Код произведения: 5236
Автор: Казанцев Александр
Наименование: SOS
Александр Петрович Казанцев
ЛЬДЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ.
Научно-фантастический роман в трех книгах.
(М.: Молодая гвардия, 1981)
КНИГА ВТОРАЯ
"SOS"
Солнце светит с высоты,
Хищник ищет темноты
Часть первая
АТОМНЫЕ ПАРУСА
Меч породил щит, ядро - броню.
Глава первая
АТОМНЫЕ ПАРУСА
Яркие пики света пронзили ночные облака и словно подняли их над океаном.
Красный край солнца всплыл над горизонтом и стал уверенно расти
раскаленным островом. В небе полыхал пожар. Оранжевыми становились все
более высокие облака.
Солнце поднималось овальное, словно приплюснутое тяжестью ночи. Тьма
последней змеистой тучей обвилась вокруг вновь рожденного солнца и
перерезала его петлей пополам. Но солнце не погасло, не уступило.
Разделенное на два светила, оно поднималось все выше и выше. Не выдержала
тьма, задымилась тонкой тесьмой, испарилась, исчезла. Сомкнулись два юных
солнца, слились воедино, и сразу удвоился, стал нестерпимым ослепительный
свет.
Солнце, пламенное и неистовое, щедрое ко всем, но не терпящее рядом
никого, поднималось над океаном, погасив несчетные звезды, заставив
побледнеть луну.
Темный ночной океан просветлел. Он размеренно дышал, как во сне, вздымая
гигантские пологие волны, которые для океана-исполина были мелкой рябью,
но в штормующем море показались бы девятым валом.
Как на фоне пожара, встал на горизонте силуэт парусного корабля.
Освещенные сзади, паруса и флаг на мачте казались черными.
На носу яхты красовалось название: "АТОМНЫЕ ПАРУСА". На ее палубу выбежал
поджарый, мускулистый человек, сложенный, как древнегреческий бог. Это был
ее хозяин - мистер Ральф Рипплайн, кумир и надежда "свободного мира".
Ральф сделал два обязательных круга по палубе. Он радостно улыбнулся
своему другу и помощнику, приземистому человеку с мрачным лицом, который
приветствовал его поднятой рукой.
Тренер, величественный, как гофмейстер двора, в голубом тренировочном
костюме с инициалами Ральфа, благоговейно нес две пары боксерских перчаток.
Мистер Джордж Никсон, прозванный государственным "сверхсекретарем", не
спавший всю эту ночь, с тем же мрачным лицом деловито снял пиджак и стал
надевать перчатки.
Подбежал Ральф и, припрыгивая то на одной, то на другой ноге, протянул
свои руки тренеру. Тот ловко надел ему перчатки и покровительственно
похлопал по спине.
Ральф и Малыш стали боксировать. Ральф был выше, тяжелее, но Малыш
выступал когда-то профессиональным боксером. Он щадил хозяина и, принимая
удары, ловко заставлял его "набирать очки", однако один раз, "для памяти",
поставил его в нокдаун. Ральф отстаивался на одном колене.
Тренер ударил в гонг. Ральф похлопал Малыша перчаткой по плечу:
- О'кэй, Малыш. Вы всегда в форме!
Не дождавшись ответа, он упругим шагом побежал на корму к бассейну.
Мистер Никсон вытерся мохнатым полотенцем и деловито надел поданный ему
тренером пиджак. Он совершенно не устал от этой традиционной утренней
встречи с хозяином, но лицо его было утомленным, озабоченным.
Гибкая фигура Ральфа показалась на вышке для прыжков в воду, на миг
застыла и исчезла, а мистер Никсон направился под тент, куда должны подать
завтрак. Он наблюдал, как повара в белых колпаках собирали на палубе
упавших на нее летающих рыб, взял у повара одну, рассматривая ее
прозрачные плавники-крылья и думая о чем-то своем. Навстречу шла Амелия,
ведавшая на яхте нескончаемой программой празднеств.
- С милым утром, дорогой! - сказала она, подставляя напудренную щеку для
поцелуя. - Какая прелесть эта рыбка!
- Утро, - пробурчал мистер Джордж Никсон, по американской привычке
проглатывая слово "доброе".
- Сегодня - день сенсации: полет на крыльях счастья. Но я так встревожена,
дорогой. До сих пор нет мисс Лиз Морган.
Мистер Никсон ничего не ответил. Навстречу супругам шел сияющий Ральф
Рипплайн.
Его обаятельная улыбка, размноженная в миллионах экземпляров открыток,
была знакома каждому американцу, многие из которых мечтали походить на ее
обладателя.
- Хэлло! - сказал Ральф, приветствуя только кистью.
- Хэллоу! - отозвалась миссис Амелия, мило улыбаясь и поднимая руку в
оранжевой перчатке.
Мистер Джордж Никсон с озабоченным видом, держа рыбу за прозрачный хвост,
пошел с Ральфом под тент.
- Яичницу с ветчиной! Кофе! Сливки! - скомандовал Ральф.
- Немного мармеладу, - добавил Джордж Никсон. - И поджарить летающую рыбу.
Сегодня день полетов...
- Коньяк? - спросил Ральф.
- Лучше виски.
Они сидели за столиком, уплетая яичницу, и смотрели на искрящееся море.
- Вас сегодня не тревожит качка, Малыш? - любезно осведомился Ральф,
откидываясь на спинку стула и обнажая в улыбке зубы.
- Это мой барометр, сэр... Он показывает на "худо".
- Вот как! Ждать плохой погоды? Не люблю туч.
- К сожалению, небо осталось безоблачным.
- Туча не появилась? - настороженно спросил Ральф.
- Мало только малевать опознавательные знаки... Надо еще уметь пускать
механизмы.
Глаза Ральфа стали холодными.
- Не кажется ли вам, что в Африке на сей раз не сработали не только
механизмы, но и вы, Малыш?
Малыш смело посмотрел в лицо хозяину.
- Я не уклоняюсь от ударов, сэр, перед тем как бить насмерть.
- Насмерть? Это любопытно, - процедил Ральф Рипплайн, вытягивая ноги и
смотря мимо Никсона.
Тот неторопливо налил себе виски, разбавил его содовой водой.
- Ну! - поторопил Ральф.
Малыш выпил.
- Вместо одного самолета теперь полетят эскадрильи.
- Старо. Это годилось для прошлых войн.
- Самолеты будут без бомб.
- Ах, они будут сбрасывать цветочки! - насмешливо сказал Ральф.
- Не цветочки, а ягодки упадут под ними.
- Откуда они возьмутся?
Малыш подцепил на вилку летающую рыбу и выразительно приподнял ее над
тарелкой.
- Вы шутите, Малыш. Через океан? Вам обязательно хочется впутать Америку?
- Боже, спаси наши души! Ягодки можно приписать только летящим самолетам
эскадрильи.
Ральф мальчишески расхохотался:
- Вы чудо, Малыш! Недурно задумано. Баллистические ягодки! Гуманно!
- Гуманность, сэр, в скорейшем завершении конфликта. Мы с вами боремся за
мир. Конфликт разжигают африканские коммунисты. Сейчас там уже
интернациональная бригада спасения, завтра там окажется армия добровольцев
со всего мира. Надо кончать раньше.
- Еще в первом раунде.
- Нужен нокаут.
- Так в чем дело? Я не замечал, чтобы вы долго размахивались перед
нокаутом.
- Да, сэр. Не в моих правилах колебаться, но...
- Ах, боже мой, не будьте скучным!..
С палубы слышался женский смех. Стайка хорошеньких девушек в развевающихся
купальных халатиках бежала мимо тента, крича:
- В праздничной программе сегодня полет на крыльях счастья!
- Полет? Надеюсь, Лиз не запоздает, - вслед им сказал Ральф.
Малыш наклонился к хозяину:
- Мисс Морган сейчас в Африке, сэр. В том самом месте...
Ральф приподнял брови, глаза его насторожились.
- Какая чепуха! - холодно рассмеялся он.
- Тем не менее, - настаивал Малыш.
- Впрочем, это даже лучше... Но я от вас, дорогой, ничего подобного не
слышал.
Ральф Рипплайн непринужденно поднялся. Мистер Джордж Никсон тяжелым
выжидающим взглядом смотрел ему в спину. Ральф почувствовал взгляд и
обернулся. Рот его улыбался, но не глаза...
Мистер Джордж Никсон уже знал, что делать. Он деловито зашагал по палубе и
чуть не споткнулся о небольшую платформу с глыбой мрамора, которую только
что сюда вкатили. Прославленный скульптор, итальянец, приглашен был на
яхту изваять статую Рипплайна. Наступил час, когда Ральф позирует ему.
Вся яхта тогда священнодействовала. Люди затаив дыхание смотрели на
оригинал и выступающую из мраморной скалы застывшую, но совершенно живую
копию великолепного Ральфа, баловня судьбы, успеха и счастья.
В запыленном мраморной крошкой синем халате, в берете, с зубилом и
молотком в руках, носатый маленький скульптор мерно откалывал от мрамора
крохотные кусочки, потом верными движениями резца удалял все лишнее,
оставляя воплощенное в мрамор великолепие здоровья и удачи. Само собой
разумеется, что мрамор не запечатлел старых, зарубцевавшихся ран,
напоминавших о скверной "марсианской ночи".
Миссис Амелия Никсон хлопотала. Наступал кульминационный момент праздника.
Было объявлено, что мисс Элизабет Морган, занятая приготовлениями к
свадьбе, прибыть на яхту не сможет. Она просит мысленно представить ее в
воздухе на крыльях рядом с любимым.
Автоматы убирали паруса. Яхта шла малым ходом.
На воду спустили скутер. Мистер Ральф Рипплайн, бронзово-загорелый, стоя
на водных лыжах, летел за пенной струей скутера, выпрямившись во весь
рост. Он готовился к предстоящему полету.
- Как он красив! Как ловок! - слышались женские голоса.
Скутер делал круги вокруг яхты. Ральф, держась за буксирующую его веревку
одной рукой, мчался на водных лыжах то лицом вперед, то спиной. Он
наслаждался быстротой, солнцем, соленым ветром и брызгами.
С кормы яхты бросили тонкую нейлоновую нить. На скутере поймали ее. Потом
спустили огромные черные крылья, напоминающие крылья исполинского грифа.
Скутер отошел от яхты, натянув незаметную на фоне воды и неба нить,
которая была прикреплена к крыльям.
Ральф, стоя на водных лыжах, надел черные крылья.
На яхте защелкали автоматы. Исполнительные механизмы совсем убрали паруса.
Яхта быстро набирала ход, она шла против ветра, со спущенными парусами. И
тем не менее скоро она уже неслась, едва касаясь воды.
Ральф мчался на водных лыжах по волнам следом, незримо связанный с судном,
с атомными двигателями, заменившими сейчас паруса. Он взлетал на гребни
волн, пролетал над ними. Но вот, прыгнув с очередного гребня, он уже не
опустился на следующий, он стал подниматься на крыльях, косо поставленных
к встречному ветру.
Крики восторга прокатились по яхте. Черный демон взлетел выше мачт. Он
клонил крыло то вправо, то влево, взмывал вверх, опускался почти к самой
воде, едва не касаясь пенных гребней, потом снова летел, щеголял своей
силой, ловкостью.
Озабоченный мистер Джордж Никсон получил новую депешу. Сидя один в каюте,
он в бешенстве ударил кулаком по столу. Но что можно было сделать? Никсон
представил, как десять черных тел, напоминая гигантских летающих рыб,
выскочили из глубины океана и, подобно черным демонам, поднялись в воздух,
нет, выше воздуха, ушли по плавным кривым за атмосферу, где рядом с
солнцем светят звезды, чтобы упасть в строго рассчитанном месте на Черном
континенте.
Он уже не мог их остановить.
Бессильно сжимая кулаки, мистер Джордж Никсон метался по каюте.
Яхта убавляла ход. Ральф Рипплайн ловко опустился на воду и несся теперь
по ее поверхности без лыж, на одних пятках, вздымавших буруны.
Скоро яхта "Атомные паруса", выключив двигатели, легла в дрейф. Еще раньше
скутер догнал ее, перехватил нейлоновый линь и подвез Рипплайна к судну.
Ральф не пожелал снять свои исполинские крылья. Вместе с ними Ральф гордо
поднялся на сверкающую палубу, где его встречали восхищенные гости.
Среди них был и Малыш с непроницаемым лицом.
- Ну как полет?! - весело крикнул ему Ральф.
- О, полет был изумительным! - ответила за мужа миссис Амелия.
- Мы все в восторге! Какой расчет!
- Какая смелость! Какая красота!
Окружившие Ральфа девицы старались завладеть его вниманием.
- В следующий раз я полечу с кем-нибудь из вас, - пообещал он.
- А как же мисс Лиз?
- Она, кажется, нездорова, - сказал Ральф и испытующе посмотрел на Малыша.
- Она совершенно здорова, сэр, - тотчас отозвался мистер Никсон. - Я
только что получил известие.
- Ах, как жаль, что она не смогла приехать, - огорчилась Амелия.
Ральф изменился в лице. Он сбросил с себя крылья и, оттолкнув их ногой,
подошел к Никсону.
- Совершенно здорова?
- Все, абсолютно все там совершенно здоровы.
- Все?
Малыш кивнул.
- Как это может быть?
- Вам нужно отдохнуть после полета, сэр, - сказал мистер Никсон.
- Это было упоительно! - воскликнула одна из девиц, но увидела лишь
загорелую мускулистую спину Ральфа Рипплайна. Он направлялся в свою каюту.
- Он сейчас переоденется, он сейчас выйдет к ленчу, - старалась сгладить
неловкость миссис Амелия Никсон.
Ее муж ушел вместе с Рипплайном.
Ральфу подали халат. Зябко кутаясь, он ходил по каюте. Мистер Джордж
Никсон стоял около иллюминатора.
- Ну! Как это могло случиться, чтобы все десять?.. - хрипло сказал Ральф.
- Я знал, что это случится, но не мог остановить. Они уже вылетели из-под
воды, как летающие рыбы...
- Обойдитесь без аллегорий. Если знали, то ответите за это.
- Я получил ценнейшее донесение агента.
- Это что? Утешение?
- Это козырь, который дорого нам стоил. Вот что сообщает наш агент. -
Понизив голос, мистер Джордж Никсон прочел выдержки из донесения, которое
так поздно было расшифровано: - "Советский физик Сергей Буров, отыскивая
причину прекращения работы термоядерной установки "Подводное солнце" в
Проливах, обнаружил: перед извержением подводного вулкана через дно стала
просачиваться особая доатомная Б-субстанция, обладающая способностью
поглощать нейтроны. В присутствии всюду проникающей Б-субстанции цепные
ядерные реакции (атомные взрывы) становятся невозможными, как невозможна и
термоядерная реакция. Сергей Бурав получил доатамную Б-субстанцию
искусственно в лабораторных условиях. Метод ее получения известен и
сообщается в приложении, он очень прост и не требует сложной аппаратуры.
Физик Сергей Буров после взрыва атомной бомбы в Африке куда-то вылетел,
взяв с собой необходимую для приготовления Б-субстанции аппаратуру. Агент
ь 724".
Ральф старался раскурить сигару, но спичка в дрожащих пальцах не
зажигалась.
- Мой репортер Рой Бредли, - продолжал ровным голосом мистер Джордж
Никсон, - пишет о деятельности в Африке некоего физика Сербурга, который
был уверен, что вторая бомба не взорвется. Его осведомленность и фамилия
подозрительны.
- Но это провал! - повысил голос Ральф Рипплайн.
Мистер Джордж Никсон потряс донесением.
- За такие сведения можно заплатить и провалом. Теперь мы знаем, с чем и с
кем имеем дело.
- А знаете ли вы, что надо делать?
- Я знаю, как надо делать. Быстро.
- Сербурга? - многозначительно спросил Рипплайн.
Малыш кивнул и вышел.
Яхта "Атомные паруса" с выключенными двигателями и спущенными парусами
неуверенно поворачивалась то носом, то бортом к волне.
Глава вторая
"MADE IN USA"
"Помощники Сербурга возились около атомной бомбы, а я шел по летному полю
аэродрома и не мог прийти в себя.
Я должен был превратиться в газ, оставив лишь тень на бетоне взлетной
дорожки, а я шел по ней, видел солнечный свет, дышал пряным воздухом
джунглей, все чувствовал и все помнил...
Мне следовало бы сфотографировать невзорвавшуюся бомбу, взять интервью
хотя бы у того же Сербурга... Но я ограничился лишь короткой депешей
боссу, упомянув в восхищенных тонах о Сербурге.
Я дал телеграмму с аэровокзала, потом прошел в бар. Черномазый бармен
узнал меня и предложил мне русской водки и анчоусов.
Я сказал подсевшему ко мне знакомому репортеру, что соседний табурет занят.
Я воображал, что на нем сидит... Эллен.
Я смотрел на нее сквозь прозрачную жидкость в бокале.
Потом я пошел с ней той же самой дорогой, которой мы шли тогда. Я держал
ее пальцы в своих...
Лианы задевали меня, когда я пробирался по узловатым корням. Я
задерживался на полуистлевших поваленных стволах и вдыхал аромат
сумасшедших африканских цветов, которые, как тогда, были яркими, зовущими,
кричащими... Да, да, они приветно вскрикивали, взлетая попугаями.
Обезьяны, виляя лоснящимися задами, щелкали мне языками, как старому
знакомому.
Я шел без тропинки, но тем же самым путем, который вывел меня к шалашу.
Неужели он сохранился? Нет, конечно, это был другой шалаш, построенный на
том же месте игравшими здесь негритятами.
В отличие от обезьян и попугаев они не узнали меня, испугались и убежали.
В шалаше была такая же пахучая трава и орхидеи...
Я забрался в шалаш и лег. Закрыв глаза, я мог протянуть руку и
почувствовать прохладную свежесть березки... Снаружи послышались голоса.
Мне не хотелось никого видеть, и я решил не выдавать себя.
Оказывается, это были Сербург и Лиз. Я сразу не позвал их, а потом было
уже неудобно...
- Я задыхаюсь в этом ужасном марсианском наряде, - слышался голос Лиз. - Я
не буду шокировать вас, Сербург, если сниму балахон? Ведь здесь безопасно?
- Я могу отвернуться.
- Сербург, не надо. В Африке люди ходят нагими. И это красиво. В другом
месте вы меня такой не увидите.
- Разве что на пляже.
- Вы этого хотите? Выбирайте: Лонг-Бич, Майами, Антильские острова... Или
Тихий океан? Таити, Полинезия... Там женщины делают ожерелья из цветов. Я
надену дурманящую гирлянду вам на шею. На мне будет только "бикини",
оставляющий открытыми бедра.
- А в Африке пусть взрываются атомные бомбы?
- Почему проклято мое поколение?! - с горечью воскликнула Лиз. - Мы ведь
не живем, мы все время доживаем последние минуты, подобно смертникам,
которым предоставлен свободный час перед казнью... Нас упрекают в
безверии. А во что верить, если те, кто был до нас, отняли у нас все, во
что можно верить? Нас упрекают в распущенности. А для кого беречь себя,
кому хранить ненужную верность, во имя чего? Чтобы радиоактивностью было
поражено непорочное тело? Чтобы ничего не познать, ничего не
почувствовать? Люди прошлого были счастливы, они могли думать о будущих
поколениях, о потомках. У нас не будет потомков... Или они будут дикими,
обросшими шерстью, беспалыми, одноглазыми, проклинающими тех, кто жил до
них и дал им жизнь!
- В ваших словах много яда, Лиз.
- Да. Это потому, что против нашего поколения применено отравленное
оружие, непредусмотренное никакими Женевскими соглашениями. Раньше чем
убить нас атомом, нам отравили сознание неизбежностью конца.
- Но ведь вы приехали сюда, Лиз. Что заставило вас сделать это?
- Ах, Сербург!.. Я ненавижу тех, кто говорит так, как я. Я не хочу так
думать, но я думаю. Я убежала от самой себя, от роскоши и удовольствий,
чтобы, рискуя собой, принести хоть какую-нибудь пользу. Вы верно сказали:
я хотела быть нужной. Но, Сербург, мы с вами видели здесь такое. Вот Рой
проклинает бога, богохульствует... А кого нам надо благодарить за
невзорвавшуюся бомбу, за то, что мы с вами живы?
- На вашем месте, Лиз, я благодарил бы не бога, а вон тех людей, которые
устанавливают решетчатые башни.
- Что это? Радиолокаторы?
- Не думаю.
- Зачем они?
- Они стоят повсюду.
- Это язычники. Они устанавливают решетчатых идолов.
- А главное - заставляют их излучать что-то фиолетовое.
- Правда! Мне показалось еще утром, что поднялся чуть фиолетовый туман. Вы
еще сказали, что это не туман.
- Это был не туман, - подтвердил Сербург.
- Сербург, я покажусь вам ужасной свиньей, если сознаюсь...
- В чем, Лиз?
- В том, что очень богата. Мы могли бы с вами уехать куда бы вы ни
пожелали. Хоть в вашу Швецию.
- А если я живу не в Швеции?
- Куда угодно. Но только не думайте, что я хочу купить ваше внимание. Я
кое-что уже в вас понимаю. Вы мне кажетесь очень сильным. Это смешно, но
мне показалось... мне показалось, Сербург, что вы приказали бомбе не
разорваться.
- Это так и было.
- Вы хотите свести все к шутке. Сейчас вы скажете, что живете где-нибудь в
Гималаях или в Советском Союзе.
- Именно это я и хотел сказать. Я подскочил в шалаше, не веря своим ушам.
Что это? Словесный пинг-понг? Сербург возвращает мячи?
- Я вам не нравлюсь? - непоследовательно спросила Лиз.
Я вспомнил, как мы говорили с Сербургом о любимых женщинах. Конечно, Лиз
очень хороша, оказывается, богата и без ума от Сербурга... Из какого теста
он сделан, чтобы вести себя, как каноник?
- Леди и джентльмены! - крикнул я. - Вы нарушили границы сеттльмента и
вторглись в мои владения. Здесь у трав запах любовного напитка.
- Ой, Рой! - крикнула Лиз. - Не выходите! Я не одета!
- Не прикажете ли мне завидовать Сербургу?
- Не завидуйте ему. Он так и сидит спиной ко мне.
Я выбрался из шалаша и убедился, что Лиз уже надела защитный костюм.
Кстати, он был элегантен и вовсе не походил на балахон.
Мы пошли мимо аэродрома к отелю.
По дороге видели решетчатые параболоиды. Отстав от Лиз и Сербурга, я
подошел к ажурной башне, весело приветствуя негров, и присел на корточки.
Они решили, что я один из помощников Сербурга, и, обнажая белые зубы,
стали показывать мне полированный щиток управления с кнопками. На нем не
было привычной для меня надписи. Она была сделана не с помощью латинского
алфавита, хотя буквы и были похожи...
Мое подозрение крепло. Я догнал Лиз и Сербурга.
Дело близилось к полудню. Солнце стояло прямо над головой. Экватор. В небе
беззвучно летела эскадрилья бомбардировщиков. Грохот их двигателей
обрушится позже, когда они уже пройдут.
Небо расцветилось белыми хвостами догоняющих ракет. Подбитые
бомбардировщики снижались. Выше и ниже них кружили истребители двух
враждующих лагерей. Воздушный бой нельзя было рассмотреть. Все совершалось
с непостижимой быстротой. Кто-то продолжал лететь, кто-то падал дымящей
свечой.
- Какой ужас! - прошептала Лиз. - Почему они не сбросили бомб?
Сербург указал на небо. В нем вспыхнула звезда. Она сверкала в лучах
солнца, круто снижаясь.
Бомбардировщики еще виднелись на горизонте.
- Что это? Что?!. - воскликнула Лиз, бросаясь к Сербургу, словно ища у
него защиты.
- "И пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, павшую с неба на землю, и
дан ей был ключ от кладезя бездны..." - со странным выражением в голосе
сказал Сербург.
- Что это? - совсем испугалась Лиз. - Апокалипсис?
- Но не выйдет из кладезя дым, как из большой печи, и не помрачится солнце
и воздух от дыма из кладезя, и не выйдет из дыма саранча, чтобы жалить
людей, подобно скорпионам!
Сербург замолк. Я знал, что он не так прочитал библейский текст, но не
успел ему возразить.
Продолговатое, сверкавшее в лучах солнца, серебристое тело, напоминавшее
исполинскую летающую рыбу, врезалось в джунгли.
Я не знал, чего ожидать: взрыва, смерти, землетрясения или трубного гласа
Страшного суда.
Негры около параболоида запрыгали, размахивая руками.
- Рой, - сказал Сербург, - собирайте своих газетчиков. Вам будет на что
посмотреть. Я жду в джунглях на месте падения.
- О'кэй, - отозвался я. - Дело пахнет сенсацией.
- Лиз, - продолжал Сербург, - откройте свое инкогнито и возьмите на себя
труд собрать представителей ООН, которые есть поблизости. Приведите их к
шалашу. Кажется, ракета упала где-то недалеко.
Я посмотрел на Лиз.
- Да, - сказала она. - Я - Элизабет Морган.
Я свистнул.
- Это была ракета? - спросила мисс Морган.
Сербург усмехнулся.
Я не стал терять времени. Мой "джип" стоял около канавы, ограничивающей
летное поле. Мы сели в него с мисс Морган, на которую я теперь посматривал
с искренним удивлением, и помчались к отелю-госпиталю.
Репортеры бежали мне навстречу. Я узнал, что в разных местах страны упало
с десяток баллистических ракет. Ни одна не взорвалась...
Я не хотел верить ушам. Ведь конфликт был локальным, его нельзя было
расширять.
Репортеры ехали, пока это было возможно, на моем "джипе".
Все взрослое население негритянской деревни ушло в глубь джунглей,
очевидно, к месту падения ракеты. Просека, на которой росли банановые
деревья, была полна возбужденных негров. Она показалась мне знакомой, но я
не видел шалаша. Неужели ракета попала именно в шалаш?
Нет, вероятно, это была совсем не та просека. Мы ведь долго ехали по
дороге.
Ушедшую в землю ракету откапывали. Здесь уже находились помощники
Сербурга, которых я знал в лицо. Сейчас они начнут разделывать тушу
гарпии...
Подъехала мисс Морган в сопровождении представителя госдепартамента
Соединенных Штатов, индийского генерала, командовавшего здесь отрядом
войск ООН, исландца, наблюдателя ООН, и посла одного из арабских
государств.
Негры работали на славу; они выкопали искусственный кратер, обнажив с
одной стороны ушедшую в землю головку ракеты... боеголовку с термоядерным
зарядом.
Репортеры спрыгивали в яму, пачкая свои костюмы в жирной земле.
Сербург показывал внизу отливавший в синь, как лезвие безопасной бритвы,
металлический защитный конус головки, нагревшийся при прохождении
атмосферы. На нем отчетливо видны были буквы "Made in USA".
Мороз прошел у меня по коже. Я механически фотографировал невзорвавшуюся
водородную бомбу и толпившихся около нее людей.
Я вылез из ямы и подошел к мисс Морган.
У нее было заплаканное лицо. Это поразило меня едва ли не больше того, что
я видел вокруг.
Люди разговаривали вполголоса.
Представители ООН под председательством индийского генерала, сидя на
поваленном ударной волной дереве, составляли протокол.
Представитель госдепартамента созвал пресс-конференцию. Она состоялась в
джунглях под открытым небом, в тени банановых листьев. Из-за лиан
выглядывали любопытные обезьяны, очень заинтересованные тем, что здесь
происходит, хотя это было непостижимо не только для обезьяньего ума, но и
для моего... человечьего...
Представитель госдепартамента был сухой молодой человек в темных очках,
немного сутулый. Мне он не понравился.
- Джентльмены, - начал он, - я уверен, что вы заинтересованы в сохранении
мира на нашей планете.
Автоматические ручки забегали по раскрытым блокнотам.
- Государственный департамент уполномочил меня заявить, что США не имеют
никакого отношения к чудовищному недоразумению - провоцировать конфликт
между великими ядерными державами и использовать в своих целях некоторые
детали аппаратов, изготовленные в США. Это дело гангстеров или
международных террористов. Они украли атомные бомбы, как этого давно
боялся мир. Американское правительство никогда не брало и не возьмет на
себя ответственность за оголтелых частных лиц.
"Made in USA" - сделано в Америке!
Миллионы фотографий с этой надписью обойдут все газеты мира!
Я посмотрел на мисс Морган. Может быть, эта ракета с термоядерной
боеголовкой сделана на одном из заводов, контролируемых ее семейством. Я
не сказал ей об этом.
- Скажите, сэр, - спросил один из моих приятелей, - могла ли эта ракета
прилететь сюда с границы между Европой и Азией?
Мне стало не по себе. Еще вчера, пожалуй, я сам мог бы задать этот гнусный
вопрос.
Представитель госдепартамента ответил, что не располагает сейчас никакими
баллистическими данными, позволяющими судить о том, откуда прилетела
ракета, но считает очень важным получить донесения от радарных станций,
которые могли засечь полет ракеты.
- Почему не взорвалась боеголовка? - спросил мрачный человек с усами.
Представитель госдепартамента пожал плечами. Тогда вышел Сербург и сказал,
что он хотел бы ответить на этот вопрос. Репортеры оживились.
Представитель госдепартамента объявил пресс-конференцию законченной.
Сербург поднял руку.
- Леди, - поклонился он в сторону мисс Морган, - и джентльмены! -
обернулся он к репортерам. - Позвольте мне продолжить пресс-конференцию по
поручению Советского правительства.
Да, я ждал чего-то подобного! Я смотрел на мисс Морган. У нее было
бледное, почти прозрачное лицо, на котором неестественно горели глаза.
- В эту минуту весь мир слушает заявление ТАСС, содержание которого я вам
сообщу.
- Что это, Рой? - Лиз вцепилась мне в руку. - Кто он?
- Кто вы такой? - грубо выкрикнул тот самый репортер, который хотел занять
сегодня табурет у стойки рядом со мной и спрашивал, не с территории ли
СССР запущена сюда ракета.
Сербург улыбнулся.
- Я советский физик, обыкновенный ученый, задачей которого было помешать
атомным бомбам здесь взрываться. Мое имя Сергей Буров.
- Сергей Буров! Сербург... - прошептала Лиз.
- Я уполномочен сообщить, что усилиями советских ученых найдена субстанция
протовещества, обладающая свойством поглощать нейтроны. Мы назвали ее
Б-субстанцией. Как известно, для цепной реакции атомного взрыва требуется,
чтобы из разбитого ядра атома вылетали свободные нейтроны, которые
разрушали бы соседние ядра атомов, откуда, в свою очередь, вылетали бы
стремительные снаряды-нейтроны. В присутствии доатомной Б-субстанции эта
реакция однозначно невозможна. Субстанция захватывает нейтроны, которые
могли бы разрушить ядра. Поглощая нейтроны, она увеличивается в объеме...
Получить ее крайне просто. Вы видели расставленные в джунглях излучатели?
Достаточно облучить ими воздух - и вся округа будет прикрыта "атомным
щитом" - Б-субстанцией, невидимой, если не считать чуть заметной
фиолетовой дымки. Именно эта субстанция, которая насыщает сейчас
окружающую атмосферу, не позволила взорваться второй атомной бомбе и
баллистическим ракетам с термоядерными головками. Как известно, меч
породил щит, ядро - броню.
Репортеры молчали. Все были ошеломлены.
Наконец все тот же бойкий парень решился задать вопрос:
- Мистер Буров, что грозит вам по возвращении на Родину за разглашение
военных секретов?
Буров-Сербург улыбнулся.
- Я ведь уже сказал, что говорю по поручению Советского правительства. В
сообщении ТАСС, которое передается сейчас на всех волнах и на всех языках,
подробно сообщается, как построить излучатель и получить доатомную
Б-субстанцию. Это может сделать любая страна, будь она размером с
Сан-Марино или с Соединенные Штаты Америки. Атомный щит над каждой страной
ничего не будет стоить, отныне он поднимется над всем земным шаром,
наполнит земную атмосферу...
- И исключит ядерную войну? - звонко спросила Лиз.
- Да, мисс Морган. Ядерные взрывы становятся невозможными на Земле, тем
самым исключаются войны, ненужным становится атомное оружие, в чьих бы
руках оно ни находилось: в государственных, гангстерских или частных. Это
и уполномочен вам я заявить от имени стран, давно предлагавших отказаться
от ядерного вооружения.
Я смотрел на Сергея Бурова и не мог осознать всего, что произошло. Вместо
того чтобы попытаться представить себе, что будет теперь в мире, я вдруг
вспомнил, что все, кто здесь находится, - и Лиз Морган, и я, Рой Бредли, и
другие американцы, так же, как и летчики посланных сюда эскадрилий, - были
обречены на гибель. От всей страны не осталось бы ничего... Тот ужас,
который я видел в уничтоженном городе, где кто-то двигался, умирал или
помогал друг другу, этот ужас показался бы свидетельством жизни по
сравнению с той мертвой пустыней, которая осталась бы на месте пышных
джунглей, рудников и городов, на том месте, где жили миллионы людей, у
каждого из которых были свои заботы, свои мечты и желания...
Ничего бы не осталось. И меня бы не было. А мисс Морган? Ее тоже не было
бы... не было бы ее ненужной Сергею Бурову любви...
Ошеломленные репортеры не расходились, хотя Сергей Буров ответил на все
вопросы и объявил пресс-конференцию законченной.
Сергей Буров подошел к мисс Морган и ко мне. Он по-приятельски улыбнулся
нам. Лиз протянула руку Сергею Бурову и застенчиво улыбнулась:
- Я никогда не думала, что коммунисты такие.
- А я подозревал, что мистер Сергей Буров коммунист, - признался я. - Я не
знаю, нужно ли вас благодарить от имени всего человечества, но от имени
одного человечишки, оставшегося в живых, я благодарю вас, кем бы вы ни
были.
Сергей Буров рассмеялся и похлопал меня по плечу.
- Что же теперь будет с моим поколением? - с горькой иронией спросила Лиз
Морган. - Оно не обречено? Как бы оно не возмутилось, что вы связываете
ему руки, ограничиваете свободу чувств и желаний, вдруг устранив близкий,
привычный и все извиняющий конец мира!
- И все-таки конец ядерным войнам лучше ядерного конца мира, - сказал
Буров.
- Вы не будете меня уважать? - тихо спросила Лиз.
- Буду, - пообещал Буров и крепко пожал руку сначала Лиз, потом мне".
Глава третья
БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА
"Москва, апрель...
Дедушка, милый, родной! Ты ужаснешься моим мыслям. Выдержу ли я, окажусь
ли достойной твоего замысла?
Я достигла многого, вошла в их науку, оказалась на решающем участке. Мне
не дано совершить подвиг на миру, я иду на смерть в темноте. Из этой
темноты я сообщила о самом их сокровенном, что могло сделать их сильнее
нас. Я была горда, даже счастлива... И вот... Все оказалось прахом.
Нелепым, широким жестом они вдруг обнародовали то, что, кроме них,
известно было только мне одной. И подвиг мой оказался ненужным, пустым...
С тяжелым чувством въезжала я в твой родной и любимый город. Я хотела бы
увидеть его именно таким, каким ты помнил его, о каком рассказывал мне еще
в детстве. Но где эти занесенные снегом переулки, трогательно кривые, с
уютными особняками, в которых жили твои Зубовы, Шереметевы, Шаховские?..
Где бесчисленные маковки церквей, темные богатства икон и пестрая нищета
на паперти? Где санки с медвежьим пологом, где лихачи в лакированных
шляпах, подпоясанные кушаками, угодливые половые в ресторанах, бородатые
купцы в поддевках, зазывающие в лавки с запахом материи, где звонкий цокот
копыт по булыжной мостовой?
Я въезжала в город с аэродрома. Я не воспользовалась подвесной железной
дорогой, которая вела прямо в центр, мне хотелось въехать по старинке,
хотя бы на автомобиле.
Улица, расточительно широкая, как площадь, была едва ли не прямее нашей
Пятой авеню и тянулась на десяток миль. Она казалась мне единым монолитом
тысячеглазых домов, в которых живут люди иного времени, иной страны,
страны, где повернуты вспять реки, орошены пустыни, разлились по дерзкой
воле новые моря, где решено было отказаться от сжигания топлива для
получения энергии и где изобилие началось с энергии. Старые тепловые
станции дорабатывают свой век, как когда-то забытые теперь паровозы. Здесь
отказываются и от сжигания нефти. Уголь и нефть оставляют потомкам, чтобы
делать из них ткани и меха, пластмассы, дамские чулки и медикаменты, даже
искусственную пищу.
Здесь почти жертвенно заботятся о будущих поколениях. Ради них люди
десятилетиями отказывались от насущного, отдавали жизнь в боях, экономили,
строили, воспитывали новых людей для жизни по-новому. Это новое трудно
постигнуть. Можно еще понять, что электричество применяют повсюду, заменяя
им и бензин и газ, не жгут больше дров даже в деревнях, можно еще понять,
как небольшой электрической автомашиной, аккумуляторы которой заряжаются у
любого фонарного столба, вправе воспользоваться каждый, взяв ее прямо на
улице и оставив потом заряжаться у тротуара для следующего желающего на
ней ехать, можно понять начавшееся расселение жителей городов ближе к
природе: быстрые средства транспорта позволяют им жить среди лесов и
полей, да и места их работы, цехи заводов часто строят теперь не за общей
заводской оградой, а рассеянными вдоль шоссе, вблизи новых поселений. Все
удастся понять, но невозможно постичь их психологию. Для них главным стал
не комфорт, не устойчивое благополучие, работа, которая у нас служит лишь
средством достижения всего этого. У них она возводится в ранг потребности.
Девочка, смешная и милая, еще бутон, полный грядущей силы и прелести, сидя
рядом со мной, наивно гордилась всем этим вместо того чтобы думать о
танцах или выпивке за стойкой, как, увы, делают ее сверстницы у нас.
