные на учебу в Ленинград по целевому направлению...
Видимо, в этом был определенный резон:
   за пять лет учебы в Ленинграде москвички рвали все ненужные связи в
столице и возвращались домой с минимумом московских контактов. Их будущих
шефов это вполне устраивало.
   У Обнорского закрутился с Машей сумасшедший роман, когда он был на
втором курсе, а она на пятом. Потом Маша уехала в Москву, два года они
перезванивались и изредка виделись - Андрей приезжал на каникулы, иногда
по выходным. А потом они решили пожениться, наверное, не столько из-за
любви, сколько из-за боязни боли от приближавшегося разрыва. Свадьба,
состоявшаяся в марте, мало что изменила в их отношениях, видеться чаще они
не стали:
   Андрей не мог бросить учебу, а Маша - работу. Кстати, даже после
свадьбы Обнорский практически ничего нового о работе своей жены не узнал,
на все вопросы она отвечала коротко: "Ничего особенного, в основном
занимаемся переводами". И все. Все так все... Жизнь у молодоженов пошла
своим чередом.
   Вот только семьи не было. Какая, к черту, семья, если живут врозь, в
разных городах, а муж даже толком не знает, где жена работает и чем
занимается?
   Когда Андрей заполнял анкеты, оформляя документы для
загранкомандировки, в графе "Место работы жены" он поставил сообщенный ему
накануне пятизначный номер войсковой части Обнорский был очень рад
предстоящей командировке - он и пошел-то на восточный факультет, чтобы
дальние экзотические страны повидать, а что в этих странах делать
придется, его не особо волновало. Тем более что студентам толком никто
ничего не объяснял. Как правило, после третьего или четвертого курса
студентов - арабистов, афганистов и иранистов - поголовно загребали на
годичную практику в страны изучаемых языков. Одни ехали по гражданской
линии - учились год в местных университетах, другие, у которых с блатом
было похуже, "гремели по войне" - то есть отправлялись военными
переводчиками в многочисленные военные контингенты СССР в странах Африки и
Ближнего Востока. Военных переводчиков для советских советников и
специалистов катастрофически не хватало, вот и затыкали дыры студентами.
   Те, кто попадал на "практику" от Министерства обороны, возвращались
обычно на факультет какими-то странными - молчаливыми, с непонятной
горькой мудростью в глазах и карманами, набитыми деньгами. Деньги эти
вернувшиеся из разных горячих точек ребята с каким-то непонятным
остервенением пропивали по кабакам и общагам, но даже в кураже чудовищных
загулов вернувшиеся старшекурсники мало что говорили своим младшим
коллегам, у которых первые командировки были еще впереди. Много трепались
и рассказывали про свои геройства лишь те, что на самом деле сидели при
штабах - они, кстати сказать, как правило, возвращались доучиваться с
орденами или медалями. Только когда ребята сами наконец попадали на свои
"практики", они, вспоминая рассказы старших, начинали понимать, что было
враньем, а что - правдой. Только правду говорили редко - слишком уж она
была жестокой, некрасивой и неромантичной... Совсем неромантичной.
   Из своей группы Обнорский уезжал предпоследним - остальные уже где-то
месили сапогами песок арабских пустынь. Из одиннадцати студентов-арабистов
выездная комиссия факультета не допустила до оформления документов двоих -
Мишку Немцова и Обнорского. Немцов стал невыездным еще на втором курсе -
всерьез и надолго. Мишка был круглым отличником, да вот занесла его
однажды нелегкая на исторический факультет, где группа студентов
развернула дискуссии по комсомолу - дескать, аморфная организация стала,
надо что-то менять... Комитет государственной безопасности на эти милые
шалости придурков посмотрел серьезно - Немцова хоть и не выгнали с
"идеологического" восточного факультета, но на его карьере навсегда был
поставлен жирный крест. Прегрешение Обнорского было явно меньше - он
однажды засмеялся не вовремя на военной кафедре: шла конференция,
посвященная сорокалетию Сталинградской битвы, и докладчик-полковник путал
падежи, предлоги и ударения в словах. За этот смешок Андрей тем не менее
схлопотал выговор с весьма угрюмой формулировкой: "За глумление над
памятью отцов, павших в Сталинградской битве". Быть бы и Обнорскому
невыездным навеки, да вмешались какие-то крупные начальники Маши из
Москвы. К тому же некомплект переводчиков в странах Ближнего Востока к
1984 году составил чуть ли не пятьдесят процентов - и из Главного
управления кадров Министерства обороны СССР полетели директивы: оформлять
и отправлять всех кого можно - хулиганов, двоечников, хромых, слепых,
сифилитиков, дебилов...
   Индульгенция не коснулась лишь категории "антисоветчиков", в которую
умудрился попасть несчастный Немцов. Это клеймо не смывалось ничем.
   На предварительном собеседовании в Главном управлении кадров Андрея
практически ни о чем не спрашивали - какой-то генерал-майор два часа
извергал из себя маловразумительный водопад общих слов о высоком доверии
Родины и "интернациональном долге". После этого собеседования Обнорский
абсолютно не понимал, в чем будет заключаться его "практика", и, что самое
печальное, ему даже не сказали, в какой именно "одной из развивающихся
стран" (как было написано в документах) ему предстоит оказаться. Потом
было собеседование в ЦК КПСС, где какой-то мелкий клерк так же неконкретно
воодушевлял на что-то, но уже короче - в течение часа. И только в
последней инстанции, в Десятом Главном управлении Генерального штаба,
Андрей узнал, что его расписали в Народную Демократическую Республику
Йемен, а если короче в Южный Йемен, социалистический. (Был и
"капиталистический".
   Северный Йемен - Йеменская Арабская Республика. Эти две арабские страны
в то время находились в состоянии перманентного конфликта, периодически
обострявшегося до кровавых пограничных стычек, однако и в Северном, и в
Южном Йемене сидели советские военные советники. В то время такая ситуация
никому не казалась дикой - в Десятом управлении, ведавшем посылкой
советских офицеров в разные страны мира, знавали и не такое...)
   Чем меньше дней оставалось до отъезда в Аден, тем мрачнее становилась
Маша и тем более возбужденным делался Андрей. Ему хотелось вырваться в мир
новых ощущений, да и убежать от запутанных семейных отношений тоже...
Какой же мальчишка не грезит о военных походах в далекие страны... А Маша,
видимо, предчувствовала, что эта командировка окончательно поставит точку
в их странных отношениях - точку в агонии любви, которую не смогли спасти
даже штампы в паспортах..
   Родители приехали из Ленинграда проводить Андрея в Шереметьево-2. Мать
все время плакала, Маша держалась лучше, но ее платочек тоже вскоре
промок, отец крепился, но был мрачен. Печальное настроение провожающих
резко контрастировало с радостью Андрея, которую ему с большим трудом
удавалось скрывать...
   Пройдя таможню, Обнорский оглянулся в последний раз - все трое стояли,
прижавшись друг к другу, они казались такими растерянными и беззащитными,
что у Андрея екнуло сердце... Впрочем, он быстро отвернулся и пошел в
буфет - успеть хлопнуть коньячку перед посадкой. Потом он часто будет
вспоминать это прощание, но все это будет потом...
   Самолет оказался полупустым, это очень удивило Обнорского, потому что
билет в Аэрофлоте он получил с большим трудом: там почему-то говорили, что
все места на Аден давно проданы. Андрей летел не в составе группы, а один
- очередная смена в Йемене закончилась две недели назад, основная группа
новеньких уже улетела, а на Обнорского все никак не давали добро - видно,
решали где-то серьезные дяди, достоин он или не достоин выполнять
"интернациональный долг".
   В проходе между кресел появилась стюардесса, разносившая напитки,-
молоденькая, с огромными голубыми глазами, чуть вздернутым носиком и
короткими светлыми волосами. Андрей внимательно рассмотрел ее фигуру и
даже расстроился - так она ему понравилась. Стюардесса была тоненькой, но
без "французской" истощенности, все было на месте, и это "все" было
настолько выпуклым, что очень хотелось потрогать.
   - Чего желаете? - Стюардесса остановилась рядом с креслом Андрея и
перечислила ассортимент напитков: - Вино, пиво, минералка, лимонад?
   - Э... э...- Обнорский почему-то растерялся, сам на себя разозлился за
это, а потом вдруг почувствовал, что краснеет.
   Стюардесса, видимо, поняла, какое впечатление произвела на парня, и еле
заметно улыбнулась. Ее улыбка была скорее не насмешливой, а... как бы это
сказать... неосознанно довольной, что ли... Но Андрей этого не понял,
насупился и вдруг неожиданно для себя самого ляпнул:
   - А можно, я еще немного подумаю? Я вообще-то не тупой, соображаю
быстро, просто мне на вас смотреть нравится, и если я быстро выберу, то вы
сразу уйдете...
   Стюардесса фыркнула и оглянулась - большинство пассажиров уже спали, да
и было-то их всего ничего.
   - Меня зовут Андрей,- сказал Обнорский.- А вас как?
   - Лена,- ответила стюардесса. Похоже, нахальство Обнорского не было ей
неприятно, по крайней мере уходить она не торопилась.
   - Лена,- серьезно начал Андрей,- проблема вот в чем. Я первый раз лечу
за границу и очень волнуюсь. Заснуть явно не могу. Поэтому вы должны
оказать мне посильную помощь.
   Лена широко распахнула глаза.
   - И что же я должна сделать, чтобы вы заснули?
   - Э... э...- Андрей замялся, потом вдруг понял некую двусмысленность
своей фразы и смешался окончательно.
   - Я имел в виду не то, чтобы... а даже наоборот. В смысле... Ну, я
подумал, может быть, вы мне что-то расскажете...
   - Сказочку? - Стюардесса уже откровенно издевалась над Обнорским, и он,
вздохнув, кивнул:
   - Извините... Я, наверное, действительно похож на придурка... Я не
хотел вас обидеть.
   Лена рассмеялась, продемонстировав шикарные белые зубы, оглянулась еще
раз и вдруг, похоже неожиданно для себя самой, сказала:
   - Ладно, я сейчас доразношу и подойду к вам, пассажир. Раз уж вы такой
впечатлительный.
   - Это не я впечатлительный, это вы - впечатляющая. Честно.
   Лена хмыкнула и пошла дальше по салону, а Андрей полез за новой
сигаретой.
   Обнорский удивлялся самому себе - что это на него накатило такое,
раньше для него всегда было проблемой познакомиться с понравившейся
девушкой, хотя уродом он не был, наоборот, девчонки сами проявляли к нему
интерес, но тем не менее Андрей никогда не чувствовал себя с ними
уверенно. Притом, что на факультете его почему-то считали бабником, его
сексуальный опыт был совсем небогат.
   - Ну, и что же вам рассказать? - Вернувшаяся Лена присела на краешек
кресла через проход от Андрея.
   - Не знаю,- ответил Обнорский.- Вы москвичка?
   - Москвичка.
   - А я из Ленинграда,- сказал Андрей и чуть было не ляпнул: "А вот жена
моя - москвичка", но вовремя осекся.- Я в Йемен на практику лечу. На
переводческую.
   - Правда?! - удивилась Лена.- Вы знаете арабский?
   - Да,- важно сказал Обнорский, но снова осекся, сморщил нос и добавил:
- Если честно, то я не знаю, знаю я его или нет. Мы в университете
классический арабский учили, а в Йемене, говорят, диалект такой, что
ничего не понять... И вообще, я четыре курса только закончил и с живым
арабом лишь однажды говорил, но этот араб - из эмигрантов, он в Союзе уже
лет пятнадцать живет, на русской женился, сам наполовину русским стал. Так
что как я переводить буду - это еще вопрос. Могут и выгнать - говорят,
такие случаи бывали.
   - Ничего,- сказала Лена.- Все у вас получится. Я это чувствую.
   - Спасибо,- улыбнулся Андрей и спросил: - А вы давно на международных
линиях летаете?
   Лена взглянула на часы, прищурила глаз и ответила:
   - Да уж сколько... часа три уже как летаю.
   - То есть?..- не понял Обнорский.
   - Ну, у меня это первый международный рейс. И я, кстати, тоже очень
волнуюсь.
   Они посмотрели в глаза друг другу и рассмеялись. А потом Андрей начал
рассказывать Лене о своем факультете, об арабских странах - то, что им
читали на лекциях об исламе и эпохе великих арабских завоеваний. Они
проболтали минут тридцать, и когда Лена наконец встала, у Обнорского
возникло странное чувство, что он уже давно знаком с этой девушкой.
Чувство это было тем более странным, что о себе Лена практически ничего не
рассказала... Андрей не заметил, как уснул после ее ухода. (Потом он очень
жалел, что проспал посадку на дозаправку в Каире. Впрочем, в те времена
отношения между Египтом и СССР были уже такими, что из транзитных
самолетов все равно никого не выпускали, даже в аэропорт.)
   Его разбудил яркий солнечный свет, бивший из иллюминатора. Самолет
летел над морем, и невиданная яркость красок ослепила Андрея:
сине-бирюзовое море, лазурно-голубое небо и густой желтый солнечный свет -
все это было как на какой-то полузабытой картинке в детской книжке...
   Стюардессы разносили завтрак.
   - Как вы себя чувствуете, Андрей? - спросила Лена, ставя перед
Обнорским небольшой пластиковый контейнер с куском курицы, сыром, маслом и
чем-то еще.
   "Интересно,- подумал Андрей.- Как это она, поспав не более трех часов,
умудрилась остаться такой свежей и жизнерадостной?" Обнорский оглядел Лену
восхищенными глазами и ответил:
   - Я чувствую себя прекрасно, потому что такая красивая женщина подает
мне завтрак в такое солнечное утро. Может быть, я еще сплю?
   Лена фыркнула и чуть зарделась.
   - Вы завтракайте лучше, а то пока будете комплименты говорить - все
остынет... Вас на вашем факультете специально учили девушкам головы
кружить?
   - Нет,- серьезно ответил Обнорский.- Это у меня природное.- И он
погладил сам себя по черной, спутанной после сна шевелюре.
   Лена засмеялась и хотела что-то ответить, но тут к ним подошла старшая
бортпроводница, глянувшая на них со снисходительной улыбкой взрослого
человека.
   - Через два часа в Адене садимся, молодежь,- сказала она, и Лена сразу
как-то засуетилась, смутилась и убежала в носовую часть.
   Внизу показалась земля - прямая асфальтированная трасса, казалось, шла
прямо через море, пересекая залив, на берегах которого раскинулся огромный
город.
   "Аден,- зажмурился Андрей.- Значит, я все-таки добрался сюда!"
Обнорский не верил в это до самой последней минуты. Даже когда он садился
в самолет в Шереметьеве, ему казалось, что в последний момент появятся
какие-то угрюмые дядьки в плащах и шляпах и снимут его с рейса как
идеологически не готового к сложной загранкомандировке.
   Самолет качнуло, и он начал выполнять разворот со снижением. В салоне
началась какая-то суета с гигиеническими пакетами - там сидела группа
строителей, возвращавшихся в Йемен из отпуска.
   Эта группа "квасить" начала, видимо, задолго до отлета, по крайней мере
перед посадкой почти все мужики были уже практически "в ноль". Один из них
ответил на замечание пограничного офицера:
   - Только придурок полетит в Йемен трезвым.- И громко икнул в
подтверждение своей мысли.
   Теперь вся группа строителей ("Интересно,- подумал Обнорский,- а что
они там строят?") дружно блевала и материлась. Андрей почувствовал, как
его прекрасное настроение начинает понемногу портиться...
   Наконец самолет коснулся бетонки, и все сидевшие в салоне
зааплодировали.
   Лена (Андрей узнал ее голос) объявила через динамик температуру воздуха
за бортом. В Адене было тридцать пять градусов выше нуля.
   "Ого! - подумал Андрей.- В куртке, пожалуй, будет жарковато".
   Он снял свою кожаную куртку, запихнул ее в сумку и остался в джинсах и
светлой рубашке с галстуком. Насчет галстука его в Генштабе предупреждали
особо - мол, если кто прилетает без галстука, то такого могут чуть ли не в
тот же день выслать обратно в Союз как не справившегося с задачами
командировки. Обнорский, правда, подозревал, что полковник-направленец в
Десятом управлении, давая ему такие инструкции, мог просто хохмить (а чего
же не поглумиться над салагой, который всему верит: скажи ему в
противогазе полететь - полетит ведь), но рисковать на всякий случай не
стал. Кстати сказать, в самолете он единственный и был в галстуке, но он
также был единственным, кто летел от "десятки" - все остальные пассажиры
явно летели от каких-то других контор. Еще во время пограничного контроля
Обнорский обратил внимание на то, что у него одного на руках служебный,
синий паспорт, а у всех остальных - красные, общегражданские. Синий
паспорт, выданный в "десятке", украшала на первой странице следующая
надпись:
   "Предъявитель этого паспорта является гражданином СССР, командированным
за границу. Всем гражданским и военным властям СССР и дружеских государств
пропускать беспрепятственно и оказывать содействие предъявителю".
   Направленец, выдавая Обнорскому паспорт, прочел эту надпись вслух,
после чего добавил: "Терять этот документ я тебе очень не советую, парень.
   Возникнут проблемы..."
   Готовясь к выходу из самолета, Андрей проверил бумажник: синяя
паспортина была на месте, рядом с ней был маленький листочек -
прикрепительный талон в местную "физкультурную организацию", полученный
Обнорским в ЦК вместо сданного на хранение комсомольского билета
(деятельность политических партий среди иностранцев за границей была
запрещена, поэтому партийные ячейки за кордоном именовались "профсоюзными
организациями", а комсомольские - "физкультурными").
   В самолете постепенно становилось жарко, но пассажиров все не
приглашали на выход. Андрей посмотрел в иллюминатор, пытаясь понять
причину задержки летном поле толпились какие-то люди в темных рубашках и
пестрых юбках. Они выстроились в некое подобие шеренги и, казалось,
чего-то ждали. Наконец из-под самолета выкатилась платформа, на которую
был водружен какой-то ящик. Шеренга пришла в волнение, забурлила, люди
размахивали руками и что-то кричали. "Да ведь это гроб,- дошло до
Обнорского,- Ни хрена себе...
   Значит, мы с покойником сюда летели..."
   - Дурной знак,- тихо сказал кто-то из строителей, так же, как и
Обнорский, прильнувший к иллюминатору. Соотечественники дружно обматерили
коллегу за карканье, но настроение у всех как-то сразу упало.
   Выход разрешили лишь через полчаса. Андрей выбирался из самолета
последним.
   У трапа стояла Лена.
   - Ну,- одновременно сказали друг другу Андрей и Лена и, смутившись,
рассмеялись.
   - Может, увидимся еще? - спросил Обнорский. Лена пожала плечами. Андрей
помялся немного, но спрашивать номер телефона в такой ситуации было,
конечно, нелепо. Поэтому он тряхнул головой и выпалил:
   - Удачи вам. Можно, я поцелую вас на прощание? Спасибо.
   Он не стал дожидаться разрешения или возражений, быстро прикоснулся
губами к теплой нежной щеке девушки и кубарем скатился с трапа.
   - Не сердитесь на меня! Прилетайте к нам сюда почаще!
   Лена, смеясь, махала ему рукой и что-то говорила, но что именно - было
уже не разобрать.
   Если бы в эту минуту Обнорскому кто-то сказал, как переплетется его
судьба с судьбой красивой стюардессы по имени Лена, он счел бы этот
рассказ бредом сумасшедшего. Может быть, не так уж и плохо, что обычные
люди не могут предугадать даже ближайшего своего будущего. Иначе жить на
белом свете было бы очень страшно...
   * * *
   ...Через несколько минут после выхода из самолета Андрей был уже
насквозь мокрым. Казалось, он попал в баню, причем не в финскую сауну, а
во влажную и душную русскую парную. Рубашка и джинсы мгновенно прилипли к
телу, а дурацкий галстук, казалось, стал самопроизвольно затягиваться на
шее.
   Обнорский подошел к платформе, на которую сгрузили багаж, нашел свой
чемодан и огляделся.
   Никто не торопился его встречать, как обещали в "десятке". Андрей стоял
перед низеньким маленьким строением, совсем не похожим на международный
аэропорт. На какое-то мгновение в душе Обнорского даже шевельнулось
нелепое сомнение: а в Аден ли он прилетел?
   Пассажиры сбились в две большие группы и сдавали свои красные паспорта
каким-то уверенным дядькам в светлых рубашках и штанах необычного покроя -
в Союзе такие на улицах еще не встречались.
   Обнорский сунулся было к этим дядькам в крутых штанах, но они, увидев
его синий документ, почему-то шарахнулись от него как от зачумленного.
   - Военный, что ли? Это не к нам. Тебя свои встретить должны.
   - А... кто свои-то?.. И где они?
   - Там,- неопределенно махнули руками собиратели красных паспортов,
отворачиваясь от Андрея.- После таможни...
   Обнорский стиснул зубы, выматерившись про себя, и, подхватив чемодан и
сумку, побрел к зданию аэропорта. Перед входом в это неказистое строение
стоял маленький смуглый человечек в юбке, рубашке и вьетнамках на босу
ногу. Андрей решил приветствовать первого встретившегося ему йеменца по
всем правилам классического арабского, какому учили его в университете.
   Обнорский говорил несколько минут, объясняя, что он только что прилетел
из Союза, что не знает, куда идти и что делать... По мере того как он
говорил, лицо кучерявого человечка в юбке все больше вытягивалось -
казалось, он напряженно пытался понять, чего хочет от него этот странный
русский. Когда Андрей умолк, заговорил абориген. Его речь была настолько
непонятной, что Обнорский едва не выронил чемодан. Несколько секунд Андрей
и мужичок в юбке тупо смотрели друг на друга, а потом как-то воровато
разошлись в разные стороны.
   Обнорский присел на чемодан и решил перекурить. Его пальцы мелко
подрагивали после первого опыта общения на живом арабском языке.
   - Блядь какая! - сказал вслух Андрей после первой затяжки.- Переводчик
приехал, называется...
   Пробегавший мимо худощавый брюнет в странной форме песочного цвета
удивленно оглянулся на Обнорского и остановился:
   - Это кто тут матерится? Ты чей, хлопец?
   Андрей вскочил с чемодана и с надеждой уставился на брюнета.
   - А вы - русский?
   - Почти,- хмыкнул брюнет.- Вообще-то я хохол, но тут мы все - русские.
А ты-то кто такой?
   - Я военный переводчик,- ответил Обнорский.- Из "десятки"... Там
сказали - здесь встретят... Брюнет удивленно покачал головой и протянул:
   - Ну дела... Из "десятки", значит... Совсем там охренели, как я погляжу.
   Нас никто и не предупреждал, что ты прилетаешь... Повезло тебе, что
меня зацепил. А то куковал бы тут долго. Переводчик, значит... Ну а я -
твой начальник, референт Главного военного советника майор Пахоменко
Виктор Сергеевич.
   - Обнорский Андрей Викторович,- вытянулся Андрей, оправляя сбившуюся
рубашку.
   - Звание?
   Обнорский замялся, потом пожал плечами:
   - Я еще студент. Восточный факультет ЛГУ, на пятый курс перешел...
   - Практикант?! - Референта перекосило как от зубной боли, а Андрей
виновато кивнул - да, мол. практикант, виноват, исправлюсь.
   - Ну и суки,- сказал Пахоменко.- Просто суки, и все.
   - Кто? - не понял Обнорский. Референт махнул рукой.
   - Мы их как людей просили - пришлите переводчиков нормальных, в
бригадах советники уже осатанели... В стране черт знает что творится...
Прислали - три вагона практикантов да лейтенантов пяток... И тебя, такого
красивого, в довесок...
   Кровь бросилась Обнорскому в лицо, он стиснул зубы и по-бычьи наклонил
голову.
   - Я, товарищ майор, сюда не напрашивался! Пахоменко усмехнулся и
покрутил головой.
   - Ишь ты какой горячий... А еще говорят: Питер - северный город, люди
там все выдержанные и спокойные... Не обижайся - не в тебе дело. Я не
сомневаюсь, что ты нормальный парень, и даже допускаю, что учился
неплохо... Штука в том, что для адаптации тебе потребуется время. И ты в
этом не виноват, как и все остальные, впрочем, тоже. Проблема в том, что у
нас этого времени нет. А против тебя лично я ничего не имею. Пока.
   Референт вздохнул и хлопнул Андрея по плечу.
   - Ладно, студент, бери барахло, и пошли на таможню. Повезло тебе, что
меня встретил. Паспорт твой где?
   Обнорский с облегчением отдал свой паспорт Пахоменко и подхватил багаж.
   Местная таможня оказалась на удивление непридирчивой - после короткого
диалога между референтом и таможенным офицером (Андрей снова не понял ни
слова) в паспорте Обнорского появилась большая печать, а на багаж
таможенник даже не взглянул.
   Зал аденского аэропорта поражал своей невероятной загаженностью и
теснотой.
   Прямо на закиданном окурками полу сидели и лежали дети, мужчины в
юбках-футах [Фута - йеменская национальная одежда, мужская юбка] и
закутанные в черные балахоны женщины.
   Пахоменко уверенно лавировал между тел, коробок и тюков, и Андрей едва
поспевал за ним. Они вышли из здания аэропорта на небольшую площадь, в
центре которой лениво журчал фонтан - тонкая струя воды била вверх из
каменного глобуса.
   - Вон, видишь, студент Андрюха, наша "тойота" стоит.- Референт показал
на большой пикап желтовато-коричневого цвета.- Давай загружай назад свое
барахло - и поехали... Водила подойдет сейчас, он, наверное, отошел пепси
попить.
   Обнорский закинул сумку и чемодан в "тойоту" и прислонился было к
машине, чтобы передохнуть, но тут же отскочил от нее как ужаленный -
поверхность автомобиля была горячей, как раскаленная сковорода.
   Пахоменко засмеялся:
   - Привыкай, студент. У нас здесь солнце знаешь какое? На капотах яйца
жарить можно. Солнечная активность в восемь раз выше средней нормы по
Союзу. Так что рекомендую без головного убора больше не ходить - мозги
спекутся и волосы повыпадают. А вот и водила наш идет...
   Через площадь к ним подходил коренастый мужик средних лет в темных
очках и точно такой же форме песочного цвета, как и у референта. Еле
заметным вопросительным движением он слегка вскинул подбородок, а
Пахоменко также еле заметно отрицательно качнул головой. Подошедший
нахмурился, но тут же улыбнулся Андрею:
   - Не понял... Сергеич, к нам пополнение? Новенький?
   - Новенький,- ответил референт.- Из Питера. Знакомьтесь: Андрей -
Геннадий...
   Андрей пожал протянутую руку, а потом все залезли в "тойоту", внутри
которой было жарко, как в духовке. Обнорский был уже мокрым насквозь, а на
форменных рубашках референта и водителя лишь под мышками еле заметны были
темные следы пота.
   - Ничего,- сказал Пахоменко,- сейчас поедем с ветерком - попрохладнее
будет. Гена, давай в Мааскер [Мааскер - военный лагерь (арабск.)].
   "Тойота" рванула с места так, что Андрея отбросило назад. Горячий
ветер, бивший в открытые окна, казалось, лишь обжигал, но Пахоменко с
видимым удовольствием подставлял под него лицо, покрытое желто-красным
загаром.
   Мелькающие мимо улицы Адена производили на Обнорского удручающее
впечатление - казалось, профессия дворника неизвестна в этом городе: везде
пыль, песок, мусор, какие-то давленые жестяные банки в невероятных
количествах, обертки, рваные полиэтиленовые пакеты. Сами улицы были
тесными, кривыми и мрачными, стены домов украшали какие-то темные потеки,
через каждые двадцать-тридцать метров на глаза попадались невероятно тощие
козы и овцы, жевавшие какую-то бумажную рвань. Зелени почти не было.
Редкие прохожие, как показалось Обнорскому, были одеты в неопрятные
лохмотья...
   Конечно, Андрей знал, что Аден - это не Запад. Но все-таки увиденное
его глубоко шокировало. "Вот тебе и заграница,- вертя головой, думал
Обнорский.- Неоновые рекламы, небоскребы, бары, пальмы, сияющие витрины
магазинов... Херня собачья..." Андрей разозлился сам на себя за ту наивную
картину сказочной заграницы, которую рисовал сам себе: с первого взгляда
Аден производил впечатление большой качественной помойки.
   - Ну как, нравится? - Водитель Гена оглянулся на Обнорского, увидел его
вытянувшееся лицо и захохотал с каким-то завывом, хлопая ладонью правой
руки себя по ноге.- Ничего, Андрюха, с непривычки это всегда по мозгам
бьет, а неделька пройдет - перестанешь все это говно замечать. В бригаду
тебя распишут куда-нибудь в Мукейрас или Бейхан [Мукейрас, Бейхан -
провинции НДРЙ] - оттуда будешь приезжать, тебе Аден Парижем покажется.
   Кстати, Сергеич, куда ты хлопца определять думаешь?
   Референт неопределенно хмыкнул, отрываясь от своих каких-то не очень
веселых мыслей:
   - Мозга напряжем - думать будем... Мест полно - одна бригада другой
краше.
   Придумаем чего-нибудь, без работы не останется...
   Машина вылетела на прямое просторное шоссе. Гена еще больше прибавил
скорость, и через пять минут впереди слева показалась серая длинная
бетонная стена с какими-то невысокими строениями за ней.
   - Ну вот и приехали. Это Мааскер аль-Хубара Тарик [Мааскер аль-Хубара -
в переводе: военный лагерь (гарнизон) специалистов (арабск.). Тарик - имя
собственное]. Жить будешь здесь. Тут и семейные живут, и холостяки, клуб
есть, библиотека, кино крутят... Короче, жизнь бьет ключом...
   "Тойота" легко съехала с шоссе прямо в ворота гарнизона. Собственно,
назвать гарнизоном этот небольшой клочок земли, огороженный бетонной
стенкой, можно было лишь условно. Четыре трехэтажных квартирных дома для
семейных, два длинных двухэтажных строения барачного типа - одно каменное,
другое деревянное, и небольшой открытый кинотеатр - вот и весь гарнизон.
Да рядом с кинотеатром был еще навес для автомобилей. (Позже Обнорский
узнал, что бараки, в которых жили офицеры-холостяки, остались еще со
времен англичан, покинувших свою бывшую колонию в 1967 году, а трехэтажки
и кинотеатр построили уже советские военные строители которых все
поколения живших в них "интернационалистов" проклинали как могли. По
ходившей среди офицеров легенде, возглавлявший строительство полковник был
награжден орденом Красной Звезды - не иначе как за героическую экономию
стройматериалов, ушедших неизвестно куда: серые трехэтажки буквально
разваливались на глазах.)
   У ворот гарнизона прямо на земле сидел часовой - худой черный араб; он
завтракал, черпая что-то прямо рукой из большой алюминиевой миски. Рядом с
ним на земле валялся автомат Калашникова, на въезжавшую в ворота машину
бдительный страж даже не взглянул.
   "Тойота" проехала вдоль каменного двухэтажного барака, обогнула его и
остановилась.
   Пахоменко потянулся и хрустнул суставами.
   - Так, давай, Андрюха, выгружай вещи в дежурку, пусть они пока там
полежат, а мы съездим в Аппарат, посмотрим, куда тебя распишут, а там и
комендант вернется,- получишь белье, койку и все прочее...
   - Слышь, Сергеич,- сказал водитель Гена, вылезая из "тойоты",-
сбегаю-ка я пока домой минут на десять.
   - Давай,- кивнул референт,- только не больше десяти минут - надо в
Аппарат поторапливаться, а то генерал там и так уже, наверное, на ноль
всех умножает.
   Пахоменко толкнул ногой дверь в дежурку и шагнул внутрь, следом за ним
с чемоданом и сумкой протиснулся Андрей. Дежурка представляла маленькую
темную комнатку, в которой с трудом помещались стол, Две пружинные кровати
с брошенными поверх сеток кусочками поролона, холодильник и шкафчик. В
стене под окошком торчал кондиционер. На одной из кроватей валялся парень.
   Он был небрит, бос, мятая рубаха песочного цвета выехала из просторных
линялых хэбэшных штанов, которые, видимо, после многократных стирок уже
утратили свой первоначальный песочный колер. Увидев вошедшего референта,
парень медленно сел на кровати и сунул ступни ног в стоявшие на полу
"вьетнамки". От странного дежурного явно несло густым перегаром.
   Пахоменко матюгнулся и оперся кулаками на стол.
   - Володя, ты что, уже?.. С утра, что ли, пьете? На дежурство-то хоть
можно в нормальном виде явиться? Нарветесь на Кузнецова - он вам таких
бздей навтыкает, что и я вытащить не смогу... Прямо как маленькие,
ей-богу...
   Парень поднял на референта мутные глаза:
   - А я не дежурю сегодня... Я Леху Цыганова подменяю - он с папатачи
[Папатачи - разновидность лихорадки; наиболее тяжелый первые три дня
(температура, озноб, бред и т.д.)] валяется...
   Референт махнул рукой и оборвал дежурного:
   - Через три часа все возвращаться будут - давай чтобы к этому времени
кто-то трезвый сидел... И Леха, если у него папатачи, пусть дурака не
валяет, а идет к доктору... А то моду взяли - лихорадку джином лечить.
   Только сердце посадите и больше ничего.
   Володя равнодушно кивнул, и Пахоменко обернулся к Обнорскому:
   - Заталкивай шмотки под кровать и перекури пару минут, я тоже сейчас
быстренько домой заскочу - и поедем.
   Володя проводил референта взглядом и усмехнулся. По его лицу в
полумраке дежурки трудно было определить возраст, но Андрею показалось,
что этот парень если и старше его, то явно ненамного. Володю сильно
старили похмельная помятость, угрюмый взгляд и легкие белые лучики морщин
у глаз - такие бывают у тех, кому часто приходится щуриться на солнце.
   - Ты что, новенький? - спросил Володя.
   - Да,- ответил Андрей.- Только что прилетел. Обнорский Андрей,
переводчик.
   - У! Коллега, значит. Я тоже переводчик - Гридич Володя. Предлагаю
дружить семьями.
   Гридич с Обнорским пожали друг другу руки. Володя почесал растрепанную
шевелюру, зевнул и спросил:
   - Ну и как там Союз, как Москва - стоит еще?
   - Стоит,- пожал плечами Андрей.- Куда ж она денется...
   Гридич потер пятерней правый глаз и задал новый вопрос:
   - Для чего тебя Пахоменко привез? У нас вообще-то на встречи-проводы
специальный переводяга выделен - Леха Толмачев, но с этим рейсом никого не
ждали...
   Обнорский хмыкнул:
   - Наверное, из "десятки" забыли сообщить... А с Пахоменко я в аэропорту
столкнулся - они там, как я понял, случайно оказались.
   Володя как-то странно усмехнулся, снисходительно посмотрел на Андрея и
устало сказал:
   - В аэропорту? Случайно? Я тебя умоляю... Поживешь тут немного -
поймешь, что никто нигде случайно не оказывается... А уж тем более в
аэропорту...
   Гридич нахмурился, как будто понял, что сболтнул лишнее, и переменил
тему:
   - А куда тебя расписывают? Не говорили еще? Пахоменко ведь самый
главный начальник над нами, переводягами.
   Обнорский неуверенно качнул головой:
   - Вроде про какие-то бригады говорили... Володя присвистнул и оживился:
   - Нашего полку прибыло... Еще одна бригадная скотинка... Это дело надо
отметить.
   Он извлек из-под кровати плоскую начатую бутылку джина и проворно начал
свинчивать с нее красную пробочку.
   - Извини, старик, тебе не предлагаю, тебе в Аппарат еще ехать, а мне
поправиться не мешает...
   Он сделал несколько смачных глотков прямо из бутылки, сморщился,
помотал головой и просипел:
   - Не пьянства ради, а здоровья для... Сам-то пьющий? Или - как?
   - Выпиваю,- скромно, но с достоинством ответил Андрей, и Гридич
удовлетворенно кивнул:
   Споемся... Я уже чувствую, что споемся... Так вот бригады... Кстати,
старик, у тебя закурить ничего не найдется?
   Обнорский достал из кармана пачку "Явы". Володя скривился, обозвал "Яву"
   (явскую, между прочим) говном, но сигарету все же взял.
   - Так вот, бригады...- продолжил Гридич, после того как оба сделали по
первой, самой вкусной затяжке.- Бригады, Андрюха, здесь являются основными
структурными единицами в армии. В Йемене полков нет - вместо них как раз
бригады, которые состоят из батальонов или там эскадрилий, если бригада,
предположим, вертолетная. Дивизий здесь тоже нет - вместо них есть так
называемые направления - Центральное Северное и Восточное, По идее,
несколько бригад должны как бы объединиться в одно направление, но реально
каждая бригада фактически независима, а каждый комбриг - бог, царь и
воинский начальник на той земле, которую контролирует его войско. Комбриги
не только на свои направления с их штабами срать хотели, но и на Аден
тоже... Но - поскольку здесь Восток, а это дело, как всем известно,
тонкое, то комбриги делают вид, что подчиняются приказам из Адена, а в
Адене, в здешнем генштабе, хватает мозгов понять, что посылать в бригады и
направления стоит лишь такие приказы, которые ничего не стоит выполнить.
   Мафгум? [Понятно? (арабск.)]
   - Мафгум,- машинально ответил Андрей, хотя понятно ему было,
естественно, далеко не все.- А мы тут что делаем?
   - Хороший вопрос,- кивнул Гридич, снова достал бутылочку джина и сделал
мелкий глоток.- И главное - оригинальный... В каждой из этих бригад есть
группа советских военных советников из двух или трех офицеров. А при этих
советниках положено быть одному переводяге. То есть все предельно просто -
советники советуют, а переводчики - переводят... Все довольны, все гогочут.
   Вот так и живем.
   Володя растоптал на бетонном полу окурок и разразился длиннющей,
сложной и какой-то горькой матерной тирадой, совершенно не вязавшейся со
спокойным и даже несколько ироничным тоном его пояснений. Обнорский начал
догадываться, что, видимо, в этих йеменских бригадах далеко не "предельно
просто" обстоят дела на самом деле, однако от вопросов на эту тему решил
пока воздержаться.
   - А ты давно уже здесь? - осторожно спросил он Володю.
   - Пятый месяц доматываю. Еще семь - и домой, доучиваться...
   - Так ты что, тоже студент? - обрадовался Обнорский.
   - А как же... У нас тут, считай, процентов девяносто бригадных
переводяг - студенты, правда, еще три курсанта из ВИИЯ [ВИИЯ - Военный
институт иностранных языков. Позже переименован в Военный краснознаменный
институт] есть. Я из Москвы, ИСАА [ИСАА - Институт стран Азии и Африки при
МГУ], четвертый курс - на пятый перейти не дали, сюда загребли. А ты
откуда?
   - Востфак, Ленинградский университет, пятый курс.
   Гридич удовлетворенно кивнул:
   - Споемся, однозначно... Значит, так, Андрюха, ты как из Аппарата
вернешься, давай сразу ко мне - тридцать вторая комната, второй этаж.
   Посидим спокойно, за твой приезд квакнем, то да се - бараньи яйца...
   Заметано?
   Обнорский кивнул и глянул на часы.
   - Договорились. Я пойду, пожалуй, к машине, пять минут уже прошло.
   - Давай-давай, старина,- напутствовал его Володя.- А с генералом...
   старайся говорить короче и четче. "Так точно", "никак нет" и "ура!" -
старик это любит...
   Андрей вышел из дежурки. Жара набирала силу, после кондиционерной
прохлады это особенно чувствовалось. Докуривая сигарету, Обнорский
огляделся - гарнизон казался абсолютно безлюдным и выглядел довольно
уныло. Три-четыре невысокие пальмы, какие-то чахлые кусты перед
трехэтажками, несколько кривых деревьев у каменного барака. На пальмах и
деревьях густо сидели неподвижные крупные вороны, похожие на чучела. Стену
открытого кинотеатра украшал выгоревший под солнцем до противного
бледно-розового Цвета транспарант: "Специалист! С честью выполни
интернациональный долг!" Этот призыв почему-то развеселил Обнорского, он
хмыкнул, бросил окурок на землю и придавил его каблуком.
   * * *
   Аппаратом в Южном Йемене называли штаб Главного военного советника,
который находился на территории комплекса Министерства обороны НДРЙ. Путь
туда из гарнизона Тарик лежал через Стиммер - один из наиболее
цивилизованных и более-менее европеизированных районов Адена. Основные
постройки в Стиммере были сделаны еще при англичанах, да и само название -
Стиммер - осталось в наследство от колонизаторов. Обнорского больше всего
поразил в этом районе Малый Биг-Бен - точная копия лондонского Биг-Бена,
но в уменьшенном варианте.
   По дороге в Аппарат Пахоменко расспрашивал Андрея об учебе, увлечениях
и склонностях. Узнав, что первые три курса Обнорский выступал за сборную
университета по дзюдо, референт пробормотал, что "это как раз то, что
нужно", и надолго задумался о чем-то, поглаживая указательным пальцем
правую щеку. Остаток пути до Министерства обороны они проделали молча. У
Андрея, конечно, уже накопилось немало вопросов, но он решил пока
придержать их при себе - слишком странным и необычным было все, что он
увидел и услышал в Йемене за первые часы.
   "Тойота" миновала укрепленный КПП, который охраняли около десятка
автоматчиков в красных беретах. Видимо, машину Пахоменко здесь хорошо
знали - офицер приветственно махнул рукой, не спрашивая никаких документов.
   - Мухоморы,- кивнул референт в сторону красных беретов,- войска
местного управления безопасности. Слышал про Мухабарат [Мухабарат - служба
йеменской контрразведки и безопасности], студент?
   Про Мухабараты арабских стран Обнорский, конечно, слышал - кое-что про
эти организации рассказывали на восточном факультете преподаватели,
некоторым из них приходилось сталкиваться с этими службами довольно
плотно. Как, впрочем, и с Моссадом, и Шин-Бетом [Моссад, Шин-Бет -
спецслужбы израильской разведки и контрразведки]. Тем не менее на вопрос
Пахоменко Андрей ответил лишь неопределенным пожатием плеч.
   - Ну да,- засмеялся референт.- Ты же с востфака. У вас там
"академический профиль" - древние тексты, исследования, Коран с
хадисами... [Коран - священное писание мусульман, составленное в VII в.
н.э. на основе откровений пророка Мухаммеда. Хадисы - сборники преданий о
жизни пророка Мухаммеда и его высказывания, не вошедшие в Коран]. Ничего,
мы тебя быстро тут с теоретических высот на грешную землю спустим...
   Андрей хотел было сказать, что у них на востфаке преподавали совсем не
только древнюю историю и занимательную этнографию, но передумал. В издевке
Пахоменко прозвучало эхо старой и довольно лютой вражды между
востоковедческими школами Москвы и Питера - москвичи считали себя
"практиками", а ленинградцев с легким презрением называли "академиками". В
Москве было больше учебных заведений, где готовили специалистов для работы
в странах Азии и Африки, но, как говаривал куратор группы Обнорского Олег
Петрович Голузякин, "в данном случае количество не перешло в качество. У
нас, в Ленинграде, вы, обормоты, сможете получить такие знания, которые
вам никто не даст в Москве. А практические навыки приобретаются в процессе
работы - если вы не совсем идиоты, конечно. А вы не должны быть идиотами,
по крайней мере так гласит заключение трех медицинских комиссий, которые
вы, молодые люди, прошли, прежде чем попали на наш факультет... Что же
касается москвичей, с которыми вам часто придется потом сталкиваться,-
никогда не спорьте с ними. Себе дороже".
   Вспомнив наставления куратора, Обнорский еле сдержал улыбку и с
преувеличенным вниманием уставился в окно машины. "Тойота" медленно
поднималась в гору по серпантинной дороге. Собственно, эта гора и все
строения на ее склонах и назывались комплексом Министерства обороны.
Место, видимо, было выбрано не случайно - внизу как на ладони лежал Аден,
Министерство обороны грамотно заняло господствующую высоту.
   Аппарат Главного военного советника располагался в большом двухэтажном
доме, прилепившемся к крутому склону,- с его крыльца к подъехавшей машине
сразу же бросился человек в рубашке и брюках такого же покроя и цвета, как
у референта и водителя. (Обнорский уже догадался, что это была местная
военная форма, правда, советские офицеры носили ее без знаков различия.)
   - Где вас носит? - испуганно-возмущенно выдохнул человек.- Главный о
вас уже четыре раза спрашивал...
   - Това-арищ полковник,- с насмешливой укоризной протянул Пахоменко,-
нас не носит... Мы вот нового товарища встречали, только что прибыл, надо
же было потом его вещи в Мааскер закинуть.
   Полковник возмущенно хрюкнул, а референт подтолкнул вперед
растерявшегося Андрея. Они вошли в здание - Обнорский с наслаждением
окунулся в прохладный воздух, нагнетаемый кондиционерами. После уличной
жары в Аппарате, казалось, было даже холодновато.
   Перед обитой черной кожей дверью, на которой была прицеплена табличка с
лаконичной аббревиатурой "ГВС" [ГВС - Главный военный советник], референт
шепотом сказал Андрею:
   - Молчи, в основном говорить буду я, ты только поддакивай.
   Потом он тихонечко постучал в дверь, приоткрыл ее и спросил:
   - Разрешите, товарищ генерал? Из кабинета раздалось какое-то глухое
ворчание, и Пахоменко махнул Обнорскому рукой - мол, заходи давай.
   Войдя в кабинет, референт молодцевато щелкнул каблуками, вытянулся и
сказал, показывая рукой на Андрея:
   - Неожиданное пополнение прибыло, товарищ генерал. Пришлось встретить,
вещи отвезти...
   Генерал оказался еще не старым мужиком со свежим лицом, седым ежиком
волос и сердитым взглядом холодных серых глаз. На его форме также не было
никаких знаков различий, но Обнорский заметил, что фактура ткани
отличается от формы Пахоменко - у генерала она была более светлой и
тонкой. Вскинув подбородок, генерал выжидающе посмотрел на Андрея.
Референт незаметно пихнул Обнорского локтем и прошипел утлом рта:
   - Представься!
   Андрей встрепенулся, постарался молодецки выпятить грудь и гаркнул:
   - Обнорский Андрей Викторович, переводчик!
   - Звание?
   - Нету у него еще звания, товарищ генерал,- вмешался Пахоменко.-
Студент он, практикант.
   Генерал катнул желвак по щеке, нахмурился, потом резко поднялся, вышел
из-за стола и, подойдя к Андрею, стал в упор его рассматривать. У
Обнорского возникло неприятное ощущение, что он уже успел чем-то
провиниться.
   - Главный военный советник генерал-майор Сорокин,- нарушил наконец
молчание генерал и выбросил вперед правую руку.
   Андрей чуть было не попятился от неожиданности, но вовремя сообразил,
что руку нужно пожать.
   - Это ваша первая командировка?
   - Так точно.
   - Женат? Как с языком? Откуда родом? Кто родители?
   Вопросы посыпались на Обнорского один за другим. Андрей, помня
наставления Гридича, старался отвечать как можно короче. Все это походило
на допрос, но Обнорскому показалось, что генерала Сорокина не очень
интересовали ответы.
   Вернувшись за свой стол, генерал помолчал с минуту, рассматривая карту
Южного Йемена, висевшую на стене, потом снова перевел взгляд на Обнорского.
   - Обстановка у нас тут очень сложная - в подробности я вдаваться не
буду, майор Пахоменко доведет позже... Каждый человек на счету. Особенно -
переводчики. Особенно - хорошие переводчики.- Сорокин сделал ударение на
слове "хорошие".- Бывают, правда, такие, что ни бэ ни мэ по-арабски, да и
русского толком не знают.- Генерал перевел взгляд на референта и рыкнул: -
Я по поводу этой таджикской мафии с тобой хочу отдельно переговорить.... А
то сегодня, понимаешь, Кордава с Центрального направления прибыл, его аж
колотит - переводчик его, как его... Мирзоев...
   - Мирзаев, товарищ генерал,- поправил Пахоменко.
   - Да какая разница! - окончательно вышел из себя генерал.- Чурка, он
чурка и есть... Кордава докладывал, что по-арабски он, кстати, чего-то
лопочет, а по-русски его вовсе не понять - "моя-твоя"...
   - Может быть, полковнику Кордаве сложнее понимать потому, что он сам не
русский? - осторожно спросил референт.
   Главный махнул рукой:
   - Отставить! Я-то почему-то Кордаву прекрасно понимаю, хотя он и грузин.
   Грузины, они, считай, такие же русские, не то что все эти мусульмане...
   Ладно, об этом после.
   Генерал снова повернулся к Обнорскому, застывшему по стойке "смирно".
   - Так вот! Родина доверила нам выполнение интернационального долга в
условиях сложной международной обстановки, и вы это высокое доверие
обязаны оправдать! От того, насколько добросовестно вы будете относиться к
своим обязанностям, во многом будет зависеть ваша дальнейшая судьба. Майор
Пахоменко!
   - Я! - вытянулся референт.
   - Куда вы его предлагаете определить?
   - Бригадным переводчиком...
   - Это ясно,- нетерпеливо перебил его Главный.- В какую бригаду, я
спрашиваю?
   Пахоменко на секунду замялся, потом, глянув искоса на Андрея, предложил:
   - Он мастер спорта по дзюдо, товарищ генерал... Может быть, в Седьмую
бригаду его?..
   - В спецназ? - Генерал пожевал губами и вопросительно глянул на
Обнорского.- Возражения есть?
   Что такое спецназ, Андрей представлял себе весьма смутно. В то время
это слово еще не было таким затасканным и истертым, как потом - в первой
половине 90-х, когда разных спецназов развелось, как кур нерезаных. В
середине 80-х более-менее известным (в узких кругах) был лишь спецназ
Главного разведывательного управления Генерального штаба... Обнорский,
правда, и о нем ничего не слышал, но слово начинающееся с сокращения
"спец", явно означало что-то крутое, особое, выделяющееся,- поэтому Андрей
не задумываясь ответил:
   - Никак нет, товарищ генерал!
   - Ну что же!.. Пахоменко, подготовьте приказ, отдайте его в кадры.
Введите товарища,- Сорокин кивнул на Обнорского,- в курс дела, проводите в
финчасть, через два час зайдите ко мне. Свободны.- И генерал опустил
взгляд в бумаги, разложенные на столе.
   - Есть, товарищ генерал, разрешите идти, товарищ генерал.- Не дожидаясь
ответа, референт подтолкнул к двери несколько ошалевшего Андрея.
   В предбаннике оба перевели дух.
   - Повезло тебе,- сказал Пахоменко,- старик сегодня в прекрасном
настроении.
   "Интересно,- подумал Обнорский.- Что же здесь творится, когда старик в
плохом настроении? Трескаются стены и вылетают двери?" Вслух же он спросил:
   - Виктор Сергеевич, а спецназ - это что за бригада?
   Пахоменко откинул волосы со лба и, усмехнувшись, ответил вопросом на
вопрос:
   - А чего же ты, студент, соглашался, даже не зная на что?
   Обнорский молча пожал плечами и отвернулся. Он почувствовал усталость и
раздражение от постоянных подначек, ухмылок, недоговоренностей. Видимо,
референт что-то почувствовал, потому что перестал улыбаться и ответил
серьезно:
   - Седьмая бригада - парашютно-десантная бригада специального назначения:
   борьба с бандитизмом, мятежами, контрреволюцией, контрабандой. Кроме
того - глубинная разведка и некоторые другие... гм... задачи.
   У Обнорского захватило дух. В его сознании сразу замелькали кадры из
известного фильма "В зоне особого внимания" - представление Андрея о
десантных войсках было исключительно романтическим.
   - Собственно, бригады-то как таковой еще нет,- продолжал рассказывать
Пахоменко, ведя Обнорского в свой кабинет.- Она еще только формируется на
основе бывшей бригады военной полиции. Эта бригада... Они тут пару месяцев
назад пытались устроить мятеж.. Кого-то расстреляли, кого-то разогнали по
дальним гарнизонам... Короче, остался один батальон - сборная солянка из
самых преданных и надежных... Старшего советника еще нет - он прибудет из
Союза где-то через месяц, пока есть только младший - майор Дорошенко, но
он занимается только вопросами парашютной подготовки, пэдээсник [ПДС -
парашютно-десантная служба, занимающаяся прыжковой подготовкой, изучением
материально-технической части и т.д.]. Планируется вывести бригаду из
самого Адена, но не очень далеко, чтобы она всегда была под рукой...
   Седьмая бригада будет находиться в центральном подчинении
непосредственно Генерального штаба Министерства обороны НДРЙ, а точнее - в
подчинении местного Главного разведуправления... Так что считай, что попал
в элиту - хоть и бригада, но "придворная"...
   Разговаривая, они поднялись на второй этаж, и референт запустил Андрея
в отделение кадров. В кадрах у Обнорского отобрали паспорт и взяли три
фотографии, объяснив, что свою синюю паспортину Андрей теперь не увидит
вплоть до окончательного дня отъезда в Союз (все паспорта хранились в
особом сейфе в Аппарате), а взамен ему скоро выдадут местную битаку
[Битака - карточка, удостоверение, вид на жительство (арабск.)].
   Потом Пахоменко отвел Андрея в финчасть, там Обнорский сдал свой
авиабилет и денежный аттестат, выданный в "десятке", а потом долго слушал
непонятные объяснения, сколько денег и в чем именно он будет получать.
Начфин - полковник с интересной фамилией Рукохватов - даже рисовал
специально для Обнорского на листке бумаги схему пересчета мифических
инвалютных рублей (таких денег на самом деле не существовало, и никто
никогда не видел их бумажного воплощения, но в аттестате зарплата
исчислялась именно в инвалютных рублях) в чеки Внешпосылторга и местные
динары.
   Андрей уяснил главное - всего в месяц ему пойдет коло тысячи семисот
чеков, чеки можно копить, "класть на книжку", но часть содержания положено
брать в местных динарах - не меньше тридцати пяти динар. Обнорскому выдали
на руки сорок динар, и Андрей покинул финчасть с неприятной мыслью о том,
что он скорее всего самый настоящий финансово-экономический идиот. Мысль
эта пришла, когда под занавес лекции полковник Рукохватов начал
рассказывать о взаимоотношениях курсов доллара, динара и инвалютного рубля.
   Наконец Пахоменко привел Андрея в свой кабинет, расположенный рядом с
генеральским, усадил за стол и положил перед Обнорским несколько папок.
   - Вот, почитай пока,- сказал референт.- Это тебе обязательно нужно
знать.
   Здесь справки и документы о положении в Йемене, основные приказы о
правилах поведения и регламентации жизни, некоторые разработки... Начинай
с приказов. Основной и самый важный из них для тебя - приказ №010. Он,
конечно, как бы это помягче... а помягче никак и не скажешь... ладно, ты
читай его, все равно тебе, впрочем, как и всем нам, придется с ним
считаться...
   На неподготовленного человека приказ №010 Главного военного советника
"О нормах и правилах проживания советских военных советников,
специалистов, переводчиков и членов их семей в НДРЙ" производил глубокое и
сильное впечатление. На трех листах убористого машинописного текста
подробно и обстоятельно перечислялось все, что запрещено было делать
советскому человеку "в Адене и других точках НДРЙ".
   Запретов было настолько много, что Обнорский, несмотря на хорошую
память, вряд ли смог бы все их воспроизвести вслух, если бы кто-нибудь его
попросил сделать это после двукратного прочтения текста. Много чего было
нельзя - выходить по одному в город, заводить "несанкционированные"
контакты с иностранцами, торговаться на базаре и в лавках, выходить из
домов после 23.00, купаться в неустановленных местах, брать взаймы у
коллег деньги, а равно и давать деньги в долг... Венчал приказ призыв:
"...достойно нести звание советского человека и офицера за рубежом".
   Неясным в приказе оставался лишь один, не самый важный, видимо, момент:
а что все-таки можно было "советскому человеку и офицеру"?
   - Прочитал? - спросил Пахоменко, не отрывая глаз от листа бумаги, на
котором он быстро и аккуратно писал что-то справа налево хорошо
поставленным арабским почерком.
   - Да,- ответил Обнорский.- Простите, Виктор Сергеевич, а какие санкции
предусмотрены за нарушение этого приказа?
   Референт хмыкнул и взглянул Андрею в глаза.
   - Высылка из страны в двадцать четыре часа. Это для начала, как ты
понимаешь. Ну а потом, в Союзе - продолжение банкета в зависимости от
того, на чем ты залетел, сам понимаешь. От совсем плохих раскладов до
просто плохих. Но в любом случае - если кого-то отправляют досрочно в
Союз, считай, на этом человеке навсегда поставлен крест. Так что лучше,
студент Андрюха, не залетать.
   На самом деле и переводчики, и советники со специалистами, и их жены
постоянно нарушали этот пресловутый приказ № 010 - ежу было ясно, что
нормальный человек просто не в состоянии следовать всем этим идиотским
запретам. Скорее всего это изначально понимали и составители приказа, но в
том-то и была соль: раз нарушали приказ, то, значит, каждый был как бы
"подвешен на ниточке" - исключительно от отношения руководства к каждому
конкретному офицеру зависело, продолжится его карьера или будет
безжалостно оборвана.
   Пахоменко смотрел на Обнорского вроде бы серьезно, но в глазах его
скакали лукавые смешинки. Он достал из ящика своего стола толстую черную
книгу, напоминающую амбарную, и открыл ее. На титульном листе красивым
почерком было выведено: "Книга учета доведения приказов".
   - Давай-ка, практикант, распишись тут за то, что с приказом тебя
ознакомили. Чтобы потом в случае чего не говорил: "А я, мол, не знал!.."
   - А что, незнание приказа освобождает от ответственности? - улыбнулся
Андрей.
   На этот раз Пахоменко ответил ему абсолютно серьезно, даже постоянные
смешинки в глазах погасли:
   - Это хорошо, что у тебя есть чувство юмора. Но с этим приказом шутить
я тебе не советую... Очень много народу на нем свои зубы пообломало. Я
тебя не пугаю, но... Здесь уже взрослые игры - и у тебя... у тебя всегда
должна быть голова на плечах. Желательно трезвая и ясная. Понял?
   Обнорский почему-то вспомнил пьяного Володю Гридича в дежурке Тарика и
кивнул:
   - Понял.
   Хотя на самом деле он по-прежнему толком ничего не понимал. Андрей
открыл черную книгу и отыскал страницу, на которой расписался его
предшественник,- последняя запись была сделана две недели назад. Обнорский
глянул на подпись, там значилось: "Курсант Новоселов И. П.".
   "Интересно,- подумал Андрей, расписываясь по образцу и подобию.- Кто
этот Новоселов? Судя по званию - тоже переводчик-практикант. Виияшник,
наверное..."
   Потом Обнорский долго разбирал документы и справки о положении в Южном
Йемене. Судя по всему, оно было явно не фонтан. Как явствовало из справок,
республику с трех сторон окружали враждебные государства - Оман,
Саудовская Аравия и Йеменская Арабская Республика (Северный Йемен). Эти
три страны вели неустанную подрывную и террористическую деятельность в
НДРЙ.
   Президентом Южного Йемена был "верный марксист-ленинец" Али Насер
Мухаммед, которого незадолго до своей кончины обласкал сам Леонид Ильич
Брежнев:
   генсек КПСС по своему обыкновению долго целовался взасос с
южнойеменским президентом, а потом наградил его орденом Ленина. При всем
при том в правительстве НДРЙ, "взявшем курс на построение социализма", и в
партии (которая почему-то называлась социалистической, хотя ее устав явно
сдирался с Устава КПСС) единства не было - наоборот, все более явно
обозначалось противостояние между сторонниками президента Али Насера и
теми, кто группировался вокруг "основателя" социалистической партии Абд
эль-Фаттаха Исмаила. Некую пикантность всей этой совсем невеселой ситуации
придавало то обстоятельство, что Абд эль-Фаттах, лидер необъявленной
оппозиции, последние несколько лет проживал не в Адене, а в Москве
(видимо, опасаясь за свою жизнь) То в одной, то в другой провинции НДРЙ
вспыхивали мятежи, которые, правда, быстро локализовывались и подавлялись.
За условной границей с Саудовской Аравией (демаркации как таковой не было
проведено - видимо, в свое время сделать это в безжизненной пустыне было
чисто технически сложно, а потом этот вопрос стал слишком политически
острым)
   базировалась так называемая Армия освобождения Южного Йемена, чьи
боевые группы часто проникали в глубь территории НДРЙ, иногда умудряясь
доходить даже до самого Адена. В августе 1984 года одну такую группу
обезвредили в столице Южного Йемена. (Обнорский сразу вспомнил, как
Пахоменко вскользь упомянул о попытке мятежа в бригаде военной полиции -
по времени эти два события совпадали.) После публичного показательного
процесса все диверсанты (группа должна была взорвать нефтеперерабатывающий
завод) были принародно расстреляны...
   Собственно говоря, информация в справках была явно неполной, подчас
противоречивой и очень-очень осторожной. Другой она, видимо, и не могла
быть, поэтому, листая прошитые страницы, Андрей мысленно сказал спасибо
преподавателям своего факультета, которые помимо прочего учили студентов
читать между строк, понимать недосказанное и стараться видеть то, что
пытались скрыть. Несколько раз Обнорский вопросительно поднимал глаза на
Пахоменко, но тот был так занят своими бумагами, что не замечал этих
взглядов, Или делал вид, что не замечал.
   Странное чувство начало все больше и больше охватывать Обнорского по
мере чтения: ему казалось, что он попал на другую планету, в чужой,
негостеприимный мир. Этот мир был загадочным, и от него, несмотря на
уличную жару, веяло холодом. Холодом опасности.
   Пахоменко глянул на гостя и присвистнул:
   - Ото! Мы с тобой, студент, переработались! Час уже - пора домой ехать!
[В Южном Йемене, как и во многих других арабских странах Ближнего Востока,
рабочий день из-за жары начинался очень рано - в шесть утра].
   Они вышли в аппаратовский дворик, где уже ждал автобус, маленький
"фиат". В нем сидели мужчины в форме и какие-то женщины, видимо жены
офицеров, работавшие на каких-то вспомогательных должностях.
   - Ну, Сергеич, тебя, как всегда, ждать приходится - заворчал на
референта какой-то пузатый мужик, истекавший потом в нагретом автобусе.-
Полковники понимаешь, вынуждены майоров ждать...
   - Так уж и всегда, товарищ замполит? - хохотнул Пахоменко.- Это сегодня
день такой выдался - пополнение прибыло, вот и пришлось мне молодежью
заняться, в курс, так сказать, ввести, то да се...
   - Куда-куда ты ему ввел? - дурашливо спросил кто-то с задних сидений.
   Весь автобус загоготал, даже женщины оценили шутку положительно.
Обнорский закусил губу - он очень не любил, когда из него делали
общественного клоуна.
   - Что вы молодого человека засмущали, он к таким шуткам еще не привык,-
игривым голосом сказала крашеная блондинка средних лет. (Позже Обнорский
узнал, что это была жена начфина - полковника Рукохватова.) Сквозь ее
легкий сарафанчик просвечивал внушительного размера бюстгальтер. Андрей
уткнулся в него взглядом и смутился еще больше...
   ...В Мааскере Пахоменко передал Обнорского коменданту гарнизона,
некоему Струмскому. Маленький, похожий на вылезшего из моря осторожного
краба, Струмский щеголял в шортиках, маечке и детской панамке с корабликом
на тулье. Андрей чуть не открыл рот от изумления, когда выяснилось, что
это чучело - капитан второго ранга. Струмский полистал свой потрепанный
гроссбух, пошевелил губами и наконец принял решение:
   - Жить будешь в тридцать четвертой комнате, вместе с курсантом
Новоселовым.
   Обнорский обрадовался - по записи в "Книге учета доведения приказов" он
помнил, что этот Новоселов сам только что прибыл в Йемен,- двум новичкам
всегда вместе легче.
   Струмский выдал Андрею две простыни, две наволочки, полотенце и повел
его на второй этаж каменного барака. На лестнице Обнорский обратил
внимание, что сквозь краску на стенах кое-где просвечивают надписи на
английском языке.
   - Здесь до независимости английский гарнизон был. Как раз на втором
этаже их сержантская казарма располагалась,- пояснил Струмский, перехватив
взгляд Андрея.
   Второй этаж казармы представлял собой длинную балконную террасу, на
которую выходили пронумерованные двери комнат.
   Когда Струмский подошел к двери за номером тридцать два, он вдруг встал
на цыпочки и, не стесняясь Обнорского, приложил ухо к замочной скважине.
   Обнорский оторопел от неожиданности, потом вспомнил, что тридцать
вторая - это та самая комната, куда приглашал его Володя Гридич. Андрей
громко кашлянул, и комендант отпрянул от двери, покосившись на Обнорского.
   Пробормотав что-то недовольно себе под нос, Струмский подошел к двери в
комнату номер тридцать четыре и открыл ее маленьким блестящим ключом.
   Едва Андрей переступил порог своего будущего жилища, как в нос ему
ударил затхлый запах нежилого помещения. Обнорский удивленно обернулся к
Струмскому, и тот успокаивающе махнул рукой:
   - Илья, сожитель твой, только вещи и успел сюда забросить, его сразу
советники в Эль-Анад забрали, Так что он даже обжиться не успел, придется
тебе самому тут порядок наводить.
   После яркого йеменского солнца в комнате было довольно темно -
объяснилось это просто: стекла единственного окна были наглухо закрашены
зеленой краской. Вдоль стены изголовьями друг к другу стояли две пружинные
кровати, у окна белела раковина с водопроводным краном. Большой,
обшарпанный временем и людьми шкаф делил комнату как бы на две части.
Ближе к входной двери стояли круглый журнальный столик и три бывших
кресла. Назвать эту рухлядь просто креслами или даже очень старыми
креслами смог бы, наверное, только очень добрый человек, наделенный к тому
же богатой фантазией. Ближе к окну за шкафом стояли холодильник, маленький
буфет и стол, покрытый клетчатой клеенкой. На стене между буфетом и
умывальником была привернута мощная стойка с двухконфорочной
электроплитой. Под окном в стене торчал кондиционер советского
производства БК-1500. В комнате было очень тесно и жарко.
   - Сейчас кондей подключим, и сразу станет веселее - сказал комендант,
подходя к окну.- Кондей здесь главный друг человека, без него не жизнь, а
мучение.
   Он щелкнул выключателем, и кондиционер радостно взвыл, словно
приветствуя своего нового хозяина.
   - Ну что, устраивайся,- обвел рукой комнату Струмский.- Здесь, конечно,
не дворец, но жить, в принципе, можно. Да, не забудь холодильник
подключить - у нас тут недавно электричество вырубали, у твоего
холодильника защитное реле срабатывает, он у тебя английский, каждый раз
после отключки нужно кнопку у морозилки нажимать. Если будут какие
проблемы, заходи после пяти... А сейчас у нас сон.
   После ухода коменданта Андрей подключил холодильник, которому было уже,
наверное, лет двадцать, если не больше. Заочно знакомый Обнорскому Илья
Новоселов оставил в холодильнике привезенные с собой колбасу и консервы,
не зная, вероятно, что может прекратиться подача электроэнергии,- колбаса
протухла, а консервы вздулись. Андрей покидал все это хозяйство в большой
пластиковый мешок для мусора и пошел за своими вещами. Володи Гридича в
дежурке уже не было, вместо него за столом сидел какой-то сонный, но
абсолютно трезвый толстый парень, похожий на таджика или узбека.
   Закинув вещи в комнату, Андрей вспомнил о приглашении Гридича. Выйдя на
террасу, Обнорский закурил, а потом решил все же постучаться к Володе. За
дверью, которую украшал номер "32", послышалось какое-то невнятное
бормотание. Андрей нажал на ручку и вошел. Картина, представшая его
глазам, была довольно живописной. Планировка и мебель, в общем, копировали
комнату Обнорского, но здесь чувствовался дух обжитости. Стены были сплошь
заклеены пикантными картинками из разных журналов. Особенно радовал глаз
плакат во всю дверцу шкафа: голая женщина, наклонившись и выставив
задницу, смотрела прямо в глаза любому посетителю. На кровати, что стояла
ближе к окну, лежал Володя Гридич в полной форме и даже в высоких черных
шнурованных ботинках.
   Похоже, Володя был вдребезги пьян. На полу рядом с его свесившейся с
кровати рукой валялся АКМС. Журнальный столик был заставлен пустыми и
полупустыми бутылками, вскрытыми консервными банками и грязными стаканами.
   В одном из кресел, в подлокотник которого была воткнута финка, сидел
голый по пояс парень. Несмотря на работавший кондиционер, в комнате
плавали сизые клубы сигаретного дыма.
   - Добрый день,- сказал Обнорский.- Меня Володя приглашал зайти... Но я,
похоже, не совсем вовремя.
   Парень в кресле сконцентрировал взгляд на Андрее и протестующе мотнул
курчавой головой:
   - Заходи. Са-адись. Но-овенький? Грида говорил. Парень говорил, как-то
странно булькая, словно все, выпитое им, стояло у самого горла.
   - Леха.- Полуголый парень вытянул вперед руку, и Обнорский пожал ее.
   "Наверное, это тот самый Леха Цыганов, которого подменял Гридич в
дежурке",- подумал Андрей.
   - Грида. Завтра. В бригаду едет. Два часа. Назад. Сказали.- От
бульканья Леха перешел к коротким, рубленым фразам.- Выпьем!
   Движениями, напоминавшими плавание стилем брасс, Цыганов поймал за
горло бутылку джина и налил по полстакана Андрею и себе.
   - За. Твой. Приезд.
   Не дожидаясь, пока Обнорский выпьет, Леха начал заталкивать джин в себя.
   Было очевидно, что джин в Леху идти не хотел, а просто подчинялся
грубому насилию. Андрей лишь осторожно пригубил - он любил джин, но жара
отбивала всякую охоту пить крепкое. Между тем Леха несколько раз поменялся
в цвете, увлажнился потом, блеснул глазами и, вытянув руку в направлении
холодильника, просипел:
   - Пи-ива!
   Андрей поставил свой стакан на столик и, открыв холодильник, вытащил
оттуда сразу две запотевшие пол-литровые банки финского пива. Открыв обе,
он протянул одну Цыганову, а другую взял себе. Леха надолго присосался к
пиву, Андрей тоже с удовольствием сделал несколько глотков. Как ни
странно, пиво не отключило Цыганова напрочь, а наоборот - взбодрило и
оживило его. Он даже смог отбыть самостоятельно банку колбасного фарша и
гостеприимно подвинуть ее Обнорскому. Андрей упрашивать себя не заставил -
отыскал на столе более-менее на вид чистую вилку, отломил кусок от
валявшейся тут же лепешки и с удовольствием принялся за еду.
   - Вопросы будут? - спросил между тем Леха почти нормальным голосом.
   Обнорский кивнул и, не переставая жевать, спросил:
   - А куда Володя уезжает?
   - Мукейрас, Тридцать вторая пехотная... Дыра жуткая.- Леха допил свое
пиво и смял банку в руке.
   - Там что, воюют? - Андрей кивнул на автомат, валявшийся на полу рядом
с кроватью бесчувственного Гридича.
   - Сейчас вроде бы нет... Тихо. А это еще хуже - сидеть и ждать, когда
начнется... Тут когда долго тихо - очень душно и тоскливо становится, как
перед грозой. Думаешь, скорей бы уже ебнуло, чего душу-то мотать.
   Голос Цыганова начал постепенно угасать, его потянуло в сон. Обнорский
задумчиво посмотрел на него и вдруг неожиданно для самого себя
поинтересовался:
   - Слушай, Леха... Если о моем прилете сюда никто не знал, из "десятки"
не предупредили, то что там делали Пахоменко и Гена, водила генеральский?
   Цыганов икнул и слабо улыбнулся:
   - Почту ждали скорее всего... Третий рейс уже пустой прилетает... Ну и,
может, свои какие дела... У Пахома связь с Союзом налажена: он оттуда
постоянно посылки получает - и хлеб черный, и селедочку, и всякое другое
разное... Только ты, Андрюха, запомни - по дружбе говорю: у нас в чужие
дела нос совать не рекомендуется - прищемят... Тем более в дела Пахома. Он
у нас папа - как скажет, так и делать надо, потому что, кроме него,
защищать нас от этого хабирья [Хабирье - от арабского "хабир" - специалист.
   Презрительная кличка всех советских офицеров - не переводчиков - в
арабских странах] озверелого некому.
   Леха пробормотал еще что-то, но уже совсем глухо слов было не
разобрать, потом он несколько раз дрыгнул ногой и уснул прямо в кресле.
   Андрей доел весь фарш, допил пиво и с удовольствием выкурил сигарету.
Потом он подошел к кровати Гридича и повернул Володю на бок, чтобы тот не
захлебнулся, если вдруг надумал бы блевать во сне. Потом Обнорский поднял
с пола автомат и отсоединил магазин - рожок был под завязку набит боевыми
патронами. Андрей хмыкнул, вставил рожок обратно и прислонил автомат к
шкафу. Перед тем как уйти из гостеприимной тридцать второй комнаты,
Обнорский взял на руки Леху и переложил его на свободную кровать...
   ...Свои вещи Андрей разобрал довольно быстро и отправился в душ - общий
на всю казарму. У этого душа была одна любопытная особенность; вентиль для
пуска воды был один - понятия холодной или горячей воды не было, вода
всегда была теплая, нагретая беспощадным солнцем...
   После душа его разморило, он прилег на кровать и не заметил, как уснул.
   Разбудил его протяжно-тоскливный напев муэдзина, несшийся из невысокой
мечети, стоявшей рядом с гарнизоном... Чувствуя во всем теле вялость,
Андрей прибрал комнату до конца, переоделся и вышел на террасу. По
местному времени было около семи, но на улице уже было совсем темно - на
арабском Востоке вообще темнеет быстро, как будто кто-то просто берет и
выключает свет. В гарнизоне чувствовалось какое-то оживление - люди, в
основном почему-то женщины, стекались к кинотеатру. Показывали какой-то
старый "производственный" фильм, Андрей сел было на одну из лавок в
амфитеатре, быстро понял, что фильм этот уже видел в Союзе, и собрался
уходить, как вдруг заметил, что у мужчины средних лет, сидевшего рядом, из
глаз текут слезы. При этом лицо мужика было совершенно спокойным,
казалось, слезы текут сами по себе. Присмотревшись, Обнорский заметил еще
одного такого же и еще... Андрею стало не по себе, он достал сигарету и
выскочил из кинотеатра.
   "Дурдом какой-то! Псих на психе, их тут всех лечить надо.- Обнорский,
нервно затягиваясь, пошел к дежурке.- Неужели здесь все такими становятся?"
   Андрей был недалек от истины. Тяжелые климаческие условия Йемена и
постоянно испытываемые стрессы очень сильно влияли на психику европейцев,
прибывших в эту страну. Позже Обнорскому рассказали, ото прагматичные
англичане якобы лишали на два года избирательных прав своих
соотечественников, проведших в Йемене более года,- считалось, что психика
этих людей серьезно подорвана и требует реабилитации Что же касается
слезливости, то в ней опять же виноваты были солнышко и климат, не
случайно даже в сказках "Тысячи и одной ночи" все великие герои и воины
постоянно плачут, как дети...
   Андрей присел на лавочку у дежурки - в тусклом свете фонаря хорошо были
видны огромные тараканы, деловито сновавшие по двору.
   - Вот ведь твари какие,- кивнув на тараканов, сказал вышедший из
дежурки мужик средних лет, садясь на лавку рядом с Андреем.- Ничем их,
гадов, не вытравишь, они ведь в дома только пожрать приходят, а живут на
улице...
   Летают еще...
   Мужик придавил одного таракана ногой, Обнорского передернуло от
неприятного хруста.
   - А ты что, новенький?
   - Да,- обреченно вздохнул Андрей и, не дожидаясь следующих вопросов,
начал отвечать: - Переводчик, практикант из Ленинграда. Москва еще стоит.
   - Холодно уже, наверное? Снег выпал?
   Обнорский пожал плечами:
   - Не жарко, естественно, но снега еще нет. Дежурный грустно покачал
головой:
   - А я, хлопчик, снега уже три года не видел. Отпуска - летом. Снится
мне снег все время.
   Мужик вздохнул и стрельнул у Андрея сигарету. Посидели молча, потом
Обнорский поднялся:
   - Пойду с ужином что-нибудь придумывать.
   - Давай, только воду кипяти как следует. Вода здесь - полное говно, я
тебе скажу, почки у всех летят...
   "Интересно,- думал Андрей, поднимаясь на террасу.- А есть здесь
что-нибудь, что не говно?"
   Ничего придумать с ужином он не успел - его приготовления прервал
короткий стук в дверь. Обнорский, удивляясь про себя, кто бы это мог быть,
открыл увидел на пороге маленького круглого человечка в странной пятнистой
форме и кроссовках. Лицо незнакомца выражало радость и вообще
свидетельствовало о большом внутреннем жизнеутверждающем потенциале.
   - Салям алейкум! - воскликнул пятнистый человечек, входя в комнату.- Ну
наконец-то! А то я тебя вже так ждал, шо прям и не знаю аж как!
   У гостя был забавный южнорусский говорок, и ничего не понимающий
Обнорский невольно улыбнулся.
   - Здравствуйте... Вы меня ждали?
   - Та ты шо! Как невеста первого разу!
   - Да вы проходите, проходите,- засуетился Андрей.- А вы меня ни с кем
не путаете?
   - Ха! Спутаешь тебя! Мне вже тебя так расписали - ты шо! Высокий,
красивый, чернявый... Андреем зовут?
   - Да,- промямлил Обнорский.- А собственно...
   - Ну вот,- продолжил мужичок, разглядывая комнату.- А я Дорошенко Петро
Семенович, майор Советской Армии, так шо люби и жалуй. Тамам? [Хорошо?
   (арабско-йеменский диалект)]
   - Тамам,- машинально ответил Андрей и, догадавшись, воскликнул: - А,
так вы, наверное, мой советник?
   Дорошенко залился мелким заразительным смехом и хлопнул себя по ляжкам.
   - Не, хлопчик, ты еще трошки не дорос, чтоб у тебя майоры в советниках
были. А советник я командира Седьмой парашютно-десантной бригады спецназа
подполковника Абду Салиха Юсуфа - кстати, он классный мужик, у нас в Союзе
в академии учился... Мафгум?
   - Мафгум,- кивнул Андрей.- А мне сказали...
   - Плюнь! - посоветовал Дорошенко.- Плюнь и забудь, тут все кому не лень
плетут разное, ты меня слушай. Со мной, хлопчик, не пропадешь. Но горя
хватишь.
   И он снова залился смехом.
   - Да вы садитесь,- спохватился Андрей.- Сейчас я чего-нибудь
быстренько...
   - Ни-ни-ни,- замотал головой Дорошенко.- Ни быстренько, ни средненько.
   Собирайся-обувайся и пошли буду тебя кормить и одевать. Кто из нас из
Союза прибыл? Ты или я? Так шо - без всяких марципанов. Как-никак я тебе
начальство. Мафгум?
   Андрей кивнул и улыбнулся. (Позже выяснилось, слово "марципан" было
излюбленным выражением Дорошенко - им он обозначал такие понятия, как
"церемонии", "проблемы", "сложности" и ряд других, выражаемых обычно в
офицерской среде матерными эквивалентами. За это Петр Семенович получил,
естественно соответствующую кличку - Марципан, которая очень подходила к
его забавному внешнему облику.) По дороге майор не переставая сыпал
словами:
   - Здесь шо главное? Хотя бы раз в день горячая пища! И - горячая
жидкость, тот же чай, если супа нет. Это лязим [Надо, нужно (арабск.)]
помнить. А всякая сухомятка, лимонада - это сплошной муштамам [Нехорошо
(арабск.)].
   Квартирка у Дорошенко оказалась маленькой, но чистой: холл, спальня,
кухня и совмещенный санузел.
   - Ну как? - спросил Петр Семенович, обводя свою квартиру довольным
взглядом.- Хоромы! Ты б видел, в каких общагах мы с моей жинкой в Союзе
жили... Жуть кошмарная, вспоминать на ночь не хочется - стенки тоненькие,
фанерные, все слышно, ни потрахаться толком, ни поскандалить со своей
бабой от души нельзя - соседи советами замучают... А ты женат?
   - Женат,- кивнул Андрей,- но супруга в Москве осталась.
   - Приедет?
   - Нет, я же на год всего. Я практикант. [К советским офицерам в
некоторых странах разрешалось приезжать женам, но только в том случае,
если срок командировки был более полутора лет. Все остальные вне
зависимости от семейного положения считались холостяками и получали за это
не полный оклад, а 80 процентов. Это дикое положение было отменено лишь
1990 году].
   - Да,- сочувственно вздохнул Дорошенко.- То муштамам. Мужику без бабы
плохо. Да и бабе тоже - они ж, если честно, тоже люди, заблядовать могут...
   Я, конечно, твою в виду не имею... А мужику так вообще тоска - я свою
два месяца не видал, спать ложусь - одежную щетку под руку кладу.
   - Зачем? - удивился Обнорский.
   - Так ночью погладишь - вроде как она рядом И Дорошенко снова
жизнерадостно захохотал. Разговаривая, он успел в мгновение ока собрать на
столе немудреную закусь, порезать помидоры с луком и пожарить яичницу на
сале.
   Посмотрев на стол Петр Семенович задумался и искоса взглянул на Андрея.
   - Грех, однако, с дороги-то не выпить... Да под такую закусь...
   - Я сейчас,- вскочил Обнорский.- У меня...
   - Сиди спокойно. Все имеется. Только так: то, шо мы тут с тобой
выпиваем,- между нами. Тамам?
   - Тамам,- улыбнулся Андрей. Они выпили по первой и навалились на еду.
   Дорошенко продолжал разговаривать с набитым ртом:
   - Один на один можешь звать меня просто Семеныч, но когда люди кругом -
будь любезен по имени-отчеству, а при начальстве - по званию. Потому как
панибратства в армии не любят.
   После второй стопки Семеныч начал рассказывать о себе. Когда-то
Дорошенко был летчиком-истребителем, при этом увлекался парашютным
спортом. Потом его списали с летной работы по здоровью, и он
переквалифицировался в начальники ПДС полка. С помощью бывших друзей,
сделавших карьеру, Семеныч получил возможность поехать на заработки в
загранку.
   - Я, Андрюша, в этом спецназе сам ни хера не понимаю. Мое дело -
научить людей прыгать, техникой пользоваться. Через месяцок приедет
старший советник в бригаду, он и начнет их всем остальным премудростям
обучать. Но что это будет за фрукт или овощ - тайна, покрытая мраком. А
ты-то как?
   Боишься прыгать?
   - А я что, тоже должен буду прыгать? - удивленно спросил Обнорский.
   - А то как же?! Это ж наша техника, местные должны ей доверять, видеть,
что мы все прыгаем - и ничего. И потом, в спецназе прыгают все - даже
повара и завскладами. Ты не бойся.
   - А я не боюсь,- пожал плечами Обнорский.
   - Не боишься? Ну молодец, а я вот восьмую сотню прыжков разменял - все
одно страшно, перед прыжком уснуть не могу.
   После третьей рюмки о себе начал рассказывать Андрей. Обнорский говорил
и удивлялся самому себе: этому простому мужику, человеку совсем не его
круга, он рассказывал то, что, наверное, не стал бы говорить многим
близким знакомым.
   - А форму мне в бригаде выдадут? - спросил Андрей.
   Дорошенко успокаивающе махнул рукой:
   - За форму не волнуйся - получишь полный набор: обычную песчанку,
камуфляжку, ну и парадку - ее тебе шить будут.
   - А оружие? Тоже выдадут?
   Семеныч вдруг аж пригнулся, зачем-то оглянулся и спросил почему-то
шепотом:
   - Какое оружие? Ты шо?! Даже и думать не думай! Генерал брать оружие
запретил!
   - Как? - растерялся Андрей.- А я видел...
   - Шо ты там видел - я и знать не хочу,- перебил Дорошенко.- То мужики в
бригадах берут стволы, но подпольно, шоб никто ничего не видел... А мы тут
- люди еще новые, вот оботремся малость, видно будет... Старший советник
приедет - он и решит. И скажу тебе по опыту - чем дальше от оружия, тем
меньше всякой херни случается.
   "Ничего себе подпольно",- подумал Обнорский, вспомнив автомат,
валявшийся совершенно открыто рядом с пьяным Гридичем. Однако возражать
Дорошенко не стал, поняв, что столкнулся с очередной загадкой, отгадку на
которую предстояло искать самому.
   Ближе к полуночи выпили на посошок.
   - Утром подходи ко мне часов в семь - в бригаду поедем, знакомить тебя
со всеми буду. Раньше там нам делать нечего. Да и ты поспать должен...
   Андрей, слегка покачиваясь от усталости и выпитой водки, пошел к себе
через тускло освещенный низкими фонарями гарнизон. Темная казарма казалась
совсем нежилой. В тридцать второй комнате было тихо. Андрей зашел к себе,
лег и еще раз перебрал по эпизодам весь бесконечный день, свой первый день
в Южном Йемене. Обнорский не мог понять, отчего у него душе осталось
ощущение немотивированной вроде бы тревоги.
   "Наверное, просто от новых впечатлений. Все не так уж и плохо",-
подумал Андрей, засыпая.
   * * *
   ...В ритм новой жизни Андрей вошел быстро - работы хватало, и скучать
не было времени. Каждое утро он с Семенычем уезжал на стареньком,
оставшемся еще от англичан "лендровере" в бригаду, базировавшуюся в
пятнадцати километрах от Адена. Это местечко называлось "Красный
пролетарий" и находилось уже в провинции Лахедж - точнее, на
административной границе между провинциями Аден и Лахедж. Дорошенко в
основном проводил занятия с личным составом - предпрыжковая подготовка,
укладка парашютов, методика действий в случае возникновения нештатных
ситуаций...
   Андрей пытался переводить йеменцам объяснения Семеныча; сначала у него
это получалось довольно жалко, но в бригаде было несколько офицеров,
учившихся в Союзе и хорошо говоривших по-русски, они начали помогать
Обнорскому, и уже через неделю он стал. что-то понимать в местном
диалекте. Командование бригады - командир подполковник Абду Салих и
замполит майор Мансур окончили в Москве академии:
   Абду Салих учился в Академии имени Фрунзе, а замполит, как и положено,
в Академии имени Ленина. Они оба относились к Обнорскому доброжелательно,
понимали, что парню сложно, и не выражали неудовольствия новым
переводчиком. Кстати, с первого дня Андрей заметил, что отношения между
Мансуром и Абду Салихом довольно напряженные. Обнорский сначала подумал
было, что дело в извечной неприязни командиров к замполитам, но потом
выяснилось, что Мансур родом из провинции Абьян, родины президента Южного
Йемена Али Насера Мухаммеда, а Абду Салих родился в горах Радфана - там,
где начиналось когда-то национально-освободительное движение против
англичан,- и был дальним родственником Абд эль-Фаттаха Исмаила,
председателя Йеменской социалистической партии. О том, что вражда между
этими мощными кланами расслаивала страну на два противостоящих лагеря,
Обнорский узнал в Аппарате в день приезда из справок Пархоменко.
   Семеныч гонял Андрея точно так же, как йеменских солдат и офицеров,-
заставлял до одури прыгать на землю со специального трамплина так, чтобы
при приземлении ступни и колени оставались плотно сжатыми, учил укладывать
парашют. В бригаде на вооружении стояли парашюты Д-1-5-У - Дорошенко по
секрету рассказал Обнорскому, что на этих системах в Союзе давно уже никто
не прыгает, но техника, в принципе, надежная, хоть и старая...
   Перед первым прыжком Семеныч сказал Андрею:
   - Такого подарка,, какой ты получишь сегодня, тебе больше не сделает
никто в жизни, потому что я подарю тебе целое небо.
   Свой первый прыжок Обнорский действительно запомнил навсегда - прыгали
на рассвете (утром в пустыне, как правило, утихал ветер), солнце едва
показалось из-за гор, отбрасывая от фигур десантников длинные тени. Андрей
ощущал себя довольно спокойно вплоть до посадки в "М-8", а вот в вертолете
уже навалился настоящий страх. Когда геликоптер набрал высоту и Семеныч
распахнул дверь, Обнорский вдруг понял, что ему сейчас придется шагнуть в
пропасть с каким-то мешком за спиной, и буквально прирос к скамье.
   Дорошенко между тем хохмил, пытаясь поднять дух всех, кто находился в
вертолете: сел на пол, свесил ноги в открытую дверь и начал ими болтать.
От этой "веселой" картины Андрея вовсе замутило, он оглянулся на своих
йеменских коллег - их лица также не выражали особой радости, потому что
опытных десантников в бригаде просто не было, лишь некоторые успели
сделать по два-три прыжка.
   Семеныч между тем встал, поправил подвесную систему своего парашюта
(Дорошенко прыгал не на "дубе", как все остальные, а на "крыле" - система
его парашюта называлась УТ-15) и помочился в открытую дверь. Заорала
сирена, и первая пятерка, в которую входил Андрей, поднялась и начала
цеплять за трос карабины своих вытяжных. На негнущихся ногах Обнорский
приблизился к двери, глянул вниз, понял, что не прыгнет никогда в жизни и
ни за какие деньги или ордена, хотел повернуться к Дорошенко и честно
заявить ему об этом но не успел - майор левой рукой хлопнул Андрея по
плечу, давая сигнал на отделение, а правым коленом незаметно толкнул
Обнорского в зад, так что тот не успев, что называется, даже мяукнуть,
вывалился из вертолета. Воздушный поток подхватил и завертел Андрея, с
испугу померещилась ему перед глазами собственная задница, однако через
несколько бесконечных секунд Обнорский почувствовал сильный рывок, его
тряхнуло, а когда он поднял глаза, то увидел над головой раскрывшийся
белоснежный перкалевый купол, заслонивший почти все ярко-голубое утреннее
небо. Андрей заорал от счастья, что-то запел, глянул вниз - высота уже не
казалось ему такой страшной. Было ощущение, что он неподвижно висит в
хрустально-чистом воздухе, напоенном солнечным светом и тишиной,- вертолет
тарахтел уже где-то вдали, и от него продолжали отделяться крошечные
человеческие фигурки...
   Приземлился Андрей удачно, войдя сведенными ступнями в мягкий песчаный
бархан, быстро погасил купол, собрал парашют и лег на спину, глядя в
подаренное ему небо. Накал испытываемой им эйфории был настолько силен,
что ему немедленно захотелось прыгнуть еще раз, чтобы снова испытать это
ни с чем не сравнимое удовольствие мгновенного перехода от дикого ужаса к
полному счастью...
   Так оно потом и пошло - в ночь перед прыжками Обнорский не спал,
мучимый страхами (ему постоянно казалось, что он сделал какую-то роковую
ошибку при укладке парашюта), зато прыгнув, он чувствовал себя на вершине
блаженства, хозяином своей судьбы, суперменом, победителем и бог знает кем
еще...
   Постепенно прыжки начали засасывать Андрея, как настоящий наркотик.
Семеныч видел, что происходило с парнем, посмеивался, говорил, что пока
это все еще цветочки, а потом начнутся сложные выброски - с оружием,
ночью, на море...
   Возвращаясь каждый вечер в Аден (ночевать в бригаде Семеныч не любил,
хотя Абду Салих и Мансур постоянно намекали на то, что, мол, было бы
лучше, если бы советник всегда, что называется, находился под рукой),
Андрей окунался совсем в другую среду - жизнь советского военного
гарнизона Тарик была полна скрытых и явных противоречий и интриг.
   Все население гарнизона делилось на несколько неоднозначно относящихся
друг к другу групп. Самым бросающимся в глаза было некое - официально,
естественно, никем не декларируемое - противостояние хабиров и мутаргимов
[Myтаргим - переводчик (арабско-йеменский диалект)]. В категорию хабиров
автоматически попадали все советские офицеры - не переводчики независимо
от того, были ли они на самом деле специалистами или занимали ступень
повыше и назывались мусташарами [Мусташары - советники (арабск.)]. Как
правило, хабиры и мусташары были старшими офицерами от майора и выше, не
моложе тридцати четырех - тридцати пяти лет. Их юность прошла по разным
отдаленным гарнизонам и была наполнена безденежьем и всем тем, что в
Уставе называлось "тяготами и невзгодами воинской службы". Первые
относительно большие (в советском понимании, конечно) деньги они увидели в
Йемене, и, естественно, далеко не все смогли перенести такой шок. У многих
хабиров развилась настоящая болезнь, которую в Йемене называли "чековая
лихорадка", или "чеканка" [От слова "чек". В чеках Внешпосылторга
выплачивалась та часть зарплаты, которая откладывалась на книжку]. Желание
накопить как можно больше чеков подчас принимало просто уродливые формы -
люди экономили на всем: на еде, одежде, даже на предметах личной гигиены
(был, например, один хабир, который, чтобы не покупать в магазине зубную
пасту, чистил зубы...
   хозяйственным мылом).
   Конечно, не все хабиры доходили до откровенного скотства, но, как
показывала практика, "чеканка" была болезнью опасной и заразной.
   Переводчики (мутаргимы) были в основе своей либо младшими офицерами (до
капитана), либо вовсе курсантами или студентами. Их было меньше - в
среднем один переводяга на четырех хабиров,- они были моложе и в основной
своей массе учились или служили в столицах или крупных центрах. А потому
смотрели на хабиров как на убогих, как городские на деревенских. Хабиры,
естественно, платили мутаргимам лютой "взаимностью". Однажды квинтэссенцию
отношений между этими двумя группами четко сформулировал сожитель Андрея
Илья Новоселов.
   Этот симпатичный веселый курсант пятого курса ВИИЯ понравился Андрею с
первого взгляда - он вернулся на побывку в Аден через неделю после приезда
Обнорского. Ребята поладили сразу - им было о чем поговорить, Илья
оказался парнем начитанным и остроумным, в нем совершенно не было тяжелого
военного дубизма. Илья, как почти все курсанты ВИИЯ, прекрасно знал
традиции, легенды и предания военных переводчиков - в его институте их
передавали от поколения к поколению. Новоселов бескорыстно решил
просветить абсолютно серого в этих вопросах Обнорского.
   - Ты пойми, Андрюха,- вещал Илья, валяясь на кровати.- Почему хабиры
нас ненавидят? Потому что они пыхтели лет пятнадцать-двадцать в
каком-нибудь Усть-Ужопинске и командировку сюда получили всеми
правдами-неправдами, вылизыванием задницы начальству и еще черт знает чем,
о чем даже им вспоминать противно. И тут они видят молодых, наглых, шибко
грамотных, которые уже в своем сопливом возрасте за кордоном - и имеют
все, о чем нормальный пехотный офицер даже мечтать не может. Притом ведь
многие наши начинают в загранку ездить с курсантских времен и знают, что
еще поедут, а потому не жмутся и не экономят, как те, кому обратно в
Усть-Ужопинск возвращаться. Может это хабиру нравиться? Нет! Поэтому он
спит и видит, как бы переводяге подлянку скроить, чтоб служба медом не
казалась. Это с одной стороны. С другой стороны, они нашу работу за работу
не считают - чего, мол, там сложного, знай языком мели... Но есть еще одно
немаловажное обстоятельство: они нас боятся. Они считают, что мы все
работаем либо на ГРУ, либо на Комитет и постоянно закладываем своих
советников. Хотя этим фирмам информация про наших придурков просто даром
не нужна - без них дел хватает. Ну а мы, естественно, друг другу помогаем,
мы друг друга знаем, у любых двоих переводяг всегда найдется куча общих
знакомых - отсюда и возникают все эти кошмарные хабирские страшилки про
переводческую мафию, которая может все... Тьфу, уроды!
   - Ну ты уж не преувеличивай,- смеялся в ответ Обнорский.- Не все они
такие монстры, взять хоть моего, например,- вполне нормальный мужик. И не
жадный - все небо мне подарил...
   - Исключения лишь подтверждают правило,- не соглашался Илья.- Да и ты
насчет своего не торопись с выводами - неизвестно, как он поведет себя в
пиковой ситуации... Хабир - он по природе своей жаден, завистлив, туп и
труслив... Раньше знаешь как ребята говорили, которые еще в Египте и Сирии
воевали: хороший хабир - мертвый хабир.
   - Типун тебе на язык, Илюха! - Андрею стало уже не смешно.- Не дай бог
накаркаешь... Просто тебе с твоими советниками не повезло.
   - Да уж, это точно,- мрачно согласился Новоселов.- Знаешь, что тут
недавно товарищ полковник Кий задвинул? Высчитал, сколько чеков ему капает
за то время, что он в сортире сидит. Чуть не рехнулся от этой цифры,
говорит: я, мол, за такие деньги даже в тюрьме сидеть согласен...
   (Иван Богданович Кий был старшим советником командира Эль-Анадской
бригады, где переводчиком работал Илья. Позже этот полковник прославился
тем, что, уезжая окончательно из Йемена, увез с собой все что мог - даже
дверные ручки из занимаемой квартиры.)
   - Справедливости ради нужно признать,- добавил Илья,- что хабиры
попадаются и среди переводяг. Хабир - это слово ругательное, и обозначает
оно не профессию, а социально-психологическую суть человека. А среди
переводяг редко, но тоже встречаются такие, которые начинают писать книги
"ГУК и ЧЕК"
   [Игра слов: произведение А.Гайдара называется "Чук и Гек"; ГУК -
Главное управление кадров]. Только таких наши вовсе за людей не считают, и
куда бы они потом ни приехали - о них все будут знать. Переводяги - это,
конечно, не мафия, но каста. Или клан, если хочешь... Мы должны держаться
друг за друга и за традиции - иначе хабирюги нас сожрут...
   Вторая линия противостояния в гарнизоне Тарик проходила перпендикулярно
первой и делила всех на бригадных и аппаратных. Эти две группы относились
друг к другу неприязненно уже вне деления на хабиров и мутаргимов, это
была старая как мир взаимонеприязнь окопников и штабных. Бригады в
основном были раскиданы по всей стране, и добираться до них было долго и
сложно. Общий порядок был такой: двадцать пять дней советники и
переводчики сидели по своим бригадам (живя подчас просто в кошмарных
условиях - землянках, пещерах, хижинах из консервных банок), а на пять
дней в конце каждого месяца все съезжались в Аден на "командирскую учебу"
и короткий отдых.
   Так было в теории. На практике же бригадные зависали на своих точках и
на два месяца, и на три - то транспорта до Адена не было, то обстановка
обострялась. Связь со столицей была очень плохой, и подчас о людях
неделями не было, что называется, слуху и духу, жены советников впадали в
истерики, не зная, живы ли еще их мужья или уже нет. (На острове Сокотра в
Индийском океане, на котором, как сказал однажды в передаче "Клуб
кинопутешественников" Юрий Сенкевич, побывали лишь считанные европейцы,
четверо русских просидели однажды безвылазно четыре месяца, потому что,
как только к ним собирался самолет или вертолет, по закону подлости
портились метеоусловия, а когда устанавливалась погода - почему-то не было
либо исправных вертушек, либо топлива для их заправки.)
   Ко всем этим прелестям добавлялось то обстоятельство, что в отдаленных
провинциях было неспокойно - на границах периодически постреливали,
туда-сюда шастали банды контрабандистов, муртазаков (наемников) и племена
бедуинов, не подчинявшиеся никому, кроме своих шейхов. Да и сами
отдаленные бригады далеко не всегда были лояльно настроены по отношению к
аденскому режиму, поэтому бригадные подчас не знали, от кого скорее ждать
пули - от "своих" или "чужих". Измученные, грязные, вшивые, они, приезжая
на короткий отпуск в столицу, с ненавистью и завистью смотрели на
чистеньких и ухоженных аппаратских, живших в Адене в относительной
безопасности.
   С другой стороны, у бригадных часто открывались каналы "дополнительных
заработков" - при разгромах караванов контрабандистов советским офицерам
порой перепадало кое-что от йеменских друзей - магнитофоны, тряпки,
сигареты... Несмотря на то что это было абсолютно незаконно, бригадные
по-тихому перепродавали "трофеи" в Адене по ценам ниже государственных.
   Было у бригадных и оружие, которого не было у аппаратских,- поэтому
штабные слегка побаивались тех, кто, одичав вдали от столицы, приезжал на
короткие побывки. (Аппаратчики иногда покупали у бригадных гранаты, чтоб
глушить рыбу в океане и экономить таким образом деньги на еде. Такса была
известной: одна лимонка - две бутылки водки.)
   В первые дни возвращения бригадных аппаратские старались не попадаться
им на глаза - бригадные сильно пили, становились буйными и опасными, могли
выкинугь что-нибудь этакое, о чем и сами бы потом пожалели, но ведь это
было бы уже потом... О том же, что происходило в самих бригадах,
по-настоящему не знал никто. Даже если отношения между тремя-четырьмя
офицерами складывались не самым лучшим образом, они были едины в одном - в
Адене болтать поменьше. Переводчики тоже рассказывали друг другу не все и
не всегда, а задавать лишние вопросы быстро отучали...
   Но был в Тарике еще один водораздел, линия которого шла не сплошняком,
а как бы пунктирно - о ней все знали, но предпочитали не замечать, потому
что она рассекала на две половинки сферу исключительной деликатности.
   В гарнизоне жили два хабира, которых за глаза называли резидентами:
майор Царьков Николай Васильевич, который считался советником
автомобильной бригады, расквартированной в Адене, и полковник Грицалюк
Петр Борисович - в "подсоветных" имел начальника Главного разведуправления
генштаба Минобороны Южного Йемена. При этом ни для кого не было секретом,
что оба эти офицера советниками числились лишь формально, а на самом деле
занимались совсем другими делами: майор Царьков выполнял задачи,
поставленные ему в КГБ СССР, а Грицалюк - в ГРУ генерального штаба.
Отношения между представителями этих двух издавна конкурирующих спецслужб
напоминали "взаимолюбовь" кошки и собаки, они даже внешние манеры
поведения выбрали диаметрально противоположные: Царьков был всегда
молчалив, неулыбчив, в глаза собеседнику смотрел не мигая и имел кличку
"Добрый вечер", потому что именно этой фразой он приветствовал всех даже
ранним утром. Грицалюк же, наоборот, держал себя этаким рубахой-парнем,
хохотал жизнерадостно по всякому поводу и держал имидж бабника, пьяницы и
бильярдиста.
   Эти два офицера, официально не будучи заместителями Главного, имели
огромную власть и делили ее между собой, ненавидя друг друга и неустанно
интригуя. Их настоящих званий и имен никто в Йемене не знал, да и,
наверное, круг обязанностей мало кто представлял в достаточно полной мере.
   Но, естественно, и один, и другой должны были собирать и отправляв
наверх информацию о "положении на местах", поэтому почти все бригадные
имели те или иные отношение либо с Грицалюком, либо с Царьковым. Резиденты
постоянно стремились расширить сферы своего влияния, но соблюдали
негласное соглашение - от одного и того же источника информацию не сосать;
другое дело - побиться за источник между собой они могли, да так, что в
пылу битвы этот самый источник мог оказаться и вовсе засыпанным.
Бессмертна старая русская традиция, сформулированная еще Островским в
"Бесприданнице": "Так не доставайся же ты никому!"
   Весь этот пасьянс откровенно разложил Обнорскому все тот же Новоселов,
однако когда Андрей впрямую спросил его, с кем лучше иметь дело, раз уж с
кем-то придется все равно, Илья сказал:
   - Стоп! Дальше вопросы не комментируются - здесь уже мертвая земля, где
каждый умирает в одиночку.
   Впрочем, для Обнорского все разрешилось довольно быстро.
   В середине второй недели его пребывания на благословенной йеменской
земле к Андрею в гости по-простому зашел Царьков (Илья как раз ушел в
дукан [Дукан - лавка (арабск.)] за хлебом и сигаретами) и, сказав
сакраментальное:
   "Добрый вечер", завел долгий разговор, в ходе которого изложил свое
видение того, как именно молодой переводчик должен выполнять
"интернациональный долг". Поскольку в самом начале беседы комитетчик
упомянул Машу и сказал, что "в Москве о ней очень хорошо отзываются",
Обнорский понял, что могучим ураганом уже давно все учтено и смысла
рыпаться нет никакого.
   Поэтому Андрей на общие рассуждения Царькова отвечал кивками и ждал,
когда майор перейдет к конкретике. Ждал с внутренним напряжением, потому
как не знал, что именно может прежде всего интересовать Царькова: "внешняя"
   информация, касающаяся йеменской стороны, или "внутренняя", то есть
"доверительные рассказы" о своих сослуживцах, или, проще говоря,
элементарное стукачество. На восточном факультете, естественно, стучали,
причем безусловно чаще и громче, чем в других вузах, как-никак заведение
все же было не совсем обычным, однако и Андрей, и его близкие друзья
относились к "барабанам" с нормальным презрением, правда, не ко всем.
   Официальный стукач их группы Сашка Дорофеев не только не делал тайны из
своих "обязанностей" для одногруппников, но и советовался с ними, что на
кого писать, честно предупредив, что писать только хорошее нельзя - не
поверят. Поэтому ребята старательно выдумывали сами себе мелкие грехи и
правдоподобно "легендировали" их так, чтобы у кураторов Дорофеева не
возникало сомнений относительно того, каким образом Сашка добывал сведения.
   Впрочем, курсе на третьем Обнорский начал подозревать, то кроме
Дорофеева в их группе есть еще один информатор - в Сашкиной тени, "свой в
доску, носки в полоску". Это было бы вполне в духе их факультета -
коробочки с двойным дном. Или с тройным. Самому же Обнорскому за все время
учебы ни разу никто даже не намекнул о том, что неплохо, мол, было бы
"поярче осветить ряд вопросов" - в самых благих для Родины и самого
"освещаемого" целях, разумеется... Поэтому, слушая, как Царьков "разминает
его", Андрей хмурился, нервничал и курил сигарету за сигаретой. Царьков,
видимо, понял его внутреннее состояние, потому что скупо улыбнулся и
сказал:
   - Ваши сослуживцы и вообще наши с вами соотечественники меня
практически не интересуют. Этим занимаются другие люди, а я этих вопросов
не касаюсь. За исключением, конечно, каких-нибудь экстраординарных
ситуаций, когда никто из нас, офицеров и коммунистов, просто не может
остаться в стороне.
   Обнорский хотел было сказать, что он, будучи студентом и комсомольцем,
не попадает в категорию коммунистов и офицеров, но благоразумно промолчал,
вовремя вспомнив, что несдержанность уже не раз его подводила и даже чуть
было не сделала невыездным.
   Комитетчик сделал грамотную паузу, во время которой просверлил Андрея
насквозь своими холодными бледно-серыми глазами. Обнорский взгляд
выдержал, и Царьков продолжил:
   - По-настоящему меня интересует ваша бригада, ее боеготовность,
командиры, ориентация офицеров. Вы знаете о том, что... в последнее время
в республике... э-э... достаточно четко обозначается некое размежевание?
   Андрей молча кивнул. Майор, будто не заметив кивка, продолжал ровным
голосом:,
   - Оба лидера - Али Насер и Абд эль-Фаттах, безусловно, не выходят за
рамки социалистической ориентации... По крайней мере заявляют об этом. Но
мы должны быть готовы к любому развитию событий. Для этого важно, я бы
даже сказал - архиважно - представлять реальное соотношение сил и
средств...
   Йемен - наша база, наш плацдарм, имеющий огромное стратегическое
значение - Баб-эль-Мандебский пролив, Африканский рог, Индийский океан...
Вы все это, конечно, знаете... А вот то, что именно в вашей бригаде
возможно в ближайшем будущем пересечение самых... э... э... серьезных
интересов разных сил, наверное, для вас новость?
   - Каких сил? - несколько растерялся Обнорский.
   - Разных,- спокойно ответил Царьков.- Самых разных. Не будем
останавливаться на этом сейчас подробно. Возможно, позднее... Не скрою от
вас, я вначале был несколько удивлен, что на должность переводчика именно
в эту бригаду, на которую сделали ставку многие серьезные люди, попали
именно вы. Но вы знаете, очевидно, как у нас обстоят дела с кадрами?
   - Да,- кивнул Андрей. Майор усмехнулся и продолжил:
   - Поэтому именно вам придется заниматься тем, чем, по идее, должен был
бы заняться чуть более опытный товарищ. Но вы не волнуйтесь, можете всегда
на нас рассчитывать - если что, мы поможем, подкорректируем. Я думаю, у
вас более чем достаточно стимулов справиться с тем грузом ответственности,
который вам доверили - особенно учитывая ваше семейное положение...
   "Опять на Машу намекает". Обнорский закурил новую сигарету.
   - Что же касается наших йеменских друзей...- Царьков помахал рукой,
разгоняя сигаретный дым.- Не будем обманывать себя - идеологически они
далеко не всегда тверды в своих убеждениях, поэтому нам и нужно за ними
деликатно присматривать - как старшим товарищам, чтобы вовремя подправить
что-то, не дать возможности мелким ошибкам превратиться в неисправимые...
   Кроме того, вы вскоре убедитесь, что в вашей бригаде народ соберется
довольно пестрый. Могут среди прочих быть и откровенные враги. К этому
нужно быть готовым и не спешить доверять любому и каждому. Чтобы не
получить в итоге пулю в спину.
   Андрей вскинул на Царькова вопросительный взгляд, и тот кивнул:
   - В прямом и переносном смыслах, Андрей Викторович... Через некоторое
время у вас в бригаде объявятся палестинцы... Мне бы хотелось, чтобы вы
обратили на них особое внимание.
   Они побеседовали еще минут десять, оговаривая "режим взаимодействия" -
периодичность и места встреч (Царьков, естественно, не хотел разговаривать
и встречаться с Обнорским у всех на виду, как он выразился, "во избежание
ненужного ажиотажа"), а также механизм экстренных вызовов. Учитывая, что в
Йемене с такими цивилизованными средствами связи, как телефон, например,
было не то что напряженно, а просто никак,- все эти экстренные сигналы
сильно напоминали цветочные горшочки Плейшнера из "Семнадцати мгновений
весны".
   - Да, вот еще что,- добавил комитетчик, уже уходя, остановившись в
дверях.- Седьмая бригада спецназа напрямую подчинена местному ГРУ.
Возможно, советник начальника этого управления полковник Грицалюк захочет
вскоре также побеседовать с вами... Не стоит чего-то опасаться, если он
начнет как-то давить на вас. Только скажите об этом мне - как можно
раньше...
   После его ухода настроение у Обнорского как-то упало, и, чтобы поднять
его, потребовалось вливание некоторого количества алкоголя в организм,
переросшее после прихода из дукана Ильи в обычную холостяцкую пьянку.
   Кстати говоря, в Южном Йемене никаких проблем со спиртным не было - в
этой стране ислам не был продекларирован государственной религией, а
следовательно, многие его запреты попросту игнорировались. Крепкие
спиртные напитки, вино и пиво можно было купить и в барах, и в
государственных магазинах. Правда, там все это стоило достаточно дорого,
но советские офицеры получали так называемый паек, распространяемый через
кооперативный магазин в Аппарате. В ежемесячный паек, помимо разной, в
основном консервированной, еды, входили бутылка водки 0,75, две бутылки по
0,5, две бутылки коньяку, две - шампанского, две - крепленого вина, две -
сухого, бутылка рижского бальзама и ящик финского пива. Вся эта радость,
естественно, не была абсолютно бесплатной, но стоила сущие копейки. Если
был какой-нибудь государственный праздник, алкогольный ежемесячный паек
автоматически удваивался.
   Прибывший в Аден в конце октября Обнорский уже через несколько дней
получил на руки двойную норму на себя и на Илью, он еле дотащил все банки
и бутылки до дома. Маленькая тридцать четвертая комната стала напоминать
винный склад, что, естественно, способствовало быстрому сближению Андрея и
вернувшегося через день из Эль-Анада курсанта Новоселова.
   Вскоре на огонек к ним заглянул Леха Цыганов, обладавший замечательным
нюхом на те места, где наливают. Ребята еще не успели дойти до кондиции,
когда в дверь постучали. Илья со вздохом пошел открывать - бригадные
переводчики не любили неожиданных вечерних стуков в дверь, потому что
часто оборачивались они срочным незапланированным отъездом в родную
бригаду или какой-нибудь работой, которую поручал отпускникам референт
Пахоменко, справедливо полагавший, что чем сильнее молодежь грузить, тем
быстрее они станут профессионалами. Ну и пить опять же будут меньше.
   Но в этот раз гость пришел без неприятных известий: молодежь почтил
своим вниманием свой - капитан Виктор Кукаринцев, переводчик полковника
Грицалюка. Кукаринцев окончил в свое время ВИИЯ, был кадровым переводягой,
за глаза ребята называли его Кукой. Кука был удивительно похож на Пашку
Америку из знаменитого кинофильма "Трактир на Пятницкой", только глаза у
капитана были не живыми и веселыми, как у киногероя, а холодными и
неподвижными. В отличие от большинства переводчиков, походивших своей
чернявостью и чертами лица на представителей разных народов Востока, Кука
был светло-русым и голубоглазым, а вот черты его лица имели некую
особенную размытость, абсолютную заурядность. Андрей как-то раз поймал
себя на мысли о том, что капитана Кукаринцева можно было бы принять за
человека любой профессии и национальности - в зависимости от того, во что
его одеть.
   Арабским Кука владел не просто хорошо - он владел языком в
совершенстве, правда, говорил на нем с ярко выраженным мягким сирийским
акцентом. В нем было что-то неприятное - то ли холодный взгляд, плохо
сочетавшийся с постоянной полуулыбкой на тонких губах, то ли чрезмерная,
какая-то змеиная гибкость фигуры. Обнорский, отдавший занятиям дзюдо много
лет и автоматически оценивавший людей по их движениям как потенциальных
противников, не хотел бы встретиться с капитаном на узкой дорожке -
несмотря на то, что Кука весил килограммов на десять меньше Обнорского,
его плавные движения выдавали глубокое знание секретов рукопашного боя.
   Странное впечатление производил капитан Кукаринцев... Тем не менее он
был "законным" переводягой, да еще старшим, поэтому его по традиции
полагалось встречать со всем возможным почетом и уважением.
   Что ребята и сделали - без особого, впрочем, восторга. Однако Кука
сразу же легко вписался в вечеринку, начав с ходу травить разные смешные
байки про хабиров, от одной из которых Андрей чуть не лопнул от смеха.
   - Я тогда в Сирию курсантом попал - вот как Илюха,- рассказывал Кука,
приняв две рюмки водки и расслабленно развалившись в кресле,- как раз
война с евреями шла. Ну, меня как положено - в бригаду и на фронт.
Советник попался - полный мудак, полковник Милосердов. Он почему-то вбил
себе в башку, что лучшая смерть для военного - это героическая гибель на
поле боя, так и лез под пули, и ладно бы сам, так и меня, сука, с собой
тянул. Слава богу, война быстро закончилась, и нас в Дамаск отозвали.
Тамошний Аппарат в так называемом Белом доме располагался, старшие офицеры
по нему периодически на дежурство заступали. И надо же такому случиться,
что мой пенек дежурил, как раз когда Хафиз Асад [Хафиз Асад - президент
Сирии] надумал по итогам прооранной кампании речь к народу двинуть. Причем
надумал к ночи: всех свободных переводяг сразу в Белый дом дернули через
приемник речугу слушать и переводить с ходу - каждый предложение по
очереди выхватывает и толмачит, а потом все это вместе сводится на бумаге
- и Главному, чтобы в курсе был.. А тогда в Дамаске истерия была, все
почему-то израильского десанта ждали, поэтому и мы прибыли в Аппарат с
автоматами и в касках. Расселись. вокруг стола, на котором приемник стоит,
автоматы на пол положили. Ждем. Тут Асад начинает говорить: мы, мол, чуть
было не взяли такие-то и такие высоты и населенные пункты противника... А
конструкцию такую выбрал для этого предложения, что по-арабски это звучало
так: мы взяли такие-то и такие-то высоты и населенные пункты противника, а
"чуть было не" выносилось в самый конец предложения после длинного
перечисления названий всех высот и населенных пунктов, которые так и
остались у жидов.
   Так вот, когда Асад начал перечислять все эти названия, население
ничего не поняло - решили, что свершилось чудо и что все это на самом деле
взяли. И начали салютовать выстрелами вверх из автоматов и пистолетов. Так
резво салютовали, что впечатление было - по всему Дамаску начался
ожесточенный бой... Мой Милосердов всю эту канонаду услышал и как заорет:
"Израильский десант!" И ничего умнее не придумал, как послать на крышу
нашего Белого дома Марата Сайфулина, переводчика из мгимошников [МГИМО -
Московский государственный институт международных отношений], которого по
зрению на фронт не отправили - у него очки были со стеклами сантиметровой
толщины. Ну и папа - крупный политический обозреватель, "Международную
панораму" вел...
   Маратик, естественно, хватает автомат - и на крышу. Мы сидим спокойно -
какой, в жопу, десант, все ведь уже закончилось. Но тут вдруг слышим - с
крыши длинными автоматными очередями лупить начали... Тут даже мы
растерялись - если нет десанта, то в кого же тогда этот мгимошник лупит? А
Милосердов, которому не удалось героически погибнуть на поле брани, весь
аж расцвел - хватает телефонную трубку и кому-то докладывает, что Белый
дом, мол, окружен израильским десантом, ведем бой и т.д. А среди прочего
вдруг заявляет: "Принимаю решение на подготовку к ликвидации". Вот тут мы
все по-настоящему перепугались, потому что ходили слухи, что, дескать,
весь Белый дом нашпигован взрывчаткой и если что - достаточно нажать
какую-то кнопочку, и общий привет... Бог его знает, была эта кнопка или
нет, но я-то знал, что, если она есть - мой псих ее обязательно нажмет.
Очень уж ему хотелось героем стать. А Маратик, между прочим, наверху не
унимается - лупит себе и лупит из автомата, он ведь, гад, на крышу с
подсумком полез - как-никак четыре рожка... Мы с ребятами переглянулись -
и у всех на рожах мысль одна: про эту кнопку. Милосердов между тем по всем
советским учреждениям в Дамаске названивает - израильским десантом пугает.
Мы перешептнулись и, чтоб не дай бог этот мудак до кнопки не дополз,
решили электричество вырубить. Думали, что кнопка-то - она тоже
электрическая...
   Это потом уже нам объяснили, что если такая кнопочка и была, то с
автономным питанием... Короче, когда свет погас, Милосердов совсем
обезумел, заорал: "Провода перерезали, суки!" - и куда-то понесся, завывая
на ходу. Видать, кто-то в темноте, решив, что полковник к кнопочке бежит,
ему ногу подставил - и вошел мой хабир своим лбом аккуратно в дверной
косяк. И вырубился. А мы на крышу полезли за Маратиком, помню, радовались
еще, что этот ухарь гранат с собой не захватил... Там ведь что оказалось...
   Когда Маратик из кондиционированного помещения вылез, у него очки сразу
запотели - ночь-то была душная, он их решил, было протереть, но от
волнения так руки тряслись, что уронил их с крыши-то. А без очков он не
видел ни хрена. Только размытые какие-то очертания. Напротив Белого дома
стояло здание корейского торгового представительства, мирный дом, где на
крыше простыни сушились, как на Востоке принято. Маратик с перепугу и
сослепу эти простыни за парашюты десантников принял и открыл беспощадный
огонь... Слава богу, не убил никого: корейцы люди дисциплинированные, как
только стрельба по дому пошла - попадали все на пол, так и лежали потом
всю ночь...
   Единственной жертвой "отражения еврейского десанта" стал один бедолага
прапорщик: он приперся в наше торгпредство водки шлепнуть, когда
Милосердов туда позвонил и сказал, что сброшен на город десант. Этого
прапора выкинули в сад и заперли двери: мол, ты военный, вот и охраняй
нас. И этот прапор с пистолетом Макарова всю ночь в саду просидел, от
ужаса поседел полностью и малость головой двинулся...
   К концу рассказа Куки Обнорский смеяться уже не мог, а только подвывал
обессилено. Леха Цыганов тоже ржал как сумасшедший, а вот Илья - обычно
смешливый - почему-то лишь улыбался.
   Когда Обнорский выскочил в туалет, Новоселов увязался за ним и в
сортире, располагавшемся в левом конце террасы, негромко сказал Андрею:
   - Я эту байку уже раньше слышал - от других людей и немного в другой
интерпретации... Если верить всем, рассказывавшим ее, получается, что в
Белом доме вокруг этого приемника чуть ли не весь наш институт сидел...
   Обнорский удивленно поднял глаза на Илью, а тот торопливо зашептал:
   - Ты с Кукой поосторожнее... Его после выпуска из нашей конторы никто
несколько лет не встречал и не видел... Слухи ходили, что он сразу в ВДА
[ВДА - сокращенное разговорное название специального учебного заведения,
которое переводчики между собой называли Военно-дипломатической академией.
   Официально это заведение называлось по-другому - Академией Советской
Армии, в ней готовили офицеров для выполнения специфических поручений
партии и правительства как за рубежом, так и на территории СССР] попал...
   Андрей хотел было что-то сказать, но Илья взмахом руки оборвал его.
   - Прикинь - он полгода уже в Йемене, живет без жены, но в отдельной
квартире. Всем рассказывает, что жена вот-вот приедет... Это притом, что с
квартирами полная напряженка, не хватает... И потом - подумай, зачем
Грицалюку переводчик, если он сам по-арабски чешет получше нас с тобой,
вместе взятых... Я сам однажды слышал случайно...
   - И к чему ты это мне говоришь? - спросил начавший трезветь Обнорский.
   - К тому! - огрызнулся Новоселов.- Ты что, совсем деревянный? Чтоб ты
повнимательнее был, вот к чему... А то есть у нас такие - "свои в доску,
носки в полоску", а потом, правда, по-другому выходит - "соски в тиски -
снимай носки". Понял?
   - Понял,- ответил Андрей.- Спасибо, Илюха.
   - Спасибо не булькает,- хмыкнул Новоселов, подходя к двери их комнаты.
   Они застали у себя только Кукаринцева, сообщившего, что Цыганов принял
посошок и пошел баиньки.
   - Мне тоже пора,- сказал Кука, пожимая ребятам руки и направляясь к
двери.- Да, я что сказать-то хотел - забыл совсем... Андрей, у тебя ведь
завтра в бригаде большое событие - "тропу разведчика" открываете? Мы с
шофером к вам заедем посмотреть, так что - готовьтесь принимать гостей. До
завтра...
   После его ухода ребята несколько минут молчали,- а потом Андрей,
задумчиво почесав нос, сформулировал риторический вопрос:
   - Интересно, а откуда он про "тропу разведчика" узнал? Семеныч сказал,
что ли?..
   - В Управлении своем узнал,- ответил Илья и предложил: - Давай перед
сном на терраске покурим, а то у нас не продохнуть. Заодно и проветрим...
   Облокотившись на перила террасы, ребята закурили, глядя на невероятно
яркие звезды в бархатно-черном небе. Докурив свою сигарету до половины,
Илья негромко сказал Обнорскому:
   - Андрюха, давай теперь так: все серьезные разговоры - только на улице.
В комнате - про баб, водку и книжки. Впитал?
   - Ты что, думаешь, что Кука...- начал было Обнорский, но Новоселов
перебил его:
   - Ничего я не думаю... Просто так лучше будет. У меня дружок один был с
"курса дураков" ["Курс дураков" - так называемые ускорники в ВИИЯ -
афганисты и португалисты; эти ребята получали через одиннадцать месяцев
обучения звания младших лейтенантов и направлялись соответственно
переводчиками в Афганистан, Анголу и Мозамбик. Те, кто возвращался через
два года, доучивались уже офицерами], так вот он любил приговаривать:
   "Лучше перебздеть, чем недобздеть".
   - А почему в прошедшем времени? Почему был?
   - Сбили его в прошлом году в Анголе - он на транспортнике
бортпереводчиком летал...
   Ребята помолчали, потом Андрей швырнул вниз, на землю, взорвавшуюся
оранжевыми искрами сигарету и искоса глянул на Новоселова:
   - Илюха, ты ведь меня не знаешь совсем... И я ведь не ваш - я
гражданский...
   - Какая разница - гражданский, кадровый, вместе живем, вместе едим... А
насчет того, что мало знакомы, так я тебя проинтуичил. Вроде не похож ты
на суку потную...
   Обнорский хмыкнул польщенно и скептически одновременно:
   - А если ты все же ошибаешься?
   Илья сделал последнюю затяжку, выкинул окурок и насмешливо глянул на
Андрея:
   - Если ошибаюсь,- значит, ты гениальный актер, а я - мудак и мне не
повезло. Хотя ничего такого особенного я ведь тебе и не говорил, правильно?
   Ладно, пошли спать, поздно уже, тебе завтра вставать сосранья...
   * * *
   "Тропой разведчика" в Седьмой бригаде называли полосу препятствий,
которую начали строить в месте новой дислокации бригады еще до прилета
Андрея в Аден. В Советской Армии эта полоса вряд ли кого-нибудь могла
сильно удивить, но в Йемене ее открытие стало довольно значительным
событием в жизни местных вооруженных сил.
   "Тропа разведчика" занимала площадь, равную примерно футбольному полю,
и состояла из двадцати объектов разной категории сложности - трамплины,
горки, лесенки, лабиринты, рвы и стены, имитирующие развалины домов.
   Собственно говоря, торжественное открытие "тропы разведчика" было
несколько преждевременным - полосу оставалось оборудовать огневыми
рубежами, чтобы проходящие ее десантники могли вести на ходу огонь по
появляющимся с разных сторон мишеням. Тем не менее ждать не стали,
поскольку на мероприятие заранее были приглашены большие шишки - начальник
генерального штаба Алейла и министр внутренних дел Али Ангар. Генерал
Алейла был в Южном Йемене человеком очень авторитетным и влиятельным,
пожалуй, реальной власти у него было побольше, чем у министра обороны.
Поговаривали даже, что сам лидер оппозиции Абд эль-Фаттах Исмаил - не
более чем игрушка, марионетка в руках Алейлы. Министр внутренних дел Али
Ангар также принадлежал к клану оппозиции, и то, что на открытие "тропы
разведчика" в бригаду спецназа приехали сразу два крупных оппозиционера и
ни одного серьезного представителя президента Али Насера, говорило о
многом. Это была своего рода демонстрация силы. Комбриг Абду Салих
целовался и обнимался с высокими гостями, а замполит майор Мансур выглядел
мрачнее тучи - не улыбался, а как-то нехорошо щерился... Разных офицеров
понаехало много, прибыл и Грицалюк со своим "подсоветным" - начальником
местного ГРУ. Кука держался поодаль от них, и Андрей убедился в
справедливости слов Ильи о том, что переводчик полковнику абсолютно не
нужен - Грицалюк тараторил по-арабски, как исправный пулемет.
   Поначалу открытие "тропы разведчика" шло в лучших советских традициях:
   длинную и маловразумительную речь о необходимости защиты революции от
посягательств империалистов сказал Алейла, его сменил Али Антар, а потом
на маленькую импровизированную трибуну забрался Грицалюк. Обнорский слушал
его вполуха: думал о своем и мечтал о том, чтобы эта нудная церемония
поскорее закончилась - стоять в строю бригады под набиравшим с каждой
минутой силу солнцем было утомительно. Между тем Грицалюк перегнулся с
трибуны и что-то, улыбаясь, сказал Алейле, начальник генштаба оживился и
закивал. Грицалюк выпрямился и закончил свое выступление неожиданно:
   - Для того чтобы открытие полосы препятствий было настоящим, ее надо
обновить, как говорят в Союзе. Сейчас ее показательно пройдут два офицера
- йеменский и русский.
   Бригада оживилась, загомонила в предвкушении зрелища. "Интересно,-
подумал Андрей,- кого из русских он имеет в виду? Кукаринцев, что ли,
побежит?"
   Однако Кука, одетый в легкие брюки и рубашку с короткими рукавами, явно
был экипирован не для физических упражнений. Грицалюк что-то сказал ему, и
капитан направился к Обнорскому:
   - Ну, студент, не подведи - не зря же тебя шеф в своей речи в офицеры
произвел...
   Андрей непонимающе закрутил головой, а Кука продолжил, улыбаясь:
   - Давай, давай, выходи на рубеж и не срами отечество. Ты же у нас
спортсмен, для тебя эта полоса - раз плюнуть...
   - Да, но...- растерялся Обнорский.- Я же никогда не пробовал...
   - Вот и попробуешь заодно,- засмеялся Кука.- Все когда-нибудь случается
в первый раз...
   Андрей обернулся к Дорошенко, но Семеныч ответил ему лишь
растерянно-умоляющим взглядом. Обнорский вспомнил слова Ильи о хабирах,
сжал зубы из пошел к двухметровому трамплину, с которого начиналась тропа.
   Там его уже поджидал старший лейтенант Али Касем - командир взвода из
парашютного батальона (условно Седьмая бригада делилась на три батальона -
парашютно-десантный, диверсионный и батальон морской пехоты). Али Касем
ободряюще подмигнул Андрею. Этот офицер внешне сильно отличался от своих
йеменских собратьев и больше походил на европейца, чем на араба.
   Объяснялось это просто - его мать была англичанкой, а отец - йеменцем.
   Одетые в одинаковую пятнистую форму кубинского производства и обутые в
высокие шнурованные ботинки, Андрей с Али Касемом были похожи, как родные
братья,- оба смуглые, черноусые, с вьющимися волосами и прищуренными
карими глазами. Правда, Обнорский был выше старшего лейтенанта почти на
голову, но в Йемене практически нет высоких мужчин...
   Генерал Алейла вынул из кобуры пижонский никелированный кольт и
выстрелил в воздух - Андрей понял, что старт дан, и, набирая темп, побежал
к трамплину...
   Уже на середине тропы Обнорский очень пожалел о выпитом накануне - пот
заливал лицо, сердце вышибало изнутри ребра, а горячий воздух обжигал
ссохшуюся гортань. Утешало лишь то, что Али Касему было явно не легче,
хоть он и опережал Андрея на несколько метров. Обнорский представил себе,
с какой иронией будут смотреть на него Кука с Грицалюком, если он
проиграет этот экспромтный забег, и у него открылось второе дыхание.
Развалины дома он прошел с Али Касемом ноздря в ноздрю, а на лесенке и
переправе через ров "по-тарзаньи" сумел вырваться вперед. Дальше шел
лабиринт из колючей проволоки, где нужно было передвигаться ползком
по-пластунски, на этом объекте Али Касем снова обогнал его, потому что в
отличие от Андрея, видимо, не боялся разорвать в клочья форму. Обнорский
же, получивший камуфляжку несколько дней назад, инстинктивно берег ее и
из-за этого полз медленнее и осторожнее. Снова стенка, потом бревно,
кувырок в окно, прыжок через яму, еще один ров с канатным мостом... У
Андрея перед глазами начали плыть оранжевые круги, он уже не слышал
ничего, кроме собственного хриплого дыхания, хотя Семеныч потом
рассказывал, что, когда Обнорский и Али Касем одновременно подбежали к
последнему объекту, гвалт в бригаде стоял такой, "будто сто тысяч обезьян
перецарапались".
   Последним объектом была семиметровая кирпичная стена, по обе стороны
которой сверху свисали по два каната: сначала надо было, упираясь ногами в
стену, вскарабкаться по канату наверх, а потом спуститься вниз таким же
макаром. Андрей не помнил, как ему удалось забраться наверх. Обессилено
перевалившись через кромку стены, он с каким-то тупым равнодушием
обернулся и увидел, что Али Касем, которому до верха оставалось метра
полтора, сорвался вниз, растянулся на жестком песке, потом медленно встал
и, шатаясь, снова вцепился в свой канат... Обнорский свесил ноги на другую
сторону стены и начал спускаться. Сил ему хватило метра на два, потом ноги
потеряли упор, и он съехал по канату вниз, раздирая в клочья кожу на
ладонях и пальцах... Все плыло у него перед глазами, когда он подходил,
качаясь, к генералу Алейле. Начальник генштаба что-то сказал ему, Андрей
ничего не понял, но на всякий случай кивнул.
   - Он поздравляет тебя и благодарит за пример, поданный йеменским
десантникам,- перевел Кукаринцев слова Алейлы и добавил от себя тихо: -
Поблагодари и честь отдай, рейнджер...
   Обращать внимание на издевку уже не было ни сил, ни желания. Андрей
молча вытащил из-под пояса свой зеленый берет, надел его и поднес к
правому виску трясущуюся окровавленную ладонь. Алейла хмуро глянул ему в
глаза, было видно, что его расстроила неудача йеменского офицера, но потом
генерал улыбнулся, снял со своей руки массивные золотые часы и протянул их
Обнорскому.
   - Держи, переводчик. Это тебе на память. Благодарю за службу.
   На этот раз Андрей понял всю фразу без помощи Куки, он растерянно взял
часы и снова отдал честь...
   Между тем высокие гости хлопали его по плечам, говорили комплименты, а
Обнорский только тупо кивал в ответ... Очухиваться он начал лишь в комнате
советников, куда его увел Семеныч, когда визитеры отправились на экскурсию
по бригаде. Дорошенко промыл ему руки перекисью водорода и наскоро
перебинтовал, он постоянно что-то говорил, бросая на Андрея виноватые
взгляды, но в смысл его слов Обнорский не вслушивался. Несмотря на то что
он выиграл и даже получил сказочный подарок (часы, судя по всему,
действительно были золотыми, да еще с какими-то камнями на циферблате), у
него на душе было муторно, как будто Грицалюк заставил его плясать голым
перед арабами... Если бы Грицалюк заглянул к ним в комнату чуть попозже,
может быть, их разговор и сложился бы по-другому. Но полковник ворвался к
ним, когда Андрей еще не успел прийти в себя. Хохоча, полковник шлепнул
его по плечу и обласкал:
   - Молодцом, молодцом! Я Алейле сразу сказал, что мои люди круче! С меня
- сто грамм и пончик!
   Он жизнерадостно засмеялся, а Обнорскому стукнула в голову дурная
кровь. Не раз ему говорила мама:
   "Тяжело тебе будет в жизни, сынок, с таким характером..." Андрей
медленно выпрямился и, взглянув Грицалюку в глаза, вдруг выдал неожиданно
для самого себя:
   - А я, товарищ полковник, не ваш!
   В комнате стало очень тихо, Семеныч закрыл глаза от ужаса, а Грицалюк
удивленно повел головой и спросил:
   - Ух ты! А чей же, если не секрет?
   - Папин и мамин,- зло ответил Обнорский, стараясь унять противную дрожь
в коленях.
   Грицалюк снова хохотнул, но уже без прежнего энтузиазма. Потом он
перевел взгляд на Дорошенко и бросил ему:
   - Семеныч, будь другом, сбегай, найди моего Витю, пора домой
собираться...
   Дорошенко с облегчением выскочил из комнаты на улицу, а Грицалюк
медленно опустился в пластиковое кресло и с интересом начал разглядывать
Андрея.
   - Ишь ты какой, прям конек-горбунок... А я-то надеялся, что мы будем
друзьями, поработаем вместе...
   Обнорский сильно прикусил губу, чтобы не сказать еще чего-нибудь,- он
чувствовал, что и так уже наговорил лишнего. Грицалюк хмыкнул и продолжил:
   - Да, видать, с тобой уже другие поработали... Не иначе как Колька
Добрый Вечер тебе мозги засрал... Не на тех ставишь, юноша...
   - Я не понимаю, товарищ полковник, о чем вы...- начал было Андрей, но
Грицалюк властно перебил его:
   - Хорош пиздеть. Все ты понимаешь! И я все понимаю... Смотри - тебе
жить, тебе карьеру начинать...
   Полковник замолчал, словно давал Обнорскому возможность одуматься и
загладить вину, которой Андрей за собой не чувствовал, поэтому и не стал
прерывать паузу, просто стоял и смотрел в стенку перед собой.
   Неизвестно, сколько бы продлилось это напряженное молчание, но тут
раздался стук в дверь и в комнату вошел Кука.
   - Петр Борисович, машина подана. Алейла с Антаром дальше в Лахедж
собираются...
   Полковник медленно встал, цыкнул зубом и, усмехнувшись, бросил
Обнорскому вместо прощания:
   - Ну, как знаешь, юноша, как знаешь... Кстати, не забудь часы начфину
сдать - принимать от местной стороны подарки дороже пяти динаров
запрещается.
   Приказ 010 помнишь еще?
   Кука, почувствовав настроение шефа, еле кивнул Андрею, как будто не
сидел накануне у него в гостях и не пил его водку...
   ...Весь оставшийся рабочий день Дорошенко в ужасе бегал по кабинету и
"дрочил" Обнорского, объясняя ему тонкости армейской субординации, а также
личные возможности полковника Грицалюка по стиранию в порошок и Андрея, и
его, Семеныча... Обнорский с тоской слушал нравоучения хабира, который так
разошелся, что даже выдал под конец настоящую притчу:
   - Однажды в очень морозный день глупый воробей вылетел из дома и от
холода упал на дорогу. Приготовился вже помирать. Но мимо шла корова,
решила посрать и накрыла воробья лепешкой. В теплом говне воробей, мудак,
отогрелся и зачирикал от счастья, шо живой остался. То услышала кошка,
вытащила воробья из говна и съела. Мораль: не всякий, кто тебя обосрет,-
твой враг, не всякий, кто тебя из говна вытащит,- друг. А уж если попал в
говно - то сиди и не чирикай.
   Как ни паскудно у Андрея было на душе, он не смог удержаться от улыбки
и мальчишеского вопроса:
   - Да что я такого сделал, чтоб считать, что в говно попал?
   Семеныч махнул рукой и ответил без своей обычной улыбки:
   - Все мы тут, сынок, в говне по уши, кроме начальства... Хотя и оно
тоже...
   Только, может, не по уши, а по пояс...
   Андрей не стал спорить с Дорошенко, понимая, что определенная
крестьянская сермяга в его наставлениях и опасениях была. Понимал он и то,
что из-за своего характера приобрел весьма могущественного врага. Или если
не врага (будет ли полковник ГРУ опускаться до вражды с сопляком
практикантом), то, во всяком случае, недруга...
   ...Руки у Обнорского зажили быстро благодаря Лехе Цыганову. В Адене
из-за жары и чудовищной влажности любая царапина могла стать проблемой и
гнить неделями, но у Цыганова, сидевшего с советниками на загадочном и
таинственном острове Сокотра в Индийском океане, было в загашнике
чудодейственное снадобье, которое сокотряне называли "кровь дракона" (в
Адене оно было известно как "кровь семи братьев"). Снадобье это
представляло собой особым образом обработанную смолу какого-то дерева. (На
Сокотре встречались десятки видов флоры, которые не росли больше нигде в
мире.) Эта смола цвета темного рубина считалась в Йемене национальным
достоянием и была запрещена к вывозу. По легендам, "кровь семи братьев"
   помогала от всех болезней и даже якобы могла восстанавливать утраченную
девственность. Цыганов же, у которого был небольшой запас этой смолы,
отрекламировал ее коротко: "Рядом с ней разное мумие сраное просто
отдыхает". Андрей во всякое шаманство, знахарство и колдовство не верил,
но после того как Леха, разжевав несколько кусочков смолы, растер
получившуюся кашицу по ободранным ладоням и пальцам Обнорского, раны
затянулись буквально за пару дней, а на месте сорванной до мяса кожи
появилась новая, молодая...
   В Тарике о событиях в Седьмой бригаде в день открытия "тропы разведчика"
   известно стало моментально - не иначе Семеныч растрепал,- и Андрей
начал превращаться в фигуру если не широкоизвестную, то, по крайней мере,
популярную. Сплетни, как всегда, круто преувеличивали его подвиги.
   Докатившаяся до Обнорского волна слухов, в частности, утверждала, что
он успел пройти полосу препятствий дважды, пока йеменский офицер плелся до
финиша, а за это Алейла подарил ему личное именное оружие, двухкассетный
магнитофон "Sharp 777", часы, платиновую зажигалочку и французский
столовый сервиз на двадцать четыре персоны.
   В бригаде же авторитет Андрея едва ли не сравнялся с авторитетом
Дорошенко, которого солдаты и офицеры называли Абу Мазалла [Абу Мазалла -
отец парашюта (арабск.)] и считали кем-то вроде заместителя Господа Бога
по парашютным делам. К Обнорскому с детской непосредственностью постоянно
подбегали поздороваться молодые солдаты и офицеры - некоторые делали это
по несколько раз в день. Что касается старшего лейтенанта Али Касема, то
он, естественно, переживал свое поражение, но на Обнорского зла не затаил,
наоборот, пока у Андрея были забинтованы руки, он раскуривал ему сигареты,
бегал за лимонадом в дукан и вообще старался всячески ухаживать и
выказывать свое расположение. Впрочем, мирская слава, как известно,
недолговечна, и через несколько дней в бригаде появились новые кумиры -
палестинские инструкторы.
   Их было трое: майор, капитан и старший лейтенант. Представляясь
командованию бригады и присутствовавшим при этом Дорошенко с Обнорским,
они называли лишь свои воинские звания и клички. Майора звали Профессором,
капитана - Сандибадом [Сандибад - арабское произношение имени героя
сказок, известного в нашей стране как Синдбад-мореход], а старшего
лейтенанта - Мастером. В Южном Йемене жило много палестинцев - вокруг
Адена кольцом располагались лагеря беженцев, ушедших из Ливана в 1982
году, после сдачи Бейрута израильтянам, но в этих лагерях
концентрировались в основном бойцы арафатовских соединений "Фатх" и их
семьи. Троица, всплывшая в Седьмой бригаде, относилась к враждовавшему с
Арафатом Фронту национального спасения Палестины - эта организация имела
более левую, почти прокоммунистическую ориентацию. Членов ее боевых
отрядов называли федаинами, и даже друг друга они знали лишь по кличкам -
подлинные имена держались в строгом секрете, чтобы затруднить работу
израильским спецслужбам. Да и клички время от времени менялись и
перетасовывались.
   Андрей не знал, кто и почему принял решение о направлении к ним в
бригаду палестинских инструкторов, но догадывался, что этот вопрос
обсуждался на самом-самом верху. Вспомнил он и о том, что Царьков
предупреждал его о скором появлении палестинцев и даже прямо обозначил
свой чрезвычайный к ним интерес. Почему? Этого Обнорский также не понимал
и не знал, но он уже постепенно учился не мучить себя понапрасну теми
вопросами, ответы на которые может дать лишь время или случай...
   К слову сказать, Царьков был прав и в том, что народ в бригаде спецназа
подобрался действительно пестрый: двое русских и трое палестинцев были в
ней далеко не единственными иностранцами, одна рота из батальона
коммандос, например, полностью состояла из северян - эмигрантов из
Северного Йемена, которых в Сане [Сана - столица Йеменской Арабской
Республики (Северный Йемен)] давно заочно приговорили к смертной казни за
подпольную "революционную деятельность"; в других ротах и батальонах
попадались иранцы, индусы, пакистанцы, сомалийцы, эфиопы, афганцы, а также
какие-то странные типы неопределенной национальности. Правда, практически
все офицеры были все-таки гражданами НДРЙ, но они почти поровну делились
на сторонников президента Али Насера и приверженцев клана Абд эль-Фаттаха.
   Андрей с трудом понимал, как такой взрывоопасный человеческий коктейль
смог бы в случае необходимости выполнять боевые задачи, но пока все
умудрялись сосуществовать довольно мирно - по крайней мере на первый, не
очень глубокий, взгляд.
   Палестинские инструкторы быстро влились в повседневную жизнь бригады.
   Капитан Сандибад начал преподавать личному составу рукопашный бой,
Мастер учил ставить и обезвреживать мины, взрывные устройства и разные
ловушки, а Профессор... С Профессором было сложнее. Угрюмый красивый
майор, чье лицо несколько портили странные белые пятнышки, занимался
только с офицерами и читал им какие-то лекции. О чем шла речь на этих
занятиях, Андрей не знал - под разными предлогами русских тактично, но
достаточно твердо в аудиторию, где работал Профессор, не пускали. Однажды
Обнорский не выдержал и попросту, в лоб спросил комбрига Абду Салиха: что
за лекции читает Профессор? Подполковник улыбнулся неподражаемой улыбкой,
в которой одновременно таилось с десяток оттенков, и ответил:
   - Он рассказывает об истории арабского народа...
   И быстро перевел разговор на другую тему.
   При всей своей таинственности и загадочности палестинцы относились к
Дорошенко и Обнорскому весьма доброжелательно, и Андрею было нетрудно
сблизиться с ними, в основном, правда, с Мастером и Сандибадом. Помогло
этому то, что палестинский диалект Обнорский понимал гораздо лучше
йеменского, к тому же инструкторы были людьми достаточно образованными,
говоря с Андреем, учитывали, что он всего лишь практикант, и старались
произносить слова отчетливо и не так быстро, как йеменцы. Мастер не делал
секрета из своих занятий, Андрей ходил к нему каждый день и вскоре мог уже
не только навскидку различать типы мин и взрывчатых устройств, не только
устанавливать и снимать их, но и смастерить "бомбу" своими руками из
подручных средств - в руках Мастера взорваться могло, казалось, что
угодно, он показывал, как изготовить взрывчатку из мыла, стирального
порошка, жидкого газа для заправки зажигалок... Его пальцы казались
пальцами пианиста, но больше всего Андрея поражало невероятное спокойствие
Мастера, когда он держал в руках, разные штучки, способные разом
уничтожить чуть ли не треть бригады... Мастер видел любопытство
Обнорского, и ему это было, видимо, приятно - каждый профессионал
нуждается в благодарном зрителе и слушателе, йеменцы же занимались не
очень хорошо, часто отвлекались, зевали и на следующий день забывали
половину из того, чему научил их инструктор.
   Но Мастер был терпелив и повторял одно и то же десятки раз, вырабатывая
у своих учеников почти рефлекторный автоматизм...
   С Сандибадом Андрей сошелся еще ближе. Как только у Обнорского зажили
руки, он взял за правило начинать каждый день в бригаде с прохождения
"тропы разведчика". Андрею нравилось ощущение растущей силы и ловкости, да
и было у него какое-то странное предчувствие, какое-то предощущение, что
все приобретаемые им в бригаде спецназа навыки очень скоро должны ему
помочь...
   Однажды Обнорский заметил, что за тем, как он проходит "тропу",
наблюдает палестинский капитан. Андрей смутился, как будто его поймали за
игрой в куличики в детской песочнице, однако в темных прищуренных глазах
Сандибада не было даже тени насмешки. Палестинец внимательно разглядывал
Обнорского, как будто решал для себя что-то. Потом он подошел к Андрею и
абсолютно серьезно сказал:
   - Ты убит.
   - Что?! - растерялся Обнорский.- Я не понял... В каком смысле?!
   - Смотри,- палестинец зашагал к объектам "тропы",- как ты преодолеваешь
препятствия? Ты же живая мишень! Как ты перелезаешь через стенки?
   Хватаешься за край, подтягиваешься, высовываешься из-за стены по пояс...
   Если с той стороны идет стрельба, все пули - твои!
   - А как надо?
   Странное дело, Обнорский всегда был крайне самолюбивым парнем,
болезненно переживавшим замечания и критику, однако Сандибад говорил
настолько спокойно и доброжелательно, что гонор Андрея продолжал мирно
спать.
   Сандибад молча снял с головы берет, сунул его сзади за ремень и все так
же молча, без паузы и подготовки пошел по объектам. Он двигался не
особенно быстро, но удивительно плавно и в то же время - резко, уверенно,
сильно...
   Его движения, наверное, отличались от движений Обнорского в той же
степени, в какой отличался бы бег по лесу матерого волка и пусть сильного,
но домашнего городского пса. Для Андрея само прохождение "тропы" было в
каком-то смысле целью, для Сандибада - только средством, и не более того.
   Целью для палестинца было - выжить, не позволить себе стать мишенью. У
Обнорского по спине побежали невольные мурашки, когда он попытался
представить себе, какую страшную школу пришлось пройти капитану, чтобы
научиться так двигаться... Сандибаду было, видимо, немногим больше
тридцати, но его очень старила густая проседь в черных, слегка вьющихся
вопросах, поэтому при первом знакомстве он показался Андрею чуть ли не
стариком. Однако этот "старик", легко пройдя "тропу", почти даже не
вспотел и уж никак не качался, как Обнорский после своего дебюта. Глянув
на изумленное лицо Андрея, Сандибад мягко улыбнулся в густые усы, а
Обнорский неожиданно для себя попросил:
   - Научи меня так же.
   Капитан кивнул, как будто ждал этой просьбы, и с того дня начал свои
индивидуальные занятия с Андреем. Теперь Обнорскому приходилось не просто
бежать, ползти, прыгать и перекатываться по объектам "тропы", но и
уклоняться от мелких камешков, которые метал в него прячущийся за
различными укрытиями Сандибад. Надо сказать, что палестинец Андрея не
жалел - камни хоть и были мелкими, но летели с такой силой, что после их
попадания на теле оставались заметные синяки...
   Постепенно Сандибад начал показывать Обнорскому некоторые элементы
странного рукопашного стиля - эти приемы не были похожи ни на один из
известных Андрею видов единоборств, в них не было абсолютно никакой
внешней красивости, но они были действенны и опасны, как боевой нож.
   - Забудь о своем дзюдо! Это все танцы,- с легкой иронией советовал
капитан Обнорскому, и Андрей даже не пытался с ним спорить - в самом
начале он однажды попробовал потягаться с палестинцем (все-таки Обнорский
был мастером спорта по дзюдо, а на тренировках в сборной "Буревестника"
ребята показывали друг другу и кое-какие штучки, никак не относящиеся к
спортивной борьбе). Сандибад, казалось, даже не сопротивлялся - Андрей
легко поймал его на прием и красиво перебросил через себя, но в тот
момент, когда капитан уже падал на песок, на Обнорского вдруг навалилась
мягкая тьма, и очнулся он, лежа на горячем песке и глядя в блеклое, словно
застиранные джинсы, небо... Сандибад спокойно сидел рядом на корточках и
курил. Увидев, что Андрей очнулся, палестинец вдруг неожиданно погладил
его жесткой ладонью по волосам.
   - Твоя проблема в том, что ты запрограммирован на бой по правилам. А в
настоящем бою их нет. Пока ты бросал меня, я мог убить тебя раз пять...
   Вставай.
   Обнорский молча встал, мотая кружившейся головой. Палестинец глянул ему
в глаза.
   - Я бью тебя в голову - что ты делаешь? - Сандибад замедленно обозначил
движение своей правой руки к голове Андрея, тот немедленно выставил левый
блок.- Ошибка,- покачал головой капитан.- Забудь про блоки, ты должен бить
сквозь удар. Блоки - это потеря времени, которого в бою нет. Твой удар
должен быть единственным и окончательным. Смотри внимательно...
   В тот день Андрей еле доплелся до комнатки советников, где обычно они с
Семенычем приводили себя в порядок перед окончанием рабочего дня.
Сандибаду он на прощание угрюмо сказал:
   - Я никогда не смогу этому научиться.
   Капитан рассмеялся и взъерошил Андрею волосы.
   - Когда я начинал, я был старше, чем ты сейчас, и намного хуже
подготовлен... Я не так уж многому могу тебя научить, как тебе кажется.
   Есть два более серьезных учителя, пусть Аллах убережет тебя от встречи
с ними.
   - Кто это? - вскинул голову Обнорский. Сандибад улыбнулся своей
странной, совсем невеселой улыбкой и ответил после короткой паузы:
   - Первый учитель - это день, когда будут хотеть убить тебя, а ты
сумеешь прожить его... А второй - это день, когда ты сам возьмешь чью-то
жизнь. То, чему тебя могут научить эти два учителя, нельзя получить ни от
какого сэнсэя-человека.
   Палестинец о чем-то задумался, лоб его прорезала вертикальная морщина,
а потом он медленно провел ладонью по лицу, словно стирая с него следы
каких-то очень невеселых воспоминаний.
   - Сандибад,- тихонько окликнул его Андрей,- почему ты согласился меня
учить?
   Капитан еле заметно вздрогнул, мотнул головой и сказал хрипло, глядя в
сторону:
   - Ты очень похож на моего младшего брата...
   - Правда? - улыбнулся Обнорский.- Мне дома всегда говорили, что лицо у
меня восточное. Это от отца, его даже в институте чеченом звали... А где
твой брат сейчас?
   - Он... умер.
   Сандибад быстро пожал Андрею руку, резко повернулся и пошел прочь, а
Обнорский долго смотрел ему вслед и думал о том, какое странное,
двойственное впечатление производит палестинский капитан: с одной стороны,
в нем чувствовалась доброта, доходящая почти до незащищенности, а с другой
- страшная уверенная сила, потенциальная смертельная опасность...
   Дорошенко был не в восторге от того, что Андрей столько времени
проводил с палестинцами, ворчал, но ничего Обнорскому не запрещал,
казалось, что после случившегося на его глазах конфликта с Грицалюком он
начал немного побаиваться своего переводчика. Ничего не сказал Семеныч
даже тогда, когда Сандибад подарил Андрею зеленую палестинскую форму.
Форма была замечательной - легкой, с накладными карманами на брюках и на
рукавах рубашки, ее можно было надевать прямо на голое тело, и она не
драла, не царапала кожу, как родная камуфляжка Седьмой бригады. Обнорский
так обрадовался подарку, что немедленно облачился в обновку,
подсознательно представляя, какое впечатление он произведет на хабирских
жен в Тарике.
   После первого месяца воздержания Андрей заметил, что его мысли, о чем
бы он ни думал, в конечном счете с маниакальным упорством сворачивают в
сторону баб. Ничего удивительного в этом, в принципе, не было - ну о чем,
интересно, может думать месяц не трахавшийся здоровый парень, которому
совсем недавно стукнул двадцать один год? Между тем с женским полом налицо
были явные проблемы - сложность сложившейся в этой сфере обстановки
Обнорскому доступно растолковал Леха Цыганов накануне своего отлета на
Сокотру. К тому времени, когда Лехе и его советникам выделили наконец
транспорт для убытия на их забытый Богом и Аллахом остров в Индийском
океане, все остальные бригадные советники и переводчики уже разъехались по
своим точкам. Леха и Андрей остались в каменной казарме одни, поэтому
проводы Цыганова (самолет улетал утром) были совсем невеселыми. Леха от
предвкушения тоски очередного долгого сидения на Сокотре пил как зверь и
безостановочно матерился. Обнорский старался алкоголем не увлекаться,
помня о том, что на следующий день его снова будет гонять Сандибад. Взгляд
Андрея упал на плакат с полуголой дамой, прикрепленный к стене в Лехиной
комнате, и Обнорский заегозил в кресле:
   - Слушай, Леха, а как тут с бабами?
   Цыганов влил в себя очередную порцию водки, судорожно закурил и
ответил, гадко улыбаясь:
   - С бабами, старичок, здесь хорошо. Вот без баб - плохо.
   - Да я серьезно спрашиваю...
   - А ты что, думаешь, я шучу? Очень плохо тут без баб, сперма на уши
давит.
   Андрей крякнул и решил тоже выпить. Запив водку апельсиновым соком, он
отдышался и продолжил расспросы с деланным безразличием:
   - Ну и как вы эту проблему решаете?
   - Какую? - прикинулся валенком Леха.
   - Ну эту... со спермой на ушах?..
   - Что, Андрюха, приперло?
   - Да нет,- в свою очередь дурканул Обнорский.- Это я так, из чисто
этнографического интереса...
   - Ну, если из чисто этнографического интереса, то я тебе скажу как
родному - бляди в Адене есть... Но! - Леха поднял вверх указательный палец
и выдержал эффектную паузу, с садистским наслаждением глядя на замершего
Андрея.- Но! Все, старичок, непросто. Диспозиция тут такая: основной
боевой отряд аденских шлюх базируется в Шейх-Османе [Шейх-Осман - пригород
Адена], есть там милое местечко с душевным названием Дар-эс-Саад
[Дар-эс-Саад - Двор счастья]. И в общем, не сказать, чтоб цены там были
атомные - пять динаров всего за удовольствие. Но вот какие перед нашим
братом проблемы встают: то, что эти бляди страшны, как вся моя жизнь, это
еще ничего, нет некрасивых баб, бывает мало водки. Хуже другое - они почти
поголовно болеют разными кошмарными болезнями, по крайней мере сами арабы
так говорят... Но и это не самое страшное. С трудом, но в Адене можно
найти гондоны.
   Серьезнее другое: для того чтобы потрахаться, здесь нужна машина -
подъезжаешь, снимаешь, увозишь, трахаешь, привозишь. У нас с машинами
печально. Это один аспект проблемы. Второй заключается в том, что, если
тебя возьмут за жопу - грубо говоря, засекут или заложат - как говорится,
пишите письма мелким почерком: Союз, волчий билет, кандалы - каторга -
Сибирь. Прецеденты были. Месяцев пять назад один хабир из Бадера [Бадер -
второй гарнизон советских офицеров в Адене, в нем проживали в основном
офицеры ВВС и ВМФ] приволок к себе домой шармуту [Шармута - проститутка].
И по причине невероятной своей чистоплотности погнал эту красавицу в душ.
Но хабир есть хабир - мыла нормального он ей дать пожмотничал, отсыпал
полстакана китайского стирального порошка... Потом все было нормально,
ночь любви, туда-сюда, а через день эта шлюха явилась к заму Главного
жаловаться - у нее вся кожа пошла чирьями, она решила, что хабир ее чем-то
заразил.
   Это уже потом выяснилось, что у нее было банальное раздражение от
китайского порошка... Ну а хабира, ясное дело, выслали... Второй кошмарный
случай был у нас в Тарике - месяца за два до твоего приезда был тут
переводяга один, Юрка Белоусов, лейтенант из мгимошников. Этот умудрился с
одной здешней мадам столковаться - она от гарнизона недалеко живет. Юрика
сгубила жадность. Он за любовь расплачивался стульями из ленинской комнаты
- в Йемене, как ты знаешь, лесов нет, дерево на вес золота, а стулья в
нашей ленинской комнате раньше все были деревянными, из Москвы
привезенными. Юрка каждый раз, когда ночью на свидание шел, два стула с
собой прихватывал в качестве гонорара. На них, кстати, и трахался. Ему бы
вовремя остановиться - да увлекся пацан, осторожность потерял. А наш
замполит товарищ Кузнецов заметил, что стулья из ленинки пропадают, ну и
устроил засаду - у замполита времени-то вагон, сам понимаешь. Он днем
спал, а ночью караулил и выследил Юрку все-таки... Скандал был жуткий,
поскольку стулья были не откуда-то, а из ленинской комнаты. Юрику сгоряча
чуть было даже политику не пришили, но потом решили обойтись одной
аморалкой - парню-то все равно хватило, его отсюда с такой сопроводиловкой
выслали - ни одна тюрьма не примет...
   Леха прервал свою лекцию для приема очередной дозы, видно было, что он
тоже разволновался.
   - Ну и...- поторопил его Обнорский, подождав, пока Цыганов заест водку
ложкой кабачковой икры.
   Леха вытер рот ладонью и продолжил:
   - Ну и жопа полная... В принципе, в гарнизоне полно хабирш. Некоторые
бабы месяцами не видят своих мужиков, которые в бригадах торчат,- сам
понимаешь, можно было бы тут попробовать чего-нибудь поймать... Но тут
другая проблема - этическая. Кстати, не смейся, это я серьезно. Понимаешь,
не принято тут так - свои же не поймут. Прикинь - мужик в бригаде парится,
неизвестно, вернется в Аден живым-здоровым или нет, а ты с его бабой
трахаешься...
   Совсем западло получается...
   - Ну а как же проблему решаете-то?! - чуть было не взорвался Обнорский,
заподозрив, что Леха снова начал над ним глумиться.
   Однако Цыганов был абсолютно серьезен:
   - Не ори, не дома. И дома, кстати, не ори. На безрыбье, Андрюха, как ты
понимаешь, и рак рыба, на бесптичье и жопа - соловей, а на безбабье... на
безбабье и кулачок - блондинка...
   Леха тяжело вздохнул и снова налил себе водки в стакан. Обнорский в
полном обалдении уставился на него и надтреснутым голосом промямлил:
   - Не понял... В каком смысле? Цыганов выпил и со снисходительной
мудростью старшего товарища пояснил:
   - В том смысле, что "да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое"
- все в душ. И там тихо сам с собою, левою рукою... Только так.
   - Не может быть!! - подскочил в кресле Андрей. Леха усмехнулся, хотел
было что-то объяснить, но сил у него хватило лишь на то, чтобы
выразительно махнуть рукой и уснуть прямо в кресле.
   Лекция Цыганова тягостно подействовала на психику Обнорского, и он
начал бороться со своими нормальными мужскими желаниями увеличением
физических нагрузок во время тренировок в бригаде. Тем не менее
подсознательно Андрей все же пытался произвести какое-то впечатление на
женщин гарнизона, в смутной, полупризрачной надежде на то, что "вдруг
что-нибудь да обломится".
   Потому так и обрадовался Обнорский подарку Сандибада - зеленая
палестинская форма ему определенно шла. Впрочем, пощеголять в ней Андрей
не успел - буквально в первый же день, вернувшись из бригады в обновке,
Обнорский нарвался на заместителя Главного военного советника по
политической части полковника Кузнецова, замполит сразу поставил Андрея по
стойке "смирно" и долго распинался на тему "единообразия установленной
формы одежды".
   Кузнецову делать в Тарике было особенно нечего, поэтому он радовался
малейшей возможности употребить власть в отношении "любимого личного
состава". Пропесочив Обнорского вдоль и поперек, замполит приказал
немедленно переодеться, закончив выволочку фразой:
   - А то ишь палестинец какой выискался!
   Поскольку товарищ полковник "имел" Андрея прямо посреди гарнизона,
многие эту сцену наблюдали, и с того дня к Обнорскому прочно прилепилась
кличка Палестинец. (Кстати сказать, его многие йеменцы принимали за
палестинца: во время нечастых вылазок в Аден торговцы в Кратере [Кратер -
торговый центр Адена] так и зазывали его к себе: "Йа Фалястини, йа
Фалястини! Идхуль бнашрибу, ш-шай!" [Эй, палестинец, эй, палестинец!
Заходи, чаю попьем!
   (арабско-йеменский диалект)]).
   Ну а форму, подарок Сандибада, пришлось Андрею спрятать на дно
чемодана, как он думал - до возвращения в Союз. Судьба потом распорядится
иначе, и если бы Обнорский заранее знал о ее жестоком капризе - он,
возможно, просто сжег бы свою палестинку... А может быть, и нет... Да и
что толку гадать на тему: а что было бы, если...
   Дни мелькали с удивительной быстротой, похожие один на другой, но
скучать Обнорскому было вовсе некогда - в начале декабря из Союза прибыл
наконец старший советник командира бригады подполковник Громов. Этот
абсолютно квадратный (по габаритам) офицер до прибытия в Йемен занимал
должность начальника штаба Изяславской бригады спецназа.
   Громов с первого же дня дал понять Семенычу и Обнорскому, что с ним "не
пропадешь, но горя - хватишь". Представившись своим новым подчиненным по
званию и фамилии, Громов честно предупредил:
   - Драть буду обоих - как котов!
   После чего помолчал, подумал немного и добавил:
   - Но называть меня можете Дмитрием Геннадиевичем...
   На самом деле старший советник оказался вовсе не таким уж грозным
солдафоном, каким хотел казаться,- он даже приятно поразил Андрея своей
начитанностью, которая, впрочем, объяснялась просто: жена Дмитрия
Геннадиевича всю жизнь проработала в школе учительницей литературы и
русского языка. Видимо, от нее Громов перенял страсть не только к чтению,
но и к писанию - он с ходу начал заваливать командование бригады
письменными методическими разработками и рекомендациями, которые Андрей
должен был переводить на арабский в письменном же виде. Работы у
Обнорского резко прибавилось, но он не жаловался - чем больше на него
наваливали, тем быстрее проходил день, да и в освоении языка у Андрея
наметились явные успехи: к новому, 1985 году он, конечно, еще не владел
арабским в совершенстве, но говорил и понимал уже вполне сносно.
   Второй страстью Дмитрия Геннадиевича была стрельба. Именно с подачи
Громова ускоренными темпами в бригаде закончилось оборудование огневых
рубежей и началась каждодневная подготовка. К тренировкам Обнорского с
Сандибадом старший советник относился почему-то иронически, часто повторяя:
   - Запомни, Андрюша, самый лучший прием в бою - это автомат Калашникова.
   Стрелял подполковник действительно классно - с обеих рук и из любых
положений, практически из любых видов стрелкового оружия. Он же начал
стрелковое обучение личного состава бригады по сложной программе -
стрельба лежа, стоя, сидя, на бегу, днем, ночью, по звуку, по силуэту, по
шороху...
   Поскольку Андрей присутствовал на каждом занятии и переводил
наставления Громова, то и сам смог вдоволь попрактиковаться, довольно
прилично освоив вскоре автомат, пистолет, ручной и станковый пулеметы, а
также гранатомет РПГ(Д) и безоткатное орудие Б-10.
   Успехи Обнорского признал даже не склонный к комплиментам Громов.
Однажды, когда Андрей сумел пройти "тропу разведчика" со стрельбой из
автомата и двух пистолетов - и не просто прошел, а поразил все мишени, да
еще сэкономил патроны,- подполковник только крякнул.
   - Тебя так погонять еще - глядишь, и нормальный десантный офицер
получился бы. Мог бы бросить свои иероглифы и служить, как нормальные
люди...
   Иероглифами Громов называл арабскую вязь переводов.
   Как ни странно, больше всего Обнорский выматывался не на практических,
а на теоретических занятиях: Дмитрий Геннадиевич читал офицерам лекции по
тактике, а Андрей потел от огромного количества незнакомых терминов,
значения которых он и по-русски-то не очень понимал. Но Громов, как ни
странно, оказался мужиком терпеливым и способным к пояснениям, не то что
один советник из Шибама, который, говорят, орал на своего
переводчика-таджика: "Как я тебе, мудаку, объясню, что такое
рекогносцировка, если это слово и так понятное?! Рекогносцировка - это
ре-ког-нос-ци-ров-ка! Понял?"
   Не мучил подполковник Андрея и дурацкими хабирскими вопросами типа:
"Если в арабском языке нет мягкого знака, то как же ты переводишь слово
"конь"?"
   Обнорскому вообще иногда казалось, что солдафонство Громова - это всего
лишь маска, удачно выбранный способ существования... Впрочем, вполне могло
статься, что на самом деле подполковник был еще более непростым - пару раз
почудилось Андрею, что Громов понимает арабскую речь, но, с другой
стороны, это могло быть всего лишь игрой воспаленного воображения,
постепенно въедающейся в кровь привычки предполагать в любом малознакомом
человеке двойное-тройное дно. Мощный импульс для развития такого взгляда
на окружающих его людей дал палестинский майор Профессор. Однажды он
подошел к Обнорскому, долго оживленно говорил ни о чем, а потом, изменив
интонацию, вдруг сказал медленно и отчетливо на классическом литературном
арабском:
   - Нам очень трудно - мы ждем писем, но никто не пишет... Это большая
проблема, когда долго нет писем от друзей. Начинает казаться, что друзья
просто забыли про тебя...
   - Какие друзья? - растерялся Обнорский. Профессор улыбнулся в ответ и
сказал так же медленно и отчетливо:
   - У каждого человека есть друзья. Или были в прошлом. Важно понять -
были они или есть...
   Обнорский понял, нет, скорее почувствовал, что за этими словами кроется
какой-то подтекст, прочитать его он, естественно, не смог, но в тот же
день пересказал дословно разговор Царькову. Комитетчик никак своего
удивления не выказал, но нахмурился и долго сидел молча, о чем-то
напряженно размышлял.
   Пару раз он оценивающе окидывал взглядом Обнорского и наконец сказал:
   - Им действительно тяжело: палестинцы - люди без родины. Не дай бог
никому такого. Вы, Андрей Викторович, должны морально поддерживать этого
Профессора, скажите ему как-нибудь невзначай, что у вас те же самые
проблемы - перебои с почтой из Союза, то да се, но, несмотря на задержки с
письмами, вы в своих друзьях уверены, а письма - письма просто в пути...
   Андрей удивленно поднял глаза на комитетчика и сначала хотел было его
спросить: зачем, мол, ему говорить про своих друзей Профессору - но в
последний момент он почему-то передумал и просто молча кивнул.
   Царьков еще некоторое время испытующе смотрел на Обнорского,
анализировал выражение его глаз, потом доброжелательно улыбнулся:
   - Вы способный человек, Андрей Викторович. У вас есть все данные для...
Для хорошей карьеры. И главное - я слышал, что вы совсем не болтливы. Это
качество особенно редко встречается у современных молодых людей...
   На следующий день Профессор вновь подошел к Обнорскому, и Андрей
поведал ему про свои проблемы с почтой от друзей. Кстати, сказал он
палестинцу чистую правду: заканчивался уже второй месяц его пребывания в
НДРЙ, а он еще не получил из дому ни одного письма, хотя свой йеменский
адрес отослал родным и друзьям буквально сразу же. (Этот "йеменский" адрес
был весьма занятным - Москва-500, п/я 717-"Т".)
   Профессор после слов Обнорского повеселел и закончил разговор
фаталистической арабской присказкой:
   - Куллюна фи йад-улла [Все мы в руке Аллаха (арабск.)]
   Обнорский, естественно, не задавал никаких вопросов Профессору, но с
этого момента он не сомневался, что между палестинским майором и Царьковым
существовала некая странная связь, позже он окончательно утвердился в этом:
   Профессор подходил к Андрею еще несколько раз и говорил какие-то
малозначащие фразы, выделяя их значительностью интонации. Царьков, после
того как Обнорский пересказывал ему эти фразы, обязательно "советовал",
что сказать в ответ. Как ни был Андрей несведущ в разных шпионских играх,
но и то сразу догадался, что у Царькова с Профессором идет странный
диалог, в котором Обнорскому уготована роль почтового ящика.
   Андрей долго недоумевал, почему его, неопытного практиканта, включили в
какую-то явно серьезную игру, но потом понял, что у Профессора с
Царьковым, видимо, просто не было другого выхода - палестинские
инструкторы жили в бригаде практически безвыездно, словно опасались
чего-то... Постичь смысл диалога Обнорский даже не пытался, но интуитивно
ему казалось, что Профессор все время спрашивает о чем-то Царькова, а
комитетчик просит подождать и не волноваться.
   Впрочем, вскоре и этот непонятный разговор палестинского майора и
русского комитетчика потерял для Андрея остроту новизны, стал привычной и
немного скучной обязанностью, более того, поскольку ничего
экстраординарного не происходило, Обнорский начал относиться к пустым, но
многозначительным фразам! Царькова и Профессора иронически, как к
неинтересной игре, в которую вдруг решили поиграть впавшие в детство
серьезные дяди.
   Кстати говоря, похожие чувства Андрей начал испытывать и ко всей
окружавшей его действительности. Всё ему казалось немного театральным,
декоративным, как будто взрослые люди, сговорившись, напустили на себя
важность, таинственность и озабоченность, играя на самом деле в
широкомасштабную версию "Зарницы". Происходящая переоценка была
естественной - ни в Седьмой бригаде, ни в Адене ровным счетом ничего
интересного или опасного не происходило, поэтому острое чувство тревоги,
нахлынувшее на Андрея в день его прилета в Йемен, постепенно почти
полностью исчезло. Но, как оказалось, ненадолго.
   Сразу после Нового года (его в Тарике отметили шумно и очень по-русски
- весь гарнизон перепился до зеленых соплей), через неделю после того как
бригадные группы разъехались по своим точкам, Илья и двое советников из
Эль-Анада незапланированно вернулись в Аден. Причина их возвращения была
веской - они привезли с собой труп.
   Подполковника Смирнова, советника по артиллерии командира Эль-Анадской
бригады, в Тарике за глаза звали Слоном - отнюдь не за его габариты,
кстати. Просто Смирнов был жутким матерщинником, он не мог не употреблять
сильных слов даже в присутствии женщин, а особо любимым его выражением
почему-то было словосочетание "ебаный слон", которое он употреблял минимум
дважды в одном предложении.
   Чем досадило добродушное животное подполковнику, так и осталось для
всех загадкой, потому что вечером 8 января 1985 года кто-то всадил
Смирнову одну пулю из пистолета в лицо и две - в спину, на добивание. По
официальной версии это произошло, когда Смирнов перед сном вышел из
хабирского трейлера и решил прогуляться по пустыне. Труп советника
обнаружили только на следующий день, когда ветер уже наполовину занес его
песком,- ни о каких следах вокруг тела, естественно, не могло быть и речи.
Йеменская сторона принесла свои глубокие сожаления и соболезнования, но
при этом настаивала на чисто уголовной трактовке случившегося: дескать,
подполковника пыталась ограбить какая-то случайно оказавшаяся в нужное
время в нужном месте шайка бандитов. Однако абсолютно неясным в этой
версии оставалось одно обстоятельство - какого черта подполковник поперся
в пустыню на ночь глядя?
   Поскольку вопрос этот буквально вертелся на языке, Обнорский не
удержался и задал его Илье, когда вечером во время импровизированных
поминок по Слону они вышли перекурить на террасу. Илья, казавшийся
абсолютно трезвым, несмотря на большое количество выпитого, весь
перекосился от этого вопроса, долго матерился, а потом ответил с горечью:
   - Да с агентом он ходил встречаться, с агентом... Сволочи, господи,
какие сволочи...
   Андрей не понял, кого Илья называл сволочами - йеменцев, выдвинувших
версию уголовно-бытового убийства, или советское командование, принявшее
эту версию,- но уточнять не стал...
   Новоселов в тот вечер напился до такого состояния, в каком Андрею его
видеть раньше не приходилось: ближе к полуночи речь Ильи стала абсолютно
бессвязной и бессмысленной, русские слова он мешал с арабскими и
английскими, то всхлипывал, то смеялся и никак не хотел ложиться спать.
   Потом он вроде бы как протрезвел внешне, достал из-под кровати свой
вещмешок, порылся в нем и вытащил пистолет Макарова, деловито передернул
затвор и сказал Андрею, что сейчас вернется, только вот сходит к "одному
человеку" сказать "спокойной ночи".
   Обнорский еле успел оттащить Илью от дверей, пистолет тот отдавать не
хотел, начал сопротивляться, и Андрею пришлось тихонько выключить его
одним надежным, перенятым у Сандибада способом... Утром Новоселов ничего
не помнил, благодарил Обнорского, извинялся, а в ответ на все вопросы
только морщился и матерился...
   Правду говорят, что беда никогда не приходит одна - не успел Илья с
оставшимися двумя советниками вернуться в Эль-Анад из Хоши, местечка близ
условной границы с Саудовской Аравией, пришел транспортный борт, принесший
двух тяжело раненных советников из бригады Аббас, прикрывавшей Хошу от
набегов муртазаков из Армии освобождения Южного Йемена. Советники
подорвались на мине, установленной по дороге от их хижины до штаба
бригады,- мина явно была установлена кем-то ночью, потому что накануне по
этой тропинке ходили десятки людей...
   Андрей уже после случая со Смирновым утратил чувство безопасности,
ранение советников из Хоши заставило его проснуться окончательно, но
трагедии сыпались на советский военный гарнизон уже почти непрерывно. В
начале февраля на границе с Оманом пропал без вести переводчик из Душанбе
Рустам Умаров. Поиски ничего не дали, недавно окончивший Душанбинский
университет парень словно растворился в песках: то ли его убили и
закопали, то ли увели с собой (у муртазаков голова переводчика ценилась
иногда даже выше, чем голова советника,- в том случае, конечно, если эта
голова еще могла говорить), то ли он сам свихнулся и ушел в пустыню.
Старики в тех местах говорили, что время от времени такое случается,
далекие барханы начинают вдруг манить к себе человека, и он, потерявший
волю и разум, бредет за миражами до тех пор, пока не упадет и не начнет
жадно пить горячий песок, принимая его за воду... В принципе, этот особый,
"пустынный" вид безумия излечим - нужно только вовремя поймать
заболевшего, связать его покрепче и дня три кормить и поить насильно,
тогда пустыня может и отпустить свою жертву...
   15 февраля ночью неизвестные выпустили несколько пулеметных очередей по
Тарику с одной из вершин двуглавой горы Шамсан (Аден находится как бы в
полукольце потухших вулканов), никто от этой стрельбы в гарнизоне не
пострадал. Несколько пуль попало в стены домов, не разбив даже оконных
стекол, но этого оказалось достаточно, чтобы убедить советский военный
контингент в том, кто кто-то в Йемене сознательно и целенаправленно
обостряет обстановку, пытаясь подтолкнуть советское руководство к занятию
более четкой позиции во все более и более обостряющемся конфликте между
сторонниками президента Али Насера и приверженцами Абд эль-Фаттаха Исмаила.
   И та и другая сторона явно нуждались в официальной поддержке СССР, где,
похоже, все никак не могли решить, на какую лошадку поставить. Шла
подковерная и закулисная игра в большую политику, где разменными пешками
выступали советские военные и гражданские советники и специалисты, а также
их семьи. Впрочем, многие из них тогда еще не понимали, что фактически уже
стали заложниками...
   Хуже всего было то, что по каналам разведрезидентур в Москву шла просто
взаимоисключающая информация, в результате чего в Центре де-факто, видимо,
было принято решение заигрывать сразу с обеими противостоящими сторонами,
чтобы окончательно определиться в своих симпатиях тогда, когда
окончательно стянет ясно, кто из двоих сильнее... Фактически эта
двурушническая политика Советского Союза подталкивала Южный Йемен к
большой крови гражданской войны, но кого это могло интересовать в Москве
тогда, в начале 1985 года?
   Черненко уже умирал, а Горбачев еще не взял бразды... Проблемы
маленькой арабской страны на юге Аравийского полуострова были такой
мелочью...
   20 февраля вечером в Салах-эд-Дине [Салах-эд-Дин - пригород Адена]
автомобиль без номерных знаков сбил возвращавшегося из кино домой
полковника Белокопытова, советника командира местной танковой бригады.
   Травмы у советника оказались настолько серьезными, что его, так и не
пришедшего в сознание, пришлось срочно эвакуировать в Москву.
   После случая с Белокопытовым в советском контингенте чуть ли не в
открытую заговорили о начале охотничьего сезона на русских, и в Тарике
постепенно стала раскручиваться естественная в таких случая истерия.
Обнорский (так же, наверное, как и многие другие) инстинктивно чувствовал
растущий страх перед неумолимо надвигающимся взрывом. Однажды он не
выдержал и во время очередной встречи с Царьковым спросил комитетчика в
лоб: понимают ли в Москве складывающуюся в Южном Йемене ситуацию? Царьков
невозмутимо ответил, что в Центре знают все, посоветовал держать себя в
руках и не реагировать на провокации.
   Между тем не реагировать на эти самые провокации становилось все
труднее. 2 марта в Седьмой бригаде спецназа проходили очередные
учебно-тренировочные прыжки с отработкой стрельбы холостыми патронами с
воздуха. Командир бригады Громов, Дорошенко и Обнорский на этот раз сами
не прыгали, а наблюдали за десантированием двух взводов, сидя в пустыне за
тремя специально привезенными столами и попивая кофе.
   Сначала все шло как обычно: в блеклом небе открылись первые белые
купола, еле слышно загавкали с высоты автоматы... Вдруг прямо перед
столами "центра управления прыжками" взметнулись фонтанчики песка ровной
пунктирной линией, а мгновение спустя такие же фонтанчики прыснули сзади и
слева метрах в трех от пластикового кресла, на котором покачивался Андрей
с чашкой в руке.
   Все замерли. Первым сообразил, что происходит, подполковник Громов. Он
аккуратно поставил чашку на стол, сказал спокойным голосом: "Полундра!" -
и в стремительном кувырке прямо со своего кресла ушел вперед и вправо от
столов. Остальные словно дожидались этого сигнала - прыснули кто куда,
Обнорский потом не мог вспомнить, как оказался вместе с Семенычем под
грузовичком, привезшим их в пустыню...
   Пулевой дождь с неба прекратился так же неожиданно, как и начался.
Стоит ли говорить, что расследование этого инцидента также ни к чему не
привело?
   Определить, кто из двадцати пяти десантников, находившихся в воздухе,
обстрелял боевыми патронами советников и комбрига, не удалось. У всех
приземлившихся на стволы автоматов были навернуты так называемые
компенсаторы, исключавшие возможность стрельбы боевыми патронами... Но
Обнорскому показался не случайным факт, что рядом с советниками и
комбригом в то утро не сидел замполит майор Мансур - накануне он сказался
больным и не выезжал из бригады на прыжки...
   * * *
   Впрочем, уже через три дня после этого более чем странного инцидента
стало не до выяснения причин и предпосылок его возникновения: днем 5 марта
стало известно, что Северный Йемен выкинул десант на территорию Южного
Йемена.
   Собственно говоря, местечко Шакр, захваченное северянами, считалось
спорной территорией, поскольку граница между ЙАР и НДРЙ не была
декларирована. В некоторых населенных пунктах приграничья понятие
принадлежности к одному или другому государству было весьма условным. По
негласному уговору эти деревушки были на особом статусе - "не наши и не
ваши", но южане на своих картах всегда рисовали условную границу несколько
севернее Шакра...
   По большому счету и этот Шакр был никому не нужен - там проживали всего
около полутора сотен полуоседлых бедуинов, промышлявших в основном мелкой
контрабандой, и не стали бы его северяне никогда захватывать, если бы не
одно обстоятельство. Когда-то давно в этих примерно местах англичане вели
геологоразведочные работы, которые в конце концов увенчались-таки успехом
- британцы нашли нефть. Но нашли они ее несколько не вовремя - шел 1967
год, Англия уходила из Йемена.
   Все следы геологоразведочных работ были тщательно уничтожены, а местные
жители, помогавшие английским геологам, исчезли неизвестно куда...
Остались только легенды о необычайно богатом месторождении, которыми
тешило себя бедное, как церковная крыса, правительство НДРЙ. Однако со
временем этими легендами заинтересовались "друзья" из Советского Союза,
направившие в Южный Йемен целый отряд геологов. (В Адене даже был такой
городок советских геологов - в районе Хур Максар.)
   Советские ученые несколько лет бродили по безжизненным йеменским
пустыням, ища эту распроклятую нефть, как мифические копи царя Соломона,-
никто уже не верил в успех, когда в конце февраля 1985 года малочисленная,
не основная экспедиция наткнулась-таки на месторождение как раз невдалеке
от этого самого Шакра...
   Ничего сверхъестественного в том, что координаты нефтеносного пласта
стали известны в Сане в то же самое время, что и в Адене, не было. Геологи
ведь не работали в режиме абсолютной секретности, наоборот, они активно
общались с местным населением, покупая у него дешевые контрабандные шмотки
из "капиталистического" Йемена, а контрабандисты народ такой, что среди
них почему-то всегда оказывается масса агентов самых разных разведок,
иногда вовсе даже экзотических...
   Пока в Адене тихо балдели от неожиданной радости, северяне выкинули в
этот самый Шакр батальон из трех рот глубинной разведки и заявили, что
"город Шакр всегда был исконной северной провинцией". В Адене к такому
заявлению отнеслись очень нервно и потребовали немедленно отвести войска.
Сана это требование проигнорировала, а батальон, занявший Шакр, начал
усиленно окапываться и оборудовать линию обороны.
   Тогда президент Южного Йемена совсем рассвирепел и, грохнув по столу
кулаком, повелел немедленно уничтожить "захватчиков и оккупантов", в чем
его, кстати, с трогательным единодушием поддержала вся оппозиция. Чтобы
северяне много о себе не думали, им решено было показать, что в Южном
Йемене тоже есть десантные войска, поэтому почетная обязанность "отразить
вероломную агрессию" была возложена на Седьмую бригаду спецназа. Но
поскольку даже самые горячие головы в аденском генштабе понимали, что
Седьмой бригаде всего несколько месяцев и она пока может только на параде
пройтись (и то, если честно, довольно хреново), десантникам были приданы
для усиления еще пять рот курсантов офицерского колледжа в Салах-эд-Дине и
Восьмая танковая бригада, базировавшаяся там же.
   Обнорский ничего этого, естественно, сначала не знал. Около пяти вечера
5 марта он вернулся вместе с Громовым и Дорошенко в Тарик из бригады, с
наслаждением стянул с себя насквозь пропыленную и влажную от пота форму,
сходил в душ, переоделся в гражданку и собрался идти в дукан за продуктами.
   Андрей надеялся, что к 8 марта съедутся все бригадные, вернется и Илюха
из Эль-Анада, и Володька Гридич из Мукейраса, даст бог, и Леха с Сокотры
прилетит, да и все остальные подтянутся - и будет у переводяг самый что ни
на есть законный повод сесть за праздничный стол и отметить международный
бабский день.
   Поскольку из всех бригадных переводчиков Андрей один постоянно жил в
Адене, на него, естественно, и пали все хлопоты по торжественной встрече
коллег.
   Обнорский уже предвкушал, как они все соберутся, как сядут и выпьют по
первой, а потом не торопясь пойдет неспешный мужской разговор о разных
разностях... Ну а потом, уже после хорошей дозы, ребята начнут врать друг
другу о бабах, и не важно, что все знают - вранья в рассказе очередного
спикера минимум процентов шестьдесят, все равно слушать интересно...
Правду говорят, что канун праздника гораздо приятнее самого праздника... и
вот этот самый канун предвкушения и был безжалостно порушен Семенычем,
который влетел в комнату к Андрею с безумными глазами и выпалил:
   - Одевайся в камуфляжку, в бригаду едем!
   Андрей недоуменно посмотрел на Дорошенко и спросил:
   - Зачем? Ночные прыжки, что ли, решили провести?
   Семеныч скривился, как от зубной боли, и перешел почему-то на шепот:
   - Какие прыжки, сынок, какие, в жопу, прыжки... Война, похоже,
началась...
   Собрался Обнорский быстро - да и что там было собирать-то? Запасной
комплект формы в вещмешок, пару банок консервов, блок сигарет, бутылку
коньяка да разные туалетные мелочи...
   Перед отъездом из Тарика Громова, Дорошенко и Обнорского вызвал к себе
Главный. Генерал долго молчал. Андрей впервые видел Сорокина таким
растерянным и явно не знающим, что, собственно, говорить. Наконец Главный
собрался и, хмурясь, сказал по-простому:
   - Вы, мужики, давайте там поосторожнее... На рожон не лезьте - ваше
место с командиром бригады, и не более того. Поставленная задача ясна?
   - Так точно, товарищ генерал,- ответил за всех Громов, но по его
невеселому тону было понятно, что ничегошеньки на самом деле не ясно - как
себя вести, брать ли оружие, что делать, когда все подойдет к
непосредственному огневому контакту.
   Видимо, некую двусмысленность ситуации понимал и Сорокин, но что он мог
сказать офицерам? Что четких и ясных директив из Москвы не поступило?
Легче ли от этого стало бы этим троим, стоявшим перед ним навытяжку?
Генерал вздохнул и махнул рукой, скрывая досаду.
   - Насчет оружия... и прочего... Действуйте по обстановке... Да, вот еще
что. У нас есть данные... не очень, правда, проверенные. Относительно
этого батальона в Шакре - там могут оказаться несколько наших... Вполне
такое может быть, и вы... постарайтесь, чтобы это как-то поделикатнее,
если...
   Главный окончательно запутался, от этого разозлился и оборвал сам себя
энергичным взмахом руки:
   - Ладно, долгие проводы, как известно... Можете идти.
   ...Дорошенко и Громова из Тарика провожали жены - обе приехали в Йемен
к мужьям почти одновременно, вскоре после Нового года. Советники сказали
своим супругам, что уезжают на несколько дней на внеплановые КШУ [КШУ -
командно-штабные учения], жены сделали вид, что поверили, но у обеих глаза
были на мокром месте...
   В бригаду приехали уже затемно. Там творился настоящий кавардак, все
суетливо носились туда-сюда, получали оружие, патроны и сухпай, о времени
выступления не знал даже Абду Салих, взвинченный до белого каления. После
короткого совещания советники решили вопрос с оружием - Дорошенко и Громов
взяли себе по ПМ и по "эфке" [Оборонительная граната Ф-1, чаще именуемая
лимонкой, радиус разлета осколков до 250 метров]. Обнорский же получил
полный набор: пистолет, автомат с четырьмя рожками, три гранаты, боевой
нож десантника и маленькую аптечку, которая совсем уж направила его мысли
в невеселое русло.
   Из Красного Пролетария выступили уже за полночь, когда из Адена пришли
тяжелые грузовики, в которые полезли солдаты и офицеры - по штату Седьмой
бригаде полагались собственные автомобили и бээмдэшки [БМД - боевая машина
десанта], но они существовали пока лишь на бумаге штатного расписания:
   сроки поставки техники из Союза, как обычно, затягивались и срывались...
   Дальше все происходило как в дурном сне. Сначала колонна зачем-то
направилась в Салах-эд-Дин - очевидно, чтобы узнать о том, что курсантские
роты смогут выступить не ранее чем вечером следующего дня, а Восьмая
танковая бригада реально в состоянии поддержать спецназовцев всего лишь
двенадцатью машинами - остальные танки были либо вовсе не на ходу, либо не
выдержали бы дальний марш-бросок...
   После Салах-эд-Дина колонна заходила еще в несколько населенных пунктов
с абсолютно уже непонятными целями, но Обнорский, вымотанный нервным
напряжением, голодом (дома он даже не успел толком перекусить) и духотой,
царившей в набитом под завязку командирском "ландкройзере" (там, как на
грех, сломался кондиционер), ничему не удивился. Он впал в полусонное,
тупое оцепенение, то задремывая, то просыпаясь на плече такого же
прибабахнутого Семеныча. Громов был более собран и деловит - он сидел
впереди, рядом с Абу Салихом, и они постоянно о чем-то переговаривались и
даже, как равнодушно отметил Обнорский во время очередного пробуждения,
оживленно спорили. Андрей вслушиваться в их перепалку не стал (кажется,
там дискутировался вопрос о возможности атаковать Шакр с ходу), надеясь
снова уснуть и досмотреть красивый сон: ему снилась какая-то женщина в
короткой юбке, сидевшая на скамье у осеннего пруда в Москве - пруд Андрей
узнал, это было место за недавно открывшимся в столице индийским
рестораном, а вот лицо девушки разглядеть не успел - проснулся. По фигуре
вроде бы это была Маша, но...
   Когда Обнорский задремал снова, картина сна сменилась. Он увидел себя,
праздно шатающегося по аэропорту Шереметьево-2. Снова знакомая фигура
женщины - на этот раз девушка торопливо шла к прозрачным дверям какого-то
служебного входа, уже у самых дверей она медленно обернулась, и Андрей
узнал стюардессу Лену из экипажа, доставившего его в Аден. Обнорский
бросился было за девушкой, но споткнулся о какой-то чемодан, начал падать,
а потом услышал знакомый голос Степаныча:
   - Та не пихайся ты, Андрюха, спи мирно... Или ты меня спутал с кем?
   Короткие смешки, вспыхнувшие в машине, на мгновение разрядили невеселую
атмосферу, но мгновение это быстро прошло - словно спичка вспыхнула и
погасла в угрюмой темноте...
   До Шакра добрались лишь через день, и все были настолько вымотаны
дорогой, что ни о каком "штурме с ходу" не могло быть и речи - в этом
варианте скорее всего просто полегла бы вся бригада. Да и вообще, когда
Громов тщательно осмотрел при помощи специального бинокулярного аппарата
линию обороны северян, он лишь присвистнул и стал необычайно мрачен.
   Решено было занять рубеж на близких подступах к Шакру, укрепиться и
послать полвзвода в поиск - надежда на "языка" была призрачной, но
все-таки... Из пятнадцати ушедших в поиск солдат (они все сами были
северянами - из той самой "северной" роты батальона коммандос) назад к
утру вернулись семеро.
   Перед рассветом Андрея, беспокойно спавшего на куске поролона рядом с
машиной, разбудили отзвуки очередей и взрывов вспыхнувшего километрах в
семи от позиций бригады боя. Бой длился всего минут двадцать, но его
ожесточение улавливалось даже не слухом - кожей...
   "Языка" поисковики все-таки приволокли с собой - им оказался пацаненок
лет шестнадцати на вид, на котором разодранная камуфлированная песчанка
северного спецназа смотрелась снятой с чужого плеча. То, что языком
оказался именно этот щуплый солдатик, заметно повысило боевой дух бригады
(даже несмотря на первые потери). Подсознательно ведь каждый наделял
противника сверхъестественными физическими данными и бог знает каким
тайным оружием... У страха, как известно, глаза велики, и именно в таком
состоянии очень важно своими глазами увидеть, что этот страшный противник
такой же человек, как и ты, что ему тоже страшно, даже более чем страшно...
   Правда, практической пользы захваченный северянин принес мало - если,
конечно, измерять эту пользу в битах выпотрошенной из него информации.
   Парнишка оказался малограмотным и плохо обученным, в армии ИАР служил
всего четыре месяца, из-за чего, собственно, и позволил себе задремать
прямо в боевом охранении. По его ответам выходило, что северян в Шакре
вовсе не батальон, а немногим более роты, причем из серьезных огневых
средств у десанта было всего три тяжелых пулемета ДШК да несколько
"безоткаток"
   ["Безоткатка" - переносное безоткатное орудие; на вооружении у северян
и у южан находились в основном советские образцы типа Б-10].
   Комбрига и замполита показания пленного чрезвычайно обрадовали
(совместный марш-бросок сблизил непримиримых соперников - они начали
нормально общаться и даже шутить друг с другом), а вот Громов,
присутствовавший вместе с Обнорским на допросе, почему-то хмурился. Когда
Абду Салих сделал охране знак увести пленного, советник неожиданно
попросил разрешения задать еще несколько вопросов. Обнорский, переводя их,
очень удивился: подполковник интересовался вещами, которые, казалось бы,
не имели никакого отношения к конкретной сложившейся вокруг Шакра ситуации.
   - Ты умеешь читать и писать?
   - Нет, совсем немного. Буквы знаю, а читать не могу.
   - Много у тебя братьев и сестер?
   - Пятеро - три брата и две сестры.
   - У тебя при обыске нашли сигареты - ты куришь?
   - Немножко... Но я бросил со вчерашнего дня. Только перед сном одну
сигаретку курю.
   - А кат ты жуешь? [Кат - распространенное в Южном и Северном Йемене
растение, разновидность индийской конопли, листья которого содержат в себе
наркотические вещества. Кат не курят, а жуют, засовывая пучок листьев за
щеку. Жевать этот пучок нужно в течение нескольких часов, тогда жующий
приходит в состояние эйфории, физического и сексуального возбуждения,
может долго не спать и переносить большие нагрузки, за которые организм
расплачивается обезвоживанием и последующим обессиливанием. Более
длительное употребление ката может вызвать эйфорические галлюцинации и
наркотический бред. В Южном Йемене употреблять кат было официально
разрешено, но только раз в неделю - в четверг, перед пятницей, которая
является выходным днем во всех арабских странах. В НДРЙ распространение
ката вызвало несомненную деградацию населения, этим растением засевались
площади, на которых раньше выращивался йеменский кофе - может быть, лучший
в мире. Но за кофе надо было ухаживать, а кат был непритязательным.
   Поговаривали, что личное благосостояние чуть ли не всего правительства
НДРЙ эижделось именно на торговле катом, который культивировался в
основном на севере].
   - Да, жую, кат - это хорошо, он помогает жить.
   - Тебя взяли с оружием в руках... Как называется твой автомат?
   - Э... э... "Макаров".
   - "Макаров" - это пистолет, а я спрашивал про автомат.
   - Э... э... "Калаников"?
   - "Калашников"... Что же ты даже не знаешь названия оружия, которым
воюешь?
   - Зато я знаю номер автомата.
   - Сколько ты получаешь денег в месяц?
   - Немного, по-вашему получается примерно пятьдесят два динара... Десять
оставляю себе, остальные отсылаю домой семье.
   - Старшие солдаты тебя не обижали?
   - Нет, меня даже от тренировок все время освобождали, от занятий, чтобы
не уставал и привыкал постепенно.
   - Какие страны на Земле ты знаешь?
   - Их много... СССР, Куба, Британия, Россия, Франция... Есть еще, но я
забыл...
   - Про Америку слышал что-нибудь, про США?
   - Слышал, но... я забыл.
   - Америка - хорошая страна?
   - Да, очень хорошая.
   - Понятно... А про Ленина слышал что-нибудь?
   - О, Ленин, конечно, слышал...
   - Что слышал?
   - Не помню точно, но, клянусь Аллахом, это очень хороший человек...
   С каждым новым своим вопросом и полученным ответом Громов все больше и
больше мрачнел, не обращая внимания на откровенно веселившихся Мансура и
Абду Салиха. Обнорский тоже невольно улыбался, переводя наивные ответы
маленького солдатика. Когда пленного увели (Мансур перед этим что-то
шепнул сержанту-конвоиру), Громов покрутил головой и неохотно сказал, не
обращаясь ни к кому конкретно:
   - Мне кажется, его показаниям нельзя доверять...
   - Почему? - Абду Салих подался вперед, а Мансур замер с незажженной
сигаретой во рту.
   Громов вздохнул, пожевал нижнюю губу и пояснил:
   - Это "иван" ["Иваном" в воздушно-десантных войсках называли мешок с
песком, выбрасываемый с парашютом из вертолета перед десантированием
личного состава - для определения направления и скорости ветра на высоте;
по "ивану" производилась корректировка точки выброски], пустышка... Его
специально нам подсунули, он набит дезой по уши, только сам об этом не
знает... Я про такое слышал у нас в Союзе. Даже не только слышал...
   Подполковника прервала какая-то возня в небольшом удалении от
палатки-шатра, в которой происходил разговор, потом раздался протяжный
тоненький крик-всхлип, оборванный короткой автоматной очередью, и все
снова стало тихо.
   - Что это? - Обнорский вскочил со складного стульчика и попытался
поймать взгляд Абду Салиха, но тот как раз занялся перешнуровкой своего
ботинка.
   Андрей оглянулся на Дмитрия Геннадиевича, тот вздохнул и сказал устало:
   - Сядь, Андрюша... Это не тревога...
   Обнорский сел, продолжая недоуменно крутить головой. Майор Мансур
раскурил наконец свою сигарету, сделал первую длинную затяжку и обратился
к Громову, старательно выговаривая русские слова (у него был характерный
почти для всех арабов акцент - Мансур не мог выговорить звук "п", вместо
него все время получалось "б"):
   - Товарищ Дмитрий, по-моему, вы немного переоцениваете наших северных
друзей... Пленный был обычным солдатиком-новичком, таких много в любой
части... У нас таких тоже много... Я не думаю...
   - Постойте! - До Обнорского наконец дошло, почему Мансур говорит о
пленном в прошедшем времени,- Этого парня что - расстреляли?!
   Мансур пожал плечами и хладнокровно кивнул:
   - В условиях боевой обстановки... У нас ограничен запас воды и еды, а
колодцы - только в Шакре. Если их еще не взорвали. К тому же для охраны
пленного надо постоянно выделять людей, а их и так немного...
   - Подожди, Мансур, подожди,- затряс головой Андрей,- но он же пленный?
   Замполит щелкнул языком и улыбнулся - улыбка эта могла означать все что
угодно. Обнорский вскочил и, не обращая внимания на окрик советника,
выбежал из палатки. Маленькое скрюченное тельце лежало метрах в тридцати
от штаба, отбрасывая на красноватый песок длинную утреннюю тень. Двое
сержантов, отложив автоматы, перекуривали, а трое раздевшихся до пояса
рядовых лениво копали яму. Пленный лежал, странно вывернув голову и поджав
колени к груди, словно пытался в смертной муке свернуться калачиком.
Андрея замутило и затрясло, но блевануть он не успел - сзади неслышно
подошел Громов, взял Обнорского за плечи и сказал жестко:
   - Пойдем-ка!
   Пустыня вокруг Шакра была каменистой, барханы желто-розового песка
чередовались с красно-коричневыми обломками старых скал, за один из
которых советник и завел Андрея.
   - А куда мы идем?..- начал было спрашивать Обнорский, но договорить не
успел - чудовищной силы удар в поддых сначала согнул его пополам, а потом
заставил и вовсе упасть на песок.
   Подполковник спокойно присел рядом, пожевывая нижнюю губу, дождался,
пока Андрей перестанет судорожно заглатывать ртом воздух, и тихо, но очень
твердо заговорил:
   - Детство благородное в жопе заиграло? Ты что себе позволяешь? Что ты
охаешь и мечешься, как гимназистка по казарме? Это - война, а не турпоход.
   Точнее - это-то как раз еще не война, это еще цветочки, а что с тобой
начнется, когда ягодки пойдут?! В обмороки падать начнешь? Негодовать и
ручки заламывать? Тогда на хуй было сюда приезжать - капусту задарма даже
блядям не платят... Чтобы больше я таких сцен не слышал и не видел... Или
тебе хочется, чтобы мы от наших друзей по девятиграммовому шукрану [Шукран
- спасибо (арабск.)] в спину получили? Мальчонку жалко стало? Ты бы лучше
меня пожалел, Семеныча, баб наших с детишками... да и своих мамку с папкой.
   Жалостливый какой нашелся... Запомни раз и навсегда - на войне людей не
убивают, на войне уничтожают врагов. Все, точка. А по всем лирическим
вопросам - к товарищам Пушкину и Лермонтову, но в другое время и в другом
месте. Еще раз истерику закатить надумаешь - пеняй на себя! Понял?
   - Понял,- угрюмо кивнул отдышавшийся Обнорский, выплевывая песок,
попавший в рот. Не глядя Громову в глаза, он полез в карман за сигаретами
и долго не мог зажечь спичку - тряслись руки.
   - Дай мне, что ли...- Дмитрий Геннадиевич протянул руку к пачке.
   Андрей удивленно поднял на него глаза:
   - Вы же не курите?..
   - А тебе что, жалко?
   - Да нет, Дмитрий Геннадиевич,- засуетился Андрей.- Берите, конечно,
просто я удивился...
   Они быстро выкурили по сигарете, и Громов поднялся с теплого песка:
   - Все, проехали и забыли. Пошли в палатку, и сострой морду полюбезнее.
Как я тебя - не очень? В штаны не навалил?
   - Нет,- невольно улыбнулся Обнорский.- Со штанами порядок.
   - Значит, старею,- вздохнул подполковник.- Возраст... В Союзе если я
какому-нибудь солдатику в пузо двигал, тот обязательно обсерался.
Последний раз перед отъездом в Йемен попробовал - еще получалось...
   Несмотря на возражения Громова, Абду Салих с Мансуром решили все-таки
атаковать Шакр, не дожидаясь подхода танков Восьмой бригады и курсантских
рот. Пользуясь складками местности и естественными укрытиями, бригада
взяла деревушку в полукольцо и медленно сжимала его, подбираясь все ближе
и ближе. Северяне реагировали на это довольно вялым огнем из автоматов и
ручных пулеметов. Когда до домов Шакра было уже, что называется, рукой
подать, по селению ударили Б-10, минометы и тяжелые пулеметы. Обнорский
моментально оглох от грохота, рядом с ним одновременно справа ударил
гранатомет, а слева - "безоткатка", в ушах поплыл тягучий звон, и все
внешние звуки проникали в мозг как сквозь вату.
   После короткой артподготовки Абду Салих пальнул в воздух из ракетницы,
и цепи десантников в темной пятнистой форме, хорошо различимой на фоне
песка и скал, с ревом бросились в атаку. В следующее мгновение Обнорскому
показалось, что Шакр взорвался изнутри - оттуда ответили огнем такой
плотности, что отдельных выстрелов было даже не различить, автоматные и
минометные очереди, минометные хлопки и гавканье орудий слились в
монолитный мрачный вой. Громов моментально сбил Обнорского и Семеныча на
песок и, рявкнув: "За мной!" - быстро пополз за скалы. Андрей и Дорошенко
последовали за ним, не раздумывая и даже не оглянувшись ни разу в сторону
атакующих цепей.
   Обнорскому показалось, что стрельба стихла довольно быстро, но когда он
глянул на часы, оказалось, что от момента начала штурма до того, как из
Шакра перестали стрелять, прошло около часа... Дорошенко, Громов и
Обнорский все это время молчали, лишь Семеныч вздохнул горько и сказал
тихо, вроде как самому себе:
   - Я-то шо тут делаю? Парашюты, как я вижу, здесь никому нэ трэба...
   Дмитрий Геннадиевич и Андрей сделали вид, что не расслышали его слов за
грохотом выстрелов и разрывами мин и снарядов...
   Потери Седьмой бригады от неудачного штурма были впечатляющими -
тридцать девять убитых, около пятидесяти раненых и бог знает сколько
контуженых.
   Хорошо еще, что цепи сумели быстро откатиться назад, под защиту скал и
высоких барханов. Все могло быть и хуже. Убитых и раненых оттащить к себе
удалось не всех. Метрах в ста от первого дома Шакра лежал человек в
кубинской камуфляжке и долго, отчаянно, на одной ноте выл - страшно, дико,
обреченно... Северяне, видимо, понимали, что этот вой еще больше
деморализует личный состав южан, и поэтому не торопились добивать раненого
- очередь, оборвавшая вой, раздалась лишь минут через тридцать, но Андрею
показалось, что стреляли со стороны Седьмой бригады.
   Мансур и Абду Салих были целыми и невредимыми, но подавленными и все
время виновато посматривали на Громова, словно ожидали от него каких-то
советов или распоряжений. Подполковник почесал затылок и сказал без всякой
позы, с одной только усталостью в голосе;
   - Чего тут думать? Вертушки надо вызвать,- чтоб раненых и "двухсотых"
   ["Двухсотый" - груз "200", покойник] забрали да заодно чтобы с воздуха
этот Шакр подолбали... Потом, дай бог, танки подойдут, тогда и посмотрим,
у кого калибр побольше...
   ...Вертолеты появились лишь во второй половине дня, две пары сделали
несколько осторожных заходов на деревушку и, торопливо забрав раненых и
убитых, ушли в сторону Адена. К вечеру подтянулись дошедшие наконец танки
Восьмой бригады и курсантские роты. Настроение у всех как-то сразу
поднялось, если вообще возможно назвать настроением состояние отупелой
полупрострации, в которой от жары и страха находился почти весь йеменский
спецназ.
   Шакр долбили почти всю ночь из всех видов огневого подавления - и
Андрею уже показалось, что в деревушке просто не может остаться хоть
что-то живое.
   Тем не менее когда к утру начался новый штурм, из Шакра снова ответили
огнем, правда, уже не такой плотности, как накануне. Поэтому атакующие
сумели ворваться в деревушку, а дальше там началась обычная резня,
циничная, беспощадная и страшная, не имевшая ничего общего с красивыми
кадрами из фильмов о войне, которые Обнорский смотрел в Союзе. Хорошо еще,
что советники двигались вместе с Абду Салихом и Мансуром во втором эшелоне
атаки, поэтому Андрей видел в основном уже лишь результаты резни, а не сам
процесс, но и этого хватало за глаза и за уши. Даже у комбрига с
замполитом лица стали серыми, а Семеныч с Обнорским блевали не стесняясь.
В воздухе плавал тягучий трупный запах (убитые начинали разлагаться под
жарким солнцем уже через несколько часов), перемешанный с запахом свежей
крови - как на мясокомбинате.
   Три узенькие улочки Шакра были в буквальном смысле завалены трупами
южан, северян (их форма была более светлой и лучше подходила для действий
в пустыне) и странно смотревшимися на их фоне телами в гражданке - в
основном это были мужчины в футах, но попадались и женщины в черных и
зеленых драпировках, и полуголые дети... Вскоре все было кончено: то в
одном, то в другом конце села еще слышались автоматные и пулеметные
выстрелы, но они уже казались чем-то вроде потрескивания углей, после того
как большой костер все-таки прогорел...
   У развалин мечети на небольшой площади, к которой сходились три
деревенские улочки, Громов отозвал в сторону Обнорского и Семеныча, достал
из кармана плоскую бутылку коньяка, выхлебал треть, занюхал рукавом и
отдал остатки Андрею с Дорошенко. Коньяк пился легко, несмотря на жару и
трупный смрад, Обнорский с удовольствием (хотя какое тут удовольствие)
принял бы еще.
   - Так, хлопцы,- сказал Дмитрий Геннадиевич,- нас трое и улицы - три.
Каждый берет по улице - и осматривает... Что искать - понятно?
   - Нет,- одновременно ответили Дорошенко с Обнорским.
   Громов вздохнул и покачал головой:
   - Русских искать, наших... Тех, про которых генерал говорил... Все,
пошли...
   Этот проход по улочке взятого Шакра Обнорский потом запрещал себе
вспоминать долгие годы, боясь, что воспоминания могут привести к затяжным
ночным кошмарам, от которых одно спасение - водка... Трупы, трупы на
каждом шагу, и их еще нужно было осматривать и переворачивать... Улочка
была длиной всего в пару сотен метров, не больше, но Андрею казалось, что
он никогда не сможет пройти ее до конца. К середине своего маршрута он
отупел уже настолько, что не испытал никаких эмоций, натолкнувшись на
группу десантников, сволакивавших нескольких раненых северян в одну кучу и
добивавших их одиночными выстрелами в головы... Более того, когда
десантники (среди них был старый знакомый Али Касем) окликнули Обнорского,
он автоматически помахал им рукой и даже улыбнулся - если можно было,
конечно, принять за улыбку ту гримасу, которая перекосила его лицо...
   ...Русских они не нашли, впрочем, стопроцентной уверенности в том, что
их в Шакре и нет, не было - многие трупы идентификации не подлежали,
попадались экземпляры без голов, просто куски человеческих тел, смрадное,
облепленное насекомыми месиво...
   Так прекратила свое существование приграничная деревенька Шакр - в ней
не уцелел никто, ни один человек... К вечеру все трупы были закопаны в
братские могилы - сколько их было, Андрей не знал, а к цифре 650 человек,
на которой настаивал Мансур, отнесся с недоверием по причине ее круглости.
   Седьмая бригада потеряла убитыми 96 человек и ранеными 134, у курсантов
потери составили соответственно - 58 и 142, танкисты практически не
пострадали - огнем из минометов и "безоткаток" было подожжено три танка,
но все члены экипажей отделались контузиями и легкими ранениями.
   Самое интересное заключалось в том, что буквально на следующий день
после взятия Шакра состоялись официальные переговоры между лидерами ЙАР и
НДРЙ, на которых было принято соломоново решение - район бывшей деревни
Шакр признавался спорной нейтральной территорией, из которой должны быть
выведены все войска, а вопрос о том, кто будет разрабатывать нефтеносный
пласт, решили отложить до более подходящего момента... Почему все это
нельзя было решить еще до штурма, Андрей так и не понял, как и то, почему
северяне бросили свой десант на произвол судьбы, не поддержав его ничем,
хотя могли бы... Скорее всего события вокруг Шакра были лишь звеном в
длинной цепочке взаимотестирования Севером и Югом друг друга на прочность.
   А про то, что была когда-то такая деревушка Шакр и в ней жили люди,
решено было забыть, как будто ее вовсе не существовало...
   К месту постоянной дислокации в Красном Пролетарии остатки двух
батальонов Седьмой бригады спецназа вернулись лишь 11 марта.
   Когда до Адена оставалось всего часа два ходу, у комбрига вдруг
запищала рация. Абду Салих что-то долго выслушивал, лицо его стало
озабоченным, наконец он обернулся к советникам и, тщательно подбирая
слова, заговорил, вкладывая в свои слова максимум участия:
   - Товарищи, у меня для вас печальное известие, очень жаль, что именно
мне нужно его вам передать... Все люди смертны, все когда-нибудь завершают
свой земной путь.
   Абду Салих вздохнул. Громов с Дорошенко побледнели и подались вперед,
на их лицах явно читалась одна мысль: что-то случилось с женами. Андрей
тоже встревожился, но не так сильно - родных в Адене у него все-таки не
было, а в то, что по рации к комбригу может прийти какое-то скорбное
сообщение из Союза, Обнорский не очень верил.
   - Ну не тяни, Абду Салих, что случилось? - не выдержал Семеныч и аж
привстал с сиденья.
   Абду Салих тяжело вздохнул еще раз и медленно, торжественно-печально
объявил:
   - Только что мне передали - умер Генеральный секретарь ЦК КПСС
Константин Устинович Черненко...
   - Ба-лядь! - протяжно выругался Громов с явным облегчением.
   Дорошенко перевел шумно дух, а Андрей едва истерически не захохотал, но
вовремя оборвал себя - очень уж искренне-сочувственно смотрел на них
комбриг.
   - Это большая потеря для всего советского народа,- фальшивым голосом
сказал, спасая положение, старший советник.
   - Для йеменского тоже,- важно кивнул Абду Салих.
   Обнорский изо всех сил сдерживал себя, отвернувшись к заметаемому
желтой песчаной поземкой шоссе...
   Вечером того же дня Громов, Семеныч и Обнорский были уже в Тарике.
Въезжая в город, Андрей вспомнил, как генеральский водитель Гена, везя его
в первый день из аэропорта, пообещал, что когда-нибудь Аден может
показаться Парижем...
   До глубокой ночи двух советников и переводчика Седьмой бригады
продержали у генерала Сорокина, заставив вместе и поврозь подробно
рассказывать все, что они пережили за неполную неделю. Обнорский,
подсчитав дни, минувшие с их отъезда из Адена, очень удивился - ему
казалось, что времени прошло намного больше. Их расспрашивали в основном
генерал и референт Пахоменко, но в кабинете находился еще один, незнакомый
Андрею мужчина в штатском, однако незнакомец никаких вопросов не задавал,
только слушал внимательно. На все вопросы Обнорский отвечал механически,
думая совершенно о другом. Его в этот момент больше всего волновало, как
избавиться от подцепленных им в пустыне то ли вшей, то ли блох: насекомые
беспокойно ползали по телу под грязной вонючей формой, и Андрей, не
обращая уже внимания на генерала с Пахоменко, все время чесался, как
шелудивый...
   Когда расспросы наконец закончились, генерал долго молчал, а потом
сказал странным, чуть дрогнувшим голосом:
   - Благодарю за службу, товарищи офицеры... Объявляю вам четверо. суток
выходных, отдыхайте, приводите себя в порядок... Будем рассматривать
вопрос о поощрении всех троих на более высоком уровне... И еще. В
интересах службы прошу в гарнизоне не распространять... э-э... информацию,
носителями которой вы стали. Надеюсь, причины всем понятны...
   Пахоменко задержал Андрея ненадолго - сунул ему тайком за пазуху
отличный виски "Джонни Уокер", шепнув на ухо:
   - Это от меня лично, переводяга...
   До сих пор Андрей держался нормально но когда референт назвал его
переводягой, словно признал его официальное принятие в клан, в глазах
защипало, он шмыгнул носом и поторопился уйти, чтобы не позориться
слезами...
   Бутылку виски он вскрыл, еще не дойдя до своей комнаты, и выхлебал на
лестнице грамм двести прямо из горла, потом выкурил сигарету на террасе,
постарался успокоиться и наконец постучал в дверь, из-под которой
выбивалась узенькая полосочка света. Стало быть, Илья был дома.
   Новоселов открыл сразу, как будто ждал этого стука, глянул Андрею в
лицо, все понял, обнял, не говоря ни слова, затащил в комнату, помог
раздеться (Обнорского качало, словно на палубе корабля в пятибалльный
шторм) и повел в душ...
   В ту ночь Андрей первый раз в Йемене напился до полной потери памяти -
утром он не мог вспомнить, что делал и о чем говорил с Ильей, на все
вопросы Новоселов только невесело улыбался. Из пикантных подробностей
упомянул лишь то обстоятельство, что Андрей, оказывается, перед тем как
заснуть, слезно умолял его не гасить свет в комнате, "иначе они придут"...
   Кроме того, Новоселов, усмехнувшись, вынул из шкафа ПМ Обнорского
(автомат и гранаты Андрей оставил в бригаде) и, протягивая пистолет
хозяину, сказал:
   - Держи, спрячь куда-нибудь... Ты вчера им махать пытался, пришлось
изъять.
   Так что теперь мы с тобой квиты - у дураков мысли сходятся...
   В отличие от Ильи, не задававшего никаких вопросов, пришедший в гости
днем Царьков пригласил Обнорского на прогулку берегом (Тарик находился
метрах в семистах от океана) и промурыжил почти два часа. От его вопросов
и своих ответов Андрею снова безумно захотелось выпить, что он и сделал,
как только вернулся в комнату. К вечеру он уже хорошо поднажрался, начал
потихоньку оттаивать и даже смог, несмотря на запрет генерала и
собственное нежелание вспоминать, более-менее связно рассказать Илье свои
приключения, давясь время от времени нехорошим истерическим смешком, порой
очень напоминавшим рыдание... Новоселов старался пить поменьше - нехорошо,
когда невменяемы оба,- но под конец тоже накушался изрядно, к тому же в
гости нагрянули Цыганов с Гридичем и Арменом Петросовым, переводчиком с
острова Перим.
   Короче, наутро Обнорский вновь не мог вспомнить, чем закончился вечер,
и, что самое печальное, никто из участников пьянки помочь ему не мог -
Цыганов авторитетно пояснил, когда все сползлись к ним в комнату
опохмеляться:
   - Здесь климат такой - начисто память отшибает. Не переживай,
Палестинец, скоро привыкнешь...
   Несмотря на то что запасы алкоголя вроде бы были солидными, к середине
третьего дня общего запоя ни у кого ничего не осталось, а поправить
организмы требовалось безотлагательно, потому что, как справедливо
выразился Володька Гридич, допивая последнюю банку финского "Коффа",
"сердце пивом не обманешь".
   Ребята скинулись по десять динаров и решили послать гонца к Ахмеду,
хозяину маленькой гостиницы, располагавшейся неподалеку от Тарика.
Гостиница называлась "Вид на море", и в ней на первом этаже был
алкогольный бар - спиртное там стоило в полтора раза дороже, чем в
государственном супермаркете, но до магазина топать было километров пять,
и никто из ребят это расстояние просто бы не одолел. К слову сказать,
Ахмед был мужиком отличным и хорошо ладил с советскими офицерами и
особенно, естественно, с переводчиками, которые называли его
палочкой-выручалочкой. К Ахмеду можно было обратиться за выпивкой в любое
время дня и ночи - у него еще со времен английских колонизаторов
сохранилось чувство уважения к похмельным или "недогнавшимся" европейцам.
Однажды Гридич рассказал про ребят из предыдущего заезда, которых как-то
раз так приперло, что они пришли к "Виду на море" в три часа ночи. Долго
кидали камешки в окно Ахмеда (он жил прямо в гостинице), пока сонный
хозяин не сбросил им с балкона ключи от бара, велев взять самим что надо,
деньги оставить на стойке и ключи потом забросить обратно через балконную
дверь...
   Гонца выбирали жребием, и идти выпало Обнорскому. (Ему редко везло во
всякие азартные игры. Исключение составила, пожалуй, одна история,
случившаяся в университете, тогда Андрей вместе со своим приятелем по
университетской сборной Серегой Челищевым играли в общаге юрфака в карты с
двумя дамами на "американку". Игра была бурной - пять партий в дурака,
причем ребята сразу предупредили девушек, что желание у них будет в случае
выигрыша одно: чтобы девушки разделись по пояс, высунулись из окна во двор
общаги и трижды громко крикнули: "Здесь идет распродажа белых женщин!"
   Несмотря на то что ребята выиграли, девицы с чисто женской логикой
отдавать карточный долг отказались, началась возня, сопровождаемая хохотом
и визгом, пришел комендант, и ребятам пришлось покинуть общагу через то
самое окно, в которое они пытались высунуть своих партнерш. Так что и в
том случае везение было, мягко говоря, относительное.)
   Как ни ломало Андрея тащиться к Ахмеду по жаре, идти надо было -
выпивка закончилась, а трезветь Обнорскому не хотелось. Все случившееся в
Шакре вставало перед глазами, как только алкогольные пары в мозгу начинали
рассеиваться... Потом он сам не мог понять, для чего взял с собой пистолет
- то ли из дешевого понта, то ли автоматически среагировал на
рассказываемую как раз в момент его недолгих сборов очередную байку про
то, что когда-то жил да был в Тарике некий курсант-переводчик, пропивавший
у Ахмеда всю зарплату, а когда заканчивались деньги, этот курсант вынимал
пистолет, клал его на стойку и нежно гладил. И тогда Ахмед наливал ему в
кредит...
   Обнорский засунул в карман мятой форменной рубашки деньги, а за пояс
брюк сзади - ПМ и в таком виде вышел на улицу. Опять же, он мог выбраться
из гарнизона узенькой, незаметной обходной тропинкой, которую в Тарике
называли "тропой переводчика", но Андрею было лень совершать обходной
маневр, и он поперся прямо через центральный КПП. Там на него наткнулся
заместитель Главного по тылу подполковник Зайнетдинов, ведавший
кооперативным магазином, распределением квартир и кондиционеров. Перед
Зайнетдиновым заискивали практически все без исключения хабиры - он,
например, мог выдать хороший холодильник в квартиру, а мог такой, который
ломался бы раз в неделю... К тому же именно Зайнетдинов распределял
продуктовые и алкогольные пайки - словом, он был большим человеком в
Тарике, но несколько страдал оттого, что у замполита, например, все равно
было больше власти над личным составом. Страдания эти Зайнетдинов вымещал
в основном на молодых переводчиках, мучая их тупыми придирками и строя из
себя чуть ли не строевого офицера, хотя на самом деле подполковник не
выезжал из гарнизона дальше аденского аэропорта. Пропустить мимо себя
пьяного, небритого, мятого (прошедшую ночь Андрей, видимо, спал прямо в
форме) Обнорского Зайнетдинов никак не мог - начал читать долгую, нудную
нотацию про то, как подобный вид позорит высокое звание советского
человека и офицера, вспомнил и про приказ №010, естественно... А у Андрея
и так-то настроение было паскуднее некуда, да еще солнце голову напекло, а
тут тыловик на эту самую голову свалился, крыса магазинная, жизни учить
начал... Чтобы прервать его словесный понос, Обнорскому не пришло в голову
ничего умнее как вытащить из-за пояса ствол вроде как невзначай, а потом,
состроив безумную рожу, посмотреть в маленькие глазки Зайнетдинова.
   Ничем иным, кроме как состоянием крепкого подпития и сильно расшатанной
Шакром психики, эту хулиганскую выходку объяснить было, конечно, нельзя.
   Естественно, Андрей не собирался ни угрожать впрямую подполковнику, ни
уж тем более стрелять в него - он просто повертел ствол в руке, а потом
сунул обратно за ремень, но Зайнетдинову этого хватило: он пожелтел, как
старая газета, моментально заткнулся и вжался в стенку, окольцовывавшую
гарнизон.
   Обнорскому этого только и надо было: он вытянулся по стойке "смирно",
вежливо спросил: "Разрешите идти?" - и, не дожидаясь ответа, пошел к
Ахмеду...
   Последствия своего идиотского поступка Обнорский сумел оценить на
обратном пути: его, затаренного джином и пивом, естественно, уже поджидали
сам Зайнетдинов, замполит Кузнецов и старший всех бригадных советников
полковник Кордава. Андрей к тому моменту уже успел немного протрезветь, но
выхлоп от него все равно шел, как от настоящего Змея Горыныча, да и в
сумке все булькало и звенело весьма красноречиво...
   Короче говоря, влетел Обнорский, как выразился позже Громов, "по самое
дальше некуда", скандал разразился чудовищный, и в Аппарате был поднят
вопрос о высылке Андрея из Йемена. Зайнетдинов настаивал на том, что имела
место "угроза оружием старшему офицеру". Обнорский же, поняв, что
натворил, стоял твердо на своей версии: дескать, пистолет он вынул просто
потому, что ствол натер ему задницу,- короче, наглухо "включил дурака" и
даже предлагал продемонстрировать (на следующий день) эту потертость,
которую он как алиби сделал себе ночью по совету Ильи. Двое суток Андрей
висел на волоске - Главный размышлял, какое решение принять, но в конце
концов все было спущено на тормозах: в Аппарате ведь тоже не хотели, чтобы
в Москве решили, что в Адене у советских военных творится полный бардак и
озверение,- бог с ним, с дураком практикантом, но ведь и генералу с
заместителями из "десятки" тоже понавтыкали бы пистонов...
   Все обошлось выговором. Объявляя его Обнорскому, референт Пахоменко
только плечами пожал:
   - Дурак ты, Андрюша... На тебя, Дорошенко и Громова уже представления к
Красным Звездам написаны были. Твое теперь, естественно, никто в Москву
отсылать не будет. Радуйся, что легко отделался... Полковник Грицалюк,
между нами говоря, очень Зайнетдинова поддерживал и сильно давил на
генерала... Скажи спасибо Громову и... Короче, нашлись у тебя и заступники.
   Да и генерал к тебе, дураку, неплохо относится... Считай, что пронесло,
но вазелин готовь - тебя теперь на каждом собрании-совещании поминать
будут, пока кто-то другой еще покруче тебя не влетит...
   Надо сказать, что своей пьяной выходкой Обнорский "поднасрал" не только
себе, но и остальным переводягам - случившийся инцидент дал повод
полковнику Кузнецову заявить о весьма неблагополучном
"морально-политическом состоянии в среде переводчиков" и предпринять ряд
мер для повышения этого состояния.
   Первая мера касалась урезания алкогольного пайка младшим офицерам,
курсантам и студентам-практикантам. Это еще ребята пережили легко,- как
выразился Володька Гридич: "Покупали и покупать будем!" - а вот вторая
инициатива замполита была пострашнее: Кузнецов решил организовать в Тарике
патриотический хор. Каждый день в 18.00 все находившиеся в гарнизоне
переводчики (за исключением дежурных) должны были собираться в ленинской
комнате и в течение полутора часов под наблюдением товарища полковника
петь песни о Родине. Ссылки на отсутствие слуха и голоса замполитом
отвергались напрочь (ему важно было не качество исполнения, а чтоб "люди
делом занимались"), поэтому хор, прямо скажем, получился еще тот - от
осатанелого завывания ("Ро-одина-а-а, твои бо-ольши-ие по-оля-я!") даже у
слабонервных слезы на глаза наворачивались, а хабирские жены, пока
переводчики пели, просто боялись выходить из домов.
   Смех смехом, но именно этот дурацкий залет с Зайнетдиновым и
последовавшая за ним демонстрация репрессивного армейского идиотизма во
всей красе по поговорке "клин клином вышибают" помогли Андрею преодолеть
глубокий шок и депрессию, в которую он начал проваливаться после
экспедиции в Шакр.
   Помогли, конечно, не до конца - Обнорский очень изменился, он был уже
совсем не тем веселым ясноглазым пареньком, который в октябре 1984 года
прилетел в Аден с искренними романтическими представлениями об
интернациональном долге. Сам Андрей не замечал изменений, происходивших с
ним, ему просто некогда было об этом думать, но объективно он стал более
жестоким, циничным, угрюмым, а обычное выражение его глаз, наверное, очень
напугало бы его маму...
   Родителей и Машу Обнорский вспоминал часто, но теперь его мысли о Союзе
были совсем не такими, как в начале командировки. Получая приходившие в
Тарик с полутора-двухмесячным опозданием письма, Андрей все острее ощущал,
как удаляется от него тот далекий, казалось бы, совсем недавно оставленный
им мир, а к нормальной ностальгии по родине примешивалось странное,
неосознанное чувство страха от предстоящего возвращения. Окружавший его в
Адене мир - враждебный, страшный, неуютный и грязный - стал ему ближе и
понятнее, чем Союз. Обнорский стремительно взрослел, процесс этот был
закономерным, но Достаточно болезненным. Нет, конечно, было бы совсем
неправильно сказать, что Андрея не тянуло домой,- тянуло, и еще как, но, с
другой стороны, и Йемен очень глубоко вошел в него - как заноза, которую
не вытащишь...
   В бригаде, быстро пополнившей потери личного состава новичками, все
постепенно пошло своим чередом, и по-прежнему Обнорский передавал
Профессору от Царькова и обратно какие-то странные фразы. Царьков, кстати,
после случая с Зайнетдиновым несколько дней не общался с Андреем, а потом
сделал вид, будто вообще ничего не слышал об этой истории, хотя ее, судя
по всему, в Адене очень быстро узнали буквально все русские - не только
военные, но и гражданские.
   Впрочем, довольно скоро в советской колонии возникли новые темы для
пересудов. Ужасный климат, почти полная оторванность от родины, все более
и более накалявшаяся обстановка в Йемене (в провинциях уже стреляли вовсю,
да и в самом Адене выстрелы по ночам перестали быть редкостью) и чувство
полной незащищенности творили с психикой советских людей л довольно
мрачные вещи. В конце марта в гарнизоне Бадер между двумя летчиками
произошла форменная дуэль на топорах. Некий полковник рубился с неким
подполковником из-за его супруги - дамы, приятной во всех отношениях,
несмотря на исполнившиеся ей недавно сорок шесть лет. Обошлось без жертв.
Драчунов, одному из которых было сорок девять лет, а дутому сорок восемь,
вовремя удалось разнять, но сам факт был, конечно, неприятным. Молодых
переводчиков, правда, в этой истории больше всего взволновал скабрезный
аспект и возраст участников, ребята были поражены таким невиданным накалом
страстей у "стариков", а Илья даже, услышав эту сплетню, сказал серьезно и
с уважением:
   - Молодцы! Не стареют душой ветераны! Интересно было бы на дамочку
взглянуть...
   Не успел затихнуть этот скандал, грянул другой: лейтенант Паша Рындов,
переводчик из ВМФ, нажрался в центре Адена, в баре "Аль-Казино", до такого
состояния, что, выйдя на улицу, тут же упал в воду бассейна вокруг фонтана
прямо напротив гостиницы "Аден", строительство которой всего год назад
завершили французы. Лежа в воде, Паша демонстрировал растерявшимся
полицейским отличное знание йеменского мата, оказал сопротивление при
вылавливании, потом нагадил в полицейском участке, а когда его приехал
забирать советский консул, умудрился еще качественно заблевать и самого
консула, и его машину. После такого сольного выступления, даже несмотря на
довольно мохнатую лапу в Москве, Пашу от высылки в двадцать четыре часа
уже не смогло спасти ничего, а сама высылка не повлияла положительно на
моральное состояние оставшихся. Причины срывов и инцидентов надо было
вскрывать профессиональным психологам, но в Москве не думали о том, что
выполняющие "интернациональный долг" в Йемене "штатные единицы" - живые
люди, а не запрограммированные на "высокое несение" неизвестно чего,
неизвестно кому и куда роботы...
   В начале апреля началась знаменитая аденская "лихорадка самоубийств".
   Сначала в Тарике застрелился в своей квартире один хабир, получивший от
жены письмо, в котором она сообщала, что не сможет приехать из-за болезни
матери. Потом в Хур-Максаре повесился какой-то геолог, и почти
одновременно отравились таблетками две женщины - одна в Бадере, другая в
Салах-эд-Дине (обе были замужем, мужья во время дознания никаких видимых
причин для сведения счетов с жизнью припомнить не смогли). Еще через
несколько дней наглоталась таблеток в Тарике жена полковника Ромашина,
советника начальника Управления боевой подготовки генштаба. Ее удалось
откачать, но никаких вразумительных ответов на вопрос "почему" она также
не дала. Похоже было, что люди просто ломались, как спички, из-за любой
мелочи, из-за ерунды, влетали в моментально развивающуюся до непереносимой
душевной муки депрессию и... Почти все оставляли перед попыткой ухода
записки, пару из них Андрею довелось прочитать (он был одним из тех, кто
выламывал дверь в квартиру застрелившегося хабира, а Ромашину он даже
сопровождал в госпиталь), письма эти поражали неимоверной болью, втиснутой
в корявые, бредовые, нелогичные строчки...
   Многими овладевало предчувствие чего-то страшного, какой-то
непоправимой беды, и наползавшее на людей истерическое безумие было лишь
предвестником большой крови...
   Холостые переводчики пытались искать какой-то выход, ребята
договорились внимательно следить за поведением друг друга, чтобы успеть
хоть что-то предпринять в случае возникновения опасных симптомов. Делать
это было нелегко - нараставшее нервное напряжение приводило к тому, что
между переводягами все чаще вспыхивали мало мотивированные ссоры, едва не
переходившие в драки, даже Илья с Андреем умудрились пару раз цапнуться,
слава богу, у них хватило сил вовремя остановиться. Илья тогда бессильно
опустил уже занесенную для удара руку (Обнорский молча ждал с не
предвещавшей ничего хорошего улыбочкой), упал в кресло и забормотал еле
слышно:
   - Безумие какое-то... Что-то плохое в воздухе носится, оттого и мы все
головами двигаемся. Господи, неужели в Москве не понимают, что здесь скоро
будет второй Ливан?! Ведь даже мы, переводяги сопливые, это знаем!
   Чувствуем! Шкурой своей, глазами, ушами, жопой!!!
   А Москва действительно молчала, как будто никто там ничего не понимал.
Или не хотел понимать.
   Из переводчиков первой жертвой попытки самоубийства стал Вовка Гридич.
В мае у него выходил срок командировки, а оставшийся месяц всегда самый
трудный, наваливаются разные страхи, кажется, что напоследок обязательно
должно что-нибудь случиться... К тому же Володька в последнее время редко
получал письма из дому, а от его девчонки никаких вестей не было аж три
месяца. А тут еще все о самоубийствах говорят, словно каркают... Короче,
вовремя ребята заметили, что после своего апрельского возвращения в Аден
Гридич стал о чем-то постоянно задумываться, он с опозданием реагировал на
вопросы, смеялся не к месту странноватым смехом... А потом и вовсе дурное
понес, сказанул однажды Армену Петросову: чего, мол, мучиться, если все
проблемы можно быстро решить, зайдя со стволом за ближайший бархан...
   Ребята сначала набили Вовке морду за такие слова, потом напоили водкой,
отобрали пистолет и три дня не оставляли его ни на минуту. Дежуря около
него по очереди, тормошили Гридича, рассказывали ему анекдоты, вытаскивали
в город бродить по лавкам Кратера... В конце концов Володя вроде бы отошел
и уехал в свою крайнюю (в Адене все быстро становились суеверными и очень
не любили прилагательное "последняя") ходку в Мукейрас более-менее
нормальным человеком.
   А следующим, на кого накатило, стал Андрей, причем ему помочь не мог
никто - все ребята разъехались по своим бригадам, и Обнорский возвращался
со службы каждый день в пустую казарму, где не с кем было даже словом
перекинуться... Постепенно Андрей перестал делать в комнате каждодневную
уборку, все чаще выпивал (правда, понемногу) вечерами в одиночку, чтобы
легче уснуть было, а сон, кстати, совсем испортился. А когда все же
засыпал, снились ему Ленинград, университет, Маша - какой она была, когда
у них все только начиналось. Казалось бы, светлые, красивые сны,
радоваться надо, а у Андрея от них сдавливало сердце, он просыпался в
холодном поту и торопливо закуривал сигарету, боясь снова заснуть... Он и
сам не понимал, почему эти сны повергали его в состояние настоящего ужаса.
Однажды Андрею привиделось, что он спит у себя дома в Ленинграде, пришел
отец и начал будить его: "Андрюшка, вставай, в университет опоздаешь..."
   Обнорский проснулся с диким криком - ему почудилось, что в маленькой
комнатке еще звучит эхо от слов отца,- а лицо его было абсолютно мокрым,
и, похоже, не только от пота... Постепенно он докатился до полной "ручки".
   Теперь он ложился спать, оставляя включенным свет в комнате. А потом в
ход пошли и радиоприемник с магнитофоном - без них в тишине пустой казармы
чудились Обнорскому какие-то голоса, мерещились какие-то тени по темным
углам...
   Короче, Андрей постепенно "доходил" и все чаще незаметно для самого
себя начал вспоминать знаменитых самоубийц - Есенина, Маяковского,
Фадеева...
   Советники не замечали, что с ним творится что-то неладное, потому что в
бригаде Андрей вел себя нормально, как обычно, "шиза" накатывала на него
по вечерам, когда он оставался один в казарме...
   Однажды после возвращения из бригады Обнорский, спасаясь от тоски
одиночества и черных мыслей, решил смотаться в Кратер - побродить по
лавкам, вымотать себя окончательно, чтобы быстрее потом заснуть.
Поодиночке выходить в город не разрешалось - приказ №010 категорически
запрещал это,- но Андрей ушел из гарнизона тихо, через "тропу
переводчика", и надеялся, что никто его отсутствия не заметит. В Кратер он
добрался лишь около шести часов вечера, когда в Адене уже начинало темнеть.
   Первым делом Обнорский направился в кофейню Хасана Шестипалого (у этого
парня на левой руке действительно было шесть пальцев, это в Южном Йемене
вовсе не считалось сверхудивительным чудом: видимо, из-за повышенной
солнечной активности там встречалось довольно много людей с самыми разными
уродствами и отклонениями). У Хасана подавали прекрасный сок папайи,
который выдавливался прямо на глазах посетителя. Помимо того, что этот
ярко-оранжевый сок был чрезвычайно вкусным, он, как утверждали врачи, еще
и выводил накапливающийся от солнца в организме стронций, поэтому все
русские при посещении Кратера обязательно заглядывали к Шестипалому.
Андрея Хасан хорошо знал и вышел обслужить его лично. Обнорский успел
выпить лишь половину холоднющего сока из огромного стакана, когда что-то
словно подбросило его с пластикового кресла: из лавки напротив кофейни
вышла светловолосая девушка в голубых свободных джинсах и легкой желтой
блузе.
   Это была стюардесса Лена, и Андрей моментально узнал ее, хотя и
знакомство их прервалось полгода назад (если его вообще можно было назвать
знакомством - несколько" разговоров в самолете да украденный полудетский
поцелуй в щечку).
   - Лена! - заорал Обнорский, опрокидывая кресло.- Лена!..
   Стюардесса недоуменно оглянулась, потом нашла глазами налетавшего на
нее, как паровоз, Андрея и чуть испуганно попятилась, явно не узнавая его.
А что в этом было странного: полгода назад в самолете она познакомилась с
молодым смешливым парнем, а тут к ней подскочил какой-то странный мужик с
дикими глазами, резкими чертами лица, худой, небритый, с
обветренно-загорелой мордой - такому на вид можно было бы дать и все
тридцать лет при желании. К тому же в Адене уже вовсю сгущались сиреневые
сумерки... На Обнорского же то, что Лена не узнала его, подействовало как
холодный душ. Он резко затормозил, затоптался на месте, забормотал:
   - Извините... Я... вы... Мы в самолете вместе летели... Я Андрей,
переводчик из Ленинграда,- помните?
   Вот теперь Лена его узнала, не удержалась - охнула, поднесла руку ко
рту.
   Не было в этом жесте ничего обидного, была просто женская жалость к
пареньку, которого за несколько месяцев всего укатали крутые горки так,
что у любой нормальной бабы сердце дрогнуло бы.
   Издерганная же нервная система Обнорского расценила оханье Лены и ее
взгляд совсем по-другому: почудилась Андрею некая брезгливая досада, как
от надоедливого бесперспективного ухажера, появившегося, как на грех, не
вовремя. Обнорский моментально насупился, ощетинился и нарочито грубо
спросил:
   - А че вы тут, собственно, делаете-то? Лена растерялась еще больше,
переложила из руки в руку пластиковый мешок с каким-то, видимо, только что
купленным платьем, оглянулась зачем-то и ответила торопливо, будто
оправдываясь неизвестно в чем:
   - А я... Нас на экскурсию сюда привезли... Завтра - обратно в Москву...
   Вот...
   - Кто привез? - все так же грубо продолжил допрос Андрей, зверея
непонятно отчего.
   - Виктор Сергеевич, переводчик генеральский, и Гена, шофер... Они как
раз в аэропорту были...
   - Ах, Пахоменко?! Ну как же, как же...- с максимумом идиотского
сарказма протянул Обнорский, в котором моментально проснулся комплекс
обиды бригадного на штабных. В нормальном состоянии переводяги даже сами
подсмеивались над этим комплексом. (Илья очень смешно пародировал "крутого
окопника" - рвал тельник на груди и декламировал с завывом: "А где ж ты,
сука, был, когда я кровь мешками проливал? Когда с гвоздем заржавленным на
танки я кидался?") Но сейчас состояние Андрея назвать нормальным было
трудно. В нем вспыхнула злость на Лену, которая, справедливости ради
заметим, ничего Обнорскому не была должна, и на Пахоменко с Геной ("Мы
там... в бригадах... гнием, а они... баб по Адену возят?!"), и на себя
самого за то, что кинулся, как дурак, к этой красивой телке.- Ну ясно,-
противным псевдосветским тоном сказал Обнорский.- Не буду вам мешать. Вам
еще так много надо успеть... Всего хорошего. Был рад повидаться.
   И не дожидаясь ответа совершенно обалдевшей Лены, он круто развернулся
на каблуках и походкой бывалого солдата, не оглядываясь, пошел прочь. Лена
бросилась было за ним, потом, пожав плечами, остановилась, потом все-таки
попыталась окликнуть его, но Андрей уже свернул в какой-то узкий переулок
и пропал из виду...
   Вернувшись в Тарик, Обнорский немного успокоился, проанализировал свое
поведение и с безнадежной отчетливостью осознал, что он абсолютно полный
мудак. От этого вывода ему стало так горько и стыдно, что он чуть было не
побежал в Кратер искать Лену, но вовремя понял, что ее там уже не найдет -
время подходило к девяти вечера, все лавки закрывались. От досады и злости
на самого себя Андрей захотел выпить, но перед этим решил наложить на себя
"епитимью" - сделать генеральную уборку в комнате, которая была загажена
уже до полного свинства. Хоть и маленькая у них с Ильей была комнатка, но
для того, чтобы ее, как выражался Семеныч, "отпидорить на ять", Андрею
потребовалось часа полтора, а когда он наконец закончил и удовлетворенно
оглядел приведенное в человеческий вид жилище, в дверь неожиданно
постучали. Сердце у Обнорского почему-то бухнуло (непонятно, кого он
рассчитывал увидеть за дверью), и как был, полуголый, он бросился
открывать. На пороге стоял майор Пахоменко и с усмешкой разглядывал своего
подчиненного.
   - Здорово, ваше благородие! В гости пускаете?
   - Кого? - тупо переспросил Обнорский.
   Пахоменко заржал, и Андрей, спохватившись, сделал приглашающий жест
рукой:
   - Конечно, Виктор Сергеевич, заходите, пожалуйста...
   Пахоменко зашел, огляделся и уважительно присвистнул:
   - Молодец, аккуратно живешь... А еще говорят, что все переводяги -
засранцы... Сюда хабиров на экскурсию водить можно.
   Обнорский скромно потупился и не стал пояснять, что еще два часа назад
в его комнату лучше было бы не пускать никого, кроме, может быть,
режиссера фильмов ужасов, чтобы тот поучился, какие декорации делать к
своим картинам.
   Между тем референт развалился в кресле и начал трепаться о всякой
ерунде, время от времени хитро поглядывая на Андрея.
   Наконец собравшись вроде бы уже уходить, Пахоменко сделал вид, что
"вспомнил":
   - Слушай, совсем забыл спросить-то тебя: ты завтра во сколько из своей
бригады возвращаешься?
   - Часа в четыре,- пожал плечами Обнорский.- А что? Подежурить надо?
   Референт усмехнулся и помотал головой:
   - Да нет, с дежурством пока все по графику... Тут вот какая интересная
история вышла: возили мы сегодня в Кратер с Генкой двух стюардесс - одна
его старая знакомая, а другая молоденькая совсем, Леночкой зовут... Да ты
сядь, сядь, чего вскочил-то? Так вот, отвезли мы, значит, девчонок на шуф
[Шуф - от йеменского "смотри"; на аденском хабирском "диалекте" это слово
означало поход в лавки, "смотрины" - видимо, в связи с тем, что русские в
основном разглядывали товары, а не покупали их], все нормально, можно
сказать, культурно... Пока Лена себе какое-то платье выбирала, мы немного
вперед ушли, потом вернулись, а девчонка вроде как не в себе малость,
злющая, как кошка дикая, стоит, глазами сверкает... И как накинется,
понимаешь, на меня, как начала какие-то страшные ужасы рассказывать про
какого-то законченного хама - переводчика Андрея из Ленинграда,
черненького такого... И на меня попутно чуть ли не бочку говна выкатила -
а за что, спрашивается?
   Андрей почувствовал, как заливается краской его лицо, и попытался
что-то вякнуть:
   - Товарищ майор, я...
   Но Пахоменко не дал ему договорить, продолжив свой издевательский
рассказ:
   - Я ей говорю: ошибка, мол, девушка, какая-то, наши переводяги в
одиночку вечером по Кратеру не шляются и к советским стюардессам не
пристают, потому как парни они дисциплинированные, про приказ 010 помнят и
вообще быть такого не может, не иначе шпиён к вам подкатывался, провокацию
сделать хотел... А она меня не слушает, говорит: передайте, мол, этому
шпиону ленинградскому, что он, что он... А я ей говорю: вы, Леночка, уж
лучше сами ему скажите все, что хотите, не надо из старого майора почтовый
ящик делать. Короче, студент, у них отлет завтра в 16.50. Пусть твои
мусташары завтра тебя на кругу у гостиницы "Аден" ссадят, там хватай такси
и дуй в аэропорт, может, и успеешь. Скажешь советникам, что я разрешил,
они у тебя вроде мужики нормальные. Мы с Генкой тоже там будем - девчонки
согласились с собой в Москву пару посылок прихватить,- так и быть, довезем
тебя потом до Тарика. Только ствол с собой не бери, нам еще в аэропорту
вестерна не хватало для полного счастья.
   - Спасибо, товарищ майор,- замямлил Андрей, пряча глаза.- Спасибо.
   - Немае за шо,- развел руками Пахоменко и улыбнулся.- Шустрые, однако,
хлопцы в Питере, кто бы мог подумать... Совсем как я в молодости. Ну,
бывай, студент.
   И Пахоменко вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, оставив Обнорского
пускать счастливые слюнки через нижнюю губу.
   Пить в этот вечер Андрей не стал - некогда было.
   Как только референт ушел, Обнорский, пометавшись в четырех стенах и
покурив, решил выстирать свою пропотевшую камуфляжку, потом долго сушил ее
утюгом, потом начистил до невероятного блеска высокие десантные офицерские
ботинки (новенькие, на которых, как говорил Илья, "еще муха не еблась" -
Андрей их берег на дембель).
   Утром Обнорский вскочил ни свет ни заря, чтобы еще раз отгладить форму
- из-за удушливой влажности постиранные вещи в Адене сохли очень медленно.!
   Когда он спустился к советникам, уже поджидавшим у КПП машину из
бригады, Дорошенко и Громов, не сговариваясь, присвистнули и спросили,
какой у Андрея праздник случился, Обнорский пробубнил в ответ что-то
маловразумительное, а приехав в бригаду, сразу же переоделся в б/у - чтобы
сохранить свой чудовищно мужественный десантный прикид в свежести до конца
рабочего дня. За зданием штаба бригады цвело какое-то дерево, и Андрей,
обдирая о колючки руки, забрался на него, чтобы наломать несколько веток
со странными красными цветами, похожими на мак. Когда он появился в
комнате советников с букетом, Дорошенко и Громов многозначительно
переглянулись, а Обнорский сказал фальшивым голосом:
   - Я сегодня должен в аэропорт успеть к отлету рейса в Союз - товарища
проводить. Земляка.
   Советники откровенно заржали, глядя на букет, но Андрей упорно на их
подначки не отвечал и демонстративно погрузился в письменный перевод
очередных рекомендаций Громова Абду Салиху... День тащился бесконечно, но
и он прошел.
   По закону подлости по пути из бригады на стареньком "лендровере",
выделенном группе советников, пробило колесо - машина вдруг резко вильнула
к обочине, чуть не кувырнувшись в кювет, а Громов, Дорошенко и Обнорский
еле усидели на своих местах. В последнее время из-за все более
накалявшейся обстановки они ездили через пустынный участок между Аденом и
Красным Пролетарием с приоткрытыми дверцами и в постоянной готовности
немедленно выпрыгнуть из машины в случае ее обстрела или подрыва на
мине... Пока ефрейтор Мухаммед менял колесо, Андрей проклял все на свете,
но зато потом шофер гнал как сумасшедший к кругу у гостиницы "Аден", где
Обнорский перескочил в удачно подвернувшееся такси,- и все же он чуть было
не опоздал.
   Лена, ждавшая его в душном тесном зале старого, некомфортабельного
аэропорта, уже повернулась, чтобы идти через служебный выход на летное
поле, когда, сметая все на своем пути и держа полуосыпавшийся букет как
гранату, в дверях показался Андрей. Перепрыгивая через какие-то тюки и их
хозяев, развалившихся на полу, он в одно мгновение преодолел разделявшее
их с Леной пространство и чуть не сбил ее с ног.
   - Лена! Я... Вы... Насчет вчерашнего - вы не сердитесь на меня,
пожалуйста, я... Просто, понимаете... как вам объяснить... это от
неожиданности... Я как-то раз вас во сне видел, а тут вы в натуре... Это
вам.
   Он протянул ей букет, а Лена польщенно прижала его, понюхала красные
цветы и быстрым взглядом окинула Обнорского с ног до головы. На этот раз,
видимо, осмотр завершился более благоприятно, чем накануне,- Андрей был
хорошо выбрит и умащен французским одеколоном "Шакал", пятнистая форма
аккуратно стекала по фигуре в пижонские шнурованные сапожки, а из-под лихо
заломленного на правую бровь зеленого берета кудрявились черные волосы -
не такие длинные, как у Че Гевары на известном портрете, но тоже вполне
ничего... Стюардесса не выдержала и улыбнулась:
   - Я тоже вас вспоминала... Даже чувство какое-то было вчера, что мы
встретимся. А вы... Даже не поговорили...
   - Леночка,- задыхаясь, забормотал Обнорский,- я идиот, но это не я
виноват, это здесь климат такой - знаете, англичане тех, кто в Адене
больше года прожил, лишали в Великобритании на два года избирательных
прав. Дело в том, что Аден расположен в кольце гор...
   И Андрей на нервной почве вдруг начал читать девушке занудную лекцию о
географическо-климатическом положении Южного Йемена вообще и Адена в
частности.
   От этого кошмара Лену избавил показавшийся в служебном проходе мужчина
в аэрофлотской форме, что-то сердито крикнувший ей (слов в гомоне
переполненного зала было не разобрать) и выразительно постучавший пальцем
по часам на руке.
   - Мне пора,- сказала стюардесса и чуть виновато улыбнулась.- Иначе
выйдем из графика, и командир мне устроит такое...
   Андрей машинально кивнул и упавшим голосом спросил:
   - А когда вы снова прилетите?
   - Не знаю,- покачала головой Лена.- Мы же не постоянно в Аден летаем -
экипажи меняются, тасуют по направлениям... И потом, у меня скоро отпуск,
да еще с учебой всякие сложности, я ведь тоже студентка, только заочница...
   Скорее всего в конце августа - начале сентября прилетим...
   - Я в Тарике живу, это гарнизон такой, все русские знают... Через
дежурного можно всегда меня найти, у нас в дежурке телефон есть...
Позвоните, когда прилетите, ладно? Я вам сейчас быстро номер запишу... Я
вам весь Аден покажу лучше Пахоменко...
   На обрывке сигаретной пачки Андрей торопливо накорябал пять цифр и
сунул стюардессе клочок в руку, а Лена вдруг качнулась к Обнорскому и
тихонько коснулась его щеки своими теплыми губами... Андрей впал в транс,
а когда очнулся - девушка уже бежала по служебному проходу к летному полю,
прижимая к белой форменной блузке колючий красный букет...
   - Прилетайте скорее! - заорал ей вслед Обнорский и чуть было не
бросился вдогонку, но дверь служебного прохода уже закрылась и перед ней с
важным видом встал толстый йеменский таможенный офицер.
   Андрей, закурил и только тут сообразил, что снова не спросил у Лены ни
московского телефона, ни даже фамилии... Оставалось лишь ждать сентября и
надеяться на новую встречу. Если бы тогда Обнорский хоть на мгновение мог
представить, каким будет их сентябрьское свидание... Наверное, он крикнул
бы Лене вслед не "прилетайте скорее!", а "увольняйтесь из стюардесс!" или
что-нибудь вроде этого... Но до сентября было еще четыре месяца,
предчувствия молчали... Лишь вернувшись вместе с Пахоменко и Геной в Тарик
и вспоминая вечером бегущую к летному полю Лену, поежился Андрей от
страшноватой ассоциации - букет издали казался пятнами крови на белой
форменной блузке.
   * * *
   Поцелуй Лены словно снял с Андрея некий черный морок и помог ему
нормально дождаться возвращения ребят из бригад к началу мая. С очередным
возвращением бригадных в гарнизоне начался настоящий разгул - первомайские
праздники плавно перетекли в юбилей Победы, а потом подошел день проводов
в Союз Володьки Гридича и Лешки Цыганова. В Тарике носились упорные слухи,
что в Союзе новый генсек Горбачев решил "запретить пьянство", и поэтому,
видимо из русского желания "надышаться перед смертью", запил весь гарнизон
- и хабиры, и переводчики.
   Гридича и Цыганова провожали три дня подряд,- на второй день случился
весьма неприятный инцидент, едва не закончившийся совсем уж плачевно.
Вовка и Леха пригласили на свои проводы одного переводчика с гражданского
контракта - он был их однокурсником по ИСАА, а в Йемене работал с группой
советских строителей, сооружавших в пригороде Адена, недалеко от
Шейх-Османа, приливную гидроэлектростанцию. Звали этого парня Виталий
Лисовский, и в лице его и впрямь было что-то лисье. Кстати, Лисовского
знал хорошо и Илья Новоселов - Лис, оказывается, два курса отучился в
ВИИЯ, а потом ушел из военной системы в гражданский институт... С чего
пошла заводка, Андрей не видел, на второй день пьянки он тихо задремал в
кресле, вспоминая то Лену, то Машу, то одну студентку-медичку из Питера, с
которой у него возник бурный постельный роман за несколько месяцев до
отъезда в Йемен...
   От приятных грез Обнорского заставила очнуться разбившаяся о стенку над
его головой бутылка из-под водки. Андрей удивленно заморгал: Леха Цыганов,
по пояс голый, прыгал перед Лисовским, пытаясь достать того кулаками, и
орал:
   - Ты, блядюга, за это ответишь!..
   В углу рядом с умывальником лежал Вовка Гридич, судя по всему, сбитый с
ног Лисом, парнем довольно крупным. Илья спокойно спал на дальней кровати,
не обращая внимания на шум, а Армен Петросов, от волнения перешедший на
армянский, пытался увещевать взбесившихся однокурсников. Цыганов сделал
удачный финт и попал Лисовскому по скуле - тот отлетел к столу, опрокинул
его и ухватился за финку, которой во время пьянки резали хлеб, сыр и
колбасу. Глаза у Лиса налились кровью, он выставил лезвие перед собой и,
присев, пошел на Цыганова. Андрей, естественно, решил вмешаться на стороне
Лехи - Лисовского он почти не знал, да и вообще этот парень ему сразу не
понравился.
   Обнорскому захотелось продемонстрировать, как настоящие десантники
выбивают ножи из рук разных гражданских мудаков, но он не учел, сколько
было выпито водки и свою обувь - на Андрее были не кожаные сапоги, а
вьетнамки на босу ногу. Поэтому, когда Обнорский встал и картинно махнул
нижней конечностью, финка, пробив вьетнамку, вошла в стопу, а на пол
брызнула кровь.
   От вида собственной крови Андрей протрезвел и озверел одновременно,
нырнул под руку Лисовскому, беря ее на излом и одновременно направляя Лиса
лбом в шкаф. Треск пробиваемого головой шкафа слился с хрустом ломаемой
кости, Лисовский взвыл и тут же отключился. Стало тихо. Все замерли, и тут
раздался стук в дверь.
   Ребят спасла слаженность действий: Петросов и Цыганов быстро отволокли
Лиса за шкаф, Обнорский сел в кресло, а очухавшийся Гридич метнулся к
двери - пришел дежурный снизу выяснить, что за крики у переводчиков.
   - Проводы, в Союз улетаю! - криво улыбнулся Володя.
   Дежурный, немолодой хабир в звании майора, скептически оглядел
заплывающий после удара левый глаз Гридича, потом заметил кровь на полу и
стал очень серьезным:
   - А это что?
   - Это я на стекло наступил,- подал из кресла голос Обнорский,
пытавшийся пальцами зажать рану, из которой просто хлестало.
   Хабир, конечно, не поверил и как-то слишком торопливо ушел.
   - Заложит, сука,- пробормотал Илья, проснувшийся под финал драки и
быстро включившийся в происходящее.- Надо быстро козла этого спрятать
куда-нибудь - сейчас нагрянут шефы разбираться.
   Бесчувственного Лисовского быстро перекантовали в душ, Андрей там
наскоро промыл и перебинтовал ногу, в то время как остальные участники
банкета лихорадочно наводили порядок в комнате - как оказалось, все было
сделано вовремя. Минут через пятнадцать пожаловали замполит Кузнецов и
секретарь парткома военной колонии подполковник Кораблев - оба, кстати,
сами заметно поддатые. Никакого особого криминала они не обнаружили и, как
показалось Обнорскому, сами вздохнули по этому поводу с облегчением. Но
нотацию на полчаса все же зачли и пообещали сделать соответствующие
выводы. После их ухода вздохнули с облегчением и переводяги - за пьяную
драку с поножовщиной все могли огрести "полный расклад с высылкой". И даже
то, что у Гридича с Цыгановым уже закончился срок, ничего не изменило бы -
выслать ведь можно и в последний день...
   Потом ребята занялись приведением в чувство Лисовского: судя по всему,
у него, кроме перелома руки, взявшейся за нож, было еще и сотрясение мозга.
   Лису быстро соорудили самодельную шину, дождались сумерек, через "тропу
переводчиков" незаметно вывели на шоссе и усадили в такси.
   - Уебывай, падла,- бросил ему на прощание Цыганов.- Попробуй только
вякнуть что-нибудь кому-нибудь - в Москве встретимся... Скажешь:
споткнулся, упал, очнулся - гипс...
   Лисовский сидел в такси зеленый от тошноты и боли и ничего не ответил,
но, похоже, понял, что Лехины слова не пустая угроза.
   - С чего махач-то пошел? - спросил Цыганова
   Обнорский, когда они возвращались в казарму. Андрей заметно
прихрамывал, но передвигался довольно бодро.
   - Он Вовкину Светку блядью назвал,- сплюнув, ответил Леха.- Лис ведь
позже нас сюда приехал - вот и начал хвастаться, как после Вовкиного
отъезда он с какими-то корешами Светку на хор подписал...
   Андрей подумал, что Лисовский скорее всего не врал, но сути дела это не
меняло - все равно рассказывать и так уже издерганному парню о художествах!
   девушки явное западло. Тем более перед самым отъездом в Союз...
   На следующий день Илья с Андреем проводили Леху с Володькой в аэропорт,
обнялись на прощание, у всех глаза завлажнелись - все-таки правду, видимо,
рассказывали про то, что местный климат способствует развитию слезливости.
   Говорили мало, все уже было сказано до того.
   - Мужики, спасибо за все. Берегите себя - лишь бы вы успели дотянуть до
дембеля, прежде чем здесь совсем херово станет,- только лишь и сказал
Андрею с Ильей Гридич, отводя глаза.
   А Леха и вовсе ничего не сказал, только рукой махнул. Похоже, у Володи
и Цыганова было некое чувство вины за то, что они - улетают, а ребята -
остаются... Хотя разве же была их вина в том, что они прибыли в Йемен
раньше?
   Новоселов и Обнорский вернулись в Тарик словно осиротев и тихо пили
весь вечер, почти не разговаривая друг с другом...
   История с дракой никакого официального хода не получила, но вскоре о
ней каким-то непостижимым образом все равно узнали все - в советской
колонии, как в деревне, трудно утаить в мешке какое-либо шило... Об этом
Обнорскому после очередного отъезда Ильи в Эль-Анад намекнул во время
встречи Царьков.
   Но Андрею было уже почти наплевать на глубокую осведомленность
комитетчика.
   Прошел еще месяц, наступило лето, ненадолго притупившее дикой жарой
напряженность ожидания неизбежного взрыва. Среди молодых переводчиков
потихоньку шла пересменка, вместо улетавших в Союз появлялись новые
ребята, почему-то сплошь таджики и азербайджанцы. Илья и Андрей с ними
близко не сходились - сказывалась разница в национальных культурах.
Исключение составил лишь попавший вместо Вовки Гридича маленький смуглый
таджик Назрулло Ташкоров: его земляки-переводчики, возглавляемые "папой" -
старшим лейтенантом Алиджаном Муминовым - почему-то не общались с ним,
поэтому Назрулло и прибился к Обнорскому с Новоселовым. Был он молчаливым,
печальным и в отличие от многих "национальных кадров" отлично говорил
по-русски. Не отказывался и рюмку-другую опрокинуть. Постепенно Андрей с
Ильей стали считать его абсолютно своим. Своим настолько, что Новоселов
однажды не удержался и спросил:
   - Нази, а почему ты со своими не очень?
   Ташкоров помрачнел от вопроса, досадливо щелкнул языком, но все же
ответил после долгой паузы:
   - Потому что я наполовину узбек.
   - Ну и что? - не понял Обнорский.
   - Это у вас в России "ну и что". А у нас в Таджикистане - плохо, когда
про тебя знают, что ты полукровка... Очень узбеков не любят... Ну и потом
- у нас кланы, семьи... Без их поддержки ты - никто...
   - Как же ты тогда за границу попал? - хитро улыбнулся Новоселов.
   Назрулло вздохнул и абсолютно серьезно сказал:
   - Один человек, сейчас большой начальник, был очень должен моему отцу.
Отец умер десять лет назад, но человек помнит про долг - он обещал дать
мне образование и работу. Если бы не он...- Маленький таджик помолчал,
вздыхая как-то очень по-взрослому, и закончил неожиданно: - Все равно в
Россию уеду, когда университет закончу. В Душанбе мне жизни не будет...
   В конце концов Назрулло настолько прикипел к Обнорскому и Новоселову,
что они, посовещавшись, провели в комнате маленькую перепланировку и
втиснули в нее еще одну кровать - для Ташкорова. В тесноте, да не в обиде,
тем более что в комнате в основном по-прежнему Андрей жил один - ребята
приезжали в Аден хорошо если дней на шесть в месяц.
   В июне и июле Седьмую бригаду спецназа несколько раз бросали на границу
с Саудовской Аравией - там стало совсем неспокойно, муртазаки постоянно
переходили из одного государства в другое через мертвую пустыню, наводя
страх в приграничных деревнях Южного Йемена. Погони за этими бандитами
напоминали игры в кошки-мышки, причем десантники вовсе не всегда выступали
в роли кошки: иногда уже на территории НДРЙ группы муртазаков сливались в
такие крупные соединения, которые вполне могли дать бой двум-трем ротам
регулярных войск.
   В начале июля в пятой провинции Хадрамаут [Хадрамаут - в переводе
означает "зеленая смерть" (арабск.). Столица этой провинции Шибим
считается одним из чудес света благодаря своим глинобитным небоскребам]
парашютный батальон, преследуя банду некоего Маамура, нарвался в вади
[Вади - река или сухое русло, ущелье (арабск.)] недалеко от Гариса [Гарис
- пригород Шибима] на хорошо организованную засаду - у десантников были
большие потери, потому что никто не ожидал от Маамура плотного минометного
огня.
   В этой экспедиции комбрига сопровождали только Громов и Обнорский,
Дорошенко остался в Красном Пролетарии проводить занятия по парашютной
подготовке с самым "сырым" батальоном - морской пехоты. Как только в
воздухе зафыркали, словно злые куропатки, мины, Громов заматерился,
обозвав разведчиков, докладывавших о том, что в преследуемой группе ничего
серьезнее автоматов нет, пидорами и уебками, и скомандовал отступление, не
дожидаясь согласия Абду Салиха. Впрочем, тот не возражал.
   Пока расстреливаемый батальон откатывался под защиту потрескавшихся на
солнце скал, Андрею почему-то совсем не было страшно, хотя невдалеке от
него падали сраженные осколками солдаты. Обнорский словно не понимал
реальности опасности, им овладело какое-то странное, ироническое
спокойствие. Ничего не понял он и тогда, когда вдруг ощутил на бегу легкий
толчок в левую часть черепной коробки, Андрей лишь покосился на бежавшего
метрах в двух солдатика - ему показалось, что этот паренек задел его
прикладом автомата.
   Через несколько секунд до Обнорского дошло, что десантник был все-таки
слишком далеко, чтобы зацепить его автоматом, потом Андрею почудилось, что
по его левой щеке ползают какие-то мухи, щекоча кожу... Не прекращая бега,
он провел пальцами по щеке, сгоняя мух, пальцы попали во что-то липкое.
   Обнорский глянул - на руке была кровь... Боль почти не чувствовалась -
видимо, осколок был очень острым и ударил по голове вскользь, лишь рассек
кожу под волосами, не добравшись совсем чуть-чуть до кости черепной
коробки...
   Страх пришел потом, когда Андрей с Громовым и Абду Салихом уже
устроились с удобством за крупной скалой, куда не долетали осколки,- там
Обнорского вдруг затошнило и затрясло... В батальоне был
лейтенант-фельдшер, точнее даже не лейтенант, а "кандидат в лейтенанты" -
было в Южном Йемене такое звание. Этого коновала Громов к Андрею
категорически не допустил, сам осмотрел рану, сказал, что она пустяковая,
промыл ее перекисью, потом велел двоим солдатам крепко взять Обнорского за
руки, а сам быстренько приготовился к "операции": протер руки одеколоном,
ловко выбрил опасной бритвой волосы вокруг раны и вымочил все в том же
одеколоне обыкновенную иголку с обыкновенной суровой ниткой.
   - Вы что хотите делать, Дмитрий Геннадиевич? - занервничал Андрей,
поглядывая на эти приготовления.
   - Не дрейфь, Андрюха, все будет, как доктор выписал... заштопаем тебя
сейчас, будешь как новый...
   - Да вы что?!! - рванулся из рук державших его солдат Обнорский, но
Громов так гаркнул на них, что десантники просто не дали переводчику
пошевелиться.
   Подполковник склонился к голове Андрея и абсолютно безо всякого
волнения буквально за пару минут сделал несколько аккуратных стежков - как
только Обнорский почувствовал, что игла протыкает ему кожу на голове, он
уже и сам боялся пошевелиться... Громов полюбовался своей работой - словно
лопнувшую фуражку заштопал, промыл все еще раз перекисью, наложил марлевый
тампон со стрептоцидовой мазью и аккуратно, перебинтовал Андрею голову.
Самое невероятное заключалось в том, что Обнорскому за все время операции
было почти не больно - видимо, не только из-за шока, но и из-за безмерного
удивления хирургическими навыками советника.
   - Где вы этому научились, Дмитрий Геннадиевич? - спросил Андрей,
осторожно ощупывая пальцами плотную повязку.
   Подполковник хмыкнул и наставительно сказал серьезным тоном:
   - Плох тот офицер, который не умеет починить вверенное ему Родиной
имущество!
   У Обнорского вытянулось лицо, а Абду Салих с Громовым захохотали так,
что на мгновение перекрыли грохот от разрывов мин...
   Это было нервное веселье. Маамура они так и не достали - пока батальон
собирал убитых и раненых (двенадцать "холодных", десять тяжелых и двадцать
шесть легких), банда растворилась, пользуясь спустившейся темнотой.
   Прибывшие лишь под утро вертолеты в три захода перебросили батальон на
аэродром Гураф, куда через сутки пришел из Адена "Ан-12". Однако, как
выяснилось, самолет хоть и вылетал действительно из Адена, но до Гурафа
забирал еще с оманской границы персонал разгромленного наемниками
кубинского госпиталя, а также раненых из бригады народной милиции
[Народная милиция - нерегулярные вооруженные формирования Южного Йемена,
нечто вроде русских казаков. Советниками в частях народной милиции были в
основном кубинцы], поэтому летчики согласились взять на борт только
раненых - самолет и так был перегружен.
   Посовещавшись с Абду Салихом, остававшимся с батальоном ждать
следующего борта, Громов решил лететь с Обнорским - каждый лишний час в
пустыне был настоящей мукой даже для здорового человека.
   Этот перелет Андрей. запомнил надолго - мест не было вообще, раненые
лежали вповалку прямо на полу, и переводчику с советником пришлось
примоститься в хвосте прямо на закрытых створках люка. Перед взлетом в
салон протиснулся русский летчик с безумным лицом - он оглядел мешанину
человеческих тел, скептически цыкнул зубом и, видимо считая, что его все
равно никто не поймет (Обнорского с Громовым он, похоже, принял то ли за
кубинцев, то ли за палестинцев, но уж не за русских - это точно), сказал
вслух:
   - Ни хуя не взлетим... А если взлетим, то ебнемся.
   И спокойно ушел в кабину. Стоит ли описывать после этого настроение
Андрея и Дмитрия Геннадиевича за все время полета? "Ан-12" все же взлетел,
но большой высоты набрать уже не мог, тащился метрах на восьмистах, скрипя
крыльями и завывая моторами. Створки люка противно покачивались под
Обнорским и Громовым, мокрыми как мыши. Андрей впервые видел, что советник
по-настоящему испугался.
   Неудобства перелета частично скрасила необыкновенной красоты кубинская
медсестра-мулатка, сидевшая метрах в двух от Андрея и время от времени
стрелявшая в него огромными глазищами. Обнорский даже начал раскручивать в
голове план знакомства, из которого, конечно, ничего не получилось. Сразу
после триумфальной посадки в Адене (русского пилота долго подбрасывали на
руках прямо на бетонке, а кое-кто из солдат даже пытался поцеловать ему
ботинки) всех кубинцев куда-то быстренько увезли. Андрей с Громовым долго
мотались по комплексу аэропорта в надежде найти попутную военную машину до
Тарика, но в конце концов плюнули на это безнадежное занятие и решили
ехать на такси за свои кровные - в складчину это было не так дорого.
   Обнорский представлял себе, какой фурор произведет в гарнизоне его
перебинтованная голова вкупе с грязной камуфляжкой и мужественно небритыми
щеками: хабирши заохают, побегут с сочувствиями и предложениями помощи
раненому герою - от одного вида такой помощи (чисто женского) Андрей точно
не отказался бы... Потом подойдут мужики - более степенно, но все равно с
любопытством начнут расспрашивать, кто-нибудь обязательно запустит
какую-нибудь хохмочку типа: "В жопу раненный боец - он уже не молодец" или
еще что-нибудь в этом духе... Приятно все-таки возвращаться домой, а
Обнорский уже давно считал Тарик своим домом, где все знакомо, все понятно
и где всегда знаешь, чего ждать от соседей...
   В гарнизоне, однако, было явно не до торжественной встречи советника и
переводчика Седьмой бригады. Двумя часами раньше переводчик Фархад Мирзаев
привез в грузовой "тойоте" из штаба Центрального направления труп своего
советника - полковника Георгия Пантелеймоновича Кордавы.
   Как позже выяснилось, полковника расстреляли свои. Кордава, как
истинный грузин, легко вспыхивал по любым поводам, а как настоящий
советский полковник, был еще и законченным хамом - из-за этих двух
обстоятельств у него постоянно происходили конфликты с подсоветными.
Рассказывали, например, что однажды Кордава скомкал карту и бросил ее в
лицо начальнику штаба направления. В этот раз получилось что-то похожее,
только начштаба больше не стал терпеть унижения, а засадил в полковника
полрожка из автомата, быстро собрал лично преданных ему солдат и офицеров
и ушел к саудидам. Поскольку Кордава был мужиком огромным и сильным, как
медведь, умер он, несмотря на свои девять (!) пулевых ранений (ноги,
живот, грудь, руки), не сразу, а уже по дороге в Аден - истек кровью на
куске поролона в грязном кузове "тойоты". В штабе направления медпомощь
полковнику не оказали, а Мирзаев то ли ничего не смыслил в медицине, то ли
просто перепугался до полусмерти - так или иначе, в Тарик Фархад привез
уже труп.
   Когда Громов и Обнорский вошли в ворота гарнизона, тело Кордавы лежало
на столе перед кинотеатром - комендант Струмский обмывал его из шланга при
помощи двух прапорщиков-шифровальщиков. Вокруг стояла неплотная толпа
хабиров, переводчиков и женщин. Все молчали, лишь жена Кордавы, статная
яркая грузинка лет сорока, выла в голос, мешая русские слова с грузинскими.
   - Что творится-то, господи,- шепотом сказал Громов.- Что творится-то...
   Люди, стоявшие вокруг стола, начали медленно оборачиваться - среди них
была и жена Дмитрия Геннадиевича, она с криком бросилась на грудь
грязному, небритому мужу и зашлась в истерике. Вдова Кордавы, увидев, как
жена обнимает вернувшегося мужа, завыла еще громче, сорвалась на визг,
упала на землю и начала ее грызть, царапая губы и щеки... Сцена была
настолько жуткой, что все оцепенели и не сразу кинулись поднимать бившуюся
в припадке вдову...
   К Обнорскому протиснулся Пахоменко:
   - С возвращением... А у нас тут - видишь...
   - Вижу,- кивнул Андрей и полез за сигаретами.
   - А с тобой что? - Референт кивнул на повязку Обнорского.
   - Осколком задело под Гарисом... Легко... Мне бы в госпиталь
смотаться...
   Пахоменко матерно выругался и кивнул:
   - Иди к "тойоте", я сейчас к генералу подойду - скажу, что машина
нужна...
   Андрей хотел было спросить референта, почему Сорокина нет рядом с телом
Кордавы, почему он не утешает вдову, но пока Пахоменко отсутствовал,
Обнорский раздумал задавать вопросы. Зачем? Что изменится? Может, у
генерала действительно важные дела...
   В госпиталь Министерства обороны Андрея повез лично референт - сам сел
за руль, лихо развернул машину и выехал из Тарика. Полдороги проехали
молча, хотя Обнорский чувствовал, что референту не терпится что-то сказать.
   - Болит? - наконец нарушил тишину Пахоменко.
   - Так... не очень. Пощипывает чуть-чуть, и голова под бинтами чешется.
   - Слушай, Андрей,- осторожно начал Пахоменко.- Если у тебя там ничего
серьезного - врач сейчас посмотрит - ты бы не очень обиделся, если бы...
   Короче, не стоит сейчас говорить про то, что тебя ранили, иначе у нас
вообще массовый психоз начнется... после Кордавы... Сам понимаешь, не та
обстановка. Как ты?
   - Легко,- с деланным равнодушием кивнул Обнорский, хотя на самом деле
ему хотелось зло рассмеяться - он не сомневался, что в Адене-то все равно
узнают про ранение, притом очень быстро... А вот Москва - Москва совсем
другое дело. Поскольку там "есть мнение", что в НДРЙ все спокойно и хорошо
и никаких боевых действий там не происходит, каждый новый труп или раненый
свидетельствует прежде всего о личном недосмотре командования, "пустившего
все на самотек". Дальше - по схеме: если есть "упущения в работе", то
должны быть и виновные... От этой дикой логики Андрею самому захотелось
завыть, как выла вдова Кордавы, но он сидел молча, глядел на дорогу и
курил.
   - Вот и хорошо,- обрадовался Пахоменко и тут же смутился от своей
радости.- Понятливый ты хлопец, Андрюха, генерал это не забудет... Люди на
то и люди, чтобы навстречу друг другу идти... В жизни всякое бывает - кое
на что можно и глаза закрыть... Как, например, на ваши проводы Гридича и
Цыганова и на покалеченного паренька с электростанции.
   Обнорский не выдержал и усмехнулся: ему казалось, что та история уже
давно быльем поросла - ан нет, кому надо - все помнят, все учитывают...
   ...Русский врач-хирург внимательно осмотрел громовскую штопку, подумал
и пожал плечами:
   - Знаешь что, паренек? Не буду я тебе ничего перешивать - у тебя уже
все стягиваться начало, нагноения нет - заживет и так, зачем рану лишний
раз бередить... Тем более что ничего серьезного я не вижу - просто кожу
тебе рассекло... Недельки через две все зарастет - я нитки выну.
   Врач сделал перевязку и велел ходить в душ с полиэтиленовым мешком на
голове. Обнорский вздохнул - грязная голова как раз отчаянно чесалась, ее
так хотелось как следует промыть...
   Вечером того же дня выяснилось, что переводчик Кордавы Фархад Мирзаев,
судя по всему, сошел с ума - он никого не узнавал, выкрикивал какие-то
странные слова, которые не понимали ни его земляки-таджики, ни русские,
мочился под себя и бился головой о стенки. С помощью аминазина Фархада
удалось утихомирить, но было ясно, что его придется отправлять в Союз. Что
же касается ранения Обнорского, то официально была запущена версия о том,
что Андрей споткнулся и ударился головой об острый камень.
   В это, наверное, мало кто поверил, но Обнорского никто вопросами не
терзал, даже Семеныч ни о чем не спрашивал, пряча глаза, как будто в
чем-то был виноват.
   * * *
   В Адене между тем подходила к концу увертюра большого противостояния:
на середину сентября было назначено проведение конференции Йеменской
социалистической партии, призванной "преодолеть подозрительность и
недоверие, существующие между отдельными группами товарищей, а также
отбить нападки арабской реакции, империалистических агентов и
недальновидных политиков, считающих научный социализм неприемлемым для
арабского мира".
   В начале августа в Аден прибыл из Москвы лидер оппозиции Абд эль-Фаттах
Исмаил - к великой радости своих сторонников,- чтобы как следует
подготовиться к участию в "исторической конференции". Кое-кто, наверное,
действительно верил, что на сентябрьском партийном форуме все
внутрипартийные конфликты могут разрешиться мирно, но ни Илья Новоселов,
ни Андрей Обнорский такими иллюзиями себя не тешили. В дни августовского
съезда бригадных ребята прикинули перспективы - и выходили они довольно
мрачными.
   - Как только одна из сторон на этой конференции начнет проигрывать -
тут-то мочилово и начнется,- рассуждал Илья, уютно развалившись в кресле с
банкой пива в руке.- Это к гадалке не ходи. Восток - дело тонкое, правда,
Нази?
   Назрулло, резавшийся в нарды с Обнорским (Ташкоров научил Илью и Андрея
этой азартной игре, а ребята приобщили его к коробку - так и коротали
вечера), лишь пожал плечами - маленький таджик еще не очень хорошо
ориентировался в. сложных хитросплетениях внутренней йеменской политики и
предпочитал слушать своих русских друзей.
   - А ты, Палестинец, что думаешь? - не унимался Илья.
   - А что тут думать: чему быть, тому параллельно,- ответил хабирской
мудростью Обнорский и зевнул.- Я только не понимаю одного - почему баб и
детей отсюда в Союз не отправляют? Их бы хоть пожалели...
   - Объясняю на раз,- оживился в своем кресле Новоселов.- Я тут как раз
недавно задавал этот вопрос... одному серьезному человеку. И знаешь, что
от ответил? Что отправка в массовом порядке жен и детей советников и
специалистов в Союз может быть расценена определенными кругами как явная
провокация и это, мол, послужит спичкой, поднесенной к пороховой бочке...
   А? Нормально?
   - Суки,- равнодушно сказал Андрей и бросил кости.
   - Кто? - не понял Назрулло. Пояснить Обнорский ничего не успел - за
окном, явно недалеко от гарнизона, затарахтели автоматные очереди, быстро,
впрочем, смолкшие.
   - Что это? - Назрулло еще реагировал с повышенной нервозностью на
каждый выстрел, он привстал со своего кресла и начал напряженно
прислушиваться.
   - Да ходи ты, Нази, не обращай внимания... Наверное, очередного
палестинца расстреляли,- поторопил его Андрей, не отрывавший глаз от
доски. Ему корячился "марс" - Ташкоров играл в нарды просто мастерски.
   - Какого палестинца? - заинтересовался и Новоселов.- Растолмачьте, ваше
благородие...
   Андрей достал сигарету и с видимой неохотой (за последние недели он
совсем потерял любовь к разговорам и пребывал в несколько приторможенном
состоянии) начал объяснять:
   - Тут, пока вас не было, издали совместный приказ министров обороны и
внутренних дел. По нему палестинцев, застигнутых на месте совершения
преступлений, расстреливать без суда и следствия... Они совсем
распустились - те, кто по лагерям беженцев сидит... Видать, охренели от
скуки, да и житуха у них не сладкая. Короче, начали в последнее время
лавки грабить, баб насиловать... и разной другой хуйней заниматься...
Президент Насер с ними заигрывает - надеется в случае чего на них
опереться, ну а министры обороны и внутренних дел - фаттаховцы, вот и
решили показать, кто в доме хозяин. Нескольких зеленых [Зелеными в Адене
называли палестинцев по цвету их формы] уже расстреляли, чтоб другим
неповадно было. У меня из бригады один капитан по гражданке с женой ехал,
его двое из лахеджского лагеря остановили, он думал - просят подвезти, а
они стволы достали: мол, вали отсюда, парень, а с бабой мы потолкуем.
Капитан им и говорит: нет проблем, только куртку из багажника заберу,- а у
него там под курткой АКС лежал...
   Ну и все - загасил обоих. И ничего - ни разбирательства, ни следствия...
   Опаньки - шесть-шесть, не фраер бог, товарищ Ташкоров, не фраер!..
   Выпавший дубль спас Обнорского от неминуемого "марса", и он
обрадовался, как ребенок.
   - М-да,- протянул после недолгой паузы Илья,- веселые дела творятся в
нашем тупичке... Мне вот только интересно - как и куда сваливать, когда
мочилово начнется...
   - Если бы вы, товарищ курсант, не спали вчера на командирской
подготовке в заднем проходе,- сварливым голосом сказал Обнорский,
пародируя замполита Кузнецова,- то у вас не возникало бы таких неграмотных
вопросов. Товарищ генерал вчера ясно довел: при возникновении критической
ситуации вступает в действие вариант "Ч" - из Индийского океана в аденский
порт заходит непобедимый советский флот и поэтапно берет всех на борт.
Приказываю сохранять спокойствие и не поддаваться на провокации. Вопросы?..
   - Верю,- голосом Жеглова из фильма "Место встречи изменить нельзя"
   откликнулся Новоселов.- Верю, что мы на пути к новой жизни...
   * * *
   15 августа события пошли вскачь. Обнорского вызвал на экстренную
встречу Царьков и, заметно волнуясь, порекомендовал поделиться радостью с
палестинским майором Профессором - сказать, что на днях из Союза придет
большая посылка. Андрей пожал плечами и кивнул, не задавая никаких
вопросов. Комитетчик, однако, явно хотел сказать что-то еще, но тянул
паузу. Наконец он откашлялся и заговорил вдруг почти нормальным,
человеческим языком:
   - Андрей Викторович... Я полагаю, вы неплохо представляете себе, какая
сейчас сложилась обстановка... более чем сложная... Поэтому мне придется
кое-что объяснить вам поподробнее. Так уж получается, что вы должны быть в
курсе того, что в ближайшее время непосредственно коснется Седьмой
бригады...
   Царьков говорил долго и медленно, тщательно фильтруя слова и явно
отсекая Обнорского от того, чего Андрею, по мнению комитетчика, знать
необязательно. Однако Андрею и сказанного хватило, за глаза и за уши,
чтобы совершенно обалдеть.
   Оказывается, Советский Союз должен был поставить Фронту национального
спасения Палестины, который представляли в Йемене Профессор, Сандибад и
Мастер, крупную партию оружия - пятьдесят тысяч единиц, под которыми
понимались автоматы, пистолеты, пулеметы, гранатометы, "стрелы" и
"безоткатки", плюс боеприпасы. Все это хозяйство должно было
"способствовать справедливой национально-освободительной борьбе здоровых
сил палестинского народа против израильских сионистов и сил арабской
реакции".
   Загвоздка заключалась в том, что передавать советское оружие
палестинцам было нельзя. В мире, одураченном сионистской пропагандой,
почему-то палестинцев считали террористами, срывающими процесс мирного
урегулирования на Ближнем Востоке. Поэтому в Москве было принято мудрое
решение оружие передать через Южный Йемен. То есть вроде как Советский
Союз делает поставку в НДРЙ, а куда оно потом пошло - суверенное дело
независимой страны, от которой ничего не зависит. Этот красивый план был
принят еще в конце 1984 года, однако потом возникли споры относительно его
осуществления - при этом не последнюю роль сыграло обострение
внутриполитической борьбы в самом Южном Йемене. На какой-то период вопрос
с поставкой был заморожен, однако в результате неких сложных комбинаций в
Москве все-таки решили оружие передать... Пунктом "транзитного
складирования" выбрали склады Седьмой бригады спецназа...
   Обнорский от всего услышанного просто потерял дар речи - он не верил
своим ушам и недоверчиво смотрел на Царькова: поставить партию оружия,
которым можно вооружить целую армию, в страну, которая фактически уже
находится в состоянии гражданской воины,- это все равно что щедро плеснуть
масла в огонь. Ни для кого не было секретом, что и Абд эль-Фаттах Исмаил,
и президент Али Насер Мухаммед были очень озабочены как раз тем, где бы им
раздобыть оружие для своих сторонников из провинций: армия раскололась
примерно поровну, поэтому решающее слово в назревавшем конфликте могли
сказать племена. А вот у племен-то как раз с оружием было плохо - и у
насеровцев, и у фаттаховцев... В этой ситуации гарантировать получение
оружия палестинцами мог бы только очень большой идеалист...
   Царьков, видимо, все это понимал, поэтому его не удивил странный взгляд
Обнорского и невысказанные вопросы в его глазах. Комитетчик вздохнул и,
окончательно превращаясь в нормального человека, впервые обратился к
Андрею на "ты":
   - Все, что ты можешь по этому поводу сказать, я знаю... Более того, я
сам в Москву передавал, что...- Царьков махнул рукой и оборвал себя.- Но
решение принято, и не нам его обсуждать. Мы солдаты и должны сделать все,
чтобы выполнить приказ.
   Андрей хотел было вяло намекнуть, что он вообще-то не солдат, а студент
отделения истории арабских стран, но не стал этого делать... Какая уж тут
история арабских стран. Смешно... Прав был Семеныч, говоря когда-то свою
историческую фразу о том, что "все мы тут в говне по уши"...
   - А когда должно прийти оружие?
   - Через три дня, если ничего не случится. Андрей, я тебя очень прошу -
не приказываю, а прошу - проявить максимальную наблюдательность и
немедленно докладывать мне о любых шевелениях в твоей бригаде... Дело в
том, что...- Тут Царьков снова надолго замолчал и закончил все-таки
округло: - Силы, стремящиеся помешать поставке пройти так, как
запланировано, могут проявить себя с самой неожиданной стороны.
   - Кого вы имеете в виду, Николай Васильевич?
   Но этот вопрос повис в воздухе, похоже было, что комитетчик невероятным
усилием воли и так заставил себя сказать чуть больше, чем было допустимо...
   Андреем овладело очень нехорошее предчувствие, и, как показало время,
оно его не обмануло.
   16 августа Обнорский передал условную фразу о "посылке" Профессору.
   Палестинец, столько месяцев ждавший известия, казалось, был уже не рад,
наконец получив его. Майор сразу отправился к комбригу, и они о чем-то
долго разговаривали, разгуливая под руку по бригаде,- возможно, речь шла о
том, как встретить партию оружия и где именно его разместить, а может
быть, они обсуждали что-то другое.
   Как бы там ни было, получилось все совсем не так, как должно было. 17
августа Седьмая бригада была поднята по тревоге и в срочном порядке
переброшена к границе с Саудовской Аравией в район местечка Эль-Абр, где
вновь, по данным разведки, была отфиксирована группа Маамура. В Красном
Пролетарии остались лишь две слабо подготовленные роты батальона морской
пехоты.
   Приказ уйти в Эль-Абр был настолько неожиданным, что Обнорский даже не
успел найти и предупредить Царькова, впрочем, Андрей надеялся, что до
возвращения бригады никто не будет везти оружие в Красный Пролетарий,
оставшийся фактически без прикрытия... Перед самым вылетом в Хошу, откуда
до Эль-Абра предстояло добираться своим ходом, что-то вдруг случилось с
замполитом бригады майором Мансуром - его корчило и рвало желчью, он весь
покрылся потом, трясся, а при попытке встать падал. Мансура пришлось
срочно госпитализировать, и в Хошу бригада убыла без него...
   Под Эль-Абром бригада попала в очень грамотную засаду, как будто ее
устроители хорошо знали маршруты передвижения спецназовцев и специально их
поджидали. Понеся большие потери, десантники заняли оазис Бухайр и
сконцентрировались там для решительного броска на Эль-Абр. Однако никакого
штурма фактически не потребовалось. Против ожиданий поселок оказался
совсем не укрепленным, да и огонь оттуда шел очень-очень жидкий когда
батальоны коммандос и парашютистов ворвались в Эль-Абр, оказалось, что им
противостоят всего человек двенадцать-пятнадцать, которых перестреляли
буквально за минуты... Что касается Маамура, то он снова делся неизвестно
куда -если вообще был в Эль-Абре...
   Андрей шел по узкой деревенской улочке, загребая ботинками горячую пыль
и закинув автомат за спину:
   Громов послал его осмотреть деревушку и потом доложить обстановку.
Дмитрий Геннадиевич был сильно не в духе, и Обнорский задал себе вопрос:
может быть, подполковник тоже знал о партии оружия, которая должна была
прийти в Красный Пролетарий как раз в то время, когда бригада подходила к
Эль-Абру?
   На жаре мысли ползали в голове ленивыми тараканами, у Андрея еще
хватало сил формулировать вопросы, но искать ответы на них он даже не
пытался...
   У глинобитной стены богатого по местным понятиям дома Обнорский
наткнулся на старшего лейтенанта Али Касема - он задумчиво курил, глядя на
небольшой участок стены, отличавшийся по цвету от всей остальной ограды.
   - О чем задумался, Али? - окликнул офицера Андрей, подходя и вставая
рядом с Али.
   Касем неопределенно повел плечами и невесело улыбнулся:
   - О загадках жизни.
   - Каких? - не понял Обнорский.
   - Ну, например, почему мы оказались здесь, в Эль-Абре, и именно в это
время.
   - Что ты имеешь в виду? - мгновенно напрягся Андрей.
   Али Касем не ответил, он продолжал внимательно смотреть на более
темный, словно сырой участок стены. Казалось, недавно тут был пролом или
дверь, которую спешно заделали кирпичами, сделанными из земли и соломы.
Неожиданно старший лейтенант сильно пнул стену подошвой десантного ботинка
- сырая кладка обвалилась внутрь двора, подняв облако пыли, из которого
вдруг прямо в живот Али Касему хохотнула короткая автоматная очередь,
швырнувшая его на дорогу.
   Обнорский, стоявший чуть сбоку от линии огня, оцепенел. Мозг кричал
телу:
   бери автомат и стреляй! Но тело не слушалось - как в кошмарном сне, оно
жило отдельной, заторможенной жизнью... Из пролома выскочили две фигуры -
одна рванулась по улочке направо, другая - налево, прямо на истуканом
стоявшего Андрея. В руках у бегущего был автомат с зачем-то примкнутым
штыком, человек несся прямо на Обнорского, и тот, ожидая смертельной
очереди, вдруг поднял, как страус, левую согнутую ногу, пытаясь таким
странным образом защитить свой живот. От неожиданности и шока все
десантные навыки моментально выветрились у Андрея из головы...
   Человек с автоматом почему-то не выстрелил, а лишь ткнул штыком в
услужливо выставленное ему навстречу колено и, перепрыгнув через грузно
упавшего в пыль Обнорского, понесся по улице дальше. Андрей, больно
ударившись в падении правым боком о собственный автомат, забарахтался на
спине, словно перевернутый на спину жук, неуклюже перекатился на живот,
трясущимися руками сдернул с плеча АКС и, не целясь, полоснул длинной
очередью вслед бегущему. Тот споткнулся, выгнулся грудью вперед и упал
лицом в дорожную пыль. Почти сразу же ударили автоматные очереди в том
конце улицы, куда побежал второй,- его срезали десантники из взвода Али
Касема.
   Обнорский на четвереньках подполз к старшему лейтенанту, неподвижно
лежавшему на спине. Али Касем был еще жив, его черные глаза смотрели в
белесое небо, а из трех дырок в животе при каждом вздохе фонтанчиками
выплескивалась густая кровь.
   - Андрей... не сердись... прости...- захрипел что-то непонятное старший
лейтенант.- Мой народ не такой плохой... просто мы разные... вам трудно
понять...
   Али Касем бормотал еще что-то, но Обнорский больше ничего не разобрал,
а потом йеменский офицер дернулся несколько раз и затих, прежде чем к ним
успели подбежать солдаты из его взвода...
   Ранка под левым коленом Андрея оказалась совсем крошечной - видимо,
штык вошел в ногу самым кончиком, крови почти не было, лишь неприятно
мозжила кость, наткнувшаяся на острое железо... Обнорский быстро перевязал
себя, встал и, прихрамывая, подошел к тому, кто его ранил таким странным
образом и кого он застрелил в ответ... Только сейчас до Андрея дошло, что
он, в принципе, мог бы и не стрелять - бежать автоматчику было все равно
некуда, его обязательно и так перехватили бы через несколько минут.
   Убитый лежал лицом вниз. Андрей взял его за плечо и перевернул - это
был совсем молодой парень, почти мальчишка, с реденьким нежным пушком над
верхней губой и на подбородке. Обнорский сел рядом с трупом в пыль и взял
в руки его автомат. Отсоединив магазин, он понял, почему парнишка не
выстрелил, а ткнул его штыком - в рожке не было ни одного патрона.
   Подошедшие солдаты начали, возбужденно переговариваясь, шмонать одежду
убитого, а Андрей, не стесняясь их, уткнул лицо в колено и заплакал... Так
его и нашел через некоторое время Громов. Советник ничего не сказал
Обнорскому, молча поднял его с земли и, поддерживая, как маленького, повел
к штабному грузовику...
   Поскольку отряд муртазаков Маамура бесследно растворился в песках,
делать спецназу ни в разгромленном Эль-Абре, ни в Хоше, где стояла
пехотная бригада "Аббас", было нечего. Но бортов за ними не присылали еще
двое суток - все это время йеменские солдаты и офицеры пили или жевали
кат, а Громов и Обнорский, махнув на все рукой, от них не отставали.
Андрей нажевался вязких листьев (запивая их вдобавок коньяком) до полной
отключки - в наркотических снах ему привиделся Ленинград, университет, он
бродил по родному факультету и разговаривал с однокашниками, но почему-то
они отвечали ему не по-русски, а по-арабски, с сильным южнойеменским
акцентом...
   В Аден их перебросили лишь 22 августа, и когда бригада вернулась в
Красный Пролетарий, выяснилось, что самые худшие опасения Обнорского
оправдались даже не на сто, а на двести процентов.
   Оружие, которое накануне должно было быть доставлено на склады Седьмой
бригады, до Красного Пролетария не дошло. Колонна грузовиков вместе со
слабым прикрытием просто исчезла по дороге из Адена, даже не добравшись до
административной границы Лахеджа, а в расположении самой бригады кто-то
ночью застрелил Профессора и Мастера. Сандибада не нашли - он исчез,
видимо успев среагировать на смертельную опасность быстрее своих
земляков...
   Искать концы было практически бесполезно - утром 22 августа в Красный
Пролетарий прибыли несколько мухоморов-красноберетчиков [Мухоморами за
красные береты в Южном Йемене называли служащих местной контрразведки],
которые арестовали дежурного по гарнизону, его помощника и еще нескольких
солдат и офицеров, никто из них до Адена не доехал - все были убиты "при
попытке к бегству"...
   Андрей в тот же день доложил все эти новости Царькову, который,
казалось, ничуть им не удивился. Комитетчик выглядел плохо, но старался
держать себя в руках, говорил своим обычным негромким голосом:
   - И какие у тебя мысли? Кто?..
   Обнорский равнодушно пожал плечами. (В этом равнодушии уже не было
никакой наигранности - романтизм выполнения "интернационального долга"
давно органично перерос в прагматичный цинизм наемника. Да, именно
наемника - а как еще можно назвать людей, которых родная страна сдала в
аренду другой?)
   Андрей ответил:
   - Кто угодно мог. И насеровцы, и фаттаховцы. И арафатовские палестинцы
тоже могли - в Лахедже их сразу несколько лагерей... Замполит Мансур с
нами в Хошу не летал, он насеровец... Но у него было явное отравление, я
сам видел, как его наизнанку выворачивало и колотило...
   - Это ничего еще не значит,- ответил Царьков.- Есть такие таблетки,
примешь - и все симптомы отравления налицо...
   - С другой стороны, Абду Салих в Эль-Абре был, но для фаттаховцев это
могло служить чем-то вроде алиби... Сколько вообще народу знало про оружие?
   Царьков ничего не ответил, только вздохнул. Оба - и комитетчик, и
Обнорский - думали об одном и том же: утечка информации о точном времени
транспортировки оружия могла произойти только на самом верху. Опять же, и
бригаду из Красного Пролетария убрали весьма кстати, и информация о вновь
появившейся банде Маамура... пришла якобы непосредственно из местного
ГРУ...
   На следующий день Обнорского уже в бригаде пригласил к себе в кабинет
Абду Салих - одного, без советников. Комбриг долго молчал, изучающе
разглядывая Андрея, а потом, после того как вестовой подал кофе в
крошечных чашечках, сказал прямо:
   - Оружие взяли насеровцы. Оно ушло в Абьян [Абьян - третья провинция
Южного Йемена, родина Али Насера Мухаммеда].
   - Какое оружие? - попытался прикинуться валенком Обнорский, но комбриг
только скривился и махнул рукой. Все это Андрею очень сильно не
понравилось, потому что начинало напоминать какой-то дешевый фарс - все
про всех знают и понимают, всё очень мило и по-семейному, только в отличие
от настоящего фарса здесь в рожу можно получить не торт, а пулю...
   - Для нас слишком важно хорошее отношение к нам советского руководства,
чтобы наши люди пошли на необдуманные шаги. В ближайшее время мы сможем
представить реальные доказательства того, чьих рук дело похищение оружия,
о котором ты, Андрей, ничего не знаешь.
   - Я всего лишь переводчик,- упрямо повторил Обнорский.
   - Это хорошо,- без улыбки ответил Абду Салих.- А я всего лишь комбриг.
   Они молча допили кофе и попрощались. Андрей не предполагал, что эта
встреча с йеменским подполковником станет последней.
   Никаких "реальных доказательств" Абду Салих собрать не успел, по
крайней мере до Андрея они не дошли. В первый день последней недели
августа командир Седьмой бригады спецназа погиб при весьма странных
обстоятельствах. Внешне все выглядело как обычная автомобильная катастрофа.
   Не доехав по дороге из Адена трех километров до Красного Пролетария,
"тойота" Абду Салиха соскочила с асфальта на обочину и кувыркнулась через
кювет в желтые барханы. В машине на момент катастрофы находились двое -
сам комбриг и его земляк и дальний родственник лейтенант Сайд Кутви,
занимавший в бригаде должность офицера по мобилизационным вопросам. Оба
офицера к тому времени, когда перевернутую "тойоту" обнаружил шедший из
Красного Пролетария в Аден микроавтобус, были мертвы...
   Андрей с Громовым попали на место трагедии почти сразу после того, как
об этом стало известно в бригаде. Обнорскому моментально бросились в глаза
два обстоятельства. Во-первых, в искореженной "тойоте" все дверцы были
заклинены так, что открыть их не представлялось возможным, а между тем
тела подполковника и лейтенанта находились не в автомобиле, а вне его.
   Во-вторых, трупы Абду Салиха и Сайда были настолько изуродованы и
раздавлены, что песок под ними буквально пропитался быстро розовеющей на
солнце кровью в радиусе метров двух, а между тем в салоне машины крови не
было ни капельки... Пользуясь всеобщей суматохой, Андрей успел бегло
осмотреть разбитую "тойоту" и обнаружил в ней пару очень подозрительных
дырок: как будто кто-то стрелял по автомобилю сзади... После этого
Обнорский уже не сомневался, что вариант с автокатастрофой (дескать, Абду
Салих ехал очень быстро, не справился с управлением и т.д.) -
инсценировка, причем грубая... Подполковника и лейтенанта просто убили, и
скорее всего сделали это именно те люди, которые имели самое прямое
отношение к пропаже оружия...
   Осознав это, Обнорский почувствовал, как страх нервным ознобом ползет
по спине. А если убийцы, точнее, заказчики убийства знали о его последнем
разговоре с Абду Салихом? А если они при этом знали только о факте
разговора, а не о его содержании, то они могли предположить, что комбриг
передал переводчику советника какую-нибудь важную и опасную для них
информацию. Тогда следующей жертвой "несчастного случая" может стать он
сам...
   Утешал себя Обнорский двумя соображениями - надеждой на то, что
разговор с комбригом все-таки прослушивался, а в нем Абду Салих ничего,
кроме своих эмоций и подозрений, не высказал, это во-первых, а во-вторых,
если уж эти "кто-то" хотели бы ликвидировать Обнорского, то они должны
были сделать это сразу после разговора, чтобы Андрей не успел никому
ничего передать в Адене. Однако логика логикой, а страх все равно мучил
Обнорского, и он чувствовал себя мишенью, по которой неведомые стрелки
могут открыть огонь в любой момент...
   Сразу после гибели Абду Салиха в бригаде объявился замполит Мансур,
фактически принявший командование на себя. Советникам и Андрею Мансур тут
же заявил, что глубоко скорбит о гибели комбрига, которого искренне уважал.
   Царьков дал Обнорскому поручение осторожно пообщаться с земляками Абду
Салиха в бригаде и попытаться узнать их мнение по поводу убийства двух
палестинских инструкторов, комбрига и штабиста, однако никто на
откровенный разговор с Андреем не шел. Зато Мансур во время очередной
беседы с советниками недвусмысленно намекнул на то, что любые попытки
"определенных сил" использовать "случайную трагическую смерть" комбрига в
своих интригах могут обернуться лишь против самих же этих сил. При этом
Мансур посмотрел в глаза Обнорскому и мило улыбнулся...
   В самом конце августа Громов и Андрей проводили в отпуск в Союз
Семеныча с женой. Маленький майор почти полностью облысел на нервной почве
за последние месяцы и до самого аэропорта не верил, что его отпускают,-
Дорошенко последние две недели каждый день доставал Громова и Обнорского
своими жалобами на то, что его отпуск непременно-де отменят из-за
обострения обстановки...
   Дмитрий Геннадиевич и Андрей теперь ездили в бригаду вдвоем. Каждый
день, выезжая из Адена, оба понимали, что назад могут запросто и не
вернуться.
   Они, как сталкеры из романа Стругацких, ныряли в "зону", где
спокойствие было лишь миражем, а смерть могла притаиться где угодно...
Правду говорят, что ожидание беды или опасности во много раз страшнее
самой беды. Обнорский испытал это на собственных нервах и дошел до той
грани, когда человек настолько измучен, что уже не прячется от опасности,
а, наоборот, зовет ее - лишь бы все побыстрее закончилось...
   Чтобы не сидеть по вечерам одному в пустой казарме, Андрей каждый день
после возвращения из бригады выходил в город и бесцельно бродил по
Кратеру, Стиммеру, Хур-Максару и другим районам Адена, эти прогулки
помогали ему успокоить нервы, он специально старался так измотать себя
физически, чтобы, придя домой, упасть на койку и тут же уснуть "без задних
ног".
   Вечером 5 сентября, в понедельник, Андрей, вернувшись из бригады, как
обычно, переоделся в гражданку, сунул за пояс серых, недавно купленных в
Кратере штанов пистолет, прикрыл его рубахой навыпуск и отправился в город.
   Ему хотелось посидеть в кофейне у Шестипалого и помечтать о том, что
завтра, быть может, в Аден прилетит Лена, ведь рейс Аэрофлота из Союза был
по вторникам...
   Обнорский, погруженный в свои грезы, тянул уже третий стакан ледяного
сока папайи, перемежая глотки сигаретными затяжками, когда напротив
террасы, где он сидел, остановился чумазый мальчишка-водонос с запотелой
пятилитровой пластиковой канистрой.
   - Сладкая вода! Сладкая вода! - заорал мальчишка.- Волшебная вода из
колодца Бир аль-Айюн! Придает силы и успокаивает душу!..
   На водоноса никто не обращал внимания. Андрей удивился, какое неудачное
место для своей торговли выбрал мальчишка - кто же будет покупать воду
рядом с кофейней? Водоносы обычно бродили там, где не было поблизости
продуктовых лавок, магазинов и ресторанчиков.
   - Палестинец, выпей воды, она сладкая и вкусная!
   Обнорский слегка вздрогнул, поняв, что мальчишка обращается к нему, и,
улыбнувшись, показал водоносу свой недопитый стакан:
   - Спасибо за предложение, маленький братец, но я уже утолил жажду...
   Мальчишка, однако, не сдавался:
   - Моя вода вкуснее, чем твой сок... Она волшебная: купи стакан - и
узнаешь, что ждет тебя в самом близком будущем...
   Андрей молча достал из кармана двухсотпятидесятифилсовую купюру, что
составляло четверть йеменского динара, и протянул ее водоносу. Мальчишка
быстро схватил деньги, вскарабкался на террасу и налил воды из своей
канистры прямо в недопитый стакан с соком, стоявший перед Обнорским.
Андрей рассмеялся и, покачивая укоризненно головой, сказал:
   - Так, сок ты мне все-таки испортил, маленький братец... Как насчет
того, что ждет меня в ближайшем будущем?
   - Тебя, палестинец, прямо сейчас ждет встреча с твоим братом, который
не любил, как ты танцуешь, он ждет тебя в магазине "Самед".
   Выпалив это сообщение прямо в ухо остолбеневшему Обнорскому, маленький
водонос сбежал с террасы и исчез, смешавшись с пестрой толпой. Андрей
медленно переваривал слова мальчишки, лихорадочно затягиваясь сигаретой;
"Брат, который не любил, как я танцую... Это же Сандибад - он все время
называл мои дзюдоистские приемы танцами. И он говорил, что похож на его
погибшего младшего брата... Значит, Сандибад жив? А если это не он зовет
меня в "Самед"? Но кто? Кто мог знать, что он называл дзюдо танцами?"
   Обнорский уже знал, что пойдет в "Самед", хотя на душе было очень
неспокойно. В Кратере был только один магазин с таким названием, а вообще
"Самед" имелся в каждом районе. Магазины с этой вывеской принадлежали
Организации освобождения Палестины, там торговали в основном качественной
фирменной одеждой непонятного происхождения, потому что все ярлыки на
вещах были почему-то спороты. Советским гражданам не запрещалось посещать
эти магазины, но все же "не рекомендовалось", потому что разное о них
говорили.
   Например, ходили слухи, что магазины "Самед" на самом деле не что иное,
как ширмы, за которыми скрываются вербовочные пункты для добровольцев,
желающих воевать за святое дело освобождения Палестины...
   Когда Обнорский переступил порог кратерского "Самеда", посетителей там
почти не было - двое продавцов-палестинцев готовились к закрытию и убирали
товары с прилавков. Увидев Андрея, один из них кивнул и показал рукой на
темный коридор, уходящий в глубь магазина. Обнорский немного поколебался,
но потом все же шагнул в коридор. Почти сразу же он почувствовал, как
чьи-то руки блокировали полностью его движения, как извлекается из-за
пояса его штанов ПМ. Андрей отчаянно рванулся было, но тут раздался
знакомый голос:
   - Не волнуйся, ты среди друзей, а пистолет тебе вернут в конце нашей
встречи. Так уж у нас сейчас заведено...
   Те же крепкие руки втолкнули Обнорского в какую-то глухую комнатушку, в
которой через мгновение зажглась неяркая настольная лампа. Посреди комнаты
стоял Сандибад, которого Андрей не сразу узнал - он впервые видел
палестинца в гражданской одежде. Обнорский неожиданно для самого себя
прерывисто вздохнул и обнял Сандибада, тот не стал уклоняться от объятий и
крепко прижал Андрея к своей груди...
   - Как тебе удалось уйти, Сандибад? - спросил Андрей первым делом, когда
они, вволю наобнимавшись, уселись наконец у маленького журнального столика.
   Сандибад в ответ лишь невесело усмехнулся:
   - Это долгая история, а у нас сейчас мало времени. Мне просто повезло,
наверное, Аллах считает, что я выполнил на этой земле еще не все, что мне
предначертано... Скажи, ты знаешь, что случилось с нашим оружием?
   Обнорский немного помялся, но потом решил ничего не скрывать и почти
дословно пересказал Сандибаду свой последний разговор с Абду Салихом, а
также высказал свои предположения по поводу его страшной и странной
гибели... Сандибад слушал Андрея молча, лишь кивал время от времени,
глубоко затягиваясь сигаретным дымом. Когда Обнорский закончил свой
рассказ, палестинец вздохнул, раздавил в пластмассовой пепельнице окурок и
глухо сказал:
   - Все правильно. Оружие ушло племенам Абьяна, что само по себе
свидетельствует о роли насеровцев во всей этой операции. Но они сами по
себе ничего такого сделать не решились бы, да и не смогли бы без поддержки
кое-каких советских друзей.
   Андрею показалось, что он ослышался, но Сандибад подтверждающе кивнул:
   - Да, именно советских... Это не пустые слова.
   Взгляни-ка на эту фотографию, обоих запечатленных на ней людей ты
должен знать.- И палестинец протянул Обнорскому небольшой глянцевый
прямоугольник.
   Андрей взял фотографию в руки и поднес ее к лампе. Камера зафиксировала
разговор двоих людей в небольшом ресторанчике на пляже Министерства
обороны Арусат-уль-Бахр [Арусат-уль-Бахр - дословно: Невеста моря (Русалка)
   (арабск.)]. Одного из собеседников Обнорский узнал сразу, несмотря на
то что он был не в привычной военной форме, а в футе и пестрой рубашке,-
острый волчий профиль замполита Седьмой бригады спецназа майора Мансура
трудно было спутать с чьим-нибудь другим. А вот второй... Лицо его было
явно знакомо Андрею, но идентификации что-то мешало - может быть, зеленая
йеменская кашида [Кашида - платок, косынка с кисточками], щегольски
накинутая на голову и закрывающая волосы... Обнорский закрыл большим
пальцем кашиду на фотографии и обомлел: с Мансуром разговаривал Кука,
капитан Советской Армии Виктор Владимирович Кукаринцев, переводчик
советника начальника местного ГРУ полковника Грицалюка...
   Сама по себе фотография, конечно, ни о чем предосудительном еще не
говорила, странно было, конечно, видеть Куку, вырядившегося арабом, но, в
конце концов, почему бы ему и не поболтать о пустяках с замполитом
бригады, находящейся в прямом подчинении ГРУ? Гораздо более странным было
другое: в углу фотографии камера пропечатала цифры, датирующие снимок,- 20
августа 1985 года; в этот день Седьмая бригада находилась в Хоше, а Мансур
должен был лежать в госпитале... А на следующий день после того, как
"отравившийся" Мансур и Кука мирно пили кофе на пляже, должна была пройти
транспортировка оружия, только оно до Красного Пролетария не дошло, а
чтобы Профессор с Мастером не сильно расстраивались по этому поводу, их
просто застрелили... Совпадение? Обнорский был всего лишь недоучившимся
студентом, десять месяцев проработавшим военным переводчиком в Йемене, но
в такие странные совпадения не верил даже он... Андрей растерянно взглянул
на Сандибада, раскурившего новую сигарету:
   - Ты думаешь, что... Сандибад усмехнулся и кивнул:
   - Я уверен. Видишь ли, братец, у спецслужб всего мира свои законы и
свои представления о морали - сейчас не об этом разговор. Проблема в том,
что большое руководство Советского Союза никак не может занять четкую
позицию в отношении внутрийеменского раскола - одна служба советует одно,
другая другое... Это дело разведок - давать рекомендации руководству.
Везде так.
   Но иногда случается и так, что представители спецслужбы начинают свою
собственную игру и пытаются уже не уяснить позицию на шахматной доске, а
изменить ее согласно своему представлению о том, как будет лучше... Этот
человек,- Сандибад ногтем чиркнул по лицу Куки,- и его шеф сделали ставку
на президента Насера. Видимо, с победой его крыла напрямую связана и их
карьера, а может быть, и не только карьера... Оружие ведь стоит денег...
Но мне и это не так важно, в конце концов, я хоть и араб, но не йеменец, и
меня больше волнуют проблемы моей родины и жизнь моих друзей. Ведь как
получается - оружие было наше, палестинское, у нас его украли, а моих
друзей подло убили... Поскольку мы вели переговоры о поставке этой партии
оружия не с военной разведкой, а с другой... э... э... организацией, то
нам бы очень хотелось довести до ее сведения свои подозрения и услышать
какой-то ответ на этот счет.
   Обнорский закурил и медленно кивнул. Все, что говорил Сандибад, было
слишком невероятным, чтобы он так легко с этим согласился. Получалось, что
в Адене грушная и комитетская резидентуры не просто конкурировали, а
напрямую воевали. А вот это казалось Андрею невозможным... Но фотография...
   Как объяснить эту фотографию? Хотя объяснить-то как раз можно что
угодно...
   Может быть, все-таки совпадение? Или вообще - подделка? В конце концов,
кто такой Сандибад, о нем, о его йеменской жизни ведь ничего не известно...
   - Откуда у тебя эта фотография? - хрипло спросил Андрей, но Сандибад в
ответ лишь рассмеялся и развел руками. Видя по лицу Обнорского, какие
мысли и сомнения его обуревают, палестинец сделал успокаивающий жест рукой:
   - Андрей, я от тебя ничего не требую и ни в чем не хочу тебя убедить. Я
лишь прошу передать то, что ты сегодня узнал, тому человеку, который
говорил про посылку. Это нужно сделать как можно быстрее, потому что
времени у нас нет. Может быть, всего несколько дней. А потом пойдет
большая кровь. Мы хотим получить ответ до того, как все начнется, чтобы
успеть...
   успеть что-то предпринять... Ты понимаешь?
   - Да,- кивнул Андрей.- Понимаю. Могу я взять фотографию с собой?
   Сандибад медленно покачал головой:
   - Нет. Это слишком опасно. Если она вдруг попадет не в те руки - это
будет означать твою немедленную смерть. И, кстати, не только твою... А ты
сейчас - единственная наша связь и надежда. Поэтому пока она останется у
меня вместе с кое-какими другими интересными доказательствами того, что я
говорил правду. А сейчас иди - и будь осторожен. Я буду ждать тебя здесь
каждый вечер в течение трех суток. Тебя подстрахуют до выхода из Кратера -
дальше пойдешь один. Постарайся дойти и вернуться. Я буду ждать. Ты
хороший мальчик. И мне очень больно оттого, что я вынужден подвергать тебя
опасности. Но у меня нет другого выхода. Береги себя и помни все, чему я
тебя учил. Эти знания скоро могут тебе понадобиться...
   Сандибад обнял Андрея на прощание и легонько подтолкнул к выходу.
   - Мы еще увидимся, я верю в это...
   Если бы они оба знали, когда и где им суждено увидеться вновь...
   До Тарика Андрей добрался без приключений, хотя дорогой ему все время
мерещились какие-то зловещие тени за спиной, заставлявшие его время от
времени озираться и судорожно стискивать рукоятку пистолета... В голове у
Андрея творился настоящий кавардак: сплошные вопросы и никаких ответов.
   Например, ему было совершенно непонятно, почему Сандибад, член Фронта
национального спасения Палестины, использовал для конспиративной встречи
фаттаховский магазин? И откуда у него все-таки эта фотография? Почему тот,
кто ее делал, не предупредил палестинцев вовремя? Не мог или не хотел?
   Какова роль Куки и Грицалюка во всей этой истории? Голова разламывалась
от вопросов, и Обнорский уже не знал, чего он хотел бы больше - получить
на них ответы или забыть, как страшный сон, сами вопросы...
   Пройдя в Тарик "тропой переводчика", Андрей оставил Царькову
сигнал-вызов на срочную встречу, однако ни вечером заканчивающегося дня,
ни утром следующего комитетчик не появился...
   * * *
   Ранним утром 6 сентября Громов и Обнорский поехали, как обычно, в
бригаду.
   Дорога на Лахедж шла через пересекающую залив дамбу, над которой
пролетали самолеты, садящиеся в аденском аэропорту.
   И когда старенький автомобиль был на самой середине этой дамбы, над
ними прошел "Ту-154". Советник и переводчик не сговариваясь вздохнули,
думая каждый о своем. Дмитрий Геннадиевич надеялся, что лайнер принесет с
собою долгожданную почту из Союза, а Андрей думал о Лене... Ни Громов, ни
Обнорский не могли предположить, что увиденный ими самолет станет
последним воздушным пассажирским судном, севшим в Адене. На следующей
неделе все воздушное сообщение столицы Южного Йемена с внешним миром будет
прервано...
   В бригаде их встретил встревоженный командир парашютного батальона
майор Садык, растерянно сообщивший, что ночью из Красного Пролетария исчез
замполит Мансур, а вместе с ним ушли в неизвестном направлении около сотни
солдат и офицеров из разных подразделений. Громов в ответ на это известие
лишь пожал плечами и сказал, что они с Андреем будут работать в комнате
советников. Садык кивнул и убежал в штаб...
   Между тем в Адене президент Южного Йемена Али Насер Мухаммед начал
решительные действия. Стремясь мгновенно захватить инициативу в свои руки,
он назначил на утро 6 сентября расширенное заседание политбюро в
президентском дворце. На это заседание были приглашены все лидеры
оппозиции под предлогом того, что еще до партийной конференции нужно
попытаться договориться и решить все спорные вопросы мирным путем, идя на
приемлемые компромиссы. Оппозиция во главе с Абд эль-Фаттахом Исмаилом
приглашение приняла, и в 8.30 утра лидеры фаттаховского блока подъехали с
усиленной охраной к президентскому дворцу.
   В сам дворец, однако, вооруженных охранников не пустили, и тогда они
полностью блокировали резиденцию президента по всему периметру. Когда Абд
эль-Фаттах Исмаил со своими сподвижниками вошли в зал заседаний, где их
должен был ждать Али Насер Мухаммед со своими сторонниками, выяснилось,
что президента пока нет, а зал - пуст. Фаттаховцы начали рассаживаться
вокруг левого крыла огромного подковообразного стола, когда в зал
ворвались автоматчики личной охраны Али Насера и открыли огонь на
поражение, почти в упор расстреливая лидеров оппозиции.
   Все тринадцать фаттаховцев были вооружены, и некоторые из них успели
открыть ответную стрельбу, но пистолеты не могли тягаться с автоматами.
   Почти сразу были убиты начальник генштаба генерал Алейла и министр
внутренних дел Али Ангар, сумевший перед смертью несколько раз выстрелить
из пистолета в автоматчиков и заслонивший грудью Абд эль-Фаттаха...
   Оставшаяся снаружи охрана оппозиции отреагировала на выстрелы
моментально и в считанные секунды пробилась к залу заседаний, уничтожив
всех насеровских автоматчиков-смертников. К этому времени, однако, из
тринадцати вошедших в зал десять были мертвы, двое тяжело ранены, а уцелел
только, как ни странно, сам Абд эль-Фаттах Исмаил, которого нашли под
трупами Али Антара и Салиха Муслима Касима, министра обороны...
   В последующие полчаса президентский дворец был перевернут вверх дном, а
вся находившаяся там челядь Али Насера отправилась к Аллаху, однако самого
президента и людей из его ближайшего окружения, естественно, обнаружить не
удалось: дворец оказался обыкновенной ловушкой. Когда охрана оппозиции все
поняла, было принято решение немедленно уходить, но к дворцу уже
стягивались силы насеровцев. К десяти утра стало ясно, что в городе
начался и идет настоящий государственный переворот, сопровождающийся
массовой резней. В Адене минувшей ночью, как в сказках Шахразады, были
помечены дома, в которых жили сочувствующие оппозиции, в эти двери
вламывались насеровцы и с запредельной жестокостью уничтожали все живое...
Силы президента, поднявшего мятеж в собственной стране, сразу захватили
аэропорт, подожгли несколько самолетов и зачем-то вывели из строя
взлетно-посадочные полосы: то ли для того, чтобы предотвратить возможную
помощь Абд эль-Фаттаху извне, то ли чтобы самим себе отрезать пути к
отступлению...
   Ценой больших потерь и героического самопожертвования охранников Абд
эль-Фаттаху Исмаилу удалось вырваться на двух бронетранспортерах из
блокированного района президентского дворца - на бешеной скорости эти
машины, скача по трупам, помчались в Хур-Мансар, район Адена, где
концентрировались все основные дипломатические миссии и посольства.
   К двум часам дня Аден уже горел, подожженный в разных местах, и
смрадный запах пожарища полз по узеньким улочкам, постепенно устилаемым
трупами...
   Несмотря на фактор внезапности, насеровцы не смогли полностью овладеть
городом в первые же часы переворота - в разных районах вспыхивали
стихийные очаги сопротивления, первые же жертвы порождали в геометрической
прогрессии кровников, которые брали в руки оружие уже не из политических
соображений, а по зову мести...
   Все, кто выступал против Али Насера, инстинктивно стягивались к дому
Абд эль-Фаттаха Исмаила, расположенному рядом с Малым Биг-Беном в Стиммере.
   Лучшего ориентира желать было трудно, и именно по этому району начали
садить зажигательными снарядами дивизионы береговой артиллерии, почти
полным составом поддержавшие Али Насера...
   В 15.00 президент выступил по аденскому радио и в своей речи обвинил
оппозицию в вероломной попытке переворота. В этом же выступлении он
отрекся от марксизма, провозгласил исламский путь единственно приемлемым
для южнойеменского народа, а в качестве главных партнеров "обновленного"
   государства назвал почему-то Оман, Японию и Саудовскую Аравию.
Советскому Союзу в списке друзей места не нашлось...
   Громов и Обнорский обо всех этих событиях, естественно, ничего не знали
до тех пор, когда примерно в час дня к ним в комнату ворвался с
перекошенным лицом комбат Садык, сказавший о том, что в столице переворот,
идут тяжелые бои, а заместитель министра обороны послал Седьмой бригаде
приказ срочно выступить в Аден, взять под контроль район Хур-Максар и
защитить иностранные дипломатические миссии от "банд бывшего президента
Али Насера Мухаммеда".
   Поскольку все сторонники президента во главе с замполитом Мансуром
дезертировали из бригады еще ночью, особых колебаний у личного состава на
предмет, кого поддерживать, не было. Солдаты и офицеры быстро получили
боекомплекты, перераспределились заново по взводам и ротам, и два
полностью укомплектованных батальона начали погрузку в грузовики.
   Обнорский и Громов не знали, как себя вести в складывающейся ситуации,
но им в любом случае нужно было как-то выбираться в Аден, чтобы там
попробовать дойти до своих, до Тарика, поэтому советник с переводчиком
погрузились вместе со всеми, стараясь держаться поближе к комбату Садыку,
который принял на себя командование бригадой...
   Спенцазовцы вошли в предместья Адена почти одновременно с полудикими
племенами Абьяна (родины президента Али Насера). Прекрасно вооруженные
кочевники ворвались в город на верблюдах с гиканьем и свистом и немедленно
принялись за грабеж и мародерство. Президент, как в средние века, отдал им
за поддержку столицу в откуп, и абьянские воины начали веселиться как
умели. На оградах домов оппозиционеров (а зачастую и не оппозиционеров, а
просто горожан, пытавшихся отстоять свои жилища) появились
свежеотрубленные головы с выколотыми глазами, насаженные на металлические
штыри, а за этими оградами насиловали женщин, которым вместо благодарности
за доставленное удовольствие вспарывали животы и отрезали груди...
   Пытавшихся пробиться к Хур-Максару через Шейх-Осман десантников
встретил шквал огня, причем идентифицировать "политическую ориентацию"
стрелявших в условиях боя в городе было практически невозможно. Обнорский
совершенно не удивился, если бы в конце концов выяснилось, что фаттаховцы
стреляют в фаттаховцев,- ничего понять было нельзя, все смешалось, а
военная форма насеровцев, между прочим, ничем не отличалась от формы тех,
кто решил поддержать оппозицию... К тому моменту, когда десантники смогли
пройти сквозь обезумевший Шейх-Осман, Андрей понял, почему однажды на
занятиях по тактике Громов назвал уличные бои в городе самым страшным, что
только может быть на войне: каждый дом, каждое окно превращались в огневую
точку, понять, где свои, а где чужие, не представлялось возможным, поэтому
почти каждый солдат просто палил наугад, куда понравится, торопясь убить
хоть кого-то, пока не убили его самого... До Хур-Максара дошла лишь
примерно треть тех, кто выехал под началом Садыка из Красного Пролетария...
   Андрей как раз собрался спросить Громова, что он думает делать дальше,
когда неподалеку от них разорвался снаряд, и советник осел по желтой стене
дома, хватаясь обеими руками за развороченный осколками живот. Обнорский
дико закричал, высадил куда-то полрожка из автомата, подхватил Дмитрия
Геннадиевича под мышки и затащил его в какую-то лавку. Майор Садык, легко
раненный в плечо, быстро сориентировался, дал команду своему вестовому
Осману найти какую-нибудь брошенную машину и отвезти раненого советника с
переводчиком в Тарик. Андрей уже совершенно потерял ориентацию во времени,
но к тому моменту, когда машина была найдена, в город пришли сумерки, а
стрельба, не прекращаясь полностью, начала понемногу стихать...
   Вестовой Садыка довез их до Тарика уже почти в полной темноте: фонари в
городе не горели, видимо, были повреждены провода электропередачи и
трансформаторные станции; по дороге их несколько раз обстреливали, но Бог
или Аллах их пожалел...
   В Тарике было относительно спокойно, хотя Андрей даже в темноте сразу
же заметил на стенах хабирских домов и здания казармы следы
артиллерийского налета. Громова Обнорский передал на руки гарнизонному
врачу Самойлову, вместе они оттащили советника в медпункт, где Самойлов с
двумя ассистентами из числа хабирских жен, имевших медицинское
образование, немедленно стал готовить подполковника к операции при свете
разных фонариков и свечей.
   Кто-то сбегал за супругой Дмитрия Геннадиевича, и Андрей даже в том
состоянии, в котором был, не мог не отметить самообладания этой женщины -
она не кричала и не билась в истерике, а только неотрывно смотрела на
бледное потное лицо мужа, словно пыталась взглядом передать ему жизненные
силы...
   Советских офицеров в гарнизоне было мало - в основном аппаратские,
потому что бригадные, раскиданные по всей стране, еще не съехались в Аден.
Только из Мукейраса утром приехал Назрулло, привезший советника по
артиллерии, заболевшего некстати лихорадкой... Все это Андрей узнал чуть
позже, а сначала он попил вволю холодной воды из газового холодильника,
стоявшего в медпункте, присел прямо там же на пол, положив автомат на
колени, и сам не заметил, как отключился, впав в полусон-полузабытье...
   Разбудил его референт Пахоменко, посветив в лицо ручным фонариком
(света в Тарике по-прежнему не было). Обнорский спросонок и сослепу
схватился было за автомат, но майор, видимо ожидавший этого, сразу же
крикнул:
   - Да я это, я! - И осветил свое лицо.
   - Где Дмитрий Геннадиевич? - спросил Андрей, еле ворочая языком.
   - Живой... с ним все в порядке... относительно, конечно... У себя дома
лежит пока... Самойлов осколок достал, говорит, что непосредственной
опасности сейчас нет... Может, и оклемается, если вовремя до нормального
госпиталя его доставим...
   - А где сейчас нормальный госпиталь? - Постепенно отходя от сна,
Обнорский вновь приобрел способность говорить и соображать.
   - Полегче что-нибудь спроси... У нас информации с четырех дня никакой -
после обстрела вся связь жопой гавкнула, причем били-то в основном по
генеральскому дому, как будто наводил кто-то... Теперь ни рации, ни
телефона, ничего вообще... Что в городе творится - не знаем, только
стрельбу слушаем...
   В Адене, несмотря на ночную темноту, продолжались довольно интенсивные
перестрелки, но Андрей уже не обращал на звуки непрекращавшихся выстрелов
особого внимания, воспринимая их как естественный фон.
   - Убитых много, Виктор Сергеевич?
   - Бог миловал... Несколько баб легко зацепило и контузило. Когда
обстрел начался, все за кинотеатр рванули, там во рву и пересидели.
   Пахоменко устало потер глаза и пробормотал:
   - Надо к строителям электростанции перебираться - у них поселок на
отшибе, может, и пронесет... Мы уже часть туда отправили, да машин
маловато...
   - А как же наш флот? Вариант "Ч"? - спросил Андрей.- Ведь генерал
говорил...
   - Говорил,- перебил его референт.- Говорил... Связи у нас никакой ни с
флотом, ни с хуетом, ни даже с посольством, понимаешь?
   - Понимаю,- кивнул Обнорский.
   - Ну а раз понимаешь - слушай приказ... Ты как, в норме?
   - Вполне,- ответил Андрей.- Пожрать бы только чего-нибудь. У меня в
холодильнике вроде консервы есть, сыр...
   - Это дело,- согласился Пахоменко.- Поднимайся к себе и поешь там
вместе с Назрулло. А я на минуту к себе заскочу, захвачу кое-что и к вам -
задачу ставить...
   Ташкоров и Обнорский едва успели прикончить по банке говяжьей тушенки,
запивая ее апельсиновым соком, когда в комнату к ним постучал референт. В
тусклом свете двух свечей Андрей увидел, как Пахоменко бросил на колени
Назрулло, сидевшего на кровати, какой-то сверток.
   - Держи, Нази... Думал сыну в Союз отвезти - на вырост... Но теперь она
тебе, пожалуй, нужнее будет...
   Маленький таджик развернул сверток. Обнорский наклонился поближе и
очень удивился - в руках у Ташкорова был полный комплект зеленой
палестинской формы, точно такой же, какую подарил когда-то Андрею
Сандибад, только меньшего размера...
   Андрей и Назрулло одновременно вопросительно глянули на референта,
который, как при сильной головной боли, массировал себе пальцами виски.
Пахоменко поймал их взгляды и вздохнул.
   - Придется вам, ребята, немного палестинцами поработать. Андрей, у тебя
же, помнится, зеленая форма была? Палестинцем-то тебя за что окрестили...
Не выбросил?
   - Нет,- ответил Обнорский, не понимая, куда клонит референт.- Не
выбросил.
   А что?
   Пахоменко закурил сигарету, пару раз глубоко затянулся и тихо сказал:
   - Раз не выбросил - тогда надевай ее. И ты, Нази, переодевайся...
Пойдете под видом палестинских лейтенантов к посольству - выясните, как
там у них, и про нас расскажете... Палестинцев сейчас в городе много, на
вас никто особого внимания не обратит... Если что - скажите, что вы люди
из лагеря полковника Абу Фарраса, его сейчас в Адене нет точно, поэтому
проверить слова будет трудно... Такая вот задача... Вопросы есть?
   Назрулло глянул на Андрея, тот пожал плечами.
   - А не лучше ли просто по гражданке попробовать? Зачем маскарад делать,
тем более что палестинских битак у нас все равно нет - любая проверка нас
тут же раскроет.
   Пахоменко нахмурился и загасил сигарету в пепельнице.
   - По гражданке, Андрюша, посылать уже пытались - Лешка Толмачев как
ушел с четырех часов, так до сих пор - ни слуху ни духу... По гражданке в
вас сразу русских опознают и... неизвестно, что сделают. А с палестницами
сейчас ни фаттаховцы, ни насеровцы сильно конфликтовать не будут, особенно
насеровцы - им позарез нужно, чтобы палестинцы их если бы даже и не
поддержали в открытую, то хотя бы оставались нейтральными... Зеленых здесь
несколько тысяч, в лагерях у них оружия хватает, они реальная сила...
   Понимаешь? На то и расчет. Хотя риск есть, я не скрою...
   Обнорский пожал плечами и молча полез в чемодан за подарком Сандибада...
   Когда ребята переоделись, Пахоменко дал каждому по паре чехольчатых
лейтенантских погон (в арабских странах советскому званию "лейтенант"
   соответствовало звание "второй лейтенант" - по одной звезде на погоне)
и по черно-белой палестинской куфье, которой можно было закрывать лицо и
волосы от песка и пыли... Референт остался настолько доволен внешним видом
Обнорского и Ташкорова, что даже улыбнулся:
   - Настоящие федаины... Хуррият-лиль Фалястын [Свободу Палестине
(арабск.)]!
   - И вскинул кулак в шутливом приветствии.
   Перед уходом из Тарика ребят проинструктировал генерал Сорокин. Главный
за один день как-то разом постарел, осунулся и сник, но говорил
по-прежнему твердо:
   - Ваша задача дойти до посольства, по возможности попасть внутрь, найти
там... Черт, посол-то в Москве, в отпуске... Нашел время... Найдете там
старшего, доложите информацию по Тарику, выясните, что у них делается...
   Там должна быть спецсвязь с Москвой... Скажете, что мы отсюда, из
Тарика, будем потихоньку перебазироваться в городок строителей
гидроэлектростанции, по дороге на Салах-эт-Дин... Потом сразу назад -
здесь, в Тарике, вас обязательно будет кто-нибудь ждать, даже если все
остальные уедут.
   Оружие... Оружие применять только в самой крайней ситуации и
исключительно для самозащиты. Вмешиваться в стычки категорически запрещаю.
Категорически.
   До поступления иных указаний мы соблюдаем строгий нейтралитет и не
вмешиваемся во внутренние дела. Короче - вы должны дойти и потом вернуться.
   Вопросы?
   Вопросов ни у Обнорского, ни у Ташкорова не было, и референт пошел
проводить их к "тропе переводчиков". И Андрей, и Назрулло из поклажи взяли
только по автомату с подсумками, по пистолету с двумя магазинами да по
фляжке воды. Ну и сигареты, естественно, как без них-то...
   - Удачи,- шепнул им референт на прощание, махнул рукой, и ребята ушли в
ночной Аден...
   В спокойной, мирной обстановке от Тарика до комплекса советского
посольства в Хур-Максаре можно было бы дойти пешком часа за полтора, но
это если никто нигде не стреляет, днем и хорошим шагом.
   Андрей с Назрулло вышли из гарнизона часа в три ночи и за час еле
добрались до гостиницы "Аден", за которой начинался район Хур-Максар.
Самое красивое и современное в городе здание было изуродовано прямыми
попаданиями снарядов, светло-бежевые стены закоптились черной сажей от
пожаров на этажах, которые слабо освещали площадь с фонтаном перед
гостиницей...
   Вокруг все было довольно спокойно, интенсивно стреляли где-то в районе
Кратера и Морских ворот, из Хур-Максара же доносились лишь редкие
одиночные выстрелы...
   По мере того как ребята входили в Хур-Максар, все сильнее становился
трупный запах - тела убитых лежали неубранными на дороге, а в богатых
домах на некогда фешенебельных улицах не угадывалось ни малейшего признака
жизни...
   Переводчики передвигались медленно, по очереди перебегая от дома к дому
и надолго замирая при малейших подозрительных звуках. Луна светила вовсю и
давала возможность просматривать улочки далеко вперед... К тому времени,
когда они вышли на улицу, ведущую непосредственно к посольству, на небе
уже заалели первые проблески зари.
   Советское посольство располагалось недалеко от моря, его территория,
включавшая огромный сад, была обнесена сплошной бетонной стеной. Главные
ворота, изготовленные из прочного металлического сплава, открывались
внутрь после нажатия дежурным специальной кнопки, если он убеждался по
системе слежения, что снаружи все оТкей. Обнорский за десять месяцев в
Йемене всего пару раз был в посольстве. Один раз на общем "физкультурном"
собрании всех советских коллективов, а другой - сопровождая кого-то по
просьбе Пахоменко.
   Так что Андрей не очень хорошо представлял себе внутреннее обустройство
комплекса советской дипломатической миссии. Он даже не знал, есть ли в
посольской стене запасной, черный выход, поэтому принял решение идти через
главные ворота.
   Это решение, однако, было легче принять, чем выполнить. Посольство
было, по существу, блокировано настоящим бедуинским табором, раскинувшимся
по всему периметру миссии. Основная часть кочевников расположилась ближе к
морю, однако со стороны Хур-Максара абьянские воины выставили часовых,
большая часть которых, правда, обняв автоматы, бессовестно дрыхла прямо на
земле.
   Тем не менее подойти к главным воротам незаметно было невозможно. После
короткого совещания Андрей с Назрулло решили идти не таясь - открыто и
спокойно, закинув автоматы за спину. Их окликнули, когда до бедуинских
постов оставалось метров пять.
   - Стой! Кто? Куда идете? - Двое кочевников, один из которых, видимо,
был ответственным за караул, с автоматами наперевес подошли к ребятам.
   - Доброе утро, братья. Пусть Аллах принесет вам в этот день удачу,-
поприветствовал их Андрей и представился, отдав честь: - Лейтенант Шухри!
   - Лейтенант Назралла [Назр-алла - Взгляд Аллаха (арабск.)],- чуть
переиначил свое имя Ташкоров.
   - Палестинцы? - недоверчиво спросил старший караула.
   Андрей, продолжая улыбаться, кивнул:
   - Из отряда полковника Абу Фарраса. У нас дело к русским.- И Андрей
махнул рукой в сторону посольства.
   - Какое? - довольно равнодушно поинтересовался бедуин. Было видно, что
он ничего не заподозрил: двое в зеленой форме говорили по-арабски с
акцентом, но так ведь они же палестинцы. В полуграмотных йеменских
племенах не умели различать жителей других арабских стран по выговору.
   - Наши взяли нескольких русских баб с детишками - в гости, брат, только
в гости... Может быть, русские захотят, чтобы они вернулись... Абу Фаррас
готов обсудить пути решения этой проблемы...
   Андрей импровизировал, что называется, на ходу, все это было чистой
авантюрой, он чувствовал, как взмок под формой, но внешне выглядел
абсолютно спокойным...
   Кочевник передвинул языком во рту комок ката и одобрительно кивнул:
   - Это серьезный повод... Что будете просить?
   - Зачем просить, когда можно потребовать? - рассмеялся Андрей.- Мой
полковник не любит хвастаться делом, которое еще не сделано....
   Все, что говорил Обнорский, абсолютно укладывалось в модель
обыкновенного поведения бедуинских племен - захватить пленников и
требовать потом за них выкуп считалось делом не постыдным, а славным,
достойным воспевания в стихах... Как, по какому наитию Андрей сообразил
говорить именно так, а не иначе, он и сам не мог понять: казалось, что ему
словно кто-то шептал эти слова на ухо...
   Бедуин рассмеялся и сделал рукой разрешающий жест - проверить документы
ему просто не пришло в голову.
   - Проходите... Только советую договариваться быстрее...
   - Что ты имеешь в виду? - обернулся к нему уже подошедший к воротам
Обнорский, но кочевник в ответ хитро усмехнулся:
   - У нас тоже не принято хвалиться тем, что, с позволения Аллаха, еще
предстоит сделать...
   Когда ребята подошли к воротам, Назрулло шумно перевел дух и забормотал
что-то по-таджикски, а Андрей вдруг почувствовал, что ноги едва его держат.
   Минут десять их, видимо, разглядывали, не открывая на стук, наконец
из-за ворот послышался чей-то знакомый голос, резко спросивший по-арабски:
   - Чего вы хотите? Посольство закрыто!
   - Да русские мы, русские! - придушенным голосом ответил Андрей.- Из
Тарика нас послали... Открывайте скорее, ради бога, мы же тут как на
ладони, мать вашу...
   Его всего колотило, Ташкорову тоже было явно не весело, кочевники ведь
могли и переменить свое первоначальное решение... Мог, например,
проснуться кто-нибудь поумнее и поглавнее их недавнего собеседника.
   В правой створке металлических ворот приоткрылась маленькая калитка, и
ребята юркнули туда со всей скоростью, на которую были способны.
   - Обнорский? Ташкоров? - Перед переводчиками стоял Кука, недоуменно
переводя взгляд с одного на другого.- Вы как здесь оказались?
   В том, что на территории миссии оказался Кука (его шеф скорее всего
находился где-то поблизости), ничего удивительного не было. Грицалюк с
Кукаринцевым навещали посольство по несколько раз на неделе - по каким-то
своим делам. Скорее всего, начавшийся переворот застал их здесь, и
выбраться они не успели. Или не захотели.
   Андрей сразу вспомнил фотографию, которую Сандибад показывал ему в
"Самеде". Все-таки какова была роль Кукаринцева во всей той истории с
оружием, которое, возможно, было теперь в руках именно тех бедуинов, что
расположились вокруг посольства? Но времени думать об этом не было.
   Обнорский коротко сформулировал причины и цель их с Назрулло "раннего
визита", попутно разглядывая обстановку внутри посольства. В саду прямо на
земле сидели и лежали какие-то люди, в основном женщины и дети, их было
несколько десятков, и они, казалось, жались друг к другу как от холода...
   Сразу за воротами стояли два БТРа, а у входа в здание миссии сидели
несколько йеменцев с автоматами на коленях...
   Кука выслушал переводчиков молча, велел ждать и, грациозно
развернувшись, побежал в здание. Андрей с Назрулло опустились на землю и
закурили. Через несколько минут к ним выбежал полковник Грицалюк, которому
пришлось пересказывать все, что Обнорский уже говорил Куке. Грицалюк время
от времени нервно почесывал лысину и щурил покрасневшие (видимо, от
недосыпа)
   глаза. Грушник долго о чем-то думал и наконец сказал:
   - У нас тут все пока терпимо. Пока. Вся миссия забита местными, в
основном гражданскими: геологами, с контракта "Ирригатор" люди есть...
Хуже другое - здесь Абд эль-Фаттах Исмаил укрылся. Эти,- Грицалюк кивнул в
сторону ворот,- его караулят... Пока никаких ультиматумов не было, но они
еще будут. Это точно.
   - А что Москва? Что флот? - перебил полковника Обнорский: он был
настолько вымотан, что ему уже было не до субординации.
   - Москва...- Грицалюк скривился.- Москва в курсе всего. Помощь обещали
в ближайшее время, но в какое именно - не уточнили... Флот сюда идет...
Когда будет - неизвестно. Но идет! - И грушник неожиданно хохотнул
коротким злым смешком.
   - Что передать Главному? - угрюмо спросил Андрей.
   - Что передать? Что мы тут держимся. Что у нас четыре раненые бабы. Что
посольство почти полностью блокировано из-за товарища Абд эль-Фаттаха,
который сидит в подвале,- к нам по его душу пока никто не обращался. Что в
Москве ищут пути выхода из возникшего кризиса... Все, пожалуй. Большего мы
сами не знаем.
   - Ясно,- вставая, сказал Обнорский.- Еще вопрос, товарищ полковник. К
вам сюда, в посольство, вчера Лешку Толмачева посылали... Он здесь?
   - Нет,- покачал головой Грицалюк.- К нам он не приходил...
   Ребята переглянулись и вздохнули, стараясь не думать о самом плохом, но
логика все равно беспощадно подсказывала, что если Лешка не вернулся в
Тарик и не дошел до посольства, то, значит, лежит где-нибудь в
окровавленной пыли на одной из кривых улочек Хур-Максара...
   - Ну, мы тогда пойдем, товарищ полковник? - спросил Андрей.- Утро уже...
   - Идите,- разрешил Грицалюк.- Палестинцы вы мои...
   Он даже не пожелал ребятам удачи на обратную дорогу. Было похоже, что,
разговаривая с переводчиками, полковник продолжал думать о чем-то, глубоко
его тревожившем. И Андрей снова вспомнил слова Сандибада о "советских
друзьях", которые помогли, чтобы оружие ушло в Абьян... Неужели все, что
говорил палестинец,- правда?..
   На обратном пути Обнорский и Ташкоров миновали кордон кочевников уже
как старые знакомые.
   - Как успехи? - поинтересовался старший, которому Андрей объяснил цель
их визита.
   Обнорский неопределенно пожал плечами и улыбнулся. Бедуин улыбнулся в
ответ и сделал приглашающий жест в сторону небольшого костерка, на котором
кипятился медный чайник специфической формы. Андрей и Назрулло
одновременно поблагодарили радушного хозяина, прижимая руки к сердцу, но
чаевничать отказались. Кочевник не обиделся - пока не сделано дело,
мужчина не должен предаваться отдыху...
   Вернуться в Тарик тем же путем, каким они шли к посольству, не
получилось.
   Ребята не успели дойти до гостиницы "Аден", когда на площади перед ней
вспыхнула ожесточенная перестрелка - автоматные и пулеметные очереди
перемежались взрывами гранат и орудийным ревом. Обнорский с Ташкоровым
метнулись было назад, но со стороны посольства тоже затрещали выстрелы, и
пришлось забирать круто влево, в сторону Стиммера.
   ...Они бежали по улице Маалла, застроенной ровными четырехэтажными
домами, в которых до завоевания независимости жили английские офицеры,
называвшие эту улицу "Милей смерти", и Андрей подумал, что это название
вполне соответствует сегодняшнему дню - переводчики перепрыгивали через
трупы, буквально вымостившие Мааллу... Вид чужой смерти уже не пугал и не
шокировал, он стал привычной и неотъемлемой частью сегодняшнего городского
пейзажа...
   Когда они добрались до бухты Тавахи, морских ворот города, было уже
около девяти утра - обычно в это время в Кресенте [Кресент - старое, еще
английское название района бухты Тавахи. Кресент по-арабски означает
"полумесяц". Такое название этому району было дано, видимо, потому, что от
разбитого в его центре большого парка полумесяцем расходились лавки,
торговые склады и богатые магазины] уже вовсю кипела жизнь и гомонила
пестрая многоязычная толпа, но сейчас улочки казались мертвыми. Недалеко
от памятника Неизвестному солдату - двадцатипятиметровой арки,
облицованной белым известняком, в проеме которой бронзовая мать оплакивала
убитого сына - Андрей с Назрулло все-таки натолкнулись на живых людей.
Напротив гостиницы "Кресент-отель" стоял бело-голубой аэрофлотский
"рафик", продырявленный во многих местах пулями, из дверцы которого
головой на дорогу свисал мужчина в форме советского гражданского летчика.
Судя по тому, как замерло в неудобной позе его тело в окровавленной
рубашке, летчик был мертв. А метрах в тридцати от "рафика" двое бородатых
мужиков в зеленой палестинской форме тащили в сторону разбитой овощной
лавки двух упирающихся, плачущих стюардесс. Палестинцы в ответ на их слезы
и стоны довольно хохотали, а когда одна из женщин споткнулась, вооруженный
автоматом федаин пнул ее тяжелым ботинком в туго обтянутый форменной юбкой
зад. Стюардесса упала на четвереньки, смуглый бородач подошел сзади и,
взяв ее за воротник блузки, рывком поднял с земли. Блузка треснула и
разошлась у девушки на груди, открывая кружевной лифчик, стюардесса
попыталась прикрыть грудь рукой и беспомощно, словно ища защиты,
оглянулась...
   В этот момент Обнорскому, наблюдавшему эту сцену из-за утла гостиницы,
показалось, что у него останавливается сердце, хотя два прошедших дня
довели его до такого состояния, когда ничто уже, ему казалось, не могло ни
удивить, ни напутать. Андрей узнал в стюардессе Лену. Она все-таки
прилетела в Аден...
   Между тем второй палестинец уже затащил свою добычу в лавку и швырнул
женщину на невысокий прилавок. Коллега Лены была довольно крупной
брюнеткой со впечатляющими формами - именно до них и торопился добраться
палестинец, который по-хозяйски задрал стюардессе до пояса юбку и одним
резким движением порвал узкие белые трусы. Брюнетка закричала что-то и
забилась на прилавке, суча обнаженными ногами, но, получив удар кулаком в
лицо, обмякла...
   Обнорский глубоко вздохнул и выдохнул, выходя из ступора, потом
оглянулся на Ташкорова и негромко, очень спокойно сказал:
   - Нази, мы вписываемся.
   Назрулло попытался слабо возразить, но, видимо, больше для проформы и
из естественного мандража перед неизбежной стычкой:
   - Нам же нельзя, генерал говорил...
   - Да срать я хотел на всех генералов вместе и по очереди! - шепотом
заорал Андрей, оскаливая зубы.- Мы вписываемся! Или - иди дальше один.
   Ташкоров глянул на него с легкой укоризной и, что-то вдруг поняв,
спросил:
   - Там - твоя женщина, да?
   - Нет,- ответил Обнорский.- Нет. Потом все тебе расскажу. Слушай
внимательно - я иду к ним, канаю под зеленого, а ты прикрываешь меня
отсюда. Стреляешь нормально?
   - Вроде ничего... Но по людям я еще не...
   - Ясно,- перебил его Андрей.- Твоя задача - прикрыть меня на случай,
если появится кто-нибудь еще из их братвы. По тем двум,- Андрей кивнул в
сторону лавки, куда уже втянули и Лену,- работаешь только в самом крайнем
случае. И еще - мы до самого конца косим под палестинцев, что бы ни
случилось, по-русски ни слова, понял?
   Назрулло неуверенно кивнул. Обнорский быстро скинул с плеча автомат,
замотал голову палестинским платком, оставляя лишь щель для глаз - так
часто носят куфью, защищая рот, нос и уши от песка и пыли... Пистолет был
на боевом взводе, Андрей лишь передвинул его за спину под левую руку, так,
чтобы спереди ПМ не бросался в глаза.
   - С Богом! - Не оглядываясь, Андрей выскочил из укрытия и широкими, но
неторопливыми шагами направился к лавке.
   Там уже вовсю шло веселье - один палестинец медленно водил стволом
автомата между раскинутых ног прекратившей сопротивляться брюнетки, а
другой все еще обламывал Лену - он несколько раз ударил. девушку в живот и
по лицу, когда Обнорскому оставалось пройти до лавки всего шагов
пятнадцать.
   О том, чтобы с ходу открывать огонь, не могло быть и речи - Лена и ее
"партнер" перекрывали вторую пару, поэтому Андрей решил подойти вплотную.
   - Тысяча поздравлений, братья! - радостным голосом выкрикнул Обнорский,
когда палестинцы, увлеченные женщинами, наконец заметили его.- Всевышний
послал вам радость, но пророк, да благословит его Аллах и да приветствует,
учил, что любой клад удваивается, если разделить его с другом!
   Выкрикивая эти слова, Андрей широко развел в стороны руки, в которых не
было никакого оружия, и, не снижая темпа, продолжал идти к лавке.
   Палестинцы недоуменно переглянулись, но вид безоружного Обнорского
скорее удивил их, чем встревожил.
   - Эй, ты кто? - хрипло спросил тот, который держал Лену. Свой автомат
он положил на пол и поэтому чуть отступил в глубь лавки, освобождая сектор
стрельбы для второго, который мгновенно перевел ствол от живота слабо
постанывающей брюнетки в сторону Обнорского.
   - Лейтенант Шухри! - представился Андрей, входя в лавку и срывая правой
рукой с пояса флягу.- Глоток джина не помешает вам, братья, он сделает
этих девок еще слаще... А девки хороши, клянусь Аллахом, справедливо
говорят, что находит тот, кто ищет...
   Андрей говорил, не давая палестинцам вставить ни слова. Его говор, чуть
приглушаемый платком, закрывавшим лицо, видимо, немного насторожил их, но
ведь в руках у Обнорского была только фляга, которую он самым дружелюбным
жестом протягивал тому, кто держал автомат. К тому же лейтенант подошел
один, а настоящих палестинцев было двое. Чуть поколебавшись, автоматчик
принял флягу и отвел ствол в сторону.
   - А откуда ты, брат...
   Договорить он не успел - левой рукой Андрей выхватил из-за пояса
пистолет и открыл огонь - две пули швырнули автоматчика на лежащую
брюнетку, а третья, которую Обнорский выпустил, падая вперед и вправо,
досталась тому, кто держал Лену. После первых двух выстрелов он успел
среагировать и метнулся к своему автомату, но тупая пуля, ударив его в
бок, изменила траекторию его движения - здоровенный федаин упал, увлекая
за собой Лену (левой рукой он продолжал удерживать девушку), стюардесса с
неожиданной силой выгнулась и ногами резко отпихнула палестинца от себя.
Андрей, встав на колени и держа пистолет уже обеими руками, выстрелил еще
дважды - обе пули попали бородачу в голову: одна под нижнюю челюсть,
другая в левое ухо. В этот момент очнулась брюнетка на прилавке и, дико
завизжав, сбросила с себя еще подергивающийся в агонии труп прямо на
пытавшуюся подняться с пола Лену.
   Тяжелое тело мертвеца, продолжавшего сжимать правой рукой пробитую
пулей фляжку, рухнуло девушке на грудь, заливая разодранную блузку водой и
кровью...
   Андрей вскочил на ноги и первым делом обернулся к дверям, однако на
небольшой площади по-прежнему никого не было - из живых, разумеется...
   Брюнетка на прилавке продолжала кричать, уже срываясь на хрип, а Лена
тем временем выбиралась из-под мертвого палестинца. Только в этот момент
на Обнорского нахлынул страх, от которого заходили ходуном руки и ослабли
ноги. Андрей, переводя дух, прислонился к стене лавки и машинально полез
было в нагрудный карман за сигаретами, но тут же опомнился - времени для
перекуров не было. Он быстро подскочил к брюнетке, одернул на ней юбку и
попытался за руку стащить ее с прилавка, но женщина, не прекращая визжать,
сопротивлялась, словно боясь встать на ноги. Андрей, взмахнув рукой,
залепил ей звонкую пощечину, а потом вынул из руки убитого им автоматчика
свою простреленную фляжку и выплеснул остатки воды женщине в лицо - она
охнула и прекратила орать. Вставшую на ноги Лену трясло, но она была все
же способна адекватно оценивать ситуацию. Андрей встретился с ней глазами
и глухо сказал по-английски:
   - Быстрее, леди, быстрее... У нас нет времени. Успокойтесь, вы теперь в
безопасности... Нам надо уходить отсюда...
   Лена пристально посмотрела на него, словно пытаясь заглянуть за
закрывавший лицо платок, и обернулась к своей подруге:
   - Томочка, вставай, родная... Все кончилось, слышишь?
   Лена говорила по-русски, и у Андрея защемило в груди так, что он
отвернулся, пряча глаза. Но раскрывать себя ему было нельзя: два
палестинских трупа на шее - это слишком серьезно...
   Обнорский подтолкнул девушек, пытавшихся кое-как привести себя в
порядок, к выходу и сам выскочил вслед за ними на площадь. Порыв ветра
внезапно сбросил хвост куфьи с нижней части его лица, и Лена на мгновение
смогла его увидеть. У нее расширились глаза, но Обнорский быстро поправил
платок и, никак не реагируя на взгляд стюардессы, продолжал по-английски
подгонять девушек:
   - Быстрее, леди, быстрее... Двигайтесь!
   Он подтолкнул стюардессу, которую Лена назвала Томочкой, в спину
рукояткой пистолета, и брюнетка, словно проснувшись, резво побежала по
площади. Лена чуть задержалась и, взяв Андрея за рукав, быстро зашептала:
   - Почему вы говорите по-английски? Ты... Тебя ведь зовут Андрей... Это
ты, Андрюша?
   Ее голос дрожал и срывался, и точно так же дрожали и лопались какие-то
струны в груди Обнорского. Но что он мог ей ответить? Что за убийство двух
палестинцев, даже при имевших место обстоятельствах, его по головке явно
не погладят, и в любом случае начнется долгое разбирательство, которое
неизвестно чем может завершиться? Что у него был приказ не ввязываться ни
в какие конфликты и оружия не применять? Что у него нет времени объяснять
все это Лене? (А ведь была еще вторая стюардесса, которая могла просто
рехнуться, заговори он сейчас по-русски.) Что девушек, если их удастся
спасти и довести до какого-нибудь безопасного места, будут потом
обязательно подробно допрашивать об обстоятельствах гибели членов их
экипажа и о том, как самим стюардессам удалось спастись? Что и Тамаре, и
Лене обязательно будут намекать на то, что те, дескать, сами могли
спровоцировать палестинцев на сексуальные игры? Что помимо него,
Обнорского, есть еще и Назрулло Ташкоров, командировка которого в Йемен
только начинается и которому палестинцы, узнав о его участии в этом
инциденте, могут отомстить, если, конечно, в стране сохранится советское
присутствие?.. А тому, что информация о спасителях от русских стюардесс
через тридцатые руки может попасть к палестинцам, Андрей совсем не
удивился бы после всего, с чем ему пришлось столкнуться в Йемене. Он
скорее удивился бы, если бы палестинская контрразведка ничего не узнала...
Так что пусть уж стюардессы считают, что из лап палестинцев их вырвали
другие палестинцы.
   Так будет лучше. Для всех.
   Все эти мысли в одно мгновение пронеслись в его мозгу, и он, опустив
голову, ответил Лене по-английски со специально подчеркиваемым арабским
акцентом:
   - Я не понимаю, что вы говорите, леди. Двигайтесь, двигайтесь!
   У Лены затряслись губы, но она больше не стала ничего спрашивать и
побежала вслед за Тамарой - та уже подбегала к углу дома, за которым
укрывался Назрулло. Когда маленький таджик в палестинской форме и с двумя
автоматами в руках вышел им навстречу, брюнетка снова завизжала. Ташкоров
успокаивающе поднял ей навстречу руки и доброжелательно (насколько мог!)
улыбнулся. Не смог сдержать нервную усмешку и Андрей, заметив, каким
взглядом таджик проехался по обнаженным грудям Тамары, колыхавшимся под
разорванной блузкой.
   - Все хорошо, лейтенант Назралла, все хорошо... Сейчас быстро уходим
отсюда. Кого-нибудь видел? - Обнорский перехватил у Ташкорова свой автомат
и надел его за ремень на шею.
   - Никого. Все тихо. Как... там?
   - Оба готовы... Уходим, уходим, дорогой мой... Спасибо тебе...
   Они перекинулись этими фразами по-арабски, стюардессы переводили
взгляды с одного на другого, и по лицу Лены Обнорский понял, что ее
уверенность относительно национальности того, кто ее спас, поколебалась...
   Не оставляя девушкам времени для вопросов, ребята, толкая их перед
собой, побежали в сторону Кратера...
   Сначала Обнорский не очень представлял себе, куда он, собственно,
поведет девушек - все случившееся у "Кресент-отеля" произошло слишком
быстро, чтобы успеть принять какое-то решение. Мелькнула в голове у Андрея
мысль отвести их к магазину "Самед" и попросить Сандибада помочь
стюардессам, но после недолгих колебаний этот вариант был забракован:
Сандибад обещал ждать его три дня (точнее, три вечера) еще до начала
переворота, и никакой гарантии, что капитан сейчас в магазине, не было, а
больше Обнорский там никого не знал... Возвращаться к посольству было тоже
рискованно - судя по доносившимся со стороны Хур-Максара выстрелам, там
шел серьезный бой.
   Оставалось одно - бежать к представительству ГКЭС [ГКЭС -
Государственный комитет по экономическим связям. Через эту организацию в
основном в Йемен прибывали гражданские специалисты], располагавшемуся
неподалеку.
   До особняка ГКЭС они добрались без особых приключений, если не считать
того, что Тамара несколько раз чуть не падала на землю - силы оставляли
ее, и под конец Назрулло (как отметил для себя Андрей, не без удовольствия)
   практически тащил крупную брюнетку. Лена за всю дорогу не проронила ни
слова, лишь бросала на Обнорского взгляды, заставлявшие его чаще
поправлять куфью на лице...
   Метров за тридцать до двери советского представительства ребята
остановились, и Андрей сказал девушкам на том же английском с арабским
акцентом:
   - Идите, леди. Там должны быть русские... И простите наших братьев...
   Палестинцы не все такие, как эти двое... Идите, леди. Мы подождем
здесь, пока вы не зайдете...
   Тамара побежала к особняку сразу, а Лена опять чуть задержалась. Она
прижала руки к груди и умоляюще взглянула на Обнорского, спросив его на
этот раз на английском:
   - Прошу вас... Скажите, кто вы? Почему...
   - Я палестинец,- глухо ответил ей Обнорский.- Идите, леди. Самое
лучшее, что вы для нас можете сделать, это забыть нас.
   - Но почему, почему?! - Лена все смотрела Андрею в глаза, выворачивая
ему всю душу, и он не выдержал, отвел их, легко подтолкнул стюардессу в
сторону дома ГКЭС, так легко, будто погладил по талии, и сказал вслед:
   - Идите, леди, прошу вас... Вы... Вы очень красивая... Идите...
   Лена побежала догонять уже лихорадочно колотившую в дверь Тамару.
Несколько раз она оглядывалась, ловя взгляд Обнорского, неотрывно
смотревшего ей вслед... Наконец дверь особняка приоткрылась, оттуда
выглянул какой-то лысый мужик явно славянской внешности, он обалделыми
глазами осмотрел обеих стюардесс и пропустил их внутрь дома...
   Андрею показалось, что сил у него не осталось совсем, когда фигурка
Лены исчезла за дверью. Но он заставил себя улыбнуться (страшная это была
улыбочка - как звериный оскал) и сказал Ташкорову уже по-русски:
   - Вот и все, Нази... Мы их не видели, нас ни здесь, ни у "Кресента" не
было. Ходу, Нази, ходу...
   ...До Тарика они добрались лишь часам к двум дня, кружа и петляя по
всему Адену - два раза им пришлось огибать очаги уличных боев. У
нефтеперерабатывающего завода в Бурейке [Бурейка - один из районов Адена.
   Здесь в пещерах, вырубленных в скалах, англичане до завоевания Йеменом
независимости хранили атомное оружие] ребята попали под минометный
обстрел, чуть позже они натолкнулись на большую толпу городских жителей -
беженцев, пытавшихся выйти из горящего и стреляющего, сочащегося кровью
Адена...
   Смешавшись с беженцами, они дошли до сожженной гостиницы Ахмеда "Вид на
море", откуда до Тарика было рукой подать. Глядя на мертвые, оттененные
черной копотью окна гостиницы, куда он еще совсем недавно бегал за
выпивкой, Андрей поежился. Казалось, с тех счастливых времен прошло уже
много лет. Если вообще все это было...
   - Зайдем? - спросил у Назрулло Обнорский, кивая на гостиницу. Пожар,
судя по всему, прошелся только по верхним ее этажам, Андрей надеялся, что
в баре могло что-нибудь уцелеть.
   Ташкоров молча кивнул, и они осторожно вошли внутрь отеля, привычно
страхуя друг друга стволами.
   ...Некогда уютный бар был разгромлен "под ноль" - зеркала разбиты,
столы перевернуты, стойка прострелена во многих местах. Кроме двух трупов
в зале и одного за стойкой в баре, никого не было. Судя по тому, что запах
мертвечины еще не набрал силу, покойники были достаточно свежими,
возможно, ночными или даже утренними.
   Андрей зашел за стойку и, хрустя битым стеклом, начал искать хоть одну
уцелевшую бутылку. Ему повезло: полная литровая бутылка болгарской мастики
закатилась за тумбу, и ее, видимо, не заметили те, кто "погулял" здесь до
них. Не обращая никакого внимания на мертвых, ребята нашли пару целых
стаканов и расплескали по ним мастику. Выпили без тостов и не чокаясь - о
чем было говорить, за что чокаться? Алкоголь запили водой из уцелевшей
фляги Назрулло, перелили туда же остатки мастики, выкурили по сигарете и
вышли из бара...
   Тарик, в который они, озираясь, вошли минут через тридцать, был пуст -
таким безжизненным Андрей свой гарнизон еще не видел. Ребята дошли до
кинотеатра и устало присели на скамейку.
   - Нас же должны ждать? - Ташкоров смотрел на Андрея,- как будто он мог
знать что-то большее, чем Назрулло.
   Обнорский равнодушно пожал плечами и вытянул гудевшие ноги. После
пережитых страхов и выпитой мастики тянуло в сон... Хотелось выпить еще и
забыться, спать, чтобы ничего не снилось... Но стоило Андрею закрыть
глаза, как ему привиделись заваленные мертвецами улочки Адена - и он,
дернувшись, поспешил стряхнуть с себя дремоту.
   - Живы? Пришли наконец-то... Мы уж думали... Были в посольстве? -
Обнорский не понял, откуда появился Пахоменко. Референт бросился к
ребятам, обнял их и потащил к советскому зеленому "газику", который уже
заводил генеральский водитель Гена.- Скорее, ребята, скорее... Мы всех уже
к строителям перебросили, там пока вроде спокойно... Из Салах-эт-Дина
подошла Восьмая танковая, там все фаттаховцы - взяли нас под защиту,
говорят, Советский Союз и Йемен - дружба навек... Вообще ситуация не в
пользу насеровцев складывается - по стране их не поддержали, скоро к Адену
силы подтянутся, и президенту конец без вариантов... Сейчас главное - на
трассу выскочить, чтоб машину никто не продырявил, а там полчаса - и
отдохнете, братцы...
   Есть хотите?
   Ребята, залезая в "газик", дружно покачали головами. Несмотря на то что
в последний раз они ели прошедшей ночью, никакой кусок им в горло сейчас
бы не полез. А вот водой из канистры они напились вволю, от души...
   Пока Андрей с Назрулло докладывали о результатах своего рейда (о
событиях в Кресенте они, естественно, умолчали), Гена, петляя и кружа,
выскочил на шоссе, ведущее к городку строителей, и погнал по нему с такой
скоростью, которой Обнорский от старого "газика" никак не ожидал. Андрею
показалось, что пару раз по ним пытались стрелять - машина виляла, словно
уворачивалась от очередей. Но вполне могло быть, что стреляли не по ним, а
"газик"
   петлял, объезжая воронки на шоссе...
   В городке строителей, переполненном советскими, было столпотворение. Но
здесь были не все русские, работающие в Адене и окрестностях. По словам
Пахоменко, полностью блокированными и простреливаемыми со всех сторон
оказались гарнизон Бадер и городок геологов. Оттуда выбрались всего
несколько человек, рассказавших, что все остальные вторые сутки лежат
пластом на полах в легко прошиваемых автоматными очередями фанерных
домиках и боятся не только выйти, но и просто встать - передвигаются
ползком, женщины и дети ходят прямо под себя... Флот, которого все ждали
как спасения небесного, все не подходил, но в том, что он придет, никто не
сомневался...
   Генерал Сорокин выслушал короткий доклад Обнорского и Ташкорова в своей
новой "резиденции". Главному военному советнику предоставили клубный домик
строителей. Сорокин сразу же ухватился за главное:
   - Так вы говорите, Абд эль-Фаттах в посольстве?
   - Утром был там,- кивнул Андрей.- А сейчас - не знаю. Грицалюк
опасался, что абьянские кочевники или те, кто стоит за ними, могут
потребовать его выдачи...
   - Так-так...- протянул генерал.- Понятно... Было видно, что Главный
лихорадочно начал прокручивать в голове какие-то варианты, потеряв к
ребятам интерес. Впрочем, он все же отдал распоряжение Пахоменко:
   - Распорядись, чтобы твоих орлов накормили, дали ополоснуться и
выделили по койке - пусть поспят. А сам - сразу ко мне, будем
советоваться... Есть мысли...
   Ребят накормили в рабочей столовой, где поварихами и официантками
работали русские женщины, видимо жены строителей. Они щедро угостили
Обнорского и Ташкорова борщом и тушеной картошкой с говядиной -
переводчики, в которых наконец проснулся волчий голод, ели (точнее -
жрали) так, что подавальщицы украдкой вытирали слезы передниками...
   После еды их разморило от сытости и неудержимо потянуло в сон. Андрей и
Назрулло выпили по полстакана мастики и закемарили прямо на улице,
привалившись в тенечке к стене столовой, поскольку Пахоменко убежал к
генералу, так толком и не сказав, где они могут поспать и помыться...
   Долго спать им, однако, не дали: около пяти часов вечера референт нашел
их и разбудил, велев срочно идти к генералу. Они встали и, кое-как
отряхнувшись, побрели к клубу.
   Главный был возбужден - он бегал по комнате и нервно покусывал нижнюю
губу.
   Увидев Обнорского и Ташкорова, даже не пытавшихся вытянуться перед ним,
Сорокин заулыбался, как добрый дедушка, и спросил:
   - Передохнули чуток? Знаю - трудно, но придется вам, ребята, еще раз к
посольству сходить...
   Андрей сжал зубы и матерно выругался про себя: генерал сказал
"сходить", как будто речь на самом деле шла о прогулке. Назрулло остался
по-восточному невозмутимым.
   - Дело вот в чем,- продолжил Главный, избегая; смотреть ребятам в
глаза.- Как вы сообщили, в нашем посольстве укрывается Абд эль-Фаттах
Исмаил. В сложившейся ситуации, после известных... э... э... заявлений
бывшего президента Али Насера,- генерал сделал акцент на слове "бывший",
что наводило на определенные размышления,- именно Абд эль-фаттах может
стать общенациональным лидером, способным вывести страну из кризиса. В том
случае, если останется жив, конечно...
   Главный откашлялся и оглянулся на своего референта. Пахоменко
подтверждающе кивнул, и Сорокин продолжил:
   - Поэтому самое главное, чтобы в посольстве продержались до утра -
пусть торгуются, тянут время, короче, что хотят делают, но чтобы до утра
Фаттах остался у нас. К этому времени к нам сюда должны подойти
Эль-анадская бригада, бригада Аббас, возможно, еще некоторые - тогда можно
будет решить вопрос о деблокировании посольства... Передадите это все
Грицалюку и дальше решайте по обстановке: будет возможность -
возвращайтесь сюда, нет - оставайтесь там... К завтрашнему дню многое
должно измениться, у нас появилась информация, что наши военные корабли
завтра днем уже будут в Аденском заливе... От вас сейчас зависит очень
многое - дойдите, передайте мой приказ...- В этом месте генерал запнулся,
потому что посольству он ничего приказывать не мог, это все прекрасно
знали, но поправляться Сорокин все же не стал.- И можете вертеть себе
дырки для орденов. Я знаю, как вы устали, но послать мне больше некого, у
вас уже есть опыт, значит, больше шансов... Остальные инструкции остаются
прежними: в стычки категорически не вступать, уклоняться, оружие - только
для самообороны в исключительных случаях... Вопросы? Ну, раз вопросов нет,
то, как говорится, с Богом...
   Виктор Сергеевич с Геннадием вас подкинут до города, а дальше уже
сами...
   Удачи.
   Все тот же "газик" около шести вечера добросил их до того места на
побережье, где начинался город. Аден дымился сотнями пожарищ, и удушливый
запах горелой помойки, смешиваясь с трупно-кровяным смрадом, превращался в
труднопередаваемый "букет", ощущавшийся уже на окраине. Поскольку город
кольцом окружали горы, над Аденом стояло мрачное, серое марево, которое
плохо пробивалось красноватыми лучами заходящего солнца. Андрей и Назрулло
с неосознанной надеждой посмотрели в сторону моря, но не ощутили оттуда ни
малейшего дуновения ветра. И советских военных кораблей тоже не было...
   На этот раз они решили идти берегом моря через Нади Дуббат [Здание
клуба офицеров в 1985 году располагалось как раз на полпути между Тариком
и посольством]. Этот путь был, во-первых, немного короче, а во-вторых,
ребята инстинктивно оттягивали момент, когда придется снова идти по
заваленным разлагающимися трупами улочкам...
   До офицерского клуба они добрались быстро - узкая улица, отходившая от
Нади Дуббат, была пустынна, в лучах заходящего солнца она вся переливалась
тысячами отблесков от усеивающих ее стреляных гильз... Эти
красно-оранжевые танцующие блики начали завораживать Обнорского, он
смотрел на них не отрываясь, поэтому, наверное, и не заметил вовремя
опасности. Ее ощутил Назрулло - маленький таджик с неожиданной силой
толкнул Андрея в плечо и закричал:
   - Ложись!
   Андрей упал на бок, еще не успев ничего понять, над ухом у него коротко
ударил автомат Ташкорова, но секундой позже со стороны третьего дома по
улочке затрещали ответные очереди сразу из нескольких стволов. Назрулло
как-то по-детски ойкнул и упал прямо на пытавшегося перекатиться вправо
Андрея. Ствол автомата Ташкорова больно ткнул Обнорского за правое ухо, и
Андрей, похоже, ненадолго отключился, потому что, когда он смог поднять
голову, к ним уже подбегали три йеменца в гражданской одежде, но
вооруженные автоматами. Наверное, их ввела в заблуждение неподвижность тел
переводчиков, лежавших на земле, во всяком случае они явно не ожидали
длинной автоматной очереди, срезавшей всех троих. Обнорский не опускал
палец со спусковой скобы до тех пор, пока затвор его "Калашникова" не
лязгнул в последний раз... После оглушительной стрельбы у Андрея звенело в
ушах, ему казалось, что по улочке еще бродит эхо от его бесконечной
очереди... Больше никто не стрелял.
   Андрей торопливо поменял магазин на полный и выждал несколько минут -
улица была все так же пустынна, и так же посверкивали на солнце гильзы и
осколки стекол, как и пять минут назад, но посреди нее лежали три
неподвижных тела... Обнорский не знал, кто были эти люди - насеровцы,
фаттаховцы, просто горожане, решившие за что-то сквитаться с двумя
палестинцами или просто завладеть их оружием. Убитые могли быть кем
угодно...
   Андрей повернулся к Назрулло и перевернул его на спину. Маленький
таджик был мертв - пуля вошла ему аккуратно между глаз, туда, где
сходились широкие лохматые брови, за которые Илья иногда называл Ташкорова
Леонидом Ильичом...
   Не спуская глаз с улицы, Обнорский подхватил Ташкорова под мышки и,
пятясь задом, оттащил его за угол здания Нади Дуббат. Там он осторожно
опустил тело Назрулло на землю и присел рядом на корточки. Смерть изменила
лицо Ташкорова - видимо, от пулевого удара в переносицу произошло
кровоизлияние в нос, и он стал намного толще, чем при жизни. Карие глаза
неподвижно смотрели в темнеющее небо, Обнорский бережно закрыл их,
предварительно оттерев своей кашидой с лица кровь убитого. Потом он взял
палестинский платок таджика, закутал им голову Назрулло и попытался
вспомнить, как укладывают мертвых мусульмане. Вроде бы их располагали
головой к Мекке.
   Андрей прикинул в уме карту и подвинул тело Ташкорова так, чтобы ступни
его ног смотрели в сторону моря. Не зная, что еще сделать, он несколько
раз беспомощно оглянулся, неумело опустился на колени, сложил
по-католически руки перед собой и шепотом начал читать Фатиху [Фатиха
(Открывающая) - первая сура Корана]:
   - Бисми-Ллахи-р-Рахмани-р-Рахим... Аль-Хамду-лиль-Лла Рабби аль-Алямин,
Ар-Рахмани, р-Рахим, Малик-Яум-ад-Дин... [Именем Аллаха Милостивого,
Милосердного. Слава Аллаху Господу миров, Милостивому, Милосердному, Царю
в день Суда...]
   Дочитав суру до конца, Андрей выкурил сигарету, тупо глядя в море,
потом поднялся и, закинув автомат стволом вниз на правое плечо, пошел
прочь.
   Оглянувшись в наступивших сумерках на тело Ташкорова, Обнорский вдруг
почувствовал что-то вроде зависти к Назрулло - тому уже не надо было идти,
передвигая измученные, сопревшие ноги, он мог спокойно лежать в теплой
пыли и никуда не торопиться...
   К посольству он вышел часам к восьми вечера, когда на измученный город
уже опустилась ночь. В черном небе ярко горели звезды, равнодушно
взиравшие на грешную землю, которую свихнувшиеся люди поливали своей же
кровью...
   Обнорский сманеврировал так, чтобы выйти к главным воротам миссии через
тот же самый пост, что и в прошлый раз,- у него была смутная надежда, что
там окажется уже знакомый ему бедуин. Вариант силового прорыва Андрей даже
не рассматривал - какой там прорыв, если он обессилел настолько, что не
шел, а плелся, шаркая толстыми подошвами по заметавшему асфальт песку.
Поэтому Обнорский снова в открытую пошел прямо на пост, надеясь только на
Удачу...
   Но на этот раз версия о "лейтенанте Шухри, прибывшем от полковника Абу
Фарраса", не прошла - Обнорского быстро разоружили и, не вступая с ним в
переговоры, куда-то повели. Андрей, у которого сложилось неприятное
впечатление, что кочевники словно поджидали его, не сопротивлялся, понимая
всю бесперспективность этих попыток. Даже если бы он, собрав волю в кулак,
и вырубил бы пару абьянских воинов - остальные просто расстреляли бы его...
   Его завели в первый от посольства дом - по дороге Обнорский заметил,
что дислокация кочевников вокруг посольства несколько изменилась: теперь
на ворота советской миссии было направлено штук пять "безоткаток", минимум
три "дашки" ["Дашка" - тяжелый пулемет ДШК] и даже одна 155-миллиметровая
гаубица. Похоже, что за прошедшее с его прошлого визита время обстановка
здесь очень накалилась.
   Его ввели в какую-то комнату, освещаемую керосиновыми лампами,- Андрей
после темной улицы невольно зажмурился, поэтому не сразу разглядел
шагнувшего ему навстречу человека в длинной накидке из верблюжьей шерсти.
   Лишь когда тот заговорил по-русски, Обнорский узнал его и похолодел,
понимая, что влип по-настоящему.
   - Товарищ Андрей... Как поживаешь? Здорова ли твоя семья?
   На него смотрел и скалил белые зубы в издевательской улыбке бывший
замполит Седьмой бригады майор Мансур.
   - Ты удивляешь меня, переводчик... Сначала ты казался мне умнее. Почему
ты надел форму палестинского офицера? Как ты себя назвал - лейтенант Шухри?
   Очень интересно... Что тебе здесь надо? Ты решил вмешаться в чужие
дела? У нас здесь не любят шпионов...
   Мансур укоризненно покачал головой и замолчал, ожидая ответа.
   - Я... я не шпион...- с трудом выдавил из себя Обнорский.- Меня послали
в посольство узнать, какая тут обстановка... У нашего генерала нет связи...
   - А почему ваш генерал сам сюда не приехал? Он чего-то боится? - Мансур
явно издевался над ним, наслаждаясь растерянностью Андрея и его
беспомощностью.
   - Я не знаю... Генерал мне не докладывает.
   Кто-то из задержавших Обнорского кочевников протянул Мансуру отобранное
у переводчика оружие. Мансур понюхал стволы и ахнул в притворном удивлении:
   - Йа-Лла! [О Боже! (арабск.)] Из этого оружия много стреляли... В кого
ты мог стрелять, переводчик? Только в мой несчастный народ... Это
преступление, товарищ Андрей... Ты знаешь, что делают с убийцами по
законам шариата?
   Обнорский знал, что предписывает убийцам шариат, и поэтому
почувствовал, как его левый глаз вдруг задергался в нервном тике.
   Наступившую нехорошую паузу неожиданно прервал какой-то шум в дверях, в
комнату вошел еще один человек, поприветствовавший всех голосом,
показавшимся Андрею знакомым:
   - Месэ эль-Хейр, йа мухтарамин! [Добрый вечер, уважаемые! (арабск.)]
   Андрей обернулся - в комнату вошел Кука. Капитан Советской Армии Виктор
Вадимович Кукаринцев. Судя по всему, Обнорского он увидеть здесь никак не
рассчитывал, поэтому слегка смешался, но тут же взял себя в руки и задал
вопрос:
   - Ты как здесь оказался?
   Андрей сглотнул комок в пересохшем горле и медленно ответил:
   - Меня послал в посольство генерал.
   - Снова? - удивленно переспросил Кукаринцев.- А зачем?
   Обнорский опустил голову и молча уставился на носки своих серых от пыли
ботинок, перед глазами у него стояла как наяву фотография Куки и Мансура,
беседующих на Арусе... Что же все-таки происходит? Какая связь между
бывшим замполитом и переводчиком Грицалюка?
   Между тем Мансур решил проявить тактичность и слегка поклонился Куке:
   - Возможно, вам лучше побеседовать наедине... Товарищ Андрей явно устал
- пусть присядет...
   Майор вышел из комнаты, уведя за собой своих людей, и Обнорский с
Кукаринцевым остались одни. Андрей обессилено опустился на пол, привалясь
спиной к стене, и начал нашаривать в кармане сигареты со спичками - их у
него при обыске не отобрали. Кука тоже присел на корточки и заглянул
Обнорскому в глаза.
   - Итак, что ты тут делаешь?
   - А ты? - ответил вопросом на вопрос после первой затяжки Андрей.
   Куке это очень не понравилось, и он аж весь перекосился.
   - Ты не забывайся! Я все-таки капитан, а ты еще вообще неизвестно кто!
   - Вот именно, товарищ капитан, я студент, поэтому мне вся ваша
армейская субординация - до глубокой фени. Я тут на практике. Стажируюсь.
   - Ладно, Андрюха,- решил сменить тактику Кукаринцев.- Не заводись. Я
понимаю - нервы. Так у всех - нервы. Я тут переговоры веду. Пушки на улице
видел? А у нас там, за забором,- женщины и дети. И все хотят жить... Зачем
тебя послал генерал?
   Обнорский стер рукой пот со лба и ответил:
   - У меня послание к твоему шефу, к Грицалюку.
   - Где оно? - оживился Кука.
   Андрей молча постучал себя пальцем по лбу:
   - Здесь.
   - Что Главный просил передать? - Похоже, Кукаринцев снова занервничал,
но изо всех сил старался это скрыть.
   Обнорский покачал головой:
   - Я могу сказать это только полковнику лично.
   - Что?! - Кука резко вскочил на ноги.- В героя-разведчика решил
поиграть?
   Да ты понимаешь, что эти уроды могут тебя наизнанку вывернуть - и ты им
скажешь все?
   Андрей загасил окурок о цементный пол и кивнул:
   - Понимаю, Витя... Но ведь ты здесь переговоры ведешь, и у тебя с ними
вроде нормальный контакт. Попроси их, чтобы меня с тобой отпустили, на фиг
я им нужен, а? Ты же сам знаешь, что никакой я не шпион, а, Вить? И им с
нашими залупаться ну никакого резону нет: генерал говорил, что завтра
здесь уже наш флот будет... Поговори с ними. Вить...
   Кукаринцев задумался, обхватив жилистой пятерней подбородок и искоса
поглядывая на Обнорского.
   - Поговори... С ними особенно не поговоришь, я сам тут на очень птичьих
правах... Слушай, а где второй? Этот, как его, Ташкоров? Вы же утром
вместе приходили?
   - Убили Назрулло...- вздохнув, ответил Андрей.- Застрелили у Нади
Дуббат, когда сюда шли.
   - Кто? - повел бровью Кука.
   - Хуй знает. Они не представились, сам понимаешь... Я еле ноги унес...
   О том, что Назрулло погиб, Андрей сказал зря - всю серьезность этой
ошибки он осознает потом. Ему бы ответить, что маленький таджик жив,
страхует его где-нибудь неподалеку - кто стал бы его искать в этой темени?
Но измученный мозг Обнорского уже не справлялся с нагрузками, и потом
Кукаринцев все же был своим. Не верил, не верил Андрей, что Кука играет
совсем по другим правилам...
   - Понятно...- протянул Кукаринцев.- Ладно, попробую их уговорить... Ты
посиди пока тут, только, ради бога, не дергайся, не играй в рейнджера.
   Может, что-то и получится.
   Он вышел, оставив Андрея одного. В голове Обнорского метались обрывки
мыслей, но он был слишком возбужден, вымотан и напуган, чтобы связать их
воедино и попытаться что-то понять. Андрей курил сигарету за сигаретой и
ждал.
   Кука вернулся минут через тридцать и добрым голосом скомандовал:
   - Подъем, герой Гвадалахары. Отпускают тебя. Потом в мемуарах напишу,
как за тебя торговался,- потомки не поверят. И хуй с ними. Пошли,
Палестинец.
   Андрей вскочил на ноги, не веря до конца в спасение.
   - Отпустили? Правда, Вить?!
   - Правда, правда... Пошли отсюда...
   Оружие Обнорскому, естественно, не вернули, но он вспомнил об этом,
когда оказался уже за посольскими воротами, где их встретил Грицалюк.
Полковник, похоже, совсем не удивился, увидев Андрея. Пожав ему руку,
грушник сразу перешел к делу:
   - Что просил передать Сорокин?
   Андрей, стискивая себя обеими руками, чтобы унять нервную дрожь,
несколько минут пересказывал поручение главного, еле разлепляя ссохшиеся
губы.
   Грицалюк дослушал до конца и разразился длиннющей матерной тирадой.
   Выпустив пар, полковник перешел на более литературный русский:
   - Они там, бля, сидят, понимаешь, и рассуждают... Указивки шлют! "К
утру все переменится..." Это еще бабушка надвое сказала, тут один Аллах
знает, что утром будет... Бригады подойдут - дорогого товарища Фаттаха
выручать...
   Пока они подойдут - всю сифару [Сифара - посольство (арабск.)] из пушек
разъебошат вместе с бабами и ребятишками... "Поторгуйтесь!" Сам бы и
торговался, старый козел, а то - сидит у строителей, жидко обосравшись...
   "Фаттаха сберегите"! Не хочется Сорокину в запас уходить, не хочется...
   Ладно, Андрей, ты тут посиди, не уходи никуда, а мы пока с товарищами
покумекаем. Лады?
   Андрей кивнул и только попросил:
   - Товарищ полковник, мне бы попить... Есть вода у вас?
   - Есть,- ответил Грицалюк.- Здесь же своя скважина... Сейчас Витя тебе
принесет... А второй, таджик этот, говоришь, погиб?
   - Да,- ответил Обнорский.- Погиб. Он, наверное, так и лежит, у Нади
Дуббат...
   Вспомнив мертвое лицо Назрулло, Андрей шмыгнул носом и еле сдержал
рванувшееся из горла рыдание.
   Грицалюк сочувственно поцокал языком и ушел к зданию посольства, а
Обнорский привалился к бетонной стене ограды и закрыл глаза...
   После того как Кука напоил его холодной водой, прошел примерно час, в
течение которого Андрей то задремывал, то просыпался... В разных концах
города по-прежнему слышались выстрелы, время от времени перемежавшиеся
разрывами снарядов, гранат и мин. "Господи,- подумал Обнорский.- Как у них
патроны-то не кончаются? Накопили на складах с помощью большого советского
брата..."
   Ближе к полуночи, когда Андрей очередной раз забылся в тяжелой дреме,
его растолкал Кукаринцев:
   - Вставай, рейнджер, идти надо.
   - Куда? - не понял Обнорский, тряся тяжелой, как с крутого похмелья,
головой.
   - К генералу нашему дорогому. Ответную рисалю [Рисаля - письмо
(арабск.)] доставлять.
   Приглядевшись, Андрей увидел в свете луны, что на Куке такая же, как у
него, палестинская форма, только не грязная и рваная, а чистая и
выглаженная - зеленый хлопок в темноте казался почти черным и красиво
облегал худощавую фигуру капитана.
   - Чего смотришь? Не тебе одному в маскарады играть. Вставай,
Палестинец...
   К ним подошел, суетливо потирая руки, Грицалюк и коротко напутствовал:
   - Давайте, ребятки, раз такое дело - надо все генералу объяснить...
   - Что объяснить? - не понял Обнорский.
   - Витя все знает,- махнул рукой полковник.- Он и расскажет. Давайте не
тяните.
   Андрей поднялся и механическим жестом отряхнул штаны, которые, впрочем,
от этого чище не стали.
   Голова соображала плохо, и он спросил грушника, кивнув в сторону ворот:
   - А эти?.. Пропустят?
   - Пропустят, не боись... Обо всем уже договорились.
   Грицалюк лично проводил их до ворот и запер за ними калитку. Кука
уверенно зашагал к посту кочевников. Когда им навстречу направилась
худощавая фигура в длинной накидке, капитан махнул рукой, и фигура
отступила в темноту.
   Андрею показалось, что это Мансур, и он снова подумал про фотографию,
увиденную в "Самеде". "Черт, а где же Царьков? - вспомнил о так и не
проявившемся за прошедшие два дня комитетчике Обнорский.- Закон подлости -
когда надо, его нет... Если до своих доберемся, надо будет у Пахоменко
поинтересоваться..." Андрею не терпелось сбросить с себя груз непонятной
ему информации - пусть сами во всем разбираются, они, в конце концов, за
это деньги получают...
   Они еще не дошли по улице до поворота, когда со стороны посольства
послышался лязг раскрывающихся ворот и рев запускаемых моторов БТРов.
   Обнорский обернулся и, как из глубины темного кинозала, увидел, что из
главного входа советской миссии вылетают один за другим два
бронетранспортера, мчась прямо на орудия и кочевников. Дальнейшее
произошло мгновенно. Обе машины были практически в упор расстреляны из
"безоткаток" и гранатометов - прошивая броню, кумулятивные снаряды
взрывались малиновыми, фиолетовыми и оранжевыми брызгами, ярким
фейерверком лившимися на землю...
   Выскочивший первым бронетранспортер развернуло боком, и в него по
инерции врезался второй, обе машины вспыхнули и замерли, из них никто даже
не пытался выбраться... Застучали автоматы и пулеметы, но, похоже, эти
очереди уже были лишними...
   Андрей, прижавшийся к стене дома, как только началась стрельба, помотал
оглохшей головой и обернулся к Куке, тяжело дышавшему рядом:
   - Что? Что это?! Как же?..
   - Не ори! - рявкнул на него капитан и отер тыльной стороной ладони
рот.- Товарищ Абд эль-Фаттах оказался все-таки мужчиной... Через час
должен был начаться штурм посольства, ему все равно кранты подходили,
только лишние жертвы были бы... Вот и решил попробовать прорваться... Да,
видно, не судьба...
   - Как же это?! - не мог поверить своим глазам и ушам Обнорский.-
Генерал же передавал... До утра всего несколько часов осталось... Зачем же
мы тогда с Назрулло... Как же так?
   - А по-твоему, лучше, чтобы все посольство на хуй вырезали?! Пойдем,
студент, не забивай себе голову, не тебе с генералом объясняться... Не
надо трагедий - пусть местные товарищи сами между собой разбираются,
хватит уже наших жертв...
   И Кука железной рукой подтолкнул Обнорского вперед...
   Андрей брел, то и дело спотыкаясь, голова, казалось, готова была
взорваться; за ухом - там, куда ударил ствол автомата Ташкорова,- налилась
огромная шишка, пульсировавшая тупой болью, отсверкивавшей кровавыми
вспышками под воспаленными веками... Обнорский сжал до скрипа зубы и,
ломая себя, попытался собраться с мыслями: "Фаттах мертв... Неужели он
действительно решил прорываться? Он что - идиотом был? Или его вынудили к
этому... Неужели Грицалюк с Кукой не могли дотянуть до утра?..
   Фотография... Палестинское оружие... Кука и Мансур... "Советские
товарищи"... Фаттах мог что-то знать... Им просто нужно было от него
избавиться, он мог многое рассказать потом... Опасный свидетель... У
мертвого не спросишь... Неужели Мансур решился бы на штурм?.. Не верю...
   Царьков... Палестинское оружие... Свидетели... А теперь остался только
я...
   Предположим, я не добрался до посольства и ничего не передал... Тогда
все действия Грицалюка и посольских оправданы обстановкой..."
   Он не успел додумать до конца - начав что-то понимать, Обнорский,
задохнувшись, замедлил шаги и попытался оглянуться на Куку, но в этот
момент в спину Андрею ударил выстрел. Если бы он не начал поворачиваться,
пуля вошла бы точно под левую лопатку, а не под плечо... Обнорского
крутнуло в обратную сторону, и он упал спиной вперед, больно ударившись
затылком о землю. В ореоле вспыхнувших в глазах искр метрах в пяти от
Андрея стояла черная фигура Кукаринцева.
   - Извини, братишка, служба,- сказал Кука спокойным и совсем не злым
тоном.
   Неожиданно откуда-то из близкой темноты ударила пулеметная очередь,
Кука стремительно пригнулся и, падая на землю, выстрелил пытавшемуся
подняться Обнорскому в голову.
   За вспышкой последовал удар, за ним - боль и чернота.
   * * *
   Чернота постепенно наполнялась оранжевыми, малиновыми и зелеными
шарами, которые, сталкиваясь, взрывались холодными разноцветными искрами.
Андрей лежал на боку, привалившись к стене дома; он не знал, сколько
пробыл в беспамятстве, но видел, что небо над ним по-прежнему черное, а
яркие звезды еще не успели потускнеть. Словно сквозь серый туман Обнорский
вспомнил, как выстрелил ему в спину Кука, как откуда-то ударил по капитану
пулемет, видимо сбивший точность его второго выстрела.
   Андрей медленно перевернулся на живот и встал на четвереньки. От этого
усилия его вырвало - желудок был почти пуст, поэтому на подбородок
полилась лишь какая-то горькая слизь. Андрей медленно повел трясущейся
головой и огляделся - вокруг никого не было, лишь метрах в десяти от него
валялся труп какого-то йеменца в светлой, застиранной почти до белизны
песчаной форме.
   Обнорский осторожно поднес руку к голове - вторая пуля Куки прошла
почти там же, где осколок, пойманный под Гарисом, только в этот раз
ударило сильнее и крови было больше, она липкой коркой стягивала всю левую
половину лица. Хуже было с плечом, точнее с подмышкой - там первая пуля
капитана вырвала довольно приличный кусок мяса, и Андрей потерял много
крови, весь его левый бок и левая штанина стали мокрыми и липкими.
   Обнорский медленно стащил с плеча палестинский платок и, сложив его,
сунул между рукой и боком. От вспыхнувшей, как ожог, боли он снова чуть не
вырубился, но все же заставил себя поплотнее прижать локоть к ребрам,
зажимая кашиду как тампон. Чтобы легче было держать руку в таком
положении, он засунул левую кисть за широкий ремень штанов. Царапая
пальцами правой руки стену дома, Андрей медленно встал на ноги и сделал
несколько неуверенных шагов. Его тошнило и трясло, как от холода, но
передвигать ноги он мог. Опираясь рукой на стену, Обнорский пошел вперед...
   Ни думать о чем-то, ни пытаться что-то проанализировать и понять он был
уже не в состоянии - его заставляла идти не столько жажда жизни, сколько
страшная, животная ненависть, причем он даже, наверное, не смог бы
сформулировать, к кому именно. Обнорский скрипел зубами и делал шаг за
шагом.
   Обнорский не знал, сколько времени прошло, прежде чем он оказался у
Нади Дуббат. Наверное, несколько часов, потому что черное небо стало
постепенно сереть, а потом розоветь на востоке, наступившее утро гасило
звезды над Аденом. Один раз, если это только был не бред, Андрей увидел
каких-то людей, которые не подошли и не помогли, но и стрелять не стали -
кому был нужен полудохлый палестинец, у которого даже взять-то нечего,
кроме изодранной и перепачканной кровью формы. Обойдется и без пули. Он и
так уже на пути к Аллаху.
   Несколько раз он падал и, видимо, терял сознание, но каждый раз
поднимался и снова брел вперед, что-то бессвязно бормоча и не слыша
ничего, кроме звона в ушах и каких-то странных, словно потусторонних
голосов, долетавших до него как сквозь вату. Перед глазами мелькали чьи-то
лица, ему казалось, что он с кем-то даже разговаривает, но с кем и о чем,
понять не успевал, потому что бредовые видения быстро сменялись, как в
калейдоскопе...
   Обнорский не думал о маршруте, потому что не мог думать вообще, тем не
менее он, очнувшись в очередной раз, обнаружил себя лежащим в кювете
совсем недалеко от поворота на Тарик. Он попробовал встать и не смог,
тогда Андрей заплакал и пополз на четвереньках, не чувствуя уже боли в
сбитых коленях.
   Он очень хотел пить, жажда иссушила глотку до боли, казалось, весь рот
забит пылью и песком... Пить... Воды... Ну хоть один глоток, а потом можно
забыться и уйти к Назрулло, чья фигура несколько раз появлялась перед
безумным взглядом Обнорского - маленький таджик внимательно смотрел на
Андрея, но почему-то уходил, не пытаясь ему помочь... Пить... Один, всего
один глоточек...
   Он уже не мог даже ползти, когда в десятке метров от него затормозила
какая-то машина и чей-то голос недовольно сказал:
   - Давай быстрее, тоже мне место нашел... Вон зеленый какой-то дохлый
валяется... У нас на Тарик десять минут всего, там бы и ссал на здоровье...
   Медленно, очень медленно до Обнорского дошло, что говорят по-русски. Он
зашевелился и попытался крикнуть, но из горла вырвался только еле слышный
хрип.
   - Смотри, смотри - этот дохлый шевелится! Илья! Назад! Назад, кому
говорю!
   Не трогай эту падаль, пальнет еще... Новоселов, мать твою!!!
   Голос визгливо кричал что-то еще, но Андрея уже переворачивали на спину
сильные руки, а секунду спустя он увидел над собой заслонившее все небо
лицо Илюхи.
   - Андрюха?! Обнорский?.. Палестинец, ты живой? Виталий Андреевич, это
же Андрюха Обнорский из Седьмой спецназа! Он ранен!..
   Андрей всхлипнул, хотел что-то сказать, но не успел - лицо Ильи
завертелось перед глазами, распалось на разноцветные шары, которые лопнули
и уступили место блаженной, ласковой темноте.
   ...Ему не дали насладиться этим долгожданным покоем - чьи-то руки
куда-то несли его, тормошили и переворачивали, вытаскивали из черного
тумана.
   Обнорский сопротивлялся и не хотел выходить из него, но руки были
сильными и не обращали внимания на его слабое барахтанье. В конце концов
Андрей уступил, и черный туман сменился сначала розовым, а потом голубым,
счастливого покоя уже не было, потому что сквозь забытье начала проникать
боль вместе с осколками каких-то мыслей... А потом к нему пробился голос.
   Знакомый голос. Кто говорит?
   - Не прикидывайся, ты меня узнал. У нас мало времени, слушай меня
внимательно...
   Конечно, Обнорский его узнал. У его кровати на белом пластиковом стуле
сидел полковник Грицалюк собственной персоной и что-то быстро жевал -
такая у него была привычка, любил грушник обязательно что-нибудь жевать во
время разговора.
   - Где я? - разлепил губы Андрей.
   - Ты в госпитале Министерства обороны, с тобой все в порядке. Пока.
   Насколько будет в порядке дальше - зависит только от тебя... Ты меня
понимаешь?
   - Нет...- слабо качнул головой Обнорский. Грицалюк усмехнулся и
потрепал Андрея по лежавшей на простыне руке.
   - Сейчас поймешь. Через пару часов к тебе заглянет генерал Сорокин -
ему уже доложили, что ты приходишь в себя. Он будет задавать тебе вопросы,
и от того, как ты на них ответишь, будет зависеть не только твоя жизнь, но
и жизнь твоих близких. У тебя ведь жена молодая в Москве, папа с мамой в
Ленинграде, братишка в музыкальную школу ходит - правильно? Грустно ведь
будет, если со всеми ними вдруг начнет что-то случаться? Например, если
твой братик не дойдет до школы - в Питере такое движение, ужас...
   - Чего вы от меня хотите? - Обнорский был очень слаб, от малейшего
движения его тело покрывалось испариной, а голова начинала кружиться, у
него не было сил ни на гнев, ни на ненависть, ни на сопротивление...
   - Я хочу, чтобы ты забыл про всякие глупости, которые могли тебе
привидеться в бреду. Ты попал в сложную, стрессовую ситуацию, получил
несколько ранений, потерял много крови... В таком состоянии очень легко
сделать неправильные выводы и проявить неадекватную реакцию...
   Слова, которые произносил полковник, журчали убаюкивающе, они мягко
душили Обнорского, который начал задыхаться и хватать ртом воздух, как
вытащенная из воды рыба... Ему стало больно от тех усилий, которые он
прилагал, чтобы понять, о чем говорит полковник.
   - Ситуация у тебя однозначная: если ты вдруг начнешь рассказывать о
том, что тебе пригрезилось,- не будет ничего, кроме лишних проблем. Причем
заметь - проблем только для тебя. В посольстве тебя никто, кроме меня и
Вити Кукаринцева, не видел - свидетелей нет... Вити тоже нет - его тяжело
ранили в ту же ночь, что и тебя, сейчас его эвакуировали через пролив, но,
думаю, до Москвы он не дотянет... Я не знаю, что там между вами случилось
когда-то... Но сейчас никто в этом ковыряться не будет, поверь. Ташкоров
мертв. Царьков, кстати, царство ему небесное, тоже... Получается, что на
мое слово может быть только твое и ничье больше... Как ты думаешь, кому в
этом случае поверят? Но зачем вообще доводить все до не нужной никому
драматизации? Зачем тебе и мне лишние проблемы? Ты просто должен забыть о
своем втором приходе в посольство. Ты до него не дошел, понимаешь? Тебя
ранили тогда же, когда погиб твой Назрулло. Или чуть позже - ты сам
вспомнишь... Никаких поручений Сорокина ты мне не передавал. Поэтому нами
в посольстве и было принято решение не препятствовать товарищу Исмаилу
попытаться вырваться из кольца - решение это диктовалось конкретной
обстановкой и желанием сохранить жизнь женщин и детей... Никто же не знал,
что к утру подойдут фаттаховские бригады...
   Андрея буквально гипнотизировал рокочущий голос Грицалюка, заставлявший
неотрывно смотреть в водянисто-серые глаза полковника.
   - Ты же неглупый парень, пойми, выбора у тебя нет... Кстати, ты не
знаешь, что это за два палестинских лейтенанта, которые седьмого утром
каких-то наших девок из "Кресента" вытащили? Завалили еще там кого-то,
настоящую бойню устроили... Не слыхал про них?
   Обнорский еле-еле, с трудом мотнул головой:
   - Нет. Не слыхал.
   Грицалюк заулыбался:
   - И я не слыхал. Пока. А может, и вовсе не услышу - в зависимости от
того, что ты решишь... Палестинцы-то, говорят, злые, ищут тех, кто их
братков завалил, не дай бог найдут... А ведь от них, Андрюша, и в
Антарктиде не спрячешься, поверь мне, сынок, я всю жизнь на Ближнем
Востоке...
   - Верю,- прошептал Обнорский.- Верю...
   - Вот и молодец,- похвалил его Грицалюк.- Из тебя может толк выйти,
парень.
   Соображай и дальше в том же духе - времени в обрез. При таком говенном
раскладе, какой у тебя сейчас на руках, любой нормальный человек должен
согласиться на хорошее предложение... Ты пойми, я ведь тебе зла не желаю...
   Андрей молчал и пытался переварить все услышанное. Он многого не
понимал и не знал, что полковник отчаянно блефует, пытаясь спасти свою
шкуру, от которой уже припахивало паленым. Обнорский не мог тогда даже
предположить, что Грицалюк не стал бы никогда с ним договариваться, если
бы не крайняя необходимость. Если бы полковник мог - он просто уничтожил
бы Андрея (что, кстати, уже и пытался однажды сделать - руками Куки) как
ненужного свидетеля. Ну кто мог предположить, что этот студент выживет?
Можно было бы, конечно, попробовать убрать его и в госпитале, но это уже
был бы явный перебор, и даже если бы все прошло внешне чисто, у многих
возникли бы вопросы. А их и так много, А в той системе отношений, в
которой Грицалюк прожил всю свою сознательную и очень грешную жизнь, для
приговора не требовалось ни официального следствия, ни решения суда... Не
знал ничего этого Обнорский тогда - в сентябре 1985-го. Он был еще совсем
мальчишкой - правда, постаревшим от крови, жестокости, человеческой и
государственной подлости, но все же мальчишкой, которому не под силу было
расколоть и переиграть матерого и битого полковника спецслужбы. Тем более
что Андрей был совсем слаб...
   - Зачем? - пробормотал Обнорский.
   - Что "зачем"? - не понял Грицалюк.
   - Зачем... вы все это сделали, товарищ полковник?..
   Шелестящий шепот Андрея, старческий взгляд его глаз, казалось, на
мгновение задели что-то в покрытой прочным панцирем душе грушника. Он
глубоко вздохнул и молчал почти минуту, наконец усмехнулся и ответил:
   - Зачем... Мальчик мой, даже если бы я тебе на этот вопрос ответил, ты
бы меня все равно не понял. Ты слишком молод и совсем ничего не знаешь...
И дай бог тебе не знать никогда того, что знаю я... Ты, наверное, думаешь,
что вот сидит перед тобой такой дядька-злодей, только и думающий, что бы
такого сделать плохого, как Шапокляк... А не так ведь это. Сложно все... И
с оружием тем не все так просто. Ты про внебюджетное финансирование слышал
что-нибудь?
   Чуть не пробил Грицалюк Андрея, но Обнорский сумел изобразить полное
непонимание:
   - С каким оружием?
   - Да не важно с каким... Знаешь, я ведь когда-то тоже хотел быть
историком, как и ты...
   Искренен был Грицалюк или играл, как всегда, но последней своей фразой
он окончательно сломал Обнорского: не видел он больше смысла упираться.
   Покарать зло? Так Кука уже помирает, а из других зол - какое выбирать?
Да и есть ли вообще в этом мире что-нибудь, кроме боли, подлости и зла? За
кого воевать? За справедливость? А есть ли она, чтобы жертвовать ради нее
ни в чем не виноватыми близкими и самим собой? За йеменскую оппозицию,
которая, может, лишь чуть симпатичнее президентской команды? За кого? И
ради какой идеи?
   - Я согласен, товарищ полковник... Согласен...
   Потом ему будет очень стыдно за эти слова, за свою слабость и глупость.
Но все это будет потом...
   А когда к нему в палату пришли генерал Сорокин, Пахоменко и тот
незнакомый мужик, который был в кабинете у Главного, когда Обнорский,
Дорошенко и Громов докладывали о результатах рейда к Шакру, Андрей
рассказал все так, как хотел Грицалюк. Он сказал, что у Нади Дуббат они с
Ташкоровым нарвались на засаду, таджик погиб сразу, а его, Обнорского,
подстрелили чуть позже и до посольства он дойти уже не смог.
   Сорокин внимательно выслушал рассказ Андрея и еле заметно вздохнул, как
показалось Обнорскому - с облегчением. Потом генерал хлопнул себя ладонями
по ляжкам и покачал укоризненно головой:
   - Эх, ребята, ребята... Я же вам русским языком доводил - ни в какие
стычки не вступать, а вы... Доводил или не доводил?
   - Доводили, товарищ генерал,- бесцветным голосом подтвердил Андрей.
   - Дойди хоть один из вас до посольства - может быть, и Абд эль-Фаттах
был бы жив... Да ты же ничего не знаешь - сожгли его в бэтээре к ебаной
матери... Несколько часов не дотянули... Ладно, никто тебя ни в чем не
винит, тем более Ташкорова... Просто, если бы вы дошли, все могло бы
совсем по-другому повернуться... И твоя судьба, кстати, тоже... Да что
говорить - что выросло, то выросло. Прошлого не воротишь...
   - Да,- равнодушно сказал Обнорский.- Не воротишь.
   - Ну ладно,- подвел черту под визитом Главный.- Поправляйся. Врачи
говорят, что ты в рубашке родился, ранения не очень серьезные, самое
опасное уже позади. Ты просто очень много крови потерял, но в тебя уже
обратно столько влили... У тебя группа крови хорошая, от любого подходит.
Везучий ты, студент.
   - Да, товарищ генерал. Спасибо. Я везучий.- И Андрей, не дожидаясь
ухода гостей, отвернулся к стенке.
   Видимо, его кололи какими-то успокаивающими, потому что он все время
спал, просыпаясь только для того, чтобы поесть и справить естественные
надобности. Через день после визитов Грицалюка и Главного к нему в палату
пустили Илью. Новоселов казался похудевшим и постаревшим, он присел к
Андрею на кровать, взял его правую руку в свои ладони и долго молчал,
время от времени дергая уголками рта. А потом начал рассказывать.
   На Андрея Илья и его советники наткнулись чисто случайно - утром 8
сентября к Адену подошла Эль-анадская бригада, которая должна была
соединиться с другими фаттаховскими частями и начинать очищать город от
насеровцев. К счастью, Илюхин мусташар в городке строителей выяснил у
своей эвакуированной туда жены, что та в панике не взяла с собой денежную
заначку, запрятанную где-то в тариковской квартире. Советник чуть не
рехнулся и в конце концов решился-таки самовольно смотаться по-быстрому в
оставленный гарнизон - якобы за одеждой и обувью...
   Днем 8 сентября фаттаховские бригады вошли в город, и началась вторая
серия Большой Аденской резни, которая продолжалась трое суток. Кстати,
долгожданный советский военный флот все же подошел - к вечеру 8-го корабли
начали входить в бухту Тавахи, куда уже стекались со всех концов
разрушенного города непонятно как уцелевшие русские, болгары и восточные
немцы. Люди - в основном гражданские специалисты, женщины и дети - стояли
по колено в воде, протягивали кораблям навстречу руки и плакали от счастья.
   Но счастье было недолгим - по советским военным кораблям ударила
береговая артиллерия, поддерживавшая Али Насера, и флот входить в бухту не
стал.
   Говорят, что командующий эскадрой связался с Москвой, обрисовал
ситуацию, а Москва в категорическом тоне приказала в конфликт не вступать,
на огонь не отвечать, и вообще хватит нам, мол, одного Афганистана...
Потом корабли развернулись и ушли, не слыша, какие проклятия и стоны
несутся им вслед с берега...
   Эвакуировать гражданских принялись неведомо откуда взявшиеся англичане
- они носились по Адену на джипах под ооновскими флагами, собирали среди
развалин полусумасшедших женщин и детей и свозили за город, откуда на
плотах, катерах и лодках всех переправили через узкий пролив в Сомали.
   Кого-то подбирали прямо в море американские, английские и советские
гражданские суда. Ходили слухи, что среди иностранцев самые большие потери
понесли китайцы - их было в Адене очень много, они в основном строили
здания разных министерств. Как-то так получилось, что, когда все они
ринулись на пляж Арусат эль-Бахр (кто-то пустил слух, что оттуда начнется
эвакуация), по ним с трех сторон ударили пулеметы... Говорили, что весь
пляж был завален трупами китайцев...
   А фаттаховцы стреляли, резали и вешали насеровцев точно так же, как до
этого насеровцы фаттаховцев. Потом, 10 сентября, установилось перемирие, и
бывший президент Али Насер Мухаммед пообещал покинуть город и страну, если
ему будет гарантирован свободный коридор. Коридор Насер получил, и утром
11-го колонна его сторонников - около восьмидесяти тысяч человек - вышла
из Адена в направлении Северного Йемена. Когда колонна достаточно отошла
от города, ей вслед были посланы уцелевшие вертолеты и штурмовики, которые
отработали по насеровцам весь оставшийся у них боезапас. Но самому Насеру
все-таки удалось уйти по одним источникам - в Эфиопию, по другим - в
Северный Йемен... Днем 11-го в городе начали собирать трупы и хоронить их
в братских могилах. Точную цифру погибших не мог назвать никто, но по
примерным подсчетам за неделю уличных боев в городе было убито от
тринадцати до пятнадцати тысяч человек...
   Илья все говорил и говорил, Андрей слушал жуткий рассказ и думал о том,
что он, возможно, не успел еще увидеть в Адене самого страшного.
   - А какое сегодня число? - спросил Обнорский.
   - Тринадцатое сентября. Насеровцы ушли на Север - значит, наступила
осень.
   Народная йеменская примета,- неуклюже попытался пошутить Новоселов, но
улыбка у него получилась какая-то совсем не веселая. Скорее даже жуткая
вышла улыбочка.
   Андрей прикинул в уме - получалось, что в полном беспамятстве он провел
трое суток.
   - Наших много погибло?
   - Да... как сказать,- пожал плечами Илья.- Никто же толком ничего не
знает.
   Начальство, может, и в курсе, но общие цифры погибших среди советских,
наверное, засекречены... У нас, из Тарика, значит, кто погиб... Назрулло,
Лешка Толмачев - его в Хур-Максаре только позавчера обнаружили совсем
раздувшегося... Царькова убили - причем его, говорят, в самом-самом
начале, чуть ли не в первый день... Хабиры из Бадера его нашли, а чего он
туда поперся и кто его грохнул - непонятно. В том месте, где он лежал,
говорят, и особой стрельбы-то не было...
   Обнорский вспомнил, как вечером 5 сентября, вернувшись в Тарик после
разговора с Сандибадом в "Самеде", он оставил Царькову срочный вызов на
встречу - комитетчик не появился ни ночью, ни утром 6-го... Вполне
возможно, что Царькова убили еще до начала переворота. И необязательно
арабы... Озвучивать свои мысли Андрей не стал, а Новоселов продолжал
рассказывать:
   - Громов твой жив, кстати, только вчера его на корабль отправили... Из
Бадера, говорят, трое хабиров погибли и одна женщина. В Салах-эд-Дине
вроде все живы... У геологов и мелиораторов, кажется, были большие потери,
но это только слухи... А раненых - до жопы... Про Кукаринцева слышал? Его
недалеко от посольства нашли с двумя дырками в животе и одной в груди...
До эвакуации он дотянул, но Самойлов говорил, что с ним безнадега -
позвоночник задет, еще что-то... Говорят, его Грицалюк к Главному посылал
- с темой насчет Фаттаха... Тебя тоже хотели сначала на корабль, а потом
врачи сказали, что все в порядке, через неделю танцевать будешь, ну и
решили пока оставить. Наши уже все, кто уцелел, в Тарик вернулись - ну,
кроме баб и ребятишек, тех всех в Союз... Обустраиваемся помаленьку,
плохо, что воды нет и света... Ладно, Андрюха, давай поправляйся... Вроде
сейчас уже все успокаивается потихоньку...
   Андрея выписали из госпиталя через две недели - молодой организм
восстанавливался довольно быстро, хуже дело обстояло с психикой - по ночам
Обнорского мучили такие кошмары, что он боялся засыпать.
   Официально срок его стажировки заканчивался в конце сентября
(стажеров-студентов откомандировывали в развивающиеся страны не на полный
год, а на 11 месяцев), но поскольку в Седьмой бригаде с его отъездом
совсем не осталось бы "советского присутствия", Андрея решили задержать в
Адене до 10 октября, когда из отпуска должен был вернуться Дорошенко.
Обнорский отнесся к этому решению безразлично, он даже немного боялся
возвращения в Союз, а приходящие с родины письма читал через силу и без
всякого интереса... В бригаде работы для него никакой не было, и Андрей
откровенно валял дурака - ездил со своим шофером на море и часами смотрел
на волны...
   В Адене понемногу расчищали улицы от развалин, находя все новых и новых
мертвецов, и казалось, эта работа никогда не кончится, потому что даже
через три недели после окончания боев в разных районах города явственно
пахло еще не найденными под завалами разлагавшимися трупами...
   В мире на события в столице Южного Йемена отреагировали довольно вяло,
а в Союзе и вовсе никакой информации об Аденской резне народу не поступило
- лишь крохотная заметка в "Правде" о смене политического руководства в
НДРЙ... (Когда в Аден, как обычно, с трехнедельным опозданием пришли
газеты из Москвы, Илья обнаружил в "Известиях" от 7 сентября статью на
подвал, которая называлась "Абьянская новь" и в которой рассказывалось,
как феллахи и бедуины с помощью советских тракторов переустраивают быт и
земледелие в провинции Абьян - естественно, под руководством Йеменской
социалистической партии и лично товарища Али Насера Мухаммеда. В редакции,
надо полагать, не знали, что в этот день абьянские феллахи и бедуины уже
вовсю крошили людей в Адене - кстати, под руководством "верного
марксиста-ленинца" товарища Али Насера.)
   Новым президентом НДРЙ стал другой "верный марксист-ленинец", имени
которого Обнорский раньше не слышал. Про этого "марксиста" рассказывали,
что он еще в 1969 году участвовал в экспедициях по поголовному вырезанию
некоторых йеменских племен с целью кардинального решения вопросов,
связанных с кровной местью,- чтобы мстить было некому. Этот парень был
явно предан великому Советскому Союзу и любил его всей душой, неоднократно
бывал там и даже дважды лечился в московской Кремлевке от алкоголизма...
   С полковником Грицалюком Андрей больше не увиделся, потому что грушника
отозвали в Москву еще до того, как Обнорского выписали из госпиталя. О
дальнейшей судьбе полковника Андрей узнал только через много лет и уже
совсем в другой стране...
   За несколько дней до возвращения в Союз Ильи и Андрея (они улетали
вместе, потому что Новоселова тоже немного притормозили) в Аден пришел
длинный список награжденных и поощренных за сентябрьские события. Генерал
Сорокин получил орден Боевого Красного Знамени, замполит Кузнецов и
финансист Рукохватов - ордена Красной Звезды, референту Пахоменко и еще
троим хабирам достались "шерифы" третьей степени ["Шерифами" называли
ордена "За службу Родине в Вооруженных Силах СССР"], а еще десяти офицерам
- медали и грамоты Министерства обороны. Погибшие шли отдельным списком -
им всем посмертно дали по Красной Звезде. Илью и Андрея Родина, кстати,
тоже не забыла - обоим приказом министра обороны было досрочно присвоено
воинское звание "лейтенант". Гражданского Обнорского, которому еще
предстояло доучиваться в университете, это особенно тронуло. Впрочем, они
получили еще и по йеменской медали "За храбрость". Медали эти были очень
похожи на советские, потому что делались на Монетном дворе в Ленинграде.
   Всю ночь перед отлетом ребята не спали - упаковывали вещи, принимали
приходивших прощаться гостей и мечтали о том, как они заживут в Союзе...
   Провожать Андрея и встречать Семеныча (он прилетал тем же самолетом,
которым улетали Обнорский с Новоселовым) на площадь перед аэропортом
явилась вся Седьмая бригада в полном составе, во главе с комбригом
Садыком, который стал подполковником. Семеныч, прилетевший без жены, ни о
чем, что происходило в Адене за время его отпуска, практически не имел
представления. Все то время, что оставалось у Обнорского до посадки, он
слушал Андрея, приоткрыв рот в горестном изумлении и ошеломленно качая
головой.
   Перед тем как войти в здание аэропорта, Андрей в последний раз
оглянулся - на площади в коротком строю стояли, отдавая ему честь,
тридцать два человека в серо-зеленой пятнистой форме кубинского
производства. Это было все, что осталось от восьмисот пятидесяти трех
солдат и офицеров Седьмой парашютно-десантной бригады йеменского
спецназа...


