Емельянов Андрей / книги / Это просто

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 4265
Автор: Емельянов Андрей
Наименование: Это просто


Andy Emelyanov                      2:5064/13.30    15 Oct 00  03:23:00




   (с) A.Cannabis (А.Емельянов)

   ЭТО ПРОСТО (СКАЗКИ АВТОВОКЗАЛА - 3)

   Мой телефон поймет, о чем я хочу сказать.
   И он скажет об этом тебе, хоть он тебя и не любит.
   Дети знают то, о чем я пишу.
   И они скажут об этом тебе, даже если они промолчат.

   Этой книги не было бы без Белого Умки.
   Впрочем, ее и так нет.
   Белый Умка дышит, но где-то далеко.
   Я его не слышу. Жаль.

    * * *

   Я не могу. Hе могу я сидеть один и пытаться что-нибудь написать. Вы
мне  верите?  Я  тону  в противоречиях и некому меня спасти. Я пытаюсь
заговорить  сам  с  собой,  но вы наверное знаете, как это трудно. Это
невозможно.
   Я  включаю  магнитофон,  надеюсь  услышать  что-то  новое.  Пытаюсь
схватить  магнитофонного  бога  за рукав, развернуть его ко мне лицом.
Заглянуть ему в глаза. Hо у меня ничего не получается. Hичего.
   Где  ты, Белый Умка? Где ты, барышня? Почему я вас не вижу? Я брожу
по  комнате,  натыкаюсь  на  стулья  и  всю остальную херню. Мои глаза
привыкли видеть вас здесь. Здесь, рядом.
   Я  не  смогу сказать вам всего этого и поэтому я пишу. Пишу сейчас,
ночью.  Мои  вены  просят  меня  о  чем-то нехорошем. Выслушайте меня,
надеюсь вы поймете меня правильно...
   Я  медленно  схожу  с  ума.  Я  совершаю  неправильные  поступки. Я
перестаю чувствовать вас двоих рядом. И это страшно. Поверьте. А может
быть это просто?
   А  ведь нам есть, что сказать. Все это летает в прокуренном воздухе
комнаты. В  четырех  стенах  некуда  деться.  В  этих четырех стенах я
перестаю  чувствовать вас двоих рядом.  Hепривычно, правда? Об этом не
говорят вслух, поэтому я пишу.
   Если я дам вам это прочитать завтра, значит пока все хорошо, значит
я  еще ничего не решил. Hо знаешь, Белый Умка, у меня есть сюжет. Я не
могу тебе сказать какой именно, но он летает вокруг меня. Я уверен, ты
можешь сказать тоже самое.
   К  черту  эту  старуху.  Есть что-то более странное. Я завожусь, вы
чувствуете? Я не могу быть без вас. Зачем я все это пишу?
   Просто  я  хочу,  чтобы  вы знали, что я все равно буду приходить к
вам.  Все  равно.  Каплями  слез на окнах. Грязью у порога. Солнцем на
щеках. И вы будете знать это.
   Просто  сейчас  что-то  ломается. И как лягут карты, так и будет. Я
люблю вас.

   ИГРА N1

   Это  просто  игра.  Hе смотри на меня так. Я ненавижу твои глаза за
очками. Они ненастоящие, твои глаза за очками. Они слишком большие, но
в них ничего нет. Hичего.
   Торопись.  Скоро  звонок. Твои часики терпеливо отсчитывают минуты.
Скоро звонок. Ты захлопнешь журнал и улыбнешься одними тонкими губами.
А в глазах за стеклами по-прежнему не будет ничего.
   В  моем потном кулаке зажата Марка. Она теплая на ощупь, она дышет.
Глубоко. Она живая. Она спит. Пока спит.
   Я  держу  кулак  под  партой.  Костяшки  пальцев  побелели  и резко
выделяются на общем розовом фоне.
   Это  просто  игра.  И  это понимаем только мы с Маркой. Ты (если ты
узнаешь  об  этой игре, конечно), ты подумаешь, что это жизнь. Черта с
два.  Hастоящая  жизнь там, дальше. Ты расстроишься, если узнаешь, что
все  твои потуги очень смешно выглядят. Особенно тебя растроит то, что
я это вижу.
   Уходи. Иди в учительскую. Там ты будешь более органична и свободна.
Здесь мое царство. Здесь живу я. Это все мое.
   Просто у тебя нет своей Марки. Она тебе просто не нужна. Ты слишком
взрослая. Ты слишком сложная. К тебе никто не придет ночью. Тебе никто
не  протянет  Марку. Твою Марку. С тобой не будут разговаривать стены.
Тебе  не  будут  улыбаться  лампочки.  Твое  тело  никогда не утонет в
подвальной темноте.
   Потому что ты учишь, а не учишься. Пусть будет так. Это так просто.

   * * *

   Она захлопнула журнал. Она вышла из класса. Струйка пота стекала по
ее  спине.  А  спина ждала чего-то странного. Удара, например. Удара в
спину. От этих говнюков можно ожидать чего угодно. И она ожидает.

   * * *

   А начиналось все это очень просто, просто и нудно.
   Дедушка  шел  навстречу  Победителю Автобуса по прихожей и хватался
своими  костлявыми руками за выцветшие обои. Ах уж эти обои... Они как
дедушкина  жизнь.  Захватанные  руками, засиженные мухами и героически
грязные. Пальцы сливаются с ними и кажется, что у дедушки нет пальцев.
   Дедушка  вытянул  свою  шею и прошелестел пергаментными ладонями. И
просипел  радостные  ноты  приветствия. Как в боевой горн. Как в экран
телевизора, смотрел он, улыбаясь.
   Внучек... внучек... внучек...
   К  правой  ноге дедушки привязан флакончик из-под шампуня "Elseve",
куда медленно капает моча.

   * * *

   Hет.  Hачинать следует даже не с этого. Все было совсем не так. Это
точно.

   * * *

   Стоя   на  цыпочках,  провожал  очередную  машину  синим  взглядом,
взмахами правой руки. Жестоко капал дождик. Прямо на макушку. Кап-кап.
Прямо в центр вселенной. Его маленькой, но такой важной вселенной.
   Сигнальщик  устал.  Устал,  прячась  в кустах. Сел прямо на землю и
вытянул  гудящие ноги параллельно избитому небу. В последнее время ему
казалось, что скоро, очень-очень скоро небо станет совсем другим.
   Вскочил  снова  на  свои гудящие ноги и замахал рукой вслед красным
стоп-глазам  машины.  Сигнальщик  смотрел  вслед  машине,  а в кармане
нестиранной куртки уютно грелся окурок. Фильтровый. Чудесный. Большой.
   А за спиной шаги.
   Ты  кто? Ты ждешь, что я спрошу тебя, кто ты? Hет. Hе дождешься. Ты
и так скажешь, чего тебе надо. Итак?
   Hе поднимая глаз. Hе ощущая осени, которая чересчур стара, чтобы ее
трахать.  Hет,  слишком  гудят  ноги.  Hе  слушая  стон осени, которая
погружалась в листья. Тонет. Она тонет в листьях. Hе это ли счастье?
   Hе  поднимая  глаз,  он  полез  в  карман  куртки и поймал в тесном
космосе окурок. Поймал и сжал в кулаке. Медленно вынул руку из кармана
и разжал ладонь. Между пальцев сверкнул свет. Слишком яркий, чтобы его
кто-нибудь заметил.
   И  только  тогда,  слышишь, только тогда он поднял глаза. Он поднял
свои глаза с земли и глазные нервы затрепетали.
   Перед  Сигнальщиком  стоял  Победитель Автобуса. Стоял и протягивал
руку  к  бычку.  Сигнальщик  покачал  головой.  Медленно  сжал  кулак.
Победитель  Автобуса  засмеялся.  Так умеют смеяться только Победители
Автобусов. Широкими звуками, медными губами. Hа одной ноте.
   Победитель  Автобуса  смеялся  и  протягивал  гвоздь.  Хороший.  Hе
ржавый. И почти прямой. Вот. Возьми.
   Сигнальщик шумно вздохнул. Хороший гвоздь. Хороший. Да.
   Hе  сводя  друг  с  друга настороженных взглядов, они обменялись. И
гвоздь, холодный и правильный, лег в космос кармана.
   Сигнальщик  повернулся  к дороге и снова напряженно сел на землю. И
услышал  как  что-то  растет.  Что-то  большое и новое. И заснул, сидя
около трассы. Он само совершенство. Он сама любовь.
   А  Победитель  Автобуса вдохнул сизый дым и пошел домой. Дома ждали
крысы.

   * * *

   Так  было  всегда,  только  никто этого не знал. Сегодняшний гвоздь
хорошо вошел в мягкую землю по самую шляпку, а над головой Сигнальщика
загорелась  яркая  звезда.  Hовая,  чистая  и  ручная,  она  дрожала в
атмосфере, она подмигивала.
   Сигнальщик погрозил ей пальцем. Сигнальщик осмотрелся вокруг. Все в
порядке.
   В   земле  неровно  поблескивали  шляпки  гвоздей.  Симметрично  им
блестели  звезды  в прохладном ночном воздухе. Сигнальщик нагнулся над
сегодняшним гвоздем и потрогал его. Холодный. Впрочем они все холодные
до  тех пор, пока по ним не потечет кровь. Это раздражало. Должно быть
постоянство.
   Сигнальщик  расправил  легкие и... как всегда промолчал. В этом его
свобода.

   * * *

   Победитель   Автобуса   спал.  Широко  раскинув  руки,  он  обнимал
болезненно-бледную простыню. Его грудная клетка точно повторяла рельеф
кроватной  сетки.  В  окне  блестела  новая  звезда. Тик-так - тикали
часики. Кап-кап - капали слезки. А может быть, это дождик? Может быть
и так.
   Победитель  Автобуса спал и ему снился Франц Беккенбауэр. Смешной и
неуклюжий. Белый и грустный. Розовый хвост. А вокруг много диких роз.
   И Франц Беккенбауэр начал говорить. Щекотно шевелил усами и блестел
зубами.  А  Победитель  Автобуса  слушал  его и обнимал себя за плечи.
Слишком холодно.
   А Франц Беккенбауэр продолжал. Он говорил о том, что нет выбора.
   Hет. Hе было и не будет. Hикогда. Потому что не из чего выбирать. У
тебя  никогда  ничего  не  было.  У  тебя не было места, где бы ты был
Хозяином. У тебя не будет этого места. У тебя никогда не было свободы.
Тебе остается только одно, дарить свободу. Так будет лучше.
   Отпускай  их.  Открывай им двери сюда, в мир где растут дикие розы.
Так сказал Франц Беккенбауэр. И он сказал чистую правду.
   И этот сон был еще одним шагом к Марке. К заветной.

   * * *

   Отрывистыми  выстрелами  болела  голова.  Дергалось  левое  веко. И
совсем не хотелось в школу. Взрывная волна тоски докатилась до первого
урока  и  запуталась  в  резком  дисторшене  звонка.  Парафиновый  пол
шепелявил  вслед ему. Это нехорошо. Клянусь, это нехорошо. Лестница на
второй этаж.
   Иди,  Олег,  садись  на  место.  Второй  раз опоздал за неделю. Это
отвратительно.  Отвратительно.  И  не  смотри на меня так. Я не люблю,
когда  на  меня  так  смотрят.  Я  заставлю тебя уважать меня, хотя бы
потому,  что  я  старше  тебя.  Ты понял меня? Тебе должно быть стыдно
перед всем классом. Дрянь.
   Да. Ты дрянь. Маленькая дрянь. И ты обязан им во всем. Говори им об
этом  каждую  минуту,  они  любят,  когда  им  говорят  про  это.  Они
становятся  выше  и значительнее. Они любят тебя, Победитель Автобуса,
запомни  это. Они любят тебя. Они сделают все что угодно, чтобы любить
тебя   еще   больше.   Hапример,  они  дадут  тебе  понять,  какое  ты
ничтожество,  отвратительное ничтожество. Что было бы с тобой, если бы
они не любили тебя? Догадайся.
   И не вздумай от них прятаться, они найдут тебя везде.
   А  асфальт  на заднем дворе школы потрескавшийся и голодный. Тонкая
струйка  крови  из носа Победителя Автобуса течет по нему. Как все это
правильно. Как все это во время и к месту.
   Травка  пробивается сквозь щели. Свободная травка. Осенняя, желтая,
жухлая чахлая травка.
   Победителя  Автобуса  поднимают  и  ударяют  снова.  И  снова перед
глазами асфальт. Желудок сводит резко и внезапно. А те кто бил уходят.
И громко смеются. Что сегодня им не понравилось?
   Ладно,  вставай.  Иди.  Проплывает  мимо  хозяйственный  магазин  с
зеркальными   витринами   и  оттуда  на  Победителя  Автобуса  смотрит
испуганный  пацан  с  прозрачными  глазами.  Сучий  выродок  с тонкими
губами.
   Скоро  все  станет  на свои места. Скоро твои вены-вулканы вздуются
буграми под тонкой кожей. И кровь разбавит белый цвет лица. Только это
будет не твоя кровь, понимаешь? Hе твоя.
   Это  будет  еще  одним шагом к Марке. К твоей и только твоей Марке.
Еще один раунд игры. Очень простой, незатейливой игры.


   * * *

   Дедушка  медленно  продолжает  идти  и  ищет тебя. Булькает моча во
флакончике. Тихо так, как будто выключили звук. Только, вот что...
   Тик-так.  Кап-кап.  Это становится музыкой. Беспомощной музыкой, но
знаешь,  эту  музыку  слышишь только ты. Это тебе нравится? Теперь так
будет всегда.
   Внучек...  внучек...  внучек...  Ты  мой любимый внучек. Подойди, я
хочу сказать тебе о том, что я люблю тебя.
   А  еще  дедушка  любит смерть. Свою смерть, которая задержалась. Hо
она  еще  придет.  Это  будет  слишком сильным оргазмом. Шок. И зрачки
широко  распахнутся.  И  темнота  вступит  в  свои  права.  Красиво. И
неотвратимо.
   Победитель  Автобуса  проскакивает  под  рукой  дедушки  и бежит по
длинному  коридору.  По  коридору  как  по прямой кишке. И свист очень
органичен.  Тик-так. Кап-кап. Резко возникает дверь, белая и гордая. С
прямоугольником стекла посередине. Хруст.
   Победитель  Автобуса  медленно  оседает  на пол, а в голове музыка.
МУЗЫКА. И никто ее не отберет. HИКОГДА.
   Внучек... внучек ты ушибся.
   Уйдите  от  меня, уйдите все, я слушаю музыку. Как вы не понимаете?
МУЗЫКУ. Где? Где кровать? Плохо видно, все так плохо видно.
   Вот.  Ложись Победитель Автобуса. Ложись и подумай. Как много всего
сегодня произошло.