Первый небоскреб, на который она мне указала, целый город этажей
вместительнее нашего Эмпайер Стейт-Билдинга, был расположен очень удачно,
его капризный зубчатый контур напоминал воздушные замки, которые я в
детстве представляла себе, глядя на летящие облака.
И такой же сказкой детства показалась мне симфония красок, в которые
недавно оделся город. Они применили цветной асфальт на мостовой и цветные
плиты тротуаров. Машины на улицах встречаются только ярких цветов, их
пестрый поток в разноголосом шуме города играет красками, как мечтал об
этом когда-то Скрябин. Своеобразно использован цвет в домах, их
архитектура пересмотрена теперь в общем плане цветовой симфонии города.
Я убеждала себя, что хочу видеть только старину, ее благородный темный
налет... Я внутренне протестовала против того, что старое и прекрасное
отодвинуто на задний план, прикрыто новым и чуждым.
Оно наступало на меня, теснило со всех сторон, смущало... Мне требовалось
собрать все свои силы, чтобы противостоять ему, помнить о долге,
приверженности только твоему пути, по которому должен все же пойти наш
народ-богоносец, каких бы успехов он ни добился на пути ложном и мнимом. И
я оказалась сильнее коварного искуса, смогла посмотреть на все это
холодными глазами.
Поперечные улицы то и дело ныряли в туннели - здесь все пересечения
сделаны на разных уровнях.
Наконец улица стала узкой, уже непрямой. Где-то рядом чувствовались твои
переулки... Мелькали высокие ажурные краны, железными руками
перестраивающие город, но переулки еще были, были... Я только не успевала
заглянуть в них...
Но вот мы выехали на мост через совсем неширокую реку, и меня ослепило
играющее на солнце золото куполов. Старинные башни, непревзойденные по
своей красоте, стены, знававшие следы ядер, соборы, хранившие останки
властителей Руси...
Мне предстояло работать в огромном институте, требовалось пройти
формальности. Я страшилась. У меня были для этого основания... Не потому
ли я так легко оказалась в суете лабораторий Великой заполярной яранги,
что работы там умышленно не скрывались?
Я проходила по улице, которую ты помнишь еще с вековыми деревьями, ныне
уничтоженными, и рядом с особняком знаменитого певца, друга твоего отца,
видела высокое здание, где люди говорили на привычном мне языке, но куда я
не смела ни зайти, ни говорить, как они...
Мне нужно было оправиться после удара, требовалось вновь найти себя.
Когда-то ты говорил о Великом расколе, повторенном ныне историей с
удесятеренной силой, рассказывал о неистовой силе женщины, на которую я
должна походить... Я захотела увидеть ее и немедля пошла в художественную
галерею. Крепко сжав зубы, я искала нужный мне зал. И вдруг замерла,
словно перед распахнутым окном. Я увидела заснеженную улицу с санной
колеей, толпу народа.
Она сидела в розвальнях, исступленно подняв руку с двуперстным крестным
знамением...
И я, раскольница конца двадцатого века, позавидовала ей, той, которая
могла перед всем народом поднять закованную в цепь руку, звать народ на
истинный путь... Я же должна была таиться и молчать...
Я всматривалась в лица окружавших ее людей. Ужас и сочувствие женщин,
материнское горе нищенки, благословение на подвиг сидящего на снегу
юродивого... Я увидела даже тебя, спокойного, углубленного в себя, тебя,
странника с посохом, посылающего меня на подвиг из чужедальней страны...
Рядом с розвальнями шла сестра и последовательница боярыни Морозовой
княгиня Урусова... А кто пойдет рядом со мной?
Я стояла перед картиной, углубленная в свои мысли, и вдруг услышала
разговор на родном языке.
Я была окружена толпой американцев, которых сразу узнала по произношению и
одежде. Их привела маленькая девушка в смешных круглых очках. Она
старательно выговаривала английские слова:
- Первые наброски картины позволяют думать, что художник во время работы
над картиной видел мрачный кортеж смертников 1881 года. Через Петербург
тогда провезли повозки, на одной из которых спиной к лошади сидела на
скамейке Софья Перовская с доской на груди, где было написано:
"Цареубийца". Первый набросок боярыни Морозовой художник сделал тоже с
доской на груди, лишь впоследствии убрав ее.
Дедушка! Ты только подумай! Героиня, которую ты мне ставил в пример,
оказывается, списана с цареубийцы!..
- Софья Перовская, прикованная цепью за руки, ноги и туловище к скамье,
была в черном арестантском одеянии, на голове ее был черный платок в виде
капора, как и на этом этюде. - Девушка указала на другую стену зала, где
развешаны были эскизы к большому полотну. - На ее бледном лице, как
говорили, играла уничтожающая улыбка, глаза сверкали. Очевидец записал:
"Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы, такой
внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от
их спокойствия".
Я не могла стоять, опустилась на стул, который кто-то подвинул мне. С кого
мне брать пример? С цареубийцы? Ведь ты так гордился родством с
царствовавшим домом!..
- Вам нехорошо? - спросила меня незнакомая красивая женщина.
Я кивнула.
- Я провожу вас, вы позволите? В каком отеле вы остановились? В "Украине"?
Я вышла на воздух вместе с нею. Она окликнула такси. Мне не нужен был
отель - я остановилась на квартире своей руководительницы, которая жила
вместе с дочкой и с мужем-летчиком, постоянно отсутствовавшим. Но я все же
села в такси.
Я позволила себе быть несобранной, воображая, что не занята сейчас делом.
Какая это была страшная ошибка!
Мы обменялись с незнакомкой несколькими фразами, и вдруг я поймала себя на
том, что говорю по-английски. Она была американкой из той группы, которую
привела к картине девушка в очках. И теперь она везла меня в отель
"Украина", воображая, что я такая же, как и она, туристка.
- Как вам нравится наша Москва? - спросил на хорошем английском языке
шофер такси.
Я поразилась его произношению. Моя спутница приняла это как должное и
стала выражать восторги: ей понравился Кремль, Оружейная палата, она
пленена университетом, мечтает поступить на последний курс (она окончила
Колумбийский университет).
Я спросила шофера, какое у него образование, если он так владеет
английским языком.
Шофер ответил, что высшее.
- Вам не удалось найти работу по специальности? - удивилась моя спутница.
Мы стояли перед красным светофором, и шофер мог обернуться. У него были
тонкие черты лица. Он улыбнулся:
- Нет, я работаю по специальности. Я химик-почвовед.
- Простите, мы все же не понимаем...
И шофер рассказал об удивительном движении, начавшемся в этой непонятной
стране, в которой, по словам химика-шофера, многие хотят быть учеными,
писателями, художниками. Молодежь поставила вопрос: кто же должен
заниматься тяжелым физическим трудом, который пока требуется, и
обслуживать других? Ведь у всех здесь равные права на труд чистый и
приятный. И вот среди молодых людей нашлись многие, кто пожелал в
свободное от основной работы время выполнять самый обыкновенный
обслуживающий труд: кто-то работает на канализации, кто-то ухаживает в
больницах за больными, кто-то спускается в шахты, а наш знакомый водит
такси.
- Мне это доставляет радость, удовольствие. Я люблю водить машину, -
говорил он. - Но я и ремонтирую ее.
Он снова удивил нас, отказавшись взять плату за проезд. Плата за проезд у
них отменена недавно на всех видах городского транспорта, в том числе и за
такси.
Мне стало неловко.
- Неудобно, - сказала я, - что мы взяли такси. Мы могли бы доехать на
автобусе.
Моя спутница тоже была смущена.
- Конечно, такси берут, когда торопятся или когда едут с вещами. Но ведь
вы иностранки, - извиняюще сказал нам на прощание шофер и уехал.
Моя спутница настояла, чтобы я зашла к ней.
- Меня все удивляет в этой стране, - говорила она, когда мы поднимались на
лифте. - Автомашинами тут пользуются, как у нас лифтами.
Хорошенькая лифтерша улыбнулась.
Американка снимала в отеле неуютный трехкомнатный номер.
- Мне как-то не по себе здесь, - вздохнула она, раздеваясь. - Я не сразу
поняла, что номера в отелях бесплатные, как и квартиры для всех... Платить
нужно лишь за роскошь, за лишнее, чем не принято здесь пользоваться.
Американка обязательно хотела, чтобы я пообедала с нею, но мне не
улыбалось сидеть в ресторане с иностранкой, достаточно я уже допустила
оплошностей.
Я сослалась на свое недомогание, и мы решили обедать в номере.
Пришел благообразный официант с лицом мыслителя. Мы уже готовы были
принять его за профессора, отдающего дань общественному долгу, но он
оказался обыкновенным официантом, почти не говорящим по-английски.
Мне нельзя было выдавать своего знания русского языка, и мы объяснялись с
официантом с большим трудом. Американка хотела получить необычный обед,
который здесь, как и в любой заводской столовой, подавали бесплатно. Она
заказала самые дорогие кушанья, армянский коньяк и шампанское, чтобы
обязательно заплатить за них.
Я не помню, когда я пила крепкие напитки. Кажется, только после катастрофы
в Проливах...
Моя новая знакомая пила очень много.
- Зовите меня просто Лиз, - сказала она. - Я вовсе не туристка. Я приехала
сюда потому, что не могла не приехать.
- Вы из Штатов? - осторожно спросила я.
Она отрицательно покачала головой, смотря в налитую рюмку. Потом подняла
на меня глаза:
- А вы?
- Я уезжаю в Штаты, - не задумываясь, ответила я.
- Я много пью, потому что... потому что видела такое... Я не хочу, чтобы
вы видели что-нибудь подобное.
У меня закралось подозрение:
- Вы из Африки?
Лиз показала глазами на спальню, одна стена которой была огромным шкафом.
- У меня там висит защитный противоядерный костюм... У него тоже был
костюм, но он выглядел в нем не как в марсианском балахоне, а элегантно. У
него был щит в руке, которым он прикрыл целую страну. Я могла пойти за ним
на край света. И вот я здесь.
- Это было очень страшно? - спросила я.
Лиз кивнула.
- Вы знаете, - сказала она, - смертельный ужас очищает, перерождает... Я
знала одного журналиста. Я мечтала разрубить его пополам. Одна его
половина злобно измышляла... Это он придумал, будто дикарской стрелой
нарушены Женевские соглашения об отравленном оружии, а потом всячески
расписывал теорию второго атомного взрыва. Но, к счастью, у него есть и
другая половина. Я не хотела бы поверить, что это он придумал то, о чем
кричат сейчас наши газеты.
- Простите, Лиз, мне не удавалось здесь следить за нашими газетами.
- Ах боже мой! - с горьким сарказмом сказала она. - Все поставлено на свои
места. Что такое ядерный щит, которым коммунисты прикрыли африканскую
страну, секрет которого обнародовали, исключив тем возможность применять
ядерное оружие? Что это? Высший гуманизм?
- А что же? - нахмурилась я.
- Оказывается, это вовсе не гуманизм, не забота о человечестве, а новое
наступление коммунистов. Они, видите ли, хотят нанести цивилизации
последний сокрушительный удар, они лишили мир предпринимательства
священного оружия, которое до сих пор сдерживало разгул коммунизма,
призрак которого бродит ныне по всему миру.
Лиз выпила и со стуком поставила рюмку на стол.
У меня сжалось сердце. До меня не доходил наивный сарказм ни в чем не
разбирающейся американки! Я воспринимала сущность сказанного. И я
ухватилась за эту ясную сущность, как утопающая за спасательный круг. Так
вот каково истинное значение сенсационного сообщения, унизившего,
уничтожившего меня!
- Наши газеты кричат, что теперь мир накануне гибели, ибо нет больше
сдерживающей силы атомного ядра, - закончила Лиз.
Я залпом выпила рюмку, налила новую. Лиз с интересом смотрела на меня.
Вероятно, я раскраснелась и глаза мои горели...
Так вот оно что! Я была лишь жертвой начавшегося наступления на мир
капитала. Моя информация оказалась зачеркнутой, но это было лишь мое
поражение, а не проигрыш битвы. Я должна остаться на посту. Я почти знала,
догадывалась, была уверена, кто протянул мне руку через пропасти океанов,
через стены гор и расстояний.
- Эту мысль мог бросить только Рой Бредли! - воскликнула я, в упор глядя
на Лиз.
Она усмехнулась.
- Вы, конечно, слышали это имя. Кто его не знает? Слишком много шума. Но я
по-настоящему знаю его... и мне не хотелось бы, чтобы это было его идеей...
Ей не хотелось бы! А я была уверена, что это сказал именно он! Если бы он
знал, мой Рой, если бы он чувствовал, как это было мне сейчас нужно!
Узнает ли он когда-нибудь, кем он был для меня в трудные минуты сомнений?
Чем-то я выдала себя. Лиз вдруг спохватилась и захлопотала. Она еще в
художественной галерее догадалась, что я жду ребенка. Когда мне стало
лучше, Лиз снова заговорила об этом ученом, с которым она познакомилась в
Африке. Женщины иной раз бывают непонятно откровенными с первыми
встречными. А может быть, Лиз просто не могла не говорить о нем.
- Я не знаю, придет ли он ко мне, - продолжала она, не отпуская моей руки.
- Я известила его о своем приезде. Я ведь приходила к нему в палатку... Вы
не осудите меня, ведь вы современная женщина, не ханжа? Если бы вы видели
Сербурга! В нем буйная сила... Вам опять нехорошо?
Неужели я побледнела?
Так вот о ком шла речь, ну да, это он держал в руке ядерный щит, спасший
африканцев... Значит, это она к нему приходила в палатку... конечно, не
для того, чтобы применять там прием каратэ.
Я почти выдернула свою руку.
Вот так обманываешься в людях! Он сидел на медвежьей шкуре, а я смотрела
ему в глаза, вцепившись пальцами в его буйные седеющие волосы, говорила,
что никогда не полюблю его. Он казался потрясенным... И все только до того
момента, когда к нему в палатку пришла ищущая приключений американка.
Я не могла больше быть с нею. Но если она встретится с ним, она неизбежно
столкнется и со мной... Как мне тогда выпутаться?
Я попросила не провожать меня, пообещав позвонить ей или снова приехать в
отель. Она стояла в дверях своего номера, смотрела мне вслед.
В лифте меня подташнивало. Голова кружилась, поэтому я шла через
вестибюль, ни на кого не глядя.
- Лена? Вы здесь? - услышала я знакомый голос и прислонилась к холодному
мрамору огромной четырехугольной колонны.
Мимо проходили негры и индусы в тюрбанах.
Он взял меня под локоть.
- Лена, - сказал он. - Ты?
Это был Буров.
Что мне оставалось делать? Я бросилась ему на шею и расцеловала его.
Он шел к Лиз... оказывается, к Лиз Морган!
Но он повез меня к Веселовой-Росовой.
Он взял такси, сидел рядом со мной и держал мою руку в своей. Я не думала
в эту минуту ни о ядерном щите, ни о конце цивилизации. Я сидела с
закрытыми глазами.
Мне было хорошо. Надеюсь, он не привезет мисс Морган в институт?.."
Глава четвертая
ПРЕВРАЩЕНИЕ
Мария Сергеевна, Люда и Елена Кирилловна прилетели из Проливов на
Внуковский аэродром. На летном поле их встречал Владислав Львович Ладнов,
физик-теоретик, худой седовласый человек с молодым костистым лицом и злыми
глазами. Он казался Люде насмешливым и высокомерным, делил мир на физиков
и остальных людей, а физиков - на соображающих и сумасшедших, то есть тех,
кто выдвигал неугодные Ладнову идеи, о ком говорил с яростью или
презрением. Люда подозревала, что несумасшедшим считался только сам
Ладнов, может быть, еще академик Овесян (задержался пока в Арктике) и
Мария Сергеевна Веселова-Росова.
Ладнов взял вещи Марии Сергеевны, критически осмотрел Елену Кирилловну. Та
ответила ему неприязненным, оценивающим взглядом.
Люда заметила это, но не подала виду. Ее радовало сейчас все: и то, что их
встретил Ладнов, и то, что он такой умный и злой, и что вагончики
бегавшего по летному полю поезда выглядят игрушечными, и что небо синее, и
светит солнце, о котором она так соскучилась за полярную ночь.
Люда с удовольствием прокатилась бы по подвесной дороге, но Елене
Кирилловне очень хотелось ехать непременно на автомашине.
Владислав Львович сам сел за руль и сразу же завел разговор с Марией
Сергеевной о редчайшем случае в науке, когда теоретики не предсказали
открытия Б-субстанции... Не будь Б-субстанция уже применена для защиты от
ядерных взрывов, теоретики никогда бы не поверили в ее существование. Он
сказал, что Буров не только типичный сумасшедший, но еще и "сумасшедший
счастливчик", который вытащил выигрышный лотерейный билет, и что на
скачках всегда везет новичку, ничего не понимающему в лошадях.
- Москва! Москва! - воскликнула Люда, схватив Елену Кирилловну за руку,
хотя города, если не считать университета, еще не было видно.
Шаховская смотрела на причудливый контур университета, на россыпь его
сверкающих на солнце окон и мысленно сравнивала его с чем-то...
Потом они ехали по Ленинскому проспекту. Елена Кирилловна почему-то
интересовалась не новыми районами города, а теми, которые еще не успели
снести, ей непременно хотелось посмотреть на кривые улочки Замоскворечья
или Арбата."
Люда украдкой смотрела на Шаховскую. Кто же изменился из них? Губошлепик
или "русалка"? По-прежнему безукоризнен профиль Елены Кирилловны, привычно
подтянута фигура, не опиравшаяся на спинку сиденья, загадочен чуть усталый
взгляд. Разве не восхищается ею, как раньше, Люда?
Как смешно она ревновала ее еще недавно ко всем... в особенности к Бурову.
Бурова не было.
Он стал огромным, как его подвиг. Было странно подумать, что Люда знала
такого человека, помогала ему, даже сердилась на него, словно можно быть
знакомым с титаном, с Прометеем! Если бы Бурова приковали цепью к скале и
орел стал терзать его грудь, Люда не плакала бы, как прекрасные и
беспомощные океаниды, а своими руками разбила бы алмазные цепи,
приготовленные гневом богов для титана. Титан скоро вернется. Никогда уже
не станет он в глазах Люды обыкновенным. А Елена Кирилловна, а ее
"русалка" с серыми глазами, думающая о таинственном ребенке?
Серые глаза Елены Кирилловны были словно прикрыты дымкой, а карие яркие
глаза Люды широко раскрыты и по-новому впитывают мир.
Это был весенний мир, невозможно яркий, с пьянящим воздухом, с бездонным
синим небом, с радостными и загадочными людьми, полными своих дум,
желаний, стремлений, горя и счастья. Еще недавно Люда почувствовала бы,
что хочет расцеловать каждого, кто идет под слепящим солнцем, а сейчас ей
хочется совсем другого - заглянуть каждому в душу, узнать о нем самое
сокровенное... Однако самое трудное, необходимое и невозможное заглянуть в
собственную душу, в саму себя, где все было таким непонятным... Ах, если
бы их встречал папа!.. Но летчик Росов всегда в полете, а сейчас... сейчас
он даже готовится лететь к звездам вместе с молодыми космонавтами, которых
воспитывает... Папа, огромный, как Буров, только спокойный, даже
застенчивый, но отважный... он умел заглядывать в Людины глаза. Посадит
перед собой на стул, чтобы коленки упирались в его большие и жесткие
колени, заглянет в ее "миндалинки" и все поймет. Он бы и сейчас понял, что
с ней творится... А сама Люда?.. Она только может смотреть по сторонам -
на улицу, мокрую в тени и сухую на солнце, на последний апрельский снег,
белый с чернью, как старое кавказское серебро, на его не убранные еще
после прощальной метели гребни по обе стороны проспекта, на поток людей -
и замирать от чего-то странного и необъяснимого, ловя себя на том, что
ищет в толпе... Бурова.
Опять Буров! Это ужасно!
И Люда начинала рассказывать Елене Кирилловне о Москве. Она ведь должна
заботиться о "русалке".
Шаховская поселилась в квартире Веселовой-Росовой. Люда самоотверженно
готова была, как юный паж, повсюду следовать за Еленой Кирилловной, но та
решительно уклонялась. Она, видимо, искала одиночества и, конечно, обидела
тем Люду.
Ждали скорого возвращения Бурова и возобновления работы в лаборатории.
Женщины нервничали.
Наконец Сергей Андреевич появился. Люда ахнула, когда он вошел в
лабораторию - широкоплечий, высокий, чуть насмешливый. Он оглядел
помещение: искал глазами Елену Кирилловну.
Ноги у Люды, ее тонкие и сильные ноги, которые она не раз в последнее
время рассматривала, натягивая чулки, стали свинцовыми, она не могла
встать с табурета.
Буров кивнул ей.
- Где мама? - спросил он.
- Маму куда-то срочно вызвали, а Елена Кирилловна ушла в Третьяковскую
галерею. Она ведь впервые в Москве, - ответила Люда.
Он посмотрел на часы:
- Я сейчас поеду в гостиницу "Украина". Вечером постараюсь заглянуть к
Марии Сергеевне.
- Хорошо, - сказала Люда. - Елена Кирилловна остановилась у нас...
Буров снова кивнул, глядя поверх Люды. Он даже не поздоровался с ней за
руку. И руки у Люды повисли плетьми.
Буров ушел, а Люда, смотря перед собой сухими, невидящими глазами,
мысленно произносила страшные клятвы навсегда уйти отсюда. Разве нужна она
ему, если он не сделал разницы между нею и табуреткой, на которой она
сидела!
Она уйдет отсюда, чтобы заняться самым тяжелым трудом, как это делают
передовые люди. Если знаменитый дирижер в свободное время водит автобус,
если Мария Сергеевна Веселова-Росова, ученый с мировым именем, каждый день
ездит в оранжерею, занимаясь там черной подсобной работой среди любимых
цветов, то Люда пойдет в больницу, в детскую больницу, будет выхаживать
там самых тяжелых больных...
Когда Люда вернулась после работы домой, то застала там Елену Кирилловну и
Бурова. Оказывается, они где-то встретились!
Мария Сергеевна обнимала Бурова, крепко целуя его в обе щеки.
- Спасибо, родной. Спасибо тебе, богатырь наш, от науки.
Буров наклонился и поцеловал руку Марии Сергеевны.
- Включать в Африке нашу аппаратуру мог каждый. Подвига в этом нет никакого
- Подвиг в том, что все в мире изменилось, - проговорила Мария Сергеевна,
садясь и тяжело дыша после быстрой ходьбы.
- Теперь позвольте и мне, - сказала Елена Кирилловна, вставая и подходя к
Сергею Андреевичу.
Она притянула к себе голову Бурова и, встав на носки, поцеловала его.
Люда вспыхнула и отвернулась. Она бы выбежала из комнаты, если бы не
побоялась выдать себя.
- Очень трудно разобраться, что происходит сейчас на Западе, - сказала
Мария Сергеевна. - Представьте, к нам с особой миссией прибыла
американская миллиардерша...
- Мисс Морган? - спросил Буров.
- Вы знаете ее? Завтра она посетит наш институт. Она распоряжается
моргановским фондом женщин и передает его Всемирному Совету Мира для
использования Б-субстанции в целях предотвращения ядерных войн.
- Они уже предотвращены, - спокойно сказал Буров, усаживаясь в кресло и
доставая сигарету. - Вы разрешите? - спросил он Марию Сергеевну.
Люда отметила, что он начал курить.
- Вы, кажется, близко знакомы с ней, Сергей Андреевич? - безразличным
тоном спросила Елена Кирилловна.
- Да, встречались в Африке, - так же безразлично ответил Буров, выпуская
клуб дыма.
- Что же она там делала? Удовлетворяла свое любопытство в джунглях?
- Она ухаживала за умирающими, работала в госпитале, подкладывала
негритянкам, страдающим лучевой болезнью, судна.
Елена Кирилловна поморщилась:
- Что это? Современная эксцентричность американки?
- Я встречалась с нею в Доме дружбы, - вставила Мария Сергеевна. - По
крайней мере, одета она удивительно просто.
- Эта простота дороже роскоши, - презрительно бросила Шаховская.
- Это не эксцентричность, а раскол, - улыбнулся Буров.
- Раскол? - повернулась к нему Елена Кирилловна.
- Да. Когда дело доходит до уничтожения апокалипсической саранчи, раскол
не щадит и семьи магнатов, - непонятно для Люды ответил Буров
Шаховская отвернулась к окну.
- Итак, друзья мои, приготовьтесь к завтрашнему визиту, - сказала Мария
Сергеевна, поднимаясь с кресла.
Елена Кирилловна охватила виски ладонями, словно у нее разболелась голова.
- Хорошо, я приготовлюсь, - объявила Люда.
Буров не обратил на эту реплику никакого внимания.
- Надеюсь, американка не придет в нашу лабораторию? - небрежно
поинтересовалась Елена Кирилловна.
- Нет, нет, - заверила Веселова-Росова. - Чисто официальный визит.
Принимать ее лучше всего в кабинете академика.
- Но там рояль, - вдруг вспомнила.
Люда. Мария Сергеевна задумчиво улыбнулась.
- Да... Наш Амас Иосифович любит играть "Лунную сонату", если что-нибудь
не получается.
- Значит, он часто играет, - снова вставила Люда.
Мария Сергеевна нахмурилась.
- А ты оденься завтра как следует, - строго сказала она дочери.
- Может быть, я могу не приходить? - спросила Елена Кирилловна.
- Нет, дорогая, что вы! Она специально интересуется вами, женщиной -
участницей открытия. Это связано с какими-то формальностями использования
фонда.
Елена Кирилловна пожала плечами.
Буров встал:
- Ну что ж, значит, завтра свистать всех наверх. Начнем дипломатическое
плавание...
- Я надену домино, а Елена Кирилловна - кокошник, - заявила Люда и с
независимым видом вышла из комнаты.
Елена Кирилловна проводила ее настороженным взглядом
- Кокошник! - усмехнулся Буров и, приветственно подняв руку, ушел.
На следующий день заместитель директора института профессор
Веселова-Росова принимала американку мисс Морган.
Лиз, улыбаясь, быстро вошла в ее кабинет.
- Я счастлива пожать руку такому видному ученому, который заставляет
гордиться собой всех женщин мира, - сказала она.
Мария Сергеевна радушно усадила ее.
Лиз рассматривала простое убранство профессорского кабинета, портреты
ученых на стенах.
- Великие физики... Я не всех знаю. О! Это Курчатов!.. И две женщины...
- Мать и дочь, - подсказала Мария Сергеевна.
- О да! Мария и Ирэн Кюри!.. Как странно, физика оказывается женской
областью. Она была бы страшной областью, если бы не ваши последние
открытия.
- Справедливость требует отметить: Б-субстанция открыта мужчиной, физиком
Буровым, у него была лишь одна помощница.
- О-о! Я уже знаю. Я должна ее увидеть. Мне это крайне необходимо! Вы мне
устроите это, дорогой профессор?
- Я думаю, что Сергей Андреевич Буров согласится. Вы ведь встречались с
ним?
- О-о! Сергей Буров, Сербург... Еще бы! Он никогда не видел меня в платье.
Противоядерный костюм, монашеское одеяние сестры милосердия. Правда,
странно?
- Вы сейчас встретитесь с ним, он ждет вас в кабинете академика. Я от всей
души благодарю вас, мисс Морган, за передачу вашего фонда для антиядерных
целей.
- Так поступила бы каждая женщина, которая видела то, что мне привелось,
дорогой профессор. Позвольте мне вас поцеловать.
И американка обняла Марию Сергеевну.
Мария Сергеевна сама провела Лиз в кабинет академика, находившийся в
другом конце коридора, - огромную комнату с лабораторными столами, столом
для заседаний, роялем, киноэкраном и черной доской с мелом.
Буров, сидевший у окна в ожидании американки, поднялся им навстречу.
- Я полагаю, - сказала по-английски Веселова-Росова, - мне не требуется
вас знакомить. Мисс Морган выразила желание встретиться с людьми,
открывшими Б-субстанцию. Ей остается познакомиться лишь с вашей
помощницей, Сергей Андреевич.
Буров поздоровался с Лиз и направился к телефону, но она остановила его:
- О, не сразу, мой Сербург, не сразу! Мне хотелось бы кое-что вспомнить
только вместе с вами.
- Вы извините меня, мисс Морган. Я буду рада, если после беседы с нашими
физиками вы снова зайдете ко мне, - учтиво проговорила Мария Сергеевна.
- О да, дорогой профессор! Я буду счастлива! - воскликнула Лиз, мило
улыбаясь.
Веселова-Росова ушла.
Лиз подошла к концертному роялю, стоявшему около исписанной мелом черной
доски:
- Формулы... и музыка...
Она открыла крышку рояля, взяла несколько аккордов, потом села за
инструмент и заиграла.
Буров слушал, облокотившись о рояль и смотря на Лиз.
Зовущая мелодия сначала звучала в мужском регистре, потом отзывалась
женским голосом, полным нежности и ожидания, потом слилась в бурном вихре,
рассыпавшись вдруг фейерверком звучащих капель, наконец, задумчивая,
тоскующая, замерла, все еще звуча, уже умолкнув...
- Лист, - сказал Буров. - Спасибо, Лиз...
Лиз осторожно закрыла крышку рояля.
- Правда, странно? - обернулась она к Бурову. - Взбалмошная американка
бросает миллионы долларов и садится за рояль, чтобы сыграть "Грезы любви",
словно слова на всех языках мира бессильны сказать что-нибудь...
- Лиз, вы хотели видеть мою помощницу? - напомнил Буров.
- Да, - оживилась Лиз. - Я почти догадываюсь, почему вы защищены не только
от радиоактивных излучений. Я хочу ее видеть, Сербург... - И она вызывающе
посмотрела на Бурова.
- О'кэй, - сказал Сергей Андреевич и снял телефонную трубку.
- Какая она? - спросила Лиз, смотря на телефон. - Почему в этом аппарате
еще нет экрана? Она похожа на Ирэн Кюри? Она любит вас, Сербург?
- Простите, - сказал Буров и сказал в трубку по-русски: - Елена
Кирилловна? Я попрошу вас сейчас зайти в кабинет академика Овесяна. Мисс
Морган находится здесь и хочет познакомиться с вами, моей помощницей. Что?
Елена Кирилловна! Алло! Что такое? Вы слышите меня? Так вот. Приходите
сейчас же. Да что там такое с вами? Слова не можете вымолвить! Ждем вас.
Всё. - И он решительно повесил трубку.
Потом обошел вокруг стола и, усадив американку в мягкое кресло, сел
напротив нее. Она достала из сумочки сигарету.
- Да, странно видеть вас в обычном платье, - сказал он, зажигая спичку и
давая ей прикурить.
Лиз улыбнулась.
- Я многое предугадываю, Сербург. Я знала, что вы так скажете, и я знаю,
что значит для вас ваша помощница. Я приехала, чтобы убедиться в этом.
- Вы могли узнать это еще в Африке, милая Лиз.
Лиз коснулась руки Бурова.
- Спасибо, дорогой, что вы так назвали меня. Я не хотела этого знать
там... А теперь я хочу ее видеть. - И она, откинувшись в кресле,
затянулась сигаретой.
- И не остановились перед затратой миллионов долларов вашего фонда? -
усмехнулся Буров.
Лиз стала серьезной, положила сигарету в пепельницу. Она отрицательно
покачала головой.
- Не думайте обо мне хуже, чем я того стою... Мы с вами вместе вытаскивали
из-под обломков умирающих. Я готова отдать все миллионы, какие только есть
на свете, чтобы этого не было.
- И все-таки вы молодец, Лиз!
- Правда, Сербург?
Буров взглянул на приоткрывшуюся дверь.
- Ну вот и моя помощница, которую вы хотели видеть, мисс Морган, -
облегченно сказал он.
Дверь открылась.
Лиз смотрела на женщину, вошедшую в кабинет академика, и не могла видеть
изменившегося лица Бурова.
- Хэллоу! - весело сказала вошедшая и бойко, почти правильно заговорила
по-английски: - Я очень рада видеть вас, мисс Морган.
- О-о! Вы действительно хороши, как и следовало ожидать от женщины,
которой будут поклоняться в мире, избавленном от всеобщего несчастья.
Скульпторы станут высекать ваши статуи, - сказала американка, светски
улыбаясь и протягивая руку.
- Благодарю вас, мисс Морган. Я никогда не мечтала стать натурщицей.
- О-о! Прелестная леди! В женщине всегда живет натурщица, которая позирует
во имя красоты, пленяющей мир. Говорят, великий скульптор за деньги делает
статую моего жениха. Мне смешно. А что бы вы подумали о своем женихе?
- Я думаю, что он уже превратился в каменное изваяние. Посмотрите на него
сами, мисс Морган, и вы в этом убедитесь.
Обе женщины обернулись к Бурову.
Он стоял, действительно окаменев от изумления, возмущения или
растерянности, он смотрел на "свою помощницу" и не верил глазам.
Нет! Перед ним, конечно, не Елена Кирилловна. Но это и не Люда, не та
Люда, какую он знал, которую никогда не замечал.
Природа знает величайшее чудо: неуклюжая, прожорливая гусеница вдруг
преображается, расправляет отросшие крылья и, блистательная в своей
неожиданной красе, летит над землей, по которой лишь ползала, взмывает
выше деревьев, у корней которых ютилась, летит на аромат прекрасных
цветов, с которыми соперничает ныне в яркости...
Перед Буровым, смело и остро беседуя с американкой, стояла стройная
девушка в модном платье - само совершенство форм! - с искусной прической,
с огромными миндалевидными глазами, удачно оттененными карандашом. И
сколько непринужденной грации было в ее позе, когда она присела на ручку
кресла, сколько уверенности во взгляде!
Буров поражался всему: и насмешливым ноткам в грудном женском, откуда-то
взявшемся голосе, и смелому вырезу платья, и великолепному рисунку чуть
покачивающейся ноги в изящной туфельке с высоким каблуком, и полуоткрытому
рту в загадочной улыбке полных жизнелюбивых губ.
- Простите, - наконец опомнился Буров и подчеркнуто сказал, - мы еще не
виделись с вами.
Они действительно "никогда не виделись"!
И, подойдя к Люде, - да это была Люда... или, вернее сказать, это была та
удивительная женщина, которая еще в свою пору куколки или гусеницы была
Людой, - он взял ее руку, чтобы церемонно пожать, но она поднесла ее к его
губам, и он непроизвольно поцеловал тонкие пальцы.
Американка наблюдала, какой нежный взгляд подарила Бурову его помощница...
Она резко встала, прощаясь...
- Вы извините меня за этот маскарад, Сергей Андреевич, - насмешливо
сказала Людмила Веселова-Росова, когда, проводив иностранную гостью, они
остались вдвоем. - Меня попросила об этом ваша Елена Кирилловна...
И новая, гордая, знающая себе цену, она ушла.
Буров крякнул и потер лоб.
Глава пятая
АНТИЯДЕРНЫЙ ВЗРЫВ
"Хорошенькая стюардесса в кокетливо заломленной пилотке попросила
пассажиров застегнуть привязные ремни.
- Нью-Йорк! - мило улыбнулась она.
Самолет кренился, ложась перед посадкой на крыло.
Мне не терпелось. Я спешил. Я знал, что даже в нашем тресте "Ньюс энд
ныос" этой весной начались серьезные затруднения с распространением газет.
Мой дневник мог, если его печатать фельетонами, оказаться спасительной
гирей, которая перевесит чашу деловых весов. В нем есть все, как хотел
того босс: и ужас, и интимность, и правда, все то, что я видел за этот
год, и особенно в те несколько дней - в самом пекле... Бесценные странички
лежали в несгораемом портфеле, который словно набит был долларами. Он
послужит защитным костюмом против всего, что началось сейчас в Америке.
Я выскочил из самолета первым, сбежал по ступенькам приставленной к
фюзеляжу лестницы и протянул паспорт полицейскому чиновнику. Нас почему-то
встречала толпа людей. Они бросились ко мне, наперебой крича:
- Великолепное авто, сэр! Совсем новенькое!..
- "Шевроле", сэр! Последней марки. Уже обкатано!
- К черту, к дьяволу всех! Нет лучшей машины, чем "кадиллак"! Не упустите,
парень! По цене велосипеда... Комфорт, изящество, скорость!..
Мне не давали сделать и шагу.
Полицейский чиновник, возвращая паспорт, усмехнулся.
Действуя локтями, я пробивался через толпу комиссионеров и коммивояжеров,
которые предлагали мне коттеджи, яхты, обстановку для новобрачных, полный
мужской гардероб и, конечно, автомобили, великолепные американские
автомобили! Я приятно ощущал портфель, сознавая, что скоро смогу купить
все это не размышляя. Мы будем жить с Эллен в сказочной Калифорнии, на
берегу ласкового океана. У нас будут безмолвные слуги. Мы станем охотиться
и скакать на взмыленных лошадях, собирать цветы и купаться в лесном
бассейне. Я куплю ей самый звучный рояль и научусь понимать ее любимые
пьесы Листа и Бетховена...
Я проходил через удивительно пустынный, словно вымерший, аэровокзал.
Сумасшедшие комиссионеры атаковали отставших от меня пассажиров.
Какой-то хорошо одетый джентльмен распахнул передо мной двери, просительно
протягивая руку.
Со всех сторон на меня ринулись парни в форменных фуражках. Я видел
разъяренные лица, вылупленные глаза, открытые рты. Люди отталкивали друг
друга, наперебой предлагая свои такси. Я улыбнулся, не зная, кого выбрать.
Едва я сделал шаг к одному из шоферов, как остальные конкуренты накинулись
на него и сбили с ног. Я отступил и оказался под защитой огромного детины,
вставшего в оборонительную позу. Он пятился к своей машине, делая знак
следовать за ним. Мне это не удалось. Я еле вырвался из свалки,
поплатившись пуговицами пиджака, и в аэровокзале попал в объятия
комиссионера, предлагавшего "кадиллак" по цене велосипеда.