   Часть II. Журналист

   Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо
написано:
   Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.

   Новый Завет, Послание к Римлянам святого апостола Павла, гл. 12, стих
                                19


   Родина встретила Андрея и Илью без особого энтузиазме. Собственно
говоря, в аэропорту Шереметьево-2 их вообще никто не встретил, и хотя
ребята были к этому готовы (они не сообщили никому из родных дату своего
прилета), все равно им было как-то очень уж невесело. Советских рублей,
взятых год назад с собой в Йемен (почему-то таможня разрешила вывозить не
более тридцати), не хватало даже на то, чтобы доехать до центра Москвы,
пришлось доплатить частнику блоком "Ротманса", чтобы он согласился
развести их по домам. Нет, деньги у ребят были, и совсем даже немалые -
перед отлетом из Адена финансист выдал каждому по десять тысяч чеков
Внешпосылторга, пятисотчековыми купюрами, которые еще предстояло где-то
разменивать.
   Илья и Андрей ехали по ночной Москве молча, смотрели, замерев, на
мокрые осенние улицы, на редких прохожих, на огни фонарей и витрин...
После Адена Москва казалась образцом чистоты, покоя и свежести, хотелось
остановить машину, выскочить и, упав на колени, гладить руками шершавый
асфальт.
   Ребятам как-то не верилось, что все уже кончилось, что они вернулись и
что скоро придется расставаться. Мысленно они еще были там, в Йемене,
поэтому чистая и спокойная Москва казалась чужой и незнакомой, и оба вдруг
ощутили, как тянет их назад, в Аден. Говорят, что похожие чувства иногда
может испытывать заключенный, выходя из тюрьмы: его тоже тянет обратно в
камеру - неуютную, но ставшую домом.
   В одну реку никому не дано войти дважды. Обнорский и Новоселов
вернулись совсем не в тот город, который покинули год назад, оба
чувствовали это и инстинктивно жались друг к другу, страшась набора
сложных рефлексий и переживаний, называемых по-научному адаптацией.
   Когда Илью подвезли к его дому, стоящему рядом со станцией метро "Новые
Черемушки", ребята начали обниматься так, будто прощались навек, хотя
увидеться им предстояло не далее как через несколько часов - с утра нужно
было идти в "десятку" и сдавать служебные паспорта, аттестаты,
характеристики... В Адене их предупредили строго: на следующий же день - в
Генштаб; если бы самолет прилетел в Москву днем, а не ночью, сдавать
документы наверняка предписали бы в тот же день...
   Условившись, что утром они встречаются у ресторана "Прага", ребята
простились, и частник, попыхивая заработанным "Ротмансом", повез
Обнорского в Останкино, на улицу Яблочкова - там со своими
родителями-пенсионерами жила Маша...
   Торжественной встречи долгожданного героя-интернационалиста не
получилось.
   Андрея, конечно, впустили в квартиру и начали готовить ужин, но
Обнорский с первых же секунд ощутил Машино отчуждение, в доме сгустилась
напряженность, тесть вообще не вышел, а тёща отводила глаза. От поцелуя
Маша увернулась, и Андрей, пройдя на кухню, понял, что что-то случилось.
Ощущения не обманули его... Оказывается, за месяц до его возвращения та
медичка, с которой у Обнорского был постельный роман в Питере, написала
Маше письмо со всеми возможными подробностями об их связи и с требованием
"отпустить мужчину, который все равно уже сделал свой выбор". Известие это
словно обухом шарахнуло Андрея по голове, он давно не питал к медичке
никаких чувств, более того, после всего пережитого в Йемене его
инстинктивно тянуло к семье, он хотел детей, и ему казалось, что, может
быть, все у них с Машей еще наладится...
   Но он хорошо знал ее характер - измену простить она не могла, это было
выше ее гордости и самолюбия, еще не обузданных женской житейской
мудростью.
   ...В ту ночь он не остался у Маши - было бы просто невмоготу спать с
ней в одной квартире, но в разных постелях - и без звонка и предупреждения
Андрей поехал к Илье, расплатившись в такси последним блоком фирменных
сигарет, который у него оставался...
   Илья оказался в квартире один (его родители были на даче, что-то у них
там случилось) и обрадовался Андрею так, будто они не виделись черт знает
сколько месяцев. Обнорский рассказал все о своих заморочках, и Новоселов
молча полез в холодильник за водкой...
   Друзья нажрались в пустой квартире так, что утром еле смогли встать.
Глянув на свои опухшие лица, они только ойкнули, но все же честно
засобирались в Генштаб, до которого, естественно, не добрались - выйдя из
станции метро "Арбатская", Илья заявил, что с такими харями в "десятку"
идти просто неприлично, и ребята решили заскочить в пивной ресторан
"Жигули", для того чтобы "прийти в норму". В "Жигулях" они продали
швейцару по пятьсот чеков из расчета один чек за два рубля, приняли по
литру пива на грудь, и после этого их "повело" - Андрей сказал, что
теперь, если они заявятся в Генштаб, их "не поймут" еще больше...
   Из "Жигулей" друзья переместились в ресторан "Прага" (маршрут был
отработан поколениями возвращавшихся из экзотических стран офицеров,
называвших ориентиры "Жигули" - "Прага" - Десятое Главное управление
Генерального штаба бермудским треугольником).
   Про "Прагу" ходили слухи, что в этом ресторане все официанты поголовно
стучали кто куда, однако это не мешало халдеям обсчитывать тех, по кому
было ясно - эти требовать и проверять счета не будут, не до того мужикам...
   Впрочем, столик Обнорского и Новоселова обслуживал верткий парень,
который, напаривая ребят, захотел все-таки их чем-то отблагодарить -
официант, расставляя очередную пересменку напитков и закусок, предупредил,
что у входа в ресторан теперь постоянно дежурят менты: после вступления в
действие антиалкогольного указа любого посетителя можно было смело
забирать в отделение и вытрясать там из него все, что еще не пропито.
   - Насрать. Но спасибо,- ответил халдею Илья, который с самого начала
объяснил Андрею, что, пока с ними синие служебные паспорта,- никакая
ментовка их никуда не заберет, даже если они будут выходить из кабака
"осьминогом".
   - Слушай, родной,- поймал Обнорский официанта за рукав,- а как тут у
вас...
   С барышнями бы нам познакомиться... А?
   Халдей нервно закрутил головой, покусал губу, подумал, что ребята явно
не походили на милицейскую подставу - видно было, что они просто вернулись
откуда-то издалека,- поэтому официант, взвесив в голове все за и против,
все-таки решился и незаметно показал глазами на столик в углу, за которым
скучали две барышни в мини.
   Илья с Андреем быстро посовещались и послали девушкам на стол бутылку
шампанского - она была принята, что дало друзьям повод через несколько
минут встать и промаршировать на знакомство. После годичного воздержания
эти две путаны из "Праги" показались Обнорскому и Новоселову просто
сексуальной мечтой. После недолгой "светской" беседы Илья пошел в
решительное наступление - пригласил Анжелу и Снежану (так представились
барышни) продолжить знакомство в более интимной атмосфере, имея в виду
свою квартиру.
   Снежана окинула ребят оценивающим взглядом и закурила длинную
ментоловую сигарету, щуря накрашенный глаз.
   - Мы девушки дорогие, хватит у вас башлей, чтобы нам потом на такси
уехать?
   Мы далеко живем...
   - А сколько стоит такси до вас?
   - Да рублей двести каждой - мы живем в разных местах. Но обе далеко,-
засмеялась Снежана.
   Анжела все время молчала, только внимательно смотрела на ребят, словно
изучая их.
   - Чеками ВПТ пойдет? По курсу один в один? - бухнул Обнорский,
сознательно поднимая ставки, чтобы, как говорится, снять девушек наверняка.
   У Снежаны округлились глаза:
   - Чеками? А у вас правда есть? Не врете?
   Ребята молча предъявили свои "верительные грамоты", и Снежана даже
начала подниматься со стула, готовая ехать хоть сейчас - похоже, деньги
действовали на нее завораживающе. Однако Анжела (видимо, она была в этой
парочке лидером) дернула ее за рукав и усадила обратно.
   - Спасибо, ребята, только никуда мы с вами не поедем.
   - Почему? - растерялся Новоселов.- Посидим, музыку послушаем...
   Анжела жестко, по-мужски усмехнулась и отпила шампанского из бокала.
   - Глаза у вас, мальчики, нехорошие... Вы откуда, из Афгана?
   - Нет...- ответил Андрей, переглянувшись с Ильей, и, помявшись немного,
добавил: - Мы... из другого места. Но тоже с югов.
   Анжела покивала и взяла сигарету.
   - Оно и видно. Я же говорю - глаза у вас нехорошие... Пройденный
вариант, опыт уже имеется... Утром вместо чеков нам со Снежаной по рожам
настучите за то, что мы тут жили весело, пока вы там... на своих югах
Родину защищали... Спасибо, мальчики, но это не для нас.
   Обнорский с Новоселовым принялись было убеждать девушек, что ничего
такого не случится, и даже предложили заплатить деньги "на такси" не
утром, а еще вечером - сразу, как в квартиру войдут,- но Анжела была
непреклонна:
   - Чеки потом отобрать несложно... Не, ребята, гуляйте без нас...
   Снежана развела руками, показывая, что против опытной подруги она не
пойдет, и друзьям не оставалось ничего другого как вернуться за свой
столик. Хорошо начинавшийся вечер был скомкан, и ребята вернулись в
квартиру Ильи в детское время. На выходе из ресторана к ним попытались
было привязаться два милицейских сержанта, но после предъявления паспортов
с убедительной надписью "Оказывать содействие и пропускать
беспрепятственно"
   менты, откозыряв, куда-то исчезли, решив не связываться.
   Весь вечер Новоселов и Обнорский старались решить "половой вопрос" -
Илья названивал всем своим знакомым девушкам подряд, пытаясь выписать хоть
кого-нибудь к себе на хату, но везде натыкался на глухой облом - одни
подруги повыходили замуж, другие были, как на грех, заняты... В конце
концов ребята решили плюнуть и лечь спать пораньше, чтобы с утра все-таки
попасть в "десятку" в человеческом виде...
   В "десятке" их, естественно, отодрали за опоздание, но особого кипежа
не было - так, пошумели для проформы, чтоб служба медом не казалась...
Дела свои Илья с Андреем сделали быстро, к полудню их вызвали к какому-то
генерал-лейтенанту, который задал им несколько вопросов, а потом
убедительно посоветовал обо всем, чему они стали в Южном Йемене
свидетелями, забыть. Обнорский с Новоселовым возражать, естественно, не
стали. Более того, указание генерала прямо соответствовало их собственным
желаниям. Правда, как известно, желания не всегда совпадают с
возможностями, и обычно лучше всего помнится как раз то, что хочется
забыть навсегда.
   Обнорскому все время, пока он был в "десятке", не давала покоя мысль,
что его все-таки обязательно должны дернуть куда-то на отдельный разговор.
Ведь в Адене никто так и не проявил интереса к истории с пропавшим
оружием. Там это еще как-то можно было объяснить гибелью Царькова и общей
неразберихой после резни. Но в Союзе... Комитетчик ведь не
самодеятельностью занимался, в Москве должны были знать, что оружие до
палестинцев не дошло... Должны были знать и о том, что Андрей пусть не до
конца осознанно, но принимал участие в этой эпопее. Значит, его
обязательно надо было детально расспросить обо всем, если, конечно,
принимать за отправную точку рассуждений действительное желание московских
начальников Царькова разобраться во всей этой темной истории. Но в
"десятке" Обнорского ни на какой отдельный разговор никуда так и не
вызвали. Никто ни о чем не расспрашивал его и позже. Андрей постепенно
начал приходить к выводу, что либо Царьков действительно ничего не успел
сообщить в Москву о том, что переводчик Седьмой бригады знал больше, чем
ему полагалось, что вызывало массу вопросов и сомнений, либо в Москве было
просто принято решение похоронить всю эту историю по каким-то неведомым
Андрею соображениям. А раз так, то самым умным и безопасным было
действительно попробовать обо всем забыть. Не было ничего, и все. Забыть...
   Никаких особых подписок у ребят брать не стали: им лишь напомнили о
тех, что они давали в ЦК до отправки в Йемен, а о них и так ребята не
забыли.
   К двум часам дня Новоселов и Обнорский закончили все свои дела в
"десятке"
   и, отдуваясь, как после кросса, выскочили на Арбат. С одной стороны, их
радовало, что они управились так быстро, с другой - они чувствовали некую
трудно формулируемую обиду: никому они не были нужны, от них избавились,
как от бедных родственников, не сказав толком даже доброго слова, которое,
как известно, и кошке приятно. Если они выполняли интернациональный долг и
"крепили на дальних подступах рубежи Родины" - разве трудно было сказать
ребятам простое "спасибо"? Они ведь не кур воровать в самоволку бегали, в
конце-то концов...
   С другой стороны, как нормальные наемники, Новоселов и Обнорский
получили по тем временам огромные деньги, только не радовали они, а, что
называется, жгли ляжки. Не все ведь измеряется деньгами, хотелось чего-то
еще, а вот этого "чего-то" как раз и не было. У Андрея плюс ко всему
щипало сердце из-за окончательного разрыва с Машей. Конечно, к этому шло
уже давно, но уж больно "вовремя" случилось окончательное объяснение - не
дай бог никому, вырвавшись живым из мясорубки, услышать от жены, что все
кончено... Даже если нет уже былой любви к жене - все равно это жестокий
удар по нервам, которые и так-то хуже некуда...
   Невеселые думы о Маше причудливым образом переплетались с мыслями о
Лене, которые Обнорский старательно от себя гнал. Положим, стюардессу, о
которой Андрей не знал ничего, кроме имени и даты ее последнего рейса на
Аден, можно было бы найти. Но вот стоило ли это делать?.. Неизвестно, что
Лена рассказала об их с Тамарой спасении (спрашивали-то наверняка, это
ясно), и в этой ситуации привлекать к себе лишнее внимание поисками
стюардессы было бы просто неграмотным решением. А если кто-то сопоставит
рассказы стюардесс с заинтересованностью Обнорского? Что тогда? Ответ на
этот вопрос тонул в тумане зыбких предположений, которые, впрочем, все
сходились в одной точке:
   никто Андрея за убийство двух палестинцев по голове не погладил бы -
последствия могли бы быть только печальными или совсем печальными...
   Значит, и Лену нужно было забыть... Забыть...
   Была еще одна причина, по которой Обнорский не хотел искать стюардессу.
   После "сделки" Андрея с Грицалюком (а полковник-то, кстати, сразу
срубил, что за "лейтенанты палестинские" спасли девушек в Кресенте) в нем
что-то надломилось, было ощущение глубоко запрятанного в морщинах души
стыда, будто предал он кого-то... Хотя - кого? Абд эль-Фаттаха? Так он
Обнорскому не был ни сватом, ни братом. Назрулло? Маленький таджик погиб
до последнего разговора с грушником, а мертвым, как известно, все равно
живые ничем помочь не могут... Или все-таки могут? Гнал от себя Андрей эти
мысли, сам себе не хотел сознаваться, что Лена, если бы они все-таки
встретились, сразу напомнила бы ему слишком многое из того, что ему
хотелось забыть.
   Забыть...
   Из состояния оцепенелой задумчивости Андрея вывел Илья. Оглянувшись на
здание Генштаба, он с непередаваемым выражением на лице харкнул на
тротуар, потом достал сигарету и сказал:
   - Слышь, Палестинец, проснись... Надо что-то с бабами решать. Или я за
себя не отвечаю - могу ведь и к тебе начать приставать. Так что - думай!
   - А что - думай? - возмутился Обнорский.- У меня в Москве ни одной
знакомой бабы, кроме жены. Бывшей к тому же. Так что чего я-то?.. Кто из
нас москвич?
   - А кто из нас студент? - тут же парировал Новоселов.- Я из казармы не
вылезал - когда мне было с девушками знакомиться...
   - Да-да-да, ой-ой-ой,- противным голосом подхватил Андрей.- Тяжелое
детство, железные игрушки... Знакомые песни... Не надо косить под
юродивого, товарищ курсант. Ах, простите - лейтенант. Из казармы он не
вылезал... Да у вас в ВИИЯ курсисток полно... [В Военном Краснознаменном
институте действительно был так называемый женский факультет. По ходившей
среди переводчиков легенде, его открыли специально "под дочку маршала
Гречко", в то время бывшего министром обороны СССР. Девушки, правда, в
казарме не жили, но после окончания ВИИЯ получали воинское звание
лейтенанта и становились военными переводчицами. Конкурс на этот факультет
был огромным, в основном там учились дочки высокопоставленных военных и
гражданских чиновников. Попасть туда какой-нибудь Золушке со стороны было
делом практически нереальным]
   - Это - святое,- сказал Илья строгим голосом, подняв к небу
указательный палец.- Курсистки, конечно, есть. Но трахаться с ними опасно.
   - Чем же? - не понял Обнорский.- У них что, там зубы растут?
   - Зубы у них растут там, где определила природа,- снисходительно
пояснил Новоселов.- Но у них всех папы, которые могут сделать с тобой
такое, что похабные ужасы, о которых вы, коллега, тут говорите, покажутся
детскими забавами. Женят в один присест - квакнуть не успеешь. Или -
невыездной навеки. Так что давай про курсисток не будем. Другие
предложения есть?
   - Какие тут могут быть предложения, если у нас даже с блядями ничего не
вышло,- хмыкнул Андрей.- Глаза у нас, видите ли, не такие...
   - Минуточку, коллега, ваш перевод неточен,- сказал Илья, манерно
затягиваясь сигаретой.- У нас не вышло не с блядями, а с проститутками,
будем точны в терминологии, это в данном случае важно. Проституция - это
профессия, а блядство - черта характера или, если хочешь, состояние души.
   Бляди - они необязательно за деньги трахаются, а скорее по внезапно
возникшей симпатии... Давай подумаем, где два симпатичных
интернационалиста при деньгах и хате могут нарыть таких душевных блядей...
   Ребята начали перебирать возможные варианты. Лимитные общежития были
забракованы сразу, дискотеки остались под вопросом (тем более что
функционировали они лишь вечером), на бары и рестораны надежды было уже
мало.
   - Подожди,- сказал наконец Обнорский.- В нашем универе самыми блядскими
считались два факультета - журналистики и филологический. На них бабы
совсем без тормозов - где ее сгреб, там, как говорится, и... ну, ты понял.
   Я, конечно, не знаю, как обстоят дела в Москве, но мне кажется, что
особых видовых различий быть не должно...
   - Постой-ка, постой... В этом что-то есть.- Илья глубоко задумался, а
потом решительно кивнул и сказал голосом Горбачева: - Уверен, шо убежден.
И это питает мою позицию.
   Поскольку журфак был совсем неподалеку, друзья решили отправиться
именно туда. Входя в "храм науки" Новоселов повел носом и, скрывая легкий
мандраж, процитировал Горбатого из своего любимого фильма "Место встречи
изменить нельзя":
   - Верю, ждет нас удача. На святое дело идем!..
   Обнорский в ответ только хмыкнул.
   Удача, однако, действительно им улыбнулась - в одном из коридоров
ребята наскочили на двух симпатичных и явно скучающих студенток.
   Илья сделал стойку, незаметно толкнул Обнорского в бок и шепнул:
   - Рыженькая - моя!
   После этого Новоселов с самым невинным видом поинтересовался у
студенток, как им пройти в библиотеку. Девушки, не чая греха и подвоха,
начали объяснять, и Илья вцепился в них мертвой бульдожьей хваткой
человека, имеющего профессиональное представление о том, как завязываются
"случайные"
   знакомства. С чудовищной энергией он начал ездить по ушам - через
минуту будущие журналистки уже хохотали и поглядывали на ребят с явным
интересом.
   Оказалось, что рыженькая зеленоглазая Ирина и кареглазая брюнетка
Светлана - третьекурсницы, причем обе не москвички. Выяснив это
обстоятельство, Илья чуть было не засучил от радости ногами: шансы ребят
повышались, студентки явно жили в общаге, и им не надо было в случае чего
отпрашиваться у родителей на ночевку "у подруги".
   Новоселов решил потрясти подружек экзотикой: поведал, что он и его друг
Андрей военные переводчики и буквально только что вернулись из длительной
загранкомандировки в одну "очень южную страну",- на этом, собственно,
правдивая часть его рассказа закончилась. Дальше началась такая
чудовищная, наглая и циничная ложь, что оторопел даже Обнорский: он и не
подозревал, что у его друга такая буйная фантазия. Когда Илья, ведя
завороженных девушек в буфет "на чашечку кофе", дошел до рассказа о том,
как в песках за ним гонялся смертельно опасный ядовитый пустынный барсук,
от которого Новоселов спасся, лишь вскарабкавшись на пальму, Андрей не
выдержал и по-арабски сказал:
   - Полегче, товарищ лейтенант, они же все-таки не из деревни.
   Илья отреагировал мгновенно:
   - Не мешай, весь Союз - сплошная деревня. Информации у людей - ноль,
чем чудовищнее ложь, тем легче в нее верится. Ты лучше подключайся,
Палестинец... Ну не правду же им рассказывать...
   Девушки действительно слушали Новоселова открыв рты, а после короткого
диалога ребят по-арабски они, судя по всему, были уже готовы поверить во
что угодно. Обе девчонки были весьма аппетитны, совсем не хуже шлюх из
"Праги", Обнорский почувствовал, как в нем начинает бурлить кровь, и
включился в процесс охмурежа. Мало-помалу он преодолел свою угрюмость и,
что называется, разошелся. До Ильи ему, конечно, было далеко, но и рассказ
Андрея о нашествии на их гарнизон оголодавших горных бабуинов был совсем
неплох.
   Через часок компания органично переместилась в пиццерию, открывшуюся
совсем недавно недалеко от дома Новоселова, там все после сытной еды и
хорошего красного вина пришли в окончательно эйфоричное состояние, и
передислокация в квартиру прошла без сучка, без задоринки. Вернее,
задоринка (в смысле "задорность") как раз присутствовала, да еще какая!
   В квартире ребята немного занервничали: обидно было бы, если бы после
такого хорошего начала что-нибудь сорвалось - но страхи оказались
напрасными. Вся компания для приличия протрепалась и протанцевала до часу
ночи, когда закрывалось метро, девушки поохали, демонстрируя явную
непреднамеренность своего опоздания, минут пятнадцать обсуждались варианты
с такси, но в конце концов все сладилось, подружки были растащены по
разным комнатам, где групповой охмуреж сменился индивидуальным. Потом
Обнорскому было даже не по себе, когда он вспоминал, что молол, пытаясь
затащить Светлану в койку... Она, надо сказать, сопротивлялась как могла,
лепеча что-то вроде: "Мы же еще так мало знакомы..."
   Но Андрея уже можно было остановить только пулей. Повторяя
прерывающимся голосом запомнившуюся из какого-то старого фильма фразу:
"Один поцелуй для солдата, барышня, только один", он схватил девушку за
талию и поцеловал так, что она обмякла в его руках - то ли от
недостаточного поступления воздуха в легкие, то ли от передавшегося ей
возбуждения. Когда Обнорский, рыча и постанывая, начал ее раздевать, она
уже почти не сопротивлялась, а лишь дрожала как в лихорадке. Потом оба
упали на широкий диван, и Андрею показалось, что он успел войти в Светлану
еще в падении. Девушкой она, конечно, не была, но ее сексуальный стаж явно
начался совсем недавно - слишком сначала неловко и скованно двигалась она
навстречу совершенно потерявшему разум Андрею. Обнорский, кончив первый
раз, даже не смог остановиться, он продолжал входить между Светиных
раскинутых длинных ног, одновременно целуя ее грудь, плечи, горло - все,
на что натыкались его разом пересохшие губы. В этот момент он целовал не
только Свету, студентку третьего курса московского журфака, с которой
познакомился всего несколько часов назад, но и Машу, и всех своих
немногочисленных любовниц, и Лену...
   Он целовал то, чего был лишен целый год - Женщину.
   Поэтому и была, наверное, в его движениях и ласках та невероятная
нежность и искренность, которые заставили Светлану вдруг задышать все чаще
и чаще, потом забиться, заметаться под Андреем с жалобными стонами, словно
не понимала она, что происходит. А потом ее стон перешел в крик, длинные
наманикюренные ногти вонзились Обнорскому в спину - и его финальный рык
слился с ее истомным выдохом. Они долго лежали слившись, слишком
ошеломленные, чтобы хотя бы шевельнуться, а потом Света еле слышно
прошептала ему в ухо:
   - Хороший ты мой... У меня никогда... ничего похожего не было...
Слышишь?..
   Андрюшенька... Андрюша мой...
   К Обнорскому от этого шепота, казалось, вернулись все вылившиеся в нее
силы, и он снова начал целовать вспухшие Светины губы и гладить ее
прижимавшиеся к нему бедра...
   В общем, что бы там ни говорили ревнители моральных устоев, а была эта
ночь ночью самой настоящей нежности и, может быть, даже любви...
   У Ильи с Ириной, судя по тяжелому скрипу большой родительской кровати и
страстным всхлипам, доносившимся в комнату Андрея и Светы, дела шли тоже
очень хорошо, просто даже замечательно.
   Под утро сексуальная вакханалия выжгла и у ребят, и у девушек столько
калорий, что они, полуодетые и совершенно отъехавшие, сползлись не
сговариваясь на кухню к холодильнику и, ни капли не стесняясь друг друга,
начали есть все, что подворачивалось под руку, давясь и торопясь вновь
разбежаться по постелям...
   Безумие плоти продолжалось почти сутки, девчонки напрочь позабыли про
занятия в университете, а ребятам торопиться было некуда - Обнорскому и
Новоселову дали по три недели отпуска...
   Через день Света с Ириной все-таки убежали, еле передвигая ноги,- они
боялись, что их начнут искать с милицией встревоженные однокурсницы,- но
обещали вернуться, а ребята вызвонили Володьку Гридича и Леху Цыганова, и
понеслась настоящая карусель. Те примчались сразу же, привезли с собой
море водки и обрадовались Андрею с Ильей так, что никакими словами этого
не передать...
   Запой продолжался еще дня три, квартира родителей Ильи вскоре
превратилась в настоящий вертеп. Несмотря на все усилия вернувшихся вскоре
Светланы и Ирины - девушки взяли на себя роль хозяек, но им было явно не
под силу сдержать пошедших вразнос ребят,- в квартире постоянно появлялись
какие-то новые люди - однокурсники Ильи, Гридича и Цыганова, тоже
вернувшиеся из разных стран парни, и у каждого жгло сердце и болела душа.
Новоселов, казалось, от водки и Ирины постепенно отмякал, добрел и
размораживался, а вот Андрей... Наверное, он в первые сутки выплеснул
слишком много нежности и тепла и в следующие дни все больше мрачнел,
замыкался и все чаще вспоминал то, что ему вспоминать совсем не надо было
бы...
   Неожиданно вернулись с дачи родители Ильи, обомлели от вида
разгромленной квартиры, но радость от возвращения сына перевесила все
остальные чувства - обошлось без скандала, хотя Новоселов-старший и ходил
по своему жилищу с потерянным видом, повторяя одну и ту же фразу:
   - И насрали в патефон...
   Вся компания, кроме Обнорского, в испуге разбежалась, девушки, пряча от
родителей Новоселова глаза, исчезли первыми. Илья уговаривал Андрея
остаться еще на пару дней в Москве, но Обнорский принял решение в тот же
день уехать в Ленинград - затягивать дальше свое возвращение он не мог,
его родители могли позвонить Маше, узнать, что он в Москве, и сходить с
ума от неизвестности, куда пропал сын...
   Илья проводил Андрея на вокзал, билет они купили с рук у спекулянта.
Ребята долго стояли на перроне и тяжело молчали. Праздник возвращения
закончился, если, конечно, можно было назвать праздником это разгуляево.
   - Что девчонкам сказать?.. Светка будет спрашивать...- спросил наконец
Илья за несколько минут до отправления поезда.
   - Не знаю,- пожал плечами Обнорский.- Скажи как есть... Уехал домой, и
все... Если буду в Москве - обязательно найду ее. Только когда это еще
будет - сам понимаешь...
   Новоселов кивнул - он действительно все понимал: Светлана училась в
Москве, Андрей в Ленинграде. Перспектив развития отношений не было. Вот
только объяснить это девушке не много нашлось бы охотников - Илья видел,
какими глазами она смотрела на Обнорского... И почему только Андрюха не
москвич?..
   После последнего предупреждения проводницы о скором отправлении ребята
крепко обнялись, и Андрей вскочил в вагон. Когда поезд тронулся, друзья
продолжали еще некоторое время держать друг друга глазами, но постепенно
состав набрал скорость, и Илья уже не поспевал идти за ним по перрону. Еще
мгновение - и Новоселов пропал из виду, в эту секунду Обнорскому стало
настолько тоскливо, что он едва не выпрыгнул из вагона...
   Всю ночную дорогу до Ленинграда Андрей не сомкнул глаз - курил в
тамбуре сигарету за сигаретой, думал обо всем сразу, привалившись пылающим
лбом к холодному стеклу дверного окна. В темноте октябрьской ночи его
глаза поблескивали то ли сдерживаемыми слезами, то ли жестоким
металлическим отсверком... Соседи по купе в самом начале случайно
столкнулись глазами с Обнорским и почувствовали безотчетный страх перед
этим странным парнем, они даже не сделали ни одного замечания за его
бесконечные хождения из тамбура в купе и обратно...
   В Ленинград поезд пришел рано, но метро уже открылось. Перейдя площадь
Восстания, Андрей несколько минут решал, каким маршрутом ему ехать.
   Поскольку было уже холодно, его выбор пал все-таки на метро. Перед тем
как войти в двери станции, Андрей долго смотрел на еще не заполненный
спешащими по своим делам пешеходами Невский и вспоминал, как год назад он
прощался с главной улицей города... Ему казалось, что с того дня прошел не
год, а целая жизнь... Да так оно, наверное, на самом деле и было.
   До дома он добрался к половине восьмого утра - родители еще не ушли на
работу, дверь открыла мама, и Обнорскому стало больно от того, как она
постарела за прошедший год... Мама подслеповато прищурилась, пытаясь
разглядеть в полутемном коридоре раннего гостя, потом ее губы задрожали, и
она поднесла ладонь ко рту, словно боясь поверить...
   - Это я, мама,- сказал Андрей, делая шаг навстречу и подхватывая
упавшую ему на грудь легкую, сухонькую фигурку. Он целовал мать, а она
топила в его куртке рвущиеся из горла рыдания...- Ну что ты, мама,-
бормотал Обнорский, гладя ее по голове и ловя глазами отца, выскочившего
на шум из комнаты.- Ну что ты... Все хорошо, мам. Я вернулся...
   * * *
   ...На самом деле Андрей вернулся лишь, если так можно выразиться, в
физическом смысле. Мыслями он все еще был в Йемене, который снился ему
каждую ночь - так же как в Адене ему снилась Россия. Обнорский ходил по
улицам родного города и не чувствовал радости - здесь он был чужим и
никому не нужным.
   На следующий день после своего приезда он отправился в университет.
   Дворцовый мост Андрей решил перейти пешком, чтобы подольше можно было
смотреть в свинцовые невские волны. Был как раз полдень, и с
Петропавловской крепости ударила пушка - Обнорский инстинктивно пригнулся
и чуть было не залег на асфальтовое покрытие моста. Прохожие шарахнулись
от него, как от психа, а Андрей трясущимися руками с трудом достал из
пачки сигарету, которую в три затяжки спалил...
   ...На факультет он в тот день не попал - перейдя Дворцовый мост, сел в
автобус сорок седьмого маршрута и добрался до пивбара "Петрополь",
располагавшегося недалеко от станции метро "Василеостровская". "Петрополь"
   считался "придворным" заведением востфака, впрочем, в нем любили
сиживать и студенты всех остальных факультетов универа, располагавшихся на
Васильевском острове. До отъезда в Йемен Андрей частенько захаживал в эту
пивную и знал многих ее завсегдатаев.
   Первым, с кем столкнулся в "Петрополе" Обнорский, оказался его
однокурсник Зураб Енукишвили - они с Зурабом уехали из Союза практически
одновременно, только поскольку Енукишвили был афганистом, то он и попал,
как говорится, в страну изучаемого языка. Они никогда не были особыми
приятелями, но тут бросились друг к другу словно братья.
   - Андрюха! Ты давно вернулся? - спросил Зураб. Он говорил по-русски
безо всякого акцента, потому что родился и вырос в Ленинграде.
   - В Питер - вчера, а в Союз - с неделю назад... А ты когда? - Обнорский
оглядел пивную, ища свободные места.
   - Я еще в сентябре - двадцатого... Пойдем, брат, у нашего стола место
для тебя всегда найдется...
   Под пиво Зураб рассказывал Андрею последние факультетские новости и
многое из своих афганских приключений, потом говорил Обнорский. Постепенно
от легкого напитка ребята перешли сначала на "Монтану" (так в "Петрополе"
   называли аперитив "Степной" - за изображенного на этикетке орла), а
потом и на водочку. Часы летели незаметно, Андрей все больше пьянел, и
одновременно с этим словно разжималась тугая пружина в его груди - из глаз
исчезала нехорошая угрюмость, да и на душе становилось как-то легче...
   Домой Обнорский вернулся на "автопилоте" и сразу лег спать, не обращая
внимания на растерянные взгляды отца и матери, которые пытались его о
чем-то расспросить... На все их вопросы с первого же дня Андрей и в
трезвом-то состоянии отвечал невнятно, а пьяный тем более. Что он мог им
рассказать? Правду? Она была слишком страшной и грязной, да и к тому же
совсем непонятной - в мирном Союзе люди жили абсолютно другими мерками и
понятиями... Не хотел Обнорский травмировать родителей, жалел их, а они
обижались на него за то, что он ничего не рассказывал, молчал и только
смотрел все время куда-то с затаенной болью. А что ему оставалось? Врать
он не хотел, а говорить честно...
   Курсом старше Обнорского учился на кафедре иранской филологии один
паренек из нормальной интеллигентной ленинградской семьи. В 1983 году
этого ираниста отправили в Афганистан (язык дари распространен как в
Иране, так и в Афганистане), родителям паренек присылал нормальные, совсем
не страшные письма, но через полгода в гости к его отцу и матери заехал
советник из полка, в который попал студент на практику. Советник ехал к
своей семье в Новгород и в Ленинграде остановился всего на несколько часов
специально, чтобы передать родителям парня привет и письма. Его, конечно,
усадили за стол, и после третьей рюмки мушавер [Мушавер - советник (дари)]
выдал:
   - Хорошего вы хлопца воспитали, уважаемые... Головастый такой... У нас
однажды "духи" в катакомбы подземные ушли вместе со своими бабами и
детишками, засели там, никто и не знал, что делать... А тарджуман
[Тарджуман - переводчик (дари)] наш сообразил - БТРы подогнать и
выхлопными газами, значит, в подземелье... это... поработать - там
выход-то только один был. Молодец! "Духи" попередохли - а у нас ни одного
раненого.
   Советник хотел сделать родителям искренний комплимент, а вышло так, что
той ночью мать "головастого хлопца" попала в больницу с инфарктом -
слишком глубоким оказался шок, не могла она поверить, что ее
замечательный, тихий, интеллигентный мальчик стал таким душегубом...
   Так с тех пор и пошло - каждый вечер Андрей являлся домой пьяным и
сразу уходил в свою комнату, ложился на диван одетым и еще "догонялся" из
заныканной за тумбочкой бутылочки - тогда была хоть какая-то гарантия
того, что не будет опять сниться Йемен и все с ним связанное... Странные
вещи творились с Обнорским - уже дома, в Ленинграде, в полной безопасности
стал приходить к нему запоздалый страх, он словно заново переживал все
случившееся с ним в Йемене, и его буквально колотило от липкого ужаса,
перераставшего в настоящий психоз. Андрей, например, уже просто физически
не мог заснуть раздетым, ему непременно нужно было улечься полностью
экипированным (видимо, чтобы в случае чего сразу вскочить и бежать), не
мог он также садиться затылком к дверям, и его просто трясло, если кто-то
заходил ему за спину. При всем при этом его страшно тянуло обратно в
Йемен... Обнорский готов был отдать что угодно, лишь бы снова оказаться
там, где он был нужен, где его уважали и знали, где, ему казалось, прошли
бы мигом все его ночные кошмары...
   Его родители не понимали, что творится с сыном, вернувшимся словно
чужим, мама часто плакала и проклинала Министерство обороны и восточный
факультет, отец несколько раз пытался поговорить с Андреем по-мужски, но
все было без толку...
   Любимым времяпрепровождением Обнорского стали поездки по кольцевой в
ленинградских автобусах, он забивался куда-нибудь в угол, отворачивался от
пассажиров и рассматривал из окна улицы, дома, прохожих... Время от
времени на него накатывали приступы немотивированной агрессии, злобы к
случайным людям, и ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы
сдержаться и не начать драку или скандал,- в нем словно одновременно жили
два человека.
   Один понимал, что люди не виноваты в том, что с ним случилось, не они
его, в конце концов, в Йемен посылали, у них шла своя, мирная жизнь. Но
второй человек скользил по лицам прохожих безумным злым взглядом и шептал:
"Суки тыловые... Жрали тут сытно, пили, баб трахали, веселились, пока мы
там..."
   Ко всему этому еще примешивалась обида за то, что никто в Союзе ничего
про Йемен даже не слышал. Про ребят, вернувшихся из Афгана, хоть знали, их
уважали (по крайней мере в первые годы перестройки), как-то благодарили и
давали какие-то льготы.
   Все, что происходило с ним, было закономерно: в Йемене Обнорский словно
заморозился - чтобы не свихнуться, психика включила там своеобразные
тормоза, притупившие остроту восприятия окружавшего его кошмара. Дома эти
тормоза отключались. Получился эффект замороженной руки - если ее сунуть в
сугроб, она сначала болит, а потом боль перестает чувствоваться. Но если
потом зайти в теплый дом, рука, оттаивая, начинает болеть еще сильнее, чем
сначала, и ее снова хочется засунуть обратно в сугроб, чтобы унять эту
боль... Лишь немногие способны в этот момент перетерпеть и понять, что,
засовывая руку обратно в сугроб, можно навсегда ее лишиться - наступят
полное обморожение, гангрена и, возможно, смерть.
   * * *
   В середине ноября Обнорский получил повестку из Ленинградского
управления КГБ, он встрепенулся и решил было, что это как-то связано с
историей о пропавшем оружии и гибелью Царькова, но оказалось, что с ним
просто хотели поговорить на предмет "дальнейшего трудоустройства". Андрей
отказываться не стал, но сразу рассказал, что ближе к Новому году должен
состояться его официальный развод с женой. Как ни странно, это
обстоятельство было товарищам из большого дома на Литейном неизвестно, и
они, казалось, даже растерялись: КГБ не нужны были люди с "сомнительным
моральным обликом", а именно так в те годы относились к разведенным.
Обнорский это, конечно, знал и даже обрадовался, что ситуация сложилась
именно таким образом - работать в Комитете он не хотел (хотя ни
диссидентом, ни антисоветчиком не был), а отвечать на высокое доверие этой
организации отказом было чревато. А так - они сами отказались от "морально
неустойчивого" кандидата, наверняка даже кто-нибудь там по шапке получил
за недостаточно глубокое изучение обстоятельств биографии Обнорского...
Собеседование было скомкано, и Андрей от души потом повеселился, вспоминая
чугунно-скорбные лица вербовщиков-нанимателей...
   На факультете он поначалу появлялся редко и шарахался даже от своих, но
в декабре случайно попал в веселую компанию своих новых однокурсников
(Обнорский доучивался с курсом, поступившим на год позже него) и завяз в
ней. Так сложилось, что никто из этих ребят в командировки по "войне" не
ездил, поэтому с психикой у них было все более-менее в порядке - просто
компания молодых шалопаев весело прожигала жизнь. Андрей, измученный
одиночеством и не прекращавшимися воспоминаниями, инстинктивно уловил
возможность погреться у чужого костра.
   В компании новых приятелей ему искренне обрадовались - у Обнорского
были деньги, позволявшие "завить жизнь веревочкой". Начались просто
бешеные загулы - рестораны, пивные, общаги, какие-то хаты вертелись в не
просыхающем сознании Андрея угарным карнавалом, в котором он пытался
утопить свою тоску и боль. Несколько раз Обнорский ввязывался в жестокие
кабацкие драки, в которых становился настоящим зверем. В результате пару
раз его забирали в ментовку, и последствия могли бы быть самыми
печальными, если бы не помощь двух его старых приятелей. Один раз из
отделения его забрал Женька Кондрашов, бывший однокурсник Андрея,
почему-то ушедший после окончания восточного факультета работать в
специальную службу уголовного розыска, занимавшуюся раскрытием
преступлений, совершенных иностранцами и против иностранцев. Во втором
случае разбираться приехал Серега Челищев, окончивший юрфак и работавший
следователем в горпрокуратуре,- с ним Обнорский когда-то тренировался
вместе в университетской сборной по дзюдо.
   Обоим после освобождения из КПЗ Андрей обещал образумиться, но в эти
обещания не верил и сам...
   У него появился круг довольно сомнительных кабацко-ресторанных
знакомств - какие-то вышибалы, халдеи, бывшие спортсмены, картежники и
просто люди с темным прошлым и настоящим. Все это вполне могло закончиться
совсем печально, если бы не два обстоятельства - появление в его жизни
женщины и прочная финансовая мель.
   С деньгами получилось так. Однажды ночью Андрей заявился домой совсем
пьяным, идиотски улыбаясь, схватился за занавеску из вьетнамской соломинки
в прихожей и вместе с ней рухнул на пол, исчерпав запас сил. Отец,
пользуясь его бесчувствием, ошмонал Андрея и забрал у него остатки
внешпосылторговских чеков (их оставалось около половины от той суммы, с
которой он вернулся в Союз). Утром Обнорский обнаружил записку, в которой
отец уведомлял, что деньги лежат у него на работе в сейфе и Андрей их не
получит до тех пор, пока не очнется от своего затянувшегося запоя. К
записке прилагались три рубля на опохмелку - садистом Обнорский-старший не
был.
   Что же касается вошедшей в жизнь Андрея женщины, то ею стала Виолетта
из группы истории Индии с его нового курса. Виолетта несколько раз
присутствовала на вечеринках в компании новых однокурсников-собутыльников
Обнорского и, что называется, запала на него. Что двигало этой красивой и
умной девушкой из приличной семьи, сказать было трудно, видно, правду
говорит пословица, что любовь, мол, зла,- факт оставался фактом:
капризная, рафинированная и избалованная мужским вниманием Виолетта мертво
вцепилась в Андрея и самоотверженно вытаскивала его из самых разных
кабаков и притонов.
   Обнорский сначала несколько тяготился такой опекой, но в конце концов
цинично трахнул Виолетту на квартире одного однокурсника, где благодаря
отъезду на зимний курорт родителей шла очередная гульба пятикурсников.
   Виолетта, не смущаясь идущей в соседней комнате пьянкой однокашников,
отдалась Андрею с такой страстью и самозабвением, что на него тоже, как
говорится, накатило, и в нем, может быть, медленно и неуверенно, но начали
пробуждаться, казалось, замерзшие напрочь светлые человеческие чувства...
   Правда, просыпались они неохотно и болезненно, и Обнорский постоянно
норовил снова сорваться в пьяные куражи, но постепенно загулы становились
не такими тотальными...
   Зимнюю сессию он сдал легко - преподаватели востфака, прошедшие в
большинстве своем сложный жизненный путь, понимали, что творится с парнем,
и не особенно придирались к нему. Заминка вышла только с экзаменом по
разговорному арабскому - на него Обнорский явился пьяным, и замечательный
мудрый татарин Юнус Кемалевич не стал Андрея даже слушать, велел прийти на
следующий день. На следующий день Обнорского мучило похмелье, и он отвечал
не так хорошо, как мог бы, Юнус Кемалевич сказал, что на четверку Андрей
сдал, но оценку ставить не стал, перенес третью попытку еще на сутки,
когда Обнорский окончательно пришел в себя и сдал язык на отлично. Зимние
каникулы ознаменовались новой вспышкой пьянства и уходом Андрея из дому
(родители окончательно запилили его) к Виолетте - больше, собственно
говоря, идти было некуда.
   Родители Виолетты отнеслись к приходу Обнорского в их дом как к
несчастному случаю и стихийному бедствию, но в конце концов, повздыхав,
смирились - в дочке они души не чаяли, что же делать, если нашла она себе
вместо нормального человека полусвихнувшегося урода, с которым страшновато
было в одной комнате сидеть, авось образумится, поймет со временем свою
ошибку, все и устроится, если только до тех пор этот черномазый
"интернационалист"
   всю семью однажды не перережет...
   И ведь отогрела Виола Обнорского, оттащила его от самого края канавы,
где подобрала, растопила безудержными ночными ласками ледяную корку,
сковывавшую сердце Андрея. Впрочем, наверное, не до конца...
   К весне 1986 года Обнорский начал постепенно возвращаться в
человеческое обличье, ночные кошмары полностью не прошли, но он уже
постепенно к ним притерпелся, да и Виолетта мгновенно просыпалась от его
стонов и зубовного скрежета, начинала целовать его, гладить, а потом
обхватывала длинными полными ногами и втискивала в себя до полуобморочного
состояния...
   В мае, сразу после того как Обнорский защитил на отлично дипломную
работу, пришло из Москвы приглашение на свадьбу от Илюхи - они изредка
перезванивались, и Андрей знал, что у Новоселова с той самой Ириной с
журфака вышло все серьезно,- вот и говори потом про легковесность
случайных связей...
   На свадьбу Обнорский, конечно, поехал - через слезы Виолетты,
подозревавшей, что у него в Москве кто-то есть, и явное неодобрение
собственных родителей, справедливо предполагавших, что в столице,
встретившись с "боевыми друзьями", Андрей снова запьет...
   Илюхина свадьба прошла весело и шумно. Народу было много, в основном
однокурсники Новоселова, пришли и Гридич с Цыгановым, а из Армении
прилетел Армен Петросов. Была на свадьбе и Светлана. Обнорский хотел было
подойти к ней и извиниться за все, но Света с трогательным упорством
делала вид, что не замечает его, и Андрей принял предложенную модель
поведения, решив не ворошить прошлое...
   Ирина весьма ревниво относилась к попыткам мужа пуститься с друзьями в
совсем еще свежие воспоминания и не оставляла Илью ни на минуту...
   В Ленинград Обнорский возвращался, естественно, пьяным и угрюмым. К
нахлынувшим на него невеселым, пронзительно-ностальгическим мыслям
примешивалось странное предчувствие, что судьба окончательно разводит их с
Ильей и увидеться им уже не суждено...
   Распределение Андрей получил единственно возможное, учитывая его развод
с Машей, отсутствие блата и репутацию,- в родную Советскую Армию. В конце
июля лейтенант Обнорский прибыл в Краснодар, где находился большой учебный
центр для курсантов и офицеров из "дружеских развивающихся стран".
Виолетта осталась в Ленинграде - ее родители легли костьми, но не
отпустили дочку, тем более что она с Андреем еще не была официально
расписана. В Краснодаре Андрей снова окунулся в родную и знакомую среду
военных переводчиков - они здесь в основном переводили лекции и
практические занятия для курсантов и офицеров из Сирии, Ирака, Ливии,
Йемена и других арабских стран, ориентировавшихся на Советский Союз.
   Краснодарский учебный центр в среде кадровых военных переводяг
именовали отстойником - туда ссылали в основном невыездных офицеров,- но
не выездных не окончательно, а имеющих еще шанс искупить свою вину перед
Родиной.
   "Вина" эта заключалась либо в разводах (процентов восемьдесят офицеров
Краснодарского отделения переводов расстались по разным причинам с
супругами - у переводяг, надолго оставлявших свои семьи на период
командировок, это было нормальной, закономерной практикой), либо в залетах
средней степени глубины - чаще всего по пьянке Окончательно не выездные
ехали южнее - в учебные центры союзных республик, находившиеся на самом
краю необъятной советской империи. Про те места слухи ходили совсем
жуткие, рассказывали, что из тех "точек" в нормальную жизнь уже точно нет
никакого возврата...
   Поскольку компашка в Краснодаре подобралась еще та, два года пронеслись
пьяно и если не весело, то, во всяком случае, куражливо.
   На втором году службы начальник отделения переводов подполковник
Селезнев намекнул Обнорскому после присвоения ему очередного звания -
старший лейтенант, что у него, в принципе, есть все шансы остаться в
кадрах (то есть служить не два года, а двадцать пять - до пенсии) и вновь
поехать в загранкомандировку, но все это будет возможным только после
изменения семейного положения Андрея - с "разведен" на "женат". Оставаться
в кадрах Обнорский не хотел, а вот съездить куда-нибудь на заработки
совсем не отказался бы - безденежье советского офицера его угнетало,
учитывая то, что в Краснодаре переводяги мыкались по съемным углам и
квартирам, остатков его старлейской зарплаты с трудом хватало на еду. Ну и
пили опять-таки... Те же деньги, что были спасены в свое время
Обнорским-старшим от пропоя, пошли на приобретение в Ленинграде
кооперативной однокомнатной квартиры в точечном доме - из мебели там были
лишь подоконники и газовая плита... Других же способов заработать хоть
какие-то деньги, кроме поездки в Арабию, Андрей не видел - не с кистенем
же по ночам на дорогу выходить, право слово... В общем, в очередной приезд
Виолетты в Краснодар (она время от времени наезжала к нему на несколько
дней, видимо продолжая на что-то надеяться)
   Обнорский сделал ей официальное предложение...
   Свадьбу сыграли в Ленинграде (Андрей как раз ушел в отпуск), невеста
сияла и щеголяла французским подвенечным нарядом, а на Обнорском вместо
положенного жениху темного костюма был парадный офицерский мундир. Смутно
было на душе у Андрея, чувствовал он, что опять делает что-то не то, но
утешал себя тем, что, во-первых, с Виолой ему очень хорошо в постели а
во-вторых, штамп о женитьбе делал его выездным. А любовь... Ну что
любовь?.. Есть ли она вообще?.. Да и опять же - говорят,
стерпится-слюбится...
   С тех пор как Обнорский вернулся из Йемена, прошло два года, он,
конечно, немного "отогрелся", но полностью так и не отошел - страшные
воспоминания он научился от себя отгонять, но все равно что-то мешало ему
жить, угнетало и давило его... Он словно в какой-то момент потерял себя,
погас... Когда это случилось? Боялся Андрей сам себе отвечать на этот
вопрос, гнал его от себя, а все же казалось иногда: плюнь он тогда в
госпитале в морду Грицалюку - не точила бы его такая тоска. Если бы,
конечно, после этого он остался жив.
   Женитьба мало что изменила в краснодарской жизни Обнорского: Виолетта
даже в статусе законной жены переезжать к нему не стала - у нее была
хорошая работа, она преподавала иностранцам русский язык в Ленинградском
педагогическом институте, глупо было бы терять такое место...
   Андрей оформился в "одну из развивающихся", съездил на собеседование в
ГУК, но вызов в "десятку" долго не приходил, видимо, в Генштабе все никак
не могли решить - выездной он уже или все-таки пока еще нет...
   В середине августа 1988 года старший лейтенант Обнорский был уволен в
запас, а "десятка" все молчала. Андрей вернулся в Ленинград и начал
думать, как жить дальше. Перспективы были не очень радужными - найти
хорошую работу по специальности для арабиста в Ленинграде было делом
сложным, родители-инженеры ничем Обнорскому помочь не могли... Отношения с
Виолеттой пошли на постепенное охлаждение, казалось, что она, получив
штамп в паспорте, удовлетворила свои амбиции, добилась, так сказать,
своего и проявляла к Андрею все меньше интереса - и по жизни, и в постели,
кстати, тоже... Женщины не любят неудачников - это правило сурово, но в
чем-то, наверное, справедливо...
   Положенный после увольнения в запас отпуск Андрей провел дома,
размышляя о смысле жизни. Чтобы занять себя хоть чем-то, он попробовал
писать - начал записывать какие-то переводческие байки, случаи из
собственной службы в Краснодаре. Запретной для изложения на бумаге
оставалась только одна тема - Йемен. Обнорскому казалось, что писать об
этом у него не было права...
   Писать его тянуло давно, была когда-то даже мечта стать журналистом, но
Андрей думал, что эта профессия особенная, только для избранных,
талантливых и очень-очень образованных людей. Таковым он себя не считал,
но все же, когда его отпуск уже подходил к концу, решил набраться наглости
и попытать счастья в ленинградской молодежной газете. В день, когда это
решение окончательно оформилось, он обнаружил у себя в почтовом ящике
повестку. На сером военкоматовском бланке старшему лейтенанту Обнорскому
предписывалось через три дня явиться в Москву в распоряжение командира
войсковой части номер... Андрей несколько раз перечитал повестку, пока до
него дошло, что его наконец вызвали в "десятку". Сказать, что он
обрадовался,- все равно что не сказать ничего. Обнорский снова был при
деле, снова возвращался в привычную среду.
   На этот раз его посылали в Ливию. Виолетта, конечно, обрадовалась
предстоящей Андрею командировке, но совсем не бурно - Обнорский должен был
ехать на три года, и если она ехала с ним, то ей, конечно, предстояло
увольнение с работы. Время для размышлений у нее было - обычно жены
приезжали к мужьям не раньше чем через полгода после их прибытия к новому
месту службы...
   * * *
   В октябре 1988 года Андрей прибыл в Триполи и явился в Аппарат главного
военного специалиста: в Ливии у советских военных был несколько другой
статус, не такой, как в Йемене или, скажем, в Сирии,- советников не было,
были только специалисты, формально это означало, что советские офицеры не
имели права принимать никакого участия в боевых действиях, которые,
предположим, открывала против кого-нибудь Великая Социалистическая
Народная Ливийская Арабская Джамахирия. Фактически же ливийцы считали
русских самыми настоящими наемниками - на битаке каждого хабира или
переводчика были отпечатаны слова из "Земной книги" лидера ливийской
революции Муамара Каддафи: "Труд любого наемника, как бы высоко он ни
оплачивался, всегда остается лишь трудом раба". Местная сторона позволяла
себе такие эскапады, потому что платила за каждого военного или
гражданского специалиста реальными нефтедолларами, правда, сами "наемники"
получали на руки лишь десятую часть от той валютной суммы, что
перечислялась за голову Советскому Союзу. В отличие от Йемена Ливия была
богатой страной, она стояла на огромных нефтяных запасах, и это позволяло
ливийцам презрительно относиться ко всем иностранцам вообще и к советским
- в частности.
   Ни о какой "великой дружбе" между Ливией и Союзом не было и речи. Было
сотрудничество за деньги, как в борделе: заплатил - пользуйся... Великая
Джамахирия, находившаяся в международной блокаде за финансирование и
поддержку терроризма на государственном уровне, платила Советскому Союзу
исправно.
   Референтом Главного военного специалиста генерал-лейтенанта Федора
Андреевича Плахова в ту пору был подполковник Павел Сергеевич Петров,
человек умный и волевой, мягко державший в кулаке всю переводческую
вольницу по старому принципу "разделяй и властвуй". Петров знал, кого из
переводяг оставить в столице, кого направить в "курортные" точки на
побережье, кого - в глубь Сахары, поближе к неспокойной границе с Чадом. С
ним можно было, в принципе, решить любой вопрос - и о переводе в другой
город, и о дополнительном отпуске...
   Со всех концах Ливии от переводяг шли Петрову подношения - дефицитные
чай и кофе, американские военные куртки, десантные кожаные ботинки,
камуфлированные пустынные комбинезоны... Справедливости ради нужно
отметить, что всеми этими "борзыми щенками" Петров распоряжался умно -
себе практически ничего не оставлял, а затыкал ими прорву голодных ртов в
Генштабе. Ну а за это "десятка" не вмешивалась в кое-какие ливийские дела
референта. Был Павел Сергеевич всегда подтянут, наглажен-наутюжен до
хруста, выбрит до синего отлива на щеках и благоухал модным одеколоном
"One man Show" [В дословном переводе с английского - "Шоу одного
человека"; по смыслу - "театр одного актера"], название которого какой-то
давно, еще в школе учивший английский язык хабир перевел как "Один мужик
показал".
   Обнорского Петров встретил приветливо, около часа вводил его в
обстановку, протестировал на знание арабского и наконец спросил:
   - В Бенгази поедешь? В Триполи сейчас свободных вакансий нет, а Бенгази
- вторая столица Ливии, такой ливийский Питер - как раз для тебя. Там и
цены ниже, и море, говорят, лучше... Будешь старшим переводчиком группы
наших специалистов от ВВС - на военной авиабазе "Бенина". Под тобой
четверо молодых переводяг - работы никакой, только салаг почаще нагибать,
чтоб службу тянули, и все. Курорт... По сравнению с Южным Йеменом - просто
отдых на море. Для семейных там квартиры трех-четырехкомнатные, в
советском городке условия шикарные, дома французы строили. Короче, не
жизнь, а малина, знай только успевай валюту скирдовать. Согласен?
   - Согласен,- кивнул Обнорский, в душе обрадованный, что окажется
подальше от начальства.
   На деле все оказалось не таким голубым и розовым, как нарисовал ему
референт. Когда через пару дней транспортный борт забросил Андрея на
авиабазу "Бенина", выяснилось, что вместо четырех обещанных Обнорскому
переводчиков реально в группе ВВС присутствовали только трое - два
выпускника МГИМО и один из Ереванского университета. И если Ашот Карапетян
еще хоть как-то мог писать и объясняться по-арабски, то с мгимошниками
была просто беда. Два Александра - Бубенцов и Колокольчиков - походили
друг на друга не только именами и фамилиями, но и некой значительной
вальяжностью, приобретенной ими в стенах своего престижного вуза.
Арабского не знали оба - Колокольчиков вообще был индонезистом и попал в
Ливию как переводчик английского языка, которым он, впрочем, тоже владел
весьма посредственно.
   Зато его папа занимал должность заместителя министра какой-то там
промышленности, вот и устроил сына на хлебное место, где можно было с
чистой совестью валять дурака - на английском в Ливии, бывшей итальянской
колонии, не говорил почти никто. Что касается Бубенцова, то он в своем
институте арабский учил, но, видимо, так же, как Обнорский на востфаке
иврит. (Это был второй восточный язык у Андрея, вся группа называла его в
шутку "родной речью" и относилась к занятиям крайне несерьезно. Израиль
был тогда абсолютно закрытой для советских неевреев страной, поэтому иврит
мог вызывать лишь весьма узкий интерес, как язык потенциального противника.
   Дальше зазубривания наизусть нескольких ключевых фраз типа "Не бейте
меня - я переводчик" познания Обнорского в иврите практически не
продвинулись.)
   Оценив обстановку, Андрей понял, что попал, и под конец первого
знакомства со своими новыми подчиненными угрюмо спросил у обоих
мгимошников:
   - Братки, откройте мне страшную тайну... Если вы ни черта не знаете,
чему же вас тогда учили в вашем сраном МГИМО?
   - Образу жизни, командир! - хором отрапортовали Бубенцов с
Колокольчиковым, преданно глядя на своего начальника очкастыми глазами.
   Обнорский в ответ только крякнул и выругался. Между тем работы на базе
было полно. Во-первых, старший группы советских специалистов ВВС почти
каждый день встречался с командиром базы или его заместителями для
обсуждения различных вопросов - эти переговоры нужно было переводить в
режиме полусинхрона. Во-вторых, на базе существовала школа повышения
квалификации ливийских летчиков и техников, где советские военные
преподаватели читали лекции по разным дисциплинам, на лекциях шел
последовательный перевод, лишь слегка уступавший по сложности синхрону.
В-третьих, когда в небо поднимались советские летчики, кто-то из переводяг
обязательно должен был присутствовать в диспетчерской и переводить
радиообмен. В-четвертых, помощь переводчиков периодически требовалась в
ТЭЧ [ТЭЧ - технико-эксплуатационная часть]. В пятых, на базе скопилась
гора писем, заявок и рекомендаций, которые лежали без движения, ожидая
письменного перевода. В-шестых...
   Список можно было бы продолжать до бесконечности. Андрей сначала
запаниковал, но потом подумал и понял, что до его приезда база ведь как-то
функционировала - и ничего...
   Тем не менее поначалу он выматывался так, что после ужина мгновенно
засыпал, с трудом продирая глаза утром. Каждый день после возвращения с
базы в гостиницу на набережной в центре Бенгази, недалеко от старого маяка
(в ней жили советские офицеры-холостяки и те, к кому жены еще только
должны были приехать, потому что квартира предоставлялась лишь за неделю
до прибытия супруги), Обнорский до кругов в глазах занимался языком с
Карапетяном и Бубенцовым. На Колокольчикова ввиду бесперспективности его
обучения была возложена функция "прислуги за все": Андрей считал это
справедливым, потому что министерский сынок, не делая ровным счетом ничего
на базе, получал каждый месяц точно такие же деньги, что и Обнорский.
   Рафинированный мгимошник сначала было взбрыкнул - Колокольчикова
коробило от сознания того, что его превращают в прачку, кухарку и уборщицу
одновременно,- но после того как Андрей однажды вечером в гостинице, зло
посверкивая черными глазами, слегка (чтоб синяков не оставлять) набил ему
морду, все сладилось, более того - вскоре Александр по собственной уже
инициативе освоил парикмахерское искусство...
   Внутреннюю обстановку в Ливии, как и в любой другой арабской стране,
назвать по-настоящему стабильной было нельзя - в январе 1989 года в
Бенгази, например, вспыхнуло восстание братьев мусульман, упрекавших
Каддафи в недостаточной, с их точки зрения, приверженности исламу и в
сотрудничестве с безбожным Советским Союзом. Это восстание было довольно
быстро подавлено, но еще в течение недели по ночам в Бенгази слышались
выстрелы, крики и даже иногда взрывы. Правда, по сравнению с Аденской
резней все это казалось детскими шалостями. Говорят, с захваченными в плен
повстанцами поступили без затей - погрузили их связанными в транспортные
самолеты, где-то над Сахарой пооткрывали люки и крутились в воздухе, пока
не повыпадали все до единого братья мусульмане...
   Весной 1989 года Бенгазийский Истихбарат захватил группу
экстремистов-фундаменталистов, планировавших взорвать гостиницу, в которой
жили советские специалисты. Все захваченные через несколько дней были
публично повешены на бенгазийском стадионе. Обнорский присутствовал на
казни - нескольких советских офицеров специально пригласили посмотреть,
как беспощадно карают врагов сотрудничества Союза и Джамахирии. Больше
всего в сцене казни Андрея поразило то обстоятельство, что, когда один из
фундаменталистов - самый легкий и маленький - начал биться в петле,
какая-то девчонка лет десяти выбежала из толпы, прыгнула повешенному на
ноги и начала раскачиваться, как на качелях, ускоряя его смерть тяжестью
своего тела...
   Виолетта приехала в Бенгази только в апреле - и ничего хорошего из
этого не получилось. До того Обнорский никогда подолгу не жил в одной
квартире со своей женой самостоятельной жизнью, в Бенгази такой случай
выпал впервые, и за пять месяцев, что они прожили до первого отпуска в
Союз, Андрей сделал массу неприятных открытий.
   Оказалось, что его жена - белоручка, которая мало того что не умела
толком ни готовить, ни стирать, ни гладить, ни прибраться в квартире,- она
еще и не хотела ничему этому учиться. Часто Обнорский, почерневший от
усталости, возвращался с базы в квартиру и сам себе готовил ужин, в то
время как Виолетта занималась "литературным творчеством": чтобы не терять
в Ливии зря времени, она решила попробовать себя в драматургии и начала
писать пьесу.
   Скрипя зубами, Андрей терпел эти закидоны, хуже было другое - Виола
совершенно не могла, не хотела и не собиралась нормально общаться, да даже
не общаться, просто считаться с окружавшими их людьми - советскими
офицерами и их женами. На них она смотрела как на пустое место,
презрительно оттопырив нижнюю губу. Обнорский пробовал ее увещевать - все
было без толку.
   - Почему я должна обращать внимание на это быдло, на эту казарму, на
этих скобарей и хамок?! - как базарная торговка, орала она Андрею в ответ.
   - Ну пойми, Виолочка, может, они не так образованны, не так воспитанны,
как ты, но они же в этом не виноваты... Да и не только воспитанием и
образованием определяется сущность человека. Откуда в тебе этот снобизм? -
пытался объяснить ей что-то Обнорский, но Виола кричала, что он сам хам,
пьяница и грубое животное.
   Начались затяжные скандалы, Виолетта бесилась от скуки и безделья (из
советского городка без автомашины было даже в город не выбраться), но
ничего делать по дому упорно не хотела. Обнорский с тоски снова запил (в
Ливии, кстати, несмотря на сухой закон, пили много и круто - сливали спирт
с советских военных самолетов, гнали самогон, ставили самодельное вино) и
все чаще по вечерам засиживался то у одного, то у другого хабира,
оттягивая миг возвращения домой, где его ждал очередной скандал.
   Кончилось все тем, чем и должно было,- за неделю до отъезда в Союз в
отпуск, которого оба ждали как выхода из тюрьмы на волю, Андрей во время
очередной семейной сцены не сдержался и залепил Виоле крепкую затрещину,
от которой ее снесло на диван, где она и забилась в полуторачасовой
истерике.
   Кстати, когда-то, когда Обнорский только вернулся из Йемена, а Виола
завоевывала его, Андрей пару раз тоже распускал руки по пьянке, тогда она
сносила это абсолютно безропотно и даже сексуально возбуждалась от
полученных оплеух,- но это все было давно, когда она была влюблена в него
как кошка...
   Дни, оставшиеся до отпуска, они не разговаривали, а в Ленинграде
Виолетта заявила, что не вернется в Бенгази ни за какие коврижки.
Официально супруги расторгать брак не стали - иначе Обнорского просто не
выпустили бы из Союза как уже дважды аморального типа. Андрей и Виолетта
договорились по-хорошему - дождаться конца трехгодичной командировки, а
там уж решить, как жить дальше. У Обнорского не было никаких иллюзий
насчет верности, которую его жена хранила бы во время его службы в Ливии:
зная ее темперамент, он понимал, что год сексуального поста - это не для
Виолы. С другой стороны, и ее упрекать во всем было бы просто нечестно:
когда у мужчины и женщины не складывается жизнь - никогда не бывает
виноват только один, всегда виноваты оба... Ну не получилось из нее
декабристки... Не преступление ведь это, в конце-то концов... Тем более
что Обнорский сам понимал - жить с ним тяжело, слишком уж он стал угрюмым
и неласковым...
   В общем, свой второй год в Бенгази Андрей начал мотать, считая себя по
полному праву женатым холостяком.
   Между тем внутренняя обстановка в Ливии хоть и не доходила до памятного
Обнорскому южнойеменского накала, но все же заметно обострилась. Осенью
1989 года прошли слухи о нескольких неудачных покушениях на Муамара
Каддафи, поговаривали, что за этим стояли американцы, которые, видимо,
считали Ливию недостаточно наказанной за терроризм памятными
бомбардировками весной 1986 года. Американские военные корабли постоянно
курсировали вблизи берегов Джамахирии, а самолеты периодически залетали в
ее воздушное пространство. Советских специалистов это очень сильно
нервировало, хоть и говорили, что в случае чего, мол, американцы бить по
местам проживания русских не будут - у них якобы эти районы на картах
особыми кружочками помечены... Андрей еще застал в своей группе ВВС ребят,
переживших налет американской авиации на Бенгази в восемьдесят шестом.
Один из них, летчик-истребитель Генка Иващенко, рассказывал об этом так:
   - Мы, значит, сидим в гостинице, ждем. Нас о налете где-то за двое
суток предупредили - мол, будьте повнимательнее... Нормально, да?
Повнимательнее, значит, будьте, не провороньте, когда вас бомбить начнут.
Козлы дырявые...
   Мы на крышу гостиницы наблюдателей выставили, а сами сидим - "Массандру"
   [Так служащие советской авиации называли сливаемую с самолетов смесь
спирта с дистиллированной водой] употребляем для спокойствия нервной
системы. И, главное, бежать-то некуда... Тут, значит, уже под вечер, с
крыши кричат:
   "Летят! Летят!" Мы всей толпой на крышу и поперли - интересно все-таки
посмотреть. Они красиво заходили, аккуратно на маяк, который ни один мудак
не догадался вырубить. Первыми же пусками разъебали электростанцию, и в
отеле погас свет, а в лифте двое наших застряли - они, как самые умные, на
нем вверх ехали, ножки утруждать не хотели...
   Взрывы пошли, все трясется, а эти в железной коробке стучат, плачут:
   "Братки, выпустите нас отсюда, мы же свои, советские..." Смех и слезы,
ей-богу. Ну вот, вылезли мы наверх, а "F-111" - на второй заход пошли - и
пуски ракет прямо над нами делают красиво так, спокойно... Город уже
горит, над нашей базой зарево малиновое - там живого места не осталось...
Ну а мы что? Выпили прямо на крыше за мастерство американских пилотов -
спасибо, что работали аккуратно, ни гостиницу, ни городок для семейных не
накрыли.
   В этой напряженной ситуации Ливия еще больше потянулась к великому и
могучему Советскому Союзу. В феврале 1990 года министр иностранных дел
СССР Эдуард Шеварднадзе встретился с джамахирийским министром нефти и, по
образному выражению преподавателя школы ВВС подполковника Володи Веселато,
"похлопали друг друга по голяшкам", подтверждая дальнейшие перспективы
сотрудничества. Американцы намек поняли, но, видимо, не до конца, потому
что в марте 1990 года какие-то злые люди взорвали к чертовой бабушке
фармацевтический завод под Триполи. Поговаривали, что это предприятие
ливийцы не без помощи каких-то "специалистов" пытались переоборудовать для
выпуска химического оружия, которым собирались бороться с международным
империализмом и сионизмом.
   В ответ на эту акцию, за которой, по мнению ливийского руководства,
стоял не только американский конгресс, но и израильский кнессет, в мае
1990 года из Бенгази вышел укомплектованный палестинцами диверсионный
корабль - в территориальных водах Израиля корабль-матка сбросил с себя
пять легких катеров, которые должны были расстрелять мирный пляж у
промышленного комплекса Гаиш, к северу от Тель-Авива. Правда, береговая
охрана Израиля успела уничтожить все катера еще до того, как палестинцы
открыли огонь, но, видимо, евреям все равно было очень обидно, и они
заявили, что нанесут "по центру исламистского терроризма Бенгази
упреждающий удар возмездия". После этого заявления жизнь на авиабазе
"Бенина" наступила совсем веселая - налета ждали каждый день в течение
полутора месяцев, и Обнорский в который раз смог убедиться, что ожидание
опасности всегда страшнее самой опасности...
   Единственным большим светлым пятном для Андрея стало известие, что в
мае 1990 года в Триполи прилетел Илюха Новоселов - его оставили в столице,
тоже в ВВС, Илья стал старшим переводчиком группы советских военных
специалистов авиабазы "Майтига".
   С тех пор как Обнорский побывал у Новоселова на свадьбе, судьба надолго
развела их. После окончания ВИИЯ Илья попал служить в придворный
подмосковный учебный центр, официально именуемый курсами "Выстрел"
   (переводчики называли этот центр по-своему: "Высрал"), и сидел там
вплоть до командировки в Ливию. Он, по идее, мог оформиться и уехать
куда-нибудь в Арабию намного раньше, но в 1988 году ему предложили
вступить в партию - отказаться от этого для кадрового офицера означало
поставить крест на карьере,- Илья написал заявление, его приняли
кандидатом в члены КПСС, а кандидатов, по инструкции ГУКа, не оформляли и
никуда не посылали - ждали, пока станут полноправными членами или,
наоборот, покажут, что не оправдали доверия партии и правительства. (Смех
смехом, а бывало всякое: в Краснодаре, например, одного сослуживца
Обнорского, как раз когда у него заканчивался кандидатский стаж, обварила
кипятком из ревности страстная кубанская казачка. Парню круто не повезло,
он едва не лишился глаз, с рожи облезла вся кожа, за вспыхнувший скандал
его не утвердили действительным членом КПСС, а вдобавок еще выяснилось,
что эта бешеная любовница беременна, и обваренному невыездному переводяге
после родов припаяли алименты...)
   Все эти годы ребята получали друг от друга приветы с оказиями (мир
военных переводчиков тесен), но писем не писали - как-то не до того было,
да и что скажешь в письме? Всего не скажешь, а если учесть специфику
системы, в которой служили друзья, то удивляться тому, что особых
охотников писать длинные письма не было, не приходилось...
   Между "Бениной" и "Майтигой", естественно, существовала телефонная
связь, которой, правда, советским разрешали пользоваться с ограничениями.
Но все равно - хоть раз в неделю Илья и Андрей могли перезваниваться,
рассказывать потихоньку и очень осторожно свои новости (связь, ясное дело,
контролировалась Истихбаратом, поэтому они часто переходили на эзопов
язык). Конечно, все это не могло заменить подлинного живого человеческого
общения, и Обнорский с двойным нетерпением ожидал своего второго отпуска,
чтобы в Триполи, откуда уходили самолеты на Союз, обнять наконец Илью.
   К тому же появились у Андрея и мысли о том, чтобы на третий год
перебраться служить в ливийскую столицу. И не только мысли, но и насущная
необходимость.
   Летом 1990 года Советский Союз поставил на авиабазу "Бенина" эскадрилью
самолетов "МиГ-23" модификации БН. По условиям контракта на поставку
ливийцы не имели права передавать или перепродавать эти "МиГи" "третьей
стороне", однако самолеты с базы исчезли, их якобы на период ожидания
"налета возмездия" израильской авиации (который, кстати, так и не
состоялся) перегнали в специально оборудованные в пустыне убежища. Однако
у резидента КГБ в Бенгази, работавшего под прикрытием статуса военного
специалиста в одной из советских групп, на этот счет возникли серьезные
сомнения. Поскольку сам резидент доступа на авиабазу не имел, развеять или
подтвердить его сомнения было поручено Обнорскому, который, как старший
переводчик группы ВВС, естественно, довольно часто с комитетчиком
встречался.
   Андрей, проклиная все на свете, вынужден был плотно заняться этой
проблемой и через две недели сумел получить достоверные данные о том, что
эскадрилья "МиГ-23" БН ушла в Судан, то есть как раз самой что ни на есть
"третьей стороне". Все шло прекрасно, но как-то так сложилось, что
комитетский резидент и шеф Бенгазийского Истихбарата кардинально разошлись
в оценке деятельности Обнорского - кагэбэшник был Андреем очень доволен, а
вот ливийский контрразведчик почему-то совсем даже наоборот.
   Надо сказать, что с главой местного Истихбарата подполковником Исой,
который по совместительству был председателем бенгазийского революционного
трибунала и большой сволочью, у Обнорского с самого начала отношения не
заладились. Иса подозревал Андрея в шпионаже, только доказать ничего не
мог. Но ему, в принципе, и доказывать-то ничего не требовалось, поскольку
в Бенгази подполковник был, что называется, и бог, и царь, и воинский
начальник. Рассказывали, что карьеру свою Иса начал еще в 1969 году совсем
сопливым пацаном: когда в присутствии Каддафи казнили однажды публично
"врагов сентябрьской революции", будущий глава Бенгазийского Истихбарата
выскочил из толпы, вырвал у одного из охранников Муамара автомат и лично
расстрелял нескольких контриков, чем доказал лидеру Ливии свою безусловную
преданность.
   Естественно, такой добрый и веселый дядя мог при желании раздавить
Обнорского как клопа и безо всяких доказательств, а Андрею очень не
хотелось, чтобы однажды где-нибудь на набережной у гостиницы нашли его
труп и появление трупа списали бы на нападение тунисских уголовников,
наводнивших страну после открытия границ Ливии на западе и востоке. А
такая перспектива начинала становиться очень реальной, тем более что
Обнорский знал - чуть ли не треть хабиров и их жен из группы ВВС регулярно
постукивали Исе или его людям о разных разностях, составлявших небогатую
событиями жизнь советских специалистов. Поэтому Андрей, почувствовав, что
дело начинает "пахнуть бертолетом", не стал дожидаться, пока история с
переданной Судану эскадрильей найдет подтверждение для советской разведки
через другие источники и Союз выставит Ливии миллионные штрафные санкции.
   Обнорский заблаговременно послал в Триполи с оказией Новоселову письмо,
в котором просил Илью "порешать" с референтом вопрос о его переводе из
Бенгази в Триполи - на столицу власть Исы не распространялась. Более того,
поскольку между двумя городами существовала старинная вражда, берущая
начало в родоплеменной розни, столичные чиновники часто поступали просто
назло бенгазийским - даже вопреки элементарной логике. Ну и опять-таки,
находясь поближе к большому советскому начальству, можно было себя
чувствовать хоть на капельку более уверенным и защищенным, чем в Бенгази,
где с Аппаратом Главного даже не было регулярной связи. Илья, умница, все
быстро понял, с Петровым переговорил и вскоре во время очередного
телефонного разговора заметил невзначай:
   - Слышь, старый, привет тебе от Пал Сергеича, он спрашивает, нет ли там
у тебя возможности добыть три летных американских комбинезона, четыре
комплекта летней светлой формы и коробку "Рияди" [Рияди - спортсмен
(арабск.). Так называлась марка популярных в Ливии сигарет из хорошего
вирджинского табака. Коробка сигарет - около пятидесяти блоков по десять
пачек в каждом. Сигареты в Ливии продавались нормирование и были большим
дефицитом, однако в специальных магазинах (ханутах) на военных базах
иногда можно было по очень низкой цене урвать большую партию]? Все понял,
Палестинец? В сентябре поедешь в отпуск - захвати с собой...
   - Понял,- вздохнул Обнорский, потому что цена за перевод в столицу была
высока.- Спасибо... Только я теперь не Палестинец, меня тут по-другому
кличут - Журналистом.
   - Да? - удивился Илья.- А за что это так тебя? Стенгазету местную
организовал?
   - Нет,- засмеялся Андрей.- За другое. Долго рассказывать, встретимся -
объясню...
   Новое прозвище действительно прилипло к Обнорскому. От скуки он иногда
по вечерам кропал небольшие заметки о ливийских традициях, о быте и
укладе, о том, как проходят мусульманские свадьбы и похороны, и о разной
другой африканской экзотике. Однажды он набрался смелости и послал с
оказией свои опусы в ту самую ленинградскую "молодежку", в которую чуть
было не пошел просить работы перед самой командировкой. Надежда на то, что
эти зарисовки кого-нибудь там заинтересуют, была очень слабой, однако
месяца через два, когда Андрей уже и думать забыл об отправленных
заметках, родители прислали ему в письме вырезку из газеты с его статьей о
ливийских свадьбах.
   Подписана статья была псевдонимом Серегин - свою фамилию Обнорский
поставить не решился и, не долго думая, использовал девичью фамилию мамы...
   Увидев свои строки напечатанными в настоящей газете, Обнорский чуть не
свихнулся от счастья и на радостях похвастался вырезкой перед парой
хабиров, с которыми поддерживал хорошие отношения. Хабиры, естественно,
раззвонили эту новость по всему советскому контингенту, где от скуки
радовались любой новой сплетне, даже самой незначительной. Небольшую
заметку зачитали чуть ли не до дыр, а Андрея начали величать в шутку не
иначе как Журналистом.
   Дань для референта Обнорский собрал довольно быстро, проклиная
догадливость Петрова, явно смекнувшего, что раз Андрею перевод в Триполи
понадобился позарез, то можно требовать много... Найдет, если приперло,
никуда не денется...
   Обнорскому оставалось до отпуска ровно четыре недели, когда душной
августовской ночью привиделся ему полузабытый аденский кошмар: мертвый
Назрулло, усеянный блестящими гильзами пятачок у Нади Дуббат, Кука,
стреляющий ему в голову... Сон повторялся, словно заезженная пластинка.
   Андрей просыпался несколько раз, а под утро не выдержал, вышел из
гостиницы и окунулся в море, пытаясь унять теплой и невероятно чистой
соленой водой непонятно с чего расходившиеся нервы. Весь день он был
подавлен и мрачен, его терзало смутное предчувствие беды... На базе он
наорал с утра на Бубенцова с Колокольчиковым, досталось под горячую руку и
Ашоту (ему вообще ни за что), но, даже выпустив пар, Обнорский успокоиться
не смог. Как на грех, не было связи с "Майтигой" - даже с Ильей было не
поговорить, душу отвести...
   Предчувствие его не обмануло - на следующее утро, после второй
бессонной ночи, Андрей все же дозвонился до "Майтиги", но поговорить с
Ильей уже не смог. Лейтенант Кирилл Выродин - переводчик, работавший в
одной группе с Ильей,- сообщил, запинаясь и путая слова, что Илья
Новоселов сутки назад покончил с собой - отравился газом из кухонного
баллона, оставив предсмертную записку... Обнорский, слушая Выродина, разом
взмок и, не веря своим ушам, заорал на него так, что находившиеся в
кабинете старшего группы хабиров даже вздрогнули:
   - Киря, ты что несешь?!! Как отравился? Ты что плетешь, карась ебаный?
   Выродин на "Майтиге" обижаться на "карася" не стал, ответил с участием:
   - Не плету я... Мы тут сами все охуели от таких раскладов... У него
вчера как раз жена прилетела, а Илья уже мертвый... Капитана ему
только-только присвоили... Он последние дни ходил немного странный...
Ладно, Андрей, ты извини, пора разговор заканчивать, меня шеф дергает, я
же теперь тут за старшего кручусь... К вам сегодня транспорт пойдет, ваших
хабиров-отпускников захватит... Они все расскажут...
   Трубка выпала из руки Обнорского, уставившегося невидящим взглядом в
стену.
   Илья покончил с собой? Ерунда какая-то... Последний раз Андрей говорил
с ним неделю назад и никаких отклонений в речи Новоселова не заметил.
Может быть, только некоторая раздражительность... Что-то он такое сказал
про каких-то козлов... Андрей напрягся и вспомнил фразу дословно - под
конец их последнего разговора Обнорский спросил его: "Ты что, братишка,
вроде как не в настроении? Злой какой-то? Сперма к горлу подступила? Так у
тебя же Ирка на днях приезжает... Рашпиль-то есть? Пора уже ракушки с
члена стачивать".
   Илья рассмеялся старой шуточке насчет рашпиля и ракушек (иногда к
приезду супруги коллеги-холостяки даже вручали счастливцу рашпиль или
напильник в торжественной обстановке, сопровождая подарок грубоватыми, но
веселыми напутствиями) и ответил: "Да не в этом дело, с членом порядок...
Тут у нас несколько козлов такую хуйню отмочили, расскажу потом. Хоть стой
- хоть падай, хоть плачь - хоть смейся... В отпуск поедешь - поведаю"...
   Фраза Ильи о каких-то козлах ничего не объясняла - мало ли дураков в
Триполи, постоянно кто-нибудь что-нибудь выкидывает этакое... И тревоги в
голосе Новоселова не было...
   Андрей еле дождался транспорта с "Майтиги", привезшего трех
возвращавшихся из отпуска техников, но их рассказы ничего не прояснили -
мужики сказали только, что Илья действительно отравился в своей квартире,
оставив прощальное письмо, что весь советский контингент в Триполи,
естественно, на ушах и никто ничего не понимает... Из Джамахирии порой
отправляли в Союз покойников - то у кого-нибудь сердце жары не выдержит,
то несчастный случай на море. В 1988 году на границе с Чадом местные
племена вырезали целую ливийскую воинскую часть, там как раз находились в
командировке двое хабиров с переводчиком - их кончили вместе со всеми и
похоронили в братской могиле. Трупы смогли вырыть и переправить в Триполи
только через две недели, когда ребят уже было почти не опознать... Разное
случалось в Ливии, но вот самоубийств на памяти Обнорского не было...
   Оставшиеся до отпуска недели он дотянул только благодаря самолетовке и
самодельному вину - алкоголь ненадолго давал расслабление пошедшей совсем
вразнос нервной системе...
   В Триполи Андрей попал лишь за день до рейса в Москву и ничего особо
нового не узнал. Версия была одна: внезапное помутнение рассудка на почве
жары и переутомления; кое-кто, правда, предполагал, что дикий поступок
Ильи был как-то связан с его молодой женой - мол, ревновал он ее, то да
се...
   Пьяная карусель отпуска отвертела положенные круги очень быстро -
Обнорскому казалось, что и дома-то почти не был, когда подошла пора
возвращаться. Уезжая в Москву, Андрей долго смотрел, высунувшись из вагона
"красной стрелы", на оставшихся на перроне мать, отца и незаметно
выросшего братишку - увидит ли он их снова, вернется ли? Учитывая то, что
он собирался сделать в Триполи, на эти вопросы мог рискнуть ответить
положительно только Господь Бог, если он, конечно, не отвернулся еще от
Обнорского окончательно...
   В салоне аэрофлотского "Ту-154", взявшего курс на Столицу Ливии, Андрей
смог сосредоточиться и четко сформулировать самому себе задачу: в Триполи
он попытается разгадать тайну ухода из жизни Ильи Новоселова. Обнорский
почему-то был убежден, что ключи к разгадке нужно искать именно там, а не
в Союзе. Понимал он и то, что шансов на успех у него очень мало,
практически нет, но если есть хотя бы один - есть и надежда...
   После принятого наконец окончательного решения пролился в душу Андрею,
как ни странно, некий покой - весьма, впрочем, кратковременный. Совсем
некстати у него вдруг дико разболелась голова.
   Морщась и массируя то место, где скользнула когда-то по черепу пуля
Куки, Андрей нажал кнопку вызова стюардессы, чтобы попросить стакан воды -
запить лекарство.
   Показавшаяся в конце салона фигура бортпроводницы вдруг кого-то ему
напомнила. Обнорский прищурил затуманенные болью и алкоголем глаза и
пригляделся - да, действительно, женщина в синей аэрофлотской униформе
была очень похожа на Лену, только чуть-чуть пополневшую. А вот волосы и
посадка головы - совсем как у нее... Странно, что при посадке в самолет он
не обратил на это никакого внимания - впрочем, тогда ему было не до того:
   похмельно-пьяного Обнорского едва доволок до таможни в Шереметьеве-2
Серега Вихренко, переводчик из Триполи, прилетевший в отпуск в Москву
четырьмя неделями позже Андрея. Таможенники и пограничники, впрочем, не
особо удивились - и не такое видывали... Во фри-шопе перед посадкой
Обнорский успел еще купить бутылку французского вина и выхлебал ее прямо
из горла на глазах у каких-то совершенно обалдевших от такого шоу
американцев.
   Естественно, при посадке на борт "Ту-154" Андрею было уже не до
стюардесс...
   Женщина в синей униформе подходила ближе, и Обнорского вдруг всего
заколотило. Боясь поверить самому себе, он смотрел не мигая на ее лицо: по
тому, как оно дрогнуло, как расширились ее глаза и задрожали губы, Андрей
понял, что Лена его тоже узнала...
   - Господи ты боже мой... Это ты, Лена?! Лена!..
   - Это я... Андрюшенька...
   * * *
   Поговорить толком в самолете им, конечно, не удалось - чтобы не
привлекать лишнего внимания, Лена, принеся стакан воды Обнорскому, быстро
ушла, оставив короткую записку: "Вечером с 20.00 буду ждать тебя на
аэрофлотской вилле - она находится недалеко от посольства,- спросишь, где
представительство Аэрофлота, тебе покажут. Обязательно приходи". Больше
она к креслу Андрея не подходила.
   В Триполи после таможни всех прибывших из Москвы военных специалистов и
переводчиков отвезли в район Хай аль-Аквах [Хай аль-Аквах - квартал лачуг
(арабск.). Когда-то этот район Триполи действительно состоял из
полуразвалившихся лачуг и хибар, но в середине 80-х годов они были снесены
бульдозерами - при личном, кстати, участии Муамара Каддафи - и Хай
аль-Аквах был застроен высотными современными зданиями], где располагался
Аппарат ГВС, клуб, столовая и библиотека. Напротив высотного здания
Аппарата стояла гостиница для холостяков, работавших в Триполи - несколько
этажей этой многоэтажки были отданы под транзитников, то есть для тех, кто
ждал в Триполи оказии, чтобы убыть в другие города на постоянное место
работы, и для тех, кто прибывал из этих городов в столицу перед отпуском
или окончательным отъездом в Союз.
   Когда Андрей уезжал в отпуск, вопрос о его переводе в Триполи был
принципиально уже решен, однако официального приказа Главный еще не
подписал, поэтому Обнорского для начала поселили в транзитный номер - в
нем не было ничего, кроме большого шкафа и трех пружинных кроватей. Андрей
быстро принял душ (повезло, что была вода, потому что утром и вечером ее
периодически отключали - холостяки умывались, поливая друг другу воду на
руки из пластиковых канистр), переоделся, причесался, тщательно почистил
зубы и, бросив в рот несколько мятных лепешек, чтобы заглушить запах еще
не выветрившегося перегара, отправился в Аппарат. Удивительное дело - он
чувствовал себя почти сносно, и настроение не было таким подавленным,
каким бывает обычно после выхода из многодневного крутого штопора.
   Заслуга в этом, безусловно, принадлежала Лене - ее неожиданное
появление тряхнуло Обнорского не хуже электрошока. Он ведь думал о ней все
эти годы, запрещал себе вспоминать, спал с другими женщинами,- а все равно
думал...
   Какая она стала... Собственно, и была ничего, но годы превратили ее в
настоящую, налившуюся уверенной женской силой красавицу - хоть на обложку
западного журнала фотографируй... Андрею вспомнились слова его коллеги по
Краснодарскому учебному центру, умудренного тремя разводами сорокалетнего
майора Доманова: "Малыш, когда-нибудь ты поймешь, что настоящая женщина
начинается лет в двадцать восемь, не раньше. Только к этому возрасту она
начинает кое-что понимать и в постели, и в жизни, и тогда с ней становится
не просто приятно потрахаться - с ней становится интересно... Помнишь, как
О.Генри сказал: "Любовь такой женщины равняется гуманитарному образованию"?
   А с девятнадцатилетними свиристелками - с ними же просто скучно, даже с
самыми что ни на есть раскрасавицами. Они могут только брать, отдавать им
еще нечего. Трахнешь такую дуру и лежишь в тоске, думаешь, как бы смыться
поскорее..."
   Входя в здание Аппарата ГВС и поднимаясь по лестнице в референтуру,
Обнорский как заклинание повторял про себя слова из записки стюардессы:
   "Вечером... буду ждать тебя... Обязательно приходи..." Конечно, он
придет.
   Андрей пробился бы к аэрофлотской вилле, даже если бы весь Триполи
горел и стрелял, как Аден тогда, в сентябре восемьдесят пятого...
   Референт встретил его широкой улыбкой и крепким рукопожатием:
   - Вернулся? А чего такой трезвый? Но потом Павел Сергеевич пошевелил
своим благородным длинным носом и удовлетворенно кивнул:
   - Пардон, ошибся... Кстати, пока полностью не проветришься - крутись
здесь поменьше, шеф недавно начал очередной виток борьбы с пьянством.
Между нами:
   у его супруги климакс начался, ее товарищ генерал раком поставить не
может - вот и перешел на нас. А нам что - нас ебут, а мы крепчаем,
собираем материал для диссертации по теме "Влияние половых отношений на
служебные".
   Да ты садись, садись, как там Союз-то - помнишь хоть что-нибудь?
   - Разве же такое забудешь? - принимая шутливую форму беседы, ответил
вопросом на вопрос Обнорский. Балагурство Петрова его не подкупало и не
расслабляло - Андрей был уже не сопливым практикантом, и кое-чему жизнь
его научила. Бывало, что на голову уже бочка с говном летит - а тот, кто
ее запустил, все шуточки с прибауточками разбрасывает...
   Но, похоже, в данном конкретном случае Петров никакого камня за пазухой
не держал и сюрприза типа того, что, мол, с переводом в столицу ничего не
вышло, не готовил. Референт закурил и перешел на деловой тон:
   - Значит, с тобой вопрос решен, завтра шеф приказ подпишет, осталось
нам разобраться, в какую группу тебя засунуть... У самого пожелания
какие-нибудь есть?
   Андрей кашлянул и пожал плечами:
   - Может быть, не меняя профиль - в ВВС? На место Новоселова уже
назначили кого-нибудь?
   Эта мысль пришла в голову спонтанно - он вовсе не рассчитывал, что
референт начнет предлагать ему места на выбор. Попасть в ту группу, где
работал Илья, было бы просто идеально, это сразу решило бы многие
проблемы. Однако Петров, услышав фамилию Новоселова, досадливо сморщился,
как от крайне неприятного воспоминания:
   - Да, Илья... Натворил он делов, царствие ему небесное... Вы же вроде с
ним друзья были - еще по Йемену? А?
   - Да как сказать, Пал Сергеич, скорее просто приятелями.- Инстинктивно
Андрей почувствовал, что для успеха задуманного им дела афишировать
истинное отношение к Новоселову не стоит.- Виделись с ним в последний раз
весной восемьдесят шестого...
   Референт испытующе посмотрел на Обнорского (Андрей этот взгляд
выдержал), пожевал губами и сказал со вздохом:
   - Боюсь, что в ВВС у тебя песня не сложится... После того как зам
Главного по ВВС узнал о твоем решении сдристнуть с "Бенины", обиделся он
на тебя очень сильно, кричал даже, руками размахивал... Генералы - они же
как дети, ей-богу... Мы, конечно, его малость подуспокоили своими
методами, он стих, как ветер в долине, но идти на "Майтигу" тебе все же не
стоит - выберет момент и поднасрет. Тем более ты с Новоселовым
приятельствовал...
   Савельева, между прочим, после этого самоубийства чуть было на родину
досрочно не отправили - как это, мол, в его группе такая хуйня творится...
   Заместителя главного военного специалиста по ВВС генерал-майора авиации
Александра Антоновича Савельева Андрей видел всего дважды, но и этого
хватило для определения крайней степени самодурства, которым природа и
служба в Советской Армии наделила генерала. Если он действительно затаил
зуб на Обнорского, совершившего через его голову маневр с переводом из
Бенгази в Триполи, тогда Петров прав, делать на "Майтиге" ничего. Савельев
найдет способ устроить Андрею "кудрявую жизнь с бубенчиками". Поэтому
Обнорский тут же отработал назад:
   - Пал Сергеич, да мне, если честно, до фонаря, в какой группе толмачить.
   Просто в Бенгази сидеть осточертело за два года - скучно, народу
мало... Не то что у вас тут...
   - Да,- согласился референт.- У нас тут, конечно, веселее. Просто
карнавал какой-то... Ладно, пехотная школа тебя устроит? Там все хорошо,
только шестерики [Шестериками в среде военных переводчиков называли шесть
идущих подряд один за другим академических часов лекций, которые переводил
один и тот же человек. В принципе, шестерик был максимальной загрузкой
переводчика, работающего в учебном заведении] часто.
   - Без проблем,- кивнул Обнорский.- Шестерики так шестерики. Лишь бы
после работы не доставали, А так еще и лучше, когда пашешь - время быстрее
летит.
   - Насчет того, чтобы достать тебя после работы, это для твоего нового
шефа будет проблематично. Вся группа пехотной школы живет в Гурджи [Гурджи
- один из кварталов Триполи, расположенный довольно далеко от Хай
аль-Акваха, в котором располагались Аппарат ГВС и гостиница для
холостяков. В Гурджи был целый городок из пяти- и четырехэтажных домов,
где жили семейные советские военные специалисты и переводчики. По одной
версии, название кварталу дала одна богатая местная семья, по другой -
группа турецких янычар, стоявших лагерем в этом месте в средневековье;
янычары эти были родом из Грузии], а ты поселишься у нас под боком. Так
что видеться будете в основном на службе, а вся вторая половина дня - твое
личное дело. Ну, иногда, естественно, буду тебя к дежурству по Аппарату
привлекать, сам понимаешь - это всех переводяг касается... Ну так как - по
рукам?
   - Естественно, Пал Сергеич, спасибо вам,- прижал по-арабски ладонь к
сердцу Андрей.
   - Да ерунда, сочтемся...- ответил референт.- Ты два года в Бенгази
честно проишачил - надо тебе под дембель немного халявки подбросить.
   Обнорский про себя усмехнулся - намечавшиеся шестерики были халявкой
очень даже относительной,- но изобразил на лице глубокую благодарность
"благодетелю". Петров между тем продолжал вводить Андрея в курс дела:
   - Значит, переходишь ты у нас теперь из авиации в пехоту. Зам Главного
по сухопутным войскам - генерал-майор Кипарисов, он будет как бы твоим
старшим начальником [У военных переводчиков было двойное подчинение с
одной стороны, они замыкались на референта, и его приказы имели
первоочередную приоритетность, с другой - попадали под командование
старшего группы по роду войск Хабиров это двойное подчинение весьма
угнетало, но поделать с ним они ничего не могли, поскольку такой порядок
регламентировался ГУКом и "десяткой"]. Между нами - гордон редкостный,
жаден до безобразия, поорать любит... В последнее время, правда, стал
потише - тут кое-какие его делишки всплыли: он, падла, несколько квартир в
советском городке в Гурджи арабам передал - якобы по ошибке... У нас
семейных селить некуда, думают уже в одну квартиру по две семьи впихивать,
а он - ошибся... Рассеянный такой генерал. А в Джамахирии, как ты знаешь,
закон: если ливийская семья успела вселиться в квартиру, никто не имеет
права ее оттуда выселить. Смекаешь?
   Квартиры-то комфортабельные.
   Андрей понимающе кивнул:
   - "Вместо чая утром рано выпил водки два стакана. Вот какой рассеянный
с улицы Бассейной..."
   Референт заржал и одобрительно кивнул Обнорскому:
   - Хорошая хохмочка, надо будет шефа повеселить... С Кипарисом тебе
реально сталкиваться вообще скорее всего не придется. А в пехотной школе
старшим группы у тебя будет товарищ полковник Сектрис.
   - Как-как? - переспросил Андрей, думая, что не расслышал фамилию.
   - Сектрис, по кличке Биссектрис,- засмеялся Петров.
   У военных переводчиков было двойное подчинение: с одной стороны, они
замыкались на референта, и его приказы имели первоочередную
приоритетность, с другой,- попадали под командование старшего группы по
роду войск. Хабиров это двойное подчинение весьма угнетало, но поделать с
ним они ничего не могли, поскольку такой порядок регламентировался ГУКом и
"десяткой".
   - Это какой же он национальности? - удивился Обнорский - фамилия
полковника была, что называется, редкой.
   Референт поскреб за ухом и задумчиво посмотрел в потолок.
   - По национальности он чистокровный хабир с легкой примесью
мудаковатости.
   Но дедушка, в принципе, тихий и добрый - его сюда перед пенсией
отправили, чтоб подзаработал немного. Ребята на него не жалуются, они его
с самого начала запугали всякими шпионскими страстями, так что полковник
практически ручной, никуда не лезет, никого не трогает. Я думаю, вы
поладите... ОТкей?
   Петров поднялся из-за стола, показывая, что аудиенция окончена. Встал,
естественно, и Андрей, но перед уходом попросил референта помочь побыстрее
решить вопрос с его размещением:
   - Пал Сергеич, меня пока в транзитник засунули - говорят, приказа на
перевод еще не было... Вы бы посодействовали, а? А то там тоска, даже вещи
ни развесить, ни разложить.
   - Нет проблем,- кивнул Петров и набрал по внутреннему телефону
двузначный номер.- Алло, Игорь Николаевич? Петров беспокоит... Да,
спасибо, все путем.
   У меня просьба небольшая - к нам в Триполи из Бенгази шеф решил
паренька одного перевести... Да, переводчик... Ах, знаете уже? Ну так
похлопотали бы перед супругой, чтобы она его из клоповника в нормальный
номер подняла...
   Да, вопрос-то уже решенный... А?.. Ну конечно, свои же люди, ясное дело
- сочтемся... Все, спасибо.
   Петров положил трубку и подмигнул Обнорскому;
   - Все, можешь идти прямо сейчас переселяться, старший администратор
гостиницы Алла Генриховна - жена нашего начфина. Не сталкивался еще?
   - Да нет, вроде не приходилось,- пожал плечами Обнорский.
   - Придется - держись ближе к стеночке, чтоб не раздавила. Она баба
энергичная, как самосвал, конь с яйцами, а не баба. Мужиков по гостинице
как мышей гоняет - дисциплину держит не хуже ротного старшины. Так что -
потише там, без особых загулов. Я думаю, тебя на седьмой этаж определят -
к Вихренко и Выродину, у них как раз одна комната свободна. Все -
устраивайся, обживайся, завтра днем представим тебя Сектрису с
Кипарисовым, послезавтра - на службу. Баги? [Хорошо? (арабско-ливийский
диалект)]
   - Хадир, йасиди мукаддам! [Слушаюсь, господин подполковник! (арабск.)]
- щелкнул каблуками Обнорский и пошел обратно в гостиницу.
   Номера для постоянно проживающих в Триполи холостяков из контингента
специалистов и переводчиков представляли собой на самом деле отдельные
четырехкомнатные квартиры - в трех комнатах жило по одному человеку, а
четвертая - холл - была общей. В блоке была отдельная кухня с
холодильником, ванная и прихожая. В общем, по сравнению с йеменской
казармой условия казались просто райскими: полы покрывали паласы, в
комнатах стояла слегка обшарпанная, но вполне комфортная мебель - кровати,
шкафы, кресла, тумбочки. В общем, все, что нужно, чтобы, как говорил
Абдулла из кинофильма "Белое солнце пустыни", спокойно встретить старость.
   Правда, басмач из советского вестерна упоминал, кроме "хорошего дома",
еще и "хорошую жену", но тут уж, как говорится, кому как повезло в жизни...
   Супруга начфина полковника Веденеева Алла Генриховна и впрямь оказалась
женщиной знойной, налитой, лет сорока пяти, не больше. Ростом она
переплюнула своего мужа, и разного женского богатства у Аллы Генриховны
было хоть отбавляй. Впервые увидевший ее Обнорский подивился, как не
трескается у нее на крупе юбка и почему не отлетают пуговицы от блузки.
   Резкий контраст с рвущимися на сексуальную свободу частями тела
представляло лицо Веденеевой - оно было строгим, официальным и холодным;
Андрей даже слегка оробел под ее пристальным серьезным взглядом, чему сам
удивился.
   Алла Генриховна, видимо, уже успела получить указания от мужа насчет
Обнорского, потому что без долгих разговоров определила его действительно
на седьмой этаж в квартиру, где жили лейтенант Кирилл Выродин, работавший
переводчиком на "Майтиге", и старший лейтенант Сергей Вихренко (тот самый,
который провожал Андрея в Шереметьево-2), приписанный к группе
специалистов ПВО.
   Поскольку Вихренко находился в отпуске в Союзе, а Кирилл где-то шлялся,
переселяться в выделенную ему комнату Обнорскому пришлось самостоятельно.
   Комната, доставшаяся Андрею, оказалась чистой, светлой и уютной,
пожалуй, она была самым комфортабельным жилищем за все годы мыканий
Обнорского по казармам, гостиницам, офицерским общагам и съемным комнатам.
Андрей быстро разложил свои вещи, посмотрел на часы и заторопился - время
подходило к семи вечера, через час ему надо быть у виллы Аэрофлота.
Обнорский, подумав, почистил еще раз зубы, выпил найденную в холодильнике
на кухне бутылку пепси-колы, побрызгался одеколоном и отправился на улицу
ловить такси.
   В принципе, в Ливии, так же как и в Йемене, советским офицерам
запрещалось выходить в город поодиночке, нужно было собрать группу не
менее трех человек и записаться в журнал дежурного по Аппарату. Но все,
естественно, клали с прибором на это правило. Однако на всякий случай
Андрей решил не наглеть с первого же дня на новом месте и не стал ловить
такси прямо перед гостиницей, он отошел пару кварталов в сторону Тарик
аль-Матара [Тарик аль-Матар - Дорога на аэропорт (арабск.); одна из трасс
столицы Ливии] и только там начал голосовать.
   Вилла Аэрофлота располагалась действительно совсем недалеко от
советского посольства - сразу за морским портом, в квартале Мадинат
аль-Хадаик [Мадинат аль-Хадаик - Город садов (арабск.). Этот район Триполи
всегда считался аристократическим. В начале XX века он действительно
утопал во фруктовых садах. Именно в этом квартале был построен королевский
дворец, переименованный после сентябрьской революции 1969 года во Дворец
народа.
   Рядом с дворцом строили свои особняки приближенные к монарху лица и
иностранные дипломатические представительства].
   Таксист вез Обнорского через вечерний Триполи и что-то бубнил себе под
нос о растущих ценах и "разных тунисцах, которые скупают все товары", но
Андрей его не слушал. Он смотрел на огни шумного города и думал о Лене.
Неужели их встреча в самолете была на самом деле? Обнорский даже поежился
- раньше он думал, что такие удивительные совпадения бывают только, в
кино. Но не привиделась же ему стюардесса с пьяных глаз? Или все-таки
привиделась?
   Когда машина проезжала уже мимо Зеленой площади [Зеленая площадь -
центр ливийской столицы. Расположена рядом со старой турецкой крепостью,
название получила в честь "Зеленой книги", в которой Муамар Каддафи
изложил свою теорию общественного развития, ставшую официальной
идеологической платформой страны. Теория эта получила название "третьего
пути". Асфальт Зеленой площади действительно покрывался зеленой краской,
подновлявшейся ежегодно перед национальным праздником 1 сентября],
именуемой советскими специалистами по-простому Зеленкой, Андрей
задергался, его начали мучить неуверенность и полное отсутствие всякого
представления о том, как строить предстоящий разговор с Леной - что ей
рассказывать, о чем молчать. Если она, ему, конечно, все-таки не
пригрезилась.
   Сомнения Обнорского относительно того, была ли Лена миражем,
разрешились довольно быстро. Не доехав до виллы Аэрофлота метров сто,
Андрей расплатился с таксистом и торопливо выбрался из машины. До восьми
еще было минут десять, Обнорский закурил и, заставляя себя идти медленно,
направился к двухэтажной вилле. Еще издали он увидел женщину, стоявшую
перед воротами.
   У Андрея перехватило дыхание, и он подавился сигаретным дымом - это
была Лена, она вышла его встречать, сменив униформу на расклешенную
джинсовую юбку и свободный серо-голубой хлопковый свитер. В этом наряде
она показалась Обнорскому еще прекраснее, чем в стюардессовской
спецодежде. Его ноги внезапно стали ватными, и он еле преодолел
разделявшие их метры.
   - Лена... Я...- Андрей запутался, не зная, что говорить дальше,
вспомнил вдруг, что у него в руке недокуренная сигарета, и с жадностью
затянулся.
   - Здравствуй, Андрюша.- Ее громадные глаза смотрели на него с таким
выражением, что у Обнорского начала кружиться голова.
   - Здравствуй, Лена. Мы... как? Куда...
   Он снова запнулся, она не дала ему договорить, взяла за руку и повела
за собой на виллу.
   Зеленая площадь - центр ливийской столицы. Расположена рядом со старой
турецкой крепостью, название получила в честь "Зеленой книги", в которой
Муамар Каддафи изложил свою теорию общественного развития, ставшую
официальной идеологической платформой страны. Теория эта получила название
"третьего пути". Асфальт Зеленой площади действительно покрывался зеленой
краской, подновлявшейся ежегодно перед национальным праздником 1 сентября.
   На первом этаже особняка располагался аэрофлотский офис, который был
уже закрыт. Над офисом было несколько жилых комнат, в них отдыхали члены
экипажей советских самолетов, у которых в Триполи проходили пересменки - в
город самолет прилетал с одним экипажем, а возвращался с другим,
оставшиеся в ливийской столице ждали очередного советского борта либо в
Москву, либо в другие страны и города Африки. Экипаж мог задержаться в
Триполи от трех дней по полутора недель - в зависимости от направления
дальнейшего полета.
   Лена, не отпуская горячей руки Обнорского, провела его по лестнице на
второй этаж - вилла казалась тихой и абсолютно безлюдной, видимо,
остальные члены экипажа либо уже спали, либо, что было более вероятно,
отправились гулять по вечернему городу.
   Они зашли в небольшую комнату, где Андрей снова начал мычать что-то
невнятное, не зная, куда деть руки. Лена еле заметно улыбнулась и
приложила указательный палец к его губам. Обнорский замер. Она приблизила
к нему свое лицо так, что он начал тонуть в ее глазах, и спросила шепотом:
   - Скажи мне... Тогда, в Адене, в сентябре... Это был ты?
   Андрей с усилием сглотнул вставший в горле ком, глубоко вздохнул и
кивнул:
   - Я... Понимаешь, я тебе сейчас все объясню... Она снова не дала ему
договорить, только на этот раз рот Обнорскому закрыл не палец, а ее губы -
мягкие, влажные, какие-то необыкновенно вкусные. Обнорский обомлел и
понял, что его целуют, лишь тогда, когда язык Лены раздвинул ему зубы, а
ее руки охватили его шею,- только после этого он прижал Лену к себе и
почувствовал, как она дрожит...
   Их поцелуй был долгим и нежным, точнее, это был не один поцелуй, а
великое множество - Андрей и Лена, казалось, просто боялись разомкнуть
губы и пили, пили, пили друг друга...
   Постепенно Обнорский начал поглаживать ее грудь под свитером - Лена не
сопротивлялась, не била его по рукам, наоборот, она стала отвечать на его
поцелуи еще более страстно, а потом сама начала расстегивать пуговицы на
рубашке Обнорского... До кровати они дойти не успели... как только Лена
осталась в одних туфлях, Андрей вошел в нее прямо посреди комнаты, не
чувствуя, как скользят по его бедрам на пол брюки... Он вообще перестал
что-либо ощущать, кроме влажной теплоты внутри ее тела. Он словно вылетел
за грань времени и пространства...
   Спотыкаясь и путаясь в разбросанной на полу одежде, они, так и не
размыкая объятий, добрели наконец до узкой кровати и упали на нее... Перед
глазами Обнорского плыли какие-то звездочки и круги, откуда-то из
подсознания выплыла фраза "небо в алмазах", смысла которой он раньше не
понимал...
   Чуть отдышавшись, они начали благодарить друг друга поцелуями, губы
Лены перешли на его грудь, потом на живот, а потом "небо в алмазах" снова
обрушилось на Андрея...
   Они лежали абсолютно неподвижно, мокрые от пота и обессиленные. Но в
этой обессиленности не было опустошенности - наоборот, они словно заряжали
друг друга энергией и жаждой жизни. Окна комнаты, в которой они лежали,
выходили в сад, там в теплой темноте еле слышно шелестели, словно
переговаривались между собой, бугенвиллеи, агавы, пальмы и апельсиновые
деревья. Сказочно хорошо было Обнорскому, пожалуй, ему никогда еще не
доводилось так "уехать"
   с женщиной, и тем более с женщиной, которую он еще не успел толком
узнать и изучить.
   Внезапно Андрей нахмурился: ему вдруг подумалось, что вот он балдеет в
жаркой постели с прекрасной, удивительной, до одури желанной женщиной, а
Илья лежит один в холодной земле на Домодедовском кладбище... Обнорский
закусил губу и потянулся за сигаретами к валявшейся на полу рубашке.
   Закурив, он отошел к приоткрытому окну и оглянулся - Лена разметалась
на кровати поверх простыней, ни капли не стесняясь своей наготы, и
пристально смотрела на Андрея. Он кашлянул и, снова отвернувшись к окну,
глухо сказал:
   - Тогда, в Адене... Понимаешь, мы не могли...
   Легко встав с кровати и подойдя к Обнорскому, Лена вынула у него из
руки сигарету и затянулась. Положив голову ему на плечо, она вздохнула и
прошептала:
   - Не объясняй ничего. Я потом все поняла... У вас было специальное
задание?
   Андрей осторожно пожал плечами и погладил ладонью ее волосы.
   - Можно, наверное, сказать и так... Хорошо, что мы на вас тогда
натолкнулись...
   - Судьба, наверное,- кивнула Лена.- Там, на этой площади, все так
быстро случилось, что я даже испугаться толком не успела... А второй
парень, который с тобой тогда бы, он тоже - наш?
   - Был наш,- вздохнул Обнорский.- Назрулло его звали, он в Йемен из
Душанбе приехал, как и я - на стажировку... Убили его в тот же день,
вечером... Мы на засаду нарвались, он меня успел на землю толкнуть, а
сам... Хорошо хоть, не мучился - пуля ему точно между глаз вошла...
   Андрей почувствовал, как Лена начала мелко дрожать - то ли от
прохладного ночного воздуха, вливавшегося из приоткрытого окна в комнату,
то ли от воспоминаний...
   - Слушай,- спросил Андрей,- с тобой тогда еще одна девушка была,
кажется, ее Тамарой звали... Как она?
   - Уволилась из авиаотряда, как только добрались до Москвы. Долго в
клинике неврозов лежала... Сейчас замужем, сынишке два года... Мы редко
перезваниваемся...
   Обнорский кашлянул и искоса глянул в полузакрытые глаза Лены.
   - А ты... Ты не замужем? Я ведь даже фамилии твоей не знаю...
   Она улыбнулась и подняла голову с его плеча.
   - Ратникова моя фамилия. Насчет мужа...- Она немного запнулась, но
быстро продолжила: - Я не замужем.
   - Официально или по жизни? - Обнорский, естественно, заметил ее заминку
и с удивлением ощутил легкий укол ревности. Для него это было нехарактерно
- и Виола, и разные его любовницы просто бесились оттого, что Андрей ни
капли их не ревновал, они считали, что это показатель того, насколько ему
было наплевать на них. Когда-то он, кажется, ревновал Машу... Но это было
очень давно.
   - В обоих смыслах,- ответила Лена и взглянула на Обнорского с легким
прищуром.- А как твоя супруга поживает? Ее, кажется, Виолеттой зовут?
   Андрей от неожиданности обжегся сигаретой, которую как раз решил
забрать у Лены. Чертыхнувшись, он швырнул окурок в сад, тряся обожженными
пальцами.
   - Ни фига себе... А откуда, собственно, товарищ Ратникова, вы знаете
мою жену? Кстати, бывшую... Хотя мы еще не развелись официально. А по
жизни разошлись год назад...
   Лена взяла ладонь Обнорского в свои руки и медленно провела языком по
обожженным пальцам. Андрею еще никогда прежде женщины руки не целовали, и
потому он был не в курсе того, что они у него эрогенная зона,- на
прикосновение ее язычка к пальцам немедленно отозвалась совсем другая
часть его тела. Лена, прижимавшаяся крутым бедром к его животу,
почувствовала это, подняла голову и улыбнулась.
   - В восемьдесят восьмом я была в Ленинграде - к дальней родственнице
заезжала. Решила зайти на твой факультет - узнать хоть что-нибудь про тебя.
   В твоем деканате секретарша - кажется, ее звали Женей - все мне
подробно рассказала... Даже более чем - очень эмоциональный разговор
получился...
   Обнорский только крякнул в ответ, хорошо представляя, что именно и в
какой тональности могла рассказать про него деканатская секретарша Женя.
   Незадолго до выпуска у него с ней "случился грех", она, видимо, на
что-то рассчитывала и даже по собственной инициативе, печатая дипломные
вкладыши, поставила Андрею по ивриту "отлично" вместо реально полученного
им когда-то "хорошо". Но, несмотря на такую самоотверженность, "грех"
дальнейшего развития не получил, и Женя, видимо, на него сильно обиделась.
   Уходя от скользкой темы, он начал целовать ее между лопаток и гладить
рукой по ногам, постепенно подбираясь к низу живота.
   - Подожди... Андрей...- внезапно севшим голосом выдохнула она, но сама
не смогла себя сдержать: коротко всхлипнув, Лена полностью повернулась к
нему ягодицами, прогнулась в спине и чуть наклонилась вперед, раздвигая
ноги...
   Обнорский ворвался в нее сзади, придерживая Лену одной рукой за груди,
а другой за живот.
   Нет, все-таки с ним творилось явно что-то необычное - он старался
двигаться очень осторожно и все время думал о том, насколько хорошо и
приятно ей,- с другими женщинами Андрей был раньше намного более
эгоистичен. Задыхаясь от переполнявшего его желания, он все-таки сумел
дождаться, пока кончит она, и лишь потом позволил улететь себе, бормоча
что-то бессмысленно-ласковое на трех языках сразу... Он долго не выходил
из нее, а потом поднял Лену на руки и отнес на кровать, сам присел на
краешек и легко погладил ее по волосам.
   - Леночка... Можешь мне не верить, но я все эти годы вспоминал о тебе...
   Какое счастье, что мы встретились...
   Не надо было ему произносить слово "счастье" оно, словно какой-то
звуковой код, сразу вызвало воспоминание об Илье, прошедшее черной стрелой
через мозг Обнорского. Новоселов уже никогда не сможет испытать счастья
слияния с желанной женщиной - в лучшем случае ему уготован вечный покой. И
Андрею счастья не видать - пока он не сделает то, что должен сделать.
Должен.
   Лена словно почувствовала возникшее напряжение, дотронулась прохладными
пальцами до его лица и тихо спросила:
   - Что с тобой? Тебя что-то гнетет? Ты как будто ушел куда-то...
   Обнорский долго молчал, повернув к окну закаменевшее лицо. Наконец он
вздохнул и сказал то, чего говорить не хотел и не собирался:
   - У меня был друг... Еще с тех времен, с Адена. Два с лишним месяца
назад он умер - здесь, в Триполи, в своей квартире. Якобы покончил с собой
- письмо оставил...
   Лена молчала, ее пальцы чуть подрагивали на бедре Андрея. Обнорский
нагнулся, поднял с пола пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и продолжил:
   - Я в самоубийство не верю. Во-первых, не таким он был парнем, чтобы
вот так, как таракана, газом себя травить... А во-вторых, в письме этом
есть одно очень странное место, как будто он сигнал тревоги подавал...
Такие вот пироги...
   Сигарета сгорела до фильтра в несколько затяжек, но Андрей не замечал
этого, продолжая неподвижно сидеть, глядя в темноту за окном.
   - Может быть, тебе стоит поговорить об этом с вашим офицером
безопасности?
   - еле слышно спросила Лена.
   - Нет,- покачал головой Обнорский.- Не стоит. Во всяком случае, пока. В
этой истории слишком много непонятного. Сам Илья говорить с особистом не
стал - возможно, просто не успел, но может быть, и не хотел. Я не знаю
почему, но думаю, что какие-то основания для этого у него были. Поэтому я
должен сначала попробовать разобраться сам. Понимаешь?
   Лена неуверенно кивнула:
   - Понимаю... Он был очень... дорог тебе? Андрей грустно усмехнулся и
полез за новой сигаретой.
   - Дорог... Да, наверное, можно сказать и так, хотя одним словом всего
не объяснишь. Илья в Йемене мне жизнь спас... Хотя не в этом дело...
   Понимаешь, он таким парнем был... Настоящим. Мы не виделись несколько
лет, только перезванивались - и то уже здесь, в Ливии... Но это ничего не
меняет. Знаешь, только после его смерти я понял, кем он был для меня все
эти годы. Жаль, что все это понимаешь, когда человека уже нет... Я... Я
должен все проверить и выяснить. Потому что он поступил бы именно так. Я
это знаю.
   Андрей говорил короткими фразами, впервые формулируя вслух мысли, не
дававшие ему покоя с того самого дня, когда он пришел на могилу Новоселова
на Домодедовском кладбище. Говоря, он испытывал очень странное, трудно
объяснимое ощущение - словно с каждым произнесенным словом постепенно
освобождается от чего-то, от какого-то морока, злого заклятья... Он словно
просыпался после многолетней тяжелой спячки, чувствуя, как вливается в
него некая странная сила...
   Лена села на кровати и обняла Андрея, прижимаясь грудью к его плечу.
   - То, что ты хочешь сделать... Это опасно?
   Обнорский пожал плечами и осторожно убрал упавшую Лене на лоб длинную
светлую прядку волос.
   - Не знаю, хорошая моя... Может быть. Она коснулась губами его щеки и
прошептала:
   - Андрей... Я могу тебе как-то помочь? Я очень хотела бы...
   - Ты? - удивился Обнорский.- Ты мне и так уже очень помогла, Леночка.
Тем, что мы встретились. Тем, что мы вместе...
   Внезапно он осекся: ему пришло в голову, что в складывающейся ситуации
ему вполне мог бы пригодиться экстренный канал связи с Союзом - мало ли
что там может понадобиться. А Лена как раз таким каналом вполне могла бы
быть... Он не успел додумать эту мысль до конца - вдруг стало стыдно, что
он, начиная просчитывать возможные варианты, отводит Лене роль какого-то
канала...
   Вовлечь ее в эту историю означало бы подвергнуть возможной опасности.
Но такой случай... А если действительно что-нибудь понадобится?
   Он посмотрел ей в глаза - в темноте они казались еще больше, чем на
свету,- и, мысленно ругая себя последними словами, медленно сказал:
   - Не знаю... Посмотрим, как карта ляжет, может, и действительно...
   Обнорский снова замолчал, раздираемый противоречивыми чувствами. Нет,
все-таки сильно он изменился с тех пор, когда шесть лет назад впервые
увидел Лену... Она словно поняла его сомнения и прижалась к его плечу еще
сильнее.
   - Не думай ни о чем. Делай то, что считаешь нужным. Я с тобой ничего не
боюсь - и тебе легче будет, если ты будешь знать, что не один. А я теперь
в Триполи часто бывать буду - в Шереметьеве блат появился, можно
попользоваться... И ребята из экипажа только рады будут - нам ведь за
каждый день здесь суточные в валюте идут, за такие пересменки наши на что
угодно готовы.
   Обнорский поцеловал ее в губы и крепко прижал к себе. Лена,
задохнувшись от поцелуя, тихонько вскрикнула и засмеялась:
   - Ох! Раздавишь же! Если тебе силу девать некуда, то я найду ей лучшее
применение.
   - Это пожалуйста, это сколько угодно, красавица ты моя неземная,-
забормотал Андрей, осторожно пытаясь ладонью раздвинуть ей ноги.
   Но на этот раз Лена вывернулась из его рук и вскочила с кровати.
   - Нет, все, хороший мой, а то я сознание потеряю... Да и наши уже
вот-вот должны вернуться. Не торопись, у нас с тобой не последний раз... Я
тебя теперь так просто не отпущу, имей в виду.
   - Не отпускай,- улыбнулся Андрей, нагибаясь с кровати к разбросанной на
полу одежде.- Тебе я сдаюсь без боя.
   - Посмотрим, посмотрим,- шутливо проворчала Лена, ловко и быстро
приводя себя в порядок, надевая юбку и свитер прямо на голое тело.- Все вы
так говорите...
   И снова Обнорского кольнула ревность - он, конечно, понял, что она
шутит, но от последней ее фразы ему вдруг представились какие-то другие
мужики, непонятно что говорящие женщине, которую он не хотел отдавать
никому. Лена эту реакцию заметила и улыбнулась довольно и лукаво.
   - Хочешь выпить? - Она отошла к небольшому серванту в углу комнаты и
открыла дверцу бара - в нем стояло несколько весьма аппетитных на вид
бутылок.
   Выпить Обнорскому очень хотелось, и он уже было кивнул, как вдруг
словно со стороны услышал свой собственный голос:
   - Нет. Спасибо, но я, пожалуй, уже попил - на много месяцев перед. Пора
трезветь. А откуда, кстати, такое богатство? В Джамахирии сухой закон
отменили?
   Лена рассмеялась и закрыла бар.
   - Это нам из посольства подкидывают, у дипломатов особое снабжение...
Они - нам, мы - им что-нибудь из Союза привозим. Натуральный обмен...
   Прощаясь, они еще долго целовались, договаривались встретиться на
следующий день, потом Андрей ушел с виллы, так и не увидев на ней никого
из сотрудников Аэрофлота. До гостиницы он добрался уже во втором часу
ночи. В администраторской, мимо которой ему пришлось пройти, несмотря на
позднее время, еще сидела Алла Генриховна. Супруга начфина окинула его
осуждающим взором, но ничего не сказала.
   Дома так никого и не было - Кирилл, видимо, где-то загулял,- и Андрей,
в одиночестве наскоро перекусив на кухне, лег спать. В эту ночь он спал
спокойно и глубоко, кошмары не потревожили его ни разу.
   * * *
   Утром его разбудил протяжный крик муэдзина, вылетавший из динамиков
новой, недавно построенной напротив гостиницы мечети. Андрей вскочил с
постели, быстро умылся и побежал в столовую на завтрак. Кормили в столовой
очень даже неплохо, официантками, поварихами и посудомойками здесь
работали жены советских офицеров. Чтобы получить место в столовой, им
приходилось по несколько месяцев простаивать в своеобразной "живой
очереди". Как ни малопрестижна была эта работа для женщин, большинство из
которых имели институтские и университетские дипломы, но все же за нее
платили какие-то деньги, ну и, опять же, время шло быстрее. Ведь если
только сидеть в квартире и ждать мужа с работы - свихнуться от скуки можно.
   После завтрака Обнорский заскочил в Аппарат, узнал, что его официальное
представление генералу Кипарисову и полковнику Сектрису состоится в 16.00,
и вернулся в гостиницу. В своей комнате он сел за маленький письменный
стол, положил перед собой чистый лист бумаги, авторучку, достал сигарету и
глубоко задумался. Фактически он оказался в роли сказочного персонажа,
перед которым стояла задача "пойти туда - не знаю куда, принести то - не
знаю что". И тем не менее с чего-то надо было начинать.
   Обнорский нарисовал в центре листа большую букву "И" и закурил, глядя
на нее. Неожиданно ему вспомнились слова большевистского лидера Кирова.
Много лет назад в турпоездке в заполярном Кировске Андрея от скуки занесло
в домик-музей Сергея Мироновича, где он, слоняясь по комнатам, наткнулся
на плакат с цитатой: "Гора только издалека кажется неприступной, а подойди
к ней, начни взбираться - сам не заметишь, как окажешься на вершине". А
большевики, надо отдать им должное, цели достигать умели.
   Цель. Нужно определить цель...
   Обнорский обвел букву "И" квадратной рамкой и начал внутренний разговор
с самим собой:
   "Итак... Вариант добровольного самоубийства мы отбрасываем. Значит,
Илью вынудили уйти из жизни. Кому и зачем это могло понадобиться?
Ливийцы...
   Нет, в это как-то не очень верится... Если Илья, предположим, выполнял
какую-то деликатную работу, не понравившуюся местному Истихбарату, не
стали бы они гасить его так - слишком сложно, слишком мудрено. Если уж они
действительно решили бы Илью убрать (хотя зачем - выгоднее же задержать,
подловив на чем-нибудь, а потом торговаться с советской стороной), то
скорее всего был бы вариант "несчастный случай" или - нападение на улице
каких-нибудь уголовников... Тем более что Новоселов умер в выделенной ему
квартире в советском городке в Гурджи - там же все на виду, все друг друга
знают... Чужих ливийцев обязательно заметили бы... А если они наехали на
него где-то в другом месте? Шантажировали? Ну да, а потом отпустили домой,
чтобы он там газом подышал,- нет, это ерунда, Илья обязательно пошел бы к
особисту. Да и вообще - не стал бы Истихбарат такой дурью маяться...
   Всякое, конечно, бывает, но это направление маловероятно.
Маловероятно..."
   Андрей встал из-за стола и начал ходить по комнате из угла в угол.
   "Продолжим. Предположим, его убрали наши... Зачем? Допустим, Илья сунул
нос куда-нибудь не туда, Системе это не понравилось и... Могли наши
комитетчики или грушники сварганить инсценировку самоубийства?
Теоретически, конечно, могли, эти ребята еще и не такое могут... Но опять
же - зачем? Зачем Системе городить такой огород, если Новоселова легко
можно было бы просто отозвать из Ливии в Москву под каким-нибудь
предлогом, там все, что нужно, из него выпотрошить и уж только потом...
Это если Илья где-то перебежал дорогу конторе, то есть организации... А
если он влез в частные дела каких-нибудь частных лиц? Вот тут уже
теплее... Частная инициатива - это совсем другое дело, за частной
инициативой не стоит Система, а только в лучшем случае несколько
человек... Частная инициатива..."
   Обнорский снова сел за стол и обхватил голову руками.
   "Здесь у меня появляется хоть какой-то шанс. Систему в одиночку не
переиграешь, это только в фильмах бывает, а вот частника... С частником
можно попробовать потягаться... А вдруг это все-таки Система?.."
   Андрей закурил новую сигарету и откинулся на спинку стула. Никакого
опыта оперативно-следственной работы по раскрытию убийства (а вынуждение к
самоубийству - это то же самое убийство) у него не было. Правда, в отпуске
он все же не только пил водку, но и осторожно попытался
проконсультироваться по методике раскрытия преступлений у Сереги Челищева
(он все же следователем горпрокуратуры работал, как раз, кстати, убийства
расследовал) и Женьки Кондрашова - опера угрозыска. Ребята думали, что
Обнорским движет обычное любопытство дилетанта, и отвечали на его вопросы
в основном шуточками, но тем не менее что-то все же рассказали.
   Как там у них по науке-то? "Сначала нужно танцевать от места совершения
преступления" - так, кажется, Серега говорил? Значит, нужно внимательно
осмотреть квартиру Ильи? Это нам не подходит. Осматривать нужно было сразу
после его смерти, а сейчас там уже другая семья живет, квартир в Гурджи не
хватает... Стало быть, место осматривать мы не будем - и смысла особого
нет, реальной возможности." Нет, можно, конечно, познакомиться с семьей,
которая там теперь, напроситься в гости... Но - смысл? Только время
тратить и ненужные подозрения у разных людей вызывать... Так... Поехали
дальше.
   "Отработка ближайшего окружения"... Мне нужно шаг за шагом изучить весь
образ жизни Илюхи в Триполи, узнать, как к нему относились, были ли у него
какие-то конфликты, установить его знакомства... Необходимо узнать,
замечал ли кто-нибудь в его поведении какие-то отклонения от нормы, а если
такие случаи были - чем они вызывались... Хорошо. Но начинать нужно
все-таки с его контактов..."
   Обнорский нарисовал вокруг буквы "И" несколько квадратиков и провел к
ним стрелки.
   "Контакты... Какие проблемы у меня могут быть при выявлении круга его
знакомств? Самые очевидные: во-первых, если начать спрашивать всех подряд,
у меня могут резонно поинтересоваться - твое-то какое дело, милый? Может
возникнуть такой вопрос? Элементарно... Во-вторых, народ здесь зашуганный,
хабиры запросто меня за шпиона примут и особисту стуканут - со всеми, как
говорится, вытекающими... Надо это мне? Нет, мне это как раз не надо.
   Значит, интересоваться нужно осторожно, как бы случайно, невзначай..."
   Андрей глубоко вздохнул - хорошо киношным сыщикам: пришел к людям в
пиджаке, с галстуком и красной книжкой, скроил морду позначительнее - и
всё тебе немедленно рассказывают... А здесь - попробуй-ка... Пойди туда -
не знаю куда, принеси то - не знаю что...
   Обнорский вдруг почувствовал, как на него наваливается усталость,
видимо, этим и воспользовалась подленькая мысль, скользнувшая в мозг: "А
может, и не стоит во всем этом копаться? Илью уже не вернешь, стена лбом
не прошибается..."
   Андрей вскочил и сердито замотал головой - мыслишка сразу же исчезла,
словно испугалась его реакции. Обнорский помахал руками, поприседал,
несколько раз нанес удары ногами невидимому противнику и почувствовал, что
кровь быстрее побежала по жилам. Он сходил на кухню, включил электрочайник
и бросил в найденную в буфете чашку две ложки растворимого кофе,
привезенного из Союза.
   Горячий кофе (хоть и дерьмовый) взбодрил его. Андрей вспомнил, какой
кофе они с Ильей пили в Йемене - настоящий, крепкий, после маленькой
чашечки, выпитой в пять вечера, трудно было уснуть и за полночь...
   Он вернулся к столу и снова склонился над листом бумаги.
   "Допустим, Илюхины связи я потихонечку установлю. Что дальше? Как пишут
в детективах, нужен мотив убийства. В нашем случае - мотив доведения до
самоубийства, что сути дела не меняет. Все равно все упирается в мотив.
   Мотив... В нем ключик к разгадке, только где его искать? Кому мог
помешать Илья? Из-за чего вообще убивают?"
   Андрей нарисовал в свободном нижнем углу листа цифру "I" и прикрыл
глаза.
   "Во-первых - из ревности. Ребята говорили, что этот мотив до сих пор
один из самых популярных. Мог Илья здесь с кем-нибудь схлестнуться из-за
какой-нибудь женщины? Маловероятно, но мог. Сколько он здесь успел пробыть?
   Почти четыре месяца. Вполне достаточный срок, чтобы сперма в башку
ударила - тем более что именно в первые месяцы тяжелее всего без бабы.
Потом как-то привыкаешь, а сначала - просто беда. Ну, предположим, не
удержался и трахнул здесь кого-то, чью-нибудь жену. Об этом узнал муж и...
И что?
   Уговорил уйти из жизни, чтобы не разрушалась ячейка советского общества?
   Бред какой-то. Не складывается. Хотя..."
   Обнорский вдруг вспомнил две переводческие байки, рассказанные ему
кем-то из коллег в Краснодаре. В одной речь шла о жене какого-то хабира,
которая в кого-то втрескалась и на этой почве однажды застрелила
собственного мужа из его же пистолета. Самое любопытное заключалось в том,
что вся эта история впоследствии была представлена самоубийством. Андрей
уж и не помнил, как этой женщине удалось выкрутиться, но ее в результате
никто ни в чем обвинить не смог. Или не захотел... Скорее всего не
захотели "волну поднимать", все-таки самоубийство - это, конечно, плохо,
но убийство в группе советских специалистов за рубежом - просто полный
мрак.
   Другую байку он помнил лучше, ее рассказывал тот майор Доманов, который
объяснял Андрею тонкости, связанные с возрастом женщин. Дело было,
кажется, в Сирии. Или в Ираке? Не так уж это и важно. Короче говоря, у
одного веселого парня, молодого перспективного военного переводчика,
начался роман с женой некоего хабира, причем дама была уже, что
называется, не девочкой - чуть ли не на пятнадцать лет старше этого
переводяги. В общем, трахались они себе и трахались, все было очень
хорошо, пока срок командировки переводчика не подошел к концу. В день
отъезда собрал он чемоданчики и из дома вышел к автобусу - в аэропорт уже
пора было отправляться,- а в этот момент хабирша, любовница его, с
восьмого этажа головой вниз ему под ноги бросилась.
   Она в том же самом доме жила, что и парень этот... Хабирша,
естественно, умерла - до больницы довезти не успели. А переводягу отовсюду
поисключали-повыгоняли, говорят, он спился потом совсем... Больше всего в
этой грустной истории Обнорского, помнится, поразило то, что так же
повыгоняли-поисключали отовсюду и мужа - хотя его-то вроде бы за что? За
утраченную бдительность и халатность, приведшую впоследствии к гибели
члена семьи военнослужащего?
   Андрей грустно усмехнулся - тут ему в голову полезли еще какие-то байки
переводяг про любовь и ревность: как в Мозамбике "шведская семья"
   образовалась, как в Алжире два старших лейтенанта женами махнулись,
вспомнилась и йеменская дуэль на топорах двух летчиков из Бадера. В общем,
не стал Обнорский зачеркивать нарисованную на листе цифру "1", но рядом с
ней поставил вопросительный знак.
   Нарисованная им под единицей двойка обозначала убийство из корыстных
соображений.
   "Это совсем нереально. Что с Ильи было взять? Йеменские денежки у него
давно кончились, на "Выстреле" он получал - только-только на еду хватало,
а в Ливии всего ничего пробыл. Не на что у Новоселова было зариться. Если
он только не нашел древний финикийский клад где-нибудь в Сабрате во время
экскурсии [Сабрата - древнее античное поселение километрах в шестидесяти
от современного Триполи в сторону границы с Тунисом Несколько десятилетий
итальянские археологи пытались восстановить Сабрату, позже работы были
прекращены Советские специалисты и переводчики, работавшие в Триполи,
часто ездили в Сабрату на экскурсии]. Нет, денег у Ильи быть не могло -
таких, чтобы из-за них его на тот свет отправить..."
   Андрей тонкой линией перечеркнул двойку и нарисовал цифру "З".
   "А если все-таки спецслужбы? Новоселов был ключевым фигурантом в
какой-нибудь сложной комбинации, и... И что? Нет, это ерунда. Не такой уж
важной птицей был Илья... Какие, в жопу, спецслужбы? Он был обычным
переводчиком, сидел себе на "Выстреле", потом поехал в Ливию на
заработки... Если бы он после окончания ВИИЯ попал бы в ГРУ или КГБ, то
обязательно на пару лет исчез бы из поля зрения, а он никуда не исчезал -
ребята от него регулярно приветы передавали... Малореально".
   Перечеркивать тройку Обнорский все же не стал, но поставил рядом с ней
два вопросительных знака, обозначавших крайнюю степень сомнения.
   "Но что же тогда? Если не ревность, не корысть и не спецслужбы - тогда
что?
   Что-то другое. Другое..."
   Андрей нарисовал цифру "4" и несколько раз подчеркнул ее... Ответ на
вопрос, чем могло быть это "другое", надо было искать в связях Ильи.
   Круг замкнулся, не принеся Обнорскому никаких открытий. Он
почувствовал, как его неудержимо потянуло в сон, и решил прилечь на
кровать - вроде и не делал ничего, только за столом сидел и из угла в угол
ходил, а вымотался так, будто огород перекапывал. Даже в пот бросило...
   Уже задремывая, Андрей задал себе еще один вопрос:
   "Как все-таки можно было заставить Илью добровольно покончить с собой
прямо накануне приезда в Триполи Ирины? Ирина..."
   Какая-то мысль мелькнула у него в мозгу, но уцепиться за нее Обнорский
не успел - он уже спал, свесив с кровати руку...
   Во сне он увидел Назрулло и Илью - они сидели в каком-то огромном зале
за столом из черного мрамора и играли в коробок. Андрей попытался крикнуть
им что-то, но у него пропал голос, махнуть рукой тоже не получилось - не
поднималась рука... А ребята не замечали его - подкидывали коробок один за
другим над черной полированной поверхностью и беззвучно смеялись -
молодые, красивые, оба в чистой йеменской, песочной форме... Обнорский, не
предпринимая больше попыток привлечь их внимание, долго смотрел на ребят,
пока их фигуры не растаяли в появившемся откуда-то в зале голубоватом
тумане. Андрею не было страшно, хоть он даже во сне помнил, что Илья и
Назрулло - уже в стране мертвых. Обнорский только удивился, что они сидят
вместе - ведь один был потомком христиан, другой - мусульман. Вроде бы
разные у них загробные миры должны быть... Или не добрались до них еще
ребята, ждут чего-то?..
   Разбудил его громкий стук в дверь - Андрей ошалело подскочил на кровати
и бросился открывать. На пороге его комнаты стоял незнакомый парень в
ладно сидящей светлой легкой форме, естественно, без знаков различия.
Парень был на полголовы пониже Обнорского, его, наверное, можно было бы
назвать красивым, если бы не излишняя рыхлость фигуры и чуть слащавое
выражение лица. Кудрявые темно-русые волосы и розовые гладкие щеки делали
его похожим на слегка повзрослевшего херувима. Херувим протянул ему руку и
улыбнулся, обнажая мелкие ровные зубы:
   - Здорово! Обнорский? Меня Кириллом зовут, соседями теперь будем!
   Выродин излучал дружелюбие и приязнь радушного старожила к новому
соседу.
   Однако долгого разговора по случаю знакомства не получилось - Кирилла,
оказывается, поймали по дороге в гостиницу, референт велел посмотреть, не
уснул ли там Обнорский: через пятнадцать минут его Кипарисову с Сектрисом
представлять, а его все еще нет в Аппарате.
   Андрей глянул на часы и чертыхнулся - долго же он проспал - на обед
опоздал, на представление начальству почти опоздал. За минуту он
переоделся в такую же, как у Кирилла, светлую форму; несмотря на то, что
на дворе стоял октябрь, в Триполи было еще довольно тепло. Застегивая на
ходу широкий ремень брюк, Обнорский помчался вниз по лестнице и выскочил
из гостиницы, едва не сбив с ног степенно входившую в нее Аллу
Генриховну,- разминуться удалось в последний момент. Впрочем, если бы они
столкнулись, то неизвестно еще, кто кого сбил бы с ног,- монументальные
формы супруги начфина навевали ассоциации с гордым авианосцем, который не
протаранить всяким там крейсерам...
   Петров только укоризненно головой покачал, когда Андрей, запыхавшись,
ввалился в референтуру. Обнорский оправил рубаху, пригладил волосы и
развел руками:
   - Виноват, товарищ подполковник, сморило...
   Референт хмыкнул и повел его в генеральскую приемную, там еще никого не
было, но генералы и полковники - они ведь не опаздывают, а задерживаются...
   Церемония представления новому начальству прошла довольно быстро -
генералу Кипарисову явно было не до какого-то там переводчика, поэтому
официальная часть завершилась за три минуты. Зато полковник Сектрис,
попросивший звать его Романом Константиновичем, после того как ушел
генерал, не отпускал Андрея долго - расспрашивал о его биографии, о
родителях, жене, много и высокопарно рассказывал о задачах пехотной школы
в деле строительства ливийских вооруженных сил. Обнорский кивал, стараясь
вовремя подавлять зевоту и делать вид, что ему очень интересно. Полковник
и впрямь был "душевным дедушкой" - есть такой тип полковников, они своим
ласковым занудством способны довести подчиненных до истерики быстрее, чем
иные солдафоны - матерным рыком.
   Освободился Андрей только в шесть вечера, когда к Аппарату подъехал
советский "пазик" с русским водителем, забиравший всех гурджийских из Хай
аль-Акваха. Не евший с самого утра Обнорский с удовольствием поужинал в
столовой и пошел переодеваться в гражданку - вечером его ждала Лена, и от
предвкушения встречи Андрею хотелось петь...
   Правда, на этот раз на втором этаже виллы было довольно людно - в
комнату Лены Обнорский прошмыгнул незамеченным, но за дверями остальных
комнат слышались голоса и смех.
   - Наши гуляют,- пояснила Лена.- У инженера день рождения, я сказала,
что у меня голова болит... Но все равно надо будет зайти - неудобно...
   Обнорский сморщил нос и с намеком посмотрел на кровать - Лена замахала
руками:
   - Ты что, слышно же будет, у меня командир строгий...
   Но Андрей смотрел на нее такими умоляющими глазами, что она не
выдержала и согласилась:
   - Ну что с тобой делать? Подожди, я сейчас дверь закрою... Только ради
бога - тише...
   - Как закажете, мадам,- шепотом возликовал Обнорский.- Могем медленно и
печально, но с сохранением качества. Владеем новейшими технологиями.
   Лена фыркнула и, закрыв дверь на два оборота ключа, начала медленно
раздеваться.
   - Что-то ты быстро резвиться начал, паренек... Вчера пэкал, мэкал,
заикался, стеснялся, а сегодня - смотри-ка... Просто Казанова какой-то...
и откуда что берется?
   - Это у меня как раз от скромности,- пояснил Обнорский.- Ее, так
сказать, обратная сторона.
   Его голос осекся, потому что она как раз в этот момент расстегнула
лифчик.
   Андрею стало трудно дышать, ему уже было не до ерничества. Лена,
прекрасно видя, какое впечатление производит на парня ее обнаженная
фигура, казавшаяся в полумраке комнаты матовой, насмешливо прищурилась и
прошептала:
   - Ну, что же вы замолчали, молодой человек? Юмор иссяк? Одна скромность
осталась? Так мы не договаривались... Где же ваши "новейшие технологии"?
   Обманули бедную девушку, а я вам так верила...
   Обнорский шагнул к ней и закрыл рот поцелуем, потом легко поднял ее на
руки и начал покачивать.
   - Осторожно, что ты... Уронишь, я ведь тяжелая... Андрей...
   - Не уроню... Своя ноша, как известно... Леночка... В этот раз они
отдавались друг другу настолько бережно и осторожно, замирая от малейшего
скрипа кровати, что изнемогли намного быстрее, чем накануне. Лена душила
свои всхлипы и стоны подушкой, а Обнорский до боли стискивал зубы, чтобы
не потерять окончательно голову и не зарычать от избытка переполнявших его
эмоций...
   Когда они оба уже не в силах были даже пошевелиться, Лена, обнимая его
за шею, прошептала:
   - Завтра покомфортнее будет... У нас здесь в саду есть маленький
гостевой домик - для начальства. Но поскольку начальство из Москвы
наезжает раз в год по обещанию, он почти все время стоит пустой. Чистоту и
порядок в нем поддерживает моя давняя подружка - она раньше тоже
стюардессой летала, пока за одного нашего чиновника не выскочила, теперь
вместе с ним тут, в Триполи, второй год уже... Я с ней почти договорилась
- завтра она мне ключи даст, только свет там просила не зажигать, чтобы
никто ничего не заметил...
   - Круто... Это просто круто, воздухоплавающая ты моя... И везде-то у
нее блат - и в Москве, и здесь, в Триполи, просто диву даешься, откуда
такие возможности у скромной стюардессы... Это подозрительно, гражданочка,
это наводит на размышления... Может, ты шпионка?
   Андрей балагурил и дурачился, как ребенок, целуя ее живот и груди - ими
он был настолько увлечен, что не заметил странного, напрягшегося при
последних его словах взгляда, которым она посмотрела ему в затылок...
Впрочем, возможно, напряжение это было вызвано необходимостью очередной
раз сдержать стон - язык Обнорского как раз добрался до ее крупных
коричневых сосков, и Лена снова начала задыхаться...
   В гостиницу он вернулся уже за полночь - завел будильник на половину
шестого утра, чтобы успеть помыться, побриться и позавтракать до того, как
за ним заедет автобус, доставлявший каждый день к месту службу
преподавателей и переводчиков пехотной школы, и бухнулся в постель.
   В комнате Кирилла Выродина было темно и тихо - то ли лейтенант снова
где-то бродил по гостям, то ли уже спал... "Надо будет побыстрее
поговорить с ним об Илье... Они же на одной базе работали",- успел
подумать Обнорский, уже засыпая.
   * * *
   В оставшиеся до отлета Лены из Триполи дни Обнорский крутился так, что
даже не успел заметить, как они пронеслись. Ранним утром он уезжал вместе
со своими новыми коллегами в пехотную школу и до часу дня переводил там
для офицеров ливийской армии лекции по тактике, технике, вооружению и
огневой подготовке. В школе работали пятнадцать советских
офицеров-преподавателей и пять переводчиков. Поскольку преподаватели
читать лекции без переводяг не могли, получалось, что загружены они ровно
в три раза меньше, чем коллеги Обнорского. Впрочем, полковник Сектрис не
давал скучать своим подчиненным, свободным от занятий,- то заставлял
рисовать какие-то схемы, то сам проводил с ними занятия, то выдумывал еще
чего-нибудь. Роман Константинович очень боялся, как бы ливийская сторона
не заподозрила его коллектив в бездельничанье и не отказалась бы от
советских преподавателей, хотя ливийцам, судя по всему, все эти занятия
были "до глубокого фонаря".
   - Поймите, товарищи,- каждый день напутствовал Сектрис свой коллектив
на новые свершения.- Два государства сразу оказали нам большое доверие. И
мы должны его всячески оправдывать...
   В принципе, народ в школе подобрался неплохой - хабиры уважали
переводчиков, видя, как они пашут, работали все нормально и спокойно,
особых интриг и драм Андрей в первые дни не заметил, да и некогда было
замечать: в короткие перерывы между лекциями он успевал лишь выкурить
сигарету и выпить чашку чая или кофе.
   В гостиницу он возвращался около двух часов дня, переодевался и ходил
знакомиться с ее обитателями, стараясь показаться своим парнем и
произвести приятное впечатление. Об Илье он сознательно пока разговоров не
заводил, чтобы не насторожить раньше времени своих новых знакомых.
Буквально через несколько дней нового переводчика пехотной школы знало
чуть ли не все советское население квартала Хай аль-Аквах. Как ни странно,
меньше всего за это время Андрею удалось пообщаться со своим соседом -
лейтенант Выродин словно специально избегал его, в квартире появлялся
редко, а порой и не приходил ночевать.
   Правда, вскоре выяснилось, что в аппаратском квартале жили два семейных
однокурсника Кирилла, попавшие, как и он, сразу после окончания ВИИЯ в
Ливию, только к этим ребятам вскоре приехали жены. Андрей решил, что его
сосед пропадает вечерами у своих друзей - холостяки всегда тянулись к
семейным, спасаясь от тоски одиночества. Кирилл, кстати, судя по
обручальному кольцу на правой руке, и сам был женат. Обнорский удивился
было, почему его супруга не приезжает к мужу, но потом вспомнил свою
собственную эпопею с Виолеттой и удивляться перестал - мало ли какие
обстоятельства могли возникнуть в семейной жизни лейтенанта, в каждой
избушке свои погремушки...
   Вечерами Андрей несся к своей стюардессе. Лена действительно получила
ключи от гостевого домика, ставшего их гнездышком. За неделю работы на
новом месте и любовных утех (тоже на новом месте) Обнорский похудел на
несколько килограммов, осунулся, но зато по ночам его больше не мучили
кошмары.
   Возвращаясь с аэрофлотской виллы в гостиницу, Андрей сразу падал в
кровать и спал без задних ног, с трудом просыпаясь утром от звонка
будильника...
   Когда наступил вечер последнего свидания с Леной (на следующий день она
вместе с экипажем улетала в Москву, а вернуться могла не раньше чем через
три недели), Обнорский втайне даже от самого себя вздохнул с облегчением.
   Нет, конечно, красавица стюардесса ему ни капельки не надоела, отнюдь.
   Более того, с каждой новой встречей Андрей все сильнее прикипал к Лене,
все сложнее им было насытиться друг другом хоть на несколько часов, они
оба как с цепи сорвались, и это безумие не проходило, наоборот, засасывало
их все глубже и глубже... Все это прекрасно, но Обнорскому было просто
физически тяжело биться сразу на трех направлениях...
   После того как Лена улетела, он наконец выспался от души, а
отоспавшись, немедленно снова начал грезить о стюардессе... Правду говорил
в Москве Серега Вихренко, когда они перед отлетом Обнорского в Триполи
решили "снять" девок в кабаке: "Как показывает практика, про запас все
равно не натрахаешься".
   За время отсутствия Лены Андрей окончательно вошел в новый коллектив и
полностью освоился в Триполи. На работе у него никаких особых проблем не
возникало, Обнорскому даже нравилось переводить лекции изо дня в день,
особенно полюбил он тактику - ее преподавал подполковник Сиротин, милый,
приятный в общении человек, рассказывавший о своем предмете просто и
интересно. Андрей очень удивился, когда узнал, что с восемьдесят третьего
по восемьдесят пятый год Михаил Владимирович Сиротин командовал
мотострелковой ротой в Афганистане. В принципе, Обнорский обычно
безошибочно вычислял людей, опаленных войной, определял их по выражению
глаз, иногда ему хватало одного взгляда на человека, чтобы понять - этот
где-то хлебнул лиха полной ложкой. Сиротин был исключением, его глаза не
таили в своей глубине отблеска скорби и жестокости, а сам он производил
впечатление очень доброго и мягкого человека.
   Михаил Владимирович симпатизировал Андрею и старался так составить
расписание своих лекций, чтобы переводил их Обнорский.
   Что касается попыток Андрея выявить какие-то отклонения от нормы в
поведении Ильи Новоселова в последний месяц его жизни, то явных успехов у
него пока не было. Илью знали почти все специалисты и переводчики,
работавшие в Триполи, он был парнем общительным и веселым, легко шел на
контакты и разговоры. Безусловно, Обнорский не мог переговорить со всеми,
с кем Илья хотя бы раз вступал в контакт, это было просто нереально,
поэтому Андрей составил списки трех групп: коллеги Новоселова по работе на
авиабазе "Майтига", его соседи и приятели в период, когда он холостяковал
в гостинице, и его знакомые и соседи по последним двум неделям, когда Илье
выделили квартиру к приезду Ирины в советском городке в Гурджи.
   "Отработав" почти треть людей из составленных им списков, Обнорский
ничего интересного не узнал - Илья во всех своих поступках был абсолютно
нормален, спиртом не злоупотреблял, любил посидеть в компаниях,
потрепаться за жизнь, попеть песни под гитару. Все отмечали его
заразительную энергию и смешливость. Ни в какие конфликты ни с кем
Новоселов не вступал и денег ни у кого не занимал. Что касается женского
пола, то, как сказал Андрею Володька Крылов, переводчик из Управления
ракетных войск и артиллерии, с которым вместе Илья холостяковал в
гостинице, перемигивался Новоселов с одной майоршей, официанткой из
столовой, но дальше этого дело, судя по всему, не продвинулось. Илья был
достаточно откровенным с Володькой, учившимся в ВИИЯ на курс позже; в
принципе, он был бы не прочь по-тихому перепихнуться с этой майоршей, но
его тормозил старый принцип - "не сри, где живешь". Новоселов ждал свою
Ирину, надеялся на ее скорый приезд и заводить в этой ситуации роман
остерегался - русские жили в Триполи как в деревне, где очень трудно
утаить шило в мешке, вдруг потом кто-то что-то сказал бы Ирине, а жену
свою Илья очень любил. Получив за две недели до своей гибели и приезда
жены четырехкомнатную квартиру в Гурджи, Новоселов почти все свободное
время тратил на ее ремонт и обустройство, доводя загаженное несколькими
поколениями переводчиков жилище до почти идеального состояния: мыл стены,
подбеливал потолки, подклеивал кафель в ванной, крутил какие-то абажурчики
для настольных ламп и настенных бра... Илья работал настолько истово, что
уже за четыре дня до приезда Ирины квартира сияла, как настоящий дворец,-
по словам Крылова, в ней было "чисто, как в операционной". Получалось, что
у Ильи просто физически не могло быть времени ни на тайные романы, ни на
какие-то интриги-конфликты. Занят был человек - готовился к приезду жены.
Готовился, готовился, а потом - взял и отравился... Почему?
   Несмотря на то что первые беседы с людьми из составленных Андреем
списков ничего особенно интересного не дали, он не сомневался, что рано
или поздно натолкнется хоть на какую-то зацепку. В конце концов, Илья, при
всей своей положительности и уживчивом характере, был все-таки не ангелом,
и уж Обнорский-то знал это прекрасно. Конечно, люди меняются с годами, но
не мог же Новоселов превратиться в какого-то толстовца, этакого
непротивленца злу насилием. Должен же был ему кто-то не нравиться, кто-то
наверняка его раздражал, кого-то он... И вспылить Илья мог, и наговорить
резкостей...
   Просто его смерть произошла еще слишком недавно, и все, с кем беседовал
Обнорский, инстинктивно придерживались русской традиции "о покойниках
плохо не говорят". Тем более что Новоселов и в самом деле был славным
парнем...
   Но ведь назвал же он кого-то козлами в своем последнем телефонном
разговоре с Обнорским. Кого? Андрей понял, что следует изменить тактику
расспросов.
   Он решил попробовать метод провоцирования собеседника, сознательно
отзываясь об Илье не самым лучшим образом. Как ни странно, первая же
попытка дала результат.
   Случилось это за два дня до возвращения в Триполи Лены Ратниковой.
   Обнорский заступил тогда помощником дежурного по Аппарату. Дежурными
обычно назначали хабиров из числа старших офицеров, а помощниками -
переводчиков.
   Дежурство заключалось в суточном сидении у телефона в зданиях Аппарата,
приеме телефонограмм из различных городов и в решении при необходимости
различных мелких проблем, возникающих ежедневно в группах советских
военных специалистов. Дважды - утром и вечером - дежурный докладывал
обстановку Главному, помощник же кроме всего прочего должен был еще
слушать местное радио и просматривать газеты, чтобы составить к вечер
сводку последних новостей в Джамахирии. В день заступления в наряд
дежурный и помощник, естественно на основную свою работу не ездили.
   Андрей первый раз тогда заступал помдежем в три польском Аппарате,
поэтому его проинструктировал лично референт. Ознакомив Обнорского с его
обязанностями и правами, Петров улыбнулся:
   - Главное - не дрейфь и смотри на генерала со колом. Побрейся как
следует, форму погладь, остальное все по уставу. Шеф, конечно, бывает, что
и не с той ноги встанет, но в принципе - дежурный с помощником у нас в
Аппарате как часть мебели. Если нет ни каких ЧП, то их никто и не замечает.
   Поскольку у тебя дебют, я тебя специально на такой день в график по
ставил, чтобы дежурный нормальный попался. С тобой заступает подполковник
Бережной из группы ПВО. Он мужик опытный и понимающий, ребята сколько с
ним ни дежурили - никогда не жаловались.
   Бережной и впрямь оказался абсолютно нормальным мужиком - этаким
армейским философом со своеобразным грубоватым юмором. Утром и днем, пока
в Аппарате шастало начальство, он преданно ел глазами разных генералов и
полковников, вскакивал, истово рапортовал, вытягиваясь в струнку, а когда,
ближе к вечеру все наконец разошлись, подполковник расстегнул пуговицы на
форменной английской курточке (в ноябре Ливии все перешли на зимнюю форму
одежды - зеленые короткие кители и того же цвета брюки) и сказал, зевнув:
   - Расползлись наконец-то... Дармоеды. Дармоедами он назвал аппаратчиков
не случайно Дело в том, что ливийцы платили Советскому Союзу деньги только
за специалистов и переводчиков, работавших непосредственно в воинских
частях и военных учебных заведениях, заключая так называемые
дополнительные соглашения на позицию каждого офицера. Создание советского
управленческого аппарата местная сторона расценивала как ненужную блажь и,
естественно, на его сотрудников никаких допсоглашений не подписывала.
Получалось, что Аппарат с его многочисленными полковниками и генералами
содержался исключительно за счет тех денег, которые платились за обычных
хабиров и переводяг. В Ливии это ни для кого не было секретом, и,
естественно, это обстоятельство популярности аппаратских не увеличивало.
Их, как и всех штабных, сильно недолюбливали, тем более что сотрудники
Аппарата жили в лучших квартирах, ездили на лучших машинах да еще получали
продуктовые пайки и так называемую выписку ["Выписка" - возможность
заказать через советское посольство по западным каталогам различные
товары, в основном, конечно, одежду. Дипломатам такая "выписка" обходилась
очень дешево] из посольства. Аппарат, основной задачей которого было
обеспечение нормальной деятельности советских групп на местах, к 1990 году
раздулся до размеров мини-министерства, и одновременно произошла
окончательная подмена понятий - получилось, что не Аппарат был, для
специалистов, а специалисты для Аппарата. Единственное, что сотрудники
Аппарата отстаивали с поистине героической самоотверженностью, это свои
собственные шкурные интересы, на проблемы же простых рабочих лошадок им
было трижды наплевать. Когда Обнорский служил еще в Бенгази, было
несколько случаев, когда почта, и так-то шедшая из Союза по
месяцу-полтора, еще недельки на три задерживалась в трипольском Аппарате -
не было прямой оказии, а специально придумывать что-то никто из штабных не
хотел, рассуждал просто: "Не бояре, столько ждали - еще подождут". В
общем, не любили аппаратчиков в Ливии.
   - Как вы можете, товарищ подполковник? - притворно возмутился
Обнорский, как раз дописавший сводку новостей.- Это наши кормильцы... Как
бы мы без них? Подумать страшно...
   Бережной фыркнул и достал сигареты.
   - "Кормильцы",- сказал он, закуривая.- Щеки отожрали - со спины видать.
Кто чем занимается - не поймешь, но все бегают по этажам с деловым видом,
аж пиджак заворачивается. В одном политотделе - пять рыл и цельный
генерал! И все пишут какие-то бумажки - жопу от стула оторвать не
заставишь. А у нас - ни библиотеки нормальной, ни кино, ничего. У нас в
Белоруссии на точке и то больше для личного состава делали, а здесь...-
Подполковник махнул рукой.- От такой жизни и впрямь хоть газом травись,
как Илюшка Новоселов.
   Обнорский вздрогнул, но тут же взял себя в руки и зевнул с деланным
равнодушием:
   - Все от характера зависит, всегда можно для себя какую-то отдушину
найти... А у Ильи, царствие ему небесное, характерец был - не дай бог. Я
Новоселова еще по Йемену знал, вместе кувыркались там в восемьдесят
пятом,- так он вечно со всеми срался, ни с кем ужиться не мог.
   - Да ну? - удивился Бережной.- Быть такого не может... Я, конечно, его
особо близко не знал, так, сталкивался иногда - вроде нормальным он парнем
был. И мужики о нем хорошо отзывались, всегда поможет, если что: в лавке
там чего-нибудь перевести, в магазине... Не то что некоторые... Я тут
одного переводчика попросил аннотацию к лекарству прочитать - мне для
матери купить нужно было,- а он: "Мне за это деньги не платят". Знаешь,
есть такой - Киря Выродин? Его еще Зятьком зовут... А Новоселов - совсем
другое дело. Он с людьми всегда по-людски разговаривал... Один только раз
я его и видел заведенным: на чем-то он с семейством Рябовых цапнулся - как
раз за неделю до того как...
   Бережной вздохнул и загасил сигарету в пепельнице.
   - Рябов...- задумчиво протянул Андрей.- Это который из разведшколы, что
ли?
   - Да нет, в разведшколе - Ребцов. А Рябов - он в РВА работал, уехал в
сентябре в Союз окончательно. Кстати, говорят, в Питер попал, на
артиллерийских курсах теперь преподает. Скользкий был мужичок, все норовил
всем аппаратским подряд в жопу без мыла влезть. Зато теперь - в
Ленинграде, а не где-нибудь...
   - А-а...- равнодушно поддержал тему Обнорский,- понятно... А что Илья с
ним не поделил?
   - Бог его знает.- Бережной явно был не прочь поговорить - до ужина еще
оставалось минут сорок, телефон молчал, начальство отсутствовало, отчего
же не потрепаться? - Я на них тогда случайно натолкнулся - в гурджийском
городке у волейбольной площадки они стояли. Рябов, жена его и, значит,
Новоселов. О чем там у них базар шел, я не слышал, но Илью аж всего
перекашивало - он на них чуть ли не орал, прямо пятнами весь пошел. А
Рябов и жинка его - кстати, красивая такая телочка, фигуристая - те у него
чего-то просили, Верка вроде даже как плакала, носом все время шмыгала. Ну
а меня заметили - и замолчали. Вот это единственный был случай, когда Илья
при мне плохо с кем-то говорил, обычно-то всегда улыбается, хохмочки
запускает... Наверное, у него тогда уже нервишки пошаливать стали, вот и
сорвался... Жалко парня. Чего он такую дурь удумал? Говорят, после Йемена
у него крыша малость подтекала и накатывало иногда. А тут еще он с
ремонтом этим как сумасшедший завелся - все квартиру пидорил, не отдыхал
совсем. Вот и результат. Здесь, чтобы нервы нормальными были, нужно
обязательно после обеда поспать часика два-полтора, вечером - партию в
волейбол, потом нарды, телевизор - ив коечку. Тогда все оТкей. А
надрываться - ни в коем случае, мне врач объяснял, что здесь
тридцатипроцентная нехватка кислорода по сравнению с Россией. Деревьев-то
нет, пустыня одна крутом. Вот и развивается болезнь такая - гипоксия
называется, это типа кислородного голодания, на сердце сказывается, на
мозге...
   Подполковник говорил что-то еще, но Андрей его уже не слушал.
   "Рябов,- повторял он про себя.- Рябов. РВА... Жена Вера. Вот он -
конфликт.
   Только как узнать, о чем Илья с этими Рябовыми говорил, если они уже в
Союзе? Просто невезуха какая-то!.."
   - А почему Кирилла Выродина Зятьком кличут? Мы с ним в одном блоке
живем, только видимся редко...- Обнорский увел разговор от Ильи. Как там
Штирлиц говорил? "Запоминается всегда последняя фраза".
   - А ты что, не знаешь? - удивился Бережной.- Ну ты даешь, а еще сосед.
С таким человеком живешь... Он же за дочку генерал-полковника Шишкарева,
замкомандующего сухопутными войсками, замуж вышел.
   - Женился,- автоматически поправил Обнорский, но подполковник захохотал
и с поправкой не согласился:
   - Э-э нет, сынок, на генеральских дочках не женятся, за них замуж
выходят.
   Если только у тебя самого, конечно, папаша не маршал. Вот так, потому и
Зятек твой соседушка. Ты его не обижай. У него и так, наверное, жизнь не
сахар...
   И Бережной снова захохотал.
   Теперь Андрею стало понятно, почему Выродин жил в Триполи без жены -
разве же поедет дочка генерал-полковника в какую-то там занюханную Ливию?
Никуда она из Москвы не поедет, кроме Парижа или там Лондона. А Кирилла в
Москве было не оставить: в 1987 году вышел приказ министра обороны - не
оставлять в столице выпускников московских военных училищ и институтов
хотя бы на первые два года офицерской службы. С того времени все
генеральские и маршальские сынки и зятьки, молодые лейтенанты, после
выпусков обязательно направлялись куда-нибудь в "войска", где должны были
получить должное представление о тяготах и невзгодах офицерской службы.
"Войска" эти, однако, дислоцировались преимущественно либо в городах типа
Ленинграда и Киева, либо за кордоном, в тех странах, где хорошо платят и
не стреляют.
   Ливия, правда, была не самым престижным вариантом - видать, не очень-то
любил генерал Шишкарев своего Зятька...
   Два следующих дня Обнорский наводил справки о семье Рябовых. Больше
всего информации он получил, как ни странно, от Сиротина - им опять выпало
проводить вместе несколько занятий подряд в пехотной школе. Оказалось, что
Сиротин жил в Гурджи в одном подъезде с подполковником Рябовым: квартира
Рябовых была на втором этаже, а Сиротиных - на третьем.
   - А с чего ты, Андрей, Рябовым заинтересовался? - удивился Михаил
Владимирович, когда Обнорский во время перекура между лекциями начал
осторожно расспрашивать Сиротина.
   - Так,- постарался придать своему лицу безразличное выражение Андрей.-
Он в Ленинграде на артиллерийские курсы попал преподавателем, а там - бюро
переводов, потому что есть спецфакультет, где иностранцы учатся. Парень
знакомый - переводчик с этих курсов - мне написал, интересовался, что за
человек... Я обещал поспрашивать.
   Сиротин ответом удовлетворился и охарактеризовал Вячеслава Михайловича
Рябова коротко:
   - Говна кусок. Жмот первостатейный - из-за каждого динара удавиться был
готов. И жена его Верка не лучше. В первый год она сюда дочку привезла, а
в отпуск съездила - оставили ребенка в Союзе у тетки Веркиной, посчитали,
что дите ест много... Они на всем экономили, все доллары накапливали,
Слава - тот даже вечером по городку в бэушной форме ходил, как чмошник
последний.
   Из-за таких вот... "офицеров" к нам ко всем отношение как к жлобам
законченным... Рябов в Гурджи целый бизнес развернул: понавез из Союза
фонариков, фотоаппаратов, кипятильников и все это ливийцам загонял. В
Союзе-то все это барахло дешево стоит, а здесь, говорят, один кипятильник
можно динаров за пять продать. А пять динаров - это, считай, пятнадцать
долларов... Но я со Славой близко не общался. Да они с Веркой ни с кем не
общались и в гости ни к кому не ходили, боялись, что придется кого-нибудь
потом в ответ приглашать...
   Другие источники, в которых Обнорский попытался почерпнуть информацию о
чете Рябовых, лишь подтвердили слова Сиротина: Вячеслав Михайлович и его
супруга были людьми крайне прижимистыми и малообщительными. О конфликте
Ильи с этой парочкой никто ничего не знал, видимо, Бережной оказался
единственным свидетелем странной сцены у волейбольной площадки в Гурджи.
   Во второй половине ноября в Триполи снова прилетел экипаж, в состав
которого входила Лена. На этот раз их пересменка длилась всего два дня, а
потом они должны были лететь куда-то в глубь Африки - то ли в Анголу, то
ли в Мозамбик - и оттуда уже возвращаться в Москву, но не через Триполи, а
через Мальту.
   У Лены и Андрея было всего два вечера, и они их провели не вылезая из
постели в гостевом домике.
   Что их описывать, эти вечера? Если бы кровать, предназначенная для
высокого аэрофлотского начальства из Москвы, могла бы говорить, она бы,
наверное, просто кричала, потому что соскучившиеся друг по другу Обнорский
и Ратникова вытворяли на ней такое - куда там всякой итальянской порнухе,
не те эмоции...
   Перед тем как попрощаться с Леной на очередные несколько недель, Андрей
достал из нагрудного кармана незапечатанный конверт с письмом и, запинаясь
от чувства неловкости из-за того, что он все-таки втягивает женщину в свои
не самые безобидные дела, сказал:
   - Лена, помнишь, ты мне сказала, что можешь помочь, если мне
понадобится?
   Насчет друга моего, Ильи Новоселова?
   - Да,- ответила Лена, пытаясь привести в порядок перед уходом
многострадальную кровать,- конечно, помню. А что, тебе удалось что-то
выяснить?
   - Не знаю,- пожал плечами Обнорский.- Есть один странный факт... Был у
Ильи какой-то непонятный разговор с одним хабиром и его женушкой. Проблема
в том, что эта парочка буквально через неделю после смерти Илюхи вернулась
в Союз - срок командировки закончился... Этот хабир сейчас в Ленинграде
служит... У меня в Питере есть друг, он опер спецслужбы уголовного
розыска, мы учились с ним вместе. Я ему написал письмо, объяснил что мог -
надеюсь, что Женька что-нибудь придумает. Потому что мне этих Рябовых
отсюда иначе не достать...
   Андрей протянул Лене конверт и добавил:
   - Ты прости, что я тебя об этом прошу, просто другой возможности нет.
   Письмо надо передать из рук в руки... Если обычным путем посылать -
дойдет месяца через полтора, если вообще дойдет... Ты же знаешь, наши
письма проверяют, не все подряд, правда, выборочно, но все равно... Если
это письмо попадет в чужие руки - сама понимаешь... Ко мне будет много
вопросов от разных навязчивых мужчин...
   - Не волнуйся,- улыбнулась стюардесса понятливо, одергивая на себе
юбку.- Все будет исполнено на высшем уровне, шеф. Всегда мечтала быть
связной. А этот твой Женя-опер, он как, симпатичный?
   - Лена! - с чувством сказал Обнорский.
   - Что? - сделала невинные глаза Ратникова.
   - Он... симпатичный. Но если я узнаю, что ты перед ним крутила
хвостом...
   - Ох, как страшно! То что будет? - тихонько засмеялась Лена, маняще
смотря на него своими глазищами.
   - Что будет?..- Андрей на секунду задумался, а потом сказал зловещим
шепотом: - Я тебя тогда цинично изнасилую в особо извращенной форме!
   - Правда?! - обрадовалась стюардесса.- Не обманешь?! А может, не будем
ждать, пока я начну где-то крутить отсутствующим у меня хвостом?
   Она, улыбаясь, провела кончиком языка по верхней губе и
сумасшедше-медленным движением расстегнула лишь недавно застегнутую юбку.
   Обнорский заурчал, подскочил к ней... Бедная кровать лишь всхлипнула в
изнеможении, когда они упали прямо на роскошное атласное покрывало...
   * * *
   Старший оперуполномоченный специальной службы уголовного розыска ГУВД
Ленинграда Евгений Кондрашов служил в милиции уже пятый год. Для многих
было неожиданным его решение пойти в угрозыск после окончания престижного
восточного факультета ЛГУ.
   Жене пришлось выдержать жесткий прессинг со стороны родителей, которые
полжизни провели за границей и хотели, чтобы сын пошел по их стопам.
   Собственно говоря, они в свое время и запихнули Евгения на востфак, с
которого он несколько раз порывался перевестись на юридический, но его
вовремя останавливали. Однако после получения диплома Кондрашов, пользуясь
тем, что родители умотали в очередную заграничную командировку, пошел в
16-е отделение милиции и написал заявление... Когда папа и мама вернулись
- их сын уже учился на офицерских курсах в Пушкинской школе милиции и
уходить оттуда отказался наотрез. Да и не так-то просто было в 1985 году
уволиться из милиции уже аттестованному офицеру... На все расспросы о
мотивах его выбора Женя отвечал просто:
   - Мне в ментовке интересно. И все.
   Обнорский был одним из немногих однокурсников, понявших решение
Кондрашова.
   Андрей даже морально поддерживал его, в глубине души завидуя Жене -
парень выбрал то, что ему по сердцу, плюнул на престижность, на
гарантированную карьеру. Поступок Евгения чем-то напоминал бегство жениха
из-под венца с богатой, красивой, но нелюбимой к ненаглядной бедной
Золушке...
   Кстати говоря, Андрей поддержал Кондрашова не только морально - после
разрыва с Виолеттой перед отъездом в Ливию на второй год Обнорский оставил
Жене ключи от своей однокомнатной квартиры, куда тот сразу же перебрался
на вольное житье от родителей, так и не смирившихся с милицейской карьерой
сына, к тому времени ставшего уже старшим лейтенантом. Платы Андрей с
Кондрашова, естественно, никакой не брал - просил только вовремя платить
за свет, газ и телефон и не устраивать особо буйных оргий с агентами
женского пола...
   Учитывая все эти обстоятельства, Андрей, конечно, был вправе
рассчитывать на Женькину помощь.
   Прочитав письмо, привезенное симпатичной девушкой, назвавшейся Леной,
Кондрашов сначала несколько растерялся. Просьба Андрея была, мягко говоря,
достаточно необычной и весьма деликатной - речь все-таки шла о старшем
офицере Советской Армии, подполковнике, а не о каком-нибудь бомже,
полуспившемся работяге или никому не нужном инженере. Милиция вообще не
должна была влезать в армейские дела, но ведь Обнорский написал, что для
него это крайне важно.
   От письма Андрея веяло явной тревогой. Ясно было, что Обнорский
ввязался во что-то серьезное, только во что? Андрей толком ничего не
объяснил, написал только, что в приватном порядке выясняет обстоятельства
непонятного самоубийства своего йеменского друга Ильи Новоселова. И Женя
вспомнил:
   когда-то Обнорский рассказывал, что этот Илья спас ему в Адене жизнь...
   Все попытки расспросить доставившую письмо девушку также ни к чему не
привели: Лена лишь мило улыбалась и твердо повторяла, что ничего сама не
знает, что Андрей, мол, все, что хотел, написал в письме.
   По тому, как она говорила об Обнорском, Кондрашов (опытный уже опер,
все-таки четыре года в розыске - это не четыре недели) понял, что эта
уполномоченная красавица к Андрюхе явно неравнодушна... Черт, ну почему
Обнорскому всегда так везет на красивых баб? Что они в нем находят? Женя
вздохнул и сказал Лене, с интересом рассматривавшей небогатый интерьер
квартиры Обнорского (а именно туда она пришла с письмом):
   - Ладно, я попробую что-нибудь сделать... Подведет меня Андрюха
когда-нибудь под монастырь... Куда мне сообщить, если я что-то нарою?
   - Запишите мой телефон в Москве.- Ратникова продиктовала Кондрашову
семизначный номер и добавила: - Звонить можно в любое время и в любой день.
   Если меня не будет, скажите тому, кто снимет трубку, что вы Женя из
Ленинграда и что у вас есть новости, мне передадут, и я, как смогу, приеду.
   - Соседи? - по профессиональной привычке поинтересовался Кондрашов.
   - Нет, папа с мамой,- ответила Лена и наградила Женю легкой улыбкой на
прощание.
   После ее ухода Кондрашов надолго задумался. Не нравилась ему вся эта
история, ох не нравилась, верхнее чутье уже битого и тертого опера
подсказывало, что вляпался Обнорский в какое-то говно очень крутого
замеса... И как, скажите на милость, этого подполковника Рябова
раскручивать? Прижми его - он в особый отдел, и всё - "старшие братья"
   мигом могут оформить милицейскому оперу бесплатную путевку в Нижний
Тагил [В Нижнем Тагиле сосредоточены зоны для осужденных бывших
сотрудников правоохранительных органов и крупных партийных и
государственных функционеров. В обычных уголовных зонах их не содержали не
из гуманности, а чтобы воспрепятствовать возможной утечке секретной и
служебной информации, которой по роду занятий обладал каждый представитель
этих категорий], в санаторий для больных "непонятливостью мозга". А
посадить мента в 1989 году было делом абсолютно плевым - было бы только
желание, а статья, как говорится, всегда найдется... Ну так что,
продинамить Андрюху? Сказать, что ничего не получилось, и посоветовать не
ввязываться в дурно пахнущие истории?
   Женя вздохнул и обвел взглядом стены квартиры, в которой Обнорский от
чистого сердца разрешил ему жить... Неблагодарной сукой выглядеть в своих
же собственных глазах Кондрашову не хотелось, и он снова начал думать:
   "Стоп. А чего я сразу в подполковника уперся? У него же, как Андрюха
пишет, супруга имеется... Вера Тимофеевна Рябова, закончила педагогическое
училище в Костроме... Да, небогатые данные... Ничего, мы их расширим и
углубим, как наш генсек выражается. Посмотрим, как Вера Тимофеевна живет,
с кем живет и на что живет. Глядишь, чего-нибудь и проклюнется... Если
офицера раскручивать, то начать нужно с его боевой подруги. Это мысль. И
шанс".
   Женя погладил себя ладонью по голове - он всегда так делал, когда в
голову приходили интересные идеи. Дело в том, что больше Кондрашова никто
по голове не гладил - жены у него не было, а начальство все больше
норовило его побольнее стукнуть, а не погладить. Такое уж оно в ментовке
было неласковое...
   Через неделю Женя знал о Вере Тимофеевне Рябовой если не все, то очень
многое. Знал, что она родом из Костромы, где до сих пор у тетки находится
ее дочка, знал, что морщин на чулках жена подполковника страшится больше,
чем морщин на своем довольно миловидном личике, знал, что время свое
Рябова проводит в основном в походах по ленинградским магазинам. Только за
одну неделю Кондрашов выявил двух любовников Веры Тимофеевны - генерала из
штаба округа и старшего лейтенанта с артиллерийских курсов. Дама, судя по
всему, была горячая, и Женя даже посочувствовал в душе подполковнику.
   Но больше всего Кондрашова заинтересовала даже не беспорядочная половая
жизнь гражданки Рябовой (хотя он и прикидывал, естественно, как можно
использовать информацию об изменах супругу), а ее отношения с некой
официанткой Ниночкой из кафе в Доме офицеров, что на Литейном. Вера
Тимофеевна забегала к Ниночке чуть ли не через день - попить кофейку,
поболтать, а также обменять у официантки заработанные мужем в Ливии
доллары. Видимо, Рябова крупных сумм с собой никогда не приносила, но
Ниночка, известная в определенных кругах Ленинграда по кличке Гульден,
брала и по мелочи, а потом передавала рябовские зеленые видному валютчику
Гоше, тусовавшемуся у гостиницы "Москва". Получив эту информацию. Женя
почувствовал себя немного увереннее, потому что валютчики и их нелегкая
работа были для Кондрашова хорошо знакомой, можно сказать, родной даже
средой, ибо пересажал их опер из спецуры много.
   Поэтому все дальнейшее было делом техники. В самом начале декабря 1989
года Нина Гульден и Вера Тимофеевна Рябова были задержаны в кафе Дома
офицеров, что называется, с поличным. Из маленького потного кулачка
Ниночки были извлечены три сложенные двадцатидолларовые купюры, переданные
ей Рябовой, а из похолодевших рук Веры Тимофеевны Женя аккуратно вынул
помятую "рублевую массу".
   - Товарищ милиционер, это у меня в первый раз, просто деньги очень
нужны были... Этого больше никогда не повторится! Я клянусь вам! Я же
приличная женщина, у меня муж подполковник! - рыдала чуть позже Вера
Тимофеевна в кабинете администратора, где Женя составлял протокол изъятия
валюты.
   Кондрашова слезы Рябовой трогали мало, он состроил абсолютно тупую
цинковую морду и монотонно повторял "разберемся" до тех пор, пока не
закончил писать.
   - Ну что же мне делать? - заломила руки Вера Тимофеевна.- Молодой
человек, я клянусь вам - это было в первый и последний раз!
   - Верю,- участливо сказал Женя, хотя, по его наблюдениям, это был
минимум шестой раз, а уж никак не первый.- Верю, что это досадное
недоразумение.
   Но, к сожалению, Уголовный кодекс пока еще никто не отменил, а в нем
есть статья за номером восемьдесят восемь "Нарушение правил о валютных
операциях".
   - Но, товарищ милиционер,- заголосила Рябова,- поймите, мы же не знали,
что это противозаконно!
   - Я понимаю вас,- задушевным тоном ответил Кондрашов.- Но, к моему
глубокому сожалению, незнание законов не освобождает от несения
ответственности. В вашем конкретном случае - уголовной. От трех до восьми
для ранее не судимых.
   Вера Тимофеевна совсем зашлась в рыданиях, ее и так не очень длинная
юбка как-то сама собой задралась до самых бедер, и Кондрашову были
предъявлены полные, но довольно сексапильные ноги. Ноги Женя осмотрел
внимательно, но должной реакции они у него не вызвали, потому что
Кондрашову всю жизнь нравились, как назло, худенькие. И тугие ляжки мадам
Рябовой вызвали у него в голове только одну мысль: "Вот это да! Такие б
ножки - моей бы тумбочке.
   Век стояла бы..." В принципе, Женя не был циником, но его очень злило,
когда некоторые женщины пытались использовать сексуальные чары для решения
своих чисто уголовных проблем.
   - Что же мне теперь делать? - вопрошала сквозь слезы Вера Тимофеевна.-
Неужели нельзя как-то все исправить?
   "Конечно, можно!" - чуть было не ответил ей Кондрашов, но вовремя
сдержался, ибо полагал, что Рябова еще не дошла до необходимой ему степени
паники.
   Женя вообще был признанным психологом в спецслужбе угрозыска. Он в
отличие от многих своих коллег, например, никогда - или почти никогда - не
бил задержанных, не выколачивал из них необходимую информацию, а искал к
каждому "клиенту" свой подход. Именно Кондрашов придумал в 1987 году
знаменитый фокус с зубами и гвоздиками, позже широко и часто
использовавшийся его коллегами. А дело было так. Целый месяц он и его
коллеги охотились на крупного кидалу Григория Анохина по кличке Бальзамине.
   С Бальзамине что-то случилось - раньше он просто кидал лохов, а потом
вдруг взял и завалил однажды напаренного клиента, резко перейдя в совсем
другую категорию обитателей уголовного мира Питера.
   Взять Анохина никак не удавалось, пока один из Жениных барабанов
[Барабан - агент, осведомитель (жарг.)] не подсветил картинку - стукнул,
что адресок, на котором скрывался Бальзамине, вроде бы известен мелкому
фарцовщику с галеры Гостиного двора Саше Бумбарашу. Бумбараш, доставленный
в спецслужбу на Лиговку, 145, пошел в глухую отказку, его уже хотели
кинуть в пресс-хату, но Кондрашов придумал более оригинальный ход. Душевно
улыбаясь, он сказал фарцовщику:
   - Не хочешь говорить - не надо. Посидишь трое суток в камере - и гуляй.
   Только сейчас тебя наш доктор осмотрит.
   - Какой еще доктор? - насторожился Бумбараш.
   - Понимаешь, у нас тут неувязочка недавно вышла - один задержанный в
КПЗ взял и умер, ну и нам спустили инструкцию - без медосмотра в камеру
людей не сажать. Да ты не бойся, это быстро... Ребята, позовите доктора! -
крикнул в коридор Женя.
   "Доктор" не замедлил явиться. Его играл чемпион "Динамо" по самбо в
тяжелом весе Вася Путякин, которого для такого случая обрядили в
специально позаимствованный в мясном магазине белый халат, густо
заляпанный кровью.
   Увидев "доктора", из кармана халата которого торчали большие кусачки,
Бумбараш сильно занервничал, однако Вася не обращал внимания на его
мандраж, быстро померил ему давление, температуру, а потом попросил
открыть рот.
   - Ну что? - спросил Кондрашов.
   - Все нормально,- добро ответил "доктор".- Только четыре передних зуба
в ужасном состоянии. Надо удалять, а то, не дай бог, в камере прихватит -
может и помереть от болевого шока. Только пусть его, пока я зубы удаляю,
кто-нибудь подержит, а то опять кровью все вокруг забрызгаем, как в
прошлый раз...
   Два опера подскочили к Бумбарашу сзади и крепко взяли его за плечи и
руки, а Вася вытащил кусачки и, разминаясь, звонко отхватил ими шляпку
торчащего из стола гвоздя (гвоздь, естественно, был вбит заранее для более
сильного психологического воздействия). Когда серьезный "доктор" в
окровавленном халате и с кусачками в руках двинулся к Бумбарашу, тот
забился и завопил как резаный, обращаясь к Жене:
   - Не надо, не надо!! Не надо доктора, пожалуйста!! Может быть, можно
все-таки что-то сделать?!
   - Конечно, можно,- ответил Кондрашов, ласково улыбаясь, и подвинул к
себе листок чистой бумаги...
   Бальзамине они взяли в тот же день, всем операм метод с доктором очень
понравился, а вот у начальства, правда, сложилось насчет этой истории
особое мнение... Ну да что о грустном...
   * * *
   - Боюсь, что исправлять свои ошибки, гражданка Рябова, вам придется в
другом месте и в сроки, определенные законом. Пока я вас задерживать не
буду, а завтра с утра жду у себя в кабинете на Литовском, 145. Запишите
мой телефон.
   Вера Тимофеевна начала торопливо рыться в своей сумочке, однако ни
телефонной книжки, ни авторучки не нашла. Спросить ручку у Жени она не
осмелилась и поэтому записала его телефон губной помадой на пачке сигарет
"Мальборо", откуда предварительно нервно вытащила сигарету...
   На следующий день утром Женя, как обычно, мчался вприпрыжку по
Литовскому проспекту, лавируя между прохожих,- ему почему-то никак не
удавалось явиться на службу вовремя, он постоянно просыпал и выскакивал из
дому не позавтракав. "Недосыпание для опера - это как для шахтера
силикоз",- вспомнил Кондрашов недавно услышанную шуточку. Родил этот
афоризм старший опер из УУРа [УУР - Управление уголовного розыска] Никита
Кудасов, выросший в заполярном горняцком поселке.
   Женя ураганом ворвался в обшарпанное здание спецуры и, перепрыгивая
через две ступеньки, помчался на четвертый этаж, где в кабинете у шефа уже
пять минут как шел утренний сходняк. В коридоре к нему метнулся армейский
подполковник с пушками в петлицах. "Рябов! - сразу догадался Женя.- Пришел
все-таки! Это хорошо..."
   Подполковник искательно заглянул Жене в глаза и спросил:
   - Простите, ваша фамилия, случайно, не Кондрашов?
   - Случайно, Кондрашов,- с деланным безразличием буркнул Женя, не
сбавляя темпа по дороге в кабинет шефа.
   - Моя фамилия Рябов,- засеменил с ним рядом подполковник.- Понимаете,
какое дело, вчера моя жена...
   - Я освобожусь через полчаса,- сухо сказал Женя.- Подождите,
пожалуйста, в коридоре.
   Шеф встретил Кондрашова привычным вздохом:
   - Ну что, опять трамвай колесо проколол? Женя виновато молчал, повесив
голову и всем своим видом изображая самое искреннее раскаяние.
   - Ладно,- махнул рукой шеф.- Садись. А что это за подполкан тебя с утра
по коридору ищет? Надоел всем: где Кондрашов, где Кондрашов?
   - Это один свидетель по тем арабам, помните, на прошлой неделе? - легко
соврал Женя, совершенно не собиравшийся посвящать кого-либо из своих
коллег в ту комбинацию, что он пытался провернуть с супругами Рябовыми.-
Но он такой свидетель - тухлый скорее всего...
   Шеф не стал вникать, и оперативка пошла своим чередом. Когда она
закончилась и оперативники гурьбой высыпали в коридор, Кондрашов,
отмахиваясь от их подначек, направился к своему кабинету, у которого уже
маялся подполковник. В принципе, в кабинете, кроме Жени, сидели еще два
опера, но они сразу же после сходняка умотали в гостиницу "Спутник", где
накануне тамбовские обули [Обуть - украсть (жарг.)] на две тысячи долларов
придурка туриста из Аргентины.
   - Заходите,- кивнул Рябову Кондрашов, отпирая дверь кабинета.- Как я
понимаю, вы муж Веры Тимофеевны?
   - Да, я ее муж,- ответил Рябов, заходя в тесную комнату и нервно
оглядываясь. Взгляд его сразу уперся в приколоченный над столом Жени
почтовый ящик, на котором была прикреплена табличка "Для взяток",- у
старшего лейтенанта было своеобразное чувство юмора... Женя сел за свой
стол и поднял глаза на подполковника:
   - Слушаю вас... Хотя у меня к вам, честно говоря, никаких особых
вопросов нет. Я ожидал увидеть здесь вашу супругу... Вот с ней нам, судя
по всему, предстоит долгий разговор.
   Рябов кашлянул, одернул на себе китель под расстегнутой шинелью и
нервно переплел пальцы.
   - Понимаете... простите, не знаю вашего звания...
   - Старший лейтенант милиции Кондрашов Евгений Владимирович,-
представился Женя и закурил.
   Рябов присел на стул у Жениного стола и отер со лба пот - топили в
кабинете неплохо.
   - Товарищ старший лейтенант, разрешите мне поговорить с вами как
мужчина с мужчиной, как офицер с офицером, так сказать...
   - О чем? - удивился Кондрашов.
   Рябов страдальчески сморщился и продолжил:
   - Поймите, товарищ старший лейтенант, то, что вчера случилось с моей
женой, это досадное, дикое недоразумение, просто стечение обстоятельств...
   - Вы так полагаете? - заломил бровь Женя.- Недоразумение? А вот факты,
к сожалению, говорят, об обратном... Вы, товарищ подполковник, вообще-то в
курсе, куда попали? Вернее, не вы, а ваша супруга?
   - В милицию? - неуверенно пожал плечами Рябов.
   - Мы не просто милиция,- строго сказал Женя.- Мы специальная служба
уголовного розыска. Понимаете? Специальная служба... И пустяками не
занимаемся.
   От страшного словосочетания "специальная служба" подполковнику, не
очень разбиравшемуся в тонкостях милицейских структур, стало явно не по
себе - в советских людей вообще прочно вбили страх и трепет перед всем,
что называлось "специальным" или "особым". Рябов дернул шеей и заговорил
срывающимся голосом:
   - Понимаете... Я, товарищ старший лейтенант, не буду с вами спорить -
это и глупо, и бесполезно, я чувствую. Но... Мы с женой несколько месяцев
назад вернулись из одной южной страны... Когда возвращаешься оттуда, то,
поверьте, на многие вещи смотришь по-другому...
   Окончивший востфак Кондрашов делал вид, что ему очень интересно, и
участливо кивал, не перебивая Рябова, который продолжал с усилием
выталкивать из себя слова:
   - Мы с женой за границу попали не сразу. Сначала пришлось по всей нашей
державе поколесить... Всякого хлебнули. И вот теперь, когда только-только
что-то начало налаживаться, все может рухнуть. И из-за чего? Из-за
нескольких бумажек, честно, кстати, заработанных при выполнении
интернационального долга. Нет, конечно, я не снимаю ответственности со
своей жены, она виновата, но... Вы же сами служите, должны понимать...
Если вся эта история получит огласку - я уж не говорю о нашей семейной
жизни,- вся моя карьера, все годы службы пойдут псу под хвост. В
политотделе, в особом отделе - там разбираться не будут. Попалась жена, а
виноватым все равно буду я - заставят и партбилет положить, и из армии
попросят...
   Понимаете?
   - Понимаю,- кивнул Женя (у него самого "висел" не снятый выговор от
замполита за "неподнятые в цвете" конспекты по марксистско-ленинской
подготовке).- Чего же тут не понять...
   - Ну вот,- воодушевился Рябов.- Мы же оба с вами офицеры... Я совсем не
хочу просить вас сделать что-то противозаконное... Но... Может быть, вы,
как более опытный в таких делах, подскажете, как нам с супругой найти
выход из тупика, в который попали из-за ее бабской глупости? Может быть,
все-таки можно что-то сделать? - И подполковник непроизвольно покосился на
висевший за Жениной спиной ящик с надписью "Для взяток".
   Кондрашов перехватил его взгляд и, усмехнувшись про себя, ответил:
   - Конечно, можно...
   В этот момент он вспомнил фарцовщика Бумбараша и, чтобы скрыть улыбку,
закусил нижнюю губу.
   Рябов попытался вскочить и что-то сказать, но Женя остановил его
движением руки:
   - Можно-то можно, товарищ подполковник... На свете ничего вообще
невозможного нет, но... Я, конечно, понимаю, что вы, трезво оценивая
ситуацию - по-мужски, по-офицерски,- сумеете разобраться со своей женой
лучше судьи и прокурора...
   - Да я!..- подскочил на стуле Рябов.- Да я ее, суку ебаную... Ой,
извините, товарищ старший лейтенант, вырвалось...
   - Так вот,- продолжил Кондрашов, напуская на себя самый строгий вид, на
который только был способен.- Мне хочется помочь вам. Но это будет
зависеть от того, насколько вы будете искренним перед правоохранительными
органами, которые в данном случае представляю здесь я...
   Рябов вытер мокрое лицо рукавом шинели и прижал ладонь к сердцу:
   - Товарищ старший лейтенант, я вам гарантирую... Честное слово
офицера...
   - Я вам задам несколько вопросов,- сказал Женя.- Задам без протокола,
так сказать, тет-а-тет. Вот от того, как честно вы на них ответите, и
будет зависеть очень многое. Понимаете?
   - Да,- закивал Рябов,- спрашивайте. Я готов ответить на любые вопросы,
если, конечно...
   - Государственную и военную тайну они затрагивать не будут,- успокоил
Кондрашов подполковника, и тот поудобнее устроился на стуле.
   Женя встал из-за стола, отошел к окну и закурил сигарету. Он выждал
длинную паузу, а потом обернулся к Рябову и тихо начал говорить:
   - В августе этого года вы и ваша жена еще находились в Триполи. Вы
проживали там в городке советских военных специалистов в квартале Гурджи.
В том же городке получил квартиру переводчик группы ВВС капитан Новоселов.
   Правда, он прожил в ней совсем недолго - как вы прекрасно знаете,
Новоселов покончил с собой, оставив предсмертное письмо... За несколько
дней до его смерти вы и ваша супруга говорили о чем-то с Новоселовым - это
было вечером, в районе волейбольной площадки. Вспоминаете? Разговор был
весьма неприятным для вас, а Вера Тимофеевна даже всплакнула... Я хочу,
чтобы вы с максимальной точностью вспомнили все подробности того разговора
и рассказали их мне. Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать. Что у вас
стоит на кону - вы знаете не хуже меня.
   По мере того как Кондрашов говорил, у Рябова все сильнее тряслись руки,
подполковник открыл рот и с ужасом смотрел на Женю. Кондрашов ответил ему
холодным, жестким взглядом, в котором уже не было никакого участия. Так
они смотрели друг на друга около минуты, наконец подполковник разлепил
жалко дрожавшие губы и просипел:
   - А откуда вы... Почему?..
   - Потому,- сухо ответил Женя.- Я же объяснял вам уже. Мы пустяками не
занимаемся.
   Рябов вдруг шмыгнул носом, попытался закусить губу, но не справился с
собой и разрыдался. Кондрашов терпеливо подождал, пока подполковник
успокоится, налил ему стакан воды и снова отошел к окну.
   - Я жду,- наконец напомнил он.
   Рябов поднял на него глаза. От имиджа молодцеватого подполковника
ничего не осталось - у стола сидел раздавленный человек, военная форма на
нем смотрелась как взятая напрокат с чужого плеча.
   - Я могу рассчитывать на... конфиденциальность? - Рябов как-то разом
постарел и обрюзг, голос его еле слышно шелестел в маленьком кабинете.
   Женя, которому тоже стало как-то не по себе, пожал плечами:
   - Я уже говорил - мы беседуем без протокола.
   Подполковник Рябов кивнул, достал из кармана шинели мятую пачку
"Беломора", закурил, потом обреченно махнул рукой и начал рассказывать
такое, что даже у много чего слышавшего и видевшего за четыре года в
розыске Кондрашова непроизвольно приоткрылся рот и полезли на лоб глаза...
   * * *
   Обнорский, находясь в Триполи, не знал всех подробностей того, каким
образом его приятелю Женьке Кондрашову удалось расколоть подполковника
Рябова. Андрей вообще не знал, получилось у Женьки что-нибудь или нет,
вплоть до конца декабря 1990 года, когда в столицу Джамахирии прилетела
наконец Лена Ратникова. Со дня их предыдущей встречи прошел почти месяц, в
течение которого Обнорский по-прежнему пытался осторожно отрабатывать
связи Ильи Новоселова. Результаты были почти нулевыми, и поэтому Андрей с
нетерпением ждал возвращения своей воздухоплавающей подруги. Нет, конечно,
он ждал ее не только поэтому - Обнорский тосковал по ее телу, по вкусу губ
и запаху волос. Иногда на занятиях в пехотной школе Андрей вдруг
спохватывался, что думает не о предмете лекции, а о красавице стюардессе.
   Переводя тактико-технические данные БРДМ, он мог, например,
представлять себе совсем другие параметры. И совсем не БРДМ.
   Из отпуска вернулся Сергей Вихренко, и жить Андрею стало немного
веселее - Серега оказался классным парнем, жутко хозяйственным, как
настоящий Кот Матроскин. Их третий сосед - Кирилл Выродин появлялся в
своей комнате по-прежнему крайне редко, и однажды Обнорский спросил у
Вихренко напрямую - где, собственно, шляется постоянно Кирилл? Шварц
(такую кличку дали Сергею за его крепкую, мускулистую, почти как у
Шварценеггера, фигуру) тонко улыбнулся и ответил:
   - У Зятя домов - как у зайца теремов. Иногда он ночует у Завьяловых -
Олег с его курса, они еще с абитуры [Абитура - так прозвали в военных
училищах лагеря для абитуриентов, где сдавались вступительные экзамены]
корефанились - иногда в Гурджи у кого-нибудь из ребят зависает. Бывает,
что на посольской вилле заночует - Киря там свой человек. В общем, когда
где.
   - А зачем ему такая кочевая жизнь? - удивился Обнорский.- У него что,
шило в заднице? Чего дома-то не сидится? Я понимаю - раз остаться в
гостях, другой... Но постоянно, так скакать? Это же свихнуться можно...
   Вихренко рассмеялся, посмотрел на Андрея хитро наконец сказал:
   - Обставляется он так, легализуется...
   - Не понял,- замотал головой Обнорский.- Зачем?
   Шварц сунул в рот несколько подушечек жевательной резинки и начал
объяснять:
   - Между нами, конечно... Ты Маринку-секретутку из Аппарата видел? Ну
вот, она же холостячка, в Триполи попала после мидовских курсов для
стенографисток. Кстати, она в Ливии единственная русская незамужняя
женщина. У нее отдельная квартира в том же доме, где и Аппарат... Ну и
Киря у нее иногда "кофеек пьет" - дело-то молодое, горячее... Смекаешь?
   Андрей хмыкнул и посмотрел на Сергея так же хитро, как тот на него.
   - Смекаю. А ты, Шварц, откуда это знаешь? Свечку держал?
   - Свечку не держал, но знаю... Мариночка - девушка добрая, ее не на
одного Зятька хватает. Она баба хозяйственная, на квартиру зарабатывает.
Бывал и я в этом Бологом: дыра, доложу вам, редкостная. [Вихренко цитирует
популярный в среде переводяг анекдот про поручика Ржевского: известная
актриса на балу рассказывает о своей суматошной жизни: "Ах, господа, я все
время разъезжаю - то в Москве спектакли, то в Петербурге, одна нога здесь
- другая там".
   Корнет Оболенский, тонко улыбаясь, замечает: "Желал бы я оказаться
где-нибудь в Бологом" (станция между Москвой и Петербургом.- А.К.).
   Подошедший пьяный Ржевский, не слышавший начала разговора, отвечает ему:
   "Бывал я, корнет, в этом Бологом - дыра, доложу вам, редкостная"]
   - Подожди,- не понял Обнорский.- Так она что - за трахач деньги берет?
   - По-божески,- кивнул Шварц.- Полтинник баксов всего. Но смотри,
Андрюха, не трепани где-нибудь. Мариночка - наша боевая подруга, без нее -
сам понимаешь. Таким женщинам памятники ставить надо. Это уж я тебе как
холостяк холостяку, как переводяга переводяге... Если бы Киря домоседом
был, любая его отлучка обязательно в глаза бросилась бы, а так все уже
привыкли, что его вечно где-то носит, а он под шумок раз - и к Маринке под
сисечку. И все шито-крыто. Сам понимаешь, если его тесть, товарищ генерал
Шишкарев, узнал бы, что Киря его дочке изменяет,- сгноил бы Зятька
беспощадно где-нибудь в Красноводске. И Зять это знает. А потому - таится,
легализуется, следы сбивает...
   - Да,- протянул Обнорский,- это высокая драма. Чудны дела Твои,
Господи...
   Как же его угораздило на дочке Шишкарева жениться? Вернее, как мне один
хабир объяснил, замуж за нее выйти?
   - Это отдельная история,- ответил Шварц, устраиваясь в кресле поудобнее
и готовясь к ритуалу травли баек.- Дело было так. Катька Шишкарева в наш
институт поступила на курс младше Выродина - я еще ее застал, видел
девушку. Не скажу, что страшна, аки зверь библейский, но не Софи Лорен,
нет, не Софи... А курс Кири тогда еще на казарме сидел - сам знаешь, тоска
смертная, все развлекаются как умеют. У них мода была на разные разности в