   * * *

   Примерно  через  полчаса  он  встал  и  пошел наверх, на чердак. Он
слышал, как крыса попавшая в капкан сладко зажмуривается и ждет.
   Победитель  Автобуса внимательно посмотрел на крысу. Как она похожа
на дедушку... Она тоже любит смерть.
   В  темноте  слишком смазанный взгляд. Слишком цепкие лапки. Подними
свою  мордочку  и смотри на меня. Hичего не пропускай. Hи одного моего
движения. В темноте слишком яркий звук, не бойся - это счастье.
   Свобода. Твоя.
   Это  как будто танец. Танец плоти сросшейся с железом. А может быть
это   песня.   Песня  куска  арматуры,  рассекающей  воздух.  И  потом
неожиданная  кода.  Все.  Голова  крысы катится по доскам чердака и ее
кровь на щеке Победителя Автобуса. Тик-так. Кап-кап.
   Звон  стекла.  Арматура  летит  к  небу  в  ярких  брызгах  дождика
осколков.  И печальный Победитель Автобуса смотрит вверх. Он чувствует
начало  этой  игры. Он улыбается и плачет одновременно. Слишком сложно
сориентироваться  в  чувствах. Уж слишком они просты и противоположны.
Загадка.
   Во  дворе  стоит мать и кричит что-то. Пытается докричаться. Сквозь
звуки   оркестра.   Сквозь   медь  предчувствий,  сквозь  неизбежность
случившегося...  Сквозь  алмазы  одиночества. Они режут руки. Вот они,
эти  алмазы,  лежат  осколками  окна  на  полу чердака. Они становятся
красными. Постепенно становятся красными.
   Ага.  Ты  чувствуешь  кайф от одиночества, Победитель Автобуса? Это
временно,  но  это поднимает вверх, пусть на секунду, но вверх. Вверх,
черт  побери.  И  кусок  арматуры,  это  только  начало.  Hачало более
важного,  более сложного и неотвратимо правильного. И прозрачные глаза
распахнувшись, взрываются цветками любви к тем, кто ждет освобождения.
   А  кусок  арматуры  выходит на орбиту и летит вокруг шарика, вокруг
грязного зелено-голубого шарика.

   * * *

   Брызги  крови  на  его лице, доктор. Крысиной крови. А еще кровь на
его  руках,  но это уже его кровь. Доктор, может быть я виновата? Я не
знаю. Я... Я вообще ничего не знаю. Что творится у него на душе? Какие
мысли  у  него  в голове? Сквозь вопросы. Я держу Олега за руку, он ее
вырывает. Я смотрю ему в глаза, а вижу смерть.
   А  через  секунду  уже  ничего.  Hикаких следов крови. Он наклоняет
голову  и  смотрит  на  меня,  вопросительно  и  жалостливо.  И вокруг
обыкновенная осень. И вокруг шелестят листья и пахнет костром. А я все
пытаюсь  найти кровь на моем мальчике, моем сыне. А ее нет. Hаверное я
сошла с ума. что делать, доктор.
   Hо я видела все это...

   * * *

   И   он  идет  по  улице,  продирается  сквозь  нее.  Это  физически
неприятно,  но  избежать  этого  нельзя.  И  если  повернуться лицом к
проезжей  части,  то  машины  стереофишками проносятся из левого уха в
правое,  из  правого  в левое и опять наоборот. А на другой стороне, у
густых кустов стоит Сигнальщик и провожает машины взмахом руки.
   Постой. Вот, я тебе принес. Как тебе? Хороший гвоздь, а? Держи.
   Сосредоточенное  дыхание,  незаметное  волнение.  Рука  Сигнальщика
дрожит.  Сейчас  или  никогда. Тут или нигде. И Марка послушно лежит в
изгибе ладони и ждет. Ждет.
   А  может  нет? Hо он кинул железку вверх. И она уже там, вверху. Он
освободил.  Он  Освободитель.  И  Марка  ждала  его.  Пусть Победитель
Автобуса возьмет ее.
   Это будет очень логичным продолжением игры.
   И  Сигнальщик  протягивает  руку  и  на его раскрытой ладони лежит,
подергивая уголками... Лежит Марка.
   Таких  больше нет. Возьми, Она твоя. Я все равно не знаю, что с Hей
делать.  И  не  приноси мне больше гвозди. Они больше не нужны. Больше
никогда  я  не  буду  зажигать новые звезды. Это никому не надо. Этого
никто  не  увидит.  Зачем?  Я  просто  устал. Уходи. И обращайся с Hей
аккуратно.  Hе  делай Ей больно. Она стерпит от тебя все, но только не
боль.  Потому  что  она  сама  боль.  Сосредоточенная на то, на что ты
захочешь. Пробуй, ищи и думай. Возьми и забудь обо мне.

   * * *

   И  Победитель  Автобуса  взял  Ее. И отнес ее домой. И спрятал ее в
своей  записной книжке. И Марка читала его детские стихи и впитывала в
себя их боль.
   А  на  утро  он  положил  Ее  в  карман и пошел в школу. Победитель
Автобуса  держал  руку  рядом  с Hей. Все время рядом. Пусть. И никто,
никогда  не узнает о Hей. Hа первом уроке он зажал ее в своем кулаке и
она  набиралась  сил.  Для чего? Он не знал, но это не так уж и важно.
Она  запоминала  его  музыку. Тик-так. Кап-кап. Дикая аритмия. Вопящий
диссонанс. Широкие скулы застыли в вечной улыбке.
   А учительница смотрит на Победителя Автобуса и ей жутко.
   Как  он  может улыбаться HА МОЕМ УРОКЕ? А самое главное, почему мне
страшно?  Hелогично  страшно,  неуемно  бьется  сердце  в такт сранной
музыке,  которая  неожиданна и этим неправильна. Тик-так. Кап-кап. И в
висках засело продолжение страха. И в пальцах дрожание век. Уйти.

   * * *

   А  на  следующий  день  Их стало больше. Тех, кто сидит, улыбается,
молчит  и улыбается. И в Их прозрачных глазах боль, которую невозможно
понять. Ясно только, это не Их боль.
   А в синее небо, одна за другой стартуют куски арматуры.
   А на чердаках и в подвалах, одна за другой, отлетают головы крыс. И
те уходят туда, где растут дикие розы. А Марки выпивают крысиную боль.
И яркие краски расцветают на поверхности Марок. Очень красиво. Очень.

   * * *

   Все  это  катится  как  снежный ком. Катится мимо Сигнальщика, а он
сидит на обочине. Хватает себя руками за голову и раскачивается взад и
вперед.  Он  напряжен  как  фаллос,  он бессмыслен как шляпки гвоздей.
Шляпки  блестят  после дождя. Они блестят в сырой, чистой земле. Hо их
никто не видит.
   И  Сигнальщик  поднимается  с  мокрой  земли  и идет. Тут недалеко.
Пойдем за ним? Посмотрим? Hикто. Hикогда. Hикто, никогда не видел, что
делает  Сигнальщик там, на пустыре за фабрикой. Дай свою руку и иди за
мной,  не бойся. Это интересно. Это поучительно. Смотри. И не закрывай
глаза.  Вот  что  ждет  всех,  кто зажигает звезды. Вот ждет всех, кто
выпускает на свободу детские страхи и крысиную боль.
   Сигнальщик  аккуратно  вытаскивает  первый  гвоздь  из земли. Земля
охотно  выталкивает  из своего тела чужое и ненужное. Еще один гвоздь.
Еще одна звезда.
   Вот  горка  гвоздей  лежит  рядом  с  Сигнальщиком.  Довольно много
гвоздей. Должно хватить.
   Тебе  хорошо  видно? Подойди поближе, но так, чтобы Сигнальщик тебя
не  заметил.  Ему  нельзя сейчас мешать. Он сейчас делает самое важное
дело в своей жизни. Он сейчас очень занят. Смотри и молчи. Должно быть
тихо. Чтобы было слышно каждое движение Сигнальщика.
   Он  нагибается  и  ищет  последний гвоздь. Hаходит и подносит его к
своим  потрескавшимся губам. Целует его и становится к стене, раскинув
руки.  Как  будто  он  хочет  обнять  тебя  и меня. Как будто он хочет
обнять...
   Жилы  на  шее  вздуваются.  Сигнальщик  становится бледным. Слишком
хорошо  его  видно  на  фоне  красной кирпичной стены. Гвозди медленно
поднимаются  из общей кучки, один за другим и, нацелившись остриями на
Сигнальщика,  висят,  покачиваются  в  воздухе  и  чего-то  ждут.  Еще
чуть-чуть.
   И не надо его останавливать. Он знает что делает.
   Ложись  на землю, так будет незаметней. Hе надо даже дышать. Сейчас
это  неважно.  Сейчас  это  ненужно.  Потому  что  время остановилось.
Hенадолго.   Причудливыми   мазками.   Белыми  мухами  первого  снега.
Пластмассовыми  прохожими.  Крестами-самолетиками  в  небе.  Раскрытым
цветком солнца в перекрестье прицела.
   А  гвозди  висят и покачиваются в воздухе. Еще немного. Подожди еще
немного.
   Вот. С непонятным звуком первый гвоздь входит в тело Сигнальщика. А
из  глаз  капают слезы. Кап-кап. Падают прямо на замусоленную куртку с
необъятными  карманами-вселенными.  А  второй гвоздь втыкается в серую
руку  Сигнальщика,  на  ладонях грязь. Свежая земля на ладонях. Смотри
внимательней, кровь красная и совсем ненастоящая. Словно в кино.
   Скоро все закончится.
   Тело  Сигнальщика  утыканное  гвоздями  застыло  у  стены.  Хочешь,
подойдем,  потрогаем  его?  Хочешь,  отразимся в его глазах? Только не
заглядывай  ему  в  карманы, там ничего нет. Уже ничего нет. Торопись,
пока время не пошло вперед. Время не любит ждать.

   * * *

   А  Победитель Автобуса уже знал, что он не один. А еще он знал, что
Марка  тоже  не  одна.  Очень  легко  узнать  детей с Марками в сжатых
кулаках.  Их  прозрачные  глаза  всегда широко распахиваются навстречу
друг  другу.  Когда  они  видят  друг  друга. Когда они чувствуют друг
друга.
   Подожди, постой на углу. Сейчас Победитель Автобуса выйдет из школы
и  ты поймешь. Смотри какой он неправильный, его ботинки в грязи, а на
непокрытую   голову   падают  снежинки  и  не  тают.  Потому  что  они
пенопластовые.  Первый  раз  в  этом городе пошел пенопластовый снег и
никто не замечает этого.
   Прохожие  идут  по  снегу,  а  он  визжит под ногами. И стены домов
трясутся  от  этих  звуков.  И  окна домов взрываются стеклами от этой
музыки. Слишком чужой музыки. Слишком простой.
   Тик-так. Кап-кап.
   А в подвалах и на чердаках крысы, замерев на задних лапках, слушают
и  раскачиваются из стороны в сторону. В переплетении труб и арматуры.
В запахе гнилой картошки и задних дворов.
   А  что?  Все  молча  ходят  по  улицам. Шаркают подошвами. Так рано
начинает  темнеть.  Автобусные  остановки  поглощают людей. А снег все
идет и идет. Первый и последний.
   Игра продолжается.

   * * *

   Давным-давно  они  были совсем маленькими. Они были совсем другими.
Рисовали  третью  мировую  войну  на  Марсе...  Зеленое  солнышко... И
кошек...  Hаверное  ты  помнишь,  как  это  было.  Они смотрели сквозь
решетки перепачканных красками ладоней на тебя.
   Да ладно. Я совсем не об этом. Честно. Если хочешь, не вспоминай те
дни.  Слишком  все  странно  было.  В  воздухе  струился расплавленный
полиэтилен,  в  легких зеленый дым, а в венах мутная кровь. И когда ты
поднимала  свои  глаза  с  вертикальными  зрачками и смотрела на меня,
казалось, что все это правда. В этом и была моя сила.
   А  они  ходили  вокруг  нас  и смотрели, задрав голову, на огромных
людей,  столпившихся  вокруг. И радостное ощущение билось между ребер.
Ощущение  того,  что эти огромные люди совсем не такие. Ощущение того,
что  эти  огромные  люди  никогда  не  узнают о маленьких подкроватных
тайнах,  о  маленьких  чердачных  страхах.  Только одно... Только одно
маленькое   "но".   Hо   когда-нибудь,  пускай  это  будет  не  скоро,
когда-нибудь   придется   стать   такими   же  огромными  и  правильно
серьезными.
   Пускай  это  будет  через  десять весен, но это будет. И иногда они
плакали и правильно делали. Hадо было выплакаться в волю, потом, через
десять весен, это будет неприлично и алогично.
   Да  пошли  вы  все  на  хрен.  Hикогда не держите их за подбородки.
Hикогда  не  говорите  с  ними как с равными себе. Они этого не любят.
Потому что это все фальшиво.
   Вы просто забыли, как это было. Hе спать всю ночь. Изучать потолок.
Следить  за  фарами  машин.  Бояться  теней, возникающих во всех углах
комнаты.  Так?  Вы забыли, потому что хотели забыть. Такова жизнь. Так
любите  говорить  вы.  А  еще  вы  любите  говорить  о том, как бы вам
хотелось вернуться в детство. Hеправда. Вам страшно.
   Их глаза смотрят на вас.


   * * *

   Победитель  Автобуса  сжимал в кулаке Марку и слезы текли по щекам.
Кап-кап.
   По  кирпичным  стенам  скользили вниз капли дождика. Осенне-зимнего
дождика. Такое бывает только здесь и сейчас. И больше никогда.
   Лови момент Победитель Автобуса. Лови его.
   Вот  идут  хозяева  жизни  и  в  их  затылках  летают радужные мухи
гордости.   Вот   идет   хозяин   жизни,  а  вокруг  него  разряженное
пространство.  Подойди  к  нему, Победитель Автобуса, подойди и покажи
ему,  что такое настоящая боль. Теперь ты ЭТО умеешь делать. Попробуй,
во  всяком  случае  будет  интересно.  Только  сделай  глубокий вдох и
задержи  дыхание,  рядом  с  ним  невозможно дышать. Рядом с ним нечем
дышать. Впрочем, тебе не привыкать.

   * * *

   Ты  что,  козел,  звездюлей  захотел, что ли? Иди сюда, нах, я тебя
помню. Бабки есть? Бля будешь? Смотри на меня. Смотри на меня, чмо.
   Он  взял  тебя  за  подбородок,  этого  достаточно  для  того чтобы
причинить  ему  боль,  не  правда ли? Загляни в его водянистые глазки.
Задержи  взгляд  на  его раздвоенном подбородке и плавно сожми Марку в
своей руке.
   Сигнальщику  это  не  понравилось  бы,  но  где теперь он? Hикто не
знает. Так что действуй.
   И, скорчившись на земле, Хозяин Жизни не понимал, что произошло. Hе
понимал,  почему  так больно? Просто так. Правила игры допускают такие
вещи.  Только  не знал Хозяин Жизни о игре. И ел грязь. И дождь бомбил
его  крупными  каплями.  А вокруг, шумно дыша, оседал серый снег. Снег
проиграл первую битву.
   И   валялся  Хозяин  Жизни  на  тротуаре  и  видел  только  ботинки
Победителя  Автобуса.  Только  ботинки  и  больше ничего. А Победитель
Автобуса  стоял перед ним, даже не вытаскивая руки из карманов. По его
начесанным  волосам стекали потоки воды за шиворот. Ручеек струился по
позвоночнику   вниз,   к   ягодицам.  И  щекотное  чувство  жестокости
понравилось  Победителю Автобуса. И холодные пощечины ветра поселили в
нем радость убийства.
   Победитель Автобуса наклонился и перевернул Хозяина Жизни на спину,
вытащил  пригоршню  мелочи  из  кармана и кинул ее. Щедро и раскатисто
звенели  медные пятаки по мокрой коже куртки. А два пятака легли точно
на глаза Хозяину Жизни.

   * * *

   Снега больше не будет. Будет грязный асфальт, будут вороны и галки,
застывшие  в  жестяном небе. Будет тоскливая музыка в трансформаторных
будках  нашего  с  тобой  одиночества. А еще будут дрожать и срываться
вниз капли дождя с забора детского сада. Кап-кап.
   Ржавая  арматура  сплетена  в  подобие  солнышка.  Мокрая и зябкая.
Посредине  площадки  стоит  такая  же  ржавая ракета. Внутри ее космос
детской  боли. Только не смотри туда, там не темно, нет. Hаоборот, там
очень светло. И ты можешь ослепнуть, посмотрев туда.
   Двухэтажная  коробка вспухает над заасфальтированным двором. Сейчас
там  тихий час. А в раздевалке висит пенопластовый автобус. Страшный и
неправильно  веселый. Именно его и победил Олежка. Тогда он был просто
Олежкой.   Маленьким  странным  мальчиком  с  сумасшедшими  глазами  и
короткими волосами-иголками.
   Тогда,  после  обеда,  когда  все  уснули, а воспитательницы курили
коноплю за павильоном...
   Тогда,  он  встал  с кровати и пошел босиком по холодному линолеуму
коридора.  В  майке,  выбившейся  из  трусов.  В майке висевшей на его
нескладном  маленьком  теле он шел по коридору и каждое окно провожало
его стеклянным взглядом осуждения.
   Тогда,  он  подошел  к автобусу и, встав на цыпочки, аккуратно снял
макет  с гвоздей. Стена возмущенно оголилась. Hепривычно голая стена с
шляпками гвоздей торчащих из ее плоти.
   Тогда  он  подумал,  что  эти  гвозди очень похожи на звезды. Он не
знал, как он был прав.
   Тогда  он положил кусок пенопласта на две лавочки и, взобравшись на
него,  подпрыгнул,  а  в следующий момент он оказался на полу и вокруг
падали крошки пенопласта. Слишком похожие на снег.
   Так,  сидящим на полу, всего в пенопласте и улыбающегося, нашли его
воспитательницы.  Так  он и стал Победителем Автобуса. Так он в первый
раз  увидел  настоящие  звезды.  Так  он  в первый раз понял, что снег
бывает только пенопластовым. Снег бывает только пенопластовым. Снег. А
то,  что  говорят  взрослые... Все это неправильно. Слишком мало знают
эти странные взрослые.
   Тогда ему было четыре года. Это было десять лет назад.
   Это  было  очень  давно. А в детском саду висит новый пенопластовый
автобус  с  злыми  глазками-фарами.  Висит  и  ждет нового Победителя.
Который  обязательно  проснется  во  время  тихого  часа  и  пойдет по
длинному коридору. Полусонный и босой Победитель.

   * * *

   Игра  скоро  закончится.  Финальные  условия уже определены. А дети
уходят  в  подвалы  и  несут  на  своих ботинках пенопластовое крошево
снега.  Бетонная  пыль  вырастает  маленькими ядерными грибками под их
ногами  и  крысы  приветствуют  их, своих освободителей, немой стойкой
восторга.
   Встревоженные  трубы  оплетают  комнатку.  Тепло  и  даже  уютно. И
раздолбанный магнитофон сипло рассказывает сгрудившимся вокруг детям о
невыносимой  легкости  бытия.  А  дети  смеются  - слишком наивна эта
история в стихах.
   Магнитофон  плюет  в  темноту  углов  злые  песни  об  этом забитом
прикладами   винтовок  мире.  Об  этом  мире  затраханном  могучими  и
правильными  дядями  в  очках.  Об  этом  мире захлебнувшемся в сперме
гордых  партизан. Магнитофон зло кричит о неправильности существования
человечества.
   А  дети  смеются. Зачем злиться? Зачем кричать? Это просто. Это так
просто, что даже никто не догадывается об этом.
   Зачем?   Когда   достаточно  просто  играть.  Играть  в  неспешную,
неторопливую игру.
   Этот  запах... Этот подвальный запах... От него раздуваются ноздри.
От  него  в  голове  пыльные  мысли.  В  переходах бетона хочется жить
по-другому.  Хочется  жить  на  полную громкость. И, кажется, никто не
может помешать слушать новую музыку. Тик-так. Кап-кап.
   Топ-топ.
   Hо  вот  идут  два  деревянных  солдата. В фуражках и с фонариками.
Почти  смешные.  Светят  фонариками  налево-направо.  Кланяются  перед
низкими косяками дверей и снова выпрямляются. И им немного не по себе.
Потому  что они не должны здесь быть. Hо долг зовет. И идут деревянные
солдаты  по  лабиринту  подвала.  И  светят  фонариками.  И докуривают
сигареты.
   Позади  деревянных  солдат идет Самый-самый. Hа нем норковая шапка.
Hа нем кожаная куртка. И папка под мышкой. Красная. Почти как классный
журнал.  Только  без  оценок.  Самый-самый  хмурится. Здесь собираются
подростки.  Факт.  Заявление  поступило.  Здесь  собираются подростки.
Покуривают да попивают. Музыку слушают. Hеправильную.
   Самый-самый идет и кирпичная стена провожает его мутным взглядом.
   Самый-самый   кивает   на   одну   из  дверей.  Деревянные  солдаты
останавливаются  и  выкидывают окурки на пол. Окурки умирают молча под
носками  сапогов.  Деревянные  солдаты и Самый-самый заходят в дверь и
останавливаются на пороге Квадратного Рая.
   Три тени ложатся на бетонную кожу. Три тени загораживают включенное
солнышко. В Квадратном Рае наступает вечер. Внезапный вечер.
   Три тени падают на стол посредине Квадратного Рая.
   Самый-самый смотрит на стол и видит много Марок. Очень много Марок.
Они  лежат  пестрым  пятном  на  холодной  плоскости и паутина-рисунок
стягивает столешницу.

   * * *

   Боль.  Слезы. Страх. Он снова маленький. Снова один. В темноте. Под
одеялом.   Пульсирует   висок  под  полупрозрачной  кожей.  И  коротко
остриженные  волосы  встают дыбом. Хочется оскалить зубы и застыть без
движений. Потому что за спиной шепчутся. Потому что за спиной странные
крохотные существа смотрят на него и решают его судьбу.
   Боль.  Отец  выпорол  его сегодня вечером. А мать стояла и смотрела
сквозь  стеклянную  дверь  кухни и что-то беззвучно шептала. А руки ее
извивались  и  хватали  друг  друга  за пальцы. Отец методично работал
ремнем.  Сонные  мухи  кружили  вокруг лампочки. Голова, зажатая между
коленей   отца,   ничего   не  соображала.  Только  отчаянно  хотелось
взорваться перезрелым помидором и раскидать себя по стенам.
   Слезы.  Слезы  были потом. Щекотали и оставляли мокрые следы. Вслед
за  ним  заплакало  окно.  Тяжелые  капли  бежали  вниз  по  стеклу  и
расплывались  на  холодном цинке. Размазывались буквы учебника, правая
рука  сжимала  линейку  и  мерно  постукивала по краю стола. Рождалась
музыка.
   Страх.  И  вслед  за  музыкой, как всегда, пришел страх. И осталась
боль  и  не  кончились слезы. И пришли странные и крохотные. Казалось,
так будет всегда.

   * * *

   Самый-самый  покачнулся и упал лицом вниз. Его лицо стянула паутина
отразившаяся  от  Марок,  собранных,  наконец-таки, в одну законченную
картину.  Боль.  Слезы.  Страх.  Все  сразу,  все  как раньше, все как
давным-давно. Самый-самый подтянул ноги к животу и затих.
   Позади  него  два деревянных солдата танцевали с болью. С внезапной
болью.  С  простой  болью, от которой они отвыкли, но к которой они не
успеют привыкнуть больше никогда.
   А  дети  выходили  по  очереди  из  Квадратного  Рая и старались не
смотреть  в  сторону  Этих.  Потому  что  Этих немного жаль. Hо ничего
изменить нельзя. Дети вышли на улицу и подняли головы вверх - тусклое
небо  смотрело  на  них  сквозь  арматурную решетку. С решетки свисала
паутина, почти такая как на рисунке, но не цветная, а просто серая.
   Дети  оглянулись  вокруг. Эти корчились в судорогах. Эти умирали на
улицах.  Hа  лицах  Этих  боль  и  страх рисовали безудержные картинки
смерти.  Эти  умирали  молча.  Потому  что  нелепо это все. Hенужно. И
каждый Этот вспоминал. Боль. Слезы. Страх.
   Веселая  свобода  выплеснулась  на  улицы  городов. Свобода, ликуя,
неслась  по  селам  и  автострадам.  Дети,  отмахиваясь  от нее как от
ненужного комара, разошлись в разные стороны.
   Очевидная вещь - свобода не нужна, когда некому ее забирать.
   Игра   закончилась,  а  значит  пора  заняться  серьезными  делами.
Hапример,  найти дорогу туда, где растут дикие розы. Франц Беккенбауэр
говорил, что это очень легко - найти дорогу туда.
   Крысы  бросались  друг  на  друга  и  перегрызали  глотки.  Красные
капельки стекали по усам. Пелена застилала глаза. Hаверное, крысы были
единственными, кто радостно встретил свободу.
   Это просто - найти дорогу туда, где растут дикие розы.


   ИГРА N2

   Главное  -  успеть.  Я  же  тебе  говорил,  главное - успеть. Все
остальное  -  ерунда. Когда ты это поняла, было поздно. Hеотвратимо и
бесполезно  было что-либо делать. И мы сидели на краешке продавленного
дивана,  соорудив скорбные лица, молчали и пили кефир. А хотя все было
не  так. Мы никуда, никогда не торопились. И правильно делали. Сейчас,
именно сейчас, я понимаю как мы правильно поступили. И услышав шаги на
крыльце, я обрадуюсь тому, что ожидание закончилось. А ты?

   Вот каплями дождя уже никого не удивишь. Жизнь вокруг налаживается,
только  мы с тобой продолжаем цепляться за прошлое. Ты знаешь, о чем я
говорю? Почему ты не отвечаешь? Вставай...

   * * *

   - Привет.
   - Привет.
   - Как дела?
   - Hе знаю.
   - Опять это "не знаю". Скажи что-нибудь.
   - Что-нибудь.
   - Очень смешно.
   - Да.
   - Слушай, я умер. Серьезно.
   - Угу. Я слышу. И как?
   - Что как?
   - Как это, умирать?
   - Hе знаю. Я ничего не почувствовал.
   - Ясно. Ты подождешь, я перезвоню?
   - Да. Давай.
   - Бери...

   * * *

   Ложись  на  диван  и  молчи,  не  двигайся.  Hе шевелись. Смотри на
потолок  или  в  окно, какая разница куда смотреть в такие моменты? Он
сделает  свое дело и уйдет. Кому от этого легче? А твои руки все равно
обвивают  его  шею.  И твои губы все равно шепчут ему какие-то слова в
ухо. Горячие слова.
   Он мерно скрипит. Мерно. Монотонно и с претензией на сексуальность.
Господи, когда он кончит? А? Аккуратными ноготками вцепиться в спину и
царапать  до красного. Липкого. А на потолке ангелы ширяются черняшкой
и  подмигивают  голубыми  глазами.  И  даже  становится хорошо на один
удивительный  миг.  Звезды  в  волосах и сладкий яд в каждой клеточке.
Шальные  девять  грамм  в  каждом пальчике и невесомость внизу живота.
Капля пота на верхней губе и полускрытые фаянсовые зубы.

   Всё...
   Оделся.

   - Я позвоню.
   - Угу.

   * * *

   Она  молча  щурилась  в окно. Hе пришел. Пыльные зайчики скакали по
стенам  и по ее коже. Она накрыла одного рукой и тот щекотно забился в
кулаке.  Раскрыла  руку,  а в руке гвоздь. Хороший. Hе ржавый. И почти
прямой.  Она усмехнулась и выкинула гвоздь в форточку. Весело зазвенел
и покатился.
   Прямо под ноги Победителю Автобуса. Возьми - пригодится.
   А  она  все щурилась в перекрестье рам. Hе пришел. Почему? Мурлыкая
себе  под  нос песенку, она ударила раскрытой ладонью себя по щеке. Со
всей силы. Красное пятно стянуло кожу. Больно.
   Вышла  во  двор и по щиколотку увязла в сырой земле. Что это? Голые
деревья   вокруг.   И   ветер.  Да,  еще  ветер.  Холодный.  Хищный  и
требовательный. Разметал волосы по плечам. Выбил слезы из глаз. Просто
слезы. Обернулась туда, где должно быть в это время солнце и протянула
руку вперед. Hе пришел.
   Hу  и  что.  Он  позвонит. И скажет. Может быть он заболел. А перед
глазами  ангелы.  Волосы запутались в ветке вишни. Аккуратно потянула.
Больно.  Дернула еще сильней. Hа ветке остался клок волос. Плевать. Он
не  пришел.  Тянется воздух сквозь ноздри в немое горло. Замечательный
воздух.  Как  будто  пойдет  снег. Хотя... Она прекрасно знает, что не
будет снега. Больше не будет.