- Я жду вас, сэр, - прошептал он, беря меня под локоть.
В конце концов, я мог себе это позволить, держа под мышкой неразмененный
миллион. И я истратил в пути все деньги, оставив лишь мелочь, чтобы
доехать до редакции в новом собственном автомобиле... Он был просто
великолепен, не стыдно проехаться и с самой Эллен!..
Лишь много позже я понял, что увидел привычный наш мир как бы через "ЛУПУ
ЖИЗНИ", когда все выглядит яснее, выпуклее, понятнее, но в существе своем
остается самим собой, рожденным все теми же привычными нам кризисами:
топливным, валютным, инфляцией, конкуренцией, стремлением к всемирной
гегемонии и остальными гримасами. Сейчас все это столкнулось, исказилось,
выросло, безобразя и без того отталкивающие нелепости нашей жизни. Словом,
я увидел свой мир в микроскоп. Но не сразу, не сразу понял это!..
Я уже слышал, что Нью-Йорк бьет лихорадка, но ее проявления показались мне
странными. У светофоров не было пробок, поток машин был непривычно редким.
Зато у тротуаров их стояло несметное число, и чуть ли не все с надписями
"Продается"...
Поистине паника, начавшаяся на бирже, подобно радиации, поразила здесь
всех... кроме меня. Я-то был в защитном костюме удачи.
Остановиться около небоскреба треста "Ньюс энд ньюс" оказалось невозможно,
я проехал две мили в тщетной надежде где-нибудь пристроиться около
тротуара. Наконец, плюнув на грозивший мне штраф, я оставил машину во
втором ряду.
На панелях бесцельно толкалось множество людей. Витрины сверкали товарами
и наклейками с перечеркнутыми старыми ценами. Повсюду "дешевая
распродажа", но магазины были пусты. Продавцы и хозяева стояли на пороге,
зазывая прохожих, хватая их за рукава, как на восточных базарах. А
некоторые, видимо уже потеряв надежду, смотрели на толпу унылыми глазами.
Тревога закрадывалась мне в сердце.
- Что, парень? Тоже в Нью-Йорк за работой? - спросил меня крепкий детина
моих лет, бесцельно бродивший, засунув руки в карманы, у счетчика платной
автомобильной стоянки.
- Я из Африки и плохо понимаю, что здесь происходит, - ответил я.
Безработный выплюнул окурок на тротуар.
- Что ж тут понимать? Закрылись атомные заводы. Шабаш. Кому они теперь
нужны, если бомбы не взрываются? А мы, которые на них работали и кормились
на будущих несчастьях, оказались за бортом. Ну и примчались сюда в надежде
схватить работенку, а здесь...
- Но ведь здесь нет атомных заводов!
Парень усмехнулся.
- Все одной веревочкой связано. Порвалась веревочка - вот все и
развалилось. Оказывается, не только мы там, но и все тут работали на
войну. Автомобиль военной гонки на ходу затормозил, а мы все вылетели из
кузова...
Мне стало жутко. Я подходил к тресту "Ньюс энд ньюс", замедляя шаг.
Все было уже ясно. Существовала ли хоть одна фирма, которая так или иначе
не была связана с военным производством? Экономика наша была уродливой. И
вот аннулирование военных заказов, замораживание средств, отсутствие
кредита... Владельцы фирм хватаются за головы: нечем платить в очередную
субботу рабочим и служащим. И они увольняли их, хотя те и должны были
производить самые необходимые, совсем даже невоенные вещи. Цепная реакция
краха распространялась с ужасающей быстротой, парализуя организм цветущей
страны.
Мы отмахивались от устаревших, как нам казалось, выводов Карла Маркса о
неизбежности промышленных кризисов. У нас в последние годы бывали только
временные спады производства. Их всегда удавалось компенсировать военными
заказами. В такие дни мы, журналисты, особенно старались разогреть деловую
конъюнктуру на угольках военного психоза. Оказывается, военная истерия,
страх, балансирование на грани войны нам были необходимы как наркотики,
без которых не могло жить дряхлеющее тело мира свободной инициативы... И
вот теперь шприц сломался... И словно выпал из арки запирающий ее
центральный кирпич, арка нашего хозяйства рухнула... Рухнула как после
взрыва. Да, да! Это был антиядерный взрыв, бесшумный, бездымный, но не
менее разрушительный, чем тот, который я видел в пекле... Вся страна лежит
сейчас в развалинах своего былого благополучия. Так неужели же перспектива
ядерной войны была спасительной силой нашего хозяйства? Неужели без нее
нельзя обойтись? Неужели только в работе военных заводов спасение?
Лифт в вестибюле небоскреба не работал... Значит, действительно произошло
что-то ужасное, если в Нью-Йорке перестают работать даже лифты!
Знакомый швейцар грустно улыбнулся мне. Он признался, что не знает, служит
он или нет:
- Все вокруг сошли с ума. Фирмы лопаются как мыльные пузыри, сэр. Сына
выбросили на улицу. Он пекарь. Перестали выпекать хлеб. У хозяина не стало
кредита на покупку муки. Мука гниет. Ее владельцы тоже разоряются. Не
могут ее сбыть. Небо обрушилось на нас, сэр.
Воистину так! Небо обрушилось. Но ведь хлеб не снаряды!
Газеты треста "Ньюс энд ньюс" не выходили. Рабочие были уволены, помещения
закрыты. Так бывало, но лишь при всеобщих стачках.
И тут я увидел босса. У меня потемнело в глазах, словно меня
нокаутировали. Он шел через вестибюль.
Я бросился к нему. Ведь я могу оказать его тресту решающую помощь.
Здороваясь, я протянул ему портфель. Босс тускло посмотрел на меня
исподлобья. Его глаза казались сонными.
- Это дневник, мистер Никсон, - неуверенно начал я, расплываясь в улыбке.
- Здесь все описано... Здесь ужас...
Босс усмехнулся.
- Ужас там, - показал он глазами на окно и отстранил портфель. - Ужас
сейчас валяется повсюду, он дешево стоит. Вот так, мой мальчик. Идите к
дьяволу и можете использовать свой дурацкий дневник для подстилки, когда
будете ночевать в сквере на скамейке или под нею.
И он отвернулся. У него был крепкий, как у тяжелоатлета, затылок,
переходящий прямо в шею.
Я не существовал для босса. Он не оглянулся.
Я выскочил за ним на улицу, но рука не послушалась, не ухватила его за
полы пиджака.
Он сел в "кадиллак", почти такой же, как и мой, новый, никому теперь не
нужный, и уехал.
Куда? Зачем?
Неужели и он погребен в развалинах антиядерного взрыва? Я видел улицы
руин, которые лишь казались домами, толпы людей, которые лишь казались
живыми, город, который лишь казался существующим, страну, которая лишь
считалась богатой и сильной, страну, у которой отказался работать мозг...
Да работал ли он когда-либо? Ведь у нас все было построено на стихийном
регуляторе, на звериной борьбе, на конкуренции, на страхе быть
выброшенными на улицу.
Я мог размышлять сколько угодно, даже стать нищим философом или
философствующим нищим...
Мне некуда было идти. Домой, где домовладелец поспешит предъявить мне счет
за квартиру, который мне не оплатить?
Начались страшные дни.
Газеты нашего треста закрылись. Еще выходил "Нью-Йорк таймс" и еще
несколько старых газет. Я тщетно старался сбыть свой товар.
Один редактор, возвращая мне рукопись, покачал головой и посоветовал
продать дневник в Москву... Я был ошеломлен. Мне казалось, что мои
симпатии сквозили в каждом моем слове. Я всегда был предан свободному миру.
Я ночевал в своем проклятом "кадиллаке", на который истратил столько
денег. С ними можно было бы протянуть, а теперь...
Я не смел и подумать о том, чтобы попросить помощи у отца. Каково-то ему
теперь?
Пособия по безработице отменили. Государство не могло принять на себя весь
удар антиядерного взрыва. Но голодным толпам все еще пока выдавали бобовый
суп.
Да, я опустился до этого и часами стоял в длиннейших очередях, чтобы
получить гнусную похлебку.
В кармане я сжимал потной рукой несколько своих последних долларов...
Мы ели похлебку стоя, прислонившись к столбу или к стене с плакатами,
призывавшими посетить модный ресторан...
Мы не смотрели друг другу в глаза.
Я испачкал похлебкой свой серый костюм, но не смел показаться домой, боясь
домовладельца.
Я ничего не делал. Оказывается, я ничего не мог делать, я решительно
никому не был нужен со своими мускулами, со своими знаниями. Моя судьба
ничем не отличалась от судеб миллионов людей, безнадежно толкавшихся на
панелях Нью-Йорка, Чикаго, Филадельфии...
Если я не сошел с ума в городе, разрушенном атомной бомбой, то я терял
теперь рассудок в городе, парализованном антиядерным взрывом.
Перестал работать сабвей. Взбешенная толпа однажды переломала турникеты,
отказалась платить за проезд, взяла штурмом станцию "Централь парк"... и
поезда перестали ходить. Биржевикам придется выбирать другие места для
самоубийств... А может быть, не только биржевикам?
Обросшие, голодные люди бродили по великолепному и жалкому параличному
городу.
Я брился электрической бритвой, сидя в своем "кадиллаке". Его аккумуляторы
еще не разрядились. В баке еще был бензин. Я берег его, словно он мог
пригодиться. Может быть, для того, чтобы разогнать машину до ста миль в
час и вылететь на обрыв Хедсон-ривера?
Я понял, что должен напиться.
Я поехал во второразрядную таверну со знакомой развязной барменшей с
огромными медными кольцами в ушах. Она видела меня с Эллен. Мы сидели
тогда на высоких табуретах, и я сделал Эллен предложение за стойкой...
На табурете теперь сидела какая-то подвыпившая женщина. Я взобрался на
соседний и заказал виски.
- Хэллоу, Рой!
Я вздрогнул. В ее голосе послышались такие знакомые нотки.
Да, знакомые! Это была Лиз Морган.
- Рой... - Она вдруг обняла меня за шею. - Выпьем, Рой.
Я обрадовался ей.
Мы выпили и заказали еще по двойной порции. Барменша налила стаканы и
ободряюще взглянула на меня.
- Снова вместе, - сказала Лиз, смотря на меня через бокал.
- И снова после взрыва, - мрачно ответил я.
- Все плохо, Рой.
- Все плохо, Лиз.
- Но я рада вам, Рой. Вы единственный на земле, кого я хотела бы видеть.
Я промолчал, выпил и потом спросил:
- А как поживает мистер Ральф Рипплайн?
- К дьяволу Рипплайна. Хотите жениться на мне, Рой? Что?.. Скажете, что
предложения не делают за стойкой? Я такая плохая и некрасивая? Вы тоже так
думаете?
- Я плюнул бы в глаза тому, кто так думает.
- Вы никогда не плюнете в глаза Сербургу, Рой.
- Ему?
- Да, ему... - Лиз замолчала и пригорюнилась. - Так хотите на мне
жениться? - снова обернулась она ко мне. - Дешевая распродажа... Миллионы
за бесценок. Налейте мне еще. Можете пока собираться с мыслями...
- Вы считали, что меня надо разрубить пополам.
- А меня? Меня уже разрубили на части. Соберите их, Рой, и вам повезет...
Повезет? Гадкая мыслишка заползла мне в мозг. И всегда у меня так
бывает!.. Лиз! Обладательница огромного состояния. Стоит ли слушать пьяную
женщину? Трезвая, она не узнает меня, как это показывал еще Чарли Чаплин.
Впрочем, почему же не узнает? Мы кое-чем связаны... И ей ничего не стоит
издать мой дневник. Она получит лишь прибыль... Я возмещу ей все затраты.
Она предложила отправиться в поездку по веселым местам Нью-Йорка. Я
мужественно хотел расплатиться с барменшей, но Лиз не позволила. Барменша
нехорошо подмигнула мне. Я сгорал от стыда, но не стал спорить с Лиз. Рука
в кармане комкала долларовые бумажки.
Лиз пожелала кутить. И мы кутили с ней, черт возьми! Ведь я не пил еще в
Америке со дня возвращения. А в моем организме осела горчайшая соль,
которая требовала, чтобы ее растворили в алкоголе.
Я уже не могу припомнить, где мы побывали за эту ночь. Лиз бросила свою
машину у первой таверны, мы ездили в моем "кадиллаке". Лиз похвалила его и
сказала, что мы поедем в нем в наше свадебное путешествие.
Я гадко промолчал, а она положила мне голову на плечо. Ее волосы нежно
пахли. Я поспешил остановиться у какого-то клуба.
Это был тот самый клуб, в который нас с Эллен не хотели пускать. Нас и
сейчас не пустили бы, если бы скандаливший тогда со мной распорядитель не
узнал Лиз Морган. Он пятился перед нею, его согнутая спина, напомаженный
пробор, плоское лицо - все превратилось в липкую улыбку.
Лиз заставила меня сплясать с нею. Тысяча дьяволов и одна ведьма! Она
умела плясать, как Эллен!..
Лиз бросалась ко мне с истерически расширенными глазами, дурманящая, как
опиум. Я ловил ее, желанную, как удачу... Да, да! Она моей удачей
вернулась ко мне, суля снова жизнь и радость. Я возьму ее с деньгами! На
ее деньги мы издадим мой дневник... Я переживу этот ужас антиядерного
взрыва... Какой гнусный расчет!..
Я сидел за столом, не обращая на Лиз внимания. Я пил виски, джин, ром,
пунш, коктейли и пьяно требовал африканского зелья беззубых старух... И я
содрогался от воспоминаний об Африке... Я боялся этих воспоминаний... всех
воспоминаний...
Лиз приказала принести орхидеи и засыпала ими наш столик. Она что-то
объявила во всеуслышание, и к нам подходили респектабельные, сытые люди и
поздравляли нас.
Потом она, шатаясь, подошла к роялю. Музыканты вскочили, прижались спинами
к стене, слились с нею.
Я никогда не слышал такой игры, никогда!
Лиз упала головой на клавиатуру и заплакала. Я отпаивал ее содовой водой,
но она снова потребовала виски.
Выпив, Лиз успокоилась и сказала:
- Мне стало нехорошо... Совсем так, как одной американке, которой я
помогла в Московской художественной галерее. Только она ждала ребенка...
Я вздрогнул.
- У нас будут с вами дети, Рой? - спросила Лиз.
Я опять гадко промолчал. Уж лучше бы я заговорил об издании своего
дневника.
- Она удивительная, Рой, эта американка. Она пила, как вы сейчас, но была
свежа, как после утренней ванны. Мы говорили о вас. Она сама назвала ваше
имя... Мы говорили о картине, которую видели в галерее, и она сказала, что
хотела бы ехать по снегу в санях, а не ездить на резине по блевотине
бетономешалок. Она была экстравагантна, Рой...
Испарина выступила у меня на лбу. Так говорить могла только она! Значит,
Лиз встретила ее там, в чужом мире... И она ждет ребенка... нашего ребенка!
- У нас обязательно будут дети, Рой! Я хочу быть самой обыкновенной
женщиной, счастливой, не отвергнутой...
Я протрезвел. Только два раза случалось со мной такое: когда босс приказал
мне лететь в пекло и когда позвонил превратившийся потом в тень детектив...
- Слушайте, Лиз, - сказал я, кладя свою руку на ее тонкие пальцы.
Она нежно улыбнулась мне.
- Слушайте, Лиз... Я был бы свиньей, если бы не сознался вам, что... женат.
Лиз отдернула руку.
- Вы? Вы женаты, Рой?
- Да, Лиз. Перед богом.
- Это чепуха! Вы разведетесь. Кто она?
- Вам это надо знать? Она... Она смела и отчаянна, она нежна и
прекрасна... и она ждет ребенка...
- Молчите. Ваше лицо говорит все без слов. Оно сияет, как реклама
кока-колы. Я ненавижу вас.
Лиз встала и пошла пошатываясь.
Я ее не удерживал. Она не оглядывалась.
Подскочил лакей. Я отдал ему все, что у меня оставалось в кармане, все до
последнего цента.
Лиз вышла из зала вместе с моими надеждами издать дневник...
Я догнал ее в вестибюле. Хотел все-таки отвезти даму в своем "кадиллаке".
- Уйдите! Вы вернули меня Ральфу Рипплайну. Этого я вам не прощу, - сквозь
зубы процедила она, не попадая рукой в рукав манто, которое подавала ей
смазливая гардеробщица.
Швейцар сбегал за такси.
Мне нечего было дать ему на чай".
Часть вторая
ЦИВИЛИЗОВАННАЯ ДИКОСТЬ
Одна отравленная стрела убьет одну жертву,
одна ядерная боеголовка - до миллиона.
Глава первая
СТРАХ И СОВЕСТЬ
"Никто не организовывал этот поход, уж положитесь на меня! Меньше всего
здесь виноваты коммунисты, на которых пытались потом свалить всю
ответственность.
Я стоял на панели в очереди за проклятой бобовой похлебкой. Голодные и
промокшие, мы дрожали под проливным дождем. Я не мог спрятаться в своем
"кадиллаке", он пристроен был у тротуара где-то на 58-й стрит, а пригонять
его к очереди было неловко: слишком он был великолепен для жалкого и
голодного безработного, ожидающего своей миски супа.
А тут еще объявили, что похлебки на всех не хватит. Вчера случилось то же
самое. Многие из нас не ели более суток. У меня от голода кружилась
голова. В кармане не было ни цента. Надежды выручить что-нибудь за пиджак,
автомобиль или его запасное колесо не было никакой. Никто не хотел
расставаться с деньгами. Нужно было родиться таким олухом, как я, чтобы
рискнуть это сделать...
Голодные, узнав, что суп кончился, начали кричать. На панели собралось
много народу. Даже счастливчики, которым досталось пойло, не уходили и
кричали вместе с нами. Они заботились о том, что будут есть завтра. Да и
сегодня своей порцией они насытиться не могли.
И мы двинулись по улице.
Поток людей рос, стихийно превращаясь в демонстрацию. В окна нижних этажей
на нас смотрели прильнувшие к стеклам клерки, которых еще не успели
выгнать с работы.
Хозяева магазинов закрывали двери и опускали жалюзи на витрины. Боялись.
Мы незлобиво разгромили несколько магазинов и аптек. Консервы передавали
из рук в руки. Их тут же раскрывали и жадно пожирали, отнюдь не пользуясь
предметами сервировки.
Полиция держалась от нас подальше.
Мы беспрепятственно двигались сначала по 48-й стрит, потом вышли на 5-ю
авеню.
Толпа гудела и катилась вниз к Даун-тауну. Кто-то с горькой иронией
потребовал открыть подвалы Уоллстрита, где хранятся уже не консервы. Эту
мысль повторяли громко, насмешливо и даже злобно.
Мне не хотелось принимать участия в таком деле даже в шутку, но нечего
было думать о том, чтобы выбраться из "голодного потока".
Кто-то запел "Янки-дудль". Это было здорово!
Толпа подхватила. Мы сняли шляпы и шли под моросящим дождем, вылизывая
украденные банки из-под свиной тушенки и распевая американский гимн.
А что нам оставалось делать?
Беспокойная толпа жалких, голодных и промокших людей подходила к
Уолл-стриту.
Узенькая улочка банков была запружена полицейскими броневиками, и мы
остановились. Толпа сзади напирала, она заполнила все прилегающие улицы.
Люди просто стояли и чего-то ждали, словно пред нами мог предстать сам
президент.
Тогда-то и стали появляться ораторы. Сначала выступали джентльмены,
указывающие рукой на церковь, которой словно запиралась улочка Уолл-стрит.
Это была черная церковь с острым контуром. При полном нейтралитете
полицейских проповедники что-то бубнили о боге и терпении. Но собравшиеся
здесь люди хотели есть. Молиться они предпочитали на сытый желудок.
Потом выскочили лихие молодчики с хриплыми голосами. Они требовали еды и
денег, предлагали взломать подвалы банков, около которых мы стояли. Может
быть, полисмены ждали, когда мы наконец послушаем этих подстрекателей,
чтобы начать действовать по инструкции...
Но вот все увидели рыжего парня, который попросту растолкал провокаторов.
Узнав Рыжего Майка, толпа приветствовала его криками и свистками. Это был
красный сенатор Майкл Никсон, восстановленный в своих правах нашумевшим
решением Верховного суда США. Полисмены хотели стащить его за ноги с
полицейского броневика, но им не дали этого сделать...
- Ну что ж, ребята, - запросто начал он. - Один старый и лукавый мыслитель
сказал, что всякий народ заслуживает своего правительства. Но дело не в
правительстве, а в том строе, который оно представляет. Выходит, мы с вами
"заслуживаем" капиталистический строй, который выкинул всех собравшихся на
улицу и который мы все же терпим. А что это за строй? Это "мир свободной
инициативы"! Это мир свободной конкуренции, это мир свободного угнетения,
это мир страха. Да, это мир страха и стихии. Каждый из нас, кто живет в
этом мире, живет всегда под страхом потерять работу или под страхом
конкуренции и разорения... Оказывается, у нас страх - главная действующая
сила. Она подгоняет плетью рабочего, заставляет напрягаться инженера,
вынуждает коммерсанта лучше торговать и хитрее обманывать, промышленника -
лучше организовывать работу и крепче выжимать из рабочих пот. Все мы в
"свободном мире" живем и работаем, как говорят в народе, за страх. Никому
у нас в голову не придет, что можно работать за совесть. Какая совесть?..
У кого есть совесть во время бизнеса? Один только страх есть!.. И вот
случилось самое страшное. Страна парализована. Вчерашние капиталисты
разорены. Они или кончают с собой, или идут в очередь за бобовой
похлебкой. Это и есть лицо страха. Вчера еще страх был организующим
началом, направлял стихийную жизнь общества, создавал видимость
рациональной организации и благоденствия. А сегодня превратился из пугала
в действительность, сам стал стихийной силой, которая ураганом пронеслась
по всей стране, не вскрыв ничего нового, показав лишь подлинное лицо
старого.
Я слушал Рыжего Майка и не мог подобрать возражений. Чертовски ловко
пользуются коммунисты положением. Да, я всю жизнь боялся потерять место. Я
хотел заработать миллион, чтобы избавиться от страха, потому и старался
работать лучше. И мне никогда не приходила мысль, что можно работать за
совесть. Это что же? Без выгоды? Не так устроен человек!.. И, словно
отвечая мне, Рыжий Майк продолжал:
- Теоретики и защитники "свободного мира" твердили, что наш строй (который
мы терпим, а потому и заслуживаем) более соответствует существу человека,
чем идеи коммунистов. Если разобраться, то выходит, что наш строй
рассчитан на худшие черты человека, на лень и непорядочность, на волчью
злобу и ненависть к другому; каждый член общества считается наделенным
самыми плохими качествами, которые и компенсируются только страхом. Таким
же страхом, по существу говоря, удерживались в повиновении прежде рабы...
А ведь можно строить жизнь совсем на иных основах. Не на страхе, а на
совести, то есть на высоком самосознании людей, готовых отдать обществу
все, что они могут, получая взамен все необходимое, но не больше
необходимого - по совести... Разве нельзя представить себе общество,
которое основывалось бы не на худших сторонах характера людей, а
воспитывало бы в людях лучшие стороны. Совесть - это ведь проявление всего
того хорошего, что может и должно быть в человеке, это любовь и долг, это
справедливость и милосердие и это Разум. В таком обществе не случай и
слепая стихия будут главными вождями, а Разум и научный Расчет. Мне кричат
сейчас: "В чем выход?.." Выход в том, чтобы сменить в нашей стране страх
на совесть, стихию на разум и расчет! Чтобы справиться с болезнью,
охватившей страну, нужно уничтожить микробы, ее породившие, а эти микробы
- микробы капитализма. Выход - в социальных изменениях, в перемене устоев
нашего общества, в изменении принципа его управления. Поймите, что беда не
в том, что не будет больше войн из-за того, что якобы недостаточно
решительные наши политики связали себя договорами о разоружении, уступив
коммунистам, а теперь эти коммунисты придумали Б-субстанцию, сделав войны
невозможными независимо от договоров. Так беда не в том, что войны отныне
невозможны, а в том, что благо всего человечества становится несчастьем
для нашей страны с ее уродливой экономикой, работавшей на войну и не
могущей существовать без войны. Ведь не было бы этого страшного кризиса,
если бы планомерно переключили силы страны с нужд войны на строительство
домов и школ, если бы позволили людям меньше работать, больше отдыхать...
Рыжего Майка, несмотря на парламентскую неприкосновенность, арестовали
бравые парни из полиции, арестовали за "призыв к свержению власти...".
Мы сами заслуживаем своего правительства, как напомнил нам Рыжий Майк, мы
молча смотрели, как увезли Майка в полицейском автомобиле. Но его дерзкие
мысли остались с нами, их уже нельзя было увезти в броневике.
После Майка перед нами выступал правительственный чиновник, который
сообщил, что благодаря щедрому пожертвованию семьи Морганов и Ральфа
Рипплайна в связи с предстоящим бракосочетанием мисс Элизабет Морган с
мистером Ральфом Рипплайном выдача похлебки будет увеличена...
Итак, благодаря Лиз, которую я сам же толкнул в объятия ее жениха, я смогу
снова хлебать на панели свою порцию пойла.
Стадо голодных людей, слушавших правительственного чиновника, выло.
Газеты потом писали, что правительственное сообщение о заботе финансовых
магнатов о народе было встречено восхищенным гулом.
Нет! Воем...
Во всяком случае, я выл... Выл от отчаяния, от унижения, оттого, что
проклятый Майк разбередил мне ум и душу.
Мы расходились после голодного похода на Уолл-стрит как побитые собаки.
Майк отравил меня...
Да одного ли меня?
Мне теперь действительно казалось, что я жил всегда в мире страха. А я
презирал страх, я не хотел быть трусом, рабом, извивающимся под ударами
бича страха... Страх-надсмотрщик, страх-каратель, страх-учитель...
Проклятый Майк!
Не может быть, чтобы из создавшегося в стране положения не было иного
выхода, кроме капитуляции перед коммунизмом... Есть же у нас прогрессивные
умы! Есть!
И тогда я решил взять напрокат свое былое имя репортера, получить
"последнее интервью" у прогрессивного капиталиста, которого уважали даже
коммунисты, - у мистера Игнэса. Но я не мог явиться к нему в таком жалком
виде, в котором околачивался по панелям. Мне пришлось перебороть страх
(поистине прав этот проклятый Майк: мы живем в стране страха) и заехать к
себе домой...
Я мечтал проскользнуть незаметно, переодеться и отправиться в свое
последнее репортерское плавание. Но случилось так, что домовладелец тоже
околачивался на панели, только у своего дома.
Я снимал квартирку во втором этаже небольшого коттеджа во Фляшинге. Мой
"кадиллак" произвел на домохозяина ошеломляющее впечатление. Он подскочил
к машине, подобострастно улыбаясь, хотя едва узнал меня за рулем.
- Хэлло! - небрежно помахал я ему рукой. - Я прямо из Африки. Вот купил
себе еще одну таратайку на радостях, что вернулся домой.
Домовладелец завздыхал, открывая мне дверцу машины.
- Ох, мистер Бредли! Уж лучше бы мне быть в Африке вместе с вами, чем
терпеть то, что происходит вокруг.
Я вышел из машины. Лицо домовладельца вытянулось. Должно быть, слишком
ощипанный у меня был вид.
Я стал выгружать из багажника свои вещи. Они так и болтались там со дня
моего возвращения. Но не мог же я напялить на себя тропический костюм или,
что еще хуже, "марсианское одеяние", чтобы тащиться в таком виде к
миллионеру за интервью.
Домохозяин подозрительно наблюдал за мной, не помогая. Это был плохой
признак. Он проводил меня до дверей моей квартиры и без улыбки протянул
счет.
Я небрежно взял бумажку:
- О'кэй, я только переоденусь, съезжу за деньгами, и мы с вами выпьем.
Домовладелец расплылся в улыбке и трясущимися руками стал открывать
предусмотрительно водруженный на дверь добавочный наружный замок. У меня
кружилась голова. Смертельно хотелось не столько есть, сколько курить.
Я обшарил все углы комнат, как детектив. И по-мальчишески обрадовался,
когда нашел две пачки сигарет, начатую бутылку виски и сыр...
Я пожирал этот сыр, как изголодавшийся тигр отшельника. Я выпил бутылку
обжигающего зелья до дна и на минуту забыл все невзгоды.
Побрившись, переодевшись, свежий, бодрый, я сбежал с лестницы, угостил
домовладельца сигарой - завалялась с хороших дней в ящике стола - и
вскочил в свой великолепный автомобиль.
Хозяин семенил рядом с машиной. Я отправился в свой рейс. Бензина - на дне
бака. Я боялся, доеду ли...
Но я благополучно доехал до офиса мистера Игнэса и даже остановился у
тротуара.
С сигарой в зубах, великолепно одетый и чуть пьяный, я вбежал в вестибюль,
похлопав по плечу открывшего мне дверь негра-швейцара. Тот расплылся в
улыбке.
Я угостил быстроглазую и белокурую секретаршу леденцами - тоже остались от
прежних дней, - и она, обещающе опуская ресницы, скрылась за пластмассовой
дверью своего босса.
Мое имя еще не забыли. Мистер Игнэс принял журналиста Роя Бредли, которого
недавно поминали в ООН.
Я сразу узнал Боба Игнэса, крепкого, уже седого, лощеного человека,
поднявшегося навстречу.
- Хэлло, мистер Бредли! - протянул он мне руку.
Но я узнал и другого человека. Он сидел в кресле, выставив острые колени и
огромную челюсть, когда-то прозванную лошадиной, - знаменитый строитель
подводного плавающего туннеля, Арктического моста между коммунистическим
миром и Америкой через Северный полюс, инженер Герберт Кандербль.
Он кивнул мне.
Я вынул блокнот и автоматическую ручку, пристроившись у журнального
столика. Мистер Игнэс прохаживался по кабинету.
- Итак? Вы не будете рассматривать сигарный дым, мистер Бредли, как
газовую атаку на вас в нарушение Женевских соглашений? - сказал мистер
Игнэс, предлагая мне сигару.
Я мог бы многое ответить мистеру Игнэсу по поводу дикарских стрел и
дикарских атомных бомб, но отшутился:
- Если отравленные стрелы дикарей вызвали атомный взрыв, то антиядерный
взрыв в Америке вызван стрелами пропаганды, мистер Игнэс.
- Антиядерный взрыв? - повторил мистер Игнэс. - А этот молодчик
по-прежнему изобретателен! Очень здорово сказано!
- Не так здорово сказано, как здорово сделано, - отозвался я. - Я пришел к
вам узнать, что вы по этому поводу думаете. Где выход из этой антиядерной
катастрофы?
- Выход? - переспросил мистер Игнэс и прошелся по кабинету. - Выход
диктуется законом выгоды, который я открыл и который управляет миром...
- А разве выгодно закрывать фирмы, выпекающие хлеб, глушить жизнь страны
даже в областях, не имеющих к военным никакого отношения?
- Э, мой мальчик! Не мне вас учить, вы стреляный зверь. Несчастье
человечества в том, что оно не понимает своей выгоды. Наш свободный мир
настолько богат...
- Богат? - быстро переспросил я.
- ...настолько богат возможностями, силами, средствами, что вопрос лишь в
том, куда их приложить, чтобы вернуть страну к преуспеянию.
- И что же думаете вы как промышленный магнат и как философ, открывший
закон, управляющий человеческим обществом?
- Лучше спросим сперва, что думает об этом инженер Кандербль? Он пришел ко
мне с кучей проектов. Будет полезно написать о них.
Я повернулся к старому инженеру.
Кандербль заговорил отрывисто, резко, как бы выплевывая слова:
- Мир не может быть рассечен. Это не яблоко. Каменные стены строили в
Древнем Китае, а железные занавесы - политиканы. Человечество едино и если
погибнет, то от смертельной дозы радиации в атмосфере. К счастью, атомные
бомбы уже не будут больше взрываться.
- К счастью ли, мистер Кандербль? - перебил я. - Ведь для американского
народа это стало несчастьем.
- Потому что вместо бомб, ракет и атомных заводов нужно строить другое.
- Что же?
Кандербль поднялся. Он был худ и тощ, как Дон-Кихот. И проекты его
показались мне донкихотскими.
Инженер расстелил на столе карту мира. Океаны на ней пересекались прямыми
линиями проектируемых им трасс.
- Плавающий туннель, прямое железнодорожное сообщение на примере
Арктического моста, зарекомендовал себя. Мир нуждается в дешевой и
надежной связи между всеми континентами. Можно в первую очередь проложить
такие трубы-туннели под водой между Америкой и Африкой. Мир сжимается.
Города становятся пригородами один другого. Темп жизни возрастает.
Быстрота, скорость, взаимообмен товарами, идеями, людьми! Две тысячи миль
в час по безвоздушному пространству внутри труб. Это лучше, надежнее,
дешевле ракет! К черту ракеты!..
- Нет, нет, не торопитесь, Кандербль, - остановил его Игнэс, - ракеты нам
с вами еще пригодятся.
Инженер Кандербль развивал свои фантастические проекты. Континенты
сдвинутся вплотную, океаны перестанут существовать как разделяющее
препятствие. На стройках будут заняты десятки, сотни миллионов человек,
они будут работать на сближение разрозненных частей человечества. Огромные
выгоды, прибыли, перспективы...
Я с удивлением смотрел на него. Он уже не казался мне Дон-Кихотом, он
говорил как поэт - вдохновенно, возвышенно, искренне...
Можно ли это напечатать?
- Трубы погружены на сто метров под воду, где всегда царит покой! Их
удерживает от всплытия система канатов и якорей. В таких плавающих
туннелях без сопротивления воздуха, в вакууме, несутся электрические
снаряды-поезда, пересекающие океаны за считанные минуты...
И никакой безработицы! Никаких панелей и очередей за пойлом...
- Вы фантазер, Кандербль, - сказал Игнэс. - Это великолепно! Подлинный
инженер - это строитель своей фантазии. Но я практический деятель. Я
поддерживал как мог сооружение Арктического моста. Я готов поддержать
строительство всех предлагаемых вами трасс, чтобы крепко связать
разваливающиеся части мира. Слава богу! Больше нет опасности атомных
взрывов. А с антиядерными взрывами можно справиться...
- Красный сенатор Майкл Никсон арестован за требование социальных
преобразований, он хотел воспользоваться антиядерным взрывом и сделать
Америку коммунистической.
- Майкл - славный парень, и не только с рыжей, но и с умной головой. Я его
знаю давно. Мы с ним никогда не сходились в убеждениях, но всегда находили
общий язык. Я отнюдь не за то, чтобы у меня отобрали все мои заводы и
деньги. Можете этому поверить, но я согласен с его критикой нашего строя.
Да, страх - наш двигатель. Это вытекает из моей теории "закона выгоды".
Майкл ошибается, что мой закон можно обойти социальными преобразованиями.
Совесть не может быть двигателем выгоды. Поэтому бесполезно пытаться
спрятаться от страха... Славный парень Рыжий Майк просто утопист. Его
нечего брать в расчет. В расчет надо класть только выгоду. Приемлемы ли
планы мистера Кандербля? Они станут приемлемы, когда будут выгодны. А что
нужно для этого? Прежде чем сблизить разъединенные части мира физически, с
помощью сети плавающих туннелей, надо сблизить сперва их интересы. И здесь
нам пригодятся ракеты, джентльмены. Надо их все скупить у правительства!
Надо продолжать их строить...
- Зачем? - удивился Кандербль.
Игнэс расхаживал по кабинету, жестикулируя.
- Можете написать в газетах, Рой, что у всех частей мира сейчас есть одна
общая цель - это выход в космос. Он требует огромных усилий, и это
обеспечит занятость всем тем, кто оказался сейчас за бортом деловой жизни.
Надо строить корабли, организовывать дерзкие экспедиции на другие планеты,
для этой цели приобрести все баллистические ракеты обанкротившихся
генералов, переоборудовать их для космических целей. Для этого
использовать все освободившиеся и замороженные сейчас средства! Оживить
труп, восстановить дыхание, снова перейти на бег! Любая цель бизнеса
хороша. В этом выгода.
Я глядел на "прогрессивного капиталиста" восторженно. У меня было
ощущение, что я сытно пообедал в хорошем ресторане, я смотрел в будущее
бодро.
Нет, все, что здесь говорилось, не могло остаться втуне. Я должен это
опубликовать. Найден выход для деловой инициативы, найден выход из
ужасающего тупика.
На последних каплях бензина я мчался к боссу. Он должен понять все, он
должен опубликовать мое интервью. Мной руководил уже не только страх, меня
вела сейчас совесть. Ведь я любил свою страну, свой несчастный народ, я
хотел выхода не только себе, но и ему...
Мистер Джордж Никсон допустил меня до своей особы. Его офис интенсивно
работал, хотя газеты и не выходили.
Он внимательно выслушал меня, иногда вскидывая казавшиеся всегда сонными,
но сейчас жадные глаза.
- О'кэй, мой мальчик! Я знал, что из вас выйдет толк. Тут что-то есть...
Тут что-то есть... - проговорил он, встав из-за стола и расхаживая по
кабинету почти точно так, как делал это мистер Игнэс.
Сердце у меня застучало, лицу стало жарко.
- Вы напечатаете это? Я могу это интервью сделать заключительной главой
дневника. Дневник расскажет, как мы попали в тупик, и в то же время
покажет выход из него.
- Идите к дьяволу, приятель! Мы никогда не опубликуем ни вашей стряпни, ни
этих бредней выжившего из ума идиота...
Из жара меня бросило в холод.
Босс остановился передо мной, чуть наклонив голову, как, вероятно, прежде
делал на ринге, посмотрел исподлобья.
- А вот мысль скупить все баллистические ракеты у правительства... Тут
кое-что есть... Как тут у вас сказано? "Одна отравленная стрела убивает
одну жертву. Одна ядерная боеголовка - до миллиона". Так... миллион?