карты играть, вот Киря и проиграл Катьку. Или выиграл - это, понимаешь,
как посмотреть... Короче, должен он был Шишкареву охмурить и трахнуть.
   Карточный долг - долг чести, начал Кирюха Катьку клеить, а уговор был
такой - трахнуть он ее должен был при свидетелях либо доказательства
убедительные представить, а то - знаешь, говорить-то что угодно можно... Я
вот тебе скажу, положим, что с дикторшей Центрального телевидения однажды
в подъезде перепихнулся - ты мне поверишь?
   - Нет,- засмеялся Обнорский.- Не поверю.
   - И, кстати, зря... Ну ладно, не об этом речь. Короче, ко всему прочему
еще оказалось, что Катька - девочка. Ежу понятно, кто ее дефлорировать
рискнет - с таким-то папой... Это все равно что под танк с гранатой
кидаться, твердо зная, что Героя не дадут даже посмертно. Но Киря все же
собрал волю в кулак и как-то Катьку уболтал, пригласила она его к себе в
дом, родители как раз должны были быть на даче. То да се, начал он Катьку
потихоньку к дивану подтаскивать, она - боится, упирается, возня,
кувыркания, ну сам знаешь. А они еще, кретины, на полную громкость
магнитофон включили - "пинк-флойдскую" "Стену", как потом Выродин
рассказывал. В общем, только-только Киря Катьку раздел, только с себя все
лишнее скинул и на нее полез - вдруг ему на голую жопу что-то холодное и
металлическое падает.
   Киря, стоя голым раком над Катькой, обернулся и чуть не обосрался: в
дверях - Герой Советского Союза генерал-полковник Шишкарев собственной
персоной.
   Они из-за музыки не услышали, как он замок открывал. А генерал в
квартиру зашел, слышит - у дочки в комнате магнитофон надрывается, дай,
думает, загляну к Катеньке, чего это она... Заглядывает, а Катенька голая
на диване, а на нее какая-то волосатая жопа лезет. Генерал-то боевой, не
растерялся - взял и бросил Кире на задницу связку ключей, которые в руке
держал... В общем, немая сцена. Голый курсант над голой курсисткой, а в
дверях - генерал-полковник в полной форме и со Звездой Героя на кителе. У
Катьки истерика случилась, она давай ржать как сумасшедшая, генерал
насупился и в гостиную ушел. Киря хватает одежду и начинает одеваться
лихорадочно. Потом, как обосравшийся пудель, заходит в гостиную, отдает,
как положено, честь и пытается что-то вякнуть. А Шишкарев ему: "Товарищ
курсант, вы свободны. Своих внуков я воспитаю без вашей помощи". Короче,
на курс Киря пришел постаревшим лет на десять. Целый месяц отчисления из
института ждал... Но потом Катька папашу, видимо, все-таки допекла -
сыграли свадьбу, молодые начали совместную половую жизнь... Говорят,
генерала на свадьбе не было: он-то хотел дочуру за какого-нибудь
приличного человека выдать, а Киря ведь даже не москвич - он откуда-то из
Железножопска. Такие вот дела. А вы говорите - Шекспир. Вильям отдыхает,
ему такие сюжеты даже с перепоя не приснились бы.
   - Это точно,- поддержал разговор Обнорский.- У нас в Краснодаре один
старлей три года в ссылке парился - его за какой-то залет к нам в
отстойник засунули. Когда его Кубань достала окончательно - сказал: все,
мол, надо что-то делать, а то можно окончательно маргиналом стать... В
отпуске поехал в Москву и женился там на дочке одного генерала из
Генштаба. Я эту дочку только на фотографии видел - страх божий, к ночи
вспоминать не хочется.
   Она, видимо, болела чем-то - толстая была невообразимо, обмен веществ,
наверное, нарушился... Короче, маргинала нашего быстренько в Москву
перевели, в "десятку" устроили... А дочка этого генерала через год померла
- не знаю, может, этот старлей ей что-нибудь подсыпал, а может, и сама по
себе... Я, когда в Ливию уезжал, его в "десятке" встретил: на рукаве
кителя черная повязка, хотя уже почти девять месяцев прошло. У него
отдельный кабинет, мы зашли - на столе портрет покойной жены с траурной
ленточкой. Он ленточку поправил и говорит: "Знаешь, Андрюха, как мне ее не
хватает! Жить не хочется..." Я вижу, что человек не в себе, говорю: может,
коньячку хлебнем где-нибудь? Пошли в кабак, он там после третьего стакана
повязку траурную с кителя как рванет, как заорет диким голосом: "Сука! Как
же я ее ненавижу!!" - и заплакал жалобно так... А утром я его снова в
"десятке"
   увидел - снова с повязочкой, снова скорбный. "Поверь, говорит, не знаю,
как мне без жены жить..."
   Приятели еще полночи рассказывали друг другу разные байки, а на
следующий день в Триполи прилетела Лена Ратникова и неожиданно дополнила
тему сексуально-брачных вывертов, случавшихся в Советской Армии. Лена
привезла Андрею письмо от Кондрашова, прочитав которое Обнорский просто
обалдел.
   Женя, собственно, отправил с Ратниковой не письмо, а весьма лаконичную
записку, отпечатанную на какой-то левой машинке, без обращения и без
подписи. И адреса на чистом конверте не было - Кондрашов так по-своему
страховался на случай, если конверт вдруг попадет в чужие руки. В конце
концов, Лену-то он не знал, хоть Андрей и писал ему, что девушке можно
доверять полностью.
   Информация же, которую Кондрашов выдавил из Рябова, заключалась в
следующем. Некий Фикрет Гусейнов, переводчик-азербайджанец, работавший в
Триполи и жившей в Гурджи, наладил прибыльный бизнес - организовал
разъездной бордель для ливийцев. "Девочками" в предприятии работали жены
советских офицеров, Рябов назвал имена четырех, но, возможно, их было и
больше. Два часа траханья стоили пятьдесят динаров, половину из которых
забирал Фикрет как хозяин концессии. Гусейнов имел постоянную клиентуру.
   Получая заказ, забирал женщину из Гурджи, привозил ее по нужному
адресу, сам гулял где-нибудь неподалеку, а через два часа отвозил ее в
городок обратно. Одной из таких "разъездных" и была Вера Тимофеевна,
"завербованная" Фикретом еще в 1988 году. А совсем уж дикое заключалось в
том, что мужья "девочек" знали о том, как подрабатывают жены - по крайней
мере, так говорил Рябов,- но не возражали, потому что деньги шли в бюджет
семьи...
   Все было мило и тихо, пока об организованной Фикретом Гусейновым
"шабашке"
   не узнал Илья Новоселов, а тому однажды об этом рассказал знакомый
офицер-ливиец. Новоселов и так-то переживал всегда, что ливийцы относились
к русским как к людям второго сорта, а узнав всю эту историю с офицерскими
женами, обслуживавшими арабов, и вовсе взбеленился - Фикрету он набил
морду и потребовал, чтобы тот убирался из Триполи, а Рябовым высказал в
лицо все, что о них думал. Рябовы пришли в ужас и умолили Илью не
раздувать скандал, тем более что они вскоре должны были из Ливии
улетать... Новоселов пообещал, что ничего никому не расскажет
(доносительства Илья и в самом деле не терпел), но пообещал проверить, на
самом ли деле закрылась лавочка, и если его обманут - пусть все
"разъездные" и их мужья пеняют на себя...
   Илье даже предлагались деньги за молчание, но он только плюнул в ответ
на это предложение, развернулся и ушел. А через несколько дней он покончил
с собой. Рябов клялся и божился, что к его смерти никакого отношения не
имел, и Женя Кондрашов ему склонен был верить - слишком уж трусливым и
жалким был подполковник...
   Андрей прочитал письмо несколько раз, чувствуя, как в душе поднимается
волна брезгливости и нестерпимой тоски - до чего же докатились русские
офицеры и их жены, в дурном сне такое представить невозможно... Понятно,
что двигало ими желание вырваться из нищеты и убожества советских
гарнизонов, но все-таки... Ведь тем, кто работал в Ливии, и так платили
просто бешеные деньги по сравнению с зарплатами обычных советских людей...
   Реакцию Новоселова на то, что он узнал, Обнорскому объяснять не надо
было, потому что Илья, при всех своих нормальных человеческих слабостях,
относился к понятию "офицерская честь" свято...
   - Ну что? - спросила Лена, с тревогой глядя на мрачное лицо Андрея.
   Обнорский молча протянул ей письмо.
   - Господи, гадость-то какая! - ахнула Лена, пробежав глазами листок.-
Даже не верится... И что ты теперь намерен делать?
   - Не знаю,- вздохнул Андрей.- Надо этого пидора Фикрета достать и
покрутить - другого-то варианта нет... Только все равно ничего не понятно.
Ну накрыл Илья эту лавочку, ну поломал людям бизнес. Мотив вроде как
вырисовывается... Но ведь не могли же эти уроды уговорить Илью, чтобы он
сам с собой покончил? Убить, может, и могли - такие ублюдки, что
собственными женами торгуют, и не на такое еще способны,- но письмо...
   Письмо ведь Илья сам написал... Не складывается что-то...
   В тот вечер бурных постельных сцен между ними не было - слишком
шокировала Андрея полученная информация. Тоскливо было Обнорскому,
вспоминал обоих своих дедов, офицеров Великой Отечественной, и думал: куда
катится страна?.. Лена тоже была явно не в настроении, она все время
молчала и о чем-то напряженно размышляла.
   Впрочем, уже на следующий вечер любовники компенсировали друг другу
скомканность предыдущего свидания. А через день Лена снова улетела...
   Справки о Фикрете Гусейнове Андрей навел быстро - в Триполи была
довольно большая колония переводчиков-азербайджанцев, которые держались
несколько обособленно от остальных переводяг. Причин тому было несколько,
но основная заключалась в том, что азербайджанцы плохо знали язык и за них
часто приходилось пахать другим переводчикам - притом что деньги-то все
получали абсолютно одинаковые. Нет, конечно, и среди выпускников
Бакинского университета попадались стоящие парни и настоящие профессионалы
- такие, как умница и интеллектуал Латиф Арифов, например, говоривший без
малейшего акцента и на арабском, и на русском. Но встречались и настоящие
уроды типа Вагифа Караева, которого переводяги звали не иначе как Бахлюль
[Бахлюль - клоун (арабск.)]. Вагиф хоть и получил диплом востоковеда, но
знал только те арабские слова, которые вошли в азербайджанский (точнее,
турецкий) язык.
   Для всех было загадкой, как Бахлюль попал в загранкомандировку: парень
откровенно валял дурака, ничего не делал, но зарплату получал исправно,
мечтая накопить денег на "мерседес".
   - Куплю "мерседес" - сделаю люк на капоте, да...- говорил он своим
коллегам, степенно покуривая очередную сигарету.
   - Может, не на капоте, а на крыше, а, Бахлюль?
   - Э-э... нет, на капоте. На крыше у всех есть. А у меня будет - на
капоте.
   Это значит, что я всех в рот имел, да... Ни у кого нет, а у меня будет.
   - Бахлюль, а ты понимаешь, что ты полный мудак? - не выдержал однажды и
спросил у Караева Вихренко.
   - Зачем мудак? Мудак в горах коз пасет, а я - здесь сижу,- ничуть не
обиделся Вагиф и нагло улыбнулся Сереге в лицо так, что Шварц еле
удержался, чтобы не дать ему по толстой сытой харе.
   Фикрет Гусейнов был промежуточным вариантом между Бахлюлем и Арифовым,
то есть язык он все-таки более-менее знал, но работать не любил и,
пользуясь врожденной или благоприобретенной хитрожопостью, всегда
оказывался на теплом, хлебном и непыльном месте. Тем более нелогичным
казался его перевод в Азизию - маленький городок, расположенный в
нескольких десятках километров западнее Триполи. В эту дыру Фикрет,
отсидевший два с лишним года в столице, напросился сам. И уж совсем
нехорошим совпадением показалось Обнорскому то, что Гусейнов убыл в Азизию
буквально на следующий день после того, как умер Илья. Учитывая полученную
от Жени Кондрашова информацию, это наводило на плохие мысли...
   Андрей ломал голову над тем, как ему добраться до Фикрета. Загвоздка
заключалась в том, что хоть и было до Азизии рукой подать, но самовольно
покидать Триполи Обнорский не имел права - это обязательно стало бы
известно в Аппарате, и наказание за такую прогулку не заставило бы себя
ждать - вплоть до высылки из страны. Опять же и местный Истихбарат не
приветствовал не согласованные с ним перемещения иностранцев по стране -
просто так из столицы было не выехать, для этого требовался специальный
пропуск... Две недели Обнорский пытался что-то придумать, ни ничего умного
в голову не приходило,
   В конце концов Андрей хотел было уже плюнуть на все и попробовать
добраться до Азизии партизанскими методами, но тут ему подфартило: 15
января 1991 года Обнорского и Вихренко неожиданно вызвал к себе референт.
Андрей по дороге спросил у Шварца, зачем его хочет срочно видеть Петров,
но Сергей лишь недоуменно пожал плечами, хотя Обнорскому показалось что
его сосед что-то знает...
   Разговор с референтом получился совершенно неожиданным и, можно даже
сказать, деликатным. Оказалось, что к Петрову обратился со слезной жалобой
некий хабир из группы ПВО, который несколько месяцев назад дал три тысячи
долларов в долг под маленький процент одному переводчику. Переводчик
деньги не только не вернул вовремя, но еще и сказал, что долг отдаст
только в Москве - рублями и по официальному государственному курсу. То
есть это был элементарный кидок, совершенный в расчете на то, что
пэвэошник жаловаться не пойдет - давать деньги в долг, а тем более под
проценты, было официально категорически запрещено. Подними хабир шум - и
мигом мог бы вылететь и из Ливии, и из партии за нарушение правил валютных
операций, приказа, регламентирующего поведение советских офицеров за
рубежом, и т. д. Три тысячи долларов - это было все, что незадачливый
хабир снял во время отпуска со своего счета во Внешэкономбанке. Не видать
бы пэвэошнику одолженных долларов как своих ушей, если бы он не нашел
подход к референту - естественно, подход неофициальный...
   Когда Обнорский услышал, что кинул хабира достойнейший сын
азербайджанского народа Фикрет Гусейнов, он даже не особенно удивился:
судя по всему, этот человек сверкал самыми разными гранями таланта в
нелегком деле приумножения личного капитала...
   Петров дал ребятам довольно необычное поручение - навестить старшего
лейтенанта Гусейнова и забрать у него долг.
   - Можете с этим уродом не особенно церемониться,- сказал референт,
глядя в окно.- Передайте ему привет от меня, и он должен все сам понять.
   Постарайтесь сделать все быстро и без... э-э... эксцессов. Ну да ты,
Сережа, найдешь, что ему сказать, опыт у тебя кое-какой имеется...
   Обнорский удивленно взглянул на Шварца, но тот хранил невозмутимое
молчание.
   - Завтра берите машину с водителем - я распоряжусь - и после обеда
езжайте.
   Заодно и развеетесь. Что еще? - Референт подумал и кивнул сам себе.- С
пропусками решим - завтра будут у водителя. Официально вы едете, чтобы
отвезти в Азизию почту, газеты и новые методические указания. Хочу
подчеркнуть, что решение проблемы с этим Фикретом - дело нашей чести,
поскольку эта скотина тоже переводчик. Сора из избы выносить не будем, я
думаю, справимся собственными силами. Ну а потом - сочтемся. Свои же
люди... Баги?
   Андрей про себя усмехнулся, потому что подозревал, что не только о
чести переводческой касты пекся референт. Наверняка за возврат долларов
ему был обещан процент - не случайно же Петров велел принести деньги (если
их удастся отобрать) лично ему. Впрочем, Андрею не было до этого никакого
дела, он был рад, что его личная проблема и проблема референта уперлись в
одного и того же человека, это было просто подарком судьбы. Когда Шварц с
Обнорским возвращались в гостиницу, Андрей не выдержал и спросил:
   - Серега, а что за опыт имел в виду Петров, когда говорил, что ты
найдешь слова для разговора с Фикретом?
   Вихренко усмехнулся и ответил не очень развернуто:
   - Была одна история... Похожая на эту, только не здесь, а в Союзе, там
тоже один козел чужие деньги отдавать не хотел... Пришлось вписываться...
Я из-за этого из отпуска на неделю опоздал. Ну а Петров был в курсе. Он же
наш папа, крутой человек, большие дела делает...
   - Ну и что этот козел? - не отставал Обнорский.
   - Отдал деньги,- коротко сказал Шварц, показывая всем своим видом, что
явно не в восторге от чрезмерного любопытства Андрея.
   Обнорский закурил сигарету и, прищурившись, задал новый вопрос:
   - А с Фикретом... Я так понимаю - хабира горемычного ты на Петрова
вывел?
   Он же из твоей группы, из ПВО? Чего же ты дурака валял, говорил, что не
знаешь, зачем нас к референту вызвали?
   Вихренко расхохотался и хлопнул Андрея по плечу:
   - Ты мне сразу понравился, Палестинец. Я, когда еще ты в первый отпуск
через Триполи ехал со своей женой, подумал, что ты стоящий мужик, с тобой
можно дела делать. Только лишние вопросы - сам понимаешь... Мы с тобой еще
не очень хорошо друг друга знаем, вот в Азизию смотаемся - считай, поближе
познакомимся. Тогда и другой разговор будет.
   - Откуда ты знаешь, что меня раньше Палестинцем звали? - удивился
Андрей.
   - Сам знаешь, наш мир тесный,- улыбнулся Шварц.- Про тебя ребята хорошо
говорили.
   - Какие ребята? Илья?
   - Нет,- покачал головой Вихренко.- С Ильей мы близко не сходились, так,
выпивали пару раз вместе. У него другие интересы по жизни были. Хотя
переводягой он был правильным, царствие ему небесное...
   Ребята замолчали и больше не проронили ни слова, пока не зашли в свою
квартиру. Шварц сразу намылился в душ, но Обнорский поймал его за руку и
тихо спросил:
   - Серега... Я все хотел задать тебе вопрос: ты что про Илюхино
самоубийство думаешь? Тебе вся эта история не кажется немного странной?
   Вихренко повернулся к Андрею и ответил так же тихо:
   - Мне многое в жизни кажется странным и непонятным, но есть истории, в
которые лучше не лезть. Особенно это касается тех историй, в которых
фигурируют трупы. Я знаю, что Новоселов был твоим другом. Но он умер. Было
официальное служебное расследование, заключение - самоубийство на почве
переутомления и нервного расстройства. А разные вопросы... Вопросы по
любому случаю можно себе задавать. Но только себе. Я ответил?
   - Да,- кивнул Обнорский,- вполне. Дуй в душ, Шварц, я за тобой. И - на
ужин. Жрать хочется как из пушки.
   Пока Вихренко плескался в душе, Андрей сидел в холле и нервно курил,
ругал себя за то, что Сергей теперь знает о его сомнении в истинности
версии о самоубийстве. Это был явный прокол. Обнорскому просто на какое-то
мгновение показалось, что он сможет найти в лице Шварца союзника... Но
Вихренко ясно дал понять, что у него своих проблем по горло и никакие
дополнительные приключения ему не нужны. Значит, как и раньше,
рассчитывать Андрею нужно было только на себя. Правда, была еще Лена. Но
где сейчас она?..
   Около пяти часов вечера следующего дня Андрей и Шварц добрались до
Азизии - в дороге они не разговаривали, Вихренко дремал, раскинувшись на
заднем сиденье, а Обнорский покуривал, глядя в окно.
   Основу группы советских военных специалистов в Азизии составляли
танкисты-ремонтники, восстанавливавшие вышедшую из строя ливийскую
бронетехнику. Ребята передали старшему группы почту и бумаги из Аппарата,
от приглашения на ужин вежливо отказались, прижимая ладони к сердцу, и
спросили, где живет Фикрет Гусейнов. С жильем в Азизии никаких проблем не
было, группа ремонтников постепенно сокращалась - отработавшие срок
контракта танкисты уезжали в Союз, а замену им почему-то присылать не
торопились, поэтому чуть ли не треть итальянских трейлеров, образовавших
советский городок, стояли пустыми - выбирай любой да живи на здоровье.
   Трейлер Фикрета стоял на самом краю поселка - сразу за ним начиналась
пустыня, одинаково навевавшая тоску и зимой, и летом.
   Когда Шварц с Андреем зашли в "бунгало одинокого азербайджанца", то
даже растерялись - нет, они и сами не были абсолютными чистюлями и
педантами, но такого чудовищного, застарелого и омерзительного срача в
доме им видеть еще не приходилось. Перед переводом из Триполи в Азизию
Гусейнов отправил домой жену с двумя детьми, а делать уборку самому ему,
видимо, не позволяли гордость и достоинство восточного мужчины. Ребята
зашли без стука, и Фикрет предстал перед ними во всем великолепии -
расслабив волосатое брюхо, он лежал на кровати, запустив, руку в
просторные семейные трусы, и что-то там почесывал. Другой одежды, кроме
этих сиреневых трусов в зеленый горошек, на старшем лейтенанте не было.
   - Здорово, Фикрет! - сказал Шварц, останавливаясь посреди узкой
комнаты, изначально служившей, видимо, неким подобием гостиной.- Ну и
зарос же ты говном, братец... У тебя тут скоро холера заведется...
   - Вай! - воскликнул Гусейнов, настолько растерявшись, что даже не вынул
руку из трусов.- Ты кто?
   - Хуй в пальто,- вежливо ответил ему Вихренко, безрезультатно выискивая
место, где бы присесть: везде валялись какие-то носки, штаны, кальсоны и
полотенца.- Глаза разуй, не узнаешь, что ли?
   - Сережа? Какие люди!..- Лицо Фикрета расплылось в улыбке, он соскочил
с кровати и, вынув наконец руку из семейников, попытался протянуть ее
Шварцу.
   Вихренко пожимать ее не стал; брезгливо сморщив нос, он обернулся к
Обнорскому и покачал головой:
   - Вот за что я черножопых не люблю - они сначала яйца чешут, а потом
той же рукой с тобой поздороваться хотят...
   Улыбка на лице Гусейнова начала угасать, он с тревогой переводил взгляд
с Андрея на Шварца и нервно одергивал трусы.
   - Вот что, красавец, у нас к тебе дело небольшое. Референт наш, Пал
Сергеич, просил передать тебе кое-что...
   - Мне? - удивленно спросил Фикрет.
   - Тебе, дорогой, тебе...
   - А что хотел?
   Вместо ответа Шварц коротко ударил Гусейнова кулаком в живот,
азербайджанец хрюкнул, согнулся и сел толстым задом прямо на грязный пол.
Сергей, пока он приходил в себя, скинул с оранжевого пластикового стула
какие-то тряпки, поставил его посреди комнаты и уселся, закинув ногу на
ногу. Обнорский, с интересом наблюдая всю эту сцену, по-прежнему стоял,
привалившись плечом к дверному косяку. Фикрет между тем потихоньку
отдышался и начал подниматься с пола.
   - Ты что делаешь, би-илять?!
   Вихренко, почти не привстав со стула, пнул Гусейнова ногой, и тот снова
упал на пол, бормоча что-то по-азербайджански.
   - Так вот, дорогой. Во-первых, я тебе не блядь, еще раз вякнешь
что-нибудь подобное - уши оторву и в жопу тебе засуну. А во-вторых, ты
чужие деньги не возвращаешь, а это нехорошо. Ты их нам отдай - и живи
спокойно, чеши себе яйца дальше. Баги?
   - Какие деньги? - У Фикрета, казалось, разом прошла вся боль, и он
подскочил с пола, как мячик.- Нет, какие деньги, а?..
   - Те, что ты подполковнику Старостину задолжал, ублюдок. Три тонны
баксов.
   Память отшибло, ара ты наш?
   - Какой такой Старостин-Маростин? - заблажил Гусейнов, тараща глаза и
брызгая слюнями.- Это неправда, клянусь! Какие деньги?!
   Шварц вздохнул и, встав, толкнул Фикрета на кровать.
   - Значит, так. Слушай меня внимательно, козел. Сейчас мы в твоем
свинарнике сделаем шмон - дай бог, чтобы деньги нашлись. Если нет - через
неделю тебя в Ливии уже не будет. Но до своего Азербайджана ты не доедешь,
это я тебе обещаю. В Шереметьеве тебя встретят. Дурашка, у тебя же счет
валютный во Внешэкономбанке лежит, ты же туда в жизни не попадешь...
Ильяса помнишь?..
   Ну вот, молодец, помнишь... А у него на Чкаловской [На улице Чкалова в
Москве располагался офис Внешэкономбанка СССР, где осуществлялись выплаты
денег с личных валютных счетов граждан. Для того чтобы попасть в этот
офис, людям приходилось отстаивать очереди неделями. Правда, существовала
возможность попасть туда и без очереди, но для этого нужно было заплатить.
   Уже в 1989 году ситуацию вокруг банка контролировали некие молодые
люди, в которых без труда по выправке угадывались офицеры - бывшие или
действующие] все схвачено-взлохмачено. Так что, черножопик, деньги ты все
равно отдашь, только если придется в Москве людей напрягать - это будет
уже не три тонны, а намного больше. Уловил, ыфиш кырд [Грязная обезьяна
(арабск.)]?
   Гусейнов молча смотрел на Вихренко, выкатив глаза, и тяжело дышал.
   - Тупой,- констатировал Шварц и обернулся к Обнорскому.- Ладно,
Андрюха, давай начинать. Ты пойдешь по правой стене, я - по левой. Жаль,
что резиновых перчаток не захватили, кто же знал, что в таком гадюшнике
рыться придется...
   Не обращая внимания на Фикрета, как если бы его вовсе не было в
комнате, ребята хотели было приступить к обыску, но тут Гусейнов резво
соскочил с кровати и, что-то бормоча, полез в одежный шкаф, скрывшись в
нем почти целиком - снаружи осталась только обтянутая трусами задница. В
шкафу Фикрет ковырялся минут пять, время от времени смешно чихая от пыли.
Наконец он вылез из шкафа, сжимая в руке пухлую пачку зеленых купюр
разного достоинства.
   - Я отдам,- с трагическими нотками в голосе сказал азербайджанец.- Но
это дикая ошибка.
   - Бывает,- равнодушно ответил Шварц, вынимая из его руки пачку долларов
и начиная ее пересчитывать. Долларов оказалось две тысячи восемьсот
двадцать, и Фикрету пришлось снова залезать в шкаф, подрыгивая жирными
ляжками...
   - Ну вот и умница,- сказал Вихренко, убирая наконец искомую сумму в
карман.- Я тэбэ пачти лублу. Такой попка - вай-вах!
   Сергей двинулся к выходу, но потом обернулся и добавил:
   - Да, вот еще что... У вас тут чай, говорят, дешевый... Ты пришли Пал
Сергеичу коробку цейлонского... И живи дальше - тихо и честно. И все у
тебя будет хорошо.
   - Какой дешевый?! - заблажил было снова Фикрет, но Шварц взглянул на
него холодно, и азербайджанец утих.
   - Для тебя, Фикрет Пидераеович - он дешевый... Ты вообще дешево
отделался, сучара. Помни мою доброту. Мою и Пал Сергеича. Пошли, Андрюха.
   Обнорский, который за это время "дойки" Гусейнова не произнес ни слова,
кашлянул и мотнул головой.
   - Ты, Серега, иди к машине, а я еще парой слов наедине с этим урюком
перекинусь. Мне с него еще кое-что получить надо - человек один хороший
попросил. Я быстренько...
   Шварц недоуменно вскинул брови, хотел что-то сказать, но только махнул
рукой и молча вышел из трейлера. Андрей выглянул в окно - Сергей широкими
шагами двигался к воротам советского городка. Обнорский задернул занавеску
и обернулся к Гусейнову, мрачно сидевшему на кровати:
   - У меня к тебе, мил человек, еще один привет имеется.
   Фикрет нервно заерзал на кровати и злобно сверкнул черными глазками.
   - Какой еще привет? Нет денег больше, клянусь! Последние отдал...
   Андрей достал сигарету, закурил, стряхивая пепел прямо на пол, и долго
ничего не говорил. Потом он подошел к Гусейнову поближе и заглянул ему в
глаза:
   - От Ильи Новоселова тебе привет. Помнишь такого? А про то, как бабами
нашими торговал, не забыл еще?
   У Фикрета почти до брюха отвисла нижняя челюсть, и он затрясся на
кровати, как студень на тарелке. Наконец, когда к нему вернулась
способность говорить,
   Гусейнов, заикаясь, спросил:
   - Сколько ты хочешь?
   - Это мы потом обсудим,- угрюмо ответил Обнорский.- А сначала давай
поговорим, дорогой...
   Фикрет Гусейнов отвечал на его вопросы эмоционально, воздевал руки к
нему, клялся, бегал по своей загаженной комнате... У него хватило ума не
особенно юлить и врать, он не отказывался от того, что торговал
офицерскими женами, но напирал на то, что "они сами хотели, да... честью
клянусь!". Что же касается Новоселова - да, был у Фикрета с Ильей
разговор. Тяжелый разговор, нервный. Илья потребовал, чтобы ноги Гусейнова
в Триполи больше не было, и Фикрет на следующий же день побежал к Петрову
договариваться о переводе. Из группы в Азизии как раз за неделю до этого
уехал в Союз переводчик, поэтому приказ на перевод Гусейнова был готов уже
через два дня. Фикрет хотел было зайти к Илье и доложить о "сроках убытия"
- так велел Новоселов,- но не сумел сделать это вечером того же дня, когда
был написан приказ, а на следующее утро Илью нашли мертвым. Фикрет от
этого сам перепугался до полусмерти и молился только об одном - чтобы
служебное расследование, начатое по факту самоубийства Новоселова, не
вывело каким-то боком на него и его "девочек". Уехав в Азизию, Гусейнов ни
разу больше не появился в Триполи. А почему Илья вдруг решил отравиться -
Аллах свидетель, он, Фикрет, не знает и к этому никакого отношения не
имеет, в чем клянется собственной честью и здоровьем детей и родителей...
   Обнорский молчал и смотрел в стену невидящим взглядом. То, что говорил
этот подонок, походило на правду. У Андрея с самого начала были сомнения
относительно того, что история с разъездным борделем господина Гусейнова
имела какое-то реальное отношение к самоубийству Ильи. Фикрет, этот жирный
пингвин, никогда бы с Ильей не справился и уж тем более не смог бы
вынудить его на самоубийство. Получалось, что почти два месяца Обнорский
"тянул пустышку", отрабатывая ложный след. Но если не Фикрет, то кто
тогда? Мужья разъездных "девочек"? Вряд ли - они были такими же трусливыми
тварями, как Гусейнов и Рябов. Узнав, что лавочка закрылась, сидели на
жопе ровно и тряслись, ожидая скандала и высылки... Что они могли сделать
Илье? Да ровным счетом ничего... Но если не они - тогда кто же? Кто?
   - Подожди-ка.- Неожиданно Андрею пришел в голову один вопрос, и он
прервал стенания и клятвы Гусейнова: - А почему ты не смог зайти к Илье
вечером того же дня, когда был готов приказ о твоем переводе в Азизию?
   - А?.. Слушай, я хотел, да, но к нему люди пришли - неудобно было...-
всплеснул руками азербайджанец.
   Обнорский вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, странным образом
сочетавшуюся с ощущением злой радости,- наверное, нечто подобное
испытывает гончая, наконец-то взявшая правильный след.
   - Какие еще люди? А ну-ка сядь и расскажи толком...
   Фикрет послушно сел на кровать, положив руки на колени, а живот на
ляжки, и начал путано объяснять. Он действительно хотел зайти к Новоселову
в тот же самый день, когда был готов приказ, отчитаться перед Ильей, чтобы
он не сомневался в его, Гусейнова, честности и глубокой порядочности.
Зайти к Новоселову Фикрет на всякий случай решил попозже, чтобы разные
лишние глаза не видели, как он заходит в квартиру Ильи,- мало ли что...
Увидит кто-то, что Гусейнов к Новоселову ходил, начнет думать: "Зачем
ходил? Почему ходил?" Все вокруг друг другу завидуют, все про всех знать
хотят... В общем, из своей квартиры Фикрет вышел лишь около половины
двенадцатого ночи и пошел через двор к парадной дома, в котором жил
Новоселов.
   Гусейнов уже почти дошел до парадной Ильи, как вдруг почувствовал, что
"очень разволновался и курить хочу, да...". Фикрет присел на лавочку у
кинобудки и начал шарить по карманам сигареты. И в этот момент в парадную
зашли двое мужчин - Гусейнов даже не понял, откуда они появились,
наверное, от центрального въезда в городок шли... Поняв, что его
опередили, Фикрет долго сидел на скамеечке и курил, ожидая, пока гости
Ильи уйдут. Но они все не уходили, и Гусейнову очень захотелось кушать. А
когда он вернулся домой и покушал, то ему захотелось спать... Фикрет
решил, что доложится Илье на следующий день, но на следующий день
Новоселов умер...
   - Постой,- остановил азербайджанца Андрей.- А с чего ты решил, что эти
гости к Илье приходили? Там же в парадной - восемь квартир. По две на
каждом этаже...
   Фикрет цокнул языком и объяснил, что на четвертом этаже две квартиры
были в аварийном состоянии и в них никто не жил уже около полугода - там
вышла из строя сразу вся сантехника, проводка и протекала крыша. Из двух
квартир на третьем этаже обе семьи были в отпуске в Союзе. На втором этаже
жили семьи, в которых были маленькие дети, и к ним так поздно никто не
приходил.
   Оставались только две квартиры на первом... Через минуту после того,
как мужчины зашли в парадную, в окне гостиной в квартире Ильи зажегся свет.
   Значит, пришли к нему, а с кем-то сталкиваться Фикрет не хотел по уже
изложенным выше причинам.
   - Ишь ты,- усмехнулся Обнорский.- Просто Шерлок Холмс... А кто же зашел
к Илье? Ты их рассмотрел? Узнал их, я спрашиваю?!
   Одного из двух зашедших к Новоселову мужчин Гусейнов видел впервые,
хотя он явно был русским. (Над входом в парадную горела лампочка, так что
лица гостей можно было рассмотреть.) А вот второго человека Фикрет знал
очень хорошо, вторым был Кирилл Выродин - переводчик из группы ВВС...
   Андрею показалось, что он ослышался.
   - Ты ничего не путаешь? Кирилл?!
   Гусейнов даже обиделся:
   - Почему путаю? Что я - Кирилла не знаю? Я еще и потому подумал, что
эти двое к Новоселову идут, что Выродин с ним вместе работал...
   Обнорский достал новую сигарету, щелкнул зажигалкой и, глубоко
затянувшись, закрыл глаза. Выродин. Значит, Кирилл был у Ильи буквально за
несколько часов до его смерти... Зачем он приходил? Кто с ним был? Почему
Киря ни разу не сказал, что, возможно, был последним, кто видел Новоселова
живым?
   Почему Выродин и его спутник приходили к Илье так поздно?
   Может быть, они, как и Фикрет, не хотели, чтобы их кто-нибудь увидел?
   Вопросы обрушились на Андрея словно горная лавина, вызванная
одним-единственным камешком. Их было слишком много, чтобы пытаться сразу
ответить на них. Нужно было обдумать все в более спокойной обстановке.
   Андрей открыл глаза, бросил окурок на пол и раздавил его каблуком.
Потом тяжело посмотрел на Гусейнова и спросил;
   - Ты кому-нибудь еще про этих гостей рассказывал?
   - Нет,- затряс головой Фикрет.- Честью клянусь.
   Обнорского вдруг затопила волна страшной злобы, и азербайджанец,
увидев, как исказилось его лицо, отскочил в угол. Андрей сжал зубы и,
сделав над собой усилие, сказал почти спокойно:
   - Если ты, мразь, еще раз что-нибудь про честь скажешь - я тебя
инвалидом сделаю... Магнитофон у тебя есть, паскуда? Магнитофон,
спрашиваю, есть?!!
   Гусейнов мигом вытащил из-под кровати коробку с двухкассетным
магнитофоном и, сдув с нее пыль, протянул Обнорскому.
   - Вот, бери. Новый совсем, во фри-шоп брал... Андрей распечатал
коробку, нашел в комнате какую-то кассету, сунул ее в магнитофон и
приготовил аппарат к микрофонной записи. Потом он поманил Фикрета пальцем
и сказал:
   - Сейчас ты сюда все подробно и быстро расскажешь - и про то, как
бабами торговал, и про то, как Илья тебя из Триполи уехать заставил. И про
гостей, которые к Новоселову шли, тоже. Понял меня?
   - Нет,- сказал Гусейнов, мотая головой.- В магнитофон говорить не буду.
   Зачем, а?
   - Будешь,- совсем тихо сказал Обнорский и ударил Фикрета наотмашь
тыльной стороной ладони по губам.- Будешь, падла вонючая... Честью
клянусь, будешь...
   Через пятнадцать минут Андрей выскочил из трейлера Гусейнова и побежал
к машине, около которой уже ходил кругами недовольный Шварц.
   - Извини, Серега, что задержался. Все, можем ехать,- выдохнул
Обнорский, подбегая к Вихренко.
   Шварц, однако, садиться в машину явно не торопился. Он отвел Андрея на
несколько шагов в сторону и, хитро улыбнувшись, сказал:
   - Видишь ли, Палестинец, у нас тут свои правила... Мы с тобой должны
были у азербона три тонны взять, а ты, как я понимаю, решил еще маленько
подхалтурить. Так дела не делаются, приходили-то вместе.
   До Обнорского дошло, что Вихренко заподозрил его в "сверхурочной
работе" на свой карман. Андрей улыбнулся и поднял руки.
   - Не брал я у него ничего, хочешь - обыщи. Мне за одну бабу нужно было
поквитаться, привет от нее этому козлу передать...
   - А в кармане что? - кивнул на оттопырившийся нагрудный карман
Обнорского Шварц.
   Андрей усмехнулся и вынул магнитофонную кассету.
   - Бакинские блатные песни. Поет Бока. На память взял. За кого ты меня
держишь, Серега?
   - Ну извини,- пожал плечами Вихренко.- Мало ли... Я сам себе говорил,
что... В общем, извини, Палестинец. Только - если уж бьешь человека, бей
так, чтобы следов не оставалось.- Шварц кивнул на сбитые до ссадин
костяшки кулаков Андрея.- Этот гандон жаловаться, конечно, не пойдет, но
все-таки.
   Аккуратнее надо...
   Весь вечер, вернувшись из Азизии, Обнорский провел в своей комнате,
лежа на кровати и куря сигарету за сигаретой. Андрей размышлял о том, что
ему делать дальше. Чутье подсказывало ему, что он на правильном пути и
Выродин вместе со своим таинственным спутником не случайно приходили к
Илье накануне его смерти. О чем они разговаривали? Обнорский вдруг
вспомнил, что Кирилл, сообщая по телефону в Бенгази известие о
самоубийстве Новоселова, обмолвился, что Илья в последнюю неделю своей
жизни ходил какой-то странный... А ведь Андрей побеседовал потом с кучей
народа - и никто никаких странностей в поведении Ильи не заметил. Да и сам
Зять потом, когда Обнорский вернулся из отпуска, уже ни про какие
"странности" Новоселова не вспоминал... Правда, с Кириллом Андрей общался
очень мало, лейтенант как будто специально избегал его... Почему? Выродин
явно что-то знал и скрывал, более того, прокрутив в памяти поведение
Кирилла, его постоянно бегающие глаза, нервную мимику лица, всегда потные
ладони, Обнорский пришел к выводу, что Зять чего-то очень боится, живет в
постоянном страхе, тщательно маскируемом, но все же прорывающемся
наружу... Как же Андрей раньше-то этого не замечал? Правду говорят - чтобы
что-нибудь как следует спрятать, нужно положить это "что-то" на самое
видное место...
   Обнорский ворочался на узкой кровати, вскакивал, шагал по комнате и
продолжал задавать себе вопросы:
   "Может быть, стоит поговорить с Выродиным начистоту? Спросить его в лоб
- зачем он приходил с каким-то хером к Илье в ту самую ночь? Ну и что
будет?
   Кирилл просто пошлет меня подальше и будет прав. У меня же ничего нет,
кроме слов Фикрета... А из Фикрета свидетель, как из меня - балерина.
   Гусейнов сам в говне по уши - кто ему поверит? Тем более если речь идет
о зяте генерала Шишкарева... Нет, разговаривать с Кирей на хапок просто
глупо, это ничего не даст, только спугну его... Так, спугну, и он,
предположим, побежит к тому мужику, который был в ту ночь вместе с ним...
   Ну и что я с этого поимею? Мне ведь даже Кирилла не отследить, мне же
на работу ходить надо, лекции, мать их, переводить господам ливийским
офицерам... Нет, это не вариант. Мне нужно что-то, чем бы я мог реально
Зятя припереть к стенке. Что-то конкретное. Что?.."
   В комнате было уже настолько накурено, что углы пропадали в голубоватом
табачном тумане. Андрей накинул на плечи зеленую натовскую куртку и открыл
балконную дверь. В лицо ему сразу ударил холодный, пахнущий морем воздух -
зимы в Триполи, кстати говоря, совсем не теплые, а зима 1990/91 года и
вовсе выдалась холодной. Нет, ниже нуля температура, конечно, не
опускалась, днем она даже поднималась до плюс двенадцати-тринадцати
градусов, но ночью подходила к нулю довольно близко. Если при этом учесть,
что со Средиземного моря постоянно дули сильные, пронизывающие ветры, а в
ливийских домах не было предусмотрено центральное отопление, то
становилась понятной фраза одного хабира: "Нигде я так не мерз, как в этой
Африке, мать ее..."
   Обнорский вышел на балкон и закурил очередную сигарету, хотя язык уже
прилипал к нёбу от никотинового налета. Холодный свежий воздух приятно
остужал его разгоряченный лоб, и даже думать стало легче.
   "На чем же мне поймать Зятя? Это же не Фикрет, это - самого генерала
Шишкарева зять. Такого лейтенанта даже полковники боятся - еще бы, такой
тесть... Минуточку... Тесть! Спокойно, спокойно... Что там Вихренко
говорил насчет Маринки-секретутки? Что Киря скрывает свои походы к ней,
потому что отчаянно боится тестя... Ну конечно! Если Шишкарев узнает, что
Зять изменяет его доченьке, кранты лейтенанту Выродину. Тестюшка, который
и так, по слухам, зятька недолюбливает, в этом случае особо
расстарается... А власти у заместителя главкома сухопутных войск хватит,
чтобы лейтенанту небо с овчинку вдруг показалось... Только мне ведь не
надо Кирю Шишкареву сливать, мне надо, чтобы Зять раскололся... Значит,
нужно добыть убедительные вещественные доказательства связи Выродина и
Маринки...
   Доказательства. А где их взять? Где взять?.."
   На балконе Андрей быстро замерз, и его потянуло в сон. Голова уже
совершенно отказывалась думать, и Обнорский решил лечь спать, рассудив,
что утро будет мудренее вечера...
   * * *
   Утро четверга, 17 января 1991 года, однако, назвать мудрым было никак
нельзя, потому что именно 17-го американцы и коалиция союзников перешли к
активным боевым действиям против Ирака. Естественно, операция "Буря в
пустыне", направленная на освобождение Кувейта от иракских агрессоров,
резко обострила обстановку во всем ближневосточном регионе - с самого утра
Аппарат напоминал сумасшедший дом и растревоженный улей одновременно.
Никто не знал, какую позицию займет в начавшейся войне Ливия, и поэтому
указания и распоряжения личному составу группы советских военных
специалистов отдавались самые разные.
   В советском посольстве в Триполи сначала возникла легкая паника,
результатом которой стал запрет свободного выхода в город для всех
советских граждан. На один час раньше был сдвинут так называемый
консульский час [Консульский час - изобретение советской дипломатии. В
некоторых странах всем советским гражданам позже определенного времени
запрещалось находиться вне дома. В Триполи консульский час начинался в
22.00 по местному времени], а в школах для детей дипломатов и специалистов
отменили занятия. Основанием для паники послужило заявление американцев о
том, что они, дескать, уже уничтожили весь "химический потенциал" Ирака,
поэтому, если Саддам Хусейн все же применит химическое оружие, значит, он
получил его от Ливии, а в этом случае Соединенные Штаты нанесут удар и по
химзаводу под Триполи. Учитывая давнюю любовь американцев к полковнику
Каддафи, вполне вероятной становилась и бомбардировка самого Триполи.
   Однако буквально через несколько часов указания из посольства
изменились в диаметрально противоположную сторону - занятия в школах были
возобновлены, а всем советским гражданам не только не препятствовалось
выходить в город, но, наоборот, рекомендовалось гулять по центральным
улицам и излучать угрюмыми советскими харями непоколебимую уверенность в
том, что все идет нормально, что Советский Союз никого в обиду не даст, и
вообще показывать, что никто ничего не боится. При этом детям и женам
советских специалистов было рекомендовано "воздержаться от покидания
Ливии" - видимо, для того, чтобы руководство Джамахирии не истолковало эти
отъезды превратно...
   По всем военным коллективам прошла информация о том, что город наводнен
террористами, поэтому возможны провокации, диверсии и теракты, а все
советские офицеры должны, соответственно, соблюдать "особые меры
предосторожности". При этом, естественно, никто никому не объяснил, что
это за "особые меры" и как их, собственно, соблюдать. Весь этот совсем
невеселый балаган настолько напомнил Обнорскому Южный Йемен, что у него аж
сердце защемило. Со времени аденской трагедии минуло уже пять лет, в Союзе
"в рамках развития демократизации" успешно буксовала перестройка, а
советские люди за границей по-прежнему оставались разменными пешками в
большой и мало понятной даже профессионалам политической игре
государства...
   Группа пехотной школы прибыла на место работы в тот день лишь к десяти
часам утра - через Триполи было просто не проехать, повсюду шли митинги и
демонстрации в поддержку Ирака, сжигались в больших количествах
израильские и американские флаги - на этих сборищах толпы ливийцев, не
пользуясь, кстати, ни наркотиками, ни спиртным, доводили себя до полного
исступления и экстаза...
   Полковник Сектрис назначил срочный общий сбор-совещание, на котором
выступил с программной речью, начав ее по-левитански чеканно-скорбно:
   - Товарищи офицеры! Обстановка, складывающаяся сейчас в регионе, где
нам доверено выполнять интернациональный долг, напряглась!..
   После такого вступления разом напряглись все переводяги группы и
"примкнувшие к ним хабирские элементы" из числа наиболее здравомыслящих
преподавателей школы. Напряглись и не расслаблялись в течение всей
получасовой речи полковника, поскольку для того, чтобы слушать извергаемый
им бред с серьезным лицом, нужно было прилагать определенные усилия.
   - Боже, ну почему у нас в армии так много дураков? - еле слышно
вздохнул сидевший рядом с Обнорским подполковник Сиротин.- Кошмар
какой-то. Он же и по прямой специальности ни хрена не рубит - ни в
тактике, ни в вооружении, ни в чем...
   - Не может быть! - так же шепотом удивился Обнорский.- Он же академию
закончил, полком командовал...
   - Академию...- хмыкнул Сиротин.- Мне иногда кажется, что Биссектрис
даже ротой-то не командовал, не то что батальоном или полком - такую он
иногда дичь несет. Я же профессионал, Андрюша, меня погонами обмануть
трудно...
   Каддафи так и не решился впрямую оказать военную помощь Хусейну, и
угроза бомбежки Триполи постепенно рассасывалась.
   Группу советских военных специалистов война в Заливе практически не
затрагивала и на их работу никак не влияла - разве что Главный стал чуть
более нервным и суровым и, явно подражая генералу Шварцкопфу [Генерал
Шварцкопф - командующий силами союзников во время войны в Заливе. В
переводе с немецкого "шварцкопф" означает "черная голова"], начал носить
внакидку американскую военную куртку, за что переводчики немедленно
окрестили его просто Копфом, потому что советский генерал в отличие от
американского был лысым.
   Все эти дни Обнорский продолжал ломать голову над проблемой, как ему
раздобыть убедительные доказательства связи стенографистки Аппарата Марины
Рыжовой и Кирилла Выродина. В голову лезли самые разные варианты,
осуществить которые Андрей не мог просто по чисто техническим соображениям.
   Скажем, хорошо было бы записать их любовное воркование на пленку,- но
где взять для этого прослушивающую аппаратуру? У Андрея такой техники не
было, а изготовить жучок самому было просто нереально - Обнорский ровным
счетом ничего не понимал ни в радиотехнике, ни в электронике, ни в
электрике.
   Конечно, среди советских офицеров-хабиров в Триполи попадались такие
умельцы - "золотые руки", которые не то что "жучок" - самолет могли
собрать из подручных материалов, но обращаться к ним с несколько
экстравагантной просьбой Андрею, по понятным причинам, не хотелось. Да и
что даст магнитофонная пленка? Голоса ведь идентифицировать достаточно
трудно, тем более если запись не очень качественная... Вот если бы
сфотографировать, а еще лучше заснять на видеокамеру, как Кирилл трахается
с Мариной, вот это было бы сильно...
   Но опять же - как? Окна квартиры Рыжовой выходили прямо на здание
гостиницы, где жил Обнорский, но они всегда были плотно занавешены - в
Ливии солнце светило слишком ярко, и все прятались от него как могли...
   Положим, видеокамеру Андрей мог бы взять у кого-нибудь напрокат, но что
с ней делать? Выследить Кирилла, когда он пойдет к Рыжовой, еще можно, а
что потом? Вышибить дверь Марининой квартиры и с криком "банзай!"
ворваться туда с камерой наперевес?
   "Нет, это полный бред,- размышлял Андрей, сидя, как обычно, вечером в
своей прокуренной комнате.- И люди не поймут, и вообще... А если я ворвусь
к ним, а они, скажем, сидят и чай пьют - тогда что? "Извините, я ошибся
дверью"?
   Ерунда какая-то... Но должен же быть какой-то выход... Какой? Не будут
же они сами снимать, как трахаются... А даже если и будут - как мне...
   Стоп!.."
   Обнорскому наконец-то пришла в голову одна идея, и ее дальнейшей
разработкой он занимался еще пару дней, а потом, изображая, что дошел до
крайней степени обострения спермотоксикоза, попросил Шварца официально
познакомить его с Рыжовой. Вихренко хмыкнул, но к просьбе отнесся с
пониманием - после совместной поездки в Азизию ребята вообще очень
сблизились, хотя, конечно, такого "слияния душ", как в свое время с Ильей
в Йемене, не было...
   Через день Шварц, улучив момент, когда Марина в одиночестве
прогуливалась вечером у столовой, подвел к ней Андрея и, представив и
рекомендовав, удалился. Обнорский, понимая, что долгий разговор на виду у
всех на улице может вызвать у многих лишние вопросы (на единственную в
Триполи холостячку, естественно, обращали особое внимание все без
исключения офицеры и тем более их жены), постарался включить свое обаяние
на полную мощность и с места в карьер начал набиваться "на чашку кофе и
разговор в более спокойной обстановке".
   Особой красавицей Марину Рыжову назвать, наверное, было бы трудно
(Андрей, например, вообще не очень любил пышных жгучих брюнеток), но
определенная изюминка в ней, что называется, присутствовала, а тем более
для озверевших от длительного безбабья холостяков. Поэтому Обнорский
довольно натурально изобразил всем своим видом предельно допустимый градус
хотения, и Марина, ничего не заподозрив, долго ломаться не стала, сказав
по-простому:
   - Ну что же, кофеек так кофеек... Приходи ко мне сегодня после
одиннадцати... Только постарайся не светиться, сам понимаешь, мне лишние
сплетни не нужны.
   - Мне тоже,- успокоил ее Обнорский.- Не маленький, слава богу, все
понимаю.
   В твоем доме один мой приятель-хабир живет - давно в гости звал, так я
к нему зайду, посижу, а потом тихонечко к тебе спущусь. Если что - я
вечером у него был. Кто там точное время засекать будет?
   - Понятливый...- засмеялась Рыжова, одобрительно глядя на Андрея.-
Ладно, договорились, ты только не стучи в дверь, а сразу заходи - не
заперто будет...
   Испытывая в душе чувство вины перед Леной, Обнорский использовал
оставшиеся несколько часов для всесторонней подготовки к свиданию -
помылся, побрился, надел свежую рубашку и почистил туфли, в общем, сделал
все, что в таких случаях положено. И даже больше - в карман пиджака Андрей
положил недавно приобретенный в дорогой лавке на улице Первого сентября
компактный диктофон и, разговаривая сам с собой, потренировался, как
незаметно включать и выключать его. Запись через карман получалась не
очень чистая, но вполне приемлемая - по крайней мере все слова можно было
разобрать... Настроение у Обнорского было, прямо скажем, неважное, ему
очень не нравилось то, что он собирался сделать... Но другого выхода он, к
сожалению, не видел и поэтому отступать от придуманного плана не
собирался. Когда подошло время, Андрей задавил в себе все крики совести и,
выкурив на дорожку сигарету, отправился в гости...
   Несмотря на одолевавший Обнорского мандраж, все прошло как по маслу -
ровно в 23.00 он проскользнул на цыпочках в незапертую дверь квартиры
Рыжовой и бесшумно повернул замок изнутри. Марина уже ждала его - к
приходу гостя она надела короткий тоненький халатик-кимоно, под которым,
судя по всему, ничего не было...
   Сначала они все-таки, как интеллигентные люди, действительно попили
кофе.
   Сидя на мягком диване в гостиной, Андрей незаметно включил диктофон и
начал расспрашивать Рыжову о том, где она училась, где живет в Москве, как
попала в Ливию... Марина сначала отвечала на вопросы охотно, но потом
начала поглядывать на Обнорского с недоумением. Андрей же, делая вид, что
не замечает ее взглядов, перешел к расспросам о ее нынешней работе:
   - Слушай, Маринка, а чем ты сейчас в Аппарате занимаешься?
   - Чем я в Аппарате занимаюсь? - Рыжова пожала плечами и ответила с уже
явно прорывающимися нотками раздражения: - Да ерундой всякой - бумажки
разные перепечатываю. Шеф иногда диктует кое-что, магнитофонные записи
некоторых переговоров расшифровываю... Я не понимаю: ты зачем сюда пришел
- автобиографию мою послушать? Давай делом займемся... Ты цену знаешь?
   Обнорского всего просто передернуло, но он кивнул, приятно улыбаясь, и
Марина решительно встала с кресла:
   - Ну тогда пошли в спальню... Мне вставать завтра рано, а я два дня
поспать толком не могу, на работе сижу - носом клюю, шеф уже коситься
начинает...
   Обнорский остановил запись и начал раздеваться, смущаясь так, как будто
никогда не спал с женщинами. В известном смысле Рыжова действительно была
его дебютом, потому что прежде Андрею никогда не приходилось трахаться с
женщинами за деньги и уж тем более записывать их тайно при этом на
диктофон. Опять же совершенно не к месту вспомнилась Лена. Обнорскому все
время виделись ее глаза, и он чувствовал себя самой распоследней свиньей.
   Все это не могло не сказаться на его "боевом настроении", поэтому,
когда Андрей наконец разделся, никаких внешних признаков "безумного
хотения", честно говоря, не наблюдалось.
   - Ничего, не нервничай,- спокойно сказала скинувшая с себя к тому
времени кимоно Марина.- Сейчас мы твоего птенчика орлом сделаем..
   Она присела на корточки перед стоявшим посреди комнаты голым Обнорским
и деловито начала работать губами и языком... Несмотря на весь ее опыт и
профессионализм, до орла птенчик Андрея так и не дорос - дальше
полудохлого грача дело не продвинулось, тем не менее Рыжова опрокинула
Обнорского на кровать, уселась на него и впихнула-таки в себя его вялое
хозяйство.
   Постепенно Андрей все же завелся, а под конец и вовсе разошелся -
физиология, будь она неладна, взяла свое, ведь со дня последнего свидания
с Леной прошел уже почти месяц... Когда все кончилось, Обнорский торопливо
выбрался из кровати и схватился за спасительную сигарету, стараясь не
смотреть на телеса мокрой от пота Марины. Потом он полностью оделся и
снова включил в кармане пиджака диктофон.
   - Ты знаешь, я, наверное, пойду уже... Что-то я сегодня не в форме...
Да и завтра вставать рано и тебе, и мне... Спасибо. Все было чудесно.- И
Андрей сделал поворот корпусом к дверям, как будто собирался уходить.
   - Постой,- подскочила с кровати Рыжова.- Как это спасибо?! А деньги?
   - Какие деньги, Мариночка? - включил дурака Обнорский.- Разве мы не по
любви с тобой грех поимели? А любовь - она выше денег...
   Рыжова просто лишилась дара речи от такой наглости. Впрочем, ненадолго.
   Выкатив глаза, она подскочила к Андрею и схватила его за лацканы
пиджака:
   - Ты что дурочку валяешь?! Как трахаться - так давай, а как
расплачиваться - про любовь заговорил?! Где деньги, скотина?
   - Какие деньги? О чем речь, дорогая? - продолжал придуриваться (причем,
надо отметить, с явным удовольствием) Обнорский.
   - Как это какие?! - чуть ли не во весь голос завизжала Рыжова.- За
траханье, вот какие!
   - Ах, это...- решил наконец прекратить балаган Андрей, потому что
Марина уже доходила до состояния полной невменяемости.- Нет проблем.
Только напомни - сколько? Я от тебя голову потерял совсем, всю память
поотшибало... Шварц вроде говорил - полтинник?
   - Семьдесят! - злобно отрезала Рыжова.- Пятьдесят баксов в прошлом году
было...
   - Понятно,- засмеялся Андрей.- Надбавка по условиям военного времени.
   Ладно, Маринка, ты извини - я просто похохмить хотел. Держи - и сдачи
не надо. Все действительно было классно. Жаль только, что я не на высоте
оказался. Устал я что-то...
   И Обнорский протянул Рыжовой стодолларовую купюру.
   Увидев деньги, Марина сразу успокоилась, взяла доллары и крепко
стиснула купюру в кулачке.
   - Ну и шуточки у тебя, Обнорский. Тоже мне, хохмач нашелся. А насчет
того, что получилось не очень, не переживай, все образуется. Ты парень
сильный, просто с первого раза так случается иногда. Первый блин - он
часто комом бывает...
   - Когда второй испечем? - улыбнулся через силу Андрей - у него опять в
левой половине головы проснулась боль, хотелось как можно быстрее
добраться до дома и принять таблетку анальгина.
   - Когда? Ну, скажем, послезавтра... В это же время... Ты как? Устроит?
   Рыжова явно сменила гнев на милость. Обнорский хоть и заставил ее
понервничать, зато заплатил больше, чем она рассчитывала.
   - Конечно устроит. До встречи, дорогая! Андрей быстро чмокнул Маринку в
щечку и неслышно выскользнул из ее квартиры...
   У себя дома он принял сразу две таблетки и около получаса, изнемогая от
боли, вертелся на кровати, втискивая в подушку раскалывающийся лоб. Когда
приступ наконец начал стихать, Андрей пошел в ванную и долго мылся, будто
пытался соскрести со своего тела прилипшую к нему невидимую грязь. Плохо и
муторно было Обнорскому, он чувствовал себя еще большей блядью, чем
Рыжова, а ведь свой план он выполнил лишь на треть... Андрею очень
захотелось выпить. У него в комнате была заначена бутылка спирта как НЗ на
самый крайний случай. Обнорский даже достал ее, но потом все же пересилил
себя и убрал обратно. Нельзя ему сейчас было расслабляться, никак нельзя.
У бегущей по следу гончей должна быть ясная голова...
   Спал Андрей в эту ночь плохо - ему снились вместе и по очереди Лена,
Маша и Виолетта - каждая в чем-то его упрекала... Нет, Лена, кажется, ни в
чем не упрекала, она просто молча смотрела на Обнорского и грустно
улыбалась. Во сне Андрею представилось, что все происходит в Ленинграде,
но на Лене почему-то была надета белая разодранная блузка, перепачканная
кровью...
   Весь следующий день Обнорский ходил хмурым и абсолютно разбитым, так
что Сиротин даже спросил:
   - Ты не заболел ли, часом, Андрюша? Чего смурной такой?
   - Нет, Михаил Владимирович, не заболел,- ответил Обнорский, вымученно
улыбаясь.- Просто устал...
   "Отошел" Андрей лишь к вечеру, как следует выспавшись после обеда.
   Пользуясь тем, что Шварца и Кирилла не было дома, он взял двухкассетный
магнитофон Вихренко и занялся художественным монтажом. С записи, сделанной
в квартире Рыжовой, он переписал на чистую кассету рассказ Марины о себе
(чтобы ясно было, кто говорит), а также ее требования денег с
эмоциональными пояснениями, за что именно. Свой голос и все упоминания
Рыжовой своего имени он, естественно, переписывать на чистую кассету не
стал. Потом Андрей прослушал, что вышло, и удовлетворенно кивнул -
получившаяся запись неопровержимо свидетельствовала, что Марина Рыжова,
стенографистка Аппарата, которой Родина оказала высокое доверие, послав ее
за границу, подрабатывала на ниве древнейшей женской профессии...
   Эта кассета, по замыслу Обнорского, должна была заставить Рыжову
сделать то, что он задумал.
   Андрей с трудом дождался нового свидания с Мариной - ему хотелось,
чтобы все решилось как можно скорее. У него уже сдавали нервы от гаданий,
реализуется или нет выстроенная им комбинация...
   В назначеное время Обнорский, предварительно убедившись, что никто за
ним не наблюдает, отправился в квартиру Рыжовой.
   Дверь, как и в прошлый раз, была не заперта, а хозяйка квартиры
встретила его все в том же очаровательном неглиже. Странно, но как только
Марина заперла за ним дверь, Андрей стал абсолютно спокоен и собран, к
нему вернулись уверенность и ясность мысли.
   Рыжова хотела было сразу потащить его в спальню, но Обнорский улыбнулся
и предложил:
   - Давай сначала шлепнем по чашке кофе, у меня к тебе есть одно
интересное предложение...
   - Какое еще предложение? - недовольно спросила Марина, но в кухню
все-таки пошла.
   Получив чашку горячего кофе, Андрей закурил и задал Рыжовой вопрос:
   - Марина, ты деньги любишь?
   - Что значит любишь? - фыркнула Рыжова.- Я их уважаю. Они мне нужны.
   Говорят, что счастье не в деньгах, но без них тоже не жизнь - я, слава
богу, это уже попробовала... А к чему ты это?..
   - Есть одна тема, на которой можно легко заработать за пару дней
большие деньги,- ответил Обнорский, пуская кольцами табачный дым.
   - Большие деньги - это сколько? - сразу напряглась стенографистка.
   - Может, пять тонн зеленых, а может, и больше,- равнодушно пожал
плечами Андрей, делая вид, что не замечает, как сразу вспыхнули глаза у
Рыжовой, которая от волнения даже обожглась кофе.
   - Тьфу ты, черт! В горло уже не лезет этот кофе! А что за тема-то? Если
что-то связанное с работой, то я в такие игры не играю - это однозначно...
   - Да ты что, родная, за шпиона меня приняла? - рассмеялся Обнорский.- У
тебя буйная фантазия. Я не такой дурак - под расстрельную статью
становиться...
   - Ну а что тогда за тема? - спросила Марина, подперев щеку кулаком,
отчего сразу стала похожа на большого хитрого хомяка.
   Андрей загасил сигарету и взглянул ей в глаза.
   - К тебе Киря Выродин захаживает? Часто?
   - А ты что - поп, чтобы меня исповедовать? - ответила вопросом на
вопрос Рыжова.- При чем тут Кирилл?
   - При том. Он, как ты, наверное, знаешь, зять генерала Шишкарева,
заместителя главкома сухопутных войск. Теперь представь себе, что бы Киря
отдал за пленку, на которой заснято, как ты с ним трахаешься? Вариантов
два: либо он платит деньги, либо пленка уходит к тестю. А тесть его с
говном сожрет. Зять это понимает, поэтому предпочтет отдать баксы. Вот и
вся тема.- И Обнорский достал новую сигарету.
   Рыжова некоторое время переваривала услышанное, а потом покачала
головой:
   - Так ты хочешь, чтобы я сама засняла, как мы с Кириллом?.. Нет, я на
такое не подписываюсь. Слишком стремно - не дай бог, что-то выплывет, не
получится... Кириллу-то ничего не будет - кто его тронет с таким тестем? А
меня сразу отсюда выпрут с волчьим билетом... Нет, это не для меня...
   - Ну, положим, отсюда ты и по другим причинам вылететь можешь,-
усмехнулся Андрей и подмигнул Марине, у которой сразу вытянулось лицо.
   - Как это?.. По каким причинам?
   Обнорский молча взял стоявший на кухонном столе маленький красный
магнитофончик и сунул в него принесенную с собой кассету, нажав на кнопку
воспроизведения записи. Из динамика полился голос Рыжовой... Когда запись
кончилась, Андрей нажал на "стоп" и спросил остолбеневшую Марину:
   - Как ты думаешь, дорогая, когда наш любимый замполит товарищ генерал
Приходько получит эту кассету - что с тобой будет? Грамоту за активное
участие в художественной самодеятельности тебе вряд ли выпишут... Как ты
полагаешь?
   Рыжова несколько раз, не издавая ни звука, открыла и закрыла рот, потом
вдохнула с легким завывом воздух и наконец смогла выговорить:
   - Ну и сволочь же ты, Обнорский! А прикидывался нормальным парнем!
Отдай пленку, подонок!
   - Бери на здоровье, Мариша,- улыбнулся Андрей.- У меня еще есть...
   Стенографистка еще долго обзывала его разными нехорошими словами, из
которых "подлец" было, пожалуй, самым мягким. Обнорский не спорил с
Рыжовой, наоборот - в ответ на ее оскорбления он только кивал, как будто
соглашался: да, дескать, подлец, ну что же тут поделаешь... Наконец Андрею
это надоело, и он легонько шлепнул ладонью по столу:
   - Ладно, милая, поорала - и хватит. Я же тебя не граблю - наоборот,
даже деньги предлагаю. Бабки всем нужны, заработаем - делим поровну. Баги?
   - Ты подлец, скотина, я тебе этого никогда, никогда не забуду,-
продолжала нудеть Рыжова, раскачиваясь на стуле.
   - Слушай, незабудка ты моя, хватит лаяться. Давай лучше о деле
поговорим.
   Тем более что дело-то пустяковое. Ты мне еще спасибо скажешь. Значит,
смотри... Я возьму у Олега Завьялова видеокамеру напрокат - У него есть,
он ее во фри-шопе купил, когда из отпуска возвращался. Ты ее установишь в
спальне - мы вместе прикинем, чтобы кровать в кадр попадала,- и все
нажмешь только кнопочку вовремя... Киря и не заметит ничего...
   - А если заметит? - возразила Марина.- Когда камера работает, на
корпусе красный огонечек горит... Вдруг Кирилл на него обратит внимание...
   - Да? - удивился Обнорский, имевший о видеокамерах достаточно смутное
представление.- Ладно, с огонечком мы что-нибудь придумаем, не волнуйся...
   - Как деньги поделим? - деловито спросила успокоившаяся наконец Рыжова.
   - А ты как хочешь? По-братски или по справедливости? Я прелагаю -
поровну,- сказал Андрей и допил давно остывший кофе.
   - Как это поровну?! - подпрыгнула на стуле Марина.- Я, значит, все
делаю, всем рискую, а деньги - поровну? Нет, дорогуша, так не пойдет. Мне
- шестьдесят процентов, тебе - сорок. Вот это будет по справедливости.
   Обнорский только головой покрутил.
   - Марина, ну нельзя же быть такой жадной... А кто всю эту тему
придумал? Я или папа римский? Притом заметь - я тебе мог бы вообще ничего
не платить...
   - Ну и трахался бы тогда сам со своим Кириллом! - с типичной женской
нелогичностью ответила Рыжова.- И вообще, откуда я знаю: может быть, ты с
него не пять тонн снимать будешь, а десять? Мне что - у него потом
уточнять?
   Они поторговались еще минут пять и сошлись на том, что Рыжова все-таки
получает пятьдесят пять процентов, а Андрей - сорок пять.
   Возвращаясь к себе домой, Обнорский думал о том, откуда у этой молодой
и довольно симпатичной женщины такая алчность? Нет, видимо, действительно
с некоторыми советскими людьми, дорвавшимися до заграницы и больших
заработков, происходит что-то странное, их словно поражает какое-то
безумие, заставляющее ради лишней пригоршни валюты доходить до полного
скотства... С другой стороны, Андрей задавал себе вопрос: а имеет ли он
сам моральное право осуждать ту же Рыжову?
   Разве то, что он сам делает, не скотство? Правда, у поступков
Обнорского были совсем другие мотивы, но все же... "Цель оправдывает
средства" - так говорили иезуиты, на которых Андрею никогда не хотелось
быть похожим. Может быть, ему было бы легче, если бы он узнал, что года
через два похожую комбинацию провернет его приятель, следователь городской
прокуратуры Ленинграда Сергей Челищев, чтобы скомпрометировать первого
заместителя прокурора города... Правда, к тому времени Ленинград уже
станет Петербургом, а сам Челищев уйдет из прокуратуры...
   Но в конце января 1991 года в Триполи Обнорский никак не мог знать
того, что случится в 1993 году в Петербурге. Он не мог предположить даже
того, что произойдет с ним самим через несколько недель - чего уж тут
говорить про годы...
   Видеокамеру Обнорскому без проблем одолжил его коллега Олег Завьялов -
лейтенант даже не поинтересовался, что именно Андрей собирается снимать.
   Обнорский подробно расспросил, как пользоваться аппаратом, и обещал
вернуть все в целости и сохранности через несколько дней. Рыжова была
права - во время съемки на корпусе камеры действительно загоралась
лампочка-индикатор, только не красного, а зеленого цвета. С этим вопросом
Андрей разобрался быстро - зашел к одному хабиру - умельцу из группы ПВО и
спросил, нельзя ли как-то отключить на время индикатор.
   - А зачем это тебе? - удивился тот.
   - Понимаешь, я на Зеленке старую крепость поснимать хочу,- улыбнулся
Обнорский,- а там полицейские ничего фотографировать не разрешают. Ну я и
хочу попробовать по-тихому, буду камеру просто в руке держать - может,
чего-то в кадр и попадет. Лампочка не горит - значит, камера не работает...
   - Без проблем,- кивнул хабир, повертев японское изделие в руках.-
Сейчас контактик разомкнем - и все дела... Тут ребенок справится. Нет,
все-таки правильно про вас, про переводчиков, говорят, что руки у вас из
жопы растут. А гонору-то, гонору!
   - Так ведь кто на что учился,- усмехнулся Анд-Рей, глядя на ловкие
манипуляции хабира, которому действительно понадобилось на всю операцию не
более пяти минут.
   В тот же день Обнорский и Рыжова установили камеру в спальне. Долго
выбирали нужный угол, чтобы в объектив попадала кровать, попробовали
несколько ракурсов и в конце концов решили, что камера будет как бы
небрежно лежать на боку на тумбочке у окна - тогда изображение получалось
несколько перевернутым, но при желании все разобрать было можно. Смущало
только одно обстоятельство - при съемке камера издавала еле слышный
шуршащий звук, но Андрей посоветовал к приходу Кирилла включить фоном
какую-нибудь музыкальную кассету в магнитофоне.
   - И вам приятнее будет, и камеру заглушит, и кино качественнее
получится...
   Рыжова в ответ только раздраженно фыркнула, но вообще Обнорский
отметил, что настрой у нее боевой - стенографистка, похоже, уже
прикидывала, как потратит деньги, которые посулил ей Андрей...
   Весь следующий день Обнорский думал только об одном: получится или не
получится? Вечером Андрей уже просто не находил себе места, метался по
квартире так, что Шварц, смотревший в гостиной телевизор, удивился:
   - Ты что мечешься? Вроде пар стравливал недавно... Давай, Андрюха,
кости покидаем - это хорошо нервы успокаивает...
   Приятели играли в нарды часов до двух ночи - Кирилл не приходил, и
Обнорский постепенно успокаивался: похоже, он все-таки решил заночевать у
Рыжовой.
   Ночь прошла отвратительно - Андрей просыпался каждый час, курил, думал,
снова проваливался в недолгое забытье...
   Но все имеет свой конец, ночь прошла, рабочий день, как обычно,
пролетел незаметно, а там и вечер наступил. В назначенное время Обнорский
ворвался к Рыжовой и, еле сдерживая себя, выдохнул:
   - Ну?!
   Марина встретила его в строгом брючном костюме без малейшего намека на
интимность:
   - Не нукай, не запряг...
   Она сердито дернула плечом и ушла на кухню ставить чайник на плиту.
   Обнорский бросился за ней:
   - Марина, лапушка, ну не тяни, у меня ведь тоже нервы не железные...
   Получилось?
   - Нервы у него...- усмехнулась Рыжова.- "Мы пахали..." Иди в комнату -
можешь на видаке посмотреть. По-моему, вполне качественно получилось.
   Кстати, знаешь, оказалось, что это даже возбуждает - я кончала как
сумасшедшая вчера...
   Андрей метнулся в гостиную и включил видеоплейер, подсоединенный к
большому телевизору ливийской сборки "Гарьюнис". Порнуха и впрямь
получилась славная - искренняя такая, можно сказать, с огоньком.
Музыкальным фоном шла музыка из "Эммануэли", гармонично сочетавшаяся со
стонами совокуплявшейся пары.
   Кирилл был вполне узнаваем, хотя в основном он отфиксировался в
профиль, но и этого было, как говорится, за глаза и за уши...
   - Ну как? - спросила Рыжова, внося в комнату поднос с чашками.
   - Отлично, лапушка,- искренне ответил Обнорский, которого просмотр даже
немного возбудил.- Ты, Маришка, просто порнозвезда какая-то... В случае
чего не пропадешь - всегда верный кусок хлеба есть... Нет, серьезно, мать,
все нормально получилось. Теперь Киря - наш.
   - А когда ты собираешься с него деньги снимать?
   Рыжовой уже не терпелось пошуршать баксами, однако Андрей был вынужден
ее разочаровать:
   - Не знаю, может быть, на днях... Мне подумать надо.
   - Чего тут думать? - возмутилась Рыжова.- Все уже сделано - нужно
только ему кассету показать и цену назвать... Опять хитришь? Один все
получить хочешь?
   Обнорский, который уже устал от ее подозрительности и жадности, ответил
достаточно сухо:
   - Да уймись ты! Куда торопиться-то: у нас у всех контракты еще не скоро
закачиваются - и у меня, и у тебя, и у Кирилла,- куда мы денемся с этой
подводной лодки? Сейчас важно все сделать по уму - во-первых, надо с
пленки на всякий случай копию снять, во-вторых, дождаться удобного случая,
чтобы спокойно и без свидетелей поговорить с Кириллом... Это же
психология, надо же понимать... Вдруг он взбрыкнет? Или - от ужаса
кондратий его хватит? Мне надо как следует все продумать. Такие вещи с
бухты-барахты не делаются...
   Обидно ведь будет, если все, что так хорошо начиналось, вдруг из-за
какого-нибудь пустяка сорвется...
   Андрею и в самом деле было над чем подумать. Очередной прилет Лены
должен был состояться только через неделю, и он не знал, как лучше
поступить - ничего не делать до появления в Триполи стюардессы, которой
можно было передать копию кассеты, чтобы она спрятала ее где-нибудь в
Союзе, или попытаться расколоть Выродина сразу же... Логика подсказывала,
что первый вариант, конечно, разумнее, но ведь кроме разума были еще и
чувства: ему не хотелось подвергать Лену лишнему риску, к тому же Андрей
был настолько вымотан трехмесячной погоней за разгадкой гибели Ильи, что
хотел уже только одного - скорее бы все закончилось. Очень трудно было
жить в таком постоянном нервном напряжении, которое не отпускало
Обнорского ни днем, ни ночью. Андрей чувствовал инстинктивно приближение
финала, и каждые новые сутки ожидания были для него настоящей мукой.
   * * *
   Впрочем, дилемма - ждать или не ждать Лену - разрешилась вскоре сама
собой, причем довольно неожиданно. Один день Обнорский потратил на
"подбирание хвостов" - исправил индикатор на видеокамере и вернул ее с
благодарностью Завьялову, притащил домой взятый все у того же Завьялова
видеомагнитофон и сделал копию видеокассеты (один видеомагнитофон у него в
блоке уже был - Андрей забрал его у Шварца, сказав, что хочет переписать
для себя фильм "Однажды в Америке", который с русским переводом ходил по
советскому контингенту в Триполи), уничтожил исходную аудиокассету с
записью своего интервью с Рыжовой... А на следующий вечер Обнорского
неожиданно вызвал к себе на беседу полковник Радченко, особист из Аппарата.
   Андрея этот вызов чрезвычайно удивил и напугал - что могло понадобиться
от него особисту? Несанкционированных контактов с иностранцами в Триполи у
Обнорского не было, антисоветской агитацией и пропагандой он не занимался,
доллары на динары по черному курсу в лавках не обменивал... [В начале 1991
года официальный курс ливийского динара по отношению к доллару составлял
примерно 1:3, то есть за один динар три доллара Однако черный курс был
совсем другим - динар за доллар Советские специалисты, ввозившие в Триполи
доллары, снятые во время отпуска со своих счетов во Внешэкономбанке,
естественно, стремились поменять часть на них "на жизнь" по черному курсу,
тогда они могли больше откладывать денег себе на счета и меньше
"заказывать" в финчасти динаров, ведь финчасть вела расчет по официальному
курсу - получалась тройная экономия. Эпидемия черного обмена поразила чуть
ли не весь советский контингент, и органы государственной безопасности
Ливии официально обратились к советской стороне - дескать, русские
подрывают национальную валюту В начале 1991 года в Джамахирии были даже
показательно отловлены и высланы из страны несколько советских офицеров].
   Но не в шашки же особняк зовет играть? А если Обнорский всюду чист, как
олимпийский снег, значит, остается только один вариант - Андрей где-то
допустил ошибку в своем расследовании, где-то наследил, и контрразведчик
зацепился за что-то, показавшееся ему странным...
   В крайне нервном состоянии, ломая голову над тем, где же он допустил
прокол, Андрей отправился к Радченко, готовясь, на всякий случай, к самому
худшему.
   У подполковника Радченко были свои излюбленные методы работы: он
предпочитал вызывать к себе людей вечерами - наверное, он сам был совой, а
может быть, утро и день у него занимали другие, более неотложные дела.
   Правда, злые языки поговаривали, что особист просто спал каждый день
чуть ли не до двенадцати и самой главной его задачей в Триполи было не
свихнуться от скуки. Но так на то они и злые языки, чтобы возводить
напраслину на честных и мужественных "бойцов невидимого фронта".
   Обнорский особистов не любил. В отличие от пэгэушников [ПГУ - Первое
Главное управление КГБ СССР; отвечало, за ведение внешней разведки]
военные контрразведчики действовали грубыми, подчас просто топорными
методами.
   Часто их волновал не реальный результат, а статистика, отчетность, что
порождало иногда просто самую настоящую липу. Например, в Краснодаре, где
служил Андрей, в задачу особистов входило помимо всего прочего выявление
среди иностранных курсантов и офицеров "антисоветски настроенных
элементов". То ли у контрразведчиков существовал какой-то план-разнарядка
на этих "антисоветчиков", то ли им просто нужны были дополнительные
средства на "оперативные нужды", и чтобы выбить их, они завышали
показатели, но порой работа особняков выглядела так: в особый отдел
вызывался какой-нибудь переводчик, и контрразведчик начинал с ним беседу -
много ли, дескать, антисоветчиков в той группе, где этот переводчик лекции
толмачит? "Да нет,- пожимает плечами переводяга,- вроде все ребята
нормальные, никаких таких антисоветских настроений не замечено..." -
"Поня-ятно,- тянет нехорошим голосом особист и задает новый вопрос: - Вы,
товарищ старший лейтенант, кажется, вскоре за границу хотите поехать?
   Оформились уже? Эт хорошо, эт правильно... А скажите, это не вы,
случайно, сидели третьего дня в ресторане "Кавказ" вдребезги пьяным за
четвертым столиком справа? У вас, кажется, еще на носу колечко от
репчатого лука было... Не вы? Эт хорошо... Так сколько, говорите, в вашей
группе не совсем правильно ориентированных курсантов?"
   Переводчик, который действительно напился в "Кавказе", и именно
третьего дня, вздыхал и шел писать отчет на шести страницах убористым
почерком, по которому выходило, что чуть ли не вся группа каких-нибудь
иракцев или эфиопов - законченные, матерые антисоветчики, засланные в Союз
с особым заданием - пытаться подмечать слабости советского строя и вести
агитацию среди советских офицеров для ослабления боевой мощи нашей
непобедимой и легендарной армии. Про такие истории Обнорский слышал не раз
и не два, никогда в их реальности не сомневался, только недоумевал: зачем
военные контрразведчики занимаются такой откровенной дурью? Кому нужны эти
дутые цифры потенциальных шпионов и "практически установленных
антисоветски настроенных элементов"?
   Попадались, правда, и среди особняков нормальные ребята. Андрей,
например, всегда с теплотой вспоминал майора со смешной фамилией Пенечек,
с которым ему пришлось поработать в 1987 году в одном маленьком городке на
Украине, куда Обнорского послали в командировку обеспечивать сопровождение
и обучение на военном заводе группы сирийских офицеров. С майором
Пенечком, местным особистом, Андрей познакомился, естественно, в день
прибытия в городок, а уже на следующий день они, сев у Пенечка дома
культурно "выпить-закусить", скатились в чудовищный недельный запой,
плюнув на разом осиротевшую сирийскую группу. Пенечек только что вернулся
из Афганистана, где был дважды ранен, а у Обнорского не развеялись еще
йеменские воспоминания. В общем, им было о чем поговорить за стаканом...
"Поговорили"
   они с Пенечком хорошо - помимо того что сами пропились, что называется
до рубля, так еще и "агентурные" деньги просадили и потом вместе ломали
тяжелые с похмелья головы - как писать отчеты о потраченных средствах?
   Но такие веселые ребята встречались среди особистов действительно
крайне редко, и подполковник Радченко, судя по всему, к ним не относился.
Он с самого начала беседы с Обнорским был подчеркнуто сух, официален и все
время буравил Андрея своими немигающими рыбьими глазами, словно хотел
загипнотизировать. Обнорский долго не мог понять причины, по которой
подполковник заставил его явиться, потому что на первом этапе разговор шел
о всякой ерунде: где Андрей учился, кто у него родители, чем занимаются
жены - бывшая и, так сказать, действующая... Радченко, похоже, никуда не
торопился, задавая вопросы, он тянул между ними долгие паузы, сам
рассказывал какие-то маловразумительные байки, перескакивал с одной темы
на другую... Все это выводило Обнорского из себя, он нервничал, но,
внутренне сжимаясь, переламывал раздражение и отвечал особисту на все
вопросы подробно и любезно.
   Только часа через полтора изнурительного выяснения подробностей
биографии Андрея (которые, кстати сказать, и так были хорошо известны,
поскольку содержались в его офицерском личном деле) Радченко перешел
наконец к тому, ради чего и вызывал Обнорского:
   - Андрей Викторович, давайте вспомним некоторые подробности вашей еще
совсем недавней работы в Бенгази...
   - Какие подробности? - удивился Андрей. Ему пришло в голову, что,
возможно, особист интересуется той историей с эскадрильей "МиГов", из-за
которой, собственно, Обнорскому и пришлось перебраться в Триполи. Но при
чем здесь Радченко? Вопросами, которые были так или иначе связаны с
внешней разведкой, занимались совсем другие люди, и особый отдел не имел к
ним никакого отношения.
   Впрочем, довольно быстро выяснилось, что подполковник имел в виду под
"некоторыми подробностями" совсем не тему с пропавшими самолетами.
Радченко не спеша закурил, походил по кабинету мягкими, кошачьими шагами и
наконец, видя, что Андрей молчит и ждет дополнительных "вводных", пояснил:
   - Меня интересует организация, созданная при вашем непосредственном
участии в гостинице для холостых советских специалистов и переводчиков в
Бенгазии.
   Обнорскому показалось, что он ослышался.
   - Организация? Какая организация? Комсомольская, что ли? Так у нас
комсомольцев всего одиннадцать человек было...
   - Нет,- вежливо перебил его особист.- Эти вопросы скорее относятся к
компетенции политотдела... Я слышал, правда, что у вас возникли там
какие-то осложнения с членскими взносами?
   Андрей про себя усмехнулся: в июле 1990 года все офицеры комсомольского
возраста в Бенгази, пользуясь волной "демократизации", поднявшейся в
Союзе, решили по-тихому перестать платить комсомольские взносы - надоело
кормить жирных цековских мальчиков, разъезжающих по всему свету на валюту,
поступавшую в ЦК ВЛКСМ из разных стран с отчислений от заработков таких
же, как Обнорский, переводяг и специалистов. Летом 1990 года казалось, что
партийно-комсомольский аппарат действительно доживает последние дни,
потому и решили комсомольцы-бенгазийцы просто перестать платить взносы и
таким образом через три месяца по-тихому автоматически выбыть из ВЛКСМ.
Однако уже в самом начале января девяносто первого в Союзе поднялась
мощная волна коммунистического "ренессанса", и затаившиеся было замполиты
и партработники вновь подняли головы и начали показывать зубки. Обнорский
не сомневался, что ему еще аукнется эта история с членскими взносами, хотя
сначала складывалось впечатление, что до нее никому не было дела...
   - Впрочем,- продолжал особист,- я хотел поговорить с вами о другом...
   - О чем же? - пожал плечами Андрей.
   - Мы получили информацию, что в гостинице, где вы проживали, была
создана организация под названием, если не ошибаюсь, "Штаб Революции".
   Припоминаете?
   Обнорский едва не расхохотался от облегчения - ему ли не помнить
"Штаб", если он был "особой, приближенной к Вождю" и имел официальный
титул Певец Революции и должность "начальник особого отдела"?
   А дело заключалось в следующем. Развлечений у бенгазийских
холостякующих советских специалистов и переводчиков было крайне мало,
книги и газеты поступали редко, телевидение в гостинице транслировало
только две зануднейшие ливийские программы, поэтому единственным
действенным средством для развеивания скуки, естественно, был
"антигрустин" - спирт, сливавшийся с родных "МиГов", и самогон,
изготовленный по древним российским рецептам.
   Однако в тихих локальных пьянках тоже мало веселого и интересного,
поэтому постепенно в гостинице сложилась устойчивая группа человек из
пятнадцати, которые превратили застолья в некий ритуал и тщательно к ним
готовились:
   ловили мурен в Средиземном море, коптили их, жарили на крыше шашлыки,
красиво сервировали столы и во время самой пьянки обязательно произносили
длинные речи и тосты.
   Однажды кто-то назвал хабира-прибориста из группы ВВС, произнесшего
очень смешную речь о "великой бенгазийской алкогольной революции", Вождем
- он действительно несколько напоминал Ленина и к тому же звали его
Владимиром Ильичом. Прозвище прилипло, а потом вдруг все начали играть в
такую игру, что, мол, совместные застолья - это не просто пьянка, а
заседание Совета Алкогольной Революции, возглавляемого Вождем. Ветераны
движения немедленно получили чины и звания: Совет выбрал своих "министра
обороны", "главкома ВВС", "начальника генерального штаба". Преподаватель
из летной школы на "Бенине" Регимантас Соколовскас получил должность
"командира литовского полка", а главный самогонщик в гостинице сварщик
дядя Миша - титул "хранителя революционной жидкости". Обнорский был
назначен "начальником особого отдела", а поскольку у него была гитара, на
которой он тренькал во время "заседаний Штаба", Вождь присвоил ему еще и
почетное звание Певец Алкогольной Революции. Особую остроту "заседаниям"
придавало то обстоятельство, что в Ливии действовал сухой закон, на
который, впрочем, русские просто чихать хотели. "Заседания" всегда
открывались одинаково - во главе стола вставал Вождь с маленькой кружечкой
в руке и, картавя по-ленински, объявлял:
   "Товарищи! Великая Алкогольная Революция, о которой столько времени
мечтали хабиры и переводчики города Бенгази, продолжается!"
   Все выпивали по первой, а потом переходили к обсуждению текущих
вопросов - об открытии новых вакансий в "Штабе", о деятельности тайных
членов организации в условиях подполья в городке для семейных, о
"продразверстке", под которой понималось пополнение запасов "революционной
жидкости". В общем, все было очень весело, постепенно в "Штаб" вступила
чуть ли не половина обитателей гостиницы, и тогда Вождь, который уже
просто не просыхал от этой самой "революционной жидкости", объявил
"диктатуру опохмеляющихся". "Диктатура" эта, правда, свелась к тому, что
члены "Штаба"
   потребовали, чтобы им в гостиничной столовой разрешили сдвигать во
время ужинов столики в один большой стол. Это требование было
удовлетворено, поскольку администраторами, официантами и поварами в этой
столовой работали советские женщины - жены тех счастливцев, которые жили в
городке для семейных.
   Деятельность "Штаба Революции" позволяла хоть немного скрасить серое
однообразие бенгазийских будней и выходных, Андрей не пропускал
практически ни одного "заседания". Уезжая в отпуск в Союз и зная, что в
Бенгази скорее всего не вернется, он испытывал странное щемящее чувство
грусти, расставаясь с измученными тоской по родине "алкогольными
революционерами".
   Но почему "Штабом" вдруг заинтересовался трипольский особист? Нет,
конечно, при желании докопаться можно и до фонарного столба... Несмотря на
то что в Ливии пили практически все советские специалисты и переводчики,
официально все же употребление спиртных напитков было запрещено... Но
опять, таки вопросами борьбы с пьянством занимался политотдел, а никак не
контрразведка... Поэтому на вопрос Радченко Обнорский неопределенно пожал
плечами:
   - А что именно, товарищ подполковник, вас интересует?
   - Все,- ответил Радченко, лучезарно улыбаясь.- Меня интересует все, что
вы знаете об этой организации...
   - Да никакая это не организация, просто дурачились мужики, не знали,
как время убить, вот и выдумали этот "Штаб",- усмехнулся Андрей.- Можно, я
закурю, товарищ подполковник?
   - Курите,- подвинул к нему пепельницу особист.- Андрей Викторович, мне
все же хотелось бы, чтобы вы подробно вспомнили все - у кого какие
должности и звания были, как часто проходили заседания, что именно на них
обсуждалось... Давайте начнем по порядку...
   Обнорский закурил и долго молчал - смеяться ему уже расхотелось.
   - А можно узнать, товарищ подполковник, в связи с чем вы интересуетесь
этим? Ведь "Штаб" - просто баловство, шутка...- наконец спросил Андрей,
поднимая глаза на особиста.
   Радченко кивнул и сел за свой стол.
   - Вообще-то вопросы здесь задаю я... Но, понимая ваше недоумение,
поясню.
   Мы получили сигнал, что этот "Штаб" далеко не так безобиден, как может
показаться с первого взгляда. И под прикрытием якобы шуточек там ведется
определенная идеологическая обработка вовлеченных в него людей...
   - Чушь! - вырвалось у Обнорского, который от возмущения даже подавился
сигаретным дымом.- Простите, товарищ подполковник, но это полная ахинея...
   Какая еще идеологическая обработка? Там вся идеология, простите, в
стакан упирается... И знаете почему? Потому что людям больше заняться
нечем! Если уж кого-то так заботит моральный и идеологический облик наших
людей - то почему бы не обеспечить им нормальные условия жизни и отдыха? А
ведь там в гостинице - ни книг, ни газет, ни телевидения... Даже спортзала
нет. Летом еще можно ходить на море купаться после работы, а зимой, когда
шторма начинаются, чем ораве взрослых мужиков заняться? Мы же не свиньи,
чтобы поев сразу спать заваливаться... А всех развлечений - только карты,
нарды и домино... Если уж на то пошло, то идеологической обработкой
занимаются те, кто так "тепло" о нас заботится... Нет, в самом деле,
товарищ подполковник, мы же для родины деньги зарабатываем, причем
немалые... А нам в ответ...
   Андрей махнул рукой и загасил окурок в пепельнице.
   - Вам в ответ, Андрей Викторович, платят такие деньги, которые на
родине даже академики не получают, За такую зарплату, наверное, можно
потерпеть кое-какие неудобства... Впрочем, давайте не будем дискутировать
и вернемся к нашему конкретному вопросу...
   Обнорский сначала пытался включить дурака и говорил, что про "Штаб",
конечно, слышал, но в тонкости его иерархии никогда не вникал, дескать, он
и был-то всего на паре "заседаний" - и то случайно. Но оказалось, что
Радченко владел абсолютно полной информацией и по членам, как он говорил,
"организации", и по "должностям", которые они занимали. Наверняка кто-то
стучал ему. Вместе со всеми поднимал стакан во славу Алкогольной Революции
- и стучал. Вопросы особиста были очень конкретны, и отвечать на них
Обнорскому вскоре стало достаточно трудно, потому что Андрей совсем не
хотел случайно навредить кому-нибудь из "революционеров". Эх, знать бы,
кто стучал, можно было бы на эту сволочь такого понавешать - но как его
вычислишь, сидя в Триполи в кабинете Радченко?
   Поэтому Обнорский избрал тактику односложных или малоразвернутых
ответов, вроде "да", "нет", "не помню", "забыл", "не уверен", "мне
кажется"...
   Радченко, однако, никуда не торопился и допрашивал Андрея подробно и
тщательно - казалось, он действительно хочет узнать подноготную обо всех
членах "Штаба". Во втором часу ночи Обнорский уже совершенно одурел, и
Радченко наконец отпустил его домой, однако попросил на следующий вечер
снова явиться для продолжения беседы... Что мог ему возразить Андрей?
   Сказать, что у него по вечерам масса дел: Кирилла Выродина, например,
колоть пора, опять же - любовница-стюардесса, она же связная и фактическая
соучастница никем не санкционированного расследования, скоро прилетает?
   В общем, настала у Обнорского совсем веселая жизнь - утром и днем он
пахал, как папа Карло, в пехотной школе, а вечером шел, как на работу, к
товарищу Радченко, который, видимо, решил просто доконать его монотонно
повторявшимися вопросами. Слух о том, что Андрея постоянно зачем-то
дергает к себе особист, моментально разнесся по советскому контингенту, и
вокруг Обнорского сразу же образовался некий вакуум: его начали
сторониться, как прокаженного, потому что одни заподозрили его в
стукачестве, а другие решили, что раз вокруг парня явно сгущаются тучи, то
лучше от него держаться подальше. Во всем этом был лишь один положительный
момент - Марина Рыжова теперь даже и не думала доставать Андрея своими
понуканиями, наоборот, увидев его где-нибудь на улице, она шарахалась в
сторону, словно испуганная коза. Не изменил своего отношения к Обнорскому
только Шварц, который, расспросив о причинах визитов к особисту, заметил
философски:
   - Это не триппер, это само пройдет... На Радченко накатывает иногда -
главное, перетерпеть и не сорваться. А потом ему самому надоест дурью
страдать...
   В пехотной школе постоянно недосыпавшему Обнорскому явно сочувствовали,
но с расспросами никто не лез...
   Больше всего Обнорского бесила чудовищная бессмысленность его ночных
бдений с Радченко. Подполковник словно издевался над ним, запуская обоймы
вопросов по четвертому и пятому разу. Андрею все труднее и труднее
удавалось сдерживаться, возможно, он уже день на третий психанул бы и
наговорил подполковнику разных разностей, послав его куда подальше вместе
со "Штабом"
   - и будь что будет, но ведь нужно было довести до конца свое личное
расследование... Не мог он идти на скандал с особистом - власти у Радченко
вполне могло хватить, чтобы выслать Андрея из страны...
   Ночные допросы у особиста закончились так же неожиданно, как и
начались. На шестой вечер, как раз накануне прилета Лены, Радченко вдруг
сказал, что)
   больше не имеет никаких вопросов к Обнорскому. Андрей, которому уже
казалось, что этот кошмар будет продолжаться бесконечно, даже не поверил
своим ушам:
   - И... и что, я могу идти, товарищ подполковник?
   - Да, пожалуйста, Андрей Викторович. Вы нам очень помогли, извините,
что пришлось причинить вам некоторые неудобства. Зато теперь я могу с
чистой совестью считать, что детально разобрался в ситуации с этим вашим
"Штабом Революции". Пожалуй, вы были правы - ничего серьезного во всем
этом нет. Но работа у нас такая: если поступают сигналы - мы обязаны на
них реагировать и тщательно все проверять. До свидания, работайте
спокойно. У нас к вам претензий нет.
   Обнорский некоторое время смотрел ввалившимися глазами на особиста -
похоже, тот не шутил.
   - До свидания, товарищ подполковник,- тихо и устало сказал Андрей и
вышел из кабинета Радченко.
   По дороге домой он с горечью думал о том, что на детальное
разбирательство с мифической "организацией" у особого отдела время есть, а
вот попытаться задать себе вопрос, почему молодой, перспективный и
жизнерадостный офицер вдруг ни с того ни с сего решил покончить с собой,
никто из тех, кому это положено делать по службе, так и не удосужился.
Вернее - может быть, кто-то вопросом этим задавался, но уж больно быстро
все удовлетворились кем-то подкинутыми ответами, а в неувязках никто
копаться не стал...
   - Ничего, Илюха,- прошептал сам себе Обнорский, подходя к гостинице,-
потерпи, братишка. Недолго осталось...
   В эту ночь выспаться Андрею опять не удалось. Готовясь к прилету Лены,
он решил на всякий случай изложить все, что удалось узнать, на бумаге.
   Обнорский понимал, вернее чувствовал, что развязка близится, ему не
давало расслабиться ощущение близкой опасности, которое до предела
натягивало нервы, словно гитарную струну на колок, еще немного - и лопнет
струна, но пока все-таки вытягивается, только звенит пронзительно от
малейшего прикосновения...
   Обнорский решил, раз уж не получилось у него поговорить всерьез с
Кириллом до прилета Лены, отослать всю собранную информацию с Ратниковой в
Союз.
   Мало ли что с ним может случиться, а так, может быть, кто-то сумеет
продолжить расследование и снять с хорошего парня Илюхи Новоселова ярлык
самоубийцы... Только вот кому материалы послать? Впрочем, особого выбора у
Андрея не было, из его более-менее близких приятелей только двое работали
в правоохранительных органах - Женька Кондрашов да Серега Челищев.
   Поразмыслив, Обнорский решил послать пакет с кассетами и своими
комментариями к ним все-таки Челищеву. Во-первых, прокуратура как-никак
заведение посолиднее угрозыска, а во-вторых, Женька и так уже много для
него сделал, не хотелось снова впутывать его... Нельзя все время делать
ставку на один и тот же цвет - запас удачи у каждого не безграничен...
   Лена, которую Андрей не видел больше месяца, еще больше похорошела,
хотя, казалось бы, куда уж больше-то... Зато Обнорский за это время явно
сдал - у него ввалились глаза и щеки, появились новые морщины, а в черных
волосах проклюнулись сединки, знакомые ливийцы за это даже назвали Андрея
"ашьяб би-шаар", что переводилось как "старый волосами". В общем, неважно
выглядел Андрей, он казался очень усталым, и только глаза горели каким-то
странным, неизвестно откуда черпавшим энергию огнем - но не теплым, а
холодным и недобрым.
   Лена, увидев такие перемены, разохалась, разволновалась, сказала, что
его просто нельзя надолго оставлять одного - бог знает во что мужик
превращается. Андрей, слушая, блаженно улыбался - ему были очень приятны
ее переживания и забота о нем, Лена, словно батарейка, подпитывала его
новой энергией... Радость их встречи была омрачена только одним - Лена
сказала, что уже на следующий день ее экипаж улетает:
   - Нам теперь долгих пересменок не дают, валюту экономят...
   Андрей вздохнул и катнул желваками на скулах. Ему вдруг захотелось
сказать Лене что-то очень нежное и доброе, он поймал себя на той мысли,
что ему впервые за много лет захотелось искренне и безоглядно объясниться
женщине в любви... Но Обнорский подавил в себе это желание. Впереди была
неизвестность, и не стоило в такой ситуации говорить о любви - любовь ведь
подразумевает планы на будущее, а как строить их в такой ситуации? А может
быть, Лене и Андрею и не надо было ничего говорить друг другу словами -
лучше всяких слов говорили их тела, сливавшиеся в эту ночь до изнеможения,
до исступления, до растворения друг в друге... Переполнявшая их нежность
сконцентрировалась настолько, что почудился Андрею какой-то привкус горечи
в сумасшедших ласках, которыми они одаривали друг друга,- так любят, если
прощаются надолго... Или навсегда. Впрочем, дурные предчувствия мучили
Обнорского в последнее время постоянно, и он старался не обращать на них
внимания, списывая все на перенапряженные нервы...
   В перерывах между теми периодами, когда мозги обоих напрочь отключались
от действительности, Андрей вкратце рассказал Лене все, что ему удалось
узнать. Правда, он выпустил из своего рассказа некоторые важные детали,
касавшиеся, в частности, Марины Рыжовой и методов, использовавшихся для
склонения ее к "сотрудничеству". Врать Лене Андрей не хотел, а говорить
правду - язык не поворачивался. Обнорскому показалось, что от стюардессы
не укрылись его недомолвки и некоторые разрывы в повествовании, но она
ничего не спрашивала и вслух никаких подозрений не высказывала. И
Обнорский был бесконечно благодарен ей за это. Протягивая Лене пакет,
получившийся достаточно пухлым, Андрей сказал;
   - Вот, здесь все, что пока удалось сделать,- одна видеокассета, две
аудиопленки и несколько страниц моих заметок... Ты сможешь все это через
таможню протащить? Это достаточно рискованно, если тебя заставят вскрыть
пакет, то... Ты скажи тогда, что ничего не знала о содержимом - просто,
мол, знакомый просил передать, сказал, что здесь виды Триполи да два
звуковых письма...
   - Не волнуйся,- успокоила его Лена.- Нас таможенники практически
никогда не проверяют, все будет хорошо.
   Андрей три раза сплюнул через плечо и написал на отдельном листочке
адрес и домашний телефон Челищева:
   - Вот, найдешь в Питере этого парня - ему и отдай. Скажи - если от меня
два месяца вестей не будет, пусть вскрывает, читает, смотрит, слушает, а
дальше... дальше как он сам решит... Серега - парень правильный...
   - А кто он? - спросила Лена, убирая пакет в свою дорожную сумку.
   - Он? Следователь из ленинградской прокуратуры... А что?
   - Нет, ничего,- пожала плечами Ратникова.- Я подумала, может быть, в
Генеральную прокуратуру Союза лучше отдать? У меня там один прокурор
знакомый работает...
   - Ничего себе знакомый,- хмыкнул Обнорский.- Где ж ты с ним
познакомилась?
   Лена вздохнула и улыбнулась:
   - Прокуроры тоже летают самолетами Аэрофлота.
   - Да? - ревниво спросил Обнорский.- И насколько же близко вы знакомы?
   Ратникова засмеялась и начала успокаивать его легкими поцелуями:
   - Не волнуйся, не так близко, как с тобой. Но, по-моему, он честный
человек.
   Андрей подумал немного, но потом все же покачал головой:
   - Нет, отдай все же пакет Челищеву... Серегу я давно знаю, а прокурора
твоего в глаза не видел... Хорошо?
   - Хорошо,- выдохнула Лена, начиная целовать Обнорского все более
крепко.- Тем более что у тебя самого все должно получиться... Я не боюсь
сглазить, я это чувствую... Ты сильный, сам по себе сильный, и я еще буду
тебе помогать, думать о тебе, силу посылать.
   - Ты что, колдунья? - улыбнулся Андрей, пряча лицо в ее волосах.
   - Все мы немного колдуньи...- шепнула Лена. Показалось Обнорскому или
нет, что она всхлипнула?
   Они простились, когда полночь уже миновала. Лена долго не отпускала его
от себя, и снова у Андрея кольнуло в сердце тоскливое предощущение, что
такой нежной и светлой ночи у них больше не будет...
   * * *
   Обнорский с трудом поймал такси - ночью улицы Триполи словно вымирали,
машины и прохожие попадались редко, и для того, чтобы поймать автомобиль,
Андрею пришлось идти пешком чуть ли не до улицы Омара аль-Мухтара.
   Несколько раз Обнорскому казалось, что за ним кто-то идет,- Андрей
оборачивался, но никого не видел и успокаивал себя тем, что принимал за
звук чужих шагов эхо своих собственных... С такси ему не повезло -
шофер-извозчик в белой плоской "такые" довез его только до квартала Сук
ас-Суляс [Сук ас-Суляс - Вторичный рынок (арабск.)], где днем галдел
огромный базар, ночью же это место было абсолютно безлюдным, словно
вымершим. На подъезде к Сук ас-Сулясу старенький "пежо" таксиста чихнул и
заглох, водитель долго ругался и наконец сказал, что машина сломана и
дальше Обнорскому придется идти пешком. Андрею все это очень не
понравилось, но что было делать? Он вылез из машины, сориентировался и
пошел по направлению к Тарик аль-Матару. Не успел он отойти на пятьдесят
метров от "заглохшего" автомобиля, как мотор "пежо" заработал, такси
быстро развернулось и уехало.
   Обнорский понял, что попал в неприятную историю. Ему приходилось
слышать, что по ночам в Триполи стало совсем не так безопасно, как еще
три-четыре года назад, когда грабежи и убийства были большой редкостью
[Уже в 1990 году не раз и не два по утрам в разных районах города полиция
обнаруживала трупы ограбленных и убитых иностранцев. Предполагали, что
жертв завозили в укромное место, пользуясь их слабым знанием Триполи, и
высаживали там, где уже поджидала засада. Обычно ночным разбоем промышляли
тунисцы и египтяне, наводнившие Ливию, после того как Каддафи открыл
границы на западе и востоке. Нашествие "арабских братьев" многие ливийцы
расценивали как настоящее стихийное бедствие и требовали снова закрыть
границы].
   Андрей огляделся. Сначала улица, на которой он стоял, показалась ему
абсолютно пустой, но уже через мгновение он заметил, что сразу с
нескольких сторон двинулись к нему пять низкорослых темных фигур. Они
передвигались слишком слаженно и быстро, чтобы быть просто случайными
прохожими, и у Обнорского противно засосало под ложечкой - надо же так
глупо влипнуть!
   "Прохожие" уверенно брали его в кольцо, отсекая все направления для
бегства, кроме них, на улочке никого не было, а значит, и звать на помощь
не имело никакого смысла.
   Андрей попытался сконцентрироваться и подавить страх, который начал
сковывать его мышцы и волю. Самое главное - не впасть в панику, запсиховал
- считай, пропал, а пока ты сам не сдашься, никто тебя не победит. Так
учил Обнорского когда-то его тренер по дзюдо, что-то похожее говорил потом
в Йемене Сандибад...
   Андрей сжал зубы до ломоты в висках и почувствовал, как страх
постепенно поглощается гневом и злостью,- это было уже лучше, но все же не
так хорошо, как просто спокойная и ясная голова. Любая сильная эмоция в
бою может ослепить, она мешает трезво оценивать обстановку и принимать
самые грамотные решения... Впрочем, времени на психологическую подготовку
уже не было, и Обнорский сделал несколько шагов по направлению к самой
высокой фигуре.
   - Кто вы такие? Что вам надо? Чего вы хотите от меня?
   Он говорил по-арабски с характерным ливийским акцентом, стараясь, чтобы
голос его звучал как можно испуганнее и жалобнее. Пусть считают, что он
уже спекся от страха и совсем не готов к сопротивлению. В ответ на его
вопросы он услышал грубый хохот:
   - Что надо? Твои деньги, свиноед!
   Судя по выговору, на него решили напасть все-таки тунисцы. Андрей с
трудом понял, что сказал ему парень, до которого оставалось уже всего
метра два.
   Продолжая встречное движение, Обнорский всплеснул руками:
   - Я отдам, отдам деньги... Подождите! Ближайший к нему тунисец снова
загоготал, но в следующую же секунду Андрей атаковал его. Обнорский хорошо
помнил еще одну заповедь: если уж схватка неизбежна, старайся сразу
завладеть инициативой. Андрей сделал длинный шаг вперед левой ногой и,
ложась на инерцию движения корпуса, нанес грабителю длинный боковой удар
носком правой ноги в горло с почти одновременным кувырком влево, откуда
уже набегал один из приятелей весельчака. Задумка-то была неплохая -
вырубить в одной связке весельчака и одного из его коллег. Выходя из
кувырка, Обнорский попытался с полуприседа ударить правым кулаком второго
бандита в промежность... Лет пять назад, может быть, оно все так и
получилось бы, но все годы после Йемена Андрей практически не
тренировался, слишком много пил и курил, что не могло не сказаться на
быстроте и четкости его движений, а также на глазомере и реакции. К тому
же улица была плохо освещена. В общем, если нога и достигла цели, то кулак
ударил не по мужскому достоинству тунисца, а по шейке бедра.
   Парень взвыл от ярости и попытался принять боевую стойку, но Андрей
перехватил его руку и длинной подсечкой швырнул любителя чужих кошельков
под ноги его подбегавшим коллегам. К сожалению, на этом движении Обнорский
потерял драгоценные секунды, и бежать в образовавшуюся в кольце нападавших
брешь уже не имело смысла - он не успел бы набрать скорость, его
обязательно догнали бы, а сбить сзади с ног бегущего легче легкого.
   Единственное, что Андрей успел сделать, это отпрыгнуть к стене
ближайшего дома, чтобы хоть обезопасить себя с тыла. Первый раунд
продлился буквально несколько секунд и закончился в пользу Обнорского:
самый длинный тунисец неподвижно лежал на мостовой, а тот, которого Андрей
угостил подсечкой, похоже, сломал в падении руку - он выл и катался в
пыли, суча от боли ногами. Сам же Обнорский только немного ушибся от
своего кувырка, плотная куртка спасла его от ссадин и порезов - мостовые в
квартале Сук ас-Суляс убирались редко, поэтому их плотно устилали какие-то
битые стекла, давленые жестяные банки и прочий мусор.
   Трое оставшихся в строю тунисцев быстро сориентировались и снова взяли
Андрея в полукольцо, в руках у них блеснули ножи, и Обнорский понял, что
шансов на спасение почти нет. Фактор внезапности он уже исчерпал,
нападавшие больше не считали его легкой добычей, как им казалось в самом
начале, они стали более внимательными и осторожными. Пригнувшись и
выставив вперед длинные ножи, тунисцы, качаясь взад-вперед и вправо-влево,
все ближе подбирались к Андрею. Он уже понял, что они задумали - по
сигналу один из троицы бросится ему в ноги, а двое оставшихся одновременно
прыгнут справа и слева - дальше смерть: хоть один да достанет его ножом...
Единственный шанс - попытаться угадать, кто именно должен заблокировать
ему ноги...
   Страха Обнорский уже не чувствовал - просто не до того было.
Ссутилившись у стены, он внимательно следил за подбирающимися
пританцовывающими фигурами.
   Если бы не ножи в руках нападавших и отсутствие мяча, их можно было бы
принять за игроков в футбол, где Андрею отводилась роль вратаря... Он
угадал - в ноги ему прыгнул крайний слева, самый маленький. Остальные двое
с ревом бросились на Обнорского, но чуть-чуть опоздали - Андрей
кувыркнулся через маленького и на мгновение оказался за спинами тунисцев.
   Он вскочил на ноги и только сейчас почувствовал боль в правой руке -
один из нападавших все-таки успел ударить его ножом. Не оглядываясь,
Андрей бросился бежать, но буквально через десять сумасшедших прыжков
похолодел - на его пути стоял еще один, шестой, которого он раньше не
видел. Позади заверещали те, кого ему удалось обмануть, они быстро
опомнились и бросились в погоню. Когда сзади трое, а впереди - один, то
выбор направления очевиден, и Андрей помчался на шестого, который
почему-то стоял в абсолютно расслабленной позе и был намного выше даже
самого длинного из первой пятерки. Обнорский зарычал и, превозмогая боль в
правой руке, попытался атаковать преграждавшего ему путь человека
одновременными ударами левой руки и правой ноги. Ни один из его ударов не
задел этого, шестого - тот легко, будто шутя уклонился и так же легко
схватил Обнорского за ремень.
   - Легче, легче, маленький братец! Все танцуешь? Этот хриплый
насмешливый голос из далекого прошлого поразил Андрея больше, чем если бы
на темную улочку свалилась вдруг летающая тарелка. Между тем схвативший
его за ремень человек отшвырнул Обнорского себе за спину и шагнул
навстречу трем подбегавшим тунисцам. Вконец растерявшийся Андрей даже не
понял, что произошло дальше - ударов он не увидел, высокий человек словно
пропал на мгновение из виду, а уже через секунду все трое нападавших
неподвижно лежали на земле. Вновь материализовавшись, неожиданный
спаситель Обнорского обернулся, на его лицо упал тусклый свет фонаря, и
Андрей прошептал, не веря своим глазам:
   - Сандибад!
   Палестинец улыбнулся и подошел к Обнорскому вплотную:
   - Здравствуй, маленький братец. Похоже, я появился вовремя?
   Все происходящее на мгновение показалось Андрею бредом, но боль в
правой руке убедила его в реальности событий. Он замотал головой и
срывающимся голосом спросил:
   - Сандибад? Ты что... Ты как здесь оказался? Палестинец улыбнулся еще
шире и ответил вопросом на вопрос:
   - В Триполи или на этой улице?
   Андрей, окончательно смешавшись, тупо закивал:
   - И в Триполи... и здесь... Что происходит? Сандибад прищурил правый
глаз и почесал пальцем висок.
   - В Триполи я живу уже два года... А на этой улице... Тебе не кажется,
маленький братец, что это место не самое лучшее для разговора? Тем более
что ты, кажется, ранен... Мне грустно: ты забыл многое из того, чему я
пытался тебя научить когда-то. Хотя в самом начале ты держался вполне
сносно... Пойдем отсюда - у меня машина за углом...
   Палестинец подхватил Обнорского за локоть и быстро потащил за собой.
Андрей не сопротивлялся, он был настолько ошеломлен, что даже не пытался
осмыслить случившееся,- ясно было, что без пояснений Сандибада ему все
равно ничего не понять...
   В машине (ею оказался вполне приличный "фиат") палестинец осмотрел рану
Обнорского и недовольно покачал головой:
   - Надо зашивать... Какой сегодня день?
   - Среда,- машинально ответил Андрей,- вернее, уже четверг.
   - Отлично,- кивнул Сандибад.- Сегодня в госпитале Первого сентября
дежурят мои друзья - съездим к ним, они помогут и не будут задавать лишних
вопросов...
   Палестинец тронулся с места настолько резко, что Обнорского откинуло на
спинку сиденья. Машина неслась по пустынным улицам на большой скорости, на
лицо Сандибада падали отсветы ночных фонарей, и Андрей смог наконец
спокойно рассмотреть бывшего инструктора рукопашного боя Седьмой бригады
южнойеменского спецназа. Последние пять лет, казалось, практически не
изменили палестинца, только седины в его густых вьющихся волосах явно
прибавилось. А прищур глаз и улыбка остались такими же, какими Андрей
помнил их с Йемена... Но все-таки - откуда он взялся на темной улочке Сук
ас-Суляса? Случайно? В такие случайности Обнорский не верил - случайно
можно в центре города днем в кафе столкнуться, да и то...
   Сандибад словно услышал его мысли, улыбнулся и негромко сказал:
   - Что касается того, как я оказался на этой улице... Видишь ли,
маленький братец, я уже три недели пытаюсь с тобой встретиться, но мне не
хотелось это делать при свидетелях... Поэтому ты уж прости, но мне
пришлось немного понаблюдать за тобой. Я почти перехватил тебя, когда ты
вышел из аэрофлотской виллы, но ты успел поймать такси... Мне пришлось
ехать следом... Дальнейшее ты знаешь...
   - А как ты вообще узнал, что я в Триполи? - спросил Обнорский.- И зачем
ты хотел встретиться?
   Поняв, что допустил бестактность, Андрей осекся и дотронулся до
лежавшей на руле руке палестинца.
   - Прости... я не то хотел сказать... Я очень рад, что мы встретились,
Сандибад! Я рад, что ты жив. Я просто не понял, почему ты хотел, чтобы
никто не знал о нашей встрече... Ты - нелегал?
   Сандибад весело рассмеялся и хлопнул Обнорского по плечу.
   - Не волнуйся, с документами у меня все в порядке. Легальнее не бывает.
   Зовут меня Али Муслим Фаркаши, я владелец магазина модной одежды
"Катус".
   Видал, может быть, на улице Истикляль? [Катус - кот; истикляль -
независимость (арабск.). Истикляль - одна из центральных и наиболее
фешенебельных улиц города] Как я узнал, что ты в Триполи? Это было
несложно, ты же знаешь, что у нас, палестинцев, много источников
информации в любой арабской стране... Я знаю имена всех советских военных
переводчиков, которые работают в Триполи. Видишь ли, кроме торговли у меня
есть еще одно дело здесь. Когда я узнал, что ты появился в Триполи, мне
пришла в голову мысль: возможно, ты захочешь мне помочь. Но это дело
достаточно деликатное. Поэтому я не хотел, чтобы еще кто-нибудь из
советских знал о нашей встрече... Я надеялся поймать тебя как-нибудь
вечером в городе, но ты, маленький братец, оказался большим домоседом... Я
хотел было уже посылать к тебе человека, но ты все-таки выбрался наконец
из Хай аль-Акваха... Я тоже рад, что ты жив. Аллах уберег тебя.
   - А что за дело, Сандибад? - Андрей бережно баюкал раненую руку - боль
от локтя постепенно спускалась к кисти.
   Палестинец покачал головой:
   - Мы уже подъезжаем к госпиталю - давай сначала подлечим твою руку. А
поговорить мы еще успеем.
   В госпитале хирург-палестинец в безукоризненно белом халате сделал
Обнорскому два укола, промыл порез, наложил на него три аккуратных шва и
плотно перебинтовал руку. Предварительно пошептавшись с Сандибадом,
никаких вопросов он действительно не задавал. Врач дал Андрею тюбик
какой-то мази и несколько упаковок бинтов, сказав, что неделю придется
походить с повязкой, которую нужно менять через день; потом все стянется,
а швы сами рассосутся - снимать их не надо...
   От уколов и потери крови Обнорского потянуло в сон, но когда они с
Сандибадом вернулись к его "фиату", Андрей все же нашел в себе силы, чтобы
снова спросить:
   - Так что за дело, Сандибад?
   Палестинец окинул его скептическим взглядом и мягко улыбнулся:
   - Ты уже совсем спишь, маленький братец, а разговор у нас будет долгим
и серьезным... Давай договоримся так: завтра к пяти часам вечера ты
придешь на улицу Истикляль и найдешь магазин "Катус". Я там буду тебя
ждать, и мы спокойно все обсудим. Не возражай. А сейчас я отвезу тебя к
твоей гостинице, хорошо?
   На возражения сил уже не хватило, Андрей молча кивнул, и Сандибад повез
его в Хай аль-Аквах.
   Было уже почти четыре часа утра, когда Обнорский вошел наконец в
гостиницу.
   Швейцар-ливиец, проснувшийся от его стука, равнодушно впустил Андрея.
   Окровавленную куртку Обнорский свернул и положил на раненую руку так,
чтобы кровь и повязка не были видны. Добравшись до кровати, Андрей даже не
стал раздеваться - завел будильник непослушными пальцами и упал лицом в
подушку.
   Глаза слипались, и голова наотрез отказывалась что-то анализировать или
просчитывать... Через мгновение он спал, и единственное, о чем он успел
подумать, это как ему выдержать шесть часов лекций в пехотной школе...
   Как ни странно, но лекции эти он выдержал, тем более что их на
следующий день оказалось не шесть, а четыре: полковник Сектрис неожиданно
свел три группы в последние два часа на практическое занятие, которое
решил провести лично со старшим переводчиком школы майором Александром
Крыловым. Обнорский возражать, естественно, не стал, он доплелся до
преподавательской, сел за свой стол и сразу же задремал, положив голову на
левую руку...
   После обеда он успел поспать еще пару часиков в гостинице и, подъехав к
пяти вечера на улицу Истикляль, чувствовал себя уже вполне бодро.
   "Катус" действительно оказался респектабельным и дорогим магазином,
Обнорского там уже ждали. Не успел Андрей войти, как к нему подскочил
высокий молодой приказчик и вежливо пригласил пройти за прилавки. Там по
винтовой лестнице Обнорский спустился вниз и оказался в уютно обставленном
подвальном помещении, где его уже ждал Сандибад. Они обнялись и долго не
размыкали объятий, словно компенсируя теплотой приветствия суматошность и
некоторую натянутость ночной встречи. Потом палестинец пригласил Андрея за
стол, на котором уже дымились чашки с кофе.
   Минут двадцать они рассказывали друг другу, чем занимались в прошедшие
с их последнего разговора в Йемене годы. Впрочем, рассказывал о себе в
основном Обнорский, Сандибад же сказал только, что, выбравшись в сентябре
1985 года из Адена, сначала жил в Ливане, потом некоторое время провел в
Испании, а потом занялся торговлей в Ливии. Палестинец явно многого
недоговаривал, но Обнорский этому не удивлялся, он понимал, что в жизни
офицера Фронта национального спасения Палестины было много такого, о чем
лучше не спрашивать - все равно не ответит...
   Наконец Андрей не выдержал и спросил:
   - О каком деле ты хотел поговорить со мной? Сандибад долго молчал,
потом взял со стола пачку "Ротманса", достал сигарету и прикурил от
массивной золотой зажигалки.
   - Помнишь, я показывал тебе в Адене одну фотографию, где два человека
разговаривают на пляже Ару-сат эль-Бахр?
   - Конечно, помню,- кивнул Обнорский, сразу мрачнея. Разве он мог забыть
тот снимок, на котором были запечатлены майор Мансур и капитан Кукаринцев!
Эх, если бы тогда поверил до конца Сандибаду...
   - Так вот,- продолжал Сандибад, разгоняя рукой сигаретный дым, который
красиво выпустил из ноздрей.- Один из тех людей погиб во время боев в
Адене, а второй - второй остался жив.
   - Мансур жив? - удивился Андрей.
   - Нет,- покачал головой Сандибад,- майор Мансур как раз погиб - это я
знаю абсолютно точно. Выжил второй.
   - Что?! - даже привстал со своего кресла Обнорский.- Ты хочешь сказать,
что Кука жив?
   - Да,- кивнул Сандибад.- Я хочу сказать, что тот офицер, который
работал в Южном Йемене под именем капитана Кукаринцева,- жив.
   - Но мне сказали...- попытался возразить Андрей, но Сандибад прервал
его взмахом руки:
   - Да, я знаю. Он действительно был тяжело ранен. И впоследствии даже
говорили, что он умер от ран в Москве. Но это не так. Не спрашивай, как
мне удалось узнать это, я многого не имею права тебе раскрывать... Дело в
том, что я долгие годы искал его, потому что именно на его совести была
гибель Мастера и Профессора... Именно он стоял за переадресовкой нашего
оружия сторонникам президента Насера в Абьян. Я знал, что не успокоюсь до
тех пор, пока не найду этого капитана живым или не плюну на его могилу.
Так вот, повторяю, он - жив.
   Наступила долгая пауза, во время которой Обнорский трясущимися пальцами
пытался достать сигарету из пачки. Сандибад дал ему прикурить от своей
зажигалки, и после первой затяжки Андрей хрипло спросил:
   - Где он?
   Палестинец усмехнулся и посмотрел Обнорскому прямо в глаза.
   - Ты очень удивишься, маленький братец, но сейчас он в Триполи.
   - В Триполи? - Андрею показалось, что он ослышался.
   - Да, в Триполи,- кивнул Сандибад.- Раньше он прилетал сюда из Союза на
несколько дней, а потом возвращался... А теперь находится здесь постоянно.
   Вот он, смотри...
   Сандибад достал из кармана небольшую цветную фотографию, с которой на
Андрея глянуло незнакомое лицо. Обнорский недоуменно поднял глаза на
палестинца:
   - Но это же... Это не Кука, ты ошибся, Сандибад, это какой-то другой
человек!
   Палестинец покачал головой:
   - Нет, Андрей, это именно тот человек, которого ты называешь Кукой, Ему
просто сделали пластическую операцию, изменили внешность и имя. Но это -
он.
   Обнорский повнимательнее вгляделся в снимок - лицо было абсолютно
незнакомым. Рот, нос, подбородок, линия бровей не имели ничего общего с
чертами лица Кукаринцева. Может быть, только в глазах, во взгляде
почудилось что-то знакомое... Нет, это слишком невероятно... Андрей,
конечно, слышал об операциях по изменению внешности, точнее, не столько
слышал о них, сколько читал в шпионских романах, но сталкиваться с этим в
реальной жизни ему не приходилось. Если бы встретил изображенного на
фотографии человека на улице - ему и в голову не пришло бы, что это Виктор
Вадимович Кукаринцев, тот самый, который пять лет назад в Адене пытался
убить Обнорского выстрелами в спину... Но как же тогда его смог узнать
Сандибад? Андрей положил снимок на стол и, закусив губу, спросил:
   - Откуда ты можешь это знать? Почему ты так уверен?
   Сандибад вздохнул и закурил новую сигарету.
   - Не обижайся, маленький братец, я уже говорил, что многих деталей не
смогу тебе раскрыть. Скажут только одно - чтобы идентифицировать этого
человека, было потрачено очень много времени и сил. И денег. Так что
придется тебе поверить мне на слово. Если ты вообще мне доверяешь.
   На реплику о доверии Обнорский не ответил. Хмурясь и поглаживая левый
висок, он продолжал рассматривать лежавший на столе снимок. После долгой
паузы Андрей наконец спросил:
   - И как его теперь зовут?
   - Его зовут сейчас Григорий Демин, он майор, работает в Ливии
инспектором от ГИУ [ГИУ - Главное инженерное управление МО СССР.
Инспекторы ГИУ контролировали некоторые вопросы, связанные с поставками и
запуском советской техники в странах, куда она продавалась]. Сейчас он
живет на одной из посольских вилл, поэтому ты и не видел его здесь. Вашему
генералу он напрямую не подчиняется.
   - Понятно...- протянул Обнорский, хотя по-прежнему почти ничего не
понимал, объяснения Сандибада добавили загадок больше, чем давали
отгадок.- А в чем тебе нужна моя помощь?
   Палестинец долго не отвечал, потом встал с кресла и начал расхаживать
по комнате, засунув руки в карманы брюк. Наконец он остановился и,
повернувшись к Андрею, сказал:
   - Видишь ли, маленький братец... Я считаю, что этот человек, которого
когда-то звали Кукаринцевым, а теперь зовут Деминым, сделал в своей жизни
слишком много плохих дел, чтобы остаться безнаказанным...
   - Ты что, хочешь убить его?! Сандибад прищелкнул языком и качнул
головой.
   - Убить его издалека я мог бы давно. Но это было бы слишком просто.
Тогда он не узнает, откуда к нему пришла смерть, от кого и за что... Нет,
я хочу сначала поговорить с ним так, чтобы никто мне не помешал... Вот
здесь мне и была бы крайне важна помощь кого-то из советских... А лучшей
кандидатуры, чем ты, я не знаю. У тебя ведь, мне кажется, есть свои
вопросы к этому человеку...
   - То есть ты что... хочешь его выкрасть? - От волнения Обнорский сам не
заметил, как перешел на шепот, как будто в небольшой подвальной комнате их
мог кто-то подслушивать.- А я-то чем могу тебе помочь?
   Палестинец медленно кивнул и поднял правую руку.
   - Я понимаю все твои сомнения. Понимаю. Поэтому не требую от тебя
немедленного ответа. Ты должен обо всем подумать, все взвесить. Я тебе
верю, Андрей. Какое бы ты ни принял решение - я отнесусь к нему с
пониманием. Если ты откажешься мне помогать - мы просто забудем
сегодняшний разговор. При этом ничего тебе, конечно, не будет угрожать.
Надеюсь, в этом ты мне доверяешь... Хочу добавить только одно: человек, о
котором мы говорим, очень опасен. Поэтому помни: наводить о нем справки -
это подать ему сигнал тревоги. А он ни перед чем не остановится, если
почувствует опасность.
   Палестинец подошел к Обнорскому вплотную и положил руки на плечи.
   - А сейчас иди. Тебе есть над чем думать. Помни только одно - для меня
ты по-прежнему как маленький брат. В ближайшие семь дней ты сможешь всегда
найти меня здесь в пять часов вечера. Иди.
   Андрей молча встал и, прощаясь, пожал крепкую, будто из дерева
вырезанную руку Сандибада...
   По дороге домой он пытался собраться с мыслями. Неужели Кука и вправду
жив?
   Но ведь мертвым его действительно никто не видел... А если Сандибад
ошибся?
   Может быть, палестинец просто тронулся на почве мести за Мастера и
Профессора и теперь подозревает абсолютно не причастного к тем йеменским
делам какого-то Демина? А что, если Сандибад работает на какую-то
спецслужбу, которой позарез потребовался этот Демин, и палестинец решил
подключить к операции его, Обнорского, подкинув ему версию о воскрешении и
перевоплощении Куки? С другой стороны - однажды Андрей уже не поверил
Сандибаду, вернее поверил не до конца, и в результате чудом остался жив...
   Но ведь годы и обстоятельства меняют людей. Обнорский не видел
палестинца пять лет - мало ли что могло с ним за это время случиться.
   К этим мыслям примешивались вопросы, которые Андрею было трудно даже
сформулировать: уж больно странный клубок начал завязываться в столице
Джамахирии - слишком много "случайных" встреч и совпадений на один отрезок
времени в одной точке пространства. Сначала при загадочных обстоятельствах
в своей квартире в Гурджи погибает Илья Новоселов. Потом в самолете,
возвращаясь из отпуска, Обнорский встречает Лену. Потом на сцене
появляется Сандибад. А теперь из небытия выплывает Кука... Тут у кого
хочешь голова кругом пойдет...
   Андрею на какой-то момент показалось, что в его воспаленном мозгу вдруг
сложилась единая цельная картина, но мгновение это было слишком коротким,
мозаика рассыпалась на отдельные, никак не стыкующиеся друг с другом
фрагменты, и как ни пытался Обнорский снова сложить головоломку - ничего
не получалось. Ему казалось, что еще немного - и он либо поймет что-то
очень важное, либо свихнется, но больше шансов все же было у второго
варианта.
   Поэтому Андрей принял единственно возможное в этой ситуации решение -
не пытаться разгадать все загадки сразу, а подходить к ним по очереди. И
первой в этом ряду была все-таки смерть Ильи. Стало быть, нужно
форсировать разговор с Выродиным. И так целая неделя для раздумий и
подготовки была - чего еще ждать? Тем более что тут такие дела
наворачиваются с Сандибадом - один Аллах знает, чем все это может
кончиться... Кстати, а ведь палестинец вполне может стать союзником
Обнорского в расследовании обстоятельств смерти Ильи! Причем союзником
очень ценным... Судя по всему, у Сандибада в Триполи действительно крупные
завязки и возможности. Правда, для того чтобы рассчитывать на содействие
палестинца, Андрей должен пообещать ему помочь разобраться с этим Деминым
из ГИУ. А вдруг майор Демин никакой не Кука?
   Тогда что?
   "Хватит! - оборвал себя Обнорский, входя в гостиницу и чувствуя, что в
своих размышлениях и вопросах пошел уже по второму кругу.- Так и впрямь
свихнуться недолго... Сейчас для меня задача номер один - "колонуть" Зятя
и узнать, с кем он приходил к Илье. С кем и для чего. А потом будем с
остальными делами разбираться..."
   Андрей постарался успокоиться, принял душ и сходил на ужин. Ему
повезло, в столовой он увидел редкого гостя - Кирилл Выродин обычно ужинал
у кого-нибудь в гостях, а тут Зять сидел на своем месте и лениво ковырял
казенный харч алюминиевой вилкой. Обнорский принял решение мгновенно.
   Светясь улыбкой, он подсел к Выродину:
   - Здорово, Кирюха! Чего такой насупленный сидишь? Аль не любы
официантки, али каша не вкусна? Кирилл вздрогнул и чуть было не уронил
вилку.
   - А чему радоваться-то?.. Остонадоебло все - просто край...
   Не обращая внимания на унылый тон Выродина, Андрей продолжил
разыгрывать из себя обладателя прекрасного настроения.
   - Плюнь ты, Киря, помнишь, что Винни-Пух нам завещал: все хуйня, кроме
пчел. А я тебе по секрету между нами скажу, что пчелы - это тоже хуйня.
Так что не бери ничего в голову - лучше бери в рот...
   И Обнорский довольно заржал над своими изрядно, кстати говоря, избитыми
шуточками. Кирилл в ответ лишь слабо улыбнулся, но Андрей не отставал:
   - Давай дожевывай и пошли домой. Я тебе там одну штуку покажу -
обалдеешь.
   По блату достал, еще никто не видел... Кстати, а где Шварц?
   - Он сегодня помощником заступил,- ответил Выродин.- А что за штука-то?
   - Увидишь,- загадочно пообещал Обнорский, продолжая улыбаться.- Это
даже хорошо, что Серега дежурит,- вещь интимная, не для лишних глаз.
   Продолжая забалтывать Кирилла разной ерундой и поминутно гогоча, словно
поручик Ржевский, Андрей вытащил Выродина из-за стола, не дав ему даже
допить чай. Кирилл смотрел на Обнорского как-то пришибленно, словно вдруг
утратил всю волю к самостоятельным решениям, а Андрей продолжал давить его
неведомо откуда взявшейся энергетикой...
   Дома Обнорский усадил Кирилла в кресло в холле напротив телевизора,
вытащив из комнаты Шварца видеомагнитофон, подсоединил провода и достал
спрятанную в шкафу кассету.
   - Сейчас порнуху смотреть будем, товарищ лейтенант! Тебе понравится, я
обещаю...
   После первых же кадров у Зятя затряслось лицо, и он затравленно
обернулся к Андрею, но Обнорский словно не заметил его реакции, продолжал
гоготать, развалясь в кресле с сигаретой и хлопая себя ладонью по колену.
   - Клево, правда? Гляди-гляди, сейчас она в рот брать начнет... Ух ты,
лапочка, смотри, как заглатывает... Смотри, говорю!
   Кирилл остановившимися глазами смотрел не на экран, а на Обнорского,
поэтому Андрей страшной хваткой взял Выродина за подбородок и резко
повернул его лицо к телевизору:
   - Смотри! А сейчас она раком встанет, мне этот момент особенно нравится!
   Гляди, как спинку выгибает, просто кошечка.
   Выродин попытался встать с кресла, но Обнорский правой рукой толкнул
его обратно, скривившись от боли под повязкой.
   - Сидеть! Нравится порнушка? Нравится или нет, я спрашиваю? Хочешь -
подарю? А?! Мне не жалко. Для такого парня... Правда, это вторая копия. А
"лазерный диск" - он в Союзе. Вот, думаю, может, тестю твоему послать? А?
   Пусть старик порадуется... Что скажешь, Киря?
   Страшный был голос у Обнорского, но еще больше пугал Выродина его
взгляд - тяжелый, вдавливающий в кресло, словно перегрузка при наборе
высоты самолетом.
   - Ч-чего т-ты хо-хочешь? - наконец спросил Кирилл, запинаясь от ужаса.
   Андрей встал со своего кресла и, наклонившись к Выродину совсем близко,
прошептал, медленно выговаривая слова:
   - Я хочу, чтобы ты мне рассказал одну вещь: с кем ты приходил в ту ночь
к Новоселову и зачем. Понял? Понял?!
   Выродин затрясся уже всем телом.
   - В какую ночь? Куда приходил?
   Обнорский оскалился, казалось, еще немного - и он вцепится Кириллу в
горло, словно вампир из фильма ужасов.
   - Не серди меня, мальчик! В ту самую ночь! Или забыл уже?! Ну!
   Взгляд Андрея прожигал Зятя насквозь, и Кирилл не выдержал этой
страшной, буравящей мозг силы - он всхлипнул, дернулся несколько раз и
заплакал как-то по-детски беззащитно и горько. Пощечина, которую дал ему
Обнорский, не дала ему поплакать вволю.
   - После поревешь, сынок! Рассказывай! Ну! И Кирилл сломался
окончательно, в горле у него что-то пискнуло, и он торопливо заговорил,
давясь словами...
   Кирилл Выродин был обычным саранским пареньком, росшим в простой семье.
   Отец его работал машинистом в депо, а мать продавала железнодорожные
билеты на вокзале. Когда Киря в десятом классе решил ехать в Москву, чтобы
поступать в ВИИЯ, все его отговаривали, убеждали, что парень без блата все
равно не поступит в такое престижное заведение. Но Кирилла с детства
тянуло к языкам, английский он знал лучше всех в своей школе, а в десятом
классе даже подмечал грамматические ошибки у учительницы. И Выродин
рискнул, а рискнув, сдал все вступительные экзамены на отлично. Он весь
выложился на экзаменах и, может быть, поэтому, получив последнюю пятерку,
расслабился и сделал большую глупость - согласился в тот победный свой
вечер хлебнуть вина, которое откуда-то было в лагере на абитуре у одного
парня, сына полковника из "десятки". Этот парень в отличие от Кири в своем
поступлении с самого начала не сомневался.
   С алкогольным выхлопом абитуриента Выродина отловил майор Харитонов,
ставший впоследствии их курсовым офицером. Харитонов за употребление
спиртных напитков мог запросто отправить Кирю обратно в Саранск - приказа
о зачислении еще не было, с абитуры выгоняли и за меньшие провинности...
   Выродину показалось, что рушится вся его жизнь, и он едва не встал
перед майором на колени. Харитонов "пожалел" парня, но дал понять, что
долг платежом красен... С тех самых пор стал вскоре зачисленный в Военный
Краснознаменный институт курсант Выродин обыкновенным стукачом, исправно
доносившим Харитонову на своих однокурсников.
   Благодаря Кире майор знал все о самоволках, пьянках, разговорах на
курсе.
   Впрочем, возможно, у майора были и другие источники. Но все же именно с
подачи курсанта Выродина вылетели из института, не дойдя до выпуска, по
меньшей мере пятеро курсантов... Кирилл проклинал сам себя, но не стучать
уже не мог - в нем словно проснулась какая-то страсть к этому, да и
Харитонов держал его крепко. Когда Выродин неожиданно для всех породнился
с генералом Шишкаревым, он попробовал было освободиться от "дополнительной
общественной нагрузки", но майор, ставший к тому времени уже
подполковником, объяснил ему, что будет, если на курсе ребята узнают, кто
закладывал их все эти годы... Кроме того, семейное положение Выродина было
довольно шатким - тесть откровенно им тяготился, в упор не замечал, да и
Катерина, настоявшая на свадьбе в свое время, видимо, для того, чтобы
расстаться с девичеством, похоже, мужа в грош не ставила.
   После выпуска лейтенант Выродин получил направление в "десятку", откуда
его летом 1989 года послали в Ливию. Перед отъездом новоиспеченного
лейтенанта нашел подполковник Харитонов, который пожелал Кириллу успешной
службы и намекнул, что в Ливии его найдет один человек, которого слушаться
нужно так же, как Харитонова все эти годы...
   Этот человек действительно нашел Выродина в самом начале 1990 года в
Триполи, но, в отличие от курсового офицера, стучать на коллег не просил.
   На лейтенанта были возложены совсем другие обязанности. Поскольку
Кирилл работал на трипольской военной авиабазе "Майтига", поручения
приятеля Харитонова касались непосредственно места работы лейтенанта.
Иногда на базу садились какие-то странные транспортные борта с советскими
опознавательными знаками, но ни в каких диспетчерских документах эти
самолеты не значились.
   Более того, ни один из советских хабиров или переводяг, работавших на
"Майтиге", вообще не знал о прилетах этих бортов - они садились на дальние
полосы, и их сразу же загоняли в ангары.
   Задача у Кирилла была простая - ему заранее сообщались день и время
прилета очередного борта, Выродин встречал его вместе с какими-то
молчаливыми ливийскими офицерами и переводил им слова командира экипажа о
количестве и маркировке ящиков, составлявших груз. Никаких бумаг,
накладных, актов о передаче никто не составлял. Кирилл просто считал
ящики, запоминал маркировку и передавал эту информацию приятелю
Харитонова. Что было в ящиках, Выродин не знал, но догадывался, что эти
странные борта, садившиеся на "Майтиге" не чаще одного раза в месяц,
привозили оружие, потому что ящики были длинными, тяжелыми и выкрашенными
в зеленый цвет... В подробности Выродин даже не пытался вникать, хотя его
не могла не смущать странная таинственность, связанная с прилетом этих
транспортников.
   Возможно, это были какие-то секретные поставки, но почему тогда никто
не оформлял никаких бумаг, а весь учет велся лишь глазами какого-то
лейтенанта?
   Обычно все операции по встрече борта и его разгрузке завершались очень
быстро и проходили без сучка, без задоринки, но в августе 1990 года
случился непредвиденный инцидент.
   В тот день Кирилл маялся животом и не вылезал из туалета, а
транспортный борт сел, как назло, на сорок минут раньше того времени, о
котором сообщил лейтенанту его новый хозяин. К борту, как обычно, подошли
два ливийца, вышел командир экипажа, а переводчика не было: Выродин как
раз мучился на унитазе, проклиная дернийские [Дерна - город в Ливии,
расположенный на побережье Средиземного моря, между Бенгази и Тобруком]
мандарины, которыми объелся накануне.
   Господа ливийские офицеры, устав ждать, отловили какого-то солдатика,
которому поручили дойти до здания, где сидели советские специалисты, и
позвать переводчика Выродина. Солдатик оказался малограмотным и, пока шел,
забыл непривычную для его уха русскую фамилию,- зайдя в хабирскую комнату,
он сказал только, что "к самолету нужен переводчик". Хабиры на солдатика
не обратили никакого внимания - мало ли к какому самолету зачем-то позвали
переводчика.
   В комнате в тот момент из пяти переводяг базы находился только Илья.
Ничего не поняв из путаных объяснений солдатика, он отправился за ним
через всю базу к дальнему ангару, в который уже загнали транспортник.
Поскольку русские экипажи каждый раз были новыми, то они не знали в лицо
переводчика, который должен был их встречать, ливийцы же, как назло,
отошли куда-то покурить, и получилось так, что Илья попал внутрь
самолета... Там его вскоре и нашел прибежавший из сортира Выродин:
Новоселов, ничего не понимая, слушал какие-то путаные объяснения командира
экипажа.
   Выродин страшно испугался, потому что приятель подполковника Харитонова
не раз предупреждал его об абсолютной секретности всего, что касалось
прилета этих бортов; никто из русских, работавших на "Майтиге" и вообще в
Ливии, не должен был про них знать... Кирилл очень растерялся и не знал,
что объяснить Илье, ждущему каких-то комментариев ко всей этой странной
ситуации. Выродин додумался только до того, что ляпнул сгоряча - дело,
мол, секретное и все объяснения Новоселов получит вечером. Кирилл надеялся
до того времени переговорить со своим шефом.
   Илья пожал плечами и ушел из ангара, пообещав до получения объяснений
никому ничего не говорить о странном самолете, спрятанном в дальнем ангаре
"Майтиги"... Хозяин Выродина, узнав об этой накладке, пришел в неописуемую
ярость и все время повторял, что один дурак запросто может погубить тысячу
мудрецов... Потом он долго думал, куря сигарету за сигаретой, и наконец
сказал, что на объяснения к Новоселову им придется идти вместе...
   К Илье они пришли уже достаточно поздно, Выродин понимал, что его
спутник не хочет, чтобы его кто-то заметил в Гурджи. Новоселов еще не
спал, он как раз недавно закончил ремонт своей квартиры и наводил в ней
последний марафет к приезду жены. Кирилл представил своего спутника Илье и
ушел в гостиную, а Новоселов со вторым гостем уселись на кухне.
Разговаривали они очень долго и, кажется, вполне мирно, голоса повысились
только один раз, и при этом до уха задремавшего на диване лейтенанта
долетело слово "Йемен"...
   Потом Выродин снова задремал и проснулся уже около двух часов ночи,
когда Илья потащил из кухни в спальню через гостиную газовый баллон.
Новоселов ничего не сказал Выродину, но посмотрел на него так, что Кириллу
стало очень страшно. Спутник Кирилла зашел за Новоселовым в спальню, и
вскоре в квартире запахло газом... Приятель подполковника Харитонова минут
через пятнадцать вышел из спальни, зажимая нос и рот мокрым носовым
платком, а Илью Кирилл больше никогда не видел... Шеф сказал Выродину,
чтобы тот ничему не удивлялся и ничего не боялся, а утром Илья не вышел на
работу...
   Потом в его квартире взломали дверь и нашли его труп и предсмертное
письмо к жене... После всего этого Выродин чуть не сошел с ума от ужаса,
потому что понял - приятель Харитонова каким-то образом убрал Илью как
опасного свидетеля; непонятно было только одно - почему Новоселов не
только не сопротивлялся, а даже сам согласился написать предсмертное
письмо...
   С тех пор жизнь для лейтенанта Выродина превратилась в настоящую
каторгу:
   было страшно днем и ночью, он боялся, что правда когда-нибудь выплывет
наружу, боялся своего шефа, боялся ливийцев, боялся собственной тени... Он
знал, что когда-нибудь кто-то придет к нему и начнет задавать вопросы, и
его уже настолько измучил постоянный страх, что перед Обнорским он
выговаривался с каким-то даже восторженным облегчением...
   Андрей слушал Зятя молча и ни разу не перебил. Лишь когда Выродин
умолк, Обнорский спросил, как зовут этого "приятеля" подполковника
Харитонова.
   Услышанному ответу он даже не удивился, потому что Кирилл прошептал:
   - Он... его зовут Григорий Петрович Демин... Он майор, инспектор ГИУ...
   * * *
   На следующий день ровно в 17.00 Андрей вошел в магазин "Катус" на улице
Истикляль.
   Накануне он еще долго разговаривал с Выродиным. Покаяние принесло
Кириллу недолгое облегчение, потом он совсем обезумел от ужаса и только
повторял, что Демин теперь его убьет... По словам лейтенанта выходило, что
майора сейчас в Триполи не было - он улетел с инспекционной группой в
Тобрук, откуда должен был вернуться через три дня. Обнорского Кирилл,
похоже, принял то ли за залегендированного комитетчика, то ли еще за кого
- лейтенант перешел с ним на "вы" и все время спрашивал:
   - Скажите, Андрей Викторович, что теперь со мной будет? Я же ничего не
знал, поверьте...
   Обнорский понял, что ему сейчас крайне выгодно, чтобы Кирилл считал его
представителем спецслужбы, и ответил в комитетской манере, тоже на "вы":
   - Ваша дальнейшая судьба, лейтенант, будет зависеть от того, насколько
искренне вы захотите исправить свои ошибки и насколько активно будете
помогать нам...
   Как ни странно, Кирилла эта фраза немного успокоила. Обнорский налил
лейтенанту полстакана спирта, Выродин выпил его словно воду, вскоре его
повело, и Андрей уложил парня спать. Даже посидел с ним рядом (тщательно
маскируя брезгливость), как заботливая мама у постели малыша...
   Сам же Обнорский так и не смог в эту ночь сомкнуть глаз - он ворочался
на кровати и пытался переварить полученную от Выродина информацию:
"Похоже, Зять поверил мне - слишком уж был напутан... Значит, Илью убрали
за то, что он случайно стал свидетелем каких-то поставок в Ливию... Так
все-таки это - спецслужбы? Но зачем им в этой ситуации убивать советского
офицера, который и так никому ничего не скажет, если с ним нормально
поговорить в соответствующем заведении? Да и что это за поставки такие?
Нет, тут явно какая-то "левизна"... Майор Демин... Инспектор ГИУ...
Неужели он - действительно Кука?"
   Больше всего Андрея смущало даже не то, что рассказал Выродин,- какой
бы дикой ни казалась вся эта история, в ней все же была какая-то
внутренняя логика. А вот в том, что имя Демина ему буквально перед
разговором с Зятем назвал Сандибад, уже никакой логики не было. Неужели на
самом деле бывают на свете такие совпадения? Или палестинец ведет какую-то
свою игру?
   Выкурив до рассвета целую пачку "Рияди", Обнорский пришел только к
одному выводу: кем бы ни был этот гиушник Демин - действительно воскресшим
Кукой или какой-то другой сволочью,- но так уж выходило, что именно на
этом человеке сходились интересы и Сандибада, и его, Обнорского. А раз так
- то и отступать уже поздно. В конце концов, он и так уже зашел слишком
далеко.
   Значит... Значит, нужно идти к Сандибаду и дать согласие на участие в
акции против Демина. А там - будь что будет...
   * * *
   Разговор с палестинцем получился достаточно долгим, и сначала говорил в
основном Андрей. Обнорский поставил условие Сандибаду - за участие в
похищении Демина палестинец должен дать ему право первому побеседовать с
майором, к которому, как неожиданно выяснилось, у Андрея есть сугубо свои,
личные вопросы. Сандибад не удивился - лишь пожал плечами и кивнул, сказав
в ответ арабскую пословицу:
   - У мужчины только одно слово, маленький братец... Хочешь говорить
первым - говори. Я подожду. Учитывая, сколько я ждал до того, несколько
часов роли не сыграют. Давай оговорим детали... Нужно выманить этого
Демина в определенное время в определенное место. Но как это сделать? У
тебя есть какие-нибудь идеи?
   - Есть,- кивнул Андрей.- Только ответь мне на один вопрос... Ты знал о
том, что я тоже ищу кого-то в Триполи? И что этим "кто-то" окажется Демин?
Ты бы поверил в такие совпадения?
   Ничто не дрогнуло в черных бездонных глазах палестинца, когда он
медленно ответил Андрею:
   - Я знал только то, что ты не откажешься помочь мне, маленький братец.
Я не понимаю, о каких совпадениях ты говоришь, но только Аллаху дано
вершить человеческими судьбами. И только Он знает, почему пути
человеческих жизней расходятся и сходятся вновь...
   * * *
   План, который они выработали, был достаточно прост. Сандибад начал было
предлагать Андрею написать Демину и пригласить его на встречу, подписав
послание вымышленным именем, но Обнорский сразу же эту идею забраковал,
сказав, что у него есть человек, способный вызвать гиушника на экстренное
рандеву. Он имел в виду, естественно, Выродина - лейтенант рассказал
накануне, что у него с гиушником оговорен вариант срочного вызова в случае
возникновения какой-либо чрезвычайной ситуации. Таким образом, одна часть
проблемы решалась достаточно просто: Демин, получив условный сигнал,
придет в оговоренное время в назначенное место. Место и время встречи были
также оговорены заранее - если сигнал снимается утром, то встреча
происходит в тот же день в семь вечера у "Аль-Фундук Аль-Кабира"
["Аль-Фундук Аль-Кабир"
   - "Гранд-отель" (арабск.); одна из самых фешенебельных гостиниц в
Триполи].
   Если же сообщение получено после 19.00 - встреча, соответственно,
переносится на сутки. Паролем для вызова обычно служило обыкновенное
письмо на имя Демина, но не Григория Петровича, а Григория Павловича. Это
был конверт, внутри которого находилась какая-нибудь открытка с видом
Триполи, он оставлялся в посольском офисе. Его надо было оставить в
ячейке, отмеченной буквой "Д",- там на стене были закреплены ячейки со
всеми буквами алфавита, и сотрудники сами просматривали поступавшую
корреспонденцию.
   Поскольку Демин, когда находился в Триполи, заходил в посольство по
несколько раз в день, такой способ связи был прост и надежен. Так что
вызвать Демина в назначенное время к "Гранд-отелю" было несложно, а вот
что делать дальше - здесь Обнорский терялся... Как на виду у прохожих
выкрасть человека, тем более иностранца? Однако в этой части проблемы куда
увереннее чувствовал себя Сандибад, который объяснил Андрею, что
волноваться не стоит:
   - Может ведь человек внезапно почувствовать себя плохо на улице?
Настолько плохо, что потеряет сознание? К счастью, рядом окажется машина с
добрыми людьми, которые доставят пациента в то место, где ему окажут
необходимую помощь... Не волнуйся, маленький братец, кое-какой опыт по
этой части у нас имеется...
   Нисколько не сомневаясь в богатом и разнообразном жизненном опыте
палестинца, не волноваться Андрей не мог - слишком многим он рисковал,
слишком многим...
   Выродин достаточно легко согласился послать Демину вызов - лейтенант
был уже настолько подавлен и деморализован, что Обнорскому почти не
пришлось давить на него. Хотя на всякий случай Андрей все же припугнул еще
раз Зятя, сказав ему веско и убедительно:
   - Запомни, сынок, только одно - если ты поможешь нам, то у тебя еще
есть маленький шанс выкарабкаться из говна. Если предупредишь хоть как-то
Демина - считай, что ты покойник. Из Ливии ты уже не уедешь. Но даже если
случится невероятное и ты улетишь в Союз на ковре-самолете - помни, что
там тебя будет ждать любимый тесть, которому до твоего прилета дадут
посмотреть одну интересную пленку... Я доступно объясняю?
   Кирилл в ответ лишь кивал и клялся, что никакого подвоха с его стороны
не будет. Обнорский и сам понимал, что лейтенант находится не в той
ситуации, в которой можно особо рыпаться, но все же... Андрей буквально не
находил себе места, его мучила мысль, что он где-то допустил просчет, не
заметил чего-то очень важного... Но переиграть ничего все равно было
нельзя - машина запущена, ее уже не остановить...
   11 февраля 1991 года, в тот самый день, когда майор Демин должен был с
утра прилететь из Тобрука, лейтенант Выродин отправился после обеда в
посольство и оставил конверт в нужной ячейке. Поскольку Кирилл был в
посольстве частым гостем, никто на него особого внимания не обратил.
Радуясь, что не столкнулся с Деминым впрямую, Выродин вернулся в гостиницу
и заперся в своей комнате, так и не заметив, что на протяжении всего его
маршрута от Мадинат аль-Хадаика до Хай аль-Акваха за ним наблюдали ничем
не выделявшиеся в пестрой трипольской толпе люди.
   Обнорский, удостоверившись предварительно, что Выродин вернулся и
находится у себя, в 18.00 вышел из гостиницы, отошел четыре квартала в
сторону и сел в поджидавший его красный "фольксваген", за рулем которого
сидел приказчик из магазина "Катус".
   "Фольксваген" отвез Андрея на набережную Аль-Фатих, где остановился
недалеко от школы верховой езды Абу Ситта. Там Обнорский прошел метров
двести, потом, словно вспомнив что-то, хлопнул себя по лбу, обернулся и
пошел назад, явно спеша. Через минуту он поймал такси с вмятиной на левой
передней дверце и попросил водителя отвезти его в аристократический
квартал Андалус. Там Андрей снова вышел, попетлял немного по улицам,
проверяя, нет ли за ним наблюдения, и ровно в 19.00 без звонка и стука
вошел через калитку в сад богатой двухэтажной виллы. Не встретив никого во
дворе дома, Обнорский проследовал к главному входу, вошел в холл и, открыв
незаметную дверь в глубокой темной нише левой стены, оказался на винтовой
лестнице, спираль которой спускалась в подвал. В подвале горел свет, но не
было. ни души. Обнорский уселся в массивное деревянное кресло и стал ждать.
   За час он выкурил десять сигарет, поминутно поглядывая на часы. Когда
прошло еще пятнадцать минут, Андрей уже носился по подвалу, гадая о том,
что, могло случиться. По договоренности с Сандибадом он должен был
немедленно покинуть виллу, если никто не появится на ней до 19.30.
   Однако в 20.20 по лестнице забухали тяжелые шаги, и в подвал спустились
трое смуглых черноволосых мужчин - двое не знакомых Обнорскому здоровяков
тащили какой-то тяжелый длинный куль, замотанный в брезент, а замыкал
процессию улыбающийся Сандибад. Андрей шумно выдохнул и отер пот со лба.
   Несмотря на то что в подвале было довольно прохладно, все его тело
горело, как после посещения сауны.
   - Аль-Хамду лиль-Лла [Слава Аллаху! (арабск.)] - бросился Обнорский к
Сандибаду.- Я уже начал беспокоиться... Как все прошло?
   - Нормально,- спокойно ответил палестинец.- Пришлось, правда, немного
поездить по городу... Но Аллах не оставил нас своей милостью...
   Между тем палестинцы ловко распеленали куль и вытащили из него
бесчувственное тело. Андрей вздрогнул, потому что фигура лежавшего без
сознания человека была худощавой и гибкой, очень знакомой... Обнорский
вгляделся в лицо пленника - да, это было то самое лицо, которое показывал
ему на фотографии Сандибад. Двое молчаливых спутников палестинца усадили
безвольное тело в кресло и быстро примотали бинтами руки к подлокотникам,
а ноги - к ножкам. Крепежка была очень плотной, чувствовалось, что эти
люди выполняли такую работу далеко не один раз. Когда они закончили,
Сандибад положил Андрею руку на плечо.
   - Ну, маленький братец, можешь начинать. Мы будем наверху, никто тебе
не помешает. Если потребуется помощь - позови. Он,- палестинец кивнул на
примотанную к креслу фигуру,- должен через несколько минут очнуться. Будь
осторожен и ни в коем случае не вздумай его отвязывать.
   Андрею показалось, что Сандибад хочет сказать ему что-то еще, но
палестинец лишь взглянул на него как-то странно и неожиданно ласковым
движением взъерошил ему волосы...
   Двое парней, принесших Демина в подвал, уже поднимались наверх, к ним
присоединился и Сандибад. Обнорский и человек в кресле остались в подвале
одни.
   Жар у Обнорского внезапно сменился ознобом, его всего колотило, даже
зубы едва не начали стучать. Андрей сжал челюсти и постарался успокоиться,
хотя на сердце у него творилось просто черт знает что. Ведь если до этого
дня все его действия хотя и выходили за рамки обычного, но все же не
подпадали под особо тяжкие статьи Уголовного кодекса, то сегодняшняя акция
- участие в похищении советского офицера палестинскими боевиками -
запросто могла быть квалифицирована как измена Родине. Со всеми, как
говорится, вытекающими... И кто там будет потом разбираться, какие мотивы
двигали Обнорским...
   За всеми этими невеселыми размышлениями Андрей даже не заметил, как
привязанный к креслу человек очнулся и открыл глаза. Когда Обнорский
поднял на него взгляд, Демин уже внимательно его рассматривал, кривя губы
в какой-то странной улыбке... Они долго смотрели так друг на друга, не
нарушая тишины подвала; у Андрея мигом вылетели из головы все вопросы,
которые он хотел задать, его словно заворожили холодные глаза пленника, он
смотрел в них и не верил сам себе: неужели все-таки...
   - Везучий ты, студент,- хрипло выдохнул наконец прикрученный к креслу.-
Кто бы мог подумать...
   - Кука...
   У Обнорского словно камень с души свалился, потому что голос Демина
рассеял наконец все сомнения. Этот голос слишком долго звучал в ночных
кошмарах Андрея, чтобы он не узнал его с первых же фраз...
   Обнорский сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. После того как
Кукаринцев узнал его и не стал ломать комедию типа "кто вы такой?" и "что
здесь происходит?", на Андрея снизошло удивительное спокойствие. Он
придвинул второе кресло почти вплотную и сел в него, закинув ногу за ногу.
   Губы Кукаринцева продолжали кривиться в ухмылке, обнажая желтоватые
зубы.
   Андрей, словно вспомнив что-то, спросил Кукаринцева:
   - Курить будешь? Кука качнул головой.
   - Я бросил. Курение очень вредит здоровью.
   - Вот как? - удивился Обнорский.- И давно бросил?
   - Со вчерашнего дня. Кашель начал мучить,- усмехнулся Кукаринцев.
   - Дело твое,- пожал плечами Андрей.- Только мне кажется, что хорошее
здоровье тебе больше не понадобится...
   - Не пугай меня, студент,- засмеялся Кука.- Ты бы лучше о своем
здоровье подумал. Ты как был дилетантом, так и остался. Неужели я бы пошел
на экстренную встречу с этим недоноском без подстраховки? Ты в говне по
уши, шансов у тебя - ноль. Вернее, твой единственный шанс - это я. Очень
скоро эту вашу нору вычислят и блокируют...
   - Хватит! - резко оборвал Кукаринцева Обнорский.- Если мой единственный
шанс - это ты, будем считать, что у меня нет ни одного шанса. Давай
поговорим, Витя... Или тебе больше нравится имя Гриша? Ну да не суть важно
- у меня к тебе несколько вопросов накопилось...
   - А какой мне смысл на них отвечать? - вскинул брови Кука.- На хуя,
скажи?
   А вот тебе есть над чем подумать - ты ведь даже не знаешь, куда влез,
мальчик. Дело ведь даже не во мне - я всего лишь винтик в огромной машине,
возможностей которой тебе даже не понять. Ты попал в такие жернова,
которые перемелют тебя, даже не заметив,- слишком большие люди их
запустили. Но шанс у тебя есть.
   - Ты, что ли? - усмехнулся Андрей.- Оставим это, Витя, повторяешься...
   - А ты не смейся, студент, я тебе дело предлагаю. Помоги мне отсюда
выбраться - и все у тебя будет хорошо. Того гаденыша, который на меня
навел, все равно менять надо было. Киря овца, с ним никто бы дела иметь не
стал, если бы не его тесть. Прикрытие было изумительное... Будешь вместо
него - это не только жизнь, студент, это большие деньги... Ты ведь даже не
знаешь, какие люди стоят за мной.
   Обнорский откровенно заулыбался и встал с кресла, сунув руки в карманы.
   - Не смеши меня, Кука! Я, конечно, дилетант, но ведь не дебил же полный.
   Сколько ты мне жизни отмеришь, если я тебя из этого подвала вытащу? Час?
   Два? Или ты думаешь, что я забыл, как ты однажды уже пытался меня
кончить?!
   Кукаринцев цыкнул зубом и мотнул головой.
   - Идея тогда, кстати, была не моя - это к товарищу Грицалюку все
вопросы.
   Согласен с тобой, полковник был редкой сволочью, но я-то что мог
поделать?
   Из меня злодея лепить не надо.
   - Где, кстати, твой бывший шеф? - вскользь бросил вопрос Обнорский,
расхаживая по подвалу.
   - Старик переехал в лучший мир,- лицемерно вздохнул Кука.- Сразу как из
Йемена его отозвали. Из Шереметьева не доехал - автомобильная катастрофа.
   Обнорский покачал головой и остановился, глядя на пленника сверху вниз.
   Черты лица Демина обострились, и на какой-то момент Андрею стало жутко:
ему показалось, что вот сейчас сквозь эту маску проступит настоящее лицо
Кукаринцева. Он встряхнулся, отгоняя наваждение, и задал новый вопрос:
   - Скажи, а Царькова - тоже ты убрал? Тогда, в Адене?
   - Нет, конечно,- засмеялся Кука.- А тебе что, жалко майора стало?
Придурок был твой Царьков, одно слово - бывший танкист...
   Обнорского снова затрясло, он с трудом подавил в себе желание ударить
ногой по улыбающейся морде, но вовремя понял, что Кука намеренно выводит
его из себя.
   - Ладно, Витя,- спокойно сказал Андрей.- Оставим прошлые дела. Ты мне
лучше скажи, зачем Илюху убрал? И как ты уговорил его самого письмо
написать? А другие вопросы меня, честно говоря, не интересуют.
   - Опять ты за свое, студент,- осклабился Кукаринцев.- Ну зачем мне тебе
отвечать?
   - Не захочешь отвечать мне - ответишь тем ребятам, которые тебя сюда
доставили. У них, кстати, и свои вопросы к тебе имеются,- пожал плечом
Обнорский.
   Лицо Кукаринцева исказилось, но он нашел в себе силы снова улыбнуться:
   - Пытками пугаешь? Я же говорю - дилетант ты... Любой профи знает -
грош цена той информации, которую из человека муками выдавили. Еще при
Анне Иоанновне поняли, что на дыбе любой в чем хошь сознается - и что
через трубу летал, и что подкоп под Кремль делал...
   Андрей немного растерялся, но быстро нашелся:
   - Зачем же обязательно пытки? Слава богу, в конце двадцатого века
живем, химия далеко вперед шагнула...
   - Никогда не говори о том, в чем плохо разбираешься,- наставительно
сказал Кука,- даже если у вас есть "сыворотка правды", в чем я, кстати,
сомневаюсь, это еще не факт, что она ко мне применима. Это дело тонкое,
студент, требует кое-каких навыков и большого количества времени. Потому
что, если меня просто каким-то говном накачать,- я ведь и помереть могу. А
ну как сердце не выдержит? Валяйте, пробуйте - я потерплю, помучаюсь,
время сейчас на меня работает...
   - Кончилось твое время, Витя... Проиграл ты. Сколько хочешь можешь
пыжиться, профессионала из себя строить, а ведь проиграл-то ты. И кому,
Витя? Студенту-дилетанту. А?! Что - не так? Хуево тебе сейчас, правда? И
никакой ты не профи, гондон блядский, курва ты, Витюша.
   Как ни пытался Кукаринцев сохранить улыбочку на лице, но переросла она
в оскал, его левое веко задергалось в нервном тике, а на шее выступили
красные пятна.
   - Ты-то чем лучше, студент? Над связанным куражишься? Развязал бы мне
руки - вот и посмотрели бы тогда, кто из нас гандон, кто проиграл, кто
выиграл.
   Твои дружки за тебя все сделали, так что если я кому и проиграл, то им,
а не тебе.
   Андрей в ответ зло расхохотался и подошел к Кукаринцеву вплотную.
   - А какой мне интерес, Витюша, руки тебе развязывать? А? Шанс получить
хочешь? Он дорого стоит, шанс-то...
   Оба с ненавистью смотрели друг на друга и тяжело дышали, наконец Кука,
подавив в груди какой-то нутряной звериный клекот, прошипел сквозь зубы:
   - Развяжи мне руки, если не трус. Слышь, Обнорский?! Давай - по-мужски
все выясним! Хочешь про Илью своего узнать? Так и быть - скажу тебе. Ты
меня развяжешь - я тебе рассказываю. А потом и выясним, кто из нас чего
стоит...
   Что - кишка тонка? Трус ты, Обнорский. Грицалюк, покойник, в Йемене
тебя на голый испуг взял - не забыл еще, как дело было? И сейчас ты меня
боишься, а я тебя - нет. И не взял бы ты меня никогда в одиночку, сынок.
Усрался бы, а не взял.
   Как ни говорил сам себе Обнорский, что Кукаринцев нарочно выводит его
из себя, пытаясь выиграть время и завладеть инициативой в разговоре, все
равно глаза ему начала застилать красная муть яростной, нечеловеческой
ненависти.
   Знал Кука, по каким болевым точкам бить, знал...
   Андрей провел рукой по лицу, с которого стекали капли пота, и хрипло
выдохнул:
   - По-мужски все выяснить хочешь, сволочь? Считай - уговорил. Только про
Илью ты мне сначала расскажешь, а уж; потом я тебя развяжу. Боюсь,
говоришь?! Отбоялся я все свое, Витя! Это ты сидишь и трясешься, потому
что смерть свою чуешь. Метка у тебя на морде, мертвый ты уже!
   Андрею и в самом деле почудился на перекошенном лице Кукаринцева некий
отпечаток, и он вспомнил, как рассказывал однажды Сиротин, что иногда
действительно на войне трудноописуемая словами отметина смерти проступала
сквозь черты живых еще людей...
   Кукаринцев, казалось, успокоился, он с интересом посмотрел на
Обнорского и спросил почти спокойно:
   - Где гарантии, что ты развяжешь меня, когда я тебе про твоего дружка
расскажу?
   Андрей покачал головой:
   - Я тебе слово даю. А других гарантий ты все равно не получишь.
   Кука усмехнулся и кивнул:
   - Ну что ж, студент. Посмотрим, чего твое слово стоит. Ну так что тебя
интересует? Как Новоселов согласился газом травануться? Сам догадаться не
сумел? А ведь просто все. Помнишь, какой это день был?
   У Андрея словно щелкнуло что-то в голове, замкнулся какой-то контакт, и
он, пораженный, прошептал:
   - Ирина...
   - Правильно мыслишь, Палестинец. Дошло наконец-то. Значит, не совсем ты
безнадежный, попал бы вовремя в нормальные руки - глядишь, и из тебя бы
толк получился... Илья твой, кстати сказать, мужчиной оказался... Не сучил
ножками, не плакал. Сообразительным он парнем был, понял, что ему все
равно конец, зато ушел красиво, бабу свою за собой не потянул. Я ему
честное предложение сделал: либо он сам себя кончает и соответствующее
письмо пишет, либо при невыясненных обстоятельствах погибает, но тогда у
его жены на таможне в Триполи наркотики находят. Знаешь, что с такими
бабами в Ливии делают?
   - Знаю,- прошептал Обнорский, глядя на сидящего перед ним выродка
остановившимися глазами.
   - Ну вот,- кивнул Кукаринцев.- И Илья знал. Мужа находят убитым, жену
тормозят на таможне с наркотой... Значит, разборки с местными самсарами
[Самсар - спекулянт, в том числе торговец наркотика (арабск.)] у семейства
Новоселовых были... Даже если бы и выдали потом Новоселову нашим - она из
здешней тюрьмы свихнувшейся калекой вышла бы... Здесь ведь специальных
тюрем для женщин нет...
   Обнорский и сам это знал. В 1987 году в Триполе двух жен советских
офицеров поймали в супермаркете на мелком воровстве и отвезли в тюрьму,
где сидели местные уголовники. Когда через три дня посольство добилось их
освобождения, несчастные женщины даже не могли уже ходить - трое суток их
насиловала без перерыва вся тюрьма...
   - Ну и все,- продолжал между тем Кукаринцев.- Он письмо написал, сам
баллон газовый в спальню оттащил. Хорошо держался парень. Мне - хочешь
верь, хочешь нет! - даже как-то обидно стало, что из-за этого пидора
Выродина приходится такие дела делать. Не полез бы Илья в тот самолет -
ничего бы и не было. Да, видать, судьба... Кстати, раз уж у нас такой
разговор откровенный пошел, скажи мне, где прокол вышел? Я вообще-то и сам
догадываюсь, но уж так, для развития кругозора...
   Обнорский долго молчал, потом достал очередную сигарету и закурил.
   - Креветки,- наконец сказал он.- Илья очень не любил креветки. Тошнило
его от них.
   - Так я и думал,- прищелкнул языком Кукаринцев,- Мне это место в письме
тоже как-то не понравилось... Только его уже не переписать было - все мы
задним умом крепки...
   Андрей глубоко затянулся и задал Кукаринцеву вопрос:
   - Скажи, Витя... А ради чего ты все это наворотил? Что за борта на
"Майтигу" приходили? С оружием? Ты, видать, как в Йемене им торговать
начал, так и остановиться никак не можешь? Одного понять не могу - что же
за страна у нас такая, если запросто целыми самолетами воровать можно...
   Кукаринцев подмигнул Обнорскому и укоризненно протянул:
   - Ну, студент, мы так не договаривались... Про Илью я тебе по-честному
рассказал, а про другое у нас уговора не было. Да и незачем тебе это знать.
   Все равно переварить не успеешь, поверь мне. И не важно, кто из нас
первым на тот свет уйдет,- ты, Обнорский, все равно не жилец. Не надо было
тебе лезть в эту историю. Потому что за самолетами, что ты ворованными
назвал, стоят люди, про которых ты только в газетах читал... Ясно тебе?
   - Ясно,- ответил Андрей.- Илья тебя узнал перед смертью?
   - Узнал,- кивнул Кукаринцев.- Потому и понял все сразу. Я же говорю -
понятливый он был. Ну так что, студент,- слово держать будешь?
   Обнорский молча шагнул к его креслу, вытащил из кармана маленький
перочинный нож и надрезал бинты, которыми была примотана к подлокотнику
левая рука Куки. Потом отошел на несколько шагов и все так же молча
смотрел, как лихорадочно развязывает сам себя Кукаринцев. Страха Обнорский
никакого не испытывал - сгорел его страх, действительно, одна только
ненависть осталась. Ощутил он, правда, несильный укор совести - просил
ведь Сандибад ни в коем случае не развязывать Куку... Ну, палестинец себя
в обиду не даст. Да и не выйдет Кука из подвала, не позволит ему Андрей
этого сделать. А Сандибаду он потом все объяснит, и тот должен будет его
понять.
   Потому что не Куке хотел Андрей доказать, что не боится его, а самому
себе... Не с капитаном Кукаринцевым хотел он драться, а со всеми теми, кто
исковеркал и опохабил его жизнь, с теми, для кого люди были всего лишь
расходным материалом.
   Между тем Кука полностью освободился, встал и мгновенно скрутил
разложенные полосы бинтов в крепкий толстый жгут. Растянув этот жгут
руками, он усмехнулся, глядя на Обнорского с жалостью, как на убогого.
   - Все-таки ты дилетант, студент. Дилетант и романтик. Дурак ты,
Обнорский, эмоциональный дурак. Даже жалко, что твоего благородства уже
никто не оценит.
   Андрей уже не обращал внимания на слова, вылетавшие изо рта
Кукаринцева, ловко манипулировавшего жгутом. Обнорский чуть подался вперед
и внимательно следил за плавными, уверенными движениями Кукаринцева,
постепенно приближавшегося к нему. Внезапно лицо Куки исказило выражение
крайнего удивления, у него буквально глаза полезли на лоб, словно за
спиной Андрея появилось нечто запредельно страшное.
   - Старый номер, Витя,- усмехнулся Обнорский.- Даже неинтересно...
   Но в этот момент Обнорский и сам вдруг услышал какой-то шорох сзади.
   Обернуться он не успел, потому что две пары крепких рук обхватили его с
двух сторон, мгновенно блокировав все возможности к сопротивлению.
   Сковавшие его объятия были настолько плотными, что Андрей не мог даже
повернуть головы; откуда-то из-за его спины выскочили еще двое и бросились
к Кукаринцеву, который от неожиданности успел захлестнуть руку одного из
нападавших в петлю жгута, но второй человек кувыркнулся вперед, и Кука
осел на пол, словно сломанная кукла,- Обнорский даже и удара-то никакого
не заметил...
   Андрей, по-прежнему не понимая, что происходит, попытался рвануться
вперед, потом резко присел, чтобы попробовать освободиться от оплетавших
его захватов, но добился лишь того, что невидимки сдавили его еще крепче -
так, что он почувствовал резкую боль в суставах рук. И в этот момент
кто-то сзади сказал знакомым голосом по-русски:
   - Спокойно, Андрюша, спокойно. Расслабься, все будет хорошо. Все уже
хорошо.
   Обнорскому показалось, что он окончательно сходит с ума, потому что
руки невидимок развернули его лицом к Роману Константиновичу Сектрису,
старшему группы пехотной школы. Полковник смотрел на Андрея с легкой
полуулыбкой, чуть склонив голову набок. Обнорский резко зажмурился и снова
открыл глаза - Сектрис не исчез, он хмыкнул и сказал:
   - Успокойся, все нормально. Все уже кончилось. Психовать не будешь?
   Обнорский качнул чугунной головой, и державшие его руки разжались.
Андрей оглянулся - четверо мужчин европейской внешности молча привязывали
Кукаринцева обратно к креслу. Рот Куке залепили широким лейкопластырем,
но, судя по открытым вытаращенным глазам, Демин был в сознании.
   - Пойдем, Андрюша,- тронул Обнорского за рукав Сектрис и первым пошел в
глубь подвала, где в самом темном углу была открыта маленькая пластиковая
дверь, через которую по пологой лестнице полковник вывел Андрея, шагавшего
как в гипнотическом сне, в сад виллы...
   В саду было уже совсем темно, еле слышно шелестели апельсиновые
деревья, клонясь к земле под тяжестью еще зеленых плодов...
   - Курить будешь? - спросил Сектрис. Андрей машинально кивнул и молча
взял из протянутой пачки сигарету. Полковник явно ждал каких-то вопросов,
и Обнорский, сделав несколько глубоких затяжек, действительно спросил его:
   - Значит, вы все знаете?
   Роман Константинович улыбнулся - сейчас он совсем не был похож на
дураковатого предпенсионного дедушку, каким всегда казался Обнорскому.
   - Все, Андрюша, знает только Господь Бог. Так что все мы знать не
могли, но, скажем так, кое-что контролировали.
   - Контролировали? - тупо переспросил Обнорский.- Вы из Комитета?
   Сектрис улыбнулся с еле заметной лукавинкой, впрочем, в его улыбке не
было насмешки - так улыбаются сильные, добрые взрослые наивным, детским
вопросам.
   - Ты полагаешь, что в нашей стране других спецслужб, кроме Комитета и
ГРУ, нет? Все очень сложно, Андрюша. Все действительно очень сложно,
гораздо сложнее, чем ты думаешь. И конечно, ты понимаешь, что я многого
тебе сейчас объяснить не смогу. Потому что операция, в которой ты оказался
задействованным, касается вопросов коррупции на самом высоком уровне. На
самом высоком.
   - Коррупции? - переспросил Андрей.
   - Да, Андрюша, к сожалению, коррупции. Поэтому ты должен понять - мы не
можем себе позволить пока еще очень многого. Видишь ли, когда дело
касается таких высокопоставленных лиц, как в нашем случае, это неизбежно
затрагивает уже и интересы всего государства в целом... И чтобы не
провоцировать ненужные скандалы и потрясения в умах, мы вынуждены
действовать... э-э...
   не совсем традиционными методами. Но мы делаем это не для собственной
забавы, а для блага государства.
   Обнорский несколько раз кивнул. Впрочем, если б он уже совсем отошел от
шока, вряд ли смог бы понять все до конца.
   - А где Сандибад и его люди? - спросил Андрей полковника.
   - Сандибад просил передать тебе привет. Он надеется, что ты все поймешь
правильно. Ему пришлось срочно уехать - сам понимаешь...
   Андрей вздохнул и закрыл глаза. Господи, ну каким же он был дураком...
   Правду сказал Кука - он действительно всего лишь дилетант и дурак с
налетом романтического флера... Словно услышав мысли Обнорского, Сектрис
похлопал его по плечу:
   - Я понимаю, тебе нелегко сейчас, сынок. Но ты хорошо держался. Мы даже
не ожидали. В общем, ты молоток.
   - Молоток? - усмехнулся Обнорский.- Скорее уж просто кролик. Баран на
привязи.
   - Зачем же так,- укоризненно покачал головой Сектрис.- Бараном тебя
назвать как раз трудно... Сделать то, что ты смог, без специальной
подготовки, практически в одиночку... Это, я тебе скажу... Так что никакой
ты не баран и не кролик.
   - Да? - вздохнул Андрей, отводя взгляд.- А кто же я для вас, товарищ
полковник? Сектрис снова улыбнулся:
   - Как это ни банально прозвучит, ты настоящий офицер и гражданин,
Андрюша.
   И еще - ты оказался настоящим другом для своего Ильи.
   Обнорский поднял голову и глянул полковнику прямо в глаза.
   - Роман Константинович, если вы с самого начала знали о смерти капитана
Новоселова, почему же не предотвратили? И почему Илью продолжают считать
самоубийцей?
   Сектрис вздохнул и спрятал улыбку.
   - Я же объяснил тебе. Во-первых, мы далеко не все знали. Нам еще только
предстоит многое узнать. И во-вторых, есть еще и интересы государства,
которые мы должны соблюдать, несмотря на свои личные эмоции.
   - А разве жизнь и честь офицера - это не государственные интересы? - не
опускал взгляда Обнорский.
   Сектрис покачал головой и дотронулся до руки Андрея.
   - Не будем сейчас спорить. Возможно, у нас еще найдется время обо всем
подробно переговорить. Сейчас тебе нужно просто расслабиться и прийти в
себя. И еще - тебя очень хотела видеть Лена. Она ждет - сейчас тебя к ней
отвезут.
   Трудно уже было чем-то удивить Обнорского, но полковник, словно
классный факир, приготовил ему все-таки сюрприз под занавес.
   - Стало быть, она тоже на вас работает? - севшим голосом спросил
наконец Андрей. Полковник нахмурился:
   - Лена работает не на нас, а на государство. Она наш сотрудник, офицер,
и выполняла свою задачу. Скажу больше - она была твоим ангелом-хранителем.
Ну да вы сами обо всем поговорите. Не нужно ершиться, Андрюша. Ступай,
машина ждет тебя у ворот. А у меня, прости, еще очень много работы.
   - Не верю я в ангелов, товарищ полковник. А тем более - в хранителей.
   Сектрис, не ответив, повернулся и пошел к вилле. Обнорский долго
смотрел ему вслед, а потом направился к воротам.
   * * *
   В машине, которая везла Обнорского к аэрофлотской вилле, сидели, кроме
него, двое - смуглый водитель, лица которого с заднего сиденья Андрей
разглядеть не сумел, и крепкий русоволосый парень лет тридцати, с
физиономией типичного комбайнера, словно сошедшего с плаката: "Весь
убранный хлеб - в закрома Родины!"
   "Комбайнер" хлопнул Обнорского по плечу и сразу начал рассказывать
какие-то бородатые анекдоты словно старому приятелю, с которым ехал на
пикник.
   Андрей на его шуточки не реагировал. Закрыв глаза, он пытался, как
выражался когда-то Илья, "собрать мысли в кучу". Картина получалась
безрадостной. Обнорский-то думал, что ведет самостоятельное расследование
причин гибели Ильи, ломал голову, отыскивал следы, воображал себя гончей,
бегущей за неведомый зверем, а что оказалось? Следы, которые он якобы
находил, просто подсовывали ему под нос те, кого сама по себе смерть
Новоселова не волновала - им нужно было "государственные интересы"
   защищать... А он радовался, как дурак, что все так хорошо получалось,
великим сыщиком себя возомнил... И ведь чувствовал же, что не так что-то,
слишком уж много совпадений было, слишком ему везло... Андрей вспомнил,
как "удачно" послал его со Шварцем в Азизию референт, как несколько
вечеров подряд допрашивал его особист, не давая времени для колки Зятя...
   Специально ведь, наверное, притормаживали тогда, аккурат до прилета
Ратниковой... Лена... Вспомнив, кем она стала для него за эти месяцы,
Обнорский даже зубами заскрипел от злости на самого себя...
   Андрею вдруг пришло в голову, что его, возможно, везут вовсе не к Лене,
а на какой-нибудь пустырь, а там просто убьют... Утром трипольская полиция
обнаружит очередную жертву ночного разбоя... От этой мысли Обнорскому
стало зябко, но он постарался собраться и начал внимательно следить за
своими спутниками-провожатыми. Они, однако, вели себя абсолютно спокойно:
шофер не отрываясь смотрел на дорогу, а "комбайнер", видя, что Андрею
совсем невесело, перестал шутить и сказал серьезно:
   - Не переживай ты так, старик, и на меня не дуйся. Я ведь не топтуном
за тобой поставлен... Знаешь, если откровенно - "директор" тебя уважает,
говорит, что все у тебя еще впереди...
   Машина уже подъезжала к аэрофлотской вилле, она остановилась у самых
ворот, и Андрей взялся за ручку дверцы.
   - Спасибо за откровенность.
   "Комбайнер" пожал плечами и крикнул вслед Обнорскому:
   - Карета будет тебя ждать!
   Обнорский, не ответив, направился прямо к гостевому домику, в котором
против обыкновения горел свет. Андрей вошел не постучав, и навстречу ему
сразу бросилась Лена, ждавшая его в гостиной.
   - Здравия желаю, товарищ капитан! - гаркнул ей в лицо Обнорский,
вытягиваясь по стойке "смирно". Лена заглянула ему в глаза и, не заметив в
них веселой дурашливости, вымученно улыбнулась:
   - Ну зачем ты так, Андрей...
   - Что? - продолжал куражиться Обнорский.- Неужели ошибся? Неужели уже
майор?
   Ратникова поднесла руку ко рту, и лицо ее исказилось, как от сильной
боли.
   - Андрюша, не надо так...
   - А как надо? - Обнорский стер с лица отупело-солдафонское выражение.-
Как, Лена?
   Ратникова подошла к нему вплотную и вдруг обняла, притянула к себе и
плача начала покрывать его лицо поцелуями:
   - Ты просто устал, тебе много пришлось пережить, иди ко мне, я помогу
тебе...
   Обнорский чуть было не поплыл, почувствовав запах ее волос, но, словно
опомнившись, резко оттолкнул женщину от себя.
   - Прости, дорогая... Но я как-то не очень люблю групповой секс. Тебе
каждый раз, прежде чем ты со мной в постель ложилась, приходилось брать на
это санкцию у "старших товарищей"? Или они тебе абонемент на время всей
операции выписали?
   Лена растерянно смотрела на него, словно не веря своим глазам.
   - А ты, Андрей, можешь быть очень жестоким... В чем я перед тобой
виновата?
   В том, что выполняла свою работу? Постель к ней не относилась, просто я
думала, что ты действительно станешь для меня близким.
   - Перестань.- Обнорский устало сел на диван.- Ты хочешь поговорить?
Давай поговорим. Только разреши мне сначала пару вопросов задать. Одна
просьба:
   не можешь ответить правду - не отвечай лучше ничего...
   Лена села в кресло у журнального столика и вздохнула.
   - Спрашивай.
   - Тогда, в Адене, ты уже работала в этой вашей таинственной конторе?
   - Не совсем,- покачала головой Ратникова.- Я тогда еще только училась и
стажировалась в... в другой организации.
   - Так что же? - вскинул брови Обнорский.- Значит, твои полеты - это
что, практика такая была?
   - Что-то вроде этого,- улыбнулась Лена. Впрочем, улыбка была совсем
невеселой.- Пойми, когда тогда, в Адене, ты и твой друг спасли нас, я
потом... Я не могла не рассказать, как все было на самом деле... Просто не
могла. А тебя я сразу узнала, когда лицо увидела...
   - Понятно,- кивнул Обнорский.- А потом однажды все это вспомнили, когда
понадобилось, и тебя решили запустить в игру... Так?
   - Спать мне с тобой никто не приказывал - я сама этого захотела. Был бы
на твоем месте другой человек - ничего бы не было...
   Андрей покивал, разглядывая свои ладони, и снова поднял голову.
   - А ведь я тебе так верил, Лена... Даже самому сейчас смешно.
   Она вскочила и снова попыталась обнять Обнорского.
   - Не надо, не говори так, Андрей... Я просто не могла, не имела права...
   Эта разработка началась много лет назад, и мне просто никто не позволил
бы развалить ее... Я ведь не просто механически согласилась в ней
участвовать - это был шанс увидеть тебя... Я действительно помнила о тебе
все эти годы... А теперь... теперь все может быть совсем по-другому. Ты
очень "директору" понравился, и мы можем работать вместе.
   - Государственные интересы защищать?
   - Да, государственные. А что в этом постыдного или смешного? В каждом
государстве должны быть люди, способные его защитить и сохранить... А у
тебя есть все данные для такой работы... Конечно, сначала придется еще
многому научиться, но ты справишься...
   Тем более за тебя сам "директор" будет ходатайствовать...
   - Какая честь! - насмешливо хмыкнул Обнорский, но Лена насмешку не
приняла.
   - Это действительно большая честь, Андрей... И потом - тебе ведь
нравилось то, чем ты занимался, когда вел свое расследование... Методы
разные изобретал... А я у тебя самая плохая получаюсь, хуже даже этой
Маринки Рыжовой, с которой ты... Что, не так?
   - Не так,- ответил Обнорский, высвобождаясь из ее рук и вставая с
дивана.- Не так, Лена. Не нравилось мне то, чем пришлось заниматься. Хотя
я и поступал так, как поступал, но через нормальных людей, как это ваша
контора делает, не перешагивал. Я хотел правду узнать, чтобы Илью
перестали считать самоубийцей... А для вас и я, и Илья, и его
полусвихнувшаяся Ирина - просто пешки, мусор по сравнению с
"государственными интересами", которых, кстати, никто толком
сформулировать не может...
   - Перестань, Андрей,- чуть не закричала Ратникова.- Тебе потом будет
стыдно за эти слова! Разве не мы помогли тебе с делом Ильи разобраться? Ты
хотел правду узнать - ты ее узнал, а теперь тебе просто больно оттого, что
она тебе слишком тяжело досталась...
   Обнорский покачал головой и сморщился.
   - Вы не помогали мне, а использовали меня... Как наконечник для бура,
как презерватив! И я даже догадываюсь почему. Невыгодно вам было самим
светиться - вдруг что-нибудь не так сложилось бы, ведь в этом деле с
левыми транспортами очень крутые люди замешаны... Настолько крутые, что
вполне могли бы и "директора" вашего на пенсию отправить, и всю контору
разогнать, если бы вы прокололись... Поэтому вам нужен был гарантированный
успех, вот вы и нашли дурака, выставили его впереди себя - пусть
расследует парень, а если сгорит, проколется, вы и тут не при делах: это
его личная инициатива была, он в самоубийство своего сумасшедшего друга не
поверил, потому что сам был таким же... Так что нечего мне своих слов
стыдиться - это вы забавлялись со мной, как со слепой мышкой, а не я с
вами... А теперь вы хотите, чтобы я стал таким же, как вы? Чтобы точно так
же людьми, как шахматными фигурами, играл?!
   - Ты просто сам не понимаешь, что говоришь, Андрей! Ты ничего не знаешь
о нашей работе! - Лена сложила руки перед грудью и уже не просто говорила,
а словно умоляла Обнорского. А в него вдруг словно новые силы влились, и
он продолжал:
   - Может, я мало знаю о вашей работе. Зато я хорошо понял кое-что другое.
   Самое страшное - это изменить себе. Однажды, больше пяти лет назад,
полковник, который тоже много говорил о "государственных интересах", сумел
поставить меня на колени - я понял это только после смерти Ильи, потому
что она заставила меня с колен встать. Илья ведь собой не только ради
Ирины пожертвовал - он и меня спас, проснуться заставил... Не нужны мне
рекомендации вашего "директора", и работать с вами я не буду. С Кукой
договаривайтесь - он согласится. А я теперь человек вольный. Вы самого
главного понять не сумели - я ведь за каштанами в огонь сам полез, что бы
вы там ни моделировали... Я волю почувствовал, Лена, я понял, что самое
большое счастье - это самому выбирать дорогу. И я ее выбрал - она в
стороне от вашей.
   - Ты делаешь очень большую ошибку, Андрюша,- совсем тихо сказала Лена.-
Ее потом очень трудно будет исправить. Почти невозможно.
   - Нет, Лена. Я очень много ошибок в жизни делал, но сейчас поступаю
правильно. Тебе просто не понять этого, потому что у нас правды разные.
   - Андрей...- Лена встала с дивана и заговорила почти спокойно. Только
еле заметное подрагивание ее голоса выдавало крайнюю степень напряжения.-
Если ты не изменишь свою позицию... последствия могут быть очень
печальными.
   Непоправимыми. И никто уже не сможет тебе помочь.
   Обнорский с удивлением посмотрел на Ратникову, будто увидел вдруг перед
собой абсолютно незнакомую женщину:
   - Пугаешь? Ты - меня?.. Зря, Лена. Человек, который однажды нашел в
себе силы встать с колен, никогда больше не опустится на них, пока жив. Не
надо меня пугать. Я и так все понял: либо с вами в одной упряжке, либо я -
лишний свидетель. А вам неконтролируемые свидетели не нужны. Но меня и так
слишком долго контролировали... Я, наверное, не очень правильно жил, Лена,
не с теми спал, с кем хотел, не там работал, где мог бы... С людьми,
наверное, не. так поступал, как надо... Даже другу своему, который мне
жизнь спас, помочь ничем не смог, рядом вовремя не оказался... Правду о
его смерти узнал - да доказательств не уберег... Я словно не своей жизнью
жил, Лена... Пойти мне с вами - это все равно что Илье на могилу плюнуть.
Не сделаю я этого. Жизнь прожить по-человечески не получилось - так хоть
помру с чистой совестью.
   - Как знаешь,- сказала Ратникова.- Я тебя предупреждала как могла.
   Она вдруг осеклась, будто поняв, что сказала что-то непоправимо
страшное, качнулась было к Андрею, но натолкнулась на его взгляд и
остановилась, уронив руки. Обнорский молча смотрел на женщину, которую
когда-то спас, которой еще совсем недавно чуть было не объяснился в любви
и которая только что пыталась вербовать его в свою контору, угрожая в
случае отказа "непоправимыми последствиями". И не дай бог никому, даже не
самым хорошим людям, хоть в малой мере испытать то, что чувствовал Андрей,
глядя на Лену Ратникову...
   Обнорский медленно подошел к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся
- в глазах Ратниковой стояли слезы, которые она как-то умудрялась
сдерживать.
   - Жаль мне тебя, Лена,- сказал Андрей спокойным тоном смертельно
уставшего человека.- Сука ты дешевая.
   Открыв дверь, он вышел из домика и уже не услышал рыданий оставшейся в
комнате женщины.
   Выйдя из ворот виллы, он столкнулся с прогуливавшимся по улице
"комбайнером", который, увидев лицо Андрея, даже не попытался снова
изобразить из себя доброго весельчака. Обнорский вздохнул и спросил его:
   - Ну, что теперь?..
   "Комбайнер" пожал плечами и ответил вопросом на вопрос:
   - Куда тебя отвезти?
   Андрей настолько растерялся, что даже усмехнулся:
   - А ты не знаешь?
   - Куда скажешь - туда и отвезу,- ответил парень.
   - Ну, тогда поехали в гостиницу,- хмыкнул Обнорский.- Куда мне еще
ехать-то... Жаль, старина, кабаков здесь нет. Ох, и наебенился бы я
сегодня...
   Всю дорогу до гостиницы никто в машине не проронил ни слова. Лишь когда
они уже въехали в Хай аль-Аквах, "комбайнер" повернулся к Андрею и
негромко сказал:
   - На всякий случай... Ты, конечно, парень и сам неглупый, но "директор"
   попросил еще раз напомнить: будет много проблем, если ты начнешь
что-нибудь рассказывать, и у тебя, и у тех, кому расскажешь... Так что не
надо, ладно?
   Обнорский вымученно улыбнулся и спросил:
   - О чем рассказывать-то?
   - Вот и я говорю - не о чем,- подхватил провожатый.
   Обнорский потер рукой левый висок и кивнул:
   - Пусть ваш "директор" не волнуется. Некому мне рассказывать. Да и кто
поверил бы? Так что не переживайте.
   - А никто и не переживает,- улыбнулся "комбайнер".- Наше дело -
предупредить...
   Андрей поднялся на свой этаж, открыл дверь квартиры и прошел в свою
комнату, не зажигая света. Там он прямо в одежде лег на кровать и закрыл
глаза. Больше всего на свете ему хотелось уснуть и хоть на несколько часов
оторваться от своей боли и памяти... И сон сжалился над ним...
   Следующим днем была пятница - выходной во всех мусульманских странах.
На завтрак Обнорский не пошел и пролежал чуть ли не до полудня на кровати,
бездумно глядя в потолок, пока к нему в комнату не ворвался Шварц, тараща
крупные черные глаза:
   - Палестинец! Дрыхнешь, что ли? Слышал, что случилось-то? "Я хуею,
Клава, в этом зоопарке".
   Андрей сел на кровати и равнодушно взглянул на Вихренко, потирая рукой
левый висок.
   - Ты что, пил вчера, что ли? - удивился Сергей, посмотрев на его
всклокоченные волосы, помятое угрюмое лицо и покрасневшие глаза.
   - Нет,- качнул головой Обнорский.- Просто нездоровится... Что стряслось?
   Американцы десант высадили?
   - Круче! - возбужденно ответил Шварц, засовывая в рот сигарету.- В
контингенте за одно утро два ЧП сразу: Кирилл помер и хабира одного,
гиушника, ливийцы застрелили, представляешь? Все на ушах - два трупа
сразу, прикинь? И оба - по пьянке. Выродин где-то с утра спиртягой
насосался и к Завьяловым поперся - догоняться, не иначе. До квартиры не
дошел, с лестницы ебнулся и все, затылком о ступеньку. Прямо на глазах у
двух хабиров-моряков - они как раз в подъезд зашли. Ну, конечно, "скорую"
вызвали - все без толку... А с гиушником, майором этим, Демин вроде его
фамилия,- целый детектив. Он еще ночью где-то нажрался в три пизды - и на
подвиги его потянуло, и занесло на какой-то охраняемый объект около
резиденции Каддафи.
   Часовой ему крикнул - тот прет вперед, ничего не соображая, ну солдатик
и пальнул... Представляешь, что сейчас в Аппарате творится? Главный,
говорят, весь белый: гиушник-то еще ладно, а вот Киря... Самого зятя
товарища генерала Шишкарева не уберегли... Теперь можно тотализатор
устраивать, кого раньше снимут - Плахова как главного и отвечающего за все
или замполита - как недоглядевшего и упустившего... Меня Петров видел -
просил передать, чтобы мы Кирюхины вещи собрали - в Союз отправлять будут
вместе с цинком.
   - Да,- сказал Обнорский и тоже полез за сигаретой,- действительно
дела...
   Он не сомневался, что вскоре и сам отправится вслед за Кукой и Зятем,-
контора полковника Сектриса (хотя какой он, к чету, Сектрис!) работала
серьезно, а позицию Андрея до "директора" уже, несомненно, довели...
   Обнорский вспомнил свой последний разговор с Леной и даже чуть
застонал, но не от страха или сожаления за сказанные Ратниковой слова, а
от душевной муки, которая жгла его изнутри. И он подумал - хорошо бы, если
бы все кончилось побыстрее...
   - Ты чего стонешь-то, Палестинец? - встревожился Вихренко.- Вправду,
что ли, заболел?
   - Нет,- ответил ему Андрей.- Ничего страшного. Съел вчера что-то не то.
   - А ты суп вчера в столовой ел? - спросил Шварц.
   - Вроде ел,- пожал плечами Обнорский.
   - Вот им и траванулся,- убежденно кивнул Вихренко.- Я как вчера на него
глянул - все понял. Не суп, а похлебка из семи залуп. Совсем говном
кормить стали. Зато прапорюгу этого, Москаленко, завстоловой, из отпуска
встречать в аэропорт генеральский "вольво" ездил... Давай я тебе
интестопанчику принесу - патентованное средство, от живота великолепно
помогает, опробовано...
   Андрей вздрогнул и внимательно посмотрел Сергею в глаза. Похоже, Шварц
предлагал таблетку вполне искренне, но Обнорский все же покачал головой:
   - Спасибо, Сережа, не надо. Я полежу, может, и само пройдет...
   К его глубокому удивлению, с ним ничего не случилось до следующего
утра, и Андрей засобирался на работу. Лежать в комнате, обливаясь холодным
потом от каждого стука или шороха, было уже просто невмоготу...
   В пехотной школе он узнал еще одну новость: оказывается, у полковника
Сектриса минувшей ночью был сердечный приступ, его возили в госпиталь,
делали кардиограмму, нашли там что-то очень нехорошее и срочно собирались
отправлять в Союз по состоянию здоровья. Никто из преподавателей и
переводчиков по этому поводу, правда, особенно не горевал...
   Прошло еще две недели, за которые Обнорский совсем уже дошел до ручки:
он похудел килограммов на десять, курил по две пачки в день и почти не
выходил из гостиницы.
   Сначала Андрей пытался что-то придумать, в его голове рождались
фантастические планы побега... Но куда убежишь из Триполи без документов,
с одной только битакой наемника, без денег и оружия? До Италии шестьсот
пятьдесят километров морем, на юг - сплошная мертвая пустыня, дороги на
Тунис и Египет перекрыты патрулями...
   К тому же Обнорский ни на мгновение не сомневался в том, что за ним
постоянно присматривают, и он не хотел развлекать контролеров
бессмысленными, однозначно обреченными на неудачу попытками спастись.
   Андрей не желал уподобляться загнанной в угол крысе, визга и метаний от
него не дождутся...
   Он заставлял себя держаться, но сил с каждым днем оставалось все
меньше, нервы у него все же были не железные...
   Глаза у Обнорского глубоко запали, а скулы туго обтянулись кожей, как у
чахоточного старика, не верящего в выздоровление... Шварц предполагал, что
на Андрея так сильно действовала ностальгия по родине и отсутствие женской
ласки, но ни с первой проблемой, ни со второй ничем помочь Обнорскому не
мог. Союз был далеко, а палочка-выручалочка холостяков Марина Рыжова
неожиданно уехала вскоре после смерти Кирилла Выродина в Союз в отпуск -
что-то у нее стряслось там то ли с отцом, то ли с матерью.
   Когда наступил март, который ливийцы называли месяцем четырех времен
года, потому что погода в это время в Джамахирии меняется по несколько раз
на дню, Андрей понял, что еще немного - и он просто сойдет с ума. Никто к
нему не подходил, ни о чем не говорил, словно все памятные события и
контора полковника Сектриса ему пригрезились. Над Обнорским словно
издевались, оставив его жить в постоянном ожидании смерти, которая могла
прийти каждую минуту.
   И тогда Обнорский решил - поскольку терять ему все равно уже нечего, а
терпеть такую муку нет никаких сил, устроить "сольный концерт по заявкам".
   Он достал у знакомых летчиков и пэвэошников несколько литров спирта и
задумал закатить "образцово-показательную" пьянку с невыходом на работу,
приставаниями к замужним женщинам и прочими безобразиями за которые по
всем понятиям полагалось только одно - немедленная высылка в Союз и
предание полной анафеме.
   Вихренко как раз уехал в командировку в Мисурату с группой хабиров,
устанавливавших там новое оборудование для систем ПВО, никто Андрею не
мешал - и он запил.
   Два дня его невыходы на работу покрывались ребятами из школы - к
Обнорскому приезжали в гостиницу Сиротин и другие офицеры, уговаривавшие
его очухаться и не валять дурака, он что-то обещал им, но пил снова...
   К середине недели он понял, что нужны решительные меры, поскольку запой
не привлек должного внимания, и решил, что лучшего повода для высылки, чем
попытка соблазнения старшей администраторши гостиницы, супруги начфина
Аллы Генриховны Веденеевой, ему не найти.
   Но когда он, еле держась на ногах, ввалился вечером в ее кабинет и без
слов схватил строгую даму за грудь, она звать на помощь не стала, а,
торопливо оглянувшись, швырнула Андрея на диван, быстро заперла дверь и,
расстегивая пуговицы на блузке, зашептала, прерывисто дыша:
   - Ну что ты, миленький, нельзя же так неосторожно...
   Еле вырвавшись через пару часов от не на шутку разошедшейся Аллы
Генриховны, Андрей пришел в полное отчаяние, понимая, что вскоре может уже
просто сдохнуть от спирта без помощи каких-либо контор или спецслужб.
   На следующее утро он перевернул за завтраком стол в столовой и на
глазах у всех свалился на пол...
   Это подействовало.
   Информация о пьяных безумствах переводчика пехотной школы дошла наконец
до Главного, и Обнорского вызвали в Аппарат на ковер. Накануне к нему в
комнату пришел референт и долго уговаривал образумиться, обещал, что
уговорит не высылать Андрея из страны - бывают же, в конце концов, срывы у
каждого. Обнорский поблагодарил, обещал привести себя в порядок и
покаяться перед генералом, но в Аппарат явился небритым и пьяным. Генерал
Плахов, однако, был в тот день в хорошем настроении и решил поговорить с
Обнорским по-отечески - долго выяснял причины запоя (Обнорский плел что-то
маловразумительное про нелады с женой) и под конец сказал:
   - В жизни всякое бывает, но раскисать нельзя. Ты парень молодой, все
тебя положительно характеризуют. Петров мне докладывал, что ты статьи в
газету писал, хорошо писал, грамотно... В общем, все у тебя впереди, а ты
такой херней маешься. Давай прекращай это безобразие и выходи из штопора.
А то ведь, при всех положительных характеристиках, можно и в Союз
выслать...
   - А чего вы, товарищ генерал, меня Родиной пугаете? - нагло ухмыльнулся
Обнорский в ответ.
   Присутствовавший на беседе Петров побледнел, Главный побагровел, и
участь Андрея была решена...
   Через неделю ему уже оформили все документы, необходимые для выезда, и
дали полный расчет в финчасти.
   В аэропорт Обнорского провожал только Вихренко, остальные знакомые и
приятели попрощались накануне - все смотрели на Андрея как на
тяжелобольного, наверное, и впрямь решили, что у парня крыша съехала.
Перед тем как идти на посадку, Обнорский, у которого вдруг появилась
сумасшедшая надежда действительно добраться живым до Союза, крепко обнял
Шварца и сказал ему на прощание:
   - Держись, Серега.
   Вихренко ухмыльнулся и, пожимая Андрею руку, пообещал:
   - Да я, наверное, тоже скоро за тобой... Нечего тут делать уже, все
дела настоящие в Союзе начинаются. Я так думаю, что там скоро можно
заработать будет больше, чем в любой загранке... Мужики из армии косяками
увольняются... У меня в Москве уже темы конкретные есть - в Союзе
встретимся, поделюсь... Может, вместе будем, а? Фикретов разных на наш век
хватит...
   - Посмотрим, Серега,- не стал ничего обещать Обнорский.- До него еще
дожить нужно, до Союза-то. Чего загадывать, как оно все там разложится...
Ну, бывай, Шварц.
   Андрей повернулся и пошел на посадку. Он молил Бога только об одном -
чтобы контора полковника Сектриса дала ему добраться до Москвы, до России.
В конце концов, раз уж они столько времени тянули, не все ли равно, где
убирать последнего свидетеля?..
   Эпилог
   Июль 1991 года, Москва, Домодедовское кладбище
   ...Душный летний день уже клонился к вечеру, и на непрестижном кладбище
на самой окраине Москвы людей почти не было.
   Только у одной невзрачной, плохо обустроенной могилы, вокруг которой
даже не было ограды, сидел на корточках черноволосый крупный парень в
потертых джинсах и плотной зеленой рубашке, напоминавшей натовскую военную
форму.
   На скромной могильной плите из дешевого гранита прямо поверх
выгравированной надписи: "Капитан Новоселов Илья Петрович 17.03.1962 -
25.08.1990" - стояла початая плоская бутылка джина "Бифитер". Парень время
от времени гладил плитку желтыми от сигарет пальцами и, еле заметно
покачиваясь, что-то бормотал. Он говорил очень тихо, и разобрать слова
можно было, лишь подойдя к нему почти вплотную...

   - Ну вот, а потом у меня началась карусель с увольнением. В Генштабе
документы почти полтора месяца не выдавали, я по Москве как бомж ходил с
какими-то справочками... Кстати, знаешь, кого я в "десятке" встретил?
   Зайнетдинова - помнишь, он у нас в Йемене зам по тылу был? Я его еще
стволом напугал, когда к Ахмеду за бухлом поперся... Зайнетдинов теперь
полковник - я на его орденские планки глянул - чуть не обалдел: две
Красные Звезды, "За боевые заслуги", "За отвагу"... Он меня узнал -
подошел, поговорил... Мы, говорит, интернационалисты, должны друг за друга
держаться... Прикинь? У этого "интернационалиста" рожа такая, что на
"мерседесе" не объедешь... Хотел к твоим старикам заехать, хоть им все про
тебя рассказать, а они, оказывается, померли - еще зимой. Сначала отец -
от инфаркта, а через месяц и мать. Да ты, наверное, и сам это знаешь... А
Ирине я говорить ничего не стал, ты уж извини. Не смог просто. У нее,
похоже, немного крыша съехала - она в путаны подалась. Сидит сейчас в
"Праге", деньги зарабатывает... Только я думаю, что она это не из-за
денег, она это из-за тебя скорее... Понимаешь, она ведь не знала, что ты
ее спас, и поступок твой сочла большой подлостью... Ну и как бы в отместку
тебе... А я подумал - если ей сейчас всю правду рассказать, так она совсем
свихнется, руки на себя наложит... Пусть уж оно все будет пока как есть,
может, отойдет еще... Ну а больше мне и рассказывать-то всю эту историю
некому было - в прокуратуру ведь не пойдешь: там решат, что я просто умом
тронулся, небылицы какие-то плету, доказательств-то ведь никаких нет...
   Пакет, что я Сереге Челищеву через Лену передавал, ясное дело, не
дошел...
   А ребятам рассказывать просто побоялся - не за себя, за них... Я ведь
до сих пор понять не могу, почему сектрисовская контора меня в покое
оставила,- они так и не проявились ни разу, я сначала каждый день ждал, а
потом понял, что надо жить дальше... Я теперь самым настоящим журналистом
стал, с удостоверением, со всеми делами. Как документы получил и в Питер
вернулся, пришел в ту самую "молодежку" - помнишь, я тебе говорил, там мои
ливийские очерки печатали... Пошел прямо к главному редактору, говорю:
мол, так и так - бывший офицер, хочу у вас работать... А эта газета в
Ленинграде сейчас самая супердемократическая, им всюду заговоры против них
мерещатся, агенты КГБ и прочая ерунда... Они как мою биографию узнали,
сразу во мне шпиона заподозрили засланного, чтобы демократическую прессу
изнутри разлагать: сам посуди - офицер, столько лет за границей
проработал, языки экзотические... По нынешним временам совсем не лучшая
биография. Тем более что им даже справки обо мне не навести. Но самое
смешное - взяли они меня, только все время косятся; будто подозревают в
чем-то... А что мне им сказать - жизнь ведь всю не перескажешь... У них
вообще злодейства КГБ - больная тема, совсем свихнулись на ней, притом что
сами с Комитетом, по-моему, даже и не сталкивались никогда, только в
книжках читали. А теперь статьи пишут - ухохочешься, какая херня у людей в
голове...
   Недавно в редакцию кто-то книжку Суворова приволок, так они узнали, что
еще какое-то ГРУ есть - теперь и про них пишут... Ну, а я в эти дела не
лезу - у меня своя специализация, бегаю криминальным репортером, в газете
темой этой никто раньше и не занимался... Учиться нужно многому, потому
что пока в редакции двадцатидвухлетние пацаны больше меня понимают, я
иногда вообще не врубаюсь, о чем они между собой говорят: полоса, петит,
нонпарель, засылка... Может быть, если научусь писать более-менее,
попробую книжку сделать - про нас с тобой, про ребят, про то, как все было
на самом деле...
   Только если это и будет, то не скоро: пытался я пару раз начать писать
- ничего не выходит, слова не те, казенно как-то получается... А еще...
стоит мне пару страниц написать - все, без стакана в этот вечер уже не
заснешь, можно и не ложиться... Кстати, с пьянкой я всерьез завязать
решил, вот с тобой сейчас выпью - и все, пора уже... Я вообще по-новому
решил жизнь начать - кончился военный переводяга Обнорский, посмотрим, что
получится из журналиста Серегина... Кстати, Шварц мне звонил, он тоже уже
в Союзе, ребят вокруг себя собрал, рэкетом всерьез занялся... Меня к себе
звал, но я пока отказался - Серега вроде с пониманием отнесся, не
обиделся... Как передумаешь, говорит, приходи, всегда тебе рады будем,
Палестинец. А я ему - спасибо, Шварц, только я больше не Палестинец, я
теперь - Журналист...
   Помнишь, кликуху мне такую хабиры в Бенгази дали - как в воду
глядели... Ну вот, собственно, и все... Ребятам всем, кто с тобой, приветы
передавай, я про всех помню... Оградку тебе я уже заказал, к осени плиту
нормальную положим... В общем, спи спокойно, братишка...

   Парень у могилы действительно говорил очень тихо, но каждое его слово
отчетливо звучало через маленький динамик в неприметной серой "Волге",
стоявшей у ворот кладбища.
   В машине сидели двое и внимательно прислушивались к этому странному
монологу. Пожилой седовласый мужчина в добротном костюме улыбнулся и
посмотрел на своего более молодого товарища, лицо которого напоминало
плакатное изображение честного сельского труженика:
   - Ну, что скажешь?
   Молодой пожал плечами и равнодушно ответил:
   - Все равно вам решать. Я еще там свое мнение высказал, оно осталось
прежним: по-моему, нулевой вариант наиболее предпочтителен. Это будет
полной гарантией от всех возможных эксцессов, особенно если учесть занятую
им - парень кивнул в сторону кладбища - позицию. Я, если честно, не
сторонник рискованных экспериментов.
   Седовласый негромко засмеялся и сказал:
   - Вот потому-то я - это я, а ты - это ты. Вам, молодым, только дай
порулить - таких дров наломаете... Нулевой вариант осуществить никогда не
поздно, только его ведь потом уже не переиграешь... А позиция его - она
ведь и измениться может, позиция-то... В горячке да с нервов чего только
не скажешь. И потом - ну чем мы рискуем? Ты же слышал - идти ему все равно
не к кому, да и кто бы ему поверил, начни он что-то рассказывать? Мигом бы
в дурдом попал... К тому же скоро в стране большие изменения начнутся -
тогда вообще никому дела не будет до чьих-то рассказов... А парнишка
перспективный - ты заключения аналитиков читал? Ну вот. Если мы каждому
такому парню нулевку устраивать начнем - кто работать будет? С одними
мудаками исполнительными дела не сделаешь. Куда он подался - в
журналистику? Пусть, направление перспективное, особенно сейчас. Пусть
осваивается, работает, а мы поконтролируем, даже поможем незаметно...
   Глядишь, со временем начнет что-нибудь интересное вырисовываться...
Ладно, поехали, времени уже нет совсем.
   Седовласый решительно махнул рукой, показывая, что прения окончены.
Молодой с выражением почтительного сомнения на лице молча запустил
двигатель, и серая "Волга" плавно отъехала от ворот пустынного кладбища...
   1985-1996
   Аден - Москва - Краснодар - Ленинград - Бенгази - Триполи -
Санкт-Петербург


   Книга вторая

   От автора

   Книга, которую вы, уважаемый читатель, держите в руках - художественное
произведете, поэтому все изложенное в ней - авторский вымысел, а фактура
не может быть использована в суде. Любые совпадения с имевшими место
реальными событиями - случайны, а расхождения - наоборот, закономерны.


   Пролог

   Санкт-Петербург, сентябрь 1992 года


   Субботний вечер был еще по-летнему теплым, но листва на деревьях в
садике двора большого серого дома на Каменноостровском проспекте уже
наливалась желтизной, отражаясь в светлых лужах, еще не просохших после
недавнего дождя. В такие тихие субботние сентябрьские вечера Петербург
пустел - горожане старались перед наступавшей холодной и дождливой осенью
использовать каждый выходной для того, чтобы покопаться на дачных участках.
   Впрочем, жильцы серого дома на Каменноостровском были в основном людьми
достаточно состоятельными, чтобы не ковыряться на огородах,- они уезжали
за город подышать свежим воздухом, попариться в баньках, превосходивших
размерами убогие времянки на участках простых смертных, расслабиться вдали
от каменных кружев Питера...
   Двор был пуст, когда в него вошли через просторную подворотню три
смешных старика в старомодных болоньевых плащах и шляпах с обвисшими
полями. Один из троицы бережно толкал перед собой детскую колясочку, руки
других были свободными. Эти двое выглядели совсем комично, потому что на
ногах у них поверх стареньких туфель были надеты резиновые галоши.
   Старики неспешно прошлепали к скамеечке в центре двора, уселись и о
чем-то оживленно зашушукались - не иначе как обсуждали очередное повышение
цен и задержку выплаты пенсий... Впрочем, они обсуждали совсем другие
вопросы - из всей троицы пенсионного возраста достиг только один, но он
скорее умер бы под забором, чем согласился получать деньги от государства.
Дело в том, что смешной старичок в галошах был вором - настоящим
законником, коронованным еще в конце сороковых в спецлагере Севураллага.
   "Как же давно все это было... Неужели - жизнь прошла..."
   Вор на мгновение прикрыл веки и зябко передернул плечами - в последнее
время ему постоянно не хватало тепла, видимо, слишком медленно бежала по
жилам стариковская кровь... Впрочем, внутренней силы у него еще было
достаточно. Вор открыл холодно блеснувшие глаза, весь подобрался и
негромко сказал:
   - Пора.
   Тот, который качал колясочку, остался сидеть на скамеечке, а второй
обладатель галош встал, взял старика под руку, и они направились к
подъезду, отгородившемуся от двора массивной металлической дверью с
кодовым замком. Дверь эту спутник старика открыл мгновенно - словно она и
не была заперта. Вор шагнул в полумрак подъезда, аккуратно закрыл дверь,
щелкнув замком, а его напарник уже взлетал на третий этаж быстрыми и
длинными, совсем не стариковскими прыжками...
   Вор не спеша поднялся до площадки второго этажа, чувствуя, как его
начинает охватывать знакомая лихорадка азарта, ощущение риска, страх,
волнение и гордость от сознания того, что он сумеет страх перебороть...
Эту сложную гамму чувств, наверное, можно было бы сравнить с тем, что
испытывает альпинист, глядя на вершину, которую ему еще только предстоит
покорить...
   Вор за свою долгую и страшную жизнь поставил [Поставить - обворовать
(жарг.)] десятки, а может быть, даже сотни хат - и каждый раз перед
проникновением в чужой дом его колотило как в первый раз. Как ни странно,
вор в своей работе больше всего любил именно эти мгновения наивысшего
напряжения нервов, мгновения концентрации сил, словно перед прыжком в
холодный омут. Старик ждал этих секунд, словно наркоман очередной дозы, он
мистически верил в то, что каждая поставленная квартира вливает в него
жизненную силу, заставляющую отступать старость...
   Вор преодолел еще один лестничный пролет и остановился на небольшой
площадке у окна, смотревшего во двор. В подъезде было по-прежнему тихо -
только на третьем этаже перед роскошной тяжелой дверью, обитой натуральной
кожей, еле слышно звякал чем-то металлическим спутник старика.
   Вор спокойно смотрел на своего помощника, не подгоняя его ни словом, ни
жестом - последнее дело говорить что-нибудь под руку человеку, занятому
тонкой работой.
   - Готово,- наконец выдохнул человек у двери и обтер рукавом плаща пот
со лба.
   Старик легкими, неслышными шагами поднялся на площадку третьего этажа,
достал из кармана брюк секундомер, глянул на напарника и еле слышно
прошептал:
   - С Богом, Жора, поехали!
   Жора облизнул губы и быстро скользнул в прихожую темной квартиры. Вор
шагнул следом, аккуратно прикрыл дверь, достал из внутреннего кармана
плаща фонарик и посветил уже колдовавшему над ящиком с сигнализацией
напарнику. В квартире было очень тихо - окна, рамы в которых были заменены
на звукоизолирующие финские пакеты, не пропускали с улицы шума,
характерного для одной из крупнейших городских магистралей,- лишь
отчетливо слышалось хриплое дыхание Жоры.
   - Осталось двадцать секунд,- спокойно, даже почти бесстрастно
констатировал старик, на мгновение переведя луч фонарика на циферблат
секундомера.
   Напарник не ответил, только дыхание его стало еще более хриплым и
частым.
   - Все! - наконец выдохнул он и обессилено опустился прямо на пол в
прихожей, отдуваясь, как после долгого бега.
   Вор застопорил секундомер, взглянул на циферблат и усмехнулся:
   - С запасом... Девять секунд еще наши были... Он похлопал Жору по
плечу, закрыл входную дверь на засов и пошел на кухню, доставая на ходу из
кармана пиджака "воки-токи".
   Окно кухни выходило во двор, вор слегка отдернул занавеску, нашел
взглядом фигуру "старичка" с коляской и сказал в переговорное устройство:
   - Мы на месте.
   "Старичок" на скамейке поднял глаза, еле заметно кивнул и поднес ко рту
маленькую черную коробочку,
   - Все спокойно,- услышал вор его искаженный эфиром голос.
   Старик кивнул, убрал "воки-токи" в карман и пошел в глубь квартиры,
натягивая на ходу зеленые резиновые перчатки. Судя по всему, вор хорошо
знал планировку квартиры - так уверенно он двигался по чужому дому.
   Вернувшись в прихожую, старик открыл стенной шкаф и вытащил оттуда две
большие дорожные сумки. Сунув пустые вместительные баулы уже пришедшему в
себя и отдышавшемуся Жоре, вор пошел по комнатам. Комнат было шесть, и все
они поражали богатым убранством, роскошью, бросавшейся в глаза даже в
полумраке: ковры, тяжелая антикварная мебель, картины на стенах, старинные
люстры и светильники гармонично сочетались с суперсовременными
телевизорами, музыкальными центрами и компьютерами. Вор осматривал комнаты
с какой-то странной усмешкой, время от времени покачивая красивой седой
головой.
   В просторном кабинете напротив массивного дубового письменного стола на
стене висел поясной портрет хозяина квартиры работы Ильи Глазунова. Старик
присел на краешек стола и долго смотрел на брезгливо-надменное лицо с
тяжелыми брылами щек.
   - Ну что, Миша, время разбрасывать камни и время - собирать? Не кидайте
- и не кидаемы будете... Менты, говоришь, товар зажурковали? Су-чонок...
   Вор усмехнулся и перевел взгляд с портрета на стоявшую рядом с ним на
столе большую пепельницу из серебра и горного хрусталя. Пепельница была
сделана в форме драккара викингов: сама ладья - из хрусталя, щиты по
бортам и голова дракона - из серебра. Щиты попеременно сверкали рубинами и
изумрудами, а глаза дракона горели алмазами.
   Старик хмыкнул и щелкнул дракона по носу. Вещица была ему хорошо
знакома - десять месяцев назад вор взял ее на квартире академика
Хворостина вместе с кое-какими картинами фламандских мастеров и уникальной
коллекцией античных монет... Наколку на ту хату дал Миша Монахов, и ему же
старик сбросил добычу - их вязка с Мишей была давней, заплелась она еще в
семьдесят восьмом году в Коми АССР, где оба топтали одну зону. Вор попал
туда как активный член известной ленинградской шайки "Хунта", а Монахова
сделала "комиком" история, легшая впоследствии в основу одного из фильмов
популярного советского сериала "Следствие ведут знатоки".
   В середине семидесятых годов молодой перспективный работник
Ленювелирторга Михаил Монахов организовал артель из спившихся художников,
скульпторов и ювелиров и поставил на поточный метод производство ювелирных
изделий "под Фаберже". На подделки ставилось настоящее, подлинное клеймо
поставщика двора его императорского величества Карла Фаберже, которое
сложным и темным путем попало в руки Миши.
   Поток "Фаберже от Монахова" уходил в основном за кордон, и за несколько
лет Миша стал настоящим подпольным миллионером. Но потом где-то в
отлаженной цепочке случился сбой, ювелирами-нелегалами заинтересовался
КГБ, и все в одночасье рухнуло... Забавно, что сел Монахов лишь за
контрабанду - экспертиза Комитета сначала не смогла установить, что за
границу шел не подлинный Фаберже, а левый.
   В лагере вор помог Монахову выжить, опекал и защищал его, а в
восемьдесят четвертом, когда оба вернулись в Ленинград, началось их
взаимовыгодное сотрудничество - вор ставил хаты богатых коллекционеров, а
Миша по старым и новым каналам перегонял похищенное на Запад, где у него
была уже целая сеть заказчиков. Часто поступали конкретные заявки, но вор
брался выполнять далеко не каждую - у старика были свои принципы, он
почему-то соглашался разорять только частные коллекции, упорно отказываясь
работать по государственным музеям. Монахова это обстоятельство откровенно
раздражало.
   Зная, какой бардак творится во многих запасниках, Миша не раз пытался
доказать вору, что красть из государственных музеев безопаснее, чем из
квартир частников, тем более что в этих музеях не так сложно было бы найти
помощников из числа сотрудников... Но все уговоры были тщетными. Монахов
бесился оттого, что срывались шикарные заявки, однако старик стоял на
своем... В конце концов случилось то, что должно было,- решив, что вор
впадает понемногу в старческий маразм со своими принципами, Миша начал
постепенно переключаться на Виталия Амбера и прикрывавшего его Антибиотика.


   Антибиотик...


   Старик скрипнул зубами и вновь поднял на портрет глаза, в которых горел
желтый волчий огонь. Ему очень захотелось харкнуть на холст, и он с трудом
подавил это желание.
   Антибиотик...
   Вор, конечно, узнал о новых друзьях Монахова и пытался даже образумить
Мишу, говоря, что за этими двумя - Амбером и Антибиотиком - слишком уж
много человеческой крови... Нет, старик, конечно, и сам был не ангелом, за
долгую жизнь убивать приходилось и ему, причем не раз, но вор не был
душегубом и никогда не убивал по корысти... Монахов же над всеми
увещеваниями только посмеялся - не в глаза, конечно... Слабого - предают.
   Этот жестокий закон зоны старик никогда не забывал, а потому не
особенно даже удивился, когда Миша откровенно кинул его на вещах из
коллекции академика Хворостина. Когда вор пришел к Монахову за. своей
долей, ему была поведана душераздирающая история о том, как менты поганые
накрыли тайник, где хранилась партия подготовленного для переправки на
Запад товара, в том числе и вещи из квартиры Хворостина... Старик выслушал
эту байку спокойно, даже покивал сочувственно, когда Миша стонал о своих
убытках... Вору хватило недели, чтобы убедиться на сто процентов в том,
что Монахов прогнал порожняк,- ни менты, ни Комитет никакого тайника с
подготовленным для контрабанды товаром не накрывали. Миша не учел того
обстоятельства, что у старика остались неплохие связи в самых разных
городских структурах, и уж что-то, а проверить достоверность информации о
"большом успехе правоохранительных органов" - было делом несложным... Тем
не менее вор не стал делать предъяву Монахову: открытое обвинение партнера
в крысятничестве привело бы скорее всего только к одному - старику просто
через денек-другой перерезали бы горло обычные уличные хулиганы или дали
бы в подъезде молотком по черепу пару раз для полного успокоения... Вор
был еще не настолько стар, чтобы впасть в идиотизм и перестать адекватно
оценивать обстановку, он понимал, что наступило новое время - насквозь
сучье и рачье.
   Нет, естественно, и раньше такое бывало, когда люди предавали и
продавали тех, у кого ели с руки, но теперь процесс скурвливания
невероятно ускорился. Если раньше человек с гнильцой мог разлагаться
долго, иногда годами или даже десятилетиями, то после победы демократии в
России, открывшей ворота на дорогу в светлое капиталистическое будущее,
некоторые путники этого тракта ссучивались в один день - приличные в
прошлом воры и дельцы дичали и превращались в ублюдков, для которых
перешагнуть через кровь было так же просто, как через лужу, оставшуюся на
асфальте после майского дождя... Что говорить о молодежи, если даже
солидные авторитеты перестали в спорах и конфликтных ситуациях стремиться
разрешить дело миром?
   К чему слова, если пуля, нож или граната всегда с лихвой компенсируют
отсутствие справедливых аргументов? Кто сильнее, тот и прав. Оно, конечно,
и раньше было именно так, но человеческая жизнь в преступном мире все же
больше уважалась. Жизнь - она ведь человеку Богом дадена, а потому
отбирать ее друг у друга можно лишь в случаях исключительных, когда ее
обладатель начинает вести себя совсем уж не по-божески... И когда такое
было возможно, чтобы вора или авторитета валили непонятно кто и непонятно
за что? А оставшиеся в живых потом начинали коситься друг на друга с
подозрением?
   Спору нет, убивали серьезных людей и раньше, только это не нынешние
подлые заказухи были, а приведение в исполнение приговоров - и все знали,
за что и почему... А беспредельных мокрушников-душегубов воровской мир мог
разыскать и наказать быстрее и эффективнее ментовки... Но это все было
раньше, а теперь наступило время ссученных, которые передергивали
воровской Закон, как сламщики [Сламщик - шулер (жарг.)] крапленые карты на
катранах [Катран - место игры (жарг.)].
   Вор все это понимал и не стал выходить на состоявшийся в конце февраля
1992 года сходняк в гостинице "Астория" со своей проблемой. Тем более что
его пригласить туда "забыли". Нет, конечно, если бы старик пришел туда сам
- никто бы ему в месте и показушном уважении не отказал бы, но... Смешно
было бы ждать справедливости от сходняка, на котором банковал Витька
Антибиотик... А особенно после той давней истории с Гургеном...
   Что можно противопоставить грубой силе? Другую силу. А если ее нет?
Тогда - ум, хитрость, терпение и убежденность в своей правоте. Не так
важно, как тебя ударили,- важно, как ты встал и ответил...
   И старик сделал вид, что схавал за чистое наглую Мишину туфту, а сам
вскоре распустил слухи о том, что заболел, отошел от дел и собрался
помирать, тем более что костлявая и впрямь подошла к нему вплотную. В
марте светило питерской онкологии профессор Ураков поставил вору
беспощадный диагноз - неоперабельный рак легких. Это был приговор, по
которому жить старику оставалось от года до пятнадцати месяцев... Вор
выслушал это известие спокойно, не дрогнул и не сломался, лишь подробно
проконсультировался, что нужно делать, чтобы притормозить хоть ненадолго
развитие болезни и избавить себя от лишних мучений... Так что в его немощь
и отход все поверили, с трогательным ханжеским участием даже отслюнявили
деньжат из общака на лекарства - словно подачку бросили. И Монахов
приезжал, сюсюкал, препараты швейцарские привозил, два часа рассказывал,
какие они дорогие и дефицитные, так что старик едва сдержался, чтобы не
присоветовать Мише самому эти инъекции себе в жопу ширнуть...
   А когда еще через несколько недель все окончательно о нем забыли,
перестали навещать и вроде как похоронили заживо - вот тогда и начал вор
разрабатывать план обноса [Обнос - подготовленная квартирная кража
(жарг.)] Мишиной хаты на Каменноостровском проспекте. Монахов оборудовал
свою квартиру дверями, решетками и сигнализациями новейших систем и
считал, гаденыш, что поставить ее невозможно... От больших денег и долгой
безнаказанности человек глупеет, забыл Миша свою же собственную любимую
присказку на зоне о том, что на каждую хитрую жопу всегда найдется член с
винтом...
   Хату Монахова старик разрабатывал несколько месяцев - чертил схемы по
памяти, вышел осторожно (через двойные-тройные прокладки [Прокладка -
посредник, используемый втемную (жарг.)]) на тех, кто ставил Мише
бронированную дверь, решетки и сигнализацию, выписал из Москвы (опять же
не сам, а через посредников) три бригады частных детективов и установил
посменное наблюдение за домом на Каменноостровском...
   Труднее всего было подобрать непосредственных подельников, но в июле
девяносто второго откинулся с зоны Жора Пианист, получивший в свое время
погоняло [Погоняло - прозвище (жарг.)] за длинные музыкальные пальцы,
легко ладившие с замками и запорами любых систем. Путевку в жизнь Жоре
когда-то дал вор, и Пианист не забыл старика: объявившись в Питере, пошел
перво-наперво не к кому-нибудь, а к своему учителю... Они проговорили
тогда всю ночь напролет, и Жора вошел в концессию - нигде не светясь, он
снял комнату неподалеку от квартиры старика и приходил к нему для
консультаций лишь по ночам...
   Третьего, того, кто должен был стоять на стреме и в случае
необходимости прикрыть отход Жоры и старика из квартиры, вор вызвонил из
Казани. Татарина звали Равилем Шамсутдиновым, и он работал не за долю, а
по гонорару - казанцу было все равно, какая добыча взята на хате, он
получал зеленые независимо от результата. Равиль сидел только раз в своей
жизни, но по сто второй, мокрой статье, он был человеком молчаливым и
хладнокровным, по-настоящему верующим, а потому не пьющим и не
употребляющим наркотики...
   Татарин лишних вопросов не задавал и даже не знал, кому принадлежит
квартира, в которую вошли старик с Пианистом...


   * * *


   ...Вор отвел взгляд от портрета Монахова, обошел письменный стол и
выдвинул незапертый ящик - в нем лежали какие-то удостоверения и бланки.
Старик достал один и поднес к глазам - красивое тиснение на мелованной
бумаге свидетельствовало о том, что бланк принадлежал депутату
Петросовета, входившему в комиссию по законности. Старик улыбнулся. Он
слышал, что Миша стал помощником депутата, но, честно говоря, не до конца
верил в эту байку - как-никак сидел-то Монахов не за диссидентство, а по
чистой уголовке. Но, видать, и впрямь все встало с ног на уши в пошедшей
вразнос России...
   Вор раздраженно швырнул бланк в ящик стола и потер левой рукой грудь
под плащом. Он несколько раз с усилием сглотнул, пытаясь подавить
накатывавшийся приступ кашля, но не выдержал и рванулся в туалет - его
душила мокрота, старику казалось, что вместе с ней он выхаркивает куски
своих легких... После приступа ему стало легче. Выйдя из туалета, вор даже
пошутил, подмигнув Жоре и кивнув на массивные бронзовые ручки туалетной
двери:
   - Не иначе как из мариинского сортира взял... Помощник депутатский!
   Пианист улыбнулся, но при этом выразительно глянул на часы. Вор кивнул,
и они пошли по комнатам наполнять баулы. Старик лишь указывал, что брать,
а Жора аккуратно укладывал все в сумки - картины, иконы, кубки, часы,
шкатулки... Много было в квартире у Миши приятных вещиц. Приятных и очень
дорогих.
   Единственное, чего не хватало Мише, это чувства меры, стиля и вкуса.
   Русские иконы на стенах соседствовали с японской вышивкой на шелке,
Снайдерс - с Репиным, а старинное оружие - с абстракционистами...
   На наполнение сумок ушло полтора часа. За это время Жора успел еще и
обнаружить в квартире два тайника: один с рыжьем [Рыжье - золото (жарг.)],
другой с камушками. Пианист уже переминался с ноги на ногу и поглядывал на
входную дверь, а вор все не торопился уходить, словно держало что-то в
этой квартире... Старик вернулся в кабинет Монахова, скользнул глазами по
стенам и поднял взгляд к массивному карнизу из красного дерева. Пожевав
нижнюю губу, вор резко скомандовал Жоре:
   - А ну-ка... принеси стремянку из прихожей! Вскарабкавшись на лестницу,
старик долго осматривал карниз, подсвечивая себе фонариком, потом
удовлетворенно кивнул и спустился вниз.
   - Давай, Жора, там что-то есть!
   С этим тайником Пианист провозился минут десять, а потом в карнизе
что-то щелкнуло, открылась боковая крышка, и Жора осторожно вытащил наружу
большой чертежный тубус. Вор взял футляр у него из рук, открыл замок и
вынул старый свернутый холст. Бережно развернув картину, старик быстро
оглядел ее и почувствовал, как его бросило в жар. Вор глянул на подпись,
неверяще затряс головой и перевел дыхание.
   - Что там? - глухо спросил Жора, спускаясь по стремянке.
   - Да так,- усмехнулся старик.- Показалось, что... Копия это... Крутая,
правда... Видать, Миша по второму кругу пошел - с левой ювелирки на
живопись переключился...
   - А вдруг - подлинник? - спросил Пианист, складывая лестницу и вынося
ее в прихожую.
   Вор улыбнулся, свернул холст и убрал его обратно в тубус.
   - Подлинник, Жора, в Эрмитаже. И не в запасниках, а на постоянной
экспозиции, так что...
   В этот момент в кармане его плаща запищал "воки-токи". Старик вынул
устройство, нажал на кнопку приема и поднес коробочку к уху. Спокойный
голос Равиля сообщил:
   - У меня здесь такси какое-то левое крутится...
   - Понял,- ответил вор.- У нас все, мы уходим. Через пять минут
подтвердим.
   В прихожей старик тщательно протер замшевой тряпочкой все поверхности,
к которым они с Жорой прикасались до того, как надели перчатки, и открыл
засов двери. Пианист подхватил баулы, вор взял тубус, и они вышли на
лестничную площадку.
   На лифте они поднялись на последний, седьмой этаж, вышли и поднялись
еще на один пролет к металлической лесенке, которая вела на чердак. Жора
кошкой взлетел к чердачному люку и, в несколько секунд открыв висячий
амбарный замок, откинул крышку. Старик подал Пианисту сначала одну сумку,
затем другую (Жора, стоя на лестнице, быстро переправил добычу на чердак),
потом сам встал на ступеньки, отдал напарнику, протянувшему уже из люка
руку, тубус и полез наверх. Их ухода на чердак никто не видел - ни одна
дверь в подъезде не открывалась, и с улицы никто не заходил. На чердаке
они скинули с себя плащи, сняли с обуви галоши и упаковали весь этот
пенсионерский прикид в легкую нейлоновую сумку. После этого вор достал
"воки-токи" и сказал в переговорное устройство только два слова:
   - Мы выходим.
   - Понял,- так же кратко откликнулся Равиль, по-прежнему качавший во
дворе детскую колясочку.
   Через пять минут из подъезда, расположенного правее подъезда Монахова,
вышел мужчина средних лет с двумя сумками и благообразный осанистый седой
старик с черным тубусом в руках - ни дать ни взять профессор из
технического вуза.
   - Вас подвезти? - вежливо спросил старика мужчина с сумками. Со стороны
казалось, что один предлагает другому обычную соседскую услугу. Профессор
важно кивнул, парочка вышла из подворотни и погрузилась в замызганный
"Москвич-412".
   Как только таратайка уехала, встал с лавочки во дворе и "старичок" с
колясочкой. "Пенсионер", очень натурально шаркая подошвами разношенных
туфель, выкатил коляску на Каменноостровский, прошел квартал и свернул в
подворотню. Войдя в первый попавшийся подъезд, "старичок" закатил коляску
под лестницу, снял с себя плащ и шляпу и сложил их в вынутый из кармана
пластиковый пакет. Потом Равиль достал из-под одеяла в коляске пистолет
Стечкина, сунул его сзади за ремень брюк и поднялся на второй этаж. Там он
снова вынул пистолет, обтер его носовым платком, в него же завернул ствол
и затолкал за батарею парового отопления. Уходить с оружием было опасно:
   дурацкая случайность, проверка документов милицейским патрулем могла
стоить очень дорого, гораздо дороже цены "Стечкина". Впрочем, Равиль был
человеком хозяйственным и подумал о том, что через день можно будет
послать за стволом какого-нибудь ханыгу: пьяница согласится хоть автомат
волочь через весь город за пару пузырей дешевой водки из ларька...
   На улице было уже темно, когда из подворотни на Каменноостровский вышел
подтянутый моложавый мужчина с характерным восточным разрезом глаз. Ему не
составило труда быстро затеряться в сутолоке оживленного проспекта...


   Часть I. Вор

   В конце сентября 1992 года на Петербург обрушились холодные дожди,
быстро добившие недолгое бабье лето. Первый заместитель начальника
питерского ОРБ [ОРБ - оперативо-розыскное бюро, особое подразделение
милиции, переименованное позднее в РУОП - региональное управление по
борьбе с организованной преступностью] Геннадий Петрович Ващанов ежился от
холода в своем кабинете на третьем этаже Большого дома на Литейном и с
тоской смотрел на дождевые слезы на оконном стекле.
   В кабинете было действительно прохладно - центральное отопление еще не
включили и включить должны были не скоро, а допроситься обогревателей в
ХОЗУ было делом нереальным. Поэтому Геннадий Петрович сидел за своим
столом в наброшенной на плечи куртке и, зябко передергивая плечами, мечтал
о горячем песке, теплом море и ярком солнце. Многие "клиенты"
подполковника Ващанова - бандиты и "прибандиченные" бизнесмены -
продлевали летний сезон, уматывая на Кипр или в Турцию: там и в октябре
еще можно загорать и купаться. Сволочи... Геннадий Петрович почувствовал
сильнейшее раздражение к тем, кого еще только начинали называть новыми
русскими и кто мог позволить себе поездки на модные курорты, казавшиеся
еще совсем недавно абсолютно недоступными для советского человека...
   Раздражение подполковника было особенно острым оттого, что, в принципе,
он тоже мог бы купить тур на Средиземное море для себя и своей любовницы
Светочки, танцевавшей в варьете ресторана "Тройка". Денег хватило бы и на
билеты, и на приличный отель, и на кабаки. Проблема была в том, что после
возвращения из такой поездки возникло бы очень много вопросов и у "особой
инспекции" ["Особая инспекция" - жаргонное название Инспекции по личному
составу - подразделения, входившего организационно в службу кадров и
занимавшегося вопросами внутренней безопасности. Инспекция проводила
разработки сотрудников милиции, подозревавшихся в коррупции и совершении
должностных преступлений], и у старших братьев [Старшими братьями в
милиции до сих пор называют сотрудников ФСБ - бывшего КГБ. В Большом доме
на Литейном, 4 милиция занимала первые три этажа, а комитетчики, которых
после переименования их организации начали дразнить федерастами - все
остальные, как и положено старшим братьям], и у своих же сотрудников.
Правильный мент не может ездить с любовницей на Кипр. Правильный мент
должен ловить тех, кто туда ездит, ходить на службу в говенном костюме,
стрелять деньги перед получкой, курить дешевые сигареты и ездить на
трамвае. Вот тогда ни у кого никаких вопросов не будет.
   Ващанов скрипнул зубами и, скривившись, достал из лежавшей перед ним на
столе мятой пачки "беломорину". Дома Геннадий Петрович уже давно курил
только "Мальборо", да и на работе, честно говоря, таскал с собой "Беломор"
   больше для "блезиру",- когда подполковнику хотелось покурить, он
выходил в коридор и стрелял сигаретку у кого-нибудь из сотрудников. Если
сигарета оказывалась приличной - "Кэмел", скажем, или "Ротманс",- Ващанов,
угощаясь из протянутой ему пачки, обязательно норовил подколоть
сослуживца, говоря с наигранным удивлением вроде как в шутку:
   - Бога-атые сигареты... Интересно, откуда у оперов деньги на такие?
   Коррумпируемся помаленьку?
   Сотрудник, натянуто улыбаясь, начинал что-то отвечать, а Геннадий
Петрович снисходительно кивал, с удовольствием затягиваясь халявкой.
   Но сейчас идти в коридор на охоту подполковнику не хотелось. Час назад
он, что называется, нарвался - подошел к группе оперов, смоливших у
туалета что-то явно неплохое, судя по запаху, и попросил закурить. Гришка
Луговой, с которым Ващанов начинал когда-то свою милицейскую карьеру еще в
Куйбышевском РУВД, мгновенно сориентировался и вытащил из кармана
расхристанную пачку "Беломора":
   - Держи, Гена, это вроде твои любимые?
   Подполковнику оставалось только с кислой миной взять полувысыпавшуюся
папиросу и удалиться к себе в кабинет, спиной чувствуя ухмылки оперов.
   "Ничего, Гриша, ничего... остроумный ты наш. То-то до сих пор в
капитанах бегаешь! Седой уже, а как мальчишка. И все из-за характера, не
хочешь с руководством правильно отношения строить - не надо". Сам Геннадий
Петрович год назад получил звание подполковника милиции и очень этим
гордился. Когда у него иногда портилось на службе настроение, он открывал
стоявший в кабинете шкаф и примерял китель с подполковничьими погонами,
форма очень шла Ващанову, и он носил бы ее с удовольствием, но не принято
это было в ОРБ, опера засмеяли бы...
   На этот раз настроение было настолько паршивым, что примеркой кителя
его явно было не исправить. Наверное, погода во всем виновата, льет и льет
за окном, тоску нагоняет... Геннадий Петрович решительно снял трубку
телефона и набрал домашний номер Светланы.
   - Алло, это я. Заеду сегодня часов в семь, потолкуем... Что?.. Да
успеешь ты на свое выступление... В крайнем случае скажешь, что заболела.
Все.
   Ващанов швырнул трубку на рычаги и довольно потянулся. Вечер обещал
быть более приятным, чем день. Если, конечно, ничего не случится - в
ментовке, как известно, ничего нельзя загадывать наперед. Геннадий
Петрович даже постучал на всякий случай по деревянному столу и поплевал
через плечо: все менты люди суеверные. Работа такая. Хочешь не хочешь, а
станешь суеверным.
   Размышления Ващанова о том, в какой именно позе он трахнет Светочку для
начала, прервал телефонный звонок. Подполковник мрачно перевел взгляд на
аппарат, сердито засопел, но трубку все же снял, потому что звонил
телефон, номер которого был известен очень немногим.
   - Слушаю!
   - Привет, дружище.
   Абонент не счел нужным представиться, и Геннадий Петрович нахмурился:
   - Кто звонит, вам кого?
   Человек на другом конце линии хохотнул хорошо знакомым Ващанову
коротким каркающим смехом, в котором не было веселья и доброты:
   - Не узнал, что ли? Богатым буду, не иначе... Подполковник, разумеется,
уже узнал это характерное неподражаемое перханье и непроизвольно чуть
привстал со стула - он всегда так привставал, когда разговаривал по
телефону с начальством.
   - Извините... Не узнал сразу, задумался... Геннадий Петрович не стал
называть звонившего. Не то чтобы предполагал, что его телефон могут
прослушивать - как-никак был Ващанов не каким-нибудь вшивым районным
опером, а целым первым замом начальника ОРБ,- но все же... Как любил
говаривать его собеседник: "Береженого Бог бережет, а не береженого -
конвой стережет". Между тем голос в телефонной трубке загустел и
посерьезнел:
   - Как у тебя со временем сегодня вечером? Есть предложение - посидим за
стаканчиком, темку одну обговорим...
   Подполковник чуть не выругался с досады, но вовремя сдержался. Похоже,
вечер утех со Светланой накрывался медным тазом. Без особой надежды
Геннадий Петрович попытался все же перенести встречу на другой день:
   - А на завтра - никак? У нас тут сегодня напряженка небольшая... А
завтра бы мы...
   - Завтра никак,- твердо и уверенно перебил его собеседник.- Сегодня
нужно обсудить, тема - серьезная.
   - Хорошо,- вздохнул Ващанов.- Где и во сколько?
   - Там же. В двадцать тридцать.
   - ОТкей, буду,- сказал Геннадий Петрович в трубку, откуда уже слышались
короткие гудки отбоя...
   Подполковник повесил трубку, грузно осел на стул и тяжело вздохнул.
   Собственно говоря, в буквальном смысле звонивший не был его начальником.
   Этот человек имел к правоохранительной системе весьма, скажем так,
специфическое отношение - когда-то он отмотал у "хозяина" два срока за
кражи. Правда, давно это было, много воды утекло с тех пор, многое
изменилось в стране, ох многое... Это раньше те, кто сидел по уголовным
статьям, были обречены на теневую и полуподпольную жизнь, а сегодня...
   Сегодня сроками чуть ли не гордятся, нынешний коммерсант, если он в
прошлом не воровал, не фарцевал или не спекулировал, в своем кругу
считается белой вороной. Впрочем, собеседник Геннадия Петровича, которого
звали Виктором Палычем (да, именно Палычем, а не Павловичем), о своих
ходках [Ходка - пребывание в зоне (жарг.)] вспоминать не любил, хоть и был
в свое время коронован ворами под погонялом Антибиотик. Давно это было, и
очень мало осталось людей, которые помнили, что в те далекие годы носил
Виктор Палыч Говоров совсем другую фамилию - Зуевым он был и на первом
сроке, и на втором... Говоровым же Виктор Палыч стал позже, когда женился
на директрисе мебельного магазина в пригороде Ленинграда Пушкине. Было это
в самом начале восьмидесятых годов, когда из-за известного "лукового дела"
чуть было не рухнула вся тщательно выстраивавшаяся долгие годы
Антибиотиком империя.
   Один Бог (или скорее черт) знает, каких денег тогда стоило Виктору
Палычу остаться на воле... Антибиотик взял фамилию жены (она прожила после
этого недолго - через несколько месяцев после свадьбы умерла от инфаркта,
как было написано в официальном заключении) и вскоре сам стал заместителем
директора того самого мебельного магазина, которым руководила когда-то его
покойная супруга. Фактически, конечно, заправлял всеми делами в магазине
Виктор Палыч, а номинальный директор шагу не делал без него...
   Вот именно тогда и познакомился с Виктором Палычем молодой и
перспективный старший опер из "убойного цеха" главка капитан милиции
Геннадий Ващанов. В мае 1984 года случилась у Антибиотика в магазине
маленькая неприятность - подрались двое грузчиков, причем один другому
умудрился проломить голову, да так удачно, что медицинская помощь
пострадавшему была уже ни к чему.
   Надо сказать, что грузчики в магазине Виктора Палыча были какими-то
странными - все как на подбор молодые, с хорошими спортивными фигурами и,
что самое удивительное, практически не пьющие. Еще более любопытным было
то обстоятельство, что оформленная в магазине бригада "грузчиков"
   перетаскиванием мебели себя не утруждала - за них это делали какие-то
пушкинские ханыги. Чем же занимались "грузчики", в магазине не знал, судя
по всему, даже директор, не говоря уж о продавцах и продавщицах, да и не
стремились коллеги Виктора Палыча узнать то, что явно для их мозгов не
предназначалось, памятуя добрую русскую поговорку: меньше знаешь - лучше
спишь. "Грузчики" были ребятами молчаливыми и дисциплинированными, но
эксцессы, как известно, бывают в любом коллективе. Как назло, Антибиотика
в момент драки в магазине не было, и одна из продавщиц с перепугу
позвонила в милицию (через месяц она уволилась по собственному желанию,
продала кооперативную квартиру и уехала куда-то в Сибирь к родственникам).
Хорошо, что Виктора Палыча сумели быстро разыскать, и приехавших
милиционеров встречал уже лично Антибиотик с выражением глубокой скорби на
благообразном лице. В те времена убийства были еще большой редкостью - это
потом, в девяностых годах, в Питере человеческая жизнь стала сущим
пустяком и людей начали валить оптом и в розницу каждый божий день. А в
середине восьмидесятых любой криминальный труп становился настоящим ЧП.
Вместе с районной бригадой в магазин прибыл и опер из главка капитан
Ващанов. Виктор Палыч лично объяснил Гене, что произошло недоразумение,
"несчастный случай на производстве" - погибший-де сам упал с заднего
крыльца и разбил себе голову, а молодая продавщица так перепугалась и
разнервничалась, что наговорила по 02 каких-то ужасов. "Впечатлительная"
девушка уже пришла в себя и все слова Антибиотика подтвердила...
   Гена оценил обстановку и понял, что если он упрется рогом, то имеет
шансы получить хорошего глухаря [Глухарь - преступление, раскрыть которое
нет перспектив. В Москве такие называют висяками (жарг.)]. Между тем
Виктор Палыч увлек Ващанова к себе в кабинет и, приговаривая что-то вроде
того, что, мол, это гора с горой никогда не сойдутся, а людям Бог велел
навстречу друг другу двигаться, достал из сейфа бутылку коньяка "Двин".
Гена от рюмки-другой не отказался, а потом Антибиотик показал ему, какие
гарнитуры из ГДР и Чехословакии получил совсем недавно их магазин... У
Ващанова разгорелись глаза: три месяца назад он получил квартиру, и жена
постоянно ныла насчет мебели, а в те времена хорошая мебель была очень
большим дефицитом...
   Короче говоря, визит милиции в магазин Виктора Палыча закончился
заключением об отказе в возбуждении уголовного дела, а через две недели
шикарный немецкий гарнитур "Каролина" был доставлен не какому-то ветерану,
которому он первоначально предназначался, а на квартиру Геннадию Петровичу
- нет, естественно, не за так, а по госцене.
   Ващанов быстро оценил выгоду нового знакомства: через месяц он попросил
сделать хорошую мебель для одного "хорошего человека", который занимал
солидную должность в службе кадров ГУВД - и так оно пошло и поехало...
Гена при помощи Антибиотика сначала просто оказывал услуги "нужным" людям,
потом начал потихоньку открысячивать [Открысячивать - скрывать (жарг.)]
уголок-другой [Уголок - двадцать пять рублей (жарг.)] себе в карман -
якобы для того, чтобы дать эти деньги, как тогда говорили, сверху: "Сами
понимаете, чешскую кухню так просто не достать..." Правила увлекательной
советской игры в дефицит были хорошо всем знакомы, поэтому даже офицеры
милиции доплачивали Гене с радостью, лишь бы мебель достал... К слову
сказать, таких добытчиков, как Гена Ващанов, в те времена тотального
дефицита было немало - бэхи [Бэхи - сотрудники ОБХСС - отдела борьбы с
хищениями социалистической собственности (жарг.)], скажем, могли достать
все что угодно плюс еще чего-нибудь, но далеко не все могли себе позволить
к ним обратиться. В УУРе, например, бэхов не любили, и просить их о чем-то
шкурном считалось западло. Гена же был вроде как своим, к тому же он
ничего не просил лично для себя, все делал "по дружбе", то есть не с
ближним, а с дальним прицелом.
   Те, кому "бескорыстно" помогал "свой парень" Гена Ващанов, тоже потом
оказывали ему различные услуги. И карьера у Гены складывалась успешно...
   Антибиотик же все прекрасно видел и понимал, но до поры ничего от
милицейского офицера не требовал - только давал, а Ващанов хапал и хапал,
и аппетиты его росли... А потом, когда Гена уже окончательно привык к
красивой жизни, а Виктор Палыч потихоньку выбрался из своего пушкинского
подполья,- вот тогда все как-то очень быстро переменилось, и Антибиотик
стал разговаривать с Ващановым по-другому... Гена к тому времени уже не
заблуждался насчет "скромного торгового работника" Говорова - у него были
возможности узнать достоверную информацию о прошлом и настоящем Виктора
Палыча. И о его роли в мире организованной преступности Ленинграда...
   На какой-то период стало Геннадию Петровичу очень страшно и неуютно, но
он быстро сделал свой выбор - естественно, в пользу продолжения дружбы с
Антибиотиком, да и не было у Ващанова, если уж говорить до конца честно,
никакого выбора - Виктор Палыч поднакопил достаточно компромата на него;
хоть и не предъявлял его Говоров, но ведь Ващанов был все-таки опером и
все прекрасно понимал сам... Впрочем, о выборе своем Геннадий Петрович не
жалел - дружба с Антибиотиком, у которого были очень крутые связи, стала
залогом не только более чем успешной карьеры, но и роста личного
благосостояния Ващанова. К началу девяностых годов перспективный майор
милиции Геннадий Ващанов был уже совсем не бедным человеком, и
единственное, что отравляло ему жизнь, это невозможность пользоваться
накопленными капиталами из боязни обратить на свой образ жизни внимание
Комитета и "особой инспекции". Даже супруга Геннадия Петровича не
представляла себе в полной мере уровня материальной состоятельности своего
мужа. Пожалуй, во всем Ленинграде были только два человека, кто знал о
том, сколько у Ващанова денег,- сам Геннадий Петрович и Антибиотик,
ставший как бы тенью офицера милиции. Но такой тенью, которая управляет
движениями тела...
   Впрочем, Ващанов подозревал, что далеко не у него одного был Виктор
Палыч тенью, но проверить некоторые свои подозрения оперативным путем
Геннадий Петрович не решался - слишком хорошо уже понимал, чем может
закончиться для него такая проверка в случае малейшего прокола...
Временами накатывал на Ващанова липкий ужас, мерещились ему в кошмарных
снах лагеря Нижнего Тагила, и вспоминал тогда Геннадий Петрович то
беззаботное и чистое время, когда он еще не знал Антибиотика... Но эти
периоды депрессии проходили быстро, и ни разу офицер милиции по большому
счету не пожалел о своем выборе, потому что хорошо знал, каким боком
оборачивалась судьба к тем, кто честно и безоглядно тянул свою лямку в
розыске,- примеры были, как говорится, перед глазами... Эти бессребреники,
как правило, так и оставались операми, не поднимаясь в званиях выше
подполковничьих погон, к концу службы у них были большие проблемы со
здоровьем от полученных ранений и увечий, нервных перегрузок и
бессистемного питания, от злоупотребления алкоголем - единственным
доступным им средством для снятия чудовищных стрессов...
   Семьи таких офицеров разваливались - какая жена выдержит сумасшедшую
работу мужа, помноженную на хроническое безденежье,- оставались эти
служаки одни, поэтому домой вовсе не стремились, для них смыслом жизни был
розыск, а раскрытие преступлений становилось своеобразным наркотиком.
После того как их с почетом провожали на "заслуженный отдых", они долго не
жили, быстро спивались и умирали в своих маленьких запущенных квартирках,
всеми забытые и никому не нужные...
   Такой судьбы Геннадий Петрович страшился еще больше, чем ментовской
зоны. К тому же он четко знал - полного бессребреничества и кристальной
чистоты в грязной милицейской работе не бывает: не раз и не два за время
службы тем же самым бессребреникам приходилось на многое закрывать глаза и
поступать не по совести - как, например, в декабре 1990 года, когда
произошло "покушение" на известного питерского репортера. Розыскники
быстро тогда установили, что никакого покушения не было, была чистой воды
инсценировка в рекламных целях, но... Много было этих самых "но" в работе
уголовного розыска, и только кретины могли надеяться, что однажды удастся
проломить стену головой. Как правило, ломались головы - и, естественно,
судьбы обладателей этих голов...
   Со временем Ващанов создал для себя целую оправдательную философскую
базу.
   Преступность, мол, полностью искоренить не удастся никогда, она все
время будет видоизменяться, мутировать и приспосабливаться к новым
условиям. А раз так, то и задачи нужно ставить для органов реальные: не
бороться с преступностью, а ограничивать, держать в разумных рамках,
контролировать. И может быть, даже не снаружи, а изнутри. Геннадий
Петрович полагал, что так принесет гораздо больше пользы обществу, и
именно в этом ракурсе рассматривал свой многолетний контакт с
Антибиотиком,- ведь Виктор Палыч вовсе не защищал весь преступный мир
Питера. Наоборот, он частенько подводил под посадку целые группы и шайки,
претворяя в жизнь старое правило: чтобы властвовать, нужно уметь
разделять... Во многом карьера Гены Ващанова сложилась именно благодаря
тому, что ему, а не кому-то другому отдавал Антибиотик мешавших ему
беспредельщиков и конкурентов. А что в этом плохого?
   В каком-то смысле Геннадий Петрович считал себя идейным борцом за то,
чтобы родная преступность становилась более цивилизованной, более
человечной, если угодно... Жаль только, что все эти соображения
приходилось держать при себе - слишком много еще в органах было тех, кого
Ващанов про себя называл не иначе как тупыми фанатиками...
   Геннадий Петрович очнулся от своих тяжелых дум, ощутив в животе некое
томление. Это обстоятельство настроение подполковника улучшить не могло.
   Была в организме Ващанова одна особенность, весьма, в общем-то, для
него полезная: как только в жизни офицера милиции намечались какие-то
сложности, непонятки или неприятности, нападала на Геннадия Петровича
"медвежья болезнь". Как у хорошего солдата перед боем. Сбоев не было ни
разу, вот и на этот раз прихватило - значит, разговор с Виктором Палычем
предстоял действительно серьезный, с самыми любопытными последствиями...
   Ващанов ракетой влетел в свой персональный туалет и вышел оттуда только
минут через двадцать, тяжело отдуваясь, как после трудной работы.
   Физическое облегчение способствовало общему выравниванию настроения,
вообще каждое посещение персонального клозета было для Геннадия Петровича
делом приятным - оно напоминало подполковнику о том, что он уже достиг
"степеней известных", которые избавили его от печальной необходимости
захаживать в общий сортирчик, где писсуары и унитазы постоянно засорялись
и выходили из строя...
   Ващанов походил по кабинету, постепенно успокаиваясь, наконец не
выдержал и извлек из шкафа свой подполковничий китель. Примерив мундир,
Геннадий Петрович придирчиво осмотрел себя в зеркале клозетного
предбанничка (там стоял у него маленький холодильник с напитками для
"нужных людей") и остался доволен. Китель украшали две медали "За
беспорочную службу" - второй и третьей степеней,- университетский значок и
пятиконечный, старого образца знак "Отличник милиции". Характерным жестом
Ващанов закинул назад падавшую на лоб челку, за которую называли его в ОРБ
за глаза Чубиком, и втянул живот.
   Животик Геннадия Петровича немного удручал, но ничего поделать с его
ростом подполковник не мог - не мальчишка же он в конце-то концов, чтобы
мучить себя в спортзале. А то, что некоторые остряки оэрбэшные называют
первого зама подполковником с запасом, так это от зависти, не иначе... И
не такой уж большой живот, кстати говоря,- в куртке, например, практически
незаметен.
   Ващанов глянул на часы и заторопился - ему пришло в голову, что можно
еще заскочить к Светлане - перед встречей с Антибиотиком будет даже
полезно немного расслабиться, стравить, так сказать, лишний пар...
   Должность позволяла Геннадию Петровичу уходить с работы в любое время и
не ставить при этом в известность никого, кроме непосредственного шефа,
начальника ОРБ полковника Кузьменко, но Дед Кузя (так прозвали опера
полковника) как раз приболел - он вообще стал часто болеть в последний
год, так что Ващанов практически постоянно был сам себе хозяином.
Служебную машину подполковник решил не брать - все-таки не домой собирался
ехать, а к любовнице... Оно, конечно, не восьмидесятые годы на дворе, и с
внебрачной половой жизнью у милицейской номенклатуры стало попроще;
разводы и адюльтеры уже не ломали карьеры с таким смачным хрустом, как в
недавние партийные времена, но все же... Как говорит тот же Виктор Палыч,
главное - не борзеть и не зарываться, и в этом старик, несомненно, прав.
Дело ведь не только в том, что у первого заместителя начальника ОРБ есть
любовница,- у кого их нет, любовниц-то, дело, как говорится, житейское...
Вопрос в том, кто она, эта любовница. Одно дело - какая-нибудь
учительница, или врачиха, или следачка из прокуратуры, словом, баба
непритязательная и "социально близкая". И совсем другое дело, если пассия
танцует в шоу-программе в "Тройке", если ноги у нее такие, как у девочек
на японских календарях, да и грудь с задницей не хуже... Такую ляльку
открыто держать в постоянных любовницах - это все равно что на работу
внагляк приезжать на личном "мерседесе", только самый тупой не задумается:
а откуда, собственно, у честного - и, стало быть, бедного - мента средства
на приобретение и содержание такого шикарного "аппарата"?
   Поэтому Геннадий Петрович, выскочив из Большого дома, сел на автобус,
переехал на нем Литейный мост и, выйдя на улице Лебедева, поймал такси.
   К Светлане он прибыл за полчаса до назначенного им самим срока -
танцовщица не ждала его так рано и встретила в халате.
   - Ой, Гена, ты же сказал, что в семь приедешь...- залепетала женщина,
открыв дверь Ващанову.
   - Реализация у нас сегодня внеплановая, Светик,- буркнул в ответ
Геннадий Петрович, быстро снимая куртку в прихожей.
   Света даже, что называется, ойкнуть не успела, как Ващанов затащил ее в
комнату, наклонил к дивану, задрал халат и, приведя таким образом "аппарат"
   в рабочее состояние, пристроился сзади, не снимая ботинок. А что
делать, если времени в обрез? Ментовский секс - это, как правило, быстро и
угрюмо.
   Зато от души...
   Через десять минут обалдевшая от неожиданного напора Светочка убежала
на кухню ставить кофе, а разомлевший Геннадий Петрович раскинулся на
диване, довольно почесывая живот. Лихой кавалерийский наскок напомнил
Ващанову бурные дни милицейской молодости. Эх, какие они в лейтенантские
годы с ребятами фортеля выкидывали! И пили, и трахались, и не боялись
никого. А сейчас... Геннадий Петрович почувствовал, как настроение снова
начинает портиться, но в этот момент в комнату впорхнула Света с дымящейся
чашкой кофе и бутербродами на подносе. Проехавшись взглядом по ее формам,
Ващанов снова повеселел.
   - Не бережешь ты себя, Геночка,- укоризненно покачала головой Светлана.
   По-бабьи подперев щеку, она облокотилась на стол и наблюдала, как
подполковник торопливо заглатывает угощение.- Нельзя же так... Опять
небось целый день голодный...
   - Служба, Светик, служба,- глубокомысленно промычал с набитым ртом
Геннадий Петрович и взглянул на часы.- Ото! Время-то как бежит!
   Ващанов завозился на диване, собираясь встать, но Светлана обиженно
надула губы:
   - Уже уходишь? Гена, у тебя на все время есть, кроме меня! Я жду, жду,
а ты появляешься, как всегда, на минуточку! Я ведь женщина все-таки! Между
прочим, ждущая и любящая, а ты меня только "минуточками-минеточками"
   кормишь! А мне мало этого, понимаешь, мало!
   В голосе Светы отчетливо прорезались неподдельные рыдающие нотки, и
Геннадий Петрович самодовольно улыбнулся: что говорить, приятно, когда
такая роскошная женщина страдает из-за скоротечности и редкости свиданий...
   - Ну пойми ты, Светик-семицветик, работа у меня такая,- ласково начал
увещевать танцовщицу Ващанов, залезая рукой за вырез тонкого шелкового
халата Светланы (а там было что потрогать - как говорится, полная
запазуха).- Думаешь, я не скучаю, не хочу побыть с тобой подольше?
Потерпи, скоро все устаканится... Кстати, что ты там говорила насчет
минеточки?
   Успеем по-быстренькому, а?
   - Ты же опаздываешь, Геночка,- робко попыталась возразить Света, но
Геннадий Петрович уже крепко ухватил ее за затылок и притянул к себе.
   - Давай, давай, лапонька, успеем... Вот так... О-о-ой, хорошо...
Успеем, долго ли умеючи-то...
   "Умеючи-то как раз долго",- хотела было возразить Ващанову Светлана, но
делать этого не стала: в свое время "серьезные люди" строго-настрого
приказали ей ублажать Геннадия Петровича по полной программе и ни в чем
никогда не перечить... К тому же Света была достаточно воспитанной
петербургской дамой и никогда не разговаривала с набитым ртом...
   Через несколько минут подполковник уже напяливал на себя куртку в
прихожей и щелкал замками входной двери.
   - Все, Светик, я побежал! Не скучай, через пару деньков звякну -
постараюсь побольше времени выкроить!
   Дверь захлопнулась. Светлана тыльной стороной ладони вытерла характерно
блестевшие после "минеточки" щеки и, вздохнув, подошла к телефону...
   Между тем Ващанов поймал на улице машину и, договорившись о цене с
водителем, устало откинулся в кресле переднего сиденья. Ехать предстояло
под Репино. Слова "там же", которые Антибиотик произнес по телефону,
означали, что встреча состоится в небольшом уютном ресторанчике "Домик
егеря" - это было удобное место для конфиденциальных разговоров, там
всегда для Виктора Палыча был зарезервирован отдельный кабинетик с двумя
потайными выходами - на всякий случай. Персонал в ресторанчике был
проверенный и не любопытный, вышколенный по европейским стандартам. В
"Домике егеря"
   Антибиотик назначал только самые важные встречи и только с теми людьми,
которых давно, хорошо лично знал. Кабинет был всегда готов к приему
гостей, хотя и бывал в нем Виктор Палыч не чаще двух-трех раз в месяц, а
случалось - и по несколько месяцев кряду не посещал Антибиотик эту тихую
пристань.
   Пристань, кстати говоря, действительно была тихой - в "Домике егеря"
   практически не случалось драк, скандалов и других "уголовных
проявлении" - даже постоянные проститутки этого заведения отличались
благовоспитанностью.
   В принципе, у Виктора Палыча было несколько подобных кабинетов и в
самом Питере, и в других его пригородах.
   Ващанову, например, была известна одна такая точка - в кабачке "У
Степаныча" на Среднеохтинском проспекте, но туда Антибиотик не приглашал
его ни разу - старик берег подполковника, слишком уж долго он его пестовал
и слишком много денег вложил, поэтому и назначал встречи только за
городом, где все-таки гораздо труднее было бы попасть под чью-нибудь
наружку.
   Виктор Палыч относил Ващанова к своему "золотому запасу" и никогда, как
он выражался, "на пустяки не разменивал", а на прямой контакт вызывал
только в случае крайней необходимости... Если называть вещи своими
именами, то Геннадий Петрович был для Антибиотика агентом суперуровня, и
старику хватало мозгов и опыта, чтобы понимать одну простую истину: ни
один постоянно действующий агент долго не живет - ни в переносном смысле,
ни - зачастую - в прямом. Ведь если постоянно происходит утечка
информации, то рано или поздно вычисляется и канал утечки - это азбука
агентурной работы.
   Поэтому профессионалы стараются задействовать наиболее ценные источники
как можно реже, чтобы сохранить их как можно дольше... Виктора Палыча
никто специально методике работы с агентурой не обучал, но он через
практику пришел к осознанию необходимости периодической "консервации"
своих людей. А практика эта была такой же темной и страшной, какой была
душа Антибиотика.
   Если у него, конечно, вообще была душа...
   Ващанов прибыл к "Домику егеря" с десятиминутным опозданием, но
заходить в кабачок не стал. Геннадий Петрович закурил, дождался, пока
уедет подвезшая его машина, внимательно оглядел окрестности и только после
этого вошел в ресторан.
   Антибиотик уже ждал его в кабинете.
   - Опаздываешь, Гена,- с легкой укоризной покачал головой Виктор Палыч,
не утруждая себя вставанием.- Я уже беспокоиться начал.
   - Да на работе у нас сегодня сплошные напряги, Виктор Палыч,- начал
оправдываться Ващанов.- А потом, как назло, еще на переезде стояли...
   Антибиотик, которому сорок минут назад звонила Светлана (она поведала о
том, какие именно "напряги" были у подполковника), только крякнул
по-стариковски, но уличать собеседника в неискренности не стал - какой
смысл? На маленькую ложь можно и закрыть глаза, лишь бы по-крупному не
врал... Хотя, как говаривал папаша Мюллер из "Семнадцати мгновений весны",
"маленькая ложь рождает большое недоверие". С этим афоризмом Виктор Палыч
был согласен целиком и полностью. Люди вообще по природе своей лживы, а уж
тем более мусора, да еще ссучившиеся... В свое время Антибиотик и подвел к
Ващанову Свету из "Тройки" как раз для того, чтобы иметь возможность
дополнительного контроля и присмотра за офицером милиции, поэтому никаких
иллюзий в отношении абсолютной правдивости Геннадия Петровича не питал. Но
Ващанову хватало ума (или страха перед Виктором Палычем), чтобы не
обманывать в серьезных вопросах...
   - Спасибо тебе, дорогой, что нашел для старика время,- заблажил
Антибиотик, прикладывая руку к сердцу.- У тебя служба серьезная, проблемы
- государевы... Оно конечно... У нас-то дела попроще в основном... А тут,
как на грех, случилась одна непонятка - и никак, понимаешь, без твоего
совета не обойтись...
   - О чем разговор, Виктор Палыч! - воскликнул подполковник, присаживаясь
к столу.- Кстати, как здоровьице ваше?
   - Да ничего, Гена, ничего,- вздохнул Антибиотик.- Годы, конечно, не
скинешь, но на пенсию я пока не собираюсь... Вот только уставать что-то
стал в последнее время, работы очень много. А где работа - там и проблемы,
будь они неладны... То одно, то другое... Веришь, неделю не могу выкроить,
чтобы кости прогреть где-нибудь на песочке у моря...
   Ващанов сочувственно закивал:
   - Да, к морю теплому сейчас в самый раз бы было...
   И Геннадий Петрович зябко передернул плечами. Антибиотик заметил это
движение и предложил:
   - Как насчет красненького? Кровь согреем - по стаканчику не повредит в
такую-то сырость. И для сердца полезно. Мне говорили, что у французов
инфарктов практически не бывает, а все потому, что красное вино пьют. А в
нем - кислород и солнечная энергия...
   - Не откажусь,- кивнул Ващанов, потирая ладони.- Я сегодня что-то целый
день на нервах... Погода, наверное, давит.
   Неслышно возникший в кабинете официант ловко наполнил два фужера
"хванчкарой" - любимым вином Виктора Палыча - и удалился так же незаметно
как и появился.
   - Да, Гена, тяжело тебе приходится,- сочувственно закивал Антибиотик,
пригубив свой бокал.- А с другой стороны - кому сейчас легко? Время
такое... Раньше говорили: хочешь жить - умей вертеться. А теперь, чтобы
жить, нужно не просто уметь вертеться, а уметь вертеться быстро, да при
этом надо еще через подножки перепрыгивать, которые тебе со всех сторон
подставляют... М-да... Так вот - почему я тебя сегодня побеспокоил, от дел
оторвал... У моего хорошего друга неприятность на днях случилась. Он в
выходные на дачу отъезжал. Вернулся, а квартирку-то его обнесли... Много
чего хорошего взяли, и все бы ничего, как говорится. Бог дал. Бог и взял...
   Но есть одно обстоятельство... Пропала одна очень дорогая для Друга
моего вещица...
   - Какая вещица? - быстро спросил Ващанов. Геннадий Петрович уже допил
свое вино и нервно покручивал в руках пустой фужер. Виктор Палыч искоса
глянул на подполковника и пожевал губами. Казалось, самый обычный вопрос
Ващанова почему-то вызвал раздражение Антибиотика, словно он не хотел
отвечать...
   Помолчав немного, старик все же сказал:
   - Картина пропала. Ее обязательно нужно найти. За расходами дело не
станет, ты меня знаешь... Кстати, доля твоя за медь через два дня будет у
тебя...
   Мое слово крепкое...
   - Спасибо,- растерянно пробормотал Геннадий Петрович. Он никак не
ожидал, что Виктор Палыч выдернул его на разговор из-за квартирной кражи.
Ведь Антибиотику-то поднять обнос [Поднять обнос - раскрыть квартирную
кражу (жарг.)] в некотором роде было бы даже проще, чем сотрудникам
милиции.
   Старику - вернее, его людям - не нужно тратить время и силы на разную
бюрократическую волокиту... Опять же на допросах подозреваемых можно не
стесняться... А уж контактов в уголовном мире у Виктора Палыча как
говорится, дай Бог каждому... Или не дай Бог никому, если точнее...- А что
же это за картина такая за которую сам Виктор Палыч хлопочет? - спросил
Ващанов, пытливо заглядывая Антибиотику в глаза.
   Старик нахмурился. Нет, все же не зря Гене подполковничьи погоны
повесили.
   Ишь как по болевым точкам бьет - влет тему просекает, чувствуется школа
оперская... Антибиотик хмыкнул и подумал о том, что смысла тянуть
интригующую паузу нет никакого либо надо рассказывать Ващанову все как
есть, либо не надо было вообще заводить с ним этот разговор. Наконец
Виктор Палыч кивнул и, отхлебнув глоток вина, ответил:
   - Скажу, Геночка, скажу... Тебе - скажу. Но только тебе. Мы с тобой
люди взрослые, обойдемся без предупреждений и клятв... Картина эта -
"Эгина"
   Рембрандта. Знаешь такого художника?
   Ващанову показалось, что он ослышался. Удивление подполковника было
столь сильным, что он даже не обратил внимания на подколку, прозвучавшую в
последней фразе Антибиотика. Геннадий Петрович, конечно, не был большим
знатоком живописи, но про рембрандтовскую "Эгину" и про ее историю
слышал...
   - Копия? - нарушил наконец паузу Ващанов, облизывая разом пересохшие
губы.
   - Нет, Гена, не копия,- медленно покачал головой Виктор Палыч.- В
том-то и дело, что не копия...
   Геннадий Петрович сделал глотательное движение и полез в карман за
своим "Беломором":
   - Так "Эгина" же... Она же в Эрмитаже висит...
   Антибиотик вместо ответа молча посмотрел в глаза подполковнику долгим
немигающим взглядом, от которого у Геннадия Петровича противно засосало
под ложечкой.
   - Понимаю,- хрипло сказал Ващанов, отводя глаза, хотя, положа руку на
сердце, он ни хрена еще не понимал в той запутке, в которую затаскивал его
Виктор Палыч.
   Подполковник откашлялся, взял со стола бутылку "хванчкары" и щедро
плеснул себе в бокал, выпил залпом и почувствовал, как по жилам пошло
приятное тепло.
   Антибиотик по-прежнему молчал.
   Геннадий Петрович закурил, откашлялся еще раз и спросил:
   - А кто еще знает, что в Эрмитаже... что там не совсем Рембрандт висит?
   Виктор Палыч встал из-за стола и сделал несколько быстрых шагов по
кабинету. Резко повернувшись, он снова в упор посмотрел на Ващанова и
глухо сказал:
   - Про это сейчас четыре человека знают. Я, друг мой, у которого эту
картину взяли, из Эрмитажа один серьезный человек... И ты, Гена... Все.
Сразу хочу предупредить: что для дела нужно - спрашивай, но, по-моему, все
вопросы относительно биографии этой "Эгины" - лишние...
   Старик лукавил. На самом деле об "Эгине" знало чуть больше народу... Но
зачем Гене лишняя информация?
   - Понимаю,- кивнул Геннадий Петрович,- Только...
   - Что "только"? - раздраженно спросил Антибиотик.
   Ващанов раздавил в пепельнице "беломорину" и поднял на старика глаза.
   - Так ли это, что всего четыре человека в курсе? Я не из любопытства
спрашиваю, Виктор Палыч, важно это...
   Антибиотик снова уселся на свое место и, отхлебнув из фужера, устало
ответил:
   - Так, Гена, так, не беспокойся... Кто еще про это знал - они уже
умерли...
   Снова зябко стало Геннадию Петровичу, но, поежившись, он задал новый
вопрос:
   - А кто, кто хату ставил... Кто картину взял... Он-то, получается, тоже
теперь в курсе...
   Виктор Палыч нетерпеливо махнул рукой:
   - Вряд ли... Те, что хату потрошили, про картину ничего не знали, они
дуриком на нее наскочили... Там и без "Эгины" было что взять... Так что
эти не в счет... Они скорее всего решили, что нашли хорошую копию... Да и
времени и возможности сделать хорошую экспертизу у них не было... Пока не
было... Потому-то и нужно нам найти эту картину как можно скорее.
   Выбора нет. Сделать нужно все очень быстро и аккуратно И еще. В жизни
всякое бывает, всякое случается Все мы люди, а не волшебники... Поэтому
если случится так, что кто-то из другой системы натолкнется на эту
"Эгину", если она не в те руки попадет... тогда все усилия нужно будет
приложить, чтобы заменить картину на копию... У нас есть еще одна. Очень
хорошая.
   Просто как две капли воды...
   Ващанов почувствовал, что голова у него начинает идти кругом, и
выплеснул из бутылки в бокал остатки "Хванчкары". Подкрепившись,
подполковник сказал:
   - Все это понятно... Я, конечно, Виктор Палыч, сделаю все, что от меня
зависит... Вы же знаете... Но мне концы нужны, чтобы танцевать от
чего-то... Приятель ваш - он кто?
   Антибиотик понимающе кивнул.
   - Думаю, ты его знаешь... Миша Монахов.
   - А-а,- протянул Геннадий Петрович.- Миллионер...
   (Миллионером окрестили Монахова на зоне, когда узнали, какими
интересными делами занимался Миша до посадки. Так и прилипло это погоняло
к Монахову, хотя сам Миша очень его не любил.)
   - Он самый,- усмехнулся Виктор Палыч.- Всегда Мишу за умного и битого
держал - и надо же так фраернуться! Оставил картину без присмотра...
   Правда, квартира у Миши - как сейф, кто бы мог подумать, что эти твари
туда заберутся и сигнализацию отключить сумеют...
   - И на старуху бывает проруха,- сочувственно покачал головой Ващанов.-
А Монахов, я надеюсь, в милицию не заявлял?
   - Нет, конечно,- фыркнул Антибиотик.- Он все-таки не идиот... Я вот
тебе заявляю от его имени... Найди картину, Гена, ей-богу, не пожалеешь...
   Ващанов пожал плечами. Последняя мысль Виктора Палыча была спорной.
   Подполковник даже представить себе не мог, сколько миллионов долларов
могла стоить подлинная "Эгина". Но знал, что много. А в таких делах каждый
лишний свидетель опасен. Есть тайны, которые лучше не раскрывать - себе
дороже выйдет... С другой стороны, Геннадий Петрович и так уже знал
слишком много...
   - Я понимаю,- вздохнул Ващанов.- Но и вы меня поймите, Виктор Палыч...
Я ведь не Господь Бог, не ясновидящий... Мне выходы на "Эгину" нужны...
Надо бы Монахова допросить... в смысле - побеседовать... Не из
любопытства, а чтоб обстановку оценить, чтобы направление поиска
определить... И человеку из Эрмитажа кое-какие вопросы я бы задал.
   Антибиотик недовольно засопел и слегка прихлопнул рукой по столу.
   - Лишнее это, Гена. Спрашивай меня о чем хочешь. А перед ними светиться
тебе не стоит... Что же касается направления поиска - тут мы уже кое-что
сделали... Собственно...
   Виктор Палыч снова вылез из-за стола и начал расхаживать по кабинету.
   - Собственно... "Эгину" и остальное взял Барон... Слыхал про такого?
   - Не приходилось,- ответил вконец растерявшийся Ващанов.- Так если вы
знаете, кто взял, зачем же тогда мне...
   Антибиотик перебил Геннадия Петровича, не дав ему договорить:
   - Странно, что ты о нем не слышал... Он в свое время гремел - в законе
был... А потом вроде как отошел от дел-то воровских... Так, пощипывал на
пропитание барыг разных. Но, видать, под старость сразу в дамки прыгнуть
захотел... Много взял - и куда ему, старому, столько?.. Одной ногой в
могиле уже, а все туда же... Ну да черт с ним, со старым, пусть подавится
барахлом, лишь бы "Эгину" вернул...
   Подполковник неожиданно зашелся приступом кашля, после которого у него
на глазах даже выступили слезы. Отдышавшись, Ващанов помотал головой и
спросил:
   - Где гарантии, что именно этот Барон брал? Я, конечно, в ваших
возможностях не сомневаюсь, Виктор Палыч, но...
   - Есть гарантия. Гена. Есть,- твердо ответил Антибиотик, глядя на
Геннадия Петровича сверху вниз.- Однозначно это...
   Виктор Палыч не стал объяснять Ващанову, что на самом-то деле его
уверенность в участии Барона в краже была вовсе не такой однозначной, как
хотелось бы двумя днями раньше засветился с одной вещицей из коллекции
Монахова некто Жора Пианист, как потом выяснилось, только в июле
вернувшийся с зоны. Этот Жора пытался толкнуть одну акварельку человеку
Амбера - видать, деньги парню позарез нужны были... Когда Пианист пришел к
перекупщику за деньгами, его уже ждала засада - Антибиотик поручил взять
Жору "тепленьким" людям Миши Стреляного. И вот тут-то и случилась лажа -
Мишины придурки взять Пианиста по-тихому не смогли. Жора засаду срисовал,
стал уходить, отстреливаясь, завалил одного из быков, и тогда остальные,
забыв с перепугу, что им велено было взять человека живым, нашпиговали
Пианиста свинцом, как утку орехами... С мертвого, известное дело, не
спросишь, но известно было, что когда-то Жора при Бароне в учениках ходил,
после освобождения его в Питере ни в одной компании не видели, так что
вполне мог Пианист к своему учителю податься... Родных-то у него в городе
не было... Да и кто бы мог дать Жоре наколку на монаховскую хату, если не
Барон? Нет, не мог Пианист сам, в одиночку такую работу поднять - по
времени и средствам не получается... Наверняка с ним Барон в доле был, тем
более что у старика обида на Монахова оставалась... Но наверняка - это не
доказательство, а логическое построение Барону не предъявишь... Можно было
бы, конечно, по-простому выкрасть старика и отдать его Черепу, который у
Антибиотика заведовал "контрразведкой" и языки развязывать умел... Но
вдруг был Барон взял и помер раньше, чем заговорил? А ну как окажется, что
не при делах он? Замучить старого и больного заслуженного вора - это дело,
конечно, нехитрое, но серьезное. За такое спросить могут, если какая
утечка пойдет. А у Барона есть связи, в Москве-то его многие помнят, один
Гурген до конца жизни на старого молиться должен после той истории в
воркутинском лагере...
   Вспомнив о делах давно минувших дней, Виктор Палыч зло прикусил губу.
Нет, грубо наезжать на Барона нельзя было - слишком стремные последствия
могли возникнуть в случае малейшего прокола. И дело тут вовсе не в
воровской дружбе: не верил Антибиотик ни в дружбу, ни в братство воровское
чушь все это. На старого Барона всем давно насрать с горки - кому нужны
старики, только под ногами путаются да про традиции с понятиями гундят...
Но те, кому Виктор Палыч поперек горла стоит, вполне смогут смерть старика
как повод для предъявы использовать, чтобы старые счеты свести... По
понятиям-то вора к смерти только сходняк приговорить может... Исчезни
Барон бесследно - и то с Антибиотика спросить могут: почему не углядел,
почему не уберег дедушку... И совсем другое дело, если старика мусора
захватят. Вору тюрьма - дом родной, он в ней рождается и умирает.
Умирает...
   Ващанов осторожно кашлянул, привлекая внимание о чем-то глубоко
задумавшегося Антибиотика, и спросил:
   - Так если вы, Виктор Палыч, точно знаете, что хату этот Барон ставил,
почему же вы сами не...
   - Потому,- буркнул Антибиотик, возвращаясь в свое кресло за столом.-
Оно, конечно, на первый взгляд нам вроде как дожать его и проще... Но... Я
Барона хорошо знаю - в Воркуте у "хозяина" вместе были. Упертый он.
   Задавится, а не отдаст нам "Эгину", из принципа своего сучьего не
отдаст. А вот вы - другое дело. С вами ему на принципах своих давиться
необязательно, тем более за ради государственной картины, у Барона,
кстати, на этой теме пунктик, он из госмузеев ничего не брал... Ты, Гена,
закрой старого хотя бы на месячишко да попрессуй как следует. Не мне тебя
учить. Барону ведь землю топтать недолго осталось - зачем ему барахло все
это? В могилу с собой все равно не утянет, по наследству передать - так
нет у него наследников... А воля - она и есть воля, на воле и дышится
по-другому... Говорят, что перед смертью не надышишься... Но не так это,
Гена. Поверь, что не так... Каждый месячишко много значит. На этом и
сыграть надо. Он вам - картину, вы ему - волю. А?
   - Легко сказать "закрой",- вздохнул Геннадий Петрович.- Тем более что
этот Барон - пердун старый. Сейчас молодых-то закрывать тяжело стало -
мест в тюрьме нет, в Крестах зэки - как кильки в банке, сплошная братская
могила.
   Для того чтобы качественно приземлить [Приземлить - арестовать
(жарг.)], основания нужны...
   - Так ведь на то ты у нас и голова,- усмехнулся Виктор Палыч.- Было бы
просто - сами бы все сделали. Помозгуй, Гена. Я, кстати, слышал, что тебя
к ордену представили. Верно?
   - Спасибо,- кивнул смешавшийся подполковник.- Только до ордена еще
дожить надо.
   - Доживем, Генуля, дорогой, доживем,- засмеялся Антибиотик.- Куда ж мы
денемся-то... У тебя, как я вижу, большое будущее будет. Только за друзей
держись. Дружба - это великое дело. Гена, с друзьями никогда не
пропадешь... Давай-ка мы еще по стаканчику поднимем.
   - Не откажусь,- наклонил голову Ващанов. Хоть и прикончил подполковник
бутылку "Хванчкары" практически в одиночку, но не цепляло его вино. Уж
больно нервным разговор получился...
   Виктор Палыч дождался, пока выйдет из кабинета открывший новую пузатую
бутыль официант, и поднял свой бокал.
   - За дружбу, Гена! За настоящую мужскую дружбу, которую ты, не в обиду
будет сказано, в своей системе никогда не найдешь. У вас там нет друганов,
все больше партнеры, тьфу ты, блядь, прям как у пидорасов, честное слово.
А мы, Геннадий, крепки именно настоящей мужской дружбой. На том и стоим.
   Антибиотик чокнулся с Геннадием Петровичем, который согласно кивнул:
   - За дружбу и удачу, Виктор Палыч!
   Подполковник высосал бокал до дна, Антибиотик же лишь отхлебнул,
поглядывая исподлобья на своего собеседника. Когда Ващанов поставил фужер
на стол Виктор Палыч вздохнул:
   - Хорошо сидим... Однако ж время - деньги. Дела у меня еще, ехать
пора...
   Да и у тебя, наверное хлопот своих полно... Ты возьми бумажку - тут все
что надо, про Барона написано: где живет, как найти биография...
   Антибиотик положил перед подполковником несколько листков бумаги с
убористым машинописным текстом и встал.
   - Помозгуй как следует. Гена... Я все-таки думаю, что старого закрывать
надо... Была мысль попасти его, но Барон не сявка, а профессионал, не
верится мне, что он нас сам к своему тайничку привел бы... Срубит хвост,
вообще затаится... Старая школа, не то что молодежь нынешняя - им лишь бы
бакинские в карманах зашуршали поскорее. Оттого и горят.
   Виктор Палыч хмыкнул, вспомнив застреленного Пианиста, и протянул
Геннадию Петровичу руку для прощания.
   - Если вопросы какие возникнут - звони сразу, ты знаешь, куда и как.
Ну, бывай. Такси за тобой минут через десять придет.
   - До свидания, Виктор Палыч,- неуклюже приподнялся со своего кресла
Ващанов.
   Когда Антибиотик вышел из кабинета, подполковник плюхнулся обратно и
торопливо налил себе вина - грех такое добро недопитым оставлять, честное
слово...
   Выпив, Геннадий Петрович поставил локти на стол, обхватил голову
ладонями и начал напряженно размышлять... Не нравилась Ващанову вся эта
история с "Эгиной", очень не нравилась... Тем более что, судя по всему,
приплетались сюда еще какие-то старые счеты между ворами. Кожей чувствовал
подполковник, что втравливает его Виктор Палыч в блудняк [Блудняк -
авантюрная ситуация с непредсказуемыми последствиями (жарг.)], причем в
качественный такой, суровый... А что сделать-то? Поздно соскакивать с
паровоза, слишком уж скорость большая - можно насмерть разбиться...
   * * *
   В ночь после разговора с Антибиотиком Ващанов спал плохо - долго
ворочался на кровати рядом со сладко похрапывавшей женой (располнела она в
последние годы - корова какая-то, а не женщина), наконец не выдержал и
ушел на кухню курить. Аромат "Мальборо" успокаивал, и, глядя на
голубоватые слои дыма, Геннадий Петрович попытался подвести некоторые
итоги и наметить первые шаги, которые предстояло сделать с утра.
   "Легко сказать - закрой Барона... Итак для Палыча много делаю... По
дружбе..."
   Ващанов усмехнулся, вспомнив тост Антибиотика за дружбу.
   "Ишь ты дружба... Дружба дружбой, а денежки-то, однако, врозь...
Интересно, сколько Палыч с "Эгины" поимеет? Побольше небось, чем мне
состегнет...
   Хитер старик - ничего про гонорар конкретного не сказал... "За
расходами дело не станет" - и все... А тут жопу подставляй в таком
блудняке".
   Геннадий Петрович не очень хорошо разбирался в вопросах, связанных с
хищениями и контрабандой антиквариата, потому что в те годы, когда еще
работал в УУРе, занимался в основном раскрытием убийств, а антикварщики
держались особняком, у них был свой отдел и свои тайны. Убойщики
пересекались с антикварщиками только тогда, когда в Питере в очередной
богатой квартире убивали очередного старичка-коллекционера, а это, надо
сказать, случалось не так уж редко, по крайней мере чаще, чем находили
совершивших эти преступления... Много было в Питере антиквариата, а еще
больше было на нем крови человеческой. Странными путями собирались иные
коллекции - уходили эти пути-дорожки в ледяные дни ленинградской блокады и
еще дальше, в лихолетье гражданской войны... Много страшных тайн знали
старички-антикварщики, но делиться ими ни с кем не торопились, иной раз
так и уносили их с собой в могилу.
   Кстати, не раз и не два сталкивался оперуполномоченный Гена Ващанов с
тем, что убийц коллекционеров находили, а вот похищенные сокровища куда-то
исчезали. А то и вовсе глухарями зависали такие дела по причинам, о
которых в те времена и думать-то было небезопасно. Иногда казалось, что за
большинством убийств антикварщиков стоит какая-то организация, структура,
но в восьмидесятых годах высказывать такие мысли вслух не рекомендовалось
- не поощрялись тогда разговоры о мафии и организованной преступности.
Совсем не поощрялись...
   Перебирая в памяти известные ему убийства коллекционеров, Геннадий
Петрович все больше мрачнел. "А ведь было что-то насчет того, что Палыч к
какой-то из этих мокрух касательство имел, боком каким-то мелькнул...
Кто-то из наших еще этим занимался... Кто?"
   Напрягшись, подполковник вспомнил: в 1988 году был зарезан антикварщик
Варфоломеев - старик жил один, и труп его обнаружили лишь через несколько
дней... А занимался этой темой тогда Степа Марков из пятнадцатого отдела.
   То есть тогда-то Марков еще в районе работал, на "земле"... Что-то у
него тогда с этой историей нехорошее случилось, проблемы какие-то
возникли... Ну да, а потом его Никита Кудасов и перетащил к себе в
отдел... И не после этой ли истории прилипла к Маркову кличка Чокнутый -
за то, что он тогда рогом в стенку упирался?..
   Ващанов нахмурился и подумал о том, что с утра надо бы вызвать Степу и
порасспрашивать его аккуратно о том деле... Подполковник и сам не понимал,
почему его мысли от конкретного задания Антибиотика свернули вдруг на тему
убийств ленинградских коллекционеров. Просто Геннадий Петрович
инстинктивно чувствовал опасность и хотел получше разобраться в
обстановке, чтобы не использовали его вслепую. Грамотное изучение и оценка
обстановки - залог принятия верных решений, а верные решения помогают жить
дольше и приятнее.
   Простое вроде бы правило, а вот соблюдать его тяжело...
   Ващанов вздохнул и заставил себя сосредоточиться на просьбе Виктора
Палыча.
   Хотя какая там просьба - это был самый настоящий приказ, и попробуй его
не выполни...
   "Чертова "Эгина"... Интересно, что ж там за яичница в Эрмитаже-то висит
вместо Рембрандта?.. Темны дела твои, Господи... Барон этот хренов... Как
такого битого дедулю заземлить? Попробовать-то можно - и не таких
обламывали... Только поделикатнее здесь нужно... На это дело надо
толкового и надежного парня поставить, такого, чтоб не подставил в случае
чего...
   Кого?"
   Геннадий Петрович долго перебирал в уме разные кандидатуры и наконец
остановился на Володе Колбасове. "У этого должно получиться... Парень
хваткий и не дурак, перспективу видеть умеет, недосказанное понимает, где
надо - переспросит, а где не надо - промолчать догадается... Точно. С ним
и поговорю завтра же... Точнее, уже сегодня..."
   Приняв решение, он почувствовал облегчение Я ушел в спальню, лег и
наконец-то смог заснуть...
   Утром после традиционного сходняка Геннадий Петрович позвонил в
тринадцатый отдел и вызвал к себе Колбасова. Через несколько минут
оперативник уже стучался к нему в кабинет.
   Капитана Колбасова Ващанов считал одним из своих, при этом
подполковник, однако, знал, что опер далеко не так прост, как хотел
казаться... На первый взгляд Колбасов (представляясь людям незнакомым, он
произносил свою фамилию с ударением на первом слоге - мол, не от
"колбасы", а от "колбы")
   производил впечатление рубахи-парня - свой в доску оперюга, такой и
выпьет вместе со всеми, и анекдот смешной расскажет, и начальство обосрет
за общим разговором...
   На самом же деле Володя Колбасов был очень, что называется, себе на уме
и умел идти к поставленной Цели, не выбирая средств. Когда он еще работал
на "земле" в районе, случилась в его коллективе такая история: два опера
(одним из них был как раз Колбасов) рассматривались начальством как
возможные кандидаты на повышение, но должность-то была одна, а
претендентов - двое. Володя организовал под каким-то предлогом вечеринку
для коллег, в процессе торой так накачал водкой своего конкурента, что тот
даже "мама"
   сказать не мог... Утром этот самый конкурент проснулся на лавочке в
парке и обнаружил пропажу служебного удостоверения... О повышении этого
бедолаги, разумеется, речь больше не шла, должность занял искренне
сочувствовавший коллеге Колбасов... Злые языки, правда, поговаривали, что
после вечеринки именно Володя взялся проводить своего отключившегося
конкурента... Хотя кто его знает, как оно все было на самом деле, пьяные
все были. Мог парень и сам удостоверение потерять, а мог и помочь ему в
этом кто-то...
   Надо сказать, что свое удостоверение Володя Колбасов всегда носил, по
комитетской моде, пристегнутым за металлическую цепочку к пуговице
внутреннего кармана пиджака - очень уж боялся потерять. Говорили, что этот
пунктик появился у Колбасова как раз после истории с его незадачливым
соперником...
   - Вызывали, Геннадий Петрович? - спросил Колбасов, входя в кабинет
Ващанова.
   - Заходи, Вова, заходи,- радушно улыбнулся подполковник.- Я что у тебя
спросить-то хотел: ты вечерком сегодня свободен? Есть у меня индейка - как
насчет того, чтобы в баньке попариться? А? Усталость снять, разрядиться...
   Согреться, чем Бог пошлет... Как ты?
   - О чем речь, Геннадий Петрович, вы же знаете - я всегда только за.
   - Ну и чудненько,- кивнул Геннадий Петрович, не ждавший другого ответа
от подчиненного, с которым не однажды посещал разные баньки.- Тогда давай
закажи на семь вечера номерок на Садовой... Знаешь, да?
   - Нет проблем,- кивнул оперативник.- Организуем в лучшем виде... А как
насчет массажисток?
   Ващанов отрицательно качнул головой:
   - Нет, блядей на сегодня не надо. Лишнее... Посидим в чисто мужской
компании, обсудим кое-что, поговорим...
   - Понял...- заинтригованно протянул Колбасов.- Разрешите идти?
   - Давай,- благосклонно кивнул Геннадий Петрович.- И вот еще что - найди
сейчас Маркова из пятнадцатого отдела, пусть ко мне зайдет.
   - Есть! - откликнулся Колбасов, уже прикрывая за собой дверь в кабинет.
   Степа Марков явился минут через пять. В отличие от Колбасова этот
парень не лучился оптимизмом - Степа всегда казался немного мрачноватым,
это впечатление усиливалось упрямой складкой между бровями, оттенявшими
усталые, чуть воспаленные от постоянного недосыпа глаза. Такую категорию
оперов Ващанов как раз и называл про себя тупыми фанатиками и относился к
ним с тщательно скрываемой неприязнью и некоторой опаской...
   - Разрешите?
   - Заходи, Степа, располагайся.- Ващанов вышел из-за стола и крепко
пожал руку Маркову.- Как работается? Проблемы есть?
   - Да ничего,- пожал плечами Степа, удивленный таким вниманием к своей
персоне со стороны высокого начальства.- Работается нормально... А
проблемы - так у кого их нет?
   - Это правильно,- согласился Ващанов.- Без проблем-то оно даже скучно
как-то. Я чего зайти-то попросил... Помнится, ты в свое время по убийству
Варфоломеева работал...
   - Да,- мрачнея еще больше, ответил Степа.- А что?
   - Дело-то вроде бы так глухарем и осталось, а? - осторожно начал
пробовать Маркова подполковник.- Не удалось раскрутить?
   - Скорее не дали раскрутить, товарищ подполковник... А что такое? Все
мои рапорты и объясниловки - в деле... Я уж думал - быльем все поросло...
   - Поросло, да не все...- многозначительно сказал Геннадий Петрович.- Да
ты не дергайся так, Степа, к тебе никаких претензий нет. Просто появились
кое-какие новые данные... Возможны пересечения... Я тебе говорить сейчас
всего не буду, но...
   - Неужели перспективы появились? - спросил Марков чуть дрогнувшим
голосом.
   Это "чуть" не укрылось, однако, от уха Ващанова. "Эк тебя зацепило-то,
сынок,- подумал подполковник, внутренне улыбаясь.- На этом я и сыграю, а
ты, милый, мне споешь". Вслух он сказал совсем другое:
   - Ты присаживайся, Степа, кури... Насчет перспектив пока что-либо
определенное сказать трудно, но - вполне возможно. У коллег наших,-
Геннадий Петрович показал большим пальцем правой руки в потолок,-
информация кое-какая появилась... А уж будет она реализована или нет - сам
понимаешь, загадывать трудно... Возможно, мы с ними посотрудничаем... Ты
вот что... Ты, Степа, подсвети мне ту историю, так сказать, неофициально...
   Сам понимаешь, рапорты рапортами, но документы казенные - они всего
лишь документы, в них всего не написано. А мне важны твои личные
впечатления...
   Марков присел к столу, достал "родопину" из пачки, прикурил от дешевой
пластмассовой зажигалки. По тому, как подрагивали его желтоватые пальцы,
крепко стиснувшие фильтр сигареты, было видно, что опер волнуется.
   - Геннадий Петрович... А нельзя меня будет к этой разработке подключить?
   "Реванш хочешь взять... Не успокоился, значит",- усмехнулся про себя
подполковник и сказал:
   - О какой-то разработке пока говорить рано... Но я учту, если
складываться будет... Так в чем там тема-то была? Давай, не стесняйся,
тут, как говорится, все свои...
   Степа вздохнул, глубоко затянулся сигаретой и начал рассказывать:
   - История там получилась занятная, а началась она месяца за три до
того, как Дмитрию Сергеевичу горло перерезали... В марте восемьдесят
восьмого взяли этого Варфоломеева на гоп-стоп. Добра-то у него в квартире
много было - от папаши осталось... А папаша этот - Сергей Петрович
Варфоломеев - был личностью довольно известной, книжки про Эрмитаж писал
популярные:
   "Замечательные картины", "Героический Эрмитаж". Штук пять написал, его
считали известным искусствоведом, хотя Варфоломеев-старший с тех пор, как
окончил в восемнадцатом году третий класс частной гимназии, так больше
нигде и не учился... А вот жена его действительно была искусствоведом и
уже в тридцатые годы работала в Эрмитаже, в научно-просветительском
отделе...
   Но главным делом жизни для Сергея Петровича было собирательство. Причем
он не фуфло всякое собирал, а настоящие шедевры, у него было несколько
тысяч французских и английских литографий начала девятнадцатого века,
работы Эжена Изабе, Лами, Монье, Гаварни, Донье.
   - Ни фига себе! - присвистнул Ващанов, удивленный, однако, не крутостью
коллекции Варфоломеева, а тем, как легко сыпал Марков ничего не говорящими
подполковнику именами.- Откуда ты так в этом разбираешься? Монье, Лами...
Я и слов-то таких отродясь не слыхивал.
   - Да я тоже не знал - до того дела, товарищ подполковник... А там уж
пришлось с искусствоведами поговорить, каталоги полистать... Заодно и
культурный уровень повысил... Ну вот. Самыми ценными в собрании Сергея
Петровича были, однако, не литографии и даже не работы Калло (семнадцатый
век, между прочим). Самым ценным была коллекция нэцкэ - маленьких японских
фигурок-скульптурок из дерева, слоновой кости, лака и перламутра. Этих
фигурок было около трехсот, и они представляли все основные японские школы:
   Эдо, Нагоя, Цу и какие-то еще, я уже забыл названия... К этим нэцкэ
прикладывались еще японские цветные гравюры, тоже очень ценные, очень
известных японских мастеров... Сейчас вспомню: Харунобу, Утатаро и,
кажется, Хокусай.
   - Слушай, Степа, кончай мне лекцию читать,- хмыкнул Ващанов.- Не в коня
корм. Мне что Хокусай, что Хуйкусай - без разницы. Все равно я в этом ни
хрена не понимаю... Ты ближе к делу давай, без этих... Утатаро или как их
там.
   - Понял,- кивнул Марков.- Так вот - сколько вся эта радость стоила,
никто толком даже не знал. Также непонятно было, откуда все это у Сергея
Петровича взялось. Однако те коллекционеры, с которыми я успел
переговорить, утверждали, что основная часть собрания появилась у
Варфоломеева уже после войны, а потом он ее только приумножал... У Сергея
Петровича было два сына - Дмитрий и Олег. Дмитрий был старше Олега на
двенадцать лет, соответственно одному из братьев в восемьдесят восьмом
году было пятьдесят шесть лет, а другому сорок четыре. Их мать умерла еще
в шестидесятые годы, а вот Сергей Петрович ушел из жизни в восемьдесят
шестом... Братья, как водится, стали делить наследство... Да, я забыл
сказать - старший, то есть Дмитрий Сергеевич, с детства инвалидом был,
церебральный паралич и все такое. Но он в полном уме был, руки здоровые, я
когда к нему в квартиру пришел, так он по полкам книжным на одних руках
лазил, словно паук какой-то... А второй брат, Олег, он художником был, не
очень, правда, известным, но зарабатывал хорошо... Копии делал.
   - Что? - насторожился Ващанов.- Какие копии?
   - Ну, копии с картин знаменитых мастеров,- пояснил Марков.- Ведь многие
маленькие музеи заказывают копии известных полотен, потом для разных
казенных учреждений заказывали, для гостиниц... Ну и некоторые из
разбогатевших торгашей и спекулянтов тоже любили на стенку якобы
Айвазовского повесить... Но это уже частные заказы... Вообще-то с этими
заказами все не так просто было. Ведь для того чтобы копию с какой-нибудь
картины сделать, нужно каждый раз у эрмитажного начальства специальное
разрешение оформлять... Но Олега-то там все знали отлично - и папаша про
музей книжки писал, и мать там работала, так что никаких особых проблем у
Олега Сергеевича не возникало и работа была всегда. Хотя прошлое его было
небезупречным: я проверял, он пару раз привлекался - один раз за
спекуляцию, второй - за незаконные промыслы, но, что называется, отделался
легким испугом, помогали ему, не иначе...
   - И хорошие он копии делал? - спросил Ващанов внезапно охрипшим
голосом,
   - Говорили, что очень хорошие,- пожал плечами Марков.- Я, правда, сам
ни одной не видел... Ну так вот... Когда Варфоломеев-старший умер, он
какую-то часть своей коллекции Эрмитажу завещал, а остальное разделил
между сыновьями, причем как-то так странно получилось, что поделить-то
коллекцию родитель поделил, но хранителем всей этой радости назначил
старшего, видимо, опасался, что младший все пропьет или бабам раздарит...
Дмитрий-то остался жить в старой отцовской квартире, а Олег в новостройке
на Охте однокомнатную хатенку получил... Ну и, судя по всему, братья
ладили между собой не так чтобы очень. Вот... Да, одна важная деталь -
коллекция Варфоломеева на всех положенных учетах состояла, в каталогах
разных, ну, может, не вся, но большая ее часть... То есть просто так ее
было не продать и не вывезти никуда, это однозначно... А в марте
восемьдесят восьмого Варфоломеев, который Дмитрий, обратился в милицию с
заявлением о том, что на его квартиру было совершено разбойное нападение:
вечером позвонили в дверь квартиры, он открыл, а там якобы два кавказца с
пистолетами...
   - Почему "якобы"? - перебил Степу Ващанов. Марков усмехнулся и достал
из пачки новую сигарету.
   - Почему "якобы"?.. Понимаете, Геннадий Петрович, очень уж много в
версии Варфоломеева неувязок было... Он в милицию позвонил уже поздно
вечером, когда от веревок злодейских освободился. Туда группу послали, но,
естественно, ничего по горячим следам не получилось. А я к нему уже утром
пошел - он же инвалид, пришлось уважить... Ну и поговорили... По словам
Варфоломеева, его сразу связали и залепили рот скотчем. Он еще меня
спросил: "Вы знаете, что такое скотч, молодой человек?" Я говорю: "Знаю,
не беспокойтесь"... А после того как связали, эти кавказцы якобы полили
его бензином из канистры и стали требовать, чтобы Варфоломеев показал, где
что лежит, а иначе, мол, сожгут... Я спрашиваю: "Дмитрий Сергеевич, как же
вы могли им это сказать, если у вас рот скотчем-то залеплен был?.. И руки
связаны - даже пальцем не показать..." Варфоломеев разозлился, говорит: "Я
рассказываю что было, вот вы их поймайте и спросите, почему они так
нелогично поступили..." Ладно, действительно в запарке при гоп-стопе
всякая дурь случается... Но вот что любопытно - я ведь в его квартире
через тринадцать часов после разбоя был, а запаха бензина не учуял... Не
могло же все выветриться так быстро? Ну, если они на него чуть ли не
канистру вылили... И еще. В квартире жуткий бардак, застарелый такой,
качественный.
   Понять, где что лежит, сориентироваться быстро невозможно. А по словам
Варфоломеева выходило, что злодеи в квартире минут пятнадцать всего
орудовали - взяли самое ценное и ушли... Тут два варианта. Вернее три.
Либо Варфоломеев все-таки сам им все отдал, но он клялся и божился, что
ничего не отдавал и не показывал... Либо кто-то детально объяснил им, что
брать и где именно...
   - А какой третий вариант? - Ващанов начал расхаживать по кабинету -
точь-в-точь как Виктор Палыч накануне вечером в "Домике егеря".
   - Третий вариант...- Степа пожал плечами и хмыкнул.- Третий вариант,
Геннадий Петрович, такой - не было никакого разбоя и кавказцев тоже не
было... Инсценировка была. Причем не очень качественная...
   - Погоди.- Подполковник остановился посреди кабинета.- Ты же говорил,
что братья сильно не ладили между собой?.. Может быть, младший... Как его
- Олег?.. Может, он навел на хату? Или даже сам в налете поучаствовал... А
старик начал путаные показания давать, чтобы от братика подозрения
отвести... Все же родной брат... Такой вариант тебе в голову не приходил?
   - Приходил,- кивнул Марков.- Я его даже отрабатывал, но Олег в той теме
явно был не при делах... Я с ним встречался, разговаривал... Между прочим,
некоторые его знакомые говорили, Олег, мол, очень опасался, что его братец
за кордон свалит и коллекцию с собой прихватит - найдет лазейку... Кстати,
опасения эти небеспочвенными были... Как удалось установить, примерно за
неделю до налета Дмитрий
   Сергеевич начал оформление загранпаспорта якобы для турпоездки в
Австрию...
   Это к слову... А Олега я проверял тщательно - непохоже, чтобы он к этой
истории отношение имел... Прямое, я имею в виду, отношение... Он вообще в
то время очень занят был, несколько месяцев с "Эгиной" работал - днями и
ночами, только об этом и думал.
   - С чем работал?! С какой "Эгиной"?! - Голос Ващанова едва не сорвался
на крик.
   Степа удивленно посмотрел на подполковника и спокойно ответил:
   - С рембрандтовской... А что такое? Он же входил в бригаду
реставраторов...
   Помните, в восемьдесят пятом в Эрмитаже какой-то придурок кислотой эту
картину облил? Ну, тогда об этом еще все газеты писали, по "Взгляду"
   показывали. Картина-то практически полностью уничтожена была... Потом
оказалось, мужик этот, который кислотой плеснул, прибалт какой-то - псих,
его в дурку заперли, а "Эгину" решили отреставрировать... Олег Варфоломеев
в эту бригаду попал, потому что он, во-первых, очень хороший специалист по
копиям был - я уже говорил,- а во-вторых, незадолго до этого инцидента с
кислотой как раз копию "Эгины" писал, ну вот там, наверное, и решили, что
он как никто другой сможет помочь в реставрации... Картину-то ведь
практически заново рисовать пришлось... В то время, когда этот якобы налет
на Дмитрия Сергеевича был, Олег как раз работал как каторжный, на виду все
время был, не пил, кстати... Нет, тогда ему явно не до сведения счетов с
братцем было... А что, товарищ подполковник, есть какая-то другая
информация?
   Ващанов покачал головой, чувствуя, как взмокла под пиджаком рубашка на
спине... "Надо же, как в цвет все пошло..." Нет, не потерял еще Геннадий
Петрович оперского верхнего чутья, недаром все-таки ценил и берег его
Антибиотик... Подполковник помахал рукой, разгоняя вонючий дым от
болгарских сигарет Маркова, и, вздохнув, небрежно сказал:
   - Ты рассказывай, Степа, рассказывай... Пока все очень интересно...
   - А не так много и рассказывать-то осталось,- почесал затылок Марков.-
Мы, конечно, все, что положено, сделали - ориентировки и все такое...
Дмитрия Сергеевича я еще несколько раз навещал... И однажды застал у него
в квартире некоего Амбера Виталия Витальевича... Слышали, наверное, про
такого?
   - Кто же про него не слышал,- кивнул Ващанов.- Главный у нас в Питере
по антиквариату, монополист, считай...
   - Он самый... Я тогда без предварительного звонка зашел, они меня, что
называется, не ждали... Амбер сразу слинял. Кстати, его у подъезда машина
ждала, за рулем там некто Леша Котин сидел, по кличке Буйвол, известный
сбытчик антиквариата, две судимости...
   - Ну и что? - поднял брови Ващанов.
   - Да, в общем, ничего, конечно,- согласился Марков.- Но у Амбера в
коллекционерских кругах репутация-то сами знаете какая... И про
контрабанду поговаривали, и про торговлю паленым. И про иное-разное...
Разговоры эти, конечно, к делу не пристегнешь, но все-таки... Сам факт
общения Дмитрия Сергеевича с таким человеком наводил на определенные
мысли...
   - Какие, Степа? - спросил Геннадий Петрович.- Ты, говори, говори, между
нами разговор-то...
   - Плохие у меня мысли возникли, товарищ подполковник,- хмыкнул Степа.-
Возникла версия, что Дмитрий Сергеевич сам свою коллекцию кому-то передал
- либо за деньги, либо, что более вероятно, чтобы через границу ее
протащили... А там и Варфоломеев из наших палестин подался бы... Я даже
пытался на таможню выходить, фотографии предметов из коллекции им
подсунуть... Но результатов никаких получить не удалось, да и меня в тот
момент по другим делам так грузить стали, что...- Марков махнул рукой и
вздохнул.- В общем, версия эта так и осталась версией... Но шестнадцатого
июня того же восемьдесят восьмого года домработница (она раз в неделю у
Варфоломеева порядок в квартире наводить пыталась) обнаружила Дмитрия
Сергеевича мертвым - горло ему кто-то от уха до уха перерезал, труп два
дня в кресле просидел... Причем следов борьбы или сопротивления не было,
очень все походило на то, что кто-то знакомый антикварщика оприходовал.
   - Пропало из квартиры что-нибудь? - механически спросил Ващанов, уже
предугадывая ответ. Степа покачал головой и снова вздохнул.
   - Сложно сказать... Дело в тон, что самое-то ценное еще в марте
пропало...
   А что осталось? Я же говорил, квартира буквально забита была всяким
барахлом. Ну, то есть не барахлом, а штучками разными антикварными...
   Трудно там понять было - брали что-то, не брали...
   - А чего же брата младшего не привлекли - он-то мог сказать, если
пропало что? - удивился Геннадий Петрович.
   Марков поднял глаза на подполковника, и почему-то неуютно стало
Ващанову под этим взглядом.
   - Брата.... Видите ли, Геннадий Петрович... Двумя неделями раньше Олег
Варфоломеев погиб... Пьяный из окна выпал, из своей квартиры... Он в
точечном доме на тринадцатом этаже жил... Как с "Эгиной" свою работу
закончил - запил сильно... Соседи говорили - дня четыре квасил...
   Несчастный случай. Такие вот совпадения... Так что сказать насчет того,
пропало что-то из квартиры Дмитрия Сергеевича или нет, уже некому было...
Я пытался связи Варфоломеева отработать, но старики-коллекционеры, к
которым обращался, в глухую отказку пошли: "не знаю", "не помню"...
   Ващанову стало трудно дышать, и он еле сдержался, чтобы не ослабить на
рубашке узел короткого старомодного галстука, повязанного по милицейской
моде "шире хари". Марков помолчал немного и продолжил:
   - Начал я было связи старика отрабатывать... Оказалось, что у него в
последнее время очень много странных знакомых появилось - из сферы
обслуживания, дельцов разных... И что особенно любопытно: все они
практически имели непосредственное отношение к двум людям - Амберу и
Говорову Виктору Палычу, которого, как вы знаете, в определенных кругах
Антибиотиком называют... Я все эти соображения в рапорте изложил, и надо
же - почти сразу меня в Читу в командировку законопатили... Вместе с Гошей
Субботиным - он от главка тогда эту мокруху курировал...
   Геннадий Петрович еле заметно вздрогнул - именно он тогда, в
восемьдесят восьмом, "помог" Субботину уехать в Читу, и именно по просьбе
Виктора Палыча. Только истинной причины просьбы Антибиотика Ващанов тогда
не знал - за Гошей-то ведь не одно дело числилось... Поди пойми тогда
сразу, на каком именно он дорогу Палычу перешел... Но просьба эта
отложилась в памяти - неслучайно он, о касательстве Антибиотика к делу
Варфоломеева подумал, не случайно. В оперативной работе именно так часто и
бывает - через годы порой все связки-завязки проявляются, момент истины
настает...
   - Ну вот,- продолжал между тем Степа,- а когда я из Читы вернулся,
ничего мне доработать не дали... Жалобы на меня в прокуратуру пошли,
проверки начались... Круто взялись. Если бы не Кудасов - совсем бы
съели... Спасибо ему - сюда, в ОРБ, перетащил,- ну и от меня отстали вроде
бы. Вот и вся история.
   - Да,- кивнул Ващанов.- Против Никиты нашего попереть трудно... Он у
нас как бульдозер прямо... А конкретное у тебя на Говорова было что-нибудь?
   - Нет,- покачал головой Марков.- Только через связи... Ну и интуиция...
   - Интуиция, оно, конечно, хорошо,- цыкнул зубом подполковник.- Но
суп-то из нее не сваришь... Мне про этого Антибиотика все уши прожужжали
уже: и такой он, и сякой, и крутой-перекрутой, а конкретики-то - нет...
Работать лучше надо!
   Степа пожал плечами и вздохнул. Он многое мог сказать по поводу
энергичного призыва Геннадия Петровича - и про технико-материальное
обеспечение, от которого хотелось если не плакать, то хохотать, и про
заваленность делами о примитивном рэкете (а показатели-то дай, будь
любезен), и про странно складывавшуюся в Питере судебно-следственную
практику (сыпались в судах бандитские дела одно за другим), и про
другое-прочее... Но ни о чем таком говорить Марков не стал. Тоскливо вдруг
стало Степе и очень грустно...
   - Ладно, Степа,- подвел итог разговору Ващанов.- Ты мне все очень
качественно изложил, будем думать, может, что-нибудь и нарисуется... До
поры никому ничего не говори - сам знаешь, время такое, непонятно, кому
верить можно, откуда утечки ждать. Помнишь, как папаша Мюллер в
"Мгновениях" говорил: "Что знают трое - знает свинья". Лады? А я, если
что, буду тебя в виду иметь... Ну и ты, если у тебя что-нибудь новое по
тем темам проклюнется, сразу мне сообщи. Договорились?
   - Слушаюсь, товарищ подполковник.- Марков встал со стула.- Я понимаю...
   Разрешите идти?
   - Иди, Степа, иди...
   Ващанов проводил оперативника тяжелым взглядом, дождался, пока за ним
закроется дверь, и быстро скинул с себя пиджак - рубашка липла к спине,
хотя в кабинете было, прямо скажем, не жарко... Подполковник присел на
краешек стола и опустил голову - что-то странное ворохнулось у него в
груди, защемило что-то... Но Геннадий Петрович давно уже жил не по
совести, а по принципам целесообразности, которые (принципы то есть) сам
же для себя и устанавливал. Поэтому Ващанов встряхнул головой, отогнал
мрачные мысли и попытался грамотно переварить полученную от Маркова
информацию...
   Подполковник не собирался, конечно, начинать какую-то свою сепаратную
игру - он хорошо понимал, что такого Виктор Палыч не простил бы, а суд у
старика в отличие от государственного был простым и коротким... Но Ващанов
понимал и то, что, расширив свою информационную базу по теме с "Эгиной",
он может, во-первых, получить на руки дополнительные козыри, которые
помогут ему (в случае успешного окончания всей этой канители, конечно)
побольше выторговать у Антибиотика денег за свои услуги, а во-вторых -
избежать опасных и ненужных шагов. Хотя от всего конечно, не убережешься...
   Подполковник усмехнулся вспомнив одну из часто употребляемых Виктором
Палычем присказок: "Говорил один рабочий - знал бы прикуп, жил бы в
Сочи..."
   После получасовых напряженных раздумий Ващанов пришел к следующим
выводам:
   копию "Эгины", скорее всего, написал Олег Варфоломеев, даже несколько
копий, вероятно. Судя по всему, одна из этих копий была изготовлена на
старом холсте и старыми красками, а потом каким-то образом картину в
Эрмитаже подменили, побудили психически неполноценного человека плеснуть
кислотой на холст, но уже не рембрандтовский, а варфоломеевский... Кислота
практически уничтожила картину, психа слили в дурдом, а
Варфоломеев-младший принял участие в реставрации своего же творения, после
чего уже никакая экспертиза ни к чему придраться не могла - все возможные
сомнения отметались бы тем, что, мол, реставраторы что-то сделали не так,
перестарались или недостарались, не важно... После того как Олег сделал
свое дело, его убрали, чтобы не сболтнул лишнего... Братца скорее всего
уделали до кучи - кинули на коллекции и расплатились ножом. Хотя не
исключено, что и Дмитрий Сергеевич имел какое-то отношение к афере с
"Эгиной" и убивали его не только как лоха разведенного [Лох разведенный -
потерпевший (жарг.)], но и как опасного свидетеля...
   У подполковника возникло несколько вопросов, на которые он не смог дать
никаких, даже условных ответов: было абсолютно неясно, например, для чего
изначально устраивалась вся эта катавасия с "Эгиной"? Конечно, оригинал
стоит безумных денег, но как его реализовать? Проще говоря - куда продать?
   Ведь картину такого уровня ни на какой черный рынок не притащишь ни в
России, ни на Западе - слишком заметная она, слишком известная, кто
рискнет так светиться... И вообще, как продать картину, которая официально
продолжает висеть в "Эрмитаже"? Покупатель сразу решит, что ему всучивают
хорошо сработанную подделку...
   И почему эта "Эгина" оказалась в квартире Монахова? Где она была четыре
года? Почему ее сразу, скажем, за кордон не переправили? Должен ведь был
быть какой-то смысл в этой странной афере... Не могли же картину спереть
просто из спортивного интереса - дорогой слишком интерес получается...
   Опять же человека мочить пришлось (одного как минимум, но скорее всего
зачистка одним Олегом Варфоломеевым не ограничивалась), а Палыч, кстати
говоря, что бы про него ни говорили, никогда не шел н а убийство из
удовольствия, или озорства - только по "производственной необходимости"...
   В этом месте Геннадий Петрович прервал свои размышления вопросом к
самому себе: а не решит ли Антибиотик после успешного (или безуспешного)
окончания истории с "Эгиной", что он, Гена Ващанов, слишком много знает? И
не лучше ли в этой ситуации его, Гену, убрать с пробега? Опять же
расплачиваться не нужно будет, экономия...
   Из жара подполковника бросило в холод - рубашка еще не успела
просохнуть от пота, а Ващанова уже зазнобило, и он торопливо натянул на
себя снятый после ухода Маркова пиджак. Согревшись, Геннадий Петрович
тщательно взвесил все за и против и пришел к выводу, что оснований для
особых опасений пока нет.
   "Эгина" - это конечно, хорошо, но таких "эгин" целый "Эрмитаж", а вот
людей его, Ващанова, уровня у Антибиотика при всей его крутости все же не
десятки... И Виктор Палыч должен это хорошо понимать... Немного
успокоившись, подполковник продолжил подведение итогов.
   Неприятным обстоятельством, безусловно, было то, что Марков сумел-таки
просчитать вероятную причастность Антибиотика к убийству Дмитрия
Варфоломеева. Правда, доказательной базы у Степы никакой, но все же...
   Такие упертые, как этот Марков, способны Доставить много
неприятностей...
   Опять же Степа у Никиты Кудасова работает, наверняка с ним в свое время
поделился всем, что надыбал. А Никитка как бульдог: если вцепится - не
оттащишь... С другой стороны, ни Марков, ни Кудасов явно не знали ничего
про "Эгину", и они, будучи лишенными важного куска информации, мозаику
сложить не могли. Во всяком случае, пока... Правда, Никита давно уже
вокруг Палыча круги наматывает, обложить его пытается, но особых
результатов эти его маневры пока не дали (если не считать, конечно,
посадки некоторых людей из ближайшего окружения Антибиотика, таких как
Валера Ледогоров - его в девяностом закрыли - и Олег Званцев, этого
посадили недавно, и, кстати, в обоих случаях Степа Марков не последнюю
роль сыграл), но курочка, как известно, клюет по зернышку... Нет, с
Никитой придется что-то решать, что-то придумывать... Если просто сидеть и
у моря погоды ждать, можно ведь и шторма дождаться...
   Геннадий Петрович вздохнул и заставил себя переключиться на предстоящий
вечером разговор с Колбасовым. Володя, конечно, был своим, но не
рассказывать же ему в открытую! Это было бы чистым безумием... Значит,
нужно запустить Колбасова в игру втемную, но Володя - опер крученый, его
на фук не разведешь, стало быть, надо состряпать легенду поубедительнее...
А убедительнее всего, как ни странно, людьми (и операми, кстати, тоже)
   воспринимается не ложь и даже не чистая правда... Убедительнее всего
воспринимается смесь правды и правдоподобного вымысла...
   Ващанов размышлял долго и наконец остановился на одном из вариантов.
   Безупречным его, конечно, назвать было нельзя, кое-какие дырки
оставались, но ведь и Колбасов - не инспектирующий прокурор...
   Володе нестыковки тщательно искать резону нет... Он карьеру сделать
хочет, а в России, чтобы сделать карьеру, нужно с начальством дружить...
   В напряженных размышлениях и обычной оэрбэшной текучке день пролетел
быстро, а в 19.00 Геннадий Петрович уже подъезжал к маленькой, но очень
уютной частной баньке на Садовой. Колбасов ждал внутри - в отдельном
кабинете радовал глаз уютно сервированный столик, запотевшие бутылки,
казалось, просто кричали: ну откройте же нас скорее!..
   Сначала Ващанов с Колбасовым хорошенько попарились вернее - парился и
расслаблялся-то в основном Ващанов, а Володя героически охаживал
начальника веником, сам же не прилег на полати, считай, ни на минуту...
   Потом они, закутавшись в простыни, сели за стол и не спета, без суеты и
под хороший разговор о бабах ухайдакали бутылочку ледяной "Смирновской". И
только после этого Геннадий Петрович приступил к разговору, из-за
которого, собственно, и был задуман поход в баню:
   - Слушай, Вова, есть у меня одно дело перспективное... Думаю на него
тебя поставить... Дело сложное, но ты справишься, я уверен...
   - Товарищ подполковник! - Колбасов выпрямился в кресле.- Не
сомневайтесь, что поручите - выполню!
   Геннадий Петрович снисходительно улыбнулся и похлопал Колбасова по
влажному голому плечу:
   - Спасибо, я в тебя верю... Так вот - есть информация о банде некоего
Барона, не слыхал?
   - Нет,- покачал головой Колбасов.- Ас кем он?.. Тамбовцы? Казанцы?
   Ващанов сморщил нос и помахал рукой:
   - Он сам по себе. Странно, что ты о нем не слышал. Этот Барон - вор в
законе, судимостей немерено, сам-то он уже дедушка, но голова еще вполне
варит... Банда у него хоть и небольшая - четыре рыла всего,- но серьезная.
   На вооружении даже автоматы имеют - два ствола... По моим данным, за
Бароном лично несколько мокрух. Их, в принципе, и доказать можно будет -
со временем... Надо Барона этого приземлить и толково с ним поработать.
Если справишься, тебя отметим особо...
   Колбасов прижал руку к груди и даже чуть привстал в кресле:
   Геннадий Петрович!.. Я же не за награды работаю... За державу обидно, в
которой такие, как этот
   Барон, беспредел сплошной установили... Была б моя воля - лично каждого
такого урку мочил бы...
   Ващанов улыбнулся и с хрустом свинтил пробку с новой бутылки водки.
Разлив слезу по рюмкам, он укоризненно покачал головой:
   - Перегибать-то не надо... Мы тем от уголовников и отличаемся, что
действуем в рамках закона. Слава Богу, не военный коммунизм сейчас,
расстреливать банды с тачанок не надо... Эту бароновскую шайку нужно
просто обезвредить, жала, так сказать, повырывать... Этого будет
достаточно...
   Колбасов с готовностью кивнул, преданно поедая глазами подполковника:
   - Готов немедленно приступить к выполнению задания!
   Ващанов вальяжным жестом остудил пыл подчиненного:
   - Ну, немедленно-то не нужно... Сегодня мы с тобой, Вова, отдыхаем как
друзья. Давай-ка, капитан, выпьем за настоящую мужскую дружбу, на которую,
между нами говоря, только природные менты способны - такие, как мы с
тобой...
   Офицеры чокнулись и истово выпили, потом залили водочный огонь ледяным
пивком и только потом уже начали закусывать "принятое на грудь" копченой
рыбкой.
   - Хорошо сидим,- вздохнул Геннадий Петрович, утирая рот тыльной
стороной ладони.- И о делах-то говорить в такие минуты не хочется... Но
надо, что поделаешь... Нашу-то работу за нас никто не сделает. Так вот о
банде этой.
   Начинать нужно с главаря. У меня все данные на этого Барона есть, я
тебе завтра утром отдам - на свежую, как говорится, голову... Но в деле
есть один нюанс, говорю тебе доверительно. Меня этот Барон, хоть он и
авторитет известный, не столько сам по себе интересует, сколько... Этот
старый картину одну взял на чужой хате, хорошую копию "Эгины" Рембрандта,
той, что в Эрмитаже висит... Вот на эту вещь старого и нужно колоть,
потому что картина может стать вещдоком в одном деле интересном, где уже
очень крупные фигуры замешаны... Я тебе пока всего говорить не могу, но...
через "Эгину"
   эту на высоких коррумпционеров выход есть... На правительственном
уровне.
   - Понимаю,- кивнул Колбасов.
   - Это хорошо, что понимаешь,- усмехнулся Ващанов.- У них сейчас большие
возможности, даже к нам подбираться пытаются, а потому дальний наш прицел
должен быть виден только нам. И все. Иначе развалится комбинация. Сколько
таких случаев уже было.- Геннадий Петрович горестно вздохнул, махнул рукой
и продолжил: - Стало быть, так: Барона закрываем на чем-нибудь, плющим -
он нам сдает картину. Ему деваться некуда, не захочет же он в тюрьме
подыхать, а лет-то ему уже немало... И здоровье - сам понимаешь, после зон
да лагерей не как у горного аксакала... Отдаст картину - закрепимся на
этой теме и попробуем дальше ниточку потянуть, глядишь, и до основных
пидормотов доберемся... Ясно? Только учти - обо всей операции в полном
объеме должны двое знать: я и ты. Понял?
   - Как не понять,- медленно кивнул Колбасов, бросив на начальника
быстрый взгляд.- Все будет нормально, Геннадий Петрович. Не первый раз
замужем. На чем бы только этого Барона зацепить?
   - Думай! Опер ты или тыловик? - хмыкнул Ващанов.
   Колбасов почесал нос и неуверенно взглянул на подполковника.
   - Может, двести восемнадцатую [Статья 218 УК РФ предусматривает
уголовную ответственность за хранение и ношение оружия и боеприпасов] ему
впендюрить?
   Патрончики? А?
   Ващанов скептически скривился и покачал головой:
   - Не пройдет... Он же старый... Неубедительно будет.
   Колбасов пожевал верхнюю губу, оставляя на реденьких черных усах
капельки слюны, и выдвинул новый вариант:
   - Наркота?
   - Не то, Вова, не то! - В голосе подполковника начали прорезаться
раздраженные нотки.- Тоньше надо, не шаблонно...
   Колбасов засопел, хлебнул пивка, помолчал, прокручивая в голове
возможные комбинации, и наконец просветлел лицом:
   - Есть мысль! А что, если мы его на валюте вяжем?
   Геннадий Петрович недоуменно вздернул плечи.
   - На валюте? Это же неактуально сейчас! Да и тема не его опять-таки...
Ой, что-то расстраиваешь ты меня, Вова, заработался, видать, совсем...
   Но Колбасов убежденно возразил:
   - Получится, Геннадий Петрович! Статью-то валютную никто не отменял, по
закону вполне применить можно! И человек по этой теме у меня надежный есть
- подведем к Барону, все чисто пройдет.
   - Да? - с сомнением переспросил опера Ващанов.- Ну что же, попробуй.
Только помни одно - старика приземлить нужно качественно! Сдаст картину -
можно и выпустить будет, понаблюдать за ним, а потом уже разом всех
окучим...
   Понял? Сколько тебе на реализацию времени потребуется?
   - Ну... недельку как минимум,- ответил быстро прикинувший в уме сроки
Колбасов.- Пока обставимся, подходы наведем... Раньше нереально.
   - Ладно,- согласился Геннадий Петрович.- Неделю я тебе даю... Завтра
продумаешь детали и доложишь мне. Вообще обо всем, что касается этого
дела, сразу информируешь меня лично во избежание утечек. Среди наших тоже
всякие попадаются...
   - Ясно, товарищ подполковник,- закивал Колбасов.- Не сомневайтесь, все
в лучшем виде оформим.
   - Хотелось бы,- тяжело вздохнул Ващанов и снова наполнил рюмки.- Имей в
виду, Вова, ты в этом деле на свою биографию работаешь... Так что, сам
понимаешь, все в твоих руках... Ладно, давай еще по одной примем - и в
парилочку... Веником-то ты хорошо работаешь - хотелось бы, чтобы и голова
не подкачала.
   - Не подкачает, Геннадий Петрович,- заулыбался Колбасов.- Вы же меня
знаете...
   * * *
   Голова старшего оперуполномоченного ОРБ Владимира Колбасова
действительно не подкачала, и вечером 6 октября 1992 года вор-рецидивист
Барон переступил порог камеры в печально известной питерской тюрьме Кресты.
   - Здравствуйте...
   Подслеповато сощурившись, Юрий Александрович Михеев неторопливо
осматривал камеру "учреждения ИЗ-45/1", больше известного в народе как
тюрьма Кресты.
   В этом заведении содержались в основном не осужденные, а
подследственные, то есть те, кого суд виновными в совершении
инкриминируемых им преступлений еще не признал, но кого предварительное
следствие сочло необходимым изолировать от общества. Камера, куда
конвойный втолкнул Юрия Александровича, была типовой, рассчитанной на
восемь человек, но парилось в ней четырнадцать душ - Михеев становился
пятнадцатым обитателем, поэтому радости по поводу его появления никто не
выказал. Кресты душил кризис перенаселения - известны были случаи, когда
контролер, скажем, заталкивал в "хату" новенького, а старожилы выкидывали
его обратно в коридор, крича при этом, что и так, мол, человек на человеке
лежит, не продохнуть...
   Юрий Александрович безрезультатно поискал глазами свободную шконку -
все нары были заняты, в камере давно уже спали по сменам, вот и сейчас
одни обитатели сидели на корточках у стен, другие тяжело дышали в
тревожном сне.
   Воздух в хате был спертым, и Михеев подумал о том, что его легкие долго
не смогут выносить эту атмосферу... Впрочем, скулить и жаловаться старик
не собирался, а о легких своих Юрий Александрович подумал отстраненно,
просто констатировал факт и все...
   - Ну че встал-то, папаша, не икона, чтоб тобой любовались... Проходи,
не в Гранд-отеле!..- раздраженно рявкнул на Михеева некто коротко
стриженный, свесившийся с верхних нар. Больше всего этот парень походил на
бычка какой-нибудь городской группировки - их в последнее время в Питере
развелось много, и типажи успели примелькаться...
   Юрий Александрович ничего не ответил, спокойно снял сразу запотевшие
очки, протер их пальцами и так же молча прошел в угол камеры. Там он снял
с себя пиджак, бросил его на пол и присел, положив руки на острые колени.
Вдруг, словно вспомнив что-то важное, старик привстал и вытащил из кармана
пиджака сдобную булочку, которую уговорил снегирей [Снегири - старое
блатное прозвище сотрудников милиции, ныне не употребляющееся. Снегирями
милиционеров называли в 40-50-е годы: тогда их форма была синей с красными
околышками фуражек и петлицами] не отбирать у него. Михеев разломил
булочку на две части и протянул их худому прыщавому юнцу, сидевшему на
полу по-турецки, и бомжатного вида старичку, лежавшему под нижними нарами:
   - Жуйте, бродяги...
   - А ты-то что? Сам не будешь? - удивился бомжатный старичок, быстро,
впрочем, хватая угощение...
   - Нет,- покачал головой Юрий Александрович.- Я сытый...
   Михеев привалился спиной к стене и устало прикрыл глаза. Незаметно и
без разрешения, как это всегда бывает в тюрьме, пришли к нему воспоминания.
   Старик вообще в последнее время все чаще и чаще начал уходить мыслями в
прошлое. Ему было что вспомнить...
   Юрий Александрович был коренным питерцем. Его мать в молодые годы
считалась в Петербурге одной из блестящих светских красавиц, так, по
крайней мере, утверждали старожилы некогда модного дачного местечка
Озерки, куда наезжали и Блок, и Северянин, и Алексей Толстой. Кстати, по
семейному преданию, Блок даже посвятил юной красавице одно из своих
стихотворений. Вера Сергеевна (так звали мать Михеева) происходила из не
очень знатного дворянского рода, но ее отец сумел выйти в достаточно
высокие чины - он служил по железнодорожному ведомству и в отставку ушел
надворным советником.
   Многие светские львы дореволюционного Петербурга пытались ухаживать за
Верой Сергеевной, но она неожиданно для всех вышла за скромного и
застенчивого путейского инженера, без конца теребившего при встречах с
красавицей смешное пенсне.
   Вера Сергеевна сначала не придавала робким ухаживаниям путейца
значения, но именно этот нескладный молодой человек буквально поразил ее
однажды своим мужеством. Она каталась в коляске с племянницей, лошадь
внезапно понесла, а Александр Юрьевич (так звали инженера), случившийся
неподалеку, не раздумывая бросился наперерез, повис на упряжи и остановил
испугавшееся чего-то животное... Это было так романтично... Через месяц
они объявили о помолвке, а еще через два обвенчались... Это было в 1913
году. Через одиннадцать месяцев началась Первая мировая война, и Александр
Юрьевич, надев погоны подпоручика, ушел на фронт. Вернулся он лишь через
год - с двумя Георгиями, в погонах штабс-капитана и с пустым левым рукавом
кителя... Но Вера Сергеевна все равно была счастлива, потому что многие не
возвращались из той мясорубки вовсе... И молодые снова зажили мирно и
счастливо, вот только детей у них почему-то долго не было.
   А потом - сначала февраль семнадцатого, потом летние бунты и
демонстрации, октябрьский переворот... Родные Веры Сергеевны успели
выехать в Финляндию, но Александр Юрьевич покидать Россию отказался
наотрез - он по-прежнему работал на железной дороге и считал, что, какие
бы политические потрясения в стране ни происходили, поезда должны ходить,
и желательно по расписанию... Как ни странно, большевики однорукого
инженера уважали - в 1921 году ему поручили курировать восстановительные
работы в железнодорожных депо Петрограда, а вскоре после этого Александр
Юрьевич стал директором Металлического завода и работал в новой должности
настолько успешно, что даже получил благодарность от самого Ленина... В
1924 году Бог наконец-то дал супругам сына, которого назвали Юрием в честь
отца Александра Юрьевича.
   Казалось, счастье улыбнулось чете Михеевых, они жили в большой квартире
в доме на Каменноостровском проспекте, держали домработницу и часто
устраивали шумные вечеринки для друзей и сослуживцев Александра Юрьевича,
которого на работе звали не иначе как гением...
   А потом пришел 1935 год, когда "жизнь стала лучше, жить стало
веселее...".
   Одиннадцатилетний Юрочка радовал родителей, принося из школы отличные
оценки, три раза в неделю к мальчику на дом приходила учительница музыки,
и тогда в квартире Михеевых звучал старый дорогой рояль, оставшийся еще с
дореволюционных времен... Счастливая и веселая жизнь рухнула в одночасье.
   Много позже Юрий Александрович узнал, что в его мать, по-прежнему
блиставшую красотой, но уже зрелой, чувственной, влюбился один крупный
партийный деятель... Вскоре Юрочка стал сыном "врага народа" - Александру
Юрьевичу припомнили и офицерские. погоны, и георгиевские кресты, а заодно
довесили обвинение в саботаже и вредительстве. Михеев-старший получил
десять лет без права переписки и сгинул навсегда в империи ГУЛАГа... Вера
Сергеевна осунулась и словно надломилась изнутри, вечеринок, разумеется, в
квартире больше не было, и пришлось Юрочкиной маме потихоньку распродавать
замечательную коллекцию картин, которую Михеевы собирали еще со времен
разрухи, выменивая у "бывших" полотна на продукты. Теперь осиротевшая
семья сама испытала на себе все прелести этого статуса.
   Сентябрьской ночью тридцать шестого забрали и Веру Сергеевну - как
"японскую шпионку". Больше Юрочка никогда мать не видел, и только много
лет спустя ему удалось установить, что незадолго до ареста Вера Сергеевна
написала, оказывается, заявление в милицию, в котором обвиняла в
изнасиловании того самого "влюбленного" в нее партийного деятеля...
   Юру направили на "большевистское перевоспитание" в детский дом имени
товарища Молотова... Жизнь там была совсем не сахарной, а дети - они дети
и есть... В ноябре 1938 года пятнадцать человек из Юриного класса стащили
дорогую меховую шапку директора детдома, продали ее и закатили себе
настоящий пир, накупив карамелек, бубликов и молока... Воришек вычислили
быстро, было много криков и шума, но, в принципе, никому ничего не сделали.
   Кроме Юры, а ведь он за эту шапку даже не подержался, только на "атасе"
   стоял. Его как сына "врагов народа" осудили и направили в детскую
трудовую колонию в Стрельне - там когда-то располагался корпус графа
Зубова... После начала войны Юрия перевели во взрослую зону, почему-то в
Казахстан, а там Михееву повезло - его взял под свою опеку старый
уголовный авторитет по прозвищу Дядя Ваня. Дядя Ваня был вором-законником,
он помнил традиции еще дореволюционных блатарей, и к словам его
прислушивалось даже лагерное начальство.
   В общем-то, именно Дядя Ваня не дал подохнуть от недоедания Юрке
Михееву,- наверное, увидел что-то старый вор в пареньке, упорном и
рассудительном не по годам... Опять же оба книжниками были - Юрка-то к
чтению еще со времен счастливого детства пристрастился, а вот кто и когда
Дяде Ване привил любовь к литературе, так и осталось для Михеева
загадкой... Старый вор о прошлом своем вспоминать не любил, но изредка,
под настроение, рассказывал пацаненку о кровавых стычках в двадцатых годах
между "урками", "жиганами" и "бывшими", о том, как писался кровью
воровской Закон, и о том, как посягнули на него "польские воры",
"автоматчики" и "суки"... (Суками тогда называли тех из блатарей, кто шел
на сотрудничество с властью, в том числе и тех, кто согласился пойти в
штрафные батальоны на фронт,- взяв оружие из рук властей, эти воры ставили
себя вне Закона, воровского Закона, разумеется.)
   Уроки Дяди Вани были для Юрки невероятно интересны, он все впитывал,
как губка, а старый вор, словно понимая, что недолго ему осталось жить на
грешной и жестокой земле, радовался восприимчивости своего ученика...
   Каждому мастеру на определенном этапе хочется передать кому-то
накопленные знания и опыт, а в своем деле Дядя Ваня был несомненно
мастером... Нет, вор не сюсюкал с Юркой, наоборот, он учил его жестко и
без сантиментов.
   "Никогда не давай себя в обиду - замочат,- часто повторял Дядя Ваня.-
Самое главное - никому не верь, никогда не жалуйся, ничего не бойся и ни о
чем не проси..." Странным он был человеком, этот "профессор воровской
академии".
   Дядя Ваня мог часами рассказывать о жуликах, ворах и разбойниках
прошлого, разбирать их приемы и стили и с таким же удовольствием обсуждал
с Юркой романы Достоевского и Толстого - лагерная библиотека была
укомплектована почему-то в основном классиками...
   Умер Дядя Ваня за месяц до Юркиного освобождения - в сентябре 1945
года, и тогда Михееву показалось, что он осиротел во второй раз... Юрка
вернулся в Ленинград, хоть и негде там ему было жить - квартиру Михеевых
заняли, разумеется. Но Юра и несильно горевал по этому поводу, в прошлую
жизнь все равно не было возврата...
   Он прибился к небольшой воровской ватаге, орудовавшей на Петроградской
стороне, но на свободе погулял недолго - в мае сорок шестого по-дурацки
попал в облаву на Сенном рынке, в кармане у него был старый офицерский
"Вальтер" без бойка и патронов, который Юрка таскал с собой исключительно
для блезиру... Этот дешевый понт обошелся Михееву нацепленным на него
внаглую разбоем, о котором Юрка и слыхом не слыхивал. После суда его
этапировали в Севураллаг, а учитывая происхождение из семьи "врагов
народа", засунули Юрку в спецлагерь, где выжить было очень трудно, потому
как там оседали настоящие "сливки общества"... Но ведь и Юрка был уже не
тихим интеллигентным мальчиком: жизнь превратила его в быстро взрослеющего
тигренка, который хорошо умел показывать зубки...
   - Ты что, оглох, что ли, папаша?! Курево есть, спрашиваю?!
   Юрий Александрович приоткрыл глаза и сощурился - перед ним, широко
расставив ноги, стоял давешний бычок, тот, что первым поприветствовал
Михеева в камере, свесившись с верхних нар.
   - Курево есть, дед? Отвечать надо, когда спрашивают!!!
   Всем своим видом парень пытался изобразить бывалого урку и для
убедительности поигрывал бицепсами - на левом синела какая-то армейская
татуировка. На самом деле этот мелкий рэкетир, судя по всему, попал в
камеру первый раз, и за его показной грубостью скрывался тщательно
маскируемый страх перед будущим...
   - Так не просят,- негромко ответил Михеев, спокойно глядя на стриженого
бугая снизу вверх.- Ты волшебное слово сказать забыл.
   "Работник рэкета" так растерялся, что даже приоткрыл рот.
   - Ты че?.. Ты че, дед, больной, что ли?
   Парень сделал было шажок к старику, но у того из-под полуприкрытых век
блеснул неожиданно такой взгляд - бычка словно финкой по лицу полоснуло...
   Он даже не понял, почему ему вдруг расхотелось взять этого старикана за
шкирку и хорошенько встряхнуть, чтоб знал свое место...
   Парень потоптался, что-то ворча, и полез обратно на свои нары. По
камере словно вздох удивления пронесся, а Юрий Александрович снова прикрыл
глаза.
   Он очень устал, последние двое суток спать ему не пришлось ни минуты...
И Михеев снова окунулся то ли в дремоту, то ли в воспоминания, которые
казались сном...
   В спецлагере Севураллага публика подобралась довольно пестрая - тут
всякой твари было по паре, но основную массу зэков составили "враги
народа".
   Блатные называли их презрительно троцкистами-вредителями. Больше всего
в этих недавно еще вполне благополучных людях Юрку поражала готовность
предавать и пресмыкаться перед кем угодно - лагерной администрацией ли,
блатарями ли. Сломленные и забитые, "политические" быстро теряли
человеческий облик и никаких чувств, кроме презрения, у Михеева не
вызывали... Нет, не все они, конечно, были такими, но - подавляющее
большинство. Они стучали друг на друга за лишний кусок, отчаянно цепляясь
за жизнь, и почти каждый трогательно верил в то, что попал в лагерь по
ошибке, что "все исправится, когда "там разберутся""... Особняком
держались офицеры-фронтовики - эти были мужиками сильными и стояли друг за
друга, никому не веря. Юрка потянулся было к ним, но они блатаря в свою
касту не приняли. Да и не так долго пробыл Юрка в Севураллаге... С
блатными Михеев сначала жил мирно, они признали Юрку за своего и даже
крестили вскоре, дав ему погоняло Барон. Кличка эта возникла не случайно -
хорошее воспитание, полученное Юркой в детстве, наложилось на
благоприобретенное блатное пижонство и щегольство, а все вместе породило
совершенно непередаваемую манеру держаться и говорить: ни дать ни взять
вор-аристократ, вроде тех, про которых в старых лагерных песнях поют...
   Однако вскоре после "коронации" и официального приема Михеева в
воровское братство начал ревновать к его растущей популярности некто Беня
Киевский - он в паханах ходил, всегда с пристяжью [Пристяжь - воровская
свита (жарг.)] и не хотел делить ни с кем власть и популярность.
   Беня сначала-то Юрку обласкал, а потом соперника в нем увидел, вот и
решил однажды Михеева "на место поставить", да только вышло-то
по-другому... Не надо было Бене руки распускать (тем более что между
ворами это не по понятиям было) - не вошла бы ему в горло заточка
Юркина... Навсегда запомнил Барон, как бился на полу в бараке у его ног в
предсмертных конвульсиях Беня, а Юрка молча ждал с заточкой в руке, когда
кинется на него Бенина пристяжь. Не кинулись...
   А Юрку за Беню отправили на Колыму этапом, но молва о нем докатилась
туда раньше его прибытия, и Михеева с почетом встретил сам Иван Львов,
авторитетнейший вор, державший чуть ли не всю Колыму... В те годы
вспыхнула едва ли не по всем лагерям Союза знаменитая "сучья война",
добавившая Юрке шрамов и в душе, и на теле - суки и воры резали друг друга
яростно и беспощадно, на уничтожение... Только в России могло быть такое -
кровавая война между преступниками по "идеологическим" мотивам: одни
отстаивали старый воровской Закон, другие хотели его изменить... Может
быть, и не дожил бы до конца своего срока Юрка Барон в этой бесконечной и
безжалостной кровавой круговерти, но летом 1953 года случилась знаменитая
бериевская амнистия после смерти Сталина.
   Барон снова вернулся в Ленинград - в этот город его тянуло с
непреодолимой силой, Питер, как наркотик, навсегда вошел в Юркину кровь...
   Воля пьянила и волновала, прошедший все возможные тюремные университеты
Михеев хотел жить - и жить красиво... На второй неделе после возвращения в
Ленинград Юрка взял квартиру богатого насоса - верного сталинца и
передовика советской торговли, заведующего промтоварным магазином товарища
Казакевича. Тот разжирел и поднялся еще в годы войны - он во время блокады
отвечал за распределение продовольствия в одном из районов умиравшего с
голоду города. За хлеб люди готовы были отдать все, потому что "хлеб" и
"жизнь" в то время были синонимами...
   Наводку на завмага дала продавщица Надя. Она не только работала у
Казакевича, но и была когда-то его любовницей - пока торгаш не бросил ее,
поменяв пассию на более молодую... Юрий познакомился с Надей случайно, а
познакомившись, быстро влез к ней в доверие и в постель - после войны
мужики были в дефиците...
   Попав в квартиру Казакевича, Михеев даже растерялся от обнаруженного
богатства - резко контрастировало убранство жилища завмага с повсеместной
разрухой и бедностью... Юрка взял из хаты только самое ценное, то, что
смог унести, потому что работал один. После дела затаился, спрятав добычу,
но...
   Очень быстро выяснилось, что предпринятые меры предосторожности были
излишними - Казакевич заявление в милицию делать не стал, понимая, видимо,
что там его могут спросить о происхождении похищенных вещей.
   Экспроприированное у торгаша Юрка скинул по дешевке знакомому скупщику
краденого на Петроградской стороне - и загулял... Вино, красивые женщины,
услужливые швейцары дорогих ресторанов - всего было вдоволь, и всем этим
Барон наелся до оскомины месяца через три, когда стали заканчиваться
деньги. Жгло что-то Юрку изнутри, не хватало чего-то... И мучили
бесконечные вопросы о смысле жизни, о добре и зле.
   Месяц Михеев потратил на то, чтобы найти партийного работника, который
погубил Александра Юрьевича, а потом и Веру Сергеевну. Пока искал, не
сомневался в том, что завалит гада, а когда нашел... Лысый жирный старик,
впадающий понемногу в маразм, Юрку не узнал - бывший партийный функционер
уже несколько лет скучал на пенсии, быстро превращаясь в совершенную
развалину.
   Барон встретил старика во дворе дома на Васильевском, где тот жил,
подошел вплотную, заговорил о какой-то ерунде... Бывший партийный работник
разговор охотно поддержал - ему, как и большинству стариков, было скучно и
обидно оттого, что молодые не желали слушать их "мудрые сентенции"... Ведя
болтливого пенсионера к лавочке в тихом скверике, Юрка левой рукой
поддерживал его за локоток, а правой сжимал финку в кармане плаща. Но
ударить так и не смог, перегорело почему-то в душе желание отомстить... Да
и стала бы легкая смерть от ножа наказанием для этого больного и всеми
покинутого старца? Пенсионер, которого Барон оставил скучать на лавочке,
даже, наверное, и не почувствовал, насколько близка от него была тогда
смерть. Хотя старик и так уже не жил, а только доживал...
   Уходя из скверика, Юрка впервые задал себе вопрос: а есть ли у тебя
право людей судить? И почему-то очень тяжело на сердце стало у Барона от
этого вопроса... В колымском лагере он судил часто и всегда считал
воровской суд более справедливым, чем суд советский. Ведь, как ни странно,
воровской суд был судом присяжных, не то что у этих - по команде с
телефона... В лагере на суд собиралось человек по шестьдесят -
восемьдесят, и "заседания"
   длились несколько дней, по строгим правилам. Всех выслушивали и решения
без свидетелей не принимали... Даже ссучившимся слово давали и, случалось
порой, оправдывали, если убедительных доказательств вины не было. Ну а
если виноват - что ж, ответь... Но приговоренному давали несколько дней,
чтобы человек сам со своей совестью разобрался и своими руками все
сделал... И только если духу у приговоренного не хватало, тогда... Тогда -
все по Закону... Именно по Закону, а не по советским понятиям... Хотя,
конечно, и меж воров случалось всякое...
   - Слышь, дед, ты че выебываешься-то?! Думаешь - старый, так выебываться
можно?!
   Юрий Александрович очнулся от дремоты - давешний бычок угрожающе тряс
его за плечо. Он, видимо, полежав на нарах, решил, что наглому старику
все-таки нельзя спустить непочтительный ответ на вопрос о куреве, а то
ведь и авторитет среди сокамерников пошатнуться может.
   Барон усмехнулся и, глядя парню прямо в глаза, спросил:
   - Слушай... Ты, часом, не из тамбовских ли будешь?
   - Чево? - растерялся стриженый.- А тебя что - ебет, кто я?!
   - Ругаться нехорошо,- спокойно ответил Юрий Александрович, все так же
неподвижно сидя у стены.- Все-таки мне кажется, что из тамбовских ты. Под
Бабуином ходишь, не иначе...
   Рэкетир опешил и машинально проговорился:
   - Не Бабуин, а Валерий Станиславович... А ты откуда знаешь?
   Михеев пожал равнодушно плечами:
   - Люди-то себя так не ведут, как ты... Значит, под Бабуином. Тебя как
зовут?
   - Я че, на допросе? Какая, на хер, разница?! - Парень явно начал
заводиться, но ударить старика все никак не мог решиться. Что-то мешало.
   Бычок не мог понять, почему этот доходяга его, такого здорового, не
боится.
   Это было очень странно, а все странное и непонятное вызывает страх, так
уж устроены люди...
   - Жаль мне тебя,- вздохнул Юрий Александрович.- Жизнь таких
перемалывает...
   А что тамбовский ты - вдвойне жаль...
   - Чево? Че ты жалеешь-то меня?! Нет, дед, ты точно ебнутый!
   Барон протер полой пиджака очки и водрузил их на свою тонкую переносицу.
   - Видишь ли... Тамбовцы - они сейчас самые паскудные. И жадные. Сами
себя пожирают - и пожрут, ты уж поверь мне...
   Бычок даже задохнулся от такой наглости - несколько раз он открыл и
закрыл рот и, крутя головой, недоуменно спросил у сокамерников:
   - Не, вы слышали, а? Дед, я тебя по-людски спрашиваю: ты че - псих?
   В камере было очень тихо, остальные обитатели замерли, прислушиваясь к
странному диалогу. Неужели старик не понимает, что Зубило (так
представлялся бычок) сейчас его в стенку вбивать начнет?..
   - Послушай совета,- все так же негромко и спокойно сказал Барон.-
Во-первых, перестань ругаться, а то ведь за базар этот и ответить можно...
   А во-вторых, ты в тюрьме, паря, а в крытке так себя не ведут... Здесь
все люди - братаны, пока обратного не выяснилось...
   - Чи-иво? - Зубило хлопнул себя по мощным ляжкам.- Ты, что ли, братан?
Не, я прикалываюсь, ты че мелешь-то, дедуня?
   Юрий Александрович, прислушавшись к говорку парня, вдруг спросил:
   - А скажи-ка... Чего это ты, вологодский, к тамбовцам примкнул?
   - Почем ты знаешь, что я вологодский? - удивился парень.
   - Ну а откуда же? - улыбнулся Михеев.
   - С Череповца...
   - А это что - Бразилия, где все богатые плачут?
   Юрий Александрович, улыбаясь, смотрел на бычка, девственный лоб
которого не украшала ни одна морщина.
   - Все дед, ша! Сейчас ты у меня плакать будешь... Как в Бразилии...
   - Совести у тебя нет,- вздохнул Барон.- На старика руку поднимаешь?
   Беспредел это...
   Вместо ответа Зубило рывком поднял Михеева на ноги с пола, но ударить
не успел - в двери лязгнула "кормушка", и в камеру ворвался грубый голос
контролера:
   - Михеев, на выход! Опер вызывает! Стриженый выпустил Юрия
Александровича и быстро метнулся к своим нарам. Барон неторопливо оправил
рубашку и снова опустился на пол.
   - Как фамилия? - бросил он контролеру.- К оперу не пойду, пусть
следователь приходит.
   - Чево? - удивился контролер за дверью.- Ты чево дерзишь-то? Сказано -
на выход! Опер по фамилии Колбаскин... Тьфу ты, блядь, Колбасов! Ждет он!
   - Пусть ждет,- пожал старик плечами.- Сказал же - к оперу не пойду! И
дай мне ручку с бумагой - жалобу писать прокурору буду, права мои
нарушаете...
   - Ну блин... Смотри, поплачешь потом! - рявкнул невидимый контролер.
   - Это богатые плачут,- усмехнулся Юрий Александрович.
   "Кормушка" с лязгом захлопнулась, и в камере снова стало тихо.
   Барон вздохнул и прикрыл воспаленные глаза. Его тянуло в сон. Раньше он
таким не был - по трое суток мог не спать, оставаясь бодрым и свежим.
   Возраст... Хотя нет, дело, конечно, не только в возрасте. Рак...
Проклятая болезнь... Да, все к развязке идет, недолго осталось... Берут
свое тюремные университеты... От костлявой всю жизнь бегать можно - все
равно не убежишь... Да и пора, наверное... Бог дал - Бог взял...
   "Мне на жизнь грех жаловаться,- думал Барон, незаметно для себя
задремывая.- Могло и хуже быть... Вот только Ирину жалко... Как она теперь?
   Пропадет ведь без меня с таким-то наследством.... Лебедушка моя... Не
оставят тебя в покое... Я-то что, я пожил... Пожил?.."
   Нет, не только на кабаки и женщин тратил время и деньги удачливый вор
Юрка Барон. Ходил он и по музейным выставкам, не пропускал театральные
премьеры, и в середине пятидесятых годов трудно было распознать в Михееве
зэка со стажем. Многочисленным своим любовницам он представлялся обычно
как физик-ядерщик или геолог - и ведь верили. Одевался Барон с иголочки:
   рубашка всегда свежая, брюки наутюжены - обрезаться о стрелки можно,
туфли начищены до зеркального блеска... Юрка в лагерях хорошо научился на
гитаре играть, романсы пел - заслушаться можно было, да и на клавишах
кое-что мог изобразить - не забылись до конца уроки из счастливого детства.
   Вальяжные манеры Барона открывали ему многие двери, в самых разных
ленинградских компаниях был он своим человеком, заводил знакомства,
приценивался к потенциальным клиентам... И рос список его жертв: квартира
буфетчицы из рюмочной на Лиговке, хата директора Кузнечного рынка, дом
искусствоведа Холстовского, хоромы директора деревообрабатывающего
комбината... В каждой поставленной им квартире поражался Юрка богатству,
которое невозможно было скопить на честно получаемую зарплату. Вынося из
квартир самое ценное, Барон, усмехаясь, думал о том, что потерпевшие-то,
ежели по совести рассудить, были еще большими ворами, чем он сам...
   Поскольку самым ценным в обнесенных Михеевым хатах были предметы
антиквариата, начал Барон постепенно врастать в подпольный рынок торговли
старинными вещами - картинами, скульптурой мелкой пластики, ювелиркой...
   Появились у Юрки и постоянные заказчики, хоть и старался он себя не
афишировать, действуя через двойные-тройные прокладки, но Барон почти
всегда догадывался, кому пойдут добытые им вещи... На основе своих
наблюдений, умозаключений и догадок Михеев начал составлять собственную
картотеку на самых крутых ленинградских антикварщиков, а заодно и на те
шедевры, что оседали в частных коллекциях... Неожиданно для себя Юрка
увлекся историей живописи, ходил даже на лекции в Эрмитаж, особенно
интересовался почему-то фламандцами. Может быть, потому, что в коллекции
его отца было когда-то несколько картин представителей этой школы...
   Так прошло несколько лет, дела у Барона шли в гору, деньги не
переводились.
   Хоть и был Юрка сущим мотом, но сумел даже кое-что на черный день
отложить.
   Видно, понимал, что день этот не за горами, Известное дело - сколь
веревочке ни виться... И влетел-то Михеев снова дуриком - у задержавших
его мусоров наверняка ничего, кроме предположений и интуиции, не было,
но... Не повезло Юрке - лежал у него в кармане золотой портсигар,
позаимствованный из квартиры академика Виннельсона вместе с некоторыми
другими вещами... И ведь знал Барон прекрасно, что нельзя ни в коем случае
самому паленым пользоваться, да уж больно вещица понравилась... Говорил
ведь когда-то Дядя Ваня: "Взял вещь - либо скинь ее побыстрее, либо положи
от себя подальше".
   Пижонство подвело... Подосадовал на себя Юрка, но горевать особо не
стал - вор должен время от времени в тюрьму садиться, и хоть и нет на
свете ничего слаще воли, но ведь и тюрьма - дом родной... А Барон не
наведывался к "хозяину" уже давненько - шел июль 1961 года, когда он
спалился на виннельсонском портсигаре...
   И поехал Юрка в солнечную Воркуту, утешая себя тем, что вечер его жизни
еще не наступил и, стало быть, придет и на его улицу праздник... В лагере,
куда он попал, уже сидели пятеро воров, что было достаточно неожиданным и
странным обстоятельством для тех времен: со второй половины пятидесятых
мусора всерьез принялись давить коронованных и свозили их в основном в
особые лагеря вроде знаменитого "Белого Лебедя", где, как молва говорила,
приходилось "камни деревянной пилой пилить"... Идея-то проста была - если
в банке сидят одни пауки, они непременно начнут жрать друг друга; если в
лагере одни воры, значит, сами друг дружку будут резать, "опускать" да
ссучивать...
   Страшные дела делали менты, торопясь отрапортовать поскорее о полной
ликвидации тайного воровского ордена, не брезговали ничем - и стравливали
коронованных, и голодом морили, заставляя подписки об "отречении" давать,
и лживые слухи о ссучивании распускали... Это была война на истребление
законников, на уничтожение самой памяти о воровском Законе, и совсем
немного не хватило властям сил до "полной и окончательной" победы, о
которой они заявили... Воровское движение переживало кризис и очередной
раскол.
   Вот и в лагере, куда прибыл Барон, не было среди пятерки воров единства
и братства. За общак [Общак - тайная воровская касса, предназначенная для
"грева зоны и блага воровского", а также для решения некоторых других
вопросов тактического характера. Часто ошибочно считают, что общак - нечто
вроде большой заначки. На самом деле общак - это своего рода мини-банк,
коммерческое предприятие, где деньги не лежат мертвым грузом, а работают,
крутятся, приумножаются... Суммы, сосредоточенные в лагерных общаках в
60-х годах, были поистине огромными, эти деньги, между прочим, тратились
не только на бытовые нужды заключенных, но и на решение проблем на воле]
отвечал Гиви Чвирхадзе, кутаисский еврей с погонялом Гурген. Несмотря на
молодость (ему едва минуло двадцать шесть), у Гиви была достойная
репутация среди воров, потому и доверили ему общак... Впрочем, и остальные
четверо "бродяг арестантского мира" в солидный возраст еще не вышли.
Гурген хоть и родился в Кутаиси, но считался московским вором - он осел в
столице в восемнадцатилетнем возрасте и при желании мог говорить по-русски
совершенно чисто, почти без акцента. Другое дело, что желание такое
возникало у Гиви крайне редко, он считал, что странный, какой-то плавающий
кавказский акцент добавляет весомости и значимости его словам.
   Гургена поддерживали Миша Китаец (тоже москвич) и калининский вор Толя
Босой. Двое других - питерский Витька Антибиотик и вологодский Коля Нос
москвичей не любили и постоянно ломали головы над тем, как бы их
"подвинуть" - и от общака, и от рычагов управления мужиками. Приход в зону
авторитетного Барона (а он был старше годами и заслуженнее каждого из
воркутинской пятерки) мог изменить ситуацию - и Антибиотик надеялся, что
не в пользу москвичей. В конце концов и Барон и Антибиотик родились в
Питере, а земляки должны помогать друг другу... О Гургене Юрка раньше
почти ничего не знал, Китайца встречал однажды, про Босого и Носа слыхал
краем уха... А о Витьке Антибиотике, крещенном еще на первом сроке
авторитетным вором Дядей Ваней, Михеев слышал много... Говорили, что на
пересылке, перед тем как попасть в воркутинский лагерь, Витька "вместе
кушал" с казанским Рашпилем - человеком хитрым и жестоким,
придерживавшимся воровских понятий не из-за идеи, а исключительно по
выгоде, хоть и нечего ему было предъявить по существу... Для Барона
близость к Рашпилю, с которым он несколько раз пересекался, была не самой
лучшей рекомендацией, да и о самом Антибиотике поговаривали разное: мол,
паренек-то из молодых, да ранний, не любит останавливаться ни перед чем, а
человек встанет на его дороге - затопчет легко и без раздумий лишних. Как
и Рашпиль... Недаром, видать, народ русский поговорку выдумал про то, что
свой свояка видит издалека... Хотя на словах-то Витька всегда был за
"братство жуликов" да за "дружбу воровскую", но... Казалось почему-то
Юрке, что легко перешагнет Антибиотик через все эти понятия, если карта
ляжет так, что будет это Витьке выгодно... Не нравились Барону глаза
молодого вора, потому как было в них нечто общее с глазами тех, о ком
Михеев точно знал, что к оперу бегают. Да и в Ленинграде шел слушок, что
любит Антибиотик своих при "дербане кинуть"...
   В общем, по тому, что Юрка знал об Антибиотике, портрет вырисовывался
не самый красивый, скользким был человеком Витька, скользким и шустрым. Но
земляки есть земляки. Встретившись в лагере, Антибиотик с Бароном
обнялись, расцеловались, водочки выпили... Даже бабу (медсестру
вольнонаемную) Витька предложил Михееву, и Юрка, успевший стосковаться по
женскому телу, не отказался... Правда, и Гурген поспешил выказать Барону
свое радушие и уважение, но Антибиотик все-таки подсуетился первым.
   И замер лагерь в предощущении закручивавшейся мути, хоть и далеки были
мужики от разборок и интриг воровских, но все же - известно ведь, что
когда паны дерутся, то у холопов чубы трястись начинают...
   Витька сделал ошибку, свойственную молодым,- поторопился он, посчитал,
что раз Барон из Ленинграда, то, стало быть, поддержит его с Носом, а
никак не москвичей. Каждый вечер почти обрабатывал Антибиотик Юрку:
   - Нам, земеля, вместе держаться надо, а не то подомнут нас московские...
   Гурген, жучара, мужиков охмуряет, с нами считаться не хочет... Нет у
меня доверия к лаврушнику [Лаврушники - презрительная кличка воров -
выходцев с Кавказа (жарг.)]...
   Складно говорил Витька, вот только к нему самому особого доверия Барон
не испытывал. Хотя пиковую масть [Пиковая масть - еще одно название
кавказских воров, более уважительное (жарг.)] Юрка и сам не жаловал за их
склонность к роскоши и барству, шедшую вразрез с воровским Законом... В
открытую Михеев Антибиотика не поддерживал, но и не возражал ему до поры,
присматривался...
   И чем дольше присматривался, тем более правильными ворами казались ему
и сам Гурген, и Китаец с Босым... Нечего им было предъявить - о братве они
думали, беспредела лютого старались не допускать, себя блюли в строгости.
А вот Антибиотик с Носом - те могли и мужика ни за что обидеть, и говорили
много лишнего...
   Не уловил Витька общего вектора Юркиных настроений, решил перед фактом
Михеева поставить и однажды ночью сказал:
   - Пора решать что-то, Барон, самое время сейчас бодягу заварить. Есть у
меня предчувствие, что с Гургеном завтра несчастье приключится...
Бревнышки со штабеля его накроют... Чтобы муть среди мужиков не завелась,
надо будет сразу и Китайца с Босым к ногтю прижать... Как ты?
   - Доживем до завтрашнего вечера, там и поглядим на расклад,- буркнул
Юрка в ответ, и Антибиотик счел эти слова согласием. Молодой он тогда еще
был, верил в то, во что верить хотелось...
   А Барон с раннего утра нашел Гургена и предупредил его, чтоб не вздумал
к штабелям с бревнами приближаться.
   - Участь твою хотят решить по-сучьи, не по понятиям.
   Гурген понял все мгновенно и наклонил голову с благодарностью и
уважением в черных глазах:
   - Спасыбо, Юра, помныть буду... Что с Витькой дэлать станэм?
   - Есть Закон,- угрюмо ответил Барон.- А в нем все сказано. В круг его
надо звать. Мы - не они, пусть ответит, как старые люди нам заповедовали...
   Гурген молча кивнул, соглашаясь. Круг так круг - пусть все по понятиям
будет, все равно Антибиотику конец...
   Воровской суд, или круг, мог приговорить к смерти, а мог и просто по
ушам дать, то есть раскороновать вора. Скажут обвиняемому: "Ты больше не
вор, иди отсюда" - и все, не сидеть больше такому с равными. Только по
Закону обвинение должно быть предъявлено открыто и ответ надлежит
выслушать по всей форме. А там уж - как круг решит, кому поверят больше.
   В истории с Антибиотиком доказательств не было: только слово Барона на
слово Витькино - он-то, ясное дело, от всего открещиваться стал бы... Но и
шансов у Антибиотика не было - Гурген, Китаец, Босой и Барон составляли
явное большинство, понимавшее, кому в этой запутке верить нужно... Да и
Нос скорее всего переметнулся бы к ним по старому принципу: падающего -
подтолкни.
   Но вышло по-другому. Не состоялся круг. По очень странному совпадению
вечером того же дня, когда предупредил Юрка Гургена, лагерная
администрация вдруг всполошилась, затолкала Гургена и Китайца в БУР [БУР -
барак усиленного режима. Иногда старые воры так называют ШИЗО - штрафной
изолятор], по всей зоне прошел внеплановый поголовный шмон [Шмон - обыск,
проверка (жарг.)], а на следующий день Антибиотика почему-то перевели
куда-то под Норильск... Так и умерла та воркутинская история, удержалась
корона на Витькиной голове - никто выносить предъяву на другой круг не
стал, не сложилось. На другом-то круге мог бы ведь и совсем другой расклад
получиться, кто знает, кому поверили бы...
   Поэтому и Гурген, и Барон, и Антибиотик сделали впоследствии вид, что
ничего якобы между ними не было, так, трения кое-какие, не больше... Но
все трое прекрасно все помнили, а Юрка не сомневался, что приобрел
сильного и опасного врага.
   С Гургеном же Барон близко так и не сошелся - они уважали друг друга,
но держали дистанцию. Скорее всего Гурген все-таки опасался, что посягнет
Юрка на его власть в лагере, хотя внешне кавказец никак этого не
выказывал. Но когда подошел срок Барона к концу, показалось ему, что
Гурген, которому оставалось сидеть еще год с небольшим, вздохнул с
облегчением...
   Чвирхадзе проводил Михеева на волю с почетом, как положено. В последнюю
ночь они ударили по рукам и договорились помогать друг другу, ежели что.
   - Я долг помню, Юра,- сказал Гурген на прощание, задерживая сухую руку
Барона в своей клешне.- Атплачу тэм жэ, если давыдется... Дай Бог, чтобы
нэ давылос...
   - Спасибо,- покачал головой Барон,- но ты мне ничего не должен. Я
просто хотел, чтоб по Закону все было. Живи легко.
   Гурген помолчал и вдруг предложил:
   - Юра... Еслы будыт трудна в Пытыре - прыходы в Маскву... У нас дла
тыбя работа всыгда будыт... Наш каллыктыв тыбя прымэт...
   Михеев приложил руку к сердцу и вновь качнул головой:
   - Спасибо, дорогой... В гости заеду, как оказия сложится, а работать...
   Работать лучше всего дома. Да и не люблю я златоглавую, душная она
какая-то.
   Лестное предложение отклонил Юрка, знал он, что "московский коллектив",
куда приглашал его Гурген,- сильнейшая организация с невероятными,
фантастическими возможностями... Знал Барон и то, что отказавшемуся второй
раз никто предложения делать не станет. Но не любил Михеев работать в
большой компании, был он по натуре своей волком-одиночкой, человеком
вольным и свободным. В большом же коллективе... Да, там, с одной стороны,
и возможностей больше, и защищенности (связи-то до самого, считай, верха),
и денег, но и дисциплина строже, а значит - свободы меньше. Опять же
пиковых Барон хоть и уважал, но не любил, и не хотелось ему под них идти...
   Так что вернулся Юрий Александрович в Ленинград, поднял из тайника
надежного свою картотеку, огляделся - и пошло-поехало все по-старому.
Барон подобрал себе двух молчаливых помощников и начал методично и
тщательно ломать хаты барыжные. Правильно говорят, что за одного битого
двух небитых дают: теперь каждую кражу Юрка готовил скрупулезно и
тщательно, выверял чуть ли не по минутам весь путь вещей от законных
хозяев до доверенного перекупщика... Хотя можно ли было тех хозяев
законными назвать?
   Почти одновременно с Бароном в Питер вернулся и Антибиотик, примкнул к
Саше Бешеному, тогдашнему королю Петроградской стороны, начал работать с
ним...
   Михеев, конечно, узнал о появлении Витьки, но никакого желания увидеть
его не возникло. Да и Антибиотик, судя по всему, не жаждал встречи. А
Ленинград город хоть и маленький, но при желании в нем всегда можно
разминуться. По крайней мере можно было тогда, в шестидесятых...
   - Михеев! - гаркнул контролер в открывшуюся кормушку.- К следователю!
На допрос! Живо давай!
   Юрий Александрович встряхнулся, отгоняя усталость и дремоту, потер
виски пальцами, потом тяжело встал и, пришаркивая, не спеша направился к
выходу из камеры...
   В допросном кабинетике его уже ждал следователь - худощавый мужик лет
тридцати пяти в помятом костюме и не очень свежей рубашке без галстука.
   - Здравствуйте, Михеев,- кивнул Барону следователь.- Я буду вести ваше
дело. Зовут меня Задульский Илья Борисович. Я майор милиции, старший
следователь по особо важным делам Следственного управления ГУВД
Санкт-Петербурга...
   - Надо же,- усмехнулся Юрий Александрович.- По особо важным... Какая
честь!
   С чего бы это вдруг ко мне такое почтение?
   Задульский не обратил на насмешку в словах Барона внимания и продолжал:
   - По вашему делу... Здесь вроде бы все ясно - с одной стороны... А с
другой - нужно уточнить некоторые детали... Так что у нас тут?..
   Илья Борисович вытащил из дипломата какую-то папку, открыл ее и
зашелестел страницами.
   - Вы, Юрий Александрович, были задержаны, что называется, с поличным
при проведении оперативно-розыскных мероприятий старшим оперуполномоченным
Колбасовым... Задержали вас во время осуществления незаконной валютной
операции... Гражданин Ниязов Вагиф Мамедович во всем признался, дал
показания, согласно которым именно вы были инициатором сделки... Наше
правосудие гуманно и не карает строго лиц, осознавших свою вину и глубоко
раскаявшихся в противоправных действиях...
   - Да,- улыбнулся старик.- Наше правосудие - оно такое... Гуманнее
некуда.
   - Напрасно иронизируете,- поднял на Юрия Александровича строгий взгляд
следователь.- Гражданин Ниязов оказал содействие следствию, и в отношении
его была избрана мера пресечения - подписка о невыезде... Вы предпочли
занять другую позицию... Я не понимаю вас. Зачем отрицать очевидное? Вы
ведь уже немолодой человек. Я хочу напомнить вам, что чистосердечное
признание...
   - Облегчает душу и удлиняет срок,- закончил за Илью Борисовича Барон.-
Не будем об этом... И потом - если вам, как вы говорите, и так все ясно,
зачем тогда мои показания-то?
   - Следствие интересуют источники приобретения вами валюты,- нахмурился
Задульский.- А также я предлагаю вам добровольно выдать предметы,
запрещенные законом... У вас есть оружие?
   - Бог с вами, молодой человек,- покачал головой Михеев.- Какое оружие,
о чем вы?
   Следователь помолчал, глядя Барону в глаза, а потом сказал, дернув
уголком рта:
   - Юрий Александрович, вы напрасно заняли такую позицию... Несолидно
как-то - в вашем-то возрасте и с вашим опытом... В квартире, где вы
проживаете, во время обыска были обнаружены патроны калибра 7,62
миллиметра в количестве девяти штук... А это уже совсем не смешно, знаете
ли... Зачем вам патроны к автомату? Поохотиться решили? На кого, если не
секрет?
   Барон потер пальцами виски и вздохнул:
   - Какая-то сказка про белого бычка получается... Я уже говорил по
поводу этих патронов - не было их никогда у меня и не нужны мне они... А
тем более оружие... Староват я уже для таких игрушек.
   - Ну а откуда же они взялись-то? - подался вперед Задульский.- С
протоколом обыска вас ознакомили? Ну вот... Подписи понятых видели? Или
скажете, что маслят [Маслята - патроны (жарг.)] вам милиция подбросила?
   - А это уж вам лучше знать,- ответил старик, подпирая щеку рукой.- Я к
этим патронам отношения не имею. Что же касается понятых... Зачем нам,
гражданин следователь, друг другу горбатого лепить? Вы ведь про наших
советских понятых не хуже меня все знаете... Спасибо, что гранатомет под
кроватью не нашли...
   - Я ничего не леплю, Юрий Александрович! - отрезал следователь.- Не
желаете откровенно говорить - не надо... Хуже сделаете только себе - как в
старом анекдоте: "Пойду пешком назло кондуктору..." Ладно, у вас будет
время подумать... Собственно говоря, у меня к вам на сегодня больше
вопросов нет.
   Но с вами хочет побеседовать оперативный сотрудник Владимир Николаевич
Колбасов...
   - Он хочет, а я - нет,- пожал плечами барон.- Отправьте меня в камеру,
гражданин следователь. Я устал.
   - Ничего,- равнодушно ответил Задульский, вылезая из-за прикрученного к
полу стола.- Колбасов уже здесь, и много времени разговор не займет. Он
вас в камеру и отправит... А мне еще нужно допросить тут кое-кого, вы у
меня, извините, не один...
   Уже выходя из кабинета, следователь оглянулся и сказал:
   - До свидания, Юрий Александрович. Рекомендую проявить благоразумие -
для вашей же пользы...
   - Всего доброго,- сухо бросил Михеев. Буквально через полминуты дверь
кабинета вновь открылась и впустила еще достаточно молодого черноусого
мужчину, в котором Барон сразу узнал задержавшего его опера. Колбасов
обладал типично ментовской внешностью - был не высоким и не низким, не
худым и не толстым, с короткой офицерской стрижкой. Взгляд - жесткий,
оперский, движения - уверенные... Владимир Николаевич мог бы считаться
вполне симпатичным мужиком, если бы его не портила угреватая, чуть
лоснящаяся, землистого цвета кожа на лице...
   Колбасов не спеша подошел к столу, так же не спеша бросил на него пачку
сигарет, вынув предварительно одну для себя.
   - Курить будешь? - спросил опер Барона так, будто расстались они лишь
пять минут назад.
   - Не курю я... Бросил,- качнул головой Юрий Александрович, не глядя на
Колбасова.
   Противно старику было смотреть на опера. В принципе, Барон относился к
мусорам спокойно, а к некоторым даже с уважением. Но не к таким, как этот
Колбасов. Михеев считал, что каждому в этом мире отведена своя роль: воры
должны воровать, менты - ловить их... И если тебя честно переиграли - вини
себя и свою судьбу, а противника сволочить нечего. Это в том случае, если
игра была честной, если "за свое" к "хозяину" идешь... Но встречались
среди оперов и такие ухари, которые за доблесть полагали нацепить на
человека вовсе чужое - наркоту в карман засунуть, вещицу паленую... Или
патроны подбросить с валюткой, как вот этот Колбасов... Таких офицеров
старик просто за людей не считал - какие же это люди? Так, твари
двуногие...
   Кстати говоря, по многолетним наблюдениям Барона, именно такие
"ударники мусорского производства", прикрывавшиеся красивыми словами о
том, что вор, дескать, должен сидеть в тюрьме и не важно, какими методами
его туда упекут,- именно они почему-то более остальных были склонны к
ссучиванию ментовскому, то есть к тому, чтобы начать однажды за свои
деликатные услуги брать деньги от тех, кого прежде запихивали в камеры, не
выбирая средств...
   - Ну, не желаешь курить - как знаешь,- ухмыльнулся Колбасов, щелкая
зажигалкой.- А я подымлю... Копченое-то мясо, говорят, сохраняется
дольше...
   Опер глубоко, с наслаждением затянулся и красиво выпустил дым двумя
струями через ноздри. Старик с еле заметной усмешкой посмотрел на него,
потом перевел взгляд на пачку "Кэмела" на столе.
   - Кучеряво живете, начальник...
   Колбасов кивнул и погладил себя по животу, продолжая улыбаться.
   - Честно говоря, грешен, люблю хороший табачок, вот и балую себя
иногда...
   Тебе вот хотел приятное сделать заодно, а ты, оказывается, не куришь...
   Чего бросил-то, мотор забарахлил, что ли?
   - Да нет, с мотором все в порядке,- отвел старик взгляд от лоснящейся
хари опера. Барон вдруг почувствовал, как окатило его изнутри горячей
волной ненависти, и прикрыл веки, чтобы не выдать своих чувств этому
любителю хорошего табака...
   Но Колбасов и так все прекрасно понимал а потому цыкнул зубом и сказал
добродушно:
   - Ну ладно тебе, Михеев, кончай дуться... Смотришь на меня, просто как
Ленин на мировую буржуазию, вот-вот глазами сожгешь...
   "Сожжешь, а не сожгешь",- мысленно поправил опера Барон и неожиданно
для себя успокоился. Стоит ли, действительно, сердце себе рвать из-за
таких вот, кто по-русски даже толком говорить-то не научился... Даром что
дипломы о высшем образовании у каждого. (Надо сказать, что сам старик имел
безукоризненный петербургский выговор - с детства, видно, въелась в него
манера следить за своей речью, мать с отцом привили... С годами, правда,
все чаще соскакивали у Юрия Александровича с языка блатные словечки и
обороты - с кем поведешься, от тех и наберешься,- но когда надо было,
Барон мог изъясняться не хуже старого университетского преподавателя
словесности.)
   - Работа у меня такая,- продолжал между тем Колбасов.- Вы - воруете, мы
- сажаем...
   - Понимаю,- кивнул Юрий Александрович.- Насчет того, что сажаем,
понимаю.
   Приятно встретить человека, работающего по призванию...
   Колбасов издевку съел спокойно, глазом не моргнул, наоборот, даже
рассмеялся, словно старик что-то очень веселое выдал:
   - Слышь, Михеев, кончай... А то у нас прямо КВН какой-то получается...
   Давай-ка лучше по душам поговорим: ты ведь ученый уже, знаешь, что без
нашей помощи отсюда тебе не выбраться... Так?
   Барон упер в опера тяжелый взгляд:
   - А я у вас помощи просить и не собираюсь... До своих лет дожил - ни
разу ничего не попросил, а теперь и вовсе смешно было бы.
   - Ну-у, Михеев...- с деланным огорчением протянул Колбасов.- Так мы с
тобой не построим, понимаешь... Тебе что же - остаток дней во вшивятнике
этом провести хочется? Ты же умный человек! Я тут о тебе кое-какие
справочки навел - так тебя чуть ли не профессором считать можно...
Уголовных дел профессором... Есть информация, что под тобой две бригады
ходило, пока мы их не разбомбили, а ты все из себя какого-то святого
Моисея строишь.
   Отвечать-то все равно придется...
   - А что ж так мелко-то? - удивился Юрий Александрович.- Две бригады
всего... Где две - там и все пять сыщутся, правда, начальник? Лишь бы
знать, как искать, но я вижу - вас этому учить не надо. И так умеете. А
насчет того, что отвечать придется, так я за себя всегда ответить смогу,
никогда от этого не прятался...
   Колбасов загасил окурок в банке из-под финского пива, служившей
пепельницей, и сказал уже без улыбки:
   - Ты бы замашки-то свои баронские попридержал бы, старый... Неразумно
себя ведешь, Михеев... А меня интересует всего-навсего одна деталь. То,
что хату на Каменноостровском поставил ты, это ни у кого сомнений не
вызывает...
   Старик ничем не выдал своего удивления - подсознательно он уже ждал
чего-то подобного... Иначе зачем было бы ментам устраивать весь этот цирк
с валютой и патронами? Тем не менее Барон ответил спокойно и равнодушно:
   - Если сомнений не вызывает - предъявите обвинение.
   - Не спеши,- дернул губой Колбасов.- Предъявим... Я о другом сейчас...
У меня к тебе есть предложение... Ты подумай над ним, предложение
стоящее...
   Так вот: сдай, что взял,- тебе оно все равно ни к чему, попользоваться
не успеешь... А отдашь - через день дома будешь... Понял? Но не раньше,
чем "Эгина" будет у меня.
   - Какая еще "Эгина"? - чувствуя в груди холодную пустоту, выговорил
непослушными губами Юрий Александрович. До того, как опер произнес
название картины, у старика еще оставались какие-то надежды и сомнения, но
теперь...
   - Не придуривайся! - пристукнул ладонью по столу Владимир Николаевич.-
Знаешь, о чем говорю! "Эгина" - картина Рембрандта!
   - Ах эта...- понимающе закивал Барон.- Знаю, конечно... Только она
ведь, если не ошибаюсь, в Эрмитаже висит... Как же я вам ее организую? Вы
на что меня, начальник, подписываете, не пойму я что-то?
   - Все ты прекрасно понимаешь! - возбужденно выскочил из-за стола
Колбасов.- Та "Эгина", что в Эрмитаже, мне без надобности... А вот копию,
которую ты на Каменноостровском взял, отдай! И пойдешь домой, слово тебе
даю...
   Старик помолчал, потом посмотрел на Владимира Николаевича внимательно,
с прищуром и медленно, словно размышляя вслух, сказал:
   - Копия, значит... Из-за нее, стало быть, весь сыр-бор и пошел?
   Колбасов ничего не ответил, и Барон продолжил:
   - Понятно... Интересно, зачем же вам, начальник, копия эта понадобилась?
   Владимир Николаевич закурил, снова сел за стол и помахал рукой,
разгоняя табачный дым.
   - Это уже другой вопрос...
   - Ко мне? - быстро спросил Юрий Александрович, внимательно наблюдая за
реакцией опера. Колбасов ощерился:
   - Да нет, здесь уж мы как-нибудь без тебя разберемся...
   "Не знает!" - понял Барон и едва не вздохнул с облегчением. Выдержав
короткую паузу, старик поднял к потолку глаза.
   - Предложение, конечно, интересное... Значит, я вам - картину, которую
кто-то с чьей-то хаты увел, вы мне - свободу!.. Так? Ну а как же мне из
Крестов-то найти того, кто вещь взял? Я ведь не экстрасенс, через стенки
видеть не умею...
   Лицо Колбасова начало понемногу наливаться краской.
   - Слушай, Барон... Мы оба знаем, кто холст взял... Так что давай без
спектаклей... У нас разговор по душам идет, без протокола. Ты старый битый
вор, дураком не был никогда, так зачем же сам себе хочешь усложнить и без
того непростую биографию?
   Юрий Александрович улыбнулся одними губами:
   - Сложностей мне не надо, только в данном конкретном случае все очень
просто: нет у меня того, что вы ищете... Хотя предложение вы мне сделали
занятное...
   - Вот и подумай над ним на досуге - его у тебя сейчас много будет...-
сказал Колбасов, вставая из-за стола и подходя к двери кабинета.-
Пораскинь мозгами, Михеев, что тебе интереснее - нам помочь или здесь вшей
откармливать... Я к тебе зайду денька через три... Может, принести тебе
что? Чайку там, если уж ты не куришь?
   - У меня все есть,- покачал головой Барон.- А заходить или нет - это
дело ваше...
   - Ну как знаешь...
   Уже выходя из кабинета, Колбасов вдруг обернулся и с легкой угрозой в
голосе бросил:
   - Думай, Михеев, думай... А то ведь могут и за тебя все додумать...
Здесь и не таких Мефистофелей раскручивали.
   Старик улыбнулся. Мефистофель... М-да, неплохо этот Колбасов к
разговору подготовился. Второе погоняло Юрия Александровича знали
немногие... Так его называли в сложившейся в Ленинграде в начале
семидесятых годов группе, получившей позже название "Хунта". Барон тогда
изменил своим привычкам и начал работать в коллективе - уж больно идея
хорошая была... "Хунта"
   занималась тем, что обносила квартиры богатых евреев, добившихся
возможности выехать из СССР. Адреса клиентов добывались без особых
проблем, потому что состояла "Хунта" тоже преимущественно из евреев, Юрий
Александрович был в шайке чуть ли не единственным русским... Хорошая была
идея... Кто из потерпевших пойдет заявлять в милицию накануне отъезда с
билетом в один конец? Заявишь, а тебе выезд задержат, начнут выяснять,
каким путем приобретались похищенные предметы... К тому же большинство
обнесенных свято верили в то, что кражи - дело рук всесильного КГБ,
заинтересованного в том, чтобы ценности и антиквариат не покидали пределов
страны... Вот и не жаловались клиенты, считали, что лучше промолчать,
дешевле, как говорится, обойдется... Долго и успешно работала группа, а
сгорела неожиданно: не учли экспроприаторы одного обстоятельства - того,
что среди отъезжающих могут и агенты комитетские оказаться... Вот и
нарвались... В ноябре 1978 года поехал Юрий Александрович под Ухту, в Коми
АССР. Не так, как раньше, шел он в лагерь - тяжело было на сердце. Раньше
он был один, а за несколько лет до того, как "Хунта" запалилась, появилась
в жизни Михеева Ирина...
   - Михеев! Уснул, что ли? Выходи давай, дедуля!
   Зычный голос разбитной контролерши не дал Барону снова окунуться в
прошлое.
   Юрия Александровича вывели из кабинета и поставили лицом к стене.
Через, несколько минут громыхнул замок, и старика столкнули в стакан
[Стаканы - маленькие камеры в допросном коридоре Крестов, наподобие
деревенских уборных, с иллюминатором в двери. В Крестах контролеров,
сопровождавших подследственных на допросы в камеру, на прогулки,
категорически не хватало, в этом смысле стаканы были очень удобны, там
заключенный мог дождаться, пока подойдет его очередь и освободится
контролер. Случалось, что людей забывали в стаканах на несколько часов - и
случайно, и умышленно. Иногда в стакан могли запихнуть сразу двоих -
например, мужчину и женщину, чтобы те смогли решить свои сексуальные
проблемы. Такого рода услуги, естественно, оплачивались контролерам по
особому тарифу]. Там стоял удушливый запах мочи. Барон посмотрел на лужу
на полу и понял, что какой-то забытый до него здесь бедолага не
выдержал... Юрий Александрович присел на сиденье и снова подумал о том,
что в тюрьме ему долго не протянуть... Неоперабельный рак легких... Жить
Михееву оставалось максимум полгода, но это на воле, при хорошем питании,
режиме и лекарствах, стоивших бешеных денег... А здесь, в Крестах, он
загнется месяца через полтора-два. Если не раньше.
   "Что ж делать? - напряженно думал Барон в полумраке стакана.- Должен же
быть хоть какой-то выход, хоть какая-то щелка..." Если бы Володе Колбасову
удалось подслушать мысли Юрия Александровича, он очень удивился бы, потому
что Барон думал о спасении вовсе не своей жизни...
   Когда за ним наконец пришел контролер, чтобы отвести назад в камеру,
старик, стиснув зубы, пытался проанализировать расклад. И по всему
выходило, что дела хреновее некуда... Юрий Александрович допустил большую
ошибку еще на воле, еще до задержания. Кольнуло ведь в сердце предчувствие
беды, когда Жорка Пианист пропал... Когда он день за днем не объявлялся,
бежать нужно было, бросать все и бежать с Ириной, но Барон успокаивал себя
тем, что парень мог загулять, запить (была у Пианиста такая слабость), мог
укатить к своей зазнобе - в Ярославле она, кажется, живет, Жорка жениться
хотел, все торопил с реализацией взятого у Монахова... Да и куда побежишь?
   Ирину, опять же, в одночасье с работы не сдернешь... К тому же брать ее
с собой означало подвергнуть большому риску; это только фраера молодые
считают, что Россия, мол, большая и спрятаться в ней легко, а старик
хорошо знал, как в этой стране умеют искать и находить... Нет, если и надо
было бежать, то одному, и не решился на это Юрий Александрович, ждал, что
Жора все же объявится. Вот и дождался... Хорошо еще, что пока первые двое
суток в смольненском ИВС [ИВС - изолятор временного содержания] парили,
выпала Барону оказия весточку Ирине подать, а не то она с ума могла сойти
- где он, куда пропал, жив ли... Только бы до нее не добрались. Замучают
ведь...
   Старик, заложив руки за спину, неторопливо шагал впереди контролера по
коридорам и переходам Крестов. Значит, Пианист исчез не случайно... Не
иначе поторопился парень, не стерпел, загнал кому-то что-то из своей
доли... И сгорел на этом. А ведь говорил ему Барон: "Жора, надо потерпеть,
мы с тобой в опасную игру сыграли, Мишка Монахов - это тебе не обычный
насос, за ним серьезные люди... Ждать надо, пока все успокоятся... У тебя
время есть - вся жизнь впереди". Но молодые не любят ждать, а тем более
Жорка ведь после зоны даже оттянуться как следует не успел, кайф не
половил, старик его сразу к работе над Мишиной квартирой привлек, а там уж
не до кайфов было... Вот и не выдержал, видимо, Пианист... Михеев был
слишком старым, чтобы верить в случайность таких совпадений: сначала Жора
пропадает, потом его, Барона, вяжут. Да к тому же про "Эгину" в лоб
спрашивают, сделку предлагают... Интересно, что же все-таки с Пианистом
случилось? Мусора нахватили? Сомнительно что-то... На чем им его брать?
Ну, предположим, толкнул Жорик какую-нибудь вещицу монаховскую... И что?
Менты прихватить могли только в одном случае - если Мишка заявление о
краже написал и все похищенное в ориентировку включили. Стал бы Монахов
заяву делать?. Вряд ли... Сомнительно, очень сомнительно, у Мишки у самого
рыло в пуху дальше некуда... Да и не нужны ему менты официальные, Миша
через друзей наверняка действовать начал, без всяких заяв... К тому же
если бы Пианист к мусорам попал, они бы давно уже сделали либо очную
ставку, либо начали бы врать - мол, подельник ваш все уже рассказал, все
выдал, вам нет смысла упираться... Колбасов обязательно что-нибудь этакое
завернул бы, но он, судя по всему, про Жорку ничего не знает. Значит,
Пианист не на ментов нарвался... А на кого тогда?
   Барон давно уже привык жить по принципу: надейся на лучшее, но
рассчитывай на худшее. А самым худшим было бы, если Жорка на отморозков
Витьки Антибиотика налетел... Тогда - все, полный провал, у Витьки есть
люди, умеющие разговорить самого неразговорчивого... Оставалась, правда,
слабая надежда, что Пианист мог все-таки зависнуть где-нибудь по дури: за
пару дней до его исчезновения старик увидел у Жорки пистолет ТТ -
глупость, глупость какая! Настоящий вор оружия в руки вообще брать не
должен, разве что в самых безвыходных ситуациях, это все равно как если
скрипач начал с отбойным молотком баловаться... Но теперь все ведь
изменилось, у молодежи свои понятия и мода, для них человек без ствола
вроде как и не совсем полноценный человек... Отругал тогда Барон Жорку, и
пообещал Пианист тэтэху скинуть, а вот скинул ли... Мог налететь на
случайный патруль, и закрыли его по двести восемнадцатой... Об этом
варианте Юрий Александрович думал еще до того, как сам был задержан, хотел
даже через связи свои поинтересоваться, не у ментов ли Жорка... Но в конце
концов никаких справок наводить не стал - поостерегся след оставить. Ведь
если с Пианистом действительно что-то плохое случилось, тогда сразу же
особое внимание обратили бы на тех, кто начал им интересоваться.
   Нет, не случайно Жорка сгинул, на сеть, видимо, нарвался, которую
охотники за "Эгиной" выставили... Да, конечно, всему причина - картина
рембрандтовская, только она... Но что же делать?..
   Когда Барону стало ясно, что не копию он взял из тайника в квартире
Миши Монахова, а самый что ни на есть подлинник, вот тогда ему стало
страшно...
   Не за себя, конечно: все свое Юрий Александрович давно уже отбоялся,
человека, стоящего на пороге вечности, может в личном плане страшить одно
- как примут его за этим порогом... Барон боялся за Ирину - свою
невенчанную жену... Ведь это она установила подлинность холста, ей,
искусствоведу и эксперту Эрмитажа, не так уж и трудно было отличить левого
Рембрандта от настоящего... Вот тогда и пришел страх за нее, за Лебедушку
- так любил называть Ирину Юрий Александрович... Есть тайны, о которых
лучше не знать, потому что знание это запросто может в могилу утянуть...
Только поздно уже было сокрушаться. Знай он заранее, что за холст лежит в
чертежном тубусе в карнизном тайнике Монахова, может быть, и оставил бы
его лежать там от греха подальше... Может, оставил бы, а может, и нет,
только если бы и не оставил - тогда сделал бы все по-другому, приготовился
иначе... Да кто ж знал...
   Как только стало ясно, что "Эгина" подлинная, Барон начал напряженно
думать, что с ней делать. Никаких иллюзий относительно того, что картину
удастся продать кому-то, у старика не было. Кто ж рискнет? Ну и куда
девать холст? На стенку повесить? В детдом подарить?
   Даже у штангистов-чемпионов есть веса, которые они уже не могут
толкнуть, вот и Барон чувствовал, что тема с "Эгиной" - уже не для него,
не размотать ему этот клубочек, не сложить мозаику... Мелькнула было мысль
уничтожить картину - и дело с концом, но когда Юрий Александрович высказал
эту мысль вслух, Ирина подняла такой крик, хоть святых выноси, прямо
зашлась вся...
   Еле потом ее каплями отпоил - все успокоиться не могла... Да и для
самого Барона вариант с уничтожением холста гения был вряд ли приемлем, он
ведь по-настоящему любил живопись, чувствовал магию истинных шедевров...
Пусть не было у Юрия Александровича специального искусствоведческого
образования, но зато практика была, хотя и специфическая. Сколько картин
прошло через его руки... Много думал Барон о природе настоящего таланта.
Почти все художники умели точно перенести на холст пейзаж или
скомпонованный натюрморт или сделать портрет похожим на живое лицо.
Настоящий талант отличался от обычных мастеровых тем, что мог упрятать
среди мазков какую-то особую энергию, такую, которая способна пережить
века,- стоишь перед такой картиной и чувствуешь, будто ток пошел от глаз к
полотну и обратно... Такое от Бога дается, а значит, уничтожить картину -
это все равно что церковь сжечь... Нельзя такое делать... Ну, хорошо,
уничтожить нельзя - а что можно? В Эрмитаж обратно принести? Так скажут,
спасибо, мол, но у нас уже есть один подлинник, зачем нам второй, вы,
дедушка, жулик... И сколько часов жизни останется после такой попытки?
   Юрий Александрович хорошо понимал, что провернуть сложную и долгую
аферу с подменой подлинника Рембрандта на копию без участия высокого
эрмитажного начальства было просто невозможно... Только кто именно в теме
был? Барон много терся среди людей, хорошо знавших большие и малые тайны
ленинградских музеев, разное говорили о директоре Эрмитажа, ох разное...
Не считал его Юрий Александрович "героем золотозвездным", потому что
слишком часто сталкивался с тем, как предлагали на продажу вещи,
украденные из запасников...
   Нет, конечно, Барон не считал, что за каждым таким случаем стоит
директор-академик, но почему это вообще стало возможно? Почему у другого
академика (близкого друга директора Эрмитажа) в квартире, которую посетил
однажды Михеев, обнаружились вещи явно музейного происхождения? Как они
там оказались? Кстати говоря, этот обнесенный Бароном академик
заявление-то в милицию не понес, поостерегся... А чего, казалось бы,
бояться-то, ежели коллекция честно собрана?
   Еще более странные слухи ходили о бывшей помощнице эрмитажного хозяина,
некой Иде Хавиной, эмигрировавшей в свое время из Союза в Штаты... Бывший
компаньон Юрия Александровича по "Хунте" Лева Дуберман подался после
отсидки туда же, бани собственные в Нью-Йорке открыл... Несколько раз
присылал Лева Барону весточки и подарки, так вот в одном из писем помянул
он и Хавину, которая как в Штаты приехала, так ни одного дня и не
работала, и никто из ее большой семьи не работал, а зажили богато... С
чего, на какие, спрашивается, шиши? Не многовато ли странных вещей за
спиной директора Эрмитажа произошло? И происходит... Пресса-то его любит,
героем выставляет за ту историю, когда первый секретарь Ленинградского
обкома Романов на свадьбу своей дочки "фамильный" сервиз из Эрмитажа
затребовал - романовский, но не обкомовский, а царский, с вензелями...
Сервиз пьяные гости расколотили на счастье молодым, а эрмитажный академик
тогда будто бы письмо в ЦК КПСС написал обо всех этих безобразиях... Ну и
где же тут геройство? Сервиз-то уже не вернешь... Вот если бы он не отдал
фарфор, если бы лег костьми на пороге запасников... Но не лег же. Говорят,
время такое было... Это - да, времечко было лихое, что и говорить... Да и
люди под стать этому времени... Ирина-то, даром что никогда особо в тайны
Эрмитажа нос не совала, и то иногда проговаривалась, рассказывала про
тамошние делишки... Видно, и ее допекло, потому что работники Эрмитажа -
это каста особая, замкнутая, сор из избы предпочитают не выносить, чтобы,
не дай Бог, тень на музей не бросить...
   Вот и Юрию Александровичу она рассказывала мало. А ведь знала, что он в
жизни не брал музейного...
   Нет, в Эрмитаж картину нести было просто глупо. Все равно что
подставить свою шею, а заодно и шею Ирины под топор... А куда тогда? В
милицию? Не по "понятиям" это было для Барона... Да и не верил он ментам,
слишком много среди них ссученных появилось за последнее время... В
Комитет отдать? Так развалили Комитет, и комитетчики уже не те стали, все
никак после прошлогоднего клоунского путча опомниться не могут, сидят на
жопах ровно, никуда не лезут, ни во что не вмешиваются - сокращений
боятся, массовых увольнений и "демократических чисток"... В такой ситуации
рассчитывать на их защиту, наверное, особо не стоило...
   Вот и выходило, что как ни кинь - всюду клин. И так плохо - и эдак
нехорошо... Патовая ситуация с этой "Эгиной" сложилась, как в старой
присказке: ""Я медведя поймал!" - "Так веди его сюда!" - "Рад бы, да он
меня не пускает!"".
   Упустил, упустил Барон время - надо было бежать одному. Спастись,
может, и не спасся бы, но по крайней мере успел бы охотничков помотать,
увел бы их подальше от Ирины... А теперь получается, что она
хранительницей стала - на воле только она одна знает, где находится тайник
Барона и какой код нужно набрать, чтобы сейф открылся... Правда, одно
хорошо - об Ирине никто вроде бы информацией не располагает: ни в
мусорских картотеках ее нет, ни братва о ней ничего никогда не слышала -
не афишировали они свою связь с самого начала, опасались друг дружку
скомпрометировать, даже встречались тайно, словно любовники при живых муже
и жене... Хотя и были оба одинокими...
   Теперь Барон благодарил Бога за то, что он надоумил скрывать ото всех
Иру - может, и не найдут ее. Нет, нельзя на это рассчитывать, один раз уже
понадеялся, что беда стороной пройдет,- вон что получилось... Возьмутся
искать по-настоящему - могут и выйти на Ирину. Значит, нужно срочно
придумать что-то...
   За этими тяжелыми раздумьями Юрий Александрович не заметил, как довел
его контролер до хаты - очнулся, лишь когда захлопнулась за ним тяжелая
дверь, когда вошел в больные легкие спертый воздух камеры... На этот раз
старика встретили по-другому - к нему сразу подскочил какой-то сиделец
невысокого роста, лет сорока пяти, с лицом неприметным, если в глаза не
вглядываться...
   - Проходи, дорогой, проходи,- негромко заговорил мужик.- Что же ты
сразу не сказал, не объявился? А то малява [Малява - письмо (жарг.)] к нам
поступила, мол, к вам сам Барон пожаловал, а мы - в незнанке полной...
   Может, перекусишь чего? Мигом сообразим.
   Барон не считал себя суперзвездой на небосклоне современной
преступности и манией величия не страдал. Но проявленное внимание ему было
приятно - значит, не совсем еще забыты традиции, помнят еще... От
предложенной еды, впрочем, Юрий Александрович отказался - в последнее
время аппетит у него пропал начисто, и старик высыхал буквально на
глазах...
   - Есть не хочешь - так поспи чуток.- Мужик быстро смахнул со своей
койки невидимую пыль, оправил смятые простыни.
   - Спасибо...- Юрий Александрович почувствовал слабость в ногах, его
даже качнуло немного.- А ты-то как же, бродяга?
   - Я наспался, посижу пока... А ты ложись, отдохни - на тебе же лица нет.
   - Спасибо,- повторил старик и протянул мужику руку.- Звать-то тебя как?
   - Федором,- улыбнулся мужик, посверкивая в полумраке белками глаз. Он
бережно пожал сухую и легкую ладонь Михеева и покрутил головой.- С самим
Бароном в одной камере сидел... Расскажу - не поверят...
   Их негромкий разговор, видимо, достал того стриженого, что
недоразобрался с Юрием Александровичем. Зубило свесился с нар и злобно
рыкнул:
   - Хорош пиздеть. Поспать не дадут! Барон какой-то выискался...- Парень
приподнялся на локте и с презрением посмотрел на Михеева.- Это он, что ли,
Барон? Сперматозавр задроченный...
   Федор дернулся было к качку, но старик рукой остановил его движение,
сказав негромко:
   - Не стоит...
   Федор закусил губу, резко выдохнул сквозь зубы и так же негромко
прошептал:
   - Ты бы, паря, полегче языком своим мел. Утомил уже всех... Как бы не
пришлось ответить за слова-то...
   - Чи-во? - удивился Зубило, явно напрашиваясь на продолжение
конфликта.- Чи-во, чи-во?!
   - Оставь его, бродяга,- положил руку Федору на плечо Юрий
Александрович.- Не то сейчас время... Жизнь его сама научит... Как на зону
попадет - мигом обломается-обтешется... Паренек-то, видать, недели две как
из спортзала...
   Ничего, землицу потопчет - быстро уму-разуму научится. От судьбы не
уйдешь...
   - Это точно,- согласился Федор.- Зона, она свои понятия имеет. Там без
разницы - тамбовский ты или урюпинский...
   От упоминания о зоне быка всего аж заколотило, голос его едва не
сорвался на визг:
   - Я хер с прибором ложил на твои понятия! Барон усмехнулся - страх был
в голосе парня, страх и растерянность, оттого и выделывается и
остановиться не может. Наверное, наплел ему какой-то дурачок из таких же
спортсменов, что в камере нужно себя как можно наглее и агрессивнее
держать, тогда, мол, и уважать будут. Юрий Александрович даже почти
развеселился:
   - Ори громче, судьбу все равно не перекричишь... А твоя судьба у тебя
на лице написана...- Старик повернулся к Федору, словно тамбовец его
больше не интересовал, и продолжил: - Был недавно случай с одним барыгой
московским, Левоном Рафиковичем Варданяном,- очень он в судьбу верил, в
астрологию, гороскопы... Ну и читает этот Варданян однажды в газете, что
на следующий день никак ему нельзя никаких серьезных дел вести - очень
велика вероятность тяжелой травмы. Прочитал это барыга и страшно
закиксовал, а потом прыгнул в "мерседес" и умотал в деревушку дальнюю, у
него там домишко был купленный... Ночь в избе пересидел, а потом ему и в
доме опасно оставаться показалось - испугался, что крыша на голову
обвалится... Решил Левон Рафикович перестраховаться и уединиться на лугу.
Охрану с собой взял - и лежит себе в ромашках, о делах своих думает, к
совести прислушивается... А с совестью-то у Варданяна нелады были, кидал
он всех без разбору - и своих, и чужих, потому что вычитал в какой-то
книжке, что деньги, мол, не пахнут... Так вот лежит он, четки перебирает,
ждет, чтобы черный день скорее прошел... Ну и что? Ушел он от своей судьбы?
   Барон обвел глазами камеру - почти все ее обитатели внимательно
прислушивались к его рассказу, а Зубило, ушам которого и предназначалась в
основном сказка, даже приоткрыл рот. Федор прятал улыбку в складках лица -
ему, похоже, была знакома традиция таких тюремных притч, и он догадывался,
чем она закончится. Юрий Александрович выдержал театральную паузу:
   - Ничего подобного! Получил тяжелейшие травмы - переломы ребер и
сотрясение мозга. Бык его забодал, который на этот луг забрел случайно...
Пока охранники чухались, пока палить из пушек своих начали - совсем почти
Богу душу отдал Левон Рафикович... Повезли его в больницу деревенскую, а
там и врачей-то, считай, не осталось - все в город убежали с голодухи...
Старичок один только нашелся да пара медсестричек... Откачать они
Варданяна откачали, да только стал он полным дураком с того дня - шугается
всего, в штаны гадит, плачет все время... Вот так оно - с судьбой-то
спорить...
   Старик повернулся к бычку, посмотрел на него в упор и спросил:
   - Ну что, понял мораль-то? Говорят, у вас, у тамбовских, здесь, в
Крестах, все схвачено-взлохмачено, опера вам даже блядей таскают. Кушаете
сладко, пьете вкусно... Только все равно впереди - зона... Положим, под
Питером у вас дороги налажены, а если подальше поехать придется? А?
Человеком надо быть. Тогда хоть куда зашлют - страшно не будет...
   Зубило насупился и закрыл рот. Под зашелестевшие по камере смешки он
буркнул, отворачиваясь к стенке:
   - Ты покаркай еще, покаркай... Однако видно было, что рассказанная
притча произвела на него большое впечатление.
   - Спасибо за науку.- Федор приложил руку к груди и, подойдя к Барону
вплотную, тихонько шепнул ему на ухо: - Ты скажи только, мы его ночью Как
кота удавим...
   - Лишнее это,- отрицательно мотнул головой Юрий Александрович.- Ладно,
пожалуй, мне и впрямь полежать немного надо...
   - Давай-давай,- закивал Федор.- А про меня не думай, у меня лафа
близко, дело валится, скоро. Бог даст, свет не через клеточку увижу...
   Старик вытянулся на нарах и мгновенно заснул, словно сознание потерял.
   Он уже не слышал, как в дверь камеры осторожно постучали и как Федор
недовольно спросил:
   - Ну, чего тебе?
   - Братва,- зашептал голос с той стороны двери,- а правда, что у вас в
хате - Барон? Вся "крытка" говорит...
   - А тебе-то что?
   - Да ничего, посмотреть на него хотелось, поговорить... Такой человек...
   - Спит он,- отрезал Федор.- Будить не буду. Потом приходите. Захочет
говорить, значит, поговорит... Идите, бродяги...
   Осенью 1992 года в Крестах, изначально рассчитанных на тысячу
заключенных, сидели почти семь тысяч человек, но среди них ни одного вора
в законе не было. Воры вообще редко попадали в эту тюрьму в последнее
время. Поэтому, конечно, появление Барона стало для части зэков настоящим
событием. Правда, не для всех. Большинство сидевших в Крестах бандитов
отреагировали на новость в лучшем случае равнодушно. Они не признавали ни
воровского Закона, ни воровских традиций, а самих воров считали
дармоедами. Так уж сложилось - в Питере уже много лет не было воровской
власти, а развитие организованной преступности пошло не по старому,
обозначенному законниками направлению, а по новому:
бандитско-гангстерскому. Поэтому даже Антибиотик, взявший под себя
несколько городских группировок (собственно, он их не столько взял под
себя, сколько сам выпестовал и вырастил), не любил вспоминать свое
воровское прошлое... Но блатарей (пусть и некоронованных) в Петербурге все
равно оставалось много, они бандитов по большей части ненавидели и точили
ножи, ожидая своего часа, а в том, что он наступит, мало кто из них
сомневался... Эти бандиты новые - они как пришли ниоткуда, так и уйдут в
никуда, потому что корня за ними нет... А воры - воры всегда были... И
есть. И будут. Воры себя еще покажут...
   Спавший на нарах Федора (судя по татуировкам, этот мужик уже отдыхал
пару раз на даче у хозяина [Отдыхать на даче у хозяина - находиться в зоне
(жарг.)]) Барон никогда не принимал активного участия в интригах меж
бандитами и ворами - он был уже слишком стар, а до того, как состарился,
всегда считался волком-одиночкой. Ему все равно было, кого ставят
смотрящим в городе, кому доверяют общак. Сам Юрий Александрович никогда к
власти не стремился и даже бравировал этой своей позицией... Правда,
незадолго до последнего задержания задал себе старик беспощадный вопрос:
"А не оттого ли, что такие, как я, от власти отворачивались, подобрали ее
такие, как Витька Антибиотик?" И не нашел Юрий Александрович на этот
вопрос ответа, который мог бы его успокоить. Антибиотик...
   Старик проснулся словно от толчка. Ночь еще не кончилась, в камере было
душно, зэки похрапывали и вскрикивали во сне. Юрий Александрович вытер со
лба холодную испарину и вернулся к тем размышлениям, которые не давали ему
покоя даже во сне. Даже ночью в тюрьме не бывает по-настоящему тихо -
разносятся перестуки бодрствующих зэков, кто-то перекрикивается, бухают
тяжелые шаги контролеров за дверями...
   Барон ничего этого не слышал, он лежал на спине, глядя в потолок
прищуренными глазами, и думал: "А может быть, все-таки отдать "Эгину"
этому Колбасову? Хотя при чем здесь Колбасов - он просто кукла, за ним
наверняка люди покруче стоят... Кто? Витькин здесь интерес, не иначе... А
Колбасов всей темы не знает... За ним стоят Витька с Монаховым... Может
быть, еще Амбер... Гадская история получилась, мутная... Далеко пошел
Витек и еще дальше пойдет, если кто-нибудь не остановит... Сколько же
мусоров у него на пристяжи? Как время изменилось... Раньше такого не
было... Умно заплел все Антибиотик, сам живет и другим дает... Спонсор
хитрожопый... Ему, сучаре, с его деньгами сейчас поближе к властям
держаться надо, к закону их... А где закона не хватать будет - выправят
закон, были бы деньги... Ну так что, отдать Витьке "Эгину"? Меня-то он
кончит, после того как до картины доберется, но хоть на воле помру. Жизнь
ведь все равно прошла, и прошла неплохо... Предположим, соглашусь я на
выдачу - все равно они меня к тайнику одного не отпустят, испугаются, что
я хитрость какую-нибудь удумаю... А тайник на даче, которая на Ирину
записана... Значит, как только я их к тайнику приведу, они через пару
часов все об Ирине знать будут...
   Витьке лишние свидетели не нужны, а работать его псы быстро умеют -
уберут и меня, и Лебедушку мою... Берег я тебя, да не уберег, втравил в
блудняк кровавый... Чуть-чуть не хватило, чтобы оградить тебя от этого
мира сучьего... Нет, нельзя им отдавать картину и обещаниям верить нельзя
- плюнут они на свои обещания и разотрут... Все, об этом больше не думаю...
   Надо что-то хитрое найти... Такое, чтобы и мусора зубами щелкнули и
чтобы Витьку через фуфел [Фуфел - половой член (жарг.)] бросить. Думай,
Юра, думай... Думай!!!"
   Барон всегда отличался нестандартным мышлением, умением найти необычное
решение задачки.
   Впрочем, среди воров коронованных дураков и слабаков практически не
встречалось - кому бы в голову пришло на дебила корону напяливать? Так что
думать и анализировать Юрий Александрович умел. Но сейчас он не просто
размышлял - он напрягал свой мозг, выжимал из него все что можно, как
летчик, сжигающий в форсаже остатки топлива, пытаясь увести из-под огня
свою машину...
   "Так, Юрка, давай еще раз... Они думают, что приконтрили меня, к стенке
прижали... И все козыри - у них... Все? Быть такого не может... Чего эти
мрази испугаются? Скажем, если подохну я сейчас, в Крестах, не сказав им
ничего? Радости им немного будет, но если Витька за всем этим стоит - он
ведь не успокоится, будет вокруг моей могилы кружить, пока на Ирину не
наскочит... Нет, помирать нельзя... А чего Антибиотик на зоне всегда
боялся? Братвы... Да, да, той самой братвы, которую он всегда за быдло
держал... Боялся, что однажды делишки его - интриги и крысятничество сучье
- на свет Божий вылезут... И тогда братва не простит... Так, теплее уже...
   Что в теме с "Эгиной" главное? Тайна... Наверняка обо всей этой афере
человек пять знают, не больше... Все ведь считают, что в Эрмитаже
подлинник висит... Вот и Колбасов этот на копию меня колет... Хорошо...
Значит, что им будет как заточка в сердце? Гласность... Нужно гласности
все предать...
   Тогда и картину спасти можно будет, и Витьку спалить (он ведь, в "тему"
с "Эгиной" вписываясь - стихушничал наверняка, коллективу не сказал
ничего), и от Ирины беду отвести... Только как же это сделать? Как?!"
   Барон чувствовал, что почти нашарил тропку, ведущую к выходу из тупика,
но в это мгновение словно камень опустился ему на грудь - давил и давил
проклятый из легких остатки воздуха...
   "Господи, тяжело-то как... Что это со мной?.. Ира... Лебедушка моя...
   Нельзя, нельзя волю болезни дать... Я спасти тебя должен... Ира...
Больно как.... Больно!.."
   Старик вдруг увидел пришедшее откуда-то из темноты лицо матери -
прекрасное и счастливое, каким помнил его Юрка из далекого детства... Мама
что-то говорила и, казалось, звала сына - туда, где не будет уже грязи и
подлости, где всегда светло и легко...
   "Мама... Подожди, мама... не могу я сейчас... Подожди немного... Мне
так плохо было без тебя, мама... Но подожди..."
   Юрий Александрович уже не услышал страшного хрипа, рвавшегося из его
горла, не увидел он, как метнулся к его нарам с пола Федор, не
почувствовал, как сильные пальцы рванули с треском рубаху на его груди...
   Федор же, обнажив Барону грудь, припал к ней ухом, потом вдруг дико
выматерился и, прыгнув к двери, заколотил в нее ногами:
   - Санитара! Санитара давай! Заснули, падлы?!! Барон помирает!! Санитара
давай, санитара!!!
   Неугомонный бычок из Череповца подскочил на своих нарах и спросонок
попробовал что-то вякнуть - не дошло до него, видно, чему этот странный
старик научить его пробовал...
   - Эй! Заткнись! - только и успел гавкнуть Зубило. Не заметил он, как
махнул кому-то рукой Федор...
   Двое неприметных, тихих доходяг тенями скользнули к нарам стриженого, и
заткнуться пришлось ему самому... А заткнувшись, упал парень головой на
пол, да так неудачно упал, что шейные позвонки хрустнули... Нет, не зря
ему Юрий Александрович про судьбу говорил, наверное, печать смертную
разглядел на лице тамбовца... Так и не дождался Зубило посылочки с воли,
той, что ему братки собирали... Застрянет посылка у верного тамбовского
опера Юры Клеменченко, который бандитам хорошую жизнь в Крестах делал. Юра
рассудит просто - не пропадать же добру. Возьмет все себе, сам выпьет и
закусит во помин души раба Божьего...
   - Санитара, бляди, давайте, санитара!!! - бесновался у двери в камеру
Федор.
   - Санитара... Санитара...- пошло гулять по тюрьме арестантское радио...
   Просыпалась тюрьма. Затопали по коридорам тяжелые сапоги, засуетились
сонные контролеры... Через несколько долгих минут Кресты уже напоминали
развороченный детьми муравейник - шум, гвалт, суета... Но вот уже бежит,
матерясь, доктор в белом халате и с чемоданчиком, вот уже отпирают дверь...
   Качку помощь медицины не понадобилась, а вот Юрий Александрович после
нескольких уколов пришел в себя, очнулся, словно из глубокого омута
вынырнул, дышал жадно... И даже улыбнулся, чем совсем удивил хмурого
врача... Два осужденных уже зэка (из них состоял в основном обслуживающий
персонал Крестов) уложили Барона на брезентовые носилки и потащили в
лазарет. Тело стриженого тамбовца остывало в камере, дожидаясь
дознавателей...
   "Рано мне еще помирать,- думал Юрий Александрович, засыпая на
лазаретной койке и с наслаждением вдыхая чистейший по сравнению с камерным
зловонием воздух.- Рано. Отсос Петрович вам пока, девушка костлявая. Мне
еще кое-что сделать надо, а до того времени я прав не имею помирать...
Лишь бы сил хватило..."
   Старик знал уже, что делать, правда, план его был еще не совсем
конкретным, но Юрий Александрович все равно улыбался...
   * * *
   В лазарете Михеева продержали всего три дня, а потом отправили обратно
в камеру, но и трех дней постельного режима хватило ему, чтобы
подзарядиться, словно старому, изношенному аккумулятору. В "хате" Юрия
Александровича встретили как героя, каждый норовил сделать что-то
приятное, чем-то угодить. Барон, конечно, сразу заметил отсутствие
здоровенного тамбовца и спросил у Федора:
   - А куда масенький делся? Перевели, что ли?
   - С койки он упал, Юрий Александрович,- ответил Федор, отводя взгляд.-
И так неудачно - шею свихнул... Как раз в ту ночь, когда вам плохо стало...
   Нас тут уже всех по три раза допрашивали, а что поделать - несчастный
случай...
   Барон несколько раз кивнул и тяжело вздохнул. Старик хорошо знал, как
происходят такие "случаи" в камерах. Видно, крепко надоел всем стриженый
своими прихватами. Федор между тем подсел к Юрию Александровичу на нары и
зашептал в самое ухо:
   - У меня сегодня с адвокатом свиданка была... Все - полный ништяк, у
следствия все сроки вышли, а без продления меня под стражей держать права
не имеют... Так что завтра я на волю собираюсь... Ежели вам, Юрий
Александрович, что-нибудь кому-нибудь передать требуется, ну, маляву там
или на словах чего,- не стесняйтесь... С дорогой душой выполню, потому что
я даже и поверить не мог бы, что с самим Бароном судьба сведет...
   У старика, внешне оставшегося спокойным и невозмутимым, сильно забилось
сердце. Нужно ему было весточку Ирине подать, очень нужно... И Федор этот
вроде парень правильный... Но что-то не дало Барону довериться ему. Может
быть, легкость, с которой списал Федор глупого качка (спору нет, пацан
говнистый был, но не муха все-таки, человек, к тому же мальчишка совсем),
может быть, то, что не принято было раньше в тюрьмах свои услуги
предлагать, пока тебя самого об этом не попросят... В общем, решил Юрий
Александрович, что рисковать в данной ситуации он права не имеет. Все
размышления заняли у него секунды две от силы, и старик в ответ на
заманчивое предложение только покачал головой:
   - Спасибо, Федя, да только некому мне малявки писать... Один я
остался...
   - Ну как знаете, Юрий Александрович,- пожал плечами Федор.
   Показалось Барону или нет, что проглянуло у мужика сквозь приветливую
улыбку выражение досады? Нет, не показалось. И на этот раз не подвело
старика его звериное чутье.
   На следующий день Федора действительно освободили, он сердечно
простился со всеми и ушел, а Барон все ломал голову - не ошибся ли он, не
упустил ли шанс, который подбросила ему судьба?.. Юрию Александровичу
стало бы намного легче, если бы он смог увидеть, как вышедшего из Крестов
Федора подобрала бежевая "Волга" и повезла на большой скорости на
Среднеохтинский проспект к маленькому ресторанчику с уютным названием "У
Степаныча" - тому самому, в котором любил назначать встречи доверенным
людям Антибиотик... Виктор Палыч, безусловно, доверял Геннадию Петровичу
Ващанову, знал" что подполковник в лепешку будет расшибаться, чтобы
вытрясти "Эгину" из Михеева... Но Антибиотик всегда предпочитал делать
ставку не на одну лошадку. Шансов больше на выигрыш, на то, что кто-нибудь
из двоих дойдет-таки до финиша первым...
   Разговор с Федором не занял у Виктора Палыча много времени, хотя речь
шла не только о Бароне: старик был далеко не единственным зэком, чьим
поведением интересовался Антибиотик, потому что и "Эгина" (при всей
сложности этой темы) не могла полностью занимать мысли Говорова - он
строил огромную теневую империю, и проблем, как говорится, хватало... Что
же касается Юрки Барона... Виктор Палыч даже улыбнулся, подумав о том, что
с настоящими игроками иметь дело все же интереснее - кровь бежит по жилам
быстрее. Антибиотик, кстати, и не особенно рассчитывал на успех,
подсаживая к старику в камеру своих людей. Трюк, в общем-то, старый как
мир, однако не так уж и редко обезьяны падают с деревьев, а люди опытные и
умные часто ошибаются на самом простом и примитивном... Не вышло у Федора
- выйдет у Гены Ващанова. Должно выйти. Некуда Барону деваться - либо сам
отдаст картину, чтобы на воле сдохнуть, либо суетиться начнет, на связь с
кем-нибудь выйдет, а обложили его плотно... Единственное, что сильно
встревожило Виктора Палыча, это состояние здоровья Михеева, как бы не
склеил ласты Барон преждевременно, пусть сначала картину отдаст, а потом и
помирает на здоровье... Поэтому сразу после ухода Федора Антибиотик
покинул кабачок и позвонил с чистого телефона первому заместителю
начальника ОРБ подполковнику Ващанову...
   Обо всем этом Юрий Александрович знать, естественно, не мог, но он
чувствовал, что времени у него остается все меньше и меньше, а кольцо, в
которое его взяли, сжимается все сильнее... И поэтому старик нервничал,
ждал, когда его выдернет на очередную беседу опер Колбасов, и готовился к
ней.
   Однако перед тем как эта беседа все-таки состоялась, случилась у
Михеева еще одна любопытная встреча в Крестах, которая, в принципе, многое
могла изменить...
   Почти сразу после того как ушел на волю Федор, старика выдернули на
прогулку. Юрий Александрович обрадовался возможности подышать свежим
воздухом и шел перед контролером бодро, даже насвистывал что-то под нос.
   В принципе, заключенных положено было выводить в прогулочные дворики по
одному, но поскольку Кресты были переполнены, администрация шла на
нарушения, больше опасаясь, что подследственные начнут жаловаться
адвокатам на ущемление их прав. Поэтому ничего удивительного в том, что в
тесном прогулочном дворике, кроме Барона, оказались еще два парня, не
было. Один - светловолосый и зеленоглазый - курил, привалившись к
кирпичной стене, другой носился по замкнутому прямоугольнику словно шмель,
делая разминочные упражнения. Старик попытался протиснуться мимо гимнаста
в угол, но тот, явно развлекаясь, резко взмахнул руками, якобы случайно
зацепив Юрия Александровича. Барон упал на землю и не успел даже еще
подняться, как светловолосый оттолкнулся от стены и коротким ударом поддых
заставил гимнаста согнуться пополам. Потом зеленоглазый протянул Юрию
Александровичу руку и помог встать.
   - Ты че, Адвокат?! - прохрипел гимнаст.
   - Ничего,- обернулся к нему светловолосый.- Старость уважать надо...
   - Эй, что у вас там? - опомнился наблюдавший за прогулкой охранник.
   - Все в порядке, начальник! Разминаемся! - поднял руки ладонями вверх
тот, кого назвали Адвокатом. Парень подмигнул Барону и улыбнулся. Юрий
Александрович почесал нос и неожиданно для себя улыбнулся в ответ -
хорошее лицо было у парня, чем-то напоминало оно Михееву его самого в
молодости.
   - Спасибо,- сказал старик, протягивая Адвокату руку.- Давно людей не
встречал. Приятно. Тебя как звать, парень?
   - Олег,- крепко пожал протянутую стариком руку зеленоглазый.- Адвокат -
может, слышал?
   Это погоняло было смутно знакомо Юрию Александровичу, но он медленно
покачал головой:
   - Не приходилось... А я - Юрий Михеев, Барон. Не слыхал?
   - Баро-он? - округлил глаза Адвокат.- Тот самый, что ли?
   - Ну, самый или не самый, а уж какой есть,- усмехнулся Юрий
Александрович.
   Что ни говори, а приятно все же быть звездой, пусть даже тюремной.
   Олег покачал головой и вдруг, хлопнув себя по бедрам ладонями,
расхохотался:
   - Эй, Ветрило! Ты знаешь, кого толкнул-то? Это же Барон и есть! Ой, не
могу!..
   Михеев непонимающе перевел взгляд на гимнаста, смотревшего на него
открыв рот, потом снова взглянул на заливавшегося Адвоката:
   - Смешинку съел?
   Олег наконец отсмеялся и, еле переводя дыхание, объяснил, показывая на
того парня, который толкнул Юрия Александровича:
   - Ветряк все познакомиться с тобой хотел... Как узнал, что Барон в
Крестах появился, места себе на находил. Даже бегал к вашей хате, все
поговорить хотел, вопросов у него много накопилось... Теоретических... Ой,
мама! Вот и познакомился! - И Адвокат снова закатился от хохота.
   Он смеялся так заразительно, что фыркнул, не выдержав, и Юрий
Александрович, а секундой позже к ним присоединился и смущенный Ветряк,
так что угрюмый тесный дворик вдруг превратился в настоящую "комнату
смеха".
   Наблюдавший за прогулкой охранник всеобщего веселья не разделил - ему
было холодно и хотелось выпить, а до конца смены было еще далеко. Поэтому
он раздраженно гаркнул развеселившимся зэкам:
   - Эй, урки! Хорош базарить! Назад загоню! Официально разговаривать во
время прогулок было запрещено. Как, впрочем, и гулять по трое-четверо...
   - Все, все,- махнул левой рукой Адвокат (правой он вытирал выступившие
на глазах слезы).- Молчим, начальник...
   Оставшиеся минуты прогулки Юрий Александрович и Олег лишь
доброжелательно переглядывались, чувствуя необъяснимо растущую взаимную
симпатию. Вроде бы и познакомиться толком не успели, а вот потянуло их
друг к другу. Говорят, что ничто так не способствует сближению людей, как
одновременный смех или плач, совпадение эмоциональных фаз срабатывает
порой, как система опознания в ПВО "свой - чужой".
   Когда прогулка уже заканчивалась. Барон вдруг вспомнил, где он слышал
погоняло Адвокат - так звали одного из людей Антибиотика... Ну да, Олег
Адвокат, афганец он вроде бы. Старик, конечно, не мог знать всех бандитов
Питера, но Адвокат был уже слишком заметной фигурой, чтобы Михеев не знал
о нем вообще ничего... Как ни странно, то обстоятельство, что этот
смешливый Олег оказался человеком Витьки, не убило сложно объяснимое
расположение к нему Барона... В конце концов, Юрий Александрович был уже
очень стар и мудр, он хорошо знал, как судьба иногда сплетает и завязывает
в узлы жизни совсем разных людей - добрых и жадных, подлых и благородных,
трусов и смельчаков...
   Перед тем как контролеры начали разводить выгуленную тройку по камерам,
Олег успел шепнуть Юрию Александровичу:
   - Может, свидимся еще?
   - Может, и свидимся...- пожал плечами Барон.- Если Бог даст... Спасибо
еще раз...
   Олег помахал рукой и ушел из жизни Михеева навсегда. Бог не дал им
встретиться еще раз и поговорить по душам... А ведь, кто знает, если бы
случилась эта встреча двух почувствовавших доверие друг к другу мужчин -
может быть, и история их сложилась бы по-другому [История Олега Званцева,
лидера одной из преступных группировок Петербурга, рассказана в романах
"Адвокат" и "Адвокат-2", изданных в 1998 году одной книгой]. Но не родился
еще на свет человек, который заставил бы вязальщицу кружев судьбы работать
строго по вычерченному им узору...
   После прогулки старик успел немного поспать, а ближе к вечеру его
дернули еще раз на допрос к следователю. Барон подумал, что не Илья
Борисович Задульский его дергает, а Колбасов...
   "Ничего, дешевка,- усмехнулся про себя Юрий Александрович, выходя в
допросный коридор.- Сейчас мы с тобой поговорим..."
   Старик вспомнил, как несколько лет назад, когда только-только началось
формирование ОРБ в Питере,- как запаниковали тогда бандиты и рэкетиры!
   Какие ужасные страшилки рассказывали они друг другу об этой новой и
потому еще очень маленькой милицейской структуре... Смешно, но когда ОРБ
было маленькое, бандюки его боялись до судорог, а теперь оно вон какое
большое стало, чуть ли не весь третий этаж в Большом доме заняло, а никто
уже особо и не пугается. Ну ОРБ и ОРБ... Чего там, менты везде одинаковые,
всегда и везде найдутся такие, с которыми вопросы порешать можно... Старик
за свою долгую и весьма беспокойную жизнь перевидал много мусоров - умных
и тупых, жестоких и добрых. Для вора большинство из них были просто пустым
местом, за исключением одной только категории - правильных ментов. Те
всегда выделялись, они в своей собственной среде стояли как-то наособицу.
Не сказать, что у них манеры, воспитание и образование были намного лучше,
чем у остальных, нет, отличало их другое - уважительное отношение к себе
самим и своему труду, профессионализм и как следствие его - независимость
во взглядах и поступках... Правильные менты очень редко опускались до
рукоприкладства и всегда держали свое слово, даже если давали его
преступнику. Они знали себе цену и никогда не опускались до уровня ширинок
своих начальников и за водкой для них не бегали... Вот только почему-то до
больших званий, как правило, не дослуживались, и висюлек ментовских на
мундирах у них было немного. Зато было много морщин, тоски в глазах и
ранних болячек...
   "Странное дело,- думал Барон, подходя к кабинету для допросов.- Что за
государство у нас такое дебильное? Больше всего ведь обижает именно тех,
кто честно и преданно ему служит... Не страна, а мама сумасшедшая: чем
лучше дитя, тем больше его бьет..."
   - Входи! - втолкнул его в кабинет контролер. Юрий Александрович
расцепил руки за спиной и огляделся. На этот раз следователь Задульский
действительно не стал утруждать себя приходом - в кабинете за столом сидел
Колбасов и курил, листая какой-то иллюстрированный автомобильный журнал.
   Увидев Барона, Колбасов заулыбался, бросил журнал на стол, поднялся
навстречу. При всем показном радушии руку, однако, протягивать не стал,
наверное, предполагал (и не без оснований), что старик может и не пожать
ее. А зачем обострять обстановку в самом начале разговора? Как любит
говорить Геннадий Петрович Ващанов: "Каждый опер должен быть еще и
дипломатом..."
   - Здорово, Михеев,- бодрым голосом начал Владимир Николаевич.- Как тебе
сидится? Курить будешь?.. Ах да, я и забыл совсем, ты же у нас здоровье
бережешь, до ста лет дожить хочешь, не иначе... Я слышал, прихватило тебя
тут чуток? Как, оклемался уже?
   Юрий Александрович пожал плечами и присел за стол.
   - Оклемался... Душновато тут, да и лет мне уже много... А насчет того,
кто сколько прожить хочет, это не нам решать. Судьбу не переспоришь.
Давайте ближе к делу, начальник. Что вам от меня нужно? Поздно уже, я
устал.
   - Ты не торопись, не торопись, Михеев.- Колбасов раздавил в видавшей
виды жестяной банке окурок и подался вперед.- Устал он! А я что - не
устал?! У меня, может, дома дети некормленые, жена неебаная, а я тут с
тобой кувыркаюсь... Устал он, понимаешь...
   - Тяжело вам,- сочувственно закивал Барон, пряча усмешку в морщинках
лица.- Плохо это, когда при живой жене - и дети некормленые...
   - Ты позубоскаль мне еще! - озлобился Колбасов.- С женой у меня полный
порядок! Ладно, к делу так к делу... Только прежде чем к основному вопросу
перейдем, скажи-ка мне, старче, чего это тебе спокойно-то не сидится? Не
наигрался еще в свои игрушки?
   - Не пойму я вас что-то, начальник,- устало прикрыл глаза Барон.-
Загадками изъясняетесь...
   - Ой, куда мне! - заблажил Владимир Николаевич.- Это ты у нас сплошная
загадка ходячая... Не успел в хату прийти, а там уже и покойник
образовался... Здоровый такой парнишка был - и вдруг упал с койки и умер...
   Скажешь, что ты ни при чем, в святом неведении находишься? Воры
бандитов по всей России мочат... Или и это для тебя новость?! Ну, что
молчишь, Михеев?
   Язык проглотил?
   - Да нет, язык на месте... Что касается пацаненка убившегося - так
вопрос не ко мне... Он еще жив-здоров был, когда у меня приступ начался...
А потом я сознание потерял, очнулся, когда уже в лазарет несли... В камере
говорили, что парнишка сам со шконки свалился...
   Юрий Александрович говорил глухо и абсолютно равнодушно, понимал, что
ни в чем разубедить Колбасова не сможет. Как можно разубедить человека в
том, во что он и сам не верит... Просто у опера, как ему кажется,
козыришко лишний на руках завелся, вот он и пытается его разыграть...
Оэрбэшник, словно подслушав мысли вора, саркастически усмехнулся:
   - Конечно, сам упал! Не падал, не падал, а тут вдруг упал... Ты
думаешь, я тебе поверю? Не смеши меня, Михеев!
   - Мне без разницы, во что вы верите, начальник... Считаете, что
паренька я уделал,- Бог вам в помощь, раскручивайте... Если у вас там на
ОРБ еще чего-нибудь нераскрытое числится - вешайте все на меня...
   - Не храбрись, Михеев... Не надо! Ты в говне со всех сторон, и сгноить
тебя в тюрьме проще, чем в канаву поссать... Но все ведь может
измениться... Ты хорошо подумал над тем, что я тебе в прошлый раз
предлагал?
   "Господи,- с тоской подумал Юрий Александрович,- ну до чего же
примитивно... Хоть бы из простого профессионального любопытства попробовал
что-нибудь поэлегантнее закрутить... Ваша беда дорогой товарищ Колбасов, в
том, что вы мало читали книжек, вот и с фантазией бедновато..." Вслух он
однако, сказал совсем другое:
   - Что вам от меня нужно, начальник? У меня после приступа до сих пор в
голове мысли путаются...
   - Кончай дурковать! - Колбасов начал заводиться, не понимая еще, что
уже отдал инициативу в игре Барону - теперь уже старик управлял беседой, а
опер лишь послушно двигался по вешкам, расставленным вором. Колбасов хотел
напугать и эмоционально подавить Михеева, а вышло все наоборот - оэрбэшник
сам утратил психологическое равновесие... Потерял равновесие - стал
уязвимым. Это правило справедливо для любого поединка, в том числе и для
словесного.- Ты мне - картину! Я тебе - свободу! - нервничая, Владимир
Николаевич облизывал верхнюю губу, оставляя на усах капельки слюны.- Это
очень много, особенно для тебя... Хоть помрешь не на нарах...
   - М... м... м... угу,- глубокомысленно промычал Барон, понимающе
кивая.- Воля, конечно, дороже картины... А про какую живопись у нас речь
шла?
   Юрий Александрович сделал ударение в слове "живопись" на последнем
слоге, нарочито валяя ваньку.
   - Не еби мозги!! - Колбасов грохнул кулаком по столу так, что жестянка
с окурками подскочила и упала набок.- "Эгину"!! Рубенса! Тьфу ты, блядь,
Рембрандта!
   - Ах, да-да... "Эгину"... Копию? - Барон потер пальцами виски и сморщил
нос.- А кто эту копию писал-то? А, начальник?
   - Да какая, в жопу, разница?! - Опер возбужденно вскочил из-за стола и
забегал по кабинету.- Ты отдай ту, что взял, а кто там ее писал - дело
двадцатое... Понял?
   Понял,- кивнул Юрий Александрович.- Почто не хотите вы, начальник,
ошибку свою приветь Нет у меня того, что вы ищете...
   Лицо Колбасова начало наливаться нехорошим сиреневым цветом, казалось,
еще немного - и он окончательно взорвется, заорет дурным голосом, или
ударит старика, или начнет его душить. Однако Владимир Николаевич сумел
справиться со своими эмоциями. Со свистом выпустив воздух сквозь зубы,
опер помолчал несколько секунд, потом дернул шеей и почти спокойным
голосом сказал:
   Михеев... Мы не ошибаемся. Картина у тебя. Ты мне говоришь, где она
запрятана. Я ее изымаю. И все. Через три дня после этого ты уже пьешь пиво
на свободе. Любишь пивко-то? Я тебе специально баночку принес... На
нарушение ради тебя иду. На! Только пей здесь.- Колбасов вытащил из
кармана куртки банку датского пива и широким жестом протянул ее Барону.
   - Я не пью пива,- покачал головой Барон.
   - Что? И пива не пьешь? - удивился Колбасов.- Ну и хрен с тобой. Тогда
я выпью.
   Владимир Николаевич с хрустом выдрал из банки кольцо с жестяным язычком
и истово присосался к скважине. Видимо, пивко успокаивающе повлияло на
организм Колбасова, потому что, опустошив банку, он вытер губы ладонью,
снова сел за стол и заговорил вполне дружелюбным тоном:
   - Ну пойми же ты. Пойми! Ты - старый, больной человек. Не сто же лет
жизни ты себе отмерил? У тебя каждый денек сейчас на счету. Отдай картину
- и все будет хорошо. Дело твое я за пару дней вчистую закрою. На свободу
пойдешь с чистой совестью, денег на жизнь у тебя и так хватит, заныкал
ведь на черный день-то? Заныкал... По глазам вижу... Ведь хату на
Каменноостровском ты взял. Ты. Твои же люди тебя и сдали...
   - Да? - удивился старик, подумав о Пианисте.- Это кто же? Захваченные
вами в плен бригады моих боевиков?
   - Не важно,- махнул рукой Колбасов.- Ты сам знаешь кто...
   "Нет, про Жору он ничего не знает",- понял Барон, а вслух сказал:
   - Ну так если мои люди вам меня сдают вчистую, вы бы и поинтересовались
у них, где я тайники свои укромные сделал...
   - Мы без тебя разберемся, что у них спрашивать,- устало сказал Владимир
Николаевич.- Ты главное пойми: ни продать картину, ни воспользоваться
своими деньгами ты уже не сможешь. Не сможешь!! Ты даже не увидишь ее ни
разу, если мне не отдашь...
   Опер уже выдыхался, он утратил былой напор и говорил вяло и
неубедительно.
   Барон понял, что Колбасов почти дошел до нужной кондиции, и решил
немного оживить разговор, всколыхнуть, так сказать, атмосферу:
   - Ладно, начальник. Предположим, я отдаю картину. Ну а с делом-то...
как?
   Колбасов встрепенулся, заблестел глазами, азартно подался к старику, и
Юрия Александровича обдало запахом свежеусвоенного пива.
   - Это не твой вопрос... Считай, что для тебя все путем. Сделаем дело -
и ты свободен, как ветер...
   - Ага,- кивнул Барон,- значит, как ветер... Ну а с остальным барахлом
что?.. Из той хаты-то, поди, не одна "Эгина" пропала?..
   Владимир Николаевич боялся поверить услышанному - старик поплыл, еще
немного дожать его... Вот только почему в глазах вора какая-то странная
усмешка мелькает?
   - Считай, что остальное я тебе подарил,- хрипло выдохнул Колбасов и
повторил с упорством параноика: - Ты мне - картину, я тебе - свободу...
   - Понятно.- Юрий Александрович вздохнул и поскреб щетину на
подбородке.- Все это очень заманчиво, начальник... И на сделку бы я пошел,
но...
   - Что "но"? - Опер навис над стариком, словно знаменитый утес над
Волгой.- Какой "но"?
   Владимир Николаевич так волновался, что последняя его фраза прозвучала
почти по-азербайджански, и Барон едва не фыркнул. Но старик своими
эмоциями умел управлять хорошо, поэтому проглотил смешок и ответил
абсолютно серьезно:
   - Но нет у меня картины... Вот в чем беда-то... Может, на какой другой
сторгуемся, а, начальник?..
   Несколько секунд казалось, что Колбасова должен хватить удар, у него
даже пена появилась в уголках губ, а когда опер наконец заговорил, речь
его была абсолютно бессвязной:
   - Ну ты... Я... Пердун ты старый! Ты охуел вконец!! Как нет?! Ты же сам
сказал... только что... Я ж тебе... даже пиво!! И слово офицера! А ты?!
Как сволочь последняя...
   - Вы бы меня не сволочили, начальник,- спокойно ответил Юрий
Александрович.- Я ведь вам в отцы гожусь, если не в дедушки...
   - С-слушай, ты... д-дедушка хуев,- заикаясь, угрожающе забормотал
Владимир Николаевич, но старик неожиданно его перебил:
   - И обижаетесь вы на меня напрасно... Обижаться вообще ни на кого не
надо...
   "Потому что обиженных [Обиженные, или опущенные - в советских и
российских зонах так называли категорию заключенных - пассивных педерастов
общего пользования (жарг.)] - ебут, дорогой мой",- мысленно закончил Барон
фразу.
   Произносить вслух последнюю сентенцию он не стал, чтобы не вышло явного
перебора. Опер и так уже спекся...
   Колбасов вдруг громко икнул - икота вообще частенько нападает на
человека некстати, на нервной почве. А на Владимира Николаевича навалился
настоящий приступ - пришлось ему достать из куртки вторую банку пива и
медленно выпить ее мелкими глотками под сочувственно-ироническим взглядом
проклятого старика. Слава Богу, нутряное сотрясение организма все-таки
улеглось, и Колбасов, отдуваясь, как после пробежки, опустился на стул
напротив Юрия Александровича.
   - Михеев... Ну чего ты хочешь? А? Какие у тебя условия?
   Прогресс в переговорном процессе был, что называется, налицо: совсем
недавно еще Владимир Николаевич лишь выдвигал свои условия, а теперь начал
интересоваться пожеланиями старика... И Барон не преминул этим
воспользоваться:
   - Чего я хочу? Поверить вам хочу, начальник...
   А это сложно, потому что до сих пор на всем протяжении нашего
знакомства, согласитесь, вы особых оснований для доверия мне не дали...
Разве нет? У нас же без протокола разговор, так? Ну тогда вы ведь не
станете отрицать, что все эти ваши кренделя с валютой и патронами - не
самое хорошее начало для сотрудничества и взаимопомощи... Трудно верить
человеку после такого...
   - И чего ты хочешь? - спросил опер, перед которым вновь забрезжила
надежда, что старик не станет уходить в глухой отказник, Юрий
Александрович откашлялся и помассировал левой рукой грудь.
   - Если я тут загнусь, начальник, вам от этого никакой радости не будет,
так?
   - Ну допустим,- осторожно кивнул Колбасов.- И что из этого? На Южный
берег Крыма прикажешь тебя отправить?
   - Нет, зачем же,- пожал плечами вор.- Крым - это хорошо, конечно, но
исходить надо из возможного... Я думаю, что в больничку меня перевести вам
по силам будет? Мне немного в себя прийти надо, а то мысли путаются,
память ослабела... Забываю все подряд... Вы вот меня о каких-то вещах
спрашиваете, а я то помню что-то, то забываю напрочь... И рад бы, что
называется, помочь, да здоровье подводит... Убежать из больнички-то
тюремной я все равно не смогу... А? Что скажете, начальник?
   Владимир Николаевич помолчал немного и покачал головой:
   - Обещать не могу, но подумать можно... Посоветоваться надо,
возможности прикинуть...
   - Какие возможности? - удивился Барон.- Вы абсолютно больного старика
помещаете в тюремную больницу... Даже правила обходить никакие не надо...
   - Предположим,- уклончиво ответил Колбасов, который не мог ничего
обещать Михееву без предварительной консультации с Ващановым, курировавшим
всю операцию.- Это единственное твое условие или тебе еще что-то нужно для
просветления памяти?
   - Так, мелочь одна,- махнул рукой старик.
   - Какая мелочь? - насторожился Колбасов.
   - Газеты мне нужны,- легко сказал Барон и улыбнулся.
   - Какие газеты? - не понял Владимир Николаевич.- Зачем газеты?
   - Почитать,- пожал плечами Юрий Александрович.- Чтение газет очень
успокаивает нервы и просветляет память. Вот мне и нужны подшивки всех
основных питерских газет за год... Почитаю, полистаю... А там и продолжим
наш разговор... Как, начальник? Пойдет?
   Владимир Николаевич долго не отвечал, жевал губу и время от времени
искоса поглядывал на старика. Наконец он кашлянул, прочищая горло, и
задумчиво протянул:
   - Возможно... Возможно, что и пойдет... Ну а ты-то, если мы все
сделаем, ты - что? Отдашь картину?
   - Начальник,- вздохнул Барон.- Ну что вы все время впереди паровоза
бежать норовите? Вы сначала сделайте, а потом и поговорим. Будет день -
будет и пища. Зачем заранее загадывать... А только ежели вы ничего делать
не станете, то и наш разговор закончен. Можете приходить, дергать меня -
все попусту будет. Я пожил, смерти не боюсь... Глупо мне ее сейчас бояться.
   Хотите верьте, хотите нет. Как говорится, хозяин барин...
   - Ладно,- сказал Колбасов, поднимаясь со стула.- Посмотрим... Обещать
сейчас ничего не буду, а вот завтра...- Опер быстро взглянул на часы и
заторопился.- Завтра я к тебе загляну...
   - Ну что же, подождем - увидим,- развел руками Юрий Александрович.
   - Слушай,- остановился в дверях Владимир Николаевич,- насчет больницы я
понял... А вот газеты... они-то тебе зачем, а?
   - Да я же уже сказал - почитать, расслабиться,- улыбнулся Барон.-
Понять, чем в Питере живут... Мне в последнее время все как-то недосуг
газетами пошелестеть было... А теперь досуг появился... Вашими стараниями,
начальник...
   Колбасов задумчиво покрутил головой, глянул на Барона с недоверием еще
раз и быстро вышел из кабинета. Опер торопился. Его часы показывали уже
21.15, и он знал, что на третьем этаже дома номер четыре по Литейному
проспекту в своем кабинете ждет его подробного доклада подполковник
Ващанов. А начальство, как известно, всегда сердится, если подчиненного
приходится ждать...
   Геннадий Петрович действительно ждал Вову Колбасова, время от времени
поглядывая на настенные часы. Подполковник был явно не в духе. История с
"Эгиной" и Бароном затягивалась, конкретных результатов, кроме того, что
старика быстро и плотно забили в камеру, не было, а Ващанов уже чувствовал
нарастающее раздражение Антибиотика, который интересовался новостями чуть
ли не каждый день... А новостей не было, и подполковнику приходилось
изворачиваться, неубедительно заверять Палыча в том, что результаты
вот-вот должны появиться...
   Дверь кабинета Ващанова приоткрылась, и в образовавшуюся щель
просунулась голова секретарши Леры:
   - Геннадий Петрович, может быть, вам чайку?
   Подполковник задумчиво посмотрел в потолок, вздохнул и устало махнул
рукой:
   - Ну давай, что ли...
   Голова в мелких, неопределенного цвета кудельках исчезла, оставив после
себя в кабинете резкий запах то ли дешевых духов, то ли какого-то
турецкого дезодоранта... Несмотря на поздний час, в коридорах ОРБ царило
оживление, словно в разгар рабочего дня: служба работала, как хорошо
отлаженный конвейер. Подъезжавшие к Большому дому автомобили изрыгали из
себя оперов и задержанных, последних бегом гнали на третий этаж - там их
разбирали по кабинетам, где и происходила "сортировка, проверка и
отработка".
   Постепенно опера ОРБ как-то привыкли полуночничать - они уже и
задержания частенько проводили вечером, и допрашивали бандитов "в темное
время суток"...
   В общем, дом на Литейном жил своей привычной жизнью, которая "била
ключом"
   - и частенько прямо по головам задержанных...
   Ващанов хоть и мог покидать место службы раньше других офицеров, но
старался не злоупотреблять этим своим правом - завистников вокруг миллион,
оглянуться не успеешь, уже настучат во все возможные инстанции, что первый
замначальника ОРБ болт на службу забивает, себя любит больше, чем работу.
   Здесь только подставь спину - мигом сожрут...
   Геннадий Петрович вспомнил о молодом и перспективном втором заместителе
начальника ОРБ майоре Шахраметьеве и даже заскрипел зубами от внезапно
нахлынувших "сильных негативных эмоций". Дима Шахраметьев был для Ващанова
словно красная тряпка для быка - бельмом на глазу, костью в горле, чирьем
в заднице... Ну что там еще придумал русский народ для определения таких
вот неудобных людей? Самое неприятное заключалось в том, что в последнее
время у Геннадия Петровича начала развиваться настоящая мания
преследования: ему казалось, что Шахраметьев его в чем-то подозревает,
подполковник постоянно думал, не начата ли в отношении его негласная
разработка, и все время анализировал слова, взгляды и даже шутки молодого
майора... Вот и сегодня с самого утра Дима взял и обосрал (ну не подберешь
другого слова!) настроение Ващанову: подполковник появился на службе в
новой кожаной куртке, сшитой по фирменному фасону на заказ знакомым
меховщиком. Куртка обошлась Геннадию Петровичу бесплатно - недавно
подполковник помог реализовать шурину партию не очень чистой пакистанской
кожи. Шурин работал на таможне, и Ващанов подозревал, что рулон кожи был
конфискован у какого-нибудь торговца по обоюдному согласию: шурину -
рулон, торговцу - вся остальная партия без пошлинных заморочек...
Родственники толкнули кожу знакомому меховщику, договорившись с ним еще и
о том, что он бесплатно сошьет им по куртке... В принципе, во всем этом
никакого особого криминала (по крайней мере со стороны Ващанова) не
было... Но... это ведь как посмотреть - придраться ко всему можно. А
нынешним утром Шахраметьев, паскудно улыбаясь, поздравил Геннадия
Петровича с обновкой, колупнул, сука, ногтем шов на куртке и заметил:
"Хорошая кожа. Гена... Не иначе пакистанская..." Ухмыльнулся еще раз и
ушел к себе в кабинет, оставив взмокшего от волнения Ващанова гадать:
   "Знает? Не знает? А если знает - то что именно?"
   Вспомнив об утреннем инциденте, Геннадий Петрович ощутил знакомое
томление в животе и собрался было навестить свой персональный сортирчик,
как вдруг из коридора в его кабинет долетел приглушенный звукоизоляцией
вой. Ващанов открыл дверь и выглянул: два опера из семнадцатого отдела
волоком тащили по коридору какого-то кавказца (он, собственно, и завывал,
как пожарная машина), а следом за ними в полуприсяде передвигался еще один
задержанный - у этого ноги были скованы кандалами, цепочка которых
проходила через ушко трехпудовой гири, поэтому ковылять бедолаге
приходилось фактически гусиным шагом, волоча в нескольких сантиметрах над
полом тяжелое железо.
   Семнадцатым отделом руководил Равиль Папин, сотрудники которого всегда
отличались жестокостью при задержаниях. Да и вообще они с клиентами не
слишком церемонились. Дело в том, что семнадцатый отдел специализировался
на освобождениях заложников, захваченных бандитами с целью получения
выкупа или возвращения коммерческих долгов, поэтому и клиенты были, как
говорится, соответствующие.
   - Архипенко! Что у вас тут?! - начальственно поинтересовался Ващанов.
   Один из оперов, одетый в джинсы и камуфляжную куртку, оглянулся.
   - Даги [Даги - дагестанцы (жарг.)], Геннадий Петрович... Это те, что
бухгалтерскую дочку взяли... Ну, из их же команды...
   - Ну,- кивнул Ващанов.- А орет-то он зачем? Вы что, пасть ему закрыть
не можете? Орет, как свинья недорезанная, сейчас сюда со всех этажей
сбегутся, решат, что тут убивают кого-то...
   Архипенко резко встряхнул кавказца, так что у того клацнули зубы и
мотнулась из стороны в сторону голова. Видимо, задержанный прикусил язык -
вой оборвался, сменившись шипением и бормотанием на незнакомом языке.
   Подполковник еще немного потоптался в коридоре, махнул важно операм
рукой - мол, проносите, проносите - и вернулся в свой кабинет. Едва он
успел занять позицию за столом, как появилась Лера, принесшая Геннадию
Петровичу стакан теплого чая в металлическом подстаканнике. Поставив
стакан на стол, Лера вильнула худосочным бедром и спросила, облизнув ярко
накрашенные губы:
   - Может, вам еще чего-нибудь, Геннадий Петрович?
   Вопрос был с подтекстом. Секретарша, как шутили в ОРБ, "прошла Крым и
Рим".
   Она хоть и не блистала особой красотой, но зато была проста в
обращении, незатейлива и безотказна, как трехлинейная винтовка. Пару раз
Ващанов и сам в этом убеждался, но сейчас ему было не до Леры и ее
прелестей.
   Подполковник сдвинул брови, придавая своей физиономии выражение крайней
озабоченности и суровости, и устало махнул рукой:
   - Иди, иди... Не до тебя сейчас...
   Секретарша, ничуть не обидевшись, упорхнула, а Геннадий Петрович с
отвращением отхлебнул из стакана - чай был еле теплым и пахнул Лериным
парфюмом. "Сейчас бы стаканчик красненького из запасов Палыча",-
подумалось Ващанову. Воспоминание об Антибиотике раздражило подполковника
еще больше, он нервно взглянул на часы: где, черт возьми, шляется
Колбасов?!
   Володя оказался легок на помине. Геннадий Петрович еще не успел допить
свой чай, как опер постучал к нему в кабинет.
   - Ну что? - нетерпеливо спросил Ващанов, стараясь по лицу опера
определить, с какими новостями тот пришел.
   Но Владимир Николаевич был опером тертым, он знал, что начальство
плохих новостей не любит, поэтому начинать доклад с них никак нельзя. И
лицо должно излучать уверенность и оптимизм. Поэтому Колбасов начал
докладывать тоном бодрым, несколько не соответствующим излагаемой им
информации:
   - Процесс пошел, Геннадий Петрович! Старик уже все понял,
замандражировал и фактически признал, что картина у него. Чую, что еще
немного - и развалится... Практически он даже согласился слить картину...
   - Ну! - привстал в возбуждении Ващанов.- И что мешает?
   Колбасов пожевал верхнюю губу и развел руками:
   - Да он гнилой совсем, приступ тут у него был, едва не оттопырился...
   Просит в больницу его перевести - там, мол, и скажет все...
   - Ну,- повторил подполковник,- про приступ я знаю... Его давно надо
было в Газа [Областная тюремная больница находится в Петербурге, недалеко
от Алексаидро-Невской лавры. Это учреждение обслуживает не только
Петербург и область, но и почти весь Северо-Западный регион. Основана в
XIX в. тюремным врачом Ф.Гаазом. Газа - разговорное, бытовое название]
засунуть, старый плох совсем, еще помрет, не дай Бог, раньше времени...
   Геннадий Петрович повторял слова, сказанные ему совсем недавно
Антибиотиком. Колбасов этого, естественно, знать не мог, поэтому начал
оправдываться:
   - Но вы же сами приказывали, Геннадий Петрович, чтобы без вашей санкции
ничего...
   Подполковник прервал его сердитым взмахом руки:
   - Думать же надо... Скоро без санкции даже срать разучитесь!
   Владимир Николаевич смущенно разулыбался, словно Ващанов сказал что-то
сверхостроумное. "Много в России преданных дураков",- с досадой подумал
подполковник, но тут же оборвал себя. Во-первых, без преданных людей
ничего не сделаешь, а во-вторых, Колбасов вовсе не дурак. Не стоит злить и
обижать парня, если хочешь, чтобы он потаскал для тебя каштаны из огня.
   - Ладно, Володя, ты все сделал правильно... Молодец, только темпы не
снижай. Значит, переводишь его в Газа и...
   - Геннадий Петрович,- осторожно вклинился в речь начальника Колбасов,-
старик еще попросил, чтобы ему газеты почитать дали...
   - Че-ево? - Ващанов свел брови домиком и недоумевающе грозно глянул на
Владимира Николаевича.- Какие газеты?.. Ты что, Вова?..
   - Ну, понимаете, Геннадий Петрович,- затараторил опер,- Михеев хочет
полистать подшивки всех питерских газет за год...
   - За год? - Ващанов ожидал чего угодно, но никак не того, что старый
вор в законе окажется любителем питерской прессы. Подполковник явно
растерялся, как всякий человек, столкнувшийся с чем-то непонятным и
неожиданным.- А...
   я... А зачем ему газеты? А? Вова! Что ты молчишь?! Я спрашиваю, на
хрена старику газеты? Ему что, подтираться нечем?
   Судя по всему, позывы к дефекации, посетившие Геннадия Петровича после
мыслей о майоре Шахраметьеве, не унялись до конца, поэтому подполковника
подсознательно все время сносило на сортирную тему.
   Колбасов стоял почти по стойке "смирно" и старался дышать пореже.
   - Михеев говорит, что у него начались проблемы с памятью... Поэтому и
хочет полежать в больнице и полистать газеты... Отдохнуть, так сказать,
физически и морально...
   - Володя! - оборвал опера Ващанов.- Какой, на хер, отдых?! С какими-то
газетами? Ты что несешь? Нет, тут что-то другое... Ладно, не стой
истуканом, садись, помозгуем...
   Колбасов присел на стул рядом с ващановским столом и машинальным
движением неосторожно извлек из кармана пачку "Кэмела".
   - Чего у тебя? - сразу встрепенулся подполковник.- О, "верблюд"... Ну,
давай покурим твои, что ли... Я все удивляюсь, откуда у людей деньги на
такие сигареты берутся? У меня на "Беломор" еле хватает, а опера - ну, в
кого ни ткни - сплошь фирму жгут...
   - Да я, Геннадий Петрович, вообще-то тоже болгарские курю,- начал
оправдываться Колбасов.- Эту пачку я с собой в Кресты брал для
оперативных, так сказать, целей. А старик, оказалось, не курит совсем...
   Самое смешное заключалось в том, что оба собеседника прекрасно понимали
фальшивость сетований одного и оправданий другого (Володя Колбасов ведь не
раз и не два имел возможность общаться с Геннадием Петровичем в
неофициальной, так сказать, обстановке, при этом они пили не "Агдам" и
курили не "Приму"), но сейчас продолжали добросовестно играть свои роли...
   Да и так ли, подчас, важно то, что произносится вслух? В российском
варианте взаимоотношений между начальником и подчиненным самое важное как
раз то, что недосказано в беседе и недописано в приказе или инструкции...
И плох тот подчиненный, который не умеет читать между строк и слышать
между фразами. Начальника надо чувствовать - тогда и карьера заладится...
   Ващанов молча пускал в потолок аккуратные кольца дыма, смешно округляя
при этом губы. Колбасов сидел тихо, чтобы не нарушить мыслительный процесс
Геннадия Петровича.
   - Что-то тут не то,- наконец со вздохом сказал подполковник.- Неспроста
старику газеты понадобились... Он же не лорд английский, который без
прессы прожить не может... А?
   Опер, поняв, что его приглашают к дискуссии, пожал плечами.
   - С одной стороны, не лорд, конечно... А с другой - замашки-то у него
вполне баронские... Под интеллигента канает, сучара...
   - Вот именно что канает...- Ващанов загасил окурок и начал, не открывая
рта, елозить языком по щелям между зубов, отчего лицо его стало похоже на
гуттаперчевую маску.- Нужны ему эти газеты, нужны, он не просто побалдеть
хочет...
   Подполковник встал, засунул руки в карманы брюк и начал расхаживать по
кабинету, размышляя вслух:
   - Так, какие могут быть версии? Я слышал от кого-то, что на зонах из
старых газет чуть ли не дубинки скручивали, которыми даже башку проломить
можно...
   Нет, это явно не катит, старик не Рэмбо, чтобы такой дурью маяться...
Что еще делают с газетами?
   - Читают, товарищ подполковник,- неуверенно подал голос Колбасов.
   - Правильно,- читают,- без тени улыбки согласился Геннадий Петрович.-
Для чего читают? Для развлечения... И для получения необходимой
информации...
   Так...
   Ващанов задумался, глядя в окно и раскачиваясь с пяток на носки и
обратно.
   Владимир Николаевич кашлянул и осторожно заговорил:
   - На Западе через газеты шпионы друг другу сигналы передают - печатают
какие-нибудь объявления кодированные...
   Геннадий Петрович рассеянно посмотрел на опера.
   - Возможно... А старик и свежую прессу просил?
   - В общем, нет... То есть он так вопрос не ставил... Сказал просто -
подшивки за год, и все,- помотал головой Колбасов.
   - Тогда маловероятно, что Барон хочет послание снять - он бы мог
сделать все это до задержания... Хотя... Так, значит, газеты ему дашь по
сентябрь этого года... Мы когда его закрыли?
   - Шестого октября,- подсказал Владимир Николаевич.
   - Стало быть, пусть читает по сентябрь - для страховки... Что он там
еще может вычитать? Может быть, ему информация какая-то нужна? А зачем ему
тогда все питерские газеты? Так, Володя, узнай, где у нас можно подшивки
раздобыть. Я думаю, через пресс-центр это решить можно... И все их
внимательно просмотри... Обрати внимание, есть ли что-то, касающееся краж
антиквариата... Ну и вообще полистай вдумчиво...
   - Есть,- уныло откликнулся Колбасов, которого перспектива копания в
питерской прессе откровенно удручила. Тем более что задача оперу была
поставлена абсолютно неконкретно - "вдумчиво полистать". Конечно,
полистать можно, вот только о чем думать при этом?
   - Далее,- поднял вверх указательный палец подполковник.- Подшивки
Михееву выдавай не все сразу, а постепенно... Каждую пачку, которую он
будет возвращать, внимательно проверяй - на предмет пометок или вырезок...
Так, еще что...
   Ващанов замолчал и подошел к окну. Геннадий Петрович знал, что
спецбольница была учреждением непростым и режим там, конечно, отличался от
тюремного...
   Это обстоятельство часто использовали уголовные авторитеты
Северо-Западного региона, угодившие за решетку: они умудрялись правдами и
неправдами обретать статус больных и, попав в тюремную больницу,
устраивали там порой настоящие сходняки: обсуждали текущие вопросы,
планировали новые дела. Да и с волей держать связь из больницы было
проще... "Неужели старик все-таки затеял какую-то игру?" - обеспокоено
думал Ващанов, перебирая в голове различные варианты.
   - Да, вот что.- Подполковник повернулся к Колбасову.- Обязательно
проверь, чтобы с Бароном в палате не было никого, с кем он мог бы
пересекаться раньше - по прежним срокам или на воле... Мало ли... Может,
старик знает, что кто-то из его корешей там... Или на счастливую
случайность рассчитывает... А никаких случайностей в этом деле быть не
должно. Уяснил?
   - Так точно, товарищ подполковник.- Колбасов встал и аккуратно наклонил
голову.- Разрешите выполнять?
   - Да,- задумчиво кивнул Ващанов.- Прямо завтра с утра всем этим и
займись... И имей в виду - сроки нас поджимают... Так что особо ты старику
зачитываться не давай - дней пять, не больше...
   - Есть,- кивнул опер.- Разрешите идти, Геннадий Петрович?
   - Иди, Володя,- вздохнул Ващанов, возвращаясь за свой стол.- А я еще
поработаю чуток...
   После ухода Колбасова подполковник долго смотрел невидящим взглядом в
какие-то бумаги, разложенные на столе.
   "А может быть, проще все,- подумал Геннадий Петрович.- Может быть,
старик просто чудит, время тянет, побалдеть немного хочет... Что он может
найти в газетах? Да ничего... Но подстраховаться не мешает... Некуда
деваться Михееву, некуда..." Но что-то мешало Ващанову окончательно
расслабиться, шевелилось в душе какое-то неприятное ощущение, похожее на
утреннюю досаду оттого, что забылся интересный сон, увиденный ночью.
Подполковник почувствовал, что глаза начинают слипаться, закрываться сами
по себе, встрепенулся, стряхнул незаметно подкравшуюся дремоту и начал
собираться домой.
   * * *
   В больницу, расположенную по адресу улица Хохрякова, дом 1, Юрия
Александровича перевели с невероятной для бюрократического тюремного
ведомства быстротой - через день после памятного вечернего разговора с
Колбасовым старик уже находился не в камере, а в палате, которая, правда,
не особенно напоминала санаторий, но все же... Это несведущий
добропорядочный гражданин, никогда не бывавший прежде в тюрьмах, мог бы
ужаснуться, попав в спецбольницу, а Барону после Крестов казалось, что он
на настоящем курорте.
   Находившиеся на излечении зэки, конечно, моментально узнали, что за
новый пациент к ним пожаловал, Юрия Александровича встретили с большим
почтением и радушием. Старик за проявленное к нему внимание поблагодарил
всех сидельцев (точнее, "лежальцев"), но особо близко знакомиться ни с кем
из обывателей запираемой снаружи палаты не стал:
   Михеев не сомневался, что Колбасов обязательно сунет ему под бок
агента-наседку, а то и двух. Вычислять же кумовских у Барона времени не
было.
   В первый же вечер Володя Колбасов принес Юрию Александровичу толстенную
годовую подшивку "Ведомостей", и старик начал ее внимательно просматривать.
   Со стороны это выглядело довольно странно - большинство материалов
Барон просто окидывал взглядом и лишь изредка задерживался на какой-нибудь
статье. Никаких пометок на полях или в тексте Михеев не делал, ногтем
ничего не подчеркивал и ни с кем из палаты прочитанное не обсуждал.
   Временами он устало прикрывал глаза и о чем-то думал, еле заметно
шевеля губами, словно разговаривал сам с собой... Колбасов, которому о
поведении старика, естественно, докладывали, начал склоняться к мысли, что
Барон просто немного поплыл мозгами, потому что никакого иного логического
объяснения странным действиям вора не было...
   Между тем на самом деле голова у Юрия Александровича функционировала
абсолютно нормально. Барон действительно вел поиск, но искал он не
информацию и не послание, он искал человека... Поняв еще в Крестах, что
единственным шансом спасти Ирину от охотников за "Эгиной" может стать
только предание всей этой темной истории гласности, старик искал
журналиста, которому можно было бы попытаться довериться. Барон понимал,
что пресс-конференцию ему устроить, естественно, не дадут, но встречу с
одним-единственным журналистом организовать могут запросто, если толковую
легенду придумать, если обосновать необходимость этой встречи грамотно...
   Легенду старик уже вчерне продумал - что-нибудь насчет того, что, мол,
перед скорой смертью есть желание в прессе свой портрет увидеть, перед
людьми о жизни своей исповедоваться... Мусора если и удивятся странной
просьбе, то вряд ли все-таки всерьез насторожатся - они никогда не
поверят, что Барон решится доверить свою тайну незнакомому человеку, тем
более журналисту, и спишут все на стариковские заскоки и тщеславие... Они
знают, что Михеев - вор старой формации, таким раньше и газеты-то в руки
брать впадло было, не то что с журналистами секретничать... Конечно, в
придуманном Юрием Александровичем плане определенный риск был... Но что
делать утопающему, если рядом только соломинка плавает, а бревна, как
назло, нет...
   Барон действительно никогда раньше не общался с представителями прессы
и поэтому знал, что, кого бы из газетчиков он ни выбрал для записи своего
"интервью", "красноперые" не найдут никаких связей между старым вором и
журналистом. А в том, что эти связи будут искать, Юрий Александрович не
сомневался...
   Сложнее было другое: старик не знал, кому из пишущей братии можно
довериться. Вот и листал он газеты, пытаясь угадать, вычислить нужного ему
человека через то, что и как этот человек писал. В конце концов, люди
показывают себя конкретными делами, а конкретное дело для журналиста - это
написанные им статьи, в них и проявляются все его качества: умный он или
глупый, ленивый или трудяга, рисковый или трус...
   Фактически старый вор пытался выстраивать психологические портреты
газетчиков по их материалам, и работа эта высасывала из Юрия
Александровича последние силы... Столкнувшись на газетных полосах с
десятками имен репортеров, обозревателей и корреспондентов. Барон понял,
что захлебнется в возможных кандидатурах, если не сузит для себя предельно
круг поисков.
   Во-первых, старик сразу решил, что не стоит обращать внимания на
женские имена и фамилии. Конечно, бабы в каком-то смысле тоже люди, и
порой они толковее, смелее и порядочнее иных мужиков бывают... Но все-таки
была у женщин одна общая отличительная особенность, о которой Юрий
Александрович прекрасно знал: любая представительница слабого пола
способна на абсолютно нелогичный, глупый, необъяснимый поступок,
продиктованный исключительно сиюминутными эмоциями, и, что самое
неприятное, никто не может предсказать, когда именно эти эмоции возникнут,
даже сама женщина... К тому же старик считал, что нормальная женщина
все-таки существо слабое. Что же касается специфической категории,
именуемой мужиками в юбках, то Барон полагал так:
   эти бой-бабы просто не вполне психически нормальные люди, у которых
полно врожденных или благоприобретенных комплексов и отклонений; позволить
же себе роскошь довериться не совсем адекватному человеку Юрий
Александрович никак не мог... А на нормальную (то есть все-таки слабую)
женщину навешивать груз столь тяжких знаний было бы просто нерационально...
   Следующей категорией журналистов, которых не стоило брать в расчет с
точки зрения Барона, стали спортивные репортеры. Старик считал, что
"спортсмены"
   слишком погружены в свою сферу и все остальное интересует их во вторую
и третью очередь. После недолгих размышлений Юрий Александрович добавил к
"спортсменам" литературных и театральных критиков, обозревателей,
связанных с различными аспектами культуры,- в этой группе, кстати говоря,
преобладали как раз женщины...
   Материалы по экономическим проблемам Барону было трудно оценить, он
путался в терминологии, всякие "лизинга", "бартеры" и "фьючерсы" нагоняли
на старика тоску, возникавшее от просмотра этих статей раздражение мешало
составлять психологический портрет авторов. Все они почему-то
представлялись Михееву на одно лицо - очкастые, толстые, самодовольные
умники, этакие "интеллигенты в малиновых кофтах".
   Статьи политического характера были более понятны, но и они не могли
помочь старику решить поставленную задачу - слишком уж много откровенной
оголтелости содержалось в материалах "демократической" прессы, а другой-то
в Питере практически и не осталось... Те же из журналистов, кто не впал
окончательно в обличительный транс, напоминали осторожных крестьян, не
спешащих откровенно высказывать свои мнения, притаившихся в ожидании - чья
возьмет? Ну и, кроме того, Барон достаточно долго жил на белом свете,
чтобы хорошо осознавать старую истину: политика - дело безусловно грязное
и гнусное, и брызги, летящие от всего этого дерьма, неизбежно задевали и
тех, кто кантовался где-то рядом... Журналистов от политики Юрий
Александрович поделил на малахольных и откровенно продажных - ни те, ни
другие ему, естественно, не подходили...
   С гораздо большим вниманием старик просматривал репортажи из горячих
точек, коих много появилось на территории развалившегося Союза.
Чувствовалось, что большинство корреспондентов, командированных на Кавказ
и в Приднестровье, люди рисковые и азартные, и о них стоило подумать
всерьез... К тому же журналистов, постоянно писавших непосредственно с
мест событий, было не так уж много. Исключив женщин, Барон насчитал всего
с пяток мужиков... Но как угадать, окажутся ли они в городе в тот момент,
когда нужно будет назвать Колбасову конкретную фамилию? Вдруг именно тогда
их снова пошлют в эти горячие точки? А старику нужно было бить наверняка -
называть только одно имя и настаивать именно на нем...
   Оставалась, по сути дела, только одна группа журналистов, на которой
Юрий Александрович и сосредоточился,- криминальные репортеры и те, кто вел
независимые расследования разных темных историй, а загадок (больших и
малых) в Питере хватало... Кстати, как правило, расследователи были
одновременно и репортерами криминальной хроники, видимо, потому, что почти
все питерские тайны попахивали откровенной уголовщиной... Хотя чему тут
удивляться, если прямо из правительства сразу после "демократической
революции" громко крикнули в народ: обогащайтесь! А потом добавили тихо и
не для всех: любым путем...
   На криминальщиках Барон сконцентрировался еще и оттого, что писали они
о вещах, хорошо старику знакомых и понятных. Следовательно, именно в этой
области журналистики Юрию Александровичу было наиболее просто просечь
фишку, то есть понять, что за человек стоит за газетными строчками...
   Увы, результаты проводимого стариком анализа поначалу повергли его в
уныние - из статей большинства криминальщиков откровенно торчали мусорские
или комитетские уши; возможно, сами журналисты и верили искренне в то, что
писали, но Барону читать их творения было бы, наверное, просто смешно,
если бы не стоявшая перед ним цель,- найти щелку в мешке, куда его
засунули. А в такой ситуации не до смеху... Реже попадались материалы, за
которыми мерещились Юрию Александровичу тени серьезных деловых людей вроде
Антибиотика или Амбера, авторы таких творений бесстрашно критиковали
милицию и прокуратуру, но по очень узким и вполне конкретным вопросам...
   Старик, усмехнувшись, подумал о том, что идея-то вполне здоровая:
иногда журналист может сделать больше, чем хороший адвокат, если вовремя
погонит волну в нужном направлении...
   Некоторым газетчикам, видимо, было просто все равно, с чьего голоса они
поют, лишь бы статья получилась поскандальнее, "подушистее", лишь бы
дерьма и крови побольше... За смакованиями жутких подробностей некоторых
убийств и изнасилований читалась иногда глубокая личная ущербность
корреспондента, бравировавшего в тексте словечками типа "мокруха",
"мочилово" и "опускалово"... Удручало и слабое знание "борзописцами"
предмета, о котором они писали: сплошь и рядом задержания назывались
почему-то арестами, квартирные кражи - разбоями, а разбои - грабежами. В
сложной иерархии преступного питерского подполья репортеры и
корреспонденты откровенно плавали, называя лидерами и даже паханами
каких-то третьестепенных полубандитов-полуфраеров...
   Барон нервничал и начал было уже склоняться к мысли, что вся
придуманная им затея с журналистом - чистая химера, не имеющая шансов на
практическую реализацию,- когда ему передали подшивку городской
"молодежки".
   Перелистывая газеты, старик вдруг наткнулся на целую группу
заинтересовавших его журналистов. Их было пятеро, в феврале 1992 года они
объявили со страниц газеты о создании собственного отдела журналистских
расследований, после чего начали выдавать чрезвычайно любопытные
материалы; о странных событиях, предшествовавших пожару в гостинице
"Ленинград" зимой 1990 года, в результате которого погибли несколько
десятков человек, о загадочной смерти некоего депутата Ленсовета,
лоббировавшего интересы СП "Эрмитаж" и даже заключавшего какие-то договоры
с японцами на проведение эксклюзивных выставок, об обстоятельствах
"покушения" (на деле оказавшегося инсценировкой) на известного питерского
телерепортера...
   Особо зацепила Юрия Александровича серия публикаций, посвященных
антикварному салону "Русская старина" и его владельцу Виталию Витальевичу
Амберу, фактически монополизировавшему в Питере сферу торговли
антиквариатом... Журналистам удалось раскопать такие факты из темной
биографии Амбера, о которых даже Барон не знал, однако старик и без этих
подробностей хорошо представлял себе вес Виталия Витальевича в империи
Витьки Антибиотика, о котором, судя по всему, газетчики даже не слыхали.
   Юрий Александрович читал статьи о хозяине "Русской старины" со
смешанным чувством симпатии к авторам и удивления их наивностью: ребята
явно не понимали, с каким огнем решили поиграть, наезжали они на Амбера
плотно и били по болевым точкам; в истории создания антикварного салона
было очень много того, что в любой цивилизованной стране можно было бы
однозначно назвать проявлениями коррупции со стороны городских властей (а
также некоторых очень высоких московских чиновников), но, как известно, в
России коррупция не существовала в принципе, ей не было дано
законодательного определения, а потому и ответственность за нее не
предусматривалась... В новой, демократической России коррупция оставалась
лишь хлестким газетным термином, не более того...
   Тем не менее публикации все-таки нанесли Амберу ощутимый удар - вряд ли
Виталий Витальевич был в восторге от обнародования кое-каких своих
связей,- наводили на размышления и выстроенные в единую логическую цепочку
печальные факты из биографий конкурентов "Русской старины" - с этими
конкурентами как-то разом начали приключаться несчастья: один сел в
тюрьму, другой погиб в автокатастрофе, третьего изувечили в подъезде
пьяные хулиганы, у четвертого сгорела дотла дача, пятый покончил жизнь
самоубийством, а шестой и вовсе бесследно пропал. Доказать, что за всеми
этими случайно совпавшими в одном временном отрезке печальными событиями
стоит Амбер, журналисты, конечно, не могли, но они, кстати говоря, и не
пытались этого сделать, видимо, понимая, что для умного человека грамотно
поставленный вопрос может быть гораздо важнее ответа...
   Барон решил, что к тем, кто не побоялся сцепиться с Виталием
Витальевичем, стоит присмотреться. Барон предполагал, что газетчики могли
не знать о тесной связи Амбера с Антибиотиком и именно поэтому
недооценивали опасности, но ведь они отлично видели уровень
покровительства антикварщику, поднимавшийся до самой вершины питерской
мэрии,- ребята сами об этом писали, стало быть, понимали, гнев чиновников
какого калибра неизбежно навлекают на себя... Да и о несчастьях,
случившихся с конкурентами "Русской старины", журналисты упомянули явно не
случайно.
   Рисковые ребята...
   Юрий Александрович отложил в сторону пачку газет и прикрыл веки, давая
отдых глазам. Со стороны могло показаться, что старик уснул, на самом же
деле его мозг напряженно работал. Барон чувствовал, что близок к успешному
завершению своих поисков, теперь самым важным было сделать правильный
выбор внутри пятерки, бросившей вызов Мореману, а именно под такой кличкой
знали Виталия Витальевича в очень узком кругу, в который входил когда-то
давно и Юрий Александрович... Старик и сам не заметил, как его вдруг
унесло от проблем насущных в далекое прошлое...
   Виталий Амбер попал в поле зрения Барона в 1972 году - тогда будущий
респектабельный бизнесмен и владелец "Русской старины" работал скромным
администратором пивбара "Рубин", располагавшегося в самом центре
Ленинграда, всего в двух шагах от Невского проспекта. Амберу не было еще и
тридцати, а о нем уже поговаривали как о человеке серьезном и
рассудительном. Никто точно не знал, как он, уроженец Горького, оказался в
Ленинграде... А прошлое Виталия Витальевича было достаточно необычным.
   Амбер окончил в свое время военно-морское училище в Баку, получил
офицерские погоны и служил несколько лет на Северном флоте, дорос до
капитан-лейтенанта, а потом его едва не отдали под трибунал - вроде
какие-то автоматы с патронами куда-то пропали или что-то в этом роде...
   Срок Виталий Витальевич умудрился не получить, но с военной карьерой и
партбилетом ему пришлось проститься навсегда... Видимо, устроиться на
теплое место в центровой питерский пивбар Амберу помогли некие
благодетели, оценившие молчание каплея во время следствия, проводившегося
военной прокуратурой: Виталий Витальевич никого не сдал, упорно держался
версии о халатности и вообще оказался крепким орешком, хотя и кололи его
со всей принятой в те годы пролетарской решительностью...
   На новом месте Мореман (такую кликуху дали Амберу в связи с его
военно-морским прошлым) освоился быстро, а освоившись, понял, что на
отстое пены и недоливе пива трудящимся можно, конечно, хорошие деньги
делать, но по-настоящему богатым не станешь - слишком со многими делиться
надо...
   Виталий Витальевич был с молодости человеком общительным и контактным,
неплохим психологом, а в пивную забредали разные люди, попадались иногда и
такие, которые заманчивые сделки предлагали...
   В общем, начал Мореман потихоньку-полегоньку краденое скупать, при
этом, кстати, предпочтение отдавал как раз антикварным вещичкам...
Пользовался его услугами пару раз и Барон, но зарекся вскоре - не нравился
Юрию Александровичу Виталий: слишком уж жаден был, и глаза у него все
время как-то нехорошо щурились. Такой прищур Михеев у профессиональных
убийц встречал - они на любого человека смотрят оценивающе, подсознательно
прикидывая, как ловчее завалить можно было бы...
   Ну и еще одно обстоятельство насторожило Барона: шепнули ему знакомые,
что в "Рубин" частенько стал наведываться Витька Антибиотик, и не раз, не
два видели его о чем-то беседующим с Мореманом... Юрий Александрович
быстро сделал необходимые выводы и посчитал амберовский канал сброса
"хабара" для себя закрытым навсегда... Кстати, Мореман был, пожалуй,
единственным перекупщиком в городе, у которого ворованный антиквариат
исчезал, как в "черную дыру" - даже Михеев не смог вычислить заказчиков
Амбера... Только слухи какие-то туманные ходили: мол, два канала у
Виталия, и оба - круче некуда. По одному товар за кордон уходит, а по
другому - в квартиры больших начальников, причем не только питерских, но и
московских...
   А перед самой посадкой Барона в семьдесят восьмом году случилась в
Питере и вовсе мутная история: прибыли в город гастролеры свердловские и
сделали крупную работу - обнесли под ноль хату одного
барыги-макулатурщика...
   Барыга этот неплохо Барона знал, к нему и кинулся за помощью. Юрий
Александрович вписался, начал свое дознание проводить и вышел-таки на
свердловчан, однако опоздал немного - вся троица залетных была кем-то
зарезана на снимавшейся ими квартире, причем ни денег, ни товара при
покойниках не было... А один верный человек шепнул Барону, что
свердловчан, мол, незадолго до смерти их лютой видели в "Рубине"... Больше
Юрий Александрович ничего раскрутить не успел, сам на зону ушел, но почти
стопроцентно был уверен, что следы к Амберу вели...
   Когда старик вернулся, Мореман уже заведовал всей пивной, а вышибалой
на воротах стоял у него, кстати, Валера Ледогоров, получивший позже
погоняло Бабуин... Странно, что все милицейские чистки и даже знаменитое
андроповское наступление на теневой капитал никак Виталия Витальевича не
задели, наоборот - Амбер явно процветал, открыл в "Рубине" отдельные
кабинетики для нужных людей: там паслись и начальники из местного РУВД, и
крупные торгаши, и даже чиновники из исполкома. Мореман принимал всех их
радушно, потчевал от души кого надо, сувенирчиками одаривал, а особо
нагрузившихся развозили по домам на машинах... Не иначе как появился у
Виталия какой-то высокий покровитель, вот только кто? Антибиотик-то в то
время еще в Пушкине отсиживался, лишний раз в Питер нос сунуть боялся...
   Барон из любопытства начал наводить справки и моремановского
ангела-хранителя вычислил довольно быстро - им оказался не кто-нибудь, а
один из секретарей горкома партии, Максимилиан Юрьевич Шерстобитов, причем
самое удивительное заключалось в том, что еще несколько лет назад этот
Шерстобитов имел репутацию кристально чистого и честного человека, а потом
мужика вдруг словно подменили, и никто не мог понять, что же с ним
случилось...
   А случилась-то с Максимилианом Юрьевичем история поганая, хотя и вполне
банальная. Однажды позвонила ему на работу жена вся в истерике, сообщила,
что какие-то злодеи ограбили их квартиру, а ее саму, связав, бросили в
ванной, и два часа она освобождалась от веревок, потом ломала замок...
   Максимилиан Юрьевич немедленно вызвал милицию и поехал домой - там
большие начальники с генеральскими звездами долго вздыхали и охали,
заверяли, что найдут злодеев. Супруга Максимилиана Юрьевича рассказала,
что пошла к мусоропроводу на лестничной клетке ведро выносить, а когда
возвращалась к квартире, тут-то и накинулись на нее злоумышленники...
Шерстобитова рассказывала все очень искренне, чувствовалось, что женщина
перенесла сильный стресс, а все начальники только цокали языками и так же
искренне сопереживали ей... Все испортил какой-то молодой сыскарь, невесть
как затесавшийся среди солидных людей, Максимилиан Юрьевич запомнил его
надолго, парня звали Никитой Кудасовым. Этот Никита не охал и не причитал,
он внимательно осмотрел квартиру, а потом, вместе со всеми внимательно
выслушав хозяйку, вдруг спросил негромко:
   - Вот вы говорите, что ходили мусор выносить, а почему же тогда ведро
на кухне полное? Когда новый мусор-то собраться успел?
   Начальники сразу зашикали на бестактного сыскаря, а хозяйка,
смешавшись, вдруг понесла какую-то ерунду про то, что у них, мол, в
квартире два мусорных ведра было. Шерстобитов прекрасно знал, что это
ложь, увидел он и явный испуг в глазах жены... Других вопросов Кудасову
задать не позволили - полковники с генералами быстро оттеснили парня в
прихожую, да и сам Максимилиан Юрьевич высказал пожелание побыть в
квартире одному - отдохнуть после всех обрушившихся на него переживаний...
   Когда все ушли, Шерстобитов взялся за супругу всерьез и, кивнув на
полное мусорное ведро, потребовал объяснений. Верная спутница жизни
залилась слезами и рассказала, что на самом деле никакого мусора она не
выносила, просто позвонили в дверь, она и открыла, позабыв набросить
цепочку; и в квартиру ворвались два здоровенных кавказца, которые сначала
изнасиловали ее, а потом связали и бросили в ванной... Мадам Шерстобитова,
рыдая, повторяла, что для нее,- никогда в жизни не изменявшей своему мужу,
все случившееся оказалось настолько страшным, что она побоялась говорить
правду...
   Максимилиан Юрьевич так ошалел, что, забыв про телефон, бросился по
лестнице за ушедшими милицейскими чинами и, выбегая из подъезда,
столкнулся с соседкой, старой большевичкой Марией Сергеевной Никольской,
которая жизнерадостно поздравила партийного работника с приездом гостей.
   - Каких гостей? - не понял Шерстобитов, и Никольская охотно пояснила:
   - Ну как же - утром супруга ваша, Максимилиан Юрьевич, с двумя
хлопчиками в подъезд заходила, сказала, что родственники ваши... Откуда же
они будут? Уж больно чернявенькие оба...
   Шерстобитов сник и уже не торопился бежать за милиционерами, он
вернулся в квартиру и долго бил супругу, пока не выбил из нее признание:
мадам, оказывается, просто решила поразвлечься с какими-то горцами, с
которыми случайно познакомилась в Пассаже. А они, мерзавцы, еще и квартиру
ограбили... Нет, разумеется, товарищ Шерстобитова изворачивалась и врала
до последнего и все напирала на то, что кавказцы, дескать, учинили насилие
абсолютно против ее воли, но Максимилиану Юрьевичу было уже все ясно. Ему
казалось, что от позора и стыда у него остановится сердце...
   Шерстобитов не помня себя выскочил из квартиры и пошел по улице куда
глаза глядят... А куда могут глядеть глаза русского человека (пусть даже и
ответственного партийца), поймавшего на наглом блядстве собственную
благоверную? Естественно, только в сторону кабака. Ближайшим же кабаком
был как раз пивной бар "Рубин"... Через час Максимилиан Юрьевич, уже
вдребезги пьяный, сидел, погрузив локоть в тарелку с рыбьей чешуей, в
компании весьма странных личностей, смотрел пустыми глазами куда-то в
стенку, периодически отхлебывая из кружки безвкусное пиво, и тупо повторял
вслух:
   - Я убью эту суку...
   На беду Шерстобитова, в "Рубине" нашлись люди, узнавшие секретаря
горкома, кто-то шепнул пару слов Амберу, ну а Виталий Витальевич, конечно,
упустить такой шанс просто не мог Максимилиана Юрьевича бережно взяли под
локотки мрачные шкафообразные мордовороты, быстро переместившие тело
секретаря горкома в подсобку. Там Шерстобитову участливо налили полстакана
коньяка, приняв который партийный работник почувствовал наконец
облегчение, заплакал навзрыд на груди у какого-то грузчика и погрузился в
блаженное забытье...
   Амбер лично раздел Максимилиана Юрьевича и уложил в расстеленную на
диване в кабинетике постель, потом вызвонил в бар пятнадцатилетнюю
проститутку Ленку Зубастика и, подложив ее голенькую к товарищу
Шерстобитову, отщелкал фотоаппаратом несколько кадров... Виталия
Витальевича всего колотило, он понимал, что сделал только что самую
крупную и, пожалуй, самую рисковую ставку в своей жизни: либо Максимилиан
Юрьевич сломается окончательно и станет ангелом-хранителем для Амбера и
его друзей, либо раздавит и уничтожит того, кто попытается его
шантажировать...
   Все оказалось одновременно и проще, и сложнее - жизнь выдвинула третий
вариант. Шерстобитов не сломался, но покровителем Моремана стал...
   Проснувшемуся поутру в объятиях Зубастика Максимилиану Юрьевичу не
понадобилось показывать никаких компрометирующих фотографий - секретарь
горкома посмотрел на Виталия с умной усмешкой в глазах и сам сформулировал
условия дальнейшего партнерства: Амбер действительно становится фигурой
неприкосновенной, но лишь до той поры, пока не начнет своевольничать и не
попытается надавить на своего опекуна, а если попытается - то пожалеет о
такой попытке...
   Мореман, конечно, принял правила игры и тем самым предопределил успех
своей дальнейшей карьеры...
   Когда партийные времена закончились. Шерстобитов не выпал за борт, а
занял уютное кресло руководителя одного из комитетов новой,
демократической мэрии Санкт-Петербурга. И именно Максимилиан Юрьевич помог
Амберу выйти из антикварного подполья, зарегистрировать фирму "Русская
старина" и стать в Питере фактическим монополистом в вопросах легальной
торговли предметами искусства и старины... Понимал ли Шерстобитов, что
заключил сделку с дьяволом? Наверное, понимал... Но ни разу не пытался
ничего изменить, иногда казалось, что Максимилиан Юрьевич делал все словно
назло себе - прежнему, он будто куражился сам над собой, топтал
собственное прошлое с каким-то мазохистским удовольствием, с каким-то
мрачным торжеством...
   Прошло время, и Мореман познакомил Шерстобитова с Антибиотиком...
   Барон, конечно, всех этих подробностей знать не мог, но вес и
возможности Моремана представлял хорошо... Старик подумал о том, что
именно так и возникают настоящие мафиозные семьи - через контакты
профессиональных государственных чиновников и профессиональных
уголовников... И самое страшное в такой семье то, что она стоит вне
государственного закона и вне закона воровского, который запрещал
контактировать на уровне доли с представителями власти... Семья
вырабатывала свой собственный закон, свои сучьи понятия - и одновременно
использовала законы и государственный, и воровской... С точки зрения
Барона, это было жутко, потому что порождало беспредел: его не могла
избежать организация, идейную основу которой составили ссученность,
беспринципность и предательство во имя власти и денег...
   Юрий Александрович очнулся от своих невеселых дум и воспоминаний и
сосредоточился на более насущном вопросе - из пятерки расследователей
нужно было выбрать одного. Кого?
   Барон принялся листать подшивку дальше и вдруг наткнулся на несколько
тематических, точнее бенефисных, номеров газеты, каждый из которых был
подготовлен одним из расследователей. В таком авторском выпуске
публиковалась фотография журналиста, готовившего номер, а также его
биография и большой сольный материал.. Больше всего Барона заинтересовал
выпуск, сделанный неким Андреем Серегиным, потому что его бенефисный
материал был посвящен достаточно любопытной теме - журналист вытаскивал за
ушко да на солнышко ссученного мента, капитана уголовного розыска
Дементьева. В обязанности этого капитана входило оперативное перекрытие
некоторых точек в Выборгском районе, где могла происходить торговля
крадеными вещами, в том числе в зону внимания Дементьева попадал и
комок-скупка [Комок - комиссионный магазин (жарг.)] на проспекте Карла
Маркса, куда стремительно нищавшие граждане несли оставшееся у них золото.
   У скупки всегда толпились очереди, и этим пользовались спекулянты,
норовившие приобрести золотишко по еще более низкой цене... Простаков
иногда кидали, но, как правило, "золотые экипажи" старались все же
работать честно, если это слово вообще применимо к такой ситуации.
   Так вот, этот оперок Дементьев решил отодвинуть от сладкого места
спекулянтов и сам встал на закупку золотишка - ничтоже сумнящеся
приобретал колечки, цепочки, сережки и прочую радость... Спекулянты,
отлученные от кормушки, естественно, возмутились таким беспределом со
стороны мента - ну и куда им было идти жаловаться Не в милицию же... Они
обратились в газету, попали как раз на Серегина, а этот парень разработал
целую операцию - спекулянты дали ему пару золотых вещичек, журналист взял
с собой фотографа и двух свидетелей, пошел к скупке, выдал себя за
обычного клиента и стал ждать, клюнет ли Дементьев. Капитан клюнул. Увидев
перспективного клиента, опер начал уговаривать его продать золотишко, не
теряя времени на стояние в очереди... Серегин поломался для виду, а потом
согласился. Сделка произошла прямо на улице: видимо, Дементьев чувствовал
себя в полной безопасности и никаких подвохов не ожидал... Сидевший в
засаде фотограф зафиксировал всю сцену на пленку, а два свидетеля
наблюдали за куплей-продажей с разных точек. Фотографии
капитана-покупателя и журналиста-продавца были опубликованы на первой
полосе газеты с соответствующими комментариями...
   Барону такой подход к вопросу очень понравился: если ты мент, так будь
любезен быть ментом, а не торгашом... Или - снимай погоны к чертовой
матери! Хуже нет тех, которые и нашим, и вашим. Так что, с точки зрения
вора, подловили оперка поделом, вдобавок подловили грамотно, к тому же
журналист этот, Серегин, не побоялся себя подставить - на него ведь
наверняка и у Дементьева этого, и у начальников милицейских (за честь
мундира радеющих) ба-альшой зуб вырос... К тому же наверняка нашлись и
такие, кто начал предъявлять газетчику, что он, мол, фактически выступил в
защиту спекулянтов-золотоносов, хотя их-то Серегин как раз и не защищал, а
просто воспользовался полученной от них информацией, которую к тому же
проверил лично... А информация - она информация и есть, она не бывает
лишней, и главный ее критерий - это как раз достоверность, а вовсе не
партийность или нравственная чистота источника...
   Юрий Александрович внимательно рассмотрел на этих снимках-фотографиях
фигуру и лицо Серегина, и парень ему понравился: фигура спортивная, лицо
мужское, жесткое... А судя по статьям, у парня и с головой, и с логикой
все в порядке. И с ментами поцапаться не боится...
   Старик несколько раз прочитал опубликованную в газете краткую
биографическую справку. Оказалось, что Серегин в журналистике совсем
недавно, до июля 1991 года был офицером, военным переводчиком арабского
языка и служил в странах Ближнего Востока... Биография у парня была, судя
по всему, достаточно "веселой" - в справке упоминалось, что он
восемнадцать раз прыгал с парашютом, имел пару наград, два ранения и
контузию... К тому же когда-то Серегин был мастером спорта по дзюдо. Все
это Барону чрезвычайно понравилось, и он понял, что подходящую кандидатуру
нашел...
   Конечно, радоваться было еще рано, на человека нужно сначала
посмотреть, послушать его, попробовать разными вопросами с подковырками,
снять реакцию и только потом уже можно будет решать - довериться ему или
нет... И все-таки Михеев почувствовал огромное облегчение - он знает, кого
назвать Колбасову... Облегчение было настолько сильным, что Юрий
Александрович даже не заметил, как уснул прямо на пачке газет, которые
перелистывал полулежа на койке... Старик проспал глубоко и спокойно
несколько часов - он был в такой уважухе, что другие зэки не осмелились
тревожить его сон даже для того, чтобы вытащить из-под него смятые
газеты...
   Под вечер Барона все-таки разбудили - в больницу заявился Колбасов,
который срочно требовал к себе Михеева на разговор. Юрий Александрович
пошел на эту встречу отдохнувший и собранный, он знал, что дело идет к
финалу, и концентрировался для решительного броска.
   Старик отметил, что ведут его не в оперскую часть, а во врачебный
кабинет, и усмехнулся, поняв, что Колбасов боится утечки информации на
сторону.
   Известное дело, в оперчасти ушей на стенах - как тараканов на
солдатской кухне, все друг друга контролируют, кто же в таких кабинетах о
сокровенном говорить начнет?
   Владимир Николаевич явно волновался. Увидев Барона, он засуетился,
подскочил к старику, отечески хлопнул по плечу, потом отбежал к
зарешеченному окошку, потом начал шарить сигареты по карманам - в общем,
сделал массу лишних и ненужных движений, выдававших его нервное напряжение.
   - Ну что, Михеев? Как ты? Выглядишь - так просто огурцом...
   Юрий Александрович кивнул и усмехнулся:
   - Вашими молитвами, начальник...
   Повисла пауза, которая, впрочем, была недолгой - Колбасову настолько не
терпелось, что он, казалось, поглупел и стал забывать простейшие оперские
аксиомы: противнику никогда нельзя показывать своей большой личной
заинтересованности в чем-либо, потому что тем самым показываешь свое
уязвимое место, ахиллесову пяту, подставляешь.. Но Ващанов так накачал
Владимира Николаевича, что ему уже было не до красивых психологических игр.
   Впрочем, Барон о Ващанове ничего не знал, но то, что кто-то Колбасова
теребит сверху, было видно невооруженным глазом...
   - Ну так что, Саныч, начитался газеток-то? Кормят нормально? Мы все
свои обязательства выполнили.- Опер с усилием сглотнул слюну; видно было,
с каким напряжением движется кадык по горлу.- Теперь дело за тобой... Ну...
   Куда ты картину-то запрятал?
   Юрий Александрович не спеша уселся на стул, закинув ногу на ногу, и,
отметив про себя, что Колбасов впервые обратился к нему по отчеству,
сказал:
   - Кормят неплохо и врачи хорошие... Газетки я посмотрел, спасибо...
   - Ну так "Эгина"-то где, "Эгина"?
   - Опять вы торопитесь, начальник,- улыбнулся старик.- А куда вам
спешить - у вас еще вся жизнь впереди... Это вот мне надо спешить - потому
что я, как Хрущев когда-то сказал, уже с ярмарки еду. И почти доехал уже...
   - При чем тут Хрущев? - начал заводиться Колбасов.- Что ты мне зубы
заговариваешь? Где картина?!
   - Вы меня извините, начальник,- покачал головой Барон,- но я хоть и
старый совсем стал, а разговор наш последний хорошо помню... И не было меж
нами такого уговору, чтобы я за больничку и газеты вам картину сдавал...
Дело было не так. Речь шла о том, что если вы со своей стороны два этих
пустяка для меня делаете, то мы разговор продолжим, нет - закрываем тему
навсегда... Я за свои слова всегда ответить мог, поэтому разговаривать на
интересующую вас тему готов...
   Колбасов несколько раз прокатил желваки по скулам и, сунув руки в
карманы брюк, начал говорить негромко, но с явной угрозой:
   - Слушай, Михеев... Хватит ваньку валять! Давай лучше по-хорошему и
по-честному! Больница - она ведь очень быстро опять в Кресты превратиться
может... И пойдешь в крытку как симулянт, понял?! Не надо со мной шутить!
   Не советую!!
   - А я вовсе и не шучу,- пожал плечами Юрий Александрович.- С чего вы
взяли, начальник? "Эгина" вам нужна? Нужна... Я это понял. Тайник мой я
вам назову - найдете его быстро, он недалеко от Питера, из центра на
машине за час доехать можно...
   - Где? - подался вперед Владимир Николаевич, горящий взгляд которого
показывал, что он не только ехать - на своих двоих бежать туда готов.
   - В надежном месте,- спокойно ответил старик.- И я вам его назову.
Только у меня два условия.
   - Какие? - Колбасов нервно облизнул усы и ощерился.- Ты, Михеев,
надеюсь, понимаешь, что я не Господь Бог и не...
   - Не волнуйтесь, начальник,- махнул рукой Барон,- Я не собираюсь
выставлять вам что-то невыполнимое. Все реально и конкретно. При желании в
три дня управиться можно... А желание у вас, по-моему, есть, не так ли?
   - Так ли, так ли,- раздраженно кивнул опер.- Чего ты хочешь? Говори, не
тяни кота за яйца.
   - Первое.- Юрий Александрович устроился на стуле поудобнее и сцепил
пальцы на колене.- Дело мое вы закрываете вчистую и меня выпускаете...
   - Слушай, ну что мы воду в ступе толчем?! - Колбасов от возмущения даже
чуть не подпрыгнул на месте.- Я ж тебе уже говорил: сдашь "Эгину" -
считай, что ты на воле... Ты что, мне не веришь?
   - Вера - это нравственная категория, начальник,- уклончиво ответил
Барон.- Не будем об этом. По-всякому бывает. Одно дело, когда интерес в
человеке есть - тогда ему и горы золотые пообещать можно, а когда интерес
удовлетворен - тогда у многих память слабеет...
   - Да я...- начал было Колбасов, но старик перебил его:
   - Так вот, чтобы память вас не подвела, я хочу о себе статью в газете
увидеть. Большую статью. Скажем, это может быть интервью или очерк там...
В конце концов, жизнь у меня была долгая и интересная, почему бы про меня
и не написать? У нас в газетах про каких только мудаков не пишут, что
плохого будет, если о нормальном человеке расскажут?
   - Это ты-то нормальный?! - Колбасов явно развеселился и даже хлопнул
себя ладонями по ляжкам.- Михеев, ты же вор! Что про тебя писать?
   - Профессия может быть какой угодно,- упрямо сжал губы Барон.- Важно -
какой человек... А мне никто никогда никакого блядства предъявить не мог...
   Что же касается рода моих занятий, то я вам так скажу, начальник: дело
мое было поинтереснее многих, а нравственных аспектов мы затрагивать не
будем... У нас самые главные воры наверху сидят, и вы это не хуже меня
знаете. А я никогда ни одной копейки у простого труженика не взял. Да и
насосы, что от меня пострадали, ненадолго беднели...
   Опер фыркнул и покрутил головой.
   - Ага, тебя послушать, так ты у нас прям Робин Гуд какой-то... Тебе
что, славы захотелось? Ну ты даешь, Саныч, ей-богу, не ожидал...
   Юрий Александрович с удовлетворением отметил, что первая реакция
Колбасова на просьбу о встрече с журналистом была вполне положительной,
опер явно не заподозрил подвоха, он просто потешался над "тщеславным"
старым вором, и Барон решил ему немного подыграть: скроил
труднопередаваемое выражение на лице, дескать, задела за живое насмешка:
   - Славы или не славы, а и мне есть что рассказать людям... Мне жить-то
осталось... Могу я напоследок хоть память о себе оставить?
   - На нас небось жаловаться будешь?..- Владимир Николаевич заломил бровь
и прищурился.- Дескать, менты поганые тебя, невинного, в темницу заточили?
На помощь прессы надеешься?
   Юрий Александрович вздернул подбородок и сузил глаза.
   - Я всю жизнь надеялся только на самого себя! И жаловаться тоже не в
моих привычках, с кем надо - сам разбирался, начальничек...
   Желтоватые стариковские глаза смотрели на опера так люто, что Колбасов
вдруг с удивлением ощутил легкую дрожь, пробежавшую вдоль хребта. Владимир
Николаевич повел плечами, стряхивая наваждение (показалось ему на
мгновение, что дикий лесной зверь-оборотень на него глядит), и с
неестественным смешком спросил:
   - Да ты никак грозишься, Михеев?
   - Куда мне...- опустил взгляд в пол Барон. Перед опером снова сидел
усталый, больной старик. Чего такого бояться: ткни его кулаком посильнее -
развалится... Вор зашелся в кашле и только через минуту, когда жуткий
клекот в его груди унялся, смог продолжить разговор.- Так вот - я даю
большое интервью, расскажу, как оно интересно в лагерях сидеть было... А
потом вы, начальничек, тоже пару слов про меня журналисту скажете...
   - Каких слов? - удивился Колбасов.
   - Самых обыкновенных,- усмехнулся Юрий Александрович.- Скажите, что я
действительно старый вор, неоднократно судимый, особо опасный рецидивист,
ну и прочую бодягу, не мне вас учить... А в конце добавите, что на этот
раз Барон залетел в тюрьму ну не то чтобы случайно, но, так сказать, не
окончательно... Что вина моя не доказана и что, вполне возможно, доказана
не будет, потому что много спорных моментов... И что любого другого
человека при имевших место обстоятельствах никто задерживать, а уж тем
более арестовывать не стал бы... Что меня закрыли с учетом биографии и в
связи с отсутствием питерской прописки - следователь при таком раскладе
никак не мог меня на подписку о невыезде посадить... И что есть информация
о том, что я все-таки завязал и в последний год по крайней мере жизнь веду
тихую и добропорядочную. В общем, что-нибудь в этом роде... И вот если вы
это скажете, начальник, и если статью в газете напечатают - вот тогда я
вам и назову свой отстойничек... Потому что у меня тогда больше гарантий
будет, что вы свои обещания насчет воли выполните... Вот так. Как придете
ко мне утром с газеткой, в которой статья про меня, так я вам и называю
место...
   Владимир Николаевич выслушал старика молча, потом удивленно покрутил
головой и даже присвистнул.
   - А ты, оказывается, комбинатор, дедуля... Вон чего выдумал... Не
ожидал...
   - Не дурнее других.- Барон упрямо поджал губы и продолжил: - Да, и с
любым, с первым попавшимся журналистом я разговаривать не буду...
   - Ну, естественно,- ернически развел руки Колбасов.- Ты же у нас особа
коронованная... Прикажете из Москвы для интервью с вами товарища Познера
высвистать, ваше величество?
   - Познер мне без надобности,- буркнул Юрий Александрович.- Он на
телевидении работает, а не в газете... А я буду говорить с Андреем
Серегиным. Этот наш, питерский...
   - Ага,- кивнул Колбасов.- С Серегиным, значит... А почему именно с
Серегиным?
   - Да просто нравится мне, как парень пишет,- пожал плечами Барон.-
Просто, доходчиво... Жаль только, слишком много на веру принимает из того,
что ему ваше начальство рассказывает... Но, в принципе, по сравнению с
остальными - вполне ничего... По крайней мере, мне кажется, этот Серегин
поймет, что я ему хочу рассказать, и не переврет потом в своей газетке...
   Колбасов задумался и прошелся несколько раз туда-сюда по тесному
кабинету.
   Наконец, как следует обсосав верхнюю губу, он снова повернулся к
старику.
   - М-да, Михеев, удивил ты меня, не скрою... Я уж думал, что на этой
работе совсем удивляться разучился, а вот поди ж ты... Спасибо, дедуля,
что хоть не об издании твоих мемуаров в двух томах вопрос ставишь...
Слушай, а если этот Серегин сам не захочет с тобой встречаться?
   - А чего это ему не хотеть? - удивился Барон.- Я что-то не слыхал, чтоб
кто-то из нас, законников, интервью в газеты давал... У нас это не
принято...
   - Вот и я про такое не слышал,- ввернул Владимир Николаевич и хитро
прищурился.- Понятия нарушаешь, а, Саныч?
   Юрий Александрович сделал вид, что не обратил на насмешку внимания, и
продолжил:
   - Стало быть, для понимающего журналиста интервью с таким, как я, это
что-то вроде сенсации будет...
   Колбасов не выдержал и фыркнул - похоже, старик действительно начал
впадать в маразм, проявляющийся в виде мании величия. Однако заметив, как
потемнело лицо вора, поспешил исправить допущенную бестактность:
   - Все-все-все, молчу-молчу... Ладно тебе, Михеев, не надувайся... Пока
обещать ничего не буду, но... Пожалуй, попробую уговорить этого Серегина...
   Слушай, а если он, к примеру, болеет сейчас?
   - Если болеет, подождем, пока выздоровеет,- упрямо ответил старик.- Он
парень молодой, с чего ему болеть-то...
   Колбасов еще немного пожевал губу в раздумье, потом решительно кивнул:
   - Лады! Постараюсь все устроить... Только смотри, Барон, этот уговор у
нас - окончательный... Вздумаешь потом динаму включить - сильно
пожалеешь...
   - Опять вы меня пугаете, начальник,- досадливо скривил губы Юрий
Александрович.- Лишнее это. Я вам уже все сказал. Чего порожняк гонять-то?
   Владимир Николаевич хмыкнул и пошел к выходу из кабинета.
   - Жди, Михеев. Завтра-послезавтра я тебе ответ дам... Чем быстрее с
этой историей покончим, тем лучше будет. Для всех. Ну, пока! Сейчас тебя
выведут - лежи, набирайся сил перед встречей с прессой, звезда ты наша...
   Не удержался все-таки Колбасов, подпустил еще одну шпильку на прощание.
Уж больно у него настроение хорошее было. По всему выходило, что дело с
этой чертовой "Эгиной" к концу идет. Остановившись в дверях, опер, перед
тем как выйти из кабинета, покрутил головой и коротко хекнул - в точности
как товарищ Сухов из "Белого солнца пустыни"...
   А Барон, оставшись один, в изнеможении откинулся на спинку стула -
дорого дался ему этот спектакль, почти все силы высосал... Лишь бы мусора
поверили в то, что он всего двух зайцев убить хочет - подстраховаться и
тщеславие свое старческое потешить... Лишь бы не просчитали третьего.
   * * *
   Опасения Юрия Александровича были не напрасными - Ващанов, выслушав
доклад Колбасова, не спешил разделить победно-радостное настроение опера.
Желание Михеева встретиться с Андреем Серегиным подполковника насторожило,
хотя Владимир Николаевич и убеждал шефа, что никаких подвохов тут нет,
старик, мол, просто страхуется и покрасоваться хочет напоследок...
Геннадий Петрович долго размышлял, прикидывал различные варианты, но все
же начал склоняться к тому, что Колбасов прав. Первый заместитель
начальника ОРБ кивнул оперу и усмехнулся:
   - Возможно, все так и есть... Значит, ты, Володя, полагаешь, что
дедушке просто славы захотелось?
   Может быть, может быть... Сейчас кто только в прессу не лезет со своими
откровениями... И этот туда же... Тоже мне - Диоген из бочки. Мыслитель,
понимаешь...
   - Ага,- подхватил иронию начальника Владимир Николаевич.- Жан-Жак Руссо!
   Только отечественного розлива...
   Офицеры поулыбались друг другу, но потом Ващанов закурил и снова стал
серьезным.
   - Все равно нужно как следует проверить этого Серегина - мало ли, вдруг
он где-то с Михеевым пересекался... Вообще надо в его биографии
покопаться, связи высветить... Это в любом случае лишним не будет. Я
кое-что читал из творчества Серегина...
   - И как это у вас, Геннадий Петрович, времени на все хватает? - с
восхищенным удивлением округлил глаза Колбасов.- У меня до газет ну никак
руки не доходят... Только когда вот подшивки проверял - полистал...
   Подполковник покровительственно улыбнулся и пояснил:
   - Руководителю, Вова, положено все эти заметки читать, чтобы в курсе
быть.
   Я тебе по секрету скажу, что у нас сейчас даже генералы часто из газет
информацию черпают... И есть такие, которые газетчикам верят больше, чем
нашим внутренним справкам и отчетам... Они же там, наверху, скорее не
менты уже, а политики... А для политика газета важнее служебного документа.
   - Не может быть! - изумился Колбасов.
   - Правда-правда,- заверил Ващанов.- Вот и мне приходится все эти
газетенки просматривать, чтобы обстановку чувствовать... Так вот Серегин
этот...
   Скользкая довольно фигура... Носится по городу, с бандитами
встречается, пытается от них информацию сосать... Неоднозначно все это.
Есть, кстати, мнение, что он просто кое-кому из братков рекламу делает...
Понимаешь? Чем страшнее он какую-нибудь бригаду или группировку распишет,
тем проще им потом на бизнесменов наезжать. Слава впереди бежит, барыги
уже заранее боятся... Так что к этому мальчику нужно повнимательнее
присмотреться...
   Барон ведь его неспроста выбрал, он специально газетки-то листал,
приценивался, так сказать... И из всех журналистов выбрал именно Серегина!
   Это ведь симптом, Володя... Михеев - вор со всеми вытекающими... А если
вору нравится, что и как пишет журналист, это, я тебе скажу, очень
странно... Наводит на определенные размышления... Так что давай торопиться
не будем, чтобы все не испортить напоследок, газетчика этого проверь как
следует. Пары дней тебе хватит?.. Ну вот, действуй. А потом уже и
окончательное решение примем...
   Через два дня Колбасов докладывал Ващанову все, что ему удалось узнать
о журналисте Серегине:
   - Как вы и предполагали, Геннадий Петрович, паренек действительно
непростой. Во-первых, он никакой не Серегин - это его газетный псевдоним.
   На самом деле он Обнорский Андрей Викторович, шестьдесят третьего года
рождения, Ленинград, в восемьдесят шестом закончил восточный факультет
ЛГУ, по специальности - историк-арабист.
   - Ишь ты! - удивился Ващанов.- А чего это его в журналистику понесло?
   - Сложно сказать,- пожал плечами Владимир Николаевич.- У него в
биографии довольно много туманного... С восемьдесят четвертого года он
работал военным переводчиком, был в Южном Йемене, в Ливии, прошел
специальное обучение... В прошлом мастер спорта по дзюдо, чемпион
университета, неоднократный призер на чемпионатах города. В Ленинграде с
восемьдесят четвертого почти не бывал, только с октября восемьдесят пятого
по июнь восемьдесят шестого доучивался после командировки в Йемен - пятый
курс заканчивал... А потом вплоть до июня девяносто первого только во
время отпусков наезжал... Так что по линии Михеева все чисто, они просто
физически не могли нигде пересечься, да и времени для этого у них не
было... И интереса. Конечно, полностью исключить какой-то случайный
контакт нельзя, но его вероятность чрезвычайно мала... Что еще? Капитан
запаса, так... Несколько приводов в милицию у него было - по пьянкам,
ничего серьезного, всякий раз его кто-то оттуда вытаскивал. Дважды был
женат, дважды разведен. Детей нет. В девяносто первом году вернулся из
Ливии - причем раньше, чем официально заканчивался срок командировки. В
личном деле в военкомате почему-то причина досрочного возвращения не
указана. Военком говорит, что для уточнения всех этих тем нужно Генштаб
запрашивать, но это нереально... Они ничего не скажут... Так же как не
будут рассказывать, чем на самом деле занимался этот Обнорский-Серегин на
своем Востоке.
   - Ты думаешь, что он?..- медленно спросил Геннадий Петрович, намеренно
не заканчивая вопроса - этого и не требовалось, Колбасов понимал все с
ходу.
   - Сложно сказать. Может быть, он не только переводил чего-то там... Но
в любом случае к нашему уголовному дедушке это никакого отношения не
имеет...
   В Генштабе такими темами не занимались... Да, вот еще что интересно:
одна его устойчивая связь - это некто Кондрашов Евгений Владимирович,
бывший капитан милиции, бывший старший опер из спецуры [Спецура -
специальная служба уголовного розыска, занималась раскрытием преступлений,
совершенных на территории СССР и России иностранцами, а также против
иностранцев]. Они учились вместе, потом тоже постоянно связь поддерживали.
В конце девяносто первого года Кондрашов из органов уволился, сейчас, по
оперативным данным, занимается коммерцией и охранным бизнесом, примыкает к
ментовской бригаде [Ментовская бригада - в те годы некое неформальное
объединение бывших и действующих сотрудников правоохранительных органов,
занимавшихся обеспечением безопасности некоторых коммерческих структур.
Часто ментовская бригада действовала полубандитскими, а иногда и
откровенно бандитскими методами].
   - Это интересно.- Ващанов почесал затылок и задумался.- Кондрашов,
значит... У него какие-то общие дела с Обнорским?
   - Таких данных пока нет,- осторожно ответил Колбасов.- Просто они часто
встречаются, выпивают вместе, общаются, так сказать... Но вполне возможно,
что их связывает и еще что-то. Я к этому Кондрашову давно хочу
повнимательнее присмотреться - загулялся он что-то на воле, ему давно уже
в Нижний Тагил пора, ментяре ссученному...
   Геннадий Петрович кивнул:
   - Золотые твои слова, Вова... Ссученных давить надо. А те, кто ментовку
бросил и в бизнес ушел, они самые настоящие ссученные и есть. Товарищей
бросили - ради чего? Ради шкурного своего, научились чему могли - и
привет, вы, мол, там дальше воюйте, а мы не такие дураки... Я тебе скажу,
что в спецуре почти все такие гнилые, там через одного сажать можно - не
ошибешься... Ты займись этим Кондрашовым - может быть, и пригодится... Но
это позже, сейчас главное - со стариком дело до конца довести... Имей в
виду, Володя, ты - в резерве на повышение, так что...
   Колбасов прижал правую ладонь к сердцу и преданно выкатил глаза.
   - Геннадий Петрович, я... Я все что смогу... Вы же знаете, я всегда...
   Ващанов улыбнулся и кивнул:
   - Знаю, Вова, знаю. За то и ценю... Значит, говоришь, чист у нас
Серегин, не пересекался с Бароном? Ладно... Что ж, давай попробуем
устроить ему сенсацию, пусть встретится со стариком, поговорит. Глядишь, и
мы заодно что-нибудь интересное узнаем... Ты телефоны этого Обнорского
пробил?
   - Так точно,- с готовностью кивнул Владимир Николаевич и положил перед
подполковником листок бумаги.
   - Так, так,- вздохнул Геннадий Петрович.- Где тут у нас его рабочий...
   Ага... Сейчас мы его обрадуем.
   Ващанов начал набирать цифры на телефоне и пояснил Колбасову:
   - Я с ним знаком немного - виделись пару раз на гувэдэшных брифингах.
   Въедливый паренек, вопросы у него такие... все больше с подковырочкой,
с подтекстом... Алло! Серегина будьте добры... О! Не узнал вас, Андрей
Викторович, богатым будете... И вы не узнаёте? Совсем хорошо, значит, я
тоже разбогатею... Ващанов моя фамилия, ОРБ, помните такого?.. Что?..
   Радостно слышать, спасибо... Да какие у нас дела - делишки в основном,
а все дела у прокурора... А как ваше "ничего" поживает?.. Понятно...
Ясно...
   Угу... В который раз ловлю себя на мысли о том, что наши профессии
очень похожи: мы гоняемся за преступниками, вы - за сенсациями, но и мы, и
вы ищем, идем по следу, так сказать... Что?.. Да, да, да... А я как раз по
этому поводу и звоню, да, памятуя вашу просьбу сообщить, если будет что-то
интересное... Нет, ну у нас интересное-то каждый день, но вы же сами
понимаете - из оперативных соображений просто не можем зачастую в прессу
отдавать, чтобы делу не повредить... Да... А тут одна тема появилась,
возможно, вас заинтересует, можно сказать, полный эксклюзив...
   Заинтриговал? Это хорошо, интриговать мы любим... Что? Ах, и вы тоже
интриган? Ну тем более тогда только вам и больше никому... В общем, взяли
мы тут недавно одного вора в законе... Слыхали про таких?.. Вот-вот,
самого настоящего, заслуженного, патриарха, можно сказать, воровского
движения...
   Михеев такой - он же Барон, он же Мефистофель... Не слышали? Ну что вы,
старикан колоритнейший, он на первую ходку еще до войны двинул, прошел
чуть ли не все лагеря Советского Союза, в свое время просто гремел...
Сейчас? Да он на ерунде подзалетел, там еще следствие идет, пока говорить
что-то определенное трудно, но, вполне возможно, старика выпустят
вскорости - он уже больной совсем и вряд ли представляет какую-либо
опасность для общества... Да, да... Моя бы воля, так я бы его сразу
выпустил, чего мучить-то старого, но это следствие решает... Да, так вот,
пока этот Барон еще сидит, можно, если это вам, конечно, интересно,
интервью с ним сделать, побеседовать... Конечно, он же самая настоящая
энциклопедия ходячая по преступному миру... Интересно? Будет, будет
говорить, он, по-моему, даже сам хочет с журналистом встретиться - знаете,
конец жизни, нужно выговориться, высказаться... Если хотите -
исповедоваться... Да... Нет, в принципе, это, конечно, сенсация - вы же,
наверное, знаете, что воры-законники никому никаких интервью до сих пор не
давали... Да, да...
   Нет, только вам... Будете, так сказать, первым... Да ну что вы, не
стоит благодарности, дело-то, по сути, одно делаем... Когда? Да хоть
завтра, я думаю, никаких проблем не будет... Нет, он не в Крестах, его в
спецбольницу перевели, я же говорю - старик очень плох, с легкими у него
что-то... Ну сами посудите, всю жизнь по лагерям да тюрьмам - откуда тут
здоровью-то взяться... Как конкретно? Я вам сейчас телефончик дам нашего
оперативника, который как раз делом этого Барона занимался... Записываете?
Колбасов Владимир Николаевич, тринадцатый отдел, а телефон... Знаете? А
откуда, если не секрет?.. Ах, вот так вот... Ну, я вижу, у вас разведка не
хуже нашей работает... Справочник-то этот - он, между прочим, для
служебного пользования... Надо бы выявить, кто его вам подарил, да
разобраться как следует... Да шучу, шучу, Бог с вами, Андрей Викторович,
дело-то общее делаем... Ага... Так вы где-то через полчасика Владимиру
Николаевичу звякните - он уже должен будет на месте быть, все и оговорите
в деталях, а я его тоже предупрежу... Все, договорились... С вашего
гонорара - бутылка... Шучу... Ну все, будьте здоровы, приятно было с вами
пообщаться... Зашли бы как-нибудь при случае, а то мы с вами только на
брифингах и видимся... Хорошо... Всего доброго!
   Ващанов с треском опустил трубку на рычаг и перевел дух:
   - Фу! Ну что, Вова, журналюга наш в полной боевой готовности, визжит и
подпрыгивает, готов хоть прямо сейчас с диктофоном прибежать... Кстати, у
него, оказывается, телефоны всех наших отделов есть... Какая сволочь,
интересно, дала ему наш справочник? Я же строго-настрого всем объявлял:
   контакты с прессой - только через меня, только после санкции... То-то,
я смотрю, у этого Серегина в заметках иногда слишком много подробностей...
   Сосет он кого-нибудь у нас, бля буду... Ладно, с этим отдельно
разберемся... Диспозиция тебе ясна, Вова? Колбасов неуверенно кивнул:
   - В общих чертах, Геннадий Петрович. Хотелось бы, чтобы вы еще
что-нибудь подкорректировали... А здорово вы, товарищ подполковник, этого
Серегина "развели" - вам прямо в театре играть можно... Он вас, наверное,
теперь лучшим другом считать будет, благодетелем, так сказать.
   Подполковник снисходительно улыбнулся:
   - Каждый опер, Вова, обязан быть еще немножко актером... Ладно, сейчас
дуешь к себе в кабинет, ждешь звонка. Договариваешься на завтра прямо с
утра, чтобы не тянуть, потом утрясаешь все на Газа... Разговор старика с
журналистом возьмешь под личный контроль - мало ли...
   Владимир Николаевич кашлянул.
   - Мне при их беседе присутствовать? Ващанов подумал и покачал головой:
   - Не стоит, пусть они себя посвободнее чувствуют... Надо их просто
деликатно проконтролировать, незаметно... Потянешь? Информация на сторону
уйти не должна... Пусть во врачебном кабинете поговорят, а ты рядом
посиди, в соседнем.
   Колбасов кивнул и встал со стула.
   - Ясно, Геннадий Петрович, там перегородки между кабинетами тоненькие,
фанерные, проконтролировать легко будет... Может, с техникой?..
   - Нет,- твердо сказал Ващанов.- Просто личный контроль... Технику
заказывать не будем, ни к чему лишних людей в это дело посвящать. Просто
личный контроль. Действуй, Володя... Сейчас все в твоих руках... Сам
понимаешь... Как пообщаются - сразу мне доложишь. Ну, ступай с Богом.
   Владимир Николаевич вышел из кабинета, а подполковник, оставшись один,
еще долго смотрел на лежащий перед ним лист бумаги с объективкой на
Серегина-Обнорского. Геннадий Петрович понимал, что игра за "Эгину"
   вступила в решающую фазу, поэтому нервничал, что-то беспокоило его,
казалось, что он упустил нечто важное, существенное... Основания для
тревоги, конечно, были. Да, Барон - дичь, а Ващанов с Колбасовым -
охотники. Но проблема заключалась в том, что рядом ходили и другие звери с
охотниками, и они ни в коем случае не должны были узнать, что в лесу
началась травля,- возникнет много ненужных и опасных вопросов... Поэтому и
возможности Ващанова, несмотря на большую должность, были ограничены, он,
например, никак не мог заказывать по старику специальные литерные
мероприятия (все такие заявки строго документируются, они должны быть
обоснованными), это оставило бы следы и зацепки. А Геннадию Петровичу
нужно было, чтобы все прошло быстро и незаметно, "Ладно, поживем -
увидим,- подумал Ващанов.- Утро вечера мудренее..." Он сложил вчетверо
лист с объективкой на Серегина, сунул его во внутренний карман пиджака и
начал собираться домой...
   * * *
   Для Юрия Александровича трехдневная пауза, наступившая после разговора
с Колбасовым, тянулась бесконечно долго, старик буквально не находил себе
места, плохо спал, и все чаще и чаще наваливались на него приступы
тяжелого, выворачивавшего наизнанку кашля. Барон горел словно в лихорадке,
об Ирине он думать себе запрещал, но все равно думал, вспоминал ее лицо,
ее глаза, которые любил сравнивать с глазами знаменитой ренуаровской
"Актрисы"
   [Имеется в виду картина Ренуара "Портрет артистки Жанны Самари", 1877
год]... Старик уже не надеялся увидеть эти глаза воочию, по крайней мере
на этом грешном свете, и молил Бога только об одном - чтобы Он помог
спасти любимую женщину...
   Утром четвертого дня, когда ожидание стало почтив физически
нестерпимым, Михеева вызвали из палаты и отвели во врачебный кабинет
Серегина Юрий Александрович узнал сразу, с порога, парень сидел за столом
у окна и о чем-то тихо говорил со склонившимся к нему Колбасовым. Заметив
вошедшего старика, опер выпрямился и разулыбался, словно профессиональный
конферансье:
   - Ну, Андрей Викторович, вот и наш герой, так сказать, прошу любить и
жаловать!
   Журналист встал, с любопытством посмотрел на Барона и сказал:
   - Здравствуйте. Меня зовут Андрей Серегин, я корреспондент питерской
"молодежки". Пишу в основном на криминальные темы...
   Парень сделал еле уловимое движение, словно хотел пожать старику руку,
но потом удержался.
   "Воспитанный,- с удовольствием отметил про себя Михеев.- Знает, что
старшим первыми руку не суют".
   Вор улыбнулся и протянул Серегину ладонь:
   - Михеев... Юрий Александрович. Очень приятно. Мои криминальные темы
уже в прошлом...
   Они пожали друг другу руки (старик отметил про себя, что пожатие у
журналиста хорошее - сухое, крепкое, но без демонстрации силы), а Колбасов
не преминул тут же вставить:
   - Ну-ну, ты, Саныч, не прибедняйся... Так ли уж все и в прошлом? Есть
еще порох в пороховницах, не скромничай... Ладно. Вы тут располагайтесь,
беседуйте, вам никто мешать не будет... Сколько вам времени понадобится,
Андрей Викторович? Часа два хватит?
   - Не знаю,- пожал плечом Серегин.- Как разговор будет складываться...
   - Ну хорошо,- кивнул Колбасов.- Ограничивать вас мы не будем - в
разумных пределах, конечно... Я через пару часиков к вам загляну, проведаю.
   Опер еще раз лучезарно улыбнулся, вышел в коридор и зашагал к лестнице.
   Пройдя метров десять, Владимир Николаевич встал на цыпочки и, неслышно
ступая, вернулся к кабинету, смежному с тем, в котором остались Барон с
Серегиным. Колбасов осторожно открыл дверь, скользнул внутрь и сел на
приставленный к стене стул. Из-за перегородки доносились голоса -
приглушенные, но вполне различимые. Впрочем, у опера имелся и свой
"усилитель". Владимир Николаевич аккуратно приставил к стенке ободком
большую алюминиевую миску и привалился к ней правым ухом - способ был
надежный, хоть и дедовский, говорят, им еще во времена царской полиции
пользовались. Теперь голоса Обнорского и Серегина были слышны оперу так,
будто он сидел между ними. Колбасов поморщился - миска неприятно холодила
ухо, топили в больнице плохо, и Владимир Николаевич, ощутив озноб, плотнее
запахнул куртку. Плавными движениями, стараясь, чтобы миска не ерзала по
стене, опер извлек из внутреннего кармана блокнот с авторучкой и
приготовился к долгой работе.
   Колбасов не верил, что Барон может сказать журналисту что-то
интересное, но Ващанов был, безусловно, прав, требуя тщательного личного
контроля. Как гласила любимая присказка Геннадия Петровича: "Лучше
перебздеть, чем недобздеть, а потом ходить и мучиться"... Владимир
Николаевич постарался устроиться поудобнее и подумал о том, что все-таки
самое тяжелое в оперской работе - это умение ждать и терпеть...
   Барон и Серегин, оставшись вдвоем, разговор начали не сразу, они
некоторое время переглядывались, напоминая со стороны обнюхивающих друг
друга псов.
   Юрий Александрович отметил про себя, что парень держится спокойно и
естественно, хотя наверняка ему до этого с живым законником общаться не
приходилось. Но с вопросами набрасываться не торопится - выжидает,
предлагает старику первым начать. Что ж, грамотно...
   Наконец Барон кашлянул и, еле заметно улыбнувшись, спросил:
   - Вас, наверное, удивило, молодой человек, что я захотел встретиться с
журналистом?
   - Ну.... в общем, да, удивило,- кивнул Серегин.- Удивило, что вы
согласились говорить, и то, что эту встречу разрешили, тоже удивило... Я
слышал, что воры в законе не дают интервью.
   - Воры,- поправил Михеев,- или законники, или просто в Законе. Мы так
себя называли. А "воры в законе" - это уже менты придумали, мы так никогда
не говорим... Насчет того, что нам встречу разрешили, тут ничего
удивительного как раз нет. Вы расскажете о большом успехе нашей
орденоносной милиции - как же, сам Барон в тюрьме сидит... Не зря, стало
быть, они пайки с зарплатами получают...
   Со стариком справились...
   - Вы считаете, что вас посадили незаслуженно? - вскинул брови журналист.
   - Давайте не будем об этом,- мягко улыбнулся Юрий Александрович.-
Наказаний без вины, наверное, не бывает... А подробности вы у опера
спросите, у Колбасова этого... Что же касается того, почему я захотел
говорить... Мне это сложно сразу объяснить... Вам, наверное, описали меня
как ужасного злодея и монстра?
   - Нет,- покачал головой Серегин.- Если честно, то мне вас вообще почти
никак не описывали. Сказали: сам поговоришь - увидишь... Юрий
Александрович, вы не будете возражать, если я диктофон включу?
   - Пожалуйста, пожалуйста.- Барон наклонил голову и остро глянул на
газетчика исподлобья.- Воры действительно не давали интервью... Но все это
в прошлом... Наш мир уходит, то, что сейчас происходит, весь этот
бандитский карнавал, мне очень сильно не по душе... Думаете, мне нравится
этот преступный мир? Ошибаетесь, молодой человек. Не нравится, причем
очень сильно... Раньше... Раньше да, были люди, которые умели и могли
управлять всем этим стадом... А сейчас... Сейчас идет сплошной беспредел,
и почти не осталось никого, кто бы смог в узду взять всех этих дебильных
рэкетиров, эту плесень розовую...
   - Круто вы о них,- улыбнулся Серегин.
   - А как же иначе? - хмыкнул старик.- Дебилы, они и есть дебилы,
вдобавок еще все и в армии советской служили, были там отличниками боевой
и политической подготовки... А теперь носятся по городу как безумные, и у
каждого придурка только одна мечта - где бы автомат достать... Общаться с
ними невозможно, потому что мозги не развиты, там по три извилины всего,
извиняюсь за выражение: "жрать", "ебаться" и "боюсь". Все, больше они ни о
чем думать не способны.
   Журналист не выдержал и рассмеялся, а Барон остался абсолютно серьезным.
   - На самом-то деле это все не так смешно, как кажется... Мы - в наше
время - по понятиям жили, старались головой думать, и при нас кровушка не
лилась рекой, как сейчас... Убийство было делом чрезвычайным, и серьезные
люди никогда на него не шли... Ну, почти никогда... Даже мента нельзя
убить было... А сейчас всем все равно, какую работу делать - мокрую, не
мокрую - лишь бы схватить кусок послаще... Наши традиции уходят, их
разрушают те, кому выгоден сегодняшний беспредел.
   - Вы считаете, это целенаправленно делается? - быстро спросил Серегин.
   Юрий Александрович пожал плечами:
   - Не знаю... Я вам одно только скажу: крепкий уголовный мир, со своими
законами и понятиями, с традициями и без беспредела, он возможен только в
сильной стране. А кому нужна сильная Россия? Да никому - ни Англии, ни
Франции, ни Америке... Им как раз слабая Россия нужна - спокойнее будет...
   - Это точно,- вздохнул журналист,- Здесь я с вами полностью согласен...
Но ведь не считаете же вы, что всех этих беспредельщиков к нам западные
разведки засылают?
   - Нет, конечно,- покачал головой Барон.- Они все наши, отечественные...
   Другое дело, кто условия такие создал, чтобы все эти бакланюги позорные
на свет Божий повылезли... Вам, наверное, странно такие слова от меня
слышать?
   Действительно, я - вор, и криминала в моей жизни было достаточно... Но,
видите ли, я всегда полагал, что уголовный мир - он должен быть маленьким,
а не всепоголовным... Воровать и сидеть за это время от времени должны
только те, кому такое по судьбе положено. А сейчас - оглянитесь... Я не
хочу ни на кого намекать, но ведь нынче не крадут только те, кому на
рабочем месте взять нечего. При этом воров-то настоящих, профессионалов
почти не осталось, сплошные крадуны какие-то... Им бы работать, но как на
эту зарплату прожить? Вот и катится этот снежный ком по России-матушке...
И скоро за ее границы выкатится... Знаете, мне иногда кажется, что скоро
снова будет железный занавес, только на этот раз его уже Запад установит
из страха перед нашим беспределом.
   - И какой же выход? - спросил Серегин, доставая пачку сигарет. Видно
было, что парню очень хочется закурить, но он, очевидно вспомнив, что ему
рассказывали о болезни старика, смутился и быстро убрал курево обратно в
карман.
   - Да вы курите, не стесняйтесь,- махнул рукой Юрий Александрович.- Мне
тут таким дышать приходится, по сравнению с этим немного табачного дыма -
просто мелочь. Да и мне понюхать приятно бывает - я уже давненько бросил,
а все-таки тянет...
   - Спасибо.- Журналист снова достал пачку "Кэмела", но сигарету не
вынул.- Я попозже, когда уж совсем невтерпеж станет...
   Нет, положительно этот парень нравился Барону... Но все равно - сразу
говорить ему что-то нельзя, пусть попривыкнет, заинтересуется... Да и как
сказать-то? Наверняка ведь Колбасов разговор слушает... Хорошо еще, если
один Колбасов...
   - Какой выход? - переспросил Юрий Александрович.- Лично мне кажется,
только один - жесткость и жестокость. Иначе ничего сделать нельзя будет.
Вся страна развалится и запылает, как при Николае Втором, которого
почему-то Кровавым прозвали, Какой же он Кровавый? Тряпка безвольная,
упустил Россию, твердости не проявил... Правильно сделали, что его
расстреляли. То есть семью-то, конечно, зря: жену, детей - это просто
зверство какое-то,- а вот самого Николая мне нисколько не жаль. Кстати
говоря, у нас страна испокон веку на костях строилась и только тогда
вперед и двигалась, когда правитель жесткость проявлял. Да сами посмотрите
- и Петр Первый костями беглых наше болото вымостил, и Йоська трупами
зэков Беломорканал прокладывал... А БАМ?
   БАМ-то Ленька тоже строил нашими, зэковскими руками... Вы со мной не
согласны?
   Серегин промолчал, видно было, что ему не очень понравилось, что сказал
старик насчет необходимой государственной жесткости. С другой стороны,
скажи старику, что не разделяет его точку зрения, он вообще замкнется,
обидится и не станет говорить. Сенсация сорвется... Все эти сомнения Барон
легко прочитал на лице парня и внутренне улыбнулся, ожидая ответа.
   Журналист все-таки достал сигарету, закурил и, выпустив дым в сторону,
наконец сказал:
   - Не согласен, Юрий Александрович... Жестокость порождает только
жестокость... Конечно, бывают ситуации, когда ее надо применять... Но
жестокость как государственная идеология - это мы уже все проходили...
   Пострадают и правые, и виноватые, и просто случайные люди... Мне
кажется, нужно людей воспитывать, вести просветительскую работу... Ну и
одновременно с этим, конечно, бороться с бандитизмом силовыми методами, но
только на законных основаниях, только гласно, только подконтрольно... А
иначе государство само превратится в такого же бандита-беспредельщика...
   - Долго это - воспитывать-то,- усмехнулся Барон.- Пока до воспитуемого
дойдет - он воспитателя пять раз уделает... Неужели вам самому никогда не
хотелось быстро справедливость восстановить - как вы ее понимаете? Не
дожидаясь, пока так называемый государственный закон раскачается? Я читал
вашу заметку про оперка, который золотишко у граждан скупал... Вас же
никто не заставлял его подлавливать? Могли просто сообщить куда положено,
чтобы все шло законно и официально...
   - Да,- невесело усмехнулся Серегин,- мог бы, конечно... Результат был
бы, наверное, такой же - капитан-то этот до сих пор работает в угрозыске,
ничего с ним не сделали, даже не наказали никак... А вот меня несколько
раз пытались на допросы дернуть... Да, ловко вы меня поймали, Юрий
Александрович, действительно очень часто хочется самому справедливость
восстанавливать и разных гадов карать по собственной совести... Но ведь я
не представитель власти, не государственный чиновник. С меня и спрос
другой. Я - журналист, работаю в независимой газете, принадлежащей
трудовому коллективу... Мне еще простительно бывает действовать
по-партизански...
   Журналист лукаво улыбнулся, и старик подумал, что парень-то, похоже,
действовал "по-партизански" не раз и не два, да и останавливаться, судя по
всему, не собирается... Юрию Александровичу Серегин нравился все больше и
больше. Барон специально подбрасывал ему разные дискуссионные темки -
смотрел, как прореагирует... Хорошо парень сказал насчет государственной
жестокости, Михеев и сам думал примерно так же, а все темы насчет Петра
Первого и Иосифа Виссарионовича прогнал нарочно, потому что, если бы
журналист с ним согласился,- тогда стоило бы еще очень хорошо подумать,
прежде чем довериться ему... Однако экзамен, о котором газетчик ничего не
подозревал, еще не кончился, вор хотел протестировать его еще глубже,
слишком уж велики были ставки в этой игре... Тем временем Серегин загасил
недокуренную сигарету, уселся поудобнее, подперев щеку рукой, и попросил:
   - Юрий Александрович, расскажите, пожалуйста, о себе... О своем
детстве, о том, как и почему ваша судьба сложилась так, как она
сложилась... Мы про те времена мало знаем, а вы - очевидец... Ладно?
   - Ладно,- кивнул Барон.- Я в последнее время сам часто детство
вспоминаю...
   Говорят, это перед смертью так бывает... Ну, с чего начать-то...
Родился в Питере во вполне приличной семье, и мои родители, наверное,
очень удивились бы, если бы узнали, какие финты начнет выкручивать судьба
с их сыном...
   Юрий Александрович рассказывал спокойно и свободно, правда, сначала он
немного косился на диктофон, но потом словно забыл, что говорит под запись.
   Барон описывал свою жизнь незатейливо и без прикрас, незаметно для себя
увлекся и начал вдруг вспоминать такие детали, которые, казалось, забыл
навсегда... Старик был хорошим рассказчиком, а Серегин - отличным
слушателем: парень слушал так, что ему хотелось рассказывать, иногда
журналист задавал какие-то вопросы или просто реагировал междометиями,
чувствовалось, что ему действительно интересно, интересен прежде всего сам
Михеев и его судьба и только во вторую очередь Михеев как материал для
сенсационной статьи... К слову сказать, умение хорошо слушать иногда
бывает более важным, чем умение хорошо рассказывать. Барона мало кто так
слушал за всю его долгую и страшную жизнь, разве что Ирина...
   В отличие от газетчика оперуполномоченный Владимир Колбасов был
слушателем неважным (хотя умение слушать должно быть неотъемлемой частью
оперского искусства), ему было скучно и неудобно - ухо, казалось, намертво
прилипло к нагревшейся алюминиевой миске. С точки зрения опера, старик
ничего интересного не говорил, так, молол какую-то
ностальгически-философскую чушь... Тем не менее Колбасов добросовестно
помечал все, что говорил старик, скорописью в своем блокноте и время от
времени поглядывал на часы, торопил стрелки - скорее бы уж эти двое
закончили свою бодягу... Для него время тянулось медленно, а для Серегина
с Михеевым - наоборот, быстро.
   Барон заметил, что пролетело полтора часа, только когда журналист вынул
из своего диктофона девяностоминутную кассету и вставил новую...
   - Скажите, Юрий Александрович...- Серегин запнулся на мгновение, но
потом взглянул старику в глаза и решил все-таки задать свой вопрос: - А
вам не хотелось бы все переиграть в жизни? Ну, по-другому ее прожить, если
бы такая возможность выпала?
   - Нет,- мотнул головой Барон,- Я сам задавал себе этот вопрос. Не хотел
бы я ничего переиграть. У меня была очень интересная жизнь, а главное - я
всегда был свободен, даже тогда, когда в этой стране про демократию с
гласностью еще и не слыхивали... Ну да, были у меня свои издержки - крытки
да зоны, там, спору нет, жизнь не сахар... Но зато я на воле жил так, как
хотел, мало в чем себе отказывал, и начальников надо мной не было... Я жил
интересно, понимаете, молодой человек? Интересно и так, как хотел... Нет,
жизнь у меня получилась. Был я счастлив, точно был... Любил, и меня
любили... Я много людей от смерти спас - мне ведь тоже приходилось
приговоры выносить, но не советские, а человеческие...
   Журналист медленно кивнул и задал новый вопрос:
   - А потерпевшие... Те, кого вы обносили,- вам никогда не было их жалко?
   Юрий Александрович фыркнул:
   - Этих-то? Я вас умоляю... На государево я никогда руку не поднимал...
А мои потерпевшие были жуликами еще почище меня, они сами людей
обворовывали и грабили, скапливали огромные ценности. А я имел интерес их
этих ценностей лишить... Был у меня один потерпевший, некто Кренц,
скромный бухгалтер из сберкассы... Я когда его квартиру посетил, мне дурно
чуть не стало - как в музей попал, честное слово... Но взял я у Кренца
только две папки с орденами архимандрита Киевского, а до остального даже
не дотронулся - зачем даже барыгу совсем-то раздевать? Пусть поделится с
ближним долей малой - и хватит... А Кренц себе еще наворовал бы, если бы
через год после того дела сосулька ему на голову не упала... Жулики - они
ведь очень быстро снова становятся жирными... И жалеть их нечего. Поверьте
мне, нет у нас в стране настоящих коллекционеров, потому что нельзя у нас
было коллекционировать предметы искусства без спекуляций, воровства и
разных других подлостей...
   Это просто невозможно было. Это и сейчас невозможно... Все самые
известные коллекции собирались на обманах и мошенничествах!
   Барон разволновался и закашлялся. Серегин, внимательно глядя на него,
подождал, пока старик отдышится, и с какой-то странной интонацией
поинтересовался:
   - Ну а кроме ваших... э-э-э... занятий было у вас в жизни еще что-то?
   Любовь, женщины интересные?
   - Женщины? - Юрий Александрович распрямился и сверкнул глазами совсем
по-молодому.- Еще какие! Вы, Андрей, даже не поверили бы мне, если бы я
вам некоторые имена назвал... Женщин было много... Я ведь не всегда был
таким, как сейчас, больным и старым... Правда, настоящая любовь у меня
только, что называется, под занавес случилась... Вы не думайте, что я по
притонам с марухами валялся... Жена у меня была такая, что любой бы
позавидовал...
   Искусствовед, умница, а глаза - глаза такие, что хоть картины пиши...
   - Вы говорите, была? - Журналист посмотрел на старика с сочувствием.-
Она что, умерла? Простите, если я задаю бестактные вопросы...
   - Не будем об этом,- ушел от прямого ответа старик.- Я теперь с моей
Ирой-лебедушкой только на том свете увижусь. Если он есть, конечно... Эх,
молодой человек, какой у нас с ней красивый роман был... Я ей долго не
говорил, кто я такой на самом деле, потерять боялся... А она меня, даже
когда все узнала, не бросила... Для нее, для Иринушки моей, люди как
картины всегда были, а картины - как люди, столько она мне всего про
разную живопись рассказывала, даже про ту, которую сама ни разу не
видела...
   Помню, были мы с ней в Эрмитаже на выставке итальянского искусства
шестнадцатого-двадцатого веков из собраний музеев Милана... Тогда три
крупнейших миланских музея - Кастелло Сфорцеско, Пинакотека Брера и
Галерея современного искусства - около тридцати шедевров в Питер
прислали... Ирина встала перед "Венецианскими любовниками" Бордоне - и
плачет... Я говорю:
   "Что с тобой, родная?" А она: "Не могу смотреть, больно, как они о
своих картинах заботятся! В каком они замечательном состоянии! А у нас..."
И плачет... А как не плакать-то? У нас ведь в музеях прославленных такое
творилось и творится - не то что плакать, криком кричать можно! Российское
национальное достояние потихоньку тает - временем и людьми транжирится...
   Юрий Александрович приблизился в разговоре к опасной зоне, он почти
физически ощутил, как напрягся где-то слушающий его беседу с журналистом
оперок Колбасов... Но Барону нужно было посмотреть, как прореагирует
Серегин на намек о больших хищениях в Эрмитаже.
   - У нас из запасников музейных еще лет тридцать безнаказанно красть
можно - в Эрмитаже, например, несколько десятков лет ревизии не было...
Мне самому не раз предлагали купить ворованное из Эрмитажа, но я краденых
вещей терпеть не могу, у меня дома всегда все только чистое было... И не
только из запасников тащат, кстати... Процентов тридцать из того, что в
Эрмитаже висит, никакие не подлинники...
   У Серегина загорелись глаза.
   - А конкретно? Вы можете назвать конкретно картины, какие-нибудь имена?
   Юрий Александрович, ведь то, что вы говорите, это же настоящая сенсация!
   - Нет,- покачал головой вор.- фамилий я называть никаких не буду... Это
не мой стиль... И вообще зря мы на эту тему свернули - у меня и сердце
что-то защемило снова... Не будет никаких сенсаций, считайте, что я вам
ничего не говорил...
   Произнося эти слова, старик вдруг пристально посмотрел на журналиста,
потом коснулся пальцем своего уха, потом тем же пальцем показал на стену.
У Серегина в глазах мелькнуло удивление, но потом он понял и медленно
кивнул:
   - Ясно... Ну что же, не хотите - как хотите... Слухов-то про Эрмитаж
много ходит.
   - Слухи - они слухи и есть,- сухо сказал Барон и вновь показал
газетчику на стены.
   Серегин кивнул увереннее и вопросительно вскинул подбородок: мол,
понимаю, что сказать что-то хотите. Старик подтверждающе прикрыл глаза,
затем приложил палец к губам и наконец сделал рукой несколько вращательных
движений: дескать, говори, говори, парень, не замолкай.
   - Собственно говоря...- протянул журналист,- я даже не знаю, как
поступить... Для одной публикации у меня уже материала, что называется,
выше крыши... А с другой стороны, вы действительно настоящая энциклопедия,
и из вас еще можно черпать и черпать...
   - Всего все равно не расскажешь,- пожал плечами Юрий Александрович.- Да
и времени столько нам не дадут... Когда вы сможете материал к печати
подготовить? Я бы хотел просмотреть то, что в газету пойдет...
   Произнеся эти слова, Барон снова прибег к языку жестов и мимики,
пытаясь донести до журналиста следующую информацию: я тебе скажу кое-что
интересное, когда принесешь материал на вычитку...
   Серегин, казалось, понял, по крайней мере до него дошло, что старик
хочет сообщить ему нечто очень важное, но пока почему-то не решается...
Газетчик откашлялся и, прикинув что-то в уме, сказал:
   - Расшифровка много времени не займет... Потом подредактировать немного
надо, скомпоновать... Со своим начальством я все утрясу завтра к вечеру,
они материал вчерне просмотрят, замечания выскажут... А послезавтра могу
уже вам все почитать принести...
   - Договорились,- кивнул вор.- Только я обязательно прочитать все
должен, мало ли что ляпнул в ваш диктофон по неосторожности...
   Серегин ответить не успел: дверь в кабинет без стука распахнулась - и
на пороге появился улыбающийся Колбасов. Барон, увидев, что правое ухо
опера явно краснее левого, тоже улыбнулся и незаметно подмигнул журналисту.
   - Ну, как тут у вас дела? - спросил Владимир Николаевич.- Все оговорили?
   - Почти,- ответил журналист, выключая диктофон.- Может быть, еще
какие-то вопросы у меня возникнут, но их можно перенести на следующий раз
- когда я материал Юрию Александровичу на вычитку принесу...
   - А зачем его вычитывать? - удивился опер.- Это что, обязательно?
   - Конечно,- сказал Серегин.- Это положено по журналистской этике. Ну и
мне спокойнее, когда интервьюируемый уже распечатанный текст визирует
своей подписью...
   Колбасов покрутил головой и хмыкнул:
   - У вас прямо как у нас - тоже нужно протоколы подписывать... А когда
заметка готова будет?
   - Материал,- поправил газетчик.- Я думаю, послезавтра к утру...
   - Ага...- Владимир Николаевич пожевал верхнюю губу и вопросительно
глянул на Серегина.- А может быть, вы свой материал мне отдадите, а я его
Михееву отнесу - пусть подписывает... А?
   Барон напрягся и внутренне похолодел - такого поворота он никак не
ожидал, весь его расчет строился как раз на том, что у него будут две
встречи с журналистом: одна пристрелочная, на которой Юрий Александрович
рассчитывал только посмотреть на парня вживую и заинтриговать его, и
другая - решающая, когда, собственно, и планировалось сказать Серегину
главное... Если, конечно, первая встреча не заставит изменить свое мнение
о газетчике и отказаться от рискованного плана вовсе...
   - Нет,- твердо сказал Серегин, искоса взглянув на замершего Барона.- У
нас так не принято... По закону о печати положено лично при вычитке
присутствовать... Мало ли какие разногласия или неясности возникнут. Закон
о печати, которого Колбасов, естественно, не читал (а если честно, то и
вообще не знал о его существовании), ничего подобного не предусматривал,
журналист сказал последнюю фразу, чтобы придать убедительности своим
словам, но Владимир Николаевич спорить не стал.
   - Ладно, положено так положено... Тогда вы послезавтра часиков в
одиннадцать утра прямо к центральному КПП подъезжайте - я вас встречу.
   Пойдемте, Андрей Викторович, я вас провожу...
   Серегин встал, попрощался с Бароном и вышел из кабинета за Колбасовым.
   В коридоре газетчик обратился к оперу с вопросом:
   - Владимир Николаевич, а вы можете как-то откомментировать нынешнюю
посадку Михеева? Он сказал мне, что по этому поводу вы лучше него все
расскажете.
   Серегин остановился, быстро вынул из кармана куртки диктофон и,
поставив его на запись, сунул Колбасову под нос. Оперативник посмотрел на
машинку, как кролик на удава, и, запинаясь, начал "комментировать":
   - Ну, значит, Барон, то есть Михеев, он неоднократно судим и не имеет
ленинградской прописки... Он оказался замешанным в одну валютную махинацию.
   И следователь, это самое, значит, принял решение избрать меру
пресечения - содержание под стражей до выяснения всех обстоятельств
дела... Вполне возможно, что скоро Михеева придется выпускать, потому что,
как всегда в ситуациях с такими, как он, свидетели вдруг начинают
отказываться от ранее данных показаний, путаться... К сожалению, наша
правоохранительная система, значит, бывает порой слишком гуманна к таким,
как этот Барон...
   Журналист нажал на кнопку, останавливая диктофон, и Колбасов, переведя
дух, сказал уже более естественным тоном:
   - Вы, Андрей Викторович, не очень-то верьте всему, что вам этот старик
наговорил, он гнида редкостная и далеко не так прост, как кажется. У нас
есть оперативные данные - я вам это доверительно говорю, не для
разглашения,- что за этим милым дедушкой и грабежи, и мокруха, и много
другого разного... Мы из-под него две бригады отморозков посадили, это вам
так, для сведения... А то любят такие, как Барон, овечками невинными
прикидываться... Ворами в законе просто так не становятся...
   Серегин пристально посмотрел на опера и покивал:
   - Я понимаю... Спасибо вам, Владимир Николаевич, и за дополнительную
информацию, и за саму возможность поговорить с таким необычным человеком...
   Разговаривая, они подошли к КПП, и газетчик протянул милиционеру руку:
   - Значит, до послезавтра?
   - До послезавтра...
   * * *
   Подполковника Ващанова в подробном докладе Колбасова о встрече Серегина
с Бароном насторожили два момента - упоминание Михеева о своей жене и
намек старого вора на широкомасштабные хищения из Эрмитажа. Геннадий
Петрович даже попросил воспроизвести по этим пунктам речь Барона дословно,
что Колбасов и сделал, сверяясь со своим блокнотиком. По словам опера
выходило, что некая искусствовед Ирина некогда была супругой Михеева и он
очень ее любил, однако она умерла... Между тем согласно имевшейся у
Ващанова информации вор никогда не был женат (да вору и не положено иметь
семью!), а среди его устойчивых связей никакой искусствоведши Ирины не
числилось.
   Колбасов, правда, с большой долей уверенности предположил, что Барон
просто лечил [Лечить - обманывать (жарг.)] Серегина: известно, что
уголовники часто врут про свои головокружительные романы с самыми
красивыми и известными женщинами, чтобы придать себе значительности и
романтического ореола. Но бывает, что и не врут: Ващанов, например,
совершенно точно знал, что московский вор Рудик Шанхайчик не просто
сожительствовал периодически с одной всесоюзно известной эстрадной
певицей, но и время от времени проигрывал ее на время в карты своим
корешам, звезда же воспринимала это как должное и только повторяла: "Есть,
мой генерал!"
   Тема с махинациями в Эрмитаже встревожила Геннадия Петровича еще
больше, и это, кстати, не ускользнуло от Колбасова, который все-таки был
не новичком в розыске и умел состыковывать разрозненную информацию в
мозаику. Опер начал подозревать, что в деле с якобы копией "Эгины" вовсе
не так все просто, как изложил ему с самого начала подполковник... Однако
Владимир Николаевич благоразумно укрыл сомнения в тайниках своей не очень
чистой души, а Ващанову уверенно доложил, что про Эрмитаж вор лишь
заикнулся, а когда журналист насел на него с расспросами, резко отказался
продолжать эту тему. Геннадий Петрович сделал в своей записной книжке
несколько пометок и надолго задумался, не обращая внимания на сидевшего у
его стола Колбасова.
   Изначально вся спланированная Ващановым операция строилась на такой
посылке: Барон полагает, что взял с квартиры Монахова не оригинал "Эгины",
а копию, и поэтому особо цепляться за холст не будет... Так вроде бы
считал Антибиотик... А теперь старик вдруг намекает в разговоре с
журналистом (которого сам, между прочим, себе вытребовал), что в Эрмитаже
практикуется такой вид хищения, как замена оригиналов на копии... Может
быть, Барон предполагал, что его слушают, и специально давал понять тем,
кто его колет на "Эгину", что знает больше? А зачем это ему? Поторговаться
хочет?
   Ответов на эти вопросы не было, и Ващанов решил не торопиться с
выводами, тем более что до развязки оставалась всего пара дней... Геннадий
Петрович попросил Колбасова изменить схему контролирования второй встречи
Барона с Серегиным: во время вычитки материала опер не только должен был
слушать разговор собеседников из соседнего кабинета, но и неожиданно
заглядывать к ним - мало ли, вдруг Барон попросит журналиста записку
какую-нибудь на волю передать... Владимир Николаевич предложил по-простому
обыскать Серегина после встречи с вором, но этот вариант Ващанов сразу
забраковал - слишком стремно: если у корреспондента ничего не будет
обнаружено, вой может подняться в прессе такой, что только держись... Да и
вообще, попытавшись еще раз оценить ситуацию как бы со стороны,
подполковник понял, что он, возможно, просто дует на не очень горячую
воду... Последние недели были очень напряженными, вот и подводят нервы,
всюду подвохи мерещатся... Тем не менее Колбасов был тщательно и подробно
проинструктирован, а чувство тревоги не уходило. Однако с Виктором Палычем
Ващанов решил не делиться пока своими сомнениями...
   Через день Андрей Серегин, как и обещал, подошел к КПП спецбольницы
ровно в одиннадцать утра - Колбасов его уже ждал, и дежурный
беспрекословно пропустил обоих на территорию режимного учреждения.
Владимир Николаевич, прежде чем вызвать во врачебный кабинет Барона,
попросил разрешения самому пробежать глазами подготовленную журналистом
статью. Серегин не возражал и отнесся к просьбе абсолютно спокойно, если
не сказать - равнодушно.
   Материал был интересным, газетчик умудрился, практически не изменив
стиля старика, скомпоновать статью так, что она действительно выглядела
"мини-мемуаром" и читалась очень легко. В самом конце Колбасов обнаружил
свой собственный короткий "комментарий" - практически дословный, Серегин
лишь убрал бесконечные "значит" и "это самое", но опер даже не заметил,
что его речь подчистили и избавили от слов-паразитов... Представив, что
через день его фамилия появится в газете, Владимир Николаевич помимо
собственной воли пришел в чрезвычайно благодушное настроение, а на
Серегина начал посматривать даже чуть заискивающе... Колбасову казалось,
что все складывается просто замечательно - и старик должен картину сдать,
и в газете про умного опера, посадившего (пусть и ненадолго) самого
Барона, напишут! Мелочь, а все-таки приятно... Опер весь прямо лучился
радостью, которая резко контрастировала с угрюмым настроением
доставленного во врачебный кабинет Михеева. Старик выглядел плохо,
казалось, что за прошедшие два дня он не просто постарел на несколько лет,
а успел умереть - и встать из могилы...
   - Саныч! - Колбасов едва не бросился обнимать вора.- Ты чего такой
скучный?! Тут товарищ Серегин о тебе такую статью отгрохал - зачитаешься!
   Даже меня заинтересовало, я и не знал, что у тебя столько приключений в
жизни было!
   - Пустое,- устало махнул рукой Юрий Александрович и вытер рукавом
пижамы испарину со лба.
   Последние двое суток старик практически не спал и не мог ничего есть,
его мучили приступы кашля, к которым добавились нервные переживания. Барон
решился все-таки довериться Серегину и до той минуты, пока не увидел его
снова, просил Бога только об одном - чтобы эта решающая вторая встреча не
сорвалась...
   Газетчик поздоровался и протянул Юрию Александровичу стопку
машинописных страниц. Старик сел на стул, водрузил на переносицу очки и
начал читать.
   Колбасов уходить из кабинета не торопился, он, не зная, чем себя
занять, вынул сигарету из пачки и закурил... Барон кашлянул несколько раз
в кулак и раздраженно поднял на опера глаза:
   - Вы бы покурили на лестнице или в коридоре, начальник... У меня,
видать, обострение началось, и так-то задыхаюсь, а тут дым еще... Двое
суток не сплю из-за кашля...
   - Ишь ты, какие мы нежные! - засмеялся было Колбасов, но натолкнулся на
внимательный, изучающий взгляд Серегина и осекся.- Ладно,
ухожу-ухожу-ухожу! Не буду мешать... Но вы же недолго тут... Все вроде уже
готово...
   - Недолго,- угрюмо буркнул старик и снова покосился на сигарету.
   Колбасов вышел.
   Барон помедлил немного, а потом резко обернулся к Серегину и сделал ему
знак рукой - наклонись!
   Журналист не удивился, видимо, ждал чего-то подобного, после того как
во время первой встречи старик дал ему понять, что их, возможно, слушают.
Он нагнулся к Барону, и Юрий Александрович торопливо зашептал ему на ухо,
обжигая щеку журналиста горячим дыханием:
   - Слушай, парень, та тема про Эрмитаж, что я тебе в прошлый раз сказал,
не фуфло, там действительно копии вместо подлинников висят! Я хочу, чтобы
ты воспрепятствовал вывозу одного такого холста
   - Почему я должен вам верить? - шепнул в ответ газетчик.
   Юрий Александрович нетерпеливо дернул головой и схватил Серегина за
руку.
   - Потому что у меня есть доказательство - "Эгина" Рембрандта!
   Журналист так округлил глаза, что Барон дернул его за руку и не дал
ничего сказать, лихорадочно шепча:
   - Я ее на одной хате взял у кореша моего бывшего - наказать хотел за
блядский поступок. Думал - копия, а оказалось - подлинник. Дружок этот
бывший - Миша Монахов, помощник депутатский... За ним Витька Антибиотик
стоит и Амбер... Менты меня в камеру из-за картины этой забили, а валютную
тему для отмазки нацепили внаглую! Они меня на "Эгину" колют, обещают
волю, если я ее сдам. Только я им не верю: пришьют меня сразу, как картину
отдам, а "Эгина" за кордон уйдет...
   Старик вдруг отпрянул от Серегина, зашелестел страницами с текстом
статьи и сказал громко:
   - Хорошо, видно, что постарались понять меня... Вот это мне в ваших
заметках и нравится - искренность. Пока все правильно написано, ничего не
переврали...
   - Так к тому, что вы рассказывали, и добавлять ничего не надо - и так
интересно,- подыграл Барону газетчик, и они снова сблизили головы.
   - Не верь ментам,- шептал Юрий Александрович.- Они меня на "Эгину"
   раскручивают нелегально, без предъявления... Значит, не в музей вернуть
хотят, а Мишке с Антибиотиком.
   - Кто такой Антибиотик? - не понял Серегин, но вор, досадливо
сморщившись, только рукой махнул:
   Потом! Колбасов - пешка, он всей темы не знает них где-то на самом
ментовском верху прикрытие, только я не знаю кто...
   Юрий Александрович вдруг с усилием сглотнул, словно у него ком встал в
горле, казалось, вот-вот захлебнется кашлем, но усилием воли старик
подавил приступ и снова зашептал:
   - Мне один хер помирать, я-то пожил, а они за Рембрандта Ирку мою
замочат... У нее картина, понял? Забери у нее холст, устрой шум,
пресс-конференцию сделай: чем больше кипеж поднимется - тем лучше, тем
больше шансов, что тему эту не замнут, а размотают... Глядишь, и до Витьки
нитка доведет...
   - Какого Витьки? - В глазах журналиста мелькнуло сомнение, и старик
понял, что его торопливый шепот может показаться парню бредом безумца.
   - Времени нет, паря, ты не думай, я не тронулся, просто сказать тебе
много надо, а все объяснить не успею... У Ирины спросишь, она остальное
доскажет... Придешь к ней, скажешь, что послал тебя Юра, главный эксперт
по экспроприации антиквариата - она меня так называла, понял? Потом
скажешь, что глаза у нее как у ренуаровской "Актрисы", запомнил? Это как
пароль будет, что ты действительно от меня...
   Недоверия в глазах Серегина стало меньше, и он кивнул старику:
   - Понял... Где мне вашу жену искать? Барон снова стал задыхаться, лицо
его налилось малиновой краской, и он еле слышно просипел:
   - Она в Эрмитаже работает, ее фами...
   Старик не успел договорить, он буквально подавился разрывавшим его
легкие кашлем, в последний момент закрыв рот ладонью... Худое тело Барона
выгнулось словно от нестерпимой боли, и он не то чтобы закашлялся, нет,
кашлем это назвать нельзя было, это был какой-то жуткий нутряной крик,
хрип, вой, рвавшийся из горла вместе с мокротой и кровью... Юрий
Александрович дернулся на стуле, схватился за грудь Рукой и упал на пол,
продолжая хрипеть.
   Серегин же подскочил к двери, распахнул ее и заорал на всю больницу:
   - Эй, кто-нибудь, тут человеку плохо!!
   Из соседнего кабинета выскочил бледный Колбасов, быстро спросил:
   - Что там у вас?
   - Приступ у старика начался,- ответил журналист, оборачиваясь к
корчившемуся на полу Барону.
   Опер метнулся за врачами, усланными им же самим подальше от этих двух
кабинетов, а Серегин поднял старика с пола и положил на стоявшую у стены
жесткую врачебную кушетку. Юрий Александрович таращил глаза, тянул к
газетчику руки и явно силился сказать что-то, но не мог вымолвить ни слова
сквозь хрип и кашель...
   Через минуту им уже занимались врач и фельдшерица, они сунули Барону в
горло какой-то ингалятор и сделали сразу два укола - в бедро и в вену на
левой руке... Постепенно приступ начал стихать, Юрий Александрович лежал
на кушетке, обливаясь потом, и жадно дышал, словно выброшенный на берег
матрос с погибшего во время шторма корабля...
   - Фу, блядь,- сказал Колбасов, вытирая со лба испарину.- Ну ты даешь,
Михеев... Я уж думал, ты помирать собрался... Ты смотри, не пугай меня
так... Нам еще. с тобой разговоры до конца договорить надо.
   - Не переживайте, начальник,- просипел старик.- Договорим...
   - Только не сейчас,- хмуро сказал врач, из-под белого халата которого
выглядывали брюки с офицерским кантом.- Сейчас я попрошу всех посторонних
выйти, нам с Юрием Александровичем нужно еще кое-какие процедуры сделать.
   Колбасов ухмыльнулся, но возражать не стал, Серегин же шагнул к кушетке
и пожал влажную и слабую ладонь Барона.
   - Поправляйтесь, Юрий Александрович... Я думаю, все будет хорошо...
   - Спасибо,- каркнул в ответ Барон.- Статью вы сделали хорошую... Я
надеюсь, что у вас все получится... Я вам все по правде рассказывал...
   Старик говорил с явным подтекстом, намекая не интервью, а на то, что
успел прошептать журналисту на ухо. Серегин кивнул и повторил:
   - Все будет хорошо, Юрий Александрович... Выходя из кабинета, газетчик
обернулся и поймал еще раз горящий, умоляющий взгляд Барона, бессильно
раскинувшегося на кушетке...
   Колбасов проводил Серегина до КПП и, улыбаясь, спросил:
   - Когда статью-то ждать? Я бы сразу несколько газет купил...
   - Если ничего не случится - завтра выйдет,- ответил журналист.- Под
материал целую полосу выделили... Вы извините, Владимир Николаевич, я
побегу, потому что надо успеть текст верстальщикам до двух заслать да еще
корректоры вычитывать будут...
   Серегин попрощался и выскочил на улицу, а Колбасов долго смотрел ему
вслед, жевал покрытую усами верхнюю губу и о чем-то напряженно думал...
   Статья действительно вышла на следующий день, называлась она "Юрка
Барон" и занимала всю третью полосу в газете. Колбасов, купивший с утра
сразу пятнадцать экземпляров, ходил по ОРБ чрезвычайно гордый и принимал
от коллег поздравления. Материал опер изучил самым внимательным образом и
никаких изменений или дополнений по сравнению с тем текстом, который читал
накануне, не заметил. Ближе к полудню Владимир Николаевич зашел к Ващанову
и, получив разрешение воспользоваться служебной машиной, поехал на Газа.
   Колбасов рассчитывал прямо из больницы рвануть к тайнику Барона...
   Вызвать Михеева на конфиденциальный разговор во врачебный кабинет
Владимир Николаевич, однако, не смог. Выяснилось, что ночью у старика был
еще один приступ, что он очень плох и просто физически не может встать с
кровати и выйти из палаты. Встревожившийся опер развил в больнице бурную
деятельность, результатом которой стало выведение всех соседей Барона "на
прогулку", после чего Колбасов зашел в палату и присел на койку к Михееву,
   - Ты что это, старый, разболелся? - с притворной бодростью начал опер,
вытащив из кармана зеленое яблоко.- Держи, это тебе... Скоро на волю
пойдешь... Уговор-то наш не забыл? Ах да, я ж тебе газеты привез - две
штуки. Ты теперь у нас знаменитость, весь Питер гудит... Бери, почитаешь
потом
   Барон дрожащей рукой взял у Колбасова газеты однако читать не стал,
положил рядом с собой...
   - Про уговор я все помню, начальник...- Опера всего аж передернуло от
голоса старика, он не говорил, а шелестел.- Отстойник мой найдешь легко...
   На Сосновском направлении есть деревня Коровитчино, она рядом с шоссе...
   Пройдешь через пастбище - там несколько брошенных домов на отшибе
стоят...
   Второй дом с красной кирпичной трубой - он один такой, у остальных
трубы серые... В подполе отодвинешь бочку, под рубероидом увидишь лючок...
Только поторопись, потому что про место это не я один знаю...
   - А кто еще? - быстро наклонился к Юрию Александровичу Колбасов.- Кто,
старый?
   - Не, начальник.- Губы вора дернулись в усмешке.- Так мы не
договаривались... Я своих корешей уголовке сроду не сдавал... Тем более
что тот, кто про Коровитчино знает, пропал куда-то в непонятке... Как раз
перед тем как вы меня захватили... Может, его и в живых уже нету.
   - Опять загадки загадываешь? - нахмурился опер.
   - Отзагадывался, начальник,- равнодушно качнул головой Барон.- Мне с
этой шконки уже не встать... Отгулял свое Юрка Барон...
   - Да ладно тебе.- Колбасов встал с кровати.- Такие вредные старики,
вроде тебя, годами помирают, а все живут... Я поехал в твою деревеньку, а
ты тут не скучай... Я вечерочком-то к тебе загляну... Или завтра утром...
Будем с твоим делом проблемы решать.
   - А что, уже проблемы появились? Помнится, ты - раньше говорил, что без
проблем все закроешь...
   - Ну, совсем-то без проблем не бывает, просто проблемы бывают
маленькими и большими,- выкрутился Владимир Николаевич.- Ладно, бывай
здоров, как говорится, не кашляй!
   Опер выскочил из палаты и вприпрыжку побежал выход, оставив Юрий
Александровича одного в пустой палате... Барон погладил левой рукой
лежавшие рядом с ним газеты, однако разворачивать их не стал - не было
сил, да и не страдал старик тщеславием... Он вообще уже почти отрешился от
всего земного и суетного. Юрия Александровича беспокоило лишь, что так
мало успел рассказать Серегину, фамилию Ирины опять же не назвал...
Ничего, он парень умный, найдет сам... Лишь бы не прокололся где-нибудь по
доверчивости... В то, что журналист может предать его, старик не верил,
долгая жизнь научила разбираться в людях... Гораздо больше Барона
беспокоило предстоящее возвращение из Коровитчина Колбасова. Опер не
найдет в тайнике "Эгины" - и вряд ли обрадуется... И тогда охотники за
картиной вынуждены будут от уговоров перейти к жестокому прессингу...
Старик знал, что, в конце концов, есть ведь и наркотики, развязывающие
язык любому, даже самому стойкому...
   Значит, надо будет уйти раньше, чем эти суки смогут начать терзать его
измученное тело... Уйти... Барон почему-то был уверен, что сделать это
будет совсем нетрудно...
   Постепенно и эти последние тревоги улеглись в душе Юрия Александровича,
и он почувствовал облегчение, как человек, закончивший большую и трудную
работу, а потому заслуживший отдохновение... Унялась не прекращавшаяся в
последние дни боль в груди, старику казалось, что его покачивают какие-то
теплые и ласковые волны, как когда-то в далеком детстве на черноморском
курорте, куда вывез однажды летом всю семью отец... Барон вдруг ощутил
себя совсем маленьким, но удивиться не успел, увидел отца и мать, они
стояли рядом молодые, красивые, мама держала Александра Юрьевича за
единственную руку и улыбалась... А за ними стояли Дядя Ваня и еще какие-то
люди, лиц которых было уже не разобрать Михеев засмеялся счастливо и
побеждал по длинному светлому коридору к тем, кто его ждал....
   * * *
   Оперуполномоченный Колбасов вернулся и спецбольницу около полуночи.
   Владимир Николаевич был голоден и зол, как сто чертей, его брюки
свидетельствовали о напряженных земляных работах, куртка на спине
разодралась - в подполе стариковского отстойника опер зацепился за
какой-то гвоздь... В тайнике Барона Колбасов нашел лишь коробку с тремя
тысячами долларов и двумя тысячами немецких марок, четыре фигурки с
клеймом Фаберже, старинные бронзовые часы, пять каких-то картин и папку с
большим количеством гравюр. Все это было здорово, особенно порадовала
Владимира Николаевича перекочевавшая в его карманы валюта, но "Эгины"-то
не было, хоть и перерыл безостановочно матерившийся опер весь подпол...
Колбасов понял, что проклятый старик его просто цинично кинул (версию об
упомянутом Бароном загадочном кореше, якобы знавшем про тайник, опер
отбросил сразу:
   этот кореш унес бы из отстойника все, а не одну "Эгину"), и, кипя
злобой, поехал обратно в Питер - ему не терпелось заглянуть Михееву в
глаза и объяснить в популярной форме, чем чреват обман оперативников ОРБ.
   Однако в больнице Владимира Николаевича поджидал еще один неприятный
сюрприз. Он узнал, что примерно за час до его появления соседей Михеева по
палате встревожила неподвижность старика - они долго не решались потрогать
вора, а когда все-таки потрогали, оказалось, что Юрий Александрович
мертв... Тело Барона вынесли из палаты на зеленых больничных носилках уже
при Колбасове - застывшее лицо старика было торжественно и строго, но
оперу почему-то почудилась на губах трупа улыбка...


   Часть II. Инвестигейтор

   [Инвестигейтор - расследователь (англ.). Так в США, Великобритании и
многих других странах называют журналистов, ведущих собственные
независимые расследования, совсем необязательно, кстати говоря, связанные
с криминалом.
   Вообще-то "расследователь" - это не вполне адекватный перевод, скорее
инвестигейтор - исследователь, а не расследователь. Но в российской
традиции независимый журналистский поиск до сих пор касается, как правило,
именно криминальных аспектов жизни нашего общества в целом и отдельных его
представителей в частности. В нашей стране журналистское расследование
строится на совершенно других принципах, нежели следствие или дознание в
прокуратуре, милиции или ФСБ. Журналист не является субъектом
оперативно-розыскной деятельности, за ним нет аппарата или системы, а в
своих расследованиях он рассчитывает, как правило, только на самого себя].


   Как и большинство нормальных ленинградцев, подполковник Ващанов не
любил ноябрь. А с чего его любить-то? Разве что за канувшие в прошлое
ноябрьские праздники... Это только в Союзе мог быть узаконен на
государственном уровне очевидный всем бред - праздновать годовщину
октябрьского события в ноябре... В ноябре в Питере почти не бывает солнца,
дни делаются все короче и короче, постоянно идет холодный дождь, на улицах
слякотно, и пронизывающий ветер носится по широким, но все равно угрюмым
проспектам...
   Зимой, когда выпадает снег, становится как-то легче, даже светлее,
кажется, делается в городе, а ноябрь - месяц окончательного увядания и
умирания, в ноябре обязательно начинается эпидемия очередной разновидности
гриппа и все мерзнут - люди, собаки, кошки, голуби, вороны, даже дома и
то, кажется, мерзнут...
   Но ноябрь 1992 года начинался для первого заместителя начальник ОРБ
особенно паскудно - именно в первый день этого самого не любимого
Геннадием Петровичем месяца Володя Колбасов принес своему шефу очень
плохие новости:
   на исходе последних октябрьских суток в тюремной больнице умер Барон,
из которого так и не удалось выжать тайну местонахождения рембрандтовской
"Эгины". Сволочной старик назвал оперу за несколько часов до ухода в мир
иной координаты своего тайника, где якобы должна была храниться картина,
но Колбасов нашел там лишь пять не очень ценных холстов, гравюры да
какие-то часы...
   Геннадию Петровичу после усвоения такой безрадостной информации стоило
огромных усилий воли сдержаться и не наорать на подчиненного. Но что толку
орать на Володю-то? Злость сорвать, конечно, можно, но виноватить молоток,
неожиданно ударивший не по гвоздю, а по пальцу... Себя надо винить, в
первую очередь себя... Колбасов ведь был лишь орудием, исполнявшим волю
Ващанова, парень очень старался и согласовывал с подполковником каждый
шаг... Поэтому Ващанов, выслушав унылый доклад опера, отпустил его с миром
и начал думать, как жить дальше.
   От мыслей о предстоящем тяжелом разговоре с Антибиотиком у Геннадия
Петровича сделалось сердцебиение и неприятно забурлило в животе. У Виктора
Палыча принцип строгий - за провал темы отвечает тот, кому эту тему
поручили. Поиск "Эгины" Антибиотик повесил на Ващанова, значит, с него и
спрашивать надо... Хуже всего было то, что Геннадий Петрович догадывался,
какой Палыч вынесет вердикт: предложит реабилитироваться
одним-единственным способом - найти все-таки картину. А где же ее искать?
Где?! Раньше хоть реальная зацепка была - Барон этот полудохлый, а сейчас
все ниточки обрублены, крутом тупик... Горько становилось при мысли о том,
что старый больной вор сумел-таки обыграть двух профессиональных
розыскников. Хотя, с другой-то стороны, матч ведь еще не закончился...
"Эгина" где-то лежит, и Михеев не мог унести эту тайну с собой на тот
свет, он ведь знал, что помирает, неужели из одного только упрямства решил
холст не сдавать? Нет, тут явно еще что-то кроется... Игра продолжается,
правда, мяч по-прежнему у кого-то из противников, только вот у кого? Гол
Барон забить не смог, но успел сделать, как выражаются спортивные
комментаторы, точную передачу, а потом лишь время тянул и отвлекал
внимание пустыми финтами... А в это время кто-то, никем не замеченный, шел
к воротам Ващанова - подполковник не сомневался в том, что, если "Эгина"
где-то всплывет, если вся эта нехорошая история начнет вылезать наружу,
тогда большие неприятности будут не только у Палыча с Монаховым (Палыч-то
что, он, как всегда, выкрутится и от всего открестится), но и у Геннадия
Петровича лично... А стало быть, нужно начинать думать уже не за совесть и
не за деньги, а за страх...
   Ващанов закрыл глаза, стиснул зубы и сосредоточился. К Палычу нельзя
идти с пустыми руками. Если не удалось "Эгину" найти - а Барон, падла,
померев вовремя, с крючка сорвался,- значит, нужно принести Антибиотику
хоть какие-то идеи, хоть какие-то мысли... Подполковник прокрутил в голове
все подробности разработки Михеева, достал записную книжку, полистал ее...
   Время от времени в кабинет Геннадия Петровича заходили сотрудники,
что-то докладывали, приносили на подпись какие-то бумаги - он ни во что не
вникал, действовал словно механическая кукла, а сам думал об умершем
Бароне и его наследстве...
   Лишь к концу рабочего дня у Ващанова в голове оформились несколько
конкретных направлений поиска.
   Во-первых, нужно подать Антибиотику идею о пышных похоронах Михеева - с
уведомлением заранее в прессе. Воров вообще положено сейчас хоронить как
героев наступившего смутного времени. Палыч просто обязан достойно предать
земле прах Барона - патриарха воровской идеи... На погребение съедется
немереная толпа людей, из которых три четверти никогда Михеева в глаза не
видели, а половина даже не слыхали о нем ничего... Однако придут и те, кто
лично знал старика,- всех их придется проверять, а для этого надо будет
отфиксировать похороны с разных точек видеокамерами. А потом поработать с
видеозаписью... Если остались у Барона близкие друзья или родственники
(вроде он что-то такое про жену свою плел?), они обязательно придут на
кладбище. Обязательно... И всех их придется устанавливать и отрабатывать -
работа будет долгая и муторная, но сделать ее необходимо.
   Во-вторых, нужно как следует пропасти журналиста Серегина. Как ни
крути, но он был одним из последних, кто разговаривал с Михеевым, к тому
же старик почему-то настаивал именно на его кандидатуре, когда выдумал всю
эту тему с интервью. Очень странную тему, кстати говоря... Колбасов
утверждал, что Барон с журналистом ни о чем таком не говорили, но ведь
опер не имел возможности визуально наблюдать за их беседой. Теоретически
старик мог успеть что-то шепнуть этому Обнорскому-Серегину... Логики и
смысла в таком варианте вроде бы нет, но, мало ли что могло взбрести в
голову умирающему вору... Значит, за газетчиком придется ставить ноги, а
еще неплохо было бы прилепить к нему глаза и уши... Ващанов вспомнил
объективку на Обнорского и снова почувствовал тяжесть в животе.
   Темная лошадка этот журналист... И тот ли он на самом деле, за кого
себя выдает? Чем он занимался на своем Ближнем Востоке? Почему решил
сменить профессию? Геннадий Петрович не сомневался, что все советские
граждане, работавшие за границей, были в той или иной степени связаны либо
с КГБ, либо с ГРУ. Ну если не все, то почти все. А Обнорский был не просто
переводчиком, он был офицером, да к тому же с редким языком... А если
работа переводчиком была для него только легендой? Такой же, как нынешняя
работа? Что, не может быть такого? Еще как может, у Комитета не то что
отдельные персоналии - целые легендированные предприятия есть - в самых
разных отраслях и сферах... Подполковник вспомнил, как Серегин выглядит,
как движется, как говорит... Нет, от парня явно Комитетом припахивает, а
этого в данной ситуации нельзя не учитывать. Потому что если он хоть
как-то связан с конторой, то устанавливать за ним наружное наблюдение
крайне рискованно: оно может быть срублено контрнаблюдением, а потом
начнется детальное выяснение причин появления хвоста. И все упрется в
Ващанова...
   Стало быть, нельзя за Серегиным официальную наружку ставить и литер
заказывать нельзя. Береженого Бог бережет...
   Геннадий Петрович так разволновался, что даже вспотел; всего, что
касалось Комитета, он боялся панически, это был какой-то генетический,
всосанный с молоком матери страх, знакомый многим советским людям, но у
подполковника за последний год он развился в настоящую манию... Нервы
стали ни к черту.
   Обидно-то как - чем больше денег появляется, тем меньше нервов остается.
   Ващанов закурил и подумал о том, что придется объяснять Виктору Палычу
невозможность или крайнюю нежелательность отработки Серегина руками ОРБ.
   Значит, журналистом должны заняться люди Антибиотика - тоже ничего
хорошего. Палыч ведь всех торопит-понукает, его отморозки хотят все
побыстрее да попроще закончить. Выкрадут парня, начнут потрошить... А если
так сложится, Серегина в любом случае кончать надо будет, скажет он что-то
или нет - без разницы... Нужно убедить Виктора Палыча в том, что этого
нельзя допускать ни в коем случае... Если парень комитетский, то из-за
него весь город наизнанку вывернут, да если и нет за ним никого - тоже
ничего хорошего не будет: из-за убийства журналиста пойдет такой резонанс,
что всем мало не покажется... Убойщики из второго отдела все вокруг
Серегина ковырять начнут, а он ведь, между прочим, и об Амбере писал
пасквили, причем совсем недавно... Будет формальный мотив... Нет, Палыч
сам не дурак, должен понять, что с этим Обнорским лучше как-то
поделикатнее... По крайней мере сначала. Кому нужны лишние проблемы?
   Загасив в пепельнице вонючую "беломорину", Геннадий Петрович
сформулировал в голове третье, и последнее, из видимых на данном этапе
направлений поиска: нужно обязательно проверить общавшийся с Бароном
медперсонал в лазарете Крестов и на Газа. Умирающие часто поверяют свои
тайны врачам и медсестрам...
   Поняв, что ничего большего пока выжать из усталого мозга не удастся
полковник вздохнул и начал собираться на выход.
   Из уличного телефона-автомата он позвонил Антибиотику, который, сразу
узнав Ващанова, лишь сухо буркнул в трубку:
   - Приезжай туда же, поговорим.
   И все. Ни тебе "здрасьте", ни "до свидания"... Геннадий Петрович
догадался, что Виктор Палыч уже знает все неприятные новости, и, невольно
поеживаясь, стал ловить такси...
   * * *
   В "Домике егеря" подполковника действительно не встретили фанфарами,
хлеб-соль также не поднесли. Антибиотик, развалившийся в шикарном кожаном
кресле в своем кабинете, даже не предложил ему сесть - старик был хмур и
совсем неласков. Ващанов, встретившись с ним глазами, взопрел и машинально
подобрал живот - словно на ковре у генерала.
   Виктор Палыч долго молчал, разглядывал подполковника, наконец сплюнул с
губы невидимую крошку и сказал тихо, почти шепотом:
   - Ты, Генокок, где работаешь? В ОРБ или в мясной лавке?
   Геннадий Петрович почел за лучшее ничего не отвечать и затаил дыхание,
а Антибиотик вдруг грохнул кулаком по столу и заорал, брызгая слюнями:
   - Угробили старого?! Все дело угробили?! Тебе, блядь, не ордена носить,
тебе верблюдам хвосты заносить... Ты!!! Наломал дров - сам расхлебывать
будешь, гляди, если не расхлебаешь!!!
   Ващанов незаметно перевел дыхание. Когда крик начинается, это не так
плохо, хуже, когда говорят негромко и безучастно - если на собеседника не
хотят эмоции тратить, значит, на нем уже крест поставили. А так -
проорется старик, разрядится, быстрее успокоится...
   Геннадий Петрович кашлянул и с подчеркнутой почтительностью бормотнул:
   - Виктор Палыч, так ведь Барон раковым был...
   Антибиотик оборвал его взмахом руки.
   - А ты что, не знал об этом?! Я тебе что - не говорил? На тебя
рассчитывали, а результат где?!
   Виктор Палыч выскочил из кресла и сам энергично ответил на свой
риторический вопрос:
   - В пизде! Вот где весь результат!!! Еще такое выкинешь - будешь не в
ОРБ штаны протирать, а пойдешь участковым лямку тянуть! В самый говняный
участок!
   Геннадий Петрович потупился и сказал виновато:
   - Не все потеряно, я тут подумал немного...
   Антибиотик аж взвился:
   - Немного?! Плохо, Гена, что ты много думать так и не научился! Все!
Иди работай! Срок тебе - две недели. Ступай!
   И повернулся к Ващанову спиной, показывая, что аудиенция окончена.
   Подполковник переступил с ноги на ногу, пожал плечами и повернулся к
двери.
   Когда Геннадий Петрович вышел из "Домика егеря", холодный ветер
беспощадно проехался по его пылающим ушам и швырнул в лицо колючие брызги.
Ващанов поднял воротник куртки, выматерился, закурил ненавистный "Беломор"
и поплелся на пустынное шоссе ловить попутку.
   Антибиотик между тем расхаживал по кабинету и, постепенно успокаиваясь,
начал жалеть о своем срыве. Старик помассировал веки пальцами, посопел и
досадливо крякнул, понимая, что наорал на подполковника зря,- парень
старался, и не его вина, что размес картам судьба с похмелья делала. Это
нервы все, нервы... Виктор Палыч вздохнул и подумал, что слишком давно он
по-человечески не отдыхал, а так нельзя, он ведь все-таки уже не мальчик...
   Взять бы тайм-аут - недельку на Гавайях понежиться на песочке с
тамошними черножопенькими, оно бы и полегчало. Можно и Гену с собой для
компании прихватить... Хотя нет, это было бы уже перебором, зачем парня
лишний раз светить, его, наоборот, беречь надо...
   Антибиотик вздохнул и невесело усмехнулся. О Гавайях и хорошем отдыхе
он мечтал давно, но при этом сам четко понимал, что мечты эти скорее всего
еще долго будут только мечтами: Виктор Палыч был самым настоящим
трудоголиком и наивысший кайф ловил именно с того, что он называл работой.
Все остальное интересовало его гораздо меньше, а вот делу, если так можно
выразиться, бизнесу своему отдавался полностью, без остатка, на отдых и
развлечения у него времени практически не оставалось. Да и как уехать
куда-то надолго - все ведь посыплется, молодые таких дел без него
наколбасят, за год потом не разгребешь... Каждый день ведь приходится
десятки разговоров говорить, новые темы возникают, старые продолжаются,
все время нужно решения ответственные принимать, комбинации строить, о
будущем думать... На кого это все переложишь? Своих-то ребят, дай Бог, в
узде удержать. Время сейчас такое пошло - не до отдыха, упустишь что-то,
потом не нагнать уже будет...
   Антибиотик выглянул из кабинета и махнул рукой своему телохранителю -
детине с нервным лицом и пустыми глазами.
   - Гусь,- сбегай наружу, тут человек от меня ушел - вернуть надо...
Только вежливо и без грубостей. Он, наверное, на шоссе еще стоит.
   Гусь равнодушно кивнул и побежал исполнять приказание.
   Ващанов действительно еще не успел уехать и через пару минут снова
стоял в тихом кабинетике. Виктор Палыч на этот раз обласкал подполковника
улыбкой, приобнял за плечи, лично усадил в кресло и добродушно сказал;
   - Ладно, Генуля, не дуйся на старика... Я тут вспылил немного - нервы
что-то пошаливать стали...
   - Да что вы, Виктор Палыч! - замахал руками Ващанов.- Я и не думал
дуться... И вину свою с себя не снимаю...
   - Ну и славно,- потер ладони Антибиотик.- Чего нам, действительно, друг
друга виноватить, давай о деле лучше подумаем. Дело-то ведь все равно
делать придется...
   Виктор Палыч нажал на столе кнопку звонка - в кабинет немедленно
заглянул подобострастный халдей:
   - Вызывали?
   Старик пошептал что-то официанту на ухо, тот кивнул, исчез и возник
снова буквально через считанные минуты, неся в одной руке откупоренную
бутылку "Хванчкары", а в другой большую корзину, доверху наполненную
разными фруктами - грушами, яблоками, персиками, виноградом и -
мандаринами.
   Красное вино быстро было разлито в два бокала, а корзину халдей
поставил на пол.
   - Это тебе,- кивнул на фрукты Антибиотик, обращаясь к Геннадию
Петровичу.- Возьмешь домой, жену побалуешь...
   Ващанов принялся благодарить, прижимая ладони к груди, но Виктор Палыч
жестом остановил его: не стоит, мол, за такие пустяки-то... Антибиотик
любил дарить корзины с фруктами своим людям - однажды он вычитал в
какой-то книжке, что так поступал Сталин, и решил взять этот красивый жест
на вооружение...
   Виктор Палыч и Геннадий Петрович еще долго разговаривали - беседа была
негромкой и спокойной, и в конце ее настроение у старика явно улучшилось -
он лично проводил подполковника до выхода из ресторанчика и отдал
распоряжение охране отвезти своего гостя в город. После отъезда Ващанова
Антибиотик вызвал к себе массажистку Розу и улегся на диван. Пока Розочка
размягчала его тело сильными, тренированными пальцами, Виктор Палыч думал
об организации похорон Барона. Похороны любого законника - дело
нешуточное, потому что они должны символизировать единство и
несокрушимость воровского братства. Молодые и пристяжь на таких
мероприятиях лишний раз убедятся в значительности и всесилии
отцов-лидеров, зримо ощутят могущество клана.
   Конечно, нельзя избежать некоторых издержек - мусора будут все на
пленку снимать, кого-то обязательно задержат,- но издержки ведь есть в
любом деле:
   вот ведь хлеб режут - крошки остаются... А если учесть, что съемку
проведут под кураторством Ващанова - и вовсе не такие уж проблемы
возникнут, чтобы о них всерьез беспокоиться... Антибиотик решил выступить
главным организатором-распорядителем похорон Барона. По мнению Виктора
Палыча, это должно было, помимо всего прочего, еще и спроецировать на него
авторитет усопшего. Тех, кто знал истину об отношениях между Михеевым и
Антибиотиком, почти уже не осталось на белом свете...
   * * *
   Отпевание Барона проходило в Преображенском соборе. Юрий Александрович
покоился в гробу красного дерева с вычурной резьбой и позолотой.
   Напомаженный и обряженный в дорогой черный костюм, он совершенно не был
похож на себя живого... На прощание с Бароном съехались воры из многих
регионов России, а те, кто не смог прибыть лично, прислали венки с
трогательными надписями на скорбных лентах. Из собора гроб, сопровождаемый
кавалькадой иномарок, повезли на Южное кладбище. Юрий Александрович был
настоящим вором - ни одного родственника у гроба, только кореша-бродяги да
свита Антибиотика. И все в белоснежных сорочках и темных костюмах.
   Сам Виктор Палыч был собран и строг, на похороны он приехал на скромной
черной "Волге", которую, правда, сопровождали два "джипа-чероки" с охраной.
   Перед тем как могильщики опустили роскошную домовину в холодную яму,
Антибиотик встал в изголовье свежевырытой могилы и произнес прощальное
слово, обращаясь к огромной толпе:
   - Друзья! Братья! Сегодняшний день - день нашей скорби и траура! Мы
прощаемся с человеком, который для многих был учителем и отцом, строгим,
но справедливым. Больше его с нами нет, но он остался жить в наших
сердцах, в нашей памяти... Конечно, найдутся за нашими спинами и такие,
которые сейчас криво ухмыляются, радуются: мол, вот и еще один ушел... Но
наша семья станет еще сплоченнее, еще тверже в помыслах и поступках, ведь
именно сплоченность, как любил говорить безвременно покинувший нас Юрий
Александрович,- это лучший ответ на все кривые ухмылки... В семье
случается всякое - и ссоры, и даже обиды, но отец никогда не возжелает зла
детям своим, ведь они его опора и продолжение его помыслов... У хорошего
отца не бывает плохих детей... Спи спокойно, друг и отец, дело твое не
будет попрано и опоганено, мы не забудем тебя, и где бы сейчас ни была
наша братва - все как один пронесут в своих сердцах верность тебе и семье
нашей... Земля тебе пухом.
   Речь Виктора Палыча так тронула собравшихся, что один из молодых,
видимо, слабо разбиравшийся в похоронных традициях, даже попытался
зааплодировать, но его быстро одернули. В полной тишине Антибиотик
наклонился к гробу и поцеловал покойника в желтый лоб. За ним потянулись
прощаться и остальные.
   Вскоре застучали молотки, потом заскрипели лопаты и забарабанили по
лакированной крышке домовины тяжелые комья земли. Через несколько минут на
кладбище вырос новый холмик, надежно отгородивший мертвого Барона от тех,
кто пришел его хоронить...
   Собравшиеся начали выпивать и закусывать прямо над могилой - благодаря
стараниям Виктора Палыча, и водки, и еды было вдоволь, хватило и на всех
загодя сбежавшихся нищих, ожидавших в сторонке до поры и немедленно
бросившихся к могиле доедать и допивать всю оставшуюся после отъезда
прощавшихся снедь. А потом ушли и нищие, кладбище опустело.
   И тогда к свежему холмику подошел Андрей Обнорский, больше известный в
журналистских кругах Питера под псевдонимом Серегин. Андрей наблюдал всю
церемонию похорон, сидя за оградкой чьей-то могилы, расположенной в
нескольких десятках метров от места последнего упокоения Барона. Журналист
постоял молча перед новым надгробием, потом закурил сигарету, вынул из
кармана зеленой натовской куртки свернутую газету и положил ее на холмик.
   Было очень тихо, поэтому, когда за спиной Обнорского послышались чьи-то
легкие шаги, он быстро обернулся. Мимо шла какая-то немолодая женщина в
поношенном сером пальто и черном платке на голове У могилы Юрия
Александровича она чуть замедлила шаг. Столкнувшись глазами с Андреем,
опустила голову и молча направилась к кладбищенским воротам Серегин не
сумел толком рассмотреть ее, отметил только выражение глубокой скорби на
сухощавом лице. Но какое еще выражение лица может быть у человека на
кладбище? Видимо, женщина приходила навестить кого-то из недавно умерших
родственников или друзей...
   Обнорский вздохнул, перекрестился и тоже пошел прочь. Выйдя за оградку
кладбища, он зашагал к оставленной неподалеку машине - "Ниве" песочного
цвета, которую называл вездеходом. Забравшись на водительское кресло,
Андрей запустил мотор и, ожидая, пока он прогреется, глубоко задумался...
   Обнорский не любил кладбища, они нагоняли на него тяжелые воспоминания
- перед глазами вставали лица ушедших навсегда друзей и могила на
Домодедовском кладбище в Москве. Когда он в последний раз навещал Илью?
   Месяцев пять назад... Если не шесть... Работа отнимала все свободное
время, да это и устраивало Андрея. Чем больше было срочных, не терпящих
отлагательства дел, тем меньше мучила его память.
   Прошло уже почти полтора года с тех пор, как Обнорский вернулся из
Ливии.
   Возвращение было безрадостным, и Андрей тогда решил начать новую жизнь
- сменить профессию, порвать с прошлым и попытаться забыть все, из-за чего
закончилась его офицерская карьера... Хотя - разве так бывает, чтобы все
забыть? Конечно, не бывает... Но память и боль можно глушить работой, если
окунуться в нее с головой...Именно это и постарался сделать Андрей в июне
1991 года, когда пришел к главному редактору ленинградской "молодежки" с
просьбой попробовать его в роли корреспондента. В газете к нему отнеслись
довольно настороженно - слишком уж экзотичная У него была биография, к
тому же рассказывать о своей прошлой работе Обнорский не любил, и новые
коллеги за глаза прозвали его комитетчиком. Андрей к этому был готов,
понимал, что к нему будут долго присматриваться, поэтому сжал зубы и начал
пахать. Ему было очень трудно: он ничего не смыслил в журналистике, а
учиться совершенно новому делу в двадцать восемь лет - это, конечно, не
так сложно, как в пятьдесят, но и не так легко, как в двадцать...
   К тому же слишком много изменений произошло в стране, и в Ленинграде в
частности, за те годы, которые Обнорский провел вдали от дома, куда он
наезжал только в короткие отпуска, проносившиеся быстро и пьяно... Андрей
растерял почти все свои старые связи, восстанавливать же их по целому ряду
причин он не спешил. Обнорский вообще хотел попытаться стать новым, нет,
не новым - другим человеком, слепить свою судьбу сначала... Наверное,
поэтому он так и уцепился за псевдоним - даже представлялся везде только
Серегиным и в редакции приучил всех называть его только так, постепенно
отвыкая от своей настоящей фамилии...
   Андрею нужно было учиться не только новой профессии, но и новой,
гражданской жизни, а советское общество к лету 1991 года уже претерпело
серьезные изменения и продолжало стремительно меняться буквально на глазах.
   И далеко не все из этих изменений Обнорский принимал легко... В августе
1991 года в стране случился трагикомический фарс, который почему-то
окрестили путчем. Весь день 19 августа Андрей ездил по городу, убедился в
том, что никаких серьезных боевых действий в Ленинграде в ближайшее время
не произойдет из-за отсутствия нужных сил и средств, успокоился и с
любопытством наблюдал за своими коллегами, почти поголовно впавшими в
героико-самоотверженный транс - в редакции всерьез обсуждались перспективы
штурма врагами демократии не только Мариинского дворца, но и "Лениздата",
в здании которого располагались почти все основные питерские газеты.
Слушая эти рассуждения Обнорский еле удерживался от циничного смеха и
попытался было предложить соратникам не драматизировать ситуацию и
разойтись по домам, не оставаться в редакции ночевать, но сразу же осекся,
потому что его едва не заподозрили в симпатиях ГКЧП. Кое-кто даже
вспомнил, что за неделю до путча Андрей ходил в КГБ и брал интервью у
начальника службы по борьбе с терроризмом. Учитывая общеизвестное
отношение КГБ к демократии, публикация того интервью накануне "решающей
битвы за свободу" была расценена как очень странное, если не сказать
больше, совпадение...
   Обнорский никому ничего объяснять и доказывать не стал (как можно
спорит! с явным бредом?), пожал плечами и провел путчевые дни и ночи в
радении за демократию вместе с коллегами, наслаждавшимися романтикой
"борьбы с тоталитаризмом".
   С самых первых своих дней в редакции Андрей упорно сторонился любых
тем, связанных с политикой или международными отношениями, в вопросах
культуры он себя считал полным профаном, к спорту относился равнодушно, а
сферу экономики считал откровенно скучной, поэтому и писал только о
криминале, тем более что уголовные проявления в городе с каждым месяцем
случались все чаще и чаще...
   Да и как им было не случаться? Преступность буквально захлестнула
развалившийся Союз. Обрушившаяся на страну свобода принесла с собой много
такого, чего честные граждане от нее совсем не ждали. Прыгающая, как
взбесившийся кенгуру, инфляция моментально сделала нищими миллионы людей,
доверчиво хранивших на счетах в сберкассах свои деньги, зарплаты не
поспевали за стремительно растущими ценами, производство сокращалось или
останавливалось вовсе, а нарождавшийся частный бизнес развивался как хотел
- законодательная база, которая должна была его регулировать, находилась,
мягко говоря, в зачаточном состоянии. К тому же милиция не смогла быстро
переориентироваться в новых условиях ей морально тяжело было защищать от
наездов расплодившихся во множестве рэкетирских банд те кто раньше был
известен как спекулянты и фарцовщики и кого с приходом демократии начали
почтительно величать российскими предпринимателями. В самих
правоохранительных органах также набирали силу явно негативные процессы.
   Слабая техническая и законодательная оснащенность, низкие оклады и
идеологический хаос в головах офицеров всех уровней приводили к тому, что
начался мощный отток сотрудников в частные коммерческие структуры, с
удовольствием перекупавшие у государства профессионалов. Оставшиеся
служить ломали головы над древним вопросом - как прокормить семью, как
поднять на ноги детей... На официальное жалованье сделать это было
практически невозможно, поэтому люди в погонах все чаще и чаще занимались
совместительством, искали какие-то халтуры и приработки на стороне... Все
это не могло не привести к чудовищной коррумпированности
правоохранительных органов: известно ведь, что музыку заказывает тот, кто
за нее платит...
   Таким образом, объективные условия складывались так, что ряды тех, кто
вроде бы должен был бороться с преступностью, редели и качественно
слабели, а вот противная сторона недостатка в кадрах как раз не
испытывала...
   Бандитское ремесло становилось престижным и модным, крепких молодых
людей, не знавших, куда применить силы и как реализоваться в новых
условиях, с готовностью рекрутировали преступные группировки - и очень
часто в них попадали те, кто еще пару лет назад очень удивился бы, если
кто-нибудь предрек бы им уголовную карьеру Деморализованная и нищая армия,
например, становилась постепенно настоящей бандитской "кузницей кадров" -
офицеры увольнялись на вольные хлеба табунами, и далеко не все смогли
найти себя на гражданке...
   Вот это Обнорский видел, а если не видел, то чувствовал, когда носился
по городу, который пугающе менялся с невероятной быстротой. Нет, Андрей
вовсе не скорбел о падении коммунистической системы - переживать за нее у
него не было никаких оснований "большевиков" Обнорский очень не любил,- но
он не мог понять только одного: почему одновременно с уничтожением строя
нужно разваливать государство? Неужели нельзя было сделать все как-то
умнее, грамотнее, честнее, в конце концов? И Андрей не находил ответов на
эти мучившие его вопросы, а посоветоваться ему было, по большому счету, не
с кем...
   В сентябре 1991 года ему предложили работу в уголовном розыске - в
спецслужбе. Случилось это при довольно курьезных обстоятельствах. Однажды
Обнорский шел по Невскому и натолкнулся на большую группу американских
туристов - видимо школьников или студентов, потому что средний их возраст
не превышал, судя по внешней сопливости, девятнадцати лет. В центре группы
выделялся некий прыщавый пацанчик, нацепивший поверх свитера с красной
надписью "Остановим секс-шовинизм!" советский офицерский китель с
полковничьими погонами (армейскую атрибутику давно уже продавали в городе
открыто - и у Петропавловской крепости, и у Катькиного садика...).
   Припогоненный янки визгливо хохотал и высоко вскидывал голенастые ноги
в длинных шортах, изображая парадный шаг, остальная группа очень
радовалась этому представлению. Вообще в те дни лица иностранных туристов
резко контрастировали своим лучащимся оптимизмом с угрюмым видом горожан...
   Андрея от увиденной сцены всего аж заколотило, он не так давно сам снял
офицерские погоны и спокойно смотреть, как глумится над ними какой-то
сынок алабамского фермера, не мог. Ну и опять же с нервами у Обнорского
после возвращения из Ливии обстояло не сказать, что все в полном
порядке... В общем, его реакция на увиденное действо была, наверное, не
совсем адекватной. Бешено сверкая глазами, Андрей шагнул в стайку
туристов, вытряхнул прыщавого гостя города из кителя и, что-то матерно
рыча, отодрал от казенного сукна погоны. После этого швырнул мундир,
превратившийся в обычный длинный пиджак, в лицо американцу и хрипло сказал
по-английски:
   Не дорос ты еще до полковника, цыпленок!
   Разжалованный" на мгновение остолбенел, а потом вдруг визгливо
заголосил с ярко выраженным южноамериканским акцентом, указывая на погоны:
   - Вы не имеете права, я это купил, это моя собственность!
   - Собственность?! - У Обнорского потемнело в глазах, он ухватил левой
рукой долговязого туриста за шиворот.- Я тебе сейчас покажу собственность,
засранец!!
   Однако, слава Богу, "показать" Андрею ничего не дали невесть откуда
вынырнувшие крепкие ребята в штатском. Позже выяснилось, что это были
оперативники спецслужбы угрозыска - они пасли группу, охотясь на питерских
карманников, любивших чистить на Невском карманы и сумки доверчивых
иностранцев.
   Обнорского забрали на Лиговку, 145, где сначала попытались сгоряча
навесить на него грабеж, но потом, после того как Андрей успокоился и
рассказал, что он бывший офицер и к тому же приятель и однокурсник
старшего оперуполномоченного спецслужбы Евгения Кондрашова, все
устаканилось. Минут через сорок появился и сам Женька (после возвращения
Андрея из Ливии они не виделись), и задержанный превратился в гостя, а
чуть позже и в собутыльника... Как-то сам собой завертелся разговор о том,
кто что делает и где работает, а зашедший к операм на огонек начальник
Кондрашова после третьей рюмки предложил Андрею подумать насчет работы в
уголовном розыске.
   - Нам такие парни нужны,- серьезно сказал он, закусывая "Русскую"
куском черствого сыра.- Офицер, языки знаешь... Бросай, к маме, свою
газету, иди к нам!
   Обнорский взглянул на Кондрашова, но Женька почему-то отвел глаза в
сторону. Андрей пожал плечами и обещал подумать...
   Когда посиделки закончились, Обнорский с Кондрашовым вышли на улицу и
медленно направились к метро. Андрей спросил приятеля, что тот ему
посоветует насчет сделанного предложения.
   - Не знаю,- хмуро ответил Женя.- Еще год, даже полгода назад я бы сам
тебя начал уговаривать к нам идти. А теперь... Не знаю... Я сам уходить
собираюсь.
   - Ты?! - поразился Обнорский, всегда считавший Кондрашова, закончившего
престижный восточный факультет и вопреки воле родителей ушедшего в
милицию, фанатом розыска.- Куда?
   - Не знаю, пока думаю, варианты разные есть,- уклончиво ответил Женя. С
ним явно что-то происходило. За то время, что ребята не виделись,
Кондрашов сильно изменился - из веселого, энергичного, уверенного в себе и
в то же время добродушного, юморного парня он превратился в угрюмого
мужика с жестким и грустным взглядом, казалось, его постоянно гнетет
какая-то боль или воспоминание о боли.- Понимаешь,- продолжил Женька,
закуривая сигарету,- надо быть честным перед самим собой... Если я мент,
если служу государству Российскому, то, как человек государственный, нигде
больше чего-то делать и получать какие-то деньги не должен... Все
правильно, я цепной пес, который должен служить хозяину-государю... Но что
делать псу, если хозяин то ли помер, то ли пьяный лежит, еды не дает и
цепь мою не смазывает? Либо подыхать, либо цепь перетирать - да в лес к
волкам подаваться... Авось не разорвут... Да ладно, ты не обращай на меня
внимания. Скажи лучше, почему знать о себе не давал, когда в Союз вернулся?
   Как с тем делом, по которому ты меня из Ливии помочь просил?
   Андрей смутился и забормотал что-то маловразумительное про занятость
трудоустройством и нехватку времени, ему не хотелось объяснять Женьке все
нюансы... По возвращении Обнорский специально как бы оборвал старые связи
с теми, кто был ему достаточно дорог, подозревая, что "контора Сектриса"
   может продолжать за ним наблюдение. Подозревал - и не хотел подставлять
друзей. Но естественно, объяснять все это Кондрашову он не стал...
   После той случайной встречи приятели снова начали видеться. От
предложения Женькиного начальника Андрей вежливо отказался, но в спецуре
все равно стал своим человеком, Кондрашов перезнакомил Обнорского чуть ли
не со всеми операми своего управления и со многими толковыми ребятами из
других милицейских служб. Для журналиста Серегина эти знакомства стали
просто неоценимым подарком, потому что через такие неофициальные контакты
Андрей часто получал очень интересную информацию, такую, какую никогда не
выдал бы пресс-центр ГУВД...
   Одновременно с милицейско-оперскими контактами расширилась и иная
информационная база Серегина: оказалось, что очень многие старые друзья
Андрея по спортзалу (точнее, по татами) подались, как они выражались, в
"неформальные силовые структуры", и кое-кто из них даже преуспел на новом
поприще, постепенно поднимаясь в сложной "табели о рангах" питерской
братвы... Но это для кого-то они стали крутыми и навороченными бандюгами,
а Андрей помнил их как своих ребят, с которыми вместе выматывался на
тренировках и получал травмы на соревнованиях... Спорт очень сближает
людей. Обнорский получил даже несколько предложений от бывших дзюдоистов
поработать в их новых командах за приличные деньги, однако и от этих
вариантов отказался. Новая работа дарила Андрею ни с чем не сравнимое
ощущение личной свободы, недаром ведь говорят, что журналистика - это
прежде всего образ жизни, а уж потом только ремесло...
   Его отказы не обидели старых приятелей, они с уважением отнеслись к
выбору Обнорского, хотя и не совсем понимали его... Андрей постепенно
приобрел довольно много знакомств в бандитской среде, он никогда не
скрывал того, что работает журналистом, и отношения с теми, кто
"отдербанивал от барыг долю малую", строил по простому принципу: у вас
своя Дорога, у меня - своя, я не мент, стучать на вас не собираюсь, но я
газетчик и пишу как раз о той сфере, в которой вы работаете, поэтому что
можете - расскажите, о чем не хотите говорить - не надо... Кстати,
рассказывали Обнорскому много, правда, рассказы эти касались в основном
общих понятий жизни питерских бандитов, детали конкретных преступлений
ему, конечно, не раскрывали. Более того, Андрей заметил, что у очень
многих представителей городской братвы есть желание высказаться,
выговориться, быть понятыми, в конце концов...
   Конечно, эти свои контакты Обнорский старался не афишировать, что,
кстати, совпадало с желанием его собеседников...
   Постепенно Андрей "погрузился в тему", и его газетные материалы
становились все более содержательными, и в этом немаловажную роль играло
то обстоятельство, что он как бы имел возможность сравнивать подходы к
одним и тем же проблемам с двух противоположных сторон... Да и в редакции
мало-помалу к Обнорскому привыкли, перестали сторониться, и оказалось, что
среди журналистов очень много толковых ребят, у которых было чему
поучиться. Правда, Андрей все равно относился к большинству своих новых
коллег как к детям малым - виной тому был его не очень веселый жизненный
опыт. У Обнорского было просто другое видение жизни.
   В личной жизни Андрея ничего особо значительного не происходило, с
Виолеттой вскоре после возвращения он оформил официальный развод.
Церемония расторжения брака не вызвала у Обнорского никаких переживаний, в
душе все давно отболело и перегорело, поэтому он даже удивился, когда
бывшая жена (сама, кстати, настаивавшая на разводе) после проставления
официальных печатей в их паспортах вдруг всплакнула... Пойми этих женщин...
   Новые серьезные романы как-то не возникали. Нет, он, конечно, не был
монахом, да и журналистская среда была довольно раскрепощенной в
сексуальных вопросах, к тому же Обнорский, как человек новый и немного
загадочный, явно обращал на себя внимание коллег противоположного пола...
   Но все постельные знакомства не переходили в более серьезную стадию, и
в основном из-за стойкого сопротивления этому самого Андрея. Он слишком
привык к одиночеству, чтобы снова пытаться связать с кем-то надолго свою
жизнь...
   С коллегами-мужчинами Обнорский поддерживал ровные отношения, у него
появилось много приятелей, но - тоже до определенной черты, отделяющей
приятельство от настоящей дружбы... Наверное, те, кому довелось терять
близких людей, могут понять состояние Андрея - он подсознательно боялся
привязаться к кому бы то ни было, помня, какую страшную боль можно ощутить
от утраты друга или любимой... Поэтому единственной сферой, куда можно
было окунуться с головой, оставалась работа - ею Обнорский и жил,
регулярно засиживаясь в редакции до глубокой ночи.
   Незаметно пролетел год. Андрей постепенно набирался опыта, учился
писать и систематизировать получаемую информацию, приобрел даже некоторую
известность и, в общем, был вполне доволен жизнью... Его "творчество",
правда, оценивалось неоднозначно: кто-то считал, что Серегин в своих
материалах защищает бандитов, кто-то, наоборот, полагал, что он настроен
слишком проментовски. На самом же деле Андрей старался не вставать ни на
одну сторону, пытаясь найти собственную точку зрения: он быстро понял, что
и среди сотрудников правоохранительных органов, и среди братвы все люди
очень разные - и там и тут были и откровенные подонки, и нормальные, в
общем-то, мужики... И далеко не всегда человек знает, куда его заведет
судьба. При этом Обнорский, конечно, понимал, что в криминальных
структурах Питера очень много особей, вообще не подпадавших под
определение "человек", они скорее были просто нелюдями - в милиции такие
тоже встречались, но намного реже...
   Мало-помалу Андрей вошел в новый ритм и уже не мыслил своей жизни без
газетной текучки. Терапия интересной работой благотворно влияла и на его
нервную систему - йеменско-ливийские кошмары снились все реже, поэтому
постепенно отпала необходимость глушить память и тоску алкоголем. Да и
некогда было особо предаваться воспоминаниям...
   В начале 1992 года Обнорский вместе с еще четырьмя парнями из своей
редакции организовал агентство журналистских расследований - эта сфера
журналистики интересовала его давно, еще с тех пор, как попалась ему
однажды в 1989 году в Бенгази книжка Грегори Макдональда "Флетч", в
которой увлекательно, с юмором рассказывалось об удивительных приключениях
американского репортера-инвестигейтора...
   Оказалось, что в Питере тем для расследований - просто море бескрайнее,
и практически никакой конкуренции не было, потому что методике
расследований советских журналистов никто не обучал: в прежние времена,
видимо, считалось, что пресса должна заниматься совсем другими делами, а
для расследований существуют органы... Органы действительно всегда знали
много, однако делиться своими знаниями с широкой публикой не любили, а эта
самая публика просто жаждала узнать истинную подоплеку многих волновавших
ее вопросов... Успех пятерки питерских инвестигейторов был предопределен
абсолютной незаполненностью "экологической ниши". Конечно, не удалось
избежать многочисленных ошибок и просчетов. Собственно говоря,
объединились они в некое подобие единой структуры достаточно случайно:
просто два редакционных "криминальщика", два "политика" и один "вольный
обозреватель"
   однажды разговорились в буфете и вдруг обнаружили, что многие
разрабатываемые ими в индивидуальном порядке темы удивительным образом
пересекаются, а эти пересечения позволяют на очень многие вопросы
взглянуть совсем по-другому... Консультации между журналистами, неожиданно
для себя изобретшими велосипед, были продолжены, а потом Обнорский,
имевший по прошлой работе некоторые навыки систематизирования информации и
аналитического ее осмысления, предложил объединиться и работать вместе
"бригадно-вахтенным" методом... Результатом стало появление целой серии
скандально-сенсационных материалов, вызвавших в городе настоящий бум.
   Журналистам, конечно, очень повезло - до кое-каких деталей они смогли
докопатъся только потому, что почти никто не воспринимал их сначала
всерьез...
   Редакционное начальство отреагировало на их успех достаточно
прагматически и начало буквально требовать от агентства регулярных
(желательно еженедельных) расследований. При таком режиме работы, ясное
дело, ребята начали выдыхаться, потому что не выращиванием репы занимались
и не могли сдавать урожай в гарантированно установленные сроки...
Расследование - дело тонкое и деликатное, сравнимое скорее с рыбалкой, где
никогда нельзя сказать заранее, клюнет рыбка или нет, очень многое от
удачи зависит...
   Конечно, при этом еще необходимо знать места, где эта рыбка водится, да
и снасти хорошие нужны...
   "Рыбные" места журналисты знали, не все, конечно, но многие, а вот со
"снастями" дело обстояло значительно хуже. Вся их техническая оснащенность
заканчивалась на уровне дешевеньких диктофонов, а о какой-то специальной
технике или компьютерном обеспечении даже говорить не приходилось.
   Обнорский пытался было объяснить главному редактору, что вести
расследование без должного технического и материального обеспечения не
просто тяжело, но и методологически неправильно, что агентству нужны некие
средства для расширения базы источников информации и для должного
фиксирования этой информации, но... Ответ был потрясающим:
   - За деньги, с оборудованием кто угодно может сенсацию раскопать, а вот
вы попробуйте это по-другому сделать - с одной только головой и авторучкой!
   Вот тогда честь вам и хвала.
   Обалдевший Андрей вышел из кабинета в полной прострации и больше
поднимать вопрос об особом оснащении не пытался, хорошо усвоив мудрую
восточную пословицу: никогда не рассказывай степнякам о горах, а горцам о
степях - наживешь врагов...
   На энтузиазме и молодом задоре агентство расследований
профункционировало около полугода, а потом случилось то, что должно было
случиться - начался кризис. Он был абсолютно закономерным: работали ребята
много и тяжело, а результатом месячной, к примеру, пахоты становилась
статья строк в пятьсот, что составляло лишь треть месячной нормы
строкажа... А гонорары, между прочим, начислялись по тем же самым
расценкам, что и корреспондентам допустим, отдела спорта или культуры,
которые в силу большой доступности информации успевали не только выполнять
норму, но и перевыполнять ее. Все равно как если бы землекопу, долбящему
гранитную скалу, платили за кубометр выработки столько же, сколько
человеку, копающему яму в черноземе...
   Заработки у ребят резко упали, к тому же далеко не все начальники могли
понять и принять такую простую истину, что не всякое расследование бывает
успешным, иногда упираешься в глухой тупик, из которого выход если и
найдется, то очень не скоро, и никакой трагедии в этом нет, как нет ни
одного механизма, работающего со стопроцентным коэффициентом полезного
действия.
   Вдобавок журналисты агентства элементарно вымотались и устали - и
физически, и психологически. Второй аспект усталости был даже более
страшным, чем первый, колоссальное нервное напряжение не могло не
сказаться на отношениях внутри группы... Ребятам ведь угрожали письменно и
по телефонам, порой они обнаруживали за собой слежку, а однажды, надевая в
редакции в своем кабинете куртку перед уходом домой, Обнорский нашел в
кармане невесть откуда взявшийся пакет с анашой...
   Их подстерегала еще одна опасность, уже с другой стороны, незаметная до
поры, как проникающая радиация: члены группы сталкивались и работали в
основном с негативной информацией, имели дело с самыми мерзкими и гнусными
формами проявления человеческой натуры, и этот зараженный отрицательной
информацией поток каждый день проходил через их мозги, незаметно
воздействуя на психику. Они постепенно становились раздражительными,
угрюмыми, озлобленными... Они все меньше и меньше замечали хорошее в
людях, им казалось, что весь Питер просто переполнен льющимся изо всех
щелей дерьмом (сотрудникам милиции хорошо знаком этот синдром, когда
молодые и слишком рьяно взявшиеся за дело сотрудники чуть ли не в каждом
начинают подозревать преступника). Если этот синдром вовремя не снять, он
ЮЖРТ привести к очень печальным последствиям... Однако в России издавна
для преодоления стрессов простому человеку было доступно лишь одно
средство - водка, которая давала временное облегчение, а в целом еще
больше расшатывала нервную систему...
   Ребята начали ссориться, обвинять друг друга в неудачах, работа
застопорилась, и к середине сентября 1992 года агентство фактически
развалилось - каждый постепенно вернулся к тому, чем занимался до февраля,
хотя какое-то время в газете еще появлялись статьи с броским клише
"Агентство расследований представляет". Однако теперь расследованиями
зачастую назывались такие материалы, которые на самом деле никакого
отношения к этому жанру не имели...
   Андрею в сложившемся кризисе пришлось в чем-то легче, чем коллегам, а в
чем-то тяжелее. Легче потому, что не так сильно ударило по нему падение
заработка, в Ливии ведь Обнорскому платили в твердой валюте, причем
платили неплохо, и у него лежало в загашнике несколько тысяч долларов,
которые он понемногу тратил. К тому же Андрею довелось уже многое пережить
в то время, когда он работал военным переводчиком, и тогда он едва не
сломался, но все-таки не сломался, а следовательно - закалился.
   Объективно он понимал, что творилось с группой, но помочь реально
ребятам не мог. Он пытался разговаривать с коллегами - со всеми вместе и
по отдельности, но слова - это только слова... А поскольку Андрей играл
роль неформального лидера в агентстве, то и переживал его развал
болезненнее остальных, в этом смысле ему, конечно, было тяжелее, он считал
себя виноватым в том, что хорошая идея так быстро изжила себя...
   Обнорский снова замкнулся, совсем почернел от хронического
переутомления и продолжал заниматься прежними темами практически в
одиночку - лишь время от времени ему помогал Сашка Разгонов, бывший в
газете до появления агентства вольным обозревателем. Между тем в редакции
уже начали шептаться за спиной Андрея (а иногда и не за спиной), что
Серегин-де исписался, что ничего интересного он уже не выдает, что темы
его мельчают, и в этих шепотках, конечно, доля правды была... Андрей
нервничал, метался, но, как всегда бывает в таких ситуациях, ему еще и не
везло (не может же везти бесконечно!) - обман следовал за обманом,
начальство хмурилось, журналистский рейтинг падал...
   Андрей и сам уже начал терять веру в себя и в свои силы и от таких
настроений даже чуть было не запил вчерную, как в прежние времена...
Трудно сказать, что его удержало от того, чтобы пойти по хорошо знакомому
пути - начать топить в стакане свои обиды и неудачи... Замелькали в его
голове и мысли о том, что, может быть, не поздно еще снова поменять
профессию - предложения и от ментов, и от бандитов продолжали время от
времени поступать... Но и он все-таки барахтался и, когда совсем тоскливо
делалось на сердце, сжимал зубы и упрямо повторял про себя: "Человек не
побежден до тех пор, пока сам не сдался, пока не признал свое
поражение..." Но и эта медитация-аутотренинг помогала мало.
   21 октября - в годовщину их с Ильей возвращения из Южного Йемена -
Обнорский пошел в церковь. С Богом у Андрея были довольно любопытные
отношения - в Спасителя и Творца Обнорский безусловно верил, в церковь
ходил, особенно когда на сердце тяжело было, но постов не соблюдал и со
священниками не общался, не исповедовался и объяснял сам себе свое
нелогичное поведение вычитанной когда-то в Писании фразой: "Не служите
Господу руками". Андрей понимал ее так, что каждый должен носить храм
прежде всего в душе своей и что к Богу можно и позволительно обращаться
без посредников, и он, мудрый и добрый, все поймет...
   В маленькой церквушке на Охтинском кладбище Обнорский купил три свечи и
поставил одну Николе-угоднику, считающемуся покровителем моряков и
путешественников, другую - перед иконой Казанской Божьей Матери и третью -
на поминальник, туда, где ставят свечи за упокой... Укрепив последнюю
свечу, Андрей закрыл глаза и мысленно попросил: "Илья, Назрулло...
   Покойники мои дорогие... Помогите мне, ребята! У меня ничего не
клеится, а мне сейчас очень нужна удача, чтобы на ноги окончательно
встать... Сил уже нет совсем, боюсь, не выдержу... Помогите мне, мужики!"
   То, что он обращался не только к потомку христиан Илье Новоселову,
покончившему с собой (хоть и вынужденно, но все равно, это, как известно,
не приветствуется православной церковью), но и к мусульманину-таджику
Назрулло Ташкорову, совсем не смущало Обнорского: он почему-то был уверен,
что души его ушедших из мира живых друзей могут общаться друг с другом,
несмотря на разные религии. Почему, в конце концов, должно быть
по-другому, если и Нази, и Илюха были очень хорошими людьми и настоящими
мужиками?
   Андрей часто вспоминал ребят, собственно, он никогда и не забывал о
них, но обращался к ним с мысленными посланиями в основном тогда, когда в
его жизни наступал очередной сложный период. Так уж устроен человек,
ничего тут не поделаешь...
   Обнорский открыл глаза и взглянул на поставленную свечку - язычок
пламени дважды качнулся, а потом вдруг увеличился и разгорелся ярче...
Наверное, это просто сквозняк гулял по церкви, но Андрей вдруг
почувствовал облегчение и спокойную уверенность в том, что все будет
хорошо, потому что погибшие друзья услышали его и помогут...
   Выходя из церкви, Обнорский усмехнувшись подумал о том, что если бы
кто-то посторонний сумел подслушать его мысленные обращения к Назрулло и
Илье, то непременно счел бы его психом... Но читать человеческие мысли еще
никто из живых людей не научился, а рассказывать кому-то о своих
"странностях"
   Андрей не собирался. Он вообще никому ничего не рассказывал ни об
Илюхе, ни о Нази, ревниво в одиночку оберегая память о друзьях...
   Прошло еще три дня, в течение которых ничего хорошего не произошло, но
Обнорский тем не менее успокоился, перестал дергаться и нервничать, а на
раздраженный вопрос заместителя главного редактора, когда же Андрей сдаст
хоть какой-нибудь материал, ответил, улыбнувшись, что дня через четыре
будет нечто совершенно обалденное. Зам с сомнением сморщил нос (Обнорский
не написал почти ничего за пять недель), но промолчал...
   На четвертый день после посещения Андреем церкви ему позвонил первый
заместитель начальника ОРБ подполковник Ващанов и предложил сделать
эксклюзивное интервью со старым вором в законе Михеевым, больше известным
в определенных кругах как Барон... Это было сказочное предложение для
журналиста, настоящий подарок судьбы - о ворах в законе много говорилось и
писалось во всех средствах массовой информации с конца восьмидесятых
годов, но толком о них известно было очень мало, клан строго хранил свои
секреты, а уж о том, чтобы кто-то из них дал интервью какой-нибудь газете,
даже и речи не было...
   (Время от времени в прессе и на телевидении, правда, появлялись
интервью-фальшивки. В Москве, в частности, чуть ли не каждая уважающая
себя газета публиковала "откровения" киллеров - наемных
убийц-ликвидаторов, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что для
более-менее профессионального киллера любой контакт с журналистом не
просто нежелателен, но смертельно опасен... По телевизору Обнорский пару
раз видел каких-то придурков с заретушированными лицами и измененными
голосами, выдававших себя за крестных отцов московской мафии. Несли "отцы"
такую ахинею, что даже интересующемуся криминальными темами любителю было
ясно:
   никакие они не "мафиозные папы", а самые что ни на есть "додики
мелитопольские".)
   К удивлению Андрея, его сенсационная новость не вызвала особого
энтузиазма у редакционного начальства, имевшего весьма смутные
представления о ворах в законе и считавшего их, видимо, кем-то вроде
трамвайных карманников или мелких квартирных крадунов. Обнорский,
полагавший криминальные темы в газете самыми важными и нужными, несколько
обиделся, но решил до поры не доказывать ничего и не спорить - в конце
концов, он ведь еще не видел этого Барона и не мог гарантировать, что
старый вор расскажет действительно что-то интересное для читателей.
   Встреча с Михеевым превзошла все мыслимые ожидания Андрея. Старик
оказался умным человеком и очень интересным рассказчиком, причем абсолютно
не пытавшимся рисоваться. Обнорского потрясла внутренняя сила, буквально
наполнявшая этого тяжело больного, фактически умирающего на глазах
человека... Барон рассказал о своей жизни - а о ней романы можно было бы
писать,- но при этом жег Андрея глазами так, что он очень быстро понял,
что старик хочет сообщить ему еще что-то... И когда в конце интервью
Михеев, напряженно глядя на него, бросил пробный камешек - упомянул
вскользь о масштабных хищениях в Эрмитаже,- Андрей немедленно среагировал,
потому что какие-то смутные слухи о весьма странных делах в питерских
музеях до него доходили и раньше. Старик подробнее говорить ни о чем не
стал, вместо слов жестами показал, что их разговор, судя по всему,
слушается... Андрей, что называется, шкурой почувствовал нечто весьма
важное и интересное, к чему неожиданно приблизился, одновременно с этим на
него вдруг накатило сложно-объяснимое предчувствие грозящей ему серьезной
опасности, такого он не испытывал давно, со времен возвращения из Ливии...
   Странное поведение Барона не давало покоя Андрею все то время, которое
потребовалось для расшифровки кассеты с записью интервью и написания
материала. В него, конечно, вошло далеко не все, о чем рассказывал Михеев,
и все равно получилось очень много - восемнадцать машинописных страниц,
целая газетная полоса... Писалось Андрею очень легко, помогало то, что во
время работы у него в ушах постоянно звучал глуховатый голос старика, а
стоило прикрыть глаза - мерещился горящий взгляд Барона...Когда Андрей
закончил материал, он откинулся на спинку стула в изнеможении, но
усталость была приятной: он знал, что получилось хорошо. Жестко, но
интересно, а главное - в этом подготовленном к печати интервью было
настроение, пульсировал какой-то нерв...
   Отправляясь на вторую встречу с Михеевым, Андрей был уверен, что на
этом свидании произойдет нечто, способное весьма существенно повлиять на
его жизнь,- слишком острым стало ощущение опасности... При этом Андрей
даже самому себе не хотел признаться, что в некотором роде радовался этому
полузабытому проявлению инстинкта выживания. Прошлая жизнь отравила его
риском - и именно риска теперь недоставало Обнорскому: если все текло
слишком спокойно и нормально, его даже подмывало время от времени выкинуть
что-нибудь этакое, от чего повысится концентрация адреналина в крови...
   Однако Андрей все-таки не был полоумным авантюристом, поэтому
постарался максимально сконцентрироваться перед новой встречей с Бароном.
Кто его знает, что задумал этот старик, он ведь был все-таки вором,
признанным авторитетом, так сказать, генералом преступного мира. Может
быть, он просто хочет решить какую-то свою личную проблему за счет
наивного и доверчивого журналиста Серегина? Может быть, затевается
какая-то пошлая провокация, в которой Барон играет роль живца?
Инстинктивно Обнорский чувствовал, что это не так. Но почему же тогда
усиливается ощущение тревоги, сердце бухает в груди, словно после долгого
бега, и все время кажется, будто какая-то черная тень маячит за спиной? И
почему минувшей ночью приснился Андрею самый страшный из мучивших его
кошмаров - покойный ныне капитан Кукаринцев, он же майор Демин, стреляющий
со змеиной своей улыбочкой Обнорскому в голову? А ведь Кука не являлся к
нему по ночам уже больше полугода, и Андрей даже начал робко надеяться,
что черная душа грушника нашла где-то если не успокоение, то хотя бы
вечное пристанище... ан нет, часов около пяти утра Обнорский проснулся от
собственного крика, мокрый от пота и с трясущимися в нервном ознобе
руками, а над левым виском, там, где много лет назад скользнула вторая
пуля из пистолета Кукаринцева, зажигалась хорошо знакомая пульсирующая
боль. И Андрею пришлось бежать на кухню, чтобы срочно проглотить две
таблетки анальгина, а потом еще минут сорок вжимать раскалывавшуюся голову
в подушку, пережидая приступ... Приснившегося убиенного Витю Кукаринцева
даже с большой натяжкой нельзя было отнести к категории добрых примет, а
Обнорский в приметы верил...
   И все же, словно бабочку на огонь, неудержимо тянуло Андрея к той
тайне, которую так хотел - и не успел передать ему Барон...
   То, что свистящим шепотом сказал во время короткой второй встречи на
ухо Михеев, казалось совершенно невероятным. Где-то у какой-то
женщины-искусствоведа из Эрмитажа, якобы жены старого вора, хранился
оригинал картины Рембрандта, похищенной из музея. А в экспозиции, выходит,
висит копия... Все это казалось на первый взгляд настоящим бредом,
выдумкой измученного болезнью, умирающего человека. Барон говорил путано и
непонятно, поминал какого-то Антибиотика, о котором Андрей ничего не знал.
   Зато другое произнесенное имя было Обнорскому хорошо знакомо - Виталий
Амбер, когда-то подпольный, а ныне вполне легальный король питерской
торговли антиквариатом... Правда, об Амбере как раз писало в лучшие свои
времена агентство расследований... Может быть, старик просто читал статьи
и поэтому, решил, что... Что? Почему Барон решил довериться журналисту,
которого видел второй раз в жизни? И доверие ли это? Может быть, у старика
все-таки крыша съехала? Или игра какая-то идет? А вдруг все, что сказал
Михеев,- правда? Тогда у Серегина в руках сенсация даже не российского, а
международного уровня, о которой может только мечтать каждый журналист...
   Барон сказал, что ментам верить нельзя, что у тех, кто за картиной
охотится, ментовское прикрытие на таком верху, с высоты которого
оперативник Колбасов - просто пешка...
   Договорить всего старик не успел. Тяжелый приступ прервал разговор,
оказавшийся последним, и через три дня Андрей из газет узнал о предстоящих
похоронах Юрия Александровича Михеева. Разумеется, в этих объявлениях ни
словом не упоминалась "профессия" покойного и его высокий ранг в
преступной среде, хотя буквально накануне вышел огромный материал Серегина
"Юрка Барон".
   (Материал этот, кстати, едва не был зарублен главным редактором; Андрей
чуть не взбесился, когда услышал, что весь его труд - это "не очень хорошо
выписанный мутный поток сознания какого-то уголовника". Обнорский
вообще-то предпочитал с редакционным начальством не спорить, считал, что
его малый журналистский стаж не дает ему такого морального права, но в
данной конкретной ситуации жестко уперся рогом. В результате обсуждение
интервью, а точнее - монолога Барона, было вынесено на редколлегию,
которой материал понравился... Когда же его напечатали, правота Серегина
подтвердилась просто невероятным читательским ажиотажем - в редакцию
звонили даже из Москвы. Правда, реакция была неоднозначной (от резко
негативной:
   "Зачем вы воспеваете воров?!" - до романтически восторженной: "Герой
нашего времени!"), но большинству было просто интересно: "Спасибо, что
рассказали о том, о чем мы совсем ничего не знали!" Серегин принимал
поздравления коллег и сочувственные предостережения на ухо. Он и сам
понимал, что главного редактора не могла не раздражать такая чистая победа
новичка в локальном, правде, споре, но все-таки - споре творческом...)
   Все дни до похорон Барона Андрей напряженно думал о том, что ему делать
с полученной от вора информацией, а решение никак не приходило. Сообщить о
том, что поведал ему умирающий вор, в правоохранительные органы? Стремно -
и не потому, что там засели какие-то "мафиозные кроты", не это было
основной причиной сомнений Андрея. Даже если старик говорил правду и
где-то наверху сидит какой-то гад, шанс нарваться именно на него был не
таким уж большим - не могли же бандюги закупить все милицейское
руководство!
   Серегина тревожило другое.
   Если предположить, что вор говорил правду, то, передав информацию в
ГУВД, Андрей автоматически становился обычным зрителем, наивно было
предполагать, что его подпустили бы к разработке операции. И даже в случае
успешной реализации темы с картиной Рембрандта вовсе не факт, что Серегину
в знак благодарности отдали бы эксклюзив. (Примеры того, как в милиции
выполняют обещания, в журналистской практике Андрея уже были...) И дело
тут не столько в личной непорядочности оперативников, сколько в том, что
люди они служивые и, следовательно, обязаны выполнять приказы начальства,-
а тему такого уровня обязательно начали бы курировать из Москвы. Вот в
Москве и нашелся бы какой-нибудь крупный эмвэдэшный чин, который
кукарекнул бы о "крупной победе", и, может быть, даже эксклюзивно, но,
конечно, не какому-то там Серегину, а журналисту из центральной прессы,
"Известий", например, или "Комсомолки"... А дарить кому-то свою сенсацию
Андрею очень не хотелось. С другой стороны, ситуация возникала довольно
щекотливая: если Обнорский молчит, то он, в принципе, подпадает под
действие статьи Уголовного кодекса, карающей за недонесение. Хотя
вывернуться, конечно, можно: сказать, например, что не воспринял сначала
всю эту историю всерьез, решил, что нашептанное на ухо - не более чем
красивая сказка.
   Сказка... Вот именно! А если у Барона перед смертью действительно
шарики за ролики заскочили? Тогда над "детективом" Серегиным будут ржать
все ГУВД, клеймо на всю жизнь поставят и никогда уже больше не отнесутся
всерьез...
   Попадать в глупое и смешное положение Обнорскому страсть как не
хотелось - для его гонористого характера это было бы тяжким испытанием...
   Рассказывать же что-то редакционному начальству Андрей не хотел из-за
того, что твердо был убежден в одном: в газете тайны никто хранить не
умеет, скорее наоборот - если кому-нибудь требуется быстро и надежно
распространить информацию, не существует лучшего способа, как
доверительно, с предосторожностями передать эту самую информацию первому
попавшемуся уху.
   Результат фирма гарантирует. К тому же чем руководство газеты может
реально ему помочь?
   Однако при всем при том Андрей понимал, что если все-таки Барон
рассказал ему историю, которая действительно произошла на самом деле (а в
этом случае она, что называется, "продолжает происходить", потому что
точка не поставлена, нет даже многоточия, просто случилась некая пауза -
по техническим причинам), то он сам оказывается в достаточно опасном
положении как носитель эксклюзивной информации. Серегин и по прошлой своей
жизни, и по новой работе хорошо знал, как мало стоит та голова, носитель
которой использует ее вместо сейфа для хранения опасных тайн. Но золотое
правило людей самых разных динамичных профессий: скинь с себя опасную
информацию, тогда меньше смысла для противников будет иметь твое
физическое устранение,- претворить в жизнь пока не мог, причем по чисто
субъективным причинам. У него просто не было доверенного лица, того, на
кого имело бы смысл эту информацию скинуть, не опасаясь при этом, что
человек воспользуется ею сам... Раньше таким человеком мог бы стать Женя
Кондрашов, но с ним в последние месяцы происходили существенные и не очень
радовавшие Андрея перемены: еще в декабре 1991 года Женька с большим
скандалом уволился из милиции и начал заниматься какими-то явно
сомнительными делами.
   Впрочем, какими именно, Обнорский не знал, но догадывался, что дела эти
происходят либо откровенно по ту сторону закона, либо (и это в лучшем
случае) в весьма опасной пограничной зоне... Андрей сделал такие выводы
прежде всего из-за происшедших с Кондрашовым внешних изменений. Через
месяц после увольнения Женька подстригся под бандита, начал дорого и в
совершенно конкретном стиле одеваться, повесил на шею золотую цепь и сел
за руль "девятки" цвета мокрого асфальта с наглухо затонированными
стеклами...
   Спрашивается, откуда у бывшего старшего оперуполномоченного спецслужбы
уголовного розыска деньги на всю эту красоту? Ну не государство же родное
ему премию выплатило за семь лет работы в розыске, испорченный язвой
желудок, два ножевых и одно пулевое ранение? Ясное дело, не государство,
потому что оно такими глупостями не занимается. Тогда откуда деньги? Нашел?
   В карты выиграл, в лотерею? Американская троюродная прабабушка
наследство оставила? Тогда почему в глазах у Женьки поселилась какая-то
совсем уж нехорошая угрюмость и почему он не поспешил поделиться своей
радостью с другом?
   Кондрашов не только сам ничего не рассказывал о своей новой работе, но
и на вопросы Обнорского отвечал весьма уклончиво и неконкретно, пока
Андрей однажды не выдержал и не спросил его в лоб:
   - Жека, ты что, в братву подался?
   Бывший опер скривился в невеселой усмешке и после недолгой паузы
ответил:
   - Не мотай мне душу, Андрюха... Не маленький, сам все понимаешь... Я
тебе одно только скажу: куда бы я там ни подался - к братве или еще куда,-
злодеем я еще не стал... А самый большой бандит в нашей стране - это
государство, потому что оно из нормальных людей сначала делает хуй знает
кого, а потом этих же людей и обвиняет во всех смертных грехах... Ты меня
пока не спрашивай ни о чем, что смогу - сам расскажу... Потому что, если
ты будешь лишнее знать, тебя за одни наши разговоры, в случае чего, как
соучастника привлечь смогут... Даже если будут знать, что ты ни в одном
конкретном деле физически не участвовал.
   - Почему? - удивился Обнорский.- Я же журналист, я многим вопросы
задаю, у меня работа такая...
   Кондрашов хмыкнул и потер пятерней светлый ежик на затылке.
   - Все, кому надо, прекрасно знают о наших с тобой отношениях: что мы
учились вместе, что встречаемся часто, водку пьем, баб трахаем... То есть
отношения между нами намного ближе, чем между тобой и теми, кому ты
вопросы задаешь... А теперь представь ситуацию: предположим, ОРБ, куда
меня в свое время приглашали идти работать и куда я идти не захотел,
нахватывает меня на какой-нибудь ерунде (на серьезном чем-нибудь взять
меня гораздо сложнее, я ведь тоже опером был, и довольно неплохим). Ну
вот, что им с этой ерундой делать? Ну, попрессуют в камере, потреплют
нервы, а потом все равно придется передавать в суд, где все и
развалится... Это если бы речь шла просто о таком вот прибандиченном
пареньке Женьке Кондрашове... Но ведь подать-то можно все совсем
по-другому: не просто Женька, а бывший капитан спецслужбы угрозыска, рядом
с которым бывший капитан Советской Армии, выполнявший спецзадания на
Ближнем Востоке, ныне криминальный репортер одной из крупных"городских
газет, вхожий во многие кабинеты...
   - Какие кабинеты? - возмутился Серегин.- Какие спецзадания?
   - Да не важно,- махнул рукой Женька.- Подавать будут все равно именно
так... А когда узнают, что рядом со мной еще и бывший...
   Кондрашов вдруг осекся и нахмурился. Андрей немедленно переспросил:
   - Бывший... кто?
   - Не важно кто,- покачал головой Женя.- Найдут кого-нибудь из знакомых,
чтобы пристегнуть. Ну хотя бы того же Серегу Челищева, несмотря на то, что
мы его сто лет не видели... Представляешь, какая крутая банда получится?!
   Бывший капитан-мент, бывший капитан непонятно каких войск и бывший
старший следователь по особо важным делам городской прокуратуры... Это уже
будет не банда даже, это будет полный совсем "ого-го, пиздец!" - особо
опасное сообщество с планами захвата Кремля... Представляешь, как кому-то
отрапортовать красиво можно будет? За такую банду, будь спокоен, и ордена,
и звания внеочередные, и должности хорошие получить можно... Что ты
смеешься, придурок, я тебе серьезно все это говорю, безо всяких шуточек!
   Думаешь, я нашу Систему плохо знаю? В том-то и дело, что знаю ее я
очень хорошо...- И Кондрашов сердито закурил сигарету.
   Андрей положил приятелю руку на плечо.
   - Ну не заводись ты так... Не можешь чего-то рассказывать - не надо. Я
же к тебе не за информацией хожу... Точнее, не только за ней и не столько
за ней... У нас в редакции принцип такой - журналист может задавать любые
вопросы, а вот интервьюируемый сам решает, отвечать на них или нет...
   Слушай, а почему ты Челищева назвал бывшим следователем? Он что,
уволился?
   Я очень давно его не видел...
   - А ты не знаешь? - удивился Женька.- Я думал, ты в курсе, ты же с
Челищевым ближе был, я-то с ним только через тебя познакомился... В общем,
с Серегой какая-то странная тема пошла. В августе у него в квартире
родителей зарезали... Неужели не слыхал? Тоже мне, криминальный репортер...
   В твоей же газете об этом писали...
   - Мимо как-то проскочило,- пожал плечами Андрей.- Сводки-то каждый день
приходят, на них никто уже и внимания не обращает... А родную газету
полностью читает только тот, кто обозревает ее на летучке в понедельник, и
обозреватель прочитывает только свою неделю... У остальных просто времени
нет, да и желания тоже... Чукчи не читатели... Ужас какой ты
рассказываешь, жалко Серегиных стариков... Я у них несколько раз чай пил,
только давно уже... То-то я звонил пару раз Серому домой, а там никто
трубку не брал...
   А за что их?
   Кондрашов покачал головой:
   - Там какая-то совсем непонятная история: разбой не разбой, вроде не
взяли ничего толком... Я по ориентировке помню, нам тоже приходила... А
потом вроде хлопца, который стариков кончил, закрыли, он на "уличной"
сбежать пытался - его и грохнули с Божьей помощью...
   - Значит, есть хоть какая-то справедливость на свете,- кивнул Андрей.-
А с Серегой-то что?
   - Вот тут самое непонятное и пошло,- почесал затылок Кондрашов.- То ли
у парня с горя крышу переклинило, то ли еще чего... Короче, он из
прокуратуры ушел - нехорошо ушел - и сначала в адвокаты подался, а
потом... Только это строго между нами, понял?
   - Не маленький, мог бы и не предупреждать - сердито буркнул Обнорский.
   - Потом он какие-то дела с серьезной братвой стал тереть. Я буквально
пару дней назад от своих людей это услышал, даже не поверил сначала,-
вроде видели Челищева на какой-то стрелке, причем он от очень солидной
команды выступал... Про Адвоката ты, конечно, слыхал?
   - Ни хрена себе! - ахнул Серегин.- Группировка Званцева? Он же сейчас в
Крестах вместе со всеми быками своими...
   - "Со всеми"...- фыркнул Женька.- Это тебе не иначе как начальство
оэрбэшное так сказало... Сам посуди - бывает ли так, чтобы всех в камеры
позабивать? Кто-то все равно на свободе останется... А за Адвоката вроде
как женушка его дела ворочает - некая Екатерина Дмитриевна... Я ее видал
мельком пару раз - ничего тетенька, смачная такая... И не дура совсем,
очень, я бы даже сказал, не дура... Тебе бы понравилась, ты таких баб
любишь.
   - А ты? - ощетинился Андрей.
   - Само собой,- кивнул Кондрашов и погладил себя по голове, был у него
такой любимый жест.- Ежику понятно, и я таких люблю... Кто же не любит
красивых умных баб? Наверное, только полные дауны. А мы с тобой еще не
совсем полные...
   Этот разговор с Женькой произошел буквально накануне звонка первого
заместителя начальника ОРБ Геннадия Ващанова с предложением повстречаться
с вором в законе Бароном... Так что потом, когда Андрей начал размышлять
над ситуацией, в которой оказался, ему уже было не так просто решиться на
доверительный разговор с Кондрашовым.
   Нет, он, конечно, доверял Женьке по-прежнему, но... Бог его знает,
какими делами тот сейчас занимается. Да и своих проблем у бывшего опера,
судя по всему, хватало с избытком, чего на него еще какую-то муть
нагружать? Тем более что вплоть до самых похорон Барона Андрей откровенно
сомневался в реальности всего, что успел нашептать ему умирающий...
   Как ни странно, сомнения эти были во многом развеяны пышными и богатыми
проводами Юрия Александровича. Что-то здесь было не так, нелогичное что-то
таилось в хорошо и дорого срежиссированной церемонии прощания "соратников"
   с безвременно ушедшим "другом и отцом". Где, спрашивается, были все эти
"соратники", когда их патриарха, больного и старого, в тюрьму законопатили
по какой-то ерундовой теме с валютой и патронами? Почему лучшие адвокаты
города не подключились к проблеме немедленно, почему под залог Барона не
освободили? Почему старик явно не барствовал в тюремной больнице, почему
ему не передавали необходимых дорогих лекарств с воли? Не потому ли, что
кто-то из этих "соратников" сам был крайне заинтересован в том, чтобы
Михеев оказался в тюрьме?
   Вопросов было много, а ответов на них - гораздо меньше. Но Серегин уже
хорошо знал, что чем больше с самого начала задашь сам себе неприятных и
сложных (пусть даже безответных до поры) вопросов, тем легче потом будет
работать. Потому что прежде всего нужно хорошенько выявить слабые и
уязвимые места. Единственное, что совсем не насторожило Андрея, это роль
ОРБ (а точнее, не ОРБ, а подполковника Ващанова) в том, что умирающий вор
получил возможность пообщаться с журналистом. Обнорский решил, что
Геннадий Петрович преследовал достаточно понятную цель - похвастаться
успехом через газету. С Ващановым Серегин несколько раз пересекался на
гувэдэшных брифингах и заметил, что подполковник неравнодушен к прессе -
точнее, к тем ее представителям, которые прославляют тяжелые будни
сотрудников милиции...
   Андрей еще подумал тогда, что тщеславие - не самый большой грех в этом
жестоком мире...
   (Ошибка в оценке личности Ващанова и движущих м мотивов потом очень
дорого обойдется Серегину, и не ему одному, но это все будет потом...)
   Андрей просидел полчаса в своей припаркованной у кладбищенской ограды
"Ниве" и выкурил чуть ли не полпачки сигарет. В результате было принято
решение: надо найти загадочную жену (теперь уже, конечно, вдову! Михеева и
поговорить с ней. В конце концов, сделать это будет не так уж и сложно.
   Известно, что зовут ее Ириной, что она искусствовед и работает в
Эрмитаже Кроме того, вор ведь снабдил Серегина двумя, так сказать,
паролями - они тоже помогут опознать нужную женщину... В Эрмитаже,
конечно, много искусствоведов, но Ирин - к тому же таких, что смогли бы
произвести впечатление на известного и богатого вора,- наверняка по
пальцам пересчитать можно...
   * * *
   Приняв решение, Серегин решил не откладывать его реализацию в долгий
ящик и на следующий же день после похорон Барона поехал в Эрмитаж.
Настроение у Андрея было не то чтобы очень уж хорошее, но вполне боевое -
такое бывает у бродяг, отправляющихся наконец-то в дорогу после долгой
зимовки в теплом, но скучном месте.
   "Наверное, в генах у меня какой-то вирус сидит,- думал он, ведя свой
вездеход через забитый транспортом Невский.- Вирус под названием
"неусиденчик". Говорят,- у альпинистов что-то похожее в организмах
творится; в горах к ним в кровь попадает нечто такое, что потом всю жизнь
не дает покоя, заставляя вновь и вновь карабкаться по скалам, рискуя
жизнью и здоровьем... Такие люди редко бывают счастливы, потому что в
дороге они мечтают о доме, а дома - о дороге... Неужели и мне суждено
подобное вечное наказание? Наказание или награда? Это ведь как
посмотреть..." - философствуя таким образом, Андрей свернул на Садовую,
проехал мимо любимого своего Михайловского замка и повернул налево, чтобы
выскочить на Миллионную, бывшую улицу Халтурина. Запарковав "Ниву" почти
напротив знаменитых эрмитажных атлантов, он закурил сигарету и, перед тем
как идти в отдел кадров музея, невольно ушел мыслями в совсем далекое
прошлое...
   Дело в том, что отдел кадров располагался в том же крыле, где и
эрмитажный театр, в который Андрей бегал по абонементу еще мальчишкой:
мама настояла в свое время, она считала, что сын слишком много занимается
спортом и из-за этого может вырасти тупым и необразованным, поэтому и
заставила Андрея посещать два раза в неделю в течение трех лет лекции в
так называемом Университете истории искусств. Андрей в глубине души мамину
правоту понимал, но на лекции ходил без особого энтузиазма, просто мать
очень не хотелось обижать... Тем более занятия в эрмитажном театре
начинались довольно поздно, Андрей еле успевал на них после тренировок и
прибывал для получения знаний по истории мирового искусства совершенно
вымотанным. Когда лекция только начиналась, Обнорский еще способен был
что-то воспринимать, но когда гасили свет и лектор показывал на экране
слайды - репродукции полотен великих мастеров - вот тут Андрей уже не
выдерживал и потихоньку задремывал...
   Один раз очень неудобно вышло - рядом с Обнорским сидела взрослая (как
ему, перешедшему тогда в десятый класс, казалось) девушка обалденной
красоты.
   Когда погас свет и Андрей заклевал носом, его повело на соседку, а она,
видимо, решила, что школьник решил поприставать к ней, пользуясь
темнотой... Вышел большой конфуз, девушка эта никогда больше рядом не
садилась, а Андрей потом три лекции весьма успешно боролся с дремотой,
поддерживаемый чувством стыда и зарождавшейся влюбленностью в прекрасную и
строгую бывшую соседку... К счастью, эта влюбленность не превратилась для
неопытного и впечатлительного мальчишки в большую проблему: однажды он
увидел, что предмет его воздыханий встречает после лекции какой-то толстый
и лысый дядя на машине и тогда так возмутился и обиделся, что немедленно
разлюбил незнакомку. Только много-много позже пришло в голову, что этот
мужик вполне мог быть отцом девушки.
   В его голове образовалась удивительная каша из обрывков
искусствоведческих знаний. Иногда он был способен блеснуть где-нибудь
упоминанием имени и даже произведений совсем малоизвестного художника но
частенько не мог вспомнить ни одной работы признанного корифея...
   Господи, как же давно все это было... Почему так быстро пронеслась
юность,, когда казалось, что, несмотря на все "страдания", открывавшаяся
перед Андреем жизнь будет такой же изумрудной, как трава на полотнах
великих мастеров... Слишком рано Обнорскому пришлось понять, что в жизни
гораздо больше крови, подлости, грязи и жестокости, чем хотелось бы... И
что слишком редко случаются настоящие праздники чистоты и любви, но -
может быть, от этого они и ценнее, эти праздники?
   Занятый такими мыслями и воспоминаниями, Серегин вышел из машины,
поставил ее на сигнализацию и не спеша направился ко входу в эрмитажный
театр.
   Размягченный ностальгией по прошлому, он не заметил двух внимательно
наблюдавших за ним парней в кожаных куртках - они "довели" Андрея до
двери, один остался стоять у входа на Дворцовой набережной, а второй
скользнул за Обнорским внутрь....
   Серегина слегка удивило, что в отдел кадров Эрмитажа мог фактически
беспрепятственно зайти любой прохожий с улицы,- милицейские посты
располагались выше по лестнице. В Русском музее, например, куда один раз
заглядывал по делам Андрей, все обстояло несколько иначе... Открывая дверь
с табличкой "Отдел кадров", Серегин чуть не столкнулся с эффектной и
довольно молодой шатенкой, выходившей из кабинета. Пропустив женщину,
Андрей вошел внутрь.
   В приемной начальника отдела кадров стояло столов шесть, но занят был
только один - за ним что-то сосредоточенно писала крашеная блондинка.
   - Здравствуйте,- вежливо сказал Обнорский. Блондинка равнодушно
кивнула, продолжая писать.
   - Могу я выяснить один вопрос?..
   - Какой именно? - Бальзаковская дама явно не была расположена к
разговору.
   - Понимаете, мне надо одного вашего сотрудника найти...- начал было
Андрей, но блондинка его перебила:
   - По этим вопросам к нашему шефу, а он будет только завтра.
   - Да? - расстроился Обнорский.- А мне очень срочно надо... Помогите,
пожалуйста...
   И Андрей, умоляюще глядя на женщину, начал доставать из бумажника свою
красную журналистскую корку.
   - Ах, вы оттуда...- многозначительно протянула дама, лишь мельком
глянув на удостоверение. Похоже ее ввел в заблуждение цвет корки, и она
приняла Обнорского за представителя несколько другой профессии. Ведь в
отделы кадров часто приходят за информацией из самых разных
правоохранительных органов.
   Андрей, конечно, развеивать заблуждение кадровички не стал.
   - Кто вас интересует? - уже более благосклонно спросила блондинка.
   - Меня интересует женщина-искусствовед. Ее зовут Ирина, фамилию, к
сожалению, забыл...
   Серегин постарался вложить в свой взгляд весь запас обаяния, которым
располагал.
   Кадровичка фыркнула:
   - Молодой человек, вы хоть примерно представляете, сколько у нас
сотрудниц работает? У нас больше пятисот искусствоведов, для вашего
сведения... Как она хоть выглядит, эта Ирина ваша?
   - Ну, она...- Обнорский смешался, ему не хотелось объяснять, что эту
самую Ирину он никогда в глаза не видел - начнутся лишние вопросы,
возникнет недоверие - поэтому он постарался описать внешность той, которую
искал, по скудным обрывкам фраз, услышанных от Барона, и по собственным
представлениям о том, какой должна быть невенчанная жена вора в законе? -
Она такая... красивая.
   Блондинка иронично улыбнулась, а Андрей вспомнил второй пароль, который
назвал ему Михеев: "У вас глаза как у ренуаровской "Актрисы"".
   - У нее очень яркие, большие глаза, серо-зеленые... Ну и она вообще вся
такая яркая, шикарная одевается хорошо...
   - Ясно,- скептически поджала губы кадровичка.- И вы туда же... Похоже,
вам наша Ирочка Лебедева нужна... Что-то к ней в последнее время
сплошняком из вашего ведомства мужики зачастили. И всем срочно, и всем,
заметьте, исключительно по делу. Медом на ней намазано, что ли?
   "Лебедушка моя..." - вспомнился Серегину надтреснутый голос Барона...
   "Лебедушка... Лебедева..."
   - Да, да! - закивал обрадованный Андрей.- Точно, Лебедева ее фамилия,
как же я забыл-то... Простая такая фамилия... А как бы мне ее повидать?
   Бальзаковская блондинка продиктовала Обнорскому служебный телефон
Лебедевой, а потом пожала плечами.
   - Вообще-то странно, что вы с ней в коридоре не столкнулись, она
буквально перед вами отсюда вышла - по разводу своему справку приносила...
Между прочим, по третьему... Сейчас домой ехать собиралась...
   - Так это она была?! - хлопнул себя по лбу Андрей.- Точно, я просто не
разглядел, темновато тут у вас... Спасибо, побегу, может, догнать успею...
   Кадровичка вздохнула и неодобрительно покачала головой, а Обнорский
опрометью выскочил в коридор и помчался к выходу, едва не сбив по дороге
какого-то стриженого бугая... Бугай негромко ругнулся ему вслед, почесал в
затылке и тоже потопал к выходу...
   Выскочив на набережную, Андрей завертел головой, надеясь, что Лебедева
не успела еще уйти далеко. Ему повезло - яркая шатенка в модном,
перетянутом на узкой талии светлом плаще действительно еще не уехала, она
ловила такси на набережной за мостиком через Зимнюю канавку, и к ней как
раз подъезжала свободная машина... Андрей побежал - до женщины оставалось
несколько метров, когда она открыла дверцу такси, сказала адрес и, видимо
получив утвердительный ответ, уже начала садиться в автомобиль.
   - Ирина! - заорал Серегин, плюнув на приличия - Ирина, подождите
минуточку!
   Лебедева удивленно оглянулась, увидела бегущего ней незнакомого
черноволосого парня в зеленой невской куртке и недоуменно спросила:
   - Это вы мне кричите, молодой человек?
   "Ишь ты цаца какая,- хмыкнул про себя Андрей - "Молодой человек"...
   Сама-то, может, еще и моложе меня..."
   Вслух он, однако, выдохнул:
   - Вас... Вы ведь Ирина Лебедева?
   - Да,- кивнула шатенка.- И что же?
   - А меня зовут Андрей Серегин, я журналист, вот мое удостоверение, я
вообще-то о криминале пишу, недавно такая большая статья вышла - "Юрка
Барон" называется... Не читали?
   - Нет,- ответила Лебедева, глядя на Обнорского с еле заметной
усмешкой.- Не читала... У меня в последнее время очень много работы - руки
до газет не доходят... Так зачем же я понадобилась криминальному
репортеру? Только не могли бы вы объяснить все это побыстрее, я
опаздываю...
   И женщина взглянула на часы. Часы, как отметил Андрей, были из дорогих
- носить на руке изделие фирмы "Картье" могла себе позволить, видимо,
далеко не каждая сотрудница музея, пусть даже такого, как Эрмитаж... Но
почему она никак не среагировала на название статьи, которое специально
упомянул Серегин? Хорошее самообладание или... Или что?
   Глядя прямо в красивые зеленоватые глаза Лебедевой, он медленно сказал,
чуть понизив голос:
   Вам просил передать привет Юра... главный эксперт по экспроприации
антиквариата... Он сказал, я с вами могу поговорить по поводу одной
картины...
   - Другое дело,- улыбнулась Ирина и кивнула,- тогда понятно... Но я
сейчас действительно опаздываю.- И весь день у меня сегодня очень плотно
забит...
   Может быть, завтра? Только, если можно, ближе к вечеру - мне после
работы дома пару небольших, но срочных дел сделать надо...
   - Как скажете,- качнул головой Андрей.- Может быть, я заеду за вами, и
мы сходим в какое-нибудь кафе? Да, я совсем забыл сказать: у вас глаза в
точности как у ренуаровской "Актрисы".
   Лебедева засмеялась, тряхнула волосами, чуть вскидывая подбородок, и
скользнула незаметно оценивающим взглядом по лицу и фигуре Обнорского.
   Видимо, увиденное ее не расстроило, потому что она открыла сумочку и
достала оттуда визитную карточку.
   - Договорились, ждите меня завтра в восемь вечера у моего дома - я в
центре живу, на Рылеева, дом три... На всякий случай возьмите мою
визитку... Было приятно познакомиться... А сейчас извините, но мне
действительно уже пора ехать...
   - Конечно, конечно,- закивал Андрей.- До завтра... У меня, извините,
визиток пока нет...
   - Это не самое страшное для мужчины. Лебедева подарила еще одну улыбку,
села в такси и уехала, оставив Андрея стоять в задумчивости на Дворцовой
набережной.
   У Серегина возникло весьма сложное впечатление от этого короткого
разговора. С одной стороны, Ирина безусловно среагировала на пароль
Барона, согласилась встретиться и поговорить, а с другой... С другой... Не
очень-то походила она на безутешную вдову, только что похоронившую
любимого мужа...
   Может быть, не так уж она и любила Барона, как ему казалось? Кстати, ее
ведь и на кладбище не было... Может быть, она специально не пошла на
похороны, чтобы не светиться? Такое объяснение, конечно, принять можно, но
все же... И что там кадровичка говорила насчет третьего развода? Не
многовато ли для женщины, состоящей в неофициальном браке с вором в законе?
   Хотя замужества ведь могли быть и фиктивными, для решения квартирных
вопросов, например. И все-таки три брака - это много... А что еще говорила
бальзаковская блондинка? Что к ней зачастили мужики из ментовки... Ну,
это-то как раз не самое учитывая "профессию" мужа... И ведь она
среагировала на пароль!..
   Обнорский механически вертел в руках визитную карточку и так напряженно
думал, что совсем не обратил внимания на остановившуюся чуть сзади него
синюю "девятку", в которую быстро юркнул стриженый парень, не заходивший в
Эрмитаж за журналистом. "Девятка" взревела мотором и рванула по набережной
догонять такси, увозившее красивую женщину Ирочку Лебедеву...
   А Серегин постоял еще немного, достал сигареты из кармана куртки,
закурил и побрел неторопливо к своему вездеходу. Когда он свернул по
Зимней канавке, от стенки у двери в эрмитажный театр отвалился бугай, с
которым Обнорский столкнулся в коридоре отдела кадров. Парень проводил
журналиста холодными, застывшими какими-то глазами, сплюнул на асфальт,
достал из-за пазухи радиотелефон и набрал на трубке комбинацию цифр.
   - Алле. Виктор Палыч, это Гусь... Короче, нашли эту бабу... Ага,
точно...
   Этот с ней базарил... Да, ребята посмотрят... Ага, сейчас еду...
Только, Виктор Палыч, мне потом позарез к Доктору подскочить надо, он
че-то задурковал... Ага, еду...
   Гусь сложил на трубке антенну, сунул аппарат в карман и не спеша
направился к стоявшему прямо под знаком, запрещавшим парковку и остановку,
темно-зеленому "BMW".
   Обнорский еще не дошел до своего припаркованного у атлантов вездехода,
а машина Гуся уже мчалась по набережной по направлению к Литейному мосту,
обдавая брызгами из луж жавшихся к домам прохожих...
   * * *
   Всю первую половину следующего дня Андрей провел в библиотеке
"Лениздата".
   Его интересовали се публикации, связанные с картинами Рембрандта,
выставленными в Эрмитаже. Серегин даже сам себе не мог объяснить, зачем
делает эту работу,- просто нужно было как-то убить время до вечерней
встречи с Лебедевой. Кроме того, он хотел хоть как-то освежить свои
скудные знания о великом художник Ну и совсем чуть-чуть Обнорский надеялся
на то, что ему попадется какая-нибудь любопытная информация, которая
поможет хоть что-то понять в странных словах умиравшего вора о похищенном
из Эрмитажа холсте...
   Его терпение было вознаграждено по-царски - в старых подшивках Серегин
вычитал удивительную если не сказать - невероятную, историю. Оказывается,
одну из картин гения однажды облил кислотой какой-то маньяк, практически
уничтоживший все написанное на холсте. Картина эта называлась "Эгина" а ее
сюжет был посвящен одному из мифов о Зевсе. Миф гласил: однажды этот бог,
если называть вещи своими именами, похитил и изнасиловал дочку какого-то
царя. Эту дочку как раз и звали Эгиной, а картина изображала момент
похищения... Андрей усмехнулся и подумал, что гражданин Зевс был, видимо,
еще тем пряником - кого он только не похищал и не трахал... И никто особо
не роптал и не жаловался... Хотя куда на Зевса пожалуешься?
   Развеселившись от этих мыслей, Серегин продолжил листание подшивок и
вскоре узнал, что реставрационные работы по картине завершились только в
1988 году, хотя акт вандализма произошел в 1985-м.
   Неудивительно, что Андрей ничего не слышал об этой истории раньше - в
1985 году он был в Южном Йемене, куда все новости доходили с большим
запозданием, к тому же "Эгину" облили кислотой в сентябре, как раз тогда,
когда в Адене начали твориться такие веселые дела, что всем стало как-то
не до Рембрандта и уж тем более не до изнасилованной Зевсом а потом
облитой кислотой советского маньяка дочки какого-то древнегреческого
царя...
   Обнорский прочитал несколько статей, воспевавших тяжелый труд
реставраторов, и отметил, что больше всего хвалили молодого талантливого
художника Олега Варфоломеева - "подвижника и энтузиаста"... Андрей
постарался запомнить эту фамилию, сам толком пока еще не понимая для
чего... Но ему казалось, что художник может в чем-то помочь - кто лучше
реставратора разберется в тонкостях подделки той картины, которую он
пытался вернуть людям? Надо найти его и обстоятельно поговорить с ним
после встречи с Лебедевой.
   К середине дня Андрей совершенно одурел от старых газет и желтоватые от
времени страницы перелистывал уже чисто механически черными от
типографской краски пальцами. К тому же до свидания с Ириной было еще одно
дело, отменять которое не хотелось,- в пять часов неподалеку от касс
мототрека его должен был ждать, как бы это поделикатнее выразиться,
осведомитель или, если угодно, "источник информации". Звали этот источник
Мишей, а трудился он официантом в гостинице "Пулковская".
   Надо сказать, что большинство обывателей совершенно ошибочно полагают,
что осведомителями (информаторами, стукачами, барабанами, агентами) люди
становятся либо за деньги, либо будучи прижатыми к стенке каким-нибудь
совершенно убойным компроматом. Между тем это абсолютно не так. Конечно, в
оперативной работе практикуются самые разные методы, в том числе и
материальное стимулирование, и запугивание, но любой человек, чья
деятельность так или иначе связана с деликатной сферой приобретения и
использования "источников информации", скажет, что осведомитель,
работающий только за деньги или от страха,- это носитель повышенной
опасности, причем не только для себя самого, но и для того человека, с кем
сотрудничает. Дело в том, что агент, для которого главный стимул деньги,
ненадежен, он может легко и просто стать двойником, а то и тройником, а
потом от жадности он сгорит, и ладно бы сгорит сам, а то ведь еще и
"куратора" засветит...
   Человек, которого сломали, вынудили к сотрудничеству, он, как жертва
насилия, подсознательно постоянно будет жаждать реванша и однажды может
выстрелить "хозяину" в спину в прямом и переносном смысле... к тому же
компра, на которой интересующий объект можно отловить, имеет тенденцию к
устареванию, потере актуальности, да и другие нюансы есть скажем, широко
распространено мнение, что, мол cтукачей вербуют, закрывая глаза на
какие-то их уголовные преступления, но ведь в этом случае вербовщик сам
может оказаться в уязвимом положении как укрыватель... А поэтому идеальный
информатор тот который работает в основном по "идейным" мотивам - они
бывают самыми разными и иногда сводятся порото к природной склонности
человека к доносительству. Встречаются также экземпляры, идущие на
сотрудничество с кем бы то ни было от чувства одиночества, от желания
осознать свою полезность, если хотите, причастность... Для такого
"источника" тот кому он передает информацию, может стать самым близким
человеком... Андрею в свое время подробно объясняли, что в идеальном
варианте агент должен быть для "хозяина" даже больше чем другом,- агента
надо беречь и физически, и психологически, и эмоционально, о нем надо
заботиться как о родном человеке... Информатор должен быть больше чем
другом, но при этом другом все-таки становиться не должен ни в коем
случае, потому что все мы зависим от тех, кто нам по-настоящему дорог...
Тот, кто нарушал это правило, часто платил потом за все по самой дорогой
цене.
   Особенно часто такие трагедии случались, когда в роли агента была
женщина - симпатичная, красивая, интересная, а потом желанная и любимая...
   Обо всех этих тонкостях и каверзах агентурной работы Обнорский
размышлял, торопясь на встречу с официантом Мишей, который, по счастью,
был не симпатичной женщиной, а просто несчастным и глубоко
закомплексованным пареньком, работавшим на Андрея как раз по так
называемым идейным соображениям... Серегина к Мише подвел в свое время
Женька Кондрашов, как раз перед тем как собрался увольняться из милиции.
   Официант из "Пулковской", где любила собираться городская братва, был
весьма ценным кадром. Многие не обращают никакого внимания на
обслуживающий персонал - халдеев, водителей, секретарш и уборщиц, считая
их как бы людьми второго сорта, а они все слышат, видят и запоминают...
Такие люди становятся ценнейшими источниками информации. Вот и Миша был из
таких, и Обнорский очень дорожил им, даже подкидывал иногда деньжат из
своей собственной, весьма небольшой зарплаты, порой дарил разные мелкие
сувенирчики - человеку ведь дорого прежде всего внимание к нему, а не
цена... При всем при том девяносто процентов Мишиной информации уходило в
отвал, но оставшиеся десять были для Андрея настоящим кладом. Между
прочим, десять процентов полезной информации - это чрезвычайно высокий
коэффициент полезного действия для "источника", любой понимающий человек
подтвердит...
   Поэтому Андрей всегда выслушивал Мишу с выражением крайней
заинтересованности на лице и каждый раз очень сердечно благодарил его в
конце встречи, даже если официант говорил то, что Андрея абсолютно не
интересовало...
   Однако на этот раз Миша должен был рассказать вещи действительно
занятные:
   два дня назад он вышел на связь и сообщил, что поднакопил информацию о
некоем Вове Пискуне, работавшем с тамбовцами. Пикантность данному альянсу
придавало то обстоятельство, что этот самый Пискун был еще и капитаном
милиции и занимал должность старшего опера в одном из подразделений ГУВД.
   Кроме того, капитан Вова давал крышу гражданину Скорняку Вадиму
Сергеевичу, сутенеру из "Пулковской". При этом капитан Вова обманывал не
только вручившее ему офицерские погоны родное государство, но и доверчивых
тамбовцев, потому как уже несколько месяцев "укрывал" вместе со Скорняком
достаточно солидную из "налога", состегиваемого с тяжело и много
ТРУДИВШИХСЯ на казенной гостиничной мебели проституток... Такой энергичный
и незакомплексованный человек, как товарищ Пискун, не мог не
заинтересовать Серегина...
   Андрей явно опаздывал на встречу с Мишей - образовалась пробка -
поэтому, вырвавшись из центра, Обнорский давил на газ и дважды проскакивал
перекрестки на красный свет. Он, собственно, лихачом не был, но его
"источник" имел четкую инструкцию уходить с места встречи после десяти
минут ожидания... Проскакивая третий светофор на желтом сигнале, Андрей,
машинально поглядывавший в зеркало заднего вида, вдруг осознал, что к
нему, похоже, прилепился хвост - бежевая замызганная "шестерочка" так же
лихо нарушила правила как и вездеход Обнорского...
   Серегин выругался - тащить за собой хвост на встречу было никак нельзя.
Он решил сделать контрольный круг, но "шестерка" не отставала. Андрей
вырулил на Выборгское шоссе и пошел по нему под соточку, но хвост упорно
не желал отпадать. Проскочив особнячок вечного "турецкого шпиона" Миши
Глухова (этот бандит, залетая очередной раз в милицию, всегда заявлял, что
он агент турецкой разведки, а потом предъявлял справку из
психоневрологического диспансера) и приблизившись к виадуку, Серегин
увеличил скорость до ста десяти километров, мотор его "Нивы" ревел, а все
нормальные водители шарахались от обезумевшего вездехода. Но "шестерка",
казалось, прилепилась намертво...
   - Ладно, сучара,- сказал Андрей вслух сквозь зубы.- Мы должны
подчиниться обстоятельствам... Но только обстоятельства должны работать на
нас... А как тебе, сладкий мой, такое понравится?
   Серегин резко вильнул в сторону и ушел под прикрытие тяжелой фуры.
Хвост попытался повторить маневр, но второй "КамАЗ", следовавший в колонне
за первым, громко засигналил и даже угрожающе мигнул фарами... Под
прикрытием фуры Обнорский доехал до Озерков, потом быстро свернул налево,
еще раз налево, затем через дворы выскочил на Есенина, оттуда направо по
Художников... "Шестерка" исчезла из зеркала заднего вида. Страхуясь,
Андрей сделал еще один кружок - до Тихорецкого. Сзади все было чисто.
   - То-то, блядь,- сказал Обнорский и полез в карман за сигаретами.
Взглянув на часы, он понял, что к кассам мототрека можно уже не торопиться
все контрольные сроки вышли.
   Настроение у Андрея совсем испортилось - теперь придется искать Мишу
самому, назначать новую встречу и на ней часа полтора успокаивать
официанта и объяснять, что ничего страшного не произошло, что свидание
сорвалось по чисто технической причине. Миша был человеком мнительным, а
если уж совсем откровенно, то скорее даже трусоватым, и если что-то
складывалось не так, как всегда, впадал в полуистерическое состояние.
   Рассказывать официанту о слежке ни в коем случае нельзя - его бы просто
"кондратий" хватил от ужаса. Миша очень боялся тех, о ком информировал
Обнорского. Но не информировать не мог, такой уж он был человек...
   На самого же Серегина инцидент с "шестеркой" особого впечатления не
произвел - и не потому, что Андрей был насквозь крутым и со стальными
нервами. Крутыми, как известно, только горы бывают, а нервы у Обнорского
оставляли желать лучшего. Просто человек быстро привыкает к самым разным
разностям... Вот и Серегин с какого-то момента своей журналистской карьеры
не то чтобы привык, но перестал особо переживать, когда обнаруживал за
собой наблюдение, особенно наблюдение явное. Он знал, что этот метод часто
выбирается для того, чтобы оказать на человека психологическое
воздействие, заставить его нервничать и дергаться... Такие шуточки
практиковали многие клиенты Обнорского (клиентами он называл "героев"
своих материалов) - и бандиты, и менты, и прибандиченные бизнесмены...
Нарочитые хвосты были своеобразной местью и средством запугивания -
приятного в них, конечно, виделось мало, но и вреда большого они не
причиняли, так, давили на психику - точно так же, как и ночные, и ранние
утренние звонки в квартиру либо со зловещим сопением в трубку, либо с
идиотскими вопросами типа: "Не вы ли заказывали похоронного агента?.." Со
временем Андрей стал относиться к таким безобразиям как к неизбежному злу,
сопутствующему его роду занятий...
   Более того, он даже чуть ли не начинал беспокоиться, если его долго не
"прессовали" - затишье, как известно, случается перед большой бурей...
   Поэтому и во время перекура на Тихорецком проспекте Обнорский не стал
особо ломать голову по поводу преследовавшей его "шестерки" - перебирать
варианты можно было долго, журналистская карьера Андрея хоть и началась
сравнительно недавно, но уже успела помочь ему приобрести массу "друзей"...
   Обнорский подъехал к ларьку, купил пачку "Кэмела" и банку фанты, с
удовольствием посмаковал в машине напиток, смывая с гортани сигаретную
горечь, и двинулся обратно в центр. По дороге он заскочил в свою
квартирку, сменил джинсы на свободного покроя брюки, а кроссовки - на
коричневые кожаные туфли. Подумав, Андрей сменил и рубашку - Лебедева была
женщиной интересной, и Обнорский не хотел ударить перед ней в грязь лицом.
   К дому на улице Рылеева он подъехал за пять минут до назначенного
времени.
   Было уже совсем темно, моросил противный дождь, и Андрей включил в
"Ниве"
   печку. Выкурив сигарету, он откинулся в кресле и занялся привычным
делом - размышлениями о своем прошлом и будущем... Воспоминания, или, как
говорят .психологи, вспышки памяти, стали его постоянными спутниками, и
вот уже в который раз Обнорский думал о том, что по-настоящему вырваться
из прошлого он сможет только тогда, когда напишет книгу обо всем, что
довелось ему пережить на Ближнем Востоке... Книга эта ни в коем случае не
должна быть мемуарной, и Андрей хотел сделать роман - печальный и честный,
страшный, но красивый, такой, какой понравился бы его погибшим друзьям...
Может быть, когда вся его боль выплеснется на бумагу, когда он расскажет
то, о чем не рассказывал никому,- может быть, хоть тогда ему станет
легче?.. Человек не должен жить прошлым, но и расставаться с этим прошлым
можно лишь тогда, когда заплатил ему сполна все долги... Именно как долг и
расценивал он свою будущую книгу и именно поэтому не знал, когда же начнет
ее писать,- роман должен был быть в нем, Андрей знал, что на халтуру, на
какой-то дачный опыт он просто не имеет права... А пока он еще
только-только учился писать - правда, учился быстро и небезуспешно, но
все-таки до настоящего журналистского профессионализма, до подлинной
легкости пера и незакомплексованности перед листом бумаги ему еще было
очень далеко...
   Серегин это понимал, относительная известность в городе не вскружила
ему голову, он оценивал свои успехи достаточно трезво и утешал себя тем,
что любую дорогу можно пройти только тогда, когда раз за разом заставляешь
себя делать новые шаги вперед... При этом никто, конечно, не даст
гарантии, что ты дойдешь до цели, но вот если ты будешь просто стоять и
чего-то ждать - вот тогда гарантия есть, гарантия того, что желанная цель
не будет достигнута никогда... Известное дело - под лежачий камень вода не
течет...
   Андрей хмыкнул и подумал, что, взрослея, люди часто начинают вдруг
как-то полнее и глубже понимать самые банальные и прописные истины -
например, такие, которые сформулированы в народных пословицах... Вроде
чуть ли не все они с детства известны, а вот поди ж ты, только к тридцати
годам начинаешь соглашаться с ними по-настоящему...
   Андрей взглянул на часы - было уже 20.15, Лебедева явно запаздывала.
   Впрочем, Андрей не знал ни одной более-менее красивой женщины, которая
приходила бы на свидание вовремя... Хотя с Ириной-то ведь у него не
романтическая встреча, а деловой разговор...
   Начиная понемножку заводиться, Серегин выкурил еще одну сигарету.
Лебедева не появлялась. Ругнувшись, Обнорский вынул из бумажника ее
визитку - на ней был указан полный адрес Ирины, что, кстати говоря,
встречалось довольно редко: обычно визитки заказывались лишь с рабочим
телефоном, а домашние координаты всегда можно и ручкой дописать...
Лебедева жила в квартире номер шестнадцать.
   Андрей поерзал в машине еще минут пять, потом решительно вылез из
вездехода, запер его и направился к подъезду. Дверь парадной украшал
кодовый нажимной замок - Обнорский, кода, естественно знал, но это его не
смутило. При желании комбинацию цифр можно определить достаточно быстро:
те три кнопки, которые жильцы нажимают по несколько раз в день, быстро
отполировываются пальцами и начинают отличаться по цвету от остальных.
   Правда лампочка у входа в подъезд не горела, и Андрей, чертыхаясь,
принялся рассматривать кнопки, подсвечивая себе зажигалкой. Подобрать код
он, однако, не успел. Дверь неожиданно распахнулась, чуть не стукнув
Обнорского по лбу, и из подъезда вышла какая-то бабуля. Она осмотрела
Серегина с явным неодобрением (он давно уже привык к тому, что его часто
принимали за нерусского - смуглое лицо, темные волосы да плюс еще
палестинский платок на шее и зеленая натовская куртка), однако, ничего не
сказав, степенно удалилась куда-то по своим делам. Андрей, не дав двери
захлопнуться, зашел в подъезд и начал подниматься по лестнице.
   Шестнадцатая квартира располагалась на четвертом этаже - дверь с этим
номером была массивной и добротной. Судя по всему, квартира отделялась от
лестничной площадки даже не одной дверью, а двумя, но смотровые глазки
располагались грамотно - по единой оси, так что посмотреть на лестницу из
прихожей можно было, даже не открывая внутренних замков. Обнорский
заглянуть через глазки в квартиру, естественно, не мог, но, судя по желтой
точечке в линзе, у Лебедевой горел свет. Чертыхнувшись, Андрей нажал на
кнопку еле слышно залившегося соловьем звонка - звукоизоляция в доме Ирины
была хорошей.
   Никакой реакции на его звонок не последовало. Серегин позвонил еще
несколько раз - безрезультатно.
   Взбешенный упорным нежеланием Лебедевой открывать, Андрей чуть не пнул
дверь ногой, но все-таки сдержался и, негромко выругавшись, пошел вниз.
   Спускаясь, он не был особо щепетилен в эпитетах, которыми награждал
Ирину.
   Черт с ней, со взбалмошной бабенкой, не хочет встречаться
   Могла бы и сразу все прямо сказать, а не устраивать балаган... Дома у
нее свет горит - явно ведь сидит, специально открывать не хочет... Боится
наверное, что он за Бароновым наследством..
   Обнорский ошибался. Ирина Лебедева уже не боясь ничего. Она вообще не
испытывала больше никаких чувств, потому что уже несколько часов была
мертва. Если бы Андрей обладал способностью видеть сквозь двери и стены,
то в квартире Лебедевой открылась бы ему такая картина, к которой сложно
было бы подобрать эпитеты,- слишком уж жуткой она была... Посреди гостиной
в старинном кресле ручной работы сидел, прикрученный к спинке проволокой,
обнаженный женский труп. В нем лишь с большим трудом можно было узнать
Ирочку Лебедеву - ту, вслед которой всегда оборачивались мужики, когда
она, постукивая каблучками, шла по улице. На ее уже посиневшей коже четко
выделялись следы многочисленных ожогов от сигарет и зажигалок, открытый
рот с выбитыми передними зубами, казалось, зашелся в безмолвном крике,
один глаз мертво глядел в стенку, а вторая глазница была пустой... Хрупкие
руки Лебедевой не могли упасть с подлокотников кресла, потому что их
положение фиксировали два прошедших сквозь человеческую плоть гвоздя...
   Вся квартира была перевернута вверх дном - даже паркет кто-то не
поленился вскрыть. Пух от вспоротых подушек колыхался на полу от слабого
сквознячка... Стены во многих местах явно пытались сверлить по так
называемому шахматному принципу. В спальне мятые простыни с бурыми
пятнами, свисая с кровати, свидетельствовали о том, что сначала Ирину
долго и жутко насиловали - на полу валялась пустая бутылка из-под
"Наполеона" с засохшей кровью на горлышке. А в ванной висел на шнуре от
настольной лампы труп маленькой собачки - любимого Ирочкиного абрикосового
пуделька Тафика...
   Но Андрей видеть сквозь стены не мог, поэтому вышел из подъезда,
шваркнув дверью, выкурил сигарету. сел в свой вездеход и поехал домой.
   В течение следующего дня он несколько раз звонил по рабочему и
домашнему телефонам Лебедевой квартире на Рылеева трубку, естественно,
никто брал, а в Эрмитаже недоуменно отвечали, что Ирочки почему-то нет...
К вечеру Серегин начал склоняться к мысли, что Лебедева могла просто
сбежать вместе с картиной...
   Настроение у Обнорского стало просто хуже некуда, он заподозрил, что
его с самого начала обвили вокруг пальца, как мальчишку... Ну с чего он
решил, что старый вор Барон действительно хочет вернуть государству
"Эгину", якобы украденную из Эрмитажа? Возможно, пароли, которые сказал
Андрею умирающий старик, должны были просто подать какой-то сигнал
Лебедевой, например сигнал, что пора делать ноги... А глупый и тщеславный
журналист в надежде получить сенсацию поработал курьером...
   Обнорский вспомнил еще раз лицо Михеева, перекошенное приступом,
закурил и начал расхаживать по кабинетику. Было уже поздно, почти весь
редакционный народ разошелся по домам, и Андрей остался один в комнате,
где стояли четыре рабочих стола, старый шкаф и большой сейф, ключ от
которого потеряли еще до того, как Серегин начал работать в газете...
   Нет, Андрей все-таки не верил, что Барон обманул его. Шестое чувство
подсказывало, что умирающий говорил правду... Может быть, все дело только
в Лебедевой? Неужели она действительно сбежала с холстом? Тогда совсем
труба:
   из-за его амбиций и подозрений пропала картина Рембрандта, которую
реально можно было бы вернуть в музей... Стоило только вовремя сообщить
обо всем в компетентные органы. Ну ведь не полностью же они
коррумпированы? А если заявить сейчас?
   Серегин потер виски и уселся за свой стол. Заявить-то, конечно, можно,
но уж очень неохота - все опера будут зубоскалить над незадачливым
"частным детективом", "облажавшимся" по самое "не балуйся"...и был ли
все-таки мальчик, как писал Горький? Ощущения ощущениями, но насколько
все-таки реальна вся эта тема с "Эгиной"?
   Андрей вдруг вспомнил, что хотел разыскать художника-реставратора Олега
Варфоломеева и поговорить с ним по поводу восстановленной им картины.
   додумав, он набрал домашний номер одного из своих дальних родственников
- Александра Васильевича Жиртуева, он приходился Андрею то ли троюродным
дядей, то ли еще какой-то седьмой водой на киселе... А позвонить ему
Серегин решил потому, что Жиртуев преподавал в Академии художеств и знал
если не всех питерских художников и скульпторов, то по крайней мере
большую их часть.
   Трубку снял сам Александр Васильевич, и Обнорский, поздоровавшись и
задав несколько дежурно-вежливых вопросов типа "как дела?", "как
здоровье?", перешел непосредственно к делу:
   - Дядя Саша, я, собственно, чего звоню-то - консультация мне ваша
нужна...
   - Да уж, Андрюша, ты, наверное, и забыл, когда просто так звонил, без
дела... Не подумай, что упрекаю тебя, понимаю, время сейчас такое, все
работают как сумасшедшие... Чем могу быть полезен восходящей звезде
криминальной журналистики?
   - Скажете тоже,- хмыкнул Серегин.- Какая я звезда...
   - Не прибедняйся, не прибедняйся.- Жиртуев покровительственно
хохотнул.- У нас твои статьи читают, мне вопросы задают - правда ли, что
ты мой племянник... Дожил! То, что я в академии делаю, это все так, не
очень интересно, а вот то, что у меня родственник в газете, это да...
Греюсь в лучах твоей славы...Александр Васильевич говорил с явной иронией,
хотя и не злой, но Обнорский все-таки смутился и почувствовал некоторую
неловкость.
   Дядя Саша, вы такого художника, Олега Варфоломеева, знаете? Мне с ним
поговорить хотелось бы... У. он еще реставрацией рембрандтовской "Эгины"
   занимался, после того как ее кислотой облили... Вы ведь всех художников
в Питере знаете...
   В трубке повисла странная пауза, а потом Жиртуев вздохнул и с какой-то
странной интонацией сказал:.
   - Всех я, конечно, не знаю, не подлизывайся... Но с Олегом я
действительно был знаком... Странный он был человек... В нашем мире людей
без странностей ты вообще не найдешь, но Олег выделялся даже в нашей
среде. Хотя живописцем он был, если честно, довольно посредственным... На
этом и надломился, похоже... Так часто бывает: для творческого человека
самая большая трагедия - это когда он понимает, что таланта-то настоящего
Господь ему недодал...
   Или сам он его где-то растерял... Не все такие открытия могут пережить,
не все могут найти себя в чем-то другом...
   - Да что с ним случилось-то, дядя Саша? - не выдержал Обнорский. Его,
честно говоря, всегда несколько раздражало многословие Александра
Васильевича - родственник любил поговорить, речи его всегда были очень
красивыми, очень, если так можно выразиться, литературными, но жутко
длинными и подчас занудными.
   Жиртуев обиженно посопел,- он очень не любил, когда его перебивали,- но
потом все-таки сказал:
   - Спился он, Андрюша... Совсем спился и кончил очень плохо - руки на
себя наложил во время запоя... Из окна выбросился... Как раз после того
как работать с "Эгиной" закончил... Когда же это было... Ну да, в
восемьдесят восьмом году, летом, я помню еще, даже хоронили его в закрытом
гробу...
   Водка, ока редко кого до хорошего доводит... Почему мы все так за тебя
и беспокоились, когда ты после своего Йемена выпивать сильно начал...
Сколько мама твоя проплакала, если бы ты знал...
   И дядя Саша пустился в долгие рассуждения о вреде пьянства и о том, как
все родственники переживали за Андрея... Обнорский слышал все это уже не
раз и не два и с тоской думал о том, что дядюшка завелся надолго: сел на
своего любимого конька - начал читать проповеди о здоровом образе жизни.
Лишь минут через пятнадцать Серегин смог наконец попрощаться, заверив
Александра Васильевича в том, что с зеленым змием покончено...
   Повесив трубку, Андрей закурил сигарету и заметил, что у него дрожат
пальцы - дядя Саша (из самых благих, конечно, побуждений) напомнил о тех
страницах его жизни, которые Обнорский очень хотел бы забыть... Но было и
еще одно обстоятельство, из-за которого нервы Серегина сильно
завибрировали,- смерть художника Варфоломеева...
   Серегин сидел за столом и думал - да, конечно, многие художники сильно
пьют, многие и кончают очень плохо, все это так... И все же - Олег
Варфоломеев ушел из жизни сразу после окончания реставрационной работы с
"Эгиной". Совпадение? Возможно... Но Андрей не очень верил в случайности и
совпадения. Когда-то в Ливии тоже ведь началась цепочка "случайных
совпадений", и еще слишком свежей оставалась память о том, чем все
закончилось... Поэтому Серегин решил постараться узнать побольше об
обстоятельствах смерти художника-реставратора. Слишком уж много
странностей происходило с картиной Рембрандта и людьми, имевшими к ней
касательство...
   Вот только к кому бы обратиться с вопросами?
   Раздумывал Андрей недолго - и решил посоветоваться с Женькой
Кондрашовым:
   тот, в конце концов, бывший опер, должен подсказать, куда сунуться...
   Андрей позвонил Кондрашову на радиотелефон - приятель был хмур и, судя
по всему, очень занят чем-то, но после настойчивых просьб Серегина все же
согласился пересечься в центре города минут на пятнадцать.
   Они встретились в Катькином садике - было уже совсем темно, но Невский
проспект еще вовсю шумел - на главной улице Питера жизнь затихала лишь
глубоко за полночь. Учитывая, что Женька куда-то спешил, Андрей постарался
предельно кратко изложить суть проблемы. Не вдаваясь в подробности, он
хотел просто узнать, занимается ли кто-то в милиции изучением причин и
мотивов самоубийств... Кондрашов только усмехнулся и выразительно
посмотрел на приятеля:
   - Андрюхин, я тебя умоляю... Если самоубийство было, то ты же
понимаешь...
   Кто бы там стал что-то ковырять? От глухарей-то мокрых проблем хватает,
а уж суицидники... А что там за тема была, почему ты спрашиваешь?
   Обнорский пожал плечами:
   - Как тебе сказать... Парень этот, Олег Варфоломеев, он
художником-реставратором был... Я ему хотел несколько вопросов задать, а
выяснилось, что он еще в восемьдесят восьмом умер... Может быть, там на
самом деле все чисто было, но вот как-то уточнить бы все это хотелось... Я
даже объяснить толком не могу - зачем, просто интуичу чего-то...
   Кондрашов вдруг задумался, покусал губу, сморщил лоб и начал ерошить
свой ежик на затылке, явно что-то вспоминая.
   - Как, ты говоришь, фамилия этого художника?
   - Варфоломеев.
   - Угу...- Женька помолчал еще немного, потом неуверенно покачал головой
и сказал: - Может, я путаю что-то... Но в восемьдесят восьмом была тема с
одним Варфоломеевым... Только там не самоубийство было, а самая нормальная
квартирная мокруха. И мужик этот был не художником, а коллекционером,- его
в квартире уделали и обнесли. Мы еще ориентировку получали насчет
возможных каналов сбыта похищенного. Варфоломеев... Вроде действительно
Варфоломеев того мужика фамилия была... Там в результате хороший такой
глухарь нарисовался... А занимался этим...
   Кондрашов понапрягал еще немного свою память и после некоторой паузы
продолжил:
   - Был такой оперок в районе - Степа Марков... Вроде его эта тема
была... Он ее с кем-то из главковских убойщиков тянул... Этот Марков,
кстати, толково работал, мы с ним несколько раз пересекались, пока он в
ОРБ не ушел...
   Попробуй с ним поговорить, может, он тебе и сольет чего-нибудь...
Только на меня не вздумай ссылаться - я теперь для оэрбэшников сам
понимаешь кто... А Степа парень толковый и опер грамотный... Только он
упертый немного и на шпиономании повернутый - там у них, в пятнадцатом
отделе, все такие... Ты к нему прямиком не суйся, обставься как-нибудь...
А то он не скажет тебе ничего... Все, Андрюхин, мне бежать надо. Если что
- звони. Пока!
   - Пока-пока,- вздохнув, отозвался Обнорский, пожимая громадную Женькину
клешню.
   Андрей остался еще ненадолго в Катькином садике, наблюдая за игроками в
шахматы и в нарды. У памятника Екатерине Великой в Питере издавна
тусовались не только голубые, но и жертвы азарта - здесь играли на деньги,
здесь же когда-то собирались профессиональные шулера и каталы,
выискивавшие клиентов для катранов. Последние уже ушли в прошлое, с тех
пор как появились в Петербурге легальные казино, а вот шахматисты и
шишбешники [Шишбешники - игроки в нарды (жарг.)] остались...
   Серегин, задумавшись, курил, глядя на фанатиков черно-белых полей,
подсвечивавших себе карманными фонариками, и думал о том, как ему найти
подход к Маркову. Легко Женьке говорить - обставься... Если Марков
работает в пятнадцатом отделе, которым руководит Никита Кудасов, то
обставиться будет нелегко...
   С Кудасовым Обнорский был знаком совсем немного, можно сказать,
мельком...
   Хорошего контакта с Никитой Никитичем не получилось - с самого начала
шеф пятнадцатого отдела как бы отгородился от Серегина стеной, стал
прикидываться валенком и солдафоном... Ни на один вопрос, интересовавший
Андрея, толком не ответил, зато сам начал пробивать Обнорского на предмет
связей и контактов...
   В результате оэрбэшник и журналист расстались холодно, явно не придя в
восторг друг от друга... Позже Серегин не раз жалел, что так все вышло.
   Отдел Кудасова занимался разработками лидеров преступных группировок,
следовательно, для Андрея именно это подразделение могло бы стать
настоящим кладезем информации... Но контакта не получилось, и ход в
пятнадцатый отдел был закрыт. Трудно сказать, почему так вышло: то ли у
Кудасова было предубеждение против журналистов вообще, то ли контакты
Серегина с бандитами ему не нравились... А может быть, Андрей просто
неудачно, непродуманно тогда разговор построил. В общем, досадно
получилось, Никита Кудасов, судя по всему, был мужиком интересным и
стоящим...
   Докурив сигарету до самого фильтра, Серегин понял, что ничего толкового
ему в голову "вдруг и сразу" все равно не придет - слишком уж тяжелой
после длинного дня была эта самая голова. Поэтому Андрей рассудил так -
утро должно быть мудренее вечера, а стало быть, нечего больше отсвечивать
в Катькином садике, пора ехать домой - там перекусить чего-нибудь наскоро
и лечь спать. Глаза уже и так слипались... Андрей решительно затоптал
окурок и, шуганув какого-то голубого, нерешительно кружившего вокруг него
уже пару минут, зашагал к машине...
   Всю дорогу до дома Серегина не покидало чувство усиливающейся тревоги,
но он списывал все на усталость и нервы... Нервы и впрямь совсем
расшалились - ночью Андрею вновь приснился Кука со своим двойным лицом, и
вновь было мучительное выплывание из кошмара и две таблетки анальгина на
кухне под утро...
   - Нервы,- шептал Обнорский сам себе, пытаясь уснуть еще хотя бы на
часок.- Это просто нервы... Все же нормально, ничего страшного не
происходит. Это просто нервы...
   К сожалению, он опять ошибался - вокруг Андрея начала сжиматься еще не
видимая ему петля. Он многого не знал - а иначе, наверное, попытался бы
еще с вечера связаться с Никитой Кудасовым. Или со Степой Марковым... Или
хотя бы поподробнее поговорить с Женькой Кондрашовым... Но Андрей знал
пока только то, что знал...
   Разве мог он предположить, что его персона почти весь прошедший день
занимала умы очень "серьезных" людей, редко думающих о разных пустяках по
банальной причине тотальной нехватки времени?
   Откуда журналист Серегин мог знать, что им активно интересуется сам
Антибиотик - и не только интересуется, но и предпринимает вполне
конкретные шаги для того, чтобы серьезно осложнить его, Серегина, жизнь...
Андрей вообще тогда слабо представлял себе, кто такой Антибиотик... Про
некоего загадочного сверхлидера Палыча он имел кое-какую обрывочную
информацию, но при этом совершенно не подозревал, что этот полумифический
Палыч, о котором говорили с оглядкой и шепотом, и Антибиотик, которого
упомянул умирающий Барон,- одно и то же лицо, вполне реальное и крайне
опасное. В настоящий момент - для самого Андрея...
   А дело заключалось в следующем. Когда Виктор Палыч узнал, что Ирина
Лебедева умерла, не выдав ни бита информации о злополучной "Эгине", он не
то чтобы рассердился или разъярился, нет, он впал в самое страшное свое
состояние - в холодное бешенство, которое внешне проявлялось лишь легким
подергиванием левой щеки да тем, что его совсем не стариковские глаза
переставали моргать...
   С тем, что произошло в квартире на Рылеева, Антибиотик разобрался
довольно быстро, ситуация там сложилась, к сожалению, достаточно типичная
для тех структур, которые в России в начале девяностых годов начали
величать организованной преступностью. Произошел так называемый эксцесс
исполнителей: посланные к Лебедевой люди очень хотели качественно
выполнить задание, но стараться принялись весьма по-советски, то есть с
тяжким, звероподобным рвением. Впрочем, иначе они не умели... Им поручено
было узнать у бабы, где находится картина, которую отдал ей Юрка Барон,
причем быкам даже не сказали, о какой, собственно, картине идет речь...
   Лебедева, когда к ней в квартиру ворвались четверо здоровенных парней,
пыталась сначала кричать. Ей "легонько дали по жбану", но она ничего не
поняла и "пошла в полную несознанку", чем невероятно раздражила быков. Она
валяла дурочку и пыталась уверить бандитов в том, что ничего не знает ни
про какого-то Барона, ни про его картину... На свою беду Ирина была
женщиной весьма миловидной и сексапильной. Для того чтобы освежить память,
ее затащили в спальню и поставили на хор, ну и бутылочкой побаловались
немного... Кто ж знал, что у этой соски слабое сердце окажется - она взяла
и ласты склеила... Быки это поняли не сразу, а когда до них дошло наконец,
что перед ними труп, вот тогда они уже обезумели по-настоящему - от ужаса,
ведь из покойницы, как известно, никакую информацию не вынешь... Именно от
животного страха они и надругались над уже мертвой Лебедевой - выбили ей
глаз и зубы, прижигали холодеющее тело сигаретами и прибили руки гвоздями
к подлокотникам кресла... Потом они перевернули всю квартиру вверх дном,
но ничего стоящего не нашли - ни тайников, ни картин, ничего... Правда, у
них хватило мозгов прихватить с собой из квартиры все документы,
ежедневники и письма Лебедевой...
   Виктор Палыч прекрасно понимал, что больше всех в том, что случилось,
был виноват он сам, а не Гусь с его отморозками. Они ведь, в принципе,
сделали все, как им велели, но топорно и неуклюже, так в этом-то не их
вина, а того, кто тонкую работу им поручил... Ну кто знал, что она, сучка,
загнется? Эх, надо было не торопиться, а дождаться, пока приедет Череп
(начальник "контрразведки" Антибиотика, как на грех, находился в отъезде),
он бы и поговорил с девушкой по душам, без спешки и суеты... А Гусю
следовало поручить только выкрасть бабу... Но почему же она все-таки
твердила, что никакого Барона не знает и не понимает, какую картину от нее
хотят? Видела ведь, что шутки шутить с ней никто не собирается,- неужели
оказалась настоящим стойким оловянным солдатиком и предпочла лютую смерть?
   Во имя чего? Ради памяти усопшего Юрочки? Или от жадности своей? А
может быть, дело вообще не в этой Лебедевой?
   Виктор Палыч тяжело задумался. С самого начала в этой истории с "Эгиной"
   все шло как-то наперекосяк, словно проклята была кем-то рембрандтовская
картина... Когда Барона закрыли в Кресты, Антибиотик еще пытался кое-как
контролировать ситуацию независимо от Ващанова через своего человека в
камере, но когда старого перевели в лазарет - тогда пришлось во всем
верить Гене на слово... А не получилось ли так, что скурвился Генуля?
Может, все его выкладки про эту Ирину и журналиста Серегина - сплошная
залечка, может, Гена хотел в свою игру сыграть? Рембрандтовский холст кому
хочешь голову закружит. И даже неглупый человек может, словно мотылек
неразумный, полететь на пламя, считая, что вот он - шанс мгновенно
разбогатеть, стать счастливым и свободным, не понимая, что такие мечты -
пустая, глупая химера, что не даст им картина ничего, кроме очень больших
проблем...
   Сам-то Антибиотик осознавал это очень хорошо и гонялся за "Эгиной"
отнюдь не по причине ее баснословной рыночной цены, а совершенно по другим
мотивам...
   Кстати, Гена-то ведь не один работал - при нем оперок Колбасов над
темой трудился, он же и к тайничку Юркиному ездил... И никто ведь ничего
не контролировал, теперь одному Богу и этому Колбасову известно, что на
самом деле там нашлось.
   Виктор Палыч бесился потому, что ощущал себя в тупике, а для него это
было крайне непривычное и оттого совершенно некомфортное состояние...
   Вдоволь потерзавшись сомнениями и подозрениями, Антибиотик выдернул к
себе Ващанова, и у них состоялся долгий и очень неприятный разговор, в
результате которого было все же решено сосредоточиться на фигуре
журналиста Серегина. Как ни крути, а он был последней видимой ниточкой,
тянувшейся от покойного Барона...
   Геннадий Петрович ушел с рандеву на негнущихся ногах, в нервном ознобе
и абсолютно липкий от пота. Он понял, что Антибиотик начал в нем
сомневаться, а что это могло повлечь за собой - Ващанов представлял очень
хорошо...
   Заместитель начальника ОРБ уже не раз проклял тот день, когда впервые
услышал об украденной "Эгине", да что толку-то с этих проклятий...
Ситуация все время норовила вырваться из-под контроля (а если честно, то
она никогда полностью и не контролировалась) и с каждым днем делала все
более и более опасной лично для него, Ващанова.. Теперь вот труп этой
Лебедевой ко всем проблема" добавился... И дело было не только в том, что
фактически Геннадий Петрович был как бы соучастнике" убийства,- хрен с
ней, с бабой этой, совесть подполковника не особо мучила... Его мучил
смертный страх, причем теперь лагеря Нижнего Тагила не казались ему такими
ужасными, как раньше.
   Ващанов вдруг как-то очень отчетливо понял, что, если все вскроется,
если его разоблачит Комитет, "особая инспекция" или еще кто-то, до суда и
зоны он просто не доживет. И никто его не убережет и не спасет... А зачем
же он тогда столько лет капитал копил? Впустую, значит, все мечты о
богатой и беззаботной жизни? Страшно было Геннадию Петровичу, очень
страшно, и ощущал он себя маленьким, слабым человечком, отчаянно бегущим в
темном тоннеле перед безжалостным, набирающим скорость паровозом...
   Собственно, Ващанову и раньше бывало страшно, но после этого разговора
с Палычем ужас вошел в него навсегда, поселился, так сказать, с постоянной
пропиской, и его накал Геннадий Петрович мог снижать уже только одним -
водкой...
   Но глаза боятся, а руки, как известно, делают. В голове подполковника
родилась вполне сносная оперативная комбинация, которую надо было
закрутить вокруг журналиста Серегина... В конце концов, он ведь на эту
Лебедеву людей Палыча вывел? Он... Вот, стало быть, и надо попробовать его
к ее трупу привязать... А что? Он же Лебедевой интересовался?
Интересовался... Зачем?
   А дамочку потом, между прочим, замученной нашли... Можно на вполне
законных основаниях Серегина этого в камеру засунуть, а там попрессовать
немного - глядишь, из него что-нибудь и вылезет...
   Проблема заключалась только в том, что сам Геннадий Петрович делать
что-либо своими руками не только не хотел, но и попросту не мог - ранг и
должность мешали... А следовательно, необходимо опять привлекать Вову
Колбасова как исполнителя его, Ващанова, идей... И выхода другого не было,
по крайней мере подполковник его не видел... Использовать Колбасова очень
не хотелось, игрушки-то пошли совсем серьезные, а Вова, при всех его
недостатках, был совсем не дурак. Использовать его втемную, как раньше,
уже вряд ли получится, он же опер, считать и сращивать умеет, вычислит и
ващановский интерес. А если не вычислит, то почувствует, догадается... И
как тут себя поведет? Сдаст? Или не сдаст? Если не сдаст, то может стать...
   как бы это выразиться... нет, не подельником (слово какое-то нехорошее,
тюрьмой от него пахнет) - напарником, даже, лучше сказать, компаньоном...
   Младшим компаньоном... Но ведь тогда с ним делиться придется? А с
другой стороны - что делать?..
   Короче говоря, почти сразу после разговора с Палычем Ващанов вызвал к
себе Колбасова и предложил пообедать в кафешке неподалеку от здания ГУВД.
И там, отчаянно потея, боясь и скрывая это свое состояние, начал
обрабатывать Володю, для того чтобы направить его в нужное русло... Страхи
Ващанова оказались напрасными - Колбасов понимал все с полунамека, с
полуслова и даже не поинтересовался, откуда подполковнику стало известно
про труп, который еще даже официально не был обнаружен... Впрочем, это и
так было ясно - оперативная информация пришла от источника, откуда же
еще... И ни один опер никогда и никому не раскроет самых ценных своих
агентов, так что и спрашивать тут нечего...
   В общем, согласился Володя Колбасов вписаться в новую тему, вернее - в
продолжение старой... И первое, что ему предстояло сделать, это деликатно
подбросить убойщикам версию, когда они займутся трупом Лебедевой...
   А не получится Серегина в камеру сунуть - все равно пусть подергается,
понервничает. Может, и сам к Ващанову за помощью прибежит... У Геннадия
Петровича ведь отношения с журналистом очень даже неплохие, этот Серегин
от заместителя начальника ОРБ ничего плохого никогда не видел...
   * * *
   Обнорский, естественно, был не в курсе этих раскладов, поэтому и не
понимал, отчего наутро после разговора с Кондрашовым его обуяла такая
нервозность, усугублявшаяся приступами головной боли... В редакцию Андрей
приехал лишь часам к двенадцати, пошатался по кабинетам, покурил с
коллегами, попил кофе в буфете, потом приземлился на свое рабочее место и
начал думать о том, под какой легендой подкатить к Степе Маркову насчет
Варфоломеева. В результате раздумий снова разболелась голова. Уняв боль
таблетками, Серегин решил плюнуть на все и поехать домой - нужно было
попытаться хоть немного отдохнуть, отлежаться, поспать, наконец... К тому
же календарь показывал 7-е число ноября месяца. Когда-то этот день
считался праздником - праздник ушел, а рефлекс остался...
   По дороге домой Андрей заехал на Финляндский вокзал и, покопавшись там
в книжных развалах, купил новую книжку Леонова про непобедимого
московского сыщика Гурова. Он очень любил детективы, следил за выходившими
новинками и покупал их не раздумывая - дома с хорошей книжкой на тахте он
как-то расслаблялся.
   Сунув новый глянцевый томик в карман куртки, Андрей сел в свой вездеход
и, нарушая правила, вырулил прямо на Арсенальную набережную. Двигаясь в
потоке машин, Обнорский нервно барабанил пальцами по рулю и мечтал только
об одном - поскорее доехать до дома, отогнать машину на стоянку,
перекусить и завалиться в постель с детективом... Ехать ему оставалось
всего минут десять, но желанного расслабления от предвкушения спокойного
вечера не наступало...
   "Интересно,- подумал Андрей, закуривая,- сколько времени средний
человек проводит за рулем? Сколько спит, работает и отдыхает - социологи
знают, а вот сколько баранку крутит?.."
   Прикинуть приблизительную цифру он уже не успел - его "Ниву" внезапно
подрезала зеленая "пятерка" с прикрученным багажником на крыше. Едва успев
затормозить, вездеход заглох, а Андрея резко качнуло вперед. Серегин не
успел даже выругаться - откуда-то сзади к замершей "Ниве" с двух сторон
подскочили какие-то темные, разномастно одетые фигуры и начали рвать
дверцы машины. Позиция у Обнорского была крайне невыгодной - в клетушке
"Нивы" он даже дернуться не мог. Тем не менее, когда некто в маске
распахнул левую дверцу вездехода и схватил Андрея за локоть, он пошел
навстречу рывку, метя кулаком в промежность нападавшему. Судя по
раздавшемуся мату, Серегин попал куда хотел, но это принципиально ничего
не изменило - противников было несколько и действовали они весьма умело и
слаженно. Андрей получил сильный удар ногой в живот, одновременно с этим
ему подсекли ногу, он упал на асфальт, и почти сразу же сверху на него
навалились несколько человек...
   Ему выкрутили назад руки, надели на запястья браслеты наручников, а на
голову натянули какой-то грязный свитер... Сопротивляться Серегин перестал
- со скованными руками это было лишено всякого смысла, не стоило брыкаться
и тратить силы впустую... Кто-то еще разок пнул его ногой, а потом Андрея
приподняли и потащили куда-то вперед. Через несколько секунд он понял, что
его запихивают на заднее сиденье автомобиля - похоже, в ту самую
подрезавшую его "пятерку"...
   Страха почему-то не было, была растерянность, злость и какая-то
отстраненная ирония в свой адрес: вот тебе и "рейнджер" - взяли, мол, как
котенка...
   "Кто это? - думал Андрей, пытаясь развернуться на сиденье поудобнее.-
Если бандиты - то, похоже, жопа... Неужели все, отпели донские
соловушки?.."
   Впрочем, ситуация прояснилась довольно быстро.
   - Куда его? - спросил чей-то голос, и ответ последовал незамедлительно:
   - Давай, бля, в прокуратуру, к Поспеловой Лидке, ждет уже...
   - Меня б она так ждала,- засмеялся кто-то простуженно.- Я б даже в
наручниках поваляться с ней согласился...
   На Серегина обращали внимания не больше, чем на куль с мукой.
   Минут через двадцать автомобиль остановился, Андрея извлекли из салона,
поставили на ноги и стащили с головы свитер. Оглядеться толком ему не
дали, но, проморгавшись, Обнорский успел заметить на обшарпанном здании,
куда его ввели, вывеску прокуратуры Дзержинского района.
   Серегин абсолютно ничего не понимал, но от вопросов и выяснения причин
своего задержания пока решил воздержаться - все равно ничего не скажут,
зачем зря людей нервировать...
   Его провели по коридору, вдоль которого стояли кресла, которые,
казалось, перекочевали в прокуратуру откуда-то из кинотеатров лохматых
семидесятых годов. Учитывая, что стены были выкрашены масляной краской
омерзительного зеленого цвета, коридорчик нагонял тоску даже на самых
больших оптимистов, попавших в него...
   Перед дверью в чей-то кабинет с Обнорского сняли наручники, а потом
подтолкнули в спину - мол, входи, чего уж там...
   В кабинетике стояло три казенных стола (при каждом - обшарпанный сейф).
За одним сидела довольно симпатичная молодая женщина в синей прокурорской
форме, рядом на стуле пристроился мужик в костюме и при галстуке, с лицом
типичного оперюги, оба курили и попеременно стряхивали пепел в забитую
разномастными бычками банку из-под кофе. Из-за спины симпатичной
прокурорши с календаря прошлого года демонстрировал свои мускулы
непобедимый Ван Дамм.
   - Здравствуйте,- сказала женщина, гася сигарету о стенку банки.- Я
старший следователь прокуратуры Лидия Александровна Поспелова.
   Голос у нее был глубокий, грудной, с неожиданной хрипотцой, но не
вульгарной, а волнующей. Сексуальный такой голос. Да и сама она была очень
даже ничего. Обнорскому совершенно некстати вдруг захотелось, чтобы она
встала и вышла из-за стола, чтобы понятно стало, как у нее с фигурой и
ногами дела обстоят. Андрей всегда считал, что по-настоящему красивой
женщину делают фигура и походка... Поймав себя на этих абсолютно
неуместных сейчас мыслях, Серегин нахмурился, покачал головой и, назвав
самого себя мысленно мудаком, сказал нарочито грубовато:
   - Здрасьте... Чем, собственно, обязан?.. В чем дело-то?
   - Щас все узнаешь! - веско пробасил за спиной Андрея доставивший его в
кабинет опер.
   Обнорский оглянулся и окинул взглядом конвоира - он был маленьким и
круглым, как мячик, видимо, немного комплексовал из-за такой негероической
внешности и поэтому напялил на себя поверх джинсов камуфлированную куртку,
а голову украсил малиновым беретом. Серегин еле сдержал улыбку - этот
"коммандос" явно не участвовал непосредственно в его задержании, зато
теперь щеки раздул - аж смотреть было больно...
   Поспелова кивнула и сухо сказала, точнее - приказала:
   - Спасибо, Зосимович. Подождите пока в коридоре, готовьте все к
опознанию, я потом вас вызову...
   - А у меня все уже готово! - откликнулся Зосимович.
   - Хорошо, хорошо,- кивнула еще раз Лидия Александровна, и опер в
малиновом берете с явной неохотой вышел из кабинета.
   - Гоша,- повернулась Поспелова к мужику в костюме,- ты тоже покури там
пока, я тут с Андреем Викторовичем переговорю...
   Когда она назвала опера по имени, Обнорский узнал его. Когда-то в ГУВД
ему показывали этого человека - его звали Гошей Субботиным, и он был одним
из лучших оперативников второго, убойного отдела главка.
   "Веселые дела,- подумал Серегин.- А убойщики-то тут при чем? Что
происходит-то?.."
   Субботин ухмыльнулся, встал и вышел за дверь. Поспелова и Обнорский
остались в кабинете одни.
   - Садитесь, Андрей Викторович,- кивнула Лидия Александровна на стул
перед своим столом.
   - Спасибо,- шаркнул ногой Обнорский. Сев, он принялся растирать
запястья, на которых остались выразительные следы от наручников. Подняв
голову, Андрей взглянул симпатичной следовательше в глаза и улыбнулся.-
Никогда не считал себя настолько важной птицей, чтобы меня доставляли в
прокуратуру с такими почестями... Но я уже ни о чем не жалею...
Впечатлений - масса. В том числе и приятных...
   Поспелова выдержала нахальный взгляд Серегина спокойно, подвинула к
нему поближе пачку "Родопи":
   - Курить будете?
   Обнорский давно уже не курил болгарские сигареты, предпочитал "Кэмел",
но поскольку при задержании у него изъяли все находившееся в карманах,
выбирать не приходилось.
   - Буду.- Андрей закурил, картинно выпустил колечко дыма и, с интересом
оглядев кабинет, спросил: - Лидия Александровна, меня давно мучает вопрос:
   почему в наших правоохранительных органах так любят голливудских звезд?
Это что - веяние времени? Раньше на стенах все больше портреты вождей
висели - усопших и здравствующих, а теперь... У вас хоть Ван Дамм, а в
других-то кабинетах - сплошное мини-бикини... Хотя все правильно, вы же
женщина, с чего бы вам красоток развешивать? Нормальная женщина с
нормальной ориентацией и должна иметь на стенке мускулистого мужика...
   Обнорский намеренно говорил двусмысленности, граничившие с пошлостью,
при этом он еще и смотрел на Поспелову маслеными глазами. Впрочем, для
того чтобы взгляд был таким, никаких усилий не требовалось.
   Андрей хотел вывести следовательшу из себя, чтобы отвоевать хоть
немного психологическое преимущество.
   Отчасти это ему удалось - Лидия Александровна слегка смутилась, чуть
наклонила к столу хорошенькую головку с аккуратно собранными на затылке в
узел золотистыми волосами, кашлянула и быстро ответила:
   - Это не мой кабинет. Мой напротив, там с утра бригада работает и мне
пришлось разместиться здесь...
   - Да,- посочуствовал Обнорский,- в прокуратуре, как и в милиции, с
помещениями просто беда...
   - Андрей Викторович,- Поспелова строго посмотрела на Серегина,- давайте
перейдем к делу. Будьте добры, сообщите дату и место своего рождения...
   Лидия Александровна подвинула к себе бланк протокола допроса и начала
быстро записывать ответы Обнорского на (вопросы - домашний адрес, место
работы должность, телефоны... Покончив с этой процедурой, Поспелова
подвинула бумагу к Серегину:
   - Вот здесь распишитесь, пожалуйста, что вы предупреждены об
ответственности за отказ от дачи показаний и за ложные показания...
   Андрей поставил в протоколе автограф и спросил:
   - Все-таки в чем дело? Может, объясните наконец?
   Лидия Александровна посмотрела Обнорскому в глаза и спокойно ответила
   - Вы будете доброшены в рамках уголовного дела, возбужденного по факту
убийства гражданки Лебедевой Ирины старшего научного сотрудника
Эрмитаж?"-вы были с ней знакомы?..
   Серегину показалось, что его снова ударили ногой в живот, он оторопело
заглотнул воздуха, помотал головой, потом сглотнул с усилием и лишь после
этого смог выговорить охрипшим голосом:
   - Убийство? Лебедевой?.. Когда ее убили? Кто?! Где?..
   Он не заметил как привстал со стула и качнулся вперед, к Поспеловой,
которая поморщилась и сухо бросила:
   - Сядьте! Гражданка Лебедева была убита два дня назад в своей
квартире...
   Андрей опустился на стул и помотал отяжелевшей головой - ему наконец
стало понятно, почему не открыли дверь, когда он приходил... Значит,
Лебедева была уже мертва... А он-то думал... Господи, какой же он мудак...
   - За что ее убили? - Обнорский услышал свой вопрос как бы со стороны,
он лихорадочно пытался собраться и просчитать ситуацию, но получалось это
у него пока плохо.
   - В причинах убийства мы как раз сейчас и пытаемся разобраться.
   Лидия Александровна закурила новую сигарету. Андрей поморщился - в
кабинете было сильно накурено, и у него снова начала болеть голова.
   - Разобраться? Замечательно... А я-то тут при чем?
   Сердце, словно взбесившись, стучалось о ребра. Обнорский попытался
усмехнуться, а сам в это время задал себе вопрос: "Откуда... как они на
меня вышли? Что они знают о цели моего контакта с Лебедевой? Неужели -
Рембрандт?.. Вышли они на меня через Эрмитаж... Нет, я же не представлялся
в отделе кадров... Меня там за мента приняли... Еще меня бабка в подъезде
на Рылеева видела... Ну даже если она и описала мои приметы, как они
смогли меня так быстро вычислить? Как?! Господи, что происходит? Кто ее
убил?
   Рембрандт... Опередили меня... Какой же я идиот!.. И все-таки - как они
меня смогли так быстро вычислить? Неправдоподобно быстро... Так не
бывает..."
   Все эти мысли вихрем пронеслись в его мозгу, а Поспелова, продолжая
пристально смотреть Андрею в лицо, спросила:
   - Андрей Викторович, вы ведь не будете отрицать факт вашего знакомства
с Лебедевой?
   - Нет, конечно,- пожал плечами Обнорский.- Если это вообще можно
знакомством назвать... Я говорил с ней минут пять, не более... Встретиться
договорились...
   Лидия Александровна кивнула поощрительно.
   - Как и когда вы познакомились с Ириной Сергеевной? При каких
обстоятельствах? И о чем говорили - поподробнее, пожалуйста...
   Андрей снова пожал плечами, потер рукой левый висок, закусил губу и
устало попросил:
   - Если можно... У меня очень болит голова... Семь лет назад осколком
царапнуло... Таблетки ваши красавцы отобрали...
   Поспелова положила ручку, которую вертела в левой руке, на стол, встала
и подошла к сейфу. Обнорский механически отметил, что с фигурой у следачки
полный порядок, все что нужно, чтобы "спокойно встретить старость", как
говаривал Абдулла в "Белом солнце пустыни"... Лидия Александровна сняла с
сейфа черную дамскую сумочку, покопалась там, потом спросила:
   - Цитрамон подойдет?
   - Подойдет,- кивнул Серегин.- Только дайте, пожалуйста, сразу две
таблетки...
   Поспелова выдавила из упаковки два коричневатых кружочка, огляделась,
увидела на подоконнике электрочайник, встряхнула его - там плеснулась вода.
   С соседнего стола она взяла граненый стакан, с подозрением понюхала
его, потом наполнила до половины водой.
   - Запейте...
   - Спасибо.- Обнорский уже кинул таблетки в рот и начал разжевывать,
чтобы лекарство подействовало быстрее... Выпив воду, он вздохнул и на
мгновение прикрыл глаза...
   - Ну что, вам легче? - вернул его к действительности голос
следователя.- На вопросы отвечать сможете?
   - Да, спасибо,- криво улыбнулся Андрей.- Уже проходит... Целый день
сегодня что-то... Погода, наверное, меняется... У вас рука легкая - от
души, видно, таблетки дали... Спасибо...
   - За лекарства спасибо не говорят,- покачала головой Лидия
Александровна.- У меня тоже иногда мигрени бывают... Если вы в состоянии -
давайте перейдем к нашим делам...
   - Да,- вздохнул Обнорский.- Давайте... Значит, как я познакомился с
Лебедевой?..
   Он запустил пальцы правой руки, которой облокачивался на стол, в
шевелюру и сделал вид, что припоминает подробности и обстоятельства
знакомства, а на самом деле лихорадочно думал: "Откуда она узнала о нашем
разговоре? Что ей вообще известно?.. И опять же, как они смогли меня так
быстро вычислить?
   Что-то здесь не так... Может, рассказать ей все как есть? Барон... Он
предупреждал, что у тех, кто за "Эгиной" охотится, ментовское прикрытие на
самом верху... Нет... Рано мне колоться... Надо время потянуть... Что они
мне предъявить смогут?.."
   Андрей кашлянул и поднял голову:
   - Четвертого ноября, кажется... Да, четвертого я приехал в Эрмитаж...
Мне нужна была консультация, я как раз одной темой хотел заняться -
материал для газеты планировал... Мне порекомендовали Ирину Сергеевну как
знающего, грамотного специалиста... Поэтому я к ней и обратился... Но в
тот день она куда-то спешила - мы только успели договориться о встрече,
она дала мне визитку, села в такси и уехала... Вот и все... А пятого я
подъехал к ее дому, ждал, ждал - она не выходила... Я поднялся к ее
квартире, позвонил - никто дверь не открыл... Я решил, что никого нет
дома, вернулся к машине, подождал еще немного и уехал... Вот, собственно,
и все. Больше мне рассказать вам нечего...
   Поспелова выслушала его внимательно, сделала несколько пометок в
блокноте и, легонько пришлепнув ладонью по столу, сказала:
   - Значит, так, давайте по порядку. Первое: от кого в редакции вы
получили задание, связанное с необходимостью проконсультироваться с
сотрудником Эрмитажа? Второе: кто рекомендовал вам обратиться именно к
Лебедевой?
   Третье: в котором часу пятого ноября вы подъехали к дому Ирины
Сергеевны?
   - Извините,- нахмурился Андрей,- а в чем конкретно меня подозревают?
   - Андрей Викторович,- Лидия Александровна тоже нахмурилась, а возле ее
губ обозначились еле заметные морщинки,- будьте любезны, отвечайте по
существу.
   Здесь вопросы задаю я. Это понятно?
   - Вполне,- кивнул Обнорский.- По существу так по существу... Некоторое
время назад один человек намекнул мне, что в Питере есть серьезные люди,
которые занимаются скупкой и перепродажей антиквариата темного
происхождения... Это направление было мне очень интересно, я давно хотел
заняться именно проблемой музейных краж и ограблений антикваров...
   - Кто именно намекнул вам?..- перебила следователь.
   - Не помню,- пожал плечами Андрей.- У меня много знакомых... Кто-то
что-то трепанул в каком-то разговоре, а мысль в голове засела... И я
захотел сделать материал о черном рынке антиквариата... Мне нужна была
консультация искусствоведа...
   - Вы получили задание в редакции?
   - Нет,- покачал головой Обнорский.- У нас несколько более демократичная
система, чем у вас... Журналист, в принципе, может сам выбирать тему, если
она, в общем, соответствует направлению отдела, в котором он работает... Я
репортер криминального отдела, так что...
   - Раньше вы занимались именно этой темой? - быстро спросила Поспелова.
   - Нет.- Андрей улыбнулся и потер кончик носа.- Не занимался и именно
поэтому решил заняться... Все когда-нибудь бывает в первый раз, как
говаривала одна моя знакомая...
   В глазах у Лидии Александровны мелькнула смешинка, но она тут же
погасла, и незамедлительно последовал новый вопрос:
   - А кто вам посоветовал обратиться именно к Лебедевой? Почему вы решили
поговорить именно с ней, а не с кем-то еще?
   - Не знаю,- Серегин развел руками и приподнял плечи.- Кто-то называл ее
имя, говорил, что она хороший специалист...
   Андрей вдруг вспомнил, как кадровичка из Эрмитажа рассказывала, что к
Лебедевой в последнее время зачастили сотрудники милиции, и решил
использовать эту деталь.
   - Знаете, Лидия Александровна, мне даже кажется, что про Лебедеву я
услышал от кого-то из сотрудников милиции... У меня знакомых оперов много,
мы часто общаемся...
   - К кругу ваших знакомых мы еще вернемся.- Поспелова поправила тугой
узел волос на затылке и еле заметно устало вздохнула.- С кем еще вы успели
повстречаться в рамках работы над выбранной вами темой?
   - Ни с кем. Я ведь говорил, что только начал работу.
   - Так,- сказала Лидия Александровна и взяла ручку.- Если я все
правильно поняла, официального задания на эту тему в редакции вы ни от
кого не получали, человека, рекомендовавшего Лебедеву как консультанта,
вспомнить не можете, ни с кем другим по теме подпольной торговли
антиквариатом не общались... Так и запишем?
   - Пишите, конечно... Я только не понимаю, почему все это вызывает у вас
удивление... Это обычная практика журналистской работы. Если вы читали мои
материалы...
   - Я читала ваши статьи. Сейчас не о них речь. Во сколько вы подъехали к
дому Лебедевой пятого ноября?
   Андрей потер пальцем лоб.
   - Мы договорились встретиться в восемь вечера, собирались посидеть
где-нибудь в кафе, побеседовать... Я подъехал минут за пять-десять,
покурил, посидел в машине... Ирина Сергеевна не выходила. Я сначала думал,
что она просто опаздывает, как все красивые женщины... Потом не выдержал,
вошел в подъезд, там замок кодовый, я комбинацию не знал, мне какая-то
старушка дверь открыла... Поднялся к квартире Лебедевой, несколько раз
звонил... Дверь никто не открыл. Я спустился вниз и уехал. Решил, что она
либо не хочет со мной встречаться, либо у нее возникли какие-то срочные
дела...
   Поспелова быстро записывала за Обнорским, потом отложила ручку,
переплела пальцы рук.
   - Ну а до того, как подъехали на Рылеева, где вы находились?
   Андрей хмыкнул.
   - Сначала в редакции сидел - в библиотеке... Потом поехал в город...
   - Зачем?
   - Так... покататься решил...
   Он вспомнил, как в тот день к нему прилип хвост, который он с большим
трудом сумел сбросить... Тогда он не придал этому обстоятельству значения,
но теперь... следачке, конечно, про ту "шестерку" рассказывать нельзя - не
поверит, решит, что журналист небылицы плетет... Она и так-то ему не очень
верит, судя по всему... И все-таки что происходит? Неужели они хотят
повесить на него убийство? Чушь какая-то...
   - Я вас правильно поняла: перед тем как поехать к Лебедевой, вы
катались по городу?
   - А это что - запрещено?
   - Я разве говорила, что запрещено? У меня к вам еще вопрос.- Лидия
Александровна ногтем перевернула страницу своего блокнота.- Для чего вы
недавно посещали в тюремной больнице ранее неоднократно судимого Юрия
Александровича Михеева, известного в преступной среде под кличкой Барон?
   - Ну...- Обнорский даже головой покрутил.- Это же моя работа... Старый
человек с интересной судьбой решил поделиться мыслями о былом... Кстати,
встречу эту устроил мне Геннадий Петрович Ващанов, первый заместитель
начальника ОРБ... Можете поинтересоваться у него...
   - Он вас лично приглашал?
   - Он позвонил мне по телефону... Непосредственно меня сопровождал
оперуполномоченный Колбасов... Я потом большой материал сделал - "Юрка
Барон"... Вы же говорили, что читали мои статьи?..
   Лидия Александровна подперла щеку рукой и посмотрела на Серегина как-то
странно, в этом взгляде смешивались любопытство, недоумение и что-то еще...
   Если бы разговор происходил не в кабинете следователя (да и не разговор
к тому же, а допрос), то Андрей подумал бы, что в глазах молодой красивой
женщины мелькнула симпатия к нему... Или по крайней мере интерес...
   "Да ну,- одернул себя мысленно Обнорский,- ты уже совсем спятил,
старичок... Просто бабы у тебя давно не было, вот и лезут в голову
сексуальные бредни... Весь ее интерес - это развалить меня до задницы, она
женщина красивая, вот и пользуется всем богатством арсенала..."
   Поспелова, словно прочитав его мысли, спросила сухо:
   - Насколько я знаю, Михеев хотел встретиться именно с вами, Андрей
Викторович... Вам это не кажется странным? Такой персональный интерес со
стороны вора в законе, неоднократно судимого рецидивиста. Чем вы можете
это объяснить?
   - Ничем,- ответил Обнорский с вызовом.- Ничем не могу. А странным не
кажется. Он мои статьи читал, ему понравился мой стиль... Я до того, как
мне Ващанов позвонил, про этого Барона никогда ничего не слыхал... А нашу
встречу я считаю своей большой журналистской удачей. Вас это тоже, видимо,
удивляет?
   - Оставим мое удивление в покое. Скажите, в каких отношениях вы
находитесь с бывшим сотрудником спецслужбы Кондрашовым?
   "Опа! - чуть не присвистнул Андрей.- И Женьку не забыли... Прав он был,
когда говорил, что наши контакты могут еще боком выйти... Кто же слил этой
милой Лидочке столько информации обо мне? Не сама же она
бегала-выясняла..."
   Вслух он сказал, естественно, совсем другое:
   - Женька мой друг. Мы учились с ним вместе на одном факультете... А при
чем здесь, извините, Кондрашов?
   Поспелова выдержала его взгляд и снова чуть пристукнула ладошкой по
столу.
   - Я уже напоминала вам, Андрей Викторович, что в этом кабинете вопросы
задаю я. Любые вопросы, которые посчитаю целесообразным задать. Вы знаете,
чем сейчас занимается Кондрашов?
   - Понятия не имею,- пожал плечами Обнорский и без разрешения вытащил из
пачки "Родопи", лежавшей на столе, сигарету.
   На щеках Лидии Александровны проступили два еле заметных розовых пятна.
   - Каков характер ваших отношений с Кондрашовым?
   - Характер? - Андрей улыбнулся.- Да какой там характер... Встречаемся
мы нечасто, болтаем, фильмы обсуждаем... Что еще? Ах да, водку пьем, это
обязательно... Как выпьем - к девушкам пристаем, знакомимся... Ведем
аморальный образ жизни. Вас это интересует? Так я парень разведенный.
Давно что-то никто о моей нравственности не заботился - и вот на тебе...
   Пустячок, а приятно... Вам рассказать, с кем и когда мы с Женькой в
последний раз трахались?
   Пятна на щеках Поспеловой стали ярче, она сердито сверкнула глазами, но
сдержалась и новый вопрос задала таким же спокойным голосом, как и
предыдущий:
   - Что вас связывает с уголовным авторитетом Поленниковым?
   - Ничего меня с ним не связывает.
   - Да? А у меня есть информация о том, что вы неоднократно с ним
встречались. Вот, кстати, две недели назад вы имели с ним долгий разговор
в кафе "Буратино".
   - Ну и что? Это нельзя делать? Законом запрещено? Мы с ним ели
мороженое, беседовали... Я вам уже объяснил, у меня работа такая...
Понимаете?
   Ра-бо-та! Журналист обязан встречаться с самыми разными людьми. В том
числе и с теми, которые не вызывают больших симпатий.
   Лидия Александровна покачала головой:
   - И все же... У вас довольно... необычные контакты. Не нужно думать,
что вы первый журналист, с которым мне приходится беседовать.
   Андрей устало усмехнулся и ответил нарочито медленно, с интонацией,
которой говорят обычно либо с детьми, либо с больными людьми:
   - Я работаю по криминальной тематике... Мне Нужна информация. Я
встречаюсь с разными людьми, потом осмысливаю услышанное, пытаюсь отобрать
самое интересное, складываю свою мозаику... А потом пишу статьи. Что тут
необычного?
   Поспелова красиво качнула бровью.
   - В ГУВД специально для журналистов пресс-служба создана... Насколько я
знаю, регулярно проводят пресс-конференции и брифинги. Почему вы там не
хотите свои вопросы задавать и информацию получать?
   - А кто вам сказал, что я на брифингах не бываю? - удивился Андрей.-
Сижу на каждом. Как правило, скучища страшная... Кстати говоря,
пресс-служба вовсе не для журналистов создана, а для населения, которое
имеет право на информацию о работе существующих на деньги
налогоплательщиков структур.
   Только - между нами - все прекрасно понимают, что на самом деле-то
пресс-служба - это просто фильтр, который должен препятствовать утечке из
милиции неприятной для нее информации и способствовать распространению
позитива... Чтоб все писали сладкие рождественские сказочки с дозированным
добавлением санкционированной критики. Поэтому я и прибегаю к э-э...
   альтернативным источникам информации для объективного освещения
интересующих вопросов. А кто-то этого не делает. Ну и что? У каждого свои
методы работы.
   - Вам-то самому ваши методы не кажутся странными?
   - Нет, не кажутся. Я живу в свободной стране, как говорит наш президент.
   Или вы с президентом не согласны?
   - Не надо паясничать, Обнорский,- поморщилась Лидия Александровна.- Я
тут с вами не для собственного удовольствия общаюсь, между прочим...
   - Жаль,- тут же ввернул Андрей.- Искренне жаль. Такой красивой женщине,
как вы, я бы с огромным удовольствием доставил бы удовольствие... Простите
за каламбурчик.
   От такой явной наглости Поспелова даже приоткрыла рот.
   - Ну знаете... Вы - сотрудник солидной газеты, а ведете себя просто как
мальчишка!
   - Тяжелое детство,- сострил дебильную рожу Обнорский.- Железные
игрушки, знаете ли... Три ранения, контузия... А еще я раньше спортом
занимался, и меня часто головой об пол стукали...
   - Рассказы о вашем детстве меня не интересуют! - отрезала следователь.-
А что касается основной темы нашего разговора - извините, но вы как-то
неубедительно изложили вашу историю с Лебедевой.
   - Какую историю? - возмутился Серегин.- Нет никакой истории.
   - Да? А вот мне кажется, что вы что-то недоговариваете...
   - Когда кажется...- запальчиво начал Андрей, но тут же осекся и вторую
часть поговорки "...креститься надо" договаривать не стал, поняв, что это
было бы уже перебором.
   Лидия Александровна, однако, все прекрасно поняла и от возмущения чуть
было не подпрыгнула на стуле.
   - Обнорский!
   - Что?
   - Есть свидетельские показания... Человек, живущий в доме напротив дома
Лебедевой, рассказал, что вы не менее часа стояли на Рылеева... Вдоль дома
прохаживались. И при этом очень нервничали. Много курили. Окурки, кстати,
изъяты...
   - Берите, берите,- разрешающе махнул рукой Серегин.- Я еще нажгу.
   Поспелова стиснула зубы и даже прикрыла глаза, видимо сдерживаясь с
большим трудом. "Ну до чего же хороша!" - залюбовался ею Обнорский. Лидия
Александровна относилась к типу женщин, которых красит гнев, да и не
только гнев, но и любые другие отражающиеся на лице сильные эмоции.
Наконец Поспелова медленно открыла глаза.
   - Какая интересная вещь получается... Вы знакомитесь с Лебедевой, а на
следующий день ее зверски убивают... Странное совпадение, особенно если
учесть, что погибшую вы настойчиво разыскивали... Как вы можете это
объяснить?
   - А почему я должен это объяснять? - пожал плечами Серегин.- Это ваша
работа, я не хочу отбирать у вас хлеб... Что же касается совпадений, то их
в моей жизни много...
   Андрей доверительно понизил голос и чуть подался вперед:
   - Весной девяносто первого я вернулся из Ливии А в августе - в августе
в Москве грянул путч. Вас это ни на какие мысли не наводит?
   - Прекратите! - Лидия Александровна все-таки не выдержала и грохнула
кулачком по столу. Эмоционально так грохнула, даже поморщилась потом от
боли.- Я еще раз прошу вас - ведите себя прилично.
   - А что я такого неприличного сделал? - Обнорский продолжал валять
ваньку, чувствуя, что зацепил следачку, успех стоило развить - глядишь,
она психанет и проколется в чем-нибудь.- Мысли неприличные у меня, может
быть, и есть, но ведь мысли-то у нас пока еще ненаказуемы?
   И Андрей тупо уставился в вырез блузки Поспеловой. К сожалению, этот
вырез был недостаточно глубоким, к тому же все "верхнее хозяйство"
следачки надежно прикрывалось форменным кителем. Тем не менее взгляд свое
дело сделал - у Лидии Александровны задрожали губы, а голос подозрительно
зазвенел:
   - Вы... вы называете себя журналистом, а сами... ведете себя абсолютно
недопустимо!
   - Недопустимо? - с иронией переспросил Обнорский.- Ну конечно, я веду
себя недопустимо... А вот выволакивать невооруженного журналиста из
машины, класть его харей в асфальт, напяливать мешок на голову, а потом
доставлять аки злодея в железе пред ваши прекрасные глаза - это допустимо?
Пинать в живот человека (кстати, ранее не судимого, бывшего офицера, между
прочим) - это допустимо? Что-то я не заметил, Лидия Александровна, чтобы
вас эти вопросы волновали... А? Двойного стандарта в подходе не замечаете?
   Поспелова немного смутилась и, опустив глаза, быстро сказала:
   - Если у вас есть жалобы по поводу задержания, вы можете изложить их в
письменном виде и отдать мне...
   - Жаловаться? - Андрей улыбнулся.- Вам? Спасибо за предложение но
воспользоваться им не могу. У меня вообще нет привычки жаловаться, а уж
тем более хорошенькой женщине. Тем более такой хорошенькой, как вы...
   - Перестаньте! Для чего вы разыгрываете из себя клоуна?
   - Почему клоуна? Разве только клоуну позволено делать комплименты
красивой женщине, даже если на ней прокурорская форма надета?
   Поспелова сжала губы, потом вынула из пачки сигарету, откинулась на
стуле, закурила и посмотрела на Серегина как на любопытного, диковинного
зверя.
   Сделав пару затяжек, она вдруг абсолютно спокойно сказала:
   - У меня есть все основания задержать вас на трое суток - до полного
выяснения всех обстоятельств. В камере вам будет не до шуток, совсем не до
шуток, я обещаю...
   - Угу..- покачал головой Обнорский,- слыхал я про такое... Человек,
обнаруживший труп и позвонивший в милицию,- первый кандидат в камеру на
трое суток. Так, для порядку... Я, правда, трупа даже не видел, но... А
что - давайте! Мне даже интересно будет, впечатлений наберусь, посплю...
   Репортаж может хороший получиться... А потом я с интересом ознакомлюсь
с мотивами решения об ограничении моей свободы... Они у вас наверняка
весьма веские...
   Его разглагольствования прервала голова Зосимовича, возникшая в
приоткрывшейся двери:
   - Лидия Александровна, как с опознанием-то? Подставные [Подставные -
люди, исполняющие роль статистов при опознании] нервничают, торопятся...
   - Да подождите вы! - рявкнула на опера следачка, потом добавила чуть
спокойнее: - Отпускайте всех... Да, Колбасову скажите, что планируемое на
сегодня отгадывается...
   Голова недоуменно поморгала глазами и исчезла.
   "Колбасов,- ухватился за услышанную фамилию Обнорский.- Оперок
Колбасов...
   Лидочка все-таки прокололась!.. "Планируемое" - это что, мое опознание?
Или у нее что-то другое планировалось?"
   Ответов на эти вопросы не было, и Серегин решил еще побалаганить.
   - Как это - "отпускайте"? Я хочу, чтобы меня опознали! Официально, при
понятых! И еще я хочу очную ставку с бдительной бабулей из дома
Лебедевой...
   - Больше ничего не хотите? - устало поинтересовалась Поспелова.
   - Отчего же,- прищурил глаз Серегин и, мысленно махнув рукой, добавил с
грузинским акцентом: - Лидию Алэксандровну хачу, да...
   Возникла пауза. Поспелова принялась кусать губы, и весь ее вид
свидетельствовал о том, что она готова либо расплакаться, либо рассмеяться.
   Однако она не стала делать ни того, ни другого, лишь вздохнула и тихо
сказала:
   - Вам, наверное, кажется, что вы ужасно остроумны и оригинальны? А на
самом деле вы просто нахал. Я сообщу о вашем поведении в редакцию...
   Вот этого Обнорский совсем уж не ожидал, поэтому еле сумел сохранить
серьезный вид.
   - Тогда у меня есть шанс. Женщины, они, как показывает практика, любят
нахалов.
   Поспелова ответила холодно:
   - Возможно, это относится только к той категории женщин, с которыми вы
привыкли общаться, Обнорский...
   Лидия Александровна склонилась к протоколу и начала там что-то быстро
дописывать. Андрей, поняв, что действительно переборщил, молчал.
   Дописав до точки, Поспелова отложила ручку и задумалась. Проводить
опознание Обнорского действительно не имело никакого смысла - он ведь и
сам не отрицал, что был в доме на Рылеева... Конечно, он явно чего-то
недоговаривает, но реальных оснований для его задержания нет... Странная
какая-то ситуация сложилась... Володя Колбасов из ОРБ заверял Лидию
Александровну, что журналист во время первого же допроса потечет,
расскажет много интересного... Контакты у этого наглеца Серегина и вправду
странные, ну и что с того-то? Конкретики нет... А откровенничать Обнорский
явно не собирается... Интересно, я ему на самом деле понравилась или он
просто дурачится?
   Смутившись от этого непонятно откуда всплывшего вопроса, Лидия
Александровна быстро подвинула к Андрею протокол допроса.
   - Распишитесь, пожалуйста... Вас вызовут, когда следствие сочтет это
необходимым...
   Обнорский расписался и серьезно сказал:
   - Буду ждать. Я очень хочу, чтобы следствие поскорее сочло это
необходимым.
   Поспелова кивнула и вяло махнула рукой:
   - Вы свободны, Обнорский.
   - Ошибаетесь, Лидия Александровна,- ответил Андрей, вставая со стула и
направляясь к двери.- Какой же я свободный, если вы меня к себе приковали?
   Как мне теперь жить, а?
   - Всего доброго, Андрей Викторович.- Поспелова склонилась к бумагам на
столе, так что Андрей не мог видеть ее лица.
   - Ухожу, ухожу, ухожу.- Обнорский раскланялся и, пятясь задом, покинул
кабинет.
   В коридоре с его лица резко сползла улыбка, словно маска шутовская
свалилась. Серегин снова почувствовал, как колотится сердце, пережитое
напряжение было настолько сильным, что его даже подташнивало.
   Андрей вытер тыльной стороной ладони испарину со лба и на плохо
гнущихся ногах пошел по коридору к выходу. Ему было настолько нехорошо,
что он даже забыл про изъятые ключи от машины и дома, про отобранный
бумажник, сумку и прочие мелочи...
   Впрочем, до конца коридора Обнорский дойти не Успел, его перехватил
Зосимович, вынырнувший из какого-то кабинета:
   - Стоять! Ты куда это?
   Малиновый берет вцепился в рукав его куртки словно боялся, что Серегин
попытается бежать. Стряхнуть этот захват ничего не стоило, но у Андрея уже
просто не было сил, и он ответил усталым, тусклым голосом:
   - Мне сказали, что я свободен...
   - Как это свободен? А ну-ка пошли...
   Продолжая держать Серегина за рукав, опер подтащил его к кабинету
Поспеловой, открыл дверь и просунул туда голову:
   - Лидия Александровна, вы что - отпускаете его?
   Ответа Обнорский не расслышал, впрочем, в чем он заключался, догадаться
было несложно, потому что Зосимович упавшим голосом задал новый вопрос:
   - А как же опознание? Мы уже и камеру для него приготовили...
   Лидия Александровна снова что-то сказала оперу, и он совсем сник:
   - Как же так, ведь была же договоренность... Мы работали...
   На этот раз Поспелова ответила резко, так, что ее услышал и Обнорский:
   - Повторяю, он свободен! И позови, пожалуйста, Гошу Субботина! Все!
   Зосимович закрыл дверь с таким видом, будто на него обрушилась личная
драма, неохотно отпустил рукав Серегина и со вздохом пробурчал:
   - Ладно... Повезло тебе... Пойдем, барахло свое заберешь и расписку
напишешь, что претензий не имеешь...
   - А если имею? - вяло откликнулся Обнорский, заходя за опером в чей-то
кабинет.
   Зосимович вывалил из пакета на стол все изъятые у Серегина мелочи,
поднял с пола его сумку.
   - Тебе бы сейчас в церковь зайти, свечку поставить, а не права качать...
   Жур-рналист... Пиши расписку и вали отсюда...
   - Ладно,- садясь за стол, усмехнулся Андрей.- Учитывая ваше
пролетарское происхождение, напишу... Бумагу давайте...
   Через пять минут он вышел на улицу, постоял немного на крыльце, достал
пачку "Кэмела" и, отметив, что сигарет явно поубавилось, закурил. Его
вездеход был припаркован у самого крыльца, и Андрей подошел к нему и
погладил, как, наверное, гладили раньше всадники своих коней. Постучав
легонько ногой по покрышкам, он открыл машину, сел за руль и, запустив
двигатель, тяжело задумался: "Интересная херня получается... Ирину убили
практически сразу после нашего с ней разговора... А меня, стало быть,
решили отработать как ее связь... Возникает два вопроса: почему ее
грохнули сразу после того, как я ее нашел, и как потом менты на меня
вышли? Похоже, пасли меня все время... Та "шестерка" не случайно тогда ко
мне прицепилась... Выходит, я убийц на Лебедеву и вывел?"
   Муторно стало Обнорскому. Муторно и плохо, но он сжал зубы и заставил
себя думать дальше: "Если Ирину убили те, кому картина нужна была...
отдала она им "Эгину" или нет? Отдала, наверное... Поспелова сказала, что
ее убили звери. Стало быть, мучили перед смертью... А Ирина была женщиной
нежной и хрупкой..."
   Андрей закрыл глаза и еле слышно застонал - его душили ярость и боль от
непереносимого чувства вины... Конечно, он совершил ошибку, не надо было
так явно интересоваться Лебедевой... Но кто же знал, кто предположить-то
мог, что так все обернется...
   И снова подумалось: может, стоит рассказать все как было? Найти
кого-нибудь из толковых оперов в УУРе или ОРБ... В конце концов, к тому же
Ващанову обратиться можно, с него ведь и началось все...
   Неожиданно он вспомнил об упомянутом Поспеловой Колбасове: "Странно
как-то... Ведь этот самый Колбасов меня и пас, когда мы к Барону ходили...
   Или она другого Колбасова имела в виду? Или того самого, но по другому
поводу?.."
   Голова пухла от бесконечных вопросов, Андрей понял, что еще немного - и
у него просто заклинит мозг...
   Его всегда успокаивала езда. Когда он сидел за рулем, то чувствовал,
как постепенно снимается нервное напряжение, как "устаканиваются" мысли...
   Серегин даже планы своих статей продумывал в машине, ему иногда
казалось, что он мог бы сутки напролет проводить в своем вездеходе...
Андрей ехал куда глаза глядят и, лишь выруливая на Приморское шоссе,
понял, что хочет вырваться из темного, угрюмого города - так хотелось
глотнуть свежего воздуха, а в Питере какой свежий воздух...
   Машина резво бежала по шоссе, и мысли неожиданно перескочили на
Поспелову:
   "А эта Лида очень даже ничего... Обычно все следачки и прокурорши - как
лошади заезженные, а эта другая совсем... Смущалась так мило, совсем не
по-прокурорски... Интересно, давно она в Системе кувыркается? Наверное, не
очень, раз ее, как остальных, замусолить не успели..."
   Под Репином Андрей свернул к заливу, проехал еще немного и остановился.
   Было уже совсем темно, свет фар тонул в черной холодной воде. Серегин
вышел из машины и присел на корточки, подставив лицо ветру. "И все-таки...
Кто же банковал во всей этой теме с моим задержанием и допросом? Субботин?
Вряд ли... Не похоже, чтобы он в этой партии первой скрипкой был...
Зосимович, похоже, из ОРБ... Странная история... Колбасов... Может быть,
стоит все-таки переговорить с Ващановым?"
   Он просидел на корточках долго, пока не продрог до костей. Обнорский
был растерян и не знал, что делать: с "Лебедевой, казалось, ушла и
последняя ниточка к загадке "Эгины"... Последняя? Нет, так не бывает, все
равно какие-то следы остаются, просто не всегда их видишь... Надо все-таки
выходить на Маркова и пробовать крутить его насчет Варфоломеева. Глядишь,
и появится какая-нибудь зацепка... Андрей понимал, что вписывается совсем
уже не в свое дело, но непроходящее чувство вины заставляло его идти
дальше по той дорожке, которую показал умиравший Барон. Конечно, он не
считал себя прямым виновником смерти Ирины Лебедевой, но то, что между их
встречей и ее смертью существовала связь, было очевидно... А потому
Обнорский и не спешил ничего рассказывать следствию, ему хотелось самому
разобраться во всем, он считал, что было бы просто нечестно сваливать
тяжелую и мрачную тайну на кого-то другого. К тому же он просто не знал,
кому в милиции или ОРБ можно было бы полностью открыться - знакомых оперов
и следователей хватало, но именно поэтому он и не строил никаких иллюзий
относительно уровня коррумпированности в правоохранительной системе. Нет,
конечно, повязаны не все, а (по представлениям Андрея) вроде около
половины личного состава. Кто с кем, кто по каким мотивам... Были,
естественно, и абсолютно честные бессребреники, проблема заключалась в
другом - как отделить чистых от нечистых? Купленной сволочью мог оказаться
тот, кого никогда и не заподозрили бы... прецеденты были...
   - Ладно,- сказал Серегин, выпрямляясь и открывая дверцу "Нивы".- Будет
день - будет и пища...
   Он твердо решил, что продолжит заниматься историей с "Эгиной".
   Вернувшись в город, Андрей понял, что домой ему ехать совсем не хочется
- тяжело было бы остаться одному в квартире после событий этого дня... Он
взглянул на часы, прикинул что-то в уме и вдруг, повинуясь какому-то
импульсу, направил свой вездеход к прокуратуре Дзержинского района. Был
уже поздний вечер, около половины одиннадцатого, когда он припарковался у
крыльца прокуратуры почти на том же самом месте, куда пригнали машину
задержавшие его опера. Андрей заглушил мотор, достал сигарету и стал ждать.
   Он просидел безрезультатно минут сорок, но что-то подсказывало, что его
терпение будет вознаграждено. Интуиция Серегина не подвела: когда до
полуночи оставалось минут двадцать, на крыльцо прокуратуры вышла стройная
женщина в длинном черном кожаном пальто, красиво подчеркивавшем ее легкую
фигурку...
   Обнорский запустил двигатель и лихо подрулил к ступенькам, на ходу
распахивая правую дверцу.
   - Лидия Александровна, разрешите довезти вас доТ дому!
   Поспелова (а это была именно она) смутилась и быстро покачала головой:
   - Нет, нет, я лучше на метро.
   Она отвернулась и, цокнув каблуками по ступенькам, сошла на тротуар.
   Андрей выскочил из машины и в два прыжка догнал женщину.
   - Лидия Александровна... Не сердитесь на меня.. Разрешите, я вас
все-таки подвезу, время позднее, вы устали... Ну пожалуйста! Вы что,
боитесь меня?
   - Вот еще! - дернула плечом Поспелова.- Вы себя явно переоцениваете,
Обнорский. Я привыкла добираться до дому сама.
   И она уже собралась было идти дальше, но в глазах Серегина плеснулось
вдруг что-то такое, что заставило Лидию Александровну переменить свое
решение. В конце концов, она ведь была не только следователем, но и
женщиной, а стало быть, могла время от времени совершать поступки,
мотивацию которых не всегда понимала и сама... Поспелова подошла к
вездеходу, открыла дверцу и села на пассажирское сиденье. Андрей
заметался, засуетился, запрыгнул в машину и рванул с места. Некоторое
время они ехали молча, а потом Обнорский сказал тихо, словно самому себе:
   - Может, я себя и переоцениваю, но в мой вездеход вы все же сели...
   - Остановите! - приказала Поспелова.- Я хочу выйти! Это просто
невозможно, в конце концов должен же быть хоть какой-то предел вашей
наглости!
   Остановите!
   - Лидия Александровна! - заорал Андрей.- Ну простите меня, кретина, я
не буду больше, честное слово, не буду, характер у меня идиотский,
подводит меня все время, но на самом деле я вовсе не такой плохой... Я и
так весь извелся оттого, что наговорил вам в кабинете... Вы совсем этого
не заслуживаете, я потому и вернулся, что свиньей последней себя
почувствовал, понял: если не извинюсь - уснуть не смогу... Не сердитесь на
меня, пожалуйста... Ладно?..
   - Ладно,- усмехнулась Поспелова.- Кстати, куда вы меня везете?
   - Не знаю,- честно ответил Серегин.- Куда прикажете... Вас я готов
доставить хоть на край света...
   - Не надо на край света,- поморщилась Лидия Александровна.- Тем более в
вашей компании...
   Она сказала адрес. Обнорский круто развернул машину и погнал в обратном
направлении - к Финляндскому вокзалу. После небольшой паузы Андрей спросил
нормальным человеческим голосом, без всяких фатовских и донжуанских ноток:
   - Вы каждый день так поздно заканчиваете?
   - Почти,- вздохнула Лидия Александровна.- Работы много, следователей не
хватает...
   - Работа-то у вас не женская совсем...
   Поспелова искоса посмотрела на Обнорского - он, прищурив воспаленные
глаза, внимательно следил за дорогой, на его лицо волнами накатывал свет
от уличных фонарей.
   - Работа как работа... Кому как, а мне нравится...
   - А...- Серегин запнулся на мгновение, но все же спросил: - А муж вас к
работе не ревнует?
   (Еще в кабинете Андрей заметил отсутствие на пальце следователя
обручального кольца. Впрочем, это еще ни о чем не говорило, некоторые
женщины просто не любили афишировать свое семейное положение.)
   - Муж...- Лидия Александровна грустно усмехнулась.- Муж уже в
прошлом... Мы с ним сначала вместе работали, а потом он ушел в
адвокатуру...
   - Понятно,- кивнул Обнорский.- В адвокатуре, конечно, спокойнее... И
престижнее.
   - Что вам понятно? - возмутилась Поспелова.- Мой муж очень порядочный
человек!
   - Да я ж не спорю, Лидия Александровна... Просто каждому свое...
   Они снова замолчали, потом Андрей кашлянул и осторожно поинтересовался:
   - А если не секрет, как вы отдыхаете? Ну, когда время свободное есть?
   - Вы слишком любопытны... Здесь направо, прямо нельзя, там дорожные
работы начали...
   - Да я не из любопытства,- начал оправдываться Серегин.- Просто мне
хотелось бы пригласить вас куда-нибудь... Только я не знаю куда...
   - Спасибо,- кивнула Поспелова.- Но меня никуда приглашать не надо. Все,
мы уже приехали...
   Андрей затормозил у пятиэтажного дома, понял что женщина сейчас уйдет,
и предпринял последнюю отчаянную попытку:
   - Холодно... Сейчас бы чашечку кофе...
   - Кофе пить на ночь вредно! - отрезала Лидия Александровна.- Спасибо,
что подвезли. Всего доброго...
   Она быстро выскочила из машины и через не сколько секунд скрылась в
подъезде... Обнорский уныло смотрел ей вслед, но уезжать не торопился
Минуты через три в двух окнах на третьем этаже вспыхнул свет. Серегин
внимательно посмотрел ни эти окна, запомнил их расположение, потом
вздохнул закурил и тронул вездеход с места...
   У Финляндского вокзала он остановился и, ругая себя мысленно последними
словами, вылез из машины и направился к телефонным автоматам. Телефонный
номер, который он набрал, принадлежал Жанне Файкиной, пресс-секретарю
одного из солидных питерских банков. Полгода назад Обнорский познакомился
с ней на какой-то журналистской тусовке, переспал, а потом время от
времени заглядывал к симпатичной девушке на огонек - у Жанны была отличная
фигура и отдельная двухкомнатная квартира. И вообще она не задавала
дурацких вопросов и радовалась всякий раз, когда Андрей вспоминал о ней...
Файкина была удобна и безотказна, и главное - не заводила никаких
разговоров о любви и семье. Она жила как свободная, современная женщина,
поэтому просила Андрея звонить предварительно, если он вдруг надумает
заскочить в гости...
   Сейчас Обнорский, что называется, надумал. Ему было стыдно звонить
одной женщине, в то время как мысли уходили к совсем другой,- но уж очень
не хотелось Андрею возвращаться в свою пустую квартиру. Он знал, что
просто не сможет там заснуть. А если заснет, то обязательно приснится
Кука...
   Когда жетон провалился в коробку автомата, Обнорский торопливо
заговорил в трубку:
   - Жанна?.. Привет, это Андрей... Ты не спишь? Нет?.. Слушай, можно, я к
тебе приеду... Да еще не поздно... Что?.. Спасибо, я через пятнадцать
минут буду... Ну все, до встречи...
   Он повесил трубку, потом повесил голову и, ссутулившись, побрел к
"Ниве"...
   * * *
   ...Следующие два дня Серегин провел в мучительных раздумьях. Что бы он
ни делал, мысли его все время возвращались к убийству Лебедевой и к
странной истории, которую поведал ему умиравший Барон. Но у Андрея было
слишком мало информации, для того чтобы наметить какие-то дальнейшие шаги,
он не знал, с какого бока подступиться к загадке, оттого нервничал и
злился еще больше.
   Злился он в основном на себя - ведь у него на самом деле была
информация, которая могла помочь найти убийц Ирины Сергеевны... 8 ноября о
ее смерти рассказала горожанам телепрограмма "Факт" - в ней Лебедева
фигурировала как "сотрудница Эрмитажа Л., 1962 года рождения".
   - Шестьдесят второго,- прошептал Андрей, сидя перед телевизором.-
Значит, она была старше меня всего на год...
   В конце концов он не выдержал, понял, что надо с кем-то делиться
информацией, носителем которой стал неожиданно для себя. После долгих
раздумий Обнорский решил все-таки позвонить Ващанову. С него эта история
началась, с ним и надо говорить. К тому же Геннадий Петрович мужик
неглупый, ему можно будет и объяснить, почему не сразу решил рассказать
все, он бывший опер, ему знаком азарт охотника, который не хочет никому
отдавать свою добычу. Да и к прессе Ващанов неравнодушен, а потому не
станет его, Серегина, на посмешище выставлять. А если попробовать с ним
договориться - может, и эксклюзив на историю с "Эгиной" у него, у
Серегина, останется... Хотя черт с ним, с эксклюзивом, лишь бы тех
сволочей, что Ирину замучили, найти... Пусть Лебедева и сама выбрала свою
судьбу, связавшись с Бароном, но лютой смерти она явно не заслужила...
   Итак, Андрей решил позвонить Ващанову. Странно, но облегчения от
принятого решения он почему-то не испытывал.
   Геннадий Петрович охотно согласился встретиться с Обнорским и
поговорить:
   - Давай-давай, мы прессу уважаем, дело-то, по большому счету, одно
делаем... Так, давай прямо сегодня и покалякаем... Так, во сколько...
Давай так - у нас сейчас работы полно, а вот где-нибудь в девятнадцать
тридцать подходи, буду ждать... Ладушки...
   Ващанов положил телефонную трубку на рычаг аппарата и вытер вспотевшую
ладонь о брюки. Неужели получилось?
   Геннадий Петрович был доволен итогами работы Колбасова. Задержание
Обнорского хотя и не дало прямых и быстрых результатов, но все же
позволило кое-что проверить. Теперь, например, Ващанов почти убедился в
том, что за журналистом не стоит ни Комитет, ни какая-нибудь другая
контора - стояли бы, так появились бы, когда их хлопца в прокуратуру на
допрос дернули...
   Правда, все очень быстро случилось, они могли просто не успеть
среагировать... Жаль, эта идиотка Поспелова смандражировала журналюгу в
камеру на трое суток определить... Хотя и ее понять можно, оснований и
впрямь было маловато... Ладно, вечером Серегин придет - глядишь, и
прояснится все... Дай-то Бог, а то Палыч совсем озверел...
   Вспомнив об Антибиотике, Ващанов передернул плечами, несколько раз
глубоко вздохнул, а потом, не выдержав, направился к своему персональному
холодильничку и извлек оттуда початую бутылку коньяка. Подполковник не
знал, что этот напиток не принято употреблять в охлажденном виде, впрочем,
даже если бы и знал, ничего не изменилось бы: пусть эстеты пьют как хотят,
а он, Ващанов, засадит сейчас сто пятьдесят капелек холодного коньячка и
запьет его пепси-колкой... Очень для нервов полезно, между прочим...
   Ровно в 19.30 Обнорский позвонил Ващанову от постового на центральном
входе Большого дома. Подполковник послал за журналистом дежурного,
пригладил челку, походил по кабинету, потом сел за свой стол и постарался
успокоиться и сосредоточиться... Наконец дежурный привел гостя, и Геннадий
Петрович встретил Андрея радушно и приветливо:
   - Заходи, дорогой, садись... Мы для прессы всегда открыты, рады помочь
чем можем, вот только со временем у нас - сам понимаешь... Работы много,
мафиозные структуры совсем распоясались, пользуются понимаешь,
несовершенством законодательства, оттого и беспредел, простому труженику
уже по улице пройти невозможно стало...
   Андрей покивал, потом вынул диктофон, взглянул на подполковника
вопросительно - тот махнул рукой.
   - Интервью, что ли, взять хочешь? Это пожалуйста...
   Обнорский неопределенно пожал плечами:
   - Да я о разном поговорить хотел... А диктофон - это для удобства,
чтобы в блокнот не записывать... Нет ли у вас, Геннадий Петрович,
чего-нибудь интересного, свеженького?..
   - Нет проблем,- улыбнулся Ващанов.- Вот вчера только задержали особо
опасную группировку, контролирующую ларечников у станции метро
"Удельная"... Интересует?
   Серегин неопределенно покрутил головой и вдруг спросил:
   - Скажите, а есть ли в городе группировки, занимающиеся чисто
антиквариатом и его контрабандным вывозом за рубеж?
   Подполковник кашлянул и хмыкнул, скрывая охватившее его волнение.
Ответил солидно:
   - Есть, конечно, и такие группы. Но они в основном находятся в зоне
оперативного внимания угрозыска... Мы-то больше оргпреступностью
занимаемся - общество уже просто стонет от рэкетиров и вымогателей.
   - Насчет угрозыска я в курсе,- вздохнул Андрей- Сам недавно к ним чуть
не залетел....- я договорился с искусствоведом Лебедевой, а ее убили в
собственной квартире... Ну и меня чуть было в замес не утянуло - хорошо,
следачка не отмороженная попалась, а то могли бы и в камеру сунуть, пока
там еще разобрались бы.
   - Лебедева...- задумчиво сказал Ващанов.- Я что-то слышал... Это на
Рылеева, что ли? Проходило по сводке... Слушай, а чего это ты
антиквариатом заинтересовался? Не иначе тебе Барон, покойничек, разные
страшилки понарассказывал... Так?
   Беззаботно хотел спросить Геннадий Петрович, вроде как со смешком, а не
получилось беззаботности, и улыбка вышла какой-то кривоватой, и в голове
напряг появился... И Обнорскому в последней фразе Ващанова странноватые
нотки почудились - очень уж не вязалась шутливая форма вопроса с нервным
напряжением, исходившим от подполковника... Андрей поднял голову,
встретился глазами с Геннадием Петровичем и медленно ответил:
   - Барон... Да, он кое-что говорил, про Эрмитаж намек бросил, что там,
мол, половина экспонатов не подлинники, а копии... Собственно, больше он
ничего и не сказал, а меня зацепило... Может, он это так просто сболтнул,
для красного словца, а может быть, и нет... Я с коллегами на эту тему
пообщался - оказывается, много всяких слухов про Эрмитаж ходит... Только
слухи - они слухи и есть, на них материал не сделаешь...
   - Это точно,- откликнулся Ващанов.- Слухов и у нас ходит много...
   У Геннадия Петровича пересохло во рту - он понял, что сделал что-то не
так, в чем-то прокололся... Пять минут назад он готов был поклясться, что
Серегин пришел к нему душу облегчить, и вдруг - стенка какая-то появилась,
спугнул он журналиста чем-то... А ведь знает этот писака что-то, точно
знает, только говорить не хочет... Почему? Боится за себя? Не доверяет
ему, Ващанову? А может быть, за парнем все-таки Комитет стоит, и этот
Обнорский только прикидывается дураком, а на самом деле пробивает
собеседника?
   - Ты выпить не хочешь? - хрипло спросил Геннадий Петрович Серегина.
   Андрей покачал головой:
   - Спасибо, но я же за рулем...
   - А...- махнул рукой Ващанов.- Тогда понятно. Это причина уважительная.
   Надо будет тебе непроверяйку сделать, ты парень надежный, свой...
Ладно, тогда и я грешить не буду. Пить в одиночку нам еще рано - так и до
алкоголизма недалеко. А все нервы, понимаешь, работа у нас такая -
сплошные стрессы. Позавчера вон задержали трех быков, так они утюгами
шпарили мужика одного, владельца табачного киоска - он платить им не
хотел... И такая вот пакость весь город захлестывает, тормозит нормальное
развитие рыночных отношений... А ты говоришь - антиквариат...
   Геннадий Петрович говорил все правильно и убедительно, но уж слишком
как-то истово, словно на собрании выступал или на брифинге перед большой
аудиторией журналистской. А потому снова послышались Обнорскому какие-то
фальшивые нотки, неискренность какая-то. Поскольку Андрей сам был весь на
нервах, то и собеседника своего чувствовал обостренно: от Ващанова шла
нехорошая энергия, темная и злая... Это были всего лишь интуитивные
ощущения, но Обнорский вдруг четко понял, что ничего рассказывать
подполковнику не будет, хотя даже самому себе он не сумел бы
сформулировать мотивов этого решения... Андрей решил сделать вид, что
пришел только для обычного интервью, он состроил внимательную физиономию и
серьезно спросил:
   - Геннадий Петрович, не могли бы вы высказать, как говорится,
компетентное мнение специалиста вот по какому вопросу. Чем наша
отечественная мафия отличается от зарубежной?
   Теперь дурака валяли оба, и хуже всего было то, что каждый ощущал
неискренность собеседника.
   Ващанов откашлялся и, добавив в голос солидности, начал отвечать:
   - Слухи о нашей мафии все-таки сильно преувеличены, не настолько уж она
всесильна и всепроникающа, как многим кажется. Кстати, созданию такого
мнения у обывателей во многом (иногда даже осознанно) способствует наша
пресса. Я понимаю журналистов, у них профессия такая, им нужно так
повернуть факт, чтобы он выгодно читался... Самое больное наше место - это
недостаточность законодательной базы. Я ответственно заявляю, что если бы
у нас были толковые, а главное, работающие законы, то мы бы покончили с
организованной преступностью года за два-три, ну максимум - четыре...
   - А насколько сильны позиции мафии во властных структурах и
правоохранительных органах?
   Ващанов уже взял себя в руки, поэтому на вопрос отметил, что
называется, легко:
   - Да, конечно, есть и у криминальных структур в нашей среде... я бы
даже не сказал позиции - скорее просто отдельные зацепки... Милиция ведь
всего-навсего слепок общества, поэтому в ней есть все те же самые
проблемы... Но мы боремся с этими явлениями, причем боремся успешно. На
прошлой неделе, например, нами был изобличен в противоправной деятельности
старший участковый инспектор Василеостровского РУВД, некто Копытов. Этот,
с позволения сказать, офицер фактически прикрывал незаконную торговую
деятельность ряда ларьков, вступил в преступный сговор с местными
рэкетирами. Этот альянс мог привести к очень тяжелым последствиям, но, к
счастью, гнойный нарыв удалось вовремя удалить... Обнорский кивнул и
выключил диктофон.
   - Геннадий Петрович, я знаю, что вы человек занятой, и не хочу отнимать
у вас много времени... Можно мне переговорить с кем-нибудь из
оперативников об одной из последних операций? Мне важны впечатления
очевидца...
   - Для тебя, дорогой, можно.- Ващанов устал от разговора, потому охотно
потянулся к телефонной трубке и связался с дежурным: - Алло, Ващанов на
линии! Кто это? Белозеров, ты?.. Так, слушай, найди мне кого-нибудь из
оперов, пусть ко мне зайдет... Кого-кого, да любого давай, по кабинетам
посмотри... Все, жду...
   Геннадий Петрович повернулся к Обнорскому, улыбнулся и пояснил:
   - У нас практически каждому сотруднику найдется что рассказать...
   Буквально через пару минут в дверь кабинета Ващанова постучали.
   - Да! - гаркнул Ващанов, и на пороге возник хмурый Степа Марков.
   - Марков? - удивился Геннадий Петрович.- А что, все остальные разошлись
уже?
   Степа непонимающе пожал плечами:
   - Не знаю... Мне дежурный сказал зайти к вам срочно...
   - Ну ладно,- вздохнул подполковник.- Знакомься, это Андрей Серегин,
журналист, пишет по криминальной теме. Вы незнакомы?
   - Нет,- синхронно покачали головой Обнорский и Марков.
   Андрей даже сжался весь на стуле, не веря в такую удачу: он ломал
голову, как бы выйти под благовидным предлогом на Маркова, а тут встречу
сам Ващанов организовывает и санкционирует. Случайность? В университете
Обнорского учили, что случайность - это всего лишь непознанная
закономерность...
   - Вот что, Степан,- значительно и веско сказал Ващанов.- Ты это...
расскажи Андрею Викторовичу про задержание азербайджанцев на овощебазе...
Ваш отдел, кажется, мероприятие проводил?
   - Наш,- хмуро кивнул Марков. Ему совсем не хотелось общаться с
журналистом, Степа задержался-то специально для того, чтобы поработать
спокойно, пока никто не мешает. Отдел Никиты Кудасова размещался в одном
кабинете, опера в буквальном смысле сидели друг у друга на головах, и
спокойно разложить документы на столе можно было только в самом конце
рабочего дня. Геннадию Петровичу тон Степы не понравился, и он счет
необходимым сделать легкую накачку (совсем легкую, на полшишечки, как
выражался подполковник):
   - Ты брови-то не хмурь, Марков! Работу органов нужно пропагандировать!
Шире мыслить надо, масштабнее! Население должно получать достоверную
информацию!
   Или ты думаешь, Андрей Викторович сюда для собственного удовольствия
пришел? А? Не слышу!
   - Понятно, товарищ подполковник. Разрешите идти?
   - Иди,- снизил тон Ващанов.- И все подробно товарищу журналисту
расскажи.
   Что можно, конечно.
   А потом проводи его.
   - Ясно,- кивнул Марков и направился к двери. Андрей встал со стула,
пожал руку Ващанову и искренне сказал:
   - Спасибо, Геннадий Петрович, вы очень мне помогли... Я могу потом
позвонить вам, когда материал уже выписывать буду?
   - Конечно, конечно, звони в любое время,- расплылся в улыбке Ващанов.-
Тебе всегда поможем.
   Чем можем, конечно...
   Когда за Марковым и Обнорским закрылась дверь, подполковник устало
обмяк в кресле - словно мяч, из которого выпустили воздух. Правой рукой
Геннадий Петрович осторожно помассировал сердце, подышал, открыв рот и
запрокинул голову.
   - Сука,- шепотом сказал он, глядя в потолок.- Суха хитрожопая...
   Между тем Обнорский, кому адресовались эти слова подполковника, уже
пристраивался у стола Маркова, тщетно пытаясь вытянуть ноги - весь кабинет
был завален бронежилетами, какими-то ватниками и мерседесовскими
покрышками, которые, как объяснил Степа, являлись вещдоками в одном деле.
   - М-да, тесновато тут у вас,- хмыкнул, озираясь, Андрей.- Курить-то
можно?
   - Нет,- ответил Марков.- Лучше в коридоре. У нас там и банка стоит. Шеф
не любит, когда в кабинете курят.
   - А что так? - удивился Серегин.- Здоровье бережет?
   - Да какое тут здоровье,- улыбнулся наконец Степа.- Наберешь тут... Нас
в этом кабинете двадцать восемь человек. Когда один гриппом заболевает,
через два дня весь отдел подхватывает... Просто Никита Никитич свое
откурил уже - он двенадцать лет смолил, а потом бросил... Ну и теперь всех
курильщиков гоняет. Говорит, баловство это.
   - Понятно,- протянул Андрей.- Ну так что, пойдем перекурим, что ли?
Заодно про овощебазу эту поговорим. Наша газета, правда, уже писала об
этом...
   В коридоре они проболтали минут двадцать, присматриваясь друг к другу,
и, лишь вернувшись в кабинет, Андрей спросил наконец о том, что
по-настоящему его интересовало:
   - Слушай, Степан, а вы международными группировками занимаетесь?
   - А почему ты спрашиваешь? - насторожился Марков.
   - Да так... Я хочу темой контрабанды черного антиквариата заняться...
   Говорят, на Западе уже скоро нашими иконами камины топить начнут.
   Предложение спрос превышает.
   - Возможно,- неопределенно ответил Марков.- А что тебя конкретно
интересует?
   - Я слышал от кого-то, что ты в свое время убийством Олега Варфоломеева
занимался, художника-реставратора,- бросил пробный камешек Серегин.
   - От кого слышал?
   - Да не помню уже... Может, расскажешь про ту историю?
   Степа внимательно посмотрел на Обнорского и вздохнул.
   - Это старые дела... И потом, я не Олегом занимался, а его братом
Дмитрием... Он антикварщиком был, коллекционером... Олег погиб раньше, там
самоубийство произошло... А Дмитрия Сергеевича действительно зарезали...
   Нехорошая история получилась.
   - Почему? - быстро переспросил Серегин. Марков снова вздохнул, видно
было, что отвечать ему не хочется, но вдруг опера словно прорвало:
   - Почему-почему... Потому! Не дали ту мокруху раскрутить, понимаешь?
Люди там серьезные оказались замешаны... Ты же про такое все равно не
напишешь...
   - Какие люди? - продолжал наседать Андрей и вдруг неожиданно для самого
себя спросил наугад: -Антибиотик?
   Степа вздрогнул и словно очнулся. Прищурившись, он посмотрел Обнорскому
в глаза.
   - Что-то ты больно много знаешь для журналиста... Откуда?
   - Да ничего я не знаю! - с досадой ответил Серегин.- Я хотел Олега
Варфоломеева найти, поговорить с ним - выяснилось, что он умер. А про
брата его убитого я вообще ничего не знал, пока ты не сказал... А тебе
странными такие совпадения не кажутся - сначала один брат погибает, потом
другой, а?
   - Кажутся,- буркнул Марков.- А дальше что?
   - Ничего,- пожал плечами Андрей.- А ты не мог бы мне поподробнее про
убийство Дмитрия Варфоломеева рассказать?
   Степа задумался. Ему вспомнилось, как совсем недавно о том же самом
спрашивал Ващанов... Теперь вот журналист этот той историей интересуется...
   Все это показалось Маркову несколько странным, и он почувствовал
какое-то смутное беспокойство.
   - Рассказать-то можно,- медленно ответил наконец опер.- Только знаешь
что... давай не сегодня... У меня сейчас с работой завал... Ты через пару
дней позвони мне, тогда и поговорим... Ладно?
   - Хорошо,- кивнул Андрей, не понимавший, отчего это у Маркова вдруг
переменилось настроение.- Я позвоню.
   Степа отметил пропуск Обнорского у дежурного и проводил Андрея до поста
на первом этаже.
   Возможно, если бы обстоятельства сложились по-другому, Марков
действительно рассказал бы Серегину многое о той старой истории с убитым
антикварщиком.
   Но на следующий день в гувэдэшной столовой Степа пересекся с Гошей
Субботиным, давним своим приятелем, тем самым, кстати, с которым они
вместе убийство Дмитрия Сергеевича поднять пытались. С Гошей их тогда и в
Читу вместе законопатили... Так вот Субботин за тарелкой супа рассказал
Маркову возмущенно, как несколько дней назад нахватали они одного
журналиста по теме убийства искусствоведа Лебедевой и как дура следачка
Лидка Поспелова парня отпустила, вместо того чтобы колоть его до полной
сознанки... Нет, Гоша не считал, что журналист сам кого-то мочил, но он
явно знал что-то...
   - Как фамилия журналиста? - напряженным голосом спросил Марков, забыв
про суп.
   - Серегин... Точнее, Обнорский... А что? - удивился Гоша.
   - Да так... Ничего,- ответил Марков.- Просто интересно...
   Интересно стало Степе настолько, что он напряг все свои оперативные
возможности для наведения подробных справок о Серегине. Результаты,
полученные им, давали много пищи для раздумий, потому что помимо всего
прочего выявились две весьма странные связи Обнорского: с бывшим
следователем прокуратуры Сергеем Челищевым (Серегин, оказывается, вместе с
ним был в университетской сборной по дзюдо) и с бывшим старшим
оперуполномоченным спецслужбы Евгением Кондрашовым. Поскольку и Кондрашов,
и Челищев, уйдя из правоохранительных органов, занимались делами, мягко
говоря, сомнительными, то и личность Обнорского предстала в совершенно
неожиданном свете... Кондрашова Марков почти не знал, а вот Челищева...
То, что Сергей ушел к Антибиотику [О Сергее Челищеве рассказывается в
романах "Адвокат" и "Адвокат-2", изданных в 1998 году одной книгой], Степа
переживал очень тяжело, этот поступок солидно подорвал веру Маркова в
людей... И ведь Обнорский этот во время разговора об Антибиотике
спрашивал... Неспроста, видать...
   Сомнениями своими Марков поделился с шефом: Никита Кудасов, начальник
пятнадцатого отдела ОРБ, оставался, пожалуй, единственным человеком, кому
Степа верил безгранично...
   Кудасов выслушал Маркова спокойно, информацию воспринял, сказал, что
выводы делать рано, но про себя удивился, что за очень небольшой отрезом
времени старой историей с глухим убийством антикварщика Варфоломеева
поинтересовался сначала Ващанов, а потом журналист Серегин.
   Что касается этого Серегина, то Кудасов был несколько раздосадован
негативной информацией о нем. Парень работал интересно, и Никита Никитич
даже жалел иногда, что так резко разговаривал с ним, когда журналист
пытался наладить контакт. Да, видать, не зря оттолкнул его тогда, интуиция
сработала...
   Между тем Обнорский (естественно, не знавший о мыслях Степы и Никиты
Никитича) находился в крайне угнетенном состоянии духа из-за сделанного им
буквально накануне разговора Маркова с Кудасовым открытия...
   В тот вечер Андрей засиделся в редакции допоздна - домой ехать не
хотелось, звонить Жанне не позволяла совесть (в отношении женщин она у
Обнорского то дремала, то вдруг просыпалась), к тому же Серегин лелеял
мысль подъехать попозже вечером к Дзержинской прокуратуре и снова
встретить и проводить Лидочку Поспелову... Поскольку мысли его все время
продолжали возвращаться к умершему Барону, убитой Лебедевой и ко всей этой
запутанной истории с "Эгиной", не было ничего странного в том, что Андрей
достал диктофон, вставил в него кассету с записью беседы с Михеевым и
включил машинку на воспроизведение...
   Слушая глуховатый голос Барона, Обнорский закурил и начал привычный уже
мысленный разговор с самим собой: "Интересно, почему Марков так внезапно
замкнулся, когда речь о Варфоломееве зашла?.. Степа знает что-то или по
крайней мере догадывается... А братьев Варфоломеевых наверняка убрали с
пробега, таких совпадений просто не бывает... За что убили Дмитрия
Варфоломеева, более-менее понятно - антикварщик и все такое... А Олег?
   Его-то за что? Если он квасил сильно, то богатств в его доме не было,
все алкаши - люди бедные... Значит, Олег знал что-то такое, что делало его
потенциально опасным... "Эгина"... Может быть, все дело в этой проклятой
картине?.. Может быть, Варфоломеев-младший знал о готовящемся хищении, о
попытке подмены подлинника копией?.. Постой-ка... А может, он сам
участвовал в этой афере? Ну да, он же реставрировал, он же и..."
   Андрей вскочил со стула и тупо уставился в окно - за стеклом холодно и
угрюмо поблескивала черными холодными бликами Фонтанка. Машинально он
перевел взгляд на продолжавший работать диктофон. Надтреснутый, чуть
искаженный записью голос Барона как раз рассказывал об Ирине: "Для нее,
для Иринушки моей, люди как картины всегда были, а картины - как люди,
столько она мне всего про них рассказывала, даже про те, которые сама ни
разу не видела... Помню, были мы с ней в Эрмитаже на выставке итальянского
искусства шестнадцатого-двадцатого веков из собрания музеев Милана...
Тогда три крупнейших миланских музея - Кастелло Сфорцеско, Пинакотека
Брера и Галерея современного искусства - около тридцати шедевров в Питер
прислали.
   Ирина встала перед "Венецианскими любовниками" Бордоне - и плачет... Я
говорю..."
   - Постой,- хрипло сказал вдруг Обнорский, как будто Барон мог его
услышать.- Погоди...
   Еще не понимая толком, что происходит, он почувствовал, как разом
ослабели ноги, как бросило в жар голову. Лихорадочными движениями Андрей
остановил диктофон, отмотал пленку немного назад и снова прослушал рассказ
о совместном посещении Бароном с Ириной выставки в Эрмитаже...
   Дослушав фрагмент до конца, он выключил диктофон и рухнул на стул,
обхватив голову руками...
   Нет, не зря, видно, мама в свое время заставляла его бегать на лекции
по истории искусства в Эрмитаж, кое-что от них все-таки осталось в памяти:
   "Спокойно, спокойно... Кастелло Сфорцеско, Пинакотека Брера и Галерея
современного искусства... Около тридцати шедевров... "Венецианские
любовники" Бордоне... Но ведь это... Вспоминай, вспоминай!!"
   Андрей чуть не закричал вслух, но все же сдержался, он хотел было
побежать в библиотеку, но вспомнил, что она уже закрыта. Обнорский даже
застонал от досады - ему нужно был срочно проверить мелькнувшую в голове
догадку, а памяти своей Андрей не доверял. Он снова вскочил со стула, не
заметив, что опрокинул его, и заметался по кабинету словно безумный...
"Кто может подтвердить, кто может подтвердить?! Жиртуев... Конечно, он
должен знать, он же историю живописи преподает, он про все выставки все
знает..."
   Трясущимися руками Андрей набрал номер родственника. Едва на другом
конце провода сняли трубку, Андрей заорал, забыв даже поздороваться:
   - Дядя Саша!! Это Андрей! Мне срочно, очень срочно нужна ваша помощь!!
   Когда в Эрмитаже была выставка из собраний музеев Милана?! Пинакотека
Брера, Кастелло Сфорцеско и Галерея современного искусства... Около
тридцати шедевров, там еще "Венецианские любовники" Бордоне были!
   - Здравствуй, Андрюша,- спокойно ответил Жиртуев.- А что, собственно...
   - Ради Бога, дядя Саша! - закричал Обнорский.- Я потом все объясню! Вы
помните эту выставку?!
   - Конечно.- В голосе Александра Васильевича проклюнулось удивление и
беспокойство.- Эта экспозиция была ответной на эрмитажную, которая
состоялась в Милане в семьдесят седьмом году... А итальянцы прислали нам
двадцать шесть картин и четыре скульптуры. Произведения представляли в
основном северные школы Италии, в первую очередь венецианскую. Это была
эксклюзивная экспозиция, многие впервые тогда смогли увидеть некоторые
холсты Веронезе, Тинторетто, Лотто и Морони...
   - Год! - отчаянно зарычал Андрей.- Дядя Саша, какой это был год?!
   - Семьдесят восьмой, естественно.- Ко всем прочим ноткам в голосе
Жиртуева добавилось раздражение: он очень не любил, когда его перебивали.-
А к чему, собственно, такая аффектация?! Я хотел бы...
   - Потом, дядя Саша,- тихо сказал Андрей, и такая в этой короткой фразе
прозвучала усталость, тоска и боль, что Александр Васильевич немедленно
замолчал..- Я потом все объясню... Я знаю, что вел за невежливо. Простите.
   Это у меня с нервами что-то... До свидания, дядя Саша. Вы мне очень
помогли.
   И Обнорский, не дожидаясь ответа, повесил трубку.
   Непослушными пальцами Андрей достал из пачки сигарету, поймал фильтр
губами, а прикурить забыл - так и сидел несколько минут с незажженной
сигаретой во рту...
   Семьдесят восьмой год. Выставка в Эрмитаже, на которую пошел Юрка Барон
со своей Ириной - искусствоведом из Эрмитажа. Только фамилия этой Ирины
была не Лебедева, а какая-то другая. Ирина Сергеевна Лебедева, зверски
убитая в своей квартире на Рылеева, родилась в тысяча девятьсот шестьдесят
втором году. В семьдесят восьмом она никак не могла быть на выставке с
Бароном, потому что еще училась в школе... Девятиклассница не стала бы
плакать перед "Веницианскими любовниками" Бордоне. И любовницей вора она
тогда быть не могла. Ну почти не могла - разные, конечно, бывают
девятиклассницы... Но она совершенно точно не была в том году
искусствоведом...
   Обнорский щелкнул наконец зажигалкой, глубоко, как мог, затянулся и
закрыл глаза.
   "Я ошибся... Я вышел не на ту Ирину... Меня подвела ее фамилия -
Лебедева... Барон свою Ирину Лебедушкой называл... Из-за меня погиб
совершенно не причастный ко всей этой истории человек... Но почему? Почему
Лебедева среагировала на пароль? Она ведь ясно дала понять, что понимает,
о чем речь, когда я передал ей привет от Юрки, "главного эксперта по
экспроприации антиквариата"... Почему?.."
   Ответ на мучивший его вопрос Серегин так и не смог найти, и загадка эта
навсегда засела в его голове, словно вбитый по самую шляпку в мозг ржавый
гвоздь.
   А отгадка-то была, как это ни странно, очень простой.
   Дело в том, что месяца за два до встречи Андрея с Бароном Лебедеву
пригласили в двенадцатый отдел УУРа. Этот отдел занимался как раз
преступлениями, связанными с художественными ценностями и антиквариатом.
   Оперативникам двенадцатого отдела понадобилась грамотная консультация
специалиста по одному делу, к ним и направили Ирину Сергеевну. А
непосредственно она контачила с оперуполномоченным Юрием Соболевым. Юре
Лебедева очень нравилась, и он даже пытался за ней приударить. Ментовские
ухаживания - известное дело - шутки, прибаутки, хохмочки. Юра Соболев не
был исключением, и среди прочих разных хохмочек охмурительного характера
была у него такая - Ирину Сергеевну он называл главным экспертом по
убереженным от контрабанды шедеврам, а себя самого - главным экспертом по
изъятию краденого антиквариата... Романа у Лебедевой с Соболевым не
получилось, но оперские шуточки в памяти остались. Поэтому, когда
Обнорский сказал ей пароль Барона, Ирина Сергеевна решила, что журналиста
к ней направил Соболев... Такое вот дурацкое совпадение вышло... А когда
Андрей сравнил ее глаза с глазами ренуаровской "Актрисы", Лебедева сочла
это обычным комплиментом, началом ухаживания. Она ведь была очень красивой
женщиной и привыкла к попыткам ухаживания даже со стороны совсем
незнакомых ей мужчин...
   И когда отморозки Гуся, ворвавшиеся в квартиру на Рылеева, начали ее
насиловать, спрашивая постоянно про какую-то картину, Лебедева
действительно не могла им ничего ответить... И сердце у нее остановилось
от ужаса, боли и абсолютного непонимания того, что происходит... Шок
оказался слишком сильным - нормальный и вполне приятный Ирине Сергеевне
мир вдруг в одно мгновение вывернулся для нее самой чудовищной своей
изнанкой... Вот и все...
   В тот вечер Серегин не поехал встречать после работы Лиду Поспелову. Из
редакции он поехал прямой домой и там сделал то, чего давно уже не
позволял себе - напился до полного беспамятства. Это был, наверное, очень
глупый поступок, проявление слабости и безволия. Но Обнорский был
всего-навсего человеком, а не суперроботом. Он не знал, как по другому
унять боль, страх, стыд и душившие его постоянно. Ему нужно было хоть
ненадолго отключить мозг, чтобы не сойти с ума...
   На следующее утро он не смог поехать в редакцию. Похмелье выдалось
чудовищно тяжелым, и Андрей позвонил на работу, сказал, что заболел... И
он не так уж был далек от правды. Похмелье - это симптом, указывающий на
пьянство. А пьянство, по меткому замечанию Виссариона Григорьевича
Белинского, есть не что иное, как русская болезнь непонятого одиночества...
   Очень точное определение. Вот и Серегин мучился неизвестно от чего
больше - то ли от похмелья, то ли от осознания своего одиночества... Во
второй половине дня он слегка физически оклемался, но муки душевные,
наоборот, усилились, и Серегин решил, что таскать дальше в себе всю
осознанную им накануне информацию просто не сможет. Он попробовал
дозвониться Степе Маркову, но того не оказалось на месте. Тогда Обнорский
решил плюнуть на гордость и набрал телефон Кудасова. К сожалению, звонил
он уже после того, как Марков поделился с Никитой Никитичем своими
сомнениями относительно Серегина. Поэтому Кудасов отреагировал на звонок
Андрея более чем холодно и предложение встретиться и поговорить на
серьезную тему отклонил.
   - Как-нибудь в другой раз,- сухо сказал Обнорскому Никита Никитич.- У
меня сейчас очень много работы.
   И повесил трубку.
   Андрей едва не заорал от досады. Но он уже готов был плюнуть на все
свои амбиции и даже начал снова набирать номер Кудасова, чтобы сказать ему
прямым текстом: у меня, мол, убойная информация, и если ты не захочешь со
мной встречаться, то сам потом локти свои искусаешь, да поздно уже будет...
   Телефон Кудасова оказался занятым. Слушая короткие гудки в трубке,
Обнорский матерился вслух не стесняясь, поскольку, кроме него, никого в
квартире не было. Андрей все ровно дозвонился бы до Никитича, если бы в
его похмельных мозгах не родилась другая "удачная" мысль - связаться
Женькой Кондрашовым, тот как раз оставил мер своего радиотелефона для
экстренных ситуаций А сейчас ситуация - экстреннее бывает конечно, но
лучше не надо...
   и хрен с ним, с Никитой, в конце концов можно с Женькой все перетереть,
глядишь, у него какая-нибудь идея появится... Кондрашову, несмотря ни на
что, Обнорский верил почти как себе и знал, что Женька никогда его не
сдаст и не подставит. Может быть, впишется и не во всякую запутку, но, по
крайней мере, никогда не сдаст. А это уже много по нынешним-то временам...
   В общем, позвонил Серегин на радиотелефон Кондрашову и, услышав Женькин
голос, сразу сказал главное:
   - Старый, это Андрей, у меня проблемы. Нужно срочно встретиться и
поговорить. Долго поговорить. Пару часов минимум.
   - Ебтыть, Андрюхин, ну до чего же вовремя,- вздохнул Кондрашов в свою
радиотрубку.- Большие проблемы-то?
   - Достаточно большие.
   - М-да... Придурки тянутся друг к другу... Ты на удивление
неоригинален. У меня тоже проблемы, но, надеюсь, проходящие...
   - А что у тебя?
   - У меня... э-э-э... работа... А твои-то заморочки терпят хоть дня
три-четыре? Чтоб я свое говно разгрести успел?
   - Н-не знаю,- неуверенно пробормотал Обнорский.- Может, и терпят...
Скорее всего терпят, но только если не больше четырех дней...
   - А что случилось-то? - Судя по помехам, Женя ехал куда-то в машине и
разговаривал, сидя за рулем.
   - Да так... Вписался я тут в одну очень говенную историю с
антиквариатом и антикварами... Теперь не знаю, как из нее выписаться...
   - Понятно,- протянул Кондрашов.- Да. антиквариат - это тебе не муха на
палке. Ладно, не бзди, Капустин, выебут - отпустят...
   - Не до шуток мне, старичок. Чувство юмора отбили - серьезно ответил
Андрей.
   - Понял, не дурак. Приду в трусах... Кстати, это мысль, насчет
трусов-то...
   - Да что ты хуйню какую-то плетешь?! - взорвался Обнорский.- Я тебе
русским языком объясняю: у меня проблемы, а ты все смехуечки да
пиздыхаханьки...
   - Ш-ш-ш,- сказал Женя.- Экий ты стал нервный... Так вот, насчет
трусов...
   Предлагаю через четыре дня в двадцать ноль-ноль в сауне на Матросова...
   Заодно и помоемся? А? Я там зарезервирую все заранее...
   - Понял, приду в трусах,- мрачно откликнулся Серегин.- Если жопа цела
будет...
   - Да, ты уж постарайся,- хмыкнул Кондрашов.- И ни в коем случае не
читай детективы на ночь. Психоз может начаться. Все, до встречи.
   - Пока,- буркнул Андрей гудкам отбоя.
   Несмотря на то, что Женька явно не отнесся к его просьбе достаточно
серьезно, Обнорский почувствовал некоторое облегчение и, поворочавшись на
своей тахте, даже смог уснуть на пару часов. Обычно не подводившая
Серегина способность предчувствовать опасность в этот раз не проявилась
никак.
   Наверное, ангел-хранитель Андрея, спугнутый тяжким похмельем, отлучился
куда-то...
   Они оба сделали по ошибке - Женя и Андрей. Андрей совершенно напрасно
брякнул по телефону про свои проблемы с антиквариатом и антикварами. А
Женя вообще сотворил абсолютно недопустимую для бывшего опера дурость:
назвал точное место и время их встречи через четыре дня. Но если ошибка
Обнорского хотя бы частично объяснялась похмельной нехорошестью мозгов, то
прокол Кондрашова вообще не поддавался никаким объяснениям. Возможно, Женя
просто не придал особого значения тому, что кто угодно гипотетически может
срубить информацию о нем Кондрашов ведь не прятался в подполье, он был
легалом, жил в известном адресе и был достаточно доступен - и для врагов,
и для друзей.
   Если бы его захотели, допустим, арестовать бывшие коллеги - они бы все
равно достали... А может быть Женя, как и многие в 1992 году, еще питал
иллюзии относительно невозможности прослушивания радиотелефонов...
   Через четыре дня одному из них пришлось расплатиться за ошибку
жизнью... Но это случится только через четыре дня. А пока Обнорский спал.
И спал его ангел-хранитель...
   * * *
   Ващанов уныло смотрел в своем кабинете по изъятому на каком-то обыске
видео американский боевик. Полиция Майами весело и уверенно, с огоньком и
бойскаутским задором шла по следам торговцев наркотиками. Это
увлекательное занятие американские копы разнообразили балдежами на
шикарных пляжах в обществе совершенно умопомрачительных девок, удивительно
похожих на двух валютных проституток из "Астории".
   Несмотря на нагоняемую такими фильмами тоску, Геннадий Петрович часто
крутил американские боевики у себя в кабинете. Подполковнику было приятно
ощущать себя намного умнее режиссеров и сценаристов. После таких
просмотров Ващанов казался себе очень хитрым и находчивым.
   На этот раз провести до конца сеанс релаксации Геннадию Петровичу не
удалось - в дверь постучали и в кабинет впорхнула секретарша Лерочка.
   - Чего тебе? - хмуро спросил подполковник.
   - Ой, Геннадий Петрович,- затараторила Лера.- Я отпроситься... Можно
мне сегодня пораньше уйти по семейным? Я хоть сериал спокойно посмотреть
смогу.
   - Телевизор и тут имеется,- сварливо ответил Ващанов, но, взглянув в
широко распахнутые умоляющие глаза секретарши, смягчился.- Ладно уж. В
пять можешь идти. Если новых вводных не поступит...
   В дверь снова постучали.
   - Ну кто там еще?! - рявкнул подполковник.
   Прям как канализацию прорвало, честное слово...
   В кабинет вошел Колбасов. Владимир Николаевич алея озабоченным чем-то и
все время поглядывал на носок своего правого ботинка.
   - А Володя... Заходи, заходи,- сбавил тон Ващанов.- Что у тебя?
   Колбасов выразительно скосил глаза на Леру, которая почему-то не
торопилась выходить из кабинета. Подполковник перевел взгляд на секретаршу:
   - Тебе еще что-то?..
   - Нет, Геннадий Петрович,- щебетнула Лера.- Так я пойду?
   - Иди, иди,- закивал Ващанов, но внезапно передумал.- Стой!
   Секретарша испуганно замерла у самой двери. Подполковник вылез из-за
стола и, поправляя рамень на животике, неожиданно провозгласил:
   - Даю тест на сообразительность! Обоим! Скоро всех сотрудников
тестировать будем. Людей-то нет... Ну-ка быстро - что такое: висит груша,
нельзя скушать? А?
   Лера и Колбасов переглянулись и с полминуты молчали, потом Владимир
Николаевич кашлянул и осторожно ответил:
   - Тетя Груша повесилась?..
   Ващанов цыкнул зубом.
   - Стереотипно мыслишь, Вова, шире смотри на вещи... А ты что скажешь?
   Геннадий Петрович повернулся к Лере. Секретарша хлопнула глазами, с
натугой покраснела и протянула с кокетством, которого от нее обычно ждали:
   - Ой, ну вы нахал, Геннадий Петрович!
   Ващанов довольно подмигнул Колбасову, кивая на Леру.
   - А?! Соображает... Ладно, ступай, Лерочка, ступай...
   Секретарша гордо удалилась, хлопая тонкими икрами в широких голенищах
сапог. Колбасов, прищурившись, смотрел на эти голенища, пока Лера не
исчезла за дверью, и напряженно думал: "Где ж ты, сука, деньги на такие
сапожки отсосала?"
   После того как дверь закрылась, Колбасов посмотрел Ващанову в глаза и
тихо сказал:
   - Геннадий Петрович, что-то мне порой кажется - сучара порядочная эта
Лерочка... Все подслушивает, подсматривает, везде нос свой сует...
   Подполковник задумчиво сунул руки в карманы брюк и повернулся к окну.
   Колбасов ударил по болевой точке, Ващанов уже давно подозревал, что
секретарша стучит на него в Комитет. Особых оснований для таких подозрений
не было, но подполковник знал что контора всегда любила вербовать
секретарш...
   Геннадий Петрович вернулся к столу и, садясь благодарно взглянул на
подчиненного:
   - Пожалуй, ты прав... Менять ее пора. Такова жизнь, Вовуня, никому
верить нельзя, никому... Лера эта - мозжечок-то с ноготок, а туда же...
Вот ведь блядь какая... А я тоже смотрю последнее время - все
прислушивается, присматривается... Думал, кажется мне, а оказывается, и со
стороны видно...
   - Угу,- кивнул Колбасов, притопивший Леру исключительно за то, что она
успешнее его прошла тест подполковника. Кивок снова уронил взгляд
Владимира Николаевича на правый ботинок - и опер не удержался, нагнулся и
колупнул носок сапожка указательным пальцем.
   - Что ты там говнодавы свои ковыряешь?! - немедленно взорвался ставший
очень раздражительным в последнее время Ващанов.- Ты бы еще в трусах у
себя покопался!..
   Владимир Николаевич выпрямился и огорченно развел руками:
   - Извините, товарищ подполковник... Ботинок мне эта сволочь испортила...
   Новый совсем. Позавчера только первый раз надел...
   - Какая сволочь? - не понял Геннадий Петрович.
   - Да Копытов, участковый этот коррумпированный с Васильевского... Мы
его немножко поучили, а то он вздумал в полный отказняк пойти... И надо ж
так, эта сука клыком своим поганым кожу мне на "колесе" распорол... Новые
совсем ботинки...
   Дошло до Ващанова не сразу, а когда дошло, то почему-то очень холодно
стало в животе, хотя и был Геннадий Петрович не из слабонервных и за годы
ментовке навидался всякого. Подполковник дернул кадыком и вдруг спросил
тихо:
   - Вова, ты когда маленьким был, ноги у кузнечиков не отрывал?
   - Неа,- ответил Владимир Николаевич чуть обиженно.- Не отрывал... Да
этот Копытов, товарищ подполковник, мразь законченная, вы же сами
материалы читали...
   (Володя Колбасов трудился в тринадцатом отделе - отделе по борьбе с
коррупцией. Этот отдел ОРБ ненавидели все менты города - правильные и
неправильные. Потому что именно этот отдел сажал на нары и тех, и других.)
   - Да,- сказал Ващанов.- Читал... Конечно, Володя, все правильно.
   Подполковник искоса глянул на опера и неожиданно почувствовал страх. С
ним вообще в последнее время частенько стали случаться приступы холодного
ужаса, но в данном случае Геннадий Петрович вдруг подумал о том, что
вывернись ситуация как-то по-другому, и Володя Колбасов мог бы с такой же
легкостью и об него, Ващанова, свои ботинки испортить... И так же
расстраивался бы потом...
   Подполковник и раньше в глубине души побаивался Колбасова. Ну не то
чтобы даже побаивался, а так - опасался... Дело было в том, что числились
за Владимиром Николаевичем два трупа. Вполне официальных, естественно,
безо всякой там уголовщины - просто во время двух задержаний Колбасов счел
необходимым применить оружие, и в результате два бандюгана ласты склеили...
   Все правомерно было, все обоснованно, никаких претензий оперу никто не
выказывал...
   А вот Ващанову за все шестнадцать лет в органах ни разу стрелять в
живого человека не приходилось. Когда он в операх бегал, время было
другое: тогда любой выстрел (даже в воздух) считался событием
чрезвычайным, немедленно назначалось служебное расследование и начиналась
прокурорская проверка.
   короче, в те времена опера предпочитали стволами только бутылки с пивом
открывать, а стрелять себе дороже выходило...
   Поэтому и поглядывал Геннадий Петрович на Колбасова с некой им самим не
контролируемой опаской - так почти всегда смотрит никого не убивавший
человек на того, кому кровушку чужую пролить довелось... Но опаска
опаской, а при этом понимал Ващанов, что не обойтись ему без опера, потому
что тот умел и мог делать то, чего не мог и не умел подполковник... А
самое неприятное заключалось в том, что и Колбасов, кажется, начал
понимать это.
   Проскальзывало его понимание сквозь маску почтительного
дисциплинированного подчиненного...
   - Ладно, Володя,- устало подпер скулу рукой подполковник.- Рассказывай,
с чем пришел. Или у меня в кабинете светлее, царапины на ботинках лучше
разглядеть можно?
   Колбасов виновато хмыкнул, но тут же приосанился, понимая, что
принесенная им новость окажется для шефа чрезвычайно важной.
   - Информация есть, Геннадий Петрович... Любопытная. Через три дня, в
понедельник в двадцать ноль-ноль, Серегин-Обнорский и Кондрашов
встречаются в баньке на Александра Матросова. Журналист собирается
сообщить своему дружку кое-что важное об антикварах и антиквариате...
   Опер смотрел Ващанову прямо в глаза не мигая, и подполковника слегка
заколотило, потому что он очень хорошо понял цену этой информации.
   - Хорошо, Вова,- севшим голосом сказал после долгой паузы
подполковник.- Хорошо... Ты иди пока к себе, мне часок-другой подумать
надо, а потом пошепчемся и решим все...
   Лукавил Ващанов. На самом деле принципиальное решение он принял уже
тогда, когда они с Колбасовым молча смотрели друг другу в глаза, а время
ему было нужно лишь для отработки деталей...
   Когда опер вышел, подполковник закурил и постарался спокойно еще раз
все просчитать.
   Итак, Серегин и Кондрашов встречаются в бане для доверительного
разговора.
   Конечно, самое толковое было бы в этой ситуации просто
проконтролировать встречу техническими средствами. Это если бы разработка
журналиста была легальной. Да дело, если совсем по совести, не в
прокурорской санкции можно было бы обставиться и для прокурора, не
впервой, как говорится... А вот что там в бане этот Обнорский болтать
начнет? Своих-то личных возможностей для прослушивания у Ващанова не было,
такие мероприятия осуществляла отдельная служба, и результаты никак не
стали бы исключительной собственностью подполковника - с расшифровками
могли ознакомиться и другие люди, у которых возникло бы много вопросов...
   Можно было бы, конечно, слить информацию о предстоящем рандеву в сауне
Палычу, а его ребятки без всяких глупых прокурорских санкций отлично
срубили бы, о чем Андрюша с Женей покалякать решили... Но отдавать
Антибиотику "полуфабрикат" не хотелось. Очень не хотелось. Палыч в
последнее время стал меньше доверять подполковнику, а стало быть, Ващанову
необходима была убедительная реабилитация. Геннадию Петровичу позарез
нужно было показать не только свою полезность, но и необходимость, и даже
незаменимость. А все это мог дать только конкретный, убедительный и
осязаемый результат... О чем там Кондрашов с Обнорским в бане болтать
будут - это еще бабушка сказала надвое. Интересный разговор у них сложится
- все лавры себе Палыч заберет, а если туфта пойдет - виноватым Ващанов
окажется... Ну и было еще одно обстоятельство: если Серегин действительно
знает что-то об "Эгине", то было бы очень даже неплохо, если бы информацию
эту снял с него именно Ващанов... Мало ли как дело повернется...
Информация никогда лишней не бывает... нет, подполковник не собирался
крысятить картину, даже если все сложилось бы удачно... Но если именно он,
Ващанов, принесет "Эгину" Палычy на блюдечке, тогда и цена за работу
вырастет существенно вырастет...
   Геннадий Петрович вздохнул. Раз такой расклад получается - что ж...
Дорожка остается только одна...
   Только одна. И, к сожалению, она очень узкая скользкая... Но ведь мы не
всегда свои дороги выбираем. Иногда и они выбирают нас...
   Колбасова к себе в кабинет подполковник вызвал только под вечер.
Разговор предстоял долгий и вязкий хотя Ващанов и был уверен в том, что
опер и сам все прекрасно понимает. Взгляд иногда говорит больше чем
длинная речь...
   - Ты проходи, Вова, проходи, присаживайся.. Умаялся небось?
"Наполеончиком"
   побалуемся?
   - Не откажусь,- скромно кивнул Колбасов. Геннадий Петрович сходил к
заветному холодильнику, извлек оттуда пузатую черно-зеленую бутылку,
быстро скрутил пробку, расплескал по двум стаканам золотистую жидкость.
   - Ну, будем, что ли?..
   Они чокнулись, выпили коньяк, как водку, подышали потом тяжело,
покряхтели.
   Закурили.
   - Интересная штука жизнь,- издалека начал Ващанов.- Сплошные
несправедливости вокруг. Тот, кто ворует, на Майами загорает, а ведь
воруют, Вова, воруют по-черному... А кто-то до получки не дотягивает...
   - Известное дело,- откликнулся Колбасов.- Кому - нары, а кому -
Канары...
   - Вот-вот,- кивнул Геннадий Петрович.- Ты бутербродик будешь?
   - Можно...
   Подполковник снова сходил к холодильничку, достал половинку батона,
банку красной икры и начатую пачку масла. Бутерброды Ващанов смастерил сам
и икорку намазывал на булку щедро, не жалеючи...
   - Держи, Володя, подкрепись...
   - Спасибо.
   Вторые порции коньячка ушли в организмы еще лучше, чем первые: под
икорку он хорошо уходит, коньячок французский... Если б еще клопами не
пах. Но нет в мире совершенства...
   - Меня что больше всего сейчас тревожит, Володя...- продолжил разговор
Геннадий Петрович.- Законов у нас нормальных нет. Для более успешной -
понимаешь, борьбы с организованной преступностью... А разные чистюли вроде
Никитки Кудасова нашего руки боятся себе испачкать... А ведь вор-то, Вова,
вор должен в тюрьме сидеть. И, заметь, любой ценой.
   - Я тоже так считаю,- поддакнул чуть раскрасневшийся от коньяка
Колбасов.
   - Это хорошо,- кивнул Ващанов.- Масштабно мыслишь, Вова.
   По-государственному. Народ ждет от нас наведения порядка, и наша задача
- этот порядок обеспечить. "Если враг не сдается - его уничтожают".
Знаешь, кто сказал?
   - Карл Маркс? - попытался угадать опер.
   - Почти,- покрутил головой подполковник.- Сталин это сказал... Я тебе
говорил, Вова, что ты в резерве на работу с большим объемом? Давай-ка за
это еще по пятьдесят капель...
   Они выпили по третьей. Ващанов облизал губы и задал новый вопрос:
   - Как ты думаешь, чем труд руководителя отличается от исполнительской
работы?
   - Ответственностью,- подумав, сказал Колбасов.
   - Не только, Вова, не только... Еще - умением видеть перспективу. А
бывает так, что перспективу эту и подстегнуть надо...
   - Я понимаю,- закивал Владимир Николаевич.
   - Вот и славно,- улыбнулся подполковник.- Слушай, да что мы с тобой все
о работе да о работе... Так тоже нельзя. Однобоким человеком стать можно.
У меня кроме работы - веришь, Вова,- и нет-то почти ничего... Одни
служебные отношения. А это неправильно. Надо, чтобы рядом друзья были,
чтоб не только по службе. Чтоб в трудную минуту проблемы помогли
перемолоть, а в радостные - радость с другом делить приятнее... Понимаешь?
   - Понимаю...
   - Ну и ладно... Пойдем-ка, Володя, по коридору гуляем. Накурено тут у
нас, пусть проветрится
   Разговор приблизился к слишком опасной черте, чтобы Геннадий Петрович
рискнул остаться в своем кабинете. Мало ли какое говно могли "добрые люди"
   в щели понапихать? Та же Лера могла...
   В длиннющем коридоре Ващанов взял Колбасова под локоток, и они неспешно
побрели вдоль однотипных казенных дверей,- ни дать ни взять, Шерочка с
Машерочкой...
   - Разработку-то по Барону до конца довести надо, Вова,- очень тихо
сказал подполковник. Почти прошептал. Колбасов молча кивнул, и Геннадий
Петрович продолжил: - Я вот что думаю... Ты говорил: кому - нары, а кому -
Канары...
   Самое неприятное, когда менты ссученные жировать начинают. Такие, как
этот Кондрашов. Гниды продажные... Такие вообще жить на белом свете не
должны...
   Владимир Николаевич искоса вопросительно глянул на шефа. Подполковник
подтверждающе прикрыл глаза.
   - И суки такие действительно долго не живут. Помнится, этот Кондрашов
Сибиряка сажал в свое время... Глубоко сажал, очень тогда Сибиряк
расстраивался... А ведь он сейчас в городе, бандит этот... Как таких с
половины срока на поселок выпускают - ума не приложу... Прогнило все,
Вова... Так вот что я думаю, Владимир Николаевич... Сибиряк ведь наверняка
спит и видит, как бы Жене Кондрашову должок вернуть... Представляешь, что
случится, если Сибиряк вдруг заранее узнает точное время, когда его
крестный в тихой, уединенной баньке париться будет?
   - Ага,- кивнул Колбасов.- Все там в баньке и останутся... Да и хуй бы с
ними.
   - Ну... Володя, нельзя же так,- укоризненно покачал головой Ващанов.-
Все-таки речь идет о жизнях человеческих... Хотя, с другой стороны, мы-то
что сделать можем? В каждую бандитскую разборку не впишешься. Но!
   Геннадий Петрович поднял вверх указательный палец и окончательно
перешел на шепот:
   - Есть и еще одна информация: у Обнорского с Кондрашовым отношения
испортились. Да, да, Володя, испортились... А этот Обнорский мальчик
непростой, тоже умеет кое-чего... Научился, сука, в Аравии своей... И мне
так кажется, что этому журналисту ничего не стоит дружка-то своего
порешить безжалостно... Удивился бы ты, Вова, если бы взял с поличным, что
называется, нашего писаку над теплым трупиком убиенного кореша? А?
   Владимир Николаевич с уважением взглянул на подполковника.
   - Нет... не удивился бы... Я б его сразу в камеру и определил бы... Ни
одна блядь не пикнула бы.
   - Вот-вот.- Ващанов приобнял Колбасова за плечи.- А в камере с ним и
поработать можно было бы... Попрессовать маленько. В пределах разумного,
конечно...
   - Угу,- подхватил мысль Колбасов.- Как раньше говорили, без нарушений
социалистической законности!
   - Масштабно мыслишь, Володя... Сразу будущего руководителя видно... А
как ты думаешь, из-за чего Обнорский может минут на сорок на встречу в
баньке опоздать?
   Опер пожал плечами:
   - Так ГАИ его, к примеру, стопорнуть может - документы проверить и
машину ошмонать... Надо только устную ориентировку ребятам дать...
   - Хорошо, Володя, хорошо... А времени-то хватит? До понедельника всего
три дня осталось...
   - Должно хватить, Геннадий Петрович... Тут от Сибиряка многое
зависит... Но ему подскажут, и информация в его команде налажена как
надо... Я думаю, он узнает про баньку вовремя...
   - Ладно, Володя, пошли обратно в кабинет, в ногах правды нет, посидим,
еще по стопарику дернем...
   Подполковник, уже не стесняясь, вытер испарину со лба. Тяжелый все-таки
был разговор, хорошо еще, что Вова все на лету схватывает, с полуслова
понимает... И все равно Геннадия Петровича немного поколачивало - не о
грибах ведь говорили... В Соединенных Штатах, где дебилы-полицейские со
своими блядовитыми подружками по барам ходят, такой разговор
классифицировали бы как заговор с целью убийства. Ну так то в Штатах. У
них, у янки этих, все не как у людей...
   Войдя в кабинет, Ващанов обернулся к Колбасову и сказал в полный голос:
   - Да, Володя, пока не забыл: возьми-ка вечерком в понедельник
спецгруппу ОМОНа да пошерсти немножко притончики в районе улицы
Матросова... Сигналы идут - совсем там бандюги обнаглели, житья простым
труженикам не стало, оргии устраивают, пьянки... Урезонить надо.
   - Сделаем,- уверенно сказал Колбасов. Ващанов наполнил стаканы коньяком.
   - Ведь не за себя больно, Вова, за державу... Совсем братва оборзела -
на прошлой неделе три заказухи было... Хотя, с другой-то стороны, бандит
бандита валит... Может, поменьше их станет?
   - Главное, чтобы простых честных людей это не касалось...
   - Правильно, Володя. Наша задача в том и состоит, чтобы людям спокойно
жилось... А люди у нас хорошие... Нигде в мире больше таких нет...
   Давай-ка, Вова, за страну нашу выпьем, за державу. Чтоб выправлялась и
крепла!
   Они чокнулись и выпили до дна...
   * * *
   Бывший капитан милиции Евгений Кондрашов не случайно назначил встречу
Обнорскому именно в баньке на Матросова - это было заведение с неплохой
репутацией. Маленькая сауна всегда сдавалась только на одну компанию, и
хозяева никогда лишних вопросов не задавали. Бандиты в эту точку
наведывались редко, гораздо более частыми гостями были новоявленные
бизнесмены со своими подружками и секретаршами. Заказ на баньку Женя
сделал загодя - за два дня, иначе место было бы уже занято...
   К сауне Кондрашов подъехал за полчаса до встречи, машину поставил во
дворе дома напротив, чтобы не привлекать излишнего внимания к своей
персоне.
   Его джип и так уже достаточно примелькался в городе...
   Банька уже ждала гостей. Мужичок лет сорока пяти встретил Кондрашова,
отрапортовал о полной готовности и убыл с инструкцией вернуться не раньше
чем часа через четыре. Женя огляделся. Все действительно было в полном
порядке - сауна уже раскочегарилась до положенных ста двадцати градусов,
на деревянных креслах аккуратно лежали стопки чистых простыней, на одном
столике уютно шумел самовар, на другом дожидались своего срока закуски, в
холодильнике мерзло пивко с водочкой... Женя взглянул на часы и
прислушался - из расположенного по соседству с банькой кафе доносилась
музыка. До назначенного времени оставалось еще двадцать минут.
   Кондрашов решил зайти в кафешку и дернуть бутылку пива, чтобы скоротать
ожидание. Народу в баре было немного. Женя взгромоздился на высокий
табурет за стойкой, принял от бармена вспотевшую бутылку "Хейникена",
глотнул прямо из горлышка и устало прикрыл глаза... Неделя у него и впрямь
выдалась бешеная - ментовская бригада прикрывала одного бизнесмена,
затеявшего бартерную торговлю с Эстонией, тут, как назло, казанские на
этого коммерсанта наехали, пришлось меры принимать да плюс еще физическую
охрану барыге обеспечивать. А все это шло на фоне перманентного движения
одних грузов в Эстонию и других в Питер. Так что мотался Кондрашов все эти
дни в Ивангород и обратно, иногда и по несколько раз в сутки. Хорошо, если
часов двадцать за всю неделю поспал... А тут еще Андрюха со своими
проблемами.
   Опять в какое-то говно вляпался, все неймется ему...
   - Спичек не будет?
   Женя вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стояла, держа незажженную
сигарету в левой руке, грудастая брюнеточка с вполне симпатичной мордашкой.
   Кондрашов чуть опустил взгляд - с кормой и талией у гражданочки тоже
был полный порядок. Баб Женя любил и очень нервничал, если работа надолго
отключала его от общения с прекрасным полом. Он картинно щелкнул
зажигалкой "Зиппо". Брюнетка прикурила, но уходить не торопилась.
   - Пивка не хочешь? - дружелюбно спросил Женя.
   - Не пью,- тряхнула волосами девушка.
   - А что так? Спортом занимаешься?
   - И спортом тоже,- многозначительно улыбнулась брюнетка.
   - А чем еще? - оживился Кондрашов.
   - Ну... Я массаж хорошо делаю...
   - Массаж? И все?
   - Не все,- прищурилась девушка.- Но это будет уже дороже...
   - Споемся,- кивнул Женя.- Заходи в баньку часа через два. Это через
холл, а потом чуть вверх по ступенькам...
   - Да, я знаю...
   Брюнетка еще раз улыбнулась и отошла от стойки. Повеселевший Кондрашов
не стал допивать пиво, соскочил с табурета и пошел в сауну...
   Обнорский почему-то задерживался, стрелки Женькиных часов показывали
уже десять минут девятого. Кондрашов хмыкнул и начал раздеваться.
Аккуратно сложив одежду, он обмотал вокруг бедер белое махровое полотенце
и в задумчивости посмотрел на холодильник. В этот момент в дверь постучали.
   - Ну наконец-то,- пробормотал Женя и подошел к порогу.- Андрюхин, ты?
   - Нет, это Надя,- отозвался голос брюнетки из бара.- Можно, я у вас
вещи оставлю, а то там кафе закрывать решили.
   Кондрашов пожал плечами и отдернул защелку. Дверь открыть он не успел -
она сама с чудовищной силой ударила его. Оглушенный, Женя отлетел на
середину предбанника и упал на четвереньки, тряся головой... Из сломанного
носа на пол полилась кровь. В баньку вошел здоровенный мужик в потертой
кожаной куртке и лыжной шапочке, за ним шмыгнула брюнетка Надя. Страшный
удар высоким шнурованным ботинком в лицо заставил Кондрашова сначала
распрямиться на коленях, а потом упасть навзничь. Мужик повернулся к
девушке и кивнул на сауну:
   - Проверь!
   Брюнетка скользнула к парилке, открыла дверь, заглянула внутрь.
   - Чисто... Один он... Кончай, не тяни...
   Ее начал поколачивать легкий озноб от возбуждения, она не мигая
смотрела, как человек в кожанке, наклонившись, извлек из ножен,
прикрепленных к правой голени под джинсами, длинный, матово блеснувший
нож...
   Женя был крепким парнем, два доставшихся ему удара любого другого
человека просто вырубили бы напрочь (если не убили бы), но Кондрашов
сознания не потерял... Бывший опер еще нашел в себе силы рвануться к
креслу, на котором лежала его одежда, чтобы попытаться схватить спрятанный
под рубашкой ТТ.
   Женя почти дотянулся до ствола, но амбал оказался проворнее, он прыгнул
Кондрашову на спину, левой рукой завернул ему голову вверх и полоснул
ножом по напрягшемуся горлу... Женя захрипел и забился, киллер быстро
соскочил с него, чтобы не измазаться хлынувшей потоком кровью... Кондрашов
почувствовал страшную слабость, но боли не было, были только досада и
горечь оттого, что все вышло так глупо... Последние мысли в гаснувшем
сознании касались Обнорского: "Андрюхин... Он придет, они и его..."
   Кондрашов ватной, слабой рукой, перепачканной собственной кровью,
схватил свой модный ботинок и попытался швырнуть его в окно. "Андрей
заметит, должен понять..." Но ботинок был уже слишком тяжел для него и не
долетел до стекла, ударившись о батарею под подоконником. А через секунду
Женя дернулся в последний раз, всхлипнул и умер.
   - Во, кровищи-то из него,- тяжело дыша, сказала брюнетка.- Прямо как с
кабана...
   - Не знаю,- хмыкнул убийца.- Кабанов не резал... Все, уходим...
   Он взял с кресла полотенце, протер им рукоятку и швырнул нож в лужу
крови.
   Тем же полотенцем прошелся по ручке двери в сауне и направился к
выходу...
   * * *
   Владимир Николаевич Колбасов сидел в неприметной "шестерке" напротив и
чуть наискосок от входа в баньку, нервно покусывая верхнюю губу и время от
времени поглядывая на часы. Когда на улице появились мужская и женская
фигуры, он с облегчением вздохнул и вытер рукавом куртки лоб. Половина
дела была сделана. Теперь оставалось только дождаться Обнорского -
журналисту деться некуда, его "Ниву" должны перехватить гаишники,
блокировавшие с трех сторон въезды на Матросова. Колбасова беспокоило
только одно - Серегин почему-то не появлялся, сообщений по рации от
патрулей ГАИ не поступало...
   Они не должны были задерживать Обнорского, их задача заключалась только
в том, чтобы притормозить журналиста под предлогом тщательной проверки
машины и документов. Но Серегин не подъезжал, хотя время шло уже к
половине девятого, и это обстоятельство заставляло Владимира Николаевича
нервничать и ерзать на продавленном сиденье старенькой "шестерки"...
   Между тем Обнорский был совсем рядом... Видимо, проснулся его
ангел-хранитель и заставил свернуть во двор какого-то дома, не доезжая
буквально нескольких десятков метров до гаишной засады... В этом дворе
Андрей и запарковал свой вездеход и уже собрался было бежать к баньке, как
его окликнул знакомый голос. Обернувшись, Серегин узнал Сашу Кривенца, с
которым когда-то вместе они выступали на городских соревнованиях.
   Оказалось, что Саша жил как раз в том дворе, где Андрей поставил "Ниву".
   Они слишком давно не виделись, чтобы расстаться сразу после рукопожатия
и обмена первыми вопросами. Разговор о том, как у кого дела и кто как
устроился, затянулся минут на тридцать, Серегин нервничал, все время
поглядывал на часы, в конце концов извинился, записал Сашин телефон,
оставил ему свои координаты и вприпрыжку побежал к бане...
   Дни, прошедшие после последнего телефонного разговора с Кондрашовым,
Андрей провел относительно спокойно - помогла работа: в редакции на нем
висело несколько материалов, и Обнорский не разгибаясь отписывался,
стараясь не забивать себе голову мыслями об истории с "Эгиной".
Единственное, что Серегин успел сделать по рембрандтовской теме,- опросил
помочь ему в "одном маленьком деле" заведующего отделом культуры их газеты
Даню Данилова.
   Дельце это было вовсе пустяковым - найти в Эрмитаже искусствоведа,
женщину, о которой Обнорский знал только то, что зовут ее Ирина, что лет
ей где-то около пятидесяти, что она одинока и фанатично любит свою работу.
Для Данилова навести справки в Эрмитаже, где он имел в связи с профилем
своего отдела колоссальные связи, не составляло труда. Андрей наплел ему
какую-то правдоподобную ерунду, объяснявшую крайнюю конфиденциальность
поиска: якобы эта самая Ирина, вполне возможно, его, Серегина,
родственница, незаконнорожденная сестра его дедушки... Даня был человеком
крайне деликатным, к Обнорскому относился с симпатией, а врожденная
интеллигентность не позволяла ему подробнее интересоваться пикантными
семейными тайнами. Данилов пообещал разузнать все, что возможно, ко
вторнику. Учитывая то, что встреча с Кондрашовым должна была состояться в
понедельник вечером, Андрея это вполне устраивало...
   Колбасов ждал, что Серегин подъедет на своей "Ниве", поэтому едва не
прозевал журналиста. Только когда знакомая, с характерной сутуловатостью
фигура в зеленой куртке, рванув дверь, быстро вошла в баньку, до опера
дошло, что мышка уже в мышеловке. Оставалось только захлопнуть дверцу, а
для этого нужно-то было всего-навсего подать сигнал омоновцам, ждавшим
команды на начало шмона в двух автофургонах за углом, через квартал от
"шестерки" Колбасова. И тут Владимиру Николаевичу круто не повезло: его
милицейская Рация вдруг зафонила, затрещала и захрюкала, видимо откуда-то
пошла очень сильная радионаводка,- техническое обеспечение даже в ОРБ было
весьма и весьма слабым. Колбасов выматерился, выскочил из "Жигулей" и
побежал к автофургонам...
   Обнорский толкнул ногой дверь в предбанник - она оказалась почему-то
открытой, но удивиться ничему Андрей уже не успел, потому что в следующее
мгновение увидел неподвижное обнаженное тело Женьки в луже крови.
   Задохнувшись, Серегин сделал шаг вперед... Ему довелось видать слишком
много трупов, чтобы он мог ошибиться, но Андрей все же дотронулся до
откинутой в сторону руки Кондрашова. Пульса не было, хотя тело еще хранило
тепло ушедшей жизни.
   - Да что же это... А?! Женя?! Что же это?!
   Обнорский не сразу понял, что говорит вслух словно Кондрашов мог
услышать его и ответить. И мертвый друг не отвечал...
   Серегин не помнил, сколько простоял над телом Женьки. Он, вероятно, был
в шоке, и время для нег перестало делиться на минуты, секунды и часы.
   "Телефон...- пришла вдруг в голову мысль.- Телефон. Надо вызвать
милицию...
   И "скорую"". Андрей выбежал из баньки и, прыгая через ступеньки,
понесся к двери в кафе. Заведение было уже закрыто, на его бешеный стук
никто не прореагировал. Матерно выругавшись, Обнорский выскочил на улицу и
помчался к ближайшему телефону-автомату, располагавшемуся на левом углу
дома напротив. Едва он добежал до будки, как ко входу в баньку с отчаянным
визгом тормозов подлетели два автофургона, из которых как горох посыпались
люди в масках и камуфляже, с оружием в руках. Впрочем, один был в
гражданке - свет фонаря упал на его лицо, и Андрей узнал
оперуполномоченного из ОРБ Владимира Николаевича Колбасова... Когда опер
вбежал в подъезд, Обнорский медленно вышел из будки и, не оглядываясь,
завернул за угол дома. Он очень спокойно и непринужденно прошагал до
следующего двора и лишь тогда бросился бежать...
   Минут через двадцать бешеного бега он оказался в каком-то темном дворе
и рухнул на мокрую лавочку у детской площадки. Отдышавшись, Андрей закурил
постанывая, обхватил голову руками и попытался про считать ситуацию.
   Наверное, со стороны он казался - сидит мужик на лавке, что-то бормочет
себе пьяно, покачивается из стороны в сторону - ясное дело, нажрался
где-то... Привычная картина в русских городах...
   Серегин отшвырнул в темноту окурок, несколько вздохнул и выдохнул
холодный воздух, выпрямился... Сердце понемногу успокаивалось, но все тело
колотило как в лихорадке... Разные, конечно, бывают совпадения... Женька
был еще теплым, но, допустим, кто-то еще до Обнорского обнаружил его труп
и вызвал милицию... Приехали бы из отделения местного, ну из РУВД... Но
Колбасов и спецназовцы... Они-то как могли появиться так быстро? Только
если специально ждали... И ведь по чистой случайности они Андрея над телом
Кондрашова не прихватили...
   Обнорский вспомнил свое задержание и последовавший за ним допрос в
прокуратуре - тогда Лида Поспелова тоже фамилию Колбасова называла... Так
что же получается - ОРБ ему, Серегину, специально крутую подставу готовило?
   Выходит, что так... Андрей был слишком возбужден и потому совершил
типичную для большинства обывателей ошибку - он отождествлял конкретного
человека (в данном случае Колбасова) с той организацией, в которой этот
человек работал...
   "Зачем им это нужно?.. Зачем?.. Лебедева... Теперь Женька... Зачем?
Неужели "Эгина"? А что еще? Господи ты боже мой..." Ему стало холодно, он
встал, но, постояв немного, снова сел. Куда пойти? Если ему действительно
готовили подставу, то возвращаться домой нельзя - там его встретят. К
родителям тоже не сунешься... А если к Жанне податься? Нет, там тоже могут
ждать... Если за него взялись круто, то близкие друзья, родственники и
постоянные любовницы обязательно будут контролироваться... Падать можно
только в тот адрес, который никому в голову не придет... А где же его
взять-то, такой адрес?..
   Андрей начал прикидывать различные варианты и вдруг затрясся от
неожиданной мысли.
   Через мгновение он уже выбежал на улицу и, озираясь, стал ловить такси
или частника.
   * * *
   Следователь прокуратуры Дзержинского района Лида Поспелова привыкла
возвращаться домой поздно. После развода с мужем, с которым она училась на
юрфаке ЛГУ, ее не тянуло в пустую квартиру - слишком остро там
чувствовалось одиночество. Нет у нее были, конечно, мужчины и после
развода но ничего серьезного не получилось, потому что все четверо ее
любовников работали в правоохранительной системе, да к тому же у троих
имелись жены с детишками, а четвертый, не обремененный семьей, оказался
запойным... И как-то так получилось, что Поспелова очутилась в ситуации, в
которую не так уж и редко попадают красивые и гордые женщины - все мужики
вокруг почему-то начали считать, что у нее чуть ли не полк поклонников,
ухажеров и крутых-прекрутых возлюбленных, а на самом-то деле никого не
было, и только самолюбие мешало иногда ответить поощрительной улыбкой на
откровенно вожделенный взгляд какого-нибудь оперюги или следователя. А у
этих идиотов решительности недоставало пойти дальше раздевания глазами -
они считали, что такой орешек, как Лида, им не по зубам... Поспеловой
оставалось только принимать еще более неприступный, гордый вид и глушить
себя работой.
   Постепенно слухи о ее поклонниках сменились рассказами о том, что она
попросту фригидная "в ноль" - потому, дескать, и муж ее бросил.
   В этот понедельник Лидия Александровна возвращалась домой около десяти
часов вечера. Она торопливо стучала каблучками по асфальту и зябко ежилась
на холодном ветру. Хотелось поскорее подняться к себе, выпить горячего
чаю, почитать чего-нибудь и уснуть, не думая об одиночестве, которое,
видно, на роду ей писано... Когда Лида еще училась в университете,
какая-то цыганка пристала к ней на улице и напророчила, что жизнь будет
долгой, но несчастливой...
   В последние дни она часто вспоминала Обнорского - этот парень, несмотря
на все свое хамство самомнение, чем-то понравился ей, может быть, он
совсем не испугался ее, следователя... А ведь многие крутые мужики, попав
к ней на допрос, очень быстро утрачивали свою крутость... К тому же этот
журналист так смотрел на нее, что у Лиды даже заболела грудь, потом
приехал, встречал после работы, до дому довез... Это было, конечно, очень
приятно, но не могла же она взять и броситься на шею человеку, с которым в
тот же день познакомилась. К тому же познакомилась, допрашивая его по делу
об убийстве.
   А этот Обнорский - он явно запал на нее, на чашку кофе напрашивался...
   Бабник он, наверное, самый настоящий бабник...
   Поспелова даже не замечала, что, думая об Обнорском, она как-то совсем
не задавалась вопросами о его причастности к делу Лебедевой. А ведь ей с
самого начала показалось, что журналист что-то знает... Странная тогда
история получилась: этот оэрбэшник Колбасов сначала гарантировал, что
Обнорский на первом же допросе потечет. И что у них на парня много чего
есть интересного, а на поверку-то пшик пустой вышел... Хотя связи у
Обнорского и впрямь были странными... Да и сам он странный какой-то:
   сначала смотрел сумасшедшими глазами, а потом как в воду канул.
Наверное, тоже оказался из тех, у кого запала на одни слова и взгляды
хватает...
   Подходя к своему подъезду, Лида открыла сумочку и начала нашаривать
ключи от квартиры. Вдруг какая-то темная фигура выступила из кустов и
преградила ей дорогу:
   - Добрый вечер...
   Голос прозвучал хрипло и угрожающе. Поспелова ойкнула, отпрянула назад,
потом вспомнила, что в сумочке у нее лежит табельный ПМ. Оружие она
нащупала как раз между косметичкой и записной книжкой. Вытаскивая
пистолет, выронила ключи на асфальт.
   - Не подходить... Буду стрелять...
   Даже ей самой стало очевидно, что ее голос звучит совсем убедительно -
дрожит и срывается, да и рука с пистолетом трясется. Следователю
Поспеловой никогда не приходилось применять оружие, раньше работники
прокуратуры и не получали его, только из-за общего обострения
криминогенной обстановки им недавно выдали табельные "Макаровы".
   Человек из кустов среагировал на направленный на него ствол весьма
своеобразно - чуть сместился вправо и вперед, потом как-то странно
крутанулся против часовой стрелки, левой рукой подшиб вверх кисть
Поспеловой, сжимающую пистолет, и Лида не успела даже ахнуть, как ее
"макарончик" выскочил из ладони. Ей стало очень страшно, но тут незнакомец
сказал знакомым голосом с непередаваемыми саркастически-издевательскими
интонациями:
   - Чтоб оружие стреляло, его с предохранителя снимать надо, Лидия
Александровна...
   Поспелова переступила с ноги на ногу и неуверенно спросила:
   - Обнорский, это вы?
   - Я...- Андрей сел на лавку, стоявшую перед подъездом, и, поблескивая в
темноте белками глаз, спросил: - Вы, наверное, не ожидали увидеть меня
здесь? По вашему разумению, я сейчас должен был бы находиться совсем в
другом месте, верно?
   Журналист говорил как-то странно, казалось, что он вот-вот сорвется и
перейдет на крик. Лидия Александровна растерянно оглянулась - во дворе,
кроме них, не было ни души. Но испуг прошел, и потому она ответила уже без
дрожи в голосе:
   - С чего вы взяли, что я вообще о вас думала?.. Вы что, пьяны?..
   - Трезв как стеклышко,- усмехнулся Серегин, продолжая вертеть пистолет
в руках.- Хотя, возможно, мне и надо было бы выпить... Чтобы крыша не
поехала...
   Он вдруг выщелкнул обойму из рукоятки "пээма" и быстро передернул
затвор - патрона в патроннике, естественно, не оказалось. Андрей хмыкнул и
загнал обойму обратно.
   - Да, так вы, конечно, много навоюете... И зачем только ствол с собой
таскаете? Вы ж ходячий подарок для бандитов...
   - Вот что! - вспыхнула Поспелова.- Вы выбрали неудачное время для
шуток, Обнорский... Я устала хочу спать. Отдайте пистолет!
   - Нет проблем,- пожал плечами Серегин.- я вам - пистолет, а вы мне что?
За так теперь и кошка не чихнет...
   - Вы! - сказала Лида.- Вы!..
   И вдруг всхлипнула. Она думала об этом придурке, хотела даже, чтобы он
позвонил, а он... Отобрал табельное оружие и теперь сидит выделывается,
довольный собой... Очень Поспеловой стало обидно, и она еле сдержала
почему-то подступившие к глазам слезы. Обнорский, видимо, что-то
почувствовал, потому что быстро встал с лавки, шагнул к женщине и протянул
пистолет ручкой вперед.
   - Держите - мой вам совет - никогда не доставайте оружие, если еще не
решили, будете стрелять или нет... А достали - так стреляйте, хоть в
воздух... Вы меня простите, Лида... Я... У меня большие неприятности... И
мне подумалось, что вы можете быть в курсе...
   - Я? - удивилась Поспелова.- Почему я?
   - Да та-ак,- неопределенно протянул Андрей.- Была такая мысль...
   Он не стал ей объяснять, что, убежав от бани, в которой убили Женьку и
чуть было не поймали его самого, принял было дикое и насквозь авантюрное
решение - подкараулить ее, Поспелову, у дома (либо ввалиться к ней домой)
и учинить допрос с пристрастием, выяснить, какое все-таки Колбасов имел
отношение к его задержанию... А заодно поинтересоваться, не в курсе ли
Лидия Александровна насчет того, каким это образом Владимир Николаевич
Колбасов оказался вдруг в нужное время в нужном месте с Двумя фургонами
омоновцев.
   Затея была абсолютно безумнои, но ведь и Андрей был в шоке, после того
как нашел зарезанного Кондрашова... Вот и пришла ему в голову мысль, что
следователь Поспелова вполне может что-то знать... В конце концов, она
ведь спрашивала на допросе о Женьке.
   Пока Серегин добирался до дома Лидии Александровны, пока ждал ее в
холодном и мокром дворе, шок постепенно проходил, и Андрей уже сам всем
понимал, для чего, собственно, поперся к Поспеловой. Допрос с пристрастием
- это, конечно хорошо, но ведь провести его можно только после того как
совершишь конкретное уголовное преступление - нападение на представителя
власти... И вообще...
   Короче, если бы Лида появилась минут на двадцать позже, она скорее
всего вообще не столкнулась бы с Обнорским. Поспелова молча взяла пистолет
у Андрея, на мгновение их руки соприкоснулись в темноте и Лида ощутила,
что Серегина бьет мелкая дрожь наверное, продрог здесь во дворе, ее
поджидаючи...
   - Вы дрожите,- сказала Лида и вдруг абсолютно неожиданно для самой себя
добавила: - Знаете что... давайте я вас чаем напою. А заодно вы мне о
своих проблемах расскажете... Заодно объясните, при чем здесь я... Идет?
   Обнорский обалдело смотрел на нее и молчал. Лицо Поспеловой скрадывала
темнота, понять, что оно выражает, было просто невозможно. Андрей вздохнул
и неуверенно пробормотал:
   - Спасибо... но я, честно говоря, не знаю... Неудобно...
   Он как-то уже подзабыл, что еще час назад собирался брать в плен Лидию
Александровну. А она, почувствовав его мандраж, совершенно оправилась от
своих страхов. И даже усталость прошла - перед Обнорским стояла красивая,
уверенная, знающая себе цену женщина. Эта женщина улыбнулась и с чуть
заметной иронией в голосе спросила:
   - Что же вы так растерялись-то? В прошлый раз, помнится, вели себя
увереннее. На кофе набивались...
   Андрей смущенно опустил глаза и вдруг закашлял в кулак - он провел на
холодном ноябрьском ветру уже более двух часов, а куртка у него была так
себе, хороша только для ранней осени...
   - Пойдемте,- решительно сказала Поспелова.- Нечего тут на холоде стоять.
   Мне ко всему прочему еще только простуды не хватает...
   Лида жила в маленькой однокомнатной квартирке, впрочем, кухня была
довольно просторной - целых одиннадцать квадратных метров, хоть танцуй,
как говорится. Кухня, естественно, служила Поспеловой и кабинетом, и
столовой, и комнатой отдыха - на холодильнике стоял маленький цветной
телевизор, а рядом с угловым диваном на табуретке примостился неплохой
двухкассетный магнитофон. А в комнате Лида только спала, там был вечный
беспорядок, поэтому первое, что она сделала, войдя в квартиру, это плотно
закрыла дверь в комнату Обнорскому совершенно необязательно видеть не
убранные в шкаф блузки, колготки и халат.
   На кухне Обнорский сел на угловой диванчик, а Поспелова быстро
поставила чайник на плиту, вынула из буфета чашки с блюдцами и какое-то
печенье, извлекла из холодильника банку малинового варенья.
   Несмотря на то, что в квартире было довольно тепло, озноб у Серегина не
прошел, а усилился, его поколачивало так, что он испугался, не слышно ли,
как стучат его зубы... А перед глазами Андрея все время фокусировалась
одна и та же картина - мертвый голый Женька Кондрашов в луже крови на полу
в уютной баньке... Лида видела, что с парнем творится что-то неладное,
поэтому поспешных вопросов не задавала; она все-таки была достаточно
опытным следователем и знала: если человек находится в таком состоянии,
лучше его сначала не трогать, отойдет чуть-чуть, тогда, может быть, и сам
все расскажет...
   Пока шли приготовления к чаепитию, они почти не разговаривали,
обменивались лишь ничего не значащими фразами, выкурили по сигарете и
больше поглядывали друг на друга, словно ждали чего-то. Лида уже не
сомневалась, что у Андрея действительно случилось что-то очень серьезное -
от него шла плотная волна боли и тоски...
   Обнорский чувствовал себя абсолютно не в своей грелке, после того как
осознал бредовость идеи допроса с пристрастием. О чем говорить? Все-таки
Лидия Александровна была следователем, и Андрей не насколько ей можно
довериться. А заигрывать и флиртовать Серегин просто не мог, слишком уж
это было бы цинично - Женькин труп еще, наверное от бани увезти не
успели...
   Поэтому Андрей молчал, хмурился и не знал, куда деть трясущиеся руки.
Когда чай наконец был готов, Андрей смог выпить только полчашки, потому
что его вдруг прямо перекосило всего от приступа головной боли. Обнорский
молча выскочил из-за стола в прихожую, где на вешалке висела его куртка,
нашарил в кармане таблетки анальгина. Вернувшись в кухню, он вылущил из
упаковки две таблетки и запил их теплым чаем. Виновато взглянув в глаза
Поспеловой, пробормотал:
   - Извините, Лида... Я... я не наркоман... Просто с головой что-то... У
меня бывает иногда...
   Поспелова кивнула, улыбнулась участливо:
   - Я понимаю, вы говорили... Вас ранило когда-то давно... Вы были в
Афганистане?
   - Нет,- качнул головой Андрей.- В Афгане я не был... Я же на арабском
отделении учился... Это меня в Южном Йемене приголубило. Сначала осколком,
а потом один хороший парень мне почти в то же самое место из "Макарова"
   засадил... Интересный был человек, и главное - добрый... Теперь снится
мне все время, когда у меня пакость какая-то начинается...
   - Южный Йемен? - удивленно приподняла плечи Лида.- Это рядом с
Саудовской Аравией? Совершенно забыла географию... А там, в Йемене этом,
что - тоже наши войска были? Мы что - воевали там?
   - Хрен его знает, что мы там делали,- сморщился досадливо Обнорский.-
Кому сейчас это все нужно?.. Ерундой мы там занимались. Надо было не
интернациональный долг выполнять, а фарцовкой заниматься и валютой
спекулировать, готовить, так сказать, плацдарм для новой России...
   Таблетки еще не успели подействовать, боль у левого виска становилась
все сильнее, и голос его по степенно угасал, переходя в шепот... А потом и
вовсе замолчал, прикрыл глаза и откинулся на спинку дивана, уперся
затылком в стену, потому что прошел на свой пик. Обнорскому было так
больно он уже не думал о правилах приличия, он и сосредоточился только на
одном - лишь бы не застонать... Поспелова тоже замерла с чашкой она
неотрывно смотрела на подрагивающие веки Серегина, на его покрывшийся
бисеринками пота лоб, и внезапно на нее нахлынула волна почти материнской
нежности к этому странному, вдрызг измученному парню...
   Лида тихонечко поставила чашку на стол, наклонилась вперед и вдруг
совершенно неожиданно для себя положила ладонь на горячий лоб Андрея.
   Обнорский вздрогнул от этого прикосновения, но глаза не открыл и не
отстранился... Несколько секунд они не шевелились, а потом Поспелова
начала осторожно поглаживать его лоб и виски, ее прохладные пальцы словно
забирали в себя боль Андрея... Незаметно к ее правой руке присоединилась
левая, они разглаживали морщины у глаз Обнорского, бережно ерошили его
черные, с редкой проседью волосы... Со стороны все это выглядело
достаточно странно:
   едва знакомые люди (да и познакомившиеся, между прочим, не где-нибудь,
а на допросе) - и вдруг такие, можно сказать, нежности. Но Лиду и Андрея
никто ведь не видел... А в жизни случается много очень странных и подчас
совсем необъяснимых вещей...
   Боль начала потихоньку стихать. Обнорский, по-прежнему не открывая
глаз, осторожно повернул голову и коснулся ее руки губами - сначала один
раз, потом другой... Она не отвела рук, продолжала гладить его по голове,
словно не замечая его нежных поцелуев. Лида наклонилась к нему еще ближе,
он почувствовал на своем лице ее легкое дыхание, бережно приобнял ее за
плечи и поцеловал в найденные ощупью мягкие губы... Она чуть напряглась,
сделала даже робкую попытку отстраниться, но Андрей не пустил - он целовал
ее все сильнее и сильнее, и в конце концов Поспелова не выдержала,
подалась к нему, застонала глухо и начала отвечать на поцелуи... И вот тут
случился какой-то провал во времени и пространстве, потом не могли
вспомнить, почему очнулись уже не на кухне, а в комнате, в абсолютно
развороченной и перебуровленной постели... Стоит ли при этом говорить, что
из одежды на обоих приходились пара сережек, перстенек да крест на
серебряной цепочке...
   С полминуты они обалдело смотрели друг на друга в темноте комнаты,
словно не понимали, что собственно говоря, произошло... Обнорский очнулся
первым.
   - Вот это да,- сказал он и глупо улыбнулся.- Ну ни фига ж себе...
   (Андрей, надо сказать, особо большим тактом никогда не отличался,
сказывалось все-таки долгое пребывание в армии. Бесчувственным чурбаном
он, конечно, не был, но часто мог сказануть что-нибудь этакое... Ну, не
совсем уместное, что ли...)
   Поспелова от его слов дернулась, попыталась прикрыться перекрученным в
жгут одеялом.
   - Боже мой... Что это? Как же я?.. О Господи... Обнорский закрыться ей
не дал - навалился всем телом, схватил за руки и снова начал целовать с
какой-то запредельной, сводящей его самого с ума нежностью.
   - Нет, нет, не надо, Андрюша, не надо,- исступленно шептала Лида,
видимо вступив в антагонистическое противоречие с собственным телом,
потому что ее руки говорили обратное - они словно сами по себе гладили
Серегина по спине, а ноги разошлись в стороны и согнулись в коленях...
   А потом снова случился провал во времени и пространстве, и когда они
вернулись в реальность, то оказалось, что Лида лежит на животе, уткнувшись
лицом в мокрую подушку, а Андрей закрывает ее сверху, целуя в затылок, в
то самое место, где заканчивались пушистые завитки светлых волос...
Обнорский осторожно скатился с нее, лег рядом и притянул Лиду к себе. Она
всхлипнула и открыла глаза.
   - Ты, наверное, думаешь, что я блядь? Да? Что я с каждым могу вот так
вот - сразу... Да?
   - Лидушка... Ну что ты мелешь... Что ты мелешь, хорошая моя...- Андрей
стиснул ее крепко-крепко, до хруста и снова начал целовать.- Ну что ты,
Лида,- грубоватые утешения частично помогли - она была в его руках, но все
равно продолжала бормотать сквозь всхлипы:
   - Не думай обо мне плохо... Пожалуйста... Я... я совсем не такая... Я...
   - Ну конечно не такая...- Андрей погладил ее по волосам.- Ну что ты?
Почему я о тебе плохо думать должен? Зачем же ты меня-то раньше времени в
сволочи записываешь? Лидушка, нежная моя...
   Потом они снова начали целоваться - нежно, страстно и до исступления
долго, а потом... Ну что может случиться после нежных, и страстных, и
долгих поцелуев голой женщины и голого мужчины, лежащих, заметим, при этом
в постели? Ежику понятно что. Вот оно и случилось, и при этом сознание у
них уже не отключалось...
   Ненадолго оторваться друг от друга они смогли лишь в четвертом часу
ночи.
   Лида, покачиваясь, как пьяная, добрела до кухни, взяла там пепельницу,
сигареты, бутылку минеральной воды и вернулась обратно. Когда они наконец
закурили, было четыре часа утра. Курили молча. С первыми затяжками перед
глазами Обнорского вновь появился окровавленный Женькин труп, а Лида,
видимо почувствовав, что мысли Андрея ушли к чему-то очень тяжелому и
страшному, тихо лежала рядом, поглаживала его по плечу.
   - Андрей...- осторожно позвала она, когда огоньки на сигаретах доползли
до фильтров.- Ты говорил, У тебя какие-то серьезные проблемы появились...
И что ты думал, будто я в курсе... Что случилось? Ты можешь рассказать?..
   Она недоговорила, но Обнорский явно уловил подтекст: "Теперь можешь
рассказать, после всего, что случилось между нами?.."
   Серегин тяжело вздохнул, загасил в пепельнице сигарету и забросил руки
за голову.
   - Рассказать... Понимаешь, долго очень рассказывать придется... Я...
Пять дней назад я договорился о встрече с одним своим другом. Мне нужен
был его совет, возможно, не только совет, но и реальная помощь...
Сегодня...
   точнее, уже вчера... я приехал на место встречи... И немного опоздал -
знакомого встретил в том дворе, где машину парковал... А когда пришел
туда, где мы встретиться договорились, а там уже мой приятель лежал...
Убитый...
   Зарезанный...
   Поспелова охнула и поднесла руку ко рту, даже в темноте было видно, как
расширились ее глаза. Обнорский невидяще смотрел в потолок и продолжал
говорить:
   - Он еще теплый был... Я выскочил на улицу - милицию вызывать... Только
в будку заскочил - она тут как тут, родимая... Только не гэзэшники
районные, не опера из отделения... а два фургона спецгруппы ОМОН под
руководством офицера ОРБ... Они как будто знали... Ну а потом я побежал...
И в конце концов прибежал к тебе... Вот и все.
   Лида помотала головой, приходя в себя от услышанного. Но она ведь была
все-таки не просто женщиной, а следователем прокуратуры, поэтому
сконцентрироваться ей удалось довольно быстро... Она взяла из пачки,
лежавшей у кровати, новую сигарету и спросила:
   - Почему ты решил, что я в курсе?
   Изменение интонации не ускользнуло от Андрея, он скосил на Лиду глаз и
после паузы ответил вопросом на вопрос:
   - Лида... Тогда на допросе - почему ты меня об отношениях с Женькой
Кондрашовым спрашивала? Кто тебе вообще подсказал о нем спросить? Откуда
информация? Ты можешь рассказать?
   В подтекст последнего вопроса он интонационно добавил не произнесенное
слово "теперь" - точно так же, как она только что. Поспелова опустила
глаза.
   - Это служебная информация... Я не могу...
   - Вот видишь,- тяжело усмехнулся Андрей.- Не можешь...
   Они какое-то время молчали, и тишина становилась все более густой и
напряженной.
   Потом Лида спросила:
   - Друг которого ты нашел мертвым... это Кондрашов?
   - Да,- глухо ответил Обнорский.- Это был Женька...
   И снова наступила тяжелая тишина. Наконец Поспелова кашлянула и
предложила:
   - Тебе не кажется, что лучше было бы рассказать мне все? Все с начала и
до конца?
   Если бы не обращение на "ты" и не обстановка, в которой был задан этот
вопрос, можно было бы решить, что Лида работает - ее интонация очень
напомнила Обнорскому памятный допрос в кабинете с Ван Даммом на стене...
   Возможно, Андрей и рассказал бы ей все. Возможно... Если бы не вспомнил
в этот момент одну ночь в сентябре 1990 года в Триполи. Тогда тоже одна
красивая женщина в постели попросила его рассказать, почему он сомневается
в самоубийстве Ильи Новоселова. Воспоминания о последствиях его рассказа
были еще слишком свежи...
   Андрей вздрогнул. Как причудливо моделирует иногда жизнь ситуации,
повторяя почти с невероятной точностью то, что уже было... Нет, конечно,
снаряд не может дважды попасть в одну воронку... И Лида Поспелова - это
совсем не Лена Ратникова... И все же... Андрей даже зажмурился - так
явственно увиделось ему вдруг лицо Лены... Он закурил и сказал хрипло:
   - Лида... Я... я понимаю, ты - работник прокуратуры... Но для меня ты
не только следователь, пойми... Я никаких преступлений не совершал,
клянусь тебе в этом всем святым, что у меня есть... Но... но рассказать
тебе сейчас все я не готов... Мне нужно подумать... Я не могу рисковать
еще и тобой...
   - Почему? - вскинула голову Поспелова.- Ты что, считаешь, что я...
   - Да ничего я не считаю,- с досадой мотнул головой Обнорский.- Завтра...
   Вернее, уже сегодня я должен получить кое-какую информацию... Надеюсь,
что получу... Тогда я встречусь с одним человеком... и многое прояснится...
   Возможно, прояснится, и тогда ты поймешь... Дай мне этот день...
   Пожалуйста...
   Лида покачала головой, не соглашаясь, но Сереги закрыл ей рот поцелуем
- она забилась, протестуя но, конечно, голой женщине очень тяжело
протестовать, когда на нее наваливается не безразличный ей голый мужчина...
   Было уже около пяти утра, когда Андрей, задыхаясь, сказал:
   - Лидушка... Хорошая моя... Давай поспим хоть пару часов... День будет
очень тяжелым... Дай мне пожалуйста, этот день... А вечером я все равно
приду к тебе. Больше мне идти некуда, я думаю, меня ищут по всем адресам...
   Поспелова не ответила, и Обнорский, проваливаясь в сон, посчитал ее
молчание знаком согласия...
   ...Утром они, конечно, едва не проспали - Лиде нужно было бежать на
работу к девяти утра. Лихорадочно одевшись, они успели лишь выпить по
чашке кофе и выкурить по сигарете. Перед уходом Лида Поспелова предприняла
еще одну попытку образумить Серегина:
   - Андрей, я думаю, тебе все-таки нужно все рассказать представителю
государственных органов. Не доверяешь мне - хорошо, я не единственный
следователь. Но рассказать нужно, если ты не хочешь...
   - Нет,- усмехнулся Обнорский.- Для любого другого мой рассказ будет
просто как бред... Да и для тебя тоже... Я просто хочу сегодня кое-какие
доказательства подсобрать... Чтобы голословным не быть... Мы же
договорились, что ты даешь мне день...
   - Мы ни о чем не договаривались,- качнула головой Лида.
   Андрей вздохнул.
   - Лидушка... Ну поверь ты мне... Не арестовывай меня сейчас,
пожалуйста...
   У тебя для этого все есть, я знаю, даже пистолет в сумочке.
   Поспелова вспыхнула:
   - Ты... Ты иногда бываешь просто невозможным со своими дурацкими
шуточками!.. Пойми, я помочь тебе хочу!
   - Понимаю,- кивнул Андрей.- Я сам больше хочу себе помочь. И в камеру
не хочу. Дай мне сегодняшний день, Лида...
   Поспелова долго внимательно смотрела на него, потом вздохнула и
выдвинула один из ящиков буфета. Пошарив там, она извлекла запасной
комплект ключей от своей квартиры и протянула Андрею.
   - Я тебя буду очень ждать. Постарайся... Постарайся, чтобы я не
обманулась в тебе...
   Андрей взял ключи и сжал их в кулаке.
   - Лидушка... Я... Спасибо тебе, Лидушка...
   * * *
   Когда Обнорский говорил Поспеловой о кое-какой информации, которую
должен был получить, он имел в виду обещание Дани Данилова навести справки
об искусствоведе Ирине из Эрмитажа. Настоящей Ирине. Шансов на то, что
Даня свое обещание выполнит, было много, но... Всегда существуют эти
проклятые "но"... Загвоздка заключалась в том, что в этот вторник Данилов
был дежурным по выпуску, следовательно, он уже с десяти утра должен
находиться в редакции... Поймать Даню в день дежурства по телефону было бы
просто нереально - он будет мотаться по кабинетам, вышибать из всех
материалы в номер, потом сядет с бильдредакторами думать о макете,
потом... В общем, Даню нужно было ловить живьем. И это, конечно, не
составило бы труда, если бы не события минувшего вечера. Андрей считал,
что ОРБ ищет его по всему городу. Стало быть, и на работе ему появляться
опасно. Вряд ли там оэрбэшники засаду оставят, да она там и не нужна.
Достаточно предупредить милиционеров на вахте из вневедомственной охраны:
мол, если появится Серегин, задержите. Или сообщите... Так что в редакцию
идти нельзя... Хотя почему, собственно... Ведь кабинет Дани на первом
этаже, туда проход свободный, не надо через пост идти, удостоверение
показывать... Даня еще всегда радовался, что ему не приходится пропуска
посетителям выписывать.
   Так... Значит, нужно шмыгнуть к Дане в кабинет в середине дня, когда
выше вероятность, что он об Ирине уже что-то узнает. Кабинет свой Да лов
никогда не запирает. Дождаться его и... Там видно будет.
   Андрей понимал, конечно, что рискует. Но идти милицию или прокуратуру с
пустыми руками он просто не мог. Не поверили бы его словам - нужно был
дать какое-то конкретное подтверждение. К тому же после смерти Женьки
история с "Эгиной" стала еще и личным делом для Обнорского. А в том, что
смерть Кондрашова как-то связана с картиной Рембрандта, со смертью
Лебедевой, братьев Варфоломеевых и возможно, еще каких-то людей, которых
Серегин пока не знал, он не сомневался... Появление Колбасова с омоновцами
у баньки довело количество "случайных совпадений" до критической массы...
   ...У "Лениздата" Андрей появился около часа дня. Тщательно проверяясь,
он осмотрел подступы к главному входу. Не заметив ничего подозрительного,
дождался, пока толпа прохожих станет погуще, слился с ней и шмыгнул в
дверь Дома прессы, скидывая на ходу куртку - его натовка была слишком
приметной.
   Стараясь идти спокойно, не торопясь, он дошагал до кабинета Дани, вошел
и, задыхаясь, рухнул в кресло у стола. Теперь нужно было ждать, дергаясь
от каждого скрипа в коридоре...
   Ждать пришлось около получаса, и Андрей хотел было уже начать
разыскивать Даню по местному телефону, когда Данилов заскочил-таки в свой
кабинет.
   - О, Андрей, здравствуй.- Даня, казалось, совсем не удивился, увидев
Серегина.- Ты меня ждешь?
   - Тебя,- кивнул Серегин.- Удалось узнать что-нибудь насчет Ирины?
   Замотанный дежурством Даня уставился было на Обнорского непонимающими
глазами, и у Андрея ёкнуло сердце - он решил, что Данилов просто забыл о
его просьбе. Но тут до Дани дошло, о чем идет речь, он хлопнул себя по лбу
и извлек из кармана пиджака аккуратно сложенный листочек бумаги.
   - Вот, я еще вчера узнал... Там были две женщины, которые могли бы тебя
заинтересовать: Вальцерович Ирина Борисовна, но она умерла три года назад,
Гордеева Ирина Васильевна... Она, наверное, и есть та, что тебя интересует.
   Тут я ее телефоны записал...
   - Сколько ей лет? - замирая, спросил Серегин.- Она искусствовед?
   - Пятьдесят три,- улыбнулся Даня.- Искусствовед. Подходит?
   - Подходит, Даня,- с облегчением вздохнул Андрей.- Можно, я ей прямо от
тебя позвоню?
   - Можно, конечно,- пожал плечами Данилов.- Только все равно не
дозвонишься.
   Она как раз с понедельника в командировке - в Москве... Там научная
конференция по поводу реконструкции Третьяковки и еще что-то... Гордеева
должна вернуться только к концу недели...
   - Спасибо,- упавшим голосом поблагодарил Андрей и ухватил собравшегося
уже убегать Даню за лацкан пиджака.- Слушай, старик... У меня к тебе
маленькая просьба - не говори никому, что я сегодня в редакцию приходил...
Ну, мало ли кто поинтересуется...
   - А-а...- округлил глаза Данилов.- Что, случилось что-нибудь?..
   - Да понимаешь,- начал на ходу врать Обнорский,- попал я тут в
историю...
   Короче, трахнул я одну бабу из прокуратуры - думал, так просто,
пошалили-разбежались, а она запала... И достает меня теперь - жуть
просто... Не знаю, куда деться от нее. Заврался уже весь. Сказал вчера по
телефону, что мне... что я в Одессу уезжаю на пару дней... Ну а она же
следачка, ее так просто не надуришь... Я боюсь, что проверять меня начнет.
   Баба - ураган, она и ментов сюда прислать может... А мне, понимаешь,
надо отлежаться где-нибудь спокойно, о вечном подумать... Ты там
начальству нашему ляпни - мол, я действительно в Одессу махнул, друг у
меня там заболел... Лады? Выручай, старик...
   Серегин гнал совершенно наглую и дешевую туфту но интеллигентного и
воспитанного Даню, ни разу не произнесшего при Андрее ни одного матерного
слова, настолько шокировала сексуальная разнузданность Обнорского, что он
и не подумал ни в чем усомниться - лишь покраснел, обалдело кивнул и
выскочил из кабинета...
   Андрей выждал еще минут пятнадцать, выкурил сигарету и принял решение
покинуть "Лениздат". Что ему делать дальше, он еще не решил, но в Доме
прессы находиться было достаточно опасно...
   ...Если бы он ушел из "Лениздата" без этого пятнадцатиминутного
ожидания, у него, возможно, не возникли бы дополнительные, и очень
большие, проблемы.
   Но, как говорится, если бы да кабы... Откуда было знать Обнорскому,
что, после того как минувшим вечером Колбасов упустил его в бане, у
Геннадия Петровича Ващанова состоялся крайне тяжелый разговор с
Антибиотиком? Не знал он, естественно, что Виктор Палыч, которому надоело
ждать результатов от подполковника, решил довести дело до конца уже без
помощи заместителя начальника ОРБ... После того как зеленый от ужаса
Ващанов поведал о своем очередном проколе, Антибиотик пригласил на беседу
Черепа - начальника своей контрразведки. Гену отпустили домой гадать о
своей участи и потеть от страха, а Череп с Виктором Палычем приняли
решение взять Серегина и выпотрошить из него все, что он знает... И правда
- сколько же можно рассусоливать-то, в конце концов...
   Была уже глубокая ночь, когда Череп приступил к разработке операции по
поимке Обнорского. По всем перспективным адресам, где он мог появиться,
были направлены засады из двух-трех человек, снабженные четкими
инструкциями; парня такой-то внешности взять, но взять только живым; в
крайнем случае, если он попытается уйти, стрелять по конечностям... На
пробивку адресов возможного появления Серегина ушло почти все утро, а к
его дому люди были посланы сразу же. На остальные точки засады поехали
ближе к часу дня, в том числе и к "Лениздату", хотя сам Череп очень
сомневался, что журналист после событий минувшего вечера рискнет появиться
на работе.
   Поэтому к Дому прессы он послал двух не самых умных и не самых
подготовленных быков. Дефицит кадров, знаете ли... Так вот, эта парочка
добралась "Лениздата" на своем старом "форде" лишь около двух часов дня -
за пять минут до того, как Серегин вышел из кабинета Данилова. Вот так уж
повезло им всем троим встретиться...
   ...Выскочив на улицу, Андрей быстро огляделся и повернул к Большому
драматическому театру, рассчитывая через Апраксин переулок выйти к Сенной
и сесть там на метро. Он почти дошагал уже до входа в БДТ, когда сзади
раздался тяжелый топот и его за плечо схватила чья-то крепкая лапа -
назвать рукой, эту пятерню ни у одного нормального человека язык не
повернулся бы.
   - Слышь, это... стой!
   У Серегина все оборвалось в груди, он понял, что сгорел, и скорее
инстинктивно, чем осознанно, рванулся вперед, одновременно нанеся ребром
стопы удар назад... Преследователь явно не ожидал этого, удар пришелся в
прикрытый кожаной курткой живот, он выпустил плечо Обнорского и грузно сел
на задницу прямо под ноги своему напарнику...
   Андрей бросился бежать, сзади раздался чудовищный мат и какое-то
рычание, а в голове у Серегина билась только одна мысль: "Вот теперь -
жопа...
   Сопротивление сотрудникам милиции при задержании... Это - жопа..." Он
думал, разумеется, что задержать его пытаются оэрбэшники...
   Между тем уроды Черепа быстро пришли в себя и побежали за журналистом,
свернувшим на хорошей скорости в Апраксин переулок...
   Обнорский несся, как заяц, огибая шарахавшихся от него людей, и лишь на
середине переулка догадался свернуть налево - в проходные дворы. Надо
сказать, что проходные дворы у Апраксина - это целый мир с давней историей.
   Когда-то, еще до революции, этот район считался одним из самых
криминогенных в Петербурге, сюда даже полиция боялась заглядывать, вокруг
Сенной концентрировались публичные дома, малины и игорные притоны, а
рискнувший идти в лабиринты проходных дворов случайный прохожий зачастую
просто исчезал там навеки без ел да... Да и в наше время райончик этот
отличается дурной славой...
   Нырнув в первую арку, Андрей оглянулся, чтобы хоть мельком увидеть
своих преследователей. Их внешний вид заронил в его душу крепкие сомнения
относительно причастности этих парней к правоохранительным органам -
внешность у обоих была, что называется, характерная... Характерная для
быков из расплодившихся по городу группировок. Впрочем, в последнее время
и многие сотрудники милиции стали косить под бандитов - те же стрижки, тот
же прикид. Да и рожи такие же, если уж совсем честно... Сомнения Андрея
разрешил грянувший ему вслед выстрел и ударившая в асфальт у его ноги пуля
- за ним явно гнались не менты... Менты не стали бы сразу стрелять, они
сначала крикнули бы: "Стой, стреляю!" и потом бабахнули бы вверх... И
главное, Обнорский автоматически отметил, что били по нему не из
"Макарова", состоявшего на вооружении питерской милиции, а из ствола
какого-то другого, меньшего калибра. Андрей достаточно стрелял из ПМ в
офицерский период своей жизни, чтобы узнать голос "макаронины"...
   Перед поворотом во второй проходняк он снова оглянулся - второй
преследователь приотстал метров на десять от первого, снова вскидывавшего
черный пистолет... Выстрел! Крошки асфальта под ногами, нырок в арку...
   Обнорский, задыхаясь и чувствуя, как закололо в правом боку, проскочил
короткий тоннель арки и резко ушел влево по стене дома. Он даже сам не
успел понять, что хочет сделать: тело его начало жить словно бы
самостоятельной жизнью, быстро вспоминая рефлексы, выработанные когда-то в
йеменском спецназе инструктором рукопашного боя палестинским капитаном
Сандибадом...
   Первый бандит, выскочив из темной арки во двор, даже не успел увидеть
Андрея, потому что Обнорский, ждавший, прижимаясь к стене, ударил его в
горло ногой... Он ударил на звук шагов и не промахнулся ряженый парень
начал подламываться в коленях и отдать на асфальт, но упасть ему Андрей не
дал, подскочил ближе к быку, перехватывая своей левой правую руку с
пистолетом и заодно прикрываясь бесчувственной тушей от второго... В
следующую секунду пистолет бандита (это был ТТ) был уже у Серегина, он
навел его на второго преследователя и хрипло заорал:
   - Бросай ствол, сука!
   В ответ бабахнул выстрел, от которого первый дернулся и навалился на
Обнорского, потому что Андрей моментально присел и инстинктивно дважды
нажал на курок. Он не целился, но расстояние было слишком маленьким для
промаха. Да и учили когда-то Серегина на совесть - в Йемене он стрелял из
разных положений и навскидку, и по звуку, и по силуэту, и по шороху.
   Андрей стряхнул с себя дергающееся тело первого, вздохнул несколько раз
со всхлипом и подошел ко второму. Подполковник Громов мог бы гордиться
своим учеником - несколько лет не упражняясь в стрельбе, после
сумасшедшего бега, из незнакомого пистолета Обнорский всадил одну пулю
парню в лоб, а вторую в грудь... Обалдело покрутив головой, Андрей быстро
обыскал труп, все еще страшась найти милицейские корки. Вместо этого он
обнаружил паспорт, триста немецких марок, радиотелефон и удостоверение
охранника ИЧП "Глория". Чуть ли не у половины бандитов города на руках
были удостоверения охранников каких-то сомнительных фирм. Серегин
аккуратно отер паспорт о штаны убитого, чтобы не оставлять своих
отпечатков пальцев, и сунул его вместе с удостоверением обратно в карман
распахнувшейся куртки. Марки Обнорский забрал себе - он уже понимал, что
на него началась откровенная охота без правил, а стало быть, деньги могут
пригодиться...
   Первый бандит, когда к нему подошел Андрей, был еще жив. Пуля напарника
угодила ему в позвоночник между лопатками, она же по иронии судьбы и
привела парня в чувство после удара, которым его вырубил Обнорский. У быка
пузырилась на губах розовая пена, он тяжело сипел и царапал пальцами
асфальт Андрей присел рядом и ткнул ствол раненому в ухо
   - Кто вас нанял? Зачем? Говори, падаль!!
   - Ч-череп...- прошептал браток.
   - Череп? - удивился Серегин, не знавший этой клички.- С кем он? Живо!
   - С... с... Па-алычем...- Парень вдруг икнул, выгнулся дугой, дернул
несколько раз руками и затих, а его широко раскрытые серые глаза начали
медленно стекленеть...
   Отшатнувшись от покойника, Андрей встал и хотел было бежать прочь, но
все же заставил себя вытащить из кармана носовой платок, быстро обтер
ствол и сунул его в правую ладонь быка.
   Серегин не особо надеялся, что этот трюк сможет кого-то обмануть, но
все же... А тащить тэтэху с собой явно не стоило - в случае чего пистолет
все равно не поможет. Время... Ему нужно было попытаться хотя бы выиграть
время...
   Двор, через который пробежал Обнорский, оставив за собой двух мертвых
бандитов, был абсолютно пуст. А к выстрелам живущие здесь люди в последнее
время привыкли и, услышав их, бросались не к окнам, а в глубь темных
комнаток...
   ...До станции метро "Площадь Мира" Андрей добежал очень быстро и там
сразу затерялся в людском водовороте. Еще через полчаса он шагнул на
эскалатор на станции "Площадь Ленина - финляндский вокзал".
   Через десять минут Обнорский уже открывал дверь в квартиру Поспеловой.
   Когда он сел на кухне и закурил, радио проникало три часа дня...
   До четырех часов дня он просидел на кухне, глядя в одну точку, смоля
сигарету за сигаретой и пытаясь осмыслить случившееся. Получалось это
плохо мысли разбегались, его начал колотить озноб, он явно заболевал и
держался только усилием воли... Потом он вспомнил о бумажке, которую дал
ему Данилов, вынул ее из кармана джинсов, разгладил и прочитал вслух:
   - "Гордеева Ирина Васильевна".
   Тут вспомнилось все! Москва! Она - в Москве, на конференции в
Третьяковке, значит, и ему нужно туда! Он должен, должен найти Ирину,
прежде чем оэрбэшники и люди Палыча доберутся до него! Потому что Ирина
Васильевна - его последний шанс. Если он его не реализует... Никто не
поверит его рассказам, да и, судя по сегодняшним раскладам, не дадут ему
ничего никому рассказать... Значит, из Питера надо уходить, и уходить
немедленно...
   Андрей заметался по квартире, нашел карандаш и листок бумаги, написал
крупно: "Лидушка! Прости, не дождался тебя. Мои проблемы стали еще больше.
   Мне нужно еще два дня. Очень тебя прошу - верь мне. Я очень хочу тебя
увидеть. А.О.".
   Оставив записку посередине кухонного стола, он положил сверху ключи от
квартиры, хлебнул воды из чайника и ушел из дома Лиды, захлопнув за собой
дверь.
   На улице он нашел телефон-автомат и позвонил домой. Трубку сняла мама,
и Андрей закричал, не давая ей говорить:
   - Мам, привет! Это я! Тебя очень плохо слышно! Слышь, мам, я на пару
дней в Одессу съезжу, очень надо! Не волнуйся, а как вернусь - сразу
позвоню! Ну, пока, мам!
   И повесил трубку. Если телефон прослушивают, пусть ищут его в Одессе.
   Глядишь, и найдут... Он зло усмехнулся, застегнул куртку и побежал
ловить машину...
   Женькина смерть, два трупа на Апрашке и страшное нервное напряжение
последних недель словно отшвырнули Обнорского в прошлое, в ту жизнь, от
которой он пытался спрятаться на мирной журналистской работе... Временами
Андрею казалось, что он сходит с ума: пока он ехал на частнике до площади
Победы, откуда начиналось Московское шоссе, ему пару раз померещились за
окном автомобиля то ли йеменские, то ли ливийские пейзажи...
   На Московском шоссе он голосовал минут сорок, пока его не подобрал
какой-то молодой мужик-дальнобойщик, притормозивший свой "КамАЗ" метрах в
десяти уже за Обнорским. Андрей добежал до машины, встал на ступеньку,
открыл дверь.
   - До Москвы возьмешь, брат?
   Шофер покачал головой.
   - Я до Калинина... Да садись, оттуда электричкой в златоглавую
добраться можно. Или попутку поймать... Что платим?
   Обнорский влез в кабину, хлопнув дверью, залез в карман и, молча вынув
двести марок, протянул их водителю. Шофер, увидев деньги, только
присвистнул:
   - Ой-оей... Ты что, миллионер?
   - Нет,- качнул головой Андрей.- Какой миллионер... Журналист я...
Просто у меня в Москве друг заболел, мне туда надо срочно.
   - А...- трогая машину, понимающе протянул шофер.- Друг - это святое...
   Хороший друг-то?
   - Служили вместе,- пожал плечами Серегин. Водитель помолчал немного,
потом вздохнул и вернул Андрею одну сотенную бумажку.
   - Возьми... Тут и так много... Меня Толей зовут, а тебя как, журналист?
   - Андрей,- улыбнулся Обнорский.- Спасибо, Толя.
   Шофер попался разговорчивый, уже через пять минут он затеял разговор о
волновавших его проблемах большой политики:
   - Слушай, вот ты как журналист объясни мне: они что, там, наверху,
совсем головой ебанулись?..
   Дальше началось обсуждение проблем приватизации и хода рыночных реформ.
   Андрей отвечал с трудом: ему то казалось, что он весь горит, то его
начинало трясти от холода.
   Шофер Толя обратил внимание на его состояние часа через два.
Внимательно глянув пару раз на Обнорского, он покачал головой и сказал:
   - Друг, говоришь, у тебя заболел? А ты сам-то как чувствуешь себя, а,
журналист?
   - Херово,- честно кивнул Андрей.- Простыл, видать...
   Толя матюгнулся, остановил машину, достал термос с горячим чаем,
заставил Обнорского выпить какие-то еще-то таблетки. У Серегина уже не
было сил отказываться, после горячего питья его потянуло в сон, и он
вырубился еще до того, как "КамАЗ" снова тронулся с места...
   Как они доехали до Калинина, Андрей не помнил. Он ненадолго очнулся,
лишь когда Толя осторожно сгружал его с машины, приговаривая:
   - Слышь, журналист, ты не бзди, все будет в порядке... У меня же здесь
хата - сейчас уложим тебя, оклемаешься... Жена моя - она баба с
понятием... Где ж тебя так?
   - Спасибо,- прошептал Обнорский одними губами.- Я заплачу... У меня
есть деньги.
   - Дурак ты, журналист,- с сердцем сказал Толя.- И деньги твои
дурацкие...
   Нешто я не русский - человеку хорошему не помочь...
   Потом его попоила горячим чаем с малиной Толина жена Вика - ее лица
Андрей разглядеть толком уже не смог, оно было как в тумане... А потом
Толя отвел его к застеленному дивану, и Андрей словно упал в какую-то
черную яму...
   * * *
   В это же самое время в Питере, несмотря на позднюю ночь, Виктор Палыч
проводил "оперативное совещание" в ресторанчике "У Степаныча" на Охте. В
потайном кабинете, кроме самого Антибиотика, присутствовали еще трое - в
темном углу сидел, прикрыв глаза, Череп, перед столом на двух поставленных
рядком стульях ерзали, как провинившиеся школьники, Виталий Амбер и Михаил
Монахов. В кабинете стояла нехорошая тишина. Наконец Виктор Палыч поднял
глаза и глянул поочередно на Амбера с Монаховым.
   Ну что... Обосрались со своим Рембрандтом? А ведь я еще тогда, в
восемьдесят восьмом, говорил: обспермыкаетесь с этой "Эгиной"... Не делают
так лавэ [Лавэ - деньги (жарг.)], мудрено больно... Не-ет, вы же у нас
умные, только я - дурак... Ну а что теперь? Мокруха на мокрухе, а
толку-то... Столько жмуров навертели на выходе - один пар пердячий... Все
жадность, жадность человечья...
   - Виктор Палыч,- робко попытался возразить Монахов,- дело-то чистое
было...
   если бы тогда этот миллионер в Швейцарии не помер, мы бы уже давно
   - "Если бы, если бы"...- озлился Антибиотик - Когда Ганс этот дуба дал,
надо было сжечь картину от греха... Все равно на нее покупателя не найти -
слишком приметная... "Нет, мы найдем". Нашли, мать вашу... Дождались...
   Амбер и Монахов виновато молчали, а Череп равнодушно почесывался в
своем углу.
   - В общем, так,- подвел итоги Антибиотик.- Про "Эгину" эту я слышать
больше ничего не желаю, она моих нервов не стоит... Похоже, парнишка этот,
Серегин, знает, где она... Так наши милицейские друзья считают... Осталось
писаку найти. А потом обоих в топочку - и Серегина-попрыгунчика, и
Рембрандта... Только где его искать? Шустрый мальчик оказался... Маме
сказал, что в Одессу отбыл...
   - След сбрасывает,- тихо и безразлично констатировал Череп. Антибиотик
покосился в его сторону, но промолчал - "начальника контрразведки" он и
сам втайне побаивался.
   Тяжелую паузу нарушил сам Череп. Все тем же негромким бесцветным
голосом он сказал, обращаясь то ли к Виктору Палычу, то ли куда-то в
пространство: - Ерша с Гогой похоронить надо... И еще деньги нужны - людей
заряжать, на журналиста ориентировать...
   - А это вот у них возьмешь,- кивнул на Монахова с Амбером Антибиотик.-
У антикварщиков наших... Из-за вас, красивые мои, мы в блудняк влетели,
вам и приговор оплачивать...
   Амбер с Монаховым согласно закивали: мол, какие вопросы, босс... Но
Виктор Палыч уже отвернулся от них и спросил Черепа:
   - Что про Гогу с Ершиком думаешь? Людей во дворе поспрошали?
   - Там два дома расселенных, под капремонт - покачал головой Череп.-
Никто ничего не видел.
   - Так что... Может, они действительно того... мочканули друг дружку?
   Череп улыбнулся:
   - У Ерша на горле гематома под кадыком... Утром еще нормальный был -
сам инструктировал... А Гога от него в пяти метрах лежал... Да и зачем им,
лаже если промеж них непонятка какая случилась, зачем на Апрашку-то бежать
было?.. "Форд" на Фонтанке бросили... Мальчонки работа... За ним они
гнались...
   - Способный юноша,- дернул щекой Антибиотик.- Найди мне его! Кончать
пора с этой бодягой, других дел под завязку! Город наизнанку выверни!
   Череп кивнул и хотел что-то сказать, но тут в разговор неожиданно
встрял Амбер:
   - Я же говорил - сразу нужно было этого Серегина брать! Эта сволочь из
упертых, он давно нам уже гадил, только раньше по-мелкому больше...
   Не ко времени вылез со своим мнением Виталий Витальевич - Антибиотика
всего аж перекосило от его слов.
   - Говорил, говорил... Ты много чего говорил! Самому работать чище надо
было, а не на парня все валить! Следов бы не оставили, он бы и не гадил...
   За что его сволочить - он свою работу делал!
   Такие неожиданные выверты были вполне в характере Виктора Палыча, в
данном случае очень уж он был зол на Амбера с Монаховым. Посмотрев на
притихших антикварщиков, Антибиотик раздраженно махнул рукой:
   - Ступайте! Толку от вас...
   После того как Амбер и Монахов вышли из кабинета, Череп улыбнулся и
сказал задумчиво:
   Город я прочешу... Только нет сейчас Серегина в Питере...
   С чего ты решил? - удивился Виктор Палыч. Череп пожал плечами:
   - Интуиция... Чувствую я его...
   К этим словам своего "начальника контрразведки Антибиотик отнесся
серьезно.
   Интуиция бывшего подполковника КГБ не раз подсказывала верные решения,
потому и ценил старик Черепа...
   - Если он не в Питере... то где? - помолчав, спросил Виктор Палыч.
   Бывший комитетчик потер виски и ответил не сразу:
   - Я читал его досье... Большинство его связей прежних в Москве, там в
основном все его сослуживцы осели... Было бы неплохо и там бреденьком
пройтись... Но столица не наша территория... Наши возможности там
ограничены... Может быть, вы через Свои каналы попробуете?
   Череп знал, что говорил. Антибиотик, конечно, доверял "начальнику
контрразведки". Доверял насколько мог, а полностью мог Виктор Палыч верить
только себе и Богу. И то говорят же: на Бога надейся, а сам не плошай. Так
что полностью Антибиотик верил только себе. Поэтому Череп, занимавшийся
вопросами обеспечения внутренней безопасности империи Виктора Палыча, не
знал некоторых особо ценных "внешних агентов" Антибиотика. И, надо
сказать, не стремился узнать. Череп никогда ничем не интересовался по
личной инициативе...
   - Через мои, говоришь, каналы?..- задумчиво переспросил Виктор Палыч.-
Ладно, надо будет подумать... А ты ступай, работы много еще...
   После ухода Черепа Антибиотик действительно задумался надолго... Что,
если интуиция комитетчика не подводит и Серегин действительно в Москву
ушел? В златоглавой Гурген банкует... Его напрямую помочь не попросишь...
И не потому, что Гиви откажет, нет, он, наоборот, землю рыть начнет, но
журналиста, если найдет, первым выпотрошит... С Гургеном у Антибиотика в
последние годы отношения вообще сложились довольно занятные: ненавидя друг
друга много десятков лет, они тем не менее сотрудничали в тех сферах, где
это выгодно было обоим. Оба были достаточно умны, чтобы не начинать
открытых боевых действии друг против друга, понимали, что в любом
конфликте потери несут обе стороны... Да и убери один другого - свято
место, как известно, пусто не бывает... Лучше уж иметь дело с тем, кого
хорошо знаешь, хотя ненавидишь. А насилие - оно всегда породит лишь
ответное насилие. Но при всем при этом, не переходя к войне открытой,
Гурген и Антибиотик воевали друг с другом тайно, пытаясь путем сложных
интриг и комбинаций нанести экономический ущерб друг другу, для таких игр
и тому и другому требовались прежде всего хорошие источники информации - и
они время от времени появлялись...
   Разведывательная война между московской и питерской империями
протекала, конечно, не так интенсивно, как между США и Советским Союзом,
но и не так уж чтобы совсем вяло. В 1991 году Череп предъявил, например,
некоему Леше Дуборезу (одному из бригадиров Виктора Палыча) то, что он
москвичам постукивал. Стоит ли говорить, что Леша через день трагически
погиб в автокатастрофе - разбился в лепешку по пьянке якобы в своем
"мерседесе". А в Москве через месяц после этого несчастья выпал из окна
номера на тринадцатом этаже гостиницы "Космос" некто Вася Любер,
достаточно близкий Гургену паренек...
   Так вот они и жили, Гурген с Антибиотиком, не давая скучать друг
другу...
   А в самом начале 1992 года предложил Гурген Виктору Палычу конкретную
тему на долю - раздербанить кредит на поллимона бакинских [Бакинские -
доллары (жарг.)], изначально предназначавшийся для закупки сельхозтехники
для маленькой, но гордой Чечни. Тема Антибиотику понравилась - риску мало,
а навар жирным выходил... Без Виктора Палыча Гурген никак обойтись не мог,
потому что бабки прокручивать через Ригу надо было, а Питер, как ни
крути,- ключ ко всей Прибалтике... И завертелось все, как по писаному...
Все, да не совсем... В Питере интересы Гургена в операции с этими
авизовками фуфлыжными представлял некто Бесо - не просто доверенный
человек, но и фактически его правая рука. Виктор Палыч принял этого Бесо
как положено - и "Хванчкарой" поил, и в баньке парил и даже танцовщицей
одной из "Мюзик-холла" дал на время попользоваться...
   Когда денежки (уже настоящие, зеленые то есть) пошли с курьерами тремя
партиями из Риги в Питер вот тут и вышла непонятка. Одна из машин с
курьерами была расстреляна под Гатчиной - курьеры, соответственно,
погибли, а дипломат со ста пятьюдесятью тысячами баксов исчез... Гурген
был вне себя, Антибиотик тоже... А больше всех горевал и убивался Бесо.
Партию денег из расстрелянной машины именно он должен был принять в Питере
и переправить затем в Москву... Розыском похищенной валюты занялись и
москвичи и петербуржцы, но именно человек Антибиотика в Таллинне получил
информацию, что через три дня после расстрела курьеров в одном эстонском
банке был открыт счет на имя племянника Бесо. И на счет этот легло сто
сорок тысяч долларов. Бесо тогда еще не уехал из Питера - поиски вел,
координировал их, так сказать. С мешком на голове и в наручниках помощника
Гургена привезли на потаенную дачу Виктора Палыча под Ореховом. Там
Антибиотик бил Бесо ногами, бил долго и мастерски, а притомившись,
задумался... Конечно, можно было бы за Бесо предъяву Гургену выкатить, но
стоило ли? Деньги-то пропали как раз те, что в Москву идти должны были,
стало быть, Бесо кинул прежде всего самого Гургена... И потому тот только
спасибо должен сказать Виктору Палычу за то, что помог крысятника
поймать...
   И состоялся у Антибиотика с Бесо долгий разговор, а потом помощник
Гургена уехал в Москву. А еще через пару недель люди Гены Ващанова накрыли
убийц курьеров: один тогда при задержании погиб, а второй - второй в
Крестах повесился...
   С тех пор появился в белокаменной у Виктора Палыча верный человек из
самого близкого окружения Гургена. Бесо служил исправно, боялся за свою
шкуру-то, жизнь отрабатывал - помог позже партию кокаина от Гургена
увести, дал наколку Антибиотику на два выгодных контракта... Ну и другую
разную информацию подкидывал. А власть у Бесо в Москве была большая. Не
такая, конечно, как у Гургена, но все-таки... Виктор Палыч нарадоваться не
мог на своего крестника, и капали на счет Бесо все в том же Таллинне
денежки зеленого цвета - цвета надежды и процветания. Потому что еще
великий дедушка Ленин заповедовал, что работать надо не на энтузиазме, а
при помощи энтузиазма. А Ленина Виктор Палыч очень уважал.
   Поскольку кадром Бесо был очень ценным, то по разным пустякам
Антибиотик его не дергал - запалить опасался. Но с этим Серегиным случай
выходил особый - всю эту дурь с "Эгиной" требовалось закончить как можно
быстрее...
   Проклята, на самом деле, эта картина, что ли? От нее одно только
беспокойство, покойников куча, траты бешеные и большой риск - а ну как
ситуация из-под контроля выскочит? Да и выскочила уже, если по совести-то
говорить...
   После долгих размышлений Виктор Палыч подвинул к себе телефонный
аппарат и начал набирать московский номер... Недоверчивость Антибиотика в
данном случае сыграла с ним злую шутку. Подключи он в свое время Черепа к
вербовке Бесо - и удалось бы избежать серьезной ошибки. Кто-кто, а уж
бывший комитетчик хорошо знал древнюю как мир методу подсовывания
противнику ложного агента через тщательно смоделированный компромат. Потом
такой агент начинает гнать дезу, которую противоположная сторона счастливо
хавает за чистое. Такие дела еще в древнем Китае проворачивали,
справедливо ведь в Библии написано насчет того, что нет, мол, под солнцем
ничего нового...
   Бесо никогда не предавал Гургена, ничего не крысятил и патрона своего
не кидал. Он специально подставился Антибиотику, а тот не срубил запутку.
Вот как оно бывает...
   Но Виктор Палыч этого не знал, поэтому не сомневался, что Бесо поможет
найти в Москве журналиста...
   * * *
   Обнорский пришел в себя только в среду днем очнувшись, не сразу смог
вспомнить, где он находится - чужая квартира, незнакомые запахи, слабость
во всем теле... Но когда к нему в комнату заглянула Виктория, жена
дальнобойщика Толи, события последних двух суток пронеслись перед его
глазами, как при ускоренном просмотре видеокассеты. И Андрей сразу же
засобирался в Москву. Толя с супругой еле смогли его отговорить, убедили
только тем, что дальнобойщик в пять утра в четверг и сам должен на "КамАЗе"
   ехать в златоглавую за новым грузом и прихватит с собой Андрея.
Обнорский даже не знал как ему и благодарить этих людей за приют и тепло,
впрочем, когда добро делается от чистого сердца, за него и благодарить-то
как-то неловко... По крайней мере Серегину стало очень неуютно под
взглядами Вики и Толи, когда он попытался заплатить марками за
гостеприимство... В результате расплачиваться Обнорскому пришлось тем, что
он весь вечер рассказывал супругам разные журналистские сплетни про всяких
знаменитостей (репортеры знают их во множестве), а Вика и Толя только
ахали и требовали новых рассказов под чаек... Андрей рассказывал легко, а
сам в это время думал, как ему в Москве найти Ирину Васильевну Гордееву и
как построить с ней разговор. Ирина Васильевна была последним шансом для
Обнорского - так он считал. Найдет он Рембрандта - все, победителя не
судят. Не получится ничего - очень высока вероятность залета в камеру в
Крестах, может быть, в ту же самую, в которой Барон сидел... Потом
следствие, конечно, разберется, вопрос только - как именно оно разберется?
Доходили до Серегина слухи о существовании в Питере некой "Верховной
бригады" - своеобразного кооператива действующих следователей
следственного управления ГУВД и прокуратуры. Эти следаки, пользуясь тем,
что при коммерческих спорах решении в Арбитражном суде приходилось ждать
очень долго, выработали целую систему "помощи". Предположим, один
бизнесмен кинул другого. Обиженный обращался в "Верховную бригаду", и там
за пятьдесят процентов от суммы брались возместить ущерб - кидалу забивали
в камеру и отпускали с миром только после погашения долга. А если
упорствовал, то продолжал сидеть на нарах, причем по делу, не имеющему
никакого отношения к истинной причине его посадки...
   Многое знал Обнорский о питерской милиции, а потому хотел обезопасить
себя.
   Как ни крути, а на нем два покойника висели,- вроде никто не видел, как
он стрелял тогда в Апрашке, но все-таки... Да плюс Женька, зарезанный
непонятно кем, да плюс Лебедева замученная... Как говорится, бывают
расклады и хуже, но значительно реже...
   Ранним утром в четверг Толя привез Андрея в Москву. В столице шел дождь
холодный и мелкий. Обнорский сердечно попрощался с шофером и нырнул в
метро. В Третьяковку идти было еще рано. Андрей прикинул в уме разные
варианты и решил позвонить Сереге Вихренко. Казалось, это было только
вчера: Ливия, офицерское общежитие, где Шварц (такое необычное прозвище
было у Сереги) делил квартиру с Андреем... А ведь на самом деле с тех пор
полтора года прошло.
   К счастью, Шварц был еще дома, и Андрей сразу же поехал к нему. Серега
жил в хорошей трехкомнатной квартире у станции метро "Юго-Западная"...
   Они встретились как братья, словно и не было разлуки, долго обнимались,
потом Шварц погнал Андрея в душ, выдал чистое белье и рубашку, а сам начал
хлопотать насчет завтрака. В общем, делал все, что положено делать одному
переводяге для другого, заехавшего в гости, пусть и неожиданно...
   За чаем Андрей спросил:
   - Чем занимаешься, Серега? Все бандитствуешь?
   Шварц хмыкнул. (В свое время он, вернувшись из Ливии, уволился из армии
и занялся самым обычным рэкетом, сколотив вокруг себя небольшую группу
таких же бывших офицеров. Звал он к себе и Андрея, но тот отказался.)
   - Да ты понимаешь, Палестинец, как дело-то обернулось... В девяносто
первом мы еще как-то крутились сами, и бабки падали, и темы появлялись
Тогда в Москве еще просторно было, с другими пацанами краями
расходились... А в марте девяносто второго накатили на нас круто... Проще
говоря раком поставили... Тут, оказывается, серьезные люди порядок
наводить стали...
   Есть в Москве такой Бесо может, слышал?
   Андрей покачал головой:
   - Я московские темы плохо знаю, мне питерских хватает.
   Шварц кивнул и продолжил рассказ:
   - Короче, пришли от этого Бесо люди и чисто конкретно все объяснили -
либо мы под них уходим, либо... Сам понимаешь... Ну, деваться-то некуда
было, пришлось под черножопых идти...
   Сергей вздохнул и закурил сигарету.
   - В результате не так все страшно оказалось - они из нас охранную
контору слепили, легальную, с оружием, все как надо. "Тайфун" - может,
слышал? Нет?
   Ну не важно... В общем, занимаемся мы все тем же самым, только вроде
как на законных основаниях. Ну и долю отстегиваем, ясное дело... Я в нашей
конторе отделом заведую... Короче, за что боролись, на то и напоролись...
Завьялов со мной, Антонов, Луговой... Не все остались, правда, часть ребят
ушла... А из уволившихся сразу две тусовки сложилось - одни вроде нас
крутиться стали, другие в гостиницы пошли швейцарами. В "Интурист", в
"Пенту"... Там знание языков нужно... Но я-то сразу себе сказал, что
халдеить не буду. А ребята - ничего, погоны сняли, теперь разным папикам
двери открывают, ножкой шаркают... Жить-то надо... А военные переводяги
почти не нужны никому больше. Просрал товарищ Козырев все, за что раньше
советской кровушкой проплачено было... Ладно, что об этом... Ты-то у нас
какими судьбами? Выглядишь, если честно, херовенько... Пил, что ли?
   - Да я по работе в Москву - человека одного на интервью раскрутить
надо,- махнул рукой Обнорский.- Сейчас и побегу уже.
   - Ну да ты же у нас журналист,- хмыкнул Шварц.- как не жaлeeшь еще?
   - Как тебе сказать...- замялся Андрей.- Давай вечерком побазарим, ладно?
   - Лады,- кивнул Шварц.- Я часиков в шесть нарисуюсь, ну да у меня и
ключи запасные есть, так что ты вольный казак, делай свои дела - и
приезжай.
   Баги, йа-Фалястыни?
   - Баги,- улыбнулся Обнорский.- Шукран, йа-ахи...
   До Третьяковки Серегин добрался около одиннадцати утра, и тут удача
наконец улыбнулась ему. Заместитель директора музея по науке, взглянув на
журналистское удостоверение, кивнула и сама отвела его в зал, где проходил
семинар искусствоведов. Как раз объявили перерыв, и уже через пять минут
Андрею показали на немолодую сухощавую женщину, сказав, что она и есть
Ирина Васильевна Гордеева, искусствовед из Эрмитажа... Обнорский едва
только глянул на нее - сразу понял, что наконец-то нашел ту, которую
искал... Более того, лицо Ирины Васильевны было ему почему-то знакомо, но
сколько он ни напрягал память, так и не вспомнил, что действительно
мельком видел эту женщину на Южном кладбище - она, когда все разошлись,
прошла мимо могилы Барона...
   Чувствуя, как заколотилось у него сердце, Андрей подошел к Гордеевой и
негромко сказал:
   - Простите... Вы - Ирина Васильевна Гордеева?
   - Да,- кивнула женщина, тревожно прищурившись за стеклами очков.- А
вы... у вас ко мне какое-то дело?
   Обнорский облегченно вздохнул и закашлялся, мотая головой. Ирина
Васильевна с удивлением смотрела на странного парня, пока он наконец не
поднял снова на нее глаза.
   - Ирина Васильевна... Вам привет от Юры - главного эксперта по
экспроприации антиквариата... Гордеева вздрогнула, лицо ее стало вдруг
очень несчастным и беззащитным, она сняла очки и прошептала:
   - Вы... вы знали Юру?
   - Знал,- кивнул Андрей. Он посмотрел в ее близорукие, совсем не такие
красивые, как у Лебедевой глаза и тихо добавил: - Он еще просил передать
вам... что у вас глаза, как у ренуаровской "Актрисы"
   У Ирины Васильевны затряслись губы, и она еле удержалась, чтобы не
всхлипнуть... На них уже начинали обращать внимание, и Обнорский предложил
отойти к окну. Там Ирина Васильевна достала из сумочки платочек и
промокнула выступившие на глазах слезы. Наконец она взяла себя в руки,
улыбнулась через силу и сказала:
   - Я вас слушаю, молодой человек... Юра... Он еще просил что-то передать?
   - Да, Ирина Васильевна... Он сказал мне, что у вас находится подлинник
Рембрандта - "Эгина".
   Гордеева испуганно оглянулась, но к их диалогу никто не прислушивался.
Она помолчала, потом внимательно посмотрела на Серегина.
   - Простите... кто вы? Я даже не знаю, как вас зовут... И чего вы хотите?
   Обнорский смутился и полез в карман за своим удостоверением.
   - Извините... Наверное, с этого начать нужно было... Я журналист... А с
Юрием Александровичем я познакомился, когда интервью с ним делал. Может
быть, читали? "Юрка Барон".
   - Да, конечно...- горько улыбнулась Ирина Васильевна.- Так, значит,
Серегин - это вы... Спасибо вам... Вы очень хорошо про Юру написали... Он
таким и был. Спасибо... Я когда статью вашу прочитала, даже сама хотела
вас найти...
   Она резко зажмурилась, а потом запрокинула голову назад,, останавливая
новые слезы. Серегин, закусив губу, отвернулся и сказал глухо:
   - Ирина Васильевна... Я понимаю, вам тяжело... Но есть дело, которое мы
должны с вами сделать... Я об "Эгине"... Ее надо вернуть туда, где ей и
положено быть... Этого хотел и Юрий Александрович... Вы поможете мне?
   - Конечно...- Она снова промокнула глаза платочком.- Я и сама... Просто
я не знаю, что делать...
   А Юра предупреждал, что за этой картиной охотятся очень страшные люди,
которые не остановятся ни перед чем... Вы это понимаете?
   - Я это очень хорошо понимаю,- ответил Обнорский.- Может быть, даже
слишком хорошо...
   - Так что же вы предлагаете? - Ирина Васильевна постаралась взять себя
в руки и теперь смотрела на Андрея с надеждой, с верой, что он
действительно знает выход из тупика, в котором она оказалась.
   - Что предлагаю? - Специально разработанного плана у Серегина не было.-
Я так понимаю, что "Эгина" в Питере?
   - Да,- кивнула Гордеева.- У меня на даче, в Соснове...
   - И вы не побоялись ее там оставить? - удивился Обнорский.
   - Юра считал, что там она будет в наибольшей безопасности... Кому
придет в голову ее там искать... Ну и он еще дополнительные меры
безопасности предпринял... Чтобы чужой взять не мог...
   - Хорошо,- кивнул Андрей.- Вы когда в Питер возвращаетесь?
   - Сегодня уезжаю. Завтра мне с утра на работу обязательно нужно.-
Гордеева вздохнула - словно всхлипнула.- У меня теперь ничего, кроме
работы, и не осталось.
   Обнорскому очень хотелось сказать этой разбитой горем немолодой женщине
что-то утешительное, но он по опыту знал, что в такой ситуации у человека
может запросто начаться истерика, поэтому и говорить начал достаточно сухо
и деловито:
   - Стало быть, так... Я к вечеру в пятницу тоже постараюсь в Питере
быть...
   А утром мы с вами поедем к вам на дачу и заберем "Эгину". Поедем
порознь, вы мне сейчас адрес дадите... Потом вернемся - и сразу ко мне в
редакцию, в "Лениздат"... Черт, мы по субботам не работаем... Но это не
важно, там я сразу обзваниваю всю городскую прессу - и мы Устраиваем
большую пресс-конференцию... С телевидения приедут, с радио... И в милицию
сразу звоним...
   Тогда уже ни у кого ничего замять не получится - слишком много
свидетелей будет... Есть, правда вариант, что у вас небольшие проблемы
начнутся: при желании на вас навесить укрывательство краденого можно...
Но, я думаю, мы вас отобьем, ведь преступного-то умысла у вас не было...
   - Не беспокойтесь обо мне, Андрюша.- Она легонько дотронулась сухими
длинными пальцами до его локтя.- Я уже теперь ничего не боюсь.
   - Хорошо,- ободряюще улыбнулся ей Обнорский.- Давайте я запишу ваш
телефон в Питере и адрес дачи... Я вам в пятницу вечером обязательно
позвоню - для подтверждения, что все в порядке.
   Она продиктовала ему телефон и адрес и вдруг спросила, будто вспомнила
о чем-то очень важном:
   - Ой, Андрюша... А как же мы повезем-то ее из Соснова? На чем? Это же
огромная ценность... Страшно...
   - На электричке повезем,- пожал плечами Серегин.- Там мы меньше на себя
внимания обращать будем. Кому в голову придет, что Рембрандта так вот
везут?.. Ничего, проскочим...
   - А может быть, лучше сразу милицию вызвать?
   - Нет,- жестко ответил Андрей.- Милицию мы на пресс-конференцию
пригласим... Чтобы и у них дороги назад не было... Милиция у нас, Ирина
Васильевна, теперь настолько всякая и разная... У меня возможности
убедиться были...
   - Хорошо, хорошо,- закивала Гордеева.- Вам, конечно, виднее... Значит,
я буду ждать в пятницу вечером вашего звонка... Я вам верю... Не знаю
почему, но я вам очень верю.
   - Спасибо. Да... И вот еще что... Вы, когда в Питер вернетесь... вы
постарайтесь быть как-то понезаметнее, что ли... Не привлекайте к себе
лишнего внимания... Я не думаю, чтобы вас сейчас специально искали, но
все-таки... Ладно?
   - Ладно,- печально улыбнулась Ирина Васильевна.- Я постараюсь сделать
все как надо...
   Они поговорили еще минут десять о разных деталях того, что им
предстояло сделать через два дня, потом перерыв закончился и Гордеевой
нужно было возвращаться в конференц-зал. Прощаясь, Андрей чуть задержал ее
руку в своей:
   - Простите, Ирина Васильевна... Дурацкий вопрос... А эта "Эгина"... она
что, точно подлинник?
   - Да,- без тени сомнения ответила Гордеева.- Это Рембрандт.
   - Я вот только одного тогда не понимаю,- пожал плечами Андрей.- Кому же
она предназначалась? Кто бы смог ее купить? Зачем нужна вообще была вся
эта афера?
   - Юра тоже не мог понять этого,- вздохнула женщина.- Он предполагал,
что для "Эгины" был покупатель где-то за границей... Михаил Монахов мог
его найти... Это ведь у него на квартире Юра... картину...- Она запнулась
на мгновение, виновато взглянула на Андрея и продолжила: - Нашел. Потом по
каким-то причинам сделка могла расстроиться, а нового покупателя найти
было очень трудно... Рембрандта ведь очень тяжело продать незаметно...
   Они попрощались, и Андрей пошел к выходу. На него вдруг обрушилась
страшная слабость, даже зашатало от усталости.
   Выйдя на улицу, он решил ехать к Шварцу домой - бродить по осенней
Москве не хотелось, да и сил для этого совсем не было. К тому же Обнорский
очень не любил Москву - в этом городе и уклад, и люди, и просто аура очень
отличались от того, к чему он привык в Питере. В Москве Андрея всегда
раздражал базарно-торговый дух, которым пронизано было все. Он понимал,
конечно, что дух этот шел скорее всего не от москвичей, а от приезжих.
   Москвичей-то в столице теперь на улицах редко встретить можно, а вот
приезжие - они повсюду устанавливали свои правила и заставляли играть по
ним весь город. Даже питерские бандиты казались Серегину более
интеллигентными и, если хотите, более шармовыми, чем московские. Хотя, в
общем-то, бандит и в Африке бандит...
   Спустившись в метро, Обнорский вспомнил, что хотел заехать на
Домодедовское кладбище посидеть у могилы Илюхи, но на дальнюю поездку
действительно не было сил, и он решил навестить Илью с утра пятницу, а в
Питер уехать дневным поездом.
   В квартире Шварца он сразу завалился на диван и уснул, баюкая себя тем,
что осталось продержаться совсем недолго... В субботу все должно
кончиться...
   В три часа дня телефонный звонок подбросил его с дивана. Звонил Шварц,
это был их условный сигнал-два звонка и трубка вешается, потом еще один
звонок - и только на третий раз можно было брать трубку.
   - Алло,- сонно сказал Обнорский.- Серега?
   - Старик! - В голосе Вихренко слышалась тревога.- Ты дома? У тебя все в
порядке?
   - Все,- удивленно пробормотал Андрей.- А что такое?
   - Никуда не уходи, жди меня! - приказал Шварц и отключился.
   Серегин пожал плечами, пошел на кухню и поставил на плиту чайник. Голос
Сереги ему очень не понравился. Что могло случиться?
   Вихренко подъехал минут через сорок, вошел молча, без улыбки, сразу
закурил, усевшись на кухне, и посмотрел на Андрея как-то странно.
   - Слушай, Палестинец... Ты в какое говно вляпался?
   - А что? - мгновенно напрягся Обнорский.- С чего ты взял, что я
вляпался?
   - Да так,- усмехнулся Шварц.- Тут вот какое дело... К нам в контору
сегодня с утра Бесо приезжал... Я тебе говорил о нем... Так вот, они с
шефом нашим, с Селиверстовым, терли что-то долго... Бесо потом уехал, а
шеф носиться стал как угорелый... Ближе к часу собрал нас всех у себя... И
знаешь, что он нам сказал?
   - Что? - спросил Андрей, уже предчувствуя новые серьезные осложнения. И
не ошибся.
   - А сказал он следующее... Появилась информация, что в Москву из Питера
мог сдернуть некий журналист Андрей Серегин, в девичестве Обнорский,
бывший военный переводяга... Так вот, этот Серегин сволочь порядочная, его
хорошие люди в Питере ищут, которым он задолжал круто... И этим хорошим
людям из Питера надо помочь... Смекаешь?
   Обнорский молча кивнул, и Шварц продолжил:
   - А поскольку этот Обнорский - он же Серегин - бывший переводяга, то,
вполне возможно, объявится он у кого-нибудь из своих корешей, И при этом
шеф очень нехорошо как-то на меня вылупился... Я, конечно, морду чайником
скроил - мол, знать ничего не знаю... Короче, ищут тебя, Палестинец. И
если кто что про тебя услышит - велено сообщить незамедлительно. Вот такие
пироги, брат. Так в какую запутку ты влез, Палестинец? Говоришь, на
интервью в Москву приехал? Чудны дела твои, Господи...
   Андрей покрутил головой и с чувством выругался. Шварц молча ждал
разъяснений. Обнорский быстро прикинул, что можно рассказать Сереге, и
наконец сказал:
   - Спасибо, братишка... Я... я действительно попал, что называется, в
непонятное... Причем не за свое... Ты не обижайся, я тебе всего
рассказывать не буду, долго говорить придется, да и сам я не все понимаю...
   Короче, был у нас в Питере такой вор старый - Барон... Помер он
недавно. В тюрьме. Перед смертью так уж вышло, что попал к нему я -
интервью взял.
   Хорошее интервью, можно сказать, сенсационное - воры в законе ведь с
прессой не общаются напрямую... Ну и попросил этот Барон жену его найти,
точнее - сожительницу... Я бы и не стал, может быть, никого искать, да
купил он меня - сказал, что женщина эта расскажет мне одну сенсационную
историю и доказательства представит... Ну вот. Барон этот помер, а я его
женщину найти попытался... Тут и началось... Найти-то я ее нашел, да
только ничего она мне не рассказала - не успела... Убили ее...
   Шварц крякнул и достал новую сигарету. Андрей мельком глянул на него и
отвел глаза. Нет, дело было не в том, что он не доверял Сереге... Просто
не хотел Обнорский делать его носителем опасной информации и оттого
говорил полуправду... Ну и, опять же, все-таки давно они со Шварцем не
виделись, мало что с человеком произойти могло... Доверие штука нежная и
скоропортящаяся... Серегин тоже закурил и продолжил:
   - А после того как она погибла - начались гонки за мной... У меня такое
впечатление сложилось, что один питерский босс решил, будто я что-то знаю
Или что покойница передать мне что-то успела.. не знаю... Бегаю пока, как
заяц... Только успеваю через подставы перепрыгивать.
   - Угу...- Вихренко почесал стриженый затылок.- И долго прыгать
собираешься?
   Пока не поймают? Так ведь все равно поймают... Судя по нашему шухеру,
серьезных ты людей раздрочил... Это ж надо так в Питере насрать
умудриться, чтоб в Москве завоняло... Кстати, а сюда-то тебя каким боком
все же занесло? Просто пересидеть решил?
   - Как тебе сказать,- хмыкнул Обнорский.- Пытался я тут человека одного
найти... Должен был он мне кончик ниточки бросить, чтоб запутку я свою
размотал...
   - Ну и как, нашел?
   - Нет,- покачал головой Андрей.- В Питер он уже вернулся... Стало быть,
и мне надо возвращаться... Я хотел завтра с утречка от тебя сняться, чтобы
на дневной поезд успеть. Но раз такие дела у тебя в конторе - пожалуй,
надо прямо сейчас сваливать... А то - как бы и у тебя, Серый, жопа не
задымилась... Ведь - как я понимаю - по-хорошему-то, тебе бы сейчас меня
сдать коллегам твоим надо было бы... Чтобы без проблем обошлось... Да и
наведаться к тебе могут, наверное, с проверочкой. А?..
   - Не мети пургу!! - нахмурился Шварц.- Что я, блядь вокзальная, чтобы
тебя сдавать?! Кабы ты, Палестинец, не таким задроченным судьбою был -
ей-богу, словил бы от меня в жбан за такие базары!
   - Да ладно тебе,- улыбнулся Обнорский.- Это я так... в шутку сказал...
А валить с хаты все равно надо...
   - Шуточки у тебя! - никак не мог успокоиться Вихренко, но в конце
концов все же не выдержал тоже усмехнулся: - Шутки пьяного Мишутки... А
насчет того, чтобы валить,- не психуй, они так быстро тебя вычислить все
равно не смогут... До завтра-то всяко запас есть... Дерганый ты какой-то
стал...
   Совсем как в Триполи перед отъездом...
   - Задергаешься тут,- вздохнул Андрей.- Быстро же меня в Москве искать
начали... Я-то ведь в Питере мулю [Мулю прогнать - сообщить ложные
сведения (жарг.)] прогнал, что в Одессу подался... Ты уверен, что тебя
трясти не будут?
   - Уверен,- кивнул Шварц.- По крайней мере сегодня не будут. Они
все-таки не Комитет...
   Бывший старший лейтенант Советской Армии Сергей Вихренко, по прозвищу
Шварц, недооценивал своих новых хозяев, полагая, что их оперативные
возможности не идут ни в какое сравнение с возможностями бывшего КГБ СССР.
   На организацию Гургена, в которой Бесо был далеко не последним
винтиком, работало много людей из самых разных ведомств. Заканчивался 1992
год, страна захлебывалась диким коктейлем из вседозволенности, продажности
и безнаказанности, который назывался почему-то демократией, и то, что
раньше считалось святая святых, теперь можно было достаточно легко купить
по не очень дорогой цене... Еще утром, когда Андрей только приехал к
Сергею, люди Бесо получили доступ к загрифованному досье Обнорского. Не к
его личному делу офицера, а к другой папочке, в которой были собраны
достаточно любопытные документы, и в том числе - список его наиболее
устойчивых и близких связей... Одной из таких связей как раз и был Сергей
Вихренко, поэтому уже в середине дня его квартиру плотно контролировали
профессионалы очень высокого уровня... Возвращаясь домой, Шварц не обратил
внимания на зеленый "Москвич"-каблук, стоявший у подъезда. А между тем в
этой машине находились два оператора, фиксирующие каждый шорох в его
квартире. Когда личность гостя Шварца была идентифицирована, старший
группы немедленно связался с Бесо. Тот, соответственно, тут же доложил все
Гургену... У Обнорского была, в принципе, возможность, уйти - чисто
гипотетическая, конечно... Реализована она могла бы быть только в том
случае, если бы покинул квартиру немедленно после возвращения Шварца... Но
Андрей, подумав, решил, что, пожалуй не стоит впадать в психоз и бросаться
в бегство, ночь-то он может провести у Сереги спокойно...
   - Ладно, Палестинец,- махнул рукой Шварц.- Хватит о грустном.
Разговорами сыт не будешь. Давай-ка ужином займемся... Глядишь, и базары
веселее станут...
   Ужин ребята приготовили быстро - что может быть у холостяка в
холодильнике?
   Сплошные полуфабрикаты. И овощи оказались. Ну и бутылка джина нашлась,
естественно.
   Они выпили по первой, утолили первый голод, но разговор веселее не стал.
   Шварц все время о чем-то думал, вздыхал и наконец сказал с горечью:
   - Жизнь - говно! Вернулись, блядь, в Союз, называется... В столицах с
тобой живем, а все равно: закон - тайга, и прокурором в ней - медведь...
Ставят нашу Россию-маму раком - все, кому не лень... А кому лень - под тех
она сама ложится....
   - Смутное время,- задумчиво кивнул Андрей.- Помнишь, ребята-китаисты
рассказывали, что в древнем Китае проклятие такое было: "Чтоб ты жил в
эпоху перемен". Говорят, по-китайски "эпоха перемен" обозначается теми же
иероглифами, что и "интересное время"...
   - Да, времечко сейчас интересное,- усмехнулся Вихренко,- Вся беда в
том, что общегосударственной идеи нет и общественную мораль упразднили.
Слушай, Палестинец, я все спросить тебя хочу... Что ты мне недоговорил -
твое дело, только за дурака меня не держи... Зачем тебе все это надо?
Зачем ты на мушке дергаешься? Ради чего?
   Обнорский пожал плечами и бросил в рот четвертинку помидорины с
веточкой укропа. Жуя, начал отвечать, медленно подбирая слова:
   - Понимаешь... Все, что я делаю, я делаю в первую очередь для себя...
Мне трудно это объяснить... Просто я знаю, что если буду жить как-то
по-другому, мне будет очень плохо... Я себя уважать перестану, дерево мне
будет... Ну как тебе объяснить... Ну, предположим, я иду по улице и вижу,
что здоровенные кабаны пристают к женщине... Ситуация мутная - то ли ее
изнасиловать хотят, то ли она сама этого хочет... Если я вписываюсь, то и
в первом варианте, и во втором получаю неприятности. В виде мордобоя с
непонятным итогом. Драться я не люблю... Опять же - одежда рвется и
пачкается, про возможный ущерб организму даже не говорю... А вписываться
все равно надо - знаешь почему? Потому что, если пройдешь мимо,
отвернешься,- потом так противно будет, хоть топись... Понимаешь? Будто
сам себе в душу насрал... Лучше уж честно пойти и свои законные пиздюли
огрести - зато на сердце как-то спокойнее будет... Другое дело - я давно
уже специально для себя никаких приключений не ищу... Но иногда они меня
сами находят. Судьба, видать... Давай-ка еще по одной...
   Они снова выпили, помолчали, а потом Андрей продолжил:
   - Ты вот говоришь - национальная идея... По-моему, единственная
возможная сейчас национальная идея - это единение просто порядочных людей.
Не на политической платформе, а именно на принципе обычной человеческой
порядочности... Беда России в том, что все пидормоты в ней в стаи
сбиваются, а нормальные мужики - каждый сам по себе... Вот как мы с тобой:
   посидим, выпьем, за жизнь поговорим - и снова врозь.
   Шварц нахмурился, потянулся к бутылке... Третью рюмку приняли, как
обычно, молча и не чокаясь. А потом Вихренко вдруг сказал:
   - Знаешь что?.. Давай-ка, Палестинец, я с тобой вместе в Питер съезжу...
   Все тебе полегче будет... Ствол в конторе возьму - разрешение у меня
есть-Рассказывать мне не хочешь, чего там у тебя замутилось,- не надо, но
одного я тебя не отпущу!
   Обнорский растерялся и сразу начал отговаривать Сергея:
   - Шварц, ты не понимаешь, во что вписываешься! Тут такие темы, что...
   - Да иди ты в жопу! - разозлился Вихренко. Понимаешь, не понимаешь...
Я, может, тоже не хочу переживать, что мимо прошел, когда девочку в
подворотне раком ставили... Не ты один такой... И вообще... Тошно мне
тут... на разных папиков сладких пахать... Я тебе про наших, которые в
гостиницы подались, говорил... Халдеями их называл... А я сам-то...
   Сергей недоговорил, стиснув зубы, словно от сильной боли... Посопев, он
взглянул Обнорскому в глаза:
   - Короче, Палестинец... Бери меня с собой. Точка.
   Андрей почесал в затылке, подумал... А ведь и вправду не помешал бы
надежный человек рядом - тем более со стволом... Все-таки придется из
Соснова не картошки мешок везти, а холст кисти Рембрандта... И вообще... С
другой стороны, Шварц не дитя неразумное, охочее до приключений... Раз сам
захотел в чужие проблемы вписаться - значит, вправду допекла его жизнь в
златоглавой... Можно ли отталкивать человека, который хочет доброе дело
сделать?
   - Ладно,- медленно кивнул Серегин.- Может, оно к лучшему... Спасибо,
брат.
   Только не спрашивай пока ни о чем. Что мог, я уже тебе рассказал.
   - Спасибо не булькает,- откликнулся повеселевший Вихренко.- С тебя сто
грамм и пончик!
   У обоих разом повысилось настроение, у Обнорского даже подозрительно
защипало в глазах, и он подумал, что нервишки-то стали совсем ни к черту...
   Они просидели за столом еще долго, бутылку уговорили до конца, но
дальше пьянствовать не стали, потому что утром нужно было вставать рано -
Андрей хотел заехать к Илье на Домодедовское кладбище, а Шварцу нужно было
утрясти вопросы с отгулами в его охранной конторе. Спать они легли около
полуночи в разных комнатах. И уснули быстро и глубоко...
   Тем временем, пока еще продолжался дружеский холостяцкий ужин,
расшифрованная информация об их разговоре уже легла в виде аккуратно
распечатанных листов перед Гиви Чвирхадзе, более известным Москве как
Гурген. Он пробежал крупно напечатанный текст быстро, но споткнулся об
упомянутое Обнорским погоняло Барон. Гурген отложил от себя листки и
надолго задумался. Настолько надолго, что его помощник Бесо даже
забеспокоился - никогда он не видел своего патрона в таком странном
состоянии, с таким отрешенно-печальным лицом... А Гурген вспоминал
молодость, воркутинский лагерь и свои слова, сказанные Юрке Михееву: "Я
долг помню. Юра... Отплачу тем же, если доведется... Дай Бог, чтобы не
довелось"... Ему действительно не довелось оказать Барону услугу,
сопоставимую со спасением его жизни тогда, под Воркутой... Да Михеев
никогда и не попросил бы ни о чем...
   Однако Гиви Чвирхадзе вовсе не страдал сентиментальностью и, вспоминая
прошлое, не забывал о настоящем. Настоящее имело свои законы, и выживал в
нем тот, кто сильнее, умнее и рациональнее... Вот именно, рациональнее...
А рациональность, как известно, очень часто идет вразрез с
сентиментальностью...
   Гурген понял, что журналист Серегин, которого так ищет Витька
Антибиотик, каким-то образом оказался связанным с покойным Бароном.
Возможно, этот парень даже исполнял последнюю волю Юрки... И при этом
наступил каким-то образом на мозоль Витьке... Все это так... Но теперь
предстояло понять, что выгоднее сделать: отдать мальчика по-тихому
Антибиотику, чтобы авторитет Бесо в его глазах поднять, или выпотрошить
журналиста из любопытства - узнать, что там ему на самом деле Барон
поручил, или... Или помочь пареньку?
   Гурген думал, и никто не решался его побеспокоить. Наконец он махнул
рукой, подзывая к себе Бесо:
   - Вазмы лудей, пуст Рэзо даст... Зайдыте к малчикам... Разбудыте... Я
патом тоже заеду... Пагавару...
   Бесо молча кивнул и кинулся выполнять распоряжения. А Гурген все сидел
за столом, вспоминал, думал и чему-то улыбался...
   Было около четырех часов ночи, когда Обнорский спавший на диване в
гостиной, вдруг проснулся, слов но кто-то толкнул его в плечо. В квартире
было темно и тихо, но Андрея не покидало ощущение, что за несколько секунд
до того, как он проснулся, по комнате кто-то прошел...
   "Шварц, что ли, в сортир бегал?" - подумал Серегин, успокаивая сам
себя. Но почему тогда так усиливается чувство тревоги? Почему кажется, что
в квартире чужие люди? Со сна ему мерещится, что ли? Андрей откинул в
сторону одеяло и попытался сесть, но натолкнулся лицом на холодный ствол,
и в ту же секунду в глаза ему ударил скол света из мощного фонаря.
   - Тыха! Сыды тыха!..
   К ослепленному Обнорскому подскочил еще кто-то, и на его руках щелкнули
наручники.
   "Вот и все... вот и все... нужно было уходить",- колотились в черепной
коробке тоскливые обломки мыслей.
   - Кто вы? - попытался было спросить Андрей, но ствол, который держал в
руках невидимка, легонько ударил его по губам.
   - Тыха, тыха... Малчи... Гаварыт будэшь, кагда скажу...
   В спальне Шварца послышалась какая-то возня и вскрик, заглушенный
ударом...
   Потом оттуда кто-то вышел, усмехнулся в темноте:
   - Резо! У нас порядок, готов, как огурчик!
   - Харашо,- откликнулся невидимый Резо. Он отошел от кровати, и через
пару секунд в комнате зажегся свет.
   Андрей, моргая, смотрел на непрошеных гостей - огромного кавказца и
трех русских. На лице кавказца не отражалось никаких эмоций, он стоял,
чуть покачиваясь, и равнодушно смотрел в окно, а русские глумливо
скалились, разглядывая Обнорского, сидевшего на диване в одних трусах и
наручниках...
   Это очень унизительно - сидеть голым перед чужими недобрыми людьми,
такая ситуация очень давит на психику... В свое время в гестапо активно
практиковали допросы обнаженных людей - без одежды человек чувствует свою
полную незащищенность...
   - Дайте хоть штаны надеть,- угрюмо буркнул Обнорский.
   Русские заржали в ответ, но кавказец спокойно кивнул. Андрей с
облегчением напялил джинсы, едва не запутавшись в штанинах - одеваться со
скованными руками было очень неудобно...
   - Кто вы? - снова попытался было задать вопрос Серегин, но кавказец
тихо, но очень веско сказал - как посоветовал:
   - Рот закрой...
   И поскольку сказано это было очень убедительно, Андрей решил не
нарываться... Ситуация оставалась абсолютно непонятной - его никто ни о
чем не спрашивал, один из русских спутников Резо зашел снова в комнату
Шварца, двое других протопали на кухню и, судя по звукам, занялись там
приготовлением чая (или чефиря), а кавказец сел верхом на стул, положив на
спинку огромные лапы - в одной он продолжал сжимать пистолет... Минут
через десять Резо закурил, перехватил жадный взгляд Обнорского, улыбнулся
и кинул ему сигарету. Андрей подобрал ее скованными руками, сунул в рот.
   - Прикурить дашь?
   У него в голове мгновенно раскрутился безумный план - сейчас эта
горилла подойдет к нему близко, щелкнет зажигалкой, наклонится, горло его
будет совсем рядом... Только бы не промахнуться... А там - подхватит ствол
и...
   Резо усмехнулся и швырнул дешевую пластмассовую зажигалку. Андрей
вздохнул и закурил. Похоже, влип он по-настоящему...
   Примерно минут через сорок в кармане у Резо зазвонил радиотелефон.
   Кавказец, кивая, сказал несколько коротких фраз по-грузински. Закончив
разговор, он крикнул тем, кто гремел посудой на кухне:
   - Эй, биджо! Двэр аткрой!
   Кто-то суетливо метнулся в коридор, щелкнул замками... Через пару минут
в комнату вошел невысокий плотный мужчина в длинном и явно очень дорогом
пальто. Вошедший был лыс, совсем не молод, а его вислый нос и лохматые
брови свидетельствовали о том, что родные края этого человека находились
гораздо южнее Москвы... Едва лысый переступил порог комнаты, Резо
почтительно вскочил и что-то сказал по-грузински. Человек в пальто махнул
рукой, подавая знак оставить его с Обнорским наедине. Безмолвное
распоряжение было исполнено мгновенно...
   Андрей смотрел на новое действующее лицо и лихорадочно пытался
сообразить, что, собственно, происходит. Между тем Гурген (а это был
именно он) уселся на стул, на котором до него сидел Резо, и не мигая
уставился на Обнорского.
   После минутной игры в гляделки Гурген еле заметно улыбнулся и спросил:
   - Страшна?
   - Есть немного,- пожал плечами Андрей, потому что врать было бы просто
смешно: кому, интересно, не будет страшно в таком вот положении?
   - Сытуацыю счытаыш, прыкыдываыш, как уйты? - В голосе пожилого кавказца
послышалась ирония, и Обнорского это завело; поскольку он считал, что
терять ему уже нечего, то и ответил дерзко:
   - Вам бы, дедушка, в цирке работать - угадывателем мыслей... Такой
талант в землю зарываете...
   Гурген хмыкнул:
   - Хамыш? Зачэм?
   Серегин снова пожал плечами и опустил голову.
   - Что вам от меня надо?
   Кавказец вопрос, естественно, проигнорировал, продолжая с интересом
рассматривать Обнорского (так, наверное, зоолог рассматривает незнакомый
ему доселе вид ящериц) и о чем-то думая. Потом он прищелкнул языком и
спросил:
   - Зачэм Вытька Антыбыотик тэбя взять хочит? А?
   - Не знаю,- покачал головой Обнорский.- Вы бы сами у него спросили...
   Гурген нахмурился, но потом снова улыбнулся:
   - Я тыбэ нэ враг... Скажи, откуда ты Барона знал?
   Андрей вздрогнул и удивленно покосился на кавказца. Мало того что он
назвал кличку Михеева - в последней фразе еще и акцент куда-то подевался...
   Инстинктивно Андрей понял, что терпение этого лысого cтарика не стоит
испытывать - оно небезгранично, а стало быть, нужно что-то ему
рассказать...
   - У Барона я брал интервью... Я журналист... Юрий Александрович был
очень интересным человеком... Когда мы с ним встретились, он в тюремной
больнице лежал... Ну а потом он попросил найти его женщину...
   Запинаясь и тщательно подбирая слова, Обнорский рассказал кавказцу
примерно ту же самую версию, что и Шварцу накануне вечером.
   Гурген одобрительно кивал во время рассказа, не говоря ни слова. Он
прекрасно понимал, что журналист многого недоговаривает, и размышлял,
какое ему принять решение... Парень ему понравился, но это ни на что
повлиять не могло. Эмоциональные категории не берутся в расчет там, где
речь идет о серьезном бизнесе... Так что ж делать с мальчиком? Отдать его
Витьке?
   Определенный смысл в этом есть - у Бесо позиции сильнее станут... С
другой стороны, этот парень явно знает что-то такое, что Антибиотику
поперек горла... А мальчик упертый, с характером, с Витькой ему, конечно,
не совладать, но... Кое-какой ущерб ему он нанести сможет... По крайней
мере, подергаться заставит, понервничать... А именно сейчас Гургену были
очень выгодны нервные волнения Антибиотика: намечалось одно деликатное
дело с питерским бизнесменом, и хорошо было бы, если бы на первых порах
Витя нос в ту тему не засунул... Пусть бы он отвлекся на кого-нибудь...
Хотя бы вот на этого Серегина... интересно, что он все-таки знает? Что
сказал ему Барон?
   Узнать-то можно... Резо этому мальчику язык быстро расплетет... Но
тогда потом журналиста мочить придется - не отпускать же инвалида... Стоит
ли его секрет таких трудов? Что интересного мог сказать ему умирающий
старик?
   Какой-нибудь косяк [Косяк - поступок, дискредитирующий того, кто его
совершил (жарг.)] на Витьку повесил, наверное, да попросил место тайничка
своего бабе передать... Что там быть может, в таком тайничке? Так, пыль и
плесень... Зачем же тогда Витька за парнем гоняется? Да хотя бы и от
азарта... Антибиотик всегда был азартным и заводным. Гурген даже удивлялся
время от времени - откуда у русского такой темперамент?..
   Гурген потер нос - нужно было принимать решение. Журналист на диване
затих - дошло до него видимо, на каком тонком волоске его жизнь висит... И
снова вдруг вспомнился Гургену воркутинский лагерь, молодые глаза Юрки
Барона и штабель бревен, которые вполне могли его, Гиви, похоронить...
   - Я абязан был Барону, да... Он был мужчына... Ты мынэ правду нэ
сказал...
   Нэ нада... Я тыбэ атпускаю... Рады памяты Юрки... Долгы платыт надо...
   Ныкто сказать не может, что Гурген долг не платыт...
   - Вас зовут Гурген? - переспросил Обнорский. Но кавказец не удостоил
его ответом, он помолчал и продолжил:
   - Мынэ от тебэ нычего нэ нада... Луды далжны друг другу памагат... Так?
   Если мынэ помощь нужна будэт - ты мнэ тоже поможыш?
   Гурген, улыбаясь, смотрел на растерявшегося Серегина. Журналист
неуверенно кивнул:
   - Помогу, конечно... Только в чем?
   - Нэ важно,- махнул рукой Гурген.- Пока нэ важно...
   Он что-то гортанно крикнул, и появился Резо. Гурген показал на Андрея
пальцем и произнес несколько грузинских фраз. Резо кивнул, взял Обнорского
за плечо, легко поднял с дивана и подтянул к двери в кухню. Андрей успел
обернуться через плечо - лысый кавказец входил в комнату Шварца.
   Вихренко сидел на своей кровати точно в такой же позе, что и Обнорский
некоторое время назад. Различие было только одно - на правой скуле Сергея
красовался впечатляющий кровоподтек. Гурген посмотрел на парня, улыбнулся
тонкими губами:
   - Ты... Ты пачиму нэ сказал шефу, что журналист здэс? Тэбе гаварыли...
   Шварц дернул скованными руками и глухо ответил:
   - Андрей мой друг...
   - И многа у тэбя... друзэй?
   - Друзей много не бывает...
   Вихренко опустил голову и сжал зубы, пытаясь унять противную дрожь.
Гурген долго смотрел на него молча, потом сказал:
   - Харашо... Сэгодня ты втарой раз радылся... Помни, кто тэбе жизнь
надарил... Паедыш с ним в Питер... Вырнешься - расскажыш все мыне...
   Убегать не пробуй... Найдем... Понял?
   - Понял,- тихо ответил Сергей, и Гурген кивком велел стерегущему снять
с парня наручники...
   Через пять минут ребята остались в квартире одни. Они сидели на кухне и
долго молчали, растирая затекшие от браслетов запястья и дымя сигаретами...
   Наконец Вихренко сказал:
   - Этот... лысый... Он велел все рассказать ему, когда я вернусь в
Москву...
   Кто он такой, а, Палестинец? Крутой папа...
   Обнорский пожал плечами:
   - Его вроде Гургеном зовут?
   - Гурген?! - Шварц присвистнул.- Если это тот Гурген, про которого я
слышал... Да, Андрюха, серьезные у тебя запутки... Гурген пол-Москвы
контролирует... Я охуеваю с тебя, старый...
   - Ничего,- упрямо сжал губы Серегин.- Нам бы только до субботы
дотянуть...
   А там тебе ничего специально Гургену рассказывать не надо будет... Он
сам все узнает из средств массовой информации... Сергей удивленно
посмотрел на него, но Андрей лишь махнул рукой.
   - Потом, потом... Все потом... Давай-ка собираться потихоньку... Все
равно заснуть уже не сможем...
   Они по очереди сходили в душ, привели в порядок квартиру, позавтракали,
а потом Андрей сказал, что хочет поехать на Домодедовское кладбище. Шварц
кивнул, они договорились встретиться в десять тридцать на Лениградском
вокзале у бюста Ленина - нужно было успеть взять билеты на Питер, и, кроме
того, Обнорский хотел еще позвонить Ирине Васильевне на работу...
   У могилы Ильи Андрей успел только выкурить сигарету - больше времени не
было. Могила, несмотря на новую ограду и хорошую мраморную плиту, вид
имела неухоженный, видимо, никто сюда не приходил... Андрей вздохнул,
перекрестился и пошел прочь...
   На встречу Шварц не опоздал - в его конторе никаких проблем не
возникло, ему легко дали неделю отгулов, шеф, бывший полковник милиции
Селиверстов, выписал Вихренко липовую командировку в Питер, выдал
проездные. Ствол Сергей взял сам, благо у него имелся подписанный в
Министерстве внутренних дел документ, разрешающий постоянное ношение
оружия. В то время получить в Москве такую ксиву не составляло особых
проблем.
   ...Ирине Васильевне дозвониться так и не удалось, и ребята погрузились
в поезд буквально за пять минут до отхода. Андрей нервничал, но успокаивал
себя тем, что позвонит Гордеевой домой вечером, уже из Питера...
   Собственно, так ведь и договаривались...
   В креслах дневного поезда ребят, почти не спавших ночью, сморил сон,
поэтому дорога до Питера не показалась долгой...
   Около девяти вечера Андрей уже набирал домашний номер Ирины Васильевны,
стоя в будке телефона-автомата у Московского вокзала:
   - Алло? Ирина Васильевна, это Серегин... У вас все в порядке? Слава
Богу...
   Я звонил вам после одиннадцати на работу, но поймать не смог... Нет,
все нормально... Так, Ирина Васильевна, слушайте меня внимательно: сейчас
к вам подъедет один парень, это мой друг... Зовут его Сергеем, у него
короткая стрижка и на правой скуле ссадина... Сережа нам поможет в наших
завтрашних делах... Нет, я буду ночевать в другом месте... Да, а Сергей у
вас... А утром вы с ним вместе поедете в Сосново... Да, на дачу к вам...
Там ждите меня... Я доеду самостоятельно... Да, чтобы к вам лишнего
внимания не привлекать... Да... Ну а потом как договаривались... Берем все
что нужно и в город... Да... Завтра выходной, но своих коллег я собрать
смогу, было бы что им показать... Хорошо... Хорошо... Ну все, до
встречи... Сережа едет к вам...
   Андрей повесил трубку, вышел из будки и кивнул Шварцу:
   - Все в порядке, езжай к Гордеевой, а утром сосранья с ней вместе в
Сосново, на дачу... Ты там осторожнее... Мало ли что... Ты поглядывай...
   Вихренко, которого Обнорский все же в поезде посвятил вкратце в историю
похищенной из Эрмитажа "Эгины", кивнул и легко похлопал себя по левому
боку:
   - Не бзди, все будет ништяк!
   - Сплюнь! - испуганно посоветовал Серегин. Шварц улыбнулся и трижды
сплюнул через плечо... Они вместе спустились в метро - им нужно было на
одну и ту же ветку, только Андрей выходил на "финляндском вокзале", а
Шварцу предстояло ехать до "Площади Мужества"...
   Выйдя из вагона, Обнорский помахал Сергею рукой - тот улыбнулся в
ответ, двери закрылись, и электропоезд с гулом втянулся в тоннель. Андрей
пошел к эскалатору, не понимая, почему у него так защемило сердце от
прощальной улыбки Шварца...
   Он шел к Лиде Поспеловой и готовился к тому, что она не пустит его в
свою квартиру. Как ни крути, а он обманул ее, сбежав в Москву...
   Лида открыла дверь сразу после звонка, будто специально ждала в
прихожей.
   - Ты?
   - Я.
   Обнорский шагнул в квартиру и попытался обнять женщину, но она
вырвалась из его рук, отскочив к кухне.
   - Ты... Как ты мог? Я не знала, что и думать!
   - Лида...- Андрей закрыл за собой дверь и привалился к ней спиной.-
Завтра ты все поймешь. Уже все... Я нашел того человека, которого искал.
Подожди немного... Всего несколько часов осталось... Меня ищут?
   Поспелова смотрела на него с каким-то непонятным выражением а глазах,
тяжело дышала и теребила узенький поясок халатика.
   - Ты... Что ты со мной делаешь? Воронцовой [Имеется в виду история
старшего следователя по особо важным делам прокуратуры Ленинграда Натальи
Воронцовой и ее подследственного Сергея Мадуева, которому Воронцова
передала в камеру наган для реализации плана побега. Мадуев, по кличке
Червонец, убежать из Крестов не сумел. Воронцова была изобличена и
осуждена. Подробнее эта невыдуманная история рассказывается в книге
"Бандитский Петербург" (глава "Червонец")] из меня не получится, я тебе
сразу говорю!
   - Лидушка...- вымученно улыбнулся Обнорский.- Так ведь и я не
Червонец...
   Ну что ты? Скажи - меня ищут?
   Поспелова долго не отвечала, потом тяжело вздохнула и покачала головой.
   - Не знаю... Сторожевики вроде бы на тебя не ставили. Но мне звонили из
ОРБ, просили повестку тебе по месту жительства направить... На допрос тебя
вызвать... С предупреждением об ответственности в случае неявки... У них к
тебе, как там выразились, оперативный интерес имеется... Господи... Я же
не имею права тебе это говорить!
   Поспелова закрыла лицо руками, а Обнорский жестко спросил:
   - Кто звонил? Колбасов?
   Лида молча кивнула. Андрей усмехнулся.
   - Ничего... Завтра все закончится... Должен же у всей этой истории с
живописью конец быть. Завтра, Лида, у меня будет большая
пресс-конференция... И ты все поймешь... А сейчас - прости меня за
наглость, но я очень хочу есть. И еще я хочу спать. С тобой.
   Поспелова покраснела, отвернулась и пошла готовить. Андрею на скорую
руку что-нибудь поесть. Обнорский разулся, снял куртку и, зайдя в кухню,
сел за стол. Он очень устал, глаза закрывались сами собой, он прижался
затылком к стене и то ли прошептал, то ли подумал: "Завтра... Завтра все
должно кончиться..."
   * * *
   Бывший подполковник КГБ, которого лишь немногие люди в окружении
Антибиотика знали как "начальника контрразведки", тоже надеялся, что вся
история с "Эгиной" закончится в субботу. Но его надежда базировалась,
естественно, на совершенно других, нежели у Обнорского, соображениях...
   Дело в том, что Череп, помимо прочих весьма ценимых Антибиотиком
достоинств, обладал невероятной интуицией и острым аналитическим умом.
   Когда произошло убийство Лебедевой, он, пожалуй, был единственным из
команды Виктора Палыча, кто заподозрил, что в данном случае имела место
быть "ошибка в объекте" и именно из-за этого замученная женщина не выдала
никакой информации о картине... Сомнениями своими Череп делиться ни с кем
не стал - сказалась комитетская школа, приучившая его не торопиться с
выводами и уж тем более с докладами начальству по поводу имеющихся
мнений... Бывший комитетчик взялся еще раз за исходные, базовые данные о
гипотетической жене Барона - те самые, которые запомнил и передал Ващанову
Колбасов. Если отбросить всю шелуху, позиций было только две - женщину
зовут Ириной и по профессии она искусствовед. Подумав, Череп вычислил
третью примету - Обнорский пошел после похорон Барона не куда-то, а в
Эрмитаж... И вышел там на Лебедеву... Может быть, журналист сам ошибся?.
   Ирина, искусствовед, Эрмитаж... Но почему именно Лебедева?.. На всякий
случай Череп решил проверить всех Ирин-искусствоведов во всех крупнейших
музеях города. Таких женщин оказалось несколько десятков, а если быть
точным - сорок три "единицы". Проверить нужно было каждую, но
экс-подполковника не путала кропотливая работа. Несколько дней он потратил
на получение фотографий и объективок на женщин, и тут ему просто повезло.
   Повезло? Но удача, как известно, приходит к тем, кто ее добивается...
   На похоронах Барона велась скрытая видеозапись всех, кто пришел на
могилу Михеева. Потом попавшие в кадр делились на категории и
отрабатывались - сначала методом исключения, потом путем установки
личности... Нескольких отфиксированных человек идентифицировать не
удалось. Одной из таких отфиксированных, но не установленных и oказалась
Ирина Васильевна Гордеева, сотрудница Эрмитажа,- она попала в объектив,
хотя непосредственно к могиле не приближалась... Череп даже просматривая
видеозапись буквально по кадрику, посчитал ее случайной фигурой, но
профессионально запомнил лицо...
   Экс-комитетчик доверял своей интуиции и поэтому, сличая изображение
женщины на кладбище и фотографию из личного дела Гордеевой, понял, что
попал в точку... Но и после этого открытия не стал он спешить с докладом
Антибиотику. Вместо этого он поставил квартиру Ирины Васильевны на
"технический контроль", но, к его сожалению, сама Гордеева находилась в
Москве в командировке... В пятницу она вернулась, и Череп подогнал к ее
дому еще и пару человек для наружного наблюдения, приказав немедленно
сообщить ему, если будет что-то интересное... Бывший чекист не хотел
рисковать, ему нужен был верняк, Палыч прав - слишком много проколов в
последние месяцы, а все из-за того, что жалели время на более тщательное
изучение объектов... В десять вечера в пятницу на Черепа свалилась убойная
информация - Гордеевой звонил некий вернувшийся из Москвы парень, который
направил к женщине своего дружка и договаривался о поездке на следующий
день к ней на дачу в Сосново, чтобы что-то там забрать... Так вот, этот
звонивший представился Серегиным...
   В таком раскладе уже никакими совпадениями не пахло. Череп немедленно
попытался связаться с Антибиотиком, но поймать Виктора Палыча ему не
удалось - старик как раз собирался съездить на уик-энд в Финляндию,
видимо, его машина уже вышла за пределы радиуса действия радиотелефона...
Надо было действовать самому. Тщательно все взвесив, Череп решил,
во-первых, сформировать бригаду из четырех-пяти человек и сориентировать
их на захват "Эгины" и ликвидацию Гордеевой, Серегина и неизвестного
Сережи, а во-вторых - срочно связаться с Ващановым и напрячь его на
оперативное прикрытие в случае возникновения каких-либо осложнений. В свое
время Виктор Палыч показывал Черепа и Ващанова друг другу, но они никогда
не контачили напрямую, поэтому на уговоры Геннадия Петровича ушло много
времени:
   действующий подполковник в отличие от бывшего трясся, как осиновый
лист, боялся подставы и провокаций и вообще показался экс-комитетчику
очень...
   э... э... неадекватным. Однако положительный результат все же был
достигнут: Череп с Ващановым простились в 23.00 во дворике дома Геннадия
Петровича - Ващанов согласился беседовать только на улице.
   Формирование группы сопровождения и захвата тоже не обошлось без
проблем.
   Как назло, Череп сам разрешил оттянуться пару дней самым своим
проверенным бойцам. Они ведь тоже должны были иногда отдыхать по-людски.
Антибиотик, кстати, не раз повторял: "Людей беречь надо, к живому человеку
запчастей не купишь". Братки попадали в норы, не забыв отключить
радиотелефоны. В результате акцию пришлось поручать группе некоего Ганса -
это был далеко не лучший вариант, но за отсутствием гербовой пишут, как
известно, на простой...
   Ганса Череп инструктировал лично и отдельно от его людей. Инструкции
были просты: принять утром в субботу от бригады наружного наблюдения два
объекта - мужчину и женщину; сопроводить их (видимо, на электричке) до
дачи женщины (точное местонахождение дачи неизвестно, предположительно -
поселок Сосново), там дождаться, пока к ним присоединится второй мужчина,
журналист по фамилии Серегин, и произвести захват всех троих. Далее:
мужчин ликвидировать, женщину допросить на предмет выдачи картины под
названием "Эгина"...
   По уму, конечно, нужно было бы дать этим троим возможность взять
картину из тайника и выйти с нею из дома и только тогда брать их, но...
Субботний день, народ на улице... Да и Ганс этот - не высшего класса
профи... Вечная беда с исполнителями - толковый исполнитель, кстати
говоря, ценен иногда не меньше аналитика. Классных профессионалов по
грязной работе не так уж и много...
   После обнаружения "Эгины" Ганс должен был немедленно отзвониться на
радиотелефон Черепа и ждать его прибытия...
   Своих людей Гансу предстояло собрать и проинструктировать самому, без
посвящения их в подробности предстоящей акции. После инструктажа
распускать людей по домам Череп запретил. Ганс заверил бывшего комитетчика
в том, что все понял, и начал вызванивать своих бойцов... Казалось, Череп
предусмотрел все и спланировал операцию правильно, естественно, с учетом
реальных возможностей. Однако в России, как известно, вообще трудно
что-либо планировать - слишком много проявляется на этапе претворения
плана в жизнь неучтенных факторов. Таких, которые и предугадать
невозможно...
   В данном конкретном случае таким фактором стало наличие в группе Ганса
парня, являвшегося агентом оперуполномоченного ОРБ Степана Маркова...
Агент этот трудился под псевдонимом Котов, но в жизни он носил, конечно,
совсем другую фамилию... Этот Котов начал работать на Маркова относительно
недавно - всего лишь месяц назад, а к группе Ганса он примкнул месяцем
раньше...
   Крови на парне еще не было, поэтому Степа надеялся с его помощью
окучить со временем всю бригаду... Однако вышло по-другому...
   В ночь с пятницы на субботу Котов позвонил на связной телефон и оставил
убойную информацию для Степы - вся группа Ганса отправляется утром куда-то
в пригород, предположительно в Сосново, для участия в какой-то разборке. В
этой разборке Гансу и его людям следовало замочить какую-то бабу, ее
мужика и еще какого-то парня - журналиста Серегу - бывшего то ли афганца,
то ли африканца... Этот Серега к месту разборки должен будет подъехать
отдельно, потому что он якобы в бегах, ищут его и менты, и деловые. Второй
возможности перезвонить у Котова не будет, так как Ганс всю группу
собирается держать у себя на глазах на какой-то хате, адреса которой Котов
не знает...
   Поскольку Марков не давал агенту номера своего домашнего телефона, то и
всю информацию получил в пересказе связника - отставного подполковника
милиций, чей телефон Степа давал на случай экстренной связи. Вот и выпал
такой случай, да Котова уже не достать и не расспросить подробнее...
   Проклиная все на свете, Марков позвонил домой Кудасову, поднял его с
постели и коротко изложил суть проблемы. Никита Никитич только крякнул и
сказал Степе:
   - Подъезжай на базу, помозгуем...
   * * *
   ...Ирина Васильевна и Шварц поднялись в субботу в шесть утра, а уже в
семь вышли из дома. Они решили ехать до Соснова электричкой от
Финляндского вокзала, поэтому, пройдя метров триста от дома Гордеевой,
спустились в метро на станции "Площадь Мужества".
   Ирина Васильевна любила ездить в метро. Раньше любила. Потому что
именно в метро познакомилась с Юрием Александровичем, с Юрочкой... Было
это в 1973 году, в октябре... Ира Гордеева, аспирантка-заочница Академии
художеств, возвращалась домой после дня, проведенного в Публичке.
Пересаживаясь с одной ветки метро на другую на станции "Площадь
Восстания", она заметила ревущего на лавке мальчишку лет шести.
   - Что с тобой, маленький? - подошла к малышу Ира.
   - По-ооте-е-ряллся!..- И кроха зарыдал еще громче...
   Из путаного рассказа мальчугана выяснилось, что он с родителями
возвращался домой после дня рождения дяди Паши, где папа с мамой, видать,
хорошо выпили. В вагоне метро мальчик (его звали Толей) заснул, а
родители, наверное, вышли, забыв его в вагоне... Проснувшись и увидев, что
папы с мамой рядом нет, Толя испугался и выскочил на первой же станции...
   У Иры сжалось сердце.
   - Ничего... Найдем мы твою маму... Она достала из сумочки платок и
стала вытирать мокрые щеки малыша... Ира очень любила детей. Даже "очень"
совсем не то слово... В студенческие годы она сама могла стать мамой, но...
   Парень, которого она любила и который говорил ей слова любви, отказался
жениться, узнав, что Ира беременна... И она сделала аборт. Операция прошла
неудачно... Как потом Ира казнила себя за то, что не оставила ребенка...
   Нерастраченную материнскую нежность она лишь изредка могла дарить чужим
детям...
   - У маленькой мамы большие проблемы? - раздался над нею с мальчиком
веселый, чуть глуховатый голос.
   Ира подняла глаза - перед ней стоял симпатичный сухощавый мужчина
интеллигентного вида, в светлом плаще, в костюме, при галстуке. Незнакомец
улыбался, но не насмешливо, а скорее с сочувствием.
   - Могу я чем-то помочь?
   - Не знаю,- пожала плечами Ира.- Тут такая история - малыша родители
потеряли...
   - Как потеряли? - удивился незнакомец.
   - Да вот, оказывается, и такое случается...
   Она пересказала мужчине всю короткую историю мальчика Толи, и человек в
плаще только головой покачал.
   - Понятно... Не плачь, Толя, это у тебя не горе, а горюшко... Тут мы
поможем... М-да... Горе-то у тебя в другом... Ладно, пойдем-ка, друг, в
пикет милиции. Там тебя уже ждут, наверное...
   Мужчина легко подхватил Толю на руки и зашагал к эскалатору. Ира пошла
за ним... По дороге к пикету незнакомец представился, звали его Юрием
Александровичем, а работал он геофизиком в одном закрытом НИИ... В милиции
все вышло так, как и предсказывал Юрий Александрович,- информацию о
потерявшемся мальчике уже передали по всем линиям метро, протрезвевшие
родители ждали своего сына на станции "Пушкинская". Новый знакомый
предложил Ире проводить ее до дома, она согласилась... На следующий день
они встретились снова и долго гуляли по Васильевскому острову - Юрий
Александрович хорошо знал русскую классическую литературу, читал наизусть
стихи Есенина, Блока, Некрасова... Что особенно удивило Иру - он неплохо
разбирался в живописи, особенно в западноевропейской... Его родители
умерли перед войной, и вырос Юрий Александрович в детском доме - это
обстоятельство еще больше тронуло Ирину Васильевну, потому что через
детдом пришлось пройти и ей... В сорок четвертом году ее отец погиб на
Белорусском фронте, а маму убили в сорок девятом уличные грабители: она
отказалась снять с себя сережки и колечко - подарок мужа...
   В детском доме, правда, Ира прожила недолго, всего два года... Но
именно там она пристрастилась к чтению - библиотека в казенном заведении
была, как ни странно, хорошая, многие книги остались еще от собрания графа
Костецкого, в чьем бывшем имении и располагался детдом... Особенно
нравилось маленькой Ирочке читать книги по истории живописи... Погружаясь
в чтение, девочка уходила в другой мир - прекрасный и чистый, как мечты
ребенка... "Это от Бога - уметь читать",- говаривала учительница
литературы Екатерина Николаевна, очень любившая девочку.
   В пятьдесят втором году в детдоме случилась беда - к детишкам стал
наведываться местный партийный босс Матвей Семенович, усиленно
интересовавшийся девочками постарше... Однажды Матвей Семенович подловил
тринадцатилетнюю Ирочку и стал грубо тискать ее едва наметившуюся грудь...
   Девочка еле сумела вырваться и убежать, и в тот же вечер она рассказала
все Екатерине Николаевне. Возмущенная учительница литературы отправилась к
Директору детского дома, а через два дня за ней приехали два угрюмых
милиционера... Екатерина Николаевна исчезла из Ириной жизни. А еще через
три дня Гордеева сбежала из детдома... Она ушла тайком и отправилась в
находившийся под Ленинградом поселок Сосново, где жила ее тетка,
двоюродная сестра отца...
   Тетка держала двух свиней, гусей и кур и, в общем, не бедствовала, но
особой щедростью не отличалась - сироту она приняла, но поставила условие:
   работать, работать и работать... Так прошло еще четыре года, а потом
Ира уехала в Ленинград, где поступила сначала на библиотечный факультет
Института культуры, а потом, через два года, сдала экзамены в Академию
художеств, на искусствоведческий...
   Шесть лет она прожила в общежитиях, бедствуя, как церковная мышь, одни
глазищи у нее и остались от недоедания, но училась Ирочка отлично.
   Когда она уже заканчивала пятый курс, умерла тетка в Соснове,
неожиданно оставив двоюродной племяннице дом и все хозяйство... Живность и
скотину Ира раздала соседям, а в Сосново наведывалась редко - в основном
летом... В Питере у нее сначала появилась комната в общежитии, а потом,
когда она уже работала в Эрмитаже, ей выделили квартиру... Но это было уже
после того, как она познакомилась с Юрой... Он долго обманывал ее, выдавая
себя за геофизика... Ира чувствовала, что Юрий Александрович чего-то
недоговаривает, переживала, мучилась... Иногда он исчезал надолго,
говорил, что уезжает в экспедиции, потом снова появлялся... И встречался с
ней все время тайно, объясняя это секретностью своей работы... Однажды она
не выдержала, заплакала, попросила рассказать все как есть, объяснить,
почему он выдает себя не за того, кем является на самом деле... Юрий
Александрович долго молчал, а потом начал рассказывать... Он говорил долго
- вечер и целую ночь, только тогда она и поняла, какая страшная у него
была жизнь...
   Была? Нет, он не бросил свое ремесло ради нее, говорил, что
экспроприировать богатых жуликов - его призвание... Ира плакала, несколько
раз даже пыталась порвать с ним, но... Всегда приходил день, когда он
снова появлялся в ее жизни...
   Любила она его? Конечно, любила... Вопреки всему - страшась и стыдясь
своей любви...
   Когда он сел в семьдесят восьмом, она попыталась освободиться от своего
чувства, перешибить его связью с одним приличным человеком - профессором
из университета. Не вышло ничего. Вор Юрка Барон казался ей умнее,
интеллигентнее и тоньше профессора истории. А еще - честнее и
мужественнее... Это было настоящим безумием. И когда Юрий Александрович
вернулся из Коми АССР, она больше не пыталась прогнать его из своей
жизни... Может быть, все бы у них и сложилось по-другому, если бы
появились дети... Но детей у Ирины Васильевны быть не могло... Так они и
жили - вроде вместе, но одновременно и порознь, потому что Барон не
впускал ее до конца в свою жизнь - слишком там много было такого, от чего
он хотел уберечь Ирину Васильевну... Втайне она даже желала, чтобы он
поскорее состарился, чтобы захотел наконец угомониться и хоть немного
пожить спокойно... Не сложилось... Весной девяносто второго он снова исчез
и появился только в сентябре - неузнаваемо изменившийся, больной... Тогда
и принес Юрий Александрович с собой эту проклятую картину... Через
несколько дней он снова ушел - говорил, что ненадолго, на несколько
недель, а оказалось, что навсегда...
   ...Спускаясь вместе со странным парнем по имени Сережа на станцию метро
"Площадь Мужества", Ирина Васильевна не замечала, что по ее щекам бегут
слезы... Юра очень любил ездить в метро. Почему? Это Гордеева поняла
только недавно, посмотрев какой-то фильм про разведчиков... В метро легче
было заметать следы и уходить от наблюдения...
   Шварц заметил, что с его подопечной творится что-то неладное, и
немедленно начал ее утешать и отвлекать от мрачных мыслей разными смешными
и грустными переводческими байками. Он болтал без умолку до самой посадки
в электричку, поэтому не обратил внимания на двух словно приклеившихся к
ним с Гордеевой парней. Эти парни сели в тот же вагон электрички, один из
них время от времени выходил в тамбур якобы покурить, а на самом деле
доставал там трубку радиотелефона и что-то шептал в нее...
   Дом Ирины Васильевны в Соснове находился на самой окраине поселка.
Соседние дома несколько лет назад купили горожане для своих дачных нужд.
Новые соседи наведывались в Сосново в основном только в дачный сезон, а с
конца октября избы пустовали до следующей весны...
   Гордеева с Вихренко вошли в дом, так и не заметив за собой слежку.
Парни из электрички, проводив их взглядами, прошлись по улочке, оценивая
обстановку, доложились по радиотелефону. Минуг через десять к ним
подъехала раздолбанная синяя "девятка", из которой вышли Ганс и еще один
парень - как раз тот самый, который числился в картотеке ОРБ под
псевдонимом Котов...
   После короткого совещания Ганс приказал одному из прибывших на
электричке отогнать машину подальше, а оставшимся показал на двор пустого
дома, примыкавший к участку Гордеевой...
   Они прождали в засаде около часа - Серегин не появился. Тогда Ганс,
нервничая, связался с Черепом и получил условный сигнал на начало активных
действий. Дальнейшее ожидание было слишком рискованным...
   * * *
   Никита Кудасов и Степа Марков мерзли, прохаживаясь перед перроном
Финляндского вокзала. Степа совсем задубел, потому что "гулять" они начали
с семи утра...
   Ночью, встретившись с Кудасовым на базе (так они называли свой кабинет
на Литейном, 4), Марков рассказал начальнику пятнадцатого отдела об
информации, которую передал Котов. По Степиным предположениям, журналистом
Серегой, которого собирались мочить в пригороде, предположительно где-то
под Сосновом, был не кто иной, как Серегин-Обнорский... Правда, это было
всего лишь предположением... Марков с Кудасовым не поленились съездить к
   Обнорскому домой - там, естественно, никто не открыл... Они вернулись
на базу и проанализировали ситуацию еще раз: исходных данных для четкого
оперативного вмешательства в намечающуюся разборку было явно
недостаточно... В конце концов, Котов мог и не о Серегине говорить... Но
некоторые совпадения настораживали... Почему агент сказал, что журналист
Серега бегает и от ментов, и от деловых? Несколько дней назад стало
известно об убийстве бывшего капитана спецслужбы Евгения Кондрашова. Труп
обнаружил, кстати, Володя Колбасов, опер из тринадцатого отдела,
проводивший плановое мероприятие со спецгруппой ОМОНа на улице Матросова...
   Этим убийством отдел Кудасова напрямую не занимался, но, учитывая, что
покойный имел тесные связи с Обнорским, Никита Никитич поручил Маркову
найти журналиста и побеседовать с ним. Однако найти Серегина не удалось -
на его работе отвечали, что он уехал на несколько дней в Одессу, эту же
информацию подтвердила и мать Обнорского, к которой Марков специально
заезжал. Она же, кстати, волнуясь, сообщила Степе, что по поводу Андрея к
ней уже приходили из милиции. Маленькая худенькая женщина все пыталась
добиться от Маркова объяснений: что случилось, что происходит? Но Степа и
сам не понимал ничего толком, только интуиция подсказывала ему, что
Обнорский, судя по всему, влетел в какую-то серьезную запутку... И какие
такие "сотрудники милиции" им уже интересовались? На работе Степа проверил
на всякий случай - в официальном розыске Андрей не числился...
   В ночь с пятницы на субботу, точнее - уже ранним утром субботы, Кудасов
и Марков в кабинете пятнадцатого отдела думали, что делать с полученной от
Котова информацией. В результате они решили сориентировать посты ГАИ на
выездах из города на задержание машины Обнорского, если таковая появится,
а сами - сами отправились на Финляндский вокзал. Они хотели попытаться
перехватить Серегина там, если он решит уезжать из города электричкой:
   поскольку Котов сообщил, что парень бегает, то он мог поостеречься
ехать на своей машине... Еще двух оперативников, знавших Обнорского в
лицо, Кудасов безжалостно лишил сладкого субботнего сна и отправил на
платформу Девяткино - Андрей мог стартовать и оттуда... В их плане было
много дыр, но ничего лучшего придумать они не могли, поэтому и мерзли на
вокзале...
   Даже промозглой поздней осенью многие горожане рвутся из Питера за
город, чтобы хотя бы пару деньков подышать свежим воздухом, отдохнуть от
городской суеты и шума. Субботним утром Финляндский вокзал напоминает
растревоженный муравейник вне зависимости от времени года - к перронам
шагают рыбаки и огородники, старушки с тележками, начинающие художники с
мольбертами и эстеты-алкаши с полными сумками выпивки. Отцы семейства
волокут в электрички не проснувшихся еще толком детишек, в зале ожидания
тусуются бомжи. В общем, вокзал живет полнокровной жизнью, провожая и
встречая представителей чуть ли не всех слоев Петербурга... Впрочем, нет,
конечно, не всех слоев - бандиты, новые русские коммерсанты и чиновники
предпочитают передвигаться на комфортабельных автомобилях - ну и...
доброго, как говорится, им пути... Автомашины-то, между прочим, улетают в
кювет с трассы намного чаще, чем электрички сходят с рельсов...
   Шел уже десятый час, а никаких результатов дежурство Маркова и Кудасова
не давало. Андрея не было. Он либо вообще не появлялся на вокзале, либо...
   Либо они упустили его в людской толчее...
   В половине десятого Марков подошел к Кудасову и вопросительно вскинул
брови. Степа откровенно дрожал и чуть ли не засыпал на ходу. Никита
Никитич предусмотрительно оделся потеплее, но бесплодное ожидание и его
здорово вымотало.
   - Когда следующие электрички? - сипло спросил Кудасов.
   - В 9.40, 10.08 и 10.34,- так же сипло ответил Марков.
   - Ждем до десяти тридцати четырех и уходим,- решил начальник
пятнадцатого отдела, и они снова разошлись со Степой в разные концы
предперронной площадки.
   Стрелки часов двигались к десяти, когда Марков заметил знакомую
сутуловатую фигуру в зеленой куртке - Обнорский бежал к электричке,
лавируя в потоке людей.
   Он бежал и матерился, потому что опаздывал - утром он просто не услышал
звонка будильника, видимо, простуда еще не вышла из него окончательно...
Ну и опять же ночь с Лидой Поспеловой прошла бурно, выяснение отношений
сменялось поцелуями, поцелуи - криками и упреками... Угомонились поздно, а
будильник у Лиды был старенький...
   Марков шагнул ближе к Кудасову и показал глазами на Обнорского. Никита
Никитич кивнул: вижу, мол, вижу...
   Андрей так и не успел добежать до поезда - оэрбэшники взяли его в
коробочку перед самым перроном. Серегин дернулся было, сгруппировался для
броска, но, узнав Маркова с Кудасовым, как-то обмяк...
   Никита Никитич плотно взял журналиста за левый локоть и тихо, но очень
убедительно сказал:
   - Андрей Викторович, есть необходимость с вами побеседовать,
пройдемте...
   - А в чем дело?! - вскинул подбородок Серегин.- У меня билет... Я
опаздываю... Давайте как-нибудь в другой раз поговорим... Если хотите -
можно даже сегодня во второй половине дня... А сейчас я опаздываю...
   - Мы знаем, что вы спешите.- Лицо Кудасова было абсолютно
непроницаемым.- И тем не менее... Пройдемте...
   - На каком основании? Локоть отпустите! Я же сказал, что опаздываю!
   - Если тебя интересуют основания,- вмешался в разговор Марков,- то
сотрудники милиции имеют право задержать любого гражданина на предмет
установления его личности...
   - Ну да,- усмехнулся Серегин.- А то вы меня не знаете...
   - Степан! - укоризненно качнул головой Никита Никитич и вновь обратился
к Андрею: - Поверьте, сейчас вы только отнимаете время и у нас, и у себя...
   - Понятно,- вздохнул Обнорский.- Раньше сядешь - раньше выйдешь...
   - Зачем же так? - улыбнулся Кудасов.- Мы хотим просто поговорить...
Это, кстати, в ваших же интересах...
   Серегин пожал плечами - спорить было бесполезно, эти двое вцепились в
него, как клещи... Неужели провал? ОРБ все-таки вычислило его...
   Они прошли в помещение дежурной части линейного отдела внутренних дел
на станции Санкт-Петербург - Финляндский вокзал. Кудасов показал дежурному
удостоверение, попросил предоставить кабинет. Оробевший дежурный мигом
вызвонил одного из оперов, и через пару минут Обнорский, Марков и Никита
Никитич уже сидели в маленькой казенной комнатушке.
   - Курить-то можно? - мрачно спросил Обнорский, глядя в стену.
   - Пожалуйста,- подвинул ему пепельницу Кудасов.- Вы, наверное, удивлены
нашей сегодняшней встречей?
   Андрей закурил и хмыкнул, пряча глаза в облаке сигаретного дыма.
   - Я в последнее время уже как-то отвык удивляться...
   - Почему?
   - Да какая разница почему?! - В голосе Серегина прорвалось откровенное
раздражение.- Могу я узнать причину задержания?!
   - Андрей Викторович,- засопел Кудасов, разгоняя дым рукой,- куда вы
собирались ехать?
   "Неужели знают?! Откуда? Как?" Андрей перевел взгляд с Никиты Никитича
на Маркова и ухмыльнулся:
   - Прогуляться хотел в выходной день...
   - По лесочку за грибами? - с иронией подхватил Степа.
   - Нет,- безмятежно ответил Обнорский.- Просто решил погулять...
Воздухом подышать...
   - Мы полагаем, вы собрались ехать до Сосново? - с нажимом спросил
Кудасов.
   Андрей еле заметно вздрогнул, но снова улыбнулся:
   - Сосново? С чего вы взяли? У меня определенной цели не было, я сам не
знал, на какой станции сойду...
   - Андрей Викторович,- Никита Никитич потер воспаленные красные глаза,-
у нас нет времени для шуток... С кем вы должны были встречаться в Соснове?
   - Я? В Соснове? Да ни с кем я встречаться не собирался, говорю же -
погулять хотел, природой полюбоваться...
   - Ну да,- кивнул Степа.- Ты, наверное, морж, любишь прогулки под
холодным дождем по берегу озера...
   - Свежий воздух полезен для здоровья,- хрипло сказал Андрей и
закашлялся.
   - Оно и видно,- кивнул Кудасов. В кабинете повисла тягостная пауза,
потом Никита Никитич вздохнул и сказал:
   - Послушайте... Ваше положение представляется нам достаточно опасным...
   - Да? Чем же? Боитесь, что я простужусь? Кудасов пропустил сарказм
Андрея мимо ушей и продолжил:
   - У нас есть информация... С вами кто-то хочет разобраться... Возможен
самый негативный исход... Вы понимаете меня?
   - Разобраться...- протянул Обнорский и откровенно усмехнулся.- Вот оно
как... А за что, собственно, со мной разбираться?
   Прищурив глаза, он внимательно смотрел то на Маркова, то на Кудасова и
не верил ни тому, ни другому... Почему он должен был им верить? Потому что
они в ОРБ служат - вместе с Вовой Колбасовым? Под началом подполковника
Ващанова...
   - Андрей Викторович,- Кудасов доброжелательно улыбнулся,- мы ведь хотим
вам помочь... Давайте поговорим серьезно и откровенно...
   - Давайте,- с готовностью кивнул Серегин - только о чем?
   - Что ты придуриваешься?! - не выдержал Марков.- Ты что, не веришь нам?
Мы тебя тут, между прочим, с семи утра ждем.
   - Степа-ан...- прогудел Никита Никитич, а Обнорский улыбнулся:
   - Вот в это я как раз верю...
   Кудасов чуть подался к Андрею и сухо спросил:
   - Вы можете сказать что-либо по факту убийства бывшего капитана милиции
Евгения Кондрашова? По-моему, вы приятельствовали...
   - Женя убит?!
   Серегин и сам почувствовал фальшивость своего возгласа. Он вытащил из
пачки еще одну сигарету, выгадывая время, медленно закурил и отрешенно
подумал:
   "Надо соскакивать... Уходить надо... Иначе - камера... Или даже
что-нибудь похуже... Но как они узнали? Как?.."
   * * *
   Получив от Черепа отмашку на начало активных действий, Ганс, однако,
торопиться не стал - его люди сосредоточились во дворе пустого дома и
наблюдали за избой Гордеевой. Дрон и Лабаз - те, которые ехали в
электричке,- сообщили, что у парня, сопровождавшего старуху, скорее всего
при себе ствол - брать в этой ситуации дом лобовым штурмом было чревато.
   Шплинт - парень, ехавший с Гансом в машине - откровенно мандражировал,
все время беспокойно озирался, бестолково вытягивал из-за пояса пистолет,
а потом засовывал его обратно... Ганс думал, а время шло...
   Скорее всего они просто вломились бы в дом, и там неизвестно как бы еще
все повернулось, но судьба распорядилась по-своему... Через полчаса после
полученной от Черепа санкции дверь в доме Гордеевой отворилась, и во двор
вышел сопровождавший ее парень. Ганс поднял руку...
   Вихренко вышел за дровами - в доме было холодно, а небольшой имевшийся
внутри запас поленьев печка сожрала, почти не дав тепла...
   Когда Сергей зашел в сарай, Ганс махнул рукой, и все четверо бесшумно
перепрыгнули через забор во двор Гордеевой. Быстро оглядевшись, Ганс
кивком показал Лабазу и Шплинту на сарай...
   Сергей накладывал поленья правой рукой на изгиб левой, когда сзади ему
почудился какой-то шорох. Стремительно обернувшись, он увидел совсем
близко два черных силуэта. Сергей пригнулся и ударил тяжелым поленом по
голове ближайшего к нему человека, а потом, выронив дрова, метнулся в
сторону, выхватил из-за пояса "макаров"... Выстрелить он не успел -
снабженная глушителем "беретта" Лабаза дважды плюнула ему в грудь.
Вихренко упал на спину, выгнулся всем телом и захрипел... Третьего
выстрела - в голову - он уже не почувствовал... Лабаз высунулся из сарая и
махнул рукой Дрону с Гансом.
   - Эй,- шепотом позвал он,- этот готов... Шплинту, сука, поленом голову
расхуячил...
   Ганс и Дрон быстро заскочили внутрь, бегло глянули на бесчувственного
Шплинта и, подсвечивая себе зажигалками, деловито ошмонали мертвого
Вихренко.
   - Смотри-ка! - удивился Дрон, рассматривая удостоверение частного
охранника.- Москвич...
   - Ладно! - оборвал его Ганс.- Ксивы и ствол забери и привали его
дровишками. Пусть отдохнет, падла...
   Дрон обрушил на тело Вихренко поленницу, потом вместе с Лабазом они
подхватили Шплинта и двинулись за Гансом к дому...
   Ирина Васильевна как раз набрала в чайник воды и собралась ставить его
на плиту, когда за ее спиной стукнула входная дверь.
   - Сейчас согреемся, Сережа,- не оборачиваясь, сказала Гордеева.-
Русские печи разогреваются долго, зато потом...
   - Была бы помоложе, кошелка старая, я б тебя погрел,- хохотнул
незнакомый голос.
   Ирина Васильевна стремительно обернулась, роняя чайник на пол.
   - Ну что вылупилась, манда горбатая? - сказал ей Ганс.- Встречай
гостей...
   Рот только закрой, чтобы вафля не залетела... Эй, Дрон, посади-ка
бабулю на стульчик...
   Через минуту Ирину Васильевну, так и не пришедшую в себя от шока,
привязали тонким капроновым шнуром к тяжелому деревянному стулу.
   - Где "Эгина", старая? - тихо спросил Ганс, закуривая сигарету и
наклоняясь к самому лицу Гордеевой.
   Ирина Васильевна вздрогнула и, раскрыв глаза, затрясла головой.
   - Я... Я не понимаю... Кто вы?.. Что вам нужно?!
   - Ага,- кивнул Ганс.- Бабуся в Космодемьянскую поиграть решила... Блядь
ты старая! "Эгина" где?!
   Он с остервенением вдавил ей в кисть зажженную сигарету, и Ирина
Васильевна тонко закричала, срывая голос.
   - Дрон! - рявкнул Ганс.- Заткни пасть этой дуре! Она щас весь поселок
на уши поставит!
   Дрон подобрал с пола у печки какую-то тряпку и забил ее Гордеевой в
рот, а для надежности, чтоб не выплюнула, обмотал голову тугой капроновой
петлей...
   - Так,- сказал Ганс, закуривая новую сигарету.- Пусть бабушка пока
дойдет, попреет... Давайте-ка, соколики, хату ошмонаем... Глядишь, и сами
обойдемся, без наводочки... Верно я говорю? А, пучеглазенькая?
   Он посмотрел в расширявшиеся глаза Ирины Васильевны и захохотал -
словно залаял...
   Дрон с Лабазом начали обыск, а Шплинт по-прежнему лежал без сознания на
диване.
   * * *
   Кудасов и Марков никак не могли раскрутить Обнорского - разговор шел
уже часа полтора, кабинет заволокли сизые клубы сигаретного дыма,
заставлявшие Никиту Никитича недовольно морщиться, а результатов не было -
журналист то откровенно дурковал, то пытался натурально врать, то просто
молчал, глядя в стенку.
   С каждой минутой Андрей нервничал все больше и все чаще поглядывал на
дверь. Наконец он тяжело вздохнул и помотал головой:
   - Все! В сортир отведите!
   - Что? - не понял Степа.- Зачем?
   - Срать хочу,- откинулся на стуле Обнорский.- Очень. Кабинет могу
загадить.
   Марков еле слышно матюгнулся сквозь зубы и выглянул в коридор:
   - Дежурный! Пришлите сержанта! Сопроводить надо товарища...
   Сержантик явился через минуту - молодой, довольный собой и службой
розовощекий парень. Серый от усталости Кудасов посмотрел на него, кивнул
на Андрея.
   - Отведи в туалет, потом обратно сюда... Смотри, чтобы не сбежал...
   - Куда он, на хуй,- хохотнул было сержант, но осекся под тяжелым
взглядом Никиты Никитича.- От меня не сбежит, товарищ майор!
   Сержант извлек из-за пояса наручники, застегнул один браслет на своей
левой руке, другой - на правой Обнорского.
   - Прошу!
   - М-да,- сказал Андрей, поднимаясь.- Спасибо за впечатления... Вижу
заголовок грядущего материала: "Как сержант журналиста какать водил"...
   На его шутку никто не среагировал. Кудасов и Марков молча смотрели друг
на друга и ждали, пока останутся одни - надо было посоветоваться и решить,
что делать дальше...
   Сержант торжественно провел Серегина к местному толчку. Перед тем как
зайти в благоухающее заведение, Андрей оглянулся - в дежурке было
оживленно, двое патрульных приволокли толпу цыганок с детишками, от их
пестрых одеяний рябило в глазах, гвалт стоял, как на Кондратьевском
рынке...
   Зайдя в туалет, Обнорский смущенно кашлянул и посмотрел своему конвоиру
в глаза:
   - Слушай, брат... Ты что же, над очком меня держать будешь? Отцепил бы
ты меня, ей-богу... Куда я сбегу отсюда?.. Хотя дело твое, конечно,
нравится - нюхай...
   Страж порядка подумал и важно кивнул, потом отвернул левый лацкан
кителя - там английской булавкой был подколот к сукну ключ от наручников
   Сержант освободил запястье Обнорского и еще раз важно кивнул.
   - Спасибо,- вежливо сказал Андрей и ткнул большим пальцем правой руки
сержанта под диафрагму.
   Парень открыл рот, выпучил глаза, но вздохнуть уже не смог, начал
подламываться в коленях, норовя упасть на пол. Серегин бережно взял его
под мышки, подтащил к водопроводной трубе и застегнул на ней свободный
браслет.
   Затем он забрал у служивого ключ от наручников, вынул из кобуры ствол и
положил все это хозяйство на подоконник так, чтобы сержант не мог до них
дотянуться.
   - Ну ладно,- сказал Обнорский милиционеру, медленно сползавшему по
трубе к полу.- Вот мы с тобой и покакали... Извини, если что не так...
   Сержант отвечать не стал - он продолжал беззвучно открывать и закрывать
рот, пытаясь, видимо, глотнуть хоть немного воздуху...
   Серегин тихо вышел из туалета, уверенным шагом дошел до дежурки,
пролез, матерясь вслух, через цыганок и покинул гостеприимное заведение...
   В кабинете Марков с Кудасовым спешно обменивались впечатлениями.
   - Знает он все,- горячился Степа.- Колоть его надо! Что мы с ним
миндальничаем?!
   Кудасов задумчиво почесал затылок и вдруг обеспокоенно сказал:
   - Степа, загляни-ка в туалет. Что-то мне...
   Марков без слов пулей выскочил в коридор и в два прыжка достиг двери в
сортирчик. С его появлением прикованный к трубе сержантик обрел наконец
голос:
   - Я застрелю его, суку! - завыл он, дергая плененной рукой.- Отстегните
меня!
   - Идиот! - зарычал Степа и рванулся обратно к кабинету.- Никита Никитич!
   Ушел!
   Сквозь цыганок они прошли, как регбисты через команду противника, а
потом выскочили на площадь Ленина и закрутили головами.
   - Вот он! - закричал Марков.- В машину садится!
   Обнорский действительно садился в этот момент в "Москвич" зеленого
цвета.
   Водитель согласился за сто марок пулей доставить Андрея в Сосново...
   Пока Кудасов с Марковым добежали до своей припаркованной напротив
книжного лотка "шестерки", (Москвича" уже и след простыл.
   - Ну что? - спросил Степа, судорожно запуская мотор.
   - Давай по Приозерскому,- махнул рукой Никита Никитич.- Проверим нашу
удачу... Жми, Степа! На светофоры не смотри...
   "Москвич" они догнали уже на самом выезде из города.
   - Они! - Степа облегченно вздохнул.- Все, теперь не уйдут!
   Он включил спецсигнал, а потом сказал в микрофон матюгальника:
   - Водитель автомашины "Москвич" 31-40! Немедленно остановитесь!
Немедленно остановитесь!..
   Водитель "Москвича" испуганно дернулся и хотел было поворачивать к
обочине, но Серегин закричал ему;
   - Жми на газ, дурак, это бандиты сзади! Но водитель Андрею, судя по
всему, не поверил - он резко затормозил и завизжал как резаный:
   - Я на такое не подписывался! Не подписывался!
   Серегин скрипнул зубами и выскочил из машины; бежать уже не имело
смысла - в двух шагах от него стоял Марков - злой как черт, со стволом в
руке.
   - Тебе что, мудаку, по-русски не понятно? Может, надо было дяденьке,-
Степа кивнул на водителя,- колеса прострелить?
   - Андрей Викторович,- веско сказал подошедший Кудасов,- вы ведете себя
неразумно... Куда вы собрались ехать? Куда?
   Обнорский, тяжело дыша, переводил взгляд с одного на другого. Мысли
мелькали и гасли.
   "Нужно обязательно добраться до Соснова и забрать картину... Потом...
потом разберемся в наломанных дровах... Победителей не судят... А эти
двое...
   Тоже небось на Палыча шустрят... Шварц... В Соснове ждет Шварц, у него
есть ствол... Что мы, с Серегой двух ментов не осилим? Картина... Это
самое главное... А потом разберемся..."
   - Ладно! - кивнул Андрей.- Раз вы такие любопытные - поехали! Только
говорить будем уже на месте!
   - А где место-то? - поинтересовался Степа.
   - В Соснове,- буркнул Серегин и направился к машине оэрбэшников...
   * * *
   В доме Гордеевой все было перевернуто вверх дном. Шплинт, еще не
пришедший в себя, неподвижно лежал на диване, Ганс сидел верхом на стуле
напротив Ирины Васильевны и ласково улыбался. У его ног стояла принесенная
из машины канистра с бензином и алюминиевая кружка. Дрон простукивал
печку, а Лабаз, откинув две половицы, спускался в подпол.
   - Ну что, бабуся,- сказал Ганс.- Прикинем наши перспективы? Если ребята
ничего не найдут - я очень расстроюсь... Будем тогда из тебя жареную птицу
делать... Песню знаешь: "Жареная птица в руки не давалась, жареная птица
долго отбивалась"... Кружку бензинчика на башку - будешь у нас вместо
лампочки... Как тебе, нравится идея? Блядюга ты старая! Все равно найдем...
   - Эй! - донесся глухо голос Лабаза из подпола.- Кажись, нашел!
   Гордеева повернула голову - подскочивший к дыре в полу Дрон принимал
подаваемый ему снизу длинный металлический ящик наподобие легкого
несгораемого шкафа или стандартного сейфа для охотничьего ружья. Ящик был,
судя по всему, не очень тяжелый, в его дверцу какой-то удалец вварил
цифровой кодовый замок вместо обычного. Увидев сейф, Ирина Васильевна
забилась на стуле и замычала что-то через кляп. Из глаз ее потекли слезы...
   - Да не расстраивайся ты так, бабка,- развеселился Ганс.- С ценностями
надо расставаться легко... Зато теперь мучиться не придется... Мы ж не
живодеры.
   Он с интересом осмотрел ящик и спросил Дрона:
   - Открыть сможешь? Ты ж у нас вроде из рабочих...
   - Легко! - сплюнул на пол Дрон.- Мы на Кировском заводе сами типа таких
гробиков делали... Запор там - смех один...
   Он вышел в сени, прихватил там топор и молоток, вернулся в комнату,
начал, сопя, загонять лезвие топора в щель между дверцей и стенкой ящика.
Ирина Васильевна снова замычала и затрясла головой.
   - Ну-ну, бабанька, не пыли... Ишь разошлась как... Все уже... Поздно
пить "боржоми", когда почки наебнулись...
   Ганс достал из-за пазухи радиотелефон и набрал номер Черепа.
   - Алло! У нас, кажись, все... Бабушка пока с нами, внучка одного на
поезд посадили, ждем второго, но он пока не приехал... Опаздывает
засранец...
   Да... Нормально... Посылочка вроде у нас, сейчас посмотрим... Нет, сами
нашли... Бабушка место запамятовала...
   Дрон со скрежетом поддел дверцу, внутри ящика что-то щелкнуло, и Ганс,
не отрывая трубку от уха, заинтересованно повернул голову.
   - Ой! Чево это?! - удивленно спросил стоявший на коленях у сейфа и
внимательно наблюдавший за работой Дрона Лабаз.
   Ответить ему уже никто не успел - чудовищной силы взрыв, казалось,
подбросил весь дом, чуть ли не оторвав его от фундамента...
   Это был последний привет от Юрки Барона, заминировавшего свой
простенький сейф противотанковой гранатой. Секундой позже бабахнула
канистра с бензином, и через несколько минут дом Ирины Васильевны уже
пылал, как сухая елка... Или - как погребальный костер...
   * * *
   ...До Соснова они доехали часа за полтора - Степа выжимал из "шестерки"
все силенки. В дороге молчали. Обнорский делал вид, что дремлет, искоса
поглядывая на офицеров из-под опущенных ресниц.
   - Дальше куда? - буркнул Марков на въезде в поселок.
   Обнорский не ответил. Бледный как смерть, он смотрел из окна "шестерки"
   поверх крыш домов туда, где поднимались к серому небу рваные клубы
черного дыма...
   Степа выругался и, не спрашивая уже больше ничего, рванул по
направлению к пожарищу...
   Там уже было полно людей - пожарные, милиция, две бригады "скорой
помощи" и просто зеваки завороженно смотрели на ревущее пламя... Дом,
видимо, горел давно, потому что крыша уже обрушилась, а стены стояли так,
символически...
   Пожарные матерились, вода из их брандспойдов то била в огонь, то
почему-то ужималась до тоненьких, слабых струек...
   Выскочив из машины, Обнорский с сумасшедшей надеждой посмотрел на
приколоченную к забору соседней избы табличку с номером дома и названием
улицы... Прочитав, он двинулся к огню, ступая как зомби...
   В разношерстной толпе на улице суетился подполковник Ващанов. Увидев
Андрея, Геннадий Петрович весь как-то странно перекосился и бросился
наперерез журналисту.
   - Обнорский? А вы как здесь? - Взгляд подполковника перескочил на
подходивших Маркова с Кудасовым, и у Ващанова расширились глаза.- Назад,
назад, Обнорский! Посторонним доступ закрыт!
   Серегин, не слушая, отодвинул рукой заместителя начальника ОРБ и снова
шагнул вперед. Тогда Геннадий Петрович крикнул двоим омоновцам:
   - Да отведите же его!
   Бойцы с закинутыми за спину автоматами подскочили к Андрею, он дернулся
в их руках, но через мгновение обмяк и ссутулился. Омоновцы перевели его
через дорогу, и там Обнорский сел прямо на землю, опустив лицо в колени...
   Между тем Ващанов, рыская глазами, пытался разобраться в ситуации и
понять, как в Соснове оказались Кудасов с Марковым. Заметим, что Никита
Никитич хотел бы задать своему начальнику точно такой же вопрос, но...
Субординация - она и в Соснове субординация...
   - Кудасов? Ты что здесь делаешь? - Губы подполковника прыгали и как-то
неестественно блестели.
   - Работаю...- неопределенно пожал плечами Никита Никитич, которому с
каждой минутой обстановка вокруг дома казалась все более и более странной.
И откуда Ващанову здесь взяться?
   - Как работаешь? - Геннадий Петрович крякнул и вытащил из кармана
"Беломор".- Ты же выходной сегодня...
   - Да... Видать, не до выходных.- Кудасов глянул через плечо Ващанова на
горящий дом и спросил: - Что здесь?
   - Хуй знает! - выдохнул подполковник и суетливо потер руки.- Ладно, раз
уж ты все равно работаешь... Давай-ка дуй на базу, организуй там проверку
людей по картотеке, мы тут список составили... Вова!
   Из толпы вынырнул Колбасов, подбежал.
   - Звали, Геннадий Петрович?
   - Да,- кивнул Ващанов.- Ты это... отдай Никите Никитичу список людей,
чтобы он проверку начать мог на базе... А мы тут с тобой поработаем...
   - Какой список? - не понял Колбасов.
   - Вова! - заорал подполковник.- Если ты список потерял, я тебя...
   - Ага,- врубился Колбасов, шаря по карманам куртки.- Выпал где-то...
   - Быстро найди и восстанови!
   Владимир Николаевич метнулся обратно в толпу, а Ващанов повернулся к
Кудасову.
   - Сейчас поднесет... Ну и давайте на базу, а там я тебя найду,
поговорим...
   - Геннадий Петрович,- попросил Кудасов,- разрешите поприсутствовать...
   Место осмотреть, с людьми потолковать...
   - Лишнее,- махнул рукой подполковник.- Мы тут сами управимся, с Вовой...
   Давай бери Маркова - и в Питер... А журналист, он что - с вами был?
   - С нами,- кивнул Кудасов. Показалось ему или нет, что Ващанов
вздрогнул? И почему он так явно хочет убрать его, Никиту Никитича, с места
происшествия?
   Любой, даже самый зеленый опер знает: залог раскрытия преступления чаще
всего - в грамотном осмотре места происшествия и в правильной отработке
свидетелей и очевидцев...
   - Не с теми ты, Никита, контакты заводишь,- нехорошо улыбнулся Геннадий
Петрович.- Славы небось захотелось... Бери своего... писателя и езжай...
   Слушай только его поменьше... У парня не язык, а помело... Одно слово -
журналист... Он-то здесь каким боком?
   - Не знаю,- уклончиво ответил Кудасов.- Мы его по дороге подобрали.
   - А-а,- протянул подполковник.- Бежал, стало быть, на жареное... Как
это они все узнавать успевают...
   Из толпы снова выскочил Колбасов, держа в руке смятый листок бумаги с
несколькими накарябанными на нем фамилиями.
   - Вот... Действительно выронил.
   - Все, Никита, езжай.- Ващанов передал список Кудасову и улыбнулся.-
Да, Обнорскому передай - я с ним потом отдельно побеседую...
   Кудасов кивнул, отвернулся и пошел к "шестерке", за рулем которой сидел
угрюмый Марков...
   Они подъехали к продолжавшему сидеть на земле Андрею, Никита Никитич
распахнул дверь:
   - Поехали. До города довезем. Обнорский безучастно поднял голову, потом
поднялся и сел в салон...
   Ващанов с Колбасовым проводили "шестерку" глазами, затем Владимир
Николаевич сплюнул и тихо сказал:
   - Журналиста-то зря отпустили, Геннадий Петрович... Надо было до кучи
его...
   - Хуйню порешь, Вова,- раздраженным шепотом откликнулся подполковник.-
Он с Никитой и Марковым приехал... Надо сначала выяснить, что он им
наплел...
   Конкретики-то у нас нет никакой... Пока... Даже если и пизданул
писатель чего-нибудь - так то слова одни... А прихвати мы его - Никитка
задуматься может... Он и так, сука, чует что-то... Нам Обнорскому
предъявить нечего...
   Из бани ты сам его упустил... А теперь...- Ващанов кивнул на огонь.-
Если парень не совсем больной, он и сам молчать будет... В его же
интересах...
   Соображать надо, Вова... Кончилось все... И слава Богу, что хоть так...
   Геннадий Петрович вздохнул со всхлипом и мелко, будто таясь кого-то,
перекрестился...
   * * *
   До города они ехали молча. Лишь на выезде из Соснова Марков попытался
было расспросить Обнорского:
   - Ты нам ничего рассказать не хочешь?
   - Нет,- угрюмо мотнул головой Серегин, видевший, как Ващанов о чем-то
долго беседовал с Кудасовым и как подбегал к ним дважды Колбасов. Андрей
не верил оэрбэшникам, думал, что они везут его на Литейный, чтобы потом
сунуть в камеру. А ему было уже все равно. У него не осталось ни страха,
ни боли, ни сил на какие-либо другие чувства. Обнорский считал, что
Кудасов с Марковым специально по команде Ващанова притормозили его в
Питере...
   - Слушай, старичок! - завелся Степа.- Что ты целку-то из себя строишь?
Ты же рвался сюда? Что тут за разборка была?
   - Я ничего не знаю,- мертвым голосом ответил Серегин.- Про разборку в
Соснове вы сами мне сказали... Вот и спрашивайте друг у друга...
   - Даты...- дернулся было Степа, но Обнорский перебил его, вскинув
подбородок:
   - Что я? Что?! Сюда ты должен был рваться! Ты!! Твоя контора как
называется? ОРБ? Я б вас по-другому назвал...
   - Это как же?
   - Не важно...- Андрей снова угас.- Не будет у нас разговора... Не о чем
мне рассказывать. По крайней мере - вам...
   - Да если б не мы...- чуть не заорал Марков, но Кудасов остудил опера:
   - Степан! Оставь его в покое! Не хочет разговаривать - не надо...
   Никита Никитич всегда следовал старой оперской заповеди: если посадил
зерно - не бегай каждый час и не ковыряй пальцем, надеясь увидеть росток,
только испортишь все... Придет время - росток сам покажется, если зерно
живое было...
   У финляндского вокзала Степа притормозил, и Никита Никитич сухо сказал
Андрею:
   - Мы на Литейный... Вам, наверное, здесь будет удобнее выйти - метро
все-таки...
   Обнорский какое-то время недоуменно смотрел на Кудасова, потом
безразлично кивнул, вылез из машины и, не попрощавшись, зашагал прочь...
   Кудасов посмотрел ему вслед, а потом негромко сказал Маркову:
   - Вот что, Степа... Клубочек этот неплохо было бы размотать... Тут
что-то очень серьезное накручено... Ты займись этим... только осторожно...
   Парень-то явно знает много... И вот что... Он сейчас в шоке, теребить
его бесполезно... пока... Я другого опасаюсь - как бы с ним плохого чего
не случилось... Проконтролировать надо. Давай-ка помозгуем, как над ним
ядерный зонтик [Ядерный зонтик - негласная защита, базирующаяся на
запугивании возможных противников опекаемого жестокими силовыми акциями в
случае попыток нанесения ему какого-либо вреда] раскрыть... Через агентуру
поработаем...
   - Ключики-то у него есть от всех этих запуток,- задумчиво кивнул
Марков,- вот только почему он отдать их не желает...
   - Поживем - увидим.- Кудасов потер красные глаза и скомандовал: -
Поехали на базу...
   * * *
   ...Лида Поспелова, открыв дверь Обнорскому, даже отшатнулась, увидев
его лицо - Андрей, казалось, похудел за один день и состарился, и только
глаза горели каким-то диким, фанатичным огнем...
   - Андрюша,- растерянно сказала Поспелова, отступая в прихожую,- ты...
Что случилось?
   Серегин не ответил, прошел на кухню, сел за стол, закурил и долго
молчал.
   Лида подошла к нему, теребя поясок халата, и испуганно спросила:
   - Ты... У тебя состоялась пресс-конференция?
   - Что? - Андрей словно очнулся.- Пресс-конференция?..
   Он улыбнулся страшной улыбочкой, от которой у Лиды побежали по спине
мурашки, и сказал каркающим голосом:
   - Пресс-конференция... Не было никакой пресс-конференции... И не будет
уже.
   - Почему? - Поспелову не держали ноги, и она присела на табуретку.
   - Потому,- ответил Обнорский и закрыл глаза.
   Лиде стало очень плохо, она просто физически почувствовала, что с
Андреем произошло что-то очень страшное.
   - Андрей...- Женщина попыталась взять его за руку, но он отдернул
ладонь.- Андрюша... Я прошу тебя... Я требую рассказать мне все!
   - Нет.- Серегин спокойно покачал головой.
   - Но почему?! Почему? Мне кажется, я имею право...- Она почти кричала,
но Обнорскому, казалось, было все равно.
   - Почему? - переспросил он и наконец взглянул на нее.- А потому что за
моим рассказом - смерть! Понимаешь? Смерть! А я не хочу, чтобы и ты...
   Андрей поднялся недоговорив и шагнул к выходу. Лида попыталась ухватить
его за рукав, но Обнорский резко вырвался: Не дотрагивайся до меня!
   - Почему?! Почему, Андрюша?! - Она резко зажмурилась, не понимая, что
происходит, но слез все же удержать не смогла.- Почему?!
   - Потому что смерть на мне,- глухо ответил Серегин.- Смерть! Я к кому
ни притронусь... Проклятый я, наверное... Одного понять не могу - как
земля-то еще меня носит...
   - Андрей! - отчаянно закричала Поспелова.- Если ты сейчас уйдешь... я
больше никогда не пущу тебя!
   - Я не собираюсь возвращаться,- качнул головой Обнорский.- Прощай.
Прости меня, Лида...
   Он шагнул на лестничную площадку и захлопнул за собой дверь...
   На улице было уже темно - в конце ноября в Питере темнеет очень рано...
   Андрей вышел на набережную Невы, постоял, бездумно глядя в черную воду,
закурил и пошел к Литейному мосту...
   Ему было... нет, это даже нельзя назвать словом "плохо"... Ему было
так...
   В общем, не дай Бог никому...
   Журналистское расследование закончилось... Одного только Андрей не мог
понять: как же так получилось, какие высшие силы допустили, что за
информацию в этом расследовании он все время расплачивался не своей, а
чужой кровью? Почему же он-то остался жив?..
   Впрочем, это, наверное, ненадолго. Так и должно быть... Душа у него и
так уже умерла... Или, точнее, ее убили... Очень хотелось заплакать, но
слез не было... Словно выгорело все в груди, осталась только горькая
зола...
   Он шел покачиваясь, как пьяный, и даже не пытался закрыться от резких
порывов пронизывающего ноябрьского ветра...
   Эпилог
   Сентябрь 1993 года. Государственный Эрмитаж
   Даже в будние дни в Эрмитаже, который часто называют главным музеем
России, посетителей хватает. Правда, по залам ходят в основном приезжие.
   Петербуржцы если и заглядывают в свои музеи, то обычно в выходные, да и
то... Коренной петербуржец считает, что раз музеи у него, как говорится,
под боком, то посетить их он всегда успеет. Так жители курортных южных
городов иногда относятся к морю - чего в нем каждый день плескаться...
   Бродивший по залу западноевропейской живописи черноволосый, чуть
сутуловатый парень тем не менее был коренным петербуржцем. Звали его
Андрей Обнорский, а работал он заведующим криминальным отделом городской
"молодежки". Точнее - бывшей "молодежки".
   Парень явно кого-то ждал, время от времени посматривая на часы. Он
подошел к одной из картин и внимательно начал ее разглядывать - на холсте
изображалось похищение Зевсом царевны Эгины, табличка свидетельствовала,
что над полотном трудился великий Рембрандт. Обнорский долго рассматривал
картину с каким-то странным выражением на лице. Казалось, на него накатил
внезапный приступ головной боли - Андрей поморщился и закрыл глаза...
   В конце ноября 1992 года, когда в поселке Сосново погибли Шварц, Ирина
Васильевна Гордеева и четверо неизвестных, ему казалось, что жизнь
кончилась. Он и не верил больше никому, ничего не боялся - потому что
ничего уже не хотел и ничего ни у кого не просил, потому что никто ему не
мог дать самого главного: избавления от мук совести... Андрей считал что
Лебедева, Кондрашов, Гордеева и Вихренко погибли из-за него,- и никто не
мог убедить его в обратном. Более того, их смерти оказались абсолютно
напрасными, потому что настоящая - рембрандтовская, а не варфоломеевская -
"Эгина" погибла в огне...
   Позже он удивлялся, как не сошел с ума в те дни... Ему казалось, что
Бог отвернулся от него... Так кто же поддержал его тогда?
   Пару недель после пожара в Соснове Обнорского пытались дергать в разные
прокурорские и милицейские кабинеты, но он наглухо включил дурака, везде
тупо повторял, что ничего не знает, ничего не видел и вообще сам ничего не
понимает... Разговаривал с ним и Ващанов - подполковник остался доволен
этим разговором и потухшими глазами Серегина, Геннадий Петрович
посоветовал Андрею не лезть в разные сомнительные авантюры и обещал всегда
помогать с "объективной информацией", необходимой для "любого нормального
криминального журналиста".
   В конце концов от него все отстали...
   Андрей и сам даже не мог толком объяснить, что с ним происходило,-
словно какое-то реле в голове перегорело... Окружающую действительность
Серегин воспринимал вяло и равнодушно... Это в какой-то мере и спасло его
- иначе, вполне возможно, Андрей учинил бы какую-нибудь скверную вещь над
своим организмом...
   В середине декабря, когда шок стал чуть-чуть проходить, Обнорский
ненадолго встрепенулся. Он даже попытался изложить на бумаге все, что
случилось с ним в ноябре. Для кого он пытался писать? Андрей и сам не знал
этого....
   Письменную исповедь свою он тогда довести до конца не смог - стали ему
чудиться голоса погибших, а перед глазами вставали их лица... Они словно
упрекали Андрея за его гордыню и за то, что он хотел самостоятельно
раскрыть тайну "Эгины", руководствуясь в том числе и своими журналистскими
амбициями... Кто сказал, что плата своей кровью - самая страшная? Самая
страшная плата - это чужая кровь, пролитая ради твоих идей и планов...
   Утверждение это, естественно, распространяется лишь на тех, в ком
осталась хоть капля совести, а потому не касается, например, политиков.
   Серегин политиком не был, поэтому тяжело запил и словно снова усыпил
свой мозг, залил его водкой...
   Нет, иногда он появлялся в редакции и даже выполнял норму строкажа, но
материалы, которые он сдавал в печать, писал словно не Серегин, а кто-то
другой. Исчезло из них что-то, что раньше задевало читателей за живое, за
что они (читатели то есть) прощали Андрею огрехи стиля и некоторую
неуклюжесть пера... Обнорский стал обычным криминальным репортером,
действовавшим по простой схеме - побольше крови, ужасов, спермы, а в конце
материала - торжество справедливости и арест злодеев... Ну а если не
арест, то уверенность в неизбежном аресте... А еще из его статей напрочь
исчезла аналитика...
   Пил он почти каждый вечер, меняя компании и женщин, у него появилось
много знакомых, его стали в самых разных кругах принимать как своего
парня...
   Короче, потихоньку-полегоньку начал Обнорский превращаться в заурядную
сволочь. Скорее даже не в сволочь - в ничтожество.
   Очнулся он по-настоящему только в марте 1993 года... Может быть,
наступившая весна сумела разморозить его душу? Трудно сказать... Но только
Дошло до Андрея в один прекрасный день, что если уж суждено было ему
уцелеть тогда, в ноябре девяносто второго, то, наверное, не выполнил еще
журналист Серегин всего, предначертанного ему в этой жизни.
   Медленно, очень медленно возвращались к нему Силы и надежды, он словно
выздоравливал понемногу от тяжелой болезни...
   И в марте 1993 года он все-таки заставил себя записать на бумаге все,
что смог узнать о проклятой картине Рембрандта и о событиях ноября
девяносто второго... Он писал все честно и откровенно, не щадил себя и
тщательно отделял факты от предположений и умозаключений... Рукопись
получилась довольно объемной, работал над ней Обнорский почти месяц, а
потом упаковал пачку листов в пластиковую папку и спрятал до поры в глухой
деревне в Вологодской области - там его родители еще в восемьдесят девятом
году купили ветхий домишко...
   Эта рукопись стала началом большой работы. День за днем по крупицам, по
песчинкам и капелькам стал он собирать свое собственное досье на человека,
о котором впервые услышал от умирающего Барона - на Антибиотика...
   Информации было крайне мало, а та, что попадала к Обнорскому,
отличалась порой противоречивостью и явным неправдоподобием, но он
фиксировал все, тщательно маскируя и "легендируя" свой интерес во время
встреч с источниками. Андрей еще не знал, для чего он делает эту черную и
неблагодарную работу, но день ото дня в нем крепла уверенность, что делать
это необходимо.
   Он часами просиживал в библиотеке, изучал все доступные ему материалы
об организованной преступности: анализировал, делал выписки, думал - и
расширял свою базу данных.
   Кстати, и в газетные его публикации словно вернулось второе дыхание -
Серегин вновь стал получать читательские письма со словами благодарности и
поддержки, хотя он вроде бы и старался избегать откровенно скандальных и
жареных тем.
   Он почти не отдыхал, а когда совсем выбивался из сил, напоминал себе о
страшной цене расследования, не доведенного до конца,- осознание этой
несправедливости помогало ему находить новые силы...
   Он по-прежнему работал один - вера в людей возвращалась к нему гораздо
медленнее, чем надежда.
   И все же работа над досье двигалась, очень медленно, но двигалась, и
Бог его знает, сколько бы она еще съела времени, если б не встреча с
Сергеем Челищевым, которая произошла в июне 1993 года.
   К тому времени Андрею казалось, что он довольно много уже знает о роли,
которую играл в империи Антибиотика его бывший приятель и товарищ по
университетской сборной. Встретившись с Черным Адвокатом, Обнорский даже
не хотел сначала протягивать ему руку, но Сергей заставил выслушать себя...
   Они проговорили долго, и Андрей не пожалел об этом разговоре. Пожалел
он о другом - о том, что не встретился с Серегой раньше. Челищев,
оказывается, шел примерно к той же цели, что и Серегин, и если бы пути их
пересеклись немного раньше... кто знает, как бы все повернулось... Но
тогда, в июне 1993 года, Сергей уходил в бега.
   На прощание Челищев передал Серегину свое досье на империю Антибиотика
и рассказал, что еще один экземпляр оставил в 354-м отделении связи
Выборгского района, оттуда папку должен был забрать представитель
Генеральной прокуратуры, куда Сергей направил "залегендированное" письмо.
А еще Челищев посоветовал Андрею попытаться все-таки наладить контакт с
начальником пятнадцатого отдела ОРБ Никитой Кудасовым. Челищев считал его
одним из самых честных офицеров и знал, как боялся и ненавидел его
Антибиотик. Челищев и сам бы вышел на Кудасова, но не успел - весной
девяносто третьего погиб Степа Марков, через которого хотел действовать
Сергей.
   Челищев сказал, что он, Катя и Олег уходят за границу, но пообещал
через какое-то время связаться с Андреем... Они обнялись, как в старые
добрые времена, и Сергей ушел из жизни Обнорского навсегда: в конце июня
девяносто третьего Серегин узнал, что Челищев и Званцев убиты на каком-то
хуторке под Лугой, а Катя исчезла бесследно...
   Серегин надеялся, что "заработает" оставленный на почте для
Генпрокуратуры экземпляр досье, но месяцы шли, а ничего не происходило,
более того - Антибиотик стал даже мелькать на телеэкране... И тогда Андрей
понял, что пришла пора действовать. Не было у него уже сил ждать...
   * * *
   Серегин открыл глаза и снова посмотрел на картину. На лице Эгины не
было заметно скорби по поводу ее похищения и грядущего изнасилования.
   - Андрей? Я не очень опоздал? На работе задержали...
   Обнорский вздрогнул.
   Никита Кудасов подошел к нему абсолютно неслышно, словно ступал по
ковру, а не по паркету.
   - Ничего,- улыбнулся Серегин.- Я тут пока живописью любовался.
   - "Эгина"? - Кудасов свел брови, словно вспоминал о чем-то.- Слышал я
кое-что об этой картине...
   Он остро взглянул на журналиста, и Андрей кивнул:
   - Да, у этого полотна занятная история... Никита Никитич, я вот почему
попросил вас оторваться от дел и...
   - Андрей,- прервал его Кудасов,- может быть, перейдем на "ты"? Для
удобства общения?
   - Хорошо... Спасибо... Да, так вот... Вас... тебя интересует информация
об Антибиотике?
   На этот раз вздрогнул Кудасов - он даже оглянулся, но в зале, кроме них
и старенькой смотрительницы, никого не было.
   - О каком Антибиотике?
   - О том самом! - жестко ответил Обнорский.- Не надо, Никита... Я имею в
виду Виктора Палыча...
   - Ну,- кивнул Кудасов.- Предположим, что интересует... Смотря что,
конечно...
   Андрей усмехнулся:
   - Мне кажется, что то, чем располагаю я, заинтересует тебя
однозначно... Не знаю, насколько важно для тебя то, что удалось собрать
мне самому, большая часть этой информации тебе наверняка известна...
Хотя... Историю с "Эгиной",- Обнорский кивнул на полотно,- может быть, и
тебе было бы интересно послушать.
   - С "Эгиной"?
   - Да... Ноябрь девяносто второго... Как я теперь понимаю, ты мне тогда
спас жизнь... Кстати, спасибо...
   - Ничего,- улыбнулся Кудасов.- Я надеялся, что до тебя когда-нибудь это
дойдет...
   - Дошло,- хмыкнул Серегин.- Ладно, об этом после... Про Сергея Челищева
ты, конечно, слышал?
   - Ну,- Кудасов стал очень серьезным.- Слышал... И что?
   - Ничего,- ответил Андрей.- Он перед гибелью оставил мне одно
любопытное досье...
   - Где оно? - быстро спросил Никита. Оно у меня.- Обнорский смотрел
Кудасову прямо в глаза.- Я готов отдать его тебе. При одном условии.
   - Каком?
   Андрей глубоко вздохнул, выдерживая паузу.
   - Условие мое простое - я не хочу выступать в этом матче в роли
зрителя. У меня к Виктору Палычу свои претензии есть, личные... Стало
быть, бери меня в игру.
   Кудасов растерянно посмотрел на Обнорского. Журналист ответил ему
прямым взглядом.
   - А не хочешь - буду искать себе другую команду... Только жить я так
больше не могу...
   Оэрбэшник долго не отвечал, а потом спросил:
   - Тогда, в ноябре... Почему ты не захотел ничего рассказывать нам со
Степой?..
   Андрей грустно улыбнулся:
   - Ноябрь тот длинным был... Сначала я хотел, да вы слушать не стали...
А потом я вам верить перестал... Сложная там запутка вышла...
   - А теперь, значит, веришь?
   - Теперь верю... Ты меня не подначивай, Никита, я сам себя исподначивал
всего... Иногда нужно много времени, чтобы понять простые вещи...
   - Ладно.- Кудасов чуть сжал локоть Обнорского...- Сдается мне, разговор
нам предстоит долгий... Давай-ка перебазируемся в одно хорошее место, там
никто не помешает... Заодно и кофе попьем...
   Андрей молча кивнул, они повернулись было к выходу, но тут в зал вошла
большая группа посетителей во главе с экскурсоводом. Экскурсовод - молодая
симпатичная барышня в очках - с ходу затараторила:
   - Обратите внимание на одну из жемчужин эрмитажной коллекции
западноевропейской живописи - "Эгину" кисти великого Рембрандта. История
этого полотна уникальна - в восемьдесят пятом году оно было практически
уничтожено рукой не совсем психически здорового человека, но ленинградские
реставраторы смогли дать бесценной картине вторую жизнь, и в восемьдесят
восьмом году она снова заняла свое место в экспозиции...
   Внезапно девушка сбилась, натолкнувшись на странный взгляд какого-то
черноволосого парня, стоявшего у самого выхода. Барышня смутилась,
поправила очки, а парень отвернулся и, догоняя своего спутника, быстро
вышел из зала...