Голон Анн, Голон Серж / книги / Дорога надежды

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

 
Код произведения: 3016 
Автор: Голон Анн, Голон Серж 
Наименование: Дорога надежды 





Анн и Серж ГОЛОН


                              ДОРОГА НАДЕЖДЫ


                               (Анжелика #8)



  ONLINE БИБЛИОТЕКА


  http://www.bestlibrary.ru



                               ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


                              САЛЕМСКОЕ ЧУДО


                                  Глава 1


  Анжелика с состраданием взглянула на подростка, которого охранник,
чью голову покрывало некое подобие стального бритвенного таза, -
английская каска, - ввел в зал Совета, бесцеремонно подталкивая в спину
тыльной стороной алебарды.
  Ей было понятно волнение молодого фермера из приграничных районов,
оторванного от труда землепашца и пастуха овечьих стад и выставленного на
обозрение перед этим ареопагом, состоящим из важных судей, облаченных в
черное с белыми брыжами схоластов, рассевшихся за массивным столом под
лепным потолком зала, еще более мрачного, чем их монашеское одеяние. Ему
предстояло поведать им историю о чудовищных злодеяниях, совершенных там, в
стороне поросших зеленью гор, в результате которых он лишился всех своих
близких.
  Взгляд его удивленно мигающих глаз, поначалу не различавших ничего,
кроме этих обращенных к нему бледных и суровых лиц, не мог оторваться от
единственного доброжелательного женского лица.
  А так как он заметил к тому же, что эта величественная, очень
красивая дама скрывала под складками просторной шелковой накидки признаки
скорого материнства, у него перехватило дыхание и сжалось горло: он
вспомнил о своей бедной матери, вынашивавшей и рожавшей почти каждый год.
Вместе с тем открывшаяся его взору картина и это воспоминание придали ему
смелости, чтобы приступить к рассказу и отвечать на вопросы, которые
задавались как будто нараспев, подчеркнуто торжественным тоном, словно для
того, чтобы еще больше потрясти его. Он готов был ответить на любой вопрос.
  - Имя?
  - Ричард Харпер.
  - Откуда родом?
  - Из Эденс Фяллза, на реке Аннонносук.
  Он перехватил тяжелые взгляды, которыми обменялись эти салемские
господа. И вот на него уже смотрят пронзительно-испытующе, изучают с
головы до пят, от взъерошенных на макушке волос цвета спелой ржи,
выдубленной кожи лица до обутых в чужие ботинки, израненных о колючий
кустарник и острые камни ног.
  И вновь он подавил рыдания. Взгляд бледно-голубых глаз молодого
англичанина с надеждой устремился к глазам этой женщины, единственной из
присутствовавших напоминавшей ему мать, и сразу же волнение оставило его.
  Казалось, светлый луч, исходивший из глаз этой женщины, упал на него,
и в этом взгляде ему почудилась улыбка. Он приготовился давать показания.
  Это продолжалось все утро. Накануне Анжелика и Жоффрей де Пейрак,
возвращаясь из двухмесячного морского путешествия вдоль побережья Новой
Англии, приведшего их к Нью-Йорку, остановились в маленьком салемском
порту.
  Они прибыли туда с дружественным и деловым визитом. Однако эта
крошечная столица английской колонии Массачусетса встретила их волнениями.
На пирсе их поджидала группа угрюмых нотаблей и пасторов.
  Они сообщили вновь прибывшим о том, что канадские французы и
союзнические индейские племена возобновили нападения на северные поселения
Новой Англии.
  И вот должностные лица этих штатов просят гостей, приезд которых для
них знак Божьего благоволения, принять участие в работе чрезвычайного
Совета, собирающегося для обсуждения сложившейся ситуации.
  На правах их французских соседей и владельцев Мэнских поселений,
входивших в юрисдикцию Массачусетса, они обращаются к графу де Пейраку с
просьбой напомнить квебекским властям о данных ими обещаниях, а также к
Анжелике, которой согласно распространявшимся о ней легендам дано было
умиротворять даже самых свирепых вождей индейских племен.
  - Если вы имеете в виду Пиксарета, вождя патсуикетов, так знайте, что
вот уже более года мне ничего о нем не известно, - возразила она.
  - А не участвовали ли какие-нибудь французы в нападении на английские
поселения? - поинтересовался Жоффрей. - И не возглавлял ли его иезуит?
  Для ответа на эти вопросы следовало познакомиться со свидетельствами
потерпевших.
  В начале заседания, проходившего в Консул-хаус Салема, были выслушаны
показания тех, кого израненными и чуть живыми подобрали и доставили сюда
фермеры окрестных долин.
  Первым из опрошенных оказался растерянный, заикающийся фермер, все
еще пребывающий под впечатлением выпавших на его долю несчастий. Он не
видел ни французов, ни иезуита, ни туземцев, так как в тот день был в
отъезде. На месте деревни и своего дома он нашел обгоревшие руины и пепел,
пронзенные стрелами и скальпированные трупы стариков родителей; жену,
детей и слуг наверняка взяли в плен и увели в горы - отдаленные и
труднодоступные районы реки Святого Лаврентия, где крещенные французами
индейцы, присоединив к мерзостям языческого идолопоклонства распятие и
четки, превратят пленников в рабов, и уже больше никто никогда их не
увидит.
  Слезы струились по обветренному лицу землепашца, что, казалось,
раздражало салемских пуритан, воспринимавших их как свидетельство
малодушия перед лицом испытаний, ниспосланных Божественным Провидением.
Ведь все эти люди были выходцами из Верхнего Коннектикута, наследниками
массачусетских диссидентов, которые время от времени восставали против
незыблемых законов колонии и отправлялись учреждать свою церковь в
плодородных поймах большой реки на западе. Однако, как только индейцы из
Наррагансета или Вобенаки накатывались с севера, угрожая им, эти одержимые
свободой, находившие требования регентов чересчур строгими, обращались за
помощью к Массачусетсу, так что обитателям Бостона и Салема приходилось
организовывать карательные экспедиции вроде той, которая готовилась в 1637
году против племени пекотов, истреблявших поселенцев Коннектикута, а еще
прежде - против наррагансетов.
  И вот Ричард Харпер безостановочно сыплет словами, устремив взгляд на
Анжелику, одно присутствие которой, казалось, придавало ему силы выстоять
наперекор всему.
  Он довел до конца рассказ, обретший классическую завершенность
благодаря многократным повторам о пробуждении семьи ранним утром, тихим,
как все предыдущие, о вражеском отряде, появившемся словно из-под земли,
разграбившем одинокую лачугу, завладевшем нехитрым скарбом: оружием,
хозяйственным инвентарем, съестными припасами, угнавшем с собою всех
встретившихся на его пути домочадцев в ночных рубашках, босиком.
  - Отряд состоял из четырех индейцев и двух французов, - заявил он.
  Пленники, в числе которых были его отец, мать, шестеро братьев и
сестер, служанка и он сам, в течение долгих часов шли за ними следом, как
обреченные. Младшие братья Бенджамин и Бенони, грудные близнецы, кормились
"из рожка", то есть были искусственниками, поскольку у их матери не было
молока.
  На первом привале на лесной поляне индейцы отсекли близнецам головы,
"из жалости", как заявили они, "из милосердия", потому что не могли
обеспечить их молоком на протяжении этого долгого и трудного пути через
леса и горы в Канаду. "Из милосердия", - тщился объяснить на плохом
английской языке один из французских джентльменов потерявшей рассудок и
голосившей от горя матери, чтобы успокоить ее. Но она ничего не хотела
слушать и вопила по-прежнему. В конце концов один из абенаков раскроил ей
череп своим томагавком из опасения, что ее крики привлекут английских
фермеров со Спрингвея, которые должны были в скором времени обнаружить
следы нападения.
  Потом они вновь пустились в путь, увлекая за собой остальных детей,
потрясенногоотца иподвергшуюсянадругательству девушку.
  Что касается его самого, Ричарда, старшего из братьев, то,
воспользовавшись смятением и суматохой, произведенными этим тройным
убийством, он устремился в соседний лес.
  Проследив затем, как конвой, не заметив его отсутствия, пересек
поляну и скрылся в зарослях, он, недолго думая, пустился во всю прыть и
короткими перебежками оторвался от своих врагов. После нескольких дней
пути ему удалось добраться до жилых мест. Теперь он признает, что,
охваченный ужасом, думал лишь о том, чтобы убежать как можно дальше.
Теперь он осуждает себя, что не предал христианскому погребению, бросив на
съедение диким зверям, свою бедную мать, которая снится ему каждую ночь с
проломленным черепом, распростертой рядом со своими обезглавленными
младенцами...
  Тут Анжелика поняла, что не сможет вынести продолжения и ей пора
удалиться.
  Лица поплыли перед ней в контрасте белого и черного: белых
воротничков и бород, черных одеяний и мебели в сумраке, с трудом
рассеиваемом дневным светом, проникающим через тонированные стекла оконных
импостов.
  Выделяющаяся на фоне светлосерой фрески остроконечная борода и блеск
бриллианта в левой серьге сэра Томаса Кранмера, представителя губернатора
Новой Англии, который с едкой и вместе доброжелательной улыбкой наблюдал
за ее смятением, а также профиль пирата Карибского моря, идальго,
благородного сеньора Аквитанского, попросту говоря, ее супруга графа де
Пейрака, за спиной которого высился слуга-негр Куасси-Ба, заметный лишь
благодаря агатовым белкам глаз и яркому султану, украшавшему его тюрбан,
вернули Анжелике отчетливость восприятия. Придерживая полы своей
просторной накидки, она поднялась и удалилась, благословляя в душе
сдержанность английских нравов, позволявших покинуть любое общество без
каких-либо объяснений, ибо любопытство к причинам такого ухода грозило
обернуться неловкостью как для вопрошающего, так и для вопрошаемого.
  На улице она сняла шляпу и чепчик. Ее волосы прилипали к потным
вискам.
  Быстрым шагом она направилась к дому миссис Кранмер, где они
остановились.
  Дурнота прошла. Но стоило ей прилечь на постель в отведенной им
большой спальне, как она почувствовала боль в пояснице, и вновь подступило
удушье.
  Она встала и подошла к окну, задумавшись об этой своей новой
беременности, которую так ждала.


                                  Глава 2


  "Что заставляло меня стремиться к ней?" - задавалась вопросом
Анжелика де Пейрак, очаровательная французская графиня с берегов Америки,
стоя у распахнутого окна на втором этаже особняка миссис Анн-Мэри Кранмер
в трудолюбивом пуританском городе Салеме штата Массачусетс Новой Англии.
  Она не могла назвать свое состояние беспокойством, скорее - легкой
депрессией.
  Ее взгляд, не останавливаясь, скользил вдоль линии подернутого дымкой
горизонта цвета жемчуга, к которому уступами устремлялись бурые скалы,
обнаженные мощным отливом, и блистала тысячами зеркал вода в поросших
морскими водорослями маленьких лагунах, оставленных отступившим морем.
  Это был жаркий час, почти полдень на излете уходящего лета. Из порта
и судовых верфей доносился приглушенный шум, но Анжелика, во власти
внезапно охватившей ее слабости, неясно воспринимала окружающее или скорее
проникалась исходящей от мира тревогой, пробужденной видом безграничных
пространств, - она, которая всегда с наслаждением погружалась в созерцание
океана.
  К тому состоянию, в которое вверг ее рассказ об этих трагических
событиях, примешивалась глубоко личная обеспокоенность, нарушавшая
безмятежное и безоблачное счастье, к которому она в некотором смысле
привыкла за этот год. Отдавая себе отчет в том, что известная опасность
грозила вот-вот подточить хрупкое основание этого счастья и что решение,
принятое ею несколько месяцев назад, возлагало на нее ответственность за
все возможные вытекающие из него последствия, она поневоле задавалась
вопросом: что именно заставило ее ввязаться в эту авантюру, которая, в
сущности, представляла собою - теперь она боялась взглянуть правде в глаза
настоящее безумие?
  "Что побудило меня стремиться к ней?"
Уж не попала ли она очередной раз в ловушку, расставленную ей ее
женской природой, всегда вгрызавшейся в жизнь, как в спелую мякоть плода,
не задумывавшейся о завтрашнем дне?
  "Безумная Анжелика!", - укоряла она себя.
  Не очередная ли это прихоть с ее стороны? Ведь все так удачно
складывалось.
  В самом деле, все было так хорошо. Так славно и прочно в их жизни.
  Что заставляло ее искать подтверждения этому безоблачному счастью,
этой плывущей в руки удаче как раз тогда, когда она, сильная, не
отягощенная заботой о близких, могла бы безоглядно наслаждаться всеми
радостями бытия?
  Разве не получила она от судьбы, столь упорно враждебной, все
мыслимые награды и воздаяния?
  Разве не взяла она от жизни всего, о чем только может мечтать женщина?
  Мужа, обожаемого и страстно любящего ее. Двух славных красавцев
сыновей, которые в расцвете сил блистали при французском дворе остроумием
и изяществом! Об этом свидетельствовало последнее послание Флоримона,
старшего сына, доставленное недавно кораблями из Европы. Здесь, в Америке,
с ней была ее девочка - малышка Онорина, всеми обожаемая, за расцветом
которой она с умилением следила. Онорина помогала ей переносить испытания,
деля с ней волнения и одиночество, и она упрекала себя за слишком частое
возвращение к мыслям о них, несмотря на то, что все это отныне кануло для
нее в прошлое.
  Разве не добилась она вместе с Жоффреем де Пейраком, своим мужем,
всех возможных успехов и не стала свидетельницей на протяжении, по крайней
мере, трех лет воплощения самых смелых проектов?
  В том числе процветания их североамериканских поселений: Голдсборо на
побережье Атлантики и Вапассу в сердце мэнских лесов, основанных в крайне
неблагоприятных условиях, зато переживающих сегодня, благодаря союзу с
Новой Англией, период стремительного взлета. Мир воцарился на этом своего
рода внутреннем море, именуемом Французским заливом " Ныне носит название
залив Фанди. - Прим. авт.". Где кишмя кишели представители разных наций,
во главе которых встал граф де Пейрак, предводитель, едва ли не
безусловный хозяин, умиротворяющая деятельность которого простиралась до
глубин материка, вплоть до истоков Кеннебека, дальней оконечности его
владений.
  И разве не явилось чем-то еще более чудесным и всеопределяющим то,
что они получили наконец, она и он, прощение; величайшим монархом
Вселенной Людовиком XIV, королем Франции им были почти полностью
возвращены их поместья, и это после того затяжного конфликта, в ходе
которого все трое его участников: Жоффрей, побежденный вассал, она,
строптивая подданная, он, неумолимый государь, - наносили друг другу
жесточайшие удары? Это произошло вопреки всем ожиданиям. Новость настигла
их в Квебеке, когда они гостили у г-на де Фронтенака, губернатора Новой
Франции, вставшего на их сторону и вместе с ними ожидавшего королевского
вердикта. Он был безоговорочным.
  Король Франции, гроза всех континентов, склонялся перед ними
отвергнутыми, изгнанными, - забыв обо всех оскорблениях, вернув им титулы
и поместья, вновь открыв перед ними двери королевства; его великодушие
простиралось так далеко, что он соглашался ждать их возвращения, оставляя
за ними одними право определять его сроки и условия.
  Анжелика, облагодетельствованная, избалованная женщина, отныне
хозяйка своей судьбы, забрасываемая отовсюду предложениями о протекции и
защите, вольная выбирать счастливую и беззаботную жизнь там, где ей
заблагорассудится, в окружении тех, кого она сама предпочтет. Чего ей еще
недоставало, какого подарка могла она требовать от Небес, какого
благодеяния, какого чуда? Ребенка!
  Анжелика вздохнула и покачала головой.
  "Ты никогда не изменишься!"
Она поднесла ладонь к глазам. Сверкание заполненных водой лагун,
своим блеском напоминавших блеск луидоров, словно пригоршнями разбросанных
по бухте, ослепляло ее. Одуряющий запах огромной, раскинувшейся перед ней
равнины, поросшей морскими водорослями, вызывал в ней легкий приступ
тошноты. Видно было, как вдали в золотистой дымке покачивалось несколько
белых парусов, как бы прилепившись к скалам.
  Перед фасадом дома по красноватой и запыленной площадке даже в этот
жаркий час сновали неутомимые обитатели Салема, облаченные преимущественно
в темное, в высоких черных шляпах, с серебряными или стальными кружевами
спереди по моде английских пуритан времен революции 1649 года,
возглавленной суровым Оливером Кромвелем.
  Женщины, почти все одетые в ярко-синее, с большими белыми
воротниками, в чепчиках, чья униформа указывала на их статус
"вольнонаемных", то есть лиц, не возместивших полностью стоимости проезда
в Новый Свет тем, кто кредитовал им дорогу. Что не мешало им разгуливать с
непринужденным видом уверенных в себе женщин, которые однажды приняли
решение пересечь океан, добровольно избрав рабство.
  Все эти люди проворно сновали взад-вперед, славные граждане
Массачусетса, устремленные к некой цели, сосредоточенные на выполнении
некой задачи, однако не настолько, чтобы не бросить мельком любопытный
взгляд на жилище сэра Томаса Кранмера, где, как всем было известно,
остановились гости из Голдсборо, и не заприметить у окна ту, которую
повсюду от побережья до пограничных поселений называли не иначе как
"Прекрасной француженкой".
  Ибо в Салеме зевак было не меньше, чем во всех портах мира, где море
выбрасывает на берег, независимо от того, нравится вам это или нет,
печетесь вы о своей душе или готовы погубить ее, все разновидности
человеческой породы, то обнадеживающие, то вызывающие беспокойство, но к
которым поневоле приходится приноравливаться, раз уж вы рискнули заняться
коммерцией.
  Знатную француженку достаточно хорошо знали обитатели Салема, им были
известны многие факты ее биографии и в частности тот, что она спасла от
скальпирования или рабства в Канаде группу английских землепашцев из
Андроскоггина на севере Мэна.
  Знали также, что она - жена авантюриста-дворянина, который, хотя и
был французом и, разумеется, католиком, поддерживал дружеские отношения с
Массачусетсом, настолько дружеские, что строил для него суда на здешних
верфях.
  Словом, приезд супругов означал очередной подъем деловой активности в
городе и позволял под благовидным предлогом познакомиться с этой парой
поближе.
  Приглашенная присутствовать в качестве почетной гостьи на
муниципальном совете Салема - честь, от которой ей легче было бы
отказаться, - она, не колеблясь, согласилась на неудобства, облачившись в
просторную накидку с тем, чтобы скрыть признаки скорого материнства (ведь
она была на седьмом месяце беременности) от суровых и высоконравственных
кальвинистов, которые, поклоняясь Христу, настоятельно рекомендовали при
этом своим адептам:
  "Плодитесь и размножайтесь!" Впрочем, строгим представителям
пресвитерианской веры следовало призывать к этому со всей возможной
осторожностью, еще лучше, если бы этого можно было достичь с помощью
Святого Духа. Памятуя также о том, что Св. Павел, блюститель парижской
нравственности, осудил женские волосы как орудие греховного искушения и
что пуритане были солидарны с ним в этом вопросе, Анжелика покрывалась
косынкой из тафты, поверх которой надевала широкополую шляпу, сжимавшую ей
виски и вызывавшую нестерпимую головную боль.
  За все время путешествия она ни разу не почувствовала усталости. И
вот теперь страдала от придавившей землю тяжелой влажной духоты и не
смогла дождаться заключения совета.
  "Я едва не потеряла сознание".
  Она представила себе несчастную мать-англичанку мертвой, с
проломленным черепом, распростертую в траве около своих детей-близнецов с
отсеченными, как у сломанных кукол, головами... Надо было во что бы то ни
стало отогнать от себя это видение. Иначе ей грозит новый приступ. При
этом она корила себя за то, что ничем не помогла бедному англичанину,
вошедшему с круглой шляпой в руке и смотревшему на нее так, словно в ее
власти было воскресить его родных.
  Хуже всего было то, что эти усобицы, периодически сотрясавшие Новый
Свет, выходили из-под контроля, поскольку пролитая кровь взывала к
отмщению.
  Впрочем, сейчас лучше было не думать об этом.
  Анжелика достала часики, которые носила у пояса, встряхнула и завела
маленьким ключиком, решив, что они остановились.
  Утро было еще совсем не позднее. Она была одна, по крайней мере, так
ей казалось, ибо в доме царила глубокая тишина, словно все лакеи и слуги
внезапно куда-то ушли.
  Куда? На рынок? В церковь?
  Приученная инстинктом, обострившимся за время жизни, полной
неожиданностей и испытаний, мгновенно схватывать мельчайшие детали,
незаметные для других, некоторые неявные человеческие реакции, Анжелика с
самого начала была заинтригована поведением их салемской хозяйки миссис
Анн-Мэри Кранмер.
  В самом деле, всем своим насупленным видом она давала понять, что не
может уразуметь, почему считается нормальным, что именно она всякий раз,
как эти иностранные гости заявлялись в Салем, должна принимать их, словно
они недостойны переступать порог истинно ортодоксальных в своей
пуританской вере домов, словно их настороженная религиозность страшится
ядовитых греховных испарений.
  Словом, обратив внимание на все эти особенности поведения дамы,
которая, с одной стороны, встречала их с почестями, а с другой - бросала
вызов, Анжелика получила от Жоффрея вполне удовлетворительное, на ее
взгляд, объяснение.
  Урожденная Векстер, дочь Самуэля, одного из самых набожных и
непреклонных основателей города, она вышла замуж по любви за известного
англичанина, очаровательного и весьма аристократичного сэра Томаса
Кранмера. В сущности, после свадьбы она должна была бы навсегда покинуть
берега Салема, эти чего уж там скрывать - места ссылки, и перестать
существовать даже в воспоминаниях как для своих родных, так и для
остальных жителей Массачусетса.
  Но тут оказалось, что это смелое решение не так-то легко осуществить.
  Прежде всего потому, что вышеназванный англиканец занимал весьма
высокий пост в королевской администрации. Кроме того, он приходился
дальним родственником Томасу Кранмеру, архитектору Кентерберийскому,
советнику Генриха VIII, в смутное время после первого этапа Реформации
покровительствовавшему известному шотландскому проповеднику Джону Кноксу,
который, как известно, являлся основателем радикального крыла английского
протестантизма, породившего пуританизм, и которого казнили в эпоху
царствования Марии Тюдор - католички, прозванной Кровавой.
  Элементарная признательность предписывала известную терпимость в
отношении его внучатого племянника... Наконец, достопочтенный Самюэль
Векстер не хотел бы навсегда потерять свою единственную и потому бесценную
дочь.
  Итак, супружеская чета получила признание в Салеме, и все привыкли к
Томасу Кранмеру, его кружевам и бриллиантовой серьге.
  Часто оставляемая своим мужем, беспрестанно курсирующим между
Бостоном, Ямайкой и Лондоном, дочь Самуэля Векстера еще более ожесточилась
в своей набожности, и, словно желая оправдать в собственных глазах эту
безумную страсть, поставившую ее вне общества, оплотом которого ей
надлежало стать, она еще ревностнее принялась исполнять свой религиозный
долг.
  И вот оно, жестокое наказание, - легкость, с какой обращались к ней,
отправляя на постой явных пособников Сатаны: "Кому, как не вам, оказать им
гостеприимство?"
Анжелика придвинула к себе кресло со спинкой, украшенной вышивкой, и
расположилась вблизи окна на расстоянии, позволявшем наслаждаться свежим
дыханием морского бриза. Салем, что в переводе с древнееврейского значит
"мир", представлял собою очаровательный городок с крытыми дранкой крышами,
завершающимися остроконечными коньками каменных труб, которые были сложены
из серых валунов или красного кирпича на домах нотаблей и богатых
торговцев.
  В нем действовало сугубо теократическое законодательство, а моральные
установления непосредственно заимствовались из Священного Писания.
  Зато там цвела самая красивая в мире сирень. И до середины лета их
белые и фиолетовые гроздья приникали к темным, выкрашенным ореховой
краской стенам домов. В палисадниках, густо поросших целебными травами и
овощами непременные атрибуты каждого жилища в соответствии с традициями,
установленными первыми эмигрантами, - мерцали листья амаранта и
бледно-зеленые тыквы, благородные культуры, выбрасывавшие даже на тротуары
извивающиеся, как мохнатые змеи, усики стеблей, увенчанных большими
желтыми цветами, которые привлекали множество пчел.
  Теперь, вновь почувствовав уверенность, Анжелика упрекала себя за
глупость.
  Странно было задавать себе этот вопрос: "Почему я захотела ребенка?"
Разве дано кому-нибудь знать причины, вызывающие в сердце женщины эту
великую животворящую жажду материнства? Она одна, и вместе с тем им несть
числа, все очевидные, но нет ни одной решающей, ибо это сфера, не
подлежащая разумению.
  Анжелика вспомнила, что начала мечтать о нем еще в Квебеке, видя, как
маленькая Эрмелина де Меркувиль, протягивая ручонки, устремлялась ей
навстречу. Что плохого в том, чтобы вновь испытать радость материнства,
если не смогла в полной мере насладиться ею прежде?
  Восстановить гнездо, потрясенное столькими пронесшимися над ним
ураганами?
  Но прежде всего, и это желание постепенно брало в ней верх над
остальными, по мере того, как все упрочивалось вокруг них и в них самих,
она хотела, чтобы отцом ребенка был именно он. Он, ее любовь, ее
возлюбленный, ее тихая гавань и ее мука, он, единственный мужчина всей ее
жизни, он, Жоффрей де Пейрак, ее муж вот уже скоро двадцать лет.
  Но, достигнув ценою неслыханных усилий, вопреки тяжелейшим
испытаниям, тернистым и извилистым дорогам, но и благодаря упорству,
граничившему с одержимостью, и воле, нередко являвшейся источником
опасностей, навстречу которым она без оглядки устремлялась, словом,
достигнув цели, добившись осуществления всех своих мечтаний, любви,
счастья, покоя рядом с тем, кого она так упорно искала, которого считала
погибшим и которого в результате интриг и недоразумений едва не потеряла
вновь, как если бы ревнивая судьба отвергала постоянство их чересчур
пылкой страсти, она решила увенчать свою трудную победу чем-то воистину
непреходящим.
  Она мечтала о ребенке от него, как мечтала бы о ребенке от нового
возлюбленного, чтобы скрепить узы, способные навечно удержать этот дар
судьбы.
  Это было очередным свидетельством неувядающей новизны их отношений.
  Ибо надо отдать ей должное: мысль о ребенке никогда не пришла бы ей в
голову в первое время после их долгой разлуки. С тех пор минуло уже почти
три года.
  Когда она мысленно возвращалась к той поре, воспоминания о ней
казались ей такими далекими и нереальными, что она едва узнавала себя в
них. Как часто им не хватало терпимости, им, упрекавшим друг друга в
наносимых жизнью ударах, не понимавшим, что они оба жертвы и что именно
это обстоятельство еще теснее сближает их. На осознание этого нужно было
время, и вот теперь она удивлялась тому, как много они пережили...
  Как порой они отчуждались, готовы были расстаться, доходили почти до
взаимной ненависти, оставаясь при этом такими близкими, очарованными друг
другом! Какими чудесными представлялись ей их отношения сейчас, когда она
о них думала! Если бы не это их взаимное притяжение, с каждым взглядом все
более непреодолимое, связывающее их колдовскими чарами, грезами и
внезапными порывами, ко всяким расчетам равнодушное, разве смогли бы они
осилить столько препятствий, узнать так много привлекательного друг в
друге, возвыситься над разочарованиями и безысходностью, порожденными
столькими несчастьями?
  Благословенно это таинство чувств, захватывавшее их помимо воли,
бросавшее в объятия друг к другу, погружавшее в забвение, блаженство,
которое позволяло им безумно отдаваться течению этой слепой реки,
стиравшей образ мира.
  Против этого потока страсти, увлекавшего их в круговороте наслаждений
и открытий, которым нет названия, был бессилен сам Дьявол, несмотря на всю
силу его орудий.
  Ибо любовь - главный враг этого великого разрушителя.
  Между тем лишь после опыта, обретенного ею в Квебеке, французском
городе на крайнем севере Америки, куда они прибыли на переговоры в связи с
возможным примирением с королем Франции и своими соотечественниками и где
они прожили всей семьей странную зиму, светскую и суетную, она
почувствовала, что изменилась, охваченная внезапной потребностью иметь от
него ребенка. Нового ребенка для новой жизни!
  В ее памяти всплыли детали возвращения из Квебека.
  Они покинули маленькую столицу Новой Франции, освободившись наконец
от сковывавших их отношения льдов. Их эскадра спустилась вниз по реке
Святого Лаврентия, пересекла залив того же названия, и Анжелика на борту
флагманского судна "Голдсборо", наблюдая с Онориной сквозь иллюминатор
каюты за стаей белых морских свинок, играющих в волнах, пережила мгновение
острой радости и уверенности, перед которой рассеивались все тени,
отступали все волнения.
  Все проблемы были решены, сражения выиграны. Если не все, то, по
крайней мере, те, которые они вели друг с другом. Разве не убедились они
за эту зиму в Квебеке, что навечно связаны прочными и незримыми узами,
которые ничто не властно разорвать. Поняли, как бы яростно каждый из них
ни отстаивал свою независимость, они не могли полноценно жить, дышать,
думать в разлуке. Конечно, Жоффрей был загадочным, непредсказуемым,
завораживающим мужчиной, как, впрочем, и она, чистосердечно считавшая
себя, подобно большинству женщин, вполне предсказуемой в своих намерениях
и поступках. И все же они никогда так сильно не полюбили бы друг друга,
если бы были более уживчивыми, более законопослушными перед лицом
общественного мнения.
  И вот наконец с ясным умом и легким сердцем она принялась мечтать об
этом новом ребенке, которого она хотела просто подарить себе без всякой
задней мысли, для счастья! Нового ребенка для новой жизни.
  Она ощущала себя более молодой и веселой, чем когда бы то ни было.
  Покровительство, оказываемое ей человеком, оберегавшим ее от чересчур
принудительной и тяжелой ответственности, выигранное противоборство с
королем, обрекшим их на изгнание, наполняли ее чувством свободы от всех
забот и волнений, что на первых порах даже как бы тяготило ее. Она вдруг
увидела, что до сих пор жила слишком трудно, ибо, если исключить те
несколько месяцев сказочного сна, проведенных в Тулузе, подобных органной
фуге, в их исполненной превратностей судьбе, чем была ее жизнь на
протяжении этих двадцати лет, когда она очутилась на самом дне нищеты и
одиночества?
  Всю жизнь бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать
себя, оправдываться во имя детей, хлеба насущного, счастья...
  Разумеется, она сохранила об этом времени не одни только мрачные
воспоминания. Эти годы борьбы не были лишены известного разнообразия и
забав, нередко отмеченных комизмом, и она, будучи по натуре импульсивной,
умела смеяться над нелепостями существования и радоваться достижениям,
смакуя минуты благоденствия, украденные у нескончаемой борьбы за выживание.
  Ну и что ж с того!
  На этом корабле, ее корабле, увозившем их как бы за пределы времени в
будущее, которое виделось ей наконец умиротворенным и счастливым, ей вдруг
открылось, что настал момент сложить оружие и все переиначить, стать
другой женщиной. Такой, какой до сих пор она не могла позволить себе быть.
  Начать все сначала, как в двадцать лет. А что обладает большей
новизной, чем ребенок?
  Она приняла решение: да будет так!
  Однако вольная располагать собою благодаря своим "секретам" знахарки
направлять таинственные силы зачатия, - она все еще выжидала.
  Она думала какое-то время. Жизнь все-таки научила ее соизмерять,
гасить свои порывы. Ведь речь шла не о военной стратегии, в которой она
преуспела в период своего противоборства с королем и которая требовала
безошибочной оценки ситуации и мгновенной реакции, но о закладке
фундамента мирной жизни, задаче, к которой государства нередко приступают
с меньшим знанием дела и тщанием, чем к войне.
  Ей хотелось укорениться в этом новом, сулившем счастье отрезке жизни,
удостовериться, что это не западня, привыкнуть к покою и повседневности
бок о бок с ним, ее вечной любовью, ее хозяином, ее другом. Но в еще
большей степени ей необходимо было вкусить от уверенности в этом любовном
согласии, охватившем их неугасимым пламенем, мягким и безмятежным, которое
отныне ничто уже не могло больше погасить.
  Она ждала прибытия в Вапассу.
  А поскольку Жоффрей де Пейрак всегда был самым страстным, самым
предупредительным и самым расточительным любовником, получилось так, что
именно он первым заговорил о новом ребенке, о котором, как ему было
известно, она мечтала и которому суждено было скрепить узы их любви .
  Неужели и его инстинкт подсказывал ему, что их судьба, такая
насыщенная и яркая, устремлялась не к закату, но к своему подлинному
началу?
  Зимой, когда Вапассу покоился еще под глубоким снежным покровом,
когда люди, жившие в деревянных фортах, раскинувшихся на бескрайних
просторах Америки, как будто даже забыли о возможности других форм
существования, они зачали дитя любви.
  Когда Анжелика стала догадываться, что беременна, она почувствовала
восторг, потрясение, хотя ей и было известно, что целебные снадобья,
которые она так хорошо умела изготовлять, пользуясь "секретами",
раскрытыми ей с детства колдуньей Мелузиной, сами по себе должны были
привести к желаемым результатам. И все же ей трудно было в это поверить!
  В апреле ребенок зашевелился, и вновь она испытала удивление,
граничащее с недоверием.
  Так, значит, совсем нетрудно было получить в подарок от Неба свою
мечту ребенка. Для счастья...
  Она чувствовала себя такой окрыленной, пребывала в состоянии столь
естественной эйфории, что, если бы не эти толчки, которыми "он" напоминал
о своем существовании, она и не вспоминала бы о своей беременности. Все
осложнения, которыми сопровождается начало беременности, ее миновали. Ее
талия долгое время оставалась тонкой. Не испытывая никакой усталости и
даже будучи, как ей казалось, еще более здоровой, чем обычно, она не
внесла никаких изменений ни в свой привычно активный образ жизни, ни в
планы поездки, которую они собирались предпринять весной к побережью, где
им предстояло возобновить контакты не только с жителями Голдсборо, но и с
остальной частью мира. Караваны судов доставляли туда почту из Европы, и с
учетом сведений, поступавших к ним с Французского залива, Жоффрей де
Пейрак наметил план предстоящей навигации. В самом деле, лето становилось
периодом активизации морской торговли.
  В тот год граф должен был отправиться в Нью-Йорк - путешествие,
которое позволило бы ему по пути туда или обратно посетить наиболее важные
поселения Новой Англии, раскинувшиеся на всем побережье от Нью-Йорка до
Портленда, захватив Бостон, Салем, Портсмут, где у него были друзья и
деловые интересы.
  Анжелика решилась сопровождать его. Ни словом не обмолвившись о
тайном обещании, данном ею себе, никогда не отпускать куда бы то ни было
Жоффрея одного, она заранее убедила своего мужа в том, что ей во что бы то
ни стало необходимо встретиться в Каско со своим другом, английским
medisine-man Джорджем Шаплеем, у которого она намеревалась получить уйму
советов и снадобий и, в частности, корень Мандрагоры, необходимый для
изготовления обезболивающей губки, запас которой у нее иссяк. Так или
иначе, заключила она, ей следует повидаться перед родами с Шаплеем,
поскольку в его зимовке на косе Макуа хранились самые авторитетные из
известных ей книг по медицине, с которыми ей нужно было ознакомиться.
  В то время как "Радуга", гордый корабль водоизмещением свыше тридцати
тонн, недавно вышедший со стапелей Салема, мчался к югу, устью Гудзона,
Шаплею было отправлено письмо, назначавшее ему встречу в Салеме на начало
сентября. Появление ребенка ожидалось в конце октября, и у "Радуги",
возглавлявшей небольшой флот Пейрака, было достаточно времени, чтобы
добраться до Голдсборо, где должны были состояться роды.
  А затем, в зависимости от погоды и от наступления возможных ранних
заморозков, новорожденный - граф или графиня - должен был предпринять свое
первое на этом свете путешествие к истокам Кеннебека, этому ленному
владению в Вапассу, чтобы провести там зиму, на что Анжелика очень
надеялась. Несмотря на то удовольствие, которое она всякий раз испытывала
от встречи со своими друзьями в Голдсборо, жизни на побережье она
предпочитала уединение в глубине материка.
  И вот сейчас ей было душно в чистой и живительной атмосфере Мэна.
  Влажная жара побережья, делавшаяся невыносимой, стоило лишь отойти от
моря, угнетала ее. Порой она с трудом переводила дух. Отвратительный страх
поднимался в ней. Еще совсем недавно воодушевленная, настолько воспарившая
в облаках, что настоящее и будущее рисовались ей в самых радужных красках,
она забыла об опасениях, но те внезапно коснулись ее своим крылом,
подтачивая оптимизм, подобно мертвой зыби, раскачивающей шлюпку. Страх
становился паническим.
  В эти мгновения Анжелика ощущала себя слабой, ее охватывало
беспокойство, знакомое всем женщинам, вынашивающим во чреве хрупкую плоть.
Ответственная за этого ребенка, она чувствовала также ответственность за
грозившее ему несчастье, которое, быть может, уже нависло над ним, и
упрекала себя за неспособность предотвратить его. Ибо дитя счастья
находилось под угрозой.
  Уж не являлась ли ее душевная боль провозвестницей опасности,
которая, извлекая его, еще беспомощного, из надежного материнского лона,
вынесет ему приговор? Ему еще не время было родиться. Надо было ждать по
меньшей мере месяц...
  Но у Анжелики было еще одно серьезное основание страшиться за судьбу
будущего ребенка, взлелеянного в мечтах и заранее любимого, - опасность
преждевременных родов, ибо вот уже несколько дней, как она была почти
уверена, что их двое.


                                  Глава 3


  Чем иначе объяснить это беспокойство, это возбуждение, которое стало
уже казаться ей чрезмерным, как не картиной, определившейся на ощупь и
почти очевидной для глаза, - двух крошечных головок?
  "Когда Небеса начинают щедро одаривать вас своими милостями!.." -
шептала она, неприятно пораженная поначалу, то ли недоверчивая, то ли
озадаченная.
  И готовая уже расхохотаться, воистину восхищенная, она
спохватывалась, говоря себе, что здесь нечему смеяться, не зная, что и
подумать.
  А что, если всему течению их жизни, всегда ориентированной на
разумные цели, суждено вдруг принять странные неясные очертания?
Близнецы!.. Она решила повременить с разговорами об этом даже со своим
мужем. Тем более, что флот Жоффрея де Пейрака уже бросил якорь в Салеме,
не так уж далеко расположенном от Голдсборо, и на пирсе несколько
должностных лиц этого поселения собралось для деловой встречи с ними.
Среди присутствовавших находились г-н Маниго, влиятельный судовладелец,
имевший торговые связи со всем миром вплоть до Антильских островов, г-н
Мерсело, огромный, как скала, бумагопромышленник, подрядившийся возводить
мельницы в английских колониях, с дочерью Бертилией, служившей ему
секретаршей. Начали с обсуждения семейных новостей. Бертилия Мерсело,
единственная дочь бумагопромышленника, эгоистка, улыбаясь, бросала на
Анжелику взгляды, полные иронии и самодовольства. Кто-кто, а уж она,
казалось, говорили ее глаза, не позволит изуродовать свою фигуру
материнством.
  Затем со зловещим видом, теперь уже известно почему, приблизились
именитые горожане Салема, чтобы пригласить их на пресловутое заседание
Совета, открывавшееся следующим утром, и Анжелика, следуя официальному
этикету, вынуждена была смириться с тем, что не заметила в толпе Джорджа
Шаплея, единственного человека, которого она искренне хотела видеть. Он
окончательно разрешил бы сомнения, подтвердив ее предположения
относительно близнецов. Она полностью доверяла не только познаниям старого
язвительного чародея, но также и его опыту. Итак, его не было среди
встречавших, и приходилось всем улыбаться, и отправляться на постой, сжав
губы, мучиться бессонницей долгой, невыносимо душной ночью и с
наступлением утра идти на заседание Совета. Собрав всю свою волю, чтобы
остаться на высоте положения, Анжелика не нашла достаточно сил ни для
того, чтобы окончательно решить для себя вопрос о тайне того сокровища,
которое она носила в себе, - один или двое? - ни для того, чтобы сказать
об этом мужу, который, по обыкновению, был окружен многочисленной толпой.
Быть может, порой он и сам бросал на нее мимолетный, пронзительный взгляд,
в котором сквозила забота?
  Анжелика считала делом своей чести не допустить, чтобы неудобство или
уязвимость ее положения каким-то образом повлияли на их маршрут и
своевременность его прохождения. Не таков был ее характер. Кроме того, она
жила в век, когда женщины не считали возможным носиться со своей
беременностью, которая, в соответствии с общепринятым мнением, считалась
состоянием более естественным, чем ее отсутствие. Светские дамы в еще
меньшей степени, чем деревенские женщины, были склонны беречь себя в
подобных обстоятельствах, и в Версале любовницы монарха, облаченные в
придворные наряды, стояли при входе короля, не более часа тому назад
разрешившись от бремени в какой-нибудь приемной за ширмой королевским
бастардом.
  Вот почему Анжелика считала, что у ее утреннего недомогания нет
объяснений.
  Она встала и подошла к столу, на котором лежала ее дорожная шкатулка
с расческами, щетками, зеркальцем, драгоценностями и необходимыми
мелочами: коробочками с белилами и румянами. Она достала маленький
пузырек, взяла стакан и отправилась на площадку того же этажа, где
находилась ванная с баком и бассейном, выложенным голубыми и белыми
фаянсовыми плитками, по-видимому дельфскими. Она открыла оловянный кран и
наполнила стакан водой, в который уже раз отметив про себя, что эти
пуритане, с таким презрением относившиеся к радостям жизни, были наделены
даром окружать себя красивой мебелью и предметами роскоши, соседство
которых с успехом восполняло суровость афишируемых нравов и суждений.
Анжелика, способная увидеть очарование каждого жилища, по достоинству
оценила и это, сумрак которого изобиловал блеском тщательно натертого
воском паркета, лощеной меди, зеркал и керамики. Стеганое одеяло на
кровати было кружевным.
  Анжелика проглотила лекарство, представлявшее собою настой лечебных
трав, эффективность которого была неоднократно проверена ею на себе. Она
почувствовала себя значительно лучше, и тяжелый дух стоячей воды за окном,
кипящей смолы, доносившейся с ремонтных верфей, смешиваясь с запахом
жареных креветок, усиливавшимся в этот обеденный час, больше уже не
дурманил ее.
  - Мадама-мадама!
  Послышался чей-то голос за окном. Она улыбнулась и вновь подошла к
окну.
  Куасси-Ба, стоя у порога дома, поднимал к ней свое черное лицо.
  - Меня послал хозяин. Он беспокоится!
  - Скажи ему, чтоб не волновался. Со мной все в порядке.
  Куасси-Ба был еще одним знаком внимания, оказываемым ей Жоффреем де
Пейраком. Непреклонный и преданный страж, скорее друг, чем слуга, в
течение стольких лет сопровождавший графа, восприимчивый к мельчайшим
деталям, угадывавший едва заметные колебания в настроении того, с кем он
делил тяготы жизни, дорог, опалы, испытаний, включая рабство на галерах,
он был для Анжелики своего рода воплощением заботы, которая, казалось ей,
не иссякнет никогда.
  Сотни раз он представал перед ней то с поручением, а то справляясь о
ее желаниях, поджидая у порога, как провожатый, а то вдруг возникал с
маленьким серебряным подносом, на котором дымилась чашка турецкого кофе,
как раз в тот момент, когда она все и даже самое жизнь готова была отдать
за глоток этого напитка, ибо в этом и заключалась некая связывающая их
троих тайна, ее, Жоффрея, и его, Куасси-Ба, - он всякий раз появлялся
неспроста.
  И в этот раз, стоило лишь Жоффрею обменяться единственным взглядом со
своим слугой, огромный негр тенью выскользнул из зала заседания.
  Его привычное присутствие, исполненное доброжелательности,
преданности душой и телом, помноженной на снисходительность и безудержное
восхищение всем, что имело к ней отношение, ободрило Анжелику, и она почти
удивилась, что еще несколько мгновений назад чувствовала себя подавленной.
  - Может быть, хозяину надо покинуть заседание и вернуться к тебе? -
спросил он.
  - Нет, Куасси-Ба, вопросы, обсуждаемые этими господами, слишком
серьезны. Я подожду. Передай им мои извинения. Скажи им, они и сами это,
по-моему, прекрасно поняли, что столь горестные события глубоко потрясли
меня, и я уединилась для того, чтобы поразмышлять над тем, как наилучшим
образом прийти им на помощь.
  - Ладно-ладно, - сказал Куасси-Ба, сопровождая свои слова прощальным
и благословляющим жестом.
  И он удалился, приплясывая, постукивая высокими каблуками ботинок с
пряжками.
  Степенный Куасси-Ба, считавший себя мужчиной в летах, обнаруживал
особую озабоченность с тех пор, кик понял, что среди них скоро появится
"маленький граф" или "маленькая графиня". Каково, если бы он вдруг узнал,
что их может оказаться двое!.. Неуемная радость никак не гармонировала бы
с его сединами.
  "Даже от души желая порадовать Куасси-Ба, - говорила она себе, вновь
усаживаясь в кресло, - я не могу избавиться от страха перед грядущей
неопределенностью".
  Она представила себе двух черноглазых малышей с пышными локонами,
похожих на Флоримона, или - еще забавнее и очаровательнее - двух малышек,
черноволосеньких, с живыми глазенками-угольками. Она не могла наделить их
своими светлыми волосами и глазами, ибо мечтала о "ребенке Жоффрея" и
воображала их себе лишь по его образу и подобию.
  Но чтобы сразу двух! Было еще нечто, усугублявшее ее растерянность,
воспоминание о пророчестве гадалки Мовуазен, которое она никогда не
принимала всерьез и которое начисто стерлось в ее памяти за все эти годы.
  Это случилось в Париже в то время, когда, будучи одинокой и пребывая
в состоянии неопределенности, она яростно боролась за кусок хлеба для себя
и двух своих сыновей, Флоримона и Кантора. И вот в компании двух своих
подруг, подобно ей переживавших трудности и желавших знать, не окажется ли
их будущее милосерднее настоящего, она отправилась к Катрине Мовуазен,
звавшейся также ла Вуазен, в ее конуру в предместье Тампля, куда давно уже
наведывался весь Париж.
  В тот день колдунья была пьяна в стельку. Закутавшись в плащ с
вышитыми на нем золотыми пчелами, она слезла со своего возвышения и
нетвердым шагом направилась к трем красивым молодым женщинам, объявив
каждой, предварительно взглянув на ладонь: "Вас полюбит король", а самой
обездоленной из них: "И вас тоже. Вы станете его женой!" - пророчество,
которое совершенно вывело из себя третью даму, рассчитывавшую на самую
блестящую будущность. Даже теперь, по прошествии стольких лет, Анжелика не
могла удержаться от смеха, вспоминая эту сцену. Ее особенно поразило то,
что, вновь обращаясь к ней, тыча в нее пальцем, пьяница заявила: "У вас
будет шестеро детей".
  Это предсказание, сделанное заплетающимся языком, показалось ей тогда
чрезвычайно нелепым, совершенно невероятным, и она скоро забыла о нем.
  Но разве спустя годы и годы дело не шло к осуществлению всех
предсказаний гадалки?
  Три прекрасные молодые женщины, уроженки Пуату, связанные узами
дружбы, восходящими к их провинциальному прошлому, стояли в тот день в
Париже перед колдуньей Мовуазен. Атснаис де Монтеспан, урожденная
Рошешуар, Анжелика де Пейрак, урожденная Сансе де Монтелу, Франсуаза
Скаррон, урожденная д'Обинье.
  И разве сегодня, двадцать лет спустя, не царила в Версале красавица
Монтеспан, превратившаяся в самую блистательную фаворитку Людовика XIV;
загадочная Франсуаза Скаррон не позабыла ли о своих залатанных платьях и
не получила ли монаршьей волей титул маркизы де Ментенон, а Анжелика,
отказавшись стать любовницей короля, не собиралась ли здесь, в далекой
Америке, подарить миру двух малюток, которым предстояло довести до шести
количество ее детей?
  "Шесть! И возможно, уже скоро? Нет, - отвечала она, в который уже раз
испытывая волнение при этой мысли. - Не скоро! Это было бы ужасно для
маленьких жизней! Как бы то ни было, не может быть и речи о том, чтобы я
рожала в Салеме. Я должна вернуться в Голдсборо".
  Ни за что на свете не согласилась бы она родить малыша или двух
малышей в колонии Новой Англии, и даже салемская сирень, красавцы вязы с
раскидистыми, как букеты цветов, кронами не могли разрядить удушливую
атмосферу, создаваемую в городе этими ужасными добропорядочными людьми,
городе, в котором беременная женщина не могла подойти к окну подышать
свежим воздухом без того, чтобы на нее не указали пальцем.
  Она устремила взгляд к горизонту, мечтая отправиться в Портленд,
чтобы там встретиться, быть может, с Шаплеем, в Голдсборо, где Абигаль, ее
подруга, окружит ее вниманием и заботой. Только там они окажутся наконец у
себя дома.
  Внезапная тень вдруг закрыла солнце, сумрачной волной проникая в
комнату, и, казалось, поглотила мебель и обои.
  Хор резких голосов зазвучал еще пронзительнее. Это был полет стаи
птиц, попеременно накрывавшей гигантской скатертью весь город,
захватывавшей берега этого все еще малообжитого континента. Становилось
понятно, как немного значил человек перед лицом природной стихии, и уж
конечно, не этим считанным городкам и поселкам потеснить девственные леса.
  Анжелика едва не вскрикнула. Эхо какого-то мерзкого голоса зашептало
возле ее уха: "Я научилась ненавидеть море, потому что вы любили его, и
птиц, потому что вы находили прекрасным их полет, когда они тысячами
пролетали облаком, затеняющим солнце!.." Ведьма!.. Лишь дьявольскому
отродью дано было найти такую интонацию, коснуться столь живого
воспоминания.
  У Анжелики, тщетно сопротивлявшейся этому голосу, сохранялось все же
неясное предчувствие того, что дьяволица, даже умершая и погребенная, не
произнесла своего последнего слова. Ведь яростная ненависть способна
осуществить свою месть даже с того света. Она была очень искусной, эта
женщина, посланная иезуитом, чтобы уничтожить их.
  Внезапно вновь воссиял свет. Птицы расселись вдали, живыми снежными
складками покрывая скалы. Их крики сделались менее пронзительными, звучали
более приглушенно, и слышна стала перекличка тюленей, уплывавших стаей в
открытое море. Начинался прилив.
  Анжелика жалела о том, что отослала Куасси-Ба, заверив его в своем
хорошем самочувствии, не требующем безотлагательного возвращения Жоффрея.
  Не найдя слуги миссис Кранмер, она задалась вопросом, куда подевались
ее собственные слуги... И куда пропала юная Северина Берн, которую она
взяла с собою, чтобы показать ей мир, менее суровый и более напоминающий
европейскую цивилизацию, чем поселения пионеров Голдсборо? Славная
шестнадцатилетняя Северина вполне заслужила прогулку по такому оживленному
городу, как Нью-Йорк, знакомство с Бостоном и Салемом после трехлетнего
самоотверженного труда на дикой земле, где, когда она высадилась со своей
семьей, прибывшей из Ла-Рошели, не было ничего, кроме деревянного форта и
двух-трех лачуг. Во время этого морского путешествия вдоль побережья Новой
Англии Северина составляла для Анжелики приятное женское общество. Они
возобновили знакомство, упрочив почти семейные узы привязанности, которые
соединяли их с той поры, как Анжелика гостила у Бернов во время своего
пребывания в Ла-Рошели.
  Северина опекала также Онорину на борту корабля и на стоянках. Они
долго не решались взять с собой свою малышку дочь, которой, быть может,
лучше было остаться в мирном и покойном доме в Вапассу или в Голдсборо,
окруженной заботой и вниманием, как это делалось раньше, когда они
отправлялись в короткие летние путешествия.
  Однако на сей раз Онорина обнаружила явное беспокойство, узнав о
намерении Анжелики удалиться в "компании" будущего братца или сестренки.
Во всяком случае, именно в этом смысле Жоффрей де Пейрак интерпретировал
ее мысли, которые несколько раз были высказаны ею под сурдинку. Порой
Онорина выкладывала все, что она думает по тому или иному вопросу, но чаще
о многом умалчивала. Поэтому следовало быть внимательным вдвойне.
  Она приняла дружбу Северины и обрадовалась предстоящему путешествию.
  Сегодняшним утром они должны были отправиться вместе на прогулку;
ведь предстояло столько всего увидеть и в порту, и в городе с его
складами, магазинами и лавками, заваленными товарами.
  Анжелике почудилось, что она слышит голоса. Выглянув из окна, она в
самом деле увидела на углу улицы Северину, ведущую за руку ее дочь. Их
сопровождал высокий молодой человек, одетый по здешней пуританской моде в
черное, ноги которого были, однако, обуты в сапоги с отворотами, а голову
покрывала не лишенная элегантности широкополая шляпа с пером. Они о чем-то
оживленно говорили и, как показалось Анжелике, на французском языке,
который нечасто можно было услышать в Салеме.