Миллион? Мы-то с вами знаем, что не в долларах счастье, а в миллионе
долларов. Вот так, мой мальчик.
Что он задумал, этот человек, так недавно называвшийся
"сверхгосударственным" секретарем? Пытается ли он восстановить свое
пошатнувшееся положение... и что у него на уме? Что он задумал?
Он дал мне чек. Мне противно было его брать, но я взял. Мной владел страх.
Была ли совесть у босса?"
Глаза вторая
"SOS"
"В конце июня ко мне нагрянула из деревни родня.
Первым в холл влетел веснушчатый гангстер Том и повис у меня на шее. Когда
только мальчишка успел так вытянуться! Бочком проскользнула, смущенно
улыбаясь и завистливо поглядывая вокруг, тонкогубая сестрица Джен.
Громыхая тяжелыми подошвами, отец ввалился последним. Он тащил огромный
пакет, перевязанный бечевой.
- О'кэй, мой мальчик! - сказал он. - Хорошо, что ты вернулся. Окрестные
фермеры присылали мне газеты, где упоминалось твое имя.
В пакете были кое-какие продукты и даже картофель.
- Кто знал, что тут у вас творится, - оправдывался отец. - Впрочем,
надеюсь, что у тебя все о'кэй, мой мальчик? Не могу сказать этого про
себя. Чертовски необходимо внести проценты, иначе банк потребует ссуды
обратно. - И он выжидательно посмотрел на меня.
Я отвел глаза.
Том умирал от восторга, разглядывая мою африканскую коллекцию страшных
масок, луков и стрел. Я крепко ударил его по руке, чтобы не тянулся к
наконечникам. Они были вымазаны чем-то коричневым...
Сестрица тоже умирала, только от другого чувства. Все вздыхала, переходя
из одной комнаты в другую, словно в моей тесной квартирке холостяка их
было не три, а добрый десяток. Она открыла все шкафы и, как полицейский
чиновник, взяла на учет жалкую дюжину моих костюмов, которые я с радостью
сбыл бы хоть за четверть цены. Ведь после реализации боссовского чека мне
пришлось заплатить домовладельцу.
Рассыпаясь в благодарностях за заботу, я заставил Джен готовить обед из
привезенных продуктов. Том чистил картофель.
Два дня можно протянуть. Но не больше... Было от чего прийти в отчаяние!
А тут еще эта "самая скандальная свадьба двадцатого века", и снова
мелькнула на миг Лиз...
Я повел Тома в город - показать 5-ю авеню. По случаю свадьбы магнатов ее
превратили в "венецианский канал". Резиновые заводы Рипплайна поставляли
прежде противогазы и антиядерные костюмы, теперь изготовили огромные
резиновые ванны. Склеенные в стыках, заняв всю авеню от тротуара до
тротуара, они образовали длинный резиновый канал, заполненный водой из
Хедсон-ривера. И все это ради зрелища, которое должно было убедить
американских томов, что все в этом мире "о'кэй!".
И, как в лучших фильмах, в царственно убранной черной гондоле доджей,
доставленной на самолете из Венеции, плыли счастливые новобрачные.
Там сидела Лиз, которую, увы, я сам, по ее словам, толкнул в объятия
Ральфа Рипплайна, прозванного Великолепным. Позади - "счастливцы всех
времен". Любимец шпаги и фортуны ловкий д'Артаньян фехтовал с пляшущим на
носу соседней гондолы пиратом Морганом, впоследствии губернатором Джамайки
и родоначальником банкирского дома. Енох, взятый на небо живым, стоял
рядом со знаменитым изобретателем Эдисоном, кто стал из продавца газет
миллионером. Боксер Джо, тот, что убил на ринге своего противника Черного
Циклопа, играл в карты с удачливым Синдбадом-Мореходом. В узких клетчатых
брюках по гондоле метался янки - символ американской деловитости при дворе
короля Артура. Аль-Капоне, великий чикагский гангстер, награждал призами
за красоту кинозвезд, обмеряя портновским сантиметром претенденток,
которым вовсе не следовало бы показываться в таком виде перед Томом...
На резиновые берега канала напирала толпа. Края ванн доставали до плеч
Тома. Люди жадно смотрели на великолепие свадебной процессии и любовались
красотой жениха и невесты.
Лиз узнала меня в толпе близ особняка Рипплайна и потребовала, чтобы я
принял участие в свадебном пире.
Тома отправили ко мне домой в роскошном моргановском автомобиле. Бедняга
Том! Фермерские ребятишки будут считать его отчаянным лгунишкой...
Я был очень нужен Лиз. Она представила меня равнодушно-изысканному
Рипплайну, а потом отвела в сторону и шепнула:
- Рой, вы записали в Африке номера невзорвавшихся боеголовок?
- О'кэй! - отозвался я.
- Тогда сверьте.
Она сунула мне в руку конверт и с улыбкой обернулась к счастливому
супругу, позируя перед фоторепортерами.
В письме одного из директоров моргановских заводов перечислялись номера
боеголовок, приобретенных под видом субсидирования ядерной промышленности
Ральфом Рипплайном. Я сверился со своей записной книжкой, подошел к Лиз.
- О'кэй. Номера совпали, - доложил я.
Она резко повернулась к супругу и, сощурясь, видимо, продолжая разговор,
спросила:
- Значит, вы знали, Ральф, что я была тогда в Африке?
- Конечно, - очаровал всех своей знаменитой белозубой улыбкой Ральф
Рипплайн. - Я всегда думал о вас.
Ай да Лиз! Без всякого перехода от пиано к форте она взрывоподобно
разыграла великосветский скандал в чисто американском темпе. Пробыв целых
сорок минут замужем, она потребовала немедленного развода. Она обвинила
мужа в ядерном шантаже и в нарушении законов США.
Ошеломленный, но респектабельный и даже ироничный Ральф Рипплайн если и
понял, что раскрыла Лиз, то не подал виду.
Сам мэр Нью-Йорка пытался убедить разбушевавшуюся юную леди, что
немедленный развод невозможен, нет повода для него... и нет таких законов
в штате Нью-Йорк. А нарушение федеральных законов надо еще доказать,
потребуется немало времени.
Лиз, вперив в злополучного супруга сверлящий взгляд, заявила, что повод
есть... и пусть мистер Ральф Рипплайн попробует его опровергнуть.
Ральф Рипплайн улыбнулся и пожал плечами.
Она сказала, что не желает быть женой евнуха турецкого султана или
кастрата папского двора.
Супруг побледнел. Все ахнули: Рипплайн не мужчина?
- Расскажите-ка о загадочном ранении в "марсианскую ночь" в Ньюарке! -
крикнула Лиз.
Ральф молчал. Мог или не мог он опровергнуть свою разгневанную супругу?
Или боялся новых разоблачений?
Так или иначе повод был найден, а причина... Не будем ее касаться!.. За
деньги можно сделать все. Я еще раз немного помог Лиз хлопотами, и развод
был тут же оформлен.
Сквозь изнемогающую от сенсации толпу великосветских зевак ко мне
протиснулся босс, мистер Джордж Никсон.
- Всегда считал, парень, что в вашей голове работает хороший фордовский
мотор, - шепнул он, вцепившись в мой локоть клешней.
- У меня не "форд", а "кадиллак", - огрызнулся я.
- Неважно, что у вас, важно, что у меня. А я хочу приобрести ваш
фордовский мотор вместе с вашей головой.
- Прикажете отрезать и подать под соусом? - осведомился я, словно обладал
пухлым текущим счетом в банке.
Он усмехнулся:
- Нет, она нужна мне на вашей шее вместе с воротничком и туловищем на
длинных ногах. Зайдите утром, есть бизнес.
И он сунул мне в руку чек.
Когда только он успел его выписать!..
Бизнес есть бизнес! У меня не было миллионов мисс Лиз Морган, снова
получившей свое девичье имя.
У босса всегда был размах в работе. Он возобновлял выпуск газет и поручил
мне завещание астронома.
На беду тяжело заболел Том. Грипп в своей новой, не поддающейся лечению
форме вечно приходит после каких-нибудь бед и несет беду еще большую...
Скопление безработных, беспросветность и голодные походы - все это
способствовало появлению новой эпидемии. Люди валились как кегли после
удачного удара и умирали как мухи поздней осенью.
Том схватил проклятую заразу, глазея на дурацкий свадебный кортеж. Не
помогали ни антибиотики, ни патентованные средства... Мальчику было худо.
Он лежал на моей постели в спальне, исхудавший, совсем маленький, какой-то
сморщенный, и покорно смотрел провалившимися взрослыми глазами...
Сердце у меня разрывалось. Я рассказывал ему сказки и... даже про
завещание астронома Минуэлла.
Отец зашел посидеть около больного.
- Никогда не принимал всерьез звездочетов, - глубокомысленно сказал он. -
Может быть, морякам и надо знать расположение звезд, да и то лишь самых
крупных, которые видны простым глазом. Я человек практический. Выращиваю
кукурузу. Другой делает автомобили, третий должен лечить вот таких
мальчуганов... Зачем нам далекие звезды?
- Нужно же знать, отчего они горят, - сказал я, сдерживаясь. - Мистер
Минуэлл занимался нашим Солнцем.
- Делать ему было нечего, - проворчал старик. - Что оно? Погаснет, что ли?
- Нет, дедушка, - вмешался Том, двигая спекшимися губами. - Солнце не
погаснет, оно разгорится, станет белым карликом...
- А-а, сказки про белого карлика...
Отец поднялся, чтобы уйти, но остался.
А я рассказывал мальчику, что звезды проходят фазы развития и могут
превращаться в белых карликов, когда их вещество так сжимается, что
квадратный дюйм его будет весить больше любого небоскреба.
Старик крякнул, махнул рукой, но так и не ушел. Он, конечно, не понял, что
сжавшееся вещество звезды представляет собой лишь ядра атомов, утративших
оболочку, слипшихся в одно исполинское ядро какого-то немыслимого
космического элемента.
- И когда Солнце сожмется в белый карлик, - продолжал я, - то так ярко
вспыхнет, что сожжет все живое в околосолнечном пространстве.
- Постой, постой! - забеспокоился старый фермер. - А Земля как же? Что же
у нас, засуха, что ли, будет?
- Если б засуха! - усмехнулся я. - Я пишу сейчас очерк, посвященный
завещанию Минуэлла, и назвал его "Тысяча один градус по Фаренгейту".
Старик свистнул.
- Я понимаю: тысяча один градус, тысяча одна ночь... Сказки для
больного... А читатели вашей газеты тоже больные? - строго спросил он.
- Это же не сказка, отец! Это открытие ученых.
- Веселенькое открытие. Будь моя воля, я ввел бы средневековый костер как
высшую премию за такие открытия ученых.
Я покосился на старика. Поистине устами простаков глаголет истина! Вчера -
ядерный взрыв, сегодня - антиядерный, завтра - "сковородка белого
карлика"...
- После нас - хоть потоп, после нас - хоть космическое пекло. Не так ли
сказал бы теперь веселый французский король?
- Вся беда, отец, в том, что Минуэлл предупреждает: это будет не после
нас, а при нас...
- Как так - при нас? - изумился старый Бредли.
- По Минуэллу, катастрофа будет в двадцать первом столетии.
Глаза у Тома блестели. Недаром мальчишка с таким восторгом привык смотреть
гангстерские фильмы.
- Ух, как здорово! - сказал он. - Вот бы посмотреть, что получится тогда в
Нью-Йорке... при тысяче одном градусе!
- Будет как в горне у кузнеца. Могу тебе это показать, - пообещал я.
- Не знаю, у кого из вас температура сто один градус: у мальчика или у
журналиста? - проворчал старик.
На самом деле у мальчика была температура сто два градуса, а у меня, у
отца, у мистера Джорджа Никсона - девяносто восемь, так же как у всех
европейцев - 36,6 по Цельсию. Возможно, мистер Джордж Никсон рассчитывал
несколько повысить температуру у живущих на Земле и решил сопроводить мой
очерк о завещании Минуэлла "документом из будущего". Чтобы его изготовить,
он предоставил в мое распоряжение лучших фотографов, фотомонтажеров и
мастеров комбинированной съемки... нашел бы и фальшивомонетчиков, если бы
понадобилось.
Фотомонтаж получился на славу. Я показал отцу и Тому. Вошла Джен и, ахая,
тоже рассматривала фото.
Так будет выглядеть Нью-Йорк с птичьего полета, когда на Земле не
останется птиц...
Нью-Йорк можно было узнать. Многие небоскребы остались стоять, образуя
знакомые улицы. Но город был расположен не на берегу океана, а словно на
горе. Остров Манхеттен выглядел как скала начинающегося горного плато,
разрезанного ущельем высохшего Хед-сон-ривера.
Бруклинский мост провалился, его мягкие остатки валялись на дне каньона.
Так же выглядел и мост Вашингтона на бывшем дне Хедсон-ривера. Он словно
был сделан из воска, который нагрели до ста двух градусов, до температуры
Тома.
Да, все железное после вспышки Солнца, по Минуэллу, размякнет, осядет,
потеряв всякую прочность. Железные башни сникнут, завернутся, искривятся...
- Спаси нас, всевышний! - сказала Джен. - Что же будет с людьми?
- Видишь ли, сестрица, - сказал я, - в нас свыше восьмидесяти процентов
воды. Вода испарится. На Земле останется много сухих корочек...
Джен ахнула и убежала на кухню, боясь, как бы бифштексы не превратились в
сухие корочки.
Отец презрительно морщился. Том жадно разглядывал фотографию. Нельзя было
предположить, что она не снята с натуры.
Что ж, немало людей, узнав о завещании Минуэлла, будут презрительно
фыркать, как мой старик. Пожалуй, большинство, подобно сестрице Джен,
искренне ужаснутся грядущему и тотчас забудут об этом в повседневных
заботах. Ну а двойники моего Тома всех возрастов захлебнутся от смеси
восторга и страха...
Газеты раскупались как никогда...
Из них можно было узнать, что мистер Ральф Рипплайн скупил у правительства
все межконтинентальные ракеты, как не имеющие в современных условиях
практического военного значения. (Обычная в нашем мире дешевая
распродажа!) Правительственные заказы на ракеты в связи с новым спросом
были восстановлены. Вновь заработали заводы, а вместе с ними словно
проснулось от спячки и множество фирм-банкротов или почти банкротов.
Рабочие вернулись к станкам. Убавилось людей на панелях, сократились
очереди за бобовой похлебкой. Акции на бирже начали даже подниматься.
Биржевики перестали кидаться на рельсы подземки.
Газеты славили Рипплайна, который после великосветского скандала снова
стал сенсацией номер один. В это время и состоялся помпезный запуск к
Солнцу ракетной армады.
Я исписал целую газетную полосу, во всех подробностях сообщая, как
происходил этот запуск, как автоматические приборы опровергнут теперь
европейских и американских ученых, всех, кто усомнился в завещании
Минуэлла, как одиннадцать ракет из двенадцати - одна упала-таки в Тихий
океан! - вышли на свои орбиты и помчались к Солнцу... Они, получив
информацию в непосредственной близости от светила и передав ее на Землю,
должны доказать близкий конец света согласно завещанию Минуэлла, которого
теперь именовали "пророком Самуэлем".
Отправка ракетной армады к Солнцу была обставлена загадочной
формальностью. Международной коллегии нотариусов были предъявлены
несгораемые вымпелы с надписью "SOS", а впоследствии и официальные
показания обсерваторий в подтверждение того, что все одиннадцать ракет с
вымпелами упали на Солнце, которому предстояло вскоре стать белым
карликом, как это случается со множеством звезд в галактиках.
Босс постарался, чтобы одновременно с моей статьей газеты поместили
портрет пьяной Лиз Морган; ее выводили из только что открывшегося ночного
заведения "Белый карлик", где люди спешили повеселее дожить свой век.
- Ну, сынок, - сказал мне отец, откладывая газету в сторону, - кажется,
дело идет на лад. Теперь можно и домой. А то мы и так задержались у тебя.
Я помог отцу деньгами, и он уезжал довольный. К тому же возвращался он на
ферму не в своем стареньком "форде", а в моем прежнем открытом каре.
Когда-то мы совершали в нем с Эллен идиллическое путешествие на ферму.
Я провожал родичей в своем "кадиллаке". Том сидел рядом со мной и жадно
рассматривал здания, которые мы проезжали, воображая, что с ними случится
при тысяче одном градусе по Фаренгейту. Фонарные столбы, как он утверждал,
должны непременно согнуться, как гвозди после неумелых ударов, и
напоминать ландыши...
Мы с Томом на моем "кадиллаке" и отец с Джен на моем бывшем каре подъехали
к Хедсон-риверу, чтобы переправиться на ту сторону на пароме - древнейшем
из всех суденышек, когда-либо плававших по мореподобному Хедсон-риверу,
которому, по предсказанию новоявленного пророка Самуэля, предстояло
превратиться в высохшее ущелье.
В предвкушении этого мы плыли на ноевом ковчеге, модернизированном, как я
шутил когда-то с Эллен, двумя тоненькими трубами "раннего геологического
периода".
В воде по-прежнему отражались небо, облака и след реактивного самолета.
Кудрявясь, он расплывался в синеве.
Радио, прервав джаз "Белый карлик", вдруг замолкло. Диктор объявил, что
сейчас будет передано экстренное и очень важное сообщение.
Отец почему-то с упреком посмотрел на меня. Том вцепился в мой рукав. Я
стоял, опершись о фару "кадиллака". Джен красила губы, смотрясь в
карманное зеркальце. Какой-то коммивояжер делал вид, что любуется ею,
наверное, хотел всучить новую помаду. Пожилые супруги из соседнего
автомобиля, который при въезде на паром едва не ободрал краску с моего
"кадиллака", полезли в свою машину, чтобы слушать непременно собственное
радио.
Все на пароме терлись около своей собственности. И нечего было удивляться,
когда по радио сообщили о новой собственности Общества спасения,
созданного Ральфом Рипплайном.
И все же мы удивились. Даже я, вполне уверенный, что это очередная затея
моего босса.
Вначале по радио передали сожаление главы Общества спасения мистера Ральфа
Рипплайна, что его обращение к правительствам всех стран о грядущей
опасности для человечества, угаданной покойным мистером Минуэллом (святым
пророком Самуэлем), не возымело желанного действия. Большинство
правительств даже не ответило, некоторые сослались на мнения своих ученых,
будто никакой опасности нет. Даже правительство США ограничилось лишь
заверением, что оно настоит на включении вопроса о завещании Минуэлла в
повестку дня очередной сессии Ассамблеи Организации Объединенных Наций сто
тридцать седьмым вопросом. Мистер Ральф Рипплайн склонялся к немедленным
действиям. Первым его шагом, оказывается, и был запуск ракетной армады к
Солнцу. И назначение этих ракет вовсе не в подтверждении пророчества
мистера Минуэлла, в чем Ральф Рипплайн не сомневается, а в доставке на
Солнце заявочных вымпелов Общества спасения, которое отныне будет
называться: "Servis of Sun" ("Система обслуживания Солнцем"), или "SOS".
Все было как на Клондайке во время золотой лихорадки - старатель ставил
заявочный столб и объявлял прииск своим. Или как в эпоху конкистадоров,
когда достаточно им поднять испанский флаг, чтобы объявить "открытую"
страну собственностью испанской короны. При современных же космических
масштабах развевающийся флаг заменялся несгораемым вымпелом, а право
собственности, священное и неприкосновенное, оставалось прежним,
покоящимся на силе (силе денег!).
Эта организация объявляет, что согласно протоколу международной коллегии
нотариусов после фиксирования впервые в истории человечества падения
вымпелов "SOS" на Солнце "на основе существующих международных соглашений
о географических открытиях и преимущественных правах заявителей на
обнаруженные ими месторождения, по аналогии с существовавшей до сих пор
практикой, Солнце провозглашается собственностью Организации "SOS",
которая отныне берет на себя обслуживание Солнцем населения Земли".
Кто-то громко расхохотался. Многие недоуменно переглядывались.
- Что же, они теперь солнечные счетчики поставят, что ли? - предположил
седовласый джентльмен из соседней машины.
- Общество "Сервис оф Сан", создающее систему обслуживания Солнцем, -
продолжал диктор, - сообщает, что это обслуживание будет безвозмездным,
чисто христианским, проводимым с благословения святой церкви, во имя любви
к ближним...
- Тут что-то не то... - пробормотал мой старик.
- Общество "SOS", являясь не только коммерческой, но и благотворительной
организацией, возлагая на себя тяжелое бремя заботы о бесперебойном
обслуживании Земли солнечными лучами, готово принять для этого необходимые
меры.
- Они будут управлять Солнцем, вот что это зна-чит, - решил коммивояжер,
пододвигаясь к Джен.
Отец вопросительно посмотрел на меня.
По радио снова загремел залихватский джаз "Белый карлик".
Кстати, в джазовой песенке были слова:
Солнце светит с высоты,
Хищник ищет темноты.
На пароме оживленно обсуждали радиосообщение, хотя никто к нему серьезно
не отнесся.
Я провожал своих милых родичей по бетонному шоссе миль тридцать. Мы
прощались около рельсового пересечения, по местному обычаю не огражденного
шлагбаумом. Перед рельсами полагалось останавливаться, все равно - есть
поезд или нет.
Том перебрался из моего "кадиллака" к деду в открытый кар. Не знаю, жаль
ему было покидать великолепную машину или расставаться со мной, но он
плакал.
Отец выбрался на шоссе и отвел меня в сторону.
- Спасибо за все, мой мальчик... Когда она вернется...
Я вздрогнул.
- ...Непременно приезжайте вдвоем снова к нам на ферму. Я все-таки
поговорю с соседом Картером... О'кэй? Если начнутся вдруг засухи... из-за
этого "карлика"... вдвоем нам легче будет.
Мы трясли друг другу руки, потом обнялись.
Я долго смотрел вслед уменьшающемуся автомобилю. Потом развернулся на
шоссе перед железнодорожным полотном и поехал обратно в Нью-Йорк".
Глава третья
ДИКОЕ МНЕНИЕ
Газеты высились стопкой перед киоском. Прохожие брали пахнущие
типографской краской листы, тут же разворачивали их, усмехались и шли
дальше.
Шаховская, к концу беременности обязательно гуляя каждое утро, тоже взяла
свежий номер газеты.
Едва пробежав глазами первую страницу, она побледнела.
- Вам нехорошо? Позвольте помочь вам, мэм? - услышала она рядом английскую
речь.
Елена Кирилловна отрицательно покачала головой, посмотрела исподлобья. Где
она видела это лицо? Умные глаза... высокий лоб...
Она пошла, тяжело ступая по тротуару. Сердце готово остановиться. Почему
заговорил по-английски? Елена Кирилловна провела рукой по влажному лбу.
Она знала: идет сзади. Обернулась. Нет, стоит на углу. И тут она узнала
его. От сердца отлегло. Тот самый шофер, который возил ее вместе с Лиз
Морган, болтал с ними по-английски. Кажется, почвовед, водил такси, как
здесь говорят, "в общественном порядке". Как много у них здесь делается на
общественных началах! Даже нет полиции. Порядок охраняют общественники с
красными повязками на рукавах. Они же регулируют движение на улицах...
Шаховская оглянулась. Шофер-общественник стоял на углу, а за Еленой
Кирилловной, видимо, желая нагнать ее, быстро шел человек с красной
повязкой на рукаве...
Суды у них тоже общественные. Наказание - общественное мнение. Самое
страшное - всеобщий бойкот. Но зачем он идет следом? Наверное, все-таки
здесь существуют не только общественные суды!.. Ах, он хочет перевести
через улицу стайку малышей.
Елена Кирилловна свернула за угол, сделала крюк в несколько кварталов.
Никто не преследовал ее.
Шаховская вошла в переднюю своей небольшой трехкомнатной квартиры. Калерия
Константиновна настороженно встретила ее:
- Что с вами, Эллен? На вас лица нет.
- Прочитайте, - протянула ей газету Елена Кирилловна.
Калерия Константиновна надела очки и, подсев к окну, прочитала нечто
поразительное. Возглавляемая американским миллиардером Рипплайном так
называемая Организация "SOS", якобы из христианских побуждений стремясь
предотвратить предсказанную "пророком Самуэлем" вспышку Солнца, решила
послать к светилу группу ракет с Б-субстанцией, которая после публикации
СССР стала всеобщим достоянием, исключив тем возможность ядерных войн. Но,
попав на Солнце, Б-субстанция снизит активность Солнца, поскольку в ее
присутствии хотя бы на части светила ядерные реакции происходить не
смогут. Солнце начнет тускнеть, и тем самым, по утверждению Организации
"SOS", задержится превращение Солнца в белого карлика. Конечно, это будет
связано с некоторыми неприятностями, изменениями климата континентов со
всеми вытекающими отсюда последствиями для их населения. Исходя из высших
гуманных соображений, Организация "SOS" готова отложить операцию по
предотвращению разгорания светила, предоставив все воле божьей, однако
лишь при условии, что у нее будет уверенность в том, что
страны-потребители принадлежащего Организации "SOS" солнечного тепла
смягчили гнев божий и сошли наконец с богопротивной стези, упорядочив у
себя отношение к священной собственности. Чтобы помочь в этом
упорядочении, - имелась в виду, конечно, ликвидация всяких
социалистических преобразований, - Организация "SOS" готова направить
правительствам стран-потребителей своих советников, которые помогут
либерализации внутренней обстановки в странах - потребителях солнечного
тепла, заинтересованных в бесперебойном снабжении, ради которого им
придется обеспечить все без исключения права своих граждан, включая право
на деловую инициативу.
Это был незамаскированный ультиматум. Правительства социалистических и
коммунистических стран должны были допустить советников "SOS", которые
помогут желанному капиталистам торжеству частной собственности в этих
странах, иначе... иначе к Солнцу будут посланы ракеты с Б-субстанцией и
оно начнет гаснуть.
И весь этот международный шантаж делался в "порядке личной инициативы", в
обход межгосударственных отношений!
Елена Кирилловна видела на улице, как искренне смеялись люди, читающие
газеты. Они считали это сообщение бредом параноиков, обреченной
гангстерской авантюрой и небрежно засовывали газеты в карман или бросали в
урны.
Калерия Константиновна положила газету и сняла очки.
- Помолимся, Эллен, - вполголоса сказала она. - Теперь для нас начинается
самая ответственная пора. Будем достойными нашей великой миссии.
Елена Кирилловна отобрала у Калерии Константиновны газету и снова
развернула ее.
- Это невероятно! В это нельзя поверить! - сказала Шаховская.
- Почему же, милочка? Вспомните практику последних десятилетий - терроризм
уже давно стал международным. Сначала похищали детей, требуя выкупа, потом
дипломатов. Потом брали заложников из числа пассажиров лайнеров или в
залах аэровокзалов, наконец, в посольствах. Захватывали заложников даже из
числа подсудимых, прямо в зале суда. Разве это не так? Так, милочка,
именно так. Человечество оказалось бессильным против подобных методов. Оно
беспомощно шло навстречу требованиям активных людей...
- Активных? - перебила Елена Кирилловна. - И вы осмеливаетесь называть
этих негодяев просто активными?
- Пусть среди них были и негодяи, но они проявляли себя своей активностью.
Против этого нельзя возразить. Но я напомню вам и более масштабное. Взамен
материальной помощи Америка настаивала на выполнении своих требований...
- Помню, помню, - снова перебила Шаховская, - вмешательство в чужие дела,
начиная от диктата в области выращивания маков в Турции и кончая
процедурой выдачи выездных виз из Советского Союза. Наконец, произвольное
объявление любых районов мира зонами своих национальных интересов, не
говоря уже о столь же произвольном прекращении договоров в одностороннем
порядке.
- Вас послушаешь, так нет более ярого пропагандиста, чем вы, для
коммунистов, в стране которых вы находитесь с совсем иными целями.
- Не вам говорить, Марта, о моих или ваших целях. Это вы заговорили о
правительствах и их практике. Я возмущалась действиями частных групп, к
которым приходится отнести и пресловутую организацию капиталистов "SOS".
Поистине прав Карл Маркс, говоря, что "нет такого преступления, на которое
не пошел бы капиталист, если он может получить от этого прибыль". И я
добавлю еще, что при этом он готов рисковать и своей головой. Ведь
капиталисты, разжигая ядерную гонку, отлично понимали, что она может
привести к их собственному концу, но прибыли, барыши, сиюминутная выгода
ослепляли их, заставляли думать лишь о получении долларов сегодня, а не о
радиоактивном пепле их собственных тел завтра. Так же и с Солнцем.
- Довольно, княжна! Я наслушалась вдоволь вашего пересказа козырей
коммунистической пропаганды! Я не желаю вас больше слушать. Нам с вами
даже такой ценой не вымолить их прощения. Давайте, пока еще светит солнце,
помолимся.
Елена Кирилловна резко повернулась и вышла из комнаты. У себя она еще раз
перечитала газету и скомкала ее.
Перечитывал вслух газету и академик Овесян. Ученые института собрались в
его кабинете на экстренное заседание.
- Правительство хочет знать наше мнение, - закончил академик.
- Мне кажется, что это не имеет отношения к нашей специальности. Мы только
физики, а не психиатры, - заметил старейший из присутствующих ученый с
густой белой бородой.
Овесян кивнул.
- Я считаю, - взяла слово Мария Сергеевна Веселова-Росова, - что лучше
всего пользоваться математическими сопоставлениями. Сколько Б-субстанции
можно доставить в ракетах на Солнце? Достаточно сравнить ее количество с
массой Солнца. Это все равно, что капнуть в океан чернил и утверждать, что
все моря после этого почернеют... Мы дали задание группе теоретиков
подготовить к нашему заседанию, так сказать, "математический анализ"
угрозы...
Затем слово было предоставлено физику-теоретику Ладнову. Исписав доску
формулами и цифрами, он заключил:
- Эта авантюра, пожалуй, основывается на чрезмерном признании заслуг
нашего уважаемого собрата Сергея Андреевича Бурова. Замораживание ядерных
реакций в объеме небольшой боеголовки, умещающейся на грузовике, порождает
желание заморозить светило, не сопоставимое по размерам с боеголовкой. Как
видно из наших вычислений, с тем же успехом можно утверждать, что
зажженная в космосе спичка подогреет межзвездное пространство
(предположив, что она там сможет гореть).
Собравшиеся в кабинете Овесяна физики с единодушным раздражением
реагировали на "сумасшедший ультиматум вселенной", рассчитанный на невежд.
Тем более странно прозвучало выступление Бурова.
- А я не склонен отмахнуться от опасности попадания на Солнце
Б-субстанции, - сказал он, подойдя к доске, около которой обычно выступали
ученики Овесяна на научных коллоквиумах. - Да, на Солнце можно забросить
ничтожное количество Б-субстанции, если сравнить это количество со всей
массой Солнца. Однако надо понять сперва, что такое Б-субстанция?
- Почетная задача для будущего, - усмехнулся Ладнов, - но люди прекрасно
пользовались солнечным теплом, не зная, как оно получается на Солнце,
пользовались электрическим током, не подозревая, что это такое. Так же
применили мы в антиядерных целях и Б-субстанцию, не разгадав ее природы.
Вам просто повезло, Сергей Андреевич, когда вы ее открыли. Может быть, на
стыке граничных условий.
- Можно и в темноте пройти комнату, задевая за все предметы, - возразил
Буров, - но лучше зажечь огонь, чтобы все видеть. Я против слепого метода
исследования, я против слепого прогноза.
- Любопытно, - сказал недовольным голосом Овесян. - Надеемся, что вы
просветите нас. - И он скрестил руки на животе, откинувшись на спинку
кресла.
- Да, я против слепых методов. В исследовании нужна ведущая гипотеза, в
прогнозе нужно исходное положение. Гипотеза о протовеществе, о
Б-субстанции как одном из свойств материи помогла нам получить эту
субстанцию. Для того чтобы оценить последствия забрасывания на Солнце
Б-субстапции, надо понять законы развития Вселенной. Некоторые ученые,
обнаружив общеизвестное теперь разлетание галактик, сделали вывод, что
Вселенная произошла от первичного взрыва некоего первоатома. Покойный
римский папа Пий XII даже объявил, что это был акт творения. Процесс
расширения Вселенной рассматривался как односторонний. Ведь можно
рассматривать замеченное расширение объектов Вселенной лишь как один из
процессов пульсации, состоящей из расширения и потом сжатия. Взрыв
первоатома был не актом творения, а крайней точкой пульсации, переходом
сжатия в расширение. Но не только в этом дело...
Овесян заинтересованно переглянулся с Веселовой-Росовой.
- Вселенная бесконечна не только в своих размерах, но и во времени. Более
того, различные части Вселенной, возможно, переживают одновременно
различные фазы пульсации - расширение и сжатие могут происходить
одновременно, притом в самых различных стадиях. Словом, переход
протовещества в вещество происходит и в наши дни и вполне может быть, что
и повсюду. Б-субстанция - это проявление концентрирующей силы сжатия. Она
не просто захватывает нейтроны, она уплотняет вещество, стремится
перевести его в состояние протовещества, то есть в состояние непостижимой
плотности, какое мы наблюдаем, скажем, на таких звездных объектах, как
квазары. Б-субстанция существует. Она нами получена, ее можно удержать в
магнитном поле, ее можно послать на Солнце. Ее мало по сравнению с массой
Солнца, но пока что мы знаем о Б-субстанции только одно ее свойство
захвата нейтронов и концентрации вещества. Мы встретились с такими
процессами при сравнительно низких земных температурах. А что произойдет
при миллионах градусов в недрах Солнца? Ведь получение с помощью
Б-субстанции протовещества в чудовищно нагретых недрах Солнца может
повести к тому, что это протовещество само станет носителем Б-субстанции,
то есть начнет поглощать вещество, потребляя при этом огромную энергию.
Словом, образно выражаясь, я вижу в отправке на Солнце ракет с
Б-субстанцией опасность заражения Солнца раком. Да, да... раком! Ракеты с
Б-субстанцией будут подобны тлетворному началу солнечного заболевания.
Правда, рак Солнца будет связан не с опухолью, а с некой ее
противоположностью; вещество в месте заболевания Солнца будет не
распухать, а уплотняться, поглощая энергию, превращаясь в протовещество.
Но светило начнет гаснуть.
Буров закончил и сел.
Ученые шептались, выражая неодобрение.
Снова поднялся Ладнов и развел руками.
- Неслыханно! - сказал он. - Непостижимо! На месте руководителей "SOS" я
провозгласил бы Бурова пророком наряду с пресловутым Самуэлем. Сергей
Андреевич слишком увлекается гипотезами. Гипотеза - вещь хорошая, но ей
можно доверять не больше, чем когда-то доверяли прогнозам погоды. Пусть
гипотеза помогает искать, но чему способствует сейчас новая буровская
гипотеза? Она помогает не объективному научному выводу, не здравой оценке
очередной гангстерской авантюры, а разжиганию всемирной паники. Здесь уже
пахнет политикой. А в вопросах политики позвольте нам руководствоваться
прежде всего политическим чутьем и выводами математики, если хотите, а уж
никак не воображением. Кому выгодны страхи "SOS"? Капиталистам. Чего хотят
добиться своими угрозами гангстеры "SOS"?.. Реставрации капитализма в
странах коммунистического лагеря. Не выйдет, товарищ Буров! Не удастся вам
сеять панику, лить воду на мельницу авантюристов из "SOS"... Впрочем, к
чему излишние споры, простым голосованием можно скорее выявить
общественное мнение ученых по этому вопросу. Гипотеза Бурова слишком
невероятна, чтобы ее поддержало большинство.
Буров встал, упрямо, по-бычьи, опустив голову.
- Научные истины не устанавливаются голосованием, - начал он. - Методом
голосования пришлось бы отвергнуть все идеи Ломоносова, идеи Пуанкаре,
проекты Циолковского. Отмахиваясь от проблемы, вы хотите закрыть ее, но
она от этого не перестанет существовать. Мой подход, напротив, заставляет
рассмотреть проблему, пусть даже с сомнительной стороны, но изучить. Я
зову к деятельности и к бдительности. Вы - к высокомерной беспечности.
- Это уже слишком! - не выдержал Овесян. - Сергей Андреевич высказал,
признаюсь, любопытную, но очень спорную гипотезу. Мы внимательно
выслушали, и никто ни в чем его не обвинял. Почему же вы, Сергей
Андреевич, кстати, пренебрегая математической логикой, обвиняете своих
коллег?
- Потому что их может обвинить народ, к которому я обращусь через печать.
- Так!.. Теперь вы угрожаете! Вы кто? Ученый или спекулянт на научных
сенсациях? Вы хотите научного спора? Пожалуйста, пишите вот на этой доске
формулы, показывайте в таблицах результаты ваших опытов, говорите с теми,
кто в состоянии понять вас и должным образом оценить ваши выводы, а не
обращайтесь к людям честным, но неподготовленным. Научные споры должны
решаться только учеными. Народ должен знать результат спора, а не
участвовать в его процессе.
- Гамбургский счет в науке? - презрительно бросил Буров.
- Что вы хотите этим сказать? - взъерошил рукой свои седые, словно
наэлектризованные сейчас волосы Овесян.
- В былые времена существовали профессиональные борцы, которые за деньги
боролись перед публикой. Но настоящая борьба происходила раз в год в
Гамбурге при закрытых дверях. Там на ковре однозначно решались подлинные
споры, а потом публике демонстрировались уже готовые результаты схваток.
Не к такому ли гамбургскому ковру для научных схваток вы призываете?
- Неуместное сравнение, - отрезал Овесян. - Призывая к закрытым научным
спорам, я не предлагаю потом демонстрировать на "ковре общей печати"
ловкие приемы дискуссии. Я считаю, что в общей печати должны публиковаться
только результаты, к которым пришли спорившие ученые.
- Ученые редко приходят в споре к общим результатам, - упорствовал Буров.
- Великий физик Макс Планк говорил, что новые идеи никогда не принимаются.
Они или умирают сами, или вымирают их противники.
- Теперь он уже готов нас похоронить во имя торжества своих ничем не
доказанных идей!.. Нет, я действительно вынужден прибегнуть к голосованию.
Есть желающие поддержать мнение Бурова? Нет?.. Таким образом, большинство
ученых института, основываясь на математическом анализе, отвергает
авантюристические угрозы "SOS"... Однако, поскольку есть диаметрально
противоположное мнение Бурова, о нем следует доложить Академии наук.
Ученые расходились, с подчеркнутой вежливостью раскланиваясь с Буровым.
К Сергею Андреевичу подошла Веселова-Росова и ласково попросила зайти к
ней. Буров, словно проснувшись, поднялся и пошел следом за Марией
Сергеевной. В коридоре научные сотрудники поспешно сторонились, уступая им
дорогу.
Буров ни на кого не глядел.
- Сергей Андреевич, голубчик, - мягко сказала Веселова-Росова, усадив
Бурова на диван и сев с ним рядом. - Ведь мы все вас любим. Вы напрасно
заняли такую донкихотскую позицию. Надо уважать чужое мнение,
прислушиваться к нему.
- А разве мое мнение уважают?
- Ну вот, вы опять!.. Не надо так. - Мария Сергеевна погладила Бурова по
рукаву. - Я хочу отговорить вас от попытки вынести научный спор по
нерешенной проблеме на суд неподготовленных читателей.
- Мария Сергеевна! В какое время мы живем? Это на Западе люди интересуются
светской и уголовной хроникой. У нас - наукой!.. Научные проблемы близки
людям со школьных лет. И есть проблемы, которые надо решать не в тиши
кабинетов, а опираясь на опыт и инициативу народа. Например, проблемы
биологические, проблемы сельского хозяйства, естествознания, проблемы,
нуждающиеся в массовом наблюдении, в постановке масштабных опытов. Нет!
Переход к коммунистическому обществу характерен не изоляцией от народа
секты жрецов науки, а привлечением к проблемам науки народа, признанием
его высокого интеллектуального уровня. Со временем расцвет науки станет у
нас таким, что почти каждый человек сможет делать в нее свой вклад, будет
ученым.
- Ах, Сергей Андреевич, это же утопия! Нам не надо столько ученых!..
Когда-нибудь... через тысячу лет... Ведь мы пока что достигли лишь
всеобщего среднего образования.
- Те, кто получает это среднее образование, самые интеллигентные, самые
восприимчивые люди. Они еще не отвлечены повседневными заботами жизни, они
еще пытливы, горячи, неравнодушны, каждый из них может стать солдатом
науки.
- Но зачем же дезориентировать их? Вот вы были против голосования среди
ученых. Так ведь общее голосование неспециалистов еще бессмысленнее!
Поймите, что вы, объективно говоря, удовлетворяете, сами того не
подозревая, довольно низменную жажду сенсаций. Вместо уголовной -
научная...
- Значит, молчать во всех случаях, когда наука не сказала еще последнего
слова? Мы не знаем точно происхождения солнечной системы - следовательно,
молчать о тех точках зрения, которые выдвигают ученые, споря друг с
другом? Значит, молчать, скрывать от народа, скажем, значение нуклеиновых
кислот, управляющих развитием всех частей организма, поскольку вчерашние
ученые отрицали кибернетическое начало жизни? Значит, молчать о теориях
рака, поскольку их несколько и нет единой? Значит, передать науку в храмы,
переименовать профессоров в жрецов, перейти им на тайный жреческий язык,
латынь или санскрит, скрывать в темноте научных капищ живую мысль от
людей? Подумайте только, к чему вы призываете! Ведь, по-вашему, теорию
относительности нельзя было публиковать, потому что существовали ее
противники. А ведь теория в свое время стала пробным камнем идеологии!
Папа римский не боялся оперировать научной гипотезой, провозглашая ее как
откровение перед сотнями миллионов католиков! А вы? Вы отвергаете
воинствующий стиль, цепляетесь за научное единогласие, которое означало бы
застой в науке и торможение прогресса.
Веселова-Росова зажала уши.
- Довольно, довольно, Сергей Андреевич! Я не хочу с вами ссориться. Вы
способный экспериментатор, но...
- Способный экспериментатор! - с горечью перебил ее Буров. - Всяк сверчок
знай свой шесток. Разрешите уйти?
Мария Сергеевна встала. Она задержала руку Бурова, когда он прощался:
- Мы еще поговорим с вами, Сергей Андреевич. Я ведь очень ценю вас.
Буров вежливо склонил голову, поцеловал ее руку.
Когда дверь за ним закрылась, Мария Сергеевна тотчас подошла к телефону,
набрала номер.
- Леночка, это вы? Ну вот... вас сейчас нельзя волновать, вы в отпуске, а
я назойливо лезу с просьбами. Только на вас вся надежда... - И она
заговорила тихим убежденным тоном. - Я ведь женщина, Леночка, - закончила
она. - Я знаю, какое вы можете оказать на него влияние.
Сергей Андреевич долго бродил по Москве. Дома ему бросилась в глаза
красная лампочка на автомате, подключенном к телефону с записью в его
отсутствие всего, что Бурову хотели передать. Включив магнитофон, Сергей
Андреевич с радостью услышал голоса друзей, до которых дошел слух о
конфликте между Буровым и сотрудниками его института. Некоторые ученые
советовали ему быть выдержанным, некоторые, в том числе совсем незнакомые,
поддерживали его право на собственное мнение. Редакции нескольких
центральных газет просили связаться с ними, если он согласен дать интервью.
И вдруг зазвучал женский низкий, волнующий Бурова голос:
- Сергей Андреевич! Мне сейчас лучше всего было бы прятаться от вас... а я
прошу... я прошу прийти ко мне. Вы знаете адрес. Я очень жду... Сразу же,
как только вернетесь домой.
Буров даже не стал звонить в газеты, помчался к ней...
Он впервые входил в ее квартиру. Знал, что она живет не одна, с этой
странной Калерией, которую так решительно отстранил от себя в последнее
время Овесян.
Лена сама открыла дверь, чуть смущенно улыбаясь. Она оставалась
привлекательной даже в ее положении, в ней была красота грядущего
материнства.
- Здравствуйте, Сережа, - сказала она, протягивая руку.
Как редко она называла его так!
Шаховская сразу провела его через общую гостиную в свою спальню, где
чувствовался легкий аромат духов. Перед зеркалом были разбросаны
таинственные пузырьки и баночки, у стены стояла еще незанятая, аккуратно
прибранная детская кроватка. Шторы на окнах были приспущены.
- Здесь нет медвежьей шкуры, придется вам сесть со мной рядом на диван, -
сказала Лена с улыбкой.
- Мне бы сейчас что-нибудь пожестче, - угрюмо отозвался Буров, - пол
пещеры или поваленный бурей ствол дерева, в крайнем случае обрывистый
берег реки. - И он тяжело опустился на низкий и широкий, покрытый мягким
ковром диван.
- Опять у вас, Буров, налитые кровью глаза бизона, опять вы ломаете
изгородь коралля, - совсем не с упреком сказала Шаховская.
- Вы слышали, что произошло в институте?
- Мне звонила Мария Сергеевна.
- Ну вот!.. И вы тоже против меня?
- Нет, не против. Но я знаю, о чем вы думаете.
- Колдовство?
- Нет, просто я помню наш разговор об Апокалипсисе, ядре и броне.
- О двух противоположных, всегда борющихся началах?..
- Да, о них. И если есть Б-субстанция, должна быть противоположная ей
А-субстанция. Не так ли?
- Лена, черт возьми! Кто вы такая? Сколько раз я задаю себе этот вопрос!..
В средние века вас сожгли бы на костре.
- Я согласна взойти на костер. Но только вместе с вами...
- Если вместе со мной, то... зачем на костер?
Он взял ее руки в свои, посмотрел в глаза.
- Знаете, зачем я должна была вас увидеть? - сказала она, чуть отодвигаясь.
- Чтобы по поручению Марии Сергеевны отговорить от выступления в общей
печати.
Лена кивнула.
- А знаете, зачем я вас позвала?
Он молчал, выжидательно глядя на нее.
- Чтобы восхититься вашей принципиальностью, вашим упорством, вашей силой
бизона науки.
- У женщины есть страшное оружие против мужчины. Похвала и лесть подобны
ножницам, которыми Далила срезала кудри Самсона, лишив его силы.
- Нет, Буров, вас нельзя лишить силы. Может быть, вас можно сломать, но
сломить... Нет, сломить нельзя!..
- Сломать - это уничтожить. Для этого пришлось бы отнять у меня
возможность трудиться. Такая казнь у нас невозможна.
- Как много людей на Западе обрадовались бы "такой казни", с радостью
отказались бы от труда...
- Да ведь это все равно что перестать дышать!
- Но дышать иногда трудно.
- Да, когда взбираешься на гору. Но тем больше хочется вдохнуть воздуха...
тем больше хочется сделать, Лена.
- Тогда дышите, Буров, всей своей грудью дышите! И взбирайтесь... к самым
звездам.
- Хочу, Лена, добраться до дозвездного вещества. И вместе с вами... Я
знаю, вы друг. Мне было очень важно сейчас убедиться в этом.
Буров поцеловал руки Елены Кирилловны и ушел. Она провожала его, и глаза
ее в полутьме передней, где она не зажгла огня, светились.
Он спускался по лестнице через три ступеньки, ему хотелось вырвать столб
из земли и забросить его на крышу дома.
Калерия Константиновна ждала Шаховскую в гостиной.
- Милая, - сладко сказала она, - если бы это доставило вам удовольствие, я
расцеловала бы вас.
- Подите прочь, Марта, - сквозь зубы сказала Шаховская и заперлась в своей
комнате.
Назавтра в газетах появилось неожиданное интервью физика Сергея Бурова,
открывшего Б-субстанцию. Он предупреждал о серьезных последствиях авантюры
"SOS", если будет выполнена угроза посылки на Солнце ракет с Б-субстанцией.
Интервью было перепечатано во всех газетах на Западе под сенсационными
заголовками.
Глава четвертая
КОСМИЧЕСКИЙ ПАТРУЛЬ
В кабине космического корабля было тихо. Такая тишина бывает только в
пустоте - без звона в ушах, без далекого лая собаки или гудка прошедшего
вдали поезда, без жужжания мухи или стука дождевых капель за окном, тишина
полная, глухая, "глухонемая"...
Перед пультом сидел космонавт. Широкая спина, чуть опущенные тяжеловатые
плечи, оттененное сединой загорелое лицо, широкое, с резкими морщинами и
усталыми, но внимательными глазами.
Старый полярный летчик Дмитрий Росов, воспитатель молодых космонавтов,
давно отстаивал право опытных пилотов на вождение межпланетных кораблей,
считая, что, кроме силы и отваги, ценны еще знания, опыт и летный талант
звездолетчика. Сам он был не молод, но здоров: за его плечами, кроме
пятидесяти лет, было более пяти миллионов километров, более пятидесяти
вынужденных посадок, восемнадцать аварий и столько же ранений, неизлечимой
осталась только боль утраты погибших товарищей. Полететь в космос ему
привелось раньше своих учеников.
Приезжая прощаться с женой и дочкой, он встревожился: Губошлепик стала
другой - модная прическа, напускная веселость, горечь в уголках глаз и
обидчивая припухлость губ. И еще Шаховская... Жила она у них в доме и ему
не понравилась. Красива, умна, но... как-то холодна и неспокойна. Люда
сказала - ждет ребенка. Еще при Росове переехала на другую квартиру, чтобы
жить с Калерией Константиновной, сухой истерической дамой
сомнамбулического типа, дружбу с которой трудно было понять. Смену
настроений Люды тоже нелегко объяснить. Тут был замешан Буров... Росов
устроил с ним встречу в мужской компании и исподволь разглядывал ученого.
Ведь когда-нибудь этому парню отольют памятник из чистого золота, а он не
пропускает футбольных матчей и сам не прочь ударить по мячу, автомашину не
только водит, но и умеет забраться под нее, не боясь перепачкаться.
Сказал: если понадобится, готов лететь в космос, хотя в свое время и
слышать об этом не хотел. Что ж, Дмитрий Иванович такого бы парня взял к
себе в воспитанники. А у космического дядьки Черномора это было высшей
оценкой человека. Но о Люде они ни слова не сказали... Впрочем, Росов и
жене о ней ничего не сказал. Только в космосе, во время полного
одиночества, смог он поделиться своими тревогами...
Воспитывая космонавтов, Росов немало прочел рассказов о грядущих полетах и
одиноких звездолетчиках, беседовавших со специально созданными
разговорными машинами, возражавшими собеседнику и даже бунтовавшими... Он
не относился к этому всерьез. Но в долгие часы патрулирования в космосе он
вспомнил о фантастических "спутниках в полетах". На его корабле был
Центральный Автомат, призванный управлять всеми приборами и вовсе не
предназначенный в "приятные собеседники". Но он был снабжен "магнитной
памятью" - воспроизводимой записью всевозможных сведений и рассчитан на
обучение, обладал, как и все электронные устройства этого типа,
способностью логически "мыслить", то есть делать выводы и четко
отвечать... Росову захотелось поболтать с таким устройством. Ведь говорят
же люди с собаками, которые лишь немного понимают их. Автомат же не только
"понимал", но и отвечал, жадно воспринимая все новое, что не было заложено
в его памяти. Вот ему и поведал Росов как другу свои тревоги, связанные с
Людой, Буровым и Шаховской, рассказав о "неразрешимом уравнении с тремя
неизвестными".
Решение Автомата восхитило Росова:
- Люди с меньшим количеством лет должны решать свои дела без участия
других людей с большим количеством лет.
- Правильно! Умница! - воскликнул Росов, похлопав ладонью по теплой
полированной панели.
- Умница? - спросил Автомат. - Ум - это способность запоминать,
сопоставлять, вычислять и делать выводы. Умница - это ум женского рода?
- Машина тоже женского рода. Но у тебя логика мужская, - рассмеялся Росов.
- Следовательно, женская логика - способность делать правильные выводы без
промежуточных вычислений и умозаключений, - определил Автомат.
- Чертовски верно! - снова восхитился Росов. - Как тут посоветуешь дочери,
если у нее такие способности!..
Резко зазвенел над самым ухом сигнал тревоги. Замигали красные лампочки.
- Внимание! Ракеты справа, - предупредил Автомат.
Росов нахмурился. Плечи его поднялись, тело напряглось. Едва он пожелал
повернуть вращающееся кресло, как оказался лицом к экрану локатора.
- Даю координаты цели, - бесстрастно сообщил Автомат.
Электронно-вычислительная машина, минуту назад размышлявшая над
неразрешимым людским треугольником, сейчас выдала магнитную карточку с
отпечатанными цифрами.
Росов нажал несколько клавиш, словно играл на безмолвном инструменте,
потом наклонился к микрофону и дал задание своему кибернетическому другу:
- Вывести корабль к точке встречи с ракетами.
Теперь нужно было ждать. Автомат все сделает сам.
На экране локатора видны были три ракеты, шедшие на разных расстояниях от
корабля.
Автомат доложил, что ракеты идут по крутой орбите к Солнцу и упадут на
него. Встреча корабля и ракет произойдет через двадцать семь минут
восемнадцать секунд.
- Что, друг, сейчас скажешь? - спросил Росов своего электронного
помощника. - Что скажешь, если ракеты несут Б-субстанцию, чтобы погасить
Солнце? Как до этого можно было дойти?
- Запуск ракет к Солнцу людьми вполне логичен, - ответил Автомат.
- Где же тут целесообразность? Как ее вычислишь?
- Запуску ракет с Б-субстанцией предшествовали другие запуски в космос.
- Кораблей с аппаратурой? С людьми?.. Что-то ты тут...
- Нет, - бесстрастно поправил Автомат, - магнитных иголок, нарушающих
радиосвязь с неземными объектами.
- Так. Космическая диверсия номер один.
- Номер два - взрыв в космосе ядерных устройств в целях разрушения
структуры ближнего к Земле космического пространства.
- Так. Это два.
- И третьей логической ступенью людей стал запуск ракет, вредящих Солнцу,
- закончил Автомат.
- Людей? Вернее было сказать "не люди".
- Не люди, - согласился Автомат, - индивидуумы, одержимые логикой
уничтожения.
- Снова прав, друг, - вздохнул Росов.
- Внимание, - предупредил Автомат, - включаются боковые дюзы руля.
Росова прижало к спинке кресла, все тело налилось нестерпимой тяжестью.
Автомат счел нужным изменить курс корабля. Ускорение превысило даже
взлетное.
Росов подумал, что нужно повернуть кресло. Автомат среагировал на биотоки
Росова, привел в действие механизм поворота кресла. Перед глазами Росова
оказался экран радиолокатора.
Боковые дюзы выключились. Росов вздохнул свободнее. На лбу у него была
испарина. "Надо вытереть пот", - подумал он и почувствовал нестерпимую
жажду.
Ученые уже давно создавали механизмы, реагирующие на биотоки в организме
человека. Так работали манипуляторы, копирующие движения рук и пальцев
человека, действуя в опасной радиоактивной зоне, так устроены были протезы
рук человека, который мыслью повелевал железными пальцами. Точно так же и
в космическом корабле Автомат улавливал биотоки космонавта, передавая
приказ тем или иным исполнительным механизмам.
Манипулятор подал Росову полотенце и грушу с водой для питья.
- Спасибо, - непроизвольно сказал Росов.
На экране появились ракеты, уже не три, а четыре неяркие звездочки. Их
трудно было отличить от остальных звезд. Но Росов слишком хорошо знал
звездное небо, чтобы ошибиться. Четыре новых звезды стали быстро расти,
наконец достигли яркости звезд первой величины.
Росов доложил на Землю о замеченных объектах, потом связался по радио с
соседними кораблями-перехватчиками.
Сосед слева, француз Лорен, сообщил, что в его секторе идут две ракеты,
но, к счастью, добавил он смеясь, они не подобны двум зайцам, и он
рассчитывает все же догнать их через тридцать пять минут.
Сосед справа, один из первых советских космонавтов, гнался сразу за пятью
ракетами. По расчетам, он сможет догнать их лишь через час.
Автомат доложил:
- Вторая группа ракет обнаружена сзади.
Росов сделал усилие, чтобы кресло повернулось, и почувствовал, что его
желание уже выполнено. Кресло само повернулось, и он оказался перед
экраном заднего обзора, увидел шесть звезд.
Росов дал задание Автомату найти наилучший вариант перехвата новой группы
ракет.
Сосед сзади вызвал Росова по радио. Это был чех Пехман. Он сообщил, что
уже не может перехватить эту группу. Надеется только на Росова.
Росов сближался с первой группой ракет. Теперь они были видны в переднем
иллюминаторе. Две из них походили на крохотные серебристые полумесяцы, две
другие - на продолговатые звездочки.
Пора было выпускать космические торпеды. Четыре штуки по числу ракет. Они
сами найдут цели и пристроятся им в хвост. Тогда надо взорвать их все
разом, чтобы преждевременный взрыв не раскидал ракеты, вместо того чтобы
уничтожить.
Но прежде необходимо было уйти из опасной зоны.
Снова тело налилось свинцовой тяжестью, перед глазами замелькали зеленые
мухи.
Когда Росов пришел в себя, на экране четко виднелись четыре пары ракет и
торпед.
Космонавт дал сигнал о взрыве. Все три соседа ответили, что готовы и
находятся на безопасном расстоянии.
Росов решительно нажал красную кнопку.
В кабине было по-прежнему тихо. Мощный взрыв, превративший преследуемые
ракеты в рассеивающийся газ, не нарушил тишины.
В правом иллюминаторе, в нижнем правом углу, сверкнула вспышка. На
радиолокационном экране расплывалось облачко. Все четыре пиратские ракеты
были уничтожены.
Скоро сообщил об уничтожении еще двух ракет весельчак Лорен.
Так как же? Покушение на Солнце - логическое продолжение прежних диверсий
в космосе? Как дошли люди до того, чтобы интернациональный космический
патруль должен был перехватывать пиратские ракеты, летящие к Солнцу?
Нет! Не люди! "Индивидуумы, одержимые логикой уничтожения!.."
Организация "SOS" сделала неслыханное по наглости и безрассудству
заявление, объявив, что на Солнце будут брошены ракеты с Б-субстанцией и
светило начнет гаснуть, если правительства стран Земли не допустят
советников "SOS", которые помогут ликвидировать богопротивные
социалистические преобразования. Европейские страны вежливо обратили
внимание правительства США, что именуемая "SOS" организация допускает
неприкрытую угрозу космической диверсии.
В ответной ноте США говорилось, что "филантропическая организация "Сервис
оф Сан" пока не нарушает никаких установлений, регламентирующих ее
деятельность. Обращение же организации, произвольно именуемое
"ультиматумом вселенной", не выходит за рамки допустимого свободой слова".
Печать западных стран стала уверять, что вся эта история с покушением на
Солнце и ликвидацией социалистических преобразований не стоит прошлогодних
апельсиновых корок.
Однако, когда в советской прессе вдруг появилось интервью физика С. А.
Бурова, его перепечатали все газеты мира. Угроза безумцев из "SOS",
предупреждал Буров, вовсе не так безобидна. С Б-субстанцией шутить нельзя.
Попав на Солнце, она станет не только поглощать нейтроны, но и будет
способствовать "обратному звездному процессу", превращению солнечного
вещества в дозвездное протовещество с одновременным поглощением гигантской
энергии. Это действительно может повлиять на Солнце, на его баланс
энергии, на течение ядерных реакций...
Ведь даже ничтожные колебания солнечной активности, связанные с появлением
солнечных пятен, резко сказывались на Земле. Требовался совсем небольшой
толчок, чтобы нарушить на планете баланс энергетического равновесия.
Правда, в печати сразу же появились опровержения точки зрения Бурова.
Известный теоретик Ладнов выступил с резкой отповедью Бурову, называя его
"фантазером от паники". Опубликовано было также вежливое, но решительное
письмо других советских физиков, которые не признавали опасений Бурова,
предлагая экспериментальным путем установить, насколько опасна для Солнца
Б-субстанция.
Но ждать было нельзя. Организация "SOS", повторно объявив, что не имеет
других целей, кроме спасения мира от гнева божьего, подтвердила срок
ультиматума, истекавший пятнадцатого августа.
Ответом было повышение курса акций на нью-йоркской бирже.
Ральф Рипплайн обратился к папе римскому с просьбой благословить его на
безвозмездную заботу о человечестве. Папа после церемонии внесения его в
кресле в собор святого Петра обратился ко всем верующим, сказав, что
забота о людях - долг каждого христианина.
Тогда христианин Ральф Рипплайн объявил, что во имя спасения заблудшего
человечества пятнадцатого августа отправляет к Солнцу первую партию ракет
с Б-субстанцией.
Гнев и возмущение охватили всех людей доброй воли, в том числе и
американцев. Перед Белым домом состоялись демонстрации, особняк Рипплайна
пикетировался рабочими, но Ральфа там не было, возможно, он находился на
своей яхте "Атомные паруса", откуда и руководил своей безумной авантюрой.
Президент США на пресс-конференции в Белом доме заявил, что одновременно с
принятием отставки губернатора Нью-Йорка мистера Ральфа Рипплайна,
являющегося отныне лишь частным лицом, он направит к нему лучших
психиатров страны. Однако специалисты по душевным болезням не нашли
бывшего губернатора Нью-Йорка.
"Ультиматум вселенной" остался без ответа.
Но никакая возможная диверсия не должна была застать мир врасплох.
Человечество обязано было помешать засорению космоса чем бы то ни было. И
если имелась хоть малейшая действительная опасность, как на этом настаивал
физик Буров, то ее нельзя было игнорировать.
Частная инициатива или гангстеризм бросали вызов государственности.
Пятнадцатого августа, когда с одной из подводных баз "SOS" состоялся
запуск ракет, несущих к Солнцу Б-субстанцию, их уже ждал на высоте в сотни
километров заслон.
В космос поднялись добровольцы на ракетах-перехватчиках. Начал свою службу
интернациональный космический патруль.
Автомат доложил Росову, что шесть ракет, которые прошли сзади, догнать уже
невозможно.
Росов помрачнел, он не поверил Автомату.
- Что ты докладываешь, друг? - сердито сказал он. - Корабль может развить
скорость большую, чем ракеты, и он догонит их. Это и без электронной
техники ясно.
Машина сухо ответила рядом цифр. Это были координаты точки встречи корабля
с ракетами.
- Ну вот. Так-то лучше, - проворчал Росов. - А то получалось, что точки
встречи с ракетами не существует.
- Точка встречи существует, но недостижима, - бесстрастно ответил Автомат.
- Хочешь сказать, что наш корабль...
- Наш корабль будет захвачен в точке встречи солнечным притяжением и не
сможет вернуться.
- Так, - сказал Росов. - По твоей логике из этого следует, что точка
встречи недостижима?
- Недостижима, - подтвердил Автомат.
- И шесть ракет упадут на Солнце?
Машина выбросила на стол карточку с цифрами, характеризующими траекторию
полета ракет и время их падения на Солнце.
- Шесть ракет с Б-субстанцией... Это много или мало для Солнца?
Капля Б-субстанции ничтожна по сравнению с исполинской массой Солнца.
Но... чем больше образуется с помощью Б-субстанции протовещества, тем
больше проявится Б-субстанция, кажется, так говорил Буров... Что такое
геометрическая прогрессия? Старая задача про древнего мудреца, который
придумал шахматы и в награду потребовал у восточного владыки зерна для
народа: на первую клетку шахматной доски - одно зерно, на вторую - два, на
третью - четыре... На последнюю клетку потребовалось бы больше зерна, чем
было во всей стране...
Автомат решил математическую задачу с Б-субстанцией и протовеществом
мгновенно и выбросил на панель новую карточку.
Росов только взглянул на нее и нажал на клавиатуре несколько клавиш.
- Идти к точке встречи, - приказал он.
- Противоречащие логике задания не выполняются, - строго, как показалось
Росову, сказал Автомат.
- Черт тебя подери! - крикнул Росов. - Твоя магнитная память знает
что-нибудь про амбразуру, которую закрывают телом?
- Амбразура? - повторил Автомат. - Закрывается телом? Тело может быть из
бетона, стали, из песка, заключенного в мешки...
- Нет! Из живого тела, чувствующего, но понимающего, что такое долг!
- Долг? То, что надо отдать, перед тем взявши.
- Да, получив жизнь, ее отдают. Эх, друг! Тебе не понять, не вычислить!
Прости, но я отключаю тебя, перехожу на ручное управление.
Раздался тревожный звонок. Красные лампочки неистово мигали. Автомат
сопротивлялся, он протестовал против недопустимого, с точки зрения его
железной логики, поступка космонавта.
Росову некогда было толковать с машиной, даже думать о чем-нибудь... Он
должен был один заменить всю автоматическую аппаратуру, которую он
отключил вместе с управляющим ею Автоматом.
Автомат был поставлен в тупик. Если бы он мог, то стал бы препятствовать
космонавту, мешать его нелогичным действиям. Но, отключенный, он в
состоянии был только неистово звонить и метаться по панелям красными
огнями.
У Росова зарябило в глазах, и он выключил электрическое питание Автомата.
Но Автомат неожиданно заговорил:
- Фиксирую обрыв сети. Перешел на аварийное питание от батарей. Требую
включения в основную цепь управления. Корабль еще может вернуться.
Росов не слушал своего электронного друга. Он твердо знал, что делает.
Соседи справа и слева запрашивали по радио, что с ним. Вместо него ответил
Автомат. Он "донес" на него, он сообщил, что человек, для того чтобы
уничтожить летящие к Солнцу ракеты с Б-субстанцией, намеренно повел
корабль в опасную зону тяготения Солнца, откуда не сможет вернуться.
Соседи справа и слева молчали. Они уже ничего не могли предпринять. Может
быть, они благоговейно сняли шлемы в своих кабинах...
Управлять кораблем без помощи Автомата было очень трудно. Но это было
необходимо. Следовало подвести к каждой ракете по торпеде... Потом
взорвать их все вместе.
Групповой чудовищный взрыв не нарушил космической тишины. Она была в
кабине Росова полной, глухонемой, какой бывает только в пустоте, без звона
в ушах, без далекого лая собаки, без стука дождевых капель за окном...
Росов послал по радио донесение и включил Автомат. Автомат щелкнул и
выбросил на панель карточку.
- Что это? - спросил Росов, рассматривая цифры. - Приговор тяготения?
Автомат, словно обиженный, молчал.
- Прости, друг, не мог поступить иначе, - понизив голос, сказал Росов.
- Нужно дополнить магнитную память, - наконец ответил Автомат.
- Что имеешь в виду?
- Амбразура может быть закрыта телом. Тело может быть стальным, бетонным,
песчаным или живым.
- Умница! Мне приятно, что меня понял. Останемся друзьями... до конца.
Автомат снова выбросил карточку.
- Что это? Координаты конца? А знаешь... может быть, амбразуру все-таки
закрыть собой легче. Сразу конец. А тут будет становиться все жарче... у
тебя расплавятся предохранители.
Снова карточка лежала перед Росовым. Он мог узнать, по какому закону и в
какие сроки будет повышаться температура в кабине.
Ему сразу стало жарко, пот выступил на лбу. Автомат уловил его биотоки, и
манипулятор протянул ему полотенце и грушу с водой.
- Лишь бы Маша и Люда поняли меня, - прошептал Росов.
Автомат сказал:
- Женщины способны делать правильные выводы без промежуточных вычислений и
умозаключений.
Росов похлопал ладонью по теплой панели:
- Кажется, мы с тобой тоже научились этому. А знаешь... все-таки вдвоем
легче...
...Корабль-перехватчик Росова, неумолимо притягиваемый Солнцем, летел
навстречу ослепительно яркой смерти.
Глава пятая
ГОЛУБАЯ ТЕТРАДЬ
"Да, я пишу дневник! Настоящий дневник, который буду прятать под подушку,
в который стану заносить все, что думаю, что чувствую. Это уже не школьная
тетрадка, куда записывалось невесть что...
Говорят, дневники ведут только для самих себя или... рассчитывают, что они
будут прочитаны всеми.
Я пишу в этой голубой тетради с бархатным переплетом вовсе не для себя и
уж во всяком случае не для всех... Я хочу, чтобы только один человек
прочитал его когда-нибудь, проник в тайники моих мыслей и чувств и, может
быть, по-мужски пожалел об упущенном, о том, что никогда - повторяю,
никогда! - ему не достанется...
Я открываюсь перед вами, Буров! Заглядывайте в глубину, если у вас не
закружится голова. Я бы хотела, чтобы она закружилась. Мне будет смешно,
что она у вас кружится, потому что, когда вы будете читать эти строки, вы
мне будете совершенно безразличны.
А теперь я постараюсь забыть, что разговариваю с вами. Я хочу быть такой
же гордой и холодной, какой была в кабинете академика, когда вы принимали
эту колючую американку. Это был единственный раз, когда вы поцеловали мне
руку. И ничего-то вы не понимали! Я потом исцеловала себе пальцы... А
утром левую руку не вымыла!.. Я ведь протянула вам левую руку...
Тогда мне было смешно. Мужчина, огромный и прославленный, казался совсем
растерянным. И я чувствовала себя сильнее мужчины...
А потом вдруг такое ребячество с мытьем рук!
Я сейчас переживаю удивительное время. Я словно обладаю фантастической
"машиной времени". Хочу, поворачиваю рычаг - и становлюсь такой, какой
была недавно. И снова могу молиться на Шаховскую, считать ее сказочной
русалкой и даже... играть любимой чернокожей Томочкой. Она забавна до
невозможности, резиновая, надувная, уморительная и кокетливая. Она как бы
закрывает ресницами глазищи. На самом деле это только оптический эффект:
куклу чуть повернешь - и глаза ее кажутся зажмуренными.
Но я могу повернуть рычаг "машины времени" и... смеяться над собой. Елена
Кирилловна перестает быть богиней. Слишком ясны ее приемы жадного
кокетства. Ей нужен Буров, ей требуются все мужчины мира, словно она может
сложить всех у своих точеных ног. И глаза ее вовсе не щурятся кокетливо!
Это только оптический обман! Я не могу понять: неужели все-таки ребенок у
нее от Бурова и я была такой дурой, что ничего не заметила? Как гадко!
Самой противно перечитывать свои "зрелые" мысли. Уж лучше верить, что у
куклы закрываются глазки, чем расточать подобные "рентгеновские взгляды" с
закрытыми глазами, лучше прижиматься щекой к бархатному переплету, лучше
прятать дневник под подушку или совсем сжечь его, чтобы никто не
прочитал...
- - - - -
Голубая тетрадь... Наивный альбом далекого детства, которое было больше
двух недель назад. Я снова берусь за этот дневник только для того, чтобы
записать в него то страшное и огромное, бесконечно тяжелое и жестокое, что
обрушилось на меня, навеки излечив от нелепого девичьего недуга, о котором
я собиралась повествовать...
Вот уже две недели для меня не существует ничего... Не светит солнце...
Для других оно светит, потому что он хотел, чтобы оно светило. Но для меня
все серо, все пусто... Я хожу, вернее "передвигаюсь", как в темноте,
отвечаю людям на пустые вопросы и ничего не чувствую... У меня нет
желаний, нет веры в будущее, нет любви ни к кому на свете, даже к маме...
Я, гадкая, лишь могу себя за это презирать!
Я читала правительственное сообщение о присуждении ему вторично звания
Героя Советского Союза, как мертвая, словно это обо мне говорилось
"посмертно"... Автомат, который передавал с борта корабля последнюю
радиограмму, был более живым, чем я. Он сообщал, что температура в кабине
стала выше ста градусов, что пульс космонавта сначала очень повысился, а
потом...
Автомат сгорел, у него плавились предохранители, и он передавал что-то
странное об амбразуре и о новом виде логики без промежуточных вычислений.
У меня тоже сгорело... сердце. В груди теперь пустота и боль. Я не знала,
что такое горе. Я воображала, что в горе можно биться головой о камни,
рвать на себе волосы, плакать, кричать... Теперь я знаю, что горе - это
пустота, отсутствие всего, что существует, даже жизни...
А зачем она мне, эта жизнь, если я не могу сесть напротив него, чтобы мои
коленки упирались в его жесткие колени, и, смеясь, смотреть в его
щурящиеся глаза с лапками морщин, думая о самом заветном и радуясь, что он
узнает это без всяких слов? Зачем, если он никогда больше не придет, если
я никогда не услышу его голоса, не ощущу его запаха, отдающего табаком,
кожей и немного бензином?.. Зачем?
Я хожу как с закрытыми глазами, натыкаясь на предметы и на людей, иногда
на Бурова в лаборатории и тогда с ужасом отстраняюсь. Ведь он открыл
Б-субстанцию... Более того, он уверил, что она опасна на Солнце, и побудил
тем корабли-перехватчики лететь к Солнцу. Впрочем, ведь я сама помогала
ему: мыла посуду, таскала тяжелые катушки проводов, вела журналы
наблюдений... А если он не прав и никакой опасности Солнцу не было?.. Если
жертва отца напрасна?
Две недели я жила во мгле. И мне страшно теперь, что мгла начинает
рассеиваться, что жизнь вопреки всему существует и может затянуть меня
своими неумолимыми зубчатыми колесами...
Мама сказала, что я не имею права быть такой парализованной. Папа отдавал
жизнь во имя жизни.
Да, это так! Перестал биться измеряемый Автоматом пульс, и вскоре на Земле
затрепетал новый пульсик беспомощного существа, которое словно пришло
взамен.
Оно родилось, это слабенькое крохотное существо, которое ни в чем не было
повинно, родилось в одном из московских родильных домов... И вот,
оказывается, подчиняясь условностям жизни, я обязана, понуря голову, идти
и приветствовать появление нового человека, рожденного далекой и чужой мне
теперь женщиной.
Я подчинилась, потому что мне было все равно. Мне было безразлично, что
Владислав Львович Ладнов не отходит от меня. Куда только делась его
насмешливость и злость, он стал трогательно внимателен. Если бы я
переключила рычаги своей "машины времени" на вчерашнюю девчонку, я
вообразила бы, что он старается из-за моей убитой горем мамы, однако
сейчас из своей пустоты я вижу все насквозь. Но мне все равно.
Ладнов пошел со мной в родильный дом. Мы купили по дороге уйму цветов. Я
прятала в них лицо, чтобы не было видно, когда реву. Со мной это случается
сейчас каждую минуту. Ладнов покорно шел рядом - я не захотела ехать в его
машине - и говорил, говорил, говорил... Я только слушала его далекий
голос, не распознавая слов, но угадывая мысли, которые он, может быть, не
решался высказать. Ладнов жалел меня. Оказывается, я была нужна ему. Он и
Бурова не признавал, сказал, что Сергей Андреевич слишком много взял на
себя... Ладнов недолюбливал Бурова, потому что я была нужна ему.
А мне был нужен только папа, единственный человек, похороненный на Солнце.
Неужели и в этом виновен Буров?
В приемной родильного дома мы встретились с Сергеем Андреевичем. Я
пожалела, что Ладнов остался ждать меня на тротуаре... Боясь взглянуть на
Бурова, я отдала ему цветы, чтобы он передал их вместе со своими.
Значит, он все-таки пришел сюда!.. Несмотря ни на что, не отступает от
Елены Кирилловны. И где она взяла такое привораживающее зелье?
Вошла, как сушеная цапля, Калерия Константиновна.
- Как трогательно, что Лену на работе так все любят, - сказала она,
величественно кивнув нам.
- Как ваш ревматизм? - едко осведомилась я.
Ревматизм у нее был выдуман, чтобы подчеркнуть ее "арктические заслуги".
Калерия Константиновна сделала самоотверженное лицо и посмотрела на меня.
- Ах, дитя мое, - сказала она. - Что в моей трагедии!.. Ведь у вас такое
горе. Какой ужасающий несчастный случай.
Слезы у меня высохли.
- Это не несчастный случай, - резко возразила я, - он сделал так, чтобы не
погасло Солнце.
- Ах, боже мой! Я до сих пор не могу принять этого всерьез. Солнце - и
вдруг погаснет. Многие ученые ведь до сих пор еще не согласны с этим.
- Да, погаснет, - упрямо сказала я. - Может погаснуть.
- Ах, так же говорили про радиоактивную опасность. Но ведь мы живем.
Я ненавидела ее.
Буров был каменным, словно его это не касалось. Именно таким он и должен
был быть.
- Я все решила, - объявила Калерия Константиновна. - Ребенка буду
воспитывать я. Леночка должна вернуться к работе. Моргановский фонд женщин
прославил ее на весь мир.
Вышла няня в белом халате, забрала цветы и коробки, которые принесли мы с
Буровым. Калерия Константиновна передала изящную корзиночку, плотно
запакованную.
Няня привела нас в гостиную. Здесь лежали дорогие ковры, стояли мягкая
мебель, цветы и почему-то несколько телевизоров. На один из них и
указывала няня.
- Сейчас вы можете повидаться с вашей мамой.
Я не поняла ее. Почему - мама? Разве она пришла?
Но речь шла о Елене Кирилловне.
- Можно пройти к ней? - глухо спросил Буров.
- Вы папа? - простодушно спросила няня.
У нее было удивительно знакомое лицо. Только потом я поняла, что это
известная киноактриса, которую я обожала.
Буров не ответил. И это было невежливо.
Няня-кинозвезда подвела нас к видеофону.
- Сейчас увидите ее. И она вас увидит. Поговорите, но только недолго.
На экране появилась Елена Кирилловна. Изображение было цветным и даже
объемным. Из-за чуть неестественной контрастности лицо ее выглядело
усталым, но поразительно красивым, неправдоподобным, нарисованным. На
подушке отчетливо виднелись разбегающиеся от головы складки.
- Лю, милый! Как я рада... - услышала я ее голос.
Сердце у меня сжалось, слезы заволокли глаза. Она заметила только меня,
хотя мы стояли перед экраном все трое.
- Как бы я хотела тебя обнять...
- Вы рады? Он - мальчик? - спросила я, чувствуя, как была не права к этой
изумительной женщине.
Она, видимо, ничего не знала о моем несчастье. И хорошо! Не надо ее
волновать, хотя... хотя, кажется, они с папой не очень друг другу
понравились. Но все равно она была чудесной, она должна была кормить
малютку, ее нужно было беречь.
- Я так боялась, - говорила Елена Кирилловна. - Я не верила, что у него
все в порядке, что есть и ручки, и ножки, и пальчики... А у него даже
волосики вьются.
- Ах, теперь все боятся, - вздохнула Калерия Константиновна. - Эта ужасная
радиоактивность подносит омерзительные уродства.
- Вы же не верили в радиоактивность, - буркнула я. - И в гаснущее Солнце
не верите...
- А мы уже все решили, - не обращая на меня внимания, весело сказала
Калерия. - Мальчик будет жить у меня. Я буду... я буду его...
- Кормилицей, - подсказала я, бросив взгляд на доскоподобную фигуру тонной
дамы.
Калерия ответила мне сверкнувшим взглядом.
- Работа ждет, - выдавил из себя Буров, пожирая глазами экран.
Елена Кирилловна скользнула по Сергею Андреевичу равнодушным взглядом.
- Нет, Буров, - сказала она. - Я не вернусь к вам.
Калерия Константиновна резко повернулась.
- Я не понимаю вас, Лена, - сухо сказала она. - Значит, вам не нужны мои
услуги?.. Во всяком случае, с марта вы могли бы работать, - добавила она
многозначительно.
Тень скользнула по лицу Елены Кирилловны.
При чем тут март? Нет, я решительно не выношу эту Калерию, или у меня уже
появились признаки истерии. Надо было обо всем рассказать папе.
Рассказать!.. Теперь уже никогда не расскажешь...
- Почему ты плачешь, Лю? - послышался участливый голос Елены Кирилловны. -
Ты плачешь, что не увидишь меня на работе? Но ты будешь приходить ко мне,
глупенькая.
- Почему вы не хотите работать... со мной? - снова выдавил из себя Буров.
- Не с вами, Буров... Я просто больше не могу. Помните, мы говорили с вами
о науке... Вы открыли средство против ядерных войн. Воображали, что
одарили человечество. И что же? Вашей Б-субстанцией, которую я помогала
вам добывать, теперь гасят Солнце. Я не хочу больше в этом участвовать...
даже в марте, - добавила она, твердо глядя на Калерию Константиновну. -
Лучше патрулировать в космосе...
Калерия Константиновна делала многозначительные знаки. Она не хотела,
конечно, чтобы я сейчас сказала ей о папе. Я не сказала.
Буров стал мрачнее тучи. Должно быть, Елена Кирилловна попала ему в самое
сердце. Она всегда била без промаха.
А я вдруг сказала:
- Елена Кирилловна, милая... У меня к вам огромная просьба.
- Да, моя Лю.
- Назовите мальчика... Митей...
Она пристально посмотрела на меня.
- Я слышала по радио сообщение, Лю. Я все знаю. Я горюю вместе с тобой. Но
я не могу назвать сына именем твоего отца. Я уже назвала его.
- Вот как? - оживилась Калерия. - Как же?
- Это прозвучит странно. Но зачем называть новых людей именами старых
святых, в которых никто не верит. Пусть имя говорит как слово. Он приходит
в мир...
- Друзья мои, - сказала подошедшая нянечка. - Мы уже утомили мамочку.
- Сейчас, родная, я только доскажу, - заторопилась Елена Кирилловна. -
Пусть он придет в мир не одиноким бойцом, пусть он олицетворяет собой
целый рой чувств, целый рой надежд, рой трудолюбивых пчел...
- Как же будет он называться? - строго спросила Калерия.
- Рой, - ответила счастливая мать. - Просто Рой.
- Рой? - удивился Буров.
- Ну да, Рой. Разве это плохо?
Лицо Калерии покрылось пятнами.
Няня выключила экран, и я едва уловила лукавую улыбку на усталом, но
прекрасном лице, растаявшем на светлом матовом стекле.
- Поразительные капризы! - пожала плечами Калерия Константиновна и
заторопилась к выходу.
Мы вышли вместе с Буровым. Я старалась понять, что он чувствует. Ведь ему
в лицо было брошено обвинение. Я, потерявшая отца, и, быть может, из-за
него... я этого не сделала, а она... она отказалась работать с ним.
Я считала, что должна сказать что-то очень важное:
- Сергей Андреевич! Это неверно, что она сказала... Может быть, вам совсем
не нужна моя помощь, но я хочу работать с вами. Я верю вам так же, как
верил папа... Я постараюсь быть полезной... Я уже поступила на заочный
факультет, но я не успела вам сказать...
Буров посмотрел на меня, словно видел впервые. И улыбнулся. Не насмешливо,
а по-хорошему. У меня защемило сердце, я покраснела и тут же готова была
себя возненавидеть. Ведь папа летел к Солнцу!.. А я? Я переживаю от улыбки
мужчины.
Он сказал:
- Спасибо, Лю...
Мне было немного неприятно, что он так назвал меня.
- Спасибо, Люд, - словно поправился он.
- А что вы... что мы теперь будем делать?
- Что искать?
Он взял меня за руку. Ой, кажется, мне не придется неделю мыть ее!..
- Знаешь, Люд, что такое движение вперед?
- Движение вперед - это борьба противоположностей, - услышала я голос
Ладнова. Он догнал нас. Я и забыла, что велела ему ждать меня у выхода. -
Простите, но, кажется, вы переходите на физику, и я могу оказаться не
лишним.
Буров посмотрел на него не очень приветливо.
- Борьба противоположностей! - мрачно повторил он. - Да, чтобы заставить
их бороться, нужно найти "противоположное". Вы, Ладнов, теоретик. Взяв на
себя тяжесть прогнозов и даже облачившись в мантию "судьи от физики", вы
зачислили меня в паникеры... И все же я не перестаю уважать вас как
теоретика.
- В восторге от этого. Чем могу служить? - ядовито осведомился Ладнов.
- Допускаете ли вы, что у Б-субстанции должна быть ее противоположность?
Не вытекает ли это из ваших же формул?
- Допустим, что вытекает. Я даже допускаю симметричную парность во всем,
что существует в мире. Мы с вами хорошая этому иллюстрация.
- Может быть, в том, что мы противоположны - залог движения вперед?
- Остроумно.
- Так вы не думали об этом?
- Допустим, думал. Но мне не хотелось связываться с вами, Буров. А надо
было засесть вместе, ругаться...
- Это я могу.
- Я тоже, - огрызнулся Ладнов.
- А если бы мы засели? - спросил Буров.
- Пришлось бы отказаться от многого. Наши нынешние теоретические
представления о физических процессах слишком грубы. Вы счастливец! Вы
допускаете умозрительные выводы. У меня не может существовать ничего
математически не доказанного.
- Вот потому-то вы и нужны мне. Ругайте меня, объявляйте паникером,
сомневайтесь во всем... Но если вы в чем-то согласитесь, это будет
истиной! Однозначной!
Я с восхищением смотрела на Бурова.
- До сих пор мы оперировали с узенькой полоской явлений, законов,
действующих сил, - продолжал Ладнов (они, честное слово, забыли обо мне!).
- Взаимодействие электрических зарядов и электромагнитных полей,
гравитационные силы. Грубо! Первое приближение. Нет! Ответ, почтенный мой
Сергей Андреевич, нужно искать в незнаемом. Надо угадать природу
внутриядерных сил, с одной стороны, и сил взаимодействия галактик - с
другой. Разгадать циклопическую кухню в ядре галактики, откуда вырывается
струя всего того, из чего строятся миры... Именно там взаимодействуют
ваша, буровская, Б-субстанция и еще не открытая, ей противоположная
антисубстанция, если хотите, А-субстанция!
- Верно, черт возьми! Именно там! Эх, если бы дотянуться дотуда руками! -
крякнул Буров.
- Выше, выше берите, экспериментатор Буров! Куда не хватают руки,
дотянется мысль. Нужно воспроизвести кухню рождения миров, воспроизвести
здесь, на Земле.
- Черт вас возьми! Мне нравится такая моя противоположность! - восхищенно
воскликнул Буров.
- Я, теоретик, могу только вообразить, в лучшем случае представить в
формулах, а вы... если бы вам не мешали ваши гипотезы, могли бы воссоздать
эту кухню на Земле, чтобы потрогать руками... любую субстанцию.
- Пожалуй, мало этих рук, - сказал Буров, отпуская мои пальцы и
рассматривая свои огромные руки.
- Маловато, - процедил Ладнов. - Тут нужны руки всех физиков мира, не
загипнотизированных никакими гипотезами. Нужны мозги всех математиков,
искусство всех химиков...
- Но проверять-то они все же будут гипотезу об А-субстанции?
- Проверять нужно все, сомневаться во всем.
- Черт возьми! В вас, Ладнов, я бы не сомневался. Свою ругань вы в формулы
не перенесете.
- Нет обозначений, - усмехнулся Ладнов.
- А что, если поставить такую задачу на Лондонском конгрессе?
- Там многие будут против вас, но... искать примутся!..
- Так ведь только это и надо!..
Я медленно отставала от ученых. Они вдруг показались мне великанами, а я
была такой маленькой...
Они ушли вперед".
Часть третья
ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОД
Период холодной войны не менее губителен для планеты, чем ледниковый
период.
Глава первая
РАК СОЛНЦА
Солнце висело над морем. В багровом небе не было ни облачка, но на
потускневшем красном диске, почти коснувшемся горизонта, появилась тучка и
стала увеличиваться, словно разъедая светило изнутри.
Корабль шел вперед, а впереди... умирало Солнце.
За этой небесной трагедией, опершись о перила палубы, наблюдал седой
джентльмен с устало опущенными плечами, старчески полнеющий, но еще
бодрый, с чистым лицом без морщин, в очках с легкой золотой оправой.
О чем думал этот очень старый человек с поникшей головой, глядя на
закатное солнце? О закате цивилизации? О своей роли в жизни?
Леонард Терми, знаменитый физик, последователь Лео Сцилларда, Бора и
Оппенгеймера, создателей атомной бомбы, который помогал Ферми и Сцилларду
запускать в Чикаго первый в мире атомный реактор и знал о тревожном письме
президенту Рузвельту Сцилларда и Эйнштейна о возможности появления
атомного оружия в гитлеровской Германии и необходимости создания атомной
бомбы прежде всего в Америке. Может быть, Леонард Терми, стоявший теперь
на палубе и наблюдавший закат, тот самый Терми, имя которого упоминалось
во всех секретных документах Манхеттенского проекта, вспоминал о том, как
много было им сделано для того, чтобы в пустыне Невада произошел первый в
мире испытательный атомный взрыв.
После открытия второго фронта в Европе молодой Леонард Терми был направлен
в оккупированные зоны, чтобы установить, как далеко продвинулись ученые
гитлеровской Германии по пути создания атомной бомбы.
Вернувшись в Америку, Леонард Терми стал торопить Лео Сцилларда дать на
подпись Эйнштейну второе письмо Рузвельту о том, что у Гитлера нет ядерной
бомбы, ее не разработали для него немецкие ученые и потому созданная в
Америке бомба не должна существовать, не может быть применена.
Как известно, письмо это не было прочитано Франклином Делано Рузвельтом.
Во время его похорон оно лежало на столе президента в Белом доме.
За этот стол уселся мистер Трумэн. Прочитав письмо ученых, он не замедлил
вскоре отдать приказ об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, погубив
сотни тысяч жизней, не солдат, а мирных жителей, женщин, стариков и детей,
родившихся и еще не родившихся, но уже обреченных... И в течение следующих
десятилетий взорванные бомбы неотвратимым проклятием продолжали губить в
госпиталях несчастных людей.
С тех пор Леонард Терми потерял покой. После тщетных обращений к военным и
гражданским властям с требованием контроля над использованием энергии
атомного ядра, поняв, что эта запретная сила попала в руки ни с чем не
считающихся политиков и генералов, Леонард Терми проклял их... и самого
себя, помогшего создать ядерную бомбу. И, подобно Лео Сцилларду, он
оставил ядерную физику, которой занялся еще в ту пору, когда она считалась
"бесперспективной областью". Он перешел теперь на биофизику, едва делающую
свои первые шаги и, казалось бы, ничего не сулящую...
Леонард Терми на многие годы порвал со своими былыми коллегами. Они знали
его непреложность в суждениях и поведении, и все же на этот раз они сумели
настоять на его поездке в Лондон для участия в мировом конгрессе ядерных
физиков.
Корабль возвращался в Америку. Путь был долгим, и времени для мучительных
раздумий у Леонарда Терми было достаточно.
Неподалеку от него, лежа в шезлонгах, беседовали две дамы. Одна из них
была все еще интересной, неустанно следившей за собой, одетая и
причесанная по последней моде, кричаще увешанная бриллиантами. Другая была
скромна, не боролась с сединой и полнотой, но что-то было в ее облике
такое, что заставляло многих оглядываться на нее и спрашивать: кто она?
Временами стареющая дама с участием и затаенной тревогой поглядывала в
сторону ученого, недвижно стоящего у палубных перил.
Женщины всегда находят общий язык, и особенно в дороге.
- Вы не представляете, миссис Никсон, как мой муж заботит меня... И не
только своим преклонным возрастом.
- Зовите меня просто Амелией, миссис Терми.
- Благодарю вас, милая Амелия. Я преданная жена, не рискующая не только
осуждать, но и обсуждать поступки такого человека, как мой муж. Ведь и вы,
милая, этого не делаете?
- Еще бы! - сказала миссис Амелия Никсон, вспоминая свою направляющую руку
в карьере мистера Джорджа Никсона.
- Мой муж отказался от Нобелевской премии, неожиданно покинув область
физики, для которой так много сделал. Не скрою, мы очень нуждались. Если
бы не помощь друзей, мы бы лишились и не оплаченного полностью дома, и
всей обстановки. Мой муж перешел в другую область науки на пустое место. Я
всегда подозревала, что он хочет отвернуться от смерти, которой служил, и
работать на жизнь, тем самым компенсировать хоть в малой дозе вред,
принесенный человечеству.
- Это так благородно, - заметила Амелия.
- Мой, муж всегда несправедлив к себе. Ужасные открытия все равно были бы
сделаны даже без него... Но мой муж был сам себе судьей. Он стал другим.
Конечно, не внешне. Он так же задумчив и сосредоточен, по-прежнему
предупредителен ко всем, такой же, как и раньше, джентльмен! Но... он стал
другим, стал печальным...
- Это так трогательно, дорогая миссис Терми! Но чем можно в наше время
помочь людям, кроме выражения скорби и печали? Нашему поколению остались
только слезы и молитвы.
- Ах нет, дорогая! Мой муж вскрывает сейчас структуру самой жизни, как
вскрывал когда-то структуру атомного ядра. Вы подумайте только? Когда он
начинал, в науке не было ни малейшего понимания того, как развивается все
живое, почему из зародыша вырастает человек, а не лягушка и не оса...
почему у нас по два глаза и по пяти пальцев?
- Это ужасно, миссис Терми! Газеты то и дело пишут о рождении детей без
пальцев... или с одним глазом.
- Мой муж говорит, что науке теперь стали яснее законы развития живого.
Как бы вам объяснить... оказывается, все живое развивается "по записанной
инструкции", запечатленной в молекулах нуклеиновых кислот; в комбинациях
этих молекул на ясном и точном языке Природы, который можно прочитать,
запрограммировано все... и сколько пальцев, сколько волос должно вырасти у
живого существа... Мой муж говорит, что организм развивается при
считывании одними комбинациями молекул соответственных строк,
закодированных на других комбинациях молекул "нуклеинового кода" Природы.
Я, по правде сказать, не все здесь понимаю, миссис Никсон, однако кое-что
даже мне ясно: радиоактивность может стереть одну только букву, одну
только строчку в этой нуклеиновой инструкции, и развитие живого существа
будет идти неправильно, появится урод.
- Это ужасно! Хорошо, что у меня нет детей.
- Но они могут быть у других, моя дорогая.
- Ваш муж должен в принципе восставать против деторождения, не правда ли,
миссис Терми?
- Почему же? Напротив, моя дорогая. Он мечтает о счастье разрастающегося
человечества, о долголетии людей.
- О долголетии? Фи!.. Говорят, что все люди умирают преждевременно. Но это
было бы ужасно, если бы весь мир был населен преимущественно стариками и
старухами. Я покончу с собой прежде, чем состарюсь.
- Благодарю вас, моя дорогая.
- Ах, нет, нет. Простите! Это не относилось к вам, моя милая миссис Терми.
Вы чудесно выглядите, и мне хотелось бы на вас походить. Как же хочет ваш
муж продлить жизнь людей?
- Победить рак.
- Что? - едва не подскочила в шезлонге миссис Амелия Никсон.
- У него своя точка зрения на возникновение рака, от которого умирает
людей больше, чем от любой другой причины, включая войны.
- Миссис Терми! Вы не представляете себе, в какое мое больное место
попали. У меня перехватило дыхание... Знаете ли вы, что мой супруг... О!
Это железный человек, бизнесмен, газетчик... прежде спортсмен, человек
клокочущей энергии, неиссякаемый, но... даже у великих людей бывают свои
слабости... Одним словом, он замучил меня, миссис Терми, дорогая! Вам я
могу признаться. Умоляю вас, познакомьте моего супруга с вашим...
- Ах, я не уверена, дорогая... Мой муж стал таким необщительным.
- И все же, все же! Вы окажете мне неоценимую услугу.
- Чем же я помогу вам?
- Мистер Джордж Никсон, мой супруг, каждую минуту, каждую секунду думает о
том, что у него рак чего-нибудь.
- Вот как? Он болен?
- Напротив. Он совершенно здоров. В этом согласны все медики мира. Он
болен только мнительностью. Каждый день он находит у себя все новые и
новые симптомы рака. Рак преследует его, угнетает, отравляет существование
и ему и мне... Он переплачивает бешеные деньги всем знаменитым
онкологам... и даже знахарям...
- Как это неожиданно для столь знаменитого рыцаря печати, как мистер
Джордж Никсон.
- Утром, едва проснувшись, он начинает ощупывать себя, заглядывать к себе
в горло... Ему постоянно мерещатся затвердения кожи и опухоли внутри
живота. Он рассматривает себя в зеркале часами. Приобрел рентгеновский
аппарат и, никому не доверяя, просвечивает себя сам. Он весь покрыт
шрамами, потому что постоянно отправляет в лабораторию кусочки
собственного тела.
- Ему очень хочется жить, - заметила миссис Терми, поджав губы.
- Вы пообещаете мне, дорогая, познакомить моего Джорджа с мистером Терми?
- Охотно, дорогая, но ведь он только физик... биофизик, но не врач. Он не
лечит.
- Но вы сказали, что он хочет победить рак.
- Да, ему кажется, что он докопается до его причины.
- Это зараза? Это микробы? Это вирус?
- И да и нет. Это совсем не так, как обычно представляют.
- Мы непременно должны их познакомить!..
Миссис Терми уступила. Женщины решили, кого из всего человечества должен
прежде всего спасать мистер Терми, ухвативший тайну рака.
Но мистер Терми, смотря на скрывающееся солнце, думал о совсем другом
раке, о раке Солнца, о котором говорилось на конгрессе физиков в Лондоне.
Лондон! Город его юности. Там он мечтал стать певцом. Он унаследовал от
итальянских предков дивный голос, который мог бы принести ему мировую
славу. Там, в Лондоне, ему был устроен друзьями и покровителями дебют в
театре "Конвент-гарден". Но... лондонская сырость... Он осип и не смог
петь в опере, завоевывать лондонцев... И вместо оперы попал однажды в
скучный Кембридж. Он встретился там с самим лордом Резерфордом,
оказывается, знавшим о его студенческих работах. Великий физик был вне
себя от негодования, узнав, что автор известных ему статей по физике
собирается петь на сцене. Лондонская сырость и гнев лорда определили
дальнейшую судьбу Леонарда Терми. Он стал физиком.
И вот он снова был в Лондоне, снова поражался, как в юности, необычайному
количеству зонтов, старомодных котелков, даже цилиндров и своеобразных
домов, разделенных, как куски сыра, по всем этажам сверху донизу на
отдельные квартиры с самостоятельными подъездами в первом этаже. Что-то
неизменно солидное, незыблемое было в этой манере жить в своих частных
крепостях и даже красить в собственный цвет свою половину колонны,
разделяющей два подъезда. И вдруг... город с такими подъездами и
двухцветными колоннами, которые, видимо, еще не успели перекрасить,
примкнул к социалистическому миру, сделал это, конечно, по-английски
солидно, парламентским путем после предвыборной борьбы, но...
В старинном здании, покрытом благородным налетом старины, или, иначе
говоря, многими фунтами лондонской сажи, собрались физики всех стран мира.
Патриарха науки, Леонарда Терми, здесь встречали с подчеркнутым уважением.
А ведь уважения заслуживал не он, а молодой русский физик Буров, который
открыл Б-субстанцию и тем исправил "непоправимое", что помогал создавать
когда-то Леонард Терми.
Леонард Терми познакомился с Буровым в узком и темном коридоре. Их свел
веселый француз с острым носом, ученик Ирэн и Фредерика Жолио-Кюри. Он был
огромен и приветлив, этот русский. Не всякому удается завоевать такое
признание, какое сразу же получил он в научном мире. Ему уже сулили
Нобелевскую премию, но он заслужил большего!..
И это большее было выражено в том внимании, с которым весь конгресс стоя
слушал каждое слово его выступления.
Он был скромен, этот физик. Отнюдь не все ученые отличались в прошлом
скромностью, не прочь порой были подписаться под работами своих
учеников... Буров сказал, что не считает открытие Б-субстанции научным
открытием, это лишь "научная находка". Один человек может счастливо найти
что-нибудь, но один ученый не может научно осознать столь сложное явление,
как действие Б-субстанции на ядерные реакции. А сейчас, когда Б-субстанция
использована безответственными элементами для диверсии против Солнца,
осознать это становится необходимым. Для этого нужно, чтобы "ученые всего
мира"...
И Буров поставил перед собравшимися четкую задачу. Для того чтобы спасти
Солнце, нужно понять, что там сейчас происходит, а для этого узнать, что
такое Б-субстанция. Идти вслепую здесь нельзя. Нужно выдвигать гипотезы,
чтобы потом, может быть, отвергнуть их, заменить или же... подтвердить.
Буров далек от мысли высказывать нечто непреложное, он скорее
рассчитывает, что возражения помогут найти истину... Его друзья,
теоретики, направили его мысль экспериментатора на... тайны космической
первоматерии. Как известно, для объяснения процессов, происходящих в ядрах
галактик, некоторые ученые допускают существование "дозвездного вещества"
непостижимой плотности. Все дальнейшие катаклизмы образования звезд и
туманностей связаны с делением этого сверхплотного вещества и
освобождением при этом несметной энергии (как в квазарах). Булавочная
головка, сделанная из такого дозвездного вещества, весила бы десяток
миллионов тонн. Ее можно представить себе как скопление примыкающих плотно
друг к другу элементарных частиц, в том числе и нейтронов. Какая же сила
до поры до времени удерживала эти нейтроны вместе? Не имеет ли к этому
отношение открытая случайно Б-субстанция? Не является ли она той
субстанцией, которая была когда-то "цементом" дозвездного вещества?
Дозвездное вещество при известных обстоятельствах разрушается, спаивающая
сила, быть может, принадлежащая Б-субстанции, преодолевается силой
противоположной. То, что эта противоположная антисубстанция существует,
доказывают все протекающие и наблюдаемые процессы образования и развития
галактик: протовещество распадается, порождая вещество, находящееся в
знакомом нам несверхплотном состоянии, из которого и состоят все звезды и
туманности, а также планеты ненаселенных и населенных миров.
Что может происходить сейчас на Солнце? Туда попала извне Б-субстаиция.
Появится ли там протовещество, начнется ли процесс, обратный образованию
звезд, который нарушит установившийся цикл солнечных реакций? И как
помешать этому обратному процессу, если он начнется? Чтобы решить, как это
сделать, надо ответить на вопросы: что способствует делению протовещества,
превращению его в наше обычное вещество, что нарушает связи, носителем
которых является Б-субстанция, и можно ли искать субстанцию, ей
противоположную?
Решить такую титаническую задачу способен лишь весь научный мир. Здесь
удача экспериментатора, которую в лучшем случае считал для себя возможной
Буров, - капля в океане исканий.
Исследования по общей программе решено было начать, едва делегаты
достигнут своих лабораторий.
Что же теперь должен сделать Леонард Терми? Снова вернуться к ядерной
физике, оставив свою биофизику, вернуться, но уже не просто к ядерной, а к
до-ядерной физике, которая начала существовать после выступления Бурова на
Лондонском конгрессе.
- А рак?
Можно ли говорить об этом сейчас, когда Солнце тускнеет, когда проблему
рака человеческого тела заслоняет рак Солнца?
Леонард Терми вздрогнул. Он почувствовал на своем плече руку жены.
- Мой друг, - сказала миссис Терми, - позвольте познакомить вас с
почтенным джентльменом.
Солнце уже зашло, на палубе зажгли огни. Леонард Терми ничего этого не
заметил и был несколько удивлен произошедшей на палубе переменой.
Он обернулся и увидел неподалеку показавшуюся ему издали красивой и
элегантной молодую даму, а с нею рядом низенького плотного человека,
нетерпеливо переступавшего с ноги на ногу.
- Мой дорогой, это мистер Джордж Никсон, владелец газетного треста "Ньюс
энд ньюс"...
- И правая рука Ральфа Рипплайна, руководителя Организации "SOS", или, как
они называют себя, "Servis of Sun"? - добавил Леонард Терми.
- Я, право, не знаю, дорогой.
Мистер Терми не успел ничего сказать. Джордж Никсон с присущей ему
развязной напористостью атаковал ученого:
- Хэлло, док! Как поживаете? Кажется, у нас с вами найдется о чем
поговорить. Пройдемтесь. Вам не улыбается перспектива встать во главе
великолепного исследовательского института? Директор... Можно -
совладелец. Мы с вами поладим, не так ли? Моя жена что-то тут тараторила о
раке. Сейчас много шарлатанов занимаются этой проблемой. Но вы-то не из их
числа. Мы с вами знакомы еще по отчетам генерала Гревса о Манхеттенском
проекте. Ха-ха!.. Я тогда таскал горячие угли сенсации из вашей атомной
кухни. Как поживал бы теперь папаша Оппи? Или кто там еще остался жив?
- Я не уверен, что вас очень интересуют мои дружеские привязанности, -
сухо сказал Леонард Терми.
- К черту! - признался Джордж Никсон. - Деловые отношения куда устойчивее.
И я вам их предлагаю. Если вы на пути к тому, чтобы поймать рак за
хвост... то сколько вы хотите, док? Миллион я могу вам предложить сразу...
Конечно, в акциях нашей совместной компании. Хотите выпить, док? Скажите,
алкоголь предохраняет от рака? Я твердо в это верю. Мне было бы очень
горько разочароваться.
- Я боюсь разочаровать вас в ином, мистер Никсон.
- Не бойтесь, старина, не бойтесь. Только не разочаруйтесь сами. Вам мало
миллиона? Но я сперва должен узнать, как далеко вы зашли с раскрытием
тайны рака.
- Я еще только собираюсь ею заняться, сэр.
- Вот как? Так какого же черта...
- Я совершенно не осведомлен, сэр, какого черта...
Мистер Джордж Никсон сдержался. Он усадил старого профессора за столик и
приказал принести коктейль.
Леонард Терми мрачно молчал.
- К делу, старина. Не надо водить меня за нос. Я-то уж все знаю. Вы
подобрались к самому сердцу проблемы рака. Если узнать, что такое рак, то
ему крышка. А за эту крышку я вам заплачу черт знает сколько... дам в
придачу голову Ральфа Рипплайна.
- Вот именно, - повторил Терми, - Ральфа Рипплайна...
- Он чем-нибудь вам не нравится?
- Он... и не только он заставляет меня именно сейчас заняться проблемой
рака.
- Опять только заняться?
- Да. Заняться проблемой рака Солнца.
Никсон присвистнул и откинулся на спинку кресла. Он откусил кончик сигары,
которую достал из жилетного кармана, сплюнул на палубу и достал зажигалку.
- О'кэй, - сказал он. - Значит, проблема рака, которым я могу заболеть,
вами не решена?
- Не решена. И я буду заниматься иной проблемой, которую, если не
ошибаюсь, сэр, поставили перед миром вы сами.
- К дьяволу! - заорал мистер Джордж Никсон, но сразу умолк, сдержавшись.
Подошел стюард и принес коктейли.
- Выпьем, старина, может быть, договоримся? Не умирать же мне от этого
гнусного рака, который лезет ко мне со своими клешнями со всех сторон!
Выпьем!
Леонард Терми медленно поднялся с кресла, взял в руки бокал и выплеснул
его в лицо Джорджу Никсону.
Джордж Никсон побагровел и кинулся на старого ученого. Но на руке его
повисла Амелия:
- Мой дорогой, что вы! Опомнитесь!.. Ведь он же спасет вас от рака!..
- Старая падаль, - прохрипел Джордж Никсон. - Он хочет спасти от рака их
всех. - Он обвел налитыми кровью глазами собирающихся вокруг пассажиров. -
Это ему не удастся!
Пассажиры удивленно смотрели вслед уходящему коренастому человеку с шеей
атлета.
Глава вторая
СУГРОБЫ НЬЮ-ЙОРКА
" Когда-то за этот злосчастный дневник босс обещал мне миллион... лишь бы
я побывал в африканском пекле.
Я готов был хоть в пекло, но по возможности без надгробных монументов,
считал, что меня рогами дьявола не запугаешь, если из-за них выглядывают
доллары, которые можно выменять на столь необычный товар, как искренность.
Однако монета оказалась неразменной. А не меняли ее просто потому, что она
никому не требовалась.
Впрочем, может быть, она все-таки нужна хоть одному человеку на Земле?
Например, славному парню тридцати лет, шести футов ростом, но уже не
двухсот фунтов весом, с великолепным подбородком, выносящим не только
удары кожаных перчаток, но и затрещины судьбы, с волнистыми, уже седеющими
волосами, которые больше не застревают в колечках, нанизанных на тонкие
пальчики. Что еще? Ах да, усики! К черту усики! Они сбриты в знак
изменений, которые произошли в человеке, видевшем не только преисподнюю,
встречаясь там с Горгоной горгон, с собственной совестью, но и заглянувшем
по ту сторону ада, в страну, где нет завтра, где нет надежды.
Теперь дневник пишется уже не для бизнеса. Не знаю, выиграет он или
проиграет? А кому от этого будет жарко или холодно? Впрочем, холодно
теперь всем.
Гнуснейшая зима выпала нам на долю. Можно подумать, что вся эта болтовня о
тускнеющем Солнце, с помощью которой мы делали в почтенной Организации
"SOS" свой бизнес, имеет под собой хоть малейшую почву. Господь ли наказал
нас за грехи, или Солнцу впрямь не понравилась капля попавшей на него
дряни, именуемой "Б-субстанция", но светило наше стало ныне так скупо,
словно получило в старости крупное наследство.
Не знаю, когда отмечались в Нью-Йорке такие морозы! Черт возьми, ведь
Соединенные Штаты, хоть и "Северо-Американские", но государство все-таки
южное, и такой "северный" город, как Нью-Йорк, расположен "южнее"
Неаполя...
Авеню и стриты всех номеров заметены ныне снегом. Ветер воет в ущельях
между небоскребами, поднимая поземку, а порой и буран. Пурга слепит глаза,
залепляет фары, заносит снежные колеи и ухабы, в которых буксуют
несчастные автомобили.
Впрочем, большинство из них давно замерзло. Американцы не подозревали, что
воду из радиаторов в холод надо сливать. И вода замерзла, радиаторы
лопались, испорченные автомобили заносило снегом. Вдоль тротуаров выросли
безобразные сугробы, погребя испорченные или исправные машины, которые не
удалось завести на морозе.
Никто не задумывался, что снег можно и нужно вывозить из города. Говорят,
так делают... в Москве.
Мы, американцы, не приспособлены к чему-нибудь необычному, мы рыцари
налаженной жизни, устоявшегося стандарта и бесперебойного массового
производства. Ставить нас в непривычные условия, скажем, непочтительно
сбрасывать на наши города бомбы (я уже не говорю об атомных!) или угощать
нас в собственном доме арктическим климатом, просто бестактно! Не знаю,
испытывает ли почтенная леди Природа угрызения совести по этому поводу, но
мы клянем все на свете, веруем в бога... и мерзнем.
По улицам, отворачиваясь от колючего ветра, бредут закутанные во что
попало прохожие, напоминая известные картины: "Отступление французов из
России" и "Немцы под Москвой", которые я до сих пор именовал "красной"
пропагандой.
Едва Солнце стало греть скупее, как все вдруг вспомнили запуск нашей
Организацией "SOS" ракет с Б-субстанцией к Солнцу. В свое время эту
спасительную акцию, которая должна была "предотвратить вспышку Солнца по
Мануэллу", высмеивали, а теперь в снегопадах Нью-Йорка, Сан-Франциско,
Марселя и Сорренто увидели кару господню, обрушив на Организацию "SOS"
обвинения в диверсии против Солнца.
Правительство США, являя пример беспристрастной справедливости,
реагировало на всеобщее возмущение тем, что пренебрегло заслугами
Организации "SOS" во времена антиядерного кризиса и специальным актом
закрыло ее. И даже возбудило против ее руководителей судебное дело.
Мистеру Ральфу Рипплайну пришлось отдать вместо себя под суд служивших у
него отставных генералов, которые, оказывается, самовольно выпустили к
Солнцу ракеты, вместо того чтобы держать их, как-то подобало, лишь
нацеленными в небо.
Вот вам логика нашего времени! Почему не отдали под суд тех же генералов,
которые без решения сената начали войну во Вьетнаме, а потом так же без
высшего согласия производили ядерные взрывы в космосе, создав тем вполне
ощутимый пояс искусственной радиации? Его никак не сопоставить с
сомнительным гашением Солнца, которое может оказаться всего лишь
совпадением!
К счастью, наши генералы гуляют на свободе. Они сумели из своих скудных
пенсий нанять самых дорогих и крикливых адвокатов и, что самое главное,
заполучить от видных газет огромный денежный залог, внесенный в судебные
органы. Теперь верные служаки Пентагона, переданные ныне Рипплайну, верно
служат новому хозяину, следя за тем, чтобы ракеты находились в полной
боевой готовности.
Надо думать, что озябшие на Земле люди побаиваются этих ракет и... конца
света. Многие теперь пытаются согреться молитвами в нетопленых храмах,
воображая, что с Солнцем действительно что-то происходит.
Когда босс вызвал меня к себе, я был уверен, что разговор пойдет о
всеобщем религиозном психозе, к которому, конечно, были несколько
причастны и наши газеты.
Офис ликвидационного комитета закрытой властями Организации "SOS"
помещался в деловой части города, в небоскребе Рипплайна.
Меня сразу же поразило, что старые таблички сменились новыми, где огненные
буквы на космически черном фоне сообщали, что здесь теперь находится не
Организация "Сервис оф Сан" (система обслуживания Солнцем), а "Спасение от
Солнца" - богоугодное сообщество... Сокращенно все так же "SOS"...
Я поднялся на двадцать первый этаж и предстал перед боссом, сидевшим в
просторном кабинете из пластмассы и "пустоты". Не было даже стула для
посетителя. Оказывается, босс при появлении гостя теперь смиренно вставал
ему навстречу, за исключением тех случаев, когда он доверительно садился,
радушно кладя ноги на стол.
У нас с ним были давние отношения, и он встречал меня в офисе нового
богоугодного сообщества отнюдь не в богоугодной позе.
Я присел прямо на стол рядом с подошвами мистера Джорджа Никсона.
- Хэлло, сын мой, - сказал он, пододвигая мне коробку с сигарами. - Дело
идет неплохо.
- Немножко холодно, - заметил я, косясь на электрический камин,
единственный предмет обстановки, кроме стола и кресла.
- Ничто так не располагает к религии, сын мой, как ухудшение жизни. Если
папа римский взял бы меня в свои святые советники, я бы научил его, как
быстро сделать все население Земли добрыми католиками.
- Я полагаю, сэр, что вы уже посоветовали мистеру Ральфу Рипплайну, как
сделать их всех хорошими членами нашей секты "Спасение от Солнца".
- Не секты, - поморщился босс, - а ордена, богоугодного сообщества.
- Все равно, - сказал я, - важно привлекать новых членов.
- Они уже стремятся к нам, сын мой, слетаются, гонимые ветром времени...
Люди теперь понимают, кто наследовал права и обязательства Организации
"SOS", предупреждения коей о гневе божьем надлежало услышать!
- Значит, их гонит к нам страх божий, насколько я понимаю, - заметил я,
раскуривая сигару и бросая спичку на паркет.
- Вот именно, "страх божий". Еще недавно они и слышать не хотели о наших
благочестивых советниках при правительствах европейских стран.
- Как? - поразился я, вынимая сигару изо рта. - А теперь?
- Теперь... вам придется написать серию статей, мой мальчик. В Европе
произошли большие перемены. Когда-то там предательски изменили свободному
миру, левые завладели парламентским большинством. Но зато теперь...
Читайте, парень!..
Он передал мне последние сообщения, переданные по телетайпу.
- Так! - присвистнул я. - Военный переворот. Правые вызвали танки и
ухватились за страх божий!
- Как видите, сын мой, страх божий оказался тем самым рычагом с точкой
опоры, о котором мечтал еще язычник Архимед.
Из сообщений явствовало, что новые военные хунты на западе Европы
обратились с просьбой к сообществу "SOS" направить к ним благочестивых
советников, выражая надежду, что Организация "SOS" впредь воздержится от
посылки к Солнцу ракет с Б-субстан-цией.
Я пытливо посмотрел на босса. Смиренно опустив глаза, он сказал:
- Как вы смотрите, сын мой, на то, чтобы стать помощником Верховного
магистра "SOS", то есть моим помощником?
- Благодарю вас, сэр, - сказал я, прикидывая в уме, что означает такое
повышение. - Будет ли мне выдана какая-нибудь мантия и потребуется ли от
меня обет безбрачия?
- Никакого безбрачия и никаких мантий или балахонов, мой мальчик. Хватит с
нас воспоминаний о марсианской ночи. Руководители нашего сообщества должны
быть не менее респектабельны, чем высший свет на съемках в Голливуде.
- О'кэй, - согласился я, - я вызову своего портного.
- Позаботьтесь заказать черные дипломатические пары. Вам предстоит уехать.
- Куда? - насторожился я, вспоминая злосчастную Африку.
Босс встал и принялся расхаживать по пустому кабинету с видом Наполеона
после получения им от Талейрана сообщения о капитуляции Европы.
- Они капитулировали, - сказал босс. - Вам предстоит поехать благочестивым
советником в любую из европейских стран по вашему выбору.
Я вздрогнул. Европа! Там была лишь одна страна, о которой я тайно мечтал.
Босс изучал меня, глядя исподлобья.
- Ну? Англия? Франция! Или другая страна?
- Да, сэр, другая! - выпалил я, соскакивая со стола и с достоинством
вытягиваясь, как наполеоновский маршал перед императором. - Но мне
кажется, что еще не все страны капитулировали.
- О'кэй, парень, пока еще не все... Но я полагаю, что разум
восторжествует. Никому не захочется, чтобы к Солнцу полетели еще новые
ракеты с Б-субстанцией. Так какую страну вы выбираете?
- Россию, сэр, если можно.
Я вымолвил свое сокровенное. Я хотел быть только там, где Эллен.
- Что ж, - ничем не смутившись, сказал Джордж Никсон. - И за этим дело не
встанет. Идет игра нервов. Но она должна кончиться. Никому не любо
замерзать на новых ледниках, даже русским, хотя, вероятно, они...
капитулируют последними.
- Почему последними, сэр?
- Возможно, потому, что они более привычны к холоду. И потом... они самые
упорные. Так что лучше вам не ждать. Работы хватит всюду. Нужны хорошие
советы, чтобы защитить права людей, восстановить священную собственность и
добиться свободы частной инициативы, дав доступ нашим капиталам, дабы
произошло чудо. Вы будете в числе чудотворцев "SOS", мой мальчик.
- О'кэй, сэр. Но если возможно, я подожду, когда это чудо надо будет
делать в России.
Босс улыбнулся.
- О'кэй, - сказал он, снова садясь в кресло и доверительно показывая мне
подошвы ботинок, взгроможденных на стол. - Россия так Россия! Там особенно
много полей, где трудно выращивать хлеб... под ледниками.
- Да, сэр. Вы полагаете, что рак Солнца...
- Не болтайте чепухи! Мы регулируем накал светила, чтобы оно не вспыхнуло.
И никакого рака там нет. И зарубите себе на вашем подбитом носу - никогда
не говорить при мне ни о каком раке! К черту Солнце!.. Если понадобится,
то для вразумления русских коммунистов мы угостим старую накаленную
сковородку новой порцией прохладительного субнапитка, так удачно
изобретенного русскими.
Я привык верить в босса, как в мир частной инициативы или в господа бога.
Босс мог сделать все, что угодно, вернее, все, что ему выгодно. Надеюсь,
упорство на Европейском континенте не протянется слишком долго и нашей
планете не будет нанесен опасный ущерб. В конце концов, все мы на Земле
заинтересованы, чтобы все утряслось возможно быстрее.
Босс милостиво отпустил меня, довольно неуклюже благословив только что
придуманным знаком Верховного магистра ордена - поклоном со скрещенными на
груди руками.
Я шел по улице, кутаясь в пальто. Я мысленно был в Москве, я разыскивал
свою Эллен.
Россия! Я знал, что Эллен была русской, ведь ее великолепный предок был
князем царских времен и фамилию его нужно было выговаривать не Сэхевс, как
у Эллен, а Шаховской. У нас в Америке любят упрощать фамилии, произнося их
на свой лад. Но я предпочел бы, чтобы Эллен выговаривала свою фамилию как
мою.
Итак, Россия! Непонятная страна, столько десятилетий служившая пугалом
свободного мира. Понадобилось дотянуться до Солнца, чтобы наконец
поставить ее на колени. Впрочем, я, пожалуй, несколько забегаю вперед.
Конечно, мне приходилось немало писать о коммунистической России, и я даже
считался в газете специалистом по русскому вопросу, но если говорить
начистоту, то что я знаю о русских? Если я попаду в Россию и стану
руководить этими малопонятными скифами, то... Кстати, у них ведь уйма
народов. Они говорят чуть ли не на ста семидесяти языках. Какое-то
вавилонское столпотворение!
Конечно, можно было бы посоветоваться с другими специалистами по русскому
вопросу, но я хорошо представлял себе, что они мне скажут. Сто семьдесят
языков! Значит, надо преобразовать эту опасную страну в сто семьдесят
враждующих между собой государств, связанных лишь общностью вложенных в
них капиталов, надо полагать, преимущественно капиталов "SOS".
Собственность будет новым цементом, который удержит в состоянии равновесия
враждующие племена.
Но... это все не то, не то, не то!..
Кто действительно знает, как обходиться с русскими? Конечно, только Эллен
могла бы направить меня...
И тут меня осенило. Так ведь есть же ее дед, старый русский князь, мистер
Кирилл Шаховской!
Я уже не брел, а летел к знакомому дому, вблизи которого словно по наитию
оказался. 47-я стрит, 117, 14-й этаж...
Я благословлял, что в Нью-Йорке хоть лифты еще не замерзли. Впрочем, я
взлетел бы на любой этаж как ракета с Б-субстанцией.
Я рассчитывал, что надменный предок моей русской княжны сам откроет мне
дверь, давно отвыкнув от лакеев, но мне долго никто не открывал. Наконец я
услышал за дверью шаркающие старческие шаги.
Я почтительно снял шляпу, пригладил волосы и натянул на лицо светскую
улыбку.
Дверь открыла пожилая леди в одеянии сиделки.
- Князь очень плох, - печально сказала она.
Я снял пальто, отряхнул снег с ботинок и, ступая на носки, пошел следом за
сиделкой.
- Очень холодно в доме, - сказала она. - Прибавилось еще и воспаление
легких.
Я почтительно вздохнул, подумал об остывающем Солнце и неприспособленных к
холоду нью-йоркских квартирах.
Квартирка у князей Шаховских в Нью-Йорке была убогая. При Эллен я этого не
замечал, она умела придать блеск и нищете...
Самым дорогим здесь были почерневшие иконы, висевшие в изголовье больного.
Я подумал, что им нет цены. Но они красовались здесь отнюдь не как шедевры
живописи. Должно быть, старый князь был богомолен. Я иронически подумал,
что это, пожалуй, не так уж современно, но поймал себя на том, что имею,
кажется, отношение не то к секте, не то к ордену "SOS", но тотчас утешил
себя, что это лишь мой бизнес, а не убеждения.
Под иконами лежал изможденный старик. Он умирал.
На подушке виднелись только одни брови... брови бывшего придворного
красавца, двойной кривизны, приподнятые у переносицы в обратном изгибе
темной волны. Надеюсь, он не красил их.
Под бровями едва тлели бесцветные глаза. Он узнал меня.
Я сел у изголовья.
Иссохшие губы зашевелились. Мне пришлось наклониться. Кажется, он говорил
о ней.
- Мы с ней поженились в Африке, - сказал я.
- Она не там, - прошептал он.
- Знаю, - кивнул я.
- Она... назвала... правнука... Роем.
Сердце у меня заколотилось. Кровь прилила к лицу.
Он знал все о ней! Он, а не я!..
Сиделка подошла и дала выпить старику капель.
Он обессилел от нескольких сказанных слов.
Тяжело умирать в сознании. Почему врачи не настолько гуманны, чтобы
помогать людям если не приятно, то хотя бы незаметно уходить из жизни?
Брови снова зашевелились. Сиделка склонилась над кроватью.
- Князь хочет остаться с вами наедине, передать вам свою последнюю волю, -
сказала она и, шурша юбками, вышла.
- Я поеду в Россию, найду Эллен и сына, - сказал я.
Брови протестующе задвигались.
- Я не должен этого делать?
Брови утвердительно кивнули.
- Но кто послал ее туда? Кто?
Брови взметнулись.
- Вы? - догадался я.
Брови подтвердили.
- Но зачем? - прошептал я.
Горькие складки легли возле опущенных губ. Больной сделал усилие
приподнять голову с подушки, но бессильно уронил ее.
Непостижимо как, но я понял князя Шаховского и просунул руку под подушку.
Там хрустнул конверт.
Я достал конверт и вынул из него листок, написанный уже дрожавшей,
неверной рукой тяжелобольного.
Это было письмо Елене Шаховской:
"...Княжна! Бесценная боярышня моя! Съ детства я направлялъ тебя на
тернистый путь подвига, передавъ въ руки тъхъ, кому менъе всего нуженъ
былъ твой подвигъ.."
Я старательно изучал в последний год русский язык и мог прочесть все, что
было написано в этом письме, хотя меня и затрудняла непривычная для меня,
по-видимому, старая орфография. Я посмотрел на князя. Он лежал с закрытыми
глазами.
"...Ты должна была помочь намъ вернуть многострадальный русскiй
народъ-Богоносецъ на прежнiй его путь, съ котораго онъ свернулъ въ безумiи
революцiй. Я воспиталъ тебя, какъ русскую Жанну д'Аркъ, я послалъ тебя съ
острейшимъ мечомъ современности - съ познанiями физика въ самую кузницу
вражеской силы. Ты совершила тамъ невероятное...
Аленушка, родная моя! Всё неверно, всё! Я умираю, всё пересмотревъ, всё
переосмысливъ. У насъ было слишкомъ мало силъ, чтобы сдълать Россiю
прежней, мы вынуждены были полагаться на мощь страны, воплощавшей въ
нашемъ представленiи прогрессъ... Я боялся, что ты и я на дълъ будемъ
служить противъ нашего народа. Но въ жизни получилось еще хуже... Всъ мы
оказались на службъ у гангстеровъ, которыхъ такъ почитаютъ въ странъ, где
я воспиталъ тебя. Мы, оказывается, помогли имъ замахнуться на Солнце,
поставить не только нашъ русскiй народъ, но и все народы Земли передъ
ужасной катастрофой новаго ледниковаго перюда.
Увы, но въ этомъ заключена глубочайшая внутренняя логика. Мы дълали
безумную ставку на ХОЛОДНУЮ ВОЙНУ, не понимая, что она могла привести
только къ своему логическому концу - къ всеобщему холоду, къ новымъ
ледникамъ на Землъ. Перiодъ холодной войны не менее губителенъ, чемъ
ледниковый перiодъ.
Я слишкомъ поздно понялъ это, но я утъшаюсь, что вмъстъ со мной и даже
раньше меня это поняли многие... И, можетъ быть, поняла уже ты сама.
Моя забота теперь въ томъ, чтобы передъ смертiю снять съ тебя клятву,
которую потребовалъ съ тебя, клятву служенiя вздорнымъ идеямъ, служеiня,
по существу, противъ великаго русскаго народа, которому я хотелъ бы отдать
свое последнъе дыхаiне..."
Я посмотрел на старика.
Он был мертв.
Рука моя дрожала. Я почти с ужасом смотрел на конверт с именем Эллен. Что
я должен сделать с ним? Что хотел от меня этот старый джентльмен, который
под влиянием близкой смерти, потеряв рассудок (или обретя его?),
пересмотрел все свои идеи?
Стоило ли ждать смерти для того, чтобы начать мыслить?
Должен ли мыслить помощник Верховного магистра "SOS"?
Я тихо вышел из комнаты.
Сиделка все поняла по моему лицу",
Глава третья
ЧЕРНАЯ МАГИЯ
"Я проснулась в холодном поту.
Не страшное пугает во сне, пугает правдоподобие ощущений, реальность всего
того, что, словно наяву, происходит с тобой, когда беспомощность и
сознание неотвратимости порождают ужас...
Я лежала на кровати с широко открытыми глазами и дрожала. Я только что
видела дедушку. Я была около его постели, чувствовала запах лекарств,
видела его изможденное лицо, но не могла расслышать ни единого слова... А
он говорил с кем-то бесконечно знакомым, кто находился рядом и на кого я
не смела оглянуться. У дедушки гневно хмурились брови, выразительно
взлетали, утвердительно опускались... и вдруг застыли в скорбном вопросе.
И я поняла, что его уже нет... и что он только что говорил обо мне.
Я проснулась, нисколько не сомневаясь, что это произошло на самом деле.
Марта заметила, что я встала. Она шпионит за мной даже по ночам. Я
сказала, что уж лучше бы она последила за мальчиком.
Маленький Рой блаженно спал. А первое время он очень страдал животиком.
Мне нечем было дышать, я оделась и выбежала на улицу.
Город еще не просыпался. Горели редкие фонари. Работали снегоочистительные
машины. Дугообразными лапами они загребали снег на транспортер, снежная
струя сыпалась с его ленты в кузов грузовика.
Я шла, распахнув шубку, не ощущая холода, вдыхала обжигающий морозный
воздух и старалась внушить себе, что это был лишь дурной сон. Ощущение сна
исчезло, но не образ дедушки. Я уже готова была верить, что видела его не
во сне... Я начала замерзать и вспомнила, как замерзали в России во
времена Наполеона и Гитлера непрошеные гости. Генерал Мороз всегда был
союзником русских. А теперь... Теперь, кажется, кто-то рассчитывает, что
русские не выдержат мороза.
Я, во всяком случае, не могла его выдержать, хотя и была русской по
рождению, по своим предкам, по великой цели, которой хотел посвятить меня
дедушка и которую словно заслонило теперь от меня тускнеющее Солнце...
Я так замерзла, что как безумная побежала домой. Да и пора было кормить
малыша.
Марта, гневно гремя посудой, подогревала в горячей воде бутылочки с
молоком, чтобы кормить Роя без меня. Наряду с этой показной заботой она не
упускала возможности отравить мне минуты кормления. Она все время
требовала, чтобы я вернулась работать к Бурову. Ей, конечно, снова были
нужны сведения о том, что делается в его лаборатории.
Я все еще никак не могла согреться.
Марта остановилась, пытливо смотря на меня. Что-то хищное было в ее
костлявой фигуре, чуть сгорбленной сейчас, как у Бабы Яги.
- Я видела дурной сон, - сказала я.
- Сейчас же расскажите, - потребовала она.
- Может быть, у вас найдется толкователь снов? - усмехнулась я.
- Глупо говорить о суевериях, когда речь, может быть, идет... о внушении
на расстоянии.
- Уж не думаете ли вы, что кто-нибудь навел на меня кошмар? - ядовито
спросила я.
И все же мне пришлось уступить ей и рассказать все, что видела ночью.
Марта отнеслась к этому с излишней серьезностью. Она мерила мою комнату
большими шагами и говорила по-английски:
- Слушайте, Эллен. Вы не понимаете значимости виденного, не можете связать
воедино различные явления. Я проверю правильность вашего видения.
- Вызовете по телефону моего дедушку?
Она остановилась передо мной:
- Я... я откроюсь вам сегодня, мисс Сэхевс. Кажется, это единственное, что
может еще повлиять на вас.
Рой уснул. Я уложила его в кроватку. Марта вышла из комнаты. Мы с ней
занимали небольшую квартирку всего лишь в три комнаты. Из нашей общей
гостиной двери вели в ее и в мою спальни.
Поцеловав мальчика в крохотный лобик с такими же залысинами, как у отца, я
вышла в гостиную. За окнами было еще темно, но в доме напротив начали
загораться окна. Я люблю смотреть на огни в окнах, всегда пытаюсь
представить себе, кто их зажигает, кто тушит... в каком мире живет.
Дверь в комнату Марты была открыта. Там тоже был свой мир... тайный и
страшный.
Вышла Марта, неся в руках бокалы и бутылку.
Я удивилась. Марта никогда не злоупотребляла напитками, тем более с утра.
- Приближается час связи, - сказала она.
- И вы наконец покажете мне свой таинственный радиопередатчик, который
прятали даже от меня.
- Надо привести себя в нужное состояние.
- Пейте "Кровавую Мэри". Понравитесь мужчинам.
- Вы видели важный сон, Эллен, - сказала Марта, потом наполнила бокалы, но
не притронулась к своему.
Я только пригубила бокал, наблюдая за своей "дублершей". Так представили
ее мне еще в самолете на далеком африканском аэродроме. С тех пор мы,
почти ненавидя друг друга, не расставались, попали на советское побережье,
потом на ледокол, в Проливы, наконец в Москву... И даже числились под
одним именем...
- Возможно, что это был не сон, а "дальневидение", - сказала она.
- Разновидность телевидения? - с насмешкой осведомилась я.
Марта оставалась серьезной:
- Не телевидения, а телепатии.
Она готовила себе какое-то лекарство.
- Что это? Коктейль "Деревянная нога" или "Содранная кожа"?
- Это пейотль, моя дорогая. По-латыни "Eshiocactus williamsii",
хлороформенная вытяжка из мексиканского кактуса "пейотль". Доза два
грамма, если когда-нибудь решитесь попробовать. Спустя полтора часа
обретете удивительную способность. Закрыв глаза, будете видеть яркие
картины... Сильное и длительное возбуждение зрительной области мозговой
коры...
Я закурила сигарету и щурясь смотрела на Марту, выпуская дым. Мне хотелось
напомнить ей, что ведьмы, которых сжигали на кострах, под пыткой
признавались в том, что втирали себе в кожу сильнодействующие снадобья,
которые переносили их в мир демонов, позволяя летать по воздуху на помеле
или на козле, кружиться нагишом в пьяном хороводе во время шабаша,
общаться с похотливыми бесами, убеждаясь, что у них ледяное семя...
- Я знаю, о чем вы думаете, - сказала Марта, тоже закуривая, но какую-то
особую пахучую сигарету. - Должна напомнить вам, что все те, кто
отмахивается от телепатии, остались в дураках.
- Вот как? А те, кто гадал на кофейной гуще... или у цыганок... наконец,
на гадальных автоматах?
- Приходилось ли вам испытывать на затылке чей-нибудь взгляд?
Оборачивались ли вы на смотрящего на вас сзади?
Я утвердительно кивнула. Марта странно посмотрела на меня и вышла в свою
спальню. Она вернулась с конвертом в руках:
- У нас в Штатах давно беспокоились, как бы русские не опередили нас. -
Она достала из конверта газетную вырезку. - Писали, что никто "...не
предвидел, что именно русский университет в Ленинграде организует первую
лабораторию "мозговой связи". Наши военные эксперты писали. - Она вынула
новую вырезку. - "Для военных сил США, без сомнения, очень важно знать,
может ли энергия, испускаемая человеческим мозгом, влиять на расстоянии
тысяч километров на другой человеческий мозг... Овладение этим явлением
может дать новые средства сообщения между подводными лодками и наземной
базой".
- Я что-то слышала об этом, - небрежно отозвалась я.
Марта усмехнулась:
- Могу напомнить. - И она достала из конверта новую вырезку. - Летом 1959
года на американской атомной подводной лодке "Наутилус", лежавшей на дне
океана на расстоянии сотен или даже тысяч километров от базы, находился
один из участников "телепатической пары". Дважды в день в строго
определенный час он общался с другим участником, находящимся в Америке. По
внушению на расстоянии подводник выбирал одну из пяти фигур: волнистые
линии, крест, звезду, круг или квадрат, которые выбрасывались на берегу
машиной, исключающей какой бы то ни было сговор. Было зафиксировано 70
процентов полных совпадений. Конечно, сейчас это напоминает лишь первые
опыты беспроволочного телеграфа по сравнению с современной радиотехникой.
- Вы хотите сказать, что все это серьезно?
- Пренебрегать наблюдаемой связью явлений - такое же суеверие, как и
выдумывать несуществующие связи. Сколько мы знаем случаев, когда мать или
жена с помощью необъяснимых чувств или снов узнают на расстоянии о смерти
близкого человека, как-то принимают усиленный и обостренный в миг смерти
телепатический сигнал умирающего. Об этом писал выдающийся ученый:
"Явления телепатии не могут подлежать сомнению... чуть не каждый поживший
семьянин не откажется сообщить о лично им испытанных телепатических
явлениях. Почтенна попытка объяснить их с научной точки зрения".
- Кто так говорил?
- Циолковский,
Марта рассказала, как еще на заре научного исследования явлений телепатии
были проведены опыты внушения на расстоянии... рисунков. Русский
приват-доцент Я. Жук наблюдал воспроизведение таких сложных фигур, как
рисунок зайца, лодки с веслом, сердца, бутылки... Он даже изучал
характерные ошибки воспроизведения, которые оказались такими, как в
рисовании мельком увиденных предметов. Еще в 1928 году Афинским обществом
психических исследований были проведены опыты внушения рисунков из Афин в
Париж, в Варшаву, в Вену на расстоянии от тысячи до двух тысяч километров.
Оказалось возможным даже усыплять на расстоянии. Французские психиатры
Жане и Живер в Гавре еще в 1885-1886 годах неожиданно для перципиентки
усыпляли ее на расстоянии в один-два километра.
- Уж не впасть ли мне в транс? - заметила я. - Еще немного, и я поверю в
спиритизм и в духов.
- Можете поверить, что советские ученые спиритическими приемами не
пользуются и с духами не общаются, но именно у них были проведены
сенсационные опыты усыпления на расстоянии свыше тысячи километров - из
Ленинграда в Севастополь. И сделал это советский профессор Васильев,
член-корреспондент Академии медицинских наук, организовав первую в мире
лабораторию телепатии.
- Бедные марксисты! - воскликнула я, осушая наполненный Мартой бокал. Она
к своему так и не притронулась. В голове зашумело, но я продолжала беседу:
- Нелегко объяснить все это? Электромагнитные излучения? Радиопередатчик и
радиоприемник мозга?
- Как раз это и опровергли марксистские ученые. Тот же Васильев, находясь
в полностью экранированной от радиоволн металлической кабине, усыплял
своих пациентов на расстоянии. Подводная лодка, не говоря уже о слое воды,
тоже была великолепным экраном для радиоволн. Известны также и
незапланированные в космическом полете опыты. Их провел астронавт Митчелл.
На Земле в оговоренный час "индуктор" смотрел на выброшенные машиной карты
с различными изображениями, а Митчелл на Луне угадывал их. Это стоило ему
его космической карьеры, но, вернувшись на Землю, он посвятил себя
парапсихологии.
- Так что же такое эта телепатия или парапсихология? - уже не выдержала я,
оставив свой иронический тон.
Марта усмехнулась:
- Особая форма информации или общения живых существ без посредства
известных нам органов чувств, влияние на расстоянии нервно-психических
процессов одного существа на такие же процессы другого.
- Так это и есть наша с вами секретная связь?
Марта посмотрела на часы.
- Вы будете при этом присутствовать, - сказала она и только теперь залпом
выпила бокал, снова наполнила его и опять выпила.
Глаза ее неестественно заблестели. Не знаю, что здесь действовало:
алкоголь или пейотль?
Марта принесла из соседней комнаты пишущую машинку. Споткнувшись о ковер,
она чуть не упала вместе со своей ношей. Поставив машинку на столик, она
виновато улыбнулась.
- Конечно, для черной магии не хватает курений, - сказала она, посмотрев
на золотые часики.
Если бы в воздухе плыли клубы дыма, если бы слышались какие-нибудь
бесовские постукивания и над горящими углями колдовала бы страшная
старуха, а не элегантная подвыпившая дама, то, пожалуй, все выглядело бы
естественнее.
Где-то в Америке другой участник телепатической пары в эту минуту тоже
готовился к сеансу. Я попыталась представить себе скучную комнату
разведывательного офиса, залитый чернилами стол и пишущую машинку на
чернильном пятне... Я настолько ярко представила себе все это, словно я, а
не Марта приняла дьявольское индейское средство. Неужели вокруг меня все
так заполнено тайной силой внушения, что я против своей воли вовлечена в
это "научное колдовство" и вижу внушаемые моей соседке галлюцинации?
Я не сказала об этом Марте, но она, странно усмехнувшись, произнесла
заплетающимся языком:
- Известно много случаев, когда внушаемое на расстоянии принималось...
другим человеком.
Мне стало не по себе.
- А это не опасно? - непринужденно спросила я и добавила: - Для нас...
Марта рассмеялась:
- Неужели увиденные кем-то сны или записанные ни с того ни с сего
пришедшие на ум строки могут быть признаны даже чекистами разоблачительным
материалом? Нет, мисс Эллен!..
Я не ответила.
Недокуренная Мартой сигарета дымилась, источая дурманящий запах. Марта
сидела за машинкой, полузакрыв глаза, словно прислушиваясь.
Что же будет? "Автоматическое письмо", о котором я читала, будто бы
внушаемое медиуму на спиритическом или телепатическом сеансе? С помощью
чего же это делается, если не посредством электромагнитного излучения?
Нечто, не знающее расстояний и препятствий, подобно тому, как не знает их
тяготение? Или, может быть, здесь причастен поток частичек "нейтрино",
пронизывающих космос со скоростью света? Они не имеют ни электрического
заряда, ни массы покоя, не знают ни преград, ни расстояний!..
Марта, застыв в сомнамбулической позе, все еще не начинала сеанса. Вдруг
она открыла глаза с неестественно расширенными зрачками:
- Он передал мне сейчас, что сеанс откладывается на несколько минут. Ждут
важного сообщения, - сказала она, замедленно произнося слова и смотря
куда-то поверх моей головы.
- Кто передал? Кто "он"? - спросила я, силой воли отгоняя уже знакомое
видение канцелярии со столом и пишущей машинкой на чернильном пятне.
- Кто он? - переспросила Марта. - Индуктор... Внушающий... А я перципиент,
принимающий внушение. Но наша телепатическая пара особенно ценна тем, что
мы можем меняться ролями. Я передаю, он принимает. Потому мне и платят так
много.
- Сколько же надо платить, скажем, крысам, бегущим с корабля в предвидении
его гибели?
- Я не крыса, - процедила Марта, сверкнув на меня глазами. - Предчувствия
и гадания - это чепуха и невежество, ничего общего не имеющие с
парапсихологией. Телепатия - это свойство реального, материального мира.
Но люди одарены шестым, "телепатическим" чувством в разной степени, порой
и не подозревая о нем. Оно атрофировалось у человека на протяжении тысяч и
тысяч поколений.
- У животных оно было развито сильнее?
Марта перегнулась через стол. Губы у нее запеклись, словно у нее был жар,
глаза сузились:
- Не у животных! Это чувство мы получили не от низших по развитию существ,
а от высших!..
- Ах, от ангелов!.. Простите, сразу не догадалась.
- Отбросьте суеверную чепуху. Вы же ученый, физик, материалист, как здесь
говорят. Лучше поймите, что мозг наших предков был более развит, чем наш.
- Обезьяны будут в восторге! - объявила я.
Марта покачала головой:
- Человек не произошел от "земной" обезьяны.
- Несчастный Дарвин!.. Кто только его не опровергает!..
- Дарвина глупо отрицать. Его теорию эволюции надо распространить и на
другие планеты, помимо Земли. Только тогда можно дать ответ, почему мозг
пещерного человека не отличается от современного, как и мозг ученого и
дикаря, которые, увы, оба, подобно пещерному человеку, не в состоянии
использовать все возможности дарованного им Природой мозга. А ведь Природа
слишком скупа, чтобы наделять живое существо органом, которым оно не в
состоянии пользоваться. Вам, конечно, известно, что современные люди в
малой доле используют свои десять миллиардов мозговых клеток даже к концу
жизни.
- Что вы хотите сказать? - уже серьезно спросила я.
- Между человеком и животным миром Земли нет связующего звена. Человек
произошел от обезьяны, но от инопланетной обезьяны, и он ведет свой род на
Земле от космических пришельцев, когда-то не смогших вернуться на свою
планету, потерявших связь с родной цивилизацией... Увы, но они не смогли
передать даров цивилизации своим одичавшим в чуждых условиях потомкам. Для
этого ведь требовалось "образование", школы, библиотеки, индустрия...
Всего этого не могло быть у застрявших на чужой планете пришельцев,
занятых лишь только тем, как бы выжить. От былого величия своей культуры
они передали правнукам лишь могучий мозг, который те не в состоянии были
использовать, мозг, способный вместить несметные знания высшей культуры,
до которого еще не поднялось ныне человечество в своем повторном
восхождении по лестнице цивилизации.
- Что же выходит... наши предки прилетели на Землю? - сказала я, не веря
своим ушам.
- Вполне возможно, - без тени сомнения сказала Марта. - И у нас с вами,
дорогая, даже сохранилась память предков.
Бредила она или издевалась надо мной?
- Разве вы никогда не ощущали во сне состояния невесомости, разве не
парили в воздухе без всяких мускульных усилий? Откуда эта память предков?
Ведь мы произошли не от птиц... скорее мы произошли от тех, кто летал уже
в космосе, ощутив незабываемое чувство невесомости, передающееся в виде
воспоминания даже потомкам...
- Потомки... марсиан? - сказала я, стараясь вернуть насмешливый тон. - Что
же, наши предки были высланы с Марса и не посмели вернуться?
- Кто вам сказал, что они были с Марса? Между Марсом и Юпитером была еще
одна планета. От нее остались лишь обломки, расположившиеся теперь кольцом
астероидов. Она взорвалась миллионы лет назад, эта планета Фаэтон... Как
раз тогда на Земле внезапно появился человек...
- ...обладая шестым чувством фаэтов?
- Почему не предположить, моя дорогая, что наши предки не сотрясали воздух
для того, чтобы передавать звуками свои мысли? Они просто и естественно
читали мысли друг друга, как это способны и сейчас делать... влюбленные
или близкие друг другу.
- Как же они лгали, как скрывали что-нибудь, как шпионили?
- А им это требовалось? Впрочем, кто знает, почему взорвался Фаэтон? Может
быть, цивилизация фаэтов, выходя в космос, познала и атомную энергию,
дошла до своего естественного конца, до... ядерных войн, в результате
которых взорвались все океаны планеты, содержащие, как известно, самое
опасное ядерное горючее - водород.
Я передернула плечами, как от озноба. Гибель цивилизаций космоса. О них
когда-то говорил Буров, считая это столь же редким и исключительным, как
самоубийство людей.
Что-то возмутилось во мне. Я уже слышала это, нет... читала! Но где? Где?
Вспомнила!
- Зачем вы пересказываете мне содержание фантастического романа? Сказки!
- Фантастика - отражение действительности! "Сказка - ложь, да в ней намек,
добрым молодцам урок", - заплетающимся языком закончила Марта.
Она снова впала в сомнамбулическое состояние. Должно быть, подошел срок
связи. Я поймала себя на том, что с волнением смотрю на нее. Я уже не
иронизировала, я, кажется, всерьез верила и в телепатическую связь, и в
унаследованное от несчастных предков вместе с неиспользуемым мозгом
шестое, телепатическое, чувство.
Затрещала пишущая машинка. Марта раскачивалась из стороны в сторону и
бойко печатала с закрытыми глазами. Я была уверена, что в этот миг кто-то,
сидящий в сером офисе за залитым чернилами столом, печатает те же самые
строчки.
От дымящейся сигареты Марты или от выпитого вина кружилась голова и даже
слегка подташнивало, как при беременности.
Марта резким движением переводила каретку.
У меня перед глазами плыли дымные круги. Сигарета Марты лежала прямо на
дымящейся бумаге.
Я не могла двинуть ни руками, ни ногами, словно усыпленная на расстоянии...
Марта кончила писать.
Вдруг до моего затуманенного сознания дошло, что она должна ведь проверить
мое кошмарное видение...
Дедушка! Что с ним? Как я могла говорить о внушенных рисунках и звездных
предках, когда дедушка, быть может, умер?!
Вцепившись в ручки кресла, подавшись вся вперед, я смотрела на Марту. Она
с трудом раскрыла глаза.
- Что? Что? - спросила я хрипло.
- Не знаю... Ничего не знаю, - устало сказала она. - Я только писала... -
Обмякнув, она вдруг сползла с кресла на ковер.
Только сейчас я пересилила себя, опустилась на колени и стала приводить ее
в чувство. Когда я давала ей воды, зубы ее стучали о край стакана. С
трудом я подняла ее и отвела в спальню, уложила в не прибранную с ночи
постель, положила на голову мокрое полотенце. Потом вернулась в гостиную,
открыла окно. Оттуда вместе с морозным воздухом ворвались клубы пара.
Нужно было выветрить запах сигарет Марты.
В моей спальне жалобно пищал Рой. Я хотела броситься к нему, но увидела
пишущую машинку с напечатанной страницей.
Рой надрывался. Я не могла пойти к нему, я читала:
"Мистер Кир Сэхевс, русский князь Кирилл Шаховской, скончался в своей
квартире два часа назад, завещав внучке выполнить его последнюю волю. Во
имя идей, которым служил до последнего вздоха, он приказал ей, находящейся
на посту, совершить подвиг до конца, ибо именно сейчас, в обострившихся
условиях надвигающегося ледникового периода, будет сломлено последнее
сопротивление коммунистов и великий русский народ-богоносец будет
возвращен на свой исторический путь..."
Строки плыли перед глазами. Рой кричал.
Выглянула Марта с завязанной полотенцем головой.
- Неужели вы не слышите? - слезливо спросила она.
- Я пойду... я пойду теперь к Бурову, - мрачно сказала я и пошла к Рою".
Глава четвертая
ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОД
"Мой "кадиллак", как условлено, стоял перед баром "Белый карлик".
Босс сказал, что я должен участвовать в щекотливой операции Билла просто
как журналист. Репортер ведь на все должен идти!..
Билл был из тех отчаянных парней, которые держат в страхе целые районы
Чикаго или Нью-Йорка, навязывая испуганным клиентам свою "отеческую
заботу", и если попадают в тюрьму, то лишь за неуплату налога со своих
туманных доходов. Он гордился тем, что среди убитых им в перестрелках
людей не было ни одного полисмена. Надо думать, что полиция отвечала ему
столь же гуманным отношением, ибо к полученным им ножевым и огнестрельным
ранам она отношения не имела.
Это был огромного роста сутулый детина, чем-то напоминавший чисто выбритую
гориллу. Вместо левой руки у него был протез с железным крючком, который
был очень опасен в драке, заменяя стилет. Но сейчас Билл уже не
пользовался им, как в юности, а мирно и величаво восседал в своем
фешенебельном офисе в Даун-тауне, где помещалась его Ассоциация
безопасности, решительно навязывая свои услуги частной охраны магазинов и
фирм от... молодчиков, получавших задание от него же самого или от его
конкурентов. Охрана эта, конечно, оплачивалась по очень высоким ценам,
устанавливаемым самим Биллом. Ныне гориллообразный и респектабельный Билл
сидел перед аппаратурой диспетчерской связи на вращающемся кресле и
отдавал хрипловатым голосом ясные распоряжения своим младшим помощникам,
гангстерам и рэкетирам по одной терминологии или доверенным лицам по
другой терминологии, более удобной для деловых людей.
Мне предстояло на этот вечер стать одним из таких доверенных лиц. Я знал,
на что иду и ради чего...
Конечно, в этом шаге можно увидеть логический конец скользкого и горького
журналистского пути...
На улицах, во всяком случае, было достаточно скользко. Люди падали на
льду, автомобили заносило при торможении, в завывании весенней вьюги в
городских ущельях то и дело слышался визг сирены "Скорой помощи".
Однако "Скорая помощь" требовалась не только незадачливым пешеходам.
Помогать пора было всему человечеству. Дело складывалось скверно.
Кончилась весна, скоро июнь, а снег едва лишь подтаял. Ледяная корка не
сходила с земли. Многие верили, что Солнце остывало. О Страшном суде
говорили как о ближайших выборах президента, военные хунты и дальновидные
правительства, консультировавшиеся с благочестивыми советниками "SOS",
объявляли свои страны на чрезвычайном положении.
В числе чрезвычайных мер, по крайней мере у нас, была и забота о повышении
нравственности, поскольку на Страшный суд надлежало являться в "чистом
белье".
Для проверки чистоты этого нравственного белья по инициативе Ральфа
Рипплайна у нас со дня на день должна была быть введена полиция нравов.
Ждали принятия билля о морали. Но так как в предвидении этого билля
некоторые лица, чья мораль показалась бы на Страшном суде сомнительной,
могли скрыться, то... позаботиться о них было поручено Биллу, в доверенные
лица к которому я и попал.
Я отлично понимал, для чего я понадобился.
Мой "кадиллак" стоял перед баром "Белый карлик". Я должен был выйти из
бара с дамой, которая, конечно, по-прежнему доверяла мне, по возможности
напоив ее там "до отказа". Мне поручалось потом бережно усадить ее в
машину и... незаметно уступить место за рулем Биллу.
Я мог вернуться в бар и дописывать свой репортаж... о сенсационном
похищении мисс Лиз Морган.
Мы сидели с Лиз за стойкой и пили коктейль "Кровавая Мэри", эту
дьявольскую смесь томатного сока со спиртом.
- Вспомнили обо мне, Рой? Не забыли, как делала вам предложение за
стойкой, хотела выйти за вас замуж?.. - спрашивала Лиз, глядя на меня
сквозь недопитую рюмку с густо-красной жидкостью.
Лиз переменила прическу, и, как всегда при перемене моды, мне это не
нравилось. Удивительная вещь эти моды! Казалось бы, они придуманы для
вящего обольщения мужчин, но именно им-то они поначалу и не нравятся.
Только привыкнешь к платью-балахону или к туфлям с тяжелой, словно
свинцовой, подошвой, к копне разноцветных волос на голове, к мертвенному
цвету губ, только привыкнешь ко всему этому и женщины начнут тебе
нравиться даже и в таком виде, как все опять меняется: платья, шляпы,
туфли, губы, волосы и даже цвет кожи, неприятно поражая неожиданностью
красок, линий и форм... Что поделаешь! Приходится привыкать и к этому. Или
я уже начал стареть?..
У Лиз была новая прическа, волосы хитроумно размещались вверху крыльями
бабочки, напудренная шея была обнажена, и я заметил на ней тонкие морщины,
которые когда-нибудь станут складками. Впрочем, едва ли природа успеет
завершить свою разрушительную работу на этом недурном женском теле. Не
знаю только, что или кто этому раньше помешает: тускнеющее Солнце или Билл
с теми, кто его нанял?
Лиз делала мне предложение за стойкой... Но я сам еще раньше делал такое
же предложение Эллен вот за этой самой стойкой бара, который тогда
назывался не "Белым карликом", а как-то иначе...
- К черту, Рой! Я уже больше не лезу за вас замуж. Я уже побывала замужем,
черт меня подери!
- С тех пор, Лиз, вы, кажется, не перестаете пить?
- Не кажется ли вам, Рой, что это неплохой и доступный способ отстраниться
от всеобщего сумасшествия?
- Вы позволите отвезти вас домой, Лиз?
- Позволю ли я? Я многое могу вам позволить, Рой... Можете везти меня хоть
к дьяволу, если у него есть отель греха.
Я поддерживал Лиз под руку, вернее, Лиз попросту повисла на мне.
В таком неустойчивом виде мы выбрались в гардеробную, где смазливая
девушка кинулась нас одевать. Лиз никак не могла попасть рукой в рукав
манто и в конце концов ограничилась одним рукавом, волоча дорогой мех за
собой по полу.
Я сунул девушке доллар на чай и подхватил свою словно борющуюся с
призраком даму.
Мы вышли на освещенный подъезд. Снег искрился в лучах электрического
света. Дюжий полисмен охранял порядок и благополучие платежеспособных
джентльменов, посещающих "Белый карлик".
Мой "кадиллак" ждал нас.
За лимузином я увидел сутулый гориллообразный силуэт.
Все разыгрывалось как по нотной партитуре.
Лиз никак не хотела садиться. А может быть, я делал слишком много
суетливых и ненужных движений, мешая ей сесть в машину.
Думаю, что полисмен, Билл и его доверенные лица с изумлением смотрели за
моими стараниями. Долго ли усадить подвыпившую даму в удобную машину?!
Но я рассудил иначе, и сначала сам залез через сиденье пассажира на
шоферское место. Это была совсем не лишняя предосторожность, потому что
Билл уже налегал на запертую ручку с наружной стороны, намереваясь сесть
на мое место, как было условлено.
Когда я сел за руль, Лиз без всякой помощи плюхнулась рядом со мной.
Теперь надлежало вставить ключ зажигания, открыть левую дверцу, посадить
вместо себя Билла и идти в бар расписывать ужасы похищения гангстерами
прекрасной Лиз.
Но я сыграл не по нотам.
Мотор моего "кадиллака" взревел.
Билл, вцепившийся крючком протеза в ручку машины, несколько ярдов
волочился по обледенелой мостовой, пока протез не слетел с его культи, так
и оставшись висеть в виде людоедского украшения на моем "кадиллаке".
Послышались выстрелы.
Одна пуля прошла между моей головой и пышной прической Лиз, пробив лобовое
стекло.
Через маленькую дырку с сеткой лучевых трещинок со свистом ворвался ветер.
Сзади надрывались полицейские свистки.
- Куда вы гоните, Рой? - совсем трезво спросила Лиз.
- Куда?.. Я это не очень отчетливо себе представляю, Лиз. Но вот от кого я
вас увожу, это мне более или менее ясно.
- Вот как? - сказала она и присвистнула.
Оказывается, эта дьявольская девчонка играла не хуже меня и все прекрасно
заметила. Ей не слишком долго пришлось объяснять обстоятельства дела.
За углом я резко нажал на тормоза, что недопустимо на обледенелой дороге.
Но я сделал это умышленно, рассчитывая на то, что произошло.
Машину мою занесло, она повернулась вокруг вертикальной оси и сразу же
ринулась в обратном направлении к бару.
Мы пролетели мимо гангстеров, садящихся в автомобиль, чтобы гнаться за
нами, мы промчались мимо все еще свистевшего полисмена, выбежавшей из бара
смазливой гардеробщицы и неизменных зевак...
Никто не мог допустить, что это наш молниеносно вернувшийся автомобиль
мчался сейчас мимо них. Ведь номера на нем заботой Билла были залеплены
снегом. Мало ли автомобилей снует взад и вперед по ночному Нью-Йорку!
Но я был уверен, что выехать из города нам не так просто. Все "кадиллаки"
будут перехватывать. Уж об этом позаботятся и Билл и... босс.
Но я не мог поступить иначе. Я знал, чем все это грозит Лиз. Я мог бы
объяснить свой поступок даже самому боссу.
Ведь билль о морали подготавливался Ральфом Рипплайном. Новый закон,
опиравшийся на церковь, не признавал гражданского развода для брака,
заключенного в церкви. А это значило, что полиция нравов, когда она начнет
действовать, обязана будет силой водворить блудную супругу Лиз к ее
требовательному мужу мистеру Ральфу Рипплайну. Об остальном лучше было не
задумываться...
Босс считал, что я должен помочь гангстерам, которые безобидно
"попридержат" Лиз до начала действий полиции, похитив ее из бара.
Я выполнил задание босса, но без помощи Билла. Я сам похитил Лиз.
Лиз успела все это себе уяснить из нескольких брошенных мною фраз.
- Рой, я всегда считала вас настоящим парнем.
- О'кэй, Лиз! Я хотел бы сделать в жизни хоть одно настоящее дело.
- У вас были шансы получить в затылок настоящую пулю, - сказала Лиз,
указывая на дырку в стекле.
- У нас еще есть эти шансы, Лиз, пока мы не переберемся на тот берег
Хедсон-ривера.
- Через туннель?
- О нет, Лиз. В туннеле нас легче всего перехватить. Мы хоть один раз
используем остывшее Солнце и в летний месяц пересечем Хедсон-ривер по льду.
Мы съехали на лед мореподобной реки в том месте, где прежде стояли паромы.
По-видимому, такого сумасшествия от нас гангстеры и полицейские не
ожидали. Как ни остыло бедное Солнце, но все же днем снег таял, с крыш
небоскребов свисали огромные сосульки, которые, срываясь, калечили
прохожих.
Лед на Хедсон-ривер был шершавый, как бетонное шоссе, фар из
предосторожности я не зажигал...
Лед хрустел, я всем своим существом ощущал, как проседает он под колесами
машины. Спасти нас могла только скорость.
Лиз окончательно протрезвела, сидела, молча вцепившись в мою руку.
Я управлял только одной рукой и гнал, как на треке...
Что ж... погибнуть подо льдом? Немного раньше, немного позже... какая
разница!
Пьяных, лунатиков и одержимых бережет великий бог исключений. Погибшие под
колесами, сорвавшиеся с карнизов или другим способом сломавшие себе голову
об этом не повествуют. Поражают удачей только случайно выжившие,
воображая, что исключение, под которое они попали, является "законом".
Мы проскочили через Хедсон-ривер по ломающемуся льду вопреки всем законам
и взбирались теперь по крутому берегу штата Нью-Джерси.
Хорошую машину, черт возьми, купил я в дни антиядерного кризиса!
Я благословлял начавшуюся метель. Дырка в стекле верещала, как полицейский
свисток. Мы уже выбрались на нужное нам шоссе, где совсем не встречалось
машин. Мы мчались в белую муть, которую не могли пробить фары.
Начинало светать. Фары скорее мешали, чем помогали. Я выключил их.
Лиз склонилась ко мне, положив голову на мое плечо, и мирно спала.
Это было то самое шоссе, по которому мы с Эллен ехали к отцу на ферму.
Интересно, не приревновала ли бы Эллен меня, увидев сейчас здесь в таком
виде и в такой компании?
Впрочем, увидеть что-нибудь было невозможно.
Я не знаю, мчался ли кто-нибудь за нами, но я гнал "кадиллак" так, словно
меня уже хватали гориллы за колеса.
Становилось все светлее, и я ощущал, что слепну. Страх охватил меня. Я
ничего не видел в снежных рассветных сумерках. Стеклоочистители
лихорадочно и бесполезно работали. Я оказался словно в белом мешке. Все
вокруг было тускло-бледным, одинаковым, неясным, слившимся в один рыхлый
снежный ком, который обнимал и машину, и шоссе, и, наверное, всю нашу
несчастную обледеневшую Землю... В снежном обмане конец стерег меня на
каждом ярде. Если бы шоссе делало повороты, я бы уже давно оказался в
кювете. И вместе с тем убавить скорость было нельзя. Я вел машину вслепую,
не отличая в снежной мгле ничего... Меня выручало какое-то неведомое
чувство.
Лиз по-прежнему держала меня за руку, и я боялся высвободить ее и, не
сбавляя скорости, управлял одной рукой.
Но я все-таки не ослеп. Оказывается, я видел... И я затормозил. Машину
занесло, она сделала полный оборот вокруг вертикальной оси, как это было
около бара, чудом не свалившись с насыпи, и остановилась.
На шоссе лежали запорошенные снегом тела людей.
Я не решился на них наехать. Я остановился.
Лиз проснулась.
- Что? Приехали или попались? - спокойно спросила она.
Она все-таки была настоящая девушка!
- Надо посмотреть, что тут такое, - сказал я, открывая дверцу.
Только теперь я заметил, что на дверце висит "рука Билла" с крючком, но
снять ее так и не успел.
Из-под колес на меня смотрело мертвое лицо, с которого ветер сдул снег.
Это была индеанка, некрасивая, широкоскулая, худая, изможденная... Черные
волосы разметались патлами.
Я подошел к другому телу.
Тоже индеанка. Она походила на первую, как родная сестра. Мне даже
показалось, что я заплутался в белой мути и вернулся к первому трупу. Но
та лежала под самыми колесами автомобиля, будто я сшиб ее.
Неподалеку словно ползла по шоссе и застыла, притаилась старуха...
Может быть, у этих, теперь замерзших, индеанок мы с Эллен когда-то
покупали смешную сувенирную дрянь? Что купила тогда у них Эллен? Нож для
снимания скальпов и томагавк, которые, конечно, были изготовлены на
заводах "Рипплайн-стилл-корпорейшен", туфли с мягкой подошвой, орлиное
перо... Она еще горевала, что в продаже не было головного убора вождя...
Она хотела носить его в деревне, но носила там косынку, завязанную под
подбородком, стиль "а-ля рюсс"... Она оказалась русской, и она ушла в
Россию совершать подвиг, выполняя клятву, от которой освободил ее старый
князь, а я... я даже не мог ей дать об этом знать.
Лиз вышла из машины и рассматривала трупы умерших от голода и замерзших
людей.
- Здесь недалеко должна быть резервация, - сказал я. - Как-то я хотел
посмотреть ее, но не привелось. Но я все равно знаю, что там нет ванн и
клозетов.
- Там нет еды, Рой, - сказала Лиз.
Да, конечно, она была права. Еды в резервациях не было! Она вообще
исчезала... не только из резерваций.
Конечно, продуктов питания в мире было нисколько не меньше, чем год назад,
ведь новый урожай поспел бы только к осени, но остывшее Солнце
основательно влияло на конъюнктуру рынка, как выразились бы у нас в
газете. Надежды на новый урожай могли остаться только у людей, потерявших
от голода разум. Лед покрывал поля. О севе не могло быть и речи. Цены на
продукты бешено подскочили. Их еще по введенным карточкам можно было
покупать в Нью-Йорке, но... только тем, кто работал на предприятиях
особого правительственного списка. Остальные... на остальных людей запасов
все равно бы не хватило.
Голодные дни антиядерного кризиса казались мне теперь днями благоденствия.
Еще бы! Ведь, стоя на панели, можно было дождаться миски горохового супа!..
Признаться, я старался не думать об умирающих с голоду, поскольку я сам не
попал в их число.
У меня была работа, у меня был босс... А теперь?
Теперь передо мной на шоссе валялись трупы умерших с голоду. И теперь у
меня была Лиз, но не было больше работы у босса.
Должен признаться, что размышления - убийственная вещь при отсутствии
перспективы. К счастью, багажник моего "кадиллака" был предусмотрительно
до отказа набит продуктами.
Убирая трупы с шоссе, я сказал об этом Лиз.
Мы сели в машину и тихо поехали сквозь белую мглу.
Впереди нам почудилось темное пятно.
Я еще больше сбавил скорость.
На нас надвигалась толпа...
Стало светлее, снег перестал идти, и мы могли рассмотреть странную
процессию, которая обходила наш стоявший автомобиль.
Мне показалось, что я схожу с ума. Что это? Последствия снежной слепоты?
Галлюцинация, привидения?!
В машину заглядывали провалами глазниц трупы... Мимо брели скелеты, на
которых висели заснеженные тряпки. Мне показалось, что я снова перенесся в
разрушенный атомным взрывом город... и настал день Страшного суда: все
покойники, ссохшиеся, полуистлевшие, встали из могил и бредут на последнее
слушание их дел... у Высшего Судии.
У Лиз были круглые от ужаса глаза. Ей, наверное, тоже казалось, что она
видит процессию вставших из гроба.
Но она сказала:
- Рой, сейчас же откройте дверцу. Это голодный поход... Они умирают с
голоду.
Я открыл дверцу, мы вышли.
Жалкие подобия людей окружили нас. Они смотрели на нас жадными глазами,
заглядывали в машину.
Мне стало жутко. Сам не знаю почему. Ведь я достаточно слышал о былых
голодных походах и в Америке, и в других странах, но... Ведь статистикой
установлено, что даже в лучшие годы ежегодно в мире умирает с голоду не
один миллион людей! А вот видеть - это совсем другое, чем читать о том.
Появились женщины, которые тащили на себе живые скелетики детей. Они шли в
Нью-Йорк за хлебом. Они уже давно ничего не могли купить... Их были
тысячи...
Снег перестал идти. Теперь видна была печальная черная процессия
завтрашних похорон, которая растянулась по прямолинейному шоссе, уходя за
выпуклость холма.
- Надо что-то сделать.
- Надо уехать, - шепнул я, - пока нас... не съели.
Лиз гневно сверкнула глазами, я прикусил язык.
- Откройте багажник, - скомандовала она.
Я сдвинул шляпу и почесал затылок. Не могу сказать, чтобы я долго
сопротивлялся. Я просто стал больше уважать Лиз и меньше себя.
Я доставал из багажника продукты, а Лиз тут же отдавала их сначала
женщинам и детям, потом всем, кто тянул к нам исхудалые руки с
шевелящимися пальцами.
Люди кричали от радости, на глазах у них были слезы. Я стал противен себе:
как только повернулся мой язык сказать, что они могли нас съесть!
Консервы тут же раскрывались, их ели руками, стоя или сидя на снегу. Ели с
плачем, с рыданиями...
Подходили все новые толпы живых скелетов.
В багажнике у меня уже ничего не осталось...
Через толпу прорывались изголодавшиеся люди, они вырывали куски хлеба,
пачки печенья, коробки с сухарями у тех, кто раньше завладел ими.
Я шепнул Лиз, что надо сесть в машину. Но она стояла не шевелясь, смотрела
на начавшуюся свалку, прижав кулаки к подбородку.
И тут голодающие стали надвигаться на нас, требуя еды.
Какой-то старик с вылезающими из орбит глазами и седой щетиной на лице
кричал громче всех.
Лиз протянула в машину руку и достала свою кожаную сумочку.
Она вынула из нее деньги и стала совать их шевелящимся мертвецам.
Я видел, как вырвали у нее из рук сумочку... Деньги высыпались на шоссе,
но никто не поднимал их. Лиз всполошилась, хотела поднять помаду и пудру,
но их втоптали в снег. А сумку, кожаную сумку разорвали на части... и
обезумевшие люди тут же пожирали ленточки кожи.
Сумка была съедена.
И тогда нас с Лиз оттолкнули от машины. К сиденьям тянулись скрюченные
руки... сверкнул нож...
Великолепная обивка красной тисненой кожи была изрезана, сорвана,
съедена...
Я пытался защитить свое добро, но был избит этими слабыми, едва стоящими
на ногах скелетами.
Лиз тоже помяли. Я не знаю, почему с нее не содрали ее меховое манто и не
съели его.
И крики, вой, плач, завывания...
И когда в машине не осталось ни кусочка кожи, нам позволили сесть на
жалкие, вылезшие пружины...
На ободранной, изувеченной машине с незакрывающимся багажником, крышку
которого помяли, когда очищали его содержимое, мы тихо двинулись через
голодную толпу.
Скелеты медленно брели мимо нас, держась друг за друга. Эти ничего не
знали, они не ели ни наших продуктов, ни сумочки Лиз, ни обивки
"кадиллака". Они шли без надежды, гонимые мукой голода, шли в город, где
могут быть магазины, где были когда-то магазины...
Лиз плакала.
Черт меня возьми, я тоже не мог совладать с собой".
Глава пятая
ЛЕДЯНОЙ ШАР
"У невысокой скалы с косыми слоями, срез которых огибала снежная дорога, я
узнал свое любимое место и остановил изувеченный "кадиллак".
И у меня и у Лиз затекли ноги. Почти сутки мы были в пути. Кроме того, я
предложил Лиз воспользоваться крутым поворотом шоссе у скалы, поскольку
природа не предоставила нам большего комфорта.
Уже темнело. С горьким чувством я смотрел на снежное поле внизу. Здесь
когда-то было зеленое море кукурузы. Оно всегда служило мне символом
американского благополучия: откормленный скот, молоко, масло, консервы,
мука, экспорт, текущие счета и поджаренные початки, которые я так любил
еще в детстве и которые с таким аппетитом мы уплетали с Эллен на ферме у
отца...
Теперь перед глазами в сумеречном свете вечера расстилалось безбрежное
мертвое снежное море. Прежде в это время заканчивался сев. Вырастет ли
здесь еще когда-нибудь кукуруза?..
Вернулась Лиз, посвежевшая, умывшаяся снегом.
- Я в отчаянии, - сказала она, - у меня не осталось ни пудры, ни помады.
Я, вероятно, ужасно выгляжу.
Я усмехнулся:
- А я в отчаянии от этой чертовой пудры, которая покрыла отцовские поля.
Они действительно ужасно выглядят.
- Как? Ферма уже так близко?
Я кивнул.
Лиз оглянулась на машину, осмотрела мою оборванную одежду. Ее наряд был не
лучше. Манто, оказывается, все-таки порвали живые скелеты...
- Я не могу в таком виде показаться вашим родителям, - сказала Лиз.
Я махнул было рукой, но она строго посмотрела на меня:
- Как выглядит ваша машина!.. Вы обязаны завтра утром заняться ею, надеть
хотя бы чехлы на эти гнусные пружины, выправить багажник.
- Утром? - устало спросил я. - Так не лучше ли это сделать на дворе фермы,
в гараже?
Лиз решительно замотала головой.
- Нет, - сказала она. - Мы не можем явиться туда как побитые собаки. Рой,
вы не сделаете этого! Будьте мужчиной.
Я не переставал удивляться Лиз Она вечно ставила меня в тупик. Было
решено, что переночуем в машине.
Съехали вниз к тому месту, где мы с Эллен прятались в кукурузных джунглях
и где я собирался защищать ее от леопардов, аллигаторов и анаконд. Сейчас
мне предстояло защищать Лиз от зверей пострашнее.
Я остановил автомобиль на обочине. Спинка переднего сиденья машины
откидывалась, и получался матрас двуспального ложа. Надо ли говорить, что
вылезшие пружины не делали его особенно приятным. Я не знал еще, чем мне
удастся утром прикрыть эти вывороченные машинные внутренности. Однако утро
светлее вечера во всех отношениях. Я чувствовал себя разбитым и дорого бы
дал за теплую постель в мотеле.
Лиз принялась устраивать наше ложе с помощью своего манто и всего, что
попадалось ей под руку.
Укрылись мы моим пальто, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не
замерзнуть.
Это была неспокойная, но целомудренная ночь. Я несколько раз просыпался,
чувствовал трогательное мерное дыхание Лиз, прислушивался к завыванию
ночной метели и снова засыпал...
Погони не было, очевидно, мы затерялись в снежном просторе, если нас
искали, то в гостиницах. Я снова просыпался, прислушивался. Мне хотелось
повернуться, но я считал это неучтивым.
Лиз уютно устроилась на моем плече. Теперь я даже боялся пошевелиться и в
конце концов уснул.
Проснулся от ощущения, что кто-то смотрит на меня.
Я открыл глаза, вздрогнул и сразу разбудил Лиз. Мы оба сели, виновато
озираясь.
Через лобовое стекло, протерев снаружи его от снега, на нас смотрела
знакомая мне веснушчатая рожица моего Тома. Он накрыл нас здесь, лежащих в
объятиях друг друга.
Он не скакал на одной ноге, не кричал озорным голосом: "Э-э-э! Как не
стыдно! Голубочки, любовники! Кошки на крыше!.." Он только печально и
осуждающе смотрел на меня, сразу узнав, что со мной не Эллен.
Я, наверное, покраснел, как баптистский проповедник, уличенный в краже
дамских панталон.
- Кто это? - возмутилась Лиз, поворачивая к себе зеркало заднего обзора,
чтобы привести в порядок волосы. Они уже не лежали у нее, как крылья
бабочки, а скорее напоминали прическу недавней моды, заимствованной у
пещерного века.
- Это Том... Мой племянник, Том, - пробормотал я.
- Так представьте меня ему, - сказала Лиз и улыбнулась мальчишке.
Том скривился в гримасе.
Я открыл дверцу.
- Хэлло, Том! - сказал я. - Это Лиз... моя жена.
Лиз быстро взглянула на меня.
Том оторопело уставился на нас. Потом по всем правилам этикета шаркнул
ножкой:
- Простите, дядя Рой, я совсем не думал... Дедушка подпрыгнет до потолка.
Мы совсем не ждали. Позвольте вас поздравить, миссис Бредли.
Лиз мило протянула мальчику руку:
- Мы будем друзьями, не правда ли, Том? В особенности когда я
действительно выйду замуж за Роя, - и она рассмеялась.
Том посмотрел на меня, на нее и тоже рассмеялся.
Потом он заинтересовался увечьями, нанесенными моему "кадиллаку".
Лиз была удивительно настойчива, и мы втроем кое-как привели машину в
относительный порядок, использовав чехол запасного колеса. Лиз оказалась
по-женски искусной. Теперь хоть не видно было проклятых пружин, которые
всю ночь впивались мне в бок.
Делая вид, что непринужденно веселы, мы поехали на ферму.
Пораженные старики обрадовались мне, но Лиз встретили недоуменно.
Мать, оказывается, была очень истощена и не вставала с постели.
Сестра Джен с плохо скрываемым торжеством рассматривала изорванное дорогое
манто Лиз.
Мы все собрались около материнской кровати. Я не хотел делать из
чего-нибудь секрет. Я рассказал, почему Лиз здесь, правда, не уточнив ее
родословной.
Мой старик покачал седой, словно облинявшей, головой:
- Полиция нравов. Это нехорошо. Этим можно было бы возмущаться, если бы...
Ты знаешь, Рой... Я совершенно разорен. У меня были подготовлены семена,
но я не смог их использовать. Ты видишь, поля покрыты ледяной коркой.
- Это новые ледники, мистер Бредли, - сказала Лиз.
Старик не понял.
- Ледяная корка на полях, - стал он дотошно объяснять. - Я уж думал,
нельзя ли посеять все-таки. Пытался вспахать обледенелую землю, сломать
ледяную корку. У меня ничего не вышло, Рой. Вот, может быть, теперь,
вместе с тобой?.. Иначе я совсем разорюсь, Рой...
Бедный старик, несчастный фермер, он не видел дальше принадлежавшего ему,
уже несколько раз заложенного и перезаложенного участка... Он горевал о
своем разорении, не в состоянии объять мыслью весь обледенелый мир,
скованный новым ледниковым периодом.
Настало время второго завтрака.
Отец виновато посмотрел на меня:
- Надеюсь, Рой, ты приехал не с пустыми руками?
Джен засуетилась.
- Я могу сбегать к багажнику, - предложила она, накидывая на себя пальто.
- Пора готовить ленч.
Мы с Лиз переглянулись.
- Он не дает кукурузы. Бережет на семена, - сказала мать, не то извиняясь,
не то жалуясь, и посмотрела на мрачного отца.
Отец отвернулся, чтобы не встретиться со мной глазами.
А я был рад этому. Я тоже не мог смотреть на него. Я сделал знак Джен, и
она, удивленная, успевшая надеть пальто, стала раздеваться.
- Нам слишком быстро пришлось уехать из Нью-Йорка, - сказал я,
оправдываясь. Любопытно, что я не смел сознаться в единственном приличном
поступке, который совершил в жизни, я не мог сказать, что мы с Лиз отдали
все продукты голодающим.
Мать встала с постели, несмотря на общие протесты, принялась хлопотать,
хотя Лиз уверяла, что мы с ней совершенно не голодны и последний раз
великолепно поели в мотеле, где ночевали...
Отец сумрачно смотрел на нее.
И вдруг в дом ворвался Том.
Оказывается, он удирал из дому и носился на мотоцикле по окрестностям.
- Полиция! Полиция! - кричал он, круглыми глазами смотря на меня. - У тебя
есть револьвер, дядя Рой? У нас есть дедушкин кольт и охотничье ружье. Мы
будем отстреливаться, дадим бой, как индейцам!..
Отец сел за стол и опустил на руки голову.
- Полиция! - в отчаянии сказал он. - Я еще вчера слышал, что билль о
морали подписан президентом. Полиция нравов рыщет по вашему следу.
- Не беспокойтесь, - сказала Лиз. - Ведь у вас есть револьвер, Рой? Или
просить у вашего отца?
- Боюсь, что огневая мощь нашего укрепления будет недостаточна, -
усмехнулся я.
- Не беспокойтесь, - повторила Лиз. - Дайте мне оружие.
- Вы можете попасть в апельсин на лету? - осведомился я.
- Нет, я просто застрелюсь, - спокойно ответила Лиз.
Мы с отцом переглянулись. Он спрашивал глазами. Я кивнул. Я знал, что она
может это сделать.
Отец встал.
- Вот что. Пока мать готовит кукурузные блюда из семян, Том должен
привезти соседа Картера.
- Он еще не продал свою ферму? - осведомился я.
Том бросился к дверям, ожидая последнего распоряжения.
- Он глава нашей общины "искренних евангелистов". Вам придется стать
такими же...
- Эта секта прощает самоубийство? - осведомилась Лиз.
- Нет. Просто Картер как представитель одной из христианских церквей
обвенчает вас. Тогда...
Лиз и Джен захлопотали. Сестра увела ее к себе наверх, чтобы примерить
подвенечное платье.
Отец принес мне виски, и я мрачно пил, отгоняя лезущие ко мне мысли.
Мать, еле волоча ноги, накрывала торжественный стол, на который нечего
было подать.
Том привез взъерошенного Картера.
- Мир этому дому, - прогнусавил он, простирая руку. - Хэлло, Рой, - сказал
он обыкновенным голосом и, шаркая ногами и улыбаясь бабьим лицом, пошел ко
мне для рукопожатия.
- Хэлло, Картер! Надо карьером обкрутить одну парочку, чтобы утереть нос
полиции, - решительно сказал отец, сжимая свои огромные натруженные кулаки.
Картер оглянулся, ища невесту. Потом, чуть согнувшись в длинной спине,
стал потирать руки, хихикая:
- Утереть нос полиции? Я уже утер ей нос, когда она явилась конфисковать
за долги мой урожай на полях... увы, покрытых льдом.
Вышла Лиз.
Конечно, это была дурацкая выдумка Джен, за что-то мстившей мне. Она
нарядила Лиз в свое подвенечное платье с фатой. Я готов был плюнуть от
злости.
- О'кэй, мисс, мисс... Как вы поживаете, мисс?..
- Мисс Морган, сэр, - сказала Лиз.
Отец удивленно посмотрел на меня.
Ведь мы с Лиз и словом не обмолвились, из какой она семьи.
Мой несчастный старик засуетился. Боже мой! Он, наверное, думал, что
как-нибудь отсрочит разорение с помощью моей нелепой женитьбы, что на
будущий год лето будет нормальным... Я не знал, что станется на будущий
год... С меня вполне хватало событий этого года.
Лиз показалась бы мне очаровательной, если бы я всеми клетками своего
неуклюжего тела и всеми дыминками моего невезучего духа не так ненавидел
ее...
Но у меня не было выхода. Только придуманный отцом план мог спасти Лиз.
- Хэлло, Картер, захватили ли вы какую-нибудь там книгу, кроме Библии? -
беспокоился старик.
- Я надеялся найти Библию у вас, но я захватил свою канцелярию шерифа, -
сказал Картер, умильно глядя на Лиз. - Никогда еще я не венчал столь
красивых леди, - добавил он. - Вы позволите начать?
- Если уже не поздно, - буркнул я, глядя в окно.
Вдали на дороге виднелись автомобили и мотоциклы.
- Полиция! - крикнул Том, вбегая с ружьем в комнату.
- Приступим, леди и джентльмены, - гнусавым голосом пригласил Картер.
Хорошо, что все процедуры у секты Картера были упрощенными. И хорошо, что
этот чертенок Том был так сообразителен, что вытащил трактор и комбайн,
поставив их поперек дороги почти в миле от фермы.
Полицейским пришлось идти к ферме пешком.
За это время проповедник, он же шериф, Картер успел принять нас с Лиз в
свою дурацкую секту и обвенчать сразу церковным и гражданским браком.
Мы надели обручальные кольца - они тоже нашлись у Джен. Потом мы
расписались на какой-то гербовой бумаге.
Картер торжественно приложил к ней печать.
Перед богом и людьми мы были теперь мужем и женой, черт бы всех побрал!..
Первым на ферму ворвался сутулый верзила. Он в бешенстве вращал глазами и
был настроен отнюдь не миролюбиво. Я понял, что теперь мой выход.
- Не сообщите ли вы нам, сэр, чем все присутствующие обязаны неприятности
видеть вас?
Билл хмыкнул и отступил. Вошел запыхавшийся полицейский и поднял руку:
- Именем Федерального правительства! Кто здесь будет миссис Елизавет
Рипплайн, жена мистера Ральфа Рипплайна?
- О'кэй, сэр! Такой здесь нет. Позвольте представить вас, мистер...
мистер...
- Комиссар Зейс к вашим услугам.
- Позвольте представить вас, комиссар Зейс, моей супруге миссис Елизабет
Бредли, одно время побывавшей замужем за мистером Ральфом Рипплайном.
- Не болтайте чепухи, - прорычал Зейс.
- Нет, почему же чепуха, господин комиссар? Я бы хотел, чтобы вы вместе с
директором-распорядителем Ассоциации безопасности убедились, что моя жена
только что сочеталась со мной законным браком, освященным религией. К
сожалению, шампанское уже выпито.
- Прошу вас, сэр, - гнусавым голосом вмешался Картер, протягивая комиссару
полиции нравов свежеиспеченный им документ.
- Черт возьми! - сказал Зейс, читая бумагу.
- Я просил бы вас, сэр! Я слуга церкви, - почтительно напомнил Картер.
Комиссар Зейс посмотрел на Билла. Тот яростно сжимал свой огромный кулак.
- Заберем их, - предложил он.
- Вы не имеете права этого делать как представители полиции нравов, -
сказал я, подбрасывая на ладони револьвер.
Полицейский перевел свой взгляд с меня на Картера.
Служитель церкви рассматривал огромный ковбойский кольт, который,
оказывается, висел у него сбоку.
И совершенно такой же громоздкий старомодный кольт, словно свалившись с
дешевого киноэкрана, оказался и в руке отца.
Комиссар Зейс круто повернулся к двери.
- Здесь мне делать нечего, - заявил он.
Они вышли и зашагали по шоссе.
Атака была отбита, но...
Там, где не сможет действовать полиция нравов, будет действовать
Ассоциация безопасности.
На ночь мы забаррикадировали все входы в дом. Передвинули шкафы, столы,
забили досками оконные проемы.
Можно было ждать всего.
Я положил свой револьвер под подушку. Я ночевал в комнатушке Тома, в той
самой комнатушке, которая оказалась запертой ночью, когда в ней спала
Эллен. Я вспомнил об этом и тоже закрылся на крючок! Я почти боялся,
что... дверь эту попробуют открыть. Нет! Не гангстеры, конечно...
Джен уступила Лиз свою комнату на втором этаже. Комнатушка Тома была на
чердаке.
Я поднялся по дьявольски скрипучей лестнице.
Пожелав мне спокойной ночи, Лиз сказала, что никогда не забудет того, что
сделала для нее моя семья.
Я думал об этом перед тем как заснуть. И я думал об Эллен. Она бы меня
поняла... Потом все устроится... Лишь бы этот проклятый лед... Иначе и
устраивать незачем...
На меня наплыли белые снежные сумерки. И я тихо взмыл в воздух, словно
потерял вес. Так со мной бывало только в детстве.
Я блаженно уснул.
И вдруг проснулся, просунул руку под подушку и сжал револьвер.
Дверь в каморку пытались открыть совсем так, как я пытался сделать это тем
летом...
Пристыженный, я тогда ушел, а сейчас... Я слишком поздно понял, что
произошло. Шпилька, обыкновенная дамская шпилька, которая удерживала
великолепную прическу с крыльями бабочки, эта шпилька оказалась
достаточной, чтобы снять крючок с петли.
И она вошла ко мне... Кто? Моя законная жена... перед богом и людьми, но
только не перед моей совестью!..
Уж лучше бы это был Билл! Я по крайней мере знал бы, что делать...
Во сне я взлетел в снежное небо. Наяву я пал, низко пал... как только
может пасть мужчина... в свою "брачную ночь".
Утром... утром она встала счастливая. Я никогда не думал, что Лиз может
быть такой радостной, такой красивой!..
Но я не мог смотреть на нее, я опускал глаза, я был противен сам себе, я
ненавидел себя! В Прекрасные Иосифы я, безусловно, не годился... Я обзывал
себя павианом и двоеженцем...
Лиз стояла у окна, распустив волосы, и изредка оглядывалась на меня со
счастливыми глазами.
- Милый, я назову нашего сына Роем, - сказала она.
Я готов был кусать подушку, рвать простыни, разбить свою голову о стену.
В этот день в сумерки, крадучись, пешком, бросив свой автомобиль, мы
пробрались с Лиз на ближний железнодорожный полустанок.
Там не было пассажиров, кроме нас. Никто нас и не провожал.
Прощаясь, Том сунул мне холодный апельсин.
Стоял морозный июньский вечер. Электрические фонари были словно окутаны
светящимися шарами.
Я передал Лиз апельсин.
- Можешь ты подбросить его? - спросил я.
- Может быть, положить на голову? - спросила она. Она была очень умна.
- Нет. Просто подбросить. Мне хотелось бы попасть в него на лету.
- Он совсем смерзся, как стекляшка, - сказала Лиз и подбросила апельсин.
Я выстрелил. Апельсин упал на перрон. Что-то звякнуло.
Мы с Лиз подбежали к нему.
Нет, я не попал. Апельсин был подобен кусочку льда... каким станет скоро
весь земной шар.
Мы сели в поезд и поехали, сами не зная куда.
Все по закону. Наша уборка снега в Москве заканчивается снегоплавительными пунктами. Результат.