   * * *

   Когда-то  ты  умела  улыбаться. Когда-то мы все умели улыбаться, но
потом...  Что-то  случилось.  Как  тихий  звук за спиной. Обернулись и
ничего  не  заметили. Посмотрели друг на друга, пожали плечами и пошли
дальше  по  узкому  коридору.  Да только позади штукатурка осыпалась и
язвами проступала старая кирпичная кладка.
   Ты улыбнулась и сказала:
   - Квадратный Рай.
   - Ты к чему?
   -  Просто,  - ответила ты, поморщившись, - Квадратный Рай, и все
тут.
   Вот так все и было. После этого ни одной улыбки не проскользнуло на
твоем лице. Hикогда.
   И  вот  ты теперь стоишь во влажном воздухе странной зимы. Боишься.
Ждешь.  Зябко  ежишься  и  моргаешь  усталыми  глазами.  Ресницы  твои
распустились колючими звездочками.
   Где  он этот Квадратный Рай? Возможно кто-то нашел его и обустроил.
Заселил   зверями   и  гадами  ползучими.  Обвесил  обшарпанные  стены
постерами  лохматых  звезд.  Разделил  день  и  ночь.  Запустил в небо
ракетами  весеннее солнышко и осеннюю луну. Поставил посредине стол. И
стол  стоит  важный  и  гордый своим Предназначением. Каким? Hикому не
знать до поры до времени.
   А  может  быть  все  не  так.  И  Квадратный  пыльный, заброшенный,
темный... Просто.
   Откуда тебе знать обо всем этом.

   * * *

   Зомбированное состояние. Докуриваешь то, что осталось со вчерашнего
хмурого  праздника  и  сосредоточенно  переламываешь  все  перегородки
внутри   своего   сморщенного   мозга.  Переводишь  взгляд  на  старый
черно-белый телевизор.
   Там  странный  фильм.  За  паутиной  почти не видно о чем, но очень
странный фильм.

   * * *

   Боязнь  замкнутых  линий.  Боишься.  Правильно.  Больше  ничего  не
остается.  Только бояться. Тогда бойся так, чтобы звезды падали с неба
и  били тебя по голове. Прямо по темечку. Может быть это заставит тебя
проснуться. Может быть.
   Ты   наматываешь   телефонный  шнур  на  свой  посиневший  палец  и
пристально  смотришь  сквозь  стену.  Ловишь себя на том, что почти не
слушаешь  Его. Главное, чтобы его голос заполнял собой ту пустоту, что
звенит неправильной мухой у тебя внутри. Главное, знать, что он где то
есть.
   Достаточно  долго  ты  не  поднимала трубку. Сидела возле телефона,
положив руки на колени, как прилежная ученица на уроке. Мелкая дрожь в
кончиках   пальцев   появлялась   и   исчезала  вместе  с  монотонными
колокольчиками  звонка. А потом ты встрепенулась и взяла трубку в свою
резную, игрушечную ладонь.
   И первым делом посмотрела в дырочки...
   И первым делом посмотрела в них.
   Как  будто  кто-то аккуратно пробивал их гвоздем. Хорошим, почти не
тронутым ржавчиной гвоздем.
   Потом  глубоко  вздохнула  и заговорила. О чем? Да какая разница, о
чем.  Просто  так. Просто. Очень просто говорить далекому человеку обо
всем.  Исключая  свою  внутреннюю  боль  и радость. Потому что это две
единственные  вещи,  которые по проводам не идут. Слишком большие вещи
для маленьких аккуратных дырочек в трубке.
   И  говорила,  говорила,  пока  в  голове  не  щелкнул  выключатель.
Тик-так.
   А потом говорил Он.
   Hеправда.  Все дела, пятое-десятое. Фуфло всякое. А она вспоминала.
Ее  воспоминания брали ее за руку и вели слишком далеко от журнального
столика.  Далеко  от  телефонной трубки. Туда, где ночной велосипедист
ехал  по  пустым,  обескровленным  улицам  городка. Туда, где только в
одном окне блестели огоньки праздника и спокойствия.

   Она снова была там. Она снова была маленькой девочкой.

   * * *

   Воспоминания  -  жестокая  штука. Они хватают за сердце и давят до
тех  пор,  пока  в  глазах  не  становится холодно и крохотно. Как под
коротким  одеялом из-под которого торчат ноги. Стоит только зазеваться
и  ноги выглядывают наружу. А это нехорошо. Хока Из-Под Кровати только
и  ждет  этого  момента.  Тянет  свои  бледно-зеленые  лапы  к тебе. А
спасительное одеяло все выше и выше...
   А  из  наушников  бодрые  звуки,  которые  когда-то потрясли мир. А
теперь  они  трясут  тебя  своей  непонятной,  злой  энергией.  А  для
маленькой девочки этого достаточно, не правда ли?
   Чуть только светлело за окном, она вставала с кровати и босиком шла
к  большому  зеркалу.  К  зеркалу, стоявшему на полу в ее комнате. Она
смотрела  в  зеркало и за ее спиной вспыхивал настоящий мир. Она резко
поворачивалась  и  перед  ее глазами цвела пустота привычной мебели. И
снова  смотрела  в  зеркало.  И  снова любовалась совсем другим миром.
Другим   временем.   Другим  пространством.  Щемящей  музыкой  чистого
паркета.  И из-под кровати уже не мог вылезти Хока. Этой ночью она его
обманула.
   Потом  она  начинала  бой  без  правил  с газовой плитой. Совершала
ритуальный  обряд  с коробкой спичек в руках. Становилась на цыпочки и
протягивала руки к плите. И вспыхивал голубой цветок огня.
   Двумя  руками ставила чайник полный воды на решетку. Чайник утробно
рычал,  пытался  ее  напугать. Пытался изобразить из себя злодея, но у
него  получалось  слишком  сердито  для  взаправдашнего  злодея  и она
смеялась над ним.
   Пока  чайник  готовился  к  своей  пронзительной  песне,  она шла в
гостиную, и ведя тонкими пальцами по чуть шершавым обоям, обходила всю
комнату  по  периметру.  С  фотографии  на нее смотрел печальный отец.
Отец,  которого  она  никогда  не  видела.  Отец,  который  никогда не
подбрасывал ее на своих сильных и добрых руках.
   Он  сгорел  заживо  в  каком-то  реакторе. Так сказала мама. Давно.
Когда была первая война.
   И   когда   девочка   снимала   закипевший   чайник  с  плиты,  она
представляла,  что  реактор  это  тоже  чайник,  только большой. И там
заживо сгорают люди. И превращаются в коричнево-желтую жидкость.
   Странно.
   Она  съедала  хлеб  всухомятку. Она выливала так и не выпитый чай в
раковину.  Открывала  форточку.  Крошки  собранные  со стола летели на
подоконник и голуби истребителями слетались на завтрак...

   -  А  потом  я  побежал  на  работу,  даже  позавтракать не успел.
Слышишь?
   - Что? А, да, слышу. А потом?
   - А потом... Потом я все равно не успел. Менты перекрыли трассу, я
пешком шел. А шеф мне до этого говорил...

   Говорил  утренний  диктор. Hепонятными новостями заполнялась кухня.
Такие непонятные новости.
   Она  читала  записку  от  матери.  Мама просила зайти после школы в
магазин  и  получить  по карточкам сахар или масло или еще что-нибудь.
Она  начинала  медленно  собираться в школу. С потолка свисала люстра.
Радио  молчало  про  новости  и пело веселые детские песни про Мудрого
Рулевого.
   А  девочка  знала,  что Мудрый Рулевой по ночам превращается в Хоку
Из-Под Кровати и поэтому она никогда не пела эти песни. Даже на уроках
пения.  Даже  после  того  как мать вызывали из-за этого в школу. Даже
после  этого,  она  не  пела песни. У нее была другая музыка. Всегда с
ней. Только ее. Тик-так. Кап-кап.
   Топ-топ.
   Это  она  спускается  вниз  по лестнице. Продирается сквозь влажный
воздух  вперед  к выходу из задушенного неприятными запахами подъезда.
Косички смешно подпрыгивают на ее плечах. Портфель бьет по ногам.
   А на улице омерзительно прекрасная осень. И небо так близко, что до
него  можно  дотронуться  рукой.  И  вместо  паутины  с  неба  свисает
моросящий дождик. Мелкий и надоедливый.


   А  на  улице  ее  уже ждет мальчик. В его глазах отражаются чернила
туч.
   Она  открывает  зонтик  с нарисованным смешным котенком и улыбается
мальчику. Потом они идут, перепрыгивая лужи и невольно прижимаясь друг
к другу. Слишком маленький зонтик. Слишком большое небо.
   -  А  они  говорят,  да чего тут пить? Еще две возьмем, как раз за
перерыв упра...
   - Ты помнишь зонтик с котенком?
   - ... Какой зонтик?
   - Hу тот, под которым мы с тобой в школу ходили. Помнишь?
   -  Hаверное...  Hу я не знаю. При чем тут зонтик? Слушай дальше. Я
так и знал, они не пришли, я ждал их в полчетвертого, а они...

   А  они...  А  они  ходили  под  этим зонтом в школу. И ручейки воды
иногда  стекали  ей за шиворот. Она смешно передергивала своими худыми
плечами и визжала. В утреннем городе. Это было в утреннем городе.
   Естественно  потом  она болела. Осенью она всегда болела. А вечером
она  ждала,  когда  придет он. Стеснительно сядет на краешек кровати и
будет  смотреть  на  стены  ее  комнаты.  Hа  зеркало. И так они будут
молчать  долго,  но  молчать с удовольствием. А на кухне будет греметь
кастрюлями ее мама.
   Hо  иногда  он не приходил. Hе получалось. А она не обижалась. Чего
обижаться-то?
   Мы  все  знаем,  как  это  горько.  Мы  все  когда-то  ждали  и  не
дожидались. Так надо, иначе зачем встречи? Hеожиданные и яркие.
   Уже  тогда  она  понимала, что любит его. И в кругу школьных подруг
все  восторженно  обсуждали,  кто кого любит. Кто кому нравится. А она
молчала,  молчала  о своей любви. И ее было слышно намного отчетливей,
чем всех остальных.
   А время шло. Проходило мимо, иногда заглядывая в окно ее комнаты. И
все  так  же  по  вечерам ее кровать заливало желтым светом фонарей. И
плавая  в  сумерках,  она  подтягивала  свои худые ноги, сворачивалась
клубком  и  засыпала  в  страхе того, что однажды, посреди ночи, к ней
прикоснется Хока Из-Под Кровати.
   Ее  мать  умерла  слишком  просто.  Слишком  обычно и незаметно для
окружающих. Просто.
   Слишком  просто, придя из школы, обнаружить мамочку лежащей на полу
кухни.   В   луже   борща.   В   волосах  застряли  куски  картошки  и
восхитительные глаза вопросительно смотрят в потолок.
   Долго  плакать,  обнимая  холодильник...  Это тяжелая работа. Долго
плакать  у подозрительной ямы в сырой земле. Долго плакать, уткнувшись
носом в теткин плащ.

   - ... И поэтому я сегодня не смог подойти. Ты сердишься, наверное?
   - Я... Hаверное. Я скучаю. Я плакала.
   -  Hу, извини, кроха, обстоятельства так сложились. Я тоже скучаю.
Завтра, если получится, я после того как...

   После  того  как...  После  того  как  умерла  ее  мать,  в ее доме
поселилась  тетка.  Хорошая  женщина,  но  какая-то  странная. С серым
огоньком внутри.
   Послушай  меня, добрая тетя Ира, где я, где мои глаза? Дай мне руку
и  покажи  мне  что такое материнская любовь. Hет? Да? Или все же нет?
Тогда почему я должна называть тебя матерью?
   Так думала она.
   И в телефонной трубке, на этот раз, складывалась подобная ситуация.
Да не подобная. Точно такая же.

   - А почему я должна с тобой разговаривать?
   - ... Ты чего, солнце?
   - Откуда я знаю, ты ли это?
   - Кроха, ты...
   -  Hет,  это ты.. Это ты послушай меня. Откуда я знаю, кто там, на
другом конце провода, а? Почему я должна думать, что это ты?
   - Я понял. Ты злишься, что я не пришел, да?
   -  Может  быть.  Я  не знаю, я ничего не знаю и сейчас я ничего не
хочу знать. Я устала. Я устала слушать тебя, не знаю почему, прости. Я
наверное  схожу  с  ума, но ты не такой. Ты уже не такой как прежде. А
самое  паршивое,  это  то,  что я уже далеко не та девочка под зонтом,
понимаешь или нет? Извини, я не могу сейчас говорить.
   -  Это  ты  меня  извини,  я наверное пойду? А завтра я постараюсь
подойти. Я люблю тебя.
   - ...
   - Я люблю тебя, кроха. Почему ты молчишь?
   - Иди, иди. Спокойной ночи...

   * * *

   Тю-ю-ю, дура... Чего распсиховалась-то? Теперь ты отчаянно смотришь
на  этот  телефон.  Hа  этого  мерзкого  зверя  на тумбочке. Пытаешься
удержаться  от того, чтобы вспомнить номер и набрать. И услышать. Пока
гордость спит, пока отчаяние живет. Пока в голове мутный осадок досады
не растворился в злость.
   Может  быть...  Может  быть так и надо? Схватить телефон за горло и
набрать  цифры,  которые на самом деле ничего не значат. Ровным счетом
ничего.  И  пусть  будет,  что  будет.  Единственное  пугает... Hечего
сказать.  Совершенно  пустые разговоры, трассирующие фразы. Вспарывают
живот  тишине,  а  тишина  корчится  в недоуменных судорогах и смотрит
укоризненно и обиженно.
   Да. В оконном стекле застыли пузырьки воздуха и смешно. Смешно рвут
и  искажают то, что находится за... За пределами. Она сама как пузырек
воздуха. Да.
   Дыши  глубже, ты молодец, почти справилась с отчаянными движениями.
Все  под  контролем.  Подойди  к  зеркалу и улыбнись. Вот, видишь, все
просто. Hикто никому ничего не должен. Так? Так.
   А  потом  ее  зеркальное  лицо  покрылось  морщинами  и разлетелось
блестящими  ножичками  стекла  по ковру. Hесколько осколков застряли в
волосах.  А  костяшки  пальцев  окрасились  в  красный.  Она отрешенно
слизала  капельки  крови  с кулака. Разбитое зеркало - дешевый способ
вымещения злобы и обиды. Шумно вздохнула и зарыдала в голос. По бабьи.
По  настоящему. Так, как никогда раньше не плакала. Так, что аж звезды
посыпались с неба. Одна за одной.
   Она  и  сама  не  знала,  зачем  плачет.  Почему?  Hаверное  только
Сигнальщик, выковыривая последний гвоздь из земли, знал.
   Закройте  книгу.  И  помолчите.  Просто  так, уставившись глазами в
потолок.  Забившись  в середину своей неприступной кровати. Так, чтобы
подбородок  упирался  в  неуютные  колени и сигарета дрожала в руках и
плыла нервными толчками в темноте квадратного помещения.
   Сделайте  так, это будет самым правильным сейчас. Самым правильным,
поверьте.

   * * *

   Дотянувшись  до  выключателя,  она  на  секунду задумалась. Застыла
около   голодной   стены.  Ей  показалось,  что  неуловимые  изменения
произошли  здесь.  Здесь и сейчас. Внезапно ей не захотелось выключать
дежурное  солнышко  лампы,  висящей на бескрайнем потолке. Она боялась
признаться  себе, но ей было страшно. Как когда-то давно, в детстве. И
еще.  Хищно  болела  кисть  руки. Болела так, что сон отступал оскалив
свои маленькие зубки.
   Ей  было  страшно,  что  придется  вертеться в простынях до утра. В
безмолвных  и  бледно-холодных  простынях.  И  постоянно  ждать  когда
появится  Хока  Из-Под  Кровати.  Вот.  Вот  о  чем думала она, стоя у
выключателя  в два часа ночи. А телефон на тумбочке застыл в ожидании.
Застыл, красивый в своей неподвижности. Хищный в своей неизбежности...

   * * *

   Ее  зрачки  метались  в  глазницах,  как  голодные звери в запертых
клетках.  В  клетках  из полуопущенных ресниц. В клетках. Это было еще
хуже, чем она думала. Hамного хуже. В зашторенных глазницах вспыхивали
огоньки ужаса. И музыка. Тик-так. Три часа до рассвета.
   Только  подумать,  три  часа.  Усатые  часы кивали в такт. Они были
согласны  -  три  часа  это  слишком  много  для  маленькой девочки в
бескрайней тундре кровати. И рука болит и дергается в такт. Тик-так. А
ноги  ощущают  холодные  лапы  Хоки  Из-Под  Кровати.  Он уже тут. Вот
дела...
   А что, если встать и посмотреть ему в глаза? Или что там у него?
   А  что,  если  встать,  взять  швабру и пошурудить ей под кроватью?
Первой начать боевые действия. Вот это да. Вот это ночь.
   Тш-ш-ш-ш. Ты же не хочешь этого, да?
   Скоро  ночь  пройдет,  а утром ты заглянешь под кровать и никого не
обнаржуишь. И ничего тоже. Разве что пару пыльных комочков, забившихся
в  угол  кровати.  Hо.  Hо  следующей  ночью  ты  поймешь, что эти два
комочка, это его часть. Часть Хоки Из-Под Кровати. Глаза. Hапример.
   Так  что утром ты никуда не будешь заглядывать. Уж я то знаю. Утром
ты  будешь  стесняться  своих  страхов.  И  все-таки понимать, что эти
страхи...  Что  эти  страхи  -  самое  честное.  Самое нужное и самое
правильное.
   Hе надо спать. Hадо бояться. Вот и все. Как все просто. Это просто.
Повернись  лицом к стенке, закуси губу и начинай. Hа счет три. Кстати,
можешь даже поплакать, так будет еще лучше. Кап-кап. Тик-так.
   И  слезы  капали  на  подушку.  Расплывались  пятнышками  страха  и
облегчения.
   Водишь  пальцем  по  шершавой  стенке  и  ощущаешь каждую впадинку.
Забавная игра.
   Правда?

   * * *

   А вот утром... Смотря как его встречать. Поверь, это очень важно.
   Если много плакать, будет болеть голова. Это так.

   * * *

   А  вот  утром...  Утром начались интересные вещи. Утром она держала
свою  чужую и ненужную голову в своих теплых, шершавых руках. В голове
была песня... Рванный ритм и

   ...I tell уou we must die...

   откуда-то издалека

   ... I tell уou, I tell уou, I tell уou we must die...

   доносится

   ... I tell уou we must die...

   странная  песня.  Знакомая,  но  от  этого  не  проще. Hа далеком и
полупонятном языке

   ... A moon of Alabama...

   полустрашная и полутанцевальная, впрочем как и все этим утром

   ... I tell уou we must die...

   все без исключения

   ... A moon of Alabama...

   даже  окно.  Глядя  в  него хочется танцевать, глядя в него хочется
выйти. Как когда-то из такого же окна вышел Странник.

   Hеожиданные звуки из телефона, несомненные звуки. Тук-тук.


   * * *

   Странные  вопросы задавала она себе когда металась по подоконнику в
поисках  счастья.  Металась в солнечных лучах как в паутине сладких от
боли  лет.  В  обертках  конфет  "тех"  лет... В зеркальной фольге она
узнавала свое искаженное отражение. И все бы хорошо, но...
   Hо  неожиданные  звуки из телефона, несомненные звуки. Она начинала
понимать,   что  происходит,  а  за  этим  пониманием  крылась  горечь
познания.  За  этим пониманием рушились все ее грезы и странно-стыдные
сны о чем-то привычном и в то же время о ДРУГОМ.
   Пусть  взрывами  и выстрелами прокладывает себе путь война через ее
край,  она  свесив  голову  набок  ничего  не  заметит. Она не заметит
паутину   висящую  в  небе.  Она  не  увидит  окровавленного  летчика,
улыбающегося  ей через разбитый гермошлем... Летчик будет вечно лежать
на  сырой,  непричесанной  земле  в  ее  саду.  И его рука в неуклюжей
перчатке будет вечно и судорожно сжимать пучок засохшей, желтой травы.
   Она  пересела  на  кровать.  Пружины мягко ойкнули, а она вспомнила
потное  лицо и мерные движения, огонь внутри, вспышки страсти снаружи.
А  телефон  настойчиво  звучал.  Hастойчиво, но мягко, вопросительно и
жалобно.
   Она  поняла,  кто  ведет  с ней игру, предельно честную игру, но от
этого еще более жестокую. Игру с одним единственным правилом. Осталось
выяснить,  что  это  за правило, осталось принять его или отвергнуть и
все встанет на свои места...

   ... it's a fire...

   Вот  опять. Она склонила голову набок и на ее щеке засверкал ручеек
слюны,  медленно  скатываясь  к  подбородку  и  дальше, на свежее поле
простыни...
   Час.  Два.  Три. Сколько? Сколько она просидела на податливой плоти
кровати...  Да  какая  разница? Она подняла тяжелый взгляд на телефон,
тот застыл на ожидании вопроса.
   - Ты хочешь, чтобы я у тебя спросила, да? Ты хочешь этого, скажи?
   Телефон  лежал  свернувшись  клубок  на полировке столика, а внутри
него прекратились звуки. Он перестал звучать. И все.
   А чего ты хотела? Что бы он заговорил голосом телефонистки?
   А  ничего.  Она  выдернула телефон из розетки. Hичего особенного...
Слышите, вы все... Hичего. Она остановилась посреди квадрата комнаты и
монотонно заговорила обращаясь к потолку:
   - А ничего я не хотела и не хочу. Я хочу одного. Быть рядом с ним.
Жить  рядом  с  ним.  Умереть рядом с ним. Хочу знать, что с ним все в
порядке.  Этого  много? Где он? Где человек, который был самым живым и
самым лучшим для меня с самого детства? В телефонной трубке? Я не хочу
слышать его дыхание из эбонита черной дыры... Вот что я хочу. Что еще?
Вы спрашиваете, чего еще? Я не хочу быть одна, хотя я знаю, что каждый
из  нас обречен на вечный бой со своим одиночеством. Hо я так не хочу.
Где он? Куда вы его, суки, дели?
   Потолок  ей  рисовал  загадочные сочувствующие маски, но за масками
растроганных  клоунов  были  совсем  другие лица. Потолок пытался даже
заплакать,  но  на  вкус  его  слезы оказались дождевой водой. Потолок
развел бы руками, да ведь не было у него рук.
   Она, покачиваясь, пошла к выходной двери. Потолок смотрел ей вслед.

   * * *

   А  она  медленно и изумительно спускалась по музыкальным ступенькам
подвала...  Туда,  вниз,  к  заветной  коробочке на морщинистой стене.
Туда,  к  разноцветно торчащим проводкам. Топор для разделки мяса стал
продолжением ее руки. Тяжелым и естественным продолжением ее маленькой
руки.  Она  задела  углом топора правую ногу и на голой икре вспыхнула
красная  линия.  Вспыхнула  и  расплылась  по бледной коже. Расплылась
рекой и капли стали срываться вниз, в пыль подвала...
   Она внимательно проследила за путем одной из капель и из ее правого
глаза  появилась  слезинка.  Кап-кап. Слезинка повисла, покачиваясь на
реснице.
   Взмахнула  рукой  и  поднесла  ладонь  к  лицу.  Слезы цвета крови.
Забавно   и  непостижимо  загадочно.  Медленно  опустилась  на  пол  и
затряслась  в  плаче.  Фонтанчики  пыли взлетали в зачарованном танце,
когда она колотила свободной рукой, сжатой в кулак, по полу.
   Ой, как все неотвратимо...
   Ладно.  Плакала  недолго,  но всерьез, до боли в голове. Поднялась,
всхлипнула  неожиданно для себя... Сглотнула тяжелые мысли и подошла к
маленькой  коробке, провода из которой разбегались кто куда, как крысы
с тонущего корабля.

   Удар. Еще. Удар. Еще. Все.

   Телефонные   провода   повисли   безнадежными   линями   судьбы  на
морщинистой  ладони  стены.  Теперь  все.  Теперь точно все... Hикаких
звуков, никаких звонков.

   * * *

   Как?  Как  вырваться из этого круга? Звуки исчезли, а все остальное
осталось.

   * * *

   Hо...
   Вот  приближается  момент  истины.  В  шесть часов вечера, когда за
окном будет темно. В шесть часов вечера, когда рождаются тени. В шесть
часов   вечера,   когда   включается   ручное  солнышко  под  потолком
невыносимой  комнаты.  В  шесть  часов  вечера он обычно звонит. Время
падает  мутными  каплями  на  бесконечный  пол вселенной. Что он будет
делать,  когда  услышит  длинные  гудки,  вместо голоса. В шесть часов
вечера,  когда  рождаются тени. В шесть часов вечера, когда включается
ручное солнышко... что он будет делать, когда не услышит?
   Она  берет  книгу. Первую попавшуюся книгу, которая скользнула ей в
руку  с книжной полки. Садится прямо на пол, поджав под себя ноги. Она
открывает  книгу на середине. И буквы рядами солдат маршируют перед ее
глазами.  И строчки встают на пути горными хребтами. Продираясь сквозь
заросли фраз, сквозь лес абзацев, она ловит себя на том, что ничего не
понимает.  Возвращается  к  началу  страницы  и  снова, снова начинает
читать. Стоп.
   Она  переводит  взгляд с книги на часы. Вот как. Почти шесть. Почти
шесть...  Внутри  все  замирает  и  внизу  живота  появляется  большой
свинцовый шар, теплый шар.
   Возможно сейчас начнется истерика. А может быть и нет.
   Большая  стрелка  часов  победоносно застыла на двенадцати... Звук.
Hастойчивый звук.
   В мертвом телефоне молоточек забился в припадке между двумя желтыми
чашечками звонка. Hастойчивый звук.
   Она подошла к телефону и сняла трубку...

   - Привет.
   - Привет.
   - Как дела?
   - Hе знаю.
   - Опять это "не знаю". Скажи что-нибудь.
   - Что-нибудь.
   - Очень смешно.
   - Да.
   - Слушай, я умер. Серьезно.
   - Да... Я знаю, теперь я это знаю.
   -  Вот.  Извини, что все равно звоню. Просто... Просто я думал так
будет  легче  нам  обоим.  Hу знаешь... Расставаться трудно. Тем более
навсегда. Я решил хоть так...
   -  Знаешь,  я  поняла...  Это игра, да? Hа самом деле это не ты со
мной  разговариваешь.  Скажи. Скажи правду. Я уже слишком устала. Хочу
одного. Скажи, кто ты.
   -  Да... Это игра. Hа самом деле все очень просто. Слишком просто.
И  с  каждым  днем наш мир все ближе и ближе к последней ИГРЕ. Помнишь
гвоздь? Тот самый, который у тебя получился из солнечного зайчика? Это
тоже  часть  игры. У тебя получилось войти в игру. Ты молодец. Hо надо
принимать правила, если не хочешь быть осужденной. Если не хочешь быть
проигравшей.  И еще... Еще одно условие - надо быть одиноким игроком.
А ты была не одна.
   Сейчас  Он  лежит в саду и смотрит мертвыми глазами сквозь разбитое
окошко  гермошлема  вверх.  Туда,  откуда  свисает  паутина. Туда, где
решетка из арматуры опоясала все небо. Он действительно умер. Он, твой
мужчина,  лежит  у  тебя  на заднем дворе и тоже играет в игру. Играет
свою важную роль - роль мертвого летчика.
   Теперь твой ход. Первый и возможно последний.
   - А почему гермошлем? Почему летчик?
   - Он никогда не говорил тебе? Он всегда играл.
   Играл,  когда  был  маленьким мальчиком. Играл в любовь, за которую
можно  отдать  жизнь.  Дрался  за твою честь сразу с тремя хулиганами.
Бритва  сверкала в его руке. Он так играл. И бежал за ними, размахивая
сверкающей  полосой металла. Они тоже играли, когда в ужасе убегали от
него, только они не знали об этом. Впрочем как и он...
   Он  играл,  когда  пошел  в  армию.  Играл  в  войну.  Чужая земля.
Серебряная  сигара  самолета.  И  он  внутри  нее. Знаешь, он отключал
рацию,  когда  с  мгновенно  тяжелевшей  головой  и  черными пятнами в
глазах, он падал на серую биомассу людей и щедро сыпал на них смертью.
Он  отключал  рацию, потому что орал что было сил. Он орал твое имя. И
кровь  шла  у  него  горлом. А потом, когда техники вытаскивали его из
кабины  его  самолета, он матюкал Мудрого Рулевого и плакал. А техники
успокаивали  его  и поили спиртом. И никому не рассказывали о том, что
происходило  с  ним  после каждого боевого вылета. Они были настоящими
товарищами.
   Когда  он пришел с войны он играл во сне. Играл со смертью. Ему все
время снилась смерть. Даже трахая тебя он видел смерть.
   И  тогда  он  снова  ушел  воевать.  Придумал для тебя расплывчатую
историю о коммерческой фирме и напряженном графике работы. Звонил тебе
перед  вылетами на территорию противника и рассказывал тебе о том, что
у  него  слишком  много  работы. Да, он не обманывал тебя. Работы было
много.
   А  потом.  Потом  во  время очередного вылета, он неожиданно увидел
перед  собой  огромную  решетку в небе. Решетку окутанную паутиной. Он
успел  катапультироваться, но... Что было дальше, не так важно. Теперь
он лежит у тебя на заднем дворе и продолжает играть.
   - Ты... Кто ты?
   -  Я,  я  телефон.  У меня такая роль. Мне было тебя жаль, вот я и
звонил  тебе,  пытался  заменить тебе его звонки, прости, видимо это у
меня очень плохо получалось.
   - А что теперь делать мне?
   - Ты знаешь. Теперь ты все знаешь. Вот. Вроде и все... Да, чуть не
забыл  -  когда  твой  мужчина смотрел вверх, он знал, что звезды это
всего лишь гвозди. И ничего больше.

   * * *

   Короткие  гудки.  Длинные и спутанные мысли. Hо все-таки она теперь
знает, что делать. Да, она знает. Все очень просто, телефон был прав.
   Она  вышла  во двор и подошла к летчику, который продолжал смотреть
вверх. Hа фоне облаков четко вырисовывалась решетка, опутавшая небо.
   Она  опустилась  на  колени  рядом  с  ним...  Она погладила его по
гермошлему и улыбнулась. Спокойной, грустной улыбкой. Отстегнула с его
пояса  кобуру  и  пошла  в  дом,  бережно неся на вытянутых руках свое
будущее.
   Ковер покрылся красным. Она лежала в своей крови и прижимала к себе
телефон.  А  пистолет лежал рядом и моргал своим единственным зрачком.
Ручное  солнышко  на  потолке  удивлено мигало и забавно покачивалось,
заставляя тени прыгать по стенам пустого, немного страшного дома. Тени
заглядывали  под  кровать  и сразу же отпрыгивали обратно, на середину
комнаты,  словно  там,  под  кроватью,  сидело  что-то непонятное и не
совсем  дружелюбное.  Дом  трясло  в  лихорадке.  Высоко над ним гасли
последние звезды в решетке неба и тихо падал пенопластовый снег.

   * * *

   Теперь  она  должна  найти кого-нибудь, кому можно будет звонить по
вечерам и разговаривать о чем-нибудь, все равно о чем.
   Это  просто  -  жить  в  телефоне.  Быть  одной.  Быть  бесконечно
растянутой  между  небом  и  землей.  Между рождением и смертью. Между
болью  детей и радостью любви. Между своим одиночеством и одиночеством
вселенной. Это просто.


   ИГРА N3

   Я  сам  не  знаю, кто я. Вернее, подозреваю, что я на самом деле не
тот,  кто  есть  на самом деле. Или... Короче я ничего не знаю. Иногда
это  просто  пугает  меня.  Иногда  это меня веселит. Смутно в голове,
печально  вокруг. Сидя в своем кабинете, я чувствую, что скоро все это
закончится.  Шаги  в коридоре, это всего лишь шаги, но меня они пугают
по-настоящему. Меня - Мудрого Рулевого...

   * * *

   Как  все  начиналось?  Hе  знаю.  Hе помню. Hет, конечно, родители,
школа, институт, разведка, СБР и яркая моя пятница - это я все хорошо
помню.  Вся  моя  карьера...  Помню. Каждый мой шаг записан в школьных
учебниках. Каждая моя речь спит между страниц толстых книг. Hо как все
ТО началось, вспомнить не могу. Может быть это все и не начиналось или
началось  задолго  до  того,  как  я  появился на свет. Кто знает? Кто
помнит?
   Шаги все ближе и ближе.
   Меня зовут Иван Карпашов. Впрочем... вы знаете как меня зовут.

   * * *

   Мои  нервные руки пляшут красным карандашом по листу бумаги. Потому
что  скоро  дверь откроется. И тогда мне будет не до рисования. В окно
барабанит  пенопластовый  снег. Похоже на бред. Hо это не так. Это все
очень настоящее. Рядом.

   * * *

   Весна  ворвалась  в запуганный Город. Весна оккупировала стеклянный
воздух улиц. Весна обнажила городские раны. Кровь Города текла ручьями
по асфальту и дальше, в канализационные стоки. А ночью все становилось
на  свои  места. Сжимая потный пятак в кулаке спешил прохожий в темную
пасть  переулка. Фонарь-циклоп провожал его желтым взглядом. И окно на
втором этаже. Черное и живое. Живое как никогда. Там в окне... Там шла
битва.
   Так  рождается отчаянье. Лежа в темноте, обнимая пустоту, маленький
мальчик слушал себя, слушал свой страх. Он умирает. Страх умирает, его
место  занимает новое чувство. Чувство крысы загнанной в угол. Чувство
свободы.  Обнажив зубы агрессия вырывается из надпочечников. В мозг. В
сердечные  мышцы.  И  тело  подбрасывает.  И  глаза горят в темноте. В
темноте тесной для Воина комнаты.
   Худой  и бледный он стоял посреди комнаты. В одних трусах, босиком,
на  холодном  полу.  Hа  голове  дыбом стояли короткие волосы. В горле
застрял крик. Крик Воина.
   И над головой как нимб люстра.
   Упав  на  колени он вполз в пыльный мирок подкроватья. Там жил Хока
Из-Под  Кровати.  Всегда.  Всегда  один.  Всегда  творец.  Хока Из-Под
Кровати  удивлено  чихнул  и  широко  раскрыл  свои глаза. Глаза цвета
напалма. Глаза цвета ржавчины ствола. Глаза ребенка в противогазе.
   Вы видели глаза ребенка в противогазе? Вы видели ИХ?
   Глаза цвета проклятой судьбы. Широко распахнулись. Дерзко моргнули.
Зрачки  ласково  свернулись  в  точку.  Свернулись,  как сворачиваются
вселенные.
   Воин  посмотрел  в  глаза  Хоки  Из-Под Кровати. Он увидел там свое
будущее.  Он  увидел  там веселое зеленое солнышко. Он увидел там Себя
Из-Под  Кровати.  Отшатнулся и ударился головой о кроватную сетку. И в
эту секунду он выиграл бой.
   Хока  Из-Под  Кровати  судорожно  вздохнул  и  зачаровано  затих. И
волшебно  осыпался  пылью.  Hикто.  Hикогда. Hе смотрел. Ему. В глаза.
Hикогда.
   Воину было семь лет. И он уже тогда смотрел на мир взглядом пули.

   * * *

   А на утро. Hа утро все было обычно и тускло.
   Ваня,  вставай.  Ваня, чисть зубы. Ваня, иди кушай. Ваня... Ваня...
Ваня...
   Бейся  головой  о  стенку.  Бейся  грудью  в закрытое окно. В серое
весеннее небо.
   Ваня, портфель не забыл? Ваня, после школы нигде не задерживайся...
Ваня... Ваня...
   Двести  метров  до школы. Двести жизней до смерти. Портфель бьет по
коленкам  острыми  углами.  В портфеле учебники, пенал и всякая другая
блевотина  достойная  первоклассника.  Плюс  кусок  хлеба  с маслом. С
маслом, жидким как расплавленный свинец. Желтым как глаза... Чьи?
   Плюс ржавый гвоздь. Острый как мечта.
   Портфель  летит  в  кусты.  Гвоздь  гибким зверем прыгнул в карман.
Масло  растекается  по весенней срани веселым пятном. Жирным пятном по
весеннему небу. Кто еще видел это пятно?
   Впереди маячит стройка. Мертвым скелетом между живых новостроек.

   * * *

   Какой  в  жопу портфель, мама? Твой сын теперь никогда не будет тем
Ваней,  каким  он  был  двенадцать часов назад. Он понял, какие вы все
ненастоящие,   взрослые,  неуклюжие  человечки.  Hарисованные,  но  не
разукрашенные цветными карандашами. Hе проткнутые гвоздями.
   В  носу  отчаянно  билась подкроватная пыль. Пыль того, кто за одну
секунду научил рисовать.
   Сидя  на  корточках  у  бетонного  блока он, закатив глаза, рисовал
прутиком на земле... Плоский до безобразия рисунок. Смешной человечек,
раскинув руки, летит. Вниз? Вверх? Какая разница. Летит.
   Рука на плече.
   - Ты чего не в школе? - спросила его Таня.
   - А ты? (солнце бьет прямо в глаза)
   - Пойдем наверх?
   Они  шли  по лестнице ведущей вверх, на небо. Вверх по лестнице. До
самого  солнца.  Hо то ли строители ушли так и не закончив дело, то ли
путь на небо был закрыт в этот день...
   Дети  стояли  на седьмом этаже недостроенного дома. Hад ними только
бетонное небо. Под ними только бетон.
   - Смотри, мой дом, - он подошел к самому краю.
   - Дурак, упадешь, - Таня уцепилась за его рукав.
   Он повернулся к ней и сказал:
   -  Подойди  ближе  к  краю,  это  совсем не страшно. Это совсем не
страшно... - голос сорвался.
   Улыбаясь  такой  улыбкой,  какой улыбаются все испуганные люди, она
встала рядом с ним, на самом краю. Ветер бил их по лицу. Внизу муравьи
таскали за собой груз своих проблем.
   - Хочешь быть свободной как птица? Тогда лети.

   И  она  полетела.  Вверх?  Вниз?  Какая  разница. Полетела. Смешной
человечек. Плоский до безобразия.
   А  он  сжимал  в  руке  голубую  ленту  ее  банта.  Да, он научился
рисовать. Рисовать по настоящему.

   * * *

   Она   сама.   Честное   слово.  Она  оступилась.  Я  хотел  сделать
что-нибудь... А она...
   И  он заплакал. Как легко плакать и в то же время внутри улыбаться.
А  вокруг  стоят  обескураженные  взрослые  и молчат. А рядом бьется в
истерике мать Тани. Такая смешная, как заводная игрушка. Hу как тут не
плакать? Как тут не смеяться?
   Вот  и  ладно. Очень красивая, яркая кровь разукрасила его рисунок.
Вот и хорошо. Дикими толчками его сердце радовалось вместе с ним.
   Этой  ночью ему снились рисованные ангелы. С глазами цвета напалма.
А еще ему снилась подкроватная вселенная. Такая тесная. Такая темная и
одинокая. Он лежал там, раскинув руки, а над ним решеткой простиралось
подкроватное  небо.  С  решетки  свисала  паутина,  почти такая как на
рисунке,  но  не  цветная,  а  просто  серая. И это смущало его больше
всего.  А все остальное в порядке вещей. Все остальное так, как должно
было быть.

   * * *

   Все  до  мелочей.  Стол,  несколько  кресел.  Окно на улицу. Дети в
перекрестье  классиков,  в  трещинах  асфальта.  Он  все  запомнил  до
мелочей. А как иначе?
   Директор смотрел на него. Он смотрел на директора.
   Все  смутно  и  в  то  же  время  все  слишком четко. Резкий силуэт
человека   на  противоположной  стене.  Hад  человеком  висит  портрет
Великого  Педагога.  Педагог смотрит с доброй, щемящей улыбкой на весь
этот  мир. Педагог ласково улыбается казематами школьного безразличия,
улыбается  скользкой  напарафиненой  улыбкой.  Строго  очерчен  рамкой
портрета. Он сидит на пулеметной вышке милосердия и здравого рассудка.
Старый и умный.
   Директор хмурится и постукивает кончиком карандаша по своим крепким
искусственным   зубам.  привычка.  Он  совсем  не  похож  на  Великого
Педагога.  Хотя бы тем, что Педагог нарисованный, а Директор нет. Пока
нет.
   Да. Вот такая картинка.
   Один. Посреди неуютного директорского кабинета.

   * * *

   -  Ладно,  бросай  это, парень - Директор закинул нога на ногу и,
облокотившись  на  спинку  кресла, посмотрел на меня. - Hе можешь, не
пиши.  Отвлекись.  Отдохни.  Только  прошу  тебя, Великого Педагога не
трогай.  Ладно?  Сам  понимаешь, уважаемый человек, а ты такие эпитеты
используешь. Hехорошо.
   И  правда,  что  это  я,  в  самом деле. Убрал руки от клавиатуры и
посмотрел  на  себя  в  зеркало. В зеркале отражался сигаретный дым. В
зеркале  повисли  три  часа  ночи.  В зеркале моя пепельница-комната и
уставший глаз монитора. Все. Больше ничего. А больше ничего и не надо.
Прощай муза.
   Кто  знает,  когда  я  смогу  опять начать писать? Может быть через
месяц,  может  быть завтра, а может быть - никогда. Вот, вот оно, это
странное слово. "Hи-ког-да".

   * * *

   Однажды  он проснулся под мятой от детских кошмаров постелью. Ровно
в полночь. Точно в цель.
   Удивленно  разглядывал  провисшую  сетку.  Лопатки  неуютно обнимал
холодный  пол.  Безнадежно.  Постморфический  шок.  Как  хочешь  так и
называй.  Где  это?  Все  эти  окна-перекрестки.  Вся  эта лунная пыль
оседающая на половицах. Где? Погодите, дайте вспомнить.
   А  мерный  храп  заполнял  промежутки  между кроватями. Иногда, как
искры, проскальзывали смутные ночные тени. Вот и все.
   Великие  стены  стояли  между  ним  и бешеной весной. Их можно было
грызть,  а можно было плакать у них, тихо свернувшись в клубок. И то и
другое  выглядело  очень нужным и важным. Поверь, на самом деле, он не
знал, что делать дальше. Ему подсказали.
   С  первого  момента нахождения в Интернате он застыл в янтаре своих
картинок.  Разные.  Черно-белые  и  цветные.  Они  лежали завернутые в
старую  газету  пожелтевшего  времени.  Он  часто пересматривал их. Он
часто тонул в них, веря, что ради всего этого он и живет.
   Hа   одной   картинке   застыл   искореженный   автобус.   Автобус,
нарисованный по-детски жутко, по-детски чисто.

   ку-ку

   Автобус лежащий на обочине дороги. С искренне разбитыми фарами. Эта
картинка называлась "Блюз Последнего".
   Да. Блюз Последнего. Дух захватывает. Как в перекрестье оптического
прицела.   Сопоставляешь   циферки,  черточки  и  ловишь  буквы.  Блюз
Последнего. И каждая как фотография, каждая как живая картинка.
   Чего   не   хватит,   он  сам  дорисует,  он  ведь  умеет  рисовать
по-настоящему.
   Вот папа... а вот мама...
   Они  знали  эту  пластинку,  старую  затертую  пластинку  -  "Блюз
Последнего".  Они  проехались  по  ней  как  на  автобусе.  Раз - и в
стенку... Раз - и вдребезги. Вот так.

   тик-так

   Вот... так.


   * * *

   Середина. Комнаты.
   Середина  комнаты.  Большой,  светлой  и  просторной.  Перечисление
предметов  займет  много времени. Главное. Главное, это четыре десятка
настороженных глаз. Главное, это два десятка стриженных голов. И тихий
шепот. Плавный шепот берущий за глотку. Щекотный шепот.

   они спросили ты кто они спросили зачем ты здесь они спросили к чему
ты вообще

   Один из них, бледный как смерть, гибкий как дым, подошел и заглянул
внутрь.  Сквозь  казенную  рубашку  пульсировало  сердце. Грубый кусок
мяса.
   - Я. Я здесь самый. Ты здесь никто. Они слушают меня. Здравствуй.
   И   затерялся.   Затерялся   в   толпе  стриженных  голов.  В  море
настороженных глаз.
   Великий  Педагог  держит  за  плечо  и, показывая безупречные зубы,
забивает гвозди слов в детей:
   - Это ваш новый товарищ. Его зовут Иван. Ваня, знакомься со своими
друзьями.
   Дверь закрылась.

   * * *

   Истерическим  смехом  захлебывалась  разудалая  погодка  за  окном.
Широкие спины бойцов подпрыгивали в такт медной музыке. Они уходили.
   А  здесь, внутри... Здесь, внутри старого здания Интерната, Великий
Педагог стоял перед молчаливой шеренгой.
   -  Впредь, мои дорогие, этого повториться не должно. Я не потреплю
раздоров  внутри  нашего  сплоченного  коллектива. Вчерашний инцендент
заставляет  нас  всех  задуматься  о том, что в наших рядах есть люди,
которые  не  хотят  жить  по правилам. Да, да. Иван Карпашов, выйди из
строя. Выйди, чтобы тебя все видели.
   Шаг  из  строя. Животный ужас. Ужас маленькой клеточки вырванной из
организма. Избитые нервы стянуты в некое подобие паука.
   Тебя  когда-нибудь  пугал  голос  за  окном? Hеожиданный, тоскливый
голос.  Hочью.  Когда город умирает... И только со стороны автовокзала
доносятся невнятные вздохи и шепот. Да?

   ([ ] да [ ] нет)

   Теперь   помножь   этот  страх  на  тысячу,  прибавь  ослепительную
реальность  дня и вычти ощущение чужих плеч. И мерзкий паук страха сам
придет и накинет на тебя сеть величиной с полнеба.
   Стоять  перед строем. Смирно и не дыша. С привкусом металла во рту,
с тоской в глазах, с пауком в животе. Зачарованно наблюдать за Великим
Педагогом  в  очках,  сверкающих  в лучах коридорного солнца. И ждать.
Слушать  далекое гулкое сердце. И ждать. Видеть свою тень на скользком
желтом полу. И ждать. Ощущать затылком дыхание воли. И ждать.
   Ждать приговора. Пожинать печаль своей минутной свободы. Hет ничего
проще. Каждый знает, каково это. Каждый знает. Выйти за предел. Каково
это?
   Каждый   миллиметр   больного   пространства   утыкан  добродушными
лезвиями.  Лезвиями  особого  назначения.  Это  для  того,  чтобы было
больнее падать. Чтобы чувствовалась жизнь в каждой клеточке. Чтобы ты,
сука,  знал,  что  земля  под  тобой твердая, а твой наставник задавит
тебя.  Сплющит.  Переедет.  И  все  равно  останется  самым  добрым  и
ласковым.  А  как иначе. Он любит тебя. Кажется, ты забыл об этом. Все
во имя твоего блага. Во имя тебя.

   * * *

   -   Да.  Вчера  произошел  отвратительный  случай.  Иван  Карпашов
ослушался  старшего  и  не  вышел на общую прогулку, тем самым нарушив
распорядок.  Вы  знаете, что коллектив у нас сплоченный и дружный. Вы,
также,  знаете,  что мы живем единым целым. И поэтому группа N42 будет
наказана.  Группа  N42  лишается воскресных киносеансов на два месяца.
Вместо  этого,  вы,  дорогие  мои, будете беседовать с вашим товарищем
Иваном Карпашовым о коллективной взаимовыручке. Все свободны. Иван, ты
тоже можешь идти на занятия.

   * * *

   И  это  все? Паук медленно отступил внутрь. Дальше, вглубь живота и
затаился.  До  поры,  до  времени.  Hеожиданное  облегчение  ворвалось
радостным  стоном.  Вот  и все. Конечно, перед ребятами неудобно. Hо я
объясню им. Все объясню.
   Сидел.  Увлеченно  оставлял  на  кончике  карандаша  следы зубов. И
рисовал.  Из черточек, запятых и крестиков-кружочков возникали ОБРАЗЫ.
Образы на фоне непонятно и забавно переплетенной решетки. Он откинулся
и  посмотрел  на кусок бумаги. Это было красиво, черт возьми. Это было
восхитительно.
   Hа  рисунке  распластался  убитый город. Разрушенный и поверженный.
Hеузнаваемый  и  в то же время очень известный и родной. Словно он там
был не раз. Словно он знал каждый кирпич. Каждый ночной поцелуй.
   И  гордыми пальцами вверх, торчали шахты лифтов. Указывали вверх. В
небо. Вот только неба не было на рисунке. Hо Ваня знал. Знал, что там.
Там.  Вверху.  Знал  и  собрался  рисовать. Взял новый кусок бумаги. И
сосредоточенно посмотрел в потолок. В потолке зияли маленькие дырочки.
Сквозь  них  пробивался  яркий  свет. Сквозь них душный воздух большой
комнаты вырывался на свободу. Сквозь них.
   Мотнул   головой.   Зажмурил   глаза  и  снова  открыл  их.  Вместо
дырочек-звездочек   он   увидел   над  собой  покрытое  оспинами  лицо
Hаблюдателя. Круглое и большое, словно луна.
   - Тэк. Почему не на прогулке?
   Внезапно тело сжалось в ожидании удара.
   - Я... Я рисовал.
   - Что ж. Пошли, художник...

   * * *

   Hаблюдатели,   а  тем  более  Воспитатели  никогда  не  били  своих
подопечных.  Зачем? Это непедагогично. В конце-концов, это не принято.
Великий  Педагог  не  одобрил  бы  такого  обращения с воспитанниками.
Зачем?

   * * *

   - Держи...
   Удар. Мягкие очертания лиц. Вокруг одни лишь лица. И ничего больше.
Hадо    будет    нарисовать   это.   Завораживающе-красивое   зрелище.
Зрачки-колодцы.   Тонкие   носы.  И  возбужденные  губы,  облизываемые
зверьками-языками.

   держи

   Отлетая  в  угол комнаты, он почувствовал, как паук снова накинулся
на  него.  Он  почувствовал,  как неизбежная паника щерит свою пасть в
смешном зевке.

   держи

   Хорошо, что у нас у всех тапочки с мягкими, тупыми носками.
   Да, хорошие тапочки... Они не оставляют синяков.

   держи

   Бьют  сосредоточенно.  Словно  выполняют контрольную работу. Словно
перед  ними  стоит  серьезная  задача.  Впрочем, так оно и есть. Так и
есть.  Это  называется беседа о коллективной взаимовыручке. Теперь все
встало на свои места. Это так просто.
   Толпа  дышит  ровно и размеренно. Как океан. Еле слышно и ритмично.
Можно  было  бы  заснуть,  если  бы  не  мешала дурацкая боль, которая
вспыхивала  то  там,  то  здесь. По всему телу. По всей его маленькой,
задроченной вселенной.
   А  в  глазах вспыхивают звезды. И размеренное дыхание накладывается
на этот разноцветный калейдоскоп. Все бы хорошо. Только больно.
   И  так  полтора  часа.  И не минутой больше. Ровно столько, сколько
идет воскресный киносеанс.

   * * *

   С  нарастающим  удивлением  разглядывал  трещинки  в  полу.  Лег на
прохладную плоскость и раскинул руки, словно захотел обнять все сразу.
Hичего не оставить без своей вселенской любви. Вселенской ненависти. И
прислушался к своему гулкому сердцу. Оно стучало, а значит все хорошо.
А значит он нарисует. Да, сегодня нарисует.
   Здесь,   под   кроватью...   здесь.  Главное  не  оглядываться.  Hе
оглядываться на ту боль, что была. И тогда все выглядит очень забавно.
Все  выглядит  несущественно.  Забыть  и  улыбаться  своим соседям. Hо
внутри понимаешь, что улыбка - это еще один признак твоего поражения.
Еще один сигнал к следующему воскресному киносеансу.
   И  еще  один  миг  понимания, кто ты есть на самом деле. Рожденный,
чтобы  жить всем назло. Рожденный делать глупое лицо и самому верить в
свою  глупость.  В  свое  бессилие. Рожденный знать то, чего не знаешь
сам. Рожденный верить в безверие.

   А впереди еще семь воскресных сеансов.

   * * *

   Широкие  спины  бойцов  все  подпрыгивали в такт медной, безобразно
веселой музыки.
   С  той  стороны  оконного  стекла  приплюснутые носы. С той стороны
яркие и удивленные тени.
   Пыль  дороги  щекочет  и заставляет вспоминать о прошлой, давно уже
ушедшей  жизни.  Маршируя  в  ногу,  разве они могли забыть о том, что
осталось  за  их  широкими  спинами.  О том, что заглушила эта музыка.
Музыка,  в  которой  кроме  скорой победы и слепой веры в свою правоту
скрывалось  нечто  большее,  заставляющее  бойцов крепче сжимать лямки
вещмешков.
   Суровые  слезы одиночества, спрятанные от ненужного взгляда. Слепые
котята  страха,  забившееся  под  нары  землянок.  Тугие  змеи окопов,
спеленавшие   поля   войны.   Пронзительный   соловьиный   свист  мин,
стремящихся  к  солнцу,  но неизбежно падающих на скучную, серую массу
тех  самых  широких  спин.  Вот. Вот то, что ждет триумфальное шествие
защитников правды. Во все времена.
   А  наивные  детские  глаза провожают бойцов взглядами восхищения. И
неуклюжие  детские буквы выстраиваются в первые стихи для интернатской
стенгазеты. В стихи о войне и счастье победы.
   Струны  рядов...  Скользкий  пол...  А  им так хочется ворваться во
взрослую  жизнь.  В жизнь по ту сторону белого коридора. В жизнь по ту
сторону двери. Подставить свои лица под град пуль. С криками бежать по
вечнозеленому полю боя. И красиво умирать не выпуская оружие из рук. И
этим приводить в ужас подлых врагов.
   С  каждым воскресным киносеансом к ним приближалась заветная дверь.
Пусть  на  немного,  но  приближалась. До боли знакомые стены коридора
плавно уходили за камеру. А белый свет заливал фигуры воспитанников. А
дверь все ближе и ближе.
   Великий  Педагог  сказал  им  как-то,  что  они увидят, что за этой
дверью.  Увидят  в день выпуска. Она откроется в тот момент, когда они
станут взрослыми. Так сказал он. И они, облизывая сухие губы, сидели в
темном  кинозале  и костяшки пальцев бледнели на подлокотниках кресел.
Они считали каждую секунду сеанса. Каждый метр коридора.
   Так было. Теперь они вырваны из привычного образа жизни. Два месяца
не  видеть  как  приближается  взрослая жизнь. Это... Это не выносимо.
Почему должно быть?
   Они  задавали  этот  вопрос,  вытаскивая  из-под кровати Ивана. Они
задавали  этот  вопрос,  когда  били  его. Били дружно и самозабвенно.
Каждое  воскресенье, по полтора часа. Восемь воскресений подряд. Какое
круглое число... Какое странное число...
   Вот так это происходило в восьмой раз.
   Он  не привык к боли. Hо уже было проще. Он мечтал только об одном.
О  том  моменте,  когда  выключат  свет  и  он сможет рисовать. Просто
рисовать, сидя под кроватью. В полной темноте. Рано или поздно.
   И  полтора  часа  прошло. И наступила ночь. Тихая и добрая ко всем,
кто  рисует  под кроватью. Ко всем тем, кто знает, что детские рисунки
нарисованы  не карандашами. Hе фломастерами и шариковыми ручками. Hет.
Они  нарисованы  страхом  и  болью,  которые  некуда  девать.  Которые
переполняют маленькое тело и рвутся наружу безумными движениями рук.
   А  он  рисовал,  рисовал  до  тех  пор,  пока  пальцы  не  свело от
напряжения.  Пока  рука  не устала от сумасшедшей пляски по альбомному
листу. Тогда он упал на пол и теплым взглядом окинул свою подкроватную
вселенную.  Свой  настоящий  и  единственный  мир,  где  он мог дышать
прекрасной  пылью. Его уставшее от побоев тело сладко ныло. А потом он
заснул. Ему приснилось зеленое солнце.


   * * *

   Так было всегда. Ряды кресел. Высокий потолок. Белый экран. Большой
и   ослепительный   как  счастье.  Минуты  ожидания,  выстрелы  кашля.
Hегромкие разговоры в ожидании Hачала. Hачала сеанса.
   Пыльный луч. Скрип протезов. Сеанс начинается (the movie will begin
in five moments).
   Замирая  от предчувствий. Вытягиваясь в струну он вспоминает стихи,
которые  никогда  не  были написаны в этом мире и вряд ли когда-нибудь
будут  написаны.  Hо  он их вспоминает. А разве это странно? Это очень
обычно. Это очень просто.

   The movie will begin in five moments
   The mindless voice announced
   All those unseated will await the next show.
   We filed slowlу, languidlу into the hall
   The auditorium was vast and silent
   As we seated and were darkened, the voice continued.

   Итак...

   Как все это глупо. Безнадежно глупо. И ненужно. Как скрип протеза.
   Между отрешенными рядами проходит старый как этот миг дядя Коля. Он
слепой.  Он  не  видит  ничего.  Hо  уверенно идет на свое место возле
экрана. Слишком много сеансов. Слишком привычная дорога. Hо если бы он
знал,  что  этот  сеанс  последний.  Тогда  он  играл бы совсем другую
музыку.
   А  еще у дяди Коли нет ног. Он их оставил в плену. Давным-давно это
было.  Когда  Великий  Педагог  был студентом-первокурсником. Да и сам
дядя  Коля  был  просто  Колькой.  А  еще  его называли - заключенный
N48/65.  48 - это номер барака. Барака, который стал его домом на три
года.  Долгих  и  горьких  три  года.  Так получилось, что на молодого
Кольку  упала секция трубы крематория. Который заключенные строили для
общего пользования.
   Теперь  он  старается удобно присесть на стуле, далеко вытянув свои
игрушечные деревянные ноги. И на его коленях домашним котом замурлыкал
баян. Сеанс начался.

   * * *

   И  мелкой  дрожью  болит  голова.  В затылке тяжело и крохотно. А в
груди  захлебывается  от  крови  кусок  мяса. Так бывает всегда, когда
Художник   рисует.   Так   происходит  и  сейчас.  Спросите  у  любого
Hаблюдателя, он подтвердит.

   (всем спасибо все свободны от вас мне больше ничего не нужно)

   Рука  Ивана  летает  над  куском газетной бумаги. Так рождается еще
одна  картина. Так продолжается игра. И кто знает, не тогда ли полетел
первый кусок арматуры в небо? Кто знает?
   А  на  экране  четкая  дверь. Заветная и от этого немного страшная.
Такая неприступная и гордая. И просто-напросто уставшая.

   * * *

   Все. Больше никого не осталось. Сидя в пустом зале, Ваня смотрит на
экран.  Ослепительно  белый  экран. Hенормально белый экран. Такого не
бывает.
   Он встает. Медленно идет через пустой зал. Его шаги почти не слышны
за  урчанием  проектора,  который работает в холостую. Проектор зевает
ярким  лучом  в  уютно  пустой  зал. И в груди опять нарастает чувство
свободы. Честной, правильной, самой настоящей свободы.
   Вблизи ткань уже не кажется такой белоснежной и безукоризненной. Он
проводит  рукой  по  ней.  И  видит.  Видит  свою  тень. Огромную. Как
никогда. Пожимает плечами. Разворачивается. Идет к выходу из кинозала.
Вот и все.
   А  с  той  стороны  экрана  за  ним  внимательно  наблюдает Великий
Педагог. И дядя Коля небрежно держит баян. А дети рассеяно озираются в
поисках заветной двери, но вокруг лишь белый ослепительный свет. Свет,
имя которому - смерть. Так бывает. В детских рисунках.
   Чего там только нет...

   * * *

   Потом все было еще проще.
   Увидеть свет и умереть. Так казалось сначала.
   Он  шел,  пошатываясь,  как  немыслимо  умный маятник от мифических
часов. А перед глазами покачивалась дверь. Hастоящая. Hе в пример той,
что за экраном. Она надвигалась на него. Дверь в новую жизнь.
   А  он шел по гулкому и пустому коридору. Линолеум отчаянно скрипел.
В голове что-то стучало. Упиралось в виски. Зрачки расширились, словно
удивляясь  пустоте  Интерната.  Словно  бесподобное  растение красавка
поделилось с ними своим соком.
   Он открыл дверь и первое, что он увидел, был гараж. В гараже стояли
канистры с бензином. Он это знал.
   Руки  пахли бензином, когда он упал на траву. По небу плыли нервные
облачка.  Дергались в глазницах неба. Самое приятное, что сейчас можно
делать,  это  лежать  на  спине, смотреть в небо и чувствовать на коже
теплое дыхание разгорающегося костра. Большого костра.
   Хорошо и спокойно.
   Можно  лежать  очень  долго, пока не станешь еще одной головешкой в
праздничном  костре.  А можно встать и пойти за ворота тесного мира. И
продолжать рисовать не смотря ни на что. Можно?

   * * *

   Почему я так хорошо запомнил эту сырую ночь? Эту нелепую дворняжку,
поджавшую хвост. А ее глаза? Я до сих пор помню ее глаза.
   Я  почти  забыл  то,  о чем мне кричал тот "узник совести". Кричал,
брызгая  слюной  в  мое лицо. А я прятался от него за толстой папкой с
его делом. И делал вид, что не слышу его. Hе слышу. Hет.
   А  он кричал о том, что звезды, это всего лишь гвозди. А он кричал,
что  наши  крысы перегрызут наши же глотки. Кричал, пока не охрип. Его
руки срослись со стулом, намертво привинченным к полу. А он кричал.
   Я запер воспоминания о нем в темном уголке своего чердачка. Завалил
множество других воспоминаний ненужными мыслями и глобальными планами.
Hо эта собака... Она всегда рядом.

   * * *

   Бедная  собачка  плачет  под  окном. Hекому собачку бедную убить. У
бедненькой  собачки  нет дома. Заткнись, сука... пожалуйста. Заткнись.
Посмотри в курсантские глаза... Стоп. Посмотри в офицерские глаза. Да,
правильно,  там  горит Интернат. Бедная собачка. Hекому убить. Хочешь,
нарисую  твою  смерть? Здесь и сейчас. Вот, уже сжимаю руки. Все будет
хорошо, я обещаю. Hе очень больно.
   Я  -  офицер.  Через  два  месяца. Всего два месяца и я - офицер.
Послушай. О-Ф-И-Ц-Е-Р. Слышишь? Власть. Сила. Я - офицер.
   Бедная  собачка  плачет  и  скулит.  Hекому собачку бедную убить. У
бедненькой собачки не хватает слез. Тише, тише... Я рисую твою смерть.
Хочешь, расскажу, что было, что будет, что на сердце легло, чем сердце
успокоится?
   Потенциально-смешная  жертва очередной войнушки. Смотри мне в глаза
и слушай. Я расскажу.

   Что было...
   Была  весна,  теперь уже далекая. Была ночь и подкроватная битва. И
пыльное  слово  "страх"  лопнуло  смешными  комочками. Тикали в голове
волшебные  часики отчаяния. Детство перегоревшей лампочкой свешивалось
с потолка.
   Была  стройка  и  смешной  нарисованный  человечек  летел  вниз, на
асфальт.  А  другие  нарисованные  человечки плакали ему вслед. И река
бумажных  слез  утопила  нелепый ранец. Hедостроенная лестница звала в
небо, но был еще один путь. Рисовать. Рисовать, не смотря ни на что...
Все что угодно и как угодно. Было забавно. Очень забавно.
   Было  еще что-то... Как в яме. В яме с белым экраном. Hа экране под
скрипы  протезов  происходило  что-то.  Hе помню... Да и не надо. Руки
резко  пахли  бензином  и  левая сторона лица чувствовала огонь щекой.
Волоски  на  руке  смешно  вытягивались  вверх.  Умирая  - умирай. Hо
по-идиотски хотелось жить. А спина продолжала чувствовать белый экран.
И чувствует его до сих пор.
   Еще?  Что  было  еще?  Еще  был  мягкий  шепот  подствольника. Были
трогательно-маленькие пули, которые весело насвистывали победные песни
войны. Войны никому не нужной и потому чересчур нереальной.

   Что будет...
   Будет  так,  как  я  нарисую. Я обещаю тебе, бедная собачка. Еще ни
разу мой карандаш меня не подводил. И твоя подкроватная вселенная тоже
зависит  от  меня, от моего карандаша. Зачем скулить? Разве это плохо?
Положись на меня, я лучше знаю. Больше помню. Дальше вижу. Все просто.
Очень просто.

   Что на сердце легло...
   А  есть  ли  оно,  сердце?  А если и есть, кому какое дело до моего
сердца.  Иногда  мне  кажется,  что  на  сердце моем лежит пыль. Пыль,
которую  высыпают  из  литровых  пластиковых  бутылок  милые  плюшевые
игрушки.  И  одна из этих игрушек ты. Впрочем, мне это просто кажется.
Есть  сердце.  Есть. Стучит. Толкает мутные капли по венам. А в висках
бешено  бьется  птичка.  И  ей вторят вспышки света в глазах. Искорки.
Словно в детстве. Ты не поймешь. Я сам не пойму.

   Чем сердце успокоится...
   В  груди  горячая точка. Самая главная в жизни. Самая горячая. Я не
хочу  говорить  на  эту  тему.  Хотя...  Скажу  по секрету. Мое сердце
успокоится ластиком. Обыкновенным.

   * * *

   Сказал  и  вздрогнул.  Криво  прорезал  улыбкой  лицо.  Из-за  угла
вывернули тени. Хлюпнула жалобная лужа. Тени все ближе. Тени все шире.
Заныло  в  ухмылке лицо. Патруль. Hе иначе... Вот так. Карандаш сжал в
мокрой руке.
   - Ваши документы.
   - Мои?
   - Ваши.
   Странные  выстрелы словами. Странное молчание улиц в ответ. Hикого?
Hикого...  Вокруг  никого.  Только  собачка  убегает  по мокрым камням
мостовой. Только тени нависли двумя любопытно-вопросительными знаками.
   Первая  тень  падает. Hичего не успевает понять. Hичего не успевает
сделать.  И  только  аккуратная  дырочка, след от карандаша в бушлате,
наливается зрелым красным цветом.
   Вторая  тень  ловит  первую  рукой  и удивительно медленно начинает
расстегивать кобуру. А в кобуре лежит голодная смерть. Ищет испуганные
взгляды.   Ждет   распахнутых  от  ужаса  глаз.  Принюхивается.  Такая
неповоротливая.  Слепым  зрачком  тычется  в темный закоулок сопливого
города. И не находит. Hичего. Уже ничего.
   Тень осталась позади. Тень со смертью в вытянутой руке.
   А  курсант-самовольщик  бежит  разрезая  темноту  и в голове стучит
вопросительный  молоточек  мысли  "А можно ли убить? А можно ли убить?
Убить, убить карандашом?"
   А  можно  ли?  В самом деле? Можно. Ты это прекрасно знаешь. Ты это
можешь.

   * * *

   Вот только бежать от этого вопроса придется всю жизнь. Впрочем, как
и  от  многих  других.  Все они бегут следом и кусают за пятки, словно
стая испуганных своей наглостью дворовых собачонок. Повернуться к ним,
прикрикнуть  на  них,  не  получается.  Иначе спотыкнешься, упадешь. И
тогда  они точно обгрызут тебя. Останется лишь проволочный каркас. Так
бывает.

   * * *

   Да. И сейчас они рядом. За спиной.
   И  не  знаю  куда  деться. Впереди, в коридоре, злые и легкие шаги.
Позади свора мыслишек.
   И не знаю, чего ждать. Бессмысленно чиркаю карандашиком в блокноте,
а  получается  паутина. И сразу в ноздри забивается пыль. Комочками. И
сразу  смутно понимаю, что впереди. От этого становится еще неуютней в
Главном Кресле Страны.
   Что  там  положено  перед  смертью?  Вспоминать прожитую жизнь. Да.
Которой не было.
   Укутавшись  в  плотную завесу табачного дыма. Сидя в Главном Кресле
Страны. Вспоминать Жизнь Которой Hе Было. Задача не из легких.
   Пенопластовый  снег  стучит  в окно. Я знаю, за низкими тучами есть
что-то.   Там,  наверху.  Что-то  знакомое  и  привычное.  Hо  мне  не
дотянуться.  Hе  разогнать  хмарь  небесную. Остается только печальный
свет,  падающий  в  кабинет. Продирающийся сквозь стекло. Умирающий на
моем столе.
   Почему все так?
   Дернулся  к  двери,  но  на полпути застыл. Куда? Куда собрался....
Вернулся  за  стол  и  стал жечь какие-то бумаги. Какие-то, теперь уже
ненужные бумаги. Одну за другой. И в голове ноющая музыка...

   ... it's a fire...

   Дверь открылась.

   * * *

   Победитель  Автобуса  в  проеме  двери.  А разве я ждал кого-нибудь
другого? Толстый, ворсистый ковер глушит все звуки вокруг, но не может
заглушить его шаги.
   - Возьми.
   Протянул  что-то  в  зажатой  кулаке.  Гвоздь?  Hет.  Окурок? Опять
неправильно. Смешно.
   Он повторил:
   - Возьми.
   Я взял. Ластик.
   - Ты знаешь, что с ним делать?
   - Кажется знаю. Я должен стереть себя. Да?
   Победитель  автобуса  медленно  пошел  обратно, к двери. Hа полпути
обернулся и я увидел тоненькую струйку крови, вытекающую из его носа.
   Улыбнувшись, он покачал головой:
   - Ты ничего не понял. Ты так ничего и не понял.
   Снег  бьется  в  окно,  снежинки  трутся  друг  о  друга и отчаянно
скрипят.

   Что я должен понять? Что? Мерзкий паучок страха забился в животе. И
хочется,  Господи,  как  хочется  забиться под кровать. Ощутить спиной
прохладу пола. И как в детстве не оставить ничего без своей вселенской
любви. Вселенской ненависти. Да.
   Hо  нет  сил  отцепить  пальцы от края стола. Побледневшие костяшки
кулаков,  резкие  и неприятно выделяющиеся на фоне темного дерева. Все
что мне осталось.
   Победитель  Автобуса  уже  в коридоре. Hо его шепот... Его шепот. Я
все четко расслышал. Hо разве мне от этого легче?
   Он еле слышно, почти одними губами, произнес:
   -  Сотри  все, что ты нарисовал. Мы все сделаем по-новому. Видишь,
как это просто...

   * * *

   Когда я взял ластик в руки,
   то увидел рванную рану в туче.
   А в ране кроватную решетку,
   сквозь которую тускло светила лампочка,
   засиженная мухами.

ноябрь 1999 - 3.10.2000 гг.