                                  Глава 4


  Внизу хлопнула дверь, и раздался голос Северины:
  - Госпожа Анжелика! Мне сказали, что вы остановились у леди Кранмер,
и я привела к вам француза, вашего земляка, который утверждает, что знаком
с вами.
  Заинтригованная Анжелика вышла на площадку. В вестибюле было
полутемно, и она не смогла ясно различить черты лица вновь прибывшего.
Молодой человек снял шляпу и обратил к ней длинное, угловатое и бледное
лицо, которое она не узнавала, но которое будило в ней смутные
воспоминания. Увидев ее, он воскликнул;
- О! Мадам дю Плесси Бельер, так это вы! Я не мог этому поверить,
несмотря на полученные сведения и проведенные мною розыски, подтверждавшие
ваше пребывание в Америке.
  В два прыжка он одолел лестницу и, опустившись перед ней на колено, с
горячностью поцеловал ей руку.
  Анжелика пребывала в замешательстве. Кто же этот молодой человек,
обращавшийся к ней по имени, которое она некогда носила в Версале, занимая
там почетное место среди знатнейших придворных дам?
  Он встал с колена. Высокий, худой, нескладный, он был выше ее на
целую голову.
  - Неужели вы меня не узнаете? Меня зовут Натаниэль де Рамбург, - и
так как она все еще колебалась, - ваши владения соседствовали с вашими в
Пуату. В детстве я играл и проказничал с вашим сыном Флоримоном, и с ним
осуществил сумасшедшую затею, уехав в Америку - О! Теперь вспоминаю, - тут
же отозвалась она. - Какая встреча, мой бедный мальчик!
  Имена, знакомые слова слились в едином полузабытом образе, чтобы
вспыхнуть затем в отзвуке галопа пары лошадей, мчавшихся сквозь листву
парка дю Плесси, услышанного ею тревожной глухой ночью.
  Она покачнулась и села.
  - Натанаэль! Ну, конечно же! Узнаю!.. Садись же. Она мгновенно
освоила это обращение на "ты", к которому прибегала, общаясь с бледным
подростком, уже тогда "длинным, как день без завтрака", по выражению
Барба, и который вечно увязывался за двумя ее отпрысками, Флоримоном и
Кантором, когда они жили в Плесси. Они называли его своим "хвостиком",
нередко докучавшим им, которого они отваживали, подвергали бесконечным
унижениям, гнали от себя, чтобы затем милостиво позволить возвратиться,
как только речь заходила о снаряжении какой-нибудь военной экспедиции или
организации заговора против "взрослых".
  Поместье Рамбургов в самом деле граничило с имением дю Плесси. Они
принадлежали к очень древнему роду, примкнувшему к Реформации во время
первых проповедей Кальвина. Гугеноты на протяжении трех поколений,
разорившиеся, многодетные - Натаниэль был старшим из восьми или десяти
детей, - пылко религиозные, они обладали всем, чтобы навлечь на себя
несчастья, гонения, трагедию. В то последнее лето, проведенное ею в
Плесси, Флоримон и Натаниэль часто виделись друг с другом, без устали
играя в заговорщиков.
  - Он был таким красноречивым, этот Флоримон, - вспоминал со смехом
молодой человек, - таким выдумщиком и таким уверенным в себе, что я
неудержимо тянулся к нему!
  Анжелика вновь опустилась в кресло с высокой спинкой. Ей требовалась
минута передышки, чтобы переварить эту новость.
  - Дорогая, - обратилась она к Северине, обеспокоенной ее состоянием,
завари, пожалуйста, пассифлору и принеси мне чашку этого настоя. Мешочек с
травой лежит в моей аптечке.
  Подогнув под себя длинные ноги, посетитель расположился на обтянутом
ковровой тканью "квадрате" - разновидности набитой конским волосом
банкетки, которыми щедро меблировали жилища. Анжелика не могла прийти в
себя от удивления, видя его перед собой. Этот призрак! Более того,
оставшийся в живых!
  Встретившийся с ней после долгой разлуки, Флоримон ни разу ни словом
не обмолвился о своем приятеле; сама же Анжелика, вспоминая о нем, всякий
раз давала себе обещание как можно подробнее расспросить сына о его
попутчике.
  Но потом забывала, неизвестно почему полагая, что юные искатели
приключений расстались друг с другом до отплытия.
  И вот он в Америке. Что произошло с ним за эти годы, если не считать
того, что он вытянулся до неприличия?
  Наблюдая за ним, Анжелика отметила, что он был привлекательнее своего
отца, бедного Исаака Рамбурга, такого же худого и высокого, однако
широкогрудого, который умер, отчаянно дуя в рог на верхней площадке
донжона, тщетно взывая о помощи себе, гугеноту, покинутому в сердце
собственной провинции, оставленному на растерзание королевским драгунам,
"этим обутым в сапоги миссионерам".
  В ее ушах до сих пор звучали взлетающие над лесом призывы охотничьего
рога, в то время как первые языки пламени вырывались из окон горящего
замка Рамбургов.
  Взволнованная, она отметила про себя, что молодой человек скорее
всего не знал, что случилось с его близкими. Он говорил о них в настоящем
времени.
  Анжелика почувствовала, что не сможет ошарашить его вестью о гибели
всей семьи и изложить обстоятельства преступления, совершенного в Старом
Свете, после рассказа о тех, что творились в Новом Свете, о которых она
услышала сегодняшним утром на совете пресвитерианских пасторов.
  И вот при одном лишь воспоминании о них невралгическая боль, глухая и
неопределенная, гнездившаяся, как ей казалось, в области поясницы, вновь
заявила о себе. Охваченная новыми заботами, она все же непрестанно
возвращалась мыслями к берегам Салема, продуваемым необузданным ветром,
разгонявшим клочья морской пены, крикливым птицам, покинувшим непроходимые
леса, к узким полям, разделенным ухабистыми дорогами Пуату во Франции, где
произошло и сколько еще произойдет скрытых трагедий, порожденных
религиозной нетерпимостью. Огромный океан разделял их.
  - Следует признать, что тем летом нам с Флоримоном было ой как
невесело в Плесси, - рассказывал Натанаэль де Рамбург. - Вы не
припоминаете? Солдатня кишела повсюду, в том числе и в ваших поместьях,
хотя вы и не были протестанткой. А этот... как его... Монтадур, их
командир, который всеми там помыкал - католиками и протестантами,
дворянами и плебеями, - какой жуткий тип! Какое страшное время!
  Вошла Северина, неся на маленьком серебряном подносе дымящуюся чашку
с двумя ручками. Она неодобрительно взглянула на гостя, раздражавшего
теперь ее своим присутствием, как казалось ей, утомлявшего Анжелику, на
лице которой она читала беспокойство.
  Она была польщена, когда он подошел к ней на одной из улиц Салема.
Молодой француз, знатного рода, гугенот, как и она (такое случалось
нечасто), однако заметив, как осунулась Анжелика, она догадалась со
свойственной ей прозорливостью о несвоевременности этого визита и теперь
думала лишь о том, как выставить его за дверь.
  - Выпейте этого горячего настоя, мадам, вам полегчает, - сказала она
решительным тоном. - Вы говорили, что горячее лучше утоляет жажду, чем
холодное. А потом прилягте ненадолго и отдохните.
  - Пожалуй, ты права, Северина. Милый Натаниэль, время обедать.
Оставьте нас без всяких церемоний и возвращайтесь ближе к вечеру. Мы
поподробнее обо всем поговорим.
  - Дело в том, - сказал он, нерешительно выпрямляясь, - что я не знаю,
куда пойти пообедать.
  - Отправляйтесь в порт и купите себе фунт жареных креветок, -
подскочила к нему Северина, подталкивая его к двери. - Или сходите в
таверну "Голубой якорь": его хозяин - француз.
  Молодой Рамбург без церемоний подхватил свою шляпу, вернулся, чтобы
поцеловать руку Анжелике, и, почти радостный, удалился, бросив ей на
прощание слова, которые пронзили ей сердце, как удар кинжала:
  - ...Вы мне расскажете о моей семье. Может быть, вам что-нибудь
известно о ней? Я послал им пару писем, но не получил ответа.
  - Он слышал, как мы говорили с Онориной по-французски, - объяснила
Северина. - Довольно долго следовал за нами по пятам, представился и начал
задавать всякие вопросы, как это принято у нас, французов, так что мы
вскоре познакомились: "Откуда вы родом?" - "Из Ла-Рошели". - "А я из-под
Мелля в Пуату". - "Давно вы в Америке?" и т. д. Госпожа Анжелика, что
происходит, вы плохо выглядите.
  Анжелика призналась, что страдает от жары. Но вот сейчас спокойно
выпьет свой отвар и непременно почувствует себя лучше.
  - Окажи мне услугу, Северина. Я устала сидеть в этом обезлюдевшем
доме и не иметь возможности ни к кому обратиться. Все, наверное, побежали
в порт встречать какой-нибудь корабль. Сходи-ка, разузнай! Долго ли еще
будет заседать совет, на котором присутствует господин де Пейрак. И еще,
что слышно о старом medisine-man Джордже Шаплее? Его отсутствие совершенно
необъяснимо, и я начинаю испытывать нетерпение и беспокойство.
  Северина слетела по лестнице и, оказавшись внизу, решила взбудоражить
всех домашних графа де Пейрака, а также растормошить степенных англичан,
способных сообщить ей какие-нибудь сведения об этом Шаплее, не
останавливаясь перед перспективой обшарить все таверны города. Но прежде
всего она отправится за г-ном де Пейраком в Консул хаус, чтобы ничтоже
сумняшеся прервать это торжественное собрание с тем присущим ей
неуважением к важным мужским проблемам, которое ее отец, мэтр Габриэль
Берн, часто ставил ей в вину: ведь женские проблемы она считала ничуть не
менее важными. Она твердо решила перехватить по дороге всех домочадцев и
слуг г-жи Кранмер и напомнить им об их обязанностях, ибо, по ее мнению,
все эти славные люди, одетые в голубое и черное, слуги и служанки, без
устали разглагольствовавшие о святости своего труда во славу Спасителя, а
также выплате долга своим хозяевам за поездку в Новый Свет, целыми днями
попросту бездельничали.
  Анжелика, увидев из своего окна, как Северина припустила во всю
прыть, улыбнулась. Обожавшая ее юная девушка очень облегчала ей жизнь.
  Отойдя от окна, она почувствовала в темном углу комнаты что-то вроде
отблеска пламени, какой-то красный свет и вдруг увидела Онорину,
испытавшую, по-видимому, потребность, как и она на прогулке, освободиться
от шляпы, обнажившей растрепанную морским ветром рыжую копну волос.
  Онорина напоминала маленького домового. Стоило Анжелике заметить ее,
как она вновь куда-то исчезла. Она услышала, как Онорина возится на
площадке, и пошла взглянуть, говоря себе: "Нет, я еще не готова рожать, в
противном случае я чувствовала бы себя более здоровой и энергичной". Ведь
известно, не правда ли, что женщина, собирающаяся рожать, испытывает
прилив новых сил, помогающих ей приводить в порядок дом и вообще
отдаваться всякого рода деятельности - преимущественно хозяйственной.
Между тем Анжелика, напротив, чувствовала страшную усталость.
  Она увидела Онорину, взобравшуюся на маленький ящик и наполнявшую
водой оловянную кружку.
  Анжелика подоспела в тот момент, когда ручонки не знали, как
перекрыть струйку воды и при этом удержать в горизонтальном положении
переполняющийся сосуд. Она подхватила кружку и закрыла кран.
  - Хочешь пить, моя радость? Позвала бы меня.
  - Это тебе, - сказала Онорина, протягивая ей кружку двумя руками. -
Выпей воды, чтобы ангелы снизошли на тебя. Так говорил Мопунтук!
  - Мопунтук?
  - Мопунтук, вождь металлаков. Ты же сама знаешь! Ведь это он научил
тебя пить воду на прогулке, когда ты не взяла меня с собой...
  Это было смутным и уже довольно давним воспоминавшем об их первых
днях жизни в Вапассу, однако Онорина, в то время почти младенец, все
замечала, ничего не забывала и вообще была, по-видимому, из породы
кошачьих. Время не существовало для нее... Она без труда могла
воспроизвести ситуацию, поразившую ее воображение, перешагивая через
месяцы и годы, как если бы все это случилось только вчера.
  - Он сказал, что тяжесть воды помогает ангелам спускаться к нам.
  Неужели он и вправду говорил это? Анжелика напрягла память. Мопунтук
говорил, наверное, о духах, а не об ангелах, если только он не был
индейцем, крещенным миссионерами Квебека. Между тем Онорина настаивала.
  - Вода помогает ангелам спускаться к нам, а огонь помогает нам
подниматься к ним. Так он сказал. Вот почему они сжигают мертвецов, чтобы
не поднялись на небо.
  Так вот что она запомнила из рассказов индейца.
  - Ты права, - с улыбкой кивнула Анжелика. Онорина вынесла из Вапассу
куда более обширные знания, чем она, и не было ничего удивительного в том,
что девочка глубже взрослых воспринимала детской интуицией слова индейцев,
их истинные намерения и верования!
  - Как-нибудь воспользуюсь, - со всей серьезностью заявила Онорина.
  - Чем?
  - Огнем, чтобы взлететь!
  Рука Анжелики, подносившая кружку к губам, замерла на полпути.
  - Пожалуйста, не надо! Огонь опаснее воды.
  - Тогда пей!
  Анжелика опорожнила кружку под внимательным взглядом дочери. Теперь
она вспомнила о преклонении Мопунтука перед родниками. Он придавал им
особое значение, целый день водил ее за собой и заставлял пить из разных
источников, повторяя, что благодаря этому духи будут покровительствовать
ей и Вапассу.
  Вода! Могущество ключевой воды! Она никогда не задумывалась над
происхождением инстинкта, увлекавшего крестьян ее родного Пуату к
определенным лесным источникам.
  Что касается воды, хранившейся в фаянсовом чане г-жи Кранмер, то,
похоже, она не обладала этими свойствами и силой, во всяком случае, она
казалась отвратительной. Служанки явно не изводили себя частым мытьем
внутренних стенок этого сосуда. Анжелика подавила гримасу, не
ускользнувшую от внимательного взгляда Онорины.
  - Схожу за водой из колодца, - решительно произнесла она, легко
спрыгивая с ящичка.
  Анжелика не успела остановить ее, и Онорина оказалась на лестнице.
Она уже видела ее в своем воображении нагнувшейся над колодцем и
поднимающей для нее ведро кристально чистой воды. Она удвоила возражения и
заверения, что не нуждается ни в чем, лишь бы отвратить дочь от этого
замысла.
  - Ты же видишь, я напилась. И теперь ангелы непременно спустятся и
помогут мне.
  Растрогавшись, она обхватила ладонями круглую мордашку ребенка и
внимательно посмотрела на нее.
  - Милая, славная девочка, - прошептала она. - Как ты добра ко мне,
как я люблю тебя!
  Внизу хлопнула дверь, и кафель, которым был выложен пол вестибюля,
зазвенел под ударами сапог.
  На сей раз Онорина выскользнула из ее объятий. Она узнала шаги отца,
графа де Пейрака. Обняв руками его шею, она зашептала ему: "Мама грустит,
и я не в силах утешить ее".
  - Положись на меня, - заверил ее Жоффрей де Пейрак тем же
заговорщицким тоном.
  - Никогда еще утро не казалось мне таким долгим, - выдохнула
Анжелика, как только он вошел к ней.
  - Мне тоже. Я понимаю вас. И рад, что вы вовремя удалились.
Изматывающее собрание, каких мало... Я просто в восторге от того, до какой
степени мужская часть рода человеческого, уверенная и самодовольная, не
сомневается в своем безусловном превосходстве. В самом деле, разве можно
не восхищаться тем, с каким безошибочным чутьем лучшие представители этой
избранной расы, к которой, милостью Божией, имею честь принадлежать и я,
великодушно пригласив на свой Совет женщину, чье мнение они хотели бы
услышать, выбрали тему для обсуждения.
  И на сей раз, как всегда, когда он хотел отвлечь ее от мрачных
мыслей, ему удалось развеселить ее. И вот уже его присутствие умиротворяло
и рассеивало тревогу.
  - Не будьте слишком суровы к вашим патриархам и схоластам-пуританам,
сказала она. - Ведь они не скрывали причин, побудивших их пригласить меня.
  Я не только не сержусь на них, но и милостиво отпускаю им
прегрешения. Я была бы признательна вам, если бы вы заверили их, что я
уразумела: речь идет о новой вспышке войны на границе с индейскими
племенами. И между тем прикинула, какую пользу можно было бы извлечь из
Пиксарета.
  - О! Оставим в покое войны и кровопролития, - сказал он
непринужденно. Это такие игры, которые, увы, скоро не кончаются, тогда как
здравый смысл требует от нас, уделяя им должное внимание, не забывать
выкраивать из драгоценных часов, отданных повседневной суете, время,
необходимое для поддержания мира и покоя в нашей семье. Поговорим лучше о
том, что вас беспокоит, дорогая. Я вижу, вы осунулись, у вас под глазами
тени; разумеется, и они вам к лицу, придают трогательный вид, однако...
  - Шаплей почему-то не встретил меня, - пожаловалась она.
  - Я повсюду разослал своих эмиссаров. Они непременно разыщут его. И
доставят его к нам в Портленд, если он не сможет прибыть сюда до нашего
возвращения в Голдсборо.
  Он привлек ее к себе и стал нежно касаться губами ее век.
  - Что вас тревожит, любовь моя, не таитесь. Доверьтесь мне. Теперь я
здесь, рядом, чтобы защищать вас, оберегать от опасности.
  - Увы! Речь идет об испытании, предотвратить которое не вполне в
нашей власти, ибо здесь вступают в силу законы природы.
  Она высказала предположение, что это не более чем ложная тревога,
однако утреннее недомогание внезапно заставило ее опасаться
преждевременных родов.
  Разумеется, заверила Анжелика, теперь она чувствует себя вполне
прилично, но убеждена, что роды, которые казались ей весьма отдаленными,
не за горами. И для нее не будет ничего удивительного в том, если они
начнутся значительно раньше предполагаемого срока.
  Она внимала ему и находила трогательной ту доброту, с какой он весьма
добросовестно подыскивал аргументы, вторгаясь в женскую сферу, казалось
бы, совершенно чуждую авантюристу-дворянину, которого многие считали если
и не опасным пиратом, то, во всяком случае, суровым воином, лишенным
человеческих слабостей. Однако по отношению к ней он был сама нежность.
  Она отстранилась от него и улыбнулась. Однако ее большие зеленые, как
бы потускневшие глаза оставались широко раскрытыми, а взгляд - неподвижным.
  - Есть еще одна причина, - с виноватым видом прошептала она.
  И она призналась ему в том, что беспокоило ее вдвойне. Вдвойне -
удачное слово. Двойня могла возвещать двойное счастье, но делала
проблематичным их выживание, в том случае если ей не суждено было выносить
их положенный срок.
  Он понял, что она действительно была, как никогда, обеспокоена и
подавлена.
  И вдруг это выражение отчаяния и беспомощности напомнило ему
девочку-фею, внезапно появившуюся в лесах Пуату, дивное видение, возникшее
перед ним на залитой солнцем тулузской дороге, которое перевернуло всю его
жизнь, знатного сеньора-либертена, испытавшего, казалось, все наслаждения
мира и в страданиях, тоске и невыразимых восторгах познавшего истинную
любовь.
  И так как она по-прежнему жила в его сердце, он мог утверждать, что
она и не покидала его, сумела уберечь тот таинственный источник
очарования, столь быстро иссякающий у других женщин под всеиссушающим
дуновением обыденности, а так как он воспринимал откровение вместе с
ослепительной, восхитительной, изумительной, несколько экстравагантной
вестью о том даре рождения двух детей, который она собиралась ему
преподнести, он не без внутреннего трепета спрашивал себя, не переживает
ли в настоящую минуту величайшую радость в жизни. На его глазах выступили
слезы, и, чтобы скрыть их, он вновь обнял ее.
  Прижимая ее к себе, лаская рукой ее волосы, тело, он стал нашептывать
ей, уверяя, что все хорошо и ничего не следует бояться, что он
счастливейший из мужчин, что их дети, которым предстоит появиться на свет
под знаком благоприятных предзнаменований, родятся красивыми и сильными,
ибо жизнь никогда не приносит столько зла, сколько могла бы, особенно тем,
кто любит ее и безоглядно пользуется ее дарами, твердя ей, что она не
одинока, что он рядом, что им покровительствуют боги и что в любом
испытании, каким бы тяжелым оно ни было, нельзя забывать о существовании
высшей силы - воли Небес.
  И прибавил с улыбкой, которая, казалось, одновременно высмеивала и
бросала вызов обезверившемуся и малодушному миру, что он достаточно
всемогущ, чтобы ради их спасения послать своих эмиссаров даже туда -
испросить помощи у Всевышнего.
  Графа де Пейрака, искренне желавшего помочь ей оправиться и
видевшего, что она страдает не столько от усталости, сколько от тяжелых
мыслей, осенила счастливая мысль предложить ей пообедать на "Радуге" - их
корабле, стоящем на рейде.
  Легкий морской бриз будет овевать палубу судна, во всяком случае, там
легче дышится, чем на суше.
  Северина и Онорина отправятся в сопровождении Куасси-Ба пообедать в
город, в котором они, по-видимому, уже достаточно хорошо освоились.
  Он хотел побыть с ней наедине, чтобы она отдохнула вдали от городских
забот. Нет ничего лучше, размышляя о будущем и неведомом, как посмотреть
на них со стороны.
  Эта смена обстановки произошла как раз вовремя, придав Анжелике силу
и уверенность. На палубе "Радуги", прячась от сверкающего, как раскаленная
добела сталь, солнца под широким тентом, натянутым в передней части второй
палубы, их обслуживал метрдотель г-н Тиссо; в его обязанности входило
запасаться на стоянках свежими продуктами, которые можно было раздобыть в
этих местах: вино, ром, кофе, чай и, разумеется, поскольку они находились
в Салеме, бочонки сушеной трески в невообразимых количествах. Качество
рыбы, поставляемой старейшей на побережье сушильней, основанной первыми
поселенцами, было безупречно. Однако метрдотель поостерегся угощать ею
мадам де Пейрак, догадываясь, что она не в состоянии сегодня оценить это
деревенское лакомство; треска, изобилию которой многие крупные состояния
были обязаны своим возникновением, называлась здесь "зеленым золотом". И
тем не менее, он не уставал уверять, что из нее можно приготовить чудеса
кулинарного искусства.
  Внезапный приезд не застал его врасплох. Он выставил на стол свежие
сочные фрукты, салаты, поджаренное на вертеле мясо.
  Кроме того, будучи все время начеку, он имел в запасе богатый выбор
охлажденных льдом напитков и фруктовое мороженое.
  Анжелика поняла, что отправилась утром на этот злополучный Совет
слишком уж натощак; ее мало вдохновила тарелка вареного овса, именуемого
овсянкой, приготовленной служанками миссис Кранмер, хотя ей и предложили
сдобрить ее небольшим количеством сливок и патоки.
  В самом деле, стоило ей сделать несколько глотков, как она воскресла.
Перед тем как выйти из дома, Жоффрей де Пейрак напомнил ей о необходимости
взять с собой веер. Похоже, что она и в самом деле совершенно потерялась и
забыла об аксессуарах придворных дам, не подумав заранее об этой скромной
и восхитительной принадлежности женского туалета, помогающей выносить
тесноту салонов и королевских апартаментов, а также духоту, нагнетаемую
букетами свечей, пылающих в огромных хрустальных люстрах.
  Воспрявшая, она не спеша обмахивалась веером, наслаждаясь этой
минутой покоя рядом со своим мужем перед бокалом свежей воды на расстоянии
протянутой руки.
  С того места, где они находились, можно было видеть панораму города,
контуры которого заволакивались дымкой зноя, покрывавшей на горизонте
горные извилистые очертания Аппалачей; контуры напоминали изящное кружево
вышитых цветов: это было нагромождение крыш, продолжающихся покатыми или
обрывистыми скатами. Некоторые из них спускались почти до самой земли, что
наводило на мысль о желании архитектора привнести в постройку что-то
оригинальное. Над всем возвышались длинные кирпичные трубы в
елизаветинском стиле, придававшем этому городу пионеров какую-то
унаследованную от Старого Света элегантность.
  Созерцая этот город со стороны, такой с виду умиротворенный и
трогательный в своей силе и мужественной решимости выстоять, Анжелика
испытала нечто вроде разочарования.
  - Вы же должны меня понять, не правда ли, - обратилась она к Жоффрею.
Когда я выражала нежелание, чтобы наш ребенок или наши дети родились в
Новой Англии, это отнюдь не означало, что я испытываю враждебные чувства к
соседям-англичанам, с которыми, как я знаю, вы уже многие годы
поддерживаете серьезные деловые связи и ваше уважение к которым я
полностью разделяю. Но, как мне кажется, нашему ребенку могло бы повредить
то, что ему предстоит родиться среди людей, придавших добродетели столь
суровый образ, в стране, где на два часа выставляют мужчину у позорного
столба только за то, что, возвратившись после трехлетнего отсутствия, он
позволил себе обнять на людях свою жену в день шабаша "День субботнего
отдыха. Прим. пер." . Это случилось, как мне рассказывали, с капитаном
Кемблом.
  Правда, в Бостоне. Но, на мой взгляд, эти два города. Бостон и Салем,
соревнуются друг с другом в непреклонной верности Священному Писанию,
следуя ему с той ревностной одержимостью, какую они привносят в
усовершенствование судостроения и рыболовного промысла.
  Жоффрей рассмеялся и признал справедливость ее наблюдений.
  Он считал, что сотрудничество с жителями Новой Англии в вопросах,
касавшихся судостроительства, оплаты золотой или серебряной монетой прав
на невозделанные или спорные земельные участки, а также основания
коммерческих ассоциаций, торговые отношения которых могли простираться
вплоть до Китая и Индии, заключало для него одни только положительные
стороны. Ибо в этой сфере лучше было иметь дело с людьми, верными своему
слову, для которых работа и прибыль составляли смысл жизни, что
гарантировало их рвение, стремление довести начатое до конца, уважение к
заключенным соглашениям.
  Вместе с тем он не раз благословлял судьбу за то, что не живет под их
юрисдикцией, поскольку мотивы, побуждавшие их отправиться в сторону Нового
Света, не имели ничего общего с его собственными.
  Все это было негласно признано в самом начале их отношений, ибо в
противном случае ни одна деловая сделка не могла бы быть заключена между
теми, кто устремлялся к Атлантическому побережью, и теми, кто начал его
осваивать.
  Анжелика заметила, что она не была в той же мере, что и он, чужда
известной потребности в общении и взаимопонимании с теми, кто по воле
случая встречался им на пути.
  Разве не обнаруживали они в этих маленьких густонаселенных и
процветающих городках, где слышалась разноязыкая речь, таких, как
Нью-Йорк, или более близких, находившихся в штате Род-Айленд, образ жизни
и характер мышления, вполне совладавшие с теми, которые исповедовали они и
которые не предвещали никаких крайностей в религиозных проявлениях,
наблюдаемых у их соседей по Бостону или Салему и в среде первых
основателей Pilgrim Fathers, вспомнить хотя бы старого Иешуа, приказчика
голландского коммерсанта на реке Кеннебек.
  Жоффрей объяснил ей, что Салем не был созданием тех отцов-паломников
Mayflower, которых иные считали безобидными ясновидящими и которых
упрекали в том, что в 1620 году они по ошибке высадились на мысе Код, но
маленькой сплоченной группой пуритан-конгрегационалистов, девять лет
спустя обосновавшихся в этих краях. Предводительствовал ими некто Эндикот,
не давший компасу обвести себя вокруг пальца и привезший с собою в
сундуках достоверную и вполне авторитетную Шеффилдскую хартию; он-то и
решил основать колонию у северного мыса Массачусетской бухты.
  Он выбрал для поселения Номбеаг - местное название территории, по его
сведениям, "приветливой и плодоносной", и заложил Салем, своим авторитетом
учредив здесь также "Кампанию Массачусетской бухты".
  Он, не колеблясь, заселил его прежде жившими здесь плантаторами,
часть которых получила при нем высокие должности. Однако новые колонисты
были кальвинистами, партия которых, находившаяся в Англии, настойчиво
призывала к "очищению" обряда богослужения, извращенного папизмом.
  Укрепление религиозной дисциплины превратилось со временем в прямую
обязанность городских властей, что, естественно, повлекло за собой
ограничение избирательного права по отношению к членам церковной общины,
посколькузаконодательнаядеятельность, закладывающаяосновы добродетельного
общества, не могла быть доверена безответственным, невежественным людям, а
также рабам - "вольнонаемным", обремененным долгом за переезд. Эти буржуа,
расставшиеся с легкой жизнью в Англии во имя сохранения чистоты
религиозного учения, не были расположены терпимо относиться к малейшему
ослаблению их нравственной позиции.
  Анжелика слушала и восхищалась его обширными познаниями и умением
ориентироваться в тончайших нюансах, разделявших представителей различных
группировок, с которыми они встречались во время морского путешествия,
оказавшегося куда более поучительным и впечатляющим, чем она ожидала.
  "Предстояла поездка к англичанам, - думала она, - только и всего". Но
все оказалось намного сложнее.
  Ей открылась не только бурная история авантюристов Нового Света, но и
важная сторона жизни Жоффрея де Пейрака, доселе неведомая ей и заставившая
ее еще выше оценить любимого ею человека. Он был одарен тем знанием людей,
которое в сочетании с множеством других достоинств, а также благодаря его
страстному интересу ко всему и умению слушать привлекало к себе множество
друзей-союзников.
  Жоффрей предложил ей остаться на борту и переночевать, однако она
отклонила это предложение. Судно готово было в любую минуту сняться с
якоря, для чего всей команде надо было буквально сбиться с ног; с другой
стороны, она не хотела своим пренебрежением оскорбить хозяев, приютивших
их в своем доме.
  Ярость солнца ослабевала, и было уже около четырех часов пополудни,
когда они вступили на твердую землю в сопровождении небольшой группы
испанских солдат, составлявших по обыкновению личную охрану графа,
вызывавшую любопытство и восхищение повсюду, где бы они ни проходили. Их
положение наемников на службе у знатного французского дворянина
свидетельствовало прежде всего о независимости графа де Пейрака, но также
и о том, что свое состояние он приобрел собственным трудом, а не получил в
Дар от некоего могущественного монарха. Все это не могло не импонировать
new-englangers, которые, в какой бы колонии ни жили, были одержимы демоном
независимости по отношению к метрономии, особенно с той поры, как Карл II
издал указ о навигации (Staple Act). "Несправедливо!" - с одинаковой
горячностью утверждал как пуританин Массачусетса, так и католик Мэриленда.
  Они хорошо понимали друг друга. Анжелика чувствовала, что весь
оставшийся день Жоффрей не спустит с нее глаз. Если бы не удовольствие,
которое доставляло ей его внимание, она непременно упрекнула бы себя за
то, что поделилась с ним своими волнениями, как оказалось, напрасными, до
такой степени она ощущала себя теперь отдохнувшей.
  И все же ее устраивало, что вследствие ее внезапного недомогания было
принято решение незамедлительно покинуть берега Новой Англии и, не заходя
в другие порты, взять курс на Голдсборо. Хотя он и не заговаривал об этом,
она не сомневалась, что он организовал самый настоящий розыск Шаплея и на
крайний случай навел справки о местонахождении компетентных врачей.
  Однако Анжелика не слишком доверяла каким бы то ни было врачам, за
исключением корабельных хирургов, нередко искусных, но, как правило,
нечистоплотных. Непритязательному народу Новой Англии приходилось один на
один вступать в схватку с болезнью, как с Дьяволом.
  С первых же шагов они столкнулись, то ли случайно, то ли намеренно, с
весьма уважаемым Джоном Кноксом Маттером, который приблизился к ним,
придав своему строгому лицу максимально приветливое выражение. Они видели
его на утреннем заседании совета, на который он специально прибыл из
Бостона.
  Анжелика познакомилась с ним как со своим гостем два года назад в
Голдсборо во время памятного банкета на морском пляже, где он чокался с
собравшимися - упрямыми посланцами Массачусетса и скромными набожными
францисканцами в рясах из грубой серой шерсти, французскими гугенотами и
бретонскими кюре, пиратами с Карибского моря, легкомысленными
офицерами-англиканцами королевского британского флота, а также
джентльменами и акадскими арендаторами, шотландцами и даже индейцами - за
столом в виде длинной доски на козлах, покрытой белой скатертью, пребывая
в состоянии французской эйфории, пробужденной хмельными винами этой
нации...
  То же веселое воспоминание теплилось, по-видимому, за бесстрастным
ликом преподобного Маттера, ответившего на улыбку узнавшей его Анжелики
такой мимикой, которая вполне могла бы сойти за подмигивание и
подтверждавшая, что он прекрасно помнит те незабываемые мгновения. Однако
сегодня, находясь в своем профессорском и пасторском обличье, он не может
позволить себе ссылки на такие излишества, которые имели право на
существование лишь постольку, поскольку совершались под эгидой французов
на нейтральной территории вне какого бы то ни было контроля и, если так
можно выразиться, вне времени, как во сне.
  Он представил им своего внука, сопровождавшего его пятнадцатилетнего
подростка, скованного и угловатого, глаза которого, однако, горели таким
мистическим огнем, как если бы он был выходцем из семьи, патриархи которой
непрерывно заседали в совете старейшин своей общины и дед которого пожелал
оставить ему отчество шотландского реформатора Джона Кнокса, друга
Кальвина, преобразовавшего пресвитерианскую церковь, - брата пуританства и
конгрегационализма.
  Глядя на этого подростка, можно было не сомневаться, что он свободно
говорит и пишет по-гречески, латыни и немного по-древнееврейски, как и
подобает ученику Кембриджского (Массачусетского) университета, который уже
фамильярно называли Гарвардским по имени того мецената, который тридцать
лет тому назад выделил часть своего состояния на возведение храма науки в
этой унылой стране, продуваемой морскими ветрами, окруженной болотами,
непроходимыми лесами и воинственными индейцами, но в которой стали, как
грибы, прорастать деревянные дома с островерхими крышами.
  Джон Кнокс Маттер заметил, что, присутствуя сегодняшним утром на
совете, он видел г-на де Пейрака.
  - Принято считать, что только француз может управлять французами, -
заявил он. - Мы в тенетах тайных заговоров, замышляемых против нас Новой
Францией.
  Он попросил своего внука передать ему сумку с кипой бумаг, часть
которых была свернута в свитки, скрепленные вощеной печатью.
  - Только между нами, - сказал он, озираясь и извлекая из сумки
страницу донесения, которую держал перед собою так, словно она в любую
минуту могла взорваться, подобно неумело запаленному пороховому заряду. -
Вы первым заговорили об иезуитах, и я не счел нужным поддержать вас, дабы
еще больше не будоражить умы, но здесь у меня имеется секретное досье,
подтверждающее ваше подозрение. Я веду его уже многие годы. Тот церковник,
которого мы оба имели в виду, - он взглянул в документ, уточняя имя,
которое произнес с чудовищным акцентом, - Оржеваль, иезуит, долгое время
отправлял свою почту через наши поселения с неслыханной дерзостью, поручая
ее шпионам, а порой и переодетым монахам. Так он намного быстрее сносился
с Европой, Францией и штаб-квартирой своего ордена, папистской вотчиной
наших злейших врагов. Нам удалось арестовать кое-кого из его курьеров и
перехватить несколько депеш.
  - Волосы встают дыбом, когда знакомишься с их содержанием. От него,
как и от его корреспондентов, недвусмысленно выражающих замысел вашего
короля или королевских министров, исходит призыв к войне с нами, войне на
уничтожение, и это несмотря на то, что "наши страны находятся в состоянии
мира". Вот взгляните! Здесь и здесь!
  Он поднес к их глазам листки; некоторые были выделаны из тонкой
бересты, служившей бумагой одиноким французским миссионерам, на которых
можно было прочесть написанные нервным почерком отдельные фразы:
  "Наши абенаки в восторге от сознания того, что их спасение зависит от
количества скальпов, которые они снимут с головы еретиков. Это больше
соответствует их нравам, чем самоотречение, и мы спасаем души для Неба,
ослабляя противника, ненависть которого к Богу и нашему государю не
утихнет никогда..."
В другом конверте, прибывшем на сей раз из Франции, который министр
Кольбер направил верховному иезуиту из Парижа, приводились выражения, в
которых отец д'Оржеваль и его деятельность в Новой Франции рекомендовались
королю:
  "Выдающийся священник, совершенствующийся в разжигании войны против
англичан, с которыми у нас подписан мир, что осложняет разведывательную
деятельность, но он найдет для нее какой-нибудь повод... Сведения о его
преданности Божьему делу и королю укрепили нас в наших намерениях. Если он
и дальше будет действовать в том же направлении, его величество не
испытает никаких чувств, кроме признательности, и найдет способы возвысить
его, не скупясь на поддержку осуществляемой им миссии. Ему (отцу
д'Оржевалю) предстоит воспрепятствовать любому согласию с англичанами..."
Анжелика видела, как Жоффрей краем глаза следил за ее реакцией, и
незаметно дала понять, что ему не о чем беспокоиться. В сравнении с
пережитыми ею утром потрясениями откровения помощника губернатора
Массачусетса не только не произвели на нее впечатления, но даже вызвали
желание рассмеяться. Ибо он был настолько поражен этим макиавеллизмом и
злобой, поведением, абсолютно ему непонятным, что вызывал чувство жалости.
Для них же в этом не заключалось ничего нового, и они "заплатили за свое
знание": иезуит начал войну против них с того дня, как они ступили на
землю Нового Света.
  Продолжая говорить, Джон Кнокс Маттер маленькими шажками увлекал их
за собой в другую сторону. Он сложил свои конверты и пергаменты и спрятал
их в сумку, заявив, что эти вопросы заслуживают того, чтобы их обсуждали а
другом месте, а не на набережной под палящим солнцем. Он извинился перед
Анжеликой и выразил сожаление, что так долго продержал ее на ногах,
сославшись в свое оправдание на неизъяснимый страх и самые мрачные
предчувствия, которые охватили его, когда он понял, ознакомившись с этими
документами, что адепт опасной римской религии притаился в глубине лесов
среди краснокожих язычников, одержимый единственным желанием погубить
добрых поселенцев, прибывших в Америку с одной мыслью, одной целью - мирно
жить, трудиться и молиться Богу. Ибо эти мужчины и женщины вынуждены были
бежать из родной страны и заточить себя на этом диком континенте только
ради того, чтобы спастись от преследований английских правящих партий
роялистов и республиканцев. Первые - прислужники Дьявола, вторые -
чересчур слабые, чтобы утвердить истинную религиозность.
  Увы! Где бы ни скрывался праведник, ему неизбежно придется
столкнуться с испытанием, которое потребует от него подтверждения его
праведности. Здесь, в Америке, это испытание предстало в облике иезуита.
  Он процитировал заунывным голосом: "Опаснее волка, свирепого индейца,
темного леса этот враг рода человеческого - краснокожий дикарь,
направляемый иезуитом!"
Чтобы переменить тему разговора и отвлечь его от тяжелых мыслей,
Жоффрей де Пейрак поинтересовался успехами его внука. Голос Джона Кнокса
Маттера, подобно голосам всех любящих дедов, помягчел, и он с гордостью
признал, что юный Коттон удовлетворял всем его честолюбивым ожиданиям,
получив в Гарвардском университете степень бакалавра, присуждаемую тем,
кто может перевести на латинский язык отрывок из Ветхого и Нового Заветов,
а также свидетельство, признающее за ним способности в сочинении трактатов
по логике, философии, арифметике и астрономии.
  Вспомнив о том, что Флоримон и Кантор два года проучились в Гарварде
под опекой пуритан, Анжелика почувствовала неподдельную гордость за своих
старших сыновей.
  Незаметно для себя преподобный Джон Кнокс Маттер продолжал увлекать
их за собой, как оказалось, к таверне "Голубой якорь", той самой, хозяином
которой был француз. Неожиданно осознав, что завел их в сомнительное
место, он заговорил о своем намерении обучить внука держать в надлежащем
виде заведение подобного рода, а также умению вразумлять разбушевавшихся
пьяниц.
  К счастью, они застали там Северину и Онорину в сопровождении двух
телохранителей - Куасси-Ба и Янна ле Куэннека, оказавшихся в центре
компании, состоявшей преимущественно из французов, среди которых был и
молодой Натаниэль де Рамбург.
  Шумные искренние приветствия, раздавшиеся в их адрес, заглушили речь
Джона Кнокса Маттера. Антиалкогольную проповедь пришлось отложить до
лучших времен. Выпив по кружке имбирного пива, они распрощались.
  Когда Анжелика возвратилась к миссис Кранмер, ей показалось, что она
обошла весь город, повидалась со всеми его жителями и усвоила
пятидесятилетнюю историю покорения этих мест пионерами, - настолько
насыщенным оказался день.
  Как она слышала в таверне, многие горожане находятся в весьма
неуравновешенном состоянии. Возможно, под воздействием удушающей жары, а
может быть, вследствие приближения полнолуния, когда вперившийся в черноту
ночи глаз тревожит людской сон.
  Солнце опускалось, утопая в бледно-зеленом небе, розовевшем у
горизонта.
  Живительный морской бриз потихоньку разгонял застоявшийся зной. Тихо
плещущее море казалось окрашенным в синий цвет.
  По улицам слонялись индейцы, пугливые н неприкаянные, в отличие от
своих собратьев, чувствовавших себя, например в Квебеке и Монреале,
зваными гостями. Жители делали вид, к общему благу, что не замечают их,
ибо в эти дни из Верхнего Коннектикута стекались беженцы, одетые в рубища,
с разбитыми в кровь ногами и с еще более кровавыми воспоминаниями.
  На площади группа горожан смотрела в сторону моря и что-то оживленно
обсуждала.
  Когда Анжелика и Жоффрей приблизились, собравшиеся объяснили, что
заинтригованы доносящимися издалека криками тюленей, как будто гигантская
стая этих любопытных животных, которых французы называют морскими волками,
а англичане seal, calf или sea bear, подплыла к берегу, чего давно уже не
случалось.
  Дом миссис Кранмер на сей раз оказался переполненным; как бы желая
искупить свое утреннее "дезертирство", вся семья, включая слуг, протрубила
сбор и, словно сговорившись, предстала в полном составе.
  Домочадцы ждали их у стола, сервированного посудой из тонкого фаянса,
хрустальными бокалами, бонбоньерками и серебряными вазами для фруктов.
  Не исключено, что именно благодаря присутствию любезного лорда Томаса
Кранмера, нежданного зятя, его вызывающему англиканству, кружевному
воротничку и вышитому камзолу, иностранцы-паписты были свидетелями этой
мобилизации всего пуританского дома. Его супруга леди Кранмер смотрела на
мужа растерянно, и было очевидно, что она ожидала получить в ответ куда
более суровые взгляды, так как сейчас ей была оказана милость находиться
рядом с этим красивым светло-рыжим мужчиной с клинообразной бородой, женой
которого она являлась, однако видела крайне редко, разумеется, потому, что
его не привлекала ни она сама, ни его салемский дом, в котором собственные
дети величали его не иначе как "sir" или мой "достопочтенный папочка",
поглядывая на него с робостью, переходящей в страх.
  У миссис Кранмер были мягкие, вполне гармоничные черты лица, которые
казались бы даже привлекательными, если бы она так плотно не сжимала губы.
  Ее лоб уже избороздили тонкие морщины, свидетельствовавшие о
постоянном напряжении, вызванномчрезмерной хозяйственной озабоченностью.
  Ее русые волосы покрывала муслиновая кружевная косынка, которая -
явно после долгих колебаний - была повязана так, чтобы оттенить красивые
бриллиантовые серьги, подарок мужа - очевидный предмет ее гордости. Это
кокетство и тщеславие она "искупала" безобразием нашитого на платье
пластрона, жесткого, как ошейник, такого длинного и острого, что при ее
бесконечной талии казалось, будто туловище выступает из воронки.
  Среди присутствующих находился также и тесть Самуэль Векстер, высокий
старик в черном плаще, в черной квадратной шапочке, покрывавшей его белые
волосы, переходившие на уровне крахмальных брыж в длинную белую бороду.
  Анжелика проглотила несколько поджаренных миндальных орешков, запив
их чашкой того настоя из чайных листьев, который пользовался здесь большой
популярностью.
  Было непонятно, почему так долго не зажигают свечи, ибо стало уже
очень темно под лепным потолком столовой. Неужели в целях экономии? День
еще не иссяк. И вдруг последние солнечные лучи ворвались через стекла
яркими золотыми вспышками, от которых запылали и заискрились на стенах
портреты и зеркала, оживляя покрытую лаком мебель и отражаясь в черных и
белых мраморных плитках вестибюля.
  Как можно незаметнее Анжелика встала из-за стола и поднялась в свою
комнату, где, как и в начале дня, почувствовала желание постоять у
открытого окна. Но как только она слегка наклонилась над подоконником,
чтобы насладиться великолепием заката, ее вновь пронзила боль, но не
молниеносно острая, как прежде, а тупая и всеохватная, противная боль,
которую она всеми силами хотела бы приглушить.
  Однако на сей раз ее бунт ни к чему не привел.
  Она замерла, дав в полной мере проявиться опасному симптому, а затем
утихнуть. Ибо она знала, что эта боль, вызвав ее на единоборство, должна
подчиниться ей, уступить свою власть и, указав на начало того, чему
суждено свершиться, стать ее союзницей...
  Анжелика не шевелилась. Не моргала.
  Небесная зелень вливалась в ее глаза, более яркая, чем стяг Магомета,
на котором вскоре появится не полумесяц, а опаловая луна, круглая, как
серебряное экю.
  Она смежила веки.
  "Жребий брошен, - произнесла она. - О Боже! Жребий брошен".


                                  Глава 5


  Они пришли в мир ночью. Они приветствовали тот мир, который были
призваны завоевать криком, странно не соответствовавшим тщедушию этих
существ, едва превосходивших своими размерами мужскую ладонь.
  Анжелика сделала для них все, что могла, все, что было в ее силах.
Родить их, вызвать к свету с максимальным умением и быстротой, щадя их
слабость.
  Подавляя в себе все волнения, все тревоги, она думала лишь о том,
чтобы с честью исполнить свой долг женщины. Волнения и тревоги начнутся
позже, когда, отделившись от нее, их жизни уже больше не будут зависеть
только от ее усилий.
  Ирландская матрона, папистка, которую наконец-то удалось найти и
убедить оказать ей помощь, осмотрев ее, не скрыла, что ей предстоит родить
двойню.
  Анжелика трезво оценила последствия этого вердикта уже в самом начале
родов. Тяжелая борьба! Но, как и во всякой борьбе, нужно было отдаться ей,
не мешкая, без колебаний бросить в бой все лучшее в ней самой.
  Она почти не слышала их первого крика. Измученную, слегка потерянную,
ее отвлек от смертной тоски этого мгновения жест Жоффрея де Пейрака,
силуэт которого она различала у своего изголовья. Он поднял руки, снимая
через кудрявую черную голову южанина белую рубашку из тонкого полотна, в
которую он облачился по случаю торжественного момента. Он расстелил ее на
ладонях, и славная женщина положила в них два смутных и вздрагивающих
тельца. С бесконечными предосторожностями он обернул их в эту материю,
хранящую еще тепло его тела, и нежно прижал к своей смуглой сильной груди,
точно так же, как двадцать лет назад он поступил со своим первенцем
Флоримоном.
  Таков был позабытый Анжеликой обычай аквитанцев - отцовская рубашка!
  Для ребенка, только что покинувшего надежное материнское лоно,
отцовская рубашка - символ его теплоты, доброжелательности и поддержки.
  Это было едва ли не последнее видение, сохранившееся в ее сознании.
  Не выйдя окончательно из состояния потрясения, явившегося следствием
родовых усилий, она находилась как бы в параллельном измерении, когда
слышала отдельные слова, фразы, видела одних людей и не замечала других.
  Где Жоффрей? Она не находила его, искала взглядом, думая о нем как о
внезапно исчезнувшей опоре. То ей казалось, что она видит его, то вновь
теряет из вида, ищет, ищет повсюду. Ее помутившееся сознание было не в
состоянии связать двух мыслей, хотя она отчетливо, со всей ясностью
воспринимала происходящее. Слабый крик, возносившийся неподалеку от нее к
центру комнаты, невыразимой тоской разрывал ей душу. Ее взгляд задержался
на неясных контурах колыбели.
  Миссис Кранмер, незадачливая хозяйка, беспрестанно сетуя,
распорядилась снять с чердака висячую люльку, разновидность плетеной
корзины, на дне которой был постелен матрац, набитый овсяной мякиной; эта
люлька переходила от поколения к поколению.
  Ее водрузили на стол и уложили туда двух малюток, чувствовавших себя
там как нельзя лучше.
  В несколько часов, менее чем в два дня, несмотря на свою хрупкость,
они заполонили собой салемский мир, все привели в движение, сосредоточив
вокруг дома с коньком миссис Кранмер мысли целого города и порта.
  Рождение двойни, всегда заключавшее в себе массу примет...
интерпретировалось неодинаково, тем более что в данном случае речь шла о
появлении близняшек у этой особы - католички и француженки.
  Покоясь в колыбели, принявшей в свое лоно еще первое поколение
североамериканских пуритан, новорожденные пребывали в центре мира, отнюдь
не участвуя в его делах. Крайняя хрупкость изолировала их, помещала по
другую сторону бытия. Никто не осмеливался ни обсуждать, ни комментировать
их существование, и вследствие этого умалчивания Анжелика понимала, что
окружавшие ее люди инстинктивно не решались причислить их к живым.
  Могла ли она питать какие-то иллюзии относительно выживания детей,
родившихся недоношенными и такими слабыми? Пытаясь ухватиться за малейший
благоприятный признак, она говорила себе, что удушливая жара, нависшая над
бухтой и разморившая ее, обливающуюся потом в своей кровати, явится,
возможно, для них спасением.
  Она пережила , даже помимо своей воли, хотя и знала, насколько
обманчивы у недоношенных первые проявления активности, короткие мгновения
надежды, видя, с какой силой, жадностью и храбростью они припадают к ее
груди. Затем их силы стали убывать.
  Тишина, воцарившаяся теперь в колыбели, наполняла ее сердце тоской
еще более мучительной, чем их первые крики.
  Тот, кто подносил ей их для кормления, отводил глаза. И она понимала,
что сон, внезапно нападавший на них у ее груди, был сном не сытости, а
бессилия. Они засыпали и сразу же оставляли ее, удалялись, покидали этот
мир.
  Зашла речь о том, чтобы подыскать им кормилицу. Но кто в этом городе
согласится выкармливать детей католиков? Проблема заключалась даже не в
этом. У их матери было достаточно молока. Много молока. Больше, чем
требовалось для восстановления их слабых сил. Подумали и о том, чтобы
кормить их из рожка молоком ослицы, но не смогли раздобыть его в это время
года.
  Остановились на козьем молоке. Но они срыгнули то, что успели
проглотить, а затем отказались принимать его, и молоко текло мимо их губ.
  Анжелика до сих пор не уяснила, какого пола ее дети, и даже подумала
о том, чтобы установить это. Она отчетливо слышала раздававшиеся вокруг
счастливые возгласы: "Королевский выбор!", означавшие, что у нее родились
мальчик и девочка. Но все это не вполне достигало ее сознания, да и мало
ее беспокоило. Для нее они оставались двумя маленькими тельцами, двумя
живыми существами из плоти и крови, нисходящими к могиле. Ей подносили их,
как два белых кокона. Она захотела, чтобы их распеленали, и даже
потребовала этого.
  Она хотела вновь обрести их, прижать к себе, голеньких, - такими,
какими они были, когда жили в ней.
  Поток энергии, связывавший их троих, пронизывал их наподобие
волшебного света. Однако свет затухал. Анжелика чувствовала, как он
бледнел над ней или ее головой, лишая ее самое последних сил. К исходу
второго дня ей пришлось пережить мгновение, когда она решила, что мальчик
умрет.
  Был вечер. Только что зажгли свечи в роскошных позолоченных
подсвечниках, а за окном при закате дня бесстрашно разворачивалось
великолепное действо.
  Поначалу, окрашенные бледным золотом, бесконечно длились сумерки,
затем на море опустилась фиолетовая ночь.
  Анжелика сидела на кровати, опустошенная, вне времени и пространства.
  Она держала перед собой голенького младенца в выемке одеяла, согнув
ноги в коленях, глядя на него, следя за угасанием жизни на неопределенных,
как бы стершихся чертах его личика, заострившегося, ставшего восковым. У
него была маленькая круглая головка, лысая, цвета слоновой кости.
  Темнота проникала теперь сквозь окно, которое пришлось открыть, чтобы
было чем дышать, принося с собой ритмичный шум прибоя и призывные крики
тюленей.
  Когда взойдет луна, тюлени, приветствуя ее появление, закричат еще
громче.
  Но в час, когда звезда прочертит на горизонте срою стальную линию,
ребенок умрет.
  А ведь мальчику еще не дали имени. Может быть, ему суждено умереть
безымянным?
  Где же Жоффрей? Она сделала над собой усилие, чтобы вспомнить. Его
имя жило в ней громким криком, однако ее отчаяние сметало все, ее призыв
утопал в удушливых волнах.
  Слова библейского псалма, который некогда читали при ней нараспев
гугеноты в оврагах Вандеи или Гатино непроглядными ночами, стучали у нее в
висках набатом колокола:
  Короток век У смертного, рожденного женщиной...
  Слова возвращались к ней, как стенание:
  Короток век! Короток век!
  Каким коротким оказался век этого маленького человечка, рожденного ею!
  Драгоценного сокровища!
  Такой крошечный, он завладел всей ее жизнью, ограничив ее, затеряв,
отменив, уничтожив, ибо он погубит ее, если лишит своего присутствия.
  - Не умирай! Не умирай, мой маленький, моя любовь!
  Она попыталась позвать на помощь, вспомнить, но комната опустела, мир
обезлюдел.
  Они были одиноки, мать и сын, плывущие в духоте угрюмой ночи на борту
неведомой лодки в безвестности, населенной мерцаниями, зеркалами и
маленькими бревенчатыми колоннами, шелковыми складками балдахина и
парчовых занавесок.
  - Не умирай, мой маленький, моя любовь! Умоляю тебя! Не умирай! Если
умрешь, я тоже умру!
  Внезапно мальчик откинул назад головку, подобно птице, которой
перерезали горло. Руки его опали и скользнули вниз.
  Анжелика, в последней безумной мольбе воздев глаза к Небу, увидела
двух ангелов. Очень ясно увидела, как они переступают порог комнаты.
  Они были разного роста, но их объединяла неземная красота: бледные и
сияющие лица, исполненная кроткой доброты улыбка озаряла их чистые черты
вечной молодостью. Их длинные волосы - светло-русые у одного, золотистые у
другого - ниспадали на плечи, однако они были облачены в черное.
  И она поняла. Она не удивилась, различив на их груди, на том месте,
где находится сердце, красное пятно, пятно крови, пролитой пронзенным
горем материнским сердцем.
  Это были ангелы смерти.
  Они пришли за ребенком.
  Она прижала его к себе, поддерживая ладонью отяжелевшую маленькую
головку.
  Его редкое дыхание становилось все более слабым.
  Анжелика смотрела на приближающихся ангелов, однако кротость их
улыбок и безмятежность облика парализовали поднимавшийся в ней
душераздирающий, замерший на губах крик.
  Она безропотно отдала им дорогое дитя.
  Смирившаяся, сломленная горем, она смотрела, как они положили его на
стеганое одеяло, набросив на него простыню. Вероятно, саван... Младший из
ангелов наложил руки на неподвижное тело и начал поглаживать его,
охватывая своими ладонями. Другой также склонился, и из прозрачной
голубизны его глаз на ребенка упал властный луч. Их тяжелые ниспадающие
волосы, как балдахином, накрыли агонизирующего ребенка.
  Внезапно младенец вздрогнул, затем опал в последней судороге со
сведенными ножками и беспорядочно разбрасываемыми маленькими кулачками.
  Спящее лицо ребенка исказила гримаса, оно сморщилось, казалось,
совсем стерлось, превратившись в широко открытый рот, из которого вырвался
пронзительный крик. В тот же миг из него забил фонтанчик - источник жизни,
струйкапрозрачной жидкости, невинной,изумительно чистой.
  - Не is safed! "Спасен (англ.)" - воскликнул один из ангелов. А
другой, повернувшись к Анжелике:
  - Он голоден. Сестра, есть ли у тебя молоко, чтобы накормить его?
  О, разумеется, оно у нее было.
  Под требовательным ртом новорожденного Анжелика почувствовала, как
стихает боль ее отяжелевшей груди, боль, усугублявшая страдания ее
измученного тела все те долгие часы, во время которых она как бы утратила
ощущение реальности.
  Внезапно комната наполнилась людьми, движущимися фигурами, шумными,
сталкивающимися друг с другом, в основном женщинами, подносящими к глазам
огромные носовые платки, всхлипывающими, а может быть, смеющимися,
мужчинами, на лицах которых застыли страх и напряжение, и еще юбками и
платьями, сновавшими взад и вперед.
  И вот наконец в этой суматохе она увидела его! Его, высокого,
смуглого, она не могла вспомнить его имени, но он был здесь, он вернулся,
и все устроилось. Ободренная, она уже начала было погружаться в сон, но
вдруг вздрогнула от страха, что все это ей приснилось.
  Куда подевались ангелы?
  - Расступитесь, - властно проговорила она.
  Чья-то рука поддерживала ее. И вновь она увидела их, склонившись над
колыбелькой, не перестававшей быть объектом ее пристального внимания в
течение всего этого казавшегося ей бесконечным времени. Вдруг единым
порывом, слишком упорядоченным, как в балете, чуть не вызвавшим у нее
тошноту, - она не могла понять, почему - обезумевшая масса юбок, замерев,
распалась надвое и отпрянула с двух сторон от ангелов и колыбели,
торжественно и неумолимо, подобно водам Красного моря, отступившим перед
древнееврейским народом.
  В открывшемся пространстве оставались лишь ангелы и колыбель, и по
трепету, а может, и страху, сковывавшему собравшихся здесь людей, Анжелика
догадалась, что не одна она видит их - небесных посланцев.
  Все такие же безмятежные, добрые и лучезарные, в траурных одеяниях с
яркими пятнами крови у сердца, они вновь приблизились к постели Анжелики.
Старший нежно и осторожно нес нечто, почти не занимавшее места, не
казавшееся ни объемным, ни тяжелым.
  - Все время забывают о девочке, - заметил, смеясь, младший. - Но мы
позаботимся о ней.
  Малышка, проснувшись, жалобно плакала. Более крепкая, чем ее братец,
она еще сопротивлялась, но и ее вряд ли ожидало земное будущее. Под лаской
ангельских ладоней, длинных и полупрозрачных, она распустилась как цветок,
открыла большие темно-голубые выразительные глаза и, казалось, благодарно
улыбнулась. Она вежливо приняла грудь, сосредоточенно пососала,
терпеливая, смышленая, хваткая. Ее братец-близнец, вновь очутившийся на
руках у ангелов, спал сном праведника. И отнюдь не обманчивому отблеску
свечей обязан он был появлению на своих еще совсем недавно
мертвенно-бледных щеках живого румянца.
  - They Live! They suck! " Они живы! Они сосут! (англ.) " - слышалось
отовсюду. И эти возгласы, подобно всплескам ликования, изумления, ужаса,
взлетали, опадали, кружа над кроватью.
  - Я что-нибудь выпила? - спрашивала себя Анжелика.
  В самом деле, она ощущала себя во власти какого-то странного
опьянения.
  Полог над кроватью качался, лица кривились, звуки то пропадали, то
вдруг с резким шумом вновь возникали. Да, она была пьяна радостью
возвращенного счастья, торжеством жизни над смертью, чудесным эликсиром.
  Жар начал усиливаться. Она узнавала симптомы этой лихорадки, которая,
с тех пор как она побывала на Средиземном море, порой трепала ее. Сейчас
она запылает, затем ее пронижет ледяной холод. Пока что это головокружение
в сочетании с безмерной радостью было довольно приятно.
  Она почувствовала, как двое ангелов склонились над ней, и тогда вдруг
увидела, что пятно у сердца было не пятном крови, а неровно вырезанной из
ткани заглавной буквы А, грубыми стежками пришитой к черной ткани их одежд.
  "Их одеяние из обыкновенной саржи", - решила она. Затем, помедлив,
спросила:
  - Я что-нибудь выпила?
  Однако на восхитительных лицах серафимов отразилось замешательство.
Она услышала долетающий до нее как бы из темной глубины мужской голос, его
голос, переводивший ее вопрос на английский язык. Два светлых ангела
отрицательно замотали головами. Нет, ей ничего не давали пить.
  "Впрочем, давно уже пора позаботиться и о тебе, бедная сестра", -
сказал младший ангел с таким нежным сочувствием, что Анжелика ощутила
внезапный упадок сил, почувствовав себя еще более слабой и ошеломленной,
чем прежде.
  Под спину ей подложили перьевую подушку, обтянутую наволочкой из
тонкого свежевыбеленного полотна. Она откинулась на нее, и над ней
сомкнулись океанские волны покоя и блаженства. Скоро она отправится в путь
и наконец встретится с "ними", посланцами своего детства, предсказавшими
ей некогда на земле "прекраснейшую из жизней".
  Однако, вспомнив в последнее мгновение о том, что она значила на
земле и для любящих ее близких, и для всех знакомых и незнакомых, живших
ее жизнью, она нашла в себе силы прошептать как обещание:
  - Я вернусь...
  Окружавшие ее взволнованные люди, решив, что она умерла, заметались,
а затем успокоились, отметив вздымавшее ее грудь учащенное дыхание, а
также яркие красные пятна на скулах, являвшиеся признаками жизни. Один за
другим, как бы нехотя, они удалились.
  Глубокой ночью луна всходила над Массачусетской бухтой и, раскручивая
свой магический круг, натягивала над горизонтом серебряную нить,
отделявшую небо от земли, и Диана, со звездой на лбу, древняя богиня
плодородия и изобилия, разбрасывала горстями в барашки прибрежных волн
тысячи сверкающих золотых песчинок.
  Тюлени приплыли поразвлечься в этих волнах, целая стая морских волков
с бронзовым отливом, самозабвенно играющих среди искрящихся скал,
свободных от страха перед близостью человека и этим черным покачивающимся
частоколом корабельных мачт и рей, вырисовывавшихся в порту на фоне
лунного неба.
  Временами их торжественная песнь широко неслась над морем, когда они
вдруг все вместе поднимали свои круглые морды с покатыми лбами и головами
без ушей и голосили, устремившись к окаймленным светом облакам, плывущим
по небосклону.
  Их слышали жители Салема.
  Многие полагали, не решаясь говорить открыто, что морские волки,
последнее время враждебные и чуравшиеся человека, с такой смелостью
приплывали к побережью этой ночью, чтобы отметить мистическое событие,
ареной действия которого уже не впервые стал дом миссис Кранмер, а что еще
от нее можно было ожидать! Космические отголоски этого события, столь же
непредсказуемые, сколь и катастрофические, значительно превзойдут по
своему значению, чего они как раз и опасались, в общем-то вполне
естественное, хотя и досадное рождение двойни от родителей папистов и
французов в их городе Новой Англии, избранных Спасителем.
  "О Господи! Прости нечистые помыслы тому, чей порог обагрен кровью
агнца!"


                                  Глава 6


  Свет становился ярче.
  Подобно утренней росе, испаряющейся в солнечных лучах, она
чувствовала, как ее возносит к этому все более яркому свету, все более
беспредельному - как свод или дорога без конца. Подобно утренней росе, она
растворялась, улетучивалась, ощущала себя сущностью и сверхсущностью,
благоуханием, ускользающим и зыбким, одновременно видимым и невидимым.
Возносясь, она уплывала и уплывала. Туда, где нет ни страданий, ни забот.
  Вдруг ее ожгло воспоминание об обещании, остановило ее непрерывное
восхождение, заставило спросить:
  - Он уходит со мной?
  Она была по-прежнему невесомой, распростертой, раздираемой безмерной
тоской мучительней любой земной пытки.
  - Нет. Слишком рано! Он должен остаться в этом мире.
  Она услышала свой крик.
  - Тогда я не хочу! Я не могу! Я не могу... бросить его одного.
  Свет померк. Тяжесть охватила ее, еще совсем недавно такую невесомую,
удушающе навалилась, и пылающая кровь влила в ее вены огонь жестокой
лихорадки, заставлявшей ее дрожать и стучать зубами.
  Рыцарь Мальтийского ордена в красной тунике погибал, побиваемый
камнями.
  Мощный удар в самую грудь сразил его, и вот видна уже только одна
рука со сжатыми пальцами, торчащая над грудой камней.
  Зачем, повернувшись к Анжелике, прокричал он ей перед тем, как стать
добычей яростной толпы: "Я тот мужчина, который первый поцеловал вас?"
Все это было лишь безумием, бредом. Горькое разочарование овладело ею.
  Итак, она была в Алжире, ей лишь почудилось, что она обрела его,
того, кого искала, свою потерянную любовь: Жоффрей, Жоффрей!
  Значит, напрасно она так долго шла, напрасно пересекала пустыни и
моря. Она оказалась пленницей. Пленницей Османа Ферраджи, черная рука
которого сжимала ее руку, в то время как лихорадка пылала в ней
расплавленным металлом. Она слышала собственное дыхание, учащенное,
прерывистое, со свистом вырывающееся из пересохших губ. Она умирала. "Нет,
- повторяла она себе. - Нет. Борись и преодолевай. Это твой долг перед
ним. Ибо раз я не нашла его, я не могу... не могу оставить его одного. Я
нужна ему, я должна выжить ради него. Ради него, самого сильного и
свободного. Он увидел меня.
  Я живу в его сердце, он сам сказал мне об этом. Я не могу нанести ему
такого удара. Слишком много ударов получил он от других. И все же как бы
хотелось уйти туда, где стихает всякая боль. Но нельзя умирать. Надо
бежать из гарема..."
"Скоро придет Колен, он устранит Османа Ферраджи. Так оно и
случилось. Он поведет меня дорогами свободы, в Сеуту, где господин де
Бертей уже ждет меня по приказу короля. Прости меня, Колен, прости".
  "Итак, он просчитался. Их будет семь, а не шесть. И ла Вуазен,
колдунья, сказала: шесть. Он даже не разобрался в моей судьбе. Пустота.
Дуновение.
  Стоп, молчок! Это секрет. "Ибо, - шептала мужеподобная женщина,
склоняясь над ее изголовьем с прядями волос, торчащими из-под грязноватого
чепца... дамочки, верьте мне, не стоит жалеть ни о чем... Дети лишь
осложняют жизнь.
  Бели их не любишь, они докучают. Если любишь, становишься уязвимой..."
"Колен, Колен, прости меня! Уведи меня с собой. Поспешим! Я не хочу,
чтобы он отплыл, думая, что я покидаю его на этом берегу".
  "Где же он?"
Несмотря на ее зов, он не появлялся. Странные силуэты, склонившись
над ней, старались ее усмирить, парализовать. Она отбивалась, пытаясь
выскользнуть и убежать.
  Пронзительный детский плач сверлил ей виски, прорываясь сквозь
назойливую и изнуряющую суету привидений, плач испуганной девочки, зовущей
мать, знакомый плач, - Онорины. Онорины, о которой она забыла, которую
покинула, Онорины, которую королевские драгуны вот-вот бросят в огонь или
на копья.
  Она увидела ее, пытавшуюся вырваться из их рук, с ореолом волос,
таких же огненно-рыжих, как у безобразного Монтадура, таких же красных,
как жуткие островерхие шлемы королевских драгун. Их длинные концы
непристойными языками извивались вокруг их мерзких харь рейтаров,
одержимых жестоким и порочным желанием погубить ребенка, выброшенного из
окна охваченного пламенем замка.
  Из ее уст вырвался нечеловеческий крик - крик агонии.
  И в тот же миг воцарилась тишина, и она увидела себя в доме миссис
Кранмер.
  Она была в Салеме, маленьком американском городе, и хотя название его
означало "мир", его жители никогда не ведали покоя.
  Она узнавала спальню, и ей было странно видеть ее в таком необычном
ракурсе, скорее забавном. Ибо она воспринимала все, как если бы обозревала
расположение комнат, находясь на балконе верхнего этажа.
  Кровать в нише, сундук, небольшой стол, кресло, зеркало, "квадраты",
и все это смещенное, сдвинутое со своих мест водоворотом людей, которые
входили, устремлялись куда-то, заламывали руки, затем вдруг выходили,
казалось, звали кого-то, кричали. Однако эта нелепая пантомима,
воспринимавшаяся через призму умиротворяющей Тишины, не раздражала ее,
желавшую постичь смысл происходящего; наконец она заметила, что эта
пантомима и повторяющейся закономерностью разыгрывается вокруг двух точек:
кровати в глубине алькова, на которой она различала лежащую женщину, и
столом, на котором стояло что-то вроде корзины с видневшимися в ней двумя
маленькими головками.
  Две розы в птичьем гнезде.
  Она знала, что некое чувство ответственности притягивало ее к этим
бутонам, розовым пятнышкам, зыбким, приникшим друг к другу, таким нежным,
таким разумным, таким одиноким, таким далеким.
  "Бедные маленькие существа, - думала она, - я не в силах покинуть
вас".
  И усилием, которое она предприняла, чтобы приблизиться к ним, она
разорвала тишину, вторглась в какофонию оглушительного шума и грохота,
вспышек молнии и раскатов грома, рассекая темноту, испещренную потоками
проливного дождя.
  Ее сердце едва не разорвалось от радости. Она увидела его, широко
шагнувшего в шквал ветра, разметавшего полы его плаща. Значит, ей это не
пригрезилось! Она была уверена, что нашла его, и они вдвоем направляются
теперь к Вапассу в ливневых потоках дождя. Она прокричала ему сквозь бурю:
  "Я здесь! Я здесь!"
Казалось, он не слышал ее, продолжая путь, и вблизи она увидела его
ввалившиеся щеки и изможденное лицо, которое дождь залил слезами. Это была
галлюцинация, совершенно бессвязная, поскольку сквозь дождь, стремившийся
загасить потрескивающие факелы, скорее дымившие, чем освещавшие, она
различила множество людей: индейцев с наброшенными на них накидками,
испанцев Жоффрея в блестящих латах и знакомую остроконечную шляпу,
болтавшуюся на ремне, перекинутом через плечо, - Шаплея, которого она так
ждала. Но кто такой Шаплей?
  "Наверно, я больна или грежу". Ей стало не по себе. В слишком густой
темноте было что-то ненормальное. Но это не сон, потому что она продолжала
все слышать. Она слышала, как дождь барабанил по крыше. Дождь, храп,
шепот... Жирная нога, очень белая, с толстой ляжкой, переходившей в
круглую коленную чашечку, за которой следовала дородная икра,
завершавшаяся короткой, усеченной ступней, елозила рядом с ней в черноте,
подобно толстому червяку, бледному и неприличному.
  "На сей раз я в аду", - сказала она себе, настолько конвульсивные
движения непонятных существ, барахтавшихся в темноте, напомнили ей картины
яростных совокуплений демонов с окаянными, которые мать Сент-Юбер из
монастыря в Пуатье показывала ей в толстой книге под названием
"Божественная комедия" поэта Данте Алигьери; гравюры, иллюстрировавшие
круги ада, вызывали кошмарные сновидения у "старших", которых она хотела
"предостеречь". С той только разницей, что в этом реальном аду демоны, как
и ранее ангелы, говорили по-английски. Ибо, как только завершились
неистовством сопения и вздохов судороги и подергивания этой белой ноги, с
которой соседствовала явно мужская нога, раздался голос, произнесший
по-английски:
  - Я пропала! Так же, как и вы, Харри Бойд.
  Ад, казалось, свелся к этой единственной испуганной паре, тогда как
другие угадываемые ею формы вполне могли бы означать отдыхающих в
коровнике коров или овец в овчарне. Анжелика, уставшая от бреда, желая
положить конец злополучному абсурду, донимавшему ее этими странными
видениями, попыталась привести в действие два века, которые ей надо было
просто-напросто поднять, и она вложила все силы в это трудное дело, ибо
свинцовые веки ее слиплись, спаялись насмерть. И вот в нее проник свет.
Невероятно медленно она открыла глаза, узнала полог над кроватью, вышитых
шелковых птиц, неотступно преследовавших ее в страданиях и лихорадке.
  Свет сладкий, как мед, в ночнике из тонированного стекла, озарял
альков.
  Музыкальные ноты... Это дождь, звонко капающий за окном.
  С невыразимым усилием она повернула голову, чтобы не видеть больше
птиц, которые начали уже расправлять шелковые крылья, и увидела ангелов,
на сей раз в одиночестве сидящих у ее изголовья и наблюдающих за ней. Это
не удивило ее. Из ада - в рай. Однако рай - это не Небеса, подсказал ей
затуманенный рассудок, всегда отвергавший пассивность и вновь вступавший в
свои права.
  Рай всегда на земле. Как, впрочем, и ад. Рай - это земное счастье,
таинственным образом отделившееся от вечного блаженства. Глядя на этих
столь прекрасных существ, расположившихся у ее изголовья, склонившихся
друг к другу, так что их белокурые волосы переплетались в самозабвенном
порыве, сближавшем их усталые головы, она поняла, что ей было ниспослано
откровение: ничтожная часть чего-то запредельного, казалось, приоткрылась
ей, возносившейся к вечному свету.
  В этот миг небесные посланцы взглянули друг на друга. Свет,
лучившийся из их ясных глаз, преобразился в страстное выражение
ослепительной признательности, и по их тонким и таким близким очертаниям,
вырисовывавшимся в золоте горящей лампы, она поняла, что их губы, не
ведающие проклятия телесности, часто сближаются. Буква А на их груди,
лучистая пунцовая буква, разрасталась до огромных размеров, образуя слово,
красное, фосфоресцирующее слово - ЛЮБОВЬ.
  "Так вот оно, - сказала она себе, - это новое знамение. Я его не
понимала раньше - любовь".
  Пронзительная правда, прежде искаженная, неполная, непризнанная,
властно заявляла о себе, запечатлевалась в огненных буквах:
  В духе, Но посредством тела Утверждается Любовь.
  - Она проснулась!
  - Она пришла в себя!
  Ангелы перешептывались по-прежнему по-английски.
  - Моя возлюбленная сестра, ты узнаешь нас?
  Ее удивило это обращение на "ты", к которому, как ей говорили,
прибегали на английском, лишь обращаясь к Богу.
  Они склонялись над ней, ее пальцы ощущали шелк их пышных волос.
  Значит, это не сон. Следовательно, с их помощью она стала
хранительницей великой тайны.
  Они обменялись взглядом, в котором сквозила ликующая радость.
  - Она возрождается!
  - Позовите Черного Человека.
  Опять Черный Человек! Неужели ей снова предстоит погрузиться в это
сумрачное безумие? Анжелика устала от бреда, от бесконечных трансов.
  Она ускользнула, вверившись сну, как вверяются материнской груди.
  На сей раз она знала, что погружается в благодетельный сон, здоровый
человеческий сон, глубокий и живительный.
  От грохота повозки у нее раскалывалась голова. Надо было остановить
этих лошадей, которые тянули за окном тяжелые двухколесные тележки.
  Она слишком много спала, слишком глубоко, слишком долго.
  - Надо ее разбудить.
  - Просыпайтесь, любовь моя...
  - Просыпайся, малышка! Пустыня осталась далеко позади. Мы в Салеме.
  Голоса взывали к ней, захлипали ее, тревожили, повторяли: "Салем,
Салем, Салем. Мы в Салеме, в Новой Англии. Просыпайся!"
Она не хотела огорчать их, разочаровывать. Она открыла глаза и
содрогнулась, ибо, как только ее взгляд привык к слепящей яркости солнца,
увидела сначала негритенка в тюрбане, размахивающего опахалом, затем
заросшее светлой бородой лицо какого-то великана - Колен Патюрель,
предводитель рабов Микенеза в королевстве Марокко.
  Колен! Колен Патюрель! Она так вперилась в него взглядом, боясь вновь
оказаться во власти галлюцинации, что Жоффрей де Пейрак сказал ей тихо:
  "Душенька, разве вы не помните, что Колен приехал к нам в Америку и
теперь - губернатор Голдсборо?"
Он стоял у изножия постели, и она, узнав дорогие ей черты лица,
окончательно успокоилась. Машинально она подняла руки, чтобы поправить
свое кое-как повязанное кружевное жабо.
  Он улыбнулся ей.
  Теперь она искренне хотела оказаться в Салеме, где царил мир на земле
людей доброй волн. Они наполняли комнату. В живом солнечном свете - стояла
превосходная погода - она различила, помимо негритенка, две остроконечных
пуританских шляпы, индейца с длинными косичками, обворожительную маленькую
индианку, французского солдата в голубом рединготе, Адемара, множество
женщин в голубых, черных, коричневых юбках, белых воротничках и чепчиках.
  Среди них находились три или четыре совсем юные девушки, сидящие у
окна за работой; они шили, шили, словно от их прилежания зависело, пойдут
или не пойдут они на бал, даваемый прекрасным принцем.
  - А... Онорина? Онорина!
  - Я здесь, - раздался звонкий детский голос. И головка Онорины
появилась у изножия кровати, эдакий бесенок с растрепанными волосами,
возникла из-под стеганого одеяла, под которым она пряталась все эти долгие
часы.
  - А...
  От тягостного воспоминания затрепетало ее уставшее сердце... Два
птенчика в гнездышке.
  - Но... ворожденные?
  - С ними все в порядке.
  Мысли о близнецах вихрем закружились в ее голове.
  Как прокормить их? Что с ее молоком? Лихорадка, должно быть, выжала
его или превратила в яд.
  Догадываясь о причинах ее волнения, все присутствовавшие наперебой
принялись заверять ее, успокаивать, затем, как по команде, смолкли, не
желая оглушать хором своих голосов.
  Постепенно, отрывочными высказываниями и репликами ее осторожно ввели
в курс дела. Да, ее молоко перегорело, и это к счастью, ибо, если к
охватившей ее лихорадке добавилось бы воспаление молочных желез... О!
Слава Пречистой Деве!
  Нет, дети не пострадали. Им подыскали превосходных кормилиц. Одна
жена Адемара, дородная Иоланда, вовремя подоспевшая со своим шестимесячным
крепышом, другая - сноха Шаплея.
  - Сноха Шаплея?
  Мало-помалу ей все разъяснили. Ей следует не переутомляться, а думать
о том, как восстановить силы. Постепенно выстраивалась последовательность
событий. Ей хотелось бы знать, как Шаплей... И почему негритенок?
  Но она была еще слишком слаба.
  "Я бы хотела увидеть солнце", - сказала она.
  Две сильные руки: Жоффрея - с одной стороны. Колена - с другой, -
помогли ей сесть и облокотиться на подушки. Все расступились, чтобы она
могла видеть свет, потоками врывавшийся в распахнутое окно. Это искрящееся
золотое мерцание вдали было морем.
  Она хранила воспоминание о том возвышенном искушении, которое
увлекало ее, уводило по дороге к бесконечному свету. Однако ощущение
стиралось... На дне души оставался какой-то тоскливый осадок.
  Зато благодаря своему возвращению к людям, которых она любила,
которые собрались вокруг нее, окружая горячим сочувствием, любовью,
нежностью, радостью, видя ее живой и улыбающейся, она поняла, что была
счастливейшей женщиной на свете.
  Гнетущая жара сменилась оглушительной грозой. В ночь, когда Анжелика
чуть не умерла, ветер, молнии, гром, хлесткий дождь сотрясали небо и землю.
  Когда ночью она пришла в себя, шел только дождь, морща воду на рейде,
заливая островки, превращая улицы в потоки красной воды, а с островерхих
крыш с обрывистыми скатами певучими потоками стекала вода, наполняя
стоящие под ними в траве бочки.
  Несмотря на прошедшую грозу, долго звучал еще, оглашая окрестности,
концерт тысяч ручейков, а поскольку смолкло пение птиц, пережидавших под
мокрыми листьями непогоду, отовсюду слышались только синкопы потоков воды,
низвергавшихся, а затем истончавшихся до красивых нот, округлых и
меланхоличных. И город воскрес, нарядный, умытый, залитый солнцем, в
котором играли красками спелые плоды в садах и поблескивали декоративные
осколки стекла и фаянса, инкрустированные в цоколи домов.
  Это продолжалось три дня. Настоящий потоп, призванный, как полагали,
проводить в последний путь красавицу иностранку и двух ее младенцев,
которая воскресла, и это тоже было отмечено, как раз в тот момент, когда
солнце вступило в свои права.
  Анжелика лишь с большим трудом оправлялась от головокружения и
слабости, которая была вызвана опасным приступом болотной лихорадки.
Возбудители лихорадки настигли ее в Средиземноморье, потрясения же,
связанные с преждевременными родами, обострили болезнь.
  Она все еще находилась в прострации, погружалась в сон, как в смерть,
и пробуждалась с чувством уверенности, что с начала ее болезни прошла
вечность и никогда, никогда они не покинут Салем и не попадут в Вапассу.
  Жоффрей де Пейрак ободрял ее, внушал, что еще только конец лета и
менее чем через неделю она полностью оправится, во всяком случае, окажется
способной взойти на борт "Радуги", где завершится ее окончательное
выздоровление. Он убеждал ее также, что они доберутся до Вапассу с двумя
малютками задолго до наступления заморозков, успев к тому же побыть
какое-то время в Голдсборо.
  Однако Анжелика утратила ощущение времени. Минуты превратились для
нее в часы, часы - в дни, дни - в недели.
  Эли Кемптон принес ей календарь, который он продавал в долинах рек и
на побережье, пытаясь доказать, что не прошло и двух дней, как она пришла
в сознание. Однако это окончательно сбило ее с толку, а мелькание страниц
с пляшущими на них буквами и рисунками вызвало головокружение.
  Что делал тут этот коммивояжер из Коннектикута? Конечно же, он был
здесь!
  "А почему бы и нет? Ведь он давно уже задумал приехать в Салем
одновременно с кораблями г-на де Пейрака. А замеченный ею при пробуждении
негритенок был не кем иным, как ее маленьким помощником Тимоти. А мистер
Виллоугби? Of course " Разумеется (англ.)", мистер Виллоугби также
находился в Салеме. В добром здравии, и все такой же весельчак. Однако
приглашать его в дом значило бы безгранично испытывать терпение леди
Кранмер.
  В первые мгновения пробудившегося сознания она почему-то считала
своим долгом отмечать мельчайшие детали туалета навещавших ее мужчин и
женщин.
  Она узнавала их, однако возникало впечатление, что ее внимание не в
состоянии было выйти за пределы поверхностных наблюдений и
сосредоточивалось на развязанной ленте, белом воротничке или манжетах
какого-нибудь щеголя, родинке или цвете ткани. Ее как бы вновь ставший
детским взгляд устремлялся к тому или иному предмету в попытке осознать,
если можно так выразиться, переселиться рассудком в неясный и
неорганизованный, слишком многосложный ритм материального мира.
  Подобно тому как ее внимание было привлечено к красному пятну на
ангельских одеждах, этой букве А, разросшейся затем в бреду, чтобы
возвестить "Любовь, Любовь", самые незначительные предметы, ткань или
лента, казались ей наделенными самостоятельной жизнью, и она испытывала
желание коснуться их рукой, поставить на место, как бы умиротворить,
вернуть им неподвижность.
  Так, когда Жоффрей де Пейрак однажды склонился над ней, она
машинально подняла свои прозрачные руки и подтянула слегка ослабший узел
его кружевного жабо, затем расправила отложной воротничок его редингота
жестом нежной, обеспокоенной внешностью своего мужа супруги, чего бы она
никогда не сделала прежде. Скорее он сам всегда следил за собой и, как
всякий военачальник, озабоченный тем, чтобы явиться на командный пункт или
возглавить сражение без какого бы то ни было внешнего изъяна, выходил из
рук своих шталмейстеров и слуг безукоризненно одетым и экипированным,
придавая такое же значение наружности домашних и челядинцев.
  Однако не было ничего удивительного в том, что за время происходившей
здесь схватки он невольно допустил некоторую небрежность в отношении
своего туалета, и жест Анжелики вызвал его улыбку: настолько этот не
свойственный ей жест, трогательный и нежный, свидетельствовал о ее
возвращении к жизни.
  Она же, прикасаясь пальцами к шероховатости вышивки, долго не
отводила руки, чтобы почувствовать крепкое и сильное плечо, и ощущение
было таким, словно она ступила на твердую землю, перестала плавать в
безвоздушном пространстве в окружении призраков.
  Это была его улыбка. За все время ее "путешествия" именно эту улыбку
она больше всего боялась никогда не увидеть впредь, и это беспокойство
продолжало жить в ней крошечной черной точкой в средоточии райского света;
сожаление об этой улыбке, об этих губах, четкий и чувственный, слегка
мавританский рисунок которых она так любила, заставило ее спросить: "Он
тоже идет со мной?" Она испытала силу его чар, вынудившую ее вернуться,
покинуть дорогу света и возобновить поиски мужа среди живых.
  С тех пор, возвратившись на землю, она должна была, подобно
мореплавателю, определить свое местонахождение.
  Итак, она встала на твердую почву. Довольно быстро, как ей говорили,
однако, с ее точки зрения, долго и мучительно.
  Потерянная, она все еще боялась, что опять начнет "молоть вздор". Ей
предстояло соотнести реальность и видение или то, что ей удалось
воспринять в тумане и тоске беспамятства, а может быть, и помутившимся
перед лицом смерти рассудком, расставить вещи и людей по своим местам. Это
было непросто, ибо все и без того ходили как в воду опущенные, по
прошествии этих ужасных скорбных дней, словно за время ее забытья
землетрясение разрушило не только дом, но и весь город. За каждым замечала
она блуждающий взгляд и нерешительность в поведении, как будто они были
вывернуты наизнанку, вынужденные в эти трагические часы являть окружающим
вместо лица непроницаемую маску, с которой никак не могли расстаться.
  Была ли она в чем-то виновата? Что она там наговорила, в бреду?
  Две смутно различаемые ею женские фигуры в строгих, белых, плотно
облегающих голову капюшонах сновали взад и вперед. В руках у одной был
какой-то прут, и ей показалось, что они пребывали в смятении, еще большем,
чем она.
  Кто-то рассказал ей: стоило этим женщинам очутиться в доме, как они
заявили, что колыбель стоит не на том месте, равно как и кровать роженицы,
поскольку они ощущали на себе воздействие вредоносных излучений,
исходивших из щелей, образованных сдвигами земной коры.
  - Взгляните на кота!
  В самом деле, как только передвинули колыбель, кот сразу же свернулся
клубком на том самом месте, где она стояла, что явилось подтверждением
существования этих излучений. Ведь кошки, в отличие от людей, отыскивают
эти незримые раны земли, заряжаясь от них теллурической энергией.
  А что дом?
  - И дом тоже стоит не на месте.
  - Подожгите его! - сказали они.
  Ибо не без некоторой злобы господин кот стал укладываться в самых
разных местах, и все судорожно принялись передвигать мебель: кровати,
обеденные столы, шкафы - с грохотом, напоминающим тот шум повозки, который
Анжелика слышала в своем сне и от которого у нее раскалывалась голова.
  - И дом стоит не на месте, - безапелляционно повторяла одна из женщин
в белом капюшоне, следуя по пятам за той, что держала в руках прут -
искатель подземных родников, сопровождаемая, в свою очередь, котом.
  - Подожгите его, подожгите!
  - Это квакерши-колдуньи, - шепнула, наклонившись к Анжелике, миссис
Кранмер. - Они очень подозрительны.
  Анжелика внимательно посмотрела на нее, заинтригованная ее внешним
видом.
  Она с трудом узнавала ее, а порой и вовсе не узнавала и в такие
минуты спрашивала себя, кто эта гримасничающая женщина со вздрагивающей
верхней губой, посеревшая, со впалыми глазами, расширенными зрачками,
неубранной головой, отодвигающая полы и склоняющаяся над ней?
  - Не понимаю, - говорила она, - почему консистория до сих пор не
выслала их из города? Что это вы так на меня смотрите?
  - Скажите, мадам, разве в Лондоне стало модно надевать только одну
серьгу?
  Миссис Кранмер быстро коснулась рукой мочки уха.
  - О Господи! Я забыла надеть вторую. Совсем лишилась рассудка. Меня
беспокоят сто раз на дню, даже во время туалета. Только бы она не
потерялась.
  И она со стоном выбежала из спальни.
  Анжелика корила себя за невыдержанность. Она упрекала себя в том, что
куда восприимчивее к деталям одежды, чем к словам собеседника. Впрочем,
этот интерес способствовал ее возвращению к жизни, тогда как сказанное в
ее присутствии она почти тотчас же забывала. На ее языке вертелись
вопросы, которые она не осмеливалась задавать, боясь, как бы не подумали,
что она вновь впала в беспамятство. Так, она спрашивала себя, куда
девались ангелы с длинными белыми волосами; их отсутствие печалило ее -
ведь не могло же все это ей присниться! Она была уверена: они приходили,
раз ее дети живы.
  Она неожиданно узнала их по красной букве А, вышитой на корсаже,
когда две женщины в белых капюшонах, наводившие такой ужас на миссис
Кранмер, поклонились ей с ангельскими улыбками, подойдя к ее кровати,
чтобы поухаживать за ней и перестелить постель.
  - Где же ваши волосы? - воскликнула она.
  - Под капюшонами, - ответили они со смехом. - Было поздно, миссис
Кранмер металась в отчаянии. Мы уже легли в постель, когда пришли за нами,
чтобы мы помогли ребенку. Мы только и успели, что накинуть одинаковые
платья, и, простоволосые, последовали за ним. Все эти два дня мы не
отходили от вашей кровати и от колыбели младенцев.
  - Кто пришел за вами?
  - Черный Человек!
  У Анжелики вновь закружилась голова... Черный Человек! Иезуит! Опять
этот таинственный образ из предсказания! Потом она вспомнила, что они
находились в Новой Англии, и если в Новой Франции обращенные индейцы часто
называли членов "Общества Иисуса" "Черными Сутанами"" то было
маловероятно, во-первых, чтобы он появился в окрестностях Салема, где к
иезуитам относились хуже, чем к выходцам из Преисподней, а во-вторых,
пуритане могли назвать Черным Человеком самого Дьявола. Об этом говорил ей
Шаплей в тот раз, когда она впервые встретила его в остроконечной шляпе в
лесу. И сам собой напрашивался вывод, что это суеверие, накрепко засевшее
в умах и подтвержденное многочисленными ссылками теологов, возникло из
того страха, который испытывали первые иммигранты, заброшенные на
враждебный и незнакомый берег, поросший непроходимым и бескрайним лесом,
кишащим зверями и язычниками и начинавшимся в двух шагах от их жилищ. Этих
поселенцев можно было понять.
  Ибо враждебнее моря мрака, которое им удалось преодолеть, был для них
лес, противопоставлявший их упорству пионеров, одержимых желанием
обрабатывать землю-кормилицу, сплоченные ряды деревьев, уступавших малую
часть плодородной земли лишь ценою их неимоверных усилий. Отступая вместе
со своими демонами, этот лес по-прежнему оставался бескрайним. Итак,
считалось, что Черный Человек скрывался в этом первобытном лесу, объединяя
под своей властью вверившихся ему язычников. Стоило только одинокому
страннику, приплывшему со Старого Света, повстречаться с ним, как Черное
Привидение протягивало ему толстую тяжелую книгу с ржавой застежкой и
металлическую ручку с пером.
  - Напиши свое имя, - приказывал Сатана.
  - Какими чернилами?
  - Своей кровью.
  - А если я не захочу?
  Дьявол ухмылялся, обнажал грудь своего собеседника и запечатлевал на
ней колдовским способом красную отметину. А потом приказывал:
  - Можешь подписывать! Ад так или иначе пометил тебя.
  И вот сотни, тысячи запоздалых путников или авантюристов, не
уважавших строгие религиозные законы своей общины, были помечены Сатаной,
и особенно много было их поначалу, так как позднее осведомленные верующие
вели себя осмотрительнее. В напоминание об этом вероломном самоуправстве
Сатаны, неустанно подкарауливающего вероотступника или горячую голову,
добродетельные пуритане установили обычай, в соответствии с которым
виновный в предосудительном поступке, но не заслуживающий смертной казни,
на которую были обречены лишь убийцы и колдуны, приговаривался к ношению
алой буквы.
  - Так кто же, говорите вы, обратился к вам с просьбой помочь ребенку?
вновь спросила она после долгого размышления, во время которого две
квакерши на редкость проворно сняли с нее ночную рубашку, омыли с ног до
головы душистой водой, перевязали, облачили в свежее белье, поменяли
простыни и наволочки.
  И вот теперь, когда они были так близко и она ясно видела чистоту их
гладкой и свежей кожи, красоту молодых лиц, она понимала, почему не сразу
узнала их в тех двух женщинах, которые терроризировали миссис Кранмер и
которых она приняла за ангелов. Ведь это были очень молодые женщины: одна,
высокая и стройная, на вид лет двадцати пяти, другая, казалось, недавно
вышла из подросткового возраста.
  В ответ на ее вопрос они обменялись лукавым взглядом проказниц, после
чего старшая взяла слово:
  - Прости нас, сестра, что мы осмелились назвать его Черным Человеком.
Мы знаем, что в нем нет ничего дьявольского. Просто мы так называем его
между собой с тех пор, как он появился в Салеме: одетый в черное, с
черными глазами и волосами, он внушал нам страх. Однако со временем мы
узнали его как человека и, когда он приехал за нами, безропотно
последовали за ним.
  - Так о ком же вы говорите? - взмолилась Анжелика, напуганная тем,
что опять не понимает, повредилась в рассудке или утратила память.
  Да он же, французский пират из Голдсборо.
  Надо ли это было понимать так, что они говорили о Жоффрее?
  И означало ли это, что Жоффрей по-прежнему оставался в глазах
Массачусетса французским пиратом? А если да, надо ли думать, что не кто
иной, как Жоффрей, привез... ангелов?
  Она внезапно впала в глубокий сон, пробудившись от которого, не могла
поверить, что стоял все тот же день и она проспала не более часа.
  Миссис Кранмер вновь находилась в ее спальне со второй найденной
серьгой, и Анжелика, отдохнувшая, не только узнала хозяйку дома, но и
обрадовалась ее появлению, ибо в дальнейшем именно ей стала обязанной
наиболее связным представлениям о событиях дней, проведенных ею в
беспамятстве. Миссис Кранмер то появлялась, то исчезала, однако у Анжелики
сложилось впечатление, что она непрерывно пребывала на посту то у изножия
кровати, то в проходе между альковом и стеной. Так оно отчасти и были в
действительности, ибо бедная миссис Кранмер, потрясенная всем происшедшим
в ее доме, понимая, что бессильна что-либо изменить и никто ей не
подчиняется, находила приют у Анжелики, видя в ней, несмотря на ее
слабость, благодарную слушательницу. Эта англичанка питала слабую надежду
на то, что, войдя в курс известных событий, графиня де Пейрак при случае
замолвит за нее словечко.
  Поэтому прежде всего благодаря ей получила Анжелика кое-какие
сведения о тех, кого она про себя еще называла ангелами. Этот рассказ
растянулся на три встречи, но такой длинной и странной оказалась история,
что Анжелике почудилось, будто она слушала какую-то нескончаемую восточную
сказку наподобие тех, что целыми-днями рассказывают в исламских городах
нищие.
  Миссис Кранмер начала слишком издалека, вспомнив небольшую группу
"квакеров", явившихся лет десять назад искать убежища в Салеме после того,
как большинство из них подверглось в Бостоне тюремному заключению и
наказанию плетьми.
  Их приняли не столько из-за терпимого отношения к членам неизвестной
секты, почитаемой массачусетскими теологами одной из наиболее опасных,
сколько из-за желания досадить бостонскому губернатору Уинтропу. Впрочем,
они были немногочисленны, обещали вести себя скромно, уважать гражданские
законы и воздерживаться от обращения новых адептов в свою сомнительную
веру. Среди них находилась очень молодая вдова по имени Рут Саммер. Так
вот, ока сразу же попросила принять ее в число салемских пуритан, сетуя на
то, что была сбита квакерскими наставниками с праведного пути. Истина,
единая и неделимая, которая, как это было со всей очевидностью
установлено, вышла очищенной и возрожденной из Реформации, религиозного
уважения, возглавленного вдохновенным немецким монахом Мартином Лютером,
подхваченного просвещенным французским священником Жаном Кальвином,
освободившись от ошибок галликанства, благодаря самоотверженной борьбе
великого шотландского философа Джона Кнокса, ярого поборника пуританства,
нашла свое законченное выражение, проложив себе дорогу среди dissidentes
"Диссидентов (англ.)" или гонимых "нонконформистов". По прошествии века,
отделившись от колеблющегося пресвитерианства, она смогла стать purissinia
religio, чистой и незапятнанной религией, черты которой, намеченные вслед
за израильскими пророками в Послании апостола Якова и во всем Новом
Завете, воплотились затем в "конгрегационализме", легшем в основу
Массачусетской хартии, узаконенной ныне в Салеме.
  Рут Саммер пришлось выдержать строгий экзамен. Следует признать, что
она отдавала себе отчет, с кем имеет дело, и досконально изучила историю
вопроса, не оскорбив суровых стражей закона, определявших судьбы штата,
ошибочным отождествлением их с сонмом единоверцев, которых по привычке и
для большего удобства стали называть одним словом - "пуритане".
  А так как она обнаружила ум и хорошую осведомленность в начатом деле,
ее приняли в общину. Она обжилась тем быстрее, что вышла замуж за Брайена
Ньюмена, жителя Салема, обратившего на нее внимание на процессе и
пожелавшего взять ее в жены.
  Они получили в аренду ферму в окрестностях города и составляли
примерную пару в столице Массачусетса вплоть до того дня, когда...
  Добравшись до этого места своего рассказа, миссис Кранмер запнулась,
огляделась, после чего наклонилась к уху Анжелики. Ее голос перешел на
шепот. До того дня, когда Рут Саммер, ставшая Рут Ньюмен, супругой
достопочтенного Брайена Ньюмена (голос миссис Кранмер стал еще тише, а
глаза еще больше расширились) "увидела в пруду Номи Шипераль ...".
  Произнеся эту загадочную фразу, миссис Кранмер выпрямилась. Затем
умолкла, как бы придавленная воспоминанием.
  - А что Номи Шипераль делала в пруду? - после некоторой паузы
спросила Анжелика.
  Англичанка сжала губы, и ее лицо приняло отсутствующее выражение. С
тех пор много воды утекло, и она плохо помнит, сообщила она таким тоном,
который свидетельствовал о том, что, напротив, помнит все слишком хорошо.
  - Во всяком случае, - заметила она, покачивая головой, - родители
Номи Шипераль не заслужили такой дочери.
  Появление служанки прервало ее рассказ, и ей пришлось замолчать.
  Когда миссис Кранмер возобновила свое повествование - случилось ли
это через час или на следующий день - Анжелика почти забыла эту историю,
задаваясь вопросом, зачем миссис Кранмер ее ей рассказывает. Английские
имена путались в ее голове...
  Тем временем она узнала, как зовут ее собственных детей: девочку
Глориандрой, мальчика - Ремоном-Роже. Почему именно так? Кто дал им эти
имена? Были крестины или только крещение? Мысль о крещении, вылетевшая у
нее из головы в то время, как ее малыш находился в смертельной опасности,
не давала ей покоя. Неужели и вправду она стала безбожницей?
  "Может быть, и безбожницей, но не удаленной от Бога", - поспешно
сказала она себе.
  "Я взял тебя и пустил в открытое плавание", - произнес голос, эхо
псалма, исполненного нежности и участия.
  Миссис Кранмер, казалось, не терпелось продолжить свою историю.
  - С самого рождения Номи Шипераль всем было известно, что она
колдунья, но окончательно в этом убедились после случая с вдовой Рут
Саммер, женой Ньюмена. Поскольку последняя, увидав ее в пруду, недолго
думая, выпрыгнула из двуколки, заключила в свои объятия, поцеловала в губы
и увела в хижину в глубине леса, в которой она жила до замужества. С тех
пор они не расставались. Это послужило лишним подтверждением тому, что
Номи Шипераль колдунья, но также и тому, что Рут Саммер-Ньюмен, о
квакерском прошлом которой давно забыли, ибо она неукоснительно соблюдала
все религиозные обряды и давно уже не поддерживала никаких связей со
своими бывшими единоверцами, под ритористической личиной новообращенной
всегда скрывала более чем сомнительное лицо неофита. Ибо разве можно
считать нормальным, что, владея фермой, хлевом, гумном, овчарнями, не
говоря уже об амбарах и лавочке в порту, она тайно от всех сохранила за
собой в лесу хижину, куда, как это вскоре стало известно, частенько
наведывалась одна, будто бы по дороге на рынок, где продавала колбасы и
сыры? Не для того ли она уединялась в этой хижине, чтобы общаться с
Дьяволом?
  Так они и жили там, всеми презираемые, еще более омрачив свои
скандальные взаимоотношения тем, что приютили ребенка, девочку, забытую
под кустом сумаха цыганским племенем, которое по ошибке высадилось на
сушу. Эти дикие и необразованные существа думали, что прибыли в
Рио-де-Жанейро, Бразилию, и пришлось сплавить их на юг с обезьянами,
клячами и двумя ярко раскрашенными повозками в надежде на то, что десяти
или двенадцати английским колониям удастся, по очереди передавая их друг
другу, довести до испанской Флориды и избежать цыганского дурного глаза.
  Итак, не было ничего удивительного в том, что г-н де Пейрак,
намереваясь доставить их из хижины сюда, позаботился о хорошо вооруженной
охране. Ему пришлось даже выставить для защиты дома Кранмеров своих
гвардейцев с копьями наперевес, чтобы держать на расстоянии негодовавшую
толпу, собравшуюся при их появлении, настолько вызывающими казались их
рассыпавшиеся по плечам волосы. Тщетно уверяли они, что не имели времени
причесаться...
  - Но послушайте... о ком это вы говорите? - воскликнула Анжелика.
  - Да об этих низких существах, порочащих своим присутствием мой дом!
вскричала миссис Кранмер, шокированная тем, что Анжелика, выслушав эту
столь мрачную и скандальную историю, не выказала особого негодования. -
Ах, да вот же они!
  И она поспешно спряталась за занавесками. В комнату со смехом вошли
"низкие существа", неся в руках по куколке в сопровождении цыганки,
пятнадцатилетней девочки, босоногой, черноглазой, с венком в волосах и
корзиной свежих фруктов в руке: груш, яблок и слив, - которую она
водрузила на стол. В другой руке она несла корзину, наполненную
лепестками, которыми стала усеивать пол, чтобы освежить и наполнить
ароматом комнату. Старшая, укладывая малышей в колыбель, сказала, что, так
как день сегодня солнечный и безветренный, она вышла с младенцами в сад на
первую в их жизни прогулку под Божьим небом.
  Анжелика знаком подозвала миссис Кранмер и вполголоса спросила у нее:
  - Вы уже почти все рассказали, теперь уточните, кто они?
  - Но я же вам говорила!
  - Вы бредите, эти женщины не могут быть теми существами, о которых вы
мне рассказывали. Они значительно моложе!
  Англичанка улыбнулась с понимающим и вместе торжествующим видом.
  - А! Вы заметили! И вы тоже!
  - Что значит - и я тоже?
  - Вы тоже можете засвидетельствовать действие их колдовства.
  Она прошептала:
  - Говорят, что... Сатана открыл им секрет вечной молодости!
  К счастью, миссис Кранмер вызвали по делам, и Анжелика вздохнула с
облегчением: она совершенно обессилела.
  Когда она вновь открыла глаза, две женщины с ангельскими улыбками
склонились над ней, держа в руках свежее белье и таз с горячей водой.
  Должно быть, в ее взгляде отразилась растерянность.
  - Успокойся, сестра, - сказала старшая, проведя несколько раз тонкой
рукой перед остановившимися глазами Анжелики, как бы пробуждая ее от
кошмара.
  - Как вас зовут? - спросила она.
  - Ноэмия Шипераль, - ответила младшая.
  - Руфь Саммер, - сказала старшая.
  Они произносили "Номи" и "Рут" на библейский манер.
  Это невероятно!
  "Они владеют секретом вечной молодости", - заявила миссис Кранмер.
  Анжелике, изучавшей лица "ангелов", казалось, что во взгляде и в
скорбном зрелом рисунке губ она видит подтверждение того, что они многое
пережили, пряча за двадцатилетней внешностью тридцати-тридцатипятилетний
возраст. Это относилось прежде всего к Рут, вдове Саммер, добродетельной
фермерше.
  Рассказанная миссис Кранмер история не выдерживала никакой критики.
  - Что делала Номи Шипераль в пруду? - спросила Анжелика.
  Готовясь приподнять ее, чтобы сменить простыни, они мгновение
помедлили и обменялись полуулыбкой.
  - А! Она вам уже сообщила! - усмехнулась Рут. Она положила руку на
плечи своей подруги, и они взглянули друг на друга сияющими глазами.
  - Это не ее вина, - нежно проговорила она. - Это у нее врожденное.
Она различала цвета людских душ, светящиеся над их головами, и излечивала
наложением рук. Просто поражала своим чудодейственным даром, и это стало
проклятьем ее жизни, особенно когда она похорошела. Юноши увлекались ею,
но не осмеливались признаться в любви и убегали от нее, говоря, что она
приносит несчастье. Между тем она была сама красота и доброта.
  Они неотрывно смотрели друг на друга, затем, как бы не желая покидать
страну грез, принялись ухаживать за Анжеликой, рассказывая ей историю
своей жизни.
  Вначале история Рут Саммер История Рут, урожденной Мак Маль, вдовы
Саммер, супруги Ньюмена, с душевными испытаниями, пережитыми ею в детстве,
с преследованиями, которым подвергались ее родители-квакеры, странно
напоминала историю Глиметты де Монсарра, синьорессы с острова Орлеан в
Новой Франции: оказавшись в семилетнем возрасте свидетельницей казни своей
матери, сожженной на одном из костров, как колдунья, на окраинах
Лотарингии, она навсегда сохранила воспоминание об этом потрясении.
  Но если Глиметта через всю жизнь пронесла эту сердечную рану,
нанесенную несправедливостью, немыслимой и чудовищной, - "Смотри,
маленькая колдунья!
  Смотри, как горит твоя мать!" - и страстную ненависть к служителям
церкви, и обрела покой, лишь удалившись не столько от живущих, сколько от
рабски покорного общества, которое, удовлетворенное своими законами и
постановлениями, образует то, что в двух словах именуется "обществом
обывателей", то Рут, превратившись в замечательно красивую высокую девочку
со светлыми косичками, очень рано взбунтовалась против остракизма, жертвой
которого пала ее бедная мать. С просветленным лицом и неизменной улыбкой,
она всегда с достоинством выносила оскорбления, затрещины и плевки;
девочка, в двенадцать лет очутившаяся в Америке, знавшая, что находится на
земле, где рабское чинопочитание и угодничество не в чести, не могла
уразуметь, что же именно возбуждает такую ненависть к ним в людях, подобно
им приехавших из Старой Англии и подобно им работавших от зари до зари,
обогащаясь трудом своих рук, веривших в того же Бога и поклонявшихся тому
же Христу... Ее родители, талантливые и предприимчивые, быстро обрастали
хозяйством повсюду, где бы ни поселялись, но стоило им встать на ноги, как
тут же начинались неприятности; им не прощали малейшую оплошность, укоряя
даже в не совершенном грехе, а в том, что они позволяли себе появляться на
деревенской улице.
  Рут завидовала маленьким пуританам, таким уверенным в своих правах на
этой земле Массачусетса, которые, проходя мимо ее дома, строили ей рожки и
кричали: "Бойся! Бойся, дьяволица!" Она охотно бы присоединилась к ним и,
как они, строила бы рожки какому-нибудь "козлу отпущения" - католику,
квакеру, евангелисту или баптисту. А между тем можно ли было представить
себе более мирную и доброжелательную атмосферу, чем царившую в семьях их
секты под соломенными крышами домов в поселках и деревушках, которые часто
приходилось покидать, едва отстроив, и которые свирепая и угрюмая толпа,
едва выжив их, сразу же поджигала, как будто они были отравлены чумными
испарениями.
  Такие изгнания переживались молодой Рут куда болезненней, чем
угрожавшая ей опасность бесчестья.
  К несчастью для нее, она была совершенно невосприимчива к тому
внутреннему озарению, которое посещало большую часть ее единоверцев и
помогало им выносить все эти унижения. Усилия, которые она прикладывала
для того, чтобы скрывать от них холодность и бунтарство своего духа,
изнуряли ее. В самом деле, она находила нелепым то, что они гордились
своим смешным прозвищем quakers - дрожащие, как их окрестили с той поры,
когда некий мистически настроенный сапожник из Мстершира Джордж Фокс слез
со своего табурета и пустился по дорогам проповедовать, что следует
трепетать to quake - перед Богом и поклоняться лишь Святому Духу.
  Не так уж он был и не прав, этот сапожник, призывая к доброте и
милосердию в истерзанной Англии, где на протяжении десятилетий католики и
реформаты, пуритане и англиканцы кромсали друг друга на куски во имя любви
к Богу.
  Однако Рут предпочла бы, чтобы Джордж Фокс оставался сапожником в
своей мастерской, поскольку приверженцы "Общества друзей" тысячами
устремлялись за ним, что неминуемо приводило к пополнению армии
висельников и беглецов в Новый Свет.
  Шестнадцати лет от роду Рут, юная квакерша с Атлантического
побережья, вышла замуж за Джона Саммера, немногим старше себя, высокого и
красивого, чистого и непорочного, как ангел, сильного юношу, молодого,
упрямого хлебопашца, набожного, храброго и улыбчивого. Он любил ее и был
счастлив, не догадываясь о накапливавшихся в ней горечи и озлоблении.
Почувствовав с некоторых пор прилив новых сил, она попыталась
воспротивиться издевкам своих соотечественников, требуя, чтобы и на
квакеров распространялось то, ради чего они приехали сюда: свобода и право
на свой манер молиться Богу.
  Тогда они отомстили молодому мужу, выставив его у позорного столба за
какой-то незначительный проступок, потешаясь над его "страхом" перед
женой, с которой он не мог совладать. Уж не умышленно ли забыли о нем,
привязанном к столбу долгой морозной ночью? Он умер.
  Вопли Рут Саммер послужили причиной громкого скандала, но тогда -
было ли в ней нечто такое, что внушало судьям страх и на что они не
осмеливались посягнуть? - они наказали ее, арестовав ее родителей.
Подвергнутая унизительному бичеванию плетьми на рыночной площади, мать
скончалась несколько дней спустя. Она сгорела в лихорадке от гнойного
воспаления ран на спине.
  Что касается ее отца, то он был приговорен к отсечению уха - обычное
по существующему закону наказание за первое правонарушение. В случае
повторного проступка, не менее тяжкого, чем предыдущий, ему предстояло
лишиться второго. Приговор не был приведен в исполнение. Накануне Рут
сообщили о том, что ее отец, оступившись на тюремной лестнице, упал и
проломил себе голову.
  Пришло время спасаться бегством. Внезапная сила и решительность
овладели Рут Саммер.
  Она убедила членов "Общества друзей" переселиться на север и
собственноручно подожгла опустевшие дома.
  Как известно, в Салеме она отреклась от своей секты и оставалась
пуританкой вплоть до того зимнего морозного дня, когда... "она увидела
Номи Шипераль".
  А теперь история Номи - Я увидела ее, по самую шею погруженную в
замерзший пруд, ее бледное лицо огромной лилией выступало на поверхности,
- рассказывала Рут. - "Они", стоя у леса, ждали, распевая псалмы, когда
Дьявол вылетит из ее рта. Да, ее рот был и в самом деле открыт, ибо она
умирала. Бедная девочка... Что мне оставалось, как не спрыгнуть с двуколки
и не броситься к ней, чтобы вырвать ее из черной могилы? Лед уже
стягивался вокруг ее шеи наподобие железного ошейника, и когда я вытащила
ее на берег, единственная покрывавшая ее тело рубашка заледенела, а концы
длинных волос стали ломкими, как стекло. Я поцеловала ее в губы, -
продолжала Рут Саммер, - ее посиневшие, холодные губы. Мне так хотелось
согреть ее своим дыханием, вдохнуть в нее тепло своего тела!
  Рут не стала возиться с таким же задубевшим от мороза узлом толстой
веревки, которая, проходя одним концом под мышками девушки, другим
соединялась с закрепленным на ветке дерева блоком, позволявшим время от
времени поднимать ее над водой, проверяя, по-прежнему ли зло сидит в ней,
или его можно считать окончательно побежденным.
  Сбегав к двуколке за ножом, молодая фермерша ограничилась тем, что
отсекла веревку и, взвалив Номи Шипераль себе на плечи, отнесла ее в
хижину.
  - В чем только не упрекали меня из-за этой хижины! - смеялась она,
откидывая назад голову. - Во-первых, эта лачуга находится не в лесу, как
все утверждали, а на опушке... Явился муж, до которого дошли слухи о
скандале. Я запретила ему переступать порог этого священного убежища,
ставшего отныне моей собственностью. Он не стал возражать и удалился.
Тогда я обложила дом камнями, через которые никто не имел права
переступать. Этот поступок почему-то вывел их из себя. Никто, казалось, не
желал признавать неотъемлемого права каждого время от времени и в
зависимости от обстоятельств ограждать себя или защищаться от нестерпимых
посягательств.
  Я чувствовала, что Бог, как я его понимаю, вменяет мне отныне в
обязанность любить Номи Шипераль, защищать ее от злодеев, помогать ей
развивать ее благодетельные способности - дар врачевания, ведь ненависть к
особого рода благу, помогающему человеку жить, побуждает злобных и желчных
людей уничтожать этот дар вместе с целительницей, если им не удается
погасить его в ней.
  Словом, она обладала силой добра благодаря своим волшебным рукам. Те,
кто знал об этом, стали тайком наведываться к ней. Они падали на колени у
выложенного из камней круга и молили нас о помощи.
  Тогда я выстроила неподалеку небольшое крытое гумно, и там мы стали
лечить страждущих.
  Обо всем этом рассказывалось урывками в процессе ухода за больной и
новорожденными. Анжелика слушала с той жадностью, с какой она проглотила
бы кусок хлеба после изнурительного путешествия или выпила бы свежей воды
из колодца, преодолев пустыню. Да, то было чувство насыщения, которое
несли с собой их голоса и слова, пряные на вкус, с живыми ферментами
достоверности.
  Две жизни: подлинные страдания, подлинные радости, подлинная борьба,
подлинная гордость!
  Могучее этическое дыхание вознесло над обыденностью эти жалкие
существа, обреченные на белый или черный капюшон квакерш, на убогое
прозябание несчастной пары, заточенной в бедном домишке на опушке леса.
Анжелика понимала их, сливалась с ними, проникаясь благодаря общению с
ними новой уверенностью.
  В самом деле, эти рассказы, вместо того чтобы обессиливать, укрепляли
ее.
  Выздоровление быстро пошло на лад, подгоняемое живительным общением с
ними, ибо она обрела в них людей, говоривших на ее языке.
  Ослабленная и потому погруженная в переживания настоящего, она
чувствовала себя такой же заинтригованной перипетиями истории и охваченной
нетерпением узнать продолжение, как в те далекие времена, когда, забыв обо
всем, слушала рассказы своей кормилицы Фантины в старом замке Монтлу.
  Одно из преимуществ детства - любовь ко всему, что имеет к нему
отношение.
  Слушая этих двух салемских квакерш-колдуний, Анжелика узнавала в себе
это обычно увядающее с годами чувство, необыкновенно живучее, искреннее,
непосредственное, жадное до впечатлений.
  Она не раз удивлялась, что так хорошо понимает их английский язык,
весьма беглый и изобилующий трудными словами, а также незнакомыми ей
диалектизмами. Язык к тому же весьма отточенный, ибо обе получили весьма
разностороннее образование, поскольку женскому воспитанию уделялось в
религиозных сектах, вышедших из Реформации, особое внимание: в
соответствии с первоначальными установлениями женщины были вправе наравне
с мужчиной проповедовать новую веру, а также принимать деятельное участие
в отправлении культа.
  Сомнительное, вызывающее неутихающие споры установление!
  Послание апостола Павла, в котором проглядывало его библейское
женоненавистничество - уж не был ли он до своего обращения членом секты
фарисеев? - весьма усложняло решение этого вопроса для пресвитерианцев и
конгрегационалистов, вышедших из кальвинизма.
  К настоящему времени одно из серьезнейших возражений, выдвигавшихся
против квакеров, сводилось, в частности, к тому, что женщинам дозволялось
во время службы участвовать в Святом Таинстве Причастия.
  Итак, Анжелика имела дело с двумя умными и образованными женщинами,
речь которых отличалась самобытностью, умелыми и решительными в поведении,
милосердными, веселыми и доброжелательными, хотя и скорыми на возражения.
  Их экзальтация - или то, что она определила для себя как экзальтация
во время первой встречи, - служила им средством самозащиты. Чтобы
оставаться теми, кем они являлись по своей сути, объектом преследований,
но в то же время уверенными в своем исконном праве на жизнь, им
приходилось поминутно утверждать это право или, во всяком случае,
напоминать о нем в полный голос и при любых обстоятельствах, особенно
тогда, когда обыватели, на какое-то время усмиренные, успокоенные и как бы
подкупленные их "чудесами", провоцировали новый кризис и старались
направить их. Нет, не на стезю общепринятой добродетели - время для этого
ушло безвозвратно, - но в сумрачные дебри колдовства и распутства, откуда
их надлежало извлечь лишь для того, чтобы осудить и повесить.
  И вот организовывались шествия. Раздавались требования, чтобы судьи и
школьные учителя развернули пергаменты, надели судейские шапочки, после
чего все с воплями устремлялись к хижине на опушке леса. Кто-то из
одержимых готовил веревки, другие - с охапками хвороста и факелами рвались
первыми поднести огонь к соломенной крыше этой дьявольской хижины, но
вдруг, как по команде, останавливались перед выложенным из камней кругом.
  Ибо заранее страшились того, что увидят на пороге двух женщин, таких
красивых, которые, ткнув в них указательным пальцем, призовут разойтись по
домам. Но еще больше боялись, что не увидят их, что силою своих колдовских
чар они, дабы избежать возмездия, вылетят через дымоход.
  - Им удалось приговорить нас к ношению на груди заглавной буквы А,
первой буквы слова adulteru "Прелюбодеяние (англ.)".
  Из красных порочащих метин в уголовном кодексе Массачусетса
сохранилась к тому времени лишь буква А, клеймящая женщин, виновных в
прелюбодеянии, другие буквы, такие, как Б (богохульник) или Т (thief -
вор), вышли из употребления.
  - Я согласилась с приговором, - сказала Рут, - но он был несправедлив
по отношению к Номи; она не обманула ни одного мужчину, потому что никогда
не была замужем...
  - А что Брайен Ньюмен, осмеянный супруг, стал ли он обжаловать
приговор?
  - Нет. Попытались было заставить его признать, что его жена,
перебежчица из проклятой секты, вероломно проникла в Богом охраняемую
общину, "наставила ему рога" и явилась для него источником бесконечных
несчастий.
  Но он сидел смирненько и все оставил как есть. Он продолжал жить,
словно ничего не произошло: обрабатывал поля, доил коров, взбивал масло,
стриг овец, регулярно посещал meeting house "Молитвенный дом (англ.)",
став лишь чуточку менее сдержанным и лишь чуточку более молчаливым, чем
прежде.
  "Я спокойна за Брайена Ньюмена, - говорила порой Рут, глядя на
зеленые холмы, где находилась ферма, хозяйкой которой она была еще совсем
недавно.
  - Мужчины тяжелы на подъем и не торопятся приняться за поиски новых
истин, отличных от тех, которые они пассивно усвоили и с которыми сжились
по привычке, однако не утратили способности к их обретению и усвоению".
  Она с уверенностью предсказывала эволюцию человека, которого не раз
за годы их совместной жизни заставала за тайным и внимательным
перечитыванием маленького томика, принимаемого ею поначалу за молитвенник;
он никогда не расставался с ним - сборником сонетов и посланий английского
поэта эпохи Возрождения Габриэля Гарвея, короля рифмы и гекзаметра,
новатора в области английского стихосложения. И, как это всегда бывает со
всяким берущим на себя смелость разрушить существующие теории и утвердить
взамен них новые, он был обвинен в бунте против установленного порядка!
  - Сколько бессмысленной жестокости, - сказала Анжелика, - я
отказываюсь понимать. Вспоминаю, как во время плавания в заливе Каско на
одной из стоянок на острове Лонго я впервые повстречалась с квакерами. Они
совсем не показались мне опасными. Напротив. Была холодная ночь, и одна из
женщин одолжила мне свое пальто.
  - Мы бессильны перед страхом, - заметила Рут. - Добро вызывает страх.
Добро всегда непонятнее зла, и потом люди прежде всего не приемлют того,
что нарушает сложившиеся представления о приличии. Я убеждена, что Джордж
Фокс опасен не столько тем, что отменил все церковные таинства, сколько
своей проповедью равенства, призывами не снимать шляпы даже перед королем.
Что касается меня, я возмутила умы даже не тем, что показалась им
колдуньей, а тем, что оставила посреди дороги, совершенно забыв о них,
предназначенные для продажи в городе товары.


                                  Глава 7


  С первых же часов возвращения Анжелики к жизни две ухаживавшие за ней
женщины изо всех сил старались оградить ее от лишнего беспокойства,
особенно после того, как появился ее муж, отец новорожденных, французский
пират из Голдсборо. Благодаря их усилиям поубавился поток визитеров, и
Анжелика получила возможность насладиться мгновениями семейной близости с
Жоффреем де Пейраком, мгновениями, которых лишены даже только что ставшие
матерями королевы.
  Это были незабываемые минуты, когда Анжелика, сидя в своей большой
постели, приникнув к нему, и он, поддерживая ее сильной рукой, - впервые
могли упиваться счастьем, поглядывая на своих двойняшек. Две женщины
(Анжелика еще не знала, что их звали Рут и Номи) принесли им их на большой
кружевной подушке. Они положили подушку на колени Анжелике, убедившись,
что это ее не слишком утомляет - ведь они были такими легкими! - и
удалились, выставив у дверей охрану, несмотря на то, что их репутация
колдуний куда больше смущала любопытных и уставших от ожидания
нетерпеливых визитеров, чем стоявшие внизу на лестнице испанские часовые.
  - Итак, вы решили остаться с нами, граф и графиня, - с нежностью
спросил он, - каковы же ваши намерения?
  Малыш и малышка, лежа на кружевной подушке, смотрели на них
синеватыми глазенками, в которых разверзались бездонные глубины.
  - Они впечатляют, - сказал Пейрак.
  В его голосе слышались гордость и удивление. Анжелика, изумленная и
все еще боящаяся поверить, убеждалась в реальности их существования.
Минута знакомства. Четыре существа встретились на пороге совместной жизни,
обещавшей быть долгой, безоблачной и счастливой, но чуть было не сметенной
разразившимся ураганом.
  Она почувствовала, как пальцы Жоффрея сжали ее плечо.
  - Как я испугался, любовь моя, - произнес он сдавленным голосом. -
Как вы меня напугали!
  Он никогда не произносил при ней слова "страх", никогда не слышала
она в его голосе этих ноток тоски - даже перед лицом жизненной катастрофы
и величайших опасностей.
  Она взглянула на него. И увидела перед собой это горячо любимое лицо,
искаженное такой же мукой, как в кошмарном сне, где вспыхивали молнии и
гремели раскаты грома, - сне, столь реальном, что она испытала желание
прижаться губами к его мужественной, мокрой от дождя щеке. Стремительным
шагом шел он сквозь ураган... И еще был Шаплей, призрак.
  - Что случилось с Шаплеем?
  - Представьте себе, он недалеко, в двух милях отсюда. Его взяли в
плен в тот момент, когда он подъезжал к Салему. Люди, которых я послал за
ним, отбили его в схватке, но были слишком малочисленны, и я, опасаясь
потерь, пришел им на подмогу.
  - А! Так вот почему вооруженные люди с факелами окружили его... И вы
стремительно шли под дождем.
  Жоффрей де Пейрак искоса, с лукавой улыбкой, взглянул на нее, но
никак не прокомментировал эту странную реплику.
  - Да, - подтвердил он, - я появился как раз вовремя. Опять получились
скачки, ставкой на которых оказались наши жизни. Я оставил вас, когда вы
были при смерти, но молодые женщины ухаживали за вами.
  Следовало ли это понимать так, что она была призраком, когда заметила
его в ночи и коснулась, желая поцеловать?
  Двое младенцев закрыли глаза и были теперь всего лишь двумя
крохотными нежными существами, излучавшими покой и счастье жизни.
  Она наклонила голову и, отвернувшись, коснулась губами руки Жоффрея.
Тепло этой поддерживавшей ее смуглой руки, крепких пальцев, сжимавших ее с
такой трогательной заботой, усиливало блаженство, которое она испытывала,
вверяясь ему.
  И не ее слабость была тому виной. Отныне она могла позволить себе
слабость, раз он рядом. Сидя на краю кровати, он пронизывал ее своей
силой, которая никогда еще не была такой незыблемой, и стойкостью,
закаленной в испытаниях, поражениях и тяготах жизни, прожитой в борьбе.
Теперь он стал ее силой, и ей не надо было бороться.
  Это было восхитительное мгновение. Мгновение, возрождавшее то, что не
подвластно разрушению: она и он рядом, как в ту пору, когда они любовались
своим первенцем в маленьком зале Беарн у подножия Пиренеев в далекой
Франции. Она и не подозревала тогда о том, что их ждет, о неведомых
дорогах, предначертанных судьбой. Судьбой, о которой с трепетом и
восхищением поведал ей великий евнух Осман Ферраджи. "Вам суждено
встретиться вновь... Звезды рассказали мне самую удивительную историю
любви между этим мужчиной и тобой... Впрочем, он уже близко... человек
будущего".
  И тот голос произнес: "Нет. Слишком рано! Он должен оставаться в этом
мире..."
"Мы ничего не знаем, - думала она. - Мы считаем себя хозяевами своей
жизни.
  Нам кажется, что это мы управляем своей судьбой. Но у каждого удара
колокола свое значение в Небесах".
  - Теперь я знаю, что чуть не умерла, - сказала она ему при следующей
встрече. - Ведь я увидела всю свою жизнь, а говорят, что такое случается в
минуту смерти. Мне казалось, что я в Алжире, но самое ужасное было то,
что, будучи пленницей Исмаила, я знала, что еще не нашла вас. И испытала
горькое разочарование.
  Он ласково провел пальцем по ее лицу. В морщинках у глаз искрилось
лукавство.
  - Теперь я понимаю, почему в бреду вы заговорили по-арабски. И
постоянно призывали Колена Патюреля - "короля рабов".
  - Но ведь ему предстояло освободить меня из гарема, чтобы я
встретилась с вами!
  - Вы так настойчиво призывали Колена, что я попросил его
незамедлительно прибыть в Салем.
  - Из Голдсборо? Как же ему удалось приехать так быстро? - вздрогнула
она, вновь обеспокоенная тем, что утрачивает ощущение времени.
  Он рассмеялся и признался, что подшучивает над ней.
  На самом деле его приезд был оговорен заранее: Колену предстояло
прибыть в Салем одновременно с нами для встречи с коммерсантами из
Голдсборо Мерсело и Маниго, и их партнерами из Новой Англии. На борту его
корабля находились Адемар, его жена и Иоланда со своим пятимесячным
младенцем.
  У Анжелики было слишком пусто в голове, чтобы она стала искать другие
объяснения этому счастливому стечению обстоятельств.
  Да, она и вправду чуть было не умерла. И даже два раза, а если быть
совсем точным, то три. Все сошлись на этой цифре. Разногласия вызывало
лишь определение наиболее драматического момента, когда и в самом деле все
решили, что "это конец". Для одних он наступил тогда, когда с
душераздирающим криком, которому вторил рев маленькой Онорины в соседней
комнате, она откинулась назад, одеревенелая и мертвенно-бледная. Для
других это случилось в разгар грозы в кромешной тьме ночи, когда из-за
сжигающей ее лихорадки дыхание стало столь прерывистым, что просто не
замечалось, а сердце готово было остановиться, устав биться в таком
сумасшедшем ритме. Но самый опасный кризис, во время которого она едва "не
ускользнула от них", был первый, когда на ее восковых губах увидели
райскую улыбку. Решили, что она забылась сном, и все внимание было
обращено на "чудом исцеленного" крошку . Вдруг ее муж и "колдуньи"
бросились к ней, и потекли страшные минуты, когда в бездонной тишине
принимались непостижимые решения, сходились неимоверные силы.
  Присутствующие вздохнули лишь после того, как с ее губ исчезла эта
потусторонняя улыбка, делавшая ее такой красивой... для вечности.
  Лихорадка вновь накрыла ее восковое лицо пылающей волной: но это было
все-таки лучше, чем неземная улыбка.
  Весь следующий день прошел без перемен. Однако к вечеру, когда за
окном разразилась гроза, последовали два других кризиса, и все решили, что
она не выживет.
  Северина рассказала ей, что в тот вечер Онорина, которую удалили от
нее и за которой она присматривала, вдруг бросилась лицом вниз, завыв как
одержимая, кусая руки. Она так бы и не пришла в себя, если бы одной из
женщин с длинными светлыми волосами не удалось ее успокоить.
  Северина, охваченная волнением, интересовалась новостями. Ирландская
матрона рассказала ей, что детей удалось спасти, однако мать, жертвуя
собою ради них, едва не испустила дух. Лишь совместными усилиями, а также
благодаря любви мужа им удалось возвратить ее к жизни. Еще рано было
утверждать, что болезнь отступила, ибо больная по-прежнему находилась во
власти болотной лихорадки, причину которой римляне объясняли гнилостными
испарениями, поднимавшимися с болот и от которой, как было известно, не
существовало никаких лекарств. Все зависело от сопротивляемости организма
больной.
  Молодая женщина со следами усталости на лице, к которой Северина
сразу же прониклась симпатией, несмотря на ее странную внешность,
заверила, что сделает с сестрой все возможное, чтобы помочь больной в ее
борьбе. Но достанет ли у них сил, чтобы удержать умирающую на краю бездны?
  Северина, растерянная и всеми забытая, осталась одна, прижимая к себе
Онорину: "Я молилась, мадам, вслушиваясь в звуки, раздававшиеся в доме,
неясные и таинственные, заглушаемые раскатами грома".
  Наконец, подобно тритону, выползающему из подводной пещеры, из
ночного дождя возник старый Шаплей; появившись на пороге, он подошел к
изголовью мадам де Пейрак и дал ей лекарство, уникальное средство,
способное усмирить неизлечимую болотную лихорадку, обладающую древней и
зловещей репутацией, отвар из коры деревьев и корней растений.
  Анжелика слушала и восстанавливала в памяти эпизоды бреда.
  - "Они" готовы были вскрыть мне череп, чтобы заполучить секрет! -
ухмылялся Шаплей. - Но прежде все они подохнут от лихорадки... Для них у
меня не найдется снадобья.
  Ибо на сей раз изгнанник американских лесов чудом избежал виселицы.
  Притеснениям подверглось его маленькое племя Мактара: индианка Пеко,
с которой он жил вот уже сорок лет, следовавший за ним по пятам индеец,
бывший его сыном, с женой Вапажоаг.
  Больше всего его разозлило то, что он опоздал на встречу с мадам де
Пейрак.
  А ведь он вовремя отправился в путь, покинув свою берлогу не вершине
Макуа, в окрестностях Чипскотита со своей женой индианкой, сыном и снохой,
несшей за спиной на дощечке тщательно упакованную, затянутую разноцветными
вышитыми бисером ремнями маленькую квартеронку - англичанку нескольких
месяцев от роду.
  Однако, несмотря на все свои хитрости и обходные маневры, он был
узнан и задержан на подступах к Номбеагу, в месте расположения сушилен
трески, принадлежащих компании "Массачусетского залива". Здесь на него
имели зуб не только потому, что он жил в лесах с женой-индианкой, дважды
ратифицировав свой договор с Дьяволом. Для расхождений с Массачусетсом
имелись более веские основания. Время от времени наследники его бывшего
хозяина, салемского аптекаря, заявлялись с требованиями, учитывавшими
колебания фунта стерлингов, уплатить стоимость путешествия через океан,
который он некогда пересек молодым восемнадцатилетним юношей, но так до
сих пор и не возместил.
  - Своими секретами я поделюсь лишь с вами, миледи. С вами и этими
молодыми "друидессами".
  Так величал он своих коллег по колдовству Рут и Номи, которые вместе
с ним не жалели сил, чтобы задержать на земле на радость живущим Анжелику
де Пейрак и ее прелестную двойню - Ремона-Роже и Глориандру.
  - Но откуда взялись эти имена? - поинтересовалась она наконец.
  Насколько она помнила, имя их будущего ребенка еще не обсуждалось.
Ведь его рождение казалось им тогда таким нескорым. Анжелика догадывалась,
что Жоффрей хотел девочку и предложил имя Элеоноры, но о мальчике не было
и речи.
  Муж поделился с ней некоторыми соображениями, предшествовавшими
выбору имен детям вскоре после их рождения.
  Глорией звали акушерку, ирландку-католичку, которая очень помогла
ему, славная женщина, и которая, полагая, что дети обречены, решила как
можно скорее окрестить их. Зная, что их родители, как и она, паписты, она
нарекла девочку Глорией и заставила г-на де Пейрака поторопиться с выбором
имени для мальчика.
  - И вот, видя как бы золотистое сияние над головой бедного малютки, я
вспомнил о Ремоне-Роже Кастильонском, грозе северных французских рыцарей в
эпоху разгрома альбигойцев. Легендарный воин, прозванный "Рыжим графом",
могущественный герой моей родины, показался мне достойным того, чтобы
попросить его о покровительстве этому хрупкому созданию, и я выбрал имя
Ремона-Роже. Что касается Глориандры, то оно также представляет собою
окситанскую модификацию имени Глория; со временем, когда вы немного
оправитесь, я расскажу вам связанную с ним историю.
  Глория Хиллари, ирландская акушерка, вышедшая замуж в Нью-Йорке,
практиковала в основном у голландцев; от них она и переняла обычаи,
освящавшие рождение ребенка, весьма многочисленные и трогательные у этого
народа, который так любил детей, что, балуя их, превращал в несносных
забияк. Хотя в данном случае не могло быть и речи о том, чтобы пить
ритуальный напиток, помешиваемый длинной, украшенной лентами коричной
палочкой, она все же послала с известием о рождении двойни к соседям,
родственникам, а поскольку таковых не оказалось, славные
ирландско-голландские девочки побежали в порт, чтобы сообщить об этом
экипажам французских кораблей.
  Затем мать посадила их за вышивание объявлений, представлявших собою
дощечки, обтянутые красным шелком и окаймленные кружевами, которые
следовало вывесить на дверь дома. Центр дощечки, предназначенный для
девочки, покрывал прямоугольник белого атласа. Видя приближение неминуемой
смерти, проворные руки поспешили обтянуть дощечки черным шелком, которому
предстояло заменить собою предыдущие, а после того как разразилась гроза,
они накрыли от дождя шелковые и атласные таблички небеленым полотном.
  Теперь, когда опасность отступила и вновь засияло солнце, дочери
акушерки шили роскошные одежды, предназначенные для пышного крещения или
для церемонии, на которой впервые должны были появиться близнецы.
  Так Анжелика узнала, кто были эти юные вышивальщицы, склонившиеся над
тканями и работавшие у окна долгими днями до тех пор, пока Рут и Номи не
выгоняли их хозяйским жестом, как кур, вместе с другими на лестницу.
  Ибо комната не переставала быть ареной тысяч напряженных жизней,
проживаемых теми, кто имел право в нее входить. Минуты воодушевления,
взволнованности, лиризма, священного ужаса, спокойной, искренней близости
можно было испытать, казалось, лишь там, и это привлекало к дому миссис
Кранмер половину города, а также бесчисленное количество делегаций от
команд, стоявших на якоре кораблей в порту. Так, пришлось принять матросов
с "Радуги", "Мон-Дезер" и "Рошле", многие из которых вошли в состав отряда
графа де Пейрака, когда он отправился к дому квакерш за помощью своему
умирающему сыну; все они, гордые и суровые матросы, взволнованные странной
одиссеей, желали воочию убедиться и насладиться созерцанием "воскресшего"
этой ночью - Ремона-Роже де Пейрака де Моррен д'Ирристрю. Были и такие,
которых необходимость удерживала в этих местах, например, две бесценные
кормилицы - сноха Шаплея для Глориандры и акадка Иоланда для Ремона-Роже,
одна в сопровождении своего мужа-индейца, другая - крепышки Мелании, затем
слуги дома, нанятые для текущих дел, Агарь, плетущая венки и
разбрасывающая по полу цветы, маленькая Онорина, которую невозможно было
удалить, ее ангел-хранитель Северина и, разумеется, сама миссис Кранмер...
К этим визитам прибавлялись посещения близких знакомых, которые также
претендовали на безусловное право присутствия: кто по привычке давней
дружбы, кто важности должности, давно уже занимаемой на службе у мадам де
Пейрак, исполнившись решимости отправлять ее, несмотря ни на что. Еще был
Куасси-Ба, задевавший султаном своего праздничного тюрбана балки на
потолке, возникавший у изножия кровати с кофейными принадлежностями и
маленькими фаянсовыми чашечками на деревянных подставках, украшенными
филигранным серебряным рисунком. Ему помогали Тимоти и еще один негритенок
со свирепым взглядом, разукрашенный по самый лоб голубыми татуировками,
которого они купили на рынке в Род-Айленде. Еще в углу можно было видеть
Эли Кемптона, сбывавшего мускатные орехи акушерке-ирландке и заверявшего
ее, что это не деревянные шарики-обманки вроде тех, которые порой
осмеливаются продавать под видом этого товара его коллеги-разносчики из
Коннектикута, и Адемар, который, проходя через весь город в форме
французского солдата, гордо приносил из "Голубого якоря" блюдо с требухой
собственного приготовления по каенскому рецепту, затем Шаплей со своей
неизменной остроконечной шляпой на спине, книгами и многие другие...
  Северина, чрезвычайно энергичная, тормошила чересчур медлительных
служанок в голубых юбках, вносила подушки, обернутые в чистое, простыни с
кружевной отделкой, чтобы Анжелика могла, как королева, принимать своих
подданных.
  Будучи истинной уроженкой Рошле и гугеноткой, Северина обожала
хорошее белье и беззастенчиво хозяйничала в шкафах миссис Кранмер. Эта
последняя считала ниже своего достоинства обнаруживать какое бы то ни было
недовольство, и Анжелика, не желая бередить скрытых ран, и без того
ежедневно воспалявшихся у ее гостеприимной хозяйки, постоянно заговаривала
с ней и рассыпалась в бесчисленных благодарностях.
  Она видела, как миссис Кранмер рыдала в платок, когда ей сообщили о
ее смерти, и это воспоминание делало ее снисходительной к бедной женщине.
  Все любили ее, все, она была счастлива видеть их, особенно поначалу,
стараясь никого не обидеть, однако все же была признательна двум "ангелам"
за то, что они оберегали минуты покоя ей и ее мужу.
  Анжелика не уставала смотреть на крохотные личики, такие
очаровательные, что ими нельзя было не восхищаться. "Кто вы, маленькие
граф и графиня?" Им суждено было изменить ее жизнь. Достаточно было
взглянуть на их высокомерные мордашки, и становилось ясно, что им
предстоит занять не последнее место в мире и истории, а о ней, Анжелике,
будут упоминать лишь как о матери удивительных близнецов де Пейрак.
  Но не является ли все это плодом ее воображения? Что, если это
демонстрируемое сосунками высокомерие всего-навсего результат тех усилий,
которые они прилагают для того, чтобы удерживать в вертикальном положении
свои слабые головки?
  Она смеялась: "Мои сокровища!"
Малыш с круглым затылком, чуть покрытым бледным пушком, был ближе ей,
так как она прижимала его к себе, умирающего, и думала, что не перенесет
этой муки.
  Она стремительно повернулась к Жоффрею, сидящему рядом.
  - Как это страшно быть матерью, - прошептала она, растерянно глядя
перед собой большими светлыми глазами. - Простите меня, милый мой
повелитель: мне кажется, что в эти жуткие часы, когда он умирал на моих
руках, я совершенно забыла о вас.
  - А я спрашиваю себя: не тяжелее ли быть отцом? - шутливо заметил он,
как бы желая ослабить впечатление от пережитого потрясения. - Ибо в эти
часы забытье было даровано вам, а не мне. Есть страдания, которые
парализуют память, способность суждения. Вы оказались их жертвой. Я же
пережил всю бесполезность своего здоровья, своей силы перед лицом вашей
слабости и угрозы смерти. Разумеется, и для меня жизнь опустела и
обесцветилась, стала мучительнее и опаснее, чем во время самого свирепого
урагана или беспощадной битвы. Но я ни на минуту не забывал, что в ней
оставались вы, и лишь это имело значение. Спасти вас и ваших малюток, а
также Онорину, которая никогда бы не пережила вас. Такой исход я не имел
права не только допустить, но даже предположить. Взяв на себя
ответственность за ваше спасение, я... оставался безоружным.
  - И тогда он приехал за нами, - сказали Рут и Номи.
  - Кто?
  - Черный Человек! Французский пират из Голдсборо. (Они прыснули от
смеха.) Это всего лишь шутка!.. Никакой он не пират и не Черный Человек!
Мы любим его.
  Теперь, когда она знала их историю, она могла представить себе
Жоффрея де Пейрака, торопливо идущего к проклятой хижине на опушке леса в
сопровождении небольшого отряда под шелестящим сводом деревьев в сумраке
гигантских салемских вязов, остановившегося перед выложенным из камней
кругом.
  Он упал на колени, он, отказывавшийся склониться даже перед королем,
и прокричал, протягивая руки к дому колдуний:
  " Придите! Придите! Заклинаю вас, мои возлюбленные сестры! Спасите
моего умирающего сына!"
Анжелика улыбалась, глядя на Ремона-Роже. Это крошечное существо,
только-только родившееся, даже не нареченное, уже было для него умирающим
сыном!
  - Вы знали об их существовании? Вам было известно об их даре? Вы были
с ними знакомы?
  - О! Мне кое-что известно обо всех американских секретах, - со смехом
сказал он. - Это входит в мои обязанности! Если я хочу сохранить и спасти
своих близких на этой дикой земле, я просто должен знать тайны Америки...
  Ее настоящие тайны.
  Признания, которыми они обменивались, еще не были откровенностью в
полной мере. Но способствовали большему сближению, и совместно пережитая
трагедия побуждала их к тому, чтобы обнажить друг перед другом такие
грани, которые до сих пор не осознавались ими.
  Их увлекало внезапное воодушевление, прояснявшее ум и раскрепощавшее
сердца, выгодно отличавшееся от хмельного напитка, способного лишь на
короткое время преобразить облик мира.
  Анжелика была взволнована, хотя ни словом не обмолвилась о причине
своего беспокойства.
  Она боялась узнать, что наговорила в бреду, но еще больше страшилась
вникнуть в смысл пережитого.
  "Если перед кем-нибудь проносится вся его жизнь, - думала она, - то
это происходит для того, чтобы можно было либо изменить ее, либо понять,
что она не обладает тем значением, которое ей приписывалось. Капелька
воздуха на светлой поверхности". Ибо то, что она вновь испытала: Алжир,
охваченный пламенем замок, ирландская матрона у ее изголовья, обращающаяся
к ней со словами "Верьте мне, сударыня", - все это не имело никакого
значения и мучило ее лишь по причине отсутствия Жоффрея и вновь возникшего
страха потерять его навсегда. Все остальное давно уже изгладилось из
памяти.
  Ибо вычеркнуто, забыто то, что уже не причиняет нам страданий. Не
привиделось ли ей все это, чтобы дать понять, что она вступила на ложный
путь?
  - Мне знакомы такого рода "путешествия", - сказал он. - Мне тоже
доводилось совершать их во время болезни, при приступах невыносимой боли,
причиняемой чересчур усердным палачом, или находясь, под гипнотическим
воздействием какого-нибудь восточного мистика - что куда интереснее.
  О своей прогулке в образе привидения она предпочитала не говорить
даже ему.
  Между тем она часто вспоминала о ней, поскольку этот эксперимент не
был лишен известной пикантности. Ей не раз случалось, например, глядя в
угол между потолком и стенами, удивляться, обнаруживая там лишь балки
перекрытия, а не галерею с балюстрадой, откуда с высоты она обозревала всю
комнату, мебель, обезумевших людей, младенцев в люльке и женщину в кровати.
  В конце концов она стала догадываться, что этой неподвижно лежащей
женщиной была она сама.
  Среди молоденьких служанок дома находилась одна пухленькая девица, на
редкость неприятная своей дерзостью и заносчивостью. Явно для того, чтобы
подольститься к хозяйке миссис Кранмер, она без устали поносила папистов,
иностранцев, с демонстративным отвращением входила в спальню, оскверненную
присутствием такого количества порочных существ, греховность помыслов
которых казалась невыносимее греховности их тел, и было слишком хорошо
известно, какое применение находили им все эти развращенные французы б
наступлением ночи. Боже упаси, если она когда-нибудь, несмотря на такое
соседство, последует их примеру!
  - А у вас белое, округлое и изящное бедро, - сказала ей Анжелика,
постепенно по мере возвращения сил обретавшая язвительность.
  К счастью для девицы, в комнате находились лишь две квакерши и
Северина, ибо Анжелика продолжала.
  - И вы отнюдь не лишаете себя удовольствия по ночам во время грозы
услаждать ими Харри Бойда. - Лицо у девицы стало землистого цвета, и, едва
не упав замертво, с вылезшими из орбит глазами, она выронила из рук чашку
и, заикаясь, проговорила:
  - Кто? Кто вам сказал?
  - Никто! Я вас видела!
  Беззвучно открывая рот, как вытащенная из воды рыба, девица с трудом
произнесла:
  - Этого не может быть! Вы не могли видеть...
  - Почему же не могла, раз я проходила мимо.
  - Но потому, что это случилось со мной всего лишь один раз и именно
тогда, когда вы, миледи, умирали в своей постели.
  Она принялась истерично всхлипывать, признаваясь, что это постыдное
событие случилось именно потому, что все были взволнованы, потрясены,
крича повсюду о смерти французской графини. Вольнонаемный Харри Бойд,
приказчик соседа-торговца, в обязанности которого входило также
обеспечивать безопасность дома миссис Кранмер, домогался ее и тысячами
способов давал понять, чего от нее ждет, и, совершенно вскружив ей голову,
смекнул, какую выгоду может извлечь из этой суматохи. Воспользовавшись
ослаблением бдительности окружающих, неустанно пекущихся о чистоте нравов,
он перепрыгнул через ограду, подошел к ней, неизвестно с какой целью
пересекавшей под дождем двор, и увлек в ригу.
  И там они...
  - Успокойте ее, - попросила Анжелика, - она меня утомляет.
  Однако девица голосила пуще прежнего. Она слишком хорошо знала, что
ее ожидает: позорный столб, плеть, тюрьма, бесчестье и удвоение срока
службы, Северина, видя, какую она скроила физиономию, смеялась до упаду,
как умеют смеяться только француженки, даже гугенотки. Разбитая чашка
послужила естественным объяснением разразившемуся скандалу, когда пришли
узнать о его причине. Делу не будет дан ход. Анжелика отнюдь не стремилась
к тому, чтобы о ней говорили, будто она летает верхом на метле.
  А почему, собственно, на метле? На каком-таком основании колдуньям
вручают метлы для прогулок? Шутки в сторону! Подобные речи не очень-то
располагали к улыбке. Если англичане чувствовали себя в большей
зависимости от Дьявола, не имея в раю покровительствовавших им святых,
Анжелика не могла забыть, что и "на правах" француженки оказалась в свое
время жертвой почти такого же фанатизма. От них, от Жоффрея и от нее,
потребовались исключительная находчивость, помощь влиятельных и умных
друзей, чтобы нейтрализовать и свести на нет обвинения злобного иезуита
д'Оржеваля, который, противодействуя начинаниям графа де Пейрака в штате
Мэн, обвинил ее в колдовстве.
  А ведь он даже в глаза их не видел.
  Она дожила уже до такого дня, что ей стало казаться, будто он никогда
и не существовал. И когда в Квебеке они узнали, что отец д'Оржеваль был
сослан в ирокезские миссии, она поняла, что одержана первая победа. Но
можно ли считать ее окончательной? Подозрение, что глухая ненависть,
которую он питал к ней, не иссякла, впервые охватило ее на совете. И порой
крылом черной птицы настигал страх, что Амбруазина... Амбруазина,
демоническая сообщница иезуита, хотя и умершая, еще не произнесла
последнего слова.
  - Отбросьте заботы, сердечко мое, - говорил Жоффрей, видя ее
задумчивость, - наше судно с честью вышло из шторма. Ветер оказался
попутным.
  Она хотела знать, не появились ли новые беженцы из Верхнего
Коннектикута, но он отвлек ее от этих проблем, решить которые в данный
момент было не в его власти.
  Салем укреплял свои палисады, и окрестные фермеры вереницей
отправились на воскресную проповедь, подобно тому, как некогда ходили на
службу мужчины, вооруженные мушкетами, охраняя женщин и детей.
  Собирались ополченцы для обеспечения безопасности жителей
приграничных районов. Штат Мэн все еще оставался под защитой мирного
договора, который Жоффрей де Пейрак подписал с бароном Сент-Кастином...
  Скоро она начнет вставать. Спустится в сад, куда во время большого
наплыва визитеров Рут в Номи выносили колыбельку.
  И тогда она станет поправляться еще быстрее, и они смогут взять курс
на Голдсборо.


                                  Глава 8


  Рут и Номи, стоя по обе стороны от угрюмой Агари с лозой дикого
винограда в волосах, просили за бедную цыганку:
  - Возьмите ее с собой в Голдсборо, миледи. Нам известно, что там
мирно уживаются самые разные люди, женщины пользуются уважением и находят
мужей и приданое. Говорят даже, что одна мавританка вышла там замуж за
французского офицера. Умоляем, возьмите с собой это бедное дитя: здесь мы
боимся за нее.
  Одни забрасывают ее камнями, другие обвиняют в том, что она вводит их
в такое искушение, что они не остановятся и перед насилием, а затем и
убийством под предлогом, будто вселившийся в нее Дьявол виновен в
охватившем их вожделении. Там у вас ей было бы лучше...
  Анжелика объяснила им, что, во-первых, мавританка, о которой они
говорят, воспитанная дамами из Сент-Мора и получившая приличное содержание
от таинственной крестной матери, живет не в Голдсборо, а в Квебеке, и,
во-вторых, до сих пор еще не замужем. Это объяснялось, в частности, не
столько дискриминацией молодых канадцев в отношении ее темной кожи,
сколько жесткими требованиями, которые она предъявляла к своему будущему
супругу.
  После всего сказанного следовало признать, что такой красивой и
невинной девочке, как Агарь, непосредственная чувственность которой сияла,
как солнце в разгар лета, будет лучше и безопаснее в Голдсборо, чем в
ригористическом и чрезмерно целомудренном Салеме. Ибо в поселении,
основанном дворянином-авантюристом графом де Пейраком, царило такое
смешение национальностей, характеров и нравов, которое тем паче взывало к
терпимости. Там давно перестали возмущаться друг другом и по каждому
спорному вопросу обращались к губернатору Колену Патюрелю, руководствуясь
надежными установлениями, которые он ввел во имя порядка, пристойности и
дисциплины, необходимых любому вольному порту для того, чтобы каждый
гражданин мог спокойно вести в нем свои дела.
  Признавая необходимость неукоснительного выполнения взаимных
обязательств, жители Голдсборо научились уважать свободу личности.
Поселение, состоявшее из членов гугенотской общины Ла Рошели, и
контингента бывших пиратов, проституток, сосланных министром Кольбером для
заселения Канады, и молодых француженок-акадок, сам сложившийся порядок
вещей требовал ограничения религиозных, а значит, и национальных
притязаний. Ибо там бок о бок жили англичане из пограничных районов,
уцелевшие в результате франко-индейской бойни, шотландцы, оставшиеся после
экспедиции сэра Александера, акадцы, населявшие побережье Французского
залива, и многие другие. Разумеется, Агарь не останется там незамеченной,
но и не подвергнется риску вызвать в жителях Голдсборо те чувства
гадливости, ужаса и омерзения, которые она пробуждала в Новой Англии и
которые в один прекрасный день могли бы подтолкнуть каких-нибудь фанатиков
к мысли сыграть с ней злую шутку.
  Но стоило дочери цыган понять, о чем идет речь, как она стала громко
кричать. Она не хотела расставаться ни со своими двумя приемными матерями,
ни с тем, что составляло содержание ее внутреннего мира. Послушав ее,
пришлось бы признать, что все, ставшее ей известным в их обществе под
соломенной крышей лесной хижины или под улюлюканье толпы, свирепые и
оскорбительные гримасы которой не столько ужасали, сколько забавляли ее,
было одной сказкой.
  Кто еще может понять ее язык? С кем будет она общаться, она, ребенок
без корней, представительница чуждой расы, брошенная под кустом сумаха,
которую Небеса свели с двумя существами, рожденными под той же звездой и
готовыми ее приютить и полюбить?
  Чувствуя, что без их теплоты она будет ввергнута в мир куда более
темный, пустынный и холодный, чем дно океана, она бросилась к ногам Рут и
Номи, умоляя сжалиться над ней.
  - Вам не следует расставаться с ней, - решила Анжелика после того,
как они исчерпали все доводы, желая убедить ее. - Поверьте, что мы охотно
приняли бы ее, но она не сможет жить без вас. Она зачахнет.
  В эту минуту из-за занавески показалась миссис Кранмер.
  - Раз она остается с вами, прибейте ее ухо к вашей двери, -
решительно потребовала она. - Таков обычай. Если слуга или вольнонаемный
добровольно отказывается от обретенной свободы, мочка его уха должна быть
прибита к двери дома владельца. В глазах окружающих это будет означать,
что отныне он принадлежит хозяину и обязан служить ему до конца своих
дней. Этой процедуры вам не избежать. Надеюсь, на сей раз вы не нарушите
закон, настойчиво проговорила она, обращаясь к Рут, которая с рассеянным
видом направилась к колыбели младенца.
  Миссис Кранмер упала в кресло для посетителей, стоявшее у ног
кровати, наклонив голову вперед, как бы заранее готовясь выслушать то, что
ей сочтут нужный ответить.
  Однако мгновение спустя Анжелика услышала легкое похрапывание и с
удивлением обнаружила, что миссис Кранмер погружена в глубокий сон.
  - Что ты с ней сделала, Номи? - не оборачиваясь, спросила Рут.
  - Усыпила. Она стала раздражать меня своей глупостью.
  Подошла Рут, держа на руках проснувшуюся девочку.
  - Номи, твои шутки нам дорого обойдутся!
  Номи рассмеялась.
  - Ну и пусть. Зато весело!
  Она вскочила на ноги и от радости пустилась в пляс с Агарью, похожей
на бабочку в своем пышном красном платье. Рут Саммер с насмешливой
жалостью смотрела на спящую женщину.
  - Нас называют безумными, но что такое наше безумие в сравнении с ее?
Разве не безумны ее предписания, следование которым призвано доказать Богу
и ее соседям, что ты добрый христианин? Прибить ухо к двери? Какой бред!
Разве Христос пришел не для того, чтобы смягчить наше жестокосердие? Но
они забыли об этом.
  Рут ходила взад и вперед по комнате, укачивая ребенка и продолжая
говорить:
  - Мы исцеляем больных, любим друг друга, регулярно вносим десятину в
пользу общины, и, несмотря на это, все кругом твердят, что мы "удалены от
Бога"...
  - Она встряхнула головой. - Удалены от Бога? Нет и нет - утверждаю
это!
  Скорее спасены от безумия, воздвигнутого под сенью Его Имени, да,
спасены!
  Вечная Ему хвала и слава! "Он призвал нас и пустил в открытое
плавание"
Номи прервала танец, подхватила низенький столик на ножке и поставила
его на середину комнаты.
  - Доставайте карты, Рут, милая! Откроем и раскинем их перед нашей
Героиней, чтобы она узнала предначертанное ей на Небесах.
  Агарь раскидала подушки на плиточный пол.
  Рут передала малютку Анжелике.
  - Ну разве она не восхитительна? Ее личико округляется, а глаза
принимают небесный оттенок. - Она положила ее на кровать из подушек, и
малышка стала внимательно осматриваться. - А теперь встаньте, - сказала
Рут, обращаясь к Анжелике, - и пересядьте-ка в это большое кресло. Арканам
следует держаться прямо, чтобы не искажалась информация.
  Анжелика покорилась, желая понять, что же такое они замышляют.
  Поставив перед ней круглый столик, Номи принесла большую бархатную
складчатую сумку. Рут, расположившись напротив Анжелики, открыла ее и
достала колоду удлиненных разрисованных игральных карт, именуемых таро.
  Она объяснила, что карты отдыхали и в течение двух дней их никто не
касался. Накануне прикинула раскладывать их лицом, а не изнанкой, что
позволит раскрыть их значение не в ограниченном и отрицательном, а в
обнадеживающем и положительном смысле.
  В детстве Анжелике рассказывали, что карты имеют обыкновение
пропитываться сильным запахом серы, однако позднее при Дворе Чудес она
познакомилась с искусством египтянок, считавших гадание привилегией высших
кастовых слоев общества.
  Прослышав о талантах Рут Саммер, она призналась, что в ее намерение
входило попросить ее продемонстрировать их. Она опасалась только, что еще
слишком слаба для участия в сеансе.
  Рут тряхнула своим высоким белым капюшоном и заявила, что не
существует каких-то неблагоприятных или счастливых дней для гадания на
таро... Вполне достаточно одного желания Героя или Героини, то есть
"консультанта".
  Она добавила также, что пользуется для гадания двадцатью двумя таро
двадцатью одним плюс еще одним снимаемым - способом гадания, восходящим к
"Наиби", невинным картам, вошедшим в обычай в XIV веке.
  Это были двадцать две фигуры, именуемые козырями для досужих
карточных игр, и одновременно высшие арканы для гадания.
  Карты, которые она разложила на столе, были подарены ей одним
моряком-венецианцем, членом команды корсарского или пиратского судна,
приплывшего из Карибского моря и бросившего якорь в порту.
  Как-то базарным днем после выгодной продажи скота и сыров Рут,
скромненько держащаяся при своем муже Брайене Ньюмене, зашла в таверну
"Белый кит" выпить кружку пива. Какой-то матрос, в короткой рубашке
розового индийского ситца, в цветах, с зеленой чалмой на голове, золотыми
кольцами в ушах, черной повязкой на глазу и попугаем на плече, вдруг встал
со своего стула и, тыча в нее пальцем, прогремел на своем ломаном
полуанглийском-полуитальянском языке, что не нужно иметь два глаза, чтобы
убедиться: если и есть на свете человек, обладающий даром ясновидения, то
это она - сидящая вон за тем столом женщина. И он готов научить ее гадать
на таро, дабы положить конец шарлатанству. После того как отгремела эта
странная тирада, все увидели, как Рут Саммер, урожденная квакерша и
конгрегационалистка, а в замужестве пуританка, встала и, как зачарованная,
села за стол одноглазого пирата. Сеанс обучения, проходивший в облаках
табачного дыма, занял два-три часа, в то время как на улице, в тумане,
сидя в двуколке, фермер Ньюмен терпеливо дожидался свою жену. Такой был
первый странный инцидент, на который не преминули сослаться судьи по делу
Шипераль.
  Покидая Салем, карибский гадатель оставил ей эту колоду разноцветных
таро: розовых для тела, голубых для души, золотых для духа, с которой она
никогда больше не расставалась и которую разложила теперь перед Анжеликой,
предлагая ей разделить ее на три части, а затем вытащить из каждой по
карте на выбор, чтобы тут же отложить их в сторону. Затем снова
перетасовав колоду, она раскинула ее и попросила консультантку снять на
выбор семь карт.
  Она разложила эти первые семь карт в форме звезды Давида - два
наложенных друг на друга треугольника с седьмой картой посредине. Она
открывала карты валетом, сначала - ту, что лежала наверху, затем - внизу,
и так на всех концах звезды, вплоть до очень важной седьмой посередине,
особым образом влиявшей на общую картину легших парных карт.
  Первый расклад оказался просто превосходным.
  Первый аркан оказался солнцем, лежавшим валетом напротив королевы
Анжелики.
  Солнце омывает и озаряет тебя. Обещает процветание и славу, удачу во
всех начинаниях, прибыль и успех. Этот знак сопутствовал тебе всегда. И не
раз принимал облик мужчины.
  Затем шли любовник и король, подтверждавшие, что любовь всегда
переполняла ее и покровительствовала ей.
  Любовь покровительствует тебе через очень могущественных людей... Их,
как минимум, двое, но также и множество, много мужчин. Знак того, что
любовь всегда была с тобой, а порой и спасала...
  Затем луна и колесо.
  - Материнство: обновление жизни. Новый ребенок. Ну, об этом-то нам
известно! Зато могут вновь появиться братья и сестры...
  Анжелика была очень удивлена проницательностью своей гадалки в белом
капюшоне. Рут Саммер не могла знать, что в Нью-Йорке они встретили Молина,
напавшего на след Жослина де Сансе, старшего брата. Престарелый Валлон де
Статен, исландец, приютил его в Америке. Разумеется, встреча произошла не
вчера, однако Молин продолжал поиски...
  Наконец очередь дошла до последнего, седьмого аркана посередине: суд.
Здесь эта карта означала для нее неожиданность.
  Рут не могла с уверенностью сказать, ждет ли она ее в семейной жизни
или в отношениях с другими людьми.
  - Неожиданность, - сказала она, собирая вокруг седьмого аркана все
другие карты, - соль твоей жизни.
  Вторые семь карт, также разложенные в виде звезды, открывались парой,
папы и висельника.
  Ясновидящая посерьезнела и задумалась.
  - Это благородный человек, - мягко, почти с нежностью проговорила
она, несущий с собой эзотерическую истину, монах, так как висельник
противостоит мудрецу, величайшему мудрецу.
  Затем она раскрыла еще одну пару, смерть и отшельника, и пришла в
сильное волнение. Она не решалась заговорить и, казалось, готова была
отвергнуть показания карт. Наконец с грустью произнесла:
  - Глубокое противоречие раздирает душу этого выдающегося человека.
  Открыв Дьявола и смерть, она вздрогнула.
  - Колдовские чары, сатанинские колдовские чары завладели им.
  Поспешно, как бы ища Высшей защиты от неминуемой катастрофы, она
перевернула последнюю серединную карту.
  - Папесса! - воскликнула она. Рут замерла, положив палец на роковое
изображение, - сидящую женщину с папской тиарой на голове.
  - Эта женщина довела благородного человека до позора и гибели, -
Добавила она. И, подняв глаза на Анжелику, монотонно произнесла:
  - Они оба одержимы и жаждут твоей смерти.
  Воцарилось молчание. Анжелика изо всех сил старалась скрыть свое
волнение.
  Папесса? Выдающийся человек?
  Ведь речь могла идти об Амбруазине, дьяволице, и ее наставнике и
сообщнике, иезуите Себастьяне д'Оржевале, имя которого старались не
произносить во время сеанса.
  Наивная колдунья-квакерша неминуемо упала бы в обморок от ужаса, если
бы могла увидеть тех, кого ее слова извлекли из лимба не такого уж
далекого прошлого, так как для нее, воспитанной в секте, вышедшей из
Реформации, католический священник, иезуит, всегда был воплощением зла.
  Но что касается злодейки, папессы, Анжелика все порывалась сказать,
что она мертва и похоронена.
  Он же, выдающийся человек, в настоящее время лишен могущества, ибо
сгинул в ирокезских лесах.
  Она услышала, как Номи прошептала:
  - И он тоже в могиле...
  - Не разговаривай, когда я раскладываю двойную печать Давида, -
оборвала ее Рут.
  И все же Анжелике показалось, что Номи читает ее беспокойные мысли
Она понимала также, что эти слова Номи - не столько ответ ей, сколько
сообщение: "и он тоже в могиле".
  Третьи семь карт, третья звезда подводила итог предыдущим откровениям.
  Иногда она резюмировала "тональность" всей жизни, во всяком случае,
весьма значительного ее отрезка, а также на несколько лет вперед
предвещала грядущее. Этот третий расклад обещал быть самым интересным,
объясняли они ей, благодаря особым значениям оставшихся семи арканов:
свободная воля, повозка, справедливость, сила, умеренность, звезды, мир В
какой они предстают последовательности? Каковы будут их сочетания?
  Один из этих символических арканов может случайно выпасть из
комбинации при раскладе. Тогда он будет заменен на сумасшедшего,
либертена, которого кусают за пятку, - наиболее загадочный из всех
арканов, способный придать иное значение всей комбинации.
  Итак, первая карта, открытая Рут, оказалась повозкой, которой
противостоял странный сумасшедший, облаченный в небесно-голубые одежды,
опоясанный золотой цепочкой, в голую пятку которого впился зубами черный
пес. Номи сдавленно вскрикнула.
  - Что это означает? - спросила Анжелика с бьющимся сердцем.
  - Бегство! Замешательство, во всяком случае, незапланированное
путешествие, вызванное укусом пса, которое может означать как происки
непримиримого врага, так и Божью волю, властно направляющую вас по
избранному пути.
  - ...По которому я, быть может, не хочу идти! - воскликнула Анжелика.
Довольно, Рут, - решительно заявила она, - я ни о чем больше не хочу
слышать, ни об этой повозке, ни о путешествии, ни о бегстве или
замешательстве. Я хочу жить, хочу быть счастливой.
  - Но ведь в целом расклад более чем оптимистичен. И это замечательно,
заявила Рут, быстро переиначившая последнюю фразу своего пророчества.
  - Нет, я ничего не хочу знать. Я хочу думать, хочу думать, что у меня
больше нет врагов. Я всегда успею, если понадобится, оказать им отпор.
  - Просто ты Стрелец, - подытожила она, словно это определение могло
объяснить строптивость ее Героини.
  Это последнее отвергало слишком определенный образ будущего, которое
в действительности мало ее заботило и о котором она предпочла бы узнавать
постепенно. Ибо Стрелец - нечто глубоко укорененное в настоящем и в то же
время знак того, кто нацеливает в небеса нетерпеливую стрелу, исполненную
живого воображения. Проекция же будущего, которое она не могла целиком
охватить своим сознанием, деморализовала ее.
  Сегодня ей хотелось верить в то, что она дожила наконец до дней
прочного и основательного счастья в стенах Вапассу. Хватит с нее бегства и
замешательств... Рут, видя волнение Анжелики, ласково накрыла ладонью ее
запястье.
  - Не печалься, сестра моя. Эти последние семь карт раскрывают перед
нами лишь общий смысл твоей судьбы, в которой я не вижу таких уж
неотвратимых невзгод. Совсем напротив, ты была и останешься
победительницей. Смею тебя заверить.
  Она не отрицала наличия сильного демонического влияния, однако в тот
день, когда они сделали первый расклад, это влияние было подавлено. И что
бы ни произошло, победа ей была обеспечена, блистательная и решительная.
  - Может быть. Но я все равно ничего не хочу больше слышать об этой
повозке.
  Легкое похрапывание, оркеструющее их разговор, напомнило им о
присутствии миссис Кранмер.
  - Номи, разбуди ее.
  - Нет, пока она спит, всюду царит покой.
  Они молча смотрели на хозяйку дома, которая продолжала спать, как
ребенок, издавая время от времени звуки, свидетельствовавшие о ее глубоком
забытьи.
  - Сон подействует на нее благотворно, - сказала Рут Саммер с
услужливой предупредительностью. - Она не злая, эта женщина, но полна
противоречий. Ее осаждает множество безосновательных и безысходных
страхов, которые не дают ей возможности дышать. Обитатели этого дома
охвачены каким-то безумием, за исключением нескольких ветреных служанок, а
также... - Она помолчала в раздумье. - Быть может, старого господина? Ибо
с приближением старости мужчины ведут себя не так, как женщины. В то время
как женщины, уязвленные большей свободой, которой они обязаны утратой
привлекательности и которая вызывает в них желание отомстить за годы
рабства и подчинения, часто становятся властными, высокомерными, резкими,
то есть злыми и сварливыми, мужчины - напротив, сняв с себя латы и доспехи
и освободившись от суровых ратных обязанностей, защиты слабых существ,
охотно отдаются снисходительности и мудрости, благодушию, более приятной
жизни, прелесть которой они не могли прежде вкусить. Терпимость и
склонность к созерцанию помогают им вернуться к тихой мудрости, которая
всегда составляла лучшую часть их существа. Это случилось, как мне
кажется, с патриархом здешних мест, бывшим, однако, очень строгим
законодателем, еще более строгим, чем Уинтроп, основоположник, которого,
по слухам, он изгнал из города.
  Пока она говорила, тот, о ком шла речь, появился на пороге; его
высокая, величественная и стройная, несмотря на возраст, фигура закрывала
собою почти весь косяк двери. Стоя неподвижно на пороге, он напоминал
выполненный во весь рост портрет предка. Его выцветшие глаза смотрели на
присутствовавших с тем отстраненным, загадочным выражением, какое
талантливый живописец мог бы придать модели для того, чтобы она с легким
сердцем сохранила на века свой образ в назидание потомкам: чуть-чуть
улыбающийся, чуть-чуть суровый.
  Так как перед ним были четыре женщины: Анжелика с нимбом светлых
волос, величественно восседавшая в своем кресле, Рут, сидевшая перед все
еще разложенными картами рядом с Номи, склонившей голову на ее плечо, и
Агарь у их ног, плетущая венок; не четыре, а пять, если считать Онорину,
рыжая шевелюра которой пылала в углу, и даже - шесть, если отнести к вечно
женственной части рода человеческого Глориандру, имя которой было длиннее
ее жизни, - достопочтенный Сэмюэль Векстер, мужчина, приковывал к себе в
эту минуту всеобщее внимание, и взгляд малышки показался ему не менее
глубоким, чем остальные.
  Все женщины смотрели на него - мужчину-хозяина, мужчину-стража,
мужчину-судью...
  "Экая малость", - подумал он, чувствуя свою беспомощность перед лицом
этой направленной на него силы. Его улыбка обозначилась отчетливей.
  Он подошел к колыбели, посмотрел на Ремона-Роже де Пейрака,
единственного в этой комнате, не считая его, представителя мужской
половины рода человеческого, спящего, крошечного, не осознающего этой
сомнительной привилегии, и процитировал:
  Человек, рожденный женою, Краткодневен и пресыщен печалями:
  Как цветок, он выходит и опадает.
  Убегает, как тень, и не останавливается, И на него-то Ты отверзаешь
очи Твои И меня ведешь на суд с Тобою?
  - Первая часть книги Иова, глава XIV, - в один голос подхватили Рут и
Номи, собирая со стола и укладывая в сумку разноцветные карты.
  Анжелика была тронута, слыша, как этот старик продекламировал строки,
преследовавшие ее в минуты агонии охватившей малыша.
  Она попросила у патриарха извинения за то, что принимает его в
дезабилье в своем "салоне", как тогда говорили в Париже.
  Номи придвинула к нему кресло, он опустился в него и не выказал
особого удивления, обнаружив в другом кресле свою спящую дочь миссис
Кранмер.
  Почтенный возраст позволял ему беспрепятственно проникать в женские
комнаты, а удаление от дел, общественных и религиозных, избавляло его от
необходимости осуждать невинные странности, с которыми он там сталкивался,
ибо известно, что у женщин свои представления о проведении интимного
досуга.
  Он заговорил о доброте Иисуса Христа, испросившего для них милости и
благодати в эти последние дни.
  Анжелика никак не могла понять, на каком основании эти люди,
бородатые, строгие, нетерпимые, в большинстве своем ворчливые и
невыносимые в быту, присвоили себе право видеть едва ли не приятеля в том
Иисусе Христе, которого евангелисты изображали приветливым молодым
человеком, весьма снисходительным к грехам мира сего, мягким и нежным по
отношению к женщинам и детям. Можно побиться об заклад, что Учитель,
Господь, с которым они, по их утверждению, находились в самых
чистосердечных отношениях, комментируя каждое его слово так, словно часами
беседовали с ним в Иерусалимском храме на семинарах, словом, можно не
сомневаться, что, если бы Он был жив, они бы никогда не приняли и не
потерпели Его таким, каким Он был, и что Он намного раньше оказался бы
прикован к позорному столбу, чем был распят на кресте в ожидании виселицы.
Она осмелилась сказать ему об этом.
  Сэмюэль Векстер позволил себе улыбнуться и не стал возражать. Он
заметил, что, в сущности, человеческий облик Иисуса Христа, явно
сознательно скроенный по общей мерке, достаточно абстрактный, чтобы можно
было усомниться в его исторической недостоверности, никогда его не
интересовал, настолько факты жизни Сына Человеческого были расплывчаты и
немногочисленны, а личность в конечном счете весьма заурядной, вылепленной
по общему образцу, чтобы удовлетворять всем вкусам, и ваша правда - такова
в самом деле особенность этого образа - нравиться прежде всего женщинам и
детям.
  Его восторженное преклонение вызывал феномен воплощения, изумительная
тайна, которая сделала доступной для человека саму идею всемогущего Бога...
  Он повторял, его ничуть не волновало, что телесная оболочка Христа
недостаточно рельефна. Обаяние и весомость деяний Христа, сына плотника,
лишний раз доказывала проявление Божественного в обыденном.
  - Вот именно, - подхватила Анжелика, - разве это желание нравиться
женщинам и детям не доказывает, что Бог, воплотившись, решил сосредоточить
свое новое откровение в сердечности, то есть в любви?
  - Не будем путать сердечность и любовь, - возразил преподобный
Векстер.
  - А почему бы и нет? - парировала она. - Какая разница, если
сердечность не что иное, как мельчайшая частица, крошечный росток того
всепроникающего чувства, которое являет собою в своей всеоживляющей
сущности любовь, поскольку считается, что Бог - это любовь? На мой взгляд,
- добавила она, видя, что он молчит, - Иисус отнюдь не был ни слабым, ни
неопределенным, как вы это только что сказали, но человеком, исполненным
привлекательности и очарования, сознательно избравшим свой облик не только
для напоминания о том, что Бог - это любовь, но и чтобы показать, что Он
сама любезность, и сделать доступной тайну любви, о которой люди того
времени имели весьма смутное представление. И разве можно утверждать. Ваша
Честь, что сегодня этот Новый Завет Христа так уж хорошо исполняется?
Именно чувство, а не один только закон?
  Преподобный Сэмюэль Векстер сдвинул густые брови и задумчиво
посмотрел на нее.
  - Я сожалею о том, что вы женщина, - прошептал он, - и благодарю
Бога, что вы папистка.
  - Отчего же?
  - Потому что я могу не сокрушаться, видя, как вы в вашей женской
слабости вступаете на такой путь, который даже безнадежно впавшие в ересь
священники вашей религии не преминули бы осудить как опасный и вредный для
особы вашего пола.
  Она кивнула.
  - Здесь вы правы, сэр. В вопросе о слабости женского ума в сравнении
с мужским все пасторы всех религий и сект приходят к согласию, более того,
именно здесь возможно понимание, на которое полезно было бы указать на
семинарах и соборах, понимание, к которому отцы церкви, озабоченные
сближением христиан, весьма безрезультатно призывают. Так почему же вы
сожалеете о том, что я женщина?
  - Будучи мужчиной, вы могли бы стать, разумеется, получив
соответствующую университетскую теоретическуюподготовку, бесценным
участником теологических диспутов в мужских колледжах.
  - Вот мы и вернулись к началу нашего спора. На каком основании
мужчины присвоили себе исключительное право выступать от имени Бога?
Физическая слабость женщины, которая в первобытные времена являлась
основанием для разделения функций между полами, не должна бы сейчас
приниматься во внимание в вопросах, затрагивающих сферу духа... В конечном
счете Адам и Ева, обнаженные и оживленные дыханием Бога, пользовались
равноправием в саду Эдема.
  - Адам был создан первым, - воскликнул преподобный Векстер, подняв
кверху палец.
  - Не должны ли мы присудить право первородства цветам и птицам на том
основании, что они были созданы прежде нас, людей?
  Патриарх хранил молчание, явно медля с ответом. Затем после
длительного молчания улыбнулся в бороду.
  - Я мог бы возразить вам, что Ева была создана из ребра Адама, -
факт, предполагавший известную зависимость женщины от мужчины, но тогда вы
ответили бы мне, что Творец пожелал ее слепить из материала менее
вульгарного, чем глина.
  - В самом деле хорошая мысль!
  - Кроме того, указав мне на двух замечательных близнецов, возникших
из семени вашего супруга и вашей плоти, вы с большим основанием могли бы
утверждать, что это обстоятельство не делает их в ваших глазах менее
достойными в смысле ценности, неповторимости всякого человеческого
существа, зависимого от свободы выбора и Божьей воли, а не от того факта,
что он рожден земной женщиной...
  - Вы облегчаете мне поиск аргументов.
  - Которые вы, безусловно, отыскали бы сами. Впрочем... вы правы, я
хочу пощадить ваши силы, так как круги под вашими глазами свидетельствуют
о том, что вы не более чем слабая женщина, - лукаво, но доброжелательно
заметил он. - Вы слишком долго спорили и рассуждали для женщины, которую
мы совсем недавно чуть было не предали земле. Отдыхайте.
  Встав, он воздел, словно для благословения, свою белую, длинную и
прозрачную руку, выступавшую из отороченного беличьим мехом рукава
широкого плаща, с которым он не расставался даже в жаркие дни.
  - Хочу только, чтобы вы знали, миледи, что весьма ценю ту честь,
которая была оказана моему жилищу вашим присутствием и случившимися в нем
знаменательными событиями. Вы привнесли с собой изящество, живость мыслей
и образов, которые составляют очарование Старого Света. Ребенком в
Лейдене, голландском городе, я с удовольствием впитывал в себя богатство
прошлого, которым был отмечен там каждый перекресток. Здесь нам не хватает
корней. Мы все подобны вбитым в землю сваям. Я хотел бы также
проинформировать вас о том, что собираюсь сказать господину де Пейраку.
Если случится, что хрупкое равновесие, поддерживаемое вами во Французском
заливе и позволяющее народам этих мест мирно трудиться, нарушится, и если
ваши яростные недоброжелатели, которых господин де Пейрак удерживает за
руку, вновь примутся завидовать его могуществу, знайте, что губернатор
Массачусетса и, в частности, члены Салемской консистории всегда рады
приютить вас и ваших близких. Ваши первенцы-сыновья учились в нашем
Гарвардском колледже. Наша хартия оставляет за нами право выбора друзей и
союзников. Ни французский, ни английский король не может указывать, как
нам поступать; мы считаем себя свободнымгосударством,
пользующимсяБожьимблаговолением.
  Уже не раз молодые служанки просовывали свои мордашки в дверь, не
осмеливаясь прервать величественного старца. Наступило время его ужина.
  Анжелика поблагодарила его, заверив, как утешительно ей сознавать,
что они, будучи французскими католиками, в штатах Новой Англии имеют
надежных друзей, и это подтверждает возможность взаимопонимания между
людьми, движимыми доброй волей.
  Он удалился.
  - Только не дайте Бостону увлечь себя.
  Когда он вышел, Рут и Номи помогли Анжелике лечь в постель. Она
чувствовала себя усталой, и они удобно уложили ее на подушки. Она тут же
смежила веки.
  В разговоре с патриархом она забыла о повозке и о сумасшедшем с
золотым пояском и уже не находила в себе раздражения, охватившего ее во
время гадания.
  Зато она вспомнила о ее заверениях относительно обнадеживающего
расклада последних семи карт, в котором злые силы были "побеждены", а
"блистательная и решительная победа" казалась неизбежной.
  Эта перспектива соединялась с чувством глубокого умиротворения,
наполнявшего ее с момента рождения детей и их спасения. Случилось нечто,
даровавшее ей победу. Рут, наделенная даром ясновидения и пророчества,
настолько приблизилась к истине, что Анжелика испугалась.
  Говоря о папессе и выдающемся человеке, Рут заявила: "Они оба
одержимы и жаждут твоей смерти".
  И это было правдой! Хотя и стало уже достоянием прошлого.
  Папесса, выдающийся человек и в самом деле оказывали губительное
влияние на новую жизнь, которую Анжелика и Жоффрей де Пейрак пытались
начать, новую жизнь после длительной борьбы за обретение друг друга.
  Злобные происки, тайные заговоры ядовитыми лианами опутали нить их в
общем-то такой хрупкой жизни. Это служило лишним доказательством того, что
житейские битвы разыгрываются и преследуют человека повсюду, приводя порой
к торжеству даже над непреодолимыми препятствиями, которые на каждом шагу
возникают в дикой, населенной иноплеменными народами стране.
  Номи прошептала тогда: "И он тоже в могиле..." Ссылка их недруга
Себастьяна д'Оржеваля и отсутствие каких бы то ни было известий о нем
могли означать своего рода душевное небытие, не позволявшее ему заявлять о
себе. Будучи еще недавно объектом лести, он пользовался собственной
легендарной славой и собственной привлекательностью, возводя свое
могущество на шатких основаниях: красоте, светских успехах, вышитом боевом
знамени, сострадании, которое вызывали его искалеченный пытками пальцы,
невыносимом блеске голубых глаз цвета сапфира...
  Он имел в своем распоряжении шпионов, доставлявших его письма самому
королю - фанатичных приспешников. Теперь же все изменилось. Страсти
улеглись. Его имя предано забвению.
  Мощное отрицательное воздействие ослабло и растворилось, как
свинцовые грозовые облака на горизонте. Быть может, они ждали еще своего
часа, но "подавленные", по выражению Рут, и она ощущала на себе, на своих
близких, на всем, что она любила, благость Небес.
  Упоительная уверенность. Широкое белое крыло раскинулось над ними,
как шатер в пустыне.
  И, не подозревая, что ее предчувствию суждено вскоре сбыться,
Анжелика говорила себе, что произошло нечто, предотвратившее несчастье. И
произошло это до или во время рождения близнецов. Вот почему их судьба
была отмечена печатью такой угрозы.
  Миссис Кранмер обводила комнату блуждающим взглядом. Не имея
достоверных данных, она чувствовала себя жертвой какой-то злой выходки. И,
повернувшись к окну, с недоверием наблюдала за яркими красками заката.
  Затем вздохнула.
  Через несколько дней эта шумная компания, часто нарушавшая ее
душевный комфорт до такой степени, что она теряла достоинство и
принималась лить слезы, взойдет на борт корабля, и она снова очутится в
окружении истинно верующих. Молитвы и нравственные обязанности вновь
заполнят часы ее жизни.
  И летние испытания сотрутся в ее памяти.
  Она и не догадывалась, бедная леди Кранмер, предпочитавшая из
смирения, чтобы к ней обращались как к хозяйке дома, а не как к миледи,
что прежде, чем покой снизойдет на ее душу и ее дом, ей предстоит пережить
еще одно последнее испытание, куда более тяжелое и невероятное, чем все
предыдущие.


                                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ


  ЧЕРНЫЙ МОНАХ В НОВОЙ АНГЛИИ


                                  Глава 9


  Гул нарастал. Он не напоминал ни раскаты грома, ни рокот морского
прибоя.
  Небо в раме распахнутого окна было безоблачным. Море казалось
спокойным, доносившийся издали глухой рев должен был грянуть совсем
близко, чтобы тучи морских птиц, отыскивавших себе корм в поросшей
водорослями лагуне, вдруг взлетели с громким хлопаньем крыльев и
оглушительным визгом.
  Их визгу вторили крики и ругательства, рассыпавшиеся и перебивавшие
друг друга; они-то и издавали тот неясный гул, который слышала Анжелика.
  Яростная толпа выкатилась из-за угла. Боль или истерика была причиной
этого пронзительного и непрерывного женского крика? Гневом или страхом
были наполнены отрывистые возгласы мужчин?
  Рут и Номи бросились к окну.
  - О! - вскрикнула Рут, отступая назад и прикрывая пальцами рот,
словно желая сдержать другое, еще более отчаянное восклицание. - Не может
быть!
  Мне кажется, я вижу одного из тех священников-папистов, которых вы,
мадам, называете иезуитами! Но чтобы здесь... в Салеме...
  Анжелика не выдержала. Это была ее первая попытка самостоятельно
встать с постели, однако любопытство пришло ей на помощь, и она
присоединилась к Рут и Номи, в то время как Северина, цыганка и Онорина
устремились к другому окну.
  Плотная взволнованная толпа приблизилась к дому. В волнах из черных
конусообразных шляп, полотняных шапочек моряков и чернорабочих и белых
чепчиков женщин выделялась в центре плывущая, как пробка по воде, и
колеблющаяся под разнонаправленными воздействиями потоков, устремлявшихся
к ней со всех сторон, группа по меньшей мере странных людей, ибо она
различила в ней высокий, торчавший снопом султан, поддерживаемый жесткими
волосами ирокезца, смазанными смолистым бальзамом. Возвышающийся над
головами и даже шляпами султан, украшенный перьями, мог принадлежать лишь
гиганту дикарю. Наконечник его дротика поблескивал так же , как острие
алебард трех или четырех ополченцев совета, которые старались образовать
круг, охраняя этих людей и оттесняя наиболее рьяных. Мужчина могучего
телосложения, в кожаном плаще без рукавов, в фетровой шляпа с пером
набекрень, горланил во все горло и работал кулаками, прокладывая себе путь.
  Затем она увидела иезуита. Движение толпы открыло его ей между
солдатами в тот момент, когда группа оказалась в нескольких шагах от
двери. Это был самый настоящий иезуит в неизменной черной сутане, с такой
же черной бородой, с распятием на груди и белым испанским воротничком. И
хотя сутана болталась на нем клочьями, лицо было исхудавшим, а
остроконечная борода всклокоченной и запыленной, властный, горящий взгляд
изобличал в нем иезуита. В этом взгляде проявлялась вся его колдовская, а
для иных и демоническая сила, которой члены этого ордена, осмелившегося
утверждать, что он действует лишь во имя Христа, и объявлявшего о своей
безраздельной верности римским папам, обязаны были регулярными занятиями
оккультизмом, имеющими целью полностью завладеть несведущими или
неспособными к сопротивлению душами.
  Вот почему под сверкающим и пронизывающим взглядом которым иезуит,
внезапно появившийся в центре Салема, опалял ошарашенную и ненавидевшую
его толпу, многим его недоброжелателям начинало казаться, что их
"затягивает" в головокружительную воронку, и они безвольно опускали руки,
в то время как другие, менее впечатлительные или более грубые по своей
натуре, работали локтями, требуя прохода, чтобы покарать его.
  Даже солдаты, приданные ему майором в качестве охраны при входе в
город, чтобы проводить его к дому миссис Кранмер, поддавались воздействию
общего безумия.
  Они стояли с оружием в руках, как парализованные, не зная, что
предпринять, тогда как дюжие весельчаки и портовые грузчики, видя их
нерешительность, обменивались знаками, намереваясь перейти в наступление.
  Находившийся рядом с иезуитом белокурый подросток, несомненно его
канадский "спутник", бросился вперед, чтобы защитить его, однако
разъяренная толпа, по-прежнему не осмеливавшаяся тронуть иезуита и
получившая возможность отвести душу на молодом противнике-французе,
обрушилась на него: мужчины наносили ему удары кулаками, женщины царапали
ногтями. Внезапно он покачнулся, и его белокурая голова скрылась под сенью
рук, словно под черными крыльями вороньей стаи.
  - Им грозит суд Линча, - вскрикнула Анжелика. - Скорее! Откройте
входную дверь и впустите их.
  При звуке ее голоса иезуит, по-прежнему бесстрастно стоявший посреди
всей этой суматохи, поднял глаза к окну, у которого столпились женщины.
  - Откройте дверь, быстро! Северина, беги через черный ход и зови
наших.
  Неужели нет ни одного слуги, чтобы открыть дверь?
  И так как никто не двинулся с места ни в комнате, ни во всем доме,
обитатели которого, казалось, превратились в соляные столбы, она сама
спустилась вниз, держась за лестничные перила. Большего она и не могла
сделать, однако ей удалось стряхнуть оцепенение со слуг, сгрудившихся в
вестибюле перед дверью, сотрясаемой снаружи энергичными ударами, и они
открыли задвижки и щеколды.
  В тот же миг в вестибюль ворвался мужчина в кожаном плаще, продолжая
отпускать щедрые ругательства на своем грубом языке и поддерживая с
помощью иезуита молодого человека, которого им удалось поднять, а следом
за ними огромный дикарь с султаном. Слуги попытались было захлопнуть дверь
перед его носом, однако индеец, без труда оттеснив их, как уж,
проскользнул внутрь, а следом за ним, толкаясь, вбежали солдаты, не
расположенные оставаться один на один со своими соотечественниками,
разочарованными тем, что от них ускользнула добыча, и готовыми приняться
за них.
  К счастью, тщательно обструганные сосновые доски оказались прочными,
а в засовах и в запорах не было недостатка. Толпа утихомирилась.
  Но не совсем.
  Возникший в ее глубинах мощный порыв выбросил к фасаду дома
нескольких человек; под неудержимым напором чьи-то плечи наполовину
высадили окно на первом этаже, искорежив хрупкие свинцовые поперечины и
разбив ромбовидные цветные стекла, с хрустальным звоном посыпавшиеся на
плиточный пол.
  Ущерб этим и ограничился.
  Тем не менее смущение от сознания того, что нанесен урон красивейшему
дому, принадлежавшему одному из самых богатых, набожных и влиятельных
семейств города, охватило виновных и куда больше способствовало
умиротворению толпы, чем удары алебардами и вразумление солдат.
  Раздался последний крик изумления, и воцарилась тишина. И к тому
времени, когда появился лорд Кранмер в сопровождении графа де Пейрака со
своим эскортом и графа д'Юрвиля, возглавлявшего команду матросов, толпа,
заметно поредевшая, уже не представляла опасности.
  Люди расхаживали группами взад и вперед, поглядывая на окна дома.
  В обстановке, когда Массачусетс был возмущен недавними набегами
индейцев из Новой Франции, само появление одного из священников, которыми
их стращали, как огородными пугалами, и изображали вдохновителями убийц,
вполне могло взволновать население. Да и возбудить любопытство, ибо мало
кому доводилось прежде близко увидеть иезуита.
  "А что, если на сей раз это он?" - спросила себя Анжелика, выглянув
из окна.
  Очередное чудо в Салеме! Она была готова к нему.
  Впрочем, внешность новоприбывшего не совпадала с известными ей
описаниями: голубоглазый, белокурый, с рубином в распятии...
  Прихожая уже была полна народу, когда в нее вошли лорд Кранмер и
Жоффрей де Пейрак.
  Челядь стекалась со всего дома. Явился старый Сэмюэль Векстер в
широком плаще, с длинной белой бородой, тщательно уложенной на
накрахмаленные брыжи. Мужчина в кожаном плаще приветствовал его на своем
языке, как выяснилось, на голландском, затем на английском, заявив, что
после такого нападения он больше не расположен спешить на помощь ближнему.
Неужели эти господа из салемской консистории утратили авторитет у
собственной паствы?
  Что касается его, Вана Лаана, то он - житель Оранжа, что на реке
Гудзон, неподалеку от Долины ирокезов, народа могавков, по натуре весьма
воинственного.
  По его рассказу, однажды, когда он вытаскивал сети из кишевшей
лососями реки, перед ним как из-под земли возникла вооруженная мачете и
весьма малопривлекательная группа его весьма неуживчивых соседей. Это было
все же лучше отряда абенаков, которые, приняв его за англичанина, сыграли
с ним еще более злую шутку! Отведя его в один из поселков с длинными
домами, они дали ему понять, что он избежит сомнительной чести, которую
ирокезы оказывают своим пленникам - быть поджаренным на костре, - если
согласится проводить двух бледнолицых, французского миссионера-иезуита и
его помощника, молодого француза из Канады, до места встречи с
Тикондерогой.
  Тикондерога, или Человек-Гром - прозвище, данное одному французскому
дворянину, владельцу фортов, а также множества небольших серебряных
рудников в безлюдных землях Мэна, был известен ему благодаря своей
репутации. Это лето Человек-Гром провел за пределами своего форта в
Вапассу. По его сведениям, он отправился в сторону Нью-Йорка. Ван Лаану,
белому человеку, предстояло облегчить им встречу. Его сопровождал один из
вождей пяти племен, дабы засвидетельствовать выполнение поручения. С ним
послали некоего Тагонтагета, и они отправились в путь вместе с двумя
молодыми воинами, для которых это путешествие должно было стать первым
знакомством с миром белых. Какая долгая дорога! По пути они узнали, что
Тикондерога находится где-то между Бостоном и Салемом.
  Пришлось свернуть к горам. Поговаривали о канадских отрядах,
нападающих на пограничные фермы, но Вану Лаану, ответственному за
француза-иезуита, так же, как и сопровождавшим его ирокезам, ничуть не
улыбалась перспектива попасть им в лапы.
  Анжелика опустилась на ступеньки лестницы. Ее примеру последовали
Номи и Рут, расположившиеся за ее спиной. Какой-то слуга придвинул стул к
изнемогающей от страха миссис Кранмер.
  - Почему в моем доме? Почему в моем доме? - лепетала она.
  Иезуит приковывал к себе внимание всех присутствовавших, заполнивших
прихожую...
  "Это не он", - сказала себе Анжелика, думавшая об отце д'Оржевале.
  Драгоценные камни не украшали его распятие из меди и черного самшита.
Зато сопровождавший его молодой канадец и ирокезский воин были ей знакомы.
У этого последнего, высокого, мускулистого и крепкого, было крупное лицо,
обезображенное следами оспы.
  Трудно было сказать, кто больше притягивал к себе изумленные взгляды:
иезуит или высокий дикарь с султаном из перьев, источавший острый
тошнотворный запах.
  Жоффрей де Пейрак обратился сначала к ирокезу на его языке.
  - Приветствую тебя, Тагонтагет, друг Сванизита, вождя каюгов, от
которого ты неоднократно доставлял мне послания, пока он отправился в
Страну большой охоты. - Он достал из жилетного кармана какой-то предмет и
передал его собеседнику. - Вот перстень, который я подарил тебе при первой
встрече, чтобы он служил символом нашего знакомства. Ты передал мне его
сегодня, сообщив тем самым, что находишься в наших краях. Почему ты не
подождал меня за ручьем у холма на севере? Я собирался выйти тебе
навстречу, чтобы проводить до города иенглиш.
  Ирокез разразился тирадой, сопровождая ее энергичной жестикуляцией и
тыча пальцем в иезуита, так что всякому, даже ни слова не понимавшему из
его варварского наречия, было ясно, что он обвинял последнего, который не
позволил ему ждать и вынудил направиться в город, пройдя со своим
спутником через проход в укреплениях. Эти двое, выказывая оскорбительное
пренебрежение к опыту бывалых воинов, столь свойственное французам,
появились перед иенглиш, которые расхаживали взад-вперед и тотчас признали
в них своих злейших врагов.
  - А как мне было удержать его, - заключил он свою речь,
сопровождаемую знаками одобрения голландца, - проломить ему голову, что
положило бы конец нашему делу, столь близкому к завершению, и навлекло бы
на меня гнев Уттаке? Мне и человеку корларов "Так индейцы этой местности
называли голландцев из Оранжа. - Примеч. авторов" не оставалось ничего
другого, как последовать за ними, спрятав под сенью леса двух наших
спутников из племени онондаго, более осмотрительных, чем мы.
  Иезуит был среднего, скорее небольшого роста, худым и поджарым, но
держался прямо и чопорно, словно врос в пол вестибюля под мрачными, а то и
враждебными взглядами, и, несмотря на изорванную сутану, всклокоченную
черную бороду и взлохмаченные волосы, придававшие ему диковатый вид,
исцарапанные лодыжки и голые ноги, утопавшие в стоптанных мокасинах,
источал такое высокомерие, которое мало-помалу завораживало и подчиняло
себе присутствовавших.
  Его изношенный белый воротничок был чистым, что свидетельствовало о
том, с какой энергией он сопротивлялся слабости тела, потного и грязного,
беря на себя каждодневный труд регулярно стирать в речках и ручьях свое
белье, преодолевая тяготы пути и удары, на которые не скупились ирокезы.
  - Зачем вы так упорно стремились войти в этот город? - живо спросил
граф. Ведь вы должны были знать о резко отрицательном отношении к
французам, а также к вашему облачению католического священника, возникшем
после недавних преступлений, совершенных крещенными вами алпонкинами и
гуронами, против жителей приграничных районов Нью-Гемпшира и Верхнего
Коннектикута!
  Иезуит молча взглянул из-под приспущенных век и с еще большим
высокомерием обратился к нему, изображая удивление:
  - Кто вы, месье, так хорошо говорящий на французском языке?
  Жоффрей де Пейрак не мог удержаться, чтобы не выказать на мгновение
своего, впрочем, тщательно взвешенного пренебрежения.
  - Вам это прекрасно известно, - ответил он. - Я тот, к кому вас
должны были проводить.
  - Ах, да... Тикондерога, Человек-Гром, друг англичан и ирокезов, -
словом, господин де Пейрак, французский дворянин. Раз это так, месье,
позвольте мне заявить, что я уязвлен вашим поведением, и выразить
сожаление, что вы оказались недостаточно вежливым и не представились мне
первым, как это принято среди соотечественников и дворян.
  Между тем вы предпочли обратиться поначалу - и с каким почтением - к
неотесанному язычнику, зная, что он принадлежит к числу наших непримиримых
врагов. В чем я усматриваю намеренное пренебрежение, которое вы пожелали
обнаружить перед этим дикарем и этими еретиками по отношению к отвергнутым
вами братьям-соотечественникам, а также к священнику вашей религии.
  Впрочем, если бы я не почувствовал оскорбления в вашем поведении, я
бы никогда не обратил на это внимания, ибо я всего лищь смиренный
миссионер, поклоняющийся смиреннейшему из Спасителей, пожелавшему родиться
в семье плотника и погибнуть на позорном кресте. Впрочем, должен заметить,
что я весьма знатного рода. - Он слегка поклонился. - Преподобный отец Жан
де Марвиль из "Общества Иисуса", - добавил он. - А это Эммануэль Лабур,
молодой квебекский семинарист.
  Граф поклонился в ответ, однако не выказал ни малейшего смущения.
  - Отец мой, примите мои сожаления, если я чем-то оскорбил вас. Но в
отношении вашего строгого выговора, касающегося почестей, которые мне
надлежит оказывать вновь прибывшим, замечу: я удивлен, как вы, столь
длительное время поддерживая контакты с индейскими и приходскими
племенами, можете упрекать меня в том, что я обратился сначала к
сопровождающему вас великому вождю племени онондагуа. Помимо того, что мы
давно с ним знакомы и он также весьма знатного рода, я оказал ему эти
знаки уважения, поскольку, как вам, должно быть известно, индейцы весьма
чувствительны к оказываемым им почестям, и забота об этом не более чем
дань элементарной осторожности.
  Наконец, не мне вам говорить, что, будучи далек от желания унизить
вас, я прекрасно отдавал себе отчет, что от него - начальника вашей
экспедиции целиком зависела как ваша судьба, так и судьба этого молодого
человека.
  Вам также должно быть известно, что, если бы ему заблагорассудилось
прогневаться и снести вам голову, ни я, ни эти салемские господа не смогли
бы вмешаться с тем, чтобы отвратить его от этого намерения.
  - Что с того! Умереть от руки врагов Христа, в окружении
христопродавцев счастье. Кровь мученика питает бесплодную землю.
  Словно в подтверждение доводов Жоффрея де Пейрака великан Тагонтагет,
решивший, что иезуит раньше времени перебил его, вновь вышел на авансцену.
  Он произнес на ирокезском языке речь, понятную лишь весьма
ограниченному кругу присутствовавших: Пейраку, голландцу, двум французам и
в общих чертах - Анжелике, которой продолжало казаться, что она грезит при
звуках рычащего голоса ирокеза, пышный султан которого из вороньих перьев
и хвостов чаек задевал люстру с хрустальными подвесками.
  - О, этот запах, мне дурно, - еле слышно стонала миссис Кранмер,
которую служанки обмахивали веером.
  Резкий запах медвежьего жира, используемого дикарями для защиты от
комаров и насекомых, совершенно вытеснил аромат пчелиного воска,
смешанного с бензойной смолой, пропитавший роскошную мебель и лестницу.
  Когда представили молодого человека, Анжелика узнала наконец в
канадском спутнике иезуита Эммануэля Лабура, с которым она встречалась в
Квебеке. Это был пятнадцати-шестнадцатилетний подросток, желавший стать
священником и присматривавший за детьми в семинарии. Однажды в поисках
вечно убегавшего из семинарии юного Марселина де л'Обиньера или Нила
Аббиала, он добрался до Виль-д'Авре, и она, пригласив его на пирог, с
удовольствием поболтала с ним.
  Она бы никогда не узнала его, если бы не та встреча. Во-первых, как
все мальчики его возраста, он очень вырос. Кроме того, она не находила на
его мрачном, отмеченном печатью трагического отчаяния лице и следов былого
радостного воодушевления.
  Продолжая говорить, Тагонтагет развязал что-то вроде переметной сумы,
висевшей у него на плече, и, пока все со страхом ожидали, что же он из нее
достанет, извлек два длинных кожаных шнура с нанизанным на них белым и
голубым бисером, а также более широкую и длинную перевязь из такого же
бисера, составлявшего какой-то узор.
  Он протянул старому Сэмюэлю Векстеру два шнура, мимикой и жестом
давая понять, что это не бог весть что, однако вожди пяти племен считают
своим долгом вручить иенглишам минимум две "ветви" фарфора, как они их
называют, с целью сообщить о своих намерениях.
  Пейрак переводил:
  - Вам, иенглишам Салема, великий вождь могавков Уттекавата посылает
эти две "ветви" фарфора. Первая означает, что мы и впредь будем
воздерживаться от войны с вашими старейшинами.
  Перевязь Тагонтагет вручил Пейраку. Эти ожерелья, или "ветви"
вампума, представляли собой как для племен, так и для индейцев, их
владельцев, ценный трофей, который мог служить предметом купли-продажи, а
также документом, подтверждавшим заключение договора или гарантировавшим
его исполнение. Нередко они выполняли функцию послания, передававшего в
закодированной форме, доступной одним посвященным, сообщение о событии,
секретную информацию или предупреждение.
  Тагонтагет объявил, что он разъяснит значение ожерелья вампума,
врученного Тикондероге, лишь после того, как Черная Сутана, которого он
доставил сюда, передаст свое послание, ради которого они и проделали
суровое и опасное путешествие. Это подтвердит выполнение возложенного на
него поручения, и вновь при этих словах язвительная усмешка скривила
почерневшие и пересохшие губы священника.
  - Превосходно, - сказал граф, обращаясь к иезуиту, - что же это за
послание, отец мой?
  - Речь идет не о послании, а о заявлении... торжественном заявлении.
  - Я вас слушаю.
  Отец де Марвиль выпрямился и закрыл глаза, пребывая, казалось, в
нерешительности перед опасностью или значимостью предстоящего, а затем,
устремив взгляд на собеседника, произнес глухим голосом:
  - Итак, прежде всего я должен сообщить вам, месье де Пейрак, ужасную
новость. Наш брат во Христе, преподобный отец д'Оржеваль, иезуит, принял
мученическую кончину у ирокезов.
  Все присутствовавшие стали шепотом повторять и переводить друг другу
эти слова, причем те, кто ничего не понял, дрожали больше других.
  - Да, умер, - нервно повторил он. - Я видел, как он испустил дух
после долгой пытки, бессильными свидетелями которой нам суждено было стать
вместе с этим молодым человеком; страдание для нас еще более невыносимое,
чем если бы мы разделили его муки.
  И он начал смаковать мельчайшие подробности истязаний, которым
подвергли отца д'Оржеваля его палачи, обеспокоенные тем, чтобы он не умер
слишком рано: раскаленное на огне шило, прокалывавшее обнаженные мышцы,
крещение горячим песком скальпированного черепа, пылающие угли, вложенные
в глазницу после того, как из нее вырвали глаз...
  - У католической, апостольской и римской церкви появился новый
мученик. Еще один святой, чтобы обеспечить ее победу и своими реликвиями
совершать чудеса, свидетельствующие о милосердии Бога к его верным
служителям. Мне удалось сохранить кое-что из его останков...
  Когда он сделал движение, чтобы открыть кожаный мешочек, висевший у
него на шее, все отпрянули.
  Раздался глухой стук: на середину расширившегося круга к ногам
иезуита рухнуло тело потерявшего сознание молодого канадца.
  Догадавшись, что все конфликты между населявшими Америку народами
готовы разразиться в ее прихожей, потерявшая самообладание миссис Кранмер
послала за своей матерью леди Векстер, женщиной крепкой и энергичной, на
которую шум упавшего тела не произвел никакого впечатления, так как она
была почти глухой.
  Она не заставила себя долго ждать и, появившись го вздрагивавшими при
ходьбе кружевами и лентами на своем чепце, улыбнулась, счастливая видеть
столь многолюдное собрание.
  Тем временем служанки перенесли молодого Эммануэлч на кухню и лили на
него воду ведрами.
  Преподобный отец де Марвиль хладнокровно отнесся к слабости молодого
канадца. Требовалось нечто большее, чтобы взволновать его и заставить
отказаться от представившейся возможности заклеймить в давно уже
обдуманной проповеди врагов Бога и церкви, собравшихся наконец перед ним.
  - Можете радоваться, вы, еретики и богоотступники, заполнившие собою
девственную землю, которую вы засеяли семенами заблуждения и лжи. Он умер,
тот, кто неустанно разоблачал ваше гибельное учение, опираясь на прочные
основания истинного божественного знания. Он умер, тот, кто, взяв под
защиту бедные, дикие народы этой страны, за уничтожение которых вы
принялись, вдохновил их на отстаивание украденных вами земель.
  Старый Сэмюэль Векстер сделал шаг вперед и властным жестом прервал,
как отрезал, нить мыслей проповедника. Массивный в своем широком плаще, с
белой вздрагивающей от гнева бородой, он решил, что настало время вступить
в борьбу.
  С сильным, однако терпимым английским акцентом, более высоким тоном,
которым не боялся говорить, в отличие от противника, чеканя слова, он
начал весьма решительно, хотя и с уважительной сдержанностью.
  - Я достаточно хорошо знаю ваш язык и понимаю, что вы в моем доме
выдвигаете против нас, англичан, оказавших вам гостеприимство и не
причинивших никакого вреда, клеветнические обвинения, которые я считаю
своим долгом опровергнуть. Незнание мотивов, которые вынудили нас
поселиться на Американском континенте, быть может, вводит вас в
заблуждение. Мы прибыли на эту девственную землю не с какой-то
бесчеловечной и меркантильной целью, а чтобы мирно молиться Богу. Знайте,
когда я мальчишкой высадился на этих берегах, никаких разногласий не
возникало между нами и коренными жителями этих мест, показавшимися нам по
натуре своей мягкими и добросердечными.
  Отнюдь не желая каким-то образом притеснить их, мы завязали узы самой
искренней и добрососедской дружбы с индейцем Скуанто, который научил нас
выращивать маис, а затем поселился с нами, чтобы жить под защитой нашего
оружия, помогавшего ему к тому же добывать дичь, столь необходимую его
племени. Эта дружба была скреплена роскошным праздничным столом с жареными
дикими индейками и тыквами, и мы сохранили обычай регулярно отмечать его
годовщину как день, благословленный Всевышним.
  - А племя пексуазаков, которых вы называете пекотами и которых
истребили в один день, распродав оставшихся в живых на рынке в Бостоне? А
бунт наррагансетов, недавно потопленный в крови?
  - Эти индейцы без всякого повода с нашей стороны уничтожили многих
арендаторов, угрожая самому существованию английских поселений...
  - Без всякого повода с вашей стороны? - усмехнулся иезуит. - Разве
можно говорить так о народе, который вы только что назвали мягким и
добросердечным?
  - Это вы, французы, и вавилонские священники натравили их на нас, -
не выдержал старик, - потому что мы англичане и преемники Реформации. С
самого начала вы неустанно подстрекали их к нападению, продавая им оружие
и водку, обещая спасение крещеным при условии, что они всех нас перережут
и сбросят в море. А если уж говорить об одном из виновников возобновления
конфликта с индейцами, о чьей кончине вы нам только что сообщили,
осмелившемся возглавить войну краснокожих против наших поселений, то я
публично заявляю, что он проявил себя как гнусный преступник, ибо
совершаемые им действия выходят за пределы компетенции и задач Левита.
  - Здесь я с вами согласен, - произнес иезуит тоном,
свидетельствующим, что он готов идти на уступки, - однако категорически
отрицаю, что отец д'Оржеваль когда-либо участвовал в набегах ваших
мятежных индейцев или направлял дикарей на штурм ваших поселений, как вы
это ему приписываете.
  - Ах, вы отрицаете! - воскликнул Сэмюэль Векстер, побагровев от
гнева. Между тем мы располагаем неоспоримыми доказательствами его
подстрекательской деятельности.
  - Хотелось бы знать, какими?
  - Ну, хотя бы... показаниями беженцев!
  - Фу! Эти кретины, впадающие в панику, стоит им увидеть перо дикаря.
Что может быть проще для вас, их пасторов, чем внушить им, что они
заметили также фигуру иезуита, солдата Рима, того Рима, от которого вы
добровольно отреклись и который хотите низложить любыми средствами ради
распространения по всему миру вашего мерзкого учения.
  - Мы имеем другие неопровержимые доказательства, - произнес старик,
дрожа от негодования, - донесения, перехваченные у шпионов, которых
д'Оржеваль неосмотрительно посылал через наши территории не только для
того, чтобы ускорить продвижение своих вредоносных инструкций в Европу,
когда река Святого Лаврентия стягивается льдами и перекрывает этот путь
новым французам, но и для того, чтобы выслеживать и отмечать все, что
могло бы помочь вашим вооруженным отрядам безнаказанно напасть на нас и
без особого труда разгромить. Сюда входит: состояние нашей обороны,
количество людей, способных владеть оружием, племена, которых можно
подкупить подарками, вплоть до вербовки в нашей среде предателей - ведь и
в господнем стаде всегда отыщется какая-нибудь паршивая овца.
  И вы еще осмеливаетесь отрицать, что отец д'Оржеваль посылал шпионов
в наши штаты, колонии, являющиеся территориями, принадлежащими короне
Англии, которая в настоящее время, насколько мне известно, находится в
мире с Францией. Вы отрицаете все эти бесстыдные деяния, которые он
непрестанно умножал?
  - Конечно.
  - Между тем я располагаю большим количеством донесений, обнаруженных
при обыске, у шпионов, которых нам удалось перехватить и которых мы
великодушно отпускали, если они оказывались французами.
  - Клевета!
  Вдруг раздался женский голос:
  - Нет, отец мой! Не клевета.
  Это была Анжелика, давшая себе слово сохранять сдержанность, но все
же вмешавшаяся в разговор, так как видела, в какое состояние ввергают
пожилого человека подстрекательские речи иезуита.
  - Не клевета, - решительно заявила она. - По меньшей мере единожды я
была свидетельницей того, о чем говорит сэр Сэмюэль. Как-то в районе
Пофама я плыла в лодке, хозяин которой, переодетый английским матросом,
оказался одним из тех шпионов, которых отец д'Оржеваль посылал в Новую
Англию.
  При звуках ее голоса, отчетливо прозвучавшего в наступившей тишине,
иезуит медленно перевел на нее взгляд.
  У Анжелики были все основания смутиться, ибо, находясь на положении
выздоравливающей, она была в неглиже и сидела на ступеньках лестницы.
  Однако ее шелковый кружевной пеньюар, весьма корректный и
обольстительный, вполне мог сойти здесь, в Америке, за изысканный туалет.
Кроме того, сидя на возвышении, в окружении всей женской половины дома,
часть которой расположилась у ее ног, она восседала подобно королеве, с
высоты своего трона глядевшей на противника. Вот почему она чувствовала
себя готовой скрестить с ним шпаги.
  Жоффрей де Пейрак выступил вперед, упреждая вспыльчивого
священнослужителя, столь щепетильного в вопросах этикета.
  - Моя жена, графиня де Пейрак, - представил ее он. Иезуит, казалось,
не слышал: взгляд, который он устремил на величественную, окруженную
камеристками даму, обжигал льдом и огнем, и лишь ей одной дано было понять
его значение. Видя, что он хранит молчание и ждет продолжения, она сказала
со спокойной уверенностью:
  - Я не утаю от вас имени этого шпиона, поскольку он сам,
возвратившись к берегам Новой Франции, не скрывал ни своей роли, ни
указаний, полученных им от своего руководителя отца д'Оржеваля, равно как
и приказа, отданного ему последним, - тайно проникнуть в Новую Англию. Он
был членом вашего "общества", преподобным отцом Луи-Полем Марэше де
Верноном, и так как я уверена, что вы его знаете, то готова предоставить
вам о вашем брате во Христе сведения, подтверждающие справедливость моих
слов. В течение нашего многодневного путешествия у меня было достаточно
времени близко познакомиться с ним.
  - Сомневаюсь! - заявил он с презрительной улыбкой хорошо
осведомленного человека.
  Вдруг, словно утратив к ней интерес, он обратился к старому Векстеру,
вполголоса посылавшему слугу в свой кабинет за шкатулкой, в которой
хранились документы, имеющие отношение к папистским шпионам.
  - Не стоит труда, сэр! - бросил он. - Мне известны все ваши хитрости,
презренные еретики. Уже не в первый раз эти господа реформаторы фабрикуют
грубые фальшивки, чтобы оскорбить и уничтожить католическую, апостольскую
и римскую религию - самую истинную на свете.
  - Боже всемогущий! - воскликнул старик. В исступлении он сделал
движение, словно желая броситься на провокатора. Однако Жоффрей де Пейрак
и лорд Кранмер удержали его. Так отец де Марвиль взял реванш над своими
опозоренными врагами, которые наконец-то получили по заслугам. Но он
сказал еще не все.
  Повернувшись к Анжелике, он ткнул в нее мечущим молния пальцем, в ту,
чье имя было, по его мнению, отягощено проклятием и которая сочла
возможным без стеснения обратиться к нему со светской речью,
позволительной лишь непорочным душам.
  - А вы... госпожа Серебряного озера! - воскликнул он громовым
голосом. - И вы меня не обманете. Ибо знайте, мадам, что он обвинил вас
перед смертью:
  "Это она! Это она! Я умираю по ее вине". - Он выждал паузу, позволив
эху своих слов прокатиться по дому, после чего продолжил глухим голосом:
  - Но вас ждет возмездие. Равно как и вас, - выкрикнул он,
поворачиваясь к графу де Пейраку, - вас, ставшего добровольным рабом
Мессалины, равнодушного к народным нуждам, принимающего самые
ответственные решения в угоду ничтожным и изощренным капризам этой
бессовестной женщины!
  На сей раз в прихожей миссис Кранмер воцарились растерянность и
паника.
  Англичане вообще перестали что-либо понимать в проклятиях, изрыгаемых
этим одержимым, дьявольская сущность которого, многократно изобличаемая их
пасторами, раскрывалась теперь на их глазах.
  Уловив гневное выражение на лице того, кого он называл Человек-Гром,
Тагонтагет-ирокез догадался, что их союзнику нанесено оскорбление, и
ринулся вперед, ухватившись за рукоятку томагавка, следя своими цвета
черной воды глазами за двумя этими удивительными м так странно одетыми
бледнолицыми, ожидая, откуда последует сигнал, который позволил бы ему
раскроить несколько черепов.
  Воцарилась зловещая тишина, дышащая ненавистью и страхом.
  Ее разорвал внезапный звук фанфар, пронесшийся по этажам и
напоминавший одновременно шотландскую волынку и визг резаного поросенка.
  Пришлось противникам поневоле прервать перепалку и выяснить его
происхождение; подобно послушным парусам корабля под порывом встречного
ветра, все присутствовавшие повернули головы в одну сторону и признали в
этом мощном оркестре голоса двух разгневанных близнецов.
  После минутной растерянности вся женская половина собравшихся
встрепенулась и, призываемая долгом, стрелой влетела наверх.
  В большой опустевшей комнате Онорина, стоя на табурете, который она
подвинула к люльке, с неописуемым выражением лица наблюдала за яростным
бунтом Ремона-Роже и Глориандры.
  Какой глубинный инстинкт подсказал им, что о них забыли?
  Размахивая сжатыми кулачками, они предавались оглушительной ярости, и
нельзя было определить, кто - мальчик или девочка - кричит громче? Рут и
Номи, подхватив на руки близняшек, вглядывались в их побагровевшие личики
и бегали по комнате, раскачивая их во все стороны, чтобы успокоить, но не
могли обнаружить главного горлопана, поскольку чепчики сползли им на нос.
  Во всяком случае, этот инцидент послужил доказательством того, что
Ремон-Роже нагнал в росте и силе свою сестренку.
  Северина бросилась к Онорине и учинила ей допрос по всем правилам.
Однако юная особа ответила ей глухим молчанием, с явным удовлетворением
наблюдая за проявлениями бунта близнецов.
  Убедившись, что она ничего не достигнет, настаивая на продолжении
следствия, Северина увела с собой счастливую Онорину.


                                  Глава 10


  Рут заставила Анжелику лечь в постель, и та с наслаждением
вытянулась, ощутив прикосновение свежих простынь.
  Вторжение иезуита и ирокеза - этих призраков казавшегося ей таким
страшным леса - в упорядоченную салемскую жизнь, где гостеприимство дома
восполняло суровость врачебных предписаний, омрачило ей радость
выздоровления, в котором цветы, фрукты, изысканные блюда, сердечные
посещения друзей и подарки играли не последнюю роль.
  Впрочем, все это не было такой уж неожиданностью! И стоило ли так
волноваться? Ведь сообщение отца де Марвиля уже содержалось в
предсказаниях Рут Саммер.
  Видя их такими печальными и подавленными, Анжелика спросила:
  - А почему вы не воспользовались своими способностями и не прервали
речи этого одержимого, не дожидаясь, пока он доведет всех до белого
каления?
  Застигнутые врасплох хрупкие чародейки признались, что во время этого
странного зрелища являли собой всего-навсего обыкновенных женщин,
охваченных любопытством. Кроме того, несмотря на разрыв со своими общинами
- квакерской и пуританской, - они остались дочерьми Реформации, которая
вот уже на протяжении века окружала папскую тиару и его приспешников
ореолом адского пламени.
  Этот иезуит ужаснул их, тем более что они никогда прежде не
сталкивались с такими людьми.
  - Что он сказал?
  - Выдающегося человека больше нет, - ответила она.
  И закрыла глаза.
  Уставшие близнецы заснули, согласившись наконец взять грудь кормилиц,
от которой поначалу упорно отказывались в своем неистовстве.
  Гудели пчелы.
  Рут задернула ситцевую занавеску у окна, чтобы смягчить слепящий
солнечный свет, отражающийся в бухте. И мягкая тишина, подобно податливой
и равнодушной воде, поглотила эхо анафемы.
  Анжелика корила себя за то, что не в силах полностью отвлечься от
недавней сцены. Аргументы и возражения сменяли друг дуга в ее мозгу.
Некогда она довольно решительно возобновила отношения со своими
друзьями-французами, друзьями там, наверху, и вот она уже устремляет на
север, туда, где притаились маленькие озлобленные канадские города:
Квебек, Труа-Ривьер и Монреаль, раскинувшиеся по берегам гигантской реки
Святого Лаврентия - тот же исполненный ужаса взгляд, что и пуритане,
суетящиеся на своем Атлантическом побережье, подобно колонии птиц, яйцам
которых угрожает грозный и яростный хищник.
  Ее французское происхождение не позволило ей остаться в стороне.
  В принципе она всегда находила общий язык со служителями церкви. Один
из ее старших братьев, Раймон де Сансе, также был иезуитом, и их семейные
отношения весьма благоприятствовали сдержанности в оказании знаков
почтения, окружавшего носителей сутаны, а также способствовали ослаблению
зависимости, в которой эти последние хотели бы держать все и вся. В
Квебеке епископ Новой Франции Монсеньор де Монморанси-Лаваль, несмотря на
известные в прошлом разногласия, с удовольствием беседовал с ней.
Преподобный отец де Мобеж, глава иезуитов, согласился стать ее духовником.
Отец Массера, которому она спасла жизнь, представил весомое доказательство
своей дружбы в то время, когда мнения в городе разделились.
  Оставались сторонники отца д'Оржеваля. Иезуит Герант, который в
молитвенном доме Квебека выступил из-за занавески и прошептал:
  - Он умрет по вашей вине!
  И вот теперь другой иезуит, отец де Марвиль, бросил ей в лицо:
  - Он умер по вашей вине!
  Завтра она, наверное, в полной мере осознает последствия этого
события: гибель на американской земле их самого непримиримого врага, и
можно будет вздохнуть с облегчением, а то и порадоваться. Но не теперь.
  Ей нелегко было осмыслить новость - смерть этого священника, который,
оставаясь в тени, никогда не переставал бороться с ними. За все это время
он ни разу не обнаружил себя, сосланный к "пресным морям", однако было
известно, что он жив, и начеку, и ждет своего часа. Ей вдруг пришло в
голову, что сила его ненависти направляла эту дьявольскую угрозу на нее и
вынашиваемых ею детей и едва не погубила их.
  Итак, в один и тот же час он вдали от нее в страшных муках испустил
дух, а они - спаслись.
  Даже если по зрелом размышлении эти события не совпадали во времени,
она почему-то верила в эту предопределенность, настолько владевшие ими
противоположные устремления не оставляли им выбора: победа или поражение,
жизнь или смерть.
  И все же ее не покидало чувство, что это не так, что все должно было
кончиться иначе.
  Она сожалела о том, что его больше нет и они так и не смогли
взглянуть друг другу в глаза: "Он скрывался до последнего часа..."
Ее охватил ледяной озноб, и две подруги, заметившие это, принесли
керамические кувшины с горячей водой, обернутые в шерстяные ткани, и
заставили проглотить несколько глотков настоя, приготовленного по рецепту
Шаплея, весьма горького на вкус.
  Вскоре пришел муж, и она опять увидела его улыбку.
  - Теперь я знаю, какую комедию мне надлежит играть, когда вы меня
покидаете, славный мой господин. Впрочем, не беспокойтесь, это не болотная
лихорадка.
  Он потрогал ее лоб, затем поцеловал впадину ладони.
  - Заседание, на котором вы присутствовали по случаю вашего
счастливого разрешения от бремени, может служить оправданием если не
рецидива, то, по крайней мере, легкого недомогания.
  Он сел, снял перчатки, и в глубине его черных глаз она заметила
улыбку. И сразу стало легче дышать.
  Он поделился с ней сожалением, вызванным необходимостью покинуть ее в
этом столпотворении, не имея возможности справиться о ее самочувствии - и
здоровье двух крепышей, столь своевременно, прервавших, разноголосый хор
племен и народов.
  Англичане, схваченные смятением, не знали, заключить ли иезуита под
стражу, повесить, проклясть или признать невиновным, чтобы как можно
скорее о нем забыть, и в который уже раз ему, "иностранцу", французу из
Голдсборо, хотя и оскорбленному соотечественником, пришлось снимать острые
углы и подыскивать ночлег путешественниками, какими бы незваными гостями
они ни были.
  Французский священник и его спутник были препровождены в кирпичный
дом, отведенный в Салеме в основном для "иностранцев". Там они составили
компанию английским католикам из Мэриленда, которых не должно было
шокировать соседство с иезуитом.
  Пейрак предложил Тагонтагету и сопровождавшим его воинам разместиться
в арендованных им портовых складах. Огромный дикарь отклонил предложение.
  Ирокезы не были такими уж близкими друзьями англичан. Они презирали
их и не доверяли им.
  Они сохраняли по отношению к ним нейтралитет, поскольку последние
были врагами их врагов, и помогали англичанам уничтожать неприятелей:
французов и их диких союзников - гуроков, абенаков, алгонкинов.
  Они хотели самостоятельно, без чьей-либо помощи свести счеты со
своими противниками.
  Англичане, в свою очередь, делали все, чтобы как-нибудь ненароком не
задеть обидчивых ирокезов. Они поддерживали с ними контакт через
посредство могикан - ирокезской ветви, которая считалась выродившейся по
вине северной Федерации, однако оставалась единственным племенем,
сражавшимся на стороне англичан и заявившим о себе как об их надежном
союзнике.
  Граф достал из кармана "ожерелье" Вампум, врученное ему Тагонтагетом.
Оно не обладало значимостью договора и не превышало размерами того
ожерелья, которое вождь Уттаке послал Анжелике в годину великого голода.
  Оно представляло собой обыкновенную перевязь в десять дюймов длиной и
два дюйма шириной. Ее рисунок был прост и понятен: внизу за темно-голубой
полосой, окаймлявшей с четырех сторон изображение, можно было различить
силуэт лежавшего человека, разметавшего руки и ноги, что символизировало
рану или насильственную смерть. Над ним были занесены четыре кола или
бревна, указывавшие на то, что он будет ими раздавлен, а может быть, и
загнан в могилу. С помощью этого изображения Уттаке сообщал, что их враг
повержен и уже не сможет им повредить.
  А чтобы не возникло никаких сомнений в отношении личности
распростертого, вышивальщицы Вампума несколько нарушили традицию,
предписывавшую им использовать для официальных документов лишь полоски
кожи и твердые ракушки: белые, темно-синие, голубые или фиолетовые и реже
черные. На том месте, где должно было находиться сердце, они сочли
возможным вставить осколок красного камня - рубина с его распятия.
  На сей раз это действительно он.
  Анжелике казалось порой, что его вообще не существует. Он умел
отыскивать непреклонных людей, которым поручал выполнение неумолимых
приговоров, тогда как сам старался казаться мягким и обаятельным, чтобы не
оттолкнуть от себя слабые и ранимые души.
  - Помните, как вызывающе вел себя Герант, пришедший к нам в лагерь на
берегу Кеннебека? И вот теперь де Марвиль...
  Вспоминая происшедшую сцену, Анжелика вынуждена была признать, что
глашатаю отца д'Оржеваля нельзя отказать в мужестве.
  Не так-то просто было атаковать в лоб Жоффрея де Пейрака, особенно в
словесных поединках; в тех редких случаях, когда она являлась
свидетельницей подобных сцен, их участникам становилось "не по себе".
  Впрочем, порой она не могла удержаться от вопроса: не стали ли
страдания отца де Марвиля, которые он претерпел у ирокезов, при всем
иезуитском складе характера этого человека причиной его легкого
умопомрачения?
  Это соображение несколько смягчило праведный гнев, который едва не
овладел ею.
  И в самом деле, ее мысли приняли другое направление, ибо она начала
усматривать нарочитую искусственность в самой чрезмерности его высокомерия.
  За его словами таилась ложь, но какого рода? И в какой момент она ее
почувствовала? Где именно она заметила трещину, угрожающую целостности
всей конструкции?
  Какая-то "настоящая" скрытая боль придавала неистовым обвинениям и
оскорблениям иезуита неподдельный пафос.
  Словно следя за ходом ее мыслей, Жоффрей де Пейрак прошептал, кивая
головой:
  - И все же хотел бы я знать, что могло произойти, чтобы такой
бесчувственный человек, как де Марвиль, оказался потрясенным до глубины
души?
  - А случилось то... что отец д'Оржеваль умер, Жоффрей. И поверьте
мне, его очень любили. Разумеется, не без помощи тонкой игры, благодаря
которой он сохранял свою власть над людьми; я это поняла в Квебеке. Даже
те, кто расходился с ним и принимал нашу сторону, питали к нему теплые
чувства. И, может быть, именно потому он куда опаснее мертвый, чем живой.
  - Признаю, что господами из "Общества Иисуса" не так-то легко
управлять, не говоря уже о том, чтобы их провести. Учась властвовать над
умами, они прошли суровую школу, многолетнюю эзотерическую и
интеллектуальную подготовку. Могущество, владение секретами, знание
правил, включающих упражнения для развития необходимых навыков, а также
знакомство с оккультизмом - все это весьма надежное оружие. Так что это
самая настоящая армия, а глава их ордена - генерал. Армия, получившая от
папы, интересы которого она защищает, исключительные привилегии, как,
например: если некто "посягает на орден, будет подвергнут отлучению от
церкви фактически и по праву". Даже епископ...
  - Вчера, когда этот отец де Марвиль обращался к вам, и с такой
заносчивостью, у меня было ощущение, что его устами говорил отец
д'Оржеваль. Дух которого, быть может, переселился в него?
  Жоффрей улыбнулся и ответил, что, решив поначалу дать церковнику
гневную отповедь и заставить дорого заплатить за оскорбления, он вдруг
передумал.
  Отец де Марвиль был известен своей воинственностью и фанатизмом. Отец
де Мобеж сознательно держал его подальше от Квебека, на передовой всегда
опасных ирокезских линий, где его злоба позволяла добиться от дикарей
большего, чем благостность его предшественников.
  Как крещеные, так и некрещеные язычники стали в конце концов бояться
его проклятий и живописаний ада, решив, что в него вселился дух барсука
или росомахи - животных, наводящих ужас своими дьявольскими повадками
упорством и изощренной мстительностью.
  - Кончится тем, что я окажу ему протекцию и получу разрешение
посадить его на корабль, отплывающий в Европу.
  - Он захватит с собой клеветнические, дискредитирующие нас документы.
  - Ну и пусть! Разве можно удержать сухие листья, носимые дьявольским
ветром? Кто знает, не обернется ли его жестокость против него самого! И
потом, говоря по совести, дорогая, следует признать, что в его последнем
обвинении против меня было много правды. Если бы его слова не преследовали
цель создать ложный и уничижительный образ той, в преклонении перед
которой он меня упрекнул, я бы отдал дань его проницательности. Ибо, и это
истинная правда, вы для меня - все, я у вас в подчинении, я - ваш раб.
  - Говорите тише, - взмолилась она, - иначе "им" опять захочется вас
сжечь.


                                  Глава 11


  Скандальный визит в дом Кранмеров имел своим благоприятным
последствием то, что Анжелика встала с постели. Преодолев трудный этап
выздоровления благодаря тому, что без разрешения спустилась и поднялась по
лестнице, она решила закрепить достигнутый успех. На следующий день она
повторила свой подвиг, оделась и спустилась в сад. Для нее принесли
кресло. Она наслаждалась солнцем, все еще летним, казавшимся сквозь листву
зеленоватым.
  Среди аромата зреющих фруктов и того более стойкого, который исходил
от грядок лечебных и душистых трав, выращиваемых каждой английской
хозяйкой в укромном уголке сада, ее ноздрей коснулся тонкий запах лесной
земляники.
  Земляничное благоухание было мимолетным, как сон. Его принес с собою
легкий бриз, подобный дыханию, которое она ощутила на своей щеке. Она с
усилием стряхнула с себя почти сладостное оцепенение. Ей захотелось
прогуляться по аллеям. Она оставила кресло, поставленное для нее в тени
липы, и все еще нетвердой поступью отправилась на поиски земляники. И
нашла ее у края аллеи, поросшей сухой пожелтевшей травой.
  Это было как в сказке. Вкус вновь обретаемой жизни, ее скромный и
восхитительный вкус на языке.
  Время сбора лесных ягод еще не наступило, время, когда все северные
поселенцы Нового Света: французы и англичане, мужчины, женщины и дети - с
корзинками в руках устремлялись к необозримым пространствам, поросшим
короткими рдеющими листьями и лесными ягодами - голубыми, черными,
фиолетовыми, красными, розовыми, желтыми. Среди них: терн, черная
смородина, ежевика, малина и в особенности та, что во Франции называется
"черникой", маленькая лесная ягода, напоенная сладостью и солнцем, а в
сушеном виде предохраняющая северян от недуга, угрожающего тем, кто долгие
месяцы лишен свежих овощей и фруктов, знакомого пионерам и матросам цинги.
  "В Вапассу уже, наверное, готовятся к сбору ягод. Может быть, мы еще
застанем последнюю чернику", - думала она.
  Скрипнула калитка, кто-то вошел и направился к ней по узкой, заросшей
сорной травой тропинке.
  - Мадам де Пейрак!
  Голос звучал жалобно и приглушенно.
  Она обернулась и увидела стоявшего за ее спиной канадского "спутника"
иезуита. Отблеск листвы подчеркивал смертельную бледность его почти
прозрачной кожи. Он был похож на привидение.
  - Вчера я не смог к вам подойти, мадам де Пейрак.
  - Эммануэль! Вы Эммануэль Лабур, не так ли? Я тоже узнала вас. Мы
познакомились в Квебеке. Вы присматривали за семинаристами и часто
наведывались к нам, рассказывая о нашем протеже Ниле Аббиале и о
Марселлине, постоянно убегавшем племяннике господина де л'Обиньера.
Позднее я узнала, что вы решили два года прослужить у иезуитов в их миссии
на Великих Озерах.
  Он угрюмо кивнул.
  - Во время нападения ирокезов на Квебек я дал себе такой обет, в
случае если мне удастся спасти детей на мысе Бурь...
  - Ваше желание исполнилось. И вы выполнили обещание. Догадываюсь,
какой ценой.
  - Увы! - прошептал он.
  Ее удивила его подавленность. Вряд ли испытания, которые ему пришлось
пережить, какими бы ужасными они ни были, могли до такой степени сломить
этого мальчика, оставшегося в ее памяти веселым и энергичным. Будучи
уроженцем этой страны, а следовательно, выносливым по своей природе, он
закалился в раннем детстве: три года провел в плену у ирокезов после того,
как на его глазах скальпировали всех близких.
  И в Квебеке часто удивлялись, видя столько нежности, религиозности и
деликатности в подростке, выросшем у дикарей. Но теперь она совсем не
узнавала его. Он был другим, что-то сломило его. Ей показалось, что он
пришел к ней, как приходит раненое животное, возлагая последнюю надежду на
единственное живое существо, будучи уверен, что встретит в других лишь
равнодушие и жестокость. Неужели гибель отца д'Оржеваля так его потрясла?
  Он низко склонил голову, не решаясь заговорить, рассматривая свои
руки, и она обратила внимание на его указательный палец - укороченный,
обожженный, незаживающий. Обуглившаяся кость первой фаланги выступала
наружу.
  - Бедное дитя! Значит, вас тоже пытали?
  - О, пустяки! - ответил он. - Они сунули палец в раскуренную трубку.
Но это совсем не страшно. Страдания во имя Христа - благо, и я предпочел
бы испытать вдесятеро больше, если бы это помогло избежать необходимости...
  - Чего? - Он умолк. - Я вас понимаю, - сказала она. - Вы оказались
свидетелем гибели того, кому собирались служить, и укоряете себя, быть
может...
  Он вздрогнул, словно от пытки, еще более мучительной, чем та, которая
не смогла сломить его плоть.
  - Нет! Нет! - Он с каким-то отчаянием встряхнул головой. - Ах! Мадам,
наконец вздохнул он. - Если бы вы знали! Нет, я ни в чем себя не упрекаю.
  Мученическая смерть - удел тех, кто несет этим несчастным варварам
Слово Божье. Тут мне не о чем сожалеть. Здесь другое! О! Это выше моих
сил, эта тайна душит меня.
  Она увидела, до какой степени он несчастлив.
  - Доверьтесь мне, - мягко обратилась она к нему. - Мы ваши
соотечественники, вы это знаете, и готовы поддержать вас и прийти на
помощь, если вы чувствуете себя одиноким в этой чужой и враждебной вам
стране.
  Он смотрел на нее остановившимся взглядом, и губы его дрожали.
  - Дело в том, что... Я бы не хотел нарушать...
  - Может быть, это касается нас? - спросила она, озаренная внезапной
догадкой. - Понимаю! Наверное, вам стало известно о каком-то направленном
против нас заговоре.
  - Нет, нет, это не так... Клянусь. А впрочем, да! Какая
несправедливость! Я вижу бездну мерзости и лжи, в которую низвергается
все, что было когда-то моей жизнью.
  - Дайте вашу руку, - попросила она. - Вы слабы, и я тоже слаба, так
как недавно перенесла тяжелую болезнь. Присядем вон там, под этим деревом,
и вы попробуете привести в порядок свои мысли.
  Они сделали несколько шагов, высокий мальчик, такого же роста, как и
она, оказавшийся более слабым, нуждающимся в ее ободрении.
  - Мы похожи на двух старичков, - заметила она. Он улыбнулся, и она
расценила это как свой успех. Они вновь остановились.
  - Мадам, разве не по воле Бога вы находитесь сейчас в этом городе? Я
вспомнил, как вы пришли к нам на помощь во время ирокезского нападения на
мыс Бурь, когда многие наши добрые учителя были скальпированы и погибли, и
так по-доброму утешили и ободрили меня в моем горе. Он умолк.
  - И на мыс Бурь возвращались гуси...
  - Ах, большие белые гуси с мыса Бурь, увижу ли я их когда-нибудь
снова?
  - А почему бы и нет, чего вы боитесь? Вам надо лишь восстановить силы.
  Он глядел на нее, черпая уверенность в ее взгляде.
  Рядом с ней Квебек казался ему ближе.
  - Я не помню своей матери. Ирокезы скальпировали мою семью, когда я
был еще маленьким. Вы напомнили мне мать, поэтому я и пришел к вам. Я
совсем о ней не думал, кроме тех случаев, когда молил Бога даровать ей
вечный покой, а тут мне почудилось, будто она шепчет на ухо: "Ступай,
Эммануэль, ступай, сын мой. Сегодня ты нуждаешься в материнском
совете...". И я нашел в себе силы отыскать вас в этом городе.
  - И правильно поступили. Видите, мать всегда остается матерью для
своего ребенка, даже когда он взрослый, а она, бедная женщина, уже на том
свете.
  Если мне предстоит заменить ее, я охотно это сделаю.
  Она взяла за руку молодого человека, не знавшего, что такое
материнская нежность, и улыбнулась ему.
  - Доверьтесь мне. Ведь вы же с этим и пришли сюда, не так ли?
  Он все еще колебался, снедаемый сомнениями.
  - Это страшная тайна. И я не уверен, что, раскрыв ее вам, не обреку
себя на вечные муки.
  - Отбросьте сомнения! Рассказывайте! А там видно будет. Вы находитесь
в таком состоянии, когда не можете принимать решения. Кто знает? Быть
может, Богу угодно, чтобы вы сделали над собой усилие и нашли мужество
превозмочь страхи.
  Она машинально проговорила эту фразу, знакомая с оборотами речи,
привычными для молодого семинариста. По тому, как он вздрогнул, она
поняла, что нашла нужные слова и ослабила путы, в которых билась его мысль.
  - Да, вы правы, - воскликнул он с внезапным воодушевлением. - Теперь
мне все ясно. Таков мой долг, к которому призывает меня воля Божья, -
поведать вам всю правду... какой бы горькой и оскорбительной она ни
казалась. Сейчас я вам все расскажу.
  Вдруг он умолк, как громом пораженный, и кровь отлила от его и без
того бледных, почти прозрачных щек. И в тот же миг она почувствовала
чье-то присутствие и невольно вздрогнула, увидев в двух шагах от себя
иезуита, почти вплотную приблизившегося к ним. Видимо, и он научился у
индейцев бесшумной ходьбе. Казалось, он возник прямо из-под земли. Он
слегка поклонился. Несмотря на эту дань вежливости, весь его облик источал
мрачную ярость, сдержанную, сосредоточившуюся на его изнуренном лице. В
суровом и требовательном взгляде, брошенном им на молодого человека,
Анжелика прочла призыв к молчанию.
  - Что ты здесь делаешь?
  - Он пришел ко мне в гости, - вступилась Анжелика, - как часто
приходил, когда мы останавливались в Квебеке. Французы, встречающиеся на
чужбине, нуждаются в таком общении. К тому же я рада, что он решил
обратиться за помощью ко мне, как к женщине и соотечественнице. Я нахожу,
что он плохо выглядит. Раны, нанесенные ему пыткой, воспалились, и его
мучает лихорадка.
  - Она чеканила слова, чтобы не дать вновь прибывшему перебить себя. -
Вот почему я прошу вас, отец мой, оставить его на моем попечении, пока он
не оправится и не окрепнет, ибо, повторяю, он нуждается в уходе. Между тем
вы не снисходите к его молодости и чрезмерной усталости, которая, если не
принять своевременных мер и не позаботиться о соответствующем питании,
может иметь для него трагические последствия.
  Однако взгляд иезуита убеждал в тщетности ее слов. Он был
отсутствующим. Он не видел ее и никогда не увидит, воспринимая лишь свое
представление о ней, портрет, нарисованный другими.
  Однако, по-видимому, он все-таки слышал ее, ибо промолвил:
  - Разумеется, я никогда не сомневался в вашей способности ободрять и
утешать юнцов.
  Спросив себя, не ослышалась ли она, Анжелика решила не отвечать на
оскорбительное замечание.
  Она вдруг прониклась уверенностью, что должна во что бы то ни стало
спасти несчастного, дрожащего рядом с ней Эммануэля от нависшей над ним
опасности, что ей следует пропускать мимо ушей двусмысленные намеки
иезуита, и решила бороться за юношу, как стала бы сражаться с готовой
ужалить ее змеей, свист и холодный, жестокий взгляд которой не смущает
того, кто желает сохранить самообладание для достижения поставленной цели.
  - Ваши слова прозвучали бы слишком грубо и непристойно, если бы не
были прежде всего нелепыми. Нелепыми, поскольку адресованы женщине,
которая сама едва встала с постели и с трудом выздоравливает после родов.
  - Вы не показались мне такой уж ослабленной вчера, мадам, когда, стоя
перед врагами нашего отечества и религии, алчущими видеть мое унижение, а
вместе с ним унижение достоинства моего сана, назвали мои утверждения
лживыми.
  - Потому что они в самом деле лживы, и вы это прекрасно знаете, а,
настаивая на них, рискуете еще более замарать честь вашего ордена. Не
будем возвращаться к этому спору.
  - Напротив! Ставка слишком высока. Речь идет о репутации святого.
  - В таком случае, говорите все!
  Она была поражена, заметив его смущение, как если бы нанесла ему удар
шпагой, после которого он не без некоторого труда восстановил дыхание.
  - Что вы имеете в виду?
  - То, что говорю. Документальные свидетельства весьма многочисленны,
и голословное отрицание их побудит англичан обнародовать документы с
большим скандалом, если только стремление избежать разрыва между Францией
и Англией не было заслуживающей уважения причиной ваших ошибочных...
утверждений.
  - Значит ли это, мадам, что вы отпускаете мне грех моих заявлений?
  Он изобразил на своем лице странную многозначительную улыбку.
  Она же спрашивала себя, что он задумал, и подавила в себе желание
пожать плечами.
  - Отпущение грехов? Очередная нелепость в ваших устах. Впрочем, я
могу найти объяснение той злонамеренности, которую вы проявили вчера перед
этими иностранцами.
  - Объяснение? Какое же? - поинтересовался он с ироничной угодливостью.
  Она почувствовала, как по ее спине пробежала дрожь отчаяния.
  - Усталость и отчаяние при виде гибели брата во Христе могли лишить
вас самообладания. Но я со всей твердостью заявляю, что не позволю
упорствовать в ваших утверждениях, делающих нас ответственными за смерть
отца д'Оржеваля, словно он никогда не допускал по отношению к нам никаких
провокаций - факт, который отец д'Оржеваль, несомненно, поставил бы себе в
заслугу.
  Он не только засылал шпионов в Новую Англию, но лично направлял
французов и индейцев на тропу войны против еретиков, среди которых
числились и мы.
  Однажды вечером в лесу я услышала его голос, вдохновлявший и
отпускавший грехи тем, кому завтра предстояло умереть во славу Христа,
уничтожив как можно больше еретиков. В другой раз я видела собственными
глазами - Черную Сутану; он шел на приступ английской деревни Брауншвейг
Фолз, увлекая за собой армию крещеных абенаков и гуронов, вырезавших всех
жителей поголовно.
  - Вы его узнали?
  - Нет, поскольку вам должно быть известно, что он всегда избегал нас.
Но я узнала его штандарт. Белый с вышитыми по углам четырьмя сердцами,
пронзенными кинжалом. Один индеец, стоявший рядом с ним, держал его
мушкет, тот самый, который я видела на алтаре часовни в его норриджвекской
миссии на Кеннебеке.
  Слушал ли ее отец де Марвиль? Казалось, он грезил, витая мыслями
где-то далеко с такой же неясной улыбкой на устах.
  - Поэтому должна без лишних слов предупредить вас, - подытожила она,
- я без колебаний буду говорить правду всякий раз, как это потребуется. К
тому же считаю совершенно безнадежной вашу попытку защитить его честь,
попытку, лишь искажающую истинное положение вещей.
  Иезуит встрепенулся, словно ужаленный слепнем:
  - Неслыханная дерзость изобличает вас, мадам. На каком основании
осмеливаетесь вы, женщина, разговаривать в таком тоне с пастором вашей
церкви?
  - С моей стороны нет никакой дерзости, отец мой. Мы обсуждаем вопросы
войны, и я бы даже сказала, в какой-то степени политические вопросы.
  - Поступая так, вы забываете, кто вы и с кем говорите. Политика и
война отнюдь не женское дело, не говоря уже об опасном для вашего ума
вторжении в сферу путаных умозаключений и рассуждений. Я убеждаюсь, что вы
именно та, какой мне вас описывали: опасная и вероломная, отказывающаяся
от выполнения элементарных требований католической церкви, под сенью
которой вы родились и получили крещение. Между тем церковь - око
Всевышнего. Пытающиеся скрыться от его взора, презирающие и оскорбляющие
его слуг, совершают величайшее преступление, и вы повинны в нем семижды
семь раз.
  - А я так убеждаюсь, что ваш фанатичный брат во Христе сумел внушить
вам ко мне ничем не объяснимую враждебность. Что значит, хотя он никогда
не видел меня, эта озлобленность, проявляющаяся в отношении самых невинных
вещей столькими направленными против меня клеветническими кампаниями,
которые он начал проводить задолго до того, как, если можно так
выразиться, я ступила на американскую землю?
  - Он обладал величайшим даром ясновидения и был способен мгновенно
распознавать опасность, которую вы, мадам, собою представляли. Способен,
так-то, и использовал все средства, чтобы противодействовать ей, что же в
этом удивительного? И разве его предчувствие обмануло его? Разве не
подтвердилось все то, что он, ныне мертвый и побежденный, предрекал и чего
боялся в час, когда вы ступили на эту землю?
  Огромные пространства Акадии, лишенные "пастырей", превратились в
рассадник ереси. Один из наших, отважившийся бороться с ней, нашел там
свою могилу.
  Разве кто-нибудь попытался пролить свет на исчезновение отца де
Вернона, на которого вы имели бесстыдство сослаться, ничем не рискуя, ибо
и он тоже мертв? А ведь его убили. Ваши люди в самом Голдсборо, вашей
вотчине, из которой отныне невозможно будет изгнать нечестивцев иначе как
с помощью вооруженного насилия, что и предсказывал отец д'Оржеваль, сам
павший мученической смертью.
  Анжелика, попытавшаяся поначалу прервать его, все же дала ему
возможность договорить до конца. Заинтересовавшись, а потому успокоившись,
она наблюдала за ним, восприимчивая к внутренним колебаниям, которые, как
ей казалось, она различала, "слышала" в нем, подобные непрерывному
жужжанию.
  И хотя он неподвижно стоял посреди аллеи, все такой же прямой, как
палка, она чувствовала, что его увлекает какой-то безумный вихрь, против
которого он бессилен.
  Каким это поразившим ее выражением воспользовался вчера Жоффрей,
почти осязаемую реальность которого она сейчас ощущала, - дьявольский
ветер?..
  Вихрь, невидимый, как смерч, всасывающий в себя, разрушающий,
лишающий рассудка любого, кто окажется на его пути.
  Ни в коем случае нельзя было дать Эммануэлю уйти из этого сада. Она
охватила крупкие плечи дрожащего мальчика и прижала его, как бы защищая и
ободряя.
  - Берегитесь, отец мой, - заговорила она, когда он наконец умолк.
Берегитесь слова, которое вы только что произнесли, - насилие. Дьявольские
ветры дуют по всему Новому Свету, и нам следует остерегаться их, не терять
голову в ожесточении страстей или безмерности страхов. Благородный старик,
обратившийся к вам вчера с предостережением, знал, что говорил. Да, не
Левитам, проповедующим и разъясняющим Слово Божие, поддаваться искушению
насилием, царящим в этой дикой стране, однако похоже, никому не суждено
избежать его, даже вам, отцы мои, считающим себя надежнее других
защищенными от происков Сатаны. Искушение коварно, ибо апеллирует к вашей
жажде победы во имя спасения душ и высокой цели торжества над ними. Однако
исход предрешен. Вы говорили об исчезновении отца де Вернона, взывая к
отмщению, так знайте, что отец де Вернон, будучи незаурядной личностью,
превратился, быть может, не отдавая себе отчета, в нетерпимого и жестокого
человека, ставшего жертвой этой злобы. Ибо он не на жизнь, а на смерть
боролся с неким протестантским пастором, англичанином, обезумевшим от
ненависти к нему, кого он называл "клевретом Рима"! И тот и другой
служители Бога. Вы понимаете? Они убили друг друга, взаимно уничтожили!
  И добавила, вызывая в своей памяти два изуродованных тела - пастора и
иезуита, распростертых одно подле другого на пляже в Голдсборо:
  - Их похоронили в одной могиле.
  Лицо отца де Марвиля, не без внимания слушавшего ее, побелело, глаза
вылезли из орбит. Он отпрянул, онемев от ярости.
  - Вы это сделали? - воскликнул он, потрясенный. - Еретик, покоящийся
рядом с воином Христа! Негодяи! И вы осмелились на такое кощунство!
Святотатство!
  Его взгляд сверкал неистовым огнем, метал молнии, сжигая и сокрушая
все на своем пути.
  Он оторвался от бледного лица бросившей ему вызов женщины и
устремился на молодого канадца. Тем же глухим голосом, доносившимся словно
из-под земли, он произнес лишь одно слово:
  - Пойдем!
  Анжелика почувствовала, как из-под ее руки ускользает худое плечо
молодого человека. Ее пальцам не хватало сил, чтобы удержать его. И когда
он отстранился, ее рука упала, тяжелая, как свинец, парализованная.
  Она видела перед собой два силуэта: один - черный, неподвижный и
другой бледный, дрожащий. Затем они стали растворяться, исчезая в странном
сиянии.
  Рут и Номи нашли ее без сознания под штокрозами в дикой траве,
усеянной земляникой.
  Она с трудом пыталась объяснить, что произошло.
  Рут Саммер встревожилась и рассердилась, однако ее гнев принял
неожиданное для Анжелики направление:
  - Вам не следовало падать в обморок, миледи. Несмотря на вашу
слабость, вы были сильнее его, однако эти священники чересчур запугали
вас, папистов!


                                  Глава 12


  - Он убил его! Его убил иезуит! - Северина Берн как безумная влетела
в комнату в сбитом набекрень чепчике и бросилась к кровати Анжелики,
которая, опершись о подушки и держа на камнях серебряный поднос,
дегустировала излюбленное блюдо бостонцев и других пуритан Массачусетса,
приготовляемое ими во дни субботнего отдыха: ломти черного хлеба,
поджаренные и приправленные сметаной и сиропом из кленовых листьев.
  Молодая уроженка Ла-Рошели вся в слезах, прижавшись к ее плечу, так
толкнула поднос, что чуть не опрокинула хрупкое сооружение из фарфора и
маленьких серебряных горшочков.
  - Он убил его! Он убил его!
  - Кто? Что происходит? Убери от меня этот поднос.
  Северина повиновалась и возвратилась, сотрясаемая душераздирающими
рыданиями.
  Она вновь взобралась на кровать и примостилась рядом с Анжеликой - ни
дать ни взять скрючившийся от горя ребенок.
  - Кто? Ну говори же! - торопила Анжелика. Она решила, что речь вдет о
Натанаэле де Рамбурге, молодом гугеноте из Пуату. Она знала, что Северина
время от времени встречается с ним, и подозревала, что та неравнодушна к
нему.
  - Иезуит! Этот сатанинский пастор! Все его видели! Он убил его! О!
бедный молодой человек!
  - Да кого же? Говори!
  Анжелика трясла ее, пытаясь разогнуть этого ребенка, который прятал
голову в колени, словно мечтая возвратиться в материнское лоно.
  Девушка подняла наконец красное, залитое слезами лицо, и Анжелика
протяяула ей платок. Бедняжка Северина перевела дыхание и произнесла
прерывающимся голосом:
  - Юного француза из Канады! Спутника этого окаянного!
  - Эммануэля Лабура?
  Северина сморкалась и рассказывала, что ранним утром у причала
выловили тело молодого канадца.
  - Его убил иезуит, это все видели. О! Госпожа Анжелика, я хочу домой
в Ла-Рошель, свой родной город. Иезуиты, эти чудовища, изгнали нас оттуда.
Не хочу больше оставаться в стране дикарей. Там у меня тоже есть имение,
родовое поместье. А на острове Ре стоит наш красивый белый дом. Его
передали моей тетке де Мюри, потому что она отреклась от протестантства и
стала паписткой, - это несправедливо. Если бы мы, французские гугеноты, не
покинули родину, они не смогли бы ограбить нас, эти папские прихвостни,
воры и убийцы. Рано или поздно мы бы вышвырнули их за порог нашего дома...
  - Северина, опомнись. Объясни, что произошло? Что все видели?
  Дочь мэтра Берна в конце концов рассказала о ходивших по городу
слухах.
  Тело молодого канадца выловили в порту. Без признаков жизни. Вот и
все.
  "Неужели он упал случайно, от слабости потеряв равновесие, -
спрашивала себя потрясенная Анжелика. - А может быть, сам бросился в воду,
что казалось более правдоподобно, если вспомнить отчаяние, в котором он
находился во время их последней встречи в саду?"
  - А почему ты обвиняешь иезуита?
  - Потому что все здесь подозревают, что это он вынудил его покончить
с собой.
  - Что, видели, как он его ударил? Толкнул?
  - Нет. Но всем известно об их оккультной силе, парализующей волю тех,
кого они решили погубить.
  И опять нарастало напряжение в комнате, где вновь заметались женские
чепцы и юбки и засверкали бриллианты в серьгах миссис Кранмер.
  Крупная Иоланда, акадка, едва не задевая затылком балки на потолке,
расхаживала взад и вперед, держа в каждой руке по ребенку, укладывала
своего в колыбель на место Ремона-Роже, затем вновь брала его на руки
вместе с девочкой. Наконец она не выдержала:
  - Эта еретичка не должна говорить так о наших священниках! Конечно,
мы, акадцы с Французского залива, предпочитаем иметь дело с
монахами-францисканцами, братьями-августинцами или капуцинами, но и
иезуиты - славные, набожные священники, доблестные миссионеры; многие мои
братья и сестры крестились у отца Жанрусса, который частенько наведывается
в наши края и читает нам красивые проповеди с поучительными примерами из
нашей славной религии.
  - Вы позволяете морочить себя их лживыми домыслами, несчастные
глупцы! закричала Северина. - Вы всего лишь пешки в их борьбе. Одного их
взгляда достаточно, чтобы усыпить вас и сделать послушными. Слепому ясно,
что вы не из тех, кого они хотят уничтожить и стереть с лица земли. В
отличие от нас, реформатов. Они не гнушаются никакими средствами для
достижения своих целей, и магия - их главное оружие. Всем известно, что
они убили короля Генриха IV, благоволившего к гугенотам, из-за угла
направляя руку Равальяка... да, дорогая, из-за угла!
  - Помолчи, Северина, и перестань говорить глупости. Все вы, с вашими
ошибочными безумными оценками, дождетесь, что земля превратится в пустыню,
ей-богу!
  - С чего бы это ему его убивать, - возмутилась дочь Марселины ла
Бель, своего "помощника"?! Молодого набожного семинариста из Новой
Франции? Вы с ума сошли, кумушка...
  - Не более, чем вы! Разве можно угадать, что творится в их головах,
коли их обратал сам Дьявол? Во всяком случае, это не первое их
преступление, этих римских чародеев.
  - Хватит! Мне надоело вас слушать! Займитесь лучше Онориной, иначе
она опять закатит истерику, - отрезала Анжелика, заметившая свою
наследницу с копной рыжих волос на голове.
  - Душечка моя, Северина, не плачь. Покажи мне его! Я с ним
расправлюсь, говорила она.
  Хорошо еще, что сноха Шаплея, бесстрастно сидящая в углу с жемчужной
лентой, украшавшей ее детский лоб, продолжала невозмутимо кормить двух
черноволосых малюток.
  Увы, часы выздоровления, во время которых Анжелика могла наслаждаться
радостями салемской жизни, были слишком короткими, и тщетно было бы
надеяться возвратиться к тому блаженному состоянию, когда вновь обретаемый
вкус жизни - солнца, покоя, веры в счастье, сладости фруктов, мороженого и
моря с его ракушками и свежими устрицами, золотистого чая, напоенного
ароматом таинственного Китая, - нежность и дружба, окружившие ее ложе,
были дарованы ей во всей полноте, без ущерба.
  Ей сообщали о слухах, бродивших по городу и сеявших ужас.
  Люди потянулись к дому Кранмеров, рассчитывая получить от великого и
могущественного Самюэля Векстера совет и поддержку. О нем вспоминали как о
человеке, необычайно мудром, свободном ныне от ограничений и требований
политической и духовной власти.
  Между тем старик, потрясенный всем происшедшим накануне, слег в
постель, и охватившая его слабость, молчаливость, восковая бледность
вызывали серьезные опасения. "Дом для иностранцев", куда поместили
иезуита, покинули даже католики из Мэриленда. Он оказался в полном
распоряжении одержимого злом существа. Не получив завтрака, не замечая
вызванного им смятения, отец де Марвиль попытался выйти из дома. И
очутился перед обступившей его толпой, густой, плотной, громко загудевшей
при его появлении. Оценив ситуацию, он предпочел вернуться и запер за
собою дверь.
  Как и несколько дней тому назад, отцы города обратились к графу де
Пейраку, единственному, по их мнению, человеку, способному изменить
ситуацию, которая, как это становилось все очевиднее, не могла ни
разрешиться, ни оставаться прежней. Видели, как он шел к дому из красного
кирпича, на фасаде которого золотистое солнце играло малиновыми и
бледно-розовыми красками, подобно тому, как библейские израильтяне некогда
должны были взирать, дрожа от священного ужаса, на первосвященника,
единственного, кто был вправе обращаться к Всевышнему, входившего в Святая
Святых. Ради осторожности сочли необходимым привязать к его лодыжке вервь,
как в старые библейские времена, которая позволила бы ожидавшим снаружи
извлечь его из святилища, если бы вдруг, он оказался сраженным
потусторонними силами.
  Переговорив с отцом де Марвилем, Жоффрей вывел его из дома, а затем и
из города, лично проводив к дальней бухте, где за баснословную цену
заручился посредничеством одного нечестивого пирата с Ямайки, не верившего
ни в Бога, ни в Черта и взявшегося доставить своего драгоценного и
малопривлекательного пассажира на остров Мартинику, а то - почему бы и нет
- и до самого Онфлера во Франции.
  В ожидании прилива, чтобы выйти в открытое море, судно стояло на двух
якорях за островом в бухте, и иезуит на его борту находился как бы вне
пределов досягаемости.
  Все это оказалось нелегким делом, потребовавшим времени и сил для
переговоров.
  Так что к тому часу, когда Жоффрей де Пейрак смог вернуться в дом
миссис Кранмер и подняться в спальню к Анжелике, она была вне себя от
нетерпения.
  - Ну что? - набросилась на него Анжелика. - Как дела? Правда ли, что
его убил иезуит?
  Он задумчиво посмотрел на нее и вдруг разразился смехом. Затем,
нагнувшись, взял ее двумя пальцами за подбородок.
  - К чему эта мина, моя маленькая суеверная девочка?
  Однако нервы у нее были напряжены до предела, и она с серьезным видом
мягко, но твердо отвела его руку.
  - Что вы обо всем этом думаете, Жоффрей? Я хочу знать.
  Он смотрел на нее: лунного цвета волосы, легкая, почти сказочная фея
с редким отсветом изумруда или голубоватого льда в глубине глаз, и это
значительное, трагическое выражение, поразившее его в самое сердце тогда,
на Тулузской дороге.
  Чудо и восторг! Она совсем не изменилась.
  За хрупкой внешностью та же цельная натура, твердая и яркая, как
алмаз. Он просто обязан сказать ей правду.
  - Поймите меня, - настаивала она, - все это время меня окружают
женщины разных национальностей и вероисповеданий, которые не устают
повторять, что несчастный мальчик был убит своим духовным наставником. Так
ли это? Скажите мне правду. От вас я приму ее, не утратив самообладания,
но не скрывайте от меня ничего. Рут и Номи по обыкновению оставили их
наедине. Еще ниже склонившись к ней, он мимолетно коснулся губами ее
нежных приоткрытых губ.
  - Да, это правда, он убил его!
  - С помощью колдовства?
  - Как сказать? Какую реальность подыскать для этих слов? С помощью
колдовства? Скажем... путем гипнотического воздействия.
  Он сел на край кровати.
  - Мальчик очень ослабел, был буквально на пределе сил, к тому же с
израненной душой. А следовательно, беззащитен перед властной волей,
призвавшей его к самоуничтожению... Матросы с "Радуги" видели, как он шел
по набережной нетвердым шагом, и услышали всплеск упавшего в воду тела.
  Выбежав на набережную, они обнаружили отца де Марвиля, неподвижно
стоявшего в тени склада в нескольких шагах от места происшествия. Однако
он не только не попытался предотвратить несчастье, но позднее отказался
даже отпустить ему грехи, заявив, что молодой человек совершил величайший
грех, покончив с собой. Тогда они пришли ко мне. Это были мальтийцы.
Совершенно потрясенные.
  Оди поняли, что произошло, славные католики-средиземноморы! Несмотря
на то, что были католиками, а может быть, именно благодаря этому. А теперь
успокойтесь, мой ангел. Вы ни в чем не виноваты.
  Она сползла на подушки, бледная и безутешная.
  - Бедный мальчик! Это моя ошибка.
  Он обнял ее, прижал к себе, повторяя, что она не в силах одной лишь
добротой своего сердца спасти мир, вырвать его из пут закоренелых
предрассудков, освободить от привычной и неизбежной глупости.
  Что же касается Жоффрея, то он не так уж и огорчался, хотя она и
возмущалась его по меньшей мере неуместным смехом, но он прекрасно отдавал
себе отчет в том, что это смех человека, который стоит на вершине горы и
видит, что избежал смертельной опасности - падения в бездну, где бьется
увязшая в безысходных противоречиях мысль.
  Сколько раз ему доводилось видеть смерть, убийство и убивать самому!
Он знал, что это не составляет труда для того, кто должен защищать не
только свою жизнь, но и свои убеждения, идеалы, порой более важные, чем
жизнь. Как мужчина он понимал, что это неизбежный поступок для того, кто
ощущает себя загнанным в тупик и не находит иного выхода, и потому не
возмущался, подобно Анжелике, что отец де Марвиль, воин, его совершил.
  - Впрочем, - заключил он, - меня волнует не столько то, что иезуит
его убил, сколько то, зачем он это сделал.


                                  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


  ВОЗВРАЩЕНИЕ НА "РАДУГЕ"


                                  Глава 13


  Салем и массачусетские берега терялись вдали. "Радуга" с попутным
ветром вышла в открытое море. Вскоре флагман и сопровождавшие его суда
оказались между небом и водой.
  Впрочем, открывшемуся перед ними простору предстояло недолго
оставаться бескрайним. Они плыли на северо-восток. Размашистый изгиб
побережья Новой Англии, перейдя во Французский залив, замыкался мощными
клещами, образованными Акадским полуостровом, или Новой Шотландией, берега
которого должны были появиться вскоре по правому или по левому борту в
виде узорчатой линии.
  Замаячат острова, то одинокие, то вытянувшиеся в прямую линию, а то
разбросанные как попало.
  Но прежде чем это случится, несколько дней они проживут вдали от
тягостного общества, оторванные от всего мира.
  Как только подняли якорь, Анжелика почувствовала, что Жоффрей угадал
ее желание по возможности продлить эту праздность и не мчаться на всех
парусах.
  Он сказал ей, что намерен превратить их путешествие в своего рода
каботажное плавание, которое позволит им, с одной стороны, смягчить
переход от волнений, пережитых в Салеме, к привычной жизни в Голдсборо, а
с другой - "посплетничать", наведавшись в различные населенные пункты на
побережье, где их ждали друзья и дела.
  Они бросят якорь в Каско, Пофаме, Пемакиде, прежде чем взять курс на
восток, чтобы и там сделать несколько остановок на островах, жители
которых поджидали их суда, намереваясь переправить в Голдсборо товары
своих промыслов и ремесел.
  История с иезуитом ускорила их отъезд. Этот опасный человек исчез за
горизонтом, однако вызванное им смятение продолжало царить над городом.
  Пришло время предоставить обладателей черных шляп в белых брыж самим
себе.
  Анжелика отказалась от первоначального намерения прогуляться по
Салему н сделать в нем кое-какие покупки. Она очень сожалела также, что не
смогла посетить на опушке леса хижину колдуний. Впрочем, ей удалось
добиться от двух "нянек" согласия поехать с ней в Голдсборо, пообещав им,
что они возвратятся кораблем в Салем до наступления холодов. Ведь малютки
были все еще такими слабенькими... Ее душа болела за них, и она не
чувствовала бы себя спокойной без помощи своих "покровительниц". Да и ее
собственные моральные и физические силы еще не вполне восстановились.
  Она поняла, до какой степени нетвердо стоит на ногах, когда собралась
покинуть гостеприимную хозяйку миссис Кранмер. Дорога к порту стала ее
первой прогулкой за воротами дома.
  До последнего часа, до последнего мгновения ей казалось, что должно
произойти нечто невероятное, подобно излиянию серы и огня на Содом и
Гоморру, в наказание за бесчисленные скандалы и непотребства.
  Она покачнулась на пороге, увидев собиравшуюся на площади толпу.
Мужчины, дети сбегались со всех сторон. Анжелика обратила внимание на
плотное заграждение, образованное несколькими отрядами матросов с их
кораблей, одетых в бело-голубую форму и вооруженных.
  С минуту она поколебалась и испытала облегчение, увидев рядом с собой
лорда Кранмера, предложившего ей руку.
  Жоффрей де Пейрак в сопровождении испанской гвардии возглавил шествие.
  Он вынул из ножен шпагу и нес ее в согнутой руке острием вниз. Этот
жест, примеру которого последовали другие офицеры, мог сойти за
почтительное приветствие, за дань рыцарского уважения к местному
населению, но также давал понять, что гордые французские джентльмены были
начеку, готовые к любой неожиданности, и прекрасно сознавали, что они,
паписты и иностранцы, находятся на пуританской земле.
  Анжелика, обретшая уверенность благодаря присутствию верного рыцаря,
отправилась вместе с ним по дороге в порт, невольно задаваясь вопросом, не
спровоцированы ли эти проявления враждебности, время от времени
проносящиеся по толпе морским бризом, самим ее защитником лордом Кранмером?
  Будучи англиканцем, лакеем развратного короля, порочного Стюарта,
Карла II, английского монарха, чей гнет должны были ощущать на себе
праведники Салема, он выступал, подобно своему повелителю, с выкрашенной в
красный цвет бородой и с жемчужной серьгой в ухе.
  А может быть, это происходило потому, что следом за ней шли в своих
просторных голландских платьях, надетых по случаю крестин, лесные
"колдуньи", неся на руках младенцев? Рут и Номи были облачены в
приличествующие моменту длинные черные плащи с капюшонами на старонемецкий
манер, острые, твердые и бесконечно длинные концы которых, казалось,
взывали к небесам. Считали ли они себя обязанными, выходя в город, одеться
как прокаженные, возвещающие о своем наводящем ужас приближении ?
  Анжелика не была свидетельницей возмущения, вспыхнувшего той ночью,
когда граф де Пейрак привез их к дому Кранмеров, дабы отвратить смерть.
  Она догадывалась о страхе и неприязни угрюмо молчавшей толпы,
полнившейся глухим, готовым разорваться криком, однако взрыва не произошло.
  Контраст между белоснежным целомудрием маленьких кружевных свертков и
траурной суровостью кающихся грешниц, озадачив толпу, предотвратил поток
проклятий.
  Это шествие чем-то напоминало Анжелике, правда при других
обстоятельствах, ее приезд в Квебек.
  Хотя перед ней не шли ни барабанщик, ни флейтист и не было пажа,
несшего ее шлейф, она чувствовала на себе тот же молчаливый взгляд города,
сначала вызывающий, затем недоумевающий, но одержимый желанием -
разглядеть ее поближе.
  - Если бы мы только могли предположить, господин де Пейрак и я, -
говорил лорд Кранмер, - что ваш отъезд привлечет больше любопытных, чем
визит губернатора Новой Англии или представителя его величества в Лондоне,
я бы выделил в ваше распоряжение карету, миледи, ничуть не смутившись
ничтожностью расстояния.
  - Нет. Все хорошо. По крайней мере прогуляюсь по Салему. Быть может,
его жители сердятся на меня за все волнения и неприятности, которые
причинило им наше пребывание здесь?
  - Не думаю, - изрек лорд Кранмер, внимательно оглядевшись по
сторонам, - я научился читать по этим деревянным лицам и, как мне кажется,
могу утверждать, что обитатели Салема останутся вам благодарны за то, что
вы позволили им развлечься как в театре, который им запрещен, и при этом
не навлечь на себя упреки своих пасторов и укоры совести.
  Приближающаяся минута расставания, трогательная прелесть двух
невинных созданий в обрамлении кружев и вышивок смягчили даже самые
суровые сердца.
  Расцвели улыбки, затем по мере приближения к пирсу раздались крики
"ура!".
  Прежде чем подняться на борт, близнецы, разменявшие третью неделю
своей жизни, но еще не достигшие срока, когда они должны были бы появиться
на свет, переселилась в ивовые корзины и на головах двух матросов взошли
по мостику на корабль, чтобы совершить свое первое морское путешествие.
  Опершись о поручни соседнего, только что бросившего якорь корабля,
матросы в косынках из разноцветных тканей, с кольцами в ушах, кинжалами и
пистолетами за поясам, черными, как уголь, глазами насмешливо следили за
разрозненным пестрым шествием и пожимали плечами. Сколько они перевидели
всего во всех портах мира! Однако весть о том, что на сей раз речь идет о
новорожденных близнецах, детях короля пиратов, вызвала у них симпатию и
интерес. Когда же им показали ту, которая имела честь быть их матерью и
шествовала в роскошных нарядах, как дивное видение, достойное этого парада
алебард и стягов, они присоединились к овациям.
  Началось столпотворение. Все устремились к Анжелике. Каждый порывался
поздравить ее, прикоснуться к ней. Многие только теперь поверили в ее
воскрешение. Она увидела близких знакомых, жителей Голдсборо судовладельца
Маниго, бумагопромышленника Мерсело в сопровождении дочери Бертилии,
помогавшей ему вести счета в его деловых поездках. Двое мужчин приветливо
пожали ей руку, путано объясняя причины, по которым они не навестили ее во
время болезни, ссылаясь на необходимость поездки в Бостон, а затем на мыс
Провидения для встречи с торговцами, своими деловыми партнерами. Эти
гугеноты производили впечатление весьма преуспевающих коммерсантов, и
Анжелике приятнее было видеть их, занятых своим делом, как а Ла-Рошели,
нежели проклинающих суровость берегов, на которые их выбросил французский
король и где они вынуждены были начинать все сначала, как последние нищие,
которым в бытность свою состоятельными буржуа они подавали милостыню.
Впрочем, им самим предстояло вскоре отправиться в путь, и она выразила
свое удовлетворение тем, что они выполняют выгодные коммерческие заказы:
Мерсело устанавливает в Массачусетсе мельницы по производству бумаги, а
Маниго оснащает корабли и осуществляет обмен товарами между жителями
французских островов и ларошельцами. Ничуть не держа на них обиды, она
прекрасно понимала, что им куда важнее было заключить торговые сделки до
наступления холодов, чем терять драгоценное летнее время, выстаивая у
изголовья выздоравливающей. Она сказала им, что они слишком хорошо знают
друг друга, чтобы тратить время на церемонии, тем более что всевозможных
визитов и посещений было предостаточно.
  И все же при расставании с Салемом последний взметнувшийся вихрь
напомнил им о том, что здесь господствует "дьявольский" ветер.
  Произошел весьма неожиданный инцидент. Дочь бумагопромышленника
Мерсело оказалась среди тех свидетелей этого триумфа, кто наблюдал за ним
без всякой радости. Эта молодая уроженка Ла-Рошели, весьма испорченная,
впрочем, судьбой и природой, ибо была она красивой и с хорошей осанкой, не
уставала досаждать знакомым и близким сетованиями, что не родилась
французской королевой. Она была раздосадована тем, что перестала
привлекать к себе взгляды на набережной Салема, где все эти пуритане - она
была в этом убеждена - не отказывали себе в удовольствии хоть и
исподлобья, но смотреть на нее и восхищаться ее красотой. Она вдруг
почувствовала, что о ней все забыли, что она поблекла в ослепительном
блеске той, кого считала своей соперницей и имя которой восторженно
произносили все уста: "Элегантная француженка! Элегантная француженка из
Голдсборо!" Она с досадой была вынуждена признать это и не могла
удержаться от желания унять такое глупое, совершенно необъяснимое, по ее
мнению, восхищение. Или хотя бы попытаться ложкой дегтя испортить ту
радость, которую должна была испытывать эта несносная графиня, видя себя
окруженной почетом и любовью. Она протиснулась к Анжелике и бросилась ей
на шею, порывисто облобызав ее четыре раза. После чего оказала вполголоса:
  - Вот вы уже больше и не шикарная дама, госпожа Анжелика, - не
переставая при этом улыбаться всеми своими жемчужными зубами, - с
вашими-то новорожденными и седыми волосами! Глупо и неосторожно, не правда
ли? В вашем-то возрасте! Кто-кто, а уж я нипочем не испорчу себе фигуру
материнством!
  В шуме голосов Анжелика уловила лишь обрывки этой тирады,
произнесенной по-французски молодой женщиной, которую она даже не сразу
узнала и которую приняла поначалу за англичанку, удивившись, впрочем, ее
четырехкратному поцелую в обе щеки по французскому провинциальному обычаю,
совершенно неуместному в Новой Англии, где из моды выходила даже привычка
касаться друг друга при встрече кончиками пальцев. Анжелика так ничего бы
и не поняла: ни намеков, ни намерений, если бы находившаяся рядом с ней
Северина Берн, ни слова не упустившая из речи Бертилии, которую она
презирала, не разразилась ответной бранью.
  - До чего же вы злая, Бертилия Мерсело, - с возмущением воскликнула
она. Зависть сочится из вашего сердца, как прогорклое масло из лопнувшей
бутыли!
  Словно даруемое другим отнимается у вас!
  - А вам что за дело, подлая интриганка? Разве такой черной и
худосочной козявке, как вы, судить о красоте настоящих женщин, вам,
девчонке, годной лишь на то, чтобы служить горничной?
  - В Ла-Рошели мы родились с вами на одной улице, и вы старше меня
всего на три года. В моем возрасте вы готовы были охмурить последнего
голоштанника, и из-за вашего подлого кокетства повесили мавра из
Голдсборо. На вашем месте я бы не называла себя настоящей женщиной, с
этаким-то грехом на совести. (Бертилия отступила с презрительной и
насмешливой улыбкой, всем своим видом изображая безразличие.) Так вот,
сами вы козявка, - воскликнула Северина, хватая ее за кружевной
воротничок, - у вас никогда не будет мужа, какой бы красавицей вы себя ни
воображали!
  - Вы забываетесь... Вы забываетесь, - возмущалась Бертилия,
сотрясаемая Севериной, как сливовое дерево, - дуреха, вы этакая, у меня
уже есть... муж.
  - Вот уж не повезло неудачнику! Мало он вас бьет. А ну-ка, извинитесь
за ваши подлые речи. Во-первых, госпожа Анжелика никакая не седая. У нее
золотистые волосы, и все ей завидуют. А вот ваши, если только вы не
ополаскиваете их в ромашке... Ха, вот тебе раз, да это настоящий пырей...
  И она вцепилась в аккуратно уложенные локоны Бертилии Мерсело,
которая, возопив от ярости и боли, в свою очередь, ухватила Северину за
волосы, длинным шатром рассыпавшиеся по ее плечам.
  Салемские зеваки с благоразумной осторожностью отступили на несколько
шагов, опасаясь, как бы и им самим не перепало от этой рукопашной,
образовали круг и вслушивались в живой диалог, отмечая про себя, что
французский - в самом деле очень красивый язык, и даже явно
непарламентские выражения непохожи на площадную брань. В их представлении
эти напевные и мелодичные звуки придавали нечто поэтическое тому зрелищу,
какое являли собою две красивые папистки, как мегеры таскавшие за волосы и
награждавшие друг друга тумаками , вздымая красную пыль их
добропорядочного городка.
  Этот инцидент, решительно пресеченный вмешательством гугенотов,
уроженцев Ла-Рошели Мерсело и Маниго, мог сойти за последнее в летнем
сезоне представление, данное "иностранцами" в Массачусетсе.


                                  Глава 14


  - У этой Бертилии каменное сердце, - жаловалась Северина Анжелике,
которая, как только они взошли на борт, подозвала ее к себе, чтобы обмыть
бензойной водой полученные в бою ссадины. - От нее одни только огорчения и
ссоры.
  Ведь это из-за ее кокетства повесили на грот-мачте мавра господина де
Пейрака во время нашего путешествия через Атлантику. Поверите ли, госпожа
Анжелика, я даже по ночам просыпаюсь, вспоминая об этом. Мне так жаль
несчастного негра. А еще господина де Пейрака, которому пришлось повесить
своего слугу. Из-за этой подлой дуры. Хорошо еще, что Куасси-Ба не было с
нами на корабле. Тогда господину де Пейраку пришлось бы повесить и его,
что было бы еще ужаснее.
  - Куасси-Ба никогда бы не поддался на ее провокации.
  - Фи! От этой Бертилии Мерсело всего можно ожидать. "Они разбудили
злобу людскую и уже не в силах сдержать коней", - процитировала она.
  - Оставь в покое свою Бертилию Мерсело! Ведь ее нет на нашем корабле.
Ей предстоит продолжить путешествие с отцом в Новую Англию.
  - Какой подарочек англичанам! Стоит мне вспомнить, как она обозвала
меня черной и худосочной козявкой... И еще в присутствии... в
присутствии...
  Анжелика догадалась, что Северина имеет в виду молодого долговязого
Натанаэля де Рамбурга, треугольное лицо которого, возвышающееся над зыбью
голов и остроконечных шляп, она, как ей показалось, заметила перед
отплытием.
  - Послушай-ка, Северина, - обратилась она к ней, - ты больше не
встречалась с этим молодым уроженцем Пуату, другом Флоримона, который так
не вовремя зашел навестить меня накануне родов?
  - Было дело! - подтвердила Северина с лукавой улыбкой. - Два или три
раза.
  Но он слишком застенчив, и мне не удалось убедить его еще раз зайти к
нам в дом, вечно заполненный посетителями.
  - Как жаль! Я собиралась сообщить ему о его семье. Весьма довольная
собой, Северина рассказала Анжелике, что побудила молодого человека
присоединиться к группе французских гугенотов, с которыми г-н Маниго
сошелся в Салеме и пригласил с собою в Голдсборо. Среди них находился
уроженец Шаранта, потомственный обойщик, у которого квартировал Натанаэль
с тех пор, как прибыл в столицу Массачусетса, не зная толком, как собою
распорядиться. Он сейчас в их компании на борту "Сердца Марии", одного из
кораблей эскадры, сопровождавшей "Радугу". Анжелика поблагодарила ее за
эту инициативу. Долг, который ей предстояло выполнить в отношении этого
мальчика, был тягостен: сообщить об убийстве всей его семьи, случившемся
шесть лет назад, о чем ему ничего еще не было известно. Теперь же, зная,
что он плывет вместе с ними, она решила не спешить с печальными вестями.
Как-нибудь она пригласит его на "Радугу" и бережно расскажет обо всем.
  А пока они выходили из порта, Анжелика изъявила желание подняться на
полуют, чтобы, бросить прощальный взгляд на город.
  Ветер был попутный, и они быстро продвигались вперед. Маленький город
внизу превратился в гирлянду кирпичных труб, коньков и остроконечных крыш,
озаренных пурпурным закатным солнцем, отряжавшимся в оконных стеклах, а
также, подобно пляшущим в лучах света легким алмазным пылинкам, - в
декоративных кусочках стекла, инкрустированных в антаблементы и дверные
рамы.
  Он синел на перламутровом фоне заката, множился точками зажигаемых в
домах свечей и медленно исчезал в тени своих островов, огибаемых и
оставляемых позади кораблем. Он казался в этом вечернем полусвете таким
набожным и кротким, живущим лишь молитвами и трудом во славу Господа...
  В первый же вечер на борту "Радуги" был организован веселый ужин при
свечах в помещении, именуемом картежной или залом совещаний, служившим
также салоном и офицерской столовой.
  Из-за сильной жары, хотя корабли вышли уже в открытое море, окна были
распахнуты на балкон, представлявший собою галерею, тянувшуюся вдоль
задней верхней палубы.
  Этажом выше находились апартаменты графа де Пейрака и его семьи с
таким же балконом, нависавшим над офицерскими балконами, где можно было
спать по ночам на широких диванах, расставленных на восточный манер, а
также отдыхать днем, если ветер на верхней палубе был чересчур сильным.
  Прощаясь с миссис Кранмер, Анжелика подыскивала слова, долженствующие
смягчить неприязнь и горечь ее хозяйки, вызванные причиненным ею
беспокойством, а также выразить признательность за множество оказанных
гостье услуг:
  - Милая хозяйка, вы были нашим ангелом-хранителем, и я не забуду
этого никогда!
  Однако в ответ на эти заверения дочь Самюэля Векстера явила на лице
выражение горечи и ни словом не обмолвилась с ней на прощание, сделав лишь
холодный реверанс, повторенный собравшимися вокруг нее детьми - девочками
в воротничках и с бантиками на груди, мальчиками в коротких штанишках,
черных и серых сюртуках, застегнутых на все пуговицы до подбородка,
еще-более чопорными, чем их деды.
  Анжелике стал окончательно понятен смысл этой холодности только после
того, как за столом сопровождавший их лорд Кранмер, позабыв об опечаленной
супруге, оставшейся наедине со своими четками и Библией, радостно поднял
бокал французского вина за здоровье своих гостей.
  Бедная леди Кранмер! Анжелика, очутившаяся наконец-то наедине с
Жоффреем на балконе над верхней палубой, благословляла небеса, оказавшись
среди тех, кто в преддверии ночи обретает свою любовь.
  Тишина и уединение окружали их, они перебрасывались короткими
фразами, и она вполголоса задавала ему вопросы.
  - Мне было страшно, - говорила она, вспоминая часы смертного ужаса,
пережитого ею в Салеме, - я думала, а вдруг Бог хочет наказать меня...
  - Наказать вас! Разве вы согрешили, мадам?
  Она засмеялась, прижавшись лбом к его плечу, отдаваясь спокойной силе
полулежащего рядом с ней тела, чувствуя тепло обнявшей ее руки, в то время
как морской ветер овевал их лица нежным освежающим дыханием.
  Поскрипывание корабля, соответствовавшее мерному покачиванию волн,
натяжение вантов, отвечавшее напряжению талей, прерывистые вздохи ветра,
натягивавшего умело развернутые белые паруса, то вздувавшиеся, то
опадавшие в соответствии с причудами эолова оркестра, - всю эту волнующую
жизнь корабля Анжелика поглощала, как эликсир, возвращавший недостающую ей
энергию.
  - Мне кажется, я разучилась читать и писать.
  - Ерунда! Корабль "Голдсборо" привезет из Европы целые сундуки с
книгами для зимних вечеров в Вапассу. Можете с завтрашнего дня возобновить
чтение альманахов Кемптона. В них вы найдете уйму полезных вещей,
отвечающих вашему вкусу и не утомляющих ум.
  К шуму моря, плеску волн, разбивавшихся о борт, к звукам, рождавшимся
из недр корабля, выкрикам и призывам, спускавшимся с небес, примешивалась
заунывная волынка детского плача. В ответ слышались женские голоса,
жалобно убаюкивавшие их:
  Моя милая за бескрайним океаном, Моя милая за бескрайним морем, Моя
милая за бескрайним океаном, О, вернись ко мне, друг мой...
  - Даже в песнях кормилиц говорится об океане и о любви, - сказал
Пейрак.
  - Мне кажется, малютки слишком часто плачут с тех пор, как мы вышли в
море, - заметила Анжелика. - Что, если им не нравится морское путешествие?
  Жоффрея забавляли ее простодушные материнские волнения. Между тем
присутствие этих маленьких жизней наделило очередное путешествие родителей
новым смыслом, придавало ему иное измерение, особый аромат, становилось
событием.
  Они взглянули друг на друга глазами, сияющими радостью и гордостью:
  Вернись, вернись, Вернись ко мне, друг мой...
  Вернись, вернись, О, вернись ко мне, друг мой.
  - Чем мы заслужили такое счастье? Жоффрей, неужели теперь, когда
нашего главного врага больше нет, близок конец борьбы?
  Он медлил с ответом. Потом наклонил голову и доверительно, нежно
улыбнулся ей.
  - Я знаю лишь одно, любовь моя, хотя и не решаюсь говорить об этом с
излишней самонадеянностью. Сделав все, чтобы отнять вас у меня, он уже не
в силах нам повредить теперь, когда я держу вас в своих объятиях, приникаю
к вам, читаю в ваших глазах любовь - солнце моей жизни, которого он
поклялся лишить меня. В этом, как сказал бы полководец, все признаки нашей
безусловной победы и его полного поражения. Поэтому не стоит выяснять,
идет ли речь об очередном этапе сражения или его завершении. Меня нельзя
упрекнуть в том, что я недооценивал могущество нашего таинственного и
вероломного врага, выслеживавшего нас из-за угла. Он видел свою цель в
том, чтобы бросать нам под ноги камни, хотя мы и без того часто
спотыкались на пути к новой жизни. Не знаю, знаменует ли его смерть
окончание битвы и прекращение козней, которые он все еще, быть может,
замышляет против нас с того света, но, оценивая наше нынешнее положение,
осмелюсь заявить: да, любовь моя, мы победили.
  На верхней палубе был натянут на четыре опоры большой квадратный
полотняный гамак с лежавшими на нем подушками, на которых рядом с
Анжеликой могли сидеть дети и два-три гостя. Вокруг были расставлены
складные стулья, обтянутые клетчатой обивочной тканью, разбросаны толстые
подушки, плотно набитые конским волосом, предназначенные для посетителей;
порой вокруг нее собиралась довольно многочисленная компания, евшая
мороженое и беседовавшая в тени, когда корабль становился на якорь, ветер
стихал, а жара не спадала.
  Жаркая погода была куда предпочтительнее шторма. Путешествие
получилось как раз таким, как ей хотелось, своего рода интермедией, во
время которой, подводя итог прожитым неделям, они собирались вступить на
другие берега и начать новые дела. В Голдсборо осенние дни будут отведены
лихорадочной подготовке к зиме.
  Но пока стояло лето - время планов и ожиданий, когда в борозду
бросают зерно, над которым сомкнется земля, чтобы порадовать затем
обильными всходами.
  Это лето не было ни пустым, ни бесполезным. Его можно оценить как
плодотворное и многообещающее.
  Рядом с гамаком две ивовые колыбели в форме лодочек, поставленные на
полукруглые полозья, чтобы их можно было раскачивать, представляли собою
на редкость впечатляющее зрелище. Не привыкнув еще к этим крошечным
созданиям, все - от юнги до офицеров, включая опытных матросов и самых
надменных боцманов, - старались заслужить честь и право взглянуть на
маленькие головки, утопавшие в ворохе пеленок и подушек.
  Их вносили в помещение, когда поднимался сильный ветер или пекло
солнце.
  - Мне кажется, что они слишком часто плачут с тех пор, как мы вышли в
море, - твердила Анжелика. - Уж не скучают ли они по Салему?
  Пронзительные крики новорожденных несколько омрачили первый день
плавания.
  Ни соски-леденцы ирландки-акушерки, ни считалки ее дочерей, ни
неустанные и самоотверженные прогулки по коридорам, ни усилия Номи не
возымели действия.
  - Я же усыпляла пьяниц, грубиянов, помешанных, - волновалась Номи, -
а эти упрямые комочки сопротивляются!
  Понаблюдав за гневом близнецов, бесновавшихся под скорбными взглядами
кормилиц и нянек, Анжелика и квакерши пришли к единому мнению.
  - Уж не скучают ли они по колыбели Кранмеров? - предположила Анжелика.
  Это пришло как озарение.
  Каждый подумывал об этом про себя, однако суматоха отъезда отодвинула
на задний план детали, которые показались бы незначительными в момент
упаковки багажа - сумок, сундуков, чемоданов, предназначенных для отправки
на корабль, - вещей, которые нельзя было забыть, и заслонила собою все
другие, менее насущные заботы.
  Ведь не забыли же загрузить корабль медными грелками, которые можно
было достать только в Новой Англии и которые Анжелика мечтала приобрести
для Вапассу, горами тюков бостонской фасоли, штуками полотна и
ярко-красными, синими шерстяными одеялами из Лимбурга, а близнецов лишили
покоя, оказавшись во власти беспорядочных сборов. Не впервые ввергаясь в
этот хаос, они проявили духовную слепоту - следствие легкомыслия взрослых,
этого племени, теряющего разум, когда речь заходит о том, чтобы
отправиться в другие земли, обеспечив себя в своем изгнании всеми благами
этого мира.
  Без зазрения совести они извлекли близнецов из корзины маленьких
пионеров-пуритан и уложили каждого в отдельную колыбельку.
  - Рут! Номи! - воскликнула Анжелика. - Я чувствую, что они должны
быть рядом, как тогда, когда еще жили во мне. Надо уложить их вместе...
  Состоялась не менее оживленная дискуссия по поводу пеленок и лент,
которые связывали их ручки, ножки и тельца.
  Сошлись на компромиссном варианте.
  Было решено, что днем детям на пользу двигать ручками и ножками,
однако по ночам тугие пеленки будут ограничивать их подвижность,
благоприятствуя сну.
  Судя по всему, принятые решения пришлись грудничкам по нраву.
  Проходившие мимо матросы подключались к дебатам. Мужчины вдали от
домашнего очага, лишенные возможности следить за ростом своих "отпрысков",
если они у них были, обнаруживали много здравого смысла в этих вопросах,
словно одиночество предоставило им время для размышления об истоках жизни.
  - Ему, мальчику, не нравится сквозняк, - изрек один увалень с комком
жевательного табака за щекой, - надо его отнести в укрытие. Ей, девочке,
по сердцу шум, движение вокруг. Вот увидите, разразится хорошая гроза, и
она повеселеет.
  Однако Анжелика любила это место посреди налубы под большим натянутым
тентом, откуда могла следить за перемещением всех пассажиров, за работой
марсовых матросов на вантах. Ей приятно было видеть, как по свистку они
взлетают, карабкаются и проворно, как птицы на ветке, размещаются вдоль
рангоутов, поддерживающих оснастку парусов.
  Она восхищалась ловкостью и сноровкой, с какими они ставили и убирали
паруса, большие и малые, и думала о храбрости и силе, необходимых этим
мужчинам для выполнения такой же работы в свирепые штормы, когда, цепляясь
босыми ногами за пеньковые тросы и канаты, натянутые вдоль рей, в то время
как раскачивающееся судно прыгало в волнах, глубоких, как бездны, и
высоких, как горы, они привязывали паруса узлами к реям проворными,
мозолистыми, изодранными в кровь о грубые паруса и снасти руками,
омываемые потоками дождя и фонтанами морских брызг.
  Но, когда море было спокойным, как все эти дни чувствовалось, что они
счастливы, паря в вышине, в лесу из канатов и мачт, и слышались их пение и
смех.
  Лежа в гамаке, Анжелика принимала гостей, как в салоне. И отовсюду
стекались посетители, желающие побеседовать с ней.
  Адемар торжественно подносил ей блюда, приготовленные по собственному
рецепту.
  Г-н Тиссо и корабельный кок приняли в свою среду этого
солдата-дезертира, обнаружившего явные кулинарные способности и от
которого к тому же не так-то легко было отделаться ни увещеваниями, ни
элементарным требованием очистить помещение, ни применением силы. Когда же
речь заходила о том, чтобы состряпать какое-нибудь блюдо для г-жи де
Пейрак, этот горе-вояка, не по своей воле записанный в солдаты каким-то не
слишком щепетильным вербовщиком и не перестававший дрожать от страха с тех
пор, как очнулся после тяжелого запоя в глубине трюма, плывя по
направлению к Новому Свету, этот незадачливый воин, избежавший индейского
скальпеля для того лишь, чтобы оказаться приговоренным к дыбе французами и
к виселице англичанами, обретал бесстрашие не с ружьем, а с кастрюлей в
руках, движимый желанием приготовить шедевр для стола Анжелики. Он
"изобрел" два блюда, одобренных ею: крабовые палочки в сметане, рыбу
"по-мэнски" - кушанье, ставшее традиционным у французов и шотландцев,
заселивших острова и побережье Мэна, а также Французский залив. Оно
готовилось из вымоченной трески, ломтиков сала, огурцов и овощей,
встречавшихся только на двух-трех островах: зеленого горошка, который
мадам Мак Грегор выращивала в Монегане в память о своей матери, привезшей
ей семена из первого путешествия во Францию, и "фрукта", которым
южноамериканские пираты снабжали некоторые малодоступные места, - томата.
И тот и другой, как это было известно, подавались к столу французского
короля, где все еще считались деликатесом.
  Из обрывочных сведений Анжелика смогла наконец уяснить себе причины
ставшего провиденциальным появления в Салеме четы Адемара и Иоланды со
своим драгоценным отпрыском. Хотя она и готова была допустить
вмешательство свыше, их пребывание на борту "Сердца Марии" не было
случайным. Реализация планов обосноваться в Новой Англии заняла у них
почти два года.
  После своего ареста в Бостоне французский солдат Адемар, которого
англичанин Фипс, а затем бостонский суд, не зная, как с ним быть,
переправили в Салем, обратил на себя внимание хозяина "Голубого якоря",
пожелавшего, не теряя времени, приставить его к своей кухне, а то и
поручить ему следить за роскошной гостиницей, которую он намеревался
открыть на правах владельца для знатных горожан и богатых проезжих
иностранцев. Пока его разыскивали по всему континенту вплоть до Канады и
подписывались бесчисленные бумаги, доставлявшиеся на лодках и кораблях,
Адемар, успевший тем временем вступить в законный брак с могучей акадкой
Иоландой, дочерью Красотки Марселины, согласился возвратиться к
англичанам, однако на сей раз уже не в качестве военнопленного, а в
расчете на карьеру, более соответствовавшую его природным способностям и
более обеспеченную, чем служба солдата в армии французского короля, хотя
это и умножало опасности, нависшие над ним, как над дезертиром и
предателем родины.
  - Значит, это по нашей вине, Ремона-Роже и моей, вам пришлось
изменить планы и аннулировать ваши обязательства? - сказала Анжелика,
разобравшись наконец во всей этой истории. - Хозяин "Голубого якоря"
должен иметь на вас зуб! Разумеется, господин де Пейрак урегулировал этот
вопрос со своим старым знакомым, однако...
  - Там видно будет, - перебил ее Адемар, лишний раз дав понять, что
чувствует себя в безопасности лишь под покровительством мадам де Пейрак.
  Иоланда же не была уверена, что ей хорошо будет у англичан, поскольку
отношения акадцев с Французского залива с ними всегда были по меньшей мере
сложными: стоило лишь жителям какого-нибудь французского поселения
заметить на горизонте английский парус, как они почитали за лучшее,
подхватив свои кастрюли, бежать в леса к индейцам в ожидании, пока эти
злосчастные бостонцы не опустошат их жалкие лачуги, хорошо еще, если дело
обойдется без пожара.
  Ныне на разноголосых и шумных берегах, на которых вода, как нигде,
высока во время прилива, царил мир. Однако иные переживания входят в плоть
и кровь, и Иоланда, акадка, была благодарна случаю, возвращавшему ее еще
на один год в родные места.
  Разобравшись с этим, Анжелика отложила до прибытия в Голдсборо
решение вопроса о судьбе двух кормилиц, от которых зависело здоровье ее
слабых детей. Иоланда была без ума от своего питомца Ремона-Роже, и ее
собственный малыш, такой же крепкий, как она, с выпученными глазами и
наивным взглядом отца, ничуть не ревновал к маленькой человеческой
личинке, делившей вместе с ним молоко материнской груди.
  Но входило ли в планы акадской четы зимовать вместе с караваном в
Вапассу?
  Этот вопрос пока оставался открытым.
  Он не был решен и маленькой индианкой, кормилицей Глориандры, и всей
семьей старого Шаплея.
  Но всех устраивала передышка морского путешествия, ибо, если не
воспользоваться днями, проведенными в открытом море, освободившись от
обязательств, принятых на одном берегу, и не подпав под те, которые
ожидают вас на другом, если не отдаться ощущению свободы и раскованности,
то таких мгновений может больше и не представиться.
  Многие желали узнать рецепт крабных палочек в сметане, что-то вроде
испеченного в духовке паштета или пирожков, поджаренных в масле с жирной
начинкой из крабов, сваренных в рыбном бульоне, к которым затем
добавлялись сметана и перец. Сметана входила также в состав теста,
замешенного на яйцах, желательно индюшачьих, гусиных, утиных или цесарки,
но только не куриных, а масло должно было быть ореховым или подсолнечным.
Помимо щепотки соли, в тесто, чтобы оно было сдобным, добавлялись две
ложки соды, залегавшей слоями вдоль всего побережья, которая придавала
ему, в сравнении с пивными дрожжами, несколько иной характер брожения.
Есть их надо было горячими, разумеется, приправленными сметаной и
посыпанными толченым сахаром, или залитыми патокой, или на худой конец -
кленовым сиропом.
  Словом, с толикой имбиря или мускатного ореха - типично
новоанглийское блюдо, усовершенствованное вдохновенным гением французской
гастрономии.
  Разгорались споры на двух языках, французском и английском, имевшие
целью определить с той же страстностью, с какой устанавливались границы,
достоинства национальной кухни.
  В первые дни казалось, что Новая Англия осталась в их памяти только в
своем самом привлекательном виде: разнообразии блюд, уютных гостиных,
обставленных красивой мебелью, богатой торговлей, завалившей ее лучшими
мировыми товарами благодаря ловкому обходу торгового законодательства.
  Освободившись от теократического гнета Новой Англии, шокирующие
иностранцы, каковыми они ей представлялись, вспоминали лишь о прелестных
маленьких радостях этой страны, осуждение которых вызвало бы у ее жителей
гневное возмущение.
  Разве не удовольствие, например, бросив якорь и спустив паруса,
высадиться вечером всем пассажирам на пляже какого-нибудь острова для
пикника-вечеринки.
  В старую бочку, врытую в песок, набрасывались раскаленные камни,
затем слой влажных водорослей, служивших ложем для съедобных морских
моллюсков, затем новый слой водорослей, раковин, омаров, маисовых колосьев
и картофеля.
  Сверху бочка накрывалась старой парусиной и засыпалась песком, и вей
это оставлялось тушиться на пару в течение двух часов.
  Зарядив таким образом три бочки, пассажиры и команды разных кораблей
постепенно объединялись в одну большую компанию. На первом же пикнике
Северина отправилась на поиски французских протестантов, адептов Жана
Вальдо, именуемых вальдистами, пассажиров "Сердца Марии". Она возвратилась
в сопровождении Натанаэля де Рамбурга и его друзей. В ожидании ужина все
наносили друг другу визиты, а умевшие играть на музыкальных инструментах
пользовались особым почетом.
  После угощения, во время которого кушанье, обильно сдобренное
растопленным сливочным маслом, поглощалось прямо рукатии, было много песен
и танцев.
  Никто не хотел возвращаться на корабли, мечтая заночевать прямо на
берегу под небесным сводом, озаряемым зеленым прозрачным светом невидимой
луны.
  Анжелика рассказала Рут и Номи, как на одном из таких островов некая
квакерша одолжила ей свое пальто.
  В тот год племя абенаков опустошило побережье, и острова, на которых
они устраивали пикник, были полны беженцев...
  Затем был восстановлен мир. Сожженные деревни заново отстроены. Ночью
с побережья открывалась картина пляшущих пылинок розового цвета, дрожащих
за окнами, затянутыми промасленным пергаментом или шкурой худой лани.
Контуры многочисленных портов и бухт обозначились огнями железных жаровен
с раскаленным древесным углем, выставленных на оконечностях высоких мысов
и небольших островках,представляющих опасность для кораблей.
  Эли Кемптон, разносчик из Коннектикута, тоже принимал участие в
путешествии.
  Во-первых, потому, что Салем не был городом, способным по достоинству
оценить его самого, не говоря уже о его медведе. Мистер Виллоугби навлек
на него неприятности, когда старейшины из вечно юных стариков, имеющих
память лишь на то, что может испортить жизнь их ближнему, вдруг вспомнили,
что Виллоугби - имя весьма достойного, всеми почитаемого пастора эпохи
первых колонистов, и возмутились, что этим именем назвали медведя, хотя бы
и умнейшего из своих сородичей.
  Во-вторых, Кемптон получил на севере многочисленные заказы на
модельную обувь и не только в Голдсборо и в различных поселениях Акадии,
но и в самой столице Новой Франции Квебеке, в Канаде, где дамы с
нетерпением ждали его возвращения. Не имея возможности, будучи
англичанином и еретиком, объявиться там без покровительства графа де
Пейрака, как в первый свой приезд, ему пришлось подыскать нужных людей,
чтобы переправить товары по назначению - частью через лес, частью по реке
Святого Лаврентия.
  До чего порой невыносимо энергичному коммивояжеру наталкиваться на
препятствия, возведенные человеческой глупостью, в то время как существует
безусловно объединяющая всех радость покупки. Кто возьмется отличить
француженку-папистку от англичанки-кальвинистки, когда две счастливые
женщины меряют элегантные туфли с прибитыми к каблуку и мыску маленькими
медными пластинками, настолько похожи их улыбки?
  В надежде увлечь присутствующих здесь французов мечтой о возможном
согласии между враждующими народами и побудить к этому их губернатора, а
также испытывая чувство гордости эа торговлю, принявшую в последние
десятилетия невиданный размах, он удовлетворенно и торжественно зачитывал
список товаров, которые можно было приобрести как в Салеме, так и в
Бостоне.
  Манчестерские одеяла из высококачественной шерсти Бутылки, плетеные
бутыли Соломенные шляпы Фландрские кружева Куклы и детские игрушки Пилы,
топоры, гвозди Каминные принадлежности, мебель (шкафы, сундуки) Медь,
листовая и в брусках Кирпичи, дымоходные трубы и кухонные печи Слоновые
бивни Угольные совки и др Басоны, золотая и серебряная парча Цветные
витражи Серебро, золото и вставные челюсти Порох Корсеты Красители для
тканей Чулки Парижские чулки Парижские шелковые перчатки Табак из Св.
Христофора в Бразилии, Виргинии, Барбадоса Парижские манто из крашеного и
некрашеного меха Детские бутылочки Пряности Изделия из меди, весы,
домашние и торговые Бархат Лампы, фонари, духовые инструменты Шелк и
батист Подсвечники, колокольчики Жемчуг, янтарь, слоновая кость, коралл
Яшма Ковры - шотландские, китайские, персидские и венецианские Изразцы,
оконные стекла Иголки, очки, подзорные трубы Рыболовные крючки,
хозяйственные товары Пояса, воротнички, перчатки Крахмал, воск Обои Свечи
Сахар Столовые сервизы из Франции Сукна и шерсть Ножи Дверные замки
Лимонный сок в плетеных бутылях Репчатый лук Пергаментная бумага Маслины
Кожи Ножницы Мыла Орудия земледелия Браслеты, пуговицы, нитки Щетки,
канва, кольца Терки Повозки, кареты, седла Наждачный порошок Уксус
Коммивояжер отметил в списке пункт табачных изделий, где, по его мнению,
должен был фигурировать отечественный черный табак из Коннектикута, весьма
ценимый моряками и индейцами, а также подчеркнул нелепую нехватку
репчатого лука, что не удивляло его в этих бедных землях Массачусетса,
между тем как на плодородных почвах берегов красивой реки Коннектикут
(по-индейски "длинный лиман") он рос в изобилии и превосходного качества.
  - Все это есть у нас в Ла-Рошели, - с досадой проговорила Северина.
Нечему тут радоваться.
  Последние салемские события повлияли, очевидно, на ее характер, и
отчасти потому, что она обнаруживала попеременно то рассеянность, то
печаль, Онорине назначили "ангелов-хранителей", ибо ребенок рисковал
оказаться без присмотра в этой суете вокруг двойняшек, что было
небезопасно на борту судна.
  Онорине уже случалось падать в воду во время ее первого морского
путешествия.
  Жоффрей де Пейрак предложил ей на выбор трех нянек, и Анжелика
улыбалась, видя, с каким так-том, зная нрав этой девочки, он поставил ее
перед необходимостью согласиться на опеку, так чтобы она не выглядела
невыносимой: Онорина наверняка отвергла бы ее, если бы ей навязали эту
заботу насильно.
  На корабле находились: юнга - один из самых слабых моряков, седеющий
мужчина, вынужденный из-за раны на ноге бездействовать в течение
нескольких дней, но передвигающийся, несмотря на хромоту, и статный
мальтиец, с которым Онорина очень подружилась и который не раз в
промежутках между другими историями рассказывал ей о хижине Рут и Номи. Он
имел счастье видеть ее, сопровождая графа де Пейрака.
  Мальтиец вращал глазами, обещающими сказочные чудеса, и описывал
хижину с почти восточным воодушевлением. Он говорил, что эта хижина
возникла перед ними на краю поляны в окружении белых камней, вся в цветах
вьюна, опутавших ее соломенную крышу, и драгоценном сиянии цветных стекол,
инкрустированных в деревянные балки, подобно тому, как на дне моря спрут,
животное весьма фантастическое, украшает вход в свое жилище осколками
стекол, глиняных кувшинов, ракушками, кораллами и прочими доступными ему
блестящими предметами.
  Онорина часами слушала бы его, но ее сострадательное сердце не могло
забыть полуседого юнгу, ибо она была наслышана о тяжелой жизни юнг на
кораблях и не простила бы себе, что отвергла несчастного человека из-за
его недуга, тем более что он умел весьма ловко вырезать из дерева
всевозможные игрушки и фигурки.
  Было решено, что благодаря сменной "вахте" Онорина не соскучится в
компании своих трех друзей и у нее будет меньше свободного времени для
размышлений, которые часто приводили к поступкам столь же непредсказуемым,
сколь и экстравагантным.


                                  Глава 15


  Когда Анжелика видела его, шедшего по палубе широким уверенным шагом
Рескатора, всматривавшегося в горизонт, что не мешало ему вслушиваться в
слова сопровождавшего его лорда Кранмера, она чувствовала, как ее сердце
замирает от счастья, наполняется горячим и нежным восхищением, ощущением
всепоглощающей радости жизни. Анжелика отдавалась ей с тайным
удовлетворением, говоря себе, что на ограниченном пространстве судна ему
не так-то легко спрятаться от нее, и, глядя, как он исчезает за поворотом
галереи или переходит от одного борта к другому, она знала, что он
обязательно появится вновь.
  В этом для нее заключалось особое очарование морской прогулки.
  Он принадлежал ей всецело, и всякий раз, как обстоятельства
предоставляли им время для досуга и душевного отдыха, она открывала в нем
нечто новое, делавшее его еще ближе: поза, слово, движение проливали новый
свет на неисчерпаемое своеобразие этой богатой натуры.
  Однако она понимала, что летнее путешествие не продвинуло ее в
познании любимого ею человека. Прежние же представления о нем стали
казаться ей упрощенными. То ли из боязни потерять его, то ли в пылу
борьбы, томясь перед закрытой дверью, за которой скрывались их сердца, она
ие хотела видеть ничего кроме этой реальности: "Его! Который так любит
меня! Только бы он всегда был со мной, только бы всегда со мной была его
любовь!"
Символическое путешествие на "Радуге" позволит ей в полной мере
осознать преодоленные границы и пространства.
  Ей открылась невероятная популярность Жоффрея де Пейрака в этих чужих
странах: все его знали, повсюду он был желанным гостем.
  Он основал множество перевалочных пунктов, развернул энергичную
деятельность в различных направлениях. Надежные друзья, компаньоны,
судовладельцы и коммерсанты, флибустьеры и почтенные старейшины поселений
стекались к нему со всех сторон, и она видела, что он умел с ними завязать
прочные и перспективные отношения, построенные на деловом интересе или
духовной общности.
  Подобно Рескатору Средиземноморья, среди друзей и недругов которого
были все: от мальтийских рыцарей до мелких торговцев, от корсар Крита до
великого визиря Дивана, от алжирских пашей, марокканского султана до
контрабандистов с островов, находившихся под испанским владычеством, или с
побережья Прованса - он знал, как привязать к себе одних и держать на
почтительном расстоянии других, и в этой части Атлантического океана,
обещавшей стать центром мировой торговли, он должен был вскоре начать
играть главную роль.
  Она радовалась, видя, как в каждом порту их встречают торжественные
делегации деловых людей или восторженные поклонники.
  Ей хотелось думать, что его слава и авторитет распространяются с
быстротой молнии от одного острова к другому в сердце Карибского
архипелага, где он в свое время заново приобрел состояние, достав с
помощью команды мальтийских ныряльщиков золото из затонувших испанских
галионов. Поэтому она бы не слишком удивилась, если бы ей стало известно,
что он пользовался популярностью во всех испанских и португальских
колониях, вплоть до Перу, где по опасным дорогам, пролегавшим через
высокие горы, остроконечные пики которых упирались в небо, шли караваны
контрабандистов, знавших местонахождение золотых рудников древних инков.
  Она, которой так нравилось в "шоколадную пору" держать в своих руках
бразды правления различными торговыми предприятиями, когда ее рабочий
кабинет наполнялся чарующим отзвуком далеких стран, могла оценить по
достоинству организаторский дар своего мужа, графа де Пейрака, его чутье,
смекалку, находчивость, компетентность и образованность, смелость и
самообладание, фантазию, способность к обобщению, равно как и
расчетливость, доверчивость и разумную осмотрительность.
  Сила Жоффрея заключалась в умении подбирать себе преданных и надежных
помощников; всех находившихся под его началом или представлявших его в
разных концах света объединяло нечто общее: они считали себя на своем
месте и, служа ему, умели забывать о собственной корысти. Они были
достаточно заинтересованы в его начинаниях, чтобы понимать, что их
деятельность будет небесполезной и не лишит их средств к существованию,
достаточно независимы, чтобы свободно вести дела, зная, что, обладая
возможностью выбора, не смогли бы пожелать себе лучшей участи, более
достойной цели, чем перспектива реализовывать и возобновлять контракты с
г-ном де Пейраком.
  Он относился к своим непосредственным помощникам, Поргани в Вапассу,
Колену в Голдсборо, Урвилю в Баррсемпуи, Эриксону, следившему за
кораблями, и другим, как к джентльменам-авантюристам и не прочил им иной
судьбы, кроме той, которая была уготована самим характером их
деятельности: либо исполненная подвигов, опасностей, труда и торговли
жизнь, которая обеспечила бы им безбедную старость, а в случае их особой
предприимчивости и упорства - и приличное состояние, либо, ввиду опасности
профессии, смерть, которая и без того подстерегала их, как всякого
смертного, однако на службе у него она преследовала бы их с куда большей
настойчивостью.
  На кораблях графа де Пейрака старшина и лоцман всегда приглашались за
офицерский стол. Он считал, что при Божьем соизволении от их
профессионализма зависит успех плавания и вполне оправдывает честь, в
которой им отказывал старый морской устав на всех судах мира.
  Свобода, царившая в Вапассу, и личная независимость позволяли Жоффрею
устанавливать собственные законы, как он это делал в Средиземном и
Карибском морях, а также в бытность свою правителем Аквитании, когда он
лишь формально являлся вассалов молодого и подозрительного короля Франции,
за что тот и не преминул отомстить ему.
  Лорд Кранмер и Жоффрей де Пейрак прогуливались по палубе. Их беседы,
внешне вполне светские, обладали особым смыслом, и запланированное
пребывание англичанина на борту корабля в качестве гостя лишало этот обмен
мнениями видимости официальных переговоров, которыми враждебные партии
могли бы воспользоваться в своих интересах. На борту они чувствовали себя
в большей безопасности от шпионских глаз и ушей, чем на земле.
  - Что же касается шпионов, - проходя мимо, говорил лорд Кранмер
(Анжелика улавливала обрывки их разговора), - вам известно далеко не все.
В моем распоряжении имеется документ вашего иезуита, которого достаточно,
чтобы спровоцировать новую войну между Англией и Францией.
  Между тем вот уже около десяти лет мы живем в мире, что само по себе
редкость в отношениях между нашими государствами. Впрочем, проинформируем
об этом госпожу де Пейрак. После всех проклятий и обвинений, которым она
подверглась, мы просто обязаны поделиться с ней дипломатическими секретами.
  - Эти иезуиты сыграли с нами злую шутку.
  - И еще какую! Во время стычки с отцом де Марвилем в Салеме Самюэль
Векстер просто не успел сообщить о куда более важном: письмо, посланное
отцом д'Оржевалем французскому дворянину, находившемуся на берегу реки
Иллинойс, попало в руки могикан.
  - Когда и откуда оно было послано? - спросила Анжелика.
  Еще несколько месяцев назад он не смог бы сказать ничего
определенного по этому поводу. Сегодня же скопилось достаточно сведений,
чтобы утверждать, что велась скрытая и яростная борьба и что оказываемое
ей противодействие не было результатом чьей-то злой воли или больного
воображения.
  Курьером являлся один наррагансет из восставших племен. Было
известно, что он связан с французами северных поселений. Он доставлял
донесения иезуита на тонких свинцовых пластинках до самого Нью-Йорка и
Виргинии. В случае опасности глотал их. Могикане нашли письмо в его
внутренностях. В нем говорилось:
  "Я уполномочен королем Людовиком XII разжигать войну с Англией,
используя для этих целей нападения индейцев...
  Себастьян д'Оржеваль"
У Самюэля Векстера не было ни времени, ни сил, чтобы обнародовать
этот ужасный документ.
  Возобновление франко-индейских рейдов на западе вызвало опасения, что
эти затяжные конфликты губительно скажутся на торговых отношениях. Особые
надежды возлагались жителями Квебека на авторитет французского дворянина и
на его дипломатию, способную положить конец кризисам, которые, подобно
эпилептическим припадкам, сотрясали французских канадцев при том, что
никакие осложнения в отношениях между английским и французским
королевствами не оправдывали кровавых злодеяний, грозивших рано или поздно
вовлечь монархов этих государств в опаснейший из конфликтов.
  К счастью, два ныне царствующих монарха Карл II и Людовик XIV были
двоюродными братьями по линии сестры Людовика XIII, вышедшей замуж за
Карла I, казненного английского короля. Отношения между двумя дворами были
сердечными, почти родственными.
  Иногда к их беседам присоединялся Колен Патюрель.
  Лорд Кранмер с иронией высказывался по религиозным вопросам, которые
чрезвычайно остро воспринимались людьми того времени, что приводило в
прошлом и грозило привести в будущем к бесчисленным кровопролитиям, и
вследствие чего резиденция губернатора английских колоний в Америке,
исповедовавшего англиканизм, находилась на Ямайке, поскольку его
подчиненные на континенте, пуритане, лютеране, католики и бог знает кто
еще, на дух не выносили представителей официальной религии Англии - своей
родины.
  - Мой дядя, архиепископ Кантерберийский, чье имя я ношу, может
считаться первым англиканским епископом, ибо в самом начале Реформации
основал, как того требовал его король Генрих VIII, "католическую церковь
без папы".
  Однако под давлением кальвинизма, уже превратившегося в пуританство,
вынужден был расстаться с немкой, на которой незадолго до этого женился.
  Затем в эпоху царствования католички Марии Тюдор его жена была
арестована и обезглавлена.
  Супруг миссис Кранмер считал, что английские поселенцы, хотя и
встречали его с каменными лицами, оставались самыми верноподданными
вассалами его величества, однако вынужден был признать, что, какую бы
религию они ни исповедовали, им явно не хватало способностей
адаптироваться к жизни в Новом Свете. В отличие от шотландцев, ирландцев,
даже голландцев, не говоря о французах, англичане-колонисты и пуритане
были не в состоянии расположить к себе местных жителей. Они презирали и
изгоняли их, движимые инстинктом неприязни к лени, инертности,
чувственности, бескультурью и язычеству, воздвигавшим непреодолимую
преграду между ними и этими "красными змеями", неслышно и незаметно
скользящими между деревьями непроходимого леса, в гуще которого могли
совершаться лишь гнуснейшие непотребства. И тут уж ничего нельзя ни
поделать, ни уладить, и все будет только ухудшаться.
  На нескольких отцов-паломников, исполненных кротости и заблуждений,
деливших с такими же обездоленными индейцами, как они, индюшку с черникой
из Танксживина, на Джона Элиота, англиканца, проповедовавшего Евангелие
вапаноагам, на великодушного Роджера Уильямса, гражданина Салема,
изгнанного нетерпимыми единоверцами за "новые опасные взгляды" и
вынужденного в снежную пургу искать убежища у своих друзей-индейцев,
перезимовав у которых, он отправился на юг основывать в Род-Айленде в
Наррагансетском заливе поселение Провиденс, где для горстки безумцев,
желающих исповедовать христианское милосердие и свободу совести, в поисках
которых они прибыли туда, где имели равное право на существование все
религиозные убеждения, приходилась добрая сотня тысяч верующих,
презиравших и возмущавшихся индейцами, о которых они вообще охотно бы
забыли, если бы те время от времени не напоминали о себе кровавыми
событиями. Ибо по натуре своей они были вполне миролюбивыми, эти набожные
англичане. Они пришли сюда, далекие от мысли угнетать или грабить местное
население. Единственно, чего они желали, - просто не видеть, как эти
язычники рыщут по земле, дарованной им Всевышним, и спокойно молиться на
ней по законам своей веры.
  Жоффрей де Пейрак был французом. В этом заключалась его сила,
позволявшая ему выступать посредником между двумя мирами, использовавшими
взаимоисключающие верования и убеждения.
  Англичане ценили в нем присущий им самим дух авантюрности. Многие из
тех, кто основал английские штаты от Виргинии до Мэна, не были ни
бродягами, ни зависящими от короля чиновниками, как переселенцы Новой
Франции. Они являлись буржуа, людьми зажиточными и достойными. Они
пустились в путь целыми семьями, взяв с собой все свое достояние, слуг и
служанок, а то и королевскую грамоту, обеспечивавшую им едва ли не полную
независимость.
  Французский дворянин, бравший под покровительство в интересах ее
развития спорную, но мало заселенную территорию, заручившись соглашениями
с противоборствующими сторонами во имя сохранения мира, - казался им
братом и добивался той свободы, которую, не признаваясь в этом себе,
разноликие колонии с враждебными вероисповеданиями, но единые в своем
пафосе первопроходцев, демонстрировавшие известное неповиновение Лондону,
мечтали обрести сами.
  Анжелика благодаря своей женской интуиции яснее видела все эти
подводные течения. Крепла надежда. Ибо она не могла не задаваться
вопросом, в каком мире предстоит жить ее семье и прежде всего
новорожденным, все еще загадочным, но уже таким необходимым. И вот теперь
их будущее виделось ей несущейся по воле волн лодкой, в которой собрались
представители измученных народов, бросивших якорь у берегов Нового Света,
а где-то там, вдалеке, металась возбужденная масса индейских племен.
  В то время как двое мужчин прогуливались по палубе, та думала об
остановках в портах.
  Они как раз проплывали мимо Бостона, напоминавшего нагромождением
остроконечных крыш плантацию грибов; на его фоне высилась отдаленная
вершина Массапоссета, Большой Горы, которой штат был обязан своим
искаженным названием - Массачусетс. Бостона - младшего брата Салема,
охваченного яростным честолюбием быть еще более непримиримым, энергичным и
любимым Всевышним, чем его старший брат...
  Жоффрей де Пейрак рассчитывал зайти туда на обратном пути. У него
было там слишком много знакомых, чтобы он мог ограничиться кратким
пребыванием.
  Они сделали остановку в крошечном штате "Род-Айленд и колонии
Провиденс", также отпочковавшемся от Салема, но совсем в другом смысле,
если вспомнить, что Роджер Уильяме, молодой восторженный пастор,
боровшийся за утверждение свободы совести, бежал и основал в излучине
Наррагансетского залива великодушный и терпимый ко всем вероисповеданиям
город - Провиденс.
  В устье реки Гудзон сновали маленькие выносливые суда, которыми
пользовались местные поселенцы, поднимаясь до самого Оранж-Олбани на
север, к ирокезской долине вплоть до океана, по которому от острова к
острову, от бухты к бухте они могли добраться до самой Европы.
Водоизмещением от шестидесяти до ста тонн, эти суда были доставлены сюда
из Голландии, где каналы заменяют дороги.
  Голландский дух все еще чувствовался в словоохотливости и
жизнерадостности жителей Нью-Йорка, маленького веселого городка,
прожорливого, уступающего Бостону в значимости, но очень космополитичного,
памятовавшего, что до своего переименования в честь герцога Йоркского и
Олбанского, брата английского короля, он назывался Новый Амстердам.
  Сложенные из дельфской черепицы каминные трубы блестели на солнце. В
Нью-Йорке и на берегах Гудзона вплоть до Оранж-Олбани слышалась речь более
чем на двенадцати языках: голландском, фламандском, валлийском,
французском, датском, норвежском, шведском, английском, ирландском,
шотландском, немецком и даже испанском и португальском, на которых
говорили жившие общинами евреи, бежавшие из Бразилии, спасаясь от костров
испанской инквизиции...
  Эти евреи обосновались в Коннектикуте и Род-Айленде, не забыв
прихватить с собою сребролюбие, навыки ювелирного дела и выгодного
капиталовложения.
  И если по другому берегу устья обитатели Нью-Джерси, жившие во
вместительных домах, сложенных из бурых камней старыми шведскими
колонистами, были столь одержимыми пуританами, что могли приговорить
подростка старше шестнадцати лет, сквернословившего в присутствии
родителей, к смертной казни, здесь, по крайней мере на улицах Нью-Йорка,
можно было встретить целующиеся пары.
  Молин выстроил здесь кирпичный дом, как две капля воды похожий на
тот, в котором он жил в Пуату в бытность свою управляющим имений
Плесси-Бельеров, находившихся на границе владений Сансе де Монтлу и
Рамбургов.
  Он поселил в нем дочь, зятя и внуков; эти головорезы, привыкшие к
атмосфере улиц, на которых в соответствии с голландскими нравами детям
предоставляется безграничная свобода, чтобы они не нарушали своим шумным
присутствием благопристойность жилищ и не топтали тщательно натертый
паркет, производили впечатление куда менее скованных, чем родители в их
возрасте. Молин находился в это время в Нью-Йорке. Он утверждал, что один
из его предков был компаньоном Петера Минюи, валлонца, который за
шестьдесят флоринов приобрел за счет Голландии у индейцев племени
манхаттов полуостров с тем же названием Ман-Хат-Тан, "небесная земля".
Итак, он установил родство, нашел компаньонов и готов был действовать.
Документы, которые, скрепив своей печатью, вручил ему король Франции,
по-прежнему оставляли за ним, хотя и гугенотом, полную свободу. Они
помогли ему вызволить из Франции немало подвергшихся преследованиям
друзей-протестантов, а с оставшимися завязать торговые отношения,
позволявшие в случае осложнения положения французских реформатов из-за
отмены Нантского эдикта, превратить их в канал по переброске беженцев. Он
был в добром здравии и деятелен как никогда.
  И в Нью-Йорке их настойчиво приглашали обосноваться на постоянное
жительство. "Ваше место здесь, - уговаривали их, - вы подадите хороший
пример французам, влачащим в большинстве своем жалкое существование".
  "Чего ради?" - спрашивала себя Анжелика. Ведь это морское
путешествие, несмотря на возникавшее порой искушение вернуться к менее
суровой и более спокойной по сравнению с нынешней жизни, обеспечивало
удовлетворение их насущной потребности сохранять за собой хотя бы внешне
право на столь необходимую им независимость. Она чувствовала себя чуждой
окружающему миру, людям, обществу с его несправедливыми законами,
устаревшими принципами, прописными истинами. Она испытывала к нему
недоверие и страх, возникавшие всякий раз, когда суета и интриги начинали,
как ей казалось, угрожать их с таким трудом спасенной, чудесным образом
возрожденной любви, которой она все более дорожила, понимая, что является,
быть может, единственной на земле женщиной, владеющей таким сокровищем.
  Несмотря на все свое очарование, зима, проведенная в Квебеке в
лихорадке светских соблазнов и развлечений, послужила ей хорошим уроком.
  Вот почему всякий раз после пышных выездов, визитов, встреч, которым
она отдавалась со всей страстностью общительной натуры и которые
представали перед ней в праздничном ореоле бесед, веселья, танцев,
непосредственности, высоко ценимой в ней королем, она вдруг чувствовала
потребность остаться наедине с "ним" на море или в лесу, как в прибежище,
где можно было собраться с силами перед лицом опасности, таящейся за
улыбками и услужливостью и не всегда вовремя распознанной ею. Какая-то
часть ее существа побуждала к уединению - та, что влекла ее, девочку,
жаждавшую стать недосягаемой для чужих глаз и ушей, в гущу непроходимого
леса, способную выносить лишь общество колдуньи Мелузины, открывавшей ей
секреты, неизвестные "другим".
  В их теперешней жизни осваиваемые пионерами берега Мэна, Французского
залива и прежде всего безлюдные пространства в глубине континента, слишком
бескрайние, слишком пустынные, чтобы быть ставкой в войне двух держав,
Франции и Англии, окружавших их своими владениями - этот покрытый горами и
озерами труднодоступный край, в сердце которого находился Вапассу, играл
роль убежища, укрывавшего их от мира, во всяком случае, на протяжении
одного времени года - зимы.
  Имея надежный палисад и вооружение для защиты от любой неожиданности,
заполненные продовольствием, дровами для очагов и печей склады, они могли
утешать себя мыслью, что зимой в Вапассу защищены от распрей мира, что
само по себе успокаивающе и благотворно действовало на их отношения.
  Во время долгих бесед, которым у них было время предаваться, Жоффрей
признавался, что разделяет ее потребность побыть "наедине", спрятаться от
предприимчивости и беспорядочной людской суеты, хотя он и с большим
хладнокровием выдерживал натиск их беспокойной и деморализующей активности.
  Он был как бы защищен медной броней. Анжелика ревновала его к этой
неуязвимости, боясь, что он станет менее доступным и отдалится от нее. Он
же со смехом уверял ее, что она - его единственная слабость, способная
пробить брешь в любой броне, а это доказывает, что она куда сильнее его,
раз одним движением мизинца может сокрушить такой прочный бастион. Она
возражала, говоря, что не верит ему, доказавшему свою способность
противостоять любому нападению.
  - Нет, не любому, - шептал он, ревниво и страстно заключая ее в свои
объятия, покрывая жадными поцелуями и сжимая в порыве исступления, в
котором она улавливала такой же страх потерять ее, его требовательную
любовь к ней, и было что-то захватывающее и восхитительное в этом чувстве.
  Она обхватила руками его теплую сильную шею, которая не сгибалась под
тяжестью многочисленных планов и ответственности перед столькими
оберегаемыми им жизнями.
  Перебирая в памяти все, что ей было известно о Жоффрее, Анжелика
задумалась. Не раз поражаясь своим неожиданным наблюдениям, она восклицала:
  "Я его совсем не знаю! Он слишком многогранен, слишком велик! Он не
раскрывается передо мной полностью!"
Впрочем, какая самонадеянность пытаться узнать человека до конца! Это
невозможно. Всегда остается нечто непостижимое. Ее нежность и восхищение
возрастали по мере того, как ей открывалась таинственная неисчерпаемость
его натуры. Вместе со страхом.
  Она попробовала приблизить его к себе, вызывая в памяти другие
образы. Тот же человек шептал ей безумные слова любви, овладевал ею в
ночи, как если бы она была величайшим сокровищем мира, единственным,
которое он больше всего на свете боялся потерять.
  Однажды в Квебеке мадам де Кастель-Моржа заметила ей со смешанным
чувством зависти и грусти: "Он не сводит с вас глаз". И она вспомнила, что
тот же человек, возложивший на себя ответственность за весь Новый Свет,
сказал однажды ей, женщине: "Куда бы вы ни пошли, я последую за вами. Где
бы вы ни были, я буду рядом", готовый отказаться, если бы она потребовала,
от целого государства, которое, быть может, он ради нее одной взял на себя
труд основать.
  Что не мешало ему вкладывать в каждое свое начинание талант, страсть
и жажду удачи, привносить в каждое дело, в каждую обязанность
исключительную добросовестность. Будучи хозяином на борту корабля, он не
требовал от команды сверх того, что необходимо для успешного завершения
плавания. Порой он тревожил Анжелику, смущал ее. Она чувствовала, что
бессильна перед этим железным характером. И все-же это был тот же человек,
ак-ватанский сеньор, прививший Квебеку вкус к моде и тщательно выбиравший
из прибывших европейских товаров подарки дамам и "властям предержащим",
которых надо было задобрить, кто однажды сказал Онорине: "Я ваш отец", но
также и тот, кто гнался по ледяной пустыне за Пои' Брианом, чтобы убить
его на дуэли поступок, который ояа до сих пор не могла ему простить не
столько из-за Пон-Бриана, сколько из-за охватившего ее тогда ужаса, что
она никогда больше не увидит своего мужа. Тот, кто сжег свой форт Катарунк
со веем его имуществом в отместку за кровь убитых ирокезских вождей и кто,
будучи гостем Салема, поспешил преклонить колени перед домом
колдуний-квакерш, умоляя их спасти "жену и возлюбленных детей".
  Странный человек, который всегда будет поражать ее неожиданностью
своих поступков.
  Но не казалась ли и она ему такой же непредсказуемой? Хотя бы изредка?
  Как-то раз отдыхая на балконе своей кормовой каюты, поскольку день
бал ветреный, она услышала голоса, доносившиеся из картежной. Гортанные
звуки перемежались с голосами Жоффрея де Пейрака и Колена Патюреля,
задававших вопросы африканским неграм, купленным графом на богатом рынке
Род-Айленда.
  Анжелика вспомнила, как некогда была удивлена при виде мужа,
расхаживавшего по набережным и площадям Ньюпорта, портового города
маленького штата, столица которого называлась Провиденс, и внимательно
рассматривавшего "партии" рабов.
  Через приотворенную дверь она с любопытством наблюдала за скрытой в
полумраке каюты группой чернокожих африканцев, сидевших на полу у ног
Жоффрея де Пейрака и Колена Патюреля.
  Среди них находился мужчина небольшого роста, по всей видимости,
абориген тропического леса, ибо был коренастым, с резкими чертами лица, и
рядом с ним беременная женщина, вероятно, его жена - очень высокая,
необыкновенной красоты негритянка с сыном лет десяти.
  Хорошо сложенный мужчина был, судя по его французскому языку,
выходцем с Малых Антильских островов, куда в течение последних десятилетий
привозили негров вместо умерших рабов-индейцев.
  Колен разговаривал с высокой женщиной, диалектом которой он,
по-видимому, владел, и переводил Жоффрею, когда тот, понимая далеко не
все, терял нить разговора.
  Она различала в колеблющемся полумраке, который покачивающееся судно
по своей прихоти разлагало на яркие и темные пятна, лица столь непохожих
друг на друга мужчин: мужественный профиль Жоффрея, его внимательный,
пронизывающий взгляд, прячущийся под арками бровей, угадывающий намерение
собеседника, скрываемое за мимикой, жестами и словами, и рядом с ним
светлая грива, всклокоченная борода и могучие плечи Колена. В море его
покидала некоторая, присущая ему на суше неуклюжесть, когда он исполнял
свои обязанности губернатора, и сразу вспоминалось, что, став еще в раннем
возрасте юнгой, он всю последующую жизнь бороздил моря, подобно многим
нормандцам.
  С неудержимым восхищением и любопытством она рассматривала мужа, не
подозревавшего, что за ним наблюдают. Ей нравились его склоненный профиль,
движения губ, красноречивые жесты.
  Она отметила, что он разговаривал с этими несчастными неграми,
прибывшими с другого конца света, движимый желанием обеспечить им, людям с
исковерканной судьбой, сносную жизнь.
  И она не сводила бы с него глаз...


                                  Глава 16


  - А правда, что Куасси-Ба женится на высокой негритянке Пель? -
как-то жарким днем спросила Северина, когда в теин под тентом они
лакомились фруктовым мороженым, сотворенным чудесным кулинарным искусством
г-на Тиссо.
  Анжелика замерла, держа перед собой чайную ложечку с мороженым,
затем, поразмыслив, воскликнула:
  - Уж не с этой ли целью они купили ее на рынке в Ньюпорте?
  - Похоже, что так! А вы как думаете?
  Анжелика положила ложечку на блюдце из того тонкого китайского
фарфора, который можно было купить лишь в Новой Англии.
  - Жоффрей никогда ничего мне не рассказывает! Ничего не объясняет! Он
считает, что после болезни я ужасно поглупела и опустилась и уже не в
состоянии вникать во все детали его коммерческих и прочих сделок!
  Юная Берн едва не зааплодировала, рассмеявшись так, словно в ее жизни
никогда не случалось ничего забавнее этой вспышки раздражения.
  - Во-первых, когда он их купил, вы еще не были больны. А только
беременны, да и то почти незаметно, и мы еще даже не приплыли в Нью-Йорк!
К тому же вы часто говорили, что комбинации господина де Пейрака так
сложны, отдают таким макиавеллизмом и так хитроумно переплетены, что сам
паук в них не разберется, и вы не слишком-то стремитесь во все это
вникать... Да и вы сами, дорогая госпожа Анжелика, так ли уж охотно
посвящаете в свои планы близких вам людей? Между прочим, я слышала, как
господин де Пейрак выражал в ваш адрес сходные сожаления - Сдаюсь, -
смягчилась Анжелика. - Ты - сама мудрость, малышка Северина.
  Если меня удивляют его поступки, самое разумное - это попытаться
уяснить себе их причину или, на худой конец, спросить о ней при случае.
  В самом деле, тогда она была неприятно удивлена, если не шокирована,
глядя издали на то, как Жоффрей в сопровождении Куасси-Ба, двух
вооруженных испанцев из охраны, капитана голландского работоргового судна
и двух должностных лиц Провидено медленно прогуливался среди
расположившегося на набережной и поделенного на партии черного "товара".
  Сидя в компании графа д'Юрвиля и нескольких тамошних друзей, она
ждала, когда их обслужат на террасе уютного ресторанчика, вывеску которого
украшал великолепный, доставленный с Антильских островов свежий ананас,
чей тонкий пьянящий аромат вызывал в воображении белоснежные пляжи и
лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и бабочек, драгоценными камнями
рассыпанных по красным цветам гибискуса.
  Не без горечи следила она за действиями Жоффрея, который
останавливался, разглядывал, поднимал одного-двух рабов, задавал им
вопросы. Наблюдая за ним, она чувствовала, как по ее спине пробегает
дрожь, настолько все происходящее напоминало ей невольничьи рынки Крита и
Алжира. Побывав пленницей Средиземноморья, она понимала, что следовало
родиться англичанином, жителем северных англосаксонских островов, не
имеющим ни малейшего представления о работорговле, чтобы воображать, будто
африканский негр способен выполнять тяжелую ручную работу.
  В Средиземноморье на галеры набирали турок, черкесов или жителей юга
России, а также всевозможных христиан. Но все знали, что даже самый
крепкий чернокожий не вынесет и двух недель каторги. Именно поэтому на
рынках Леванта спросом пользовались лишь женщины негритянки для гаремов и
дети будущие евнухи или объекты услад пашей и князей.
  Между тем она вынуждена была признать, что поток черной рабочей силы,
устремлявшийся на протяжении последних пятидесяти лет к островам
Карибского бассейна для замены рабов-индейцев, умиравших на плантациях
сахарного тростника и других сельскохозяйственных работах, непрерывно
расширялся и результаты этого процесса она имела возможность наблюдать в
Ла-Рошели.
  Но здесь, в порту крошечной английской колонии Северной Америки, в
Ньюпорте, основанном на берегу большого острова Акиднек, названного в 1523
году его первооткрывателем Веррацано Родосом в честь рыцарского ордена
Святого Иоанна Иерусалимского, члены которого, потерпев в том же году
поражение от турок в Эгейском море, вынуждены были покинуть свои владения
на острове Родос и обосноваться на Мальте, словом, находясь на острове,
пробкой закрывающем доступ в широкий залив, усыпанный островами и
полуостровами Наррагансета, в глубине которого раскинулся Провиденс,
Анжелика была немало удивлена, обнаружив в этом райском уголке, где, как
ее уверяли, Роджер Вильямс ввел в обиход ставшую законом привычку к
свободомыслию и независимости, весьма бойкий и процветающий невольничий
рынок.
  Впрочем, тут не было никакого противоречия.
  Духовный гений проявился в провозглашении свободы мысли.
  Его коммерческий гений обнаружил себя в понимании того, что на
полпути от скудного Севера к плодородному Югу, где любой клочок земли
мгновенно превращался в табачную плантацию, требовавшую обработки, самым
прибыльным делом является обеспечение этих плантаций рабочей силой.
  Жители Массачусетса умирали от зависти, что не им первым пришла в
голову эта гениальная мысль. Но ведь Род-Айленд занимал и более выгодное
географическое положение, позволявшее ему успешно осуществлять
работорговлю. Построив на собственных верфях корабли, он посылал их за
рабами в Африку или на острова Вест-Индии, затем, уже обученных
сельскохозяйственным работам в Виргинии, переправлял африканцев на острова
Карибского бассейна в обмен на патоку, сахар, табак и ром. Корабли
перевозили эти товары в Массачусетс и на Новую Землю, где загружались
французскими винами и парижскими безделушками, чтобы доставить их на
острова, а также бочками соленой трески, которым предстояло достичь
берегов Португалии, прежде чем корабли вновь отправятся в Африку По своему
значению Ныопорт уже обгонял Бостон, оставляя далеко позади Нью-Йорк.
  Город настолько разбогател, что поднял налог до трех талеров с
каждого жителя, направляя эти средства на мощение улиц.
  Здесь и в самом деле лакомились ананасами и экзотическими островными
фруктами, а также в большом количестве морскими моллюсками с нежными
раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелеными, голубыми,
золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, вареными,
тушенными с овощами, с сыром, запеченными в тесте, по форме напоминающем
французский "круглый пирог".
  И все же даже такие лакомства не могли примирить ее с этими местами,
и, не утруждая себя объяснениями, она не пожелала поближе познакомиться с
Провиденс, столицей, где можно было без оглядки обсуждать любые
теоретические проблемы и которая слыла едва ли не священным городом Нового
Света.
  Разговор с Севериной напомнил ей о необходимости встретиться с
Натаниэлем де Рамбургом, раз уж случай вновь свел их с этим двадцатилетним
юношей, которого она помнила еще мальчиком, приходившим к ним в замок
играть с Флоримоном и Кантором.
  Воспользовавшись краткой остановкой, они с Севериной пригласили его
на борт "Радуги". Он неловко поднялся по трапу, явно не производя
впечатления бывалого моряка.
  Зато одежда его претерпела существенные изменения: он был облачен в
редингот из сукна табачного цвета с манжетами и накладными карманами,
обшитыми золотым позументом; белый кружевной воротничок его манишки был
прошит шелковым малинового цвета шнуром с кисточками на концах; туфли с
бантами были сшиты из кожи более мягкой, чем его старые, просящие каши
башмаки с железными пряжками. Этот наряд он позаимствовал, вероятно, у
своих знакомых с острова Джеймс.
  Уж не вновь ли обретенные привычки мелкопоместного дворянчика
вдохновили его на эту элегантность?
  - Если только все это не ради моих красивых глаз, - самодовольно
рассмеялась Северина.
  Расположившись на покрывавших гамак матрасах, юная уроженка Ла-Рошели
удобно облокотилась о подушки, поддерживавшие Анжелику, которой она
помогла присесть, чтобы приветствовать гостя, и с чувственной и радостной
решимостью вгрызалась в яблоко своими красивыми жемчужными зубами. Она
изъявила желание присутствовать при встрече, ибо не кто иной, как она,
впервые привезла молодого человека в Салем, пригласила сопровождать их до
Французского залива и уже начинала относиться к нему как к своей
собственности.
  - Правда, он немного того, а впрочем, красивый мальчик! Нет, он не
красивый, - поправилась она, - но он мне нравится...
  С аппетитом и вызывающей развязностью поедая красное яблоко,
созревшее в садах Салема, она следила величественным взглядом за тем, как
он шел по тщательно отдраенной палубе, приветствовал на французский манер
Анжелику, целуя ее руку и вежливо и немногословно отвечая на вопросы о
жизни и здоровье. В целом он поживал неплохо. Дав утвердительный ответ на
вопрос о том, хорошо ли он себя чувствует, он не поинтересовался, в свою
очередь, о ее здоровье, и Анжелика пришла к выводу, что из всего ее
окружения лишь один человек ничего не знал о рождении двойняшек, ее
тяжелой болезии и не опечалился в связи с их возможной смертью. Молодой
гугенот разговаривал стоя, несмотря на приглашение сесть. Он явно
подготовился и заранее отрепетировал все, что собирался изложить мадам де
Пейрак, ибо, не дожидаясь повода, начал свою речь.
  Решительно, он был слишком молод, этот Натаниэль. высокий рост
которого не свидетельствовал о его зрелости. Казалось, он по-прежнему
ничего не знал о гибели своей семьи. Он был озабочен сложными
взаимоотношениями с Флоримоном, занимавшими его так, словно ему было
четырнадцать лет.
  Из всех тягот путешествия, отмеченного, быть может, треволнениями,
суровым морским бытом, скудостью трапез, которыми ему приходилось
довольствоваться, а то и приступами морской болезии, страхом перед
неизвестностью, ибо юноши и не подозревали о том, что ждет их по ту
сторону океана, Натаииэль де Рамбург вынес лишь воспоминание об
огорчениях, причиненных ему тем, что оя называл "бессовестным аморализмом
Флорямона".
  - Он был слегка не в себе, этот Флоримон! - утверждал Натанйэль, - в
чем я убедился, посетив места, в которых мы побывали во время нашего
путешествия.
  Распутный и суеверный, как все католики! И потом, какая
беспринципность и безнравственность в вопросах любви!
  Анжелика была поражена, если не шокирована, обнаружив в Рамбурге
такую неприязнь к соучастнику побега и другу детства, Флоримону де Пейраку.
  По правде говоря, она еще при первой встрече почувствовала в нем
холодок недоброжелательности, однако в то памятное утро, когда бедный
Натанаэль предстал перед ней этаким привидением из Пуату, отягощенным
прошлым, о котором она предпочла бы не вспоминать, ей хватало других
забот, освобождавших ее от необходимости вникать в причину разногласий
двух подростков, почти детей, какими они были тогда, затеяв побег из
Франция, пустившись в безумную авантюру, последствия которой могли
оказаться весьма опасными для их возраста, чреватыми горькими
разочарованиями.
  Разумеется, Флоримон, переживший к тринадцати годам немало
приключений, успевший послужить пажом в Версале, приобрел житейскую
гибкость и осмотрительность, которых явно недоставало его спутнику. И все
же Анжелика не могла себе представить, чтобы тот, кто подружился однажды с
Флоримоном и испытал на себе силу его обаяния, был способен так просто
расстаться с ним, не одарив его до конца своих дней восторженной и
искренней привязанностью.
  Вслушиваясь в разглагольствования молодого дворянина из Пуату, она
видела перед собой своего сына Флоримона, словно выступающего из
совершенно, как оказалось, незнакомой ей жизни. Неужели это она делила с
ним испытания тех страшных дней? А ведь он был храбр, юный Флоримон!
Несмотря на преследования, которым они подвергались, и нависшую над ними
опасность, взгляд его карих глаз оставался веселым, и чувствовалось, что
он с величайшим отвращением и лишь под давлением крайне неблагоприятных
обстоятельств отдавал дань унынию. Но однажды вечером он сказал ей: "Мама,
настало время отправляться в путь! Я еду к отцу".
  И, будучи не в силах спасти ее, свою мать, он принял решение бежать,
взяв с собою того самого Натаниэля, который, стоя сейчас перед ней,
поливал его грязью.
  - Этот парень, которого я считал своим другом, оказался ужасным
циником, объяснял Натаниэль де Рамбург, встряхивая длинными, как у
девушки, волосами, придававшими некоторую мягкость его угловатому лицу. -
Он утверждал, что при дворе больше цинизма, чем в разбойничьей среде, а
так называемые просвещенные люди душой и мыслями куда чернее самых грубых
матросов. Он осмеливался утверждать, что это вы, его мать, что это вы,
мадам, на примере своей жизни показали ему, где следует искать настоящее
благородство и героизм, что он никогда не забудет этого урока, который ни
один школьный педант никогда не смог бы ему преподать, ибо ни один учебник
не сравнится с учебником жизни, что, по его мнению, прочитанные им
религиозные и философские книги предостерегают от того, что способно
погубить душу и жизнь, являющуюся, между прочим, немалым даром, ибо,
повторял он - и мог ли я, мадам, без внутреннего содрогания внимать ему?
все эти книги, и в первую очередь духовные, написаны с целью заманить
человека в ужасную ловушку, ловушку смерти, отравить его душу и разум ядом
лживых учений и будто бы "исходящих от Бога" заповедей, что эти
наставления, связывающие живого человека по рукам и ногам, обрекают его на
преждевременную гибель, неизбежное уничтожение, неотвратимое сошествие в
могилу, на то, чтобы оказаться стертым с лица земли и из самой памяти
людской с помощью ножа, железа, огня и веревки. Ибо, верный своей
философии, Флоримон, ваш сын, не уставал утверждать, что следование
заповедям и предписываемым нам традицией принципам добродетели
оборачивается войнами, преступлениями, смертными приговорами, злобой и
ненавистью!
  Ах, чего он только не говорил мне! - простонал бедный Натаниэль,
закрывая ладонями уши, словно все эти годы в них звенели слова не в меру
разговорчивого Флоримона. - Он утверждал, что мое простодушие и
решительное неприятие порока ввергает нас в величайшие несчастья,
привлекает рыщущих повсюду недоброжелателей, пробуждая в первом же
встречном дремлющего в нем преступника, тогда как он, на опыте и благодаря
интуиции научившийся видеть в человеке доброе начало, редко скрывающееся
там, где, по всеобщему убеждению, ему надлежит быть, прекрасно знал, что
главное не в том, чтобы избегать встречи со злом, а в том, чтобы научиться
его распознавать.
  - Распознавать?
  - Да! Он утверждал, что за внешними проявлениями зла не всегда
скрываются дурные намерения и даже не всегда откровенная подлость. И
действительно, благодаря ему нам всегда удавалось выпутываться из самых
затруднительных положений. Он поддерживал и защищал меня, а взамен
запрещал во что бы то ни было вмешиваться, говоря, что стоит мне открыть
рот, как тут же множатся затруднения, которые он намеревался устранить, и
просил предоставить ему свободу действий, а главное - сидеть тихо и "не
высовываться". Это было его выражение...
  Не знаю, чем завоевывал он симпатии людей, словами или поступками, но
факт тот, что большую часть путешествия мы проделали в компании весьма
достойных особ, которые в награду за свои услуги вполне довольствовались
нашим обществом. Надо признать, что ему удалось оградить меня от многих
неприятностей и огорчений.
  - Так на что же вы жалуетесь? - спросила Анжелика, гордясь своей
сдержанностью.
  - Да... на его возмутительные речи и, по-видимому, столь же
недостойное поведение! - как истый проповедник гневно воскликнул
Натаниэль. Бессовестным вольнодумцем и атеистом, вот кем оказался этот
юноша, которого я считал своим другом и который, как я полагал, разделял
если не мою веру, поскольку не был реформатом, то по крайней мере мои
взгляды на то, каким должен быть порядочный человек! Он непрестанно и к
тому же с улыбкой на устах оскорблял мои религиозные убеждения. Это
ужасно!.. Понимаете теперь, мадам, что мне довелось пережить? Связанный с
ним узами дружбы и не способный разорвать их, я чувствовал, как под
ударами его ошибочных суждений слабеет моя вера, а душа, забывая о вечном
спасении, низвергается в адское пламя. Ах! сколько раз жалел я о том, что
последовал за ним! Если бы не он...
  - Если бы не он, вы валялись бы с перерезанным горлом в ночь вашего
отъезда! Сгорая в огне куда более реальном, чем воображаемое пламя ада,
перебила его Анжелика и сразу же пожалела о своем эмоциональном порыве.
  Натаниэль, прерванный на полуслове, смотрел ва нее, раскрыв рот.
  - Что вы хотите этим сказать? - пробормотал он. Анжелика рассердилась
на себя аа то, что так грубо оборвала его. Однако пришло время подвести
итог.
  - Я хочу сказать... Увы, бедный мой мальчик, простите, но у меня для
вас куда как невеселые новости. Я хочу сказать, что в ночь вашего отъезда,
через несколько часов после того, как вы покинули свое поместье,
королевские драгуны вернулись в Рамбург и Плесси. Они штурмом овладели
вашим родовым замком и подожгли его... уничтожив всех ваших близких...
  Теперь вы видите, что вас направлял безошибочный инстинкт, и вы
правильна сделали, что последовали за Фдоримоном, ибо ему и никому другому
вы обязаны своей жизнью.
  Северина осторожно встала, подошла к молодому человеку и, подведя его
к стулу, заставила сесть. Затем принесла сердечные капли, которые он
машинально проглотил. Он имел вид человека, неспособного уяснить себе
смысл происходящего. После долгой оаузы он глубоко вздохнул и, казалось,
пришел в себя.
  - Так вы говорите, Рамбург сгорел?
  - Частично.
  - А земельные владения?
  - Очевидно, они не пострадали! Если бы вы обратились к метру Молину в
Новом Йорке, он наверняка сообщил бы вам кое-какие подробности, так как
после антипротестантских репрессий в Пуату взял иа себя труд позаботиться
об оставленном реформатами имуществе.
  Натаниэль молчал, пребывая в задумчивости, а может быть, в смятении.
  - Но раз так, - воскликнул он, словно его осенило, - я должен
вернуться и вступить во владение наследством!
  - Не знаю, что за люди эти гугеноты, - проговорила Анжелика после
того, как озабоченный, но не выказывавший ни малейшего волнения Натаниэль,
раскланялся с ними, чтобы возвратиться на борт "Сердца Марии". - Видимо,
французский король прав, утверждая, что Реформация испортила характер его
подданных, от природы наивный и мягкосердечный, и угрожает появлением
государства в государстве.
  Однако Северина вдруг встала на защиту своего единоверца. Ее потрясли
не столько речи, приписываемые Натаниэлем Флоримону, с которым она была
едва знакома, сколько ораторский дар и душевные страдания того, кто
клеймил их с таким страстным и благородным негодованием.
  - Его надо понять! Ведь эа эти годы он сжился со своим одиночеством.
Быть может, твердил себе в утешение:
  "Я непременно встречусь с ними... Но когда?" И мало-помалу перестал
скучать. Даже если он свыкнется с мыслью, что уже никогда больше не увидит
их, это почти ничего не изменит в его нынешнем положении, тем более если
за ним сохранится его родовое имение.
  - Наверное, ты права. Приходится признать, что молодость
жестокосердна. Она редко сокрушается о потере, если последняя не лишает ее
состояния и прав.
  Ведь и я в свои десять-двенадцать лет тоже с таким воодушевлением
устремилась в Америку, что и не вспомнила о родителях, а они, между
прочим, были не такими уж плохими людьми и нежно любили нас... Не знаю, но
последнее время я почему-то часто вспоминаю об этом, дивясь не столько
отличию детского сердца и ума от сердца и ума взрослых, сколько тому, до
какой степени жизнь меняет, я бы даже сказала, калечит нас. "Где она?
спрашиваю я себя порой, - куда подевалась, исчезла эта девочка по имени
Анжелика, бессердечная, но при этом способная страдать из-за стольких
непонятных, необъяснимых вещей, о существовании которых никто из
окружавших ее людей даже не подозревал?"
- Вы полагаете, что он бессердечен и никогда не любил своих
родителей? спросила Северина, обнаруживая взгляды, прямо противоположные
тем, которые только что защищала.
  Она встала, чтобы проводить взглядом шлюпку, увозившую молодого
гостя, и вновь подсела к Анжелике.
  - Что вы ищете, госпожа Анжелика? - поинтересовалась она, видя, как
та роется в бархатной сумочке, которую всегда брала с собой на палубу.
  - Письмо! Видишь ли, Северина, я всегда ношу его с собой, потому что
люблю перечитывать. В нем так мудро и так искренне говорится о любви, что
я не устаю открывать там новые оттенки смысла. Наши земные привязанности,
вынужденные или добровольные, так запутаны, мы берем на себя столько
обязательств, которые приходится выполнять вопреки велениям сердца, что
это письмо помогает мне несколько упорядочить сложившиеся представления о
долге и истинном значении слова "любовь", которым мы пользуемся порой
слишком необдуманно. Слушай... (Она пробежала глазами ровные, написанные
аккуратным почерком строчки, покрывавшие слегка потрепанный, часто
складываемый вчетверо лист бумаги.) "...И мне пришлось признать, что наши
судьбы, внешне также несхожие, такие разные, согревались одним
всепоглощающим пламенем, сияющим как для простого смертного, так и во
славу Всевышнего - любовью.
  Ибо мир знает разные формы любви: к чужестранцам, ближним, бедным,
компаньонам, друзьям, родителям... наконец, любовь любящих. Чужестранцы,
родина которых порабощена и разграблена, вызывают сострадание. Ближних
любят за то, что они - источник нашего благополучия, бедных - за то, что
мы делимся с ними хлебом насущным, компаньонов - поскольку их убытки
наносят ущерб нам, друзей - потому что нам приятно их общество, родителей
- ибо мы наследуем им и боимся их прогневить... И лишь любовь любящих
проникает в сердце Бога и воистину беспредельна. Правда, такая любовь -
редкость. Зато это любовь истинная. Ибо не ведает ни нужды, ни корысти.
Она выше здоровья и недуга, процветания и соперничества, сочувствия и
безразличия. И охотно жертвует жизнью ради минуты счастья".
  Северина недоверчиво выслушала Анжелику. Она догадывалась, что
автором письма была "папистка", святоша, монашка "В тексте приведен
отрывок из подлинного письма Блаженной Маргариты Буржуа. - Прим. авт.".
  - Я менее ее равнодушна к знакомым и ближним. Я люблю их! - с жаром
заявила она. - А эта женщина поклоняется лишь одному пламени...
  - Любви любящих?
  - Вот именно. И, разумеется, куда как блаженна, ибо подобная любовь -
удел избранных.
  Онорина просунула свою головку под мышку матери.
  - Ты что читаешь? Про смерть супруга принцессы Клевской?
  - Нет. Письмо мадемуазель Буржуа из Монреаля. Это монахиня, -
объяснила она Северине, - монашка, католичка, как ты ее называешь. Вместе
с помощницей г-на де Мезоннев она основала Виль-Мари, где открыла школу
для детей ремесленников и поселенцев.
  - Помню, - отозвалась Онорина, - мы повстречались с ней в Тадуссаке,
она держала на руках больного ребенка, не позволив матросам выбросить его
в море.
  И в который уже раз Анжелика поразилась невероятной памяти этой
пигалицы.


                                  Глава 17


  Мысли Северины были поглощены заботами Натаниэля о своем поместье,
поэтому вскоре она возобновила прерванный разговор.
  - Ах, госпожа Анжелика, как мне хочется вернуться в Ла-Рошель. И
зачем только мы уехали? У меня там тоже есть поместье. Я любила свой дом и
красивую мебель Там у нас были поля и еще один большой дом на острове Ре,
который паписты передали во владение моей тетке Демюри за то, что она
перешла в католичество. Все это подло и несправедливо, нам не следовало
покидать родные места.
  - А разве мы не совершили только что чудесное путешествие, Северина?
  - Да, конечно, но я устала от всех этих англичан.
  - Между тем они такие же реформаты, как и ты.
  - Нет, не такие же. В конце концов, мы прежде всего французы.
Салемские обыватели обзывали меня паписткой: им, видите ли, не нравились
мои манеры.
  Это их дело! Мои манеры меня вполне устраивают в отличие от их
собственных.
  Ходят чопорные, словно аршин проглотили. В Ла-Рошели я сделала бы
себе прекрасную партию, а тут придется выбирать между гнусными католиками
и иностранцами. У молодых реформатов Голдсборо нет ни веры, ни культуры, к
тому же их так мало.
  Онорина обняла ее за шею.
  - Не печалься, душечка Северина, я тебя очень люблю! Что бы я делала
без тебя у этих англичан?
  Северина явно переживала депрессию, и Анжелика молила Бога, чтобы она
оправилась от нее до встречи в Голдсборо со своим отцом, Габриалем Берном,
братьями, Марциалом и Лорье, мачехой, заботливой Абигалью, и двумя
сводными сестрами, родившимися на земле Америки.
  - Хотят знать, почему все усилия французских гугенотов в Новом Свете
оказались тщетными? Да потому, что они были слишком привержены королю и
своей родине. Воистину, если желаешь преуспеть, бери пример с Шамплена,
который был правоверным гугенотом, а потом взял и отрекся. И, став
католиком, начал пожинать плоды успеха и славы. Тут все ясно. Отрекайся
или сгинешь без следа. Таков наш выбор. Здесь ли, там ли - один конец:
смерть.
  Нам не выжить вдали от родины, от королевства. Я давно поняла: мы
должны были оставаться на месте и с оружием в руках защищать Ла-Рошель.
  - Но ведь, бедная моя девочка, твои отцы пытались сделать это задолго
до твоего рождения. Разве ты не слышала об осаде Ла-Рошели армией короля
Людовика XIII и его министра кардинала Ришелье? Порасспроси старую
Ребекку, единственную из нас пережившую эту осаду, о том, как, будучи еще
совсем молодой, она похоронила троих детей, умерших от голода в городе,
где не осталось и полоски кожи, которую можно было бы сварить и сжевать,
чтобы хоть чем-то наполнить желудок. Ее муж тоже скончался от голода,
обороняя город. После капитуляции Ла-Рошели горстка оставшихся в живых
жителей напоминала собою скелеты. Это случилось пятьдесят лет назад, не
так уж и давно...
  Впрочем, для Северины это был очень большой срок, и она никак не
могла представить себе старую, скрюченную и морщинистую, как мушмула,
Ребекку в образе молодой женщины, матери малолетних детей.
  Какое ей дело до прошлого, если ей не дает покоя настоящее?
  - Мы так хорошо жили в Ла-Рошели. Нам достало бы сил, денег и
терпения, чтобы расстроить их козни. В конце концов мы бы победили. Зачем
только вы заставили нас бежать? И так поспешно, что я не успела взять с
собой даже носового платка, бросила драгоценности, завещанные мне матерью.
Все. И отец поддался вашему влиянию. Он на все смотрит вашими глазами.
  Она разволновалась и вновь превратилась в ершистого и злобного
тринадцатилетнего подростка, какой нашла ее Анжелика во время их первой
встречи. Со сложным внутренним миром, ибо, как и теперь, бросала вызов
взрослым, скрывая за обвинениями растерянность и стремление разобраться в
причинах катастрофы, обрушившейся на нее на пороге юности.
  Анжелика хорошо изучила Северину и понимала, что она страстно
нуждается в ободрении, в доказательствах, что все в конце концов
образуется. Но как раз этого-то она и не могла ей обещать. Оставалась
надежда на лучшее, но слишком непредсказуемым и безграничным было людское
безумие, а зыбкое благополучие, за которое приходилось отчаянно бороться,
в любую минуту грозило рассыпаться в прах.
  Она увидела Онорину, игравшую с мальтийцем, подбрасывающую мячик,
который он смастерил ей из обтянутого кожей рыбьего пузыря. Девочка
заливалась смехом.
  Онорина была еще грудным ребенком, когда Анжелика подверглась травле
всеми полицейскими службами королевства. Теперь же, наклонившись над
маленькими графом и графиней, подарком небес, она мечтала лишь о том,
чтобы у них было счастливое детство, о котором они сохранили бы самые
светлые воспоминания: о цветах Вапассу, пляжах Голдсборо, о прогулках по
рекам и морям на комфортабельных судах. Она не могла простить себе, ее
сердце наполнялось горечью не столько из-за пережитых ею страданий,
сколько из-за тех мук, на которые людская злоба обрекла крошечного
человечка, Онорину.
  - Ты несправедлива, Северина, - возразила она, - и говоришь
необдуманно.
  Легко жаловаться, дыша воздухом свободы рядом с родителями и
друзьями, всегда готовыми защитить вас от опасности, притеснений, если
понадобится, то и с оружием в руках, зная, что они живы, что скоро
встретишься с ними, поджидающими вас с нетерпением и любовью у кастрюли
супа, сваренного из морских моллюсков, или у горшка с тушеной капустой -
еды, избавляющей от мук голода, очутишься под крышей, какой бы бедной она
ни была, способной защитить от непогоды, даже если это всего лишь убогая
хижина, сложенная из прибрежного камня на самом краю Америки. Этак сколько
угодно можно сетовать на то, что тебя обобрали, и сокрушаться о милом
твоему сердцу добре, которое ты не успела захватить с собой. Этак сколько
угодно можно презирать все здешние сокровища, драгоценнейшее из которых -
безопасность в окружении членов общины, решительно настроенной на то,
чтобы защитить тебя.
  Ты не представляешь, каково это, когда все бросили, отвернулись от
тебя. Ты слишком быстро забыла, а может, никогда и не отдавала себе отчета
в том, какой опасности подвергалась в тот день, когда в последнюю минуту
мы решили уехать, как израильтяне, вынужденные бежать в ночь Пасхи, пока
фараон не передумал.
  Поверь мне, никакая ссылка, никакие тяготы морского путешествия, не
говоря уже о тех, что ждали нас здесь, не идут ни в какое сравнение с
бедами и несчастьями, которые через несколько часов неминуемо обрушились
бы на тебя и навсегда разлучили бы с близкими. Твоего отца и Марциала
отправили бы на галеры, а Лорье вверили бы ненавистным тебе иезуитам. А у
тебя, такой надменной и гордой, хватило бы сил противостоять неминуемым
унижениям, малейшее из которых потребовало бы твоего отречения...
  - Никогда!
  - Дай мне договорить! Отречения, на которое ты в конце концов
согласилась бы, дабы избежать худшего. Ибо неизвестно, как далеко зашли бы
обезумевшие судьи или солдатня, которой разрешено, да что там разрешено,
которой приказано измываться над беззащитным ближним, отданным ей на
поругание.
  Последнее время в Ла-Рошели меня не оставляла мысль о том, что могло
бы там с тобой случиться. И вот теперь, находясь в безопасности, ты
сокрушаешься о потерянном добре, усадьбах и "блестящей партии", которую
могла бы сделать в Ла-Рошели.
  Северина слушала и все ниже опускала голову. Наконец сказала с
грустью:
  - Простите меня, госпожа Анжелика. Вы правы. Просто появление этого
иезуита испортило мне настроение и омрачило радость от морской прогулки. Я
убедилась, что они преследуют нас даже на краю света, и захотела вернуться
в Ла-Рошель, под защиту ее древних стен. Еще раз простите меня! Я умею
быть благодарной. Но он разбудил во мне прежний страх. Я бы хотела, ах,
как бы я хотела забыть об их существовании.


                                  Глава 18


  Желая приободрить юную изгнанницу, гугенотку Северину Берн, Анжелика
еще какое-то время убеждала ее в преимуществах их теперешней жизни,
доказывая ей и себе самой, что за последнее время благодаря Жоффрею их
положение упрочилось и никому уже не дано его поколебать. Она напомнила
ей, что после Квебека король Франции сменил гнев на милость, что англичане
воспринимают их не как соперников, а как партнеров, и у них есть друзья
даже среди вождей индейских племен. Что же касается иезуитов, то не стоит
преувеличивать их могущество в этой части Нового Света, а желать, чтобы их
"не существовало", - все равно, что поддаваться пустым и явно бесплодным
мечтам. Жить - значит осуществлять свое предназначение в мире, куда мы
пришли по воле рока и который населен другими, такими непохожими на нас
людьми. И имеет смысл радоваться этому разнообразию, бродилу жизни,
побуждающему творение к развитию, а людей - к обновлению.
  - Но зачем обновляться, если пребываешь в истине? - возразила
Северина, не одобрявшая такой моральной уступчивости.
  Зато соображения относительно мощного флота графа де Пейрака и его
компаньонов, успеха всех их начинаний, напоминание о фортах, надежно
защищающих Голдсборо, умерили ее тоску и мало-помалу успокоили. В этой
ситуации иезуитам ни за что не одержать над ними победу.
  Даже если бы они этого и захотели.
  Самый грозный иезуит никогда уже не встанет на их пути. И, кто знает,
ведь порой все происходит не совсем так, как ожидается, быть может, через
несколько лет слухи об отмене Нантского эдикта так и останутся слухами.
  Высказавшись в этом смысле, нежно и доверительно обняв Северину,
Анжелика почувствовала усталость от необходимости вновь касаться темы
Черных Сутан.
  Отнюдь не желая им смерти, она очень хотела бы хоть на время забыть о
них.
  Да, ей бы очень хотелось, мерно покачиваясь в гамаке, теперь, когда
они покинули оплот пуританской добродетели, где правила бал мрачная и
непреклонная подозрительность к малейшим сердечным движениям, где царили
утробный ужас перед искушением и грехом, грозящим вечной карой, и боязнь
необычного, ей бы очень хотелось думать, глядя на окружавшую ее природу,
такую кроткую, благодаря, разлитому в ней мягкому колориту, исполненную
юношеской резвости и грации танцевальных движений перешептывающихся волн,
полету птиц и мирным играм тюленей, белых морских свинок, влекомых
любопытством к кораблям, ей очень бы хотелось думать, что окружающий мир
преисполнен покоя и безмятежности.
  Гибель молодого Эммануэля камнем лежала у нее на сердце. Она
постаралась скрыть от Жоффрея мучившие ее угрызения совести.
  "Я знаю, что могло бы спасти бедного мальчика. Он пришел ко мне за
помощью, а я не смогла ее оказать. Думала, что смогу как с равным говорить
с человеком, пережившим такие ужасы. Я недооценила его силу и... свою
слабость. Нет мне прощения!"
Чтобы вырваться из порочного круга гнетущих мыслей. она решила не
заговаривать больше на эту тему. Все и так слишком много болтают. Она
готова была откусить себе язык за то, что поведала отцу де Марвилю о
погребении отца де Вернона, иезуита, в одной могиле с его врагом,
преподобным Патриджем, пастором-конгрегационалистом, ультрапуританином и
диссидентом, словом - реформатом, еретиком чистой воды.
  Несмотря на библейскую печать, скрепившую это достойное царя Соломона
решение, было очевидно, что с другой, протестантской, точки зрения, не
меньшее возмущение вызвало бы сообщение о том, что благочестивый
пастор-кальвинист обрел вечный покой в обществе иезуита, мерзкого
приспешника Рима и Сатаны.
  В то время обнародование подобных фактов не сулило ничего хорошего, и
Анжелика спрашивала себя, с чего это она вдруг решила, что эти сектантские
умы способны извлечь хоть какую-то пользу из ее информации.
  Как будто она забыла, что мир, гордящийся своей нормальностью,
поражен безумием в куда большей степени, чем те, на кого он указывает
пальцем!
  Она мучилась еще и оттого, что необдуманно назвала этому мстительному
монаху, плывущему теперь во Францию, имя своего брата, иезуита Ремона де
Сансе де Монтлу.
  Разве она не причинила ему уже достаточно вреда? Сначала во время
процесса по обвинению в колдовстве ее мужа, потом возглавив в Пуату мятеж
против короля. И это не считая неприятностей, которые навлек на него их
брат Гонтран, художник-декоратор, взбаламутивший рабочих Версаля, а затем
повешенный.
  Бедный братец иезуит! Наверняка он их всех проклял. Если ей суждено
когда-нибудь встретиться со старшим братом, Жоссленом, она непременно
постарается его предупредить.
  Вблизи Каско их настиг моросящий дождь. Эскадра приближалась к
необжитым районам.
  Набросив на плечи плащ с капюшоном из водонепроницаемой тюленьей
кожи, Анжелика прогуливалась по палубе, глядя на подернутый влагой
горизонт, на фоне которого вырисовывались очертания берега.
  Ей надо было двигаться, чтобы восстановить силы, ибо близился конец
ее жизни одалиски, нежившейся в заваленном подушками гамаке, принимавшей
гостей и лакомившейся сладостями.
  Хотя Анжелика и запретила себе думать об иезуитах, ей поневоле
припомнилось опасное приключение, пережитое ею здесь два года назад.
  В этих прибрежных районах, вблизи Макуа, где стояла хижина Шаплея,
Колен Патюрель выдал ее шпиону Бога, иезуиту Луи-Полю де Вернону, который
в рубище английского матроса под именем Джека Мэрвина приплыл на шлюпке,
чтобы арестовать ее но приказу д'Оржеваля.
  Она не могла отделаться от мысли, что в перечне указаний, полученных
шпионом иезуитом, содержалось "негласное" распоряжение уничтожить мадам де
Пейрак, если по какой-либо причине ему не удастся доставить ее в Новую
Францию.
  В противном случае чем объяснить, что тогда, в Монегане, когда она
захлебывалась в кипящих волнах прибоя, Джек Мэрвин стоял ва вершине утеса
неподвижный, бесстрастный и, скрестив руки, хладнокровно наблюдал за ее
агонией?
  Да, он пришел-таки ей на помощь, бросившись в воду как бы против воли.
  Почти в последнюю секунду, ибо они оба едва не утонули.
  Наверное, он упрекал себя в малодушии за то, что, испытав к ней,
роковой женщине, чувство жалости, граничащее с неповиновением своему
духовному наставнику, не исполнял приговора Бога.
  Стоп! Она явно превращается в такую же одержимую фанатичку, как
Северина?
  И все же, перед тем, как посадить ее в шлюпку, Колен шепнул ей:
  "Поберегись, моя козочка... тебе хотят зла!"
Жоффрей говорил, что иезуиты наделены сверхъестественной силой и не
останавливаются ни перед чем ради достижения своих целей.
  И отец де Вернон написал как бы в свое оправдание отцу д'Оржевалю
письмо, хранящееся у Анжелики и начинающееся такими словами: "Вы были
правы, отец мой. Дьявол в самом деле находится в Голдсборо, но это не та
женщина, на которую вы мне указали..."
Ну что же, если эти мужчины, жестокие и хладнокровные, самим своим
положением поставленные перед необходимостью ежедневно смотреть в лицо
реальности, не поверили иллюзии, ей, женщине слабой и впечатлительной, сам
Бог велел поинтересоваться тем, что замышлялось в скрытой от глаз сфере
между раем и адом.
  И все же она не могла и вообразить себе того, что случилось тем летом
по вине их невидимого врага, его дьявольской хитрости и находчивости,
разбудивших первобытное безумие природы и людей.
  На побережье Новой Англии пылали селения, лилась кровь, уцелевшие
пытались переправиться через залив, пираты грабили, корабли разбивались о
рифы, морские разбойники ударами свинцовых дубинок кроили черепа тем, кому
посчастливилось не утонуть... а в это самое время приплывшая морем
женщина, суккуб, появление которой было предсказано ясновидящей Квебека,
опускала свою изящную, обтянутую красным с золотой отделкой чулком, обутую
в мягкую кожу ногу на песчаный берег Голдсборо.
  Природа этях мест, открывающиеся перед ней дали, бухточки, такие
уютные, такие живописные, запах жаренной на углях рыбы и кипящей смолы,
сваренной для пропитки днища кораблей, крики чаек - все напоминало ей о
чудовищной опасности, нависшей в тот год над их любовью.
  Какие мучительные страдания причиняли они друг другу, Жоффрей де
Пейрак и она, как близки были к взаимной ненависти, охваченные пароксизмом
подозрительности, кровоточащей болью пережитой разлуки, непонимания и
страха, какими безнадежно чужими казались они друг другу, более того
врагами - "Мы были еще слишком уязвимы, не подготовлены к такому натиску
судьбы".
  Испытание застало их врасплох, как удар кинжала, и лодка вот-вот
должна была опрокинуться.
  Да, испытание! Таков ее жребий! Познать предел своих возможностей,
превзойти себя, устремляясь все дальше и дальше, к штилю счастья, которым
они теперь наслаждались.
  "Как смог он догадаться, - в который уже раз спрашивала она себя, -
этот монах, который в своей гордыне никак не хотел смириться с поражением,
каким чутьем угадал, что есть лишь один сиособ разделаться с ними -
посягнуть на их любовь? Какой сверхъестественной силой мысли, каким
талантом организатора должен был обладать он, вездесущий, чтобы рассылать
свои приказы во все уголки этой необъятной страны? Так, что его послания
всегда приходили в срок".
  Если бы Анжелике сказали, что он знал, кто скрывается под маской
жестокого и неумолимого пирата Золотая Борода, нанятого и посланного им с
заданием в Голдсборо, она бы не удивилась. И все же он не мог знать, в это
невозможно поверить!
  А что, если все-таки знал? От него всего можно было ожидать.
  Не останавливаясь ни перед чем, он, дабы разделаться с ними, вызвал
свою окаянную душу, свою сообщницу, спутницу кровавого детства, опытная
развращенность которой была ему хорошо известна: благодетельную Амбруазину
де Бодрикур.
  Припертый к стене, он с равным успехом мог от всего отречься, но мог
и заявить, что все знал н действовал ради спасения заблудших душ.
  Есть ли на свете суд, перед которым можно было бы обнародовать эти
факты? И судьи, к которым можно было бы обратиться за защитой и с
требованием компенсации? Нет уха, способного выслушать эту историю и внять
ее истолкованию; те же, кто оказался вовлеченным в нее помимо воли,
предпочтут никогда не вспоминать о ней и сделают вид, что так ничего и не
поняли.
  "Постараемся как можно скорее забыть об этом! - говорил юный маркиз
де Виль д'Авре, - иначе все мы очутимся в застенках инквизиции!"
Это было весьма таинственное дело. И только очень ограниченный круг
лиц догадывался о смысле происходящего.
  Стоило открыть рот, и ты уже проболтался.
  "Успокойтесь, сердце мое", - посоветовал бы ей Жоффрей де Пейрак.
  Он куда спокойнее относился к предательству. Он бы объяснил ей:
"Могущество иезуитов и одна из особенностей проводимой ими политики
состоит в том, что члены их братии готовы на все. Начиная с самого
мерзкого, вроде этого Марвиля, наводящего ужас даже на ирокезов, и кончая
святейшим Игнацием, основателем ордена. Товар на любой вкус!"
Но вот он и в самом деле возникает рядом, обнимает за талию. И,
чувствуя ее нервозность и мрачное расположение духа, шепчет на ухо:
  - Успокойтесь, сердце мое.
  За два прошедших года берега вновь обрели свой первоначальный
цветущий вид.
  Вступила в силу смена времен года.
  Лишь пираты свирепствовали по-прежнему. В этих богатых рыбой водных
просторах, где рыбаки вели ловлю трески и китов, непрерывно сновали пираты.
  Гроза морей, возносящий к небу паруса, огибающий со скоростью в
несколько кабельтовых высокий мыс и летящий прямо на вас, оставался бичом
Атлантического побережья и Французского залива.
  Приходилось быть бдительным. Пираты с черным флагом на мачте,
флибустьеры с островов и корсары, считавшие себя вправе грабить других
моряков, патрулировали акваторию в течение всего лета - времени прибытия
кораблей из Европы с товарами на борту: из Франции для форпостов и
поселений Акадии, из Англии, Голландии, а иногда из Венеции и Генуи для
торговли с колониями Новой Англии. Кроме того, сюда возвращались
дерзновенно отплывшие два года назад из Бостона, Салема, Плимута, Ньюпорта
и Нью-Хейвена флотилии, везя из Индии и Африки шелковые ткани, чай, рабов
и пряности.
  Все это были лакомые куски, не всегда доступные, зато многочисленные;
вот почему часто можно было видеть, как граф де Пейрак, капитан д'Юрвиль в
сопровождении лорда Кранмера и губернатора Колена Патюреля, если только он
находился в это время на борту, по несколько раз в день устремлялись к
полуюту, прыгая через ступеньки ведущей к нему лестницы, чтобы разглядеть
в подзорную трубу судно, замеченное находящимся на марсе впередсмотрящим.
  Пока не были установлены его флаг, национальная принадлежность и
дружественные намерения, корабли и другие малые суда флота
перегруппировывались, образуя вокруг "Радуги" замкнутый круг, напоминающий
свору собак, готовую броситься на противника и ждущую лишь сигнала, чтобы
искусать его, то есть приготовиться к упреждающему выстрелу, если
подозрительное судно отказывалось обозначить себя, а затем дать залп по
его подводной части, если оно слишком настойчиво продолжало идти на
сближение.
  Впрочем, при встречах, случившихся за время их морского путешествия,
им ни разу не пришлось прибегнуть к этим мерам предосторожности.
  В тот день они бросили якорь у одного из островов архипелага
Маунтджой, чтобы загрузиться тюками шерсти, состриженной с баранов
выращиваемой там знаменитой породы.
  Со своего привычного места Анжелика увидела небольшое, грубо
сработанное, но весьма маневренное судно Колена Патюреля "Сердце Марии",
португальскую карраку устаревшей модели, однако быстроходную и
легкоуправляемую, сторожевым псом снующую вокруг их флагмана. Она вдруг
подумала, что и Колен был когда-то одним из тех отчаянных пиратов, которые
наводили ужас на жителей побережья Французского залива, облагали данью
рыбаков и грабили небольшие английские, голландские, шотландские и
французские поселения.
  Командуя "Сердцем Марии", он напал на Голдсборо, но получил отпор.
  Стоя во весь свой могучий рост на носу корабля с развевающимися на
ветру белокурыми волосами и бородой, он, грозный пират Золотая Борода,
пристально выслеживал очередную жертву, в то время как в холодных со
стальным отливом водах океана отражались яркие краски огромного портрета,
написанного на обшивке кормового сооружения. Этот портрет изображал
ангелов, окружавших Деву Марию, прекрасный лик которой - живые белокурые
волосы и глаза цвета морской волны - напоминали лицо женщины, в которую
Колен был влюблен в марокканском плену, с которой совершил побег и образ
которой пожелал сохранить в своих морских скитаниях. Не предполагая, что
однажды на краю света, у берегов Америки, вновь встретится с ней и будет
повергнут, пленен тем, кто окажется ее супругом.
  Колен Патюрель, пират, попавший в руки хозяина Голдсборо,
приговоренный к виселице, вдруг назначается губернатором.
  "Что же Жоффрей пообещал ему, чтобы добиться его согласия? Подчинить
своей воле соперника, у которого он отобрал все, даже любимую женщину...
Как же мне быть, - спрашивала она себя со вздохом, - если Колен
по-прежнему любит меня?"
Анжелика наблюдала тогда за ними из окна форта. Она видела Колена,
закованного в цепи, но не сломленного, и Жоффрея, волком рыскающего
вокруг, в то время как на столе сияли каракасские изумруды - добыча,
найденная в сундуках "Сердца Марии" после поражения пиратского судна.
  Драма готовилась давно. В том прошлом, что выпало на долю каждого из
них в Средиземноморье и вылилось затем в развязку, разыгранную волею
сумасшедшего случая, годы спустя вновь сведшего их вместе.
  Рев канонады. Биение рвущихся от страсти, гнева и ревности сердец,
звучащих барабанной дробью; глухие удары сердца Колена, охваченного
любовью к ней и тогда, и потом, и во веки веков. Затем этот шум битвы,
этот грохот стих, как после изнурительной бури, воцарилась тишина, и
постепенно над морской гладью с обломками кораблей, напоминавших их
собственные разбитые судьбы, наметилась перспектива сотрудничества,
взаимопонимания, дружбы.
  "Что же он пообещал ему, чтобы завоевать его покорность, согласие...
преданность?"
Она прикрыла веки, отдаваясь нежной ласке согретого солнцем ветра. На
губах ее блуждала улыбка.
  "Надо, чтобы Колен сам как-нибудь сказал мне, что же пообещал ему
Жоффрей".
  Она впала в оцепенение, почти дрему, предаваясь умиротворению и
покою, возносящимися над ней, овевающими ее подобно звукам небесного
органа, эхом отражавшимся от скалистых островов. Мгновение чистого
счастья, всепрощения... Проникающий сквозь веки свет искрился цветами
радуги, как в китайском фарфоровом сервизе в доме миссис Кранмер, из чашек
которого она пила розовый, возвращавший ей силы китайский чай. Колебались
тени.
  Она приоткрыла глаза и вздрогнула, различив у изголовья высокую
крепкую фигуру Колена Патюреля. С минуту она пребывала в растерянности,
ибо только что представляла его себе в обрезе Золотой Бороды, но вскоре
овладела собой и улыбнулась.
  - Присаживайтесь поближе, господин губернатор. Вы, наверное,
единственный на корабле, кому я еще не дала аудиенции.
  Он придвинул к себе, перевернув днищем кверху, деревянный чан,
заявив, что это единственное сиденье, способное выдержать его вес, не то
что эти складные, обтянутые ковровой тканью стулья. И положил рядом с
собой абордажную саблю, с которой никогда не расставался, выходя в море.
  - О чем это таком приятном вы думали, мадам? На ваших губах играла
нежная улыбка. О чем или о ком вы мечтали?
  Она ответила ему с тем же лукавством:
  - А если я скажу, что о вас, господин губернатор, вы обвините меня в
кокетстве и лицемерии? Между тем это именно так. Я думала о Золотой
Бороде, который когда-то взял меня здесь в плен, привел на борт "Сердца
Марии", а затем передал одному из людей отца д'Оржеваля, которому было
поручено доставить меня в Квебек.
  - Преподобному отцу де Вернону? Как же, как же, прекрасно помню,
отозвался Колен.
  - Вас не было у лорда Кранмера, когда отец де Марвиль сообщил о
смерти отца Себастьяна д'Оржеваля, однако эта новость вам известна. Итак,
пришел конец его заговорам и интригам. Неужели вы осудите меня, если я
признаюсь, что это меня радует?
  - Нет, мадам, это вполне нормальная реакция. Здоровая оценка ситуации.
  Не праведный гнев, который он обрушил на вас, и риск, которому
подвергал, куда как оправдывают ту радость, которую вы испытываете,
чувствуя себя в безопасности.
  - И все же нет, - сказала Анжелика, встряхивая головой. - Не очень-то
я и радуюсь. Должна приздаться, что страхи мои не рассеялись, а приняли
другое направление. Прежде я знала, откуда исходит опасность, кто -
настоящий враг. Надеялась, что когда-нибудь мне удастся оживить дремавшие
в нем ростки человечности, погасить неудержимое пламя ненависти. Теперь же
слишком поздно. Он оставил после себя, подобно отливу, оставляющему на
отмели желтоватую бесплодную пену, своих последователей, учеников,
призванных защищать его и, быть может, продолжать с нами борьбу, тем более
яростную, что она будет вдохновляться последней волей святого.
  Колен внимательно выслушал ее.
  Затем покачал головой и оказал, что разделяет мнение господина де
Пейрака относительно того, что событие это не должно повлечь за собой
каких-либо последствий, что о нем ничего еще не известно в Новой Франции и
скорее всего не будет известно до наступления зимы, поскольку единственных
свидетелей Уттаке направил на юг, в Новую Англию.
  С тех пор как господин и госпожа де Пейрак поселились в Квебеке,
получили прощение короля и даже были осыпаны его милостями, направление
ветра переменилось.
  События двухлетней давности, в ходе которых все они едва не потеряли
рассудок и даже жизнь, отошли в прошлое.
  После того как интриговавший против них человек был изгнан в племя
ирокезов, он ничем не давал о себе знать, им даже стало казаться, что он
уже давным-давно мертв, и они думали так вплоть до того дня, когда их
предположения получили окончательное подтверждение.
  Детали событий стирались в памяти. Многое забылось, и, откровенно
говоря, людям хватало своих забот. Снаряженные время от времени морские
рейды оздоровили обстановку во Французском заливе, где в атмосфере
взаимного доверия процветала торговля... Деловая активность в Голдсборо
была высокой.
  Анжелика задала ему еще несколько вопросов. Она с трудом держала
глаза открытыми, однако в присутствии Колена не считала нужным бороться с
собой.
  Сердясь на себя за этот упадок сил, она все же решила отнестись к
этому снисходительно: ведь в Салеме она перенесла тяжелую болезнь,
всполошила весь город и потому вправе была с учетом пережитых ею
мучительных часов, позволить себе еще на какое-то время эту маленькую
слабость.
  Слушая Колена, она наблюдала за ним из-под полуприкрытых век.
  Его лицо уже не казалось опухшим и багрово-красным,
свидетельствовавшим о его поражении в облике Золотой Бороды, но он не был
похож и на того Колена из Марокко, короля рабов, покрытого узловатыми
мышцами, более молодого, хотя и кряжистого, как сосна, прирожденного
лидера, которому, по словам знавших его людей, давно уже минуло сорок лет
и который так и не вышел из этого возраста.
  Он погрузнел, хотя и сбросил лишний вес, став еще огромнее, еще
замкнутее.
  Одинокий великан. Она подумала о его жизни губернатора в Голдсборо,
взвалившего на себя ответственность за порт и население города. Всегда
один. Лидер. На море было иначе. Там можно было зайти в порт. А в
Голдсборо какой могла быть его частная жизнь, проходившая под бдительным
оком протестантских общин? Скандальные слухи не затрагивали его. А ведь
Колен никогда не был целомудренным. Он кичился своим распутством, и в этом
было много позерства. Но при этом обладал неуемной жаждой любви, и сколько
силы, сколько страсти было в его объятиях!
  Закрыв глаза, Анжелика заставила себя отвлечься от этих мыслей. Она с
прежней решимостью гнала от себя воспоминания о ласках Колена.
  С присущим ей чистосердечием она признавала, что, не считая Жоффрея,
этот мужчина внушал ей самые страстные желания.
  Во всей этой истории она усматривала одну из очередных безумных затей
Жоффрея (который прекрасно отдавал себе в этом отчет), лишнее
доказательство его безрассудной любви к риску, проявившейся в том, что,
вместо того, чтобы казнить своего соперника за пиратство, как он того
заслуживал и как Жоффрей должен был бы поступить на правах победителя, он
предложил Колену перейти к нему на службу, стать их компаньоном, ближайшим
доверенным лицом всех их начинаний, их - графа и графини де Пейрак, хозяев
и властителей Голдсборо, согласиться на должность губернатора.
  Колен, закованный в цепи нормандец, угрюмый, как побежденный лев,
упрямый, предпочитающий смерть через повешение униженному подчинению
доводам, угрозам, расточаемым этим гасконцем с горящими глазами,
дворянином, победителем, Рескатором, когда-то царившим над всем
Средиземноморьем, как он царит теперь над архипелагом, который Золотая
Борода намеревался подчинить себе, сидевшую по правую руку от Мулей
Исмаила, в то время как он влачил лохмотья раба - этим Рескатором, графом
де Пейраком, безраздельно поселившимся в сердце легендарной принцессы, в
которую он, простой моряк, был влюблен. Она увидела, как Колен выпрямился
и в знак согласия склонил голову.
  - Скажи мне, Колен, - прошептала Анжелика, - что такого посулил тебе
этот дьявол в образе мужчины, что ты подчинился его требованиям и взял под
свою опеку Голдсборо? Скажи честно.
  Патюрель прикрыл веками свой лучащийся голубизной взгляд; ничего не
говорящая улыбка озаряла его лицо. Когда он демонстрировал таким образом
свое нормандское упрямство, тщетно было пытаться выудить из него хотя бы
слово.
  - Будь по-твоему, - согласилась она, откидываясь на подушки. - Не
буду больше докучать тебе вопросами.
  И она весело и незлобиво вернула ему его загадочную улыбку.
  Они слишком хорошо понимали друг друга, эти двое. Она чувствовала,
как рядом с ним рушатся ее внутренние барьеры. И не боялась, как в случае
с Жоффреем, за свою любовь, поскольку чрезмерность внушаемой мужем
страсти, жизненная необходимость в его присутствии наполняли ее страхом
потерять, лишиться ее, страхом, от которого даже прочность их семейного
быта так до конца н не исцелила ее.
  Напротив, в общении с Коленом она испытывала спокойное чувство
братской доверчивости. У нее не было от него тайн. Он принимал ее такой,
какая она есть. Ни на минуту не переставая восхищаться ею. С ним она могла
просто молчать.
  Она не чувствовала, как ею вновь овладевает дремота. Покачивающееся
на якоре судно усыпляло ее. Палуба почти опустела в этот час, так как
многие сошли на берег, отправившись за овцами, блеяние которых доносилось
издалека, а также за шерстью, винами и сырами, в изобилии производившихся
в этих краях.
  Няньки и кормилицы унесли новорожденных от жары в кормовые каюты.
Время от времени Анжелика приоткрывала глаза и устремляла на Колена
задумчивый взгляд.
  Ее мысль блуждала в тишине. Рождение двойян напоминало ей о почти
забытом, о времени, когда она, как ей казалось, носила под сердцем ребенка
Колена.
  Но он был не в счет.
  Возвратившись во Францию из Марокко, она привезла с собой этот тайный
дар пустыни. Однако вскоре лишилась его по вине этого кретина, маркиза де
Бретея, которому король поручил привезти мятежницу под надежной охраной.
  Боясь, как бы она опять от него не ускользнула, он повез ее по таким
жутким ухабистым дорогам, что в конце концов их карета опрокинулась. Ее
надежда погибла. "Поверьте, милая дамочка, ни о чем не стоит сожалеть, -
говорила ей повитуха того местечка, куда ее, истекающую кровью, доставил
адский конвой. - Дети только осложняют жизнь. И потом, если уж это так вас
огорчает, вы всегда можете заиметь еще одного ребенка!"
Она приоткрыла глаза и взглянула на Колена. Ни он, никто другой так
никогда ничего и не узнали. Поначалу она боялась, что проговорилась в
бреду, но потом успокоилась. Печать ее уст привычно хранила тайну.
Крошечную тайну, недостойную того волнения, которое вызвала бы ее
невольная откровенность.
  Изъян здоровья. Досадная неприятность в жизни женщины. Ей к нему и
приноравливаться. "Мне всегда везло...". Ибо повитуха сказала ей, что речь
шла о "девственной яйцеклетке", то есть о пустоте, оболочке, и это
сообщение смягчило ее боль и стерло картины, которые она, как всякая
женщина, принялась было рисовать в своем воображении: с любовью Колена,
пронесенной через моря, бушевавшей тайным пламенем, который она всякий раз
чувствовала при его приближении.
  Пока он был далеко, она не думала в нем. Он казался ей другом,
братом, но стояло ему очутиться рядом, как она начинала испытывать
волнение. "Кожное электричество", - говаривала Полак, большой знаток в
любовных делах. "Кожа это все. Это настигает вас, неизвестно как и
почему". Ее задача заключалась в том, чтобы понять и признаться себе в
этой своей слабости.
  А вдруг это ужасно эгоистично с ее стороны - считать вполне
нормальным, что Колен одинок и чахнет, довольствуясь, как в рыцарских
сказаниях, любовью к далекой и забывчивой даме? А вдруг ей надо было
посоветовать ему жениться?
  Среди потерпевших кораблекрушение находилась королевская дочь.
Дельфина дю Розуа, изящная и красивая, явно влюбленная в него. Когда
Анжелике стало об этом известно, она решила, что получится весьма
экстравагантный брак, и порадовалась за Дельфину, нашедшую в Квебеке
достойного мужа в лице молодого и любезного губернатора. Однако по зрелом
размышлении так и не смогла представить себе Колена Патюреля, своего
Колена, обремененного семьей.
  - А что на сей раз явилось причиной лукавой улыбки, блуждавшей на
ваших губах, мадам, в то время как вы предавались дреме? - послышался
голос Колена.
  - Опять ваша особа, господия губернатор. Размышляя о ваших
обязанностях, я спрашивала себя, не слишком ли они обременительны и
неблагодарны для одинокого мужчины?
  - Я никогда не бываю одинок, - возразил он. Тем бессознательным
жестом, какие она иногда позволяла себе с ним, Анжелика протянула руку и
легким ласковым движением коснулась его виска.
  - В наших волосах заблестела седина, которую я никогда прежде в них
не замечала.
  - Она недавнего происхождения. Поверите ли, мадам, но горечь,
пережитая мною у вашего изголовья в Салеме, когда смерть казалась такой
близкой и неминуемой, стоила мне десяти лет военной службы у Великого
Могола. Было от чего поседеть за несколько дней. В этом нет ничего
удивительного.
  - Вы с ума сошли, Колен!
  Его слова взволновали ее и, что греха таить, польстили ее самолюбию.
  - Я увидела себя в тот миг, в миг своей смерти. Не знаю, где я
находилась, но все воспринималось мною чрезвычайно отчетливо. Я видела
женщину, неподвижно лежащую на кровати. И вскоре поняла, что эта женщина -
я, и, Колен, только тебе могу я в этом признаться, я показалась себе
красивой.
  (Он расхохотался, обнажив ряд ровных крепких зубов в обрамлении
светлой бороды.) Я не шучу, Колен, это было совсем не то, что я привыкла
видеть в зеркале. Иногда я нравлюсь себе, иногда закрываю глаза на
недостатки, с которыми носятся женщины, не умеющие быть благодарными
природе за свою привлекательность, которая должна была бы непрестанно
радовать их. Я всегда была признательна небесам за бесценный дар,
зовущийся красотой, ибо меня считали красивой, и я никогда не позволяла
себе думать, что мне чего-то не хватает. Но в тот вечер все было иначе. Я
казалась себе, как бы это выразиться? Чужой, незнакомой и вместе с тем
восхитительной, овеянной очарованием, способным внушать любовь. Теперь это
уже почти стерлось в памяти, но стоит мне вспомнить об этом, и я испытываю
такой восторг, что готова, кажется, воспарить над землей...
  Суровый Колен слушал, склонившись к ней и растроганно улыбаясь,
находя наивной ее доверчивость. Она же читала в его глазах безграничное
обожание.
  - Просто ты увидела себя такой, какой видим тебя мы. Ты завладела
нашими сердцами, подчинила себе наши судьбы. Мне кажется, в тот миг ты
узнала не только свою цену в глазах Бога, но и то, каким драгоценным
содержанием, какой поэзией наполнило наши жизни твое существование. Всегда
помни об этом, малышка. Не забывай об этой истине. Ты сама не ведаешь о
своем даре, не вполне осознаешь его. А это большой грех. Всегда помни о
том, что принесла ты с собой на землю, что исходит от тебя, о том
невыразимом, которым ты одариваешь нас. А если появляются угнетающие и
ненавидящие тебя, если они стаями кружат над тобой, то это значит, что они
хотят, чтобы ты засомневалась, растерялась, вернулась в беспросветную
обыденность существования. Они боятся тебя, черные ангелы тьмы и
разрушения. Они знают, что зажечь сердце мужчины - все равно, что
наполнить светом и теплом мрачный холодный дом.
  И они прекрасно понимают, чем ты им угрожаешь. Ведь даже ничтожная
земная радость служит делу спасения мира.


                                  Глава 19


  Мало-помалу путешественники приближались к цели, и, миновав
Вискассет, эскадра взяла курс на восток.
  Лорд Кранмер полагал, что справился с миссией, возложенной на него
губернатором Новой Англии в отношении графа де Пейрака.
  Привыкнув к теплому климату Ямайки, он потирал руки от холода,
недоверчиво поглядывая на плывущие необитаемые берега, более чем опасные -
проклятые; этой репутацией они были обязаны легендам, начиная от
индейской, повествующей о великане Глудскапе, возвращавшемся в свой залив,
чем объяснялся размах мощных приливов и отливов, и кончая вооруженными
нападениями пиратов, превращавшими каждый закоулок, каждую отмель, каждый
лиман в арену какой-нибудь кровавой драмы. Настоящая сага грабежей,
разбоя, покушений и убийств.
  Все пространство к востоку от Уэллса считалось необитаемым, На эту
территорию массачусетское губернаторство претендовало лишь в силу крайней
необходимости и от освоения которого поневоле вынуждено было отказаться.
  - Трагедия этих мест, - говорил он, - заключалась в том, что здесь с
самого начала права одних неизменно вступали в противоречие с интересами
других.
  Между тем англичанам крайне важно было закрепиться здесь, у этого
рога изобилия, золотой жилы, источника их процветания, и его сыновья
торжественно провозглашали: "Библия и треска спасли Новую Англию".
  Чем только не изобиловали эти места: побережья кишели рыбой, косяки
отборной трески ходили у южной оконечности полуострова Новая Шотландия,
который французы окрестили полуостровной Акадией, а Мэн, все-таки
считавшийся английским, - континентальной Акадией.
  На северном и южном побережьях Французского залива, а также в глубине
материка процветал пушной промысел. Но, если англичане никогда не
придавали ему особого значения, потребность Новой Франции в мехах, на
выделке которых основывалась вся ее промышленность, превращала французов в
яростных защитников этих владений от английского вмешательства, что не
способствовало развитию рыболовства новых англичан.
  В территориальных водах Новой Шотландии произошла встреча,
подтвердившая положение, обрисованное посланцем английского короля и
представителем английских колоний в Северной Америке - лордом Кранмером.
  На горизонте показались паруса небольшого маневренного судна
водоизмещением в сто пятьдесят тонн, сопровождаемого более скромным
шлюпом, и прежде чем стал виден французский флаг, все узнали
"Бесстрашного" - корсара дюнкеркского пирата Ванрейка, который по
установившейся традиции каждое лето наносил визит своему старому другу по
Карибскому морю, графу де Пейраку.
  Эскадра легла в дрейф, и встреча состоялась на палубе "Радуги".
  Среди поднявшихся на борт флагмана находился губернатор Порт-Ройяла,
столицы французского поселения в Акадии, господин де ла Рош-Розей, с
которым жители Голдсборо поддерживали отношения самого искреннего
добрососедства.
  Незадолго перед этим Ванрейк согласился сопровождать господина де ла
Рош-Розея, шлюп которого едва не подвергся "досмотру" некой яхтой
подозрительной национальности, предположительно английской. Пункт первый.
  Далее этот французский дворянин, отправившийся навстречу судну,
посланному из Онфлера торговой компанией, владевшей этим поселением и
ежегодно поставлявшей ему товары, новых переселенцев, солдат и оружие,
узнал о том, что оно было перехвачено флибустьерами с Ямайки, тоже
англичанами. Пункт второй.
  Каждое второе судно из Онфлера не добиралось до порта назначения. Так
что господину де ла Рош-Розею в очередной раз до наступления зимы
предстояло отправиться в Бостон за всем необходимым, что казалось весьма
подозрительным французской администрации Квебека.
  И, наконец, он был рад присутствию Патюреля, ибо, прежде чем
возвратиться к себе, намеревался заехать в Голдсборо, чтобы попросить его
положить конец безобразию: мало того, что без малого триста английских
рыбачьих шлюпок бороздили Французский залив, нынешним летом эти бостонцы
без зазрении совести установили свои сушильни на акадеком побережье, то
есть на берегу, отведенном для сезонных рабочих из Сен-Мало, что явилось
причиной инцидента, который не удалось разрешить мирным цутем. Пункт
третий.
  Его выслушали, а затем, не скупясь на обещания и приличествующие
случаю слова ободрения, перенесли с "Радуги" на его судно нужные товары,
чтобы избавить от необходимости побираться в Бостоне, товары,
приправленные разнообразными подарками для милой и прелестной жены и
целого выводка детей, которых так умело воспитывала в большом деревянном
форте Порт-Ройяла их гувернантка, мадемуазель Радегонда де Фержак.
  Девочкам предназначались куклы с расписанными красками восковыми
личиками и в таких роскошных туалетах, какие и не снились акадским
арендаторам, забытым своим правительством, все равно, парижским или
квебекским.
  Лорд Кранмер лично удостоверялся в том, что тяжелая жизнь и нищета, в
которой прозябали обитатели редких французских поселений этого региона, не
могли служить серьезным препятствием для рыбного промысла Новой Англии.
  Тем не менее он сокрушенно качал головой:
  - Эти французы, акадские или канадские - просто одержимые.
  И все же любые проблемы могли быть решены мирным путем. Его миссия
подходила к концу. Корабль английского военно-морского флота, на борту
которого находился адмирал Шеррилман, возник из затянутой дымкой тумана
бухточки, где два дня простоял на якоре в ожидании "Радуги".
  Уверенный в будущем благодаря Пейраку, которого он наделил всеми
необходимыми полномочиями - "Только французы могут управлять
французами",смеясь, проговорил он, - лорд Кравмар раскланялся со своими
гостеприимными хозяевами.
  Обратившись к Анжелике с наилучшими пожеланиями и словами
приэнательности, он приблизил свою рыжую остроконечную бородку к двум
колыбелькам и улыбнулся.
  Вместе с ним уходил в прошлое, растворялся яркий образ Салема со
всеми его чудесами.
  Рум и Номи по-прежнему были с ними, однако давно уже расстались с
остроконечными немецкими каптошонами, которых требовал от них салемский
этикет и, облачившись в длинные накидки, скрывавшие алую букву, повязав на
голову модные французские чепчики, отпускавшие на волю белокурые волосы,
свободно обрамлявшие их миловидные лица, превратились в самых обыкновенных
женщин.
  В компании этих иностранцев, вдыхавших с бодрым ветром бескрайнего
внутреннего моря привычную их сердцу анархию свободы, они вполне могли бы
сойти за английских пассажирок, возвращающихся в родной поселок,
затерявшийся в изгибах устья, или в маленькую островную общину, живущую
ткачеством и земледелием.


                                  Глава 20


  На следующий день на горизонте показались очертания Мэна. Мэна,
носящего имя французской провинции, названной англичанами в честь их
королевы, супруги Карла I Стюарта и дочери Генриха IV французского -
герцогини, получившей по наследству этот анжуйский фьорд. Какой
первооткрыватель остался равнодушным перед дикой и живописной красотой
этих мест: изрезанными берегами, бескрайней ширью лиманов Пискатога, Сако,
Кеннебека, Чипскота, Дамарискота, Пенобскота, Сен-Круа, Сен-Жана - рек,
омывающих бесчисленные, поросшие лесом островки, впадающих в тихие
заливы?! Кто не восхитился бы буколическими лабиринтами, образованными
высокими розовыми и голубыми обрывистыми утесами, чередующимися с
просторными, усыпанными золотым песком пляжами?! За преградой этих
неистовой красоты берегов высились поросшие кудрявыми лесами горы,
покрывающие бескрайний континент, испещренный тысячами озер, иные из
которых достигали пятнадцати лье в длину, другие же напоминали круглый,
лазурный или изумрудный глаз, глядящий из лесной чащи.
  Едва лишь пассажиры узнали гору Камден, вознесшуюся перед
Пентагуэлем, на борту почувствовалось заметное оживление. Все бросились к
носовой части.
  Но, как и следовало ожидать, невесть откуда взявшиеся хлопья тумана
потянулись навстречу судну. Так гостеприимно встречал их Французский
залив, славящийся своими туманами и приливами.
  Послышались возгласы разочарования. Кое-кто отправился за пальто,
шалями и одеялами. Укутали и новорожденных, также вынесенных на бак в эту
торжественную минуту их прибытия на новую родину. Но никто не изъявил
желания покинуть палубу. Сгустившийся туман скрывал от взора верхушки
мачт, и корабль, отягощенный рассевшимися на реях привидениями, сбавил
ход. Вода струилась золотистыми каплями. Солнечные лучи, с трудом
пробиваясь сквозь густую пелену тумана, играли всеми оттенками спектра, и
видно было, как дрожат в каплях голубые, зеленые, оранжевые и золотистые
искорки маленькие радуги.
  Путешественники вступали в страну радуг, о которой грезил,
отправляясь на поиски своего отца, Флоримон.
  Внезапно подул ветер, все вскрикнули, и Анжелика улыбнулась, увидав
пляшущих от радости и издающих восторженные возгласы Северину и Онорину, а
вдали, как из ларца, обитого изнутри голубоватым туманом, выступали два
розовых холма острова Мон-Дезер. Их появление, окрашенное благородными
красками пурпурной зари, нежными светлыми лучами, ласкающими их своими
серебряными, прорывающимися сквозь облака кистями, предвещало скорое
прибытие в Голдсборо. Еще несколько часов, и будет пройден мелкий
фарватер, судоходный лишь в часы большого прилива, станут видны
громоздящиеся над берегом и портом дома и темная бахрома собравшихся в
ожидании людей.
  Северина и Онорина, смеясь, водили хоровод, матросы подбрасывали в
воздух шапочки.
  Анжелике захотелось взять одного из новорожденных на руки. Она никак
не могла привыкнуть к ним, таким крошечным и невесомым. Ей все казалось,
что они растают у нее на руках, растворятся в своих белых шерстяных
одеяльцах.
  Как мало места они занимали, спящие! Оживляющее их дыхание было почти
незаметно. Доверчивые, хрупкие, они предавались сну.
  Окружавшие ее люди что-то объясняли. Указывали на две округлые горы,
возвышавшиеся над морем, как они указывали бы ей на собравшихся на причале
родственников или друзей, с радостным нетерпением ждущих встречи с ними.
  Радость Северины находила отклик в сердце Анжелики. Этот дикий уголок
суровой Америки стал для юной изгнанницы "родиной", домом,
привилегированным местом, где отдыхаешь в кругу близких и друзей, словом,
у себя.
  "А ведь это не так уж и мало, - думала Анжелика, - когда удается
создать для приговоренных к смерти или заключению беженцев человеческие
условия, чтобы они вновь почувствовали вкус к жизни и испытали мгновения
счастья, складывающиеся из радостей любви и труда под Божьим небом,
даруемые лишь свободным людям".

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ПРЕБЫВАНИЕ В ГОЛДСБОРО


                                  Глава 21


  Стояла чудесная погода, когда "Радуга" бросила якорь у берегов
Голдсборо.
  В ожидании, пока матросы кончат складывать на палубе багаж, спустят
шлюпки и помогут пассажирам занять в них свои места - да каким пассажирам!
Самим Раймону-Роже и Глорианде де Пейрак! - первые посланцы Голдсборо
подплывали к кораблю и по веревочным лестницам и тросам карабкались на
борт.
  Среди них был энергичный и предприимчивый Марциал Берн, старший брат
Северины, вместе со своей командой юных дозорных залива; не отставал от
него верный шотландец Джордж Кроули, вечно хвастающийся тем, что он самым
первым поселился в этом краю; вместе с ними спешил и старый вождь
Массасава с целой флотилией индейцев, которые по обыкновению весь год
обитали где-то в лесах, но, как только на горизонте показывался корабль
под флагом Пейрака, они словно по мановению волшебной палочки выплывали
изо всех бухточек, которыми были изрезаны берега залива.
  Через несколько минут они уже окружали маленькие белые свертки,
лежащие на руках заботливых кормилиц и служанок, и всеобщая суета на время
прекратилась.
  Наконец Анжелика смогла найти для себя тихий уголок и не без труда,
но все-таки получила ответы на некоторые свои вопросы.
  В одном все были единодушны. Осень, похоже, будет долгой, и ласковое
солнце бабьего лета обещает светить до конца октября, а то и до середины
ноября.
  Значит, можно провести здесь целых две недели, не опасаясь, что,
когда придет время возвращаться с маленькими принцами в Вапассу, заморозки
застанут их врасплох.
  Однако не обошлось без неприятностей. Корабль "Голдсборо", в июне
покинувший порт приписки и взявший, как обычно, курс на Европу, еще не
вернулся, равно как и маленькое судно "Ларошелец", выполнявшее особую,
секретную, миссию в Средиземном море. Подобное опоздание было вполне
допустимо, но Эриксон, капитан "Голдсборо", обычно быстро и точно совершал
рейсы в Европу, так что все постепенно забыли, что он, как и другие
капитаны, мог встретиться с пиратами, попасть в штиль или шторм. О
кораблекрушении не думал никто, ибо совсем недавно дружественный
голландский корсар, курсирующий в прибрежной зоне, сообщил жителям
поселка, что видел, как судно, бросив якорь в одном из фиордов острова
Руаяль, ожидало подхода менее быстроходного "Ларошельца", чтобы вместе
обогнуть Новую Шотландию и вернуться в порт.
  Оставалось надеяться, что они успеют прибыть до отправления
экспедиции к верховьям Кеннебека, ибо ожидаемые корабли должны были
привезти множество полезных грузов, крайне необходимых для зимовки, а
также инструменты и продовольствие, и было бы обидно не успеть отправить
их в Вапассу.
  К тому же Марциал Берн собирался отбыть учиться в Гарвард. Его отец
вовсе не желал, чтобы сынок стал одним из пиратов Французского залива. Из
Гарварда юный Берн должен был отправиться в Ньюпорт, а затем по торговым
делам в Нью-Йорк...
  - Давай, давай, собирайся! А я уже все видела, и раньше тебя,
поддразнивала брата Северина, щелкая пальцами перед его носом. - Но я тебе
ничего не расскажу!
  Ее быстрая речь и привычка прищелкивать пальцами живо напомнили
Анжелике город Ла-Рошель, оставшийся в далекой Франции... Ярко светило
солнце, и Анжелика постепенно обретала уверенность в своих силах, столь
необходимых для встречи с Голдсборо и его дамами.
  Узы, связывавшие ее с большинством поселенцев, французскими
гугенотами из Ла-Рошели, были тесны и неразрывны, хотя и весьма
противоречивы, и можно было заранее сказать, что такими они и останутся.
До сих пор ее упрекали в том, что она заставила их подняться на борт
корабля Жоффрея де Пейрака, который в их глазах продолжал оставаться
пиратом. Когда они взбунтовались против Жоффрея и потерпели поражение, ей
пришлось на коленях молить его сохранить им жизнь, поэтому они и ее
считали достойной веревки.
  К тому же ее обвиняли в любовной связи с Золотой Бородой, а она,
вместо того, чтобы скрыть свой позор я поменьше высовываться в подобных
обстоятельствах, продолжала ходить с гордо поднятой головой, что по их
меркам считалось невероятной наглостью. Впрочем, она давно знала - как бы
она ни поступила, в их глазах ее поведение всегда будет вызывающим.
  Пока "Радуга" бросала якорь на рейде, Анжелика поднесла к глазам
бинокль и направила его на берег. И сразу, в первых рядах встречающих, она
увидела тех, кого называли когда-то первыми дамами Ла-Рошели. Они
держались обособленно, их можно было узнать по темным платьям и
ослепительно белым чепцам. Теперь они стали первыми дамами Голдсборо, и
остальные обитатели поселка, гораздо более многочисленные, на их фоне
казались жалкой мелюзгой.
  Анжелика любила их за все, что им довелось пережить вместе; ей
хотелось понравиться им, получить их одобрение, но она знала, что в их
глазах всегда будет заслуживать упрека. Хотя в Ла-Рошели она предстала
перед ними в облике скромной служанки и лишь позднее обрела свое истинное
обличье высокородной дамы, это не меняет дела, охотно объясняла властная
госпожа Маниголь. Была ли Анжелика служанкой Габриеля Берна или женой
пирата, которому они обязаны своим спасением и водворением в Новом Свете,
она всегда оставалась властной, дерзкой и высокомерной и никогда не видела
в них, гугенотах из Ла-Рошели, людей серьезных, способных самим решать
свою судьбу.
  Но так же хорошо знала Анжелика, что после нескольких дней
ожесточенных споров, они все придут к выводу, что ее все равно не изменишь
и не исправишь. В который раз они признают, что ум ее резко отличен от их
ума, и трения и непонимание между ними неизбежны, тем более что женщина
она своенравная, вызывающе независимая, и это не может их не беспокоить.
  Однако, несмотря на все рассуждения, женщины придут к выводу, что все
они очень любят ее, госпожу Анжелику из Ла-Рошели или из Голдсборо, любят
такой, какая она есть, и, честно говоря, не хотели бы видеть ее другой. И
все они очень рады приветствовать ее у себя.
  Первая встреча всегда бывала трудной. Вот и сейчас: напрасно она
причинила себе и всем окружающим столько хлопот, стараясь обставить свой
приезд как можно скромнее и незаметнее. Она сразу же почувствовала, что ее
прибытие нарушило их размеренное существование. В конечном счете, она
начинала понимать, что ничего не может изменить, и вряд ли когда-нибудь
станет по-иному. Сама того не желая, она, несмотря на множество ссор,
заняла в их суровых сердцах, не склонных к снисходительности и не
поддающихся соблазнам, такое важное место, на котором ее никто не мог
заменить.
  "Чем я провинилась перед небом, что те, кого я люблю и кто отвечает
мне взаимностью, чаще всего доставляют мне множество неприятностей и
хлопот? нередко думала Анжелика. - Мужчины бьются из-за меня на поединках,
а женщины мгновенно оскорбляются, если я не уделяю каждой из них особого
внимания..."
Все, исключая мудрую и кроткую Абигаль, тут же задирали свои унылые
носы и поджимали губы, пряча невысказанный упрек, и Анжелике приходилось
смиряться, ибо она так и не научилась определять, в чем же ее хотят
упрекнуть; и сегодня она была уверена, что, как всегда, доставит им тысячу
поводов для недовольства.
  Ее предчувствия полностью оправдались.
  Дамы сразу же принялись перемывать косточки Рут и Номи. Обе
англичанки тотчас же вызвали их недовольство, ибо всем показалось, что они
заняли привилегированное место в сердце Анжелики. По той же причине дамы
были необычайно любезны с ирландской акушеркой и ее дочерьми, которые
держались в стороне от Анжелики.
  В обычной суматохе, сопровождающей каждый раз прибытие корабля,
Анжелику больше всего беспокоило, как разместить маленьких героев дня, чьи
плетеные колыбельки бережно несли матросы. Как только шлюпки пристали к
берегу, колыбельки тут же обступили, и несколько минут не было слышно
ничего, кроме восторженных восклицаний; носильщики же, гордые оказанным им
доверием, медленно расхаживали по берегу.
  С тех пор как Анжелика и Жоффрей де Пейрак впервые прибыли сюда, на
берег Мэна, у них никогда не было времени побыть здесь подольше. Обычно
они останавливались в своем деревянном форте, грубом, но прочном строении,
возвышавшемся на скалистом мысу, прикрывающем бухту, ставшую теперь портом.
  Воздвигнутый на развалинах укреплений, возведенных первопроходцами,
может быть, даже самим Шампленом или же английскими рыбаками, которых зима
застала в этих краях, форт был огорожен прочным частоколом и долгое время
оставался единственным жилищем, достойным принять Жоффрея де Пейрака,
прибывшего из страны Караибов, где он собрал целое состояние, доставая со
дна сокровища затонувших испанских галеонов. Он, его экипаж и
новобранцы-наемники размещались там, готовясь к экспедиции в глубь страны
или собираясь исследовать береговую линию земель, где он получил от
властей Массачусетса право на разведку и эксплуатацию месторождений
серебра.
  Форт был двухэтажным; внизу располагался большой зал со стойкой,
призванной облегчить возможность меновых и торговых сделок; рядом
находились склады и амбары для продовольствия и оружия. Наверху были три
комнаты, одна большая и две поменьше; Анжелика поднялась в большую
комнату, решив разместиться в ней со своими чемоданами и баулами. Там
стояли большая кровать, стол, кресла и обитая ковром скамеечка; стены были
завешаны коврами, предохраняющими помещение от холода и сырости. Еще здесь
имелся шкаф, весьма редкая вещь в здешних широтах. В нем можно было
разместить предметы туалета, безделушки, драгоценности и те вещи, которые
доставят из Европы и после тщательного отбора найдут свое истинное
предназначение.
  Не было ничего удивительного в том, что носильщики с колыбельками
Раймона-Роже и Глорианды направились именно в форт. Но перед тем как
водворить их в большую комнату второго этажа, Анжелика вспомнила, что
госпожа Модрибур, демоническая подруга отца д'Оржеваля, жила именно там.
Ее охватил панический страх за невинных младенцев, привезенных ею из
Салема. А вдруг в воздухе застыли тлетворные испарения зла, затаились по
углам...
  Ведь именно в этой комнате, проснувшись однажды ночью от невыразимого
ужаса, она разглядела в одном из углов некое темное существо. Именно
вокруг этой кровати двигались бедные согбенные "королевские невесты",
молча снося надругательства властного Демона-суккуба. Именно из этой
комнаты расползалась ложь, здесь рождались смертные приговоры, здесь были
истоки многих преступлений.
  Анжелика приказала слугам оставаться внизу; колыбельки тотчас же
поставили на стойку, и многочисленные провожатые снова принялись
восторженно созерцать двух спящих младенцев. Сделав знак Рут и Номи
следовать за собой, Анжелика поднялась на второй этаж.
  Она кратко рассказала девушкам, что происходило в этих краях, и
попросила их проверить, не осталось ли в комнате вредоносных флюидов, а
если остались, то устранить их.
  Агарь быстро достала из дорожного мешка магический жезл и, шепча
заклинания, передала его Рут Саммер. Затем она села напротив дверного
проема; ее цыганские глаза широко распахнулись, она настороженно и
внимательно осматривала комнату, во взгляде ее читался страх, смешанный с
любопытством. Стоя на пороге, Анжелика наблюдала, как в комнату медленно,
друг за другом входят две молодые женщины из Салема: Рут, держащая в
тонких пальцах магический жезл, и Номи, поводящая руками, будто пытаясь
поймать невидимый поток. Ее маленькая хрупкая фигурка вращалась вокруг
себя то в одну сторону, то в другую. Порой черты ее лица искажались,
словно от боли, и она не завершала оборот. Потом продвижение
возобновлялось, англичанки выглядели спокойными и обменивались ничего не
значащими репликами.
  Солнце уже поднялось, повсюду разлился бледный дневной свет, и в нем
подрагивали золотистые блики - солнечные лучи, отраженные морской гладью у
подножия высокого мыса. Свет нежный, бесцветный, прозрачный, обе
целительницы двигались в нем будто невидимые для людского глаза призраки.
  Затем они вернулись к Анжелике, и Рут уверенными движениями хорошев
хозяйки уложила жезл в мешок, который маленькая цыганка быстро протянула
ей.
  - И что теперь? - спросила Анжелика.
  - Теперь ничего! - ответила Рут, покачав головой.
  - Ничего! - повторила Анжелика. - Но она здесь жила. Почему же все
пропало?
  Рут повернулась к Номи.
  - Все взял кот, - заявила та, разводя руками, что должно было
означать: ничего не поделаешь.
  - Кот?
  - А разве здесь не было кота?
  - В самом деле...
  Да, именно в тот день он и появился, Мессир Кот, тот самый, который
сегодня, важный и толстый, прогуливался по тропинкам Голдсборо. А тогда он
был всего лишь жалким корабельным котенком, не больше ладони юнги,
собиравшегося выбросить его на берег, в грязную лужу. Присев у изголовья
Амбруазины, Анжелика внезапно увидела его, возникшего прямо из пола рядом
с ее юбкой, такого слабенького, тощего, на тонких лапах, не имеющего сил
даже мяукнуть. Он уставился на нее своими расширенными зрачками, словно
ожидал чего-то. И она взяла его, прижала к себе, согрела, накормила.
  - Мессир Кот! Маленький добрый гений, присланный взять на себя зло...
  - Почему ты так смотришь на нас? - спросила Рут. - Мы довольно плохо
знаем тот невидимый мир, который окружает людей. Ты даже не представляешь
себе, сколько живых существ обладает неведомыми нам силами, хотя мы должны
были бы о них знать. Нам, людям, предназначены несметные сокровища, но они
до сих пор не обретены. Ибо такова цель Сатаны - лишить человека
предназначенных ему Господом мистических даров и тем самым отнять у него
поддержку Всевышнего...


                                  Глава 22


  Анжелика уже справлялась о своем приемном сыне в Ла-Рошели, о юном
Лорье Берне, втором брате Северины. Теперь он бежал ей навстречу.
  - Кот первым пришел к нам, - кричал он. - Идемте скорей, сударыня
Анжелика, мы ждем вам к завтраку.
  Семейство Бернов уже собралось вокруг стола, на котором гордо
восседал прибывший с дипломатическим визитом Мессир Кот. Здесь уже были
Абигаль, ее супруг и их очаровательные дочери: двухлетняя Элизабет и
шестимесячная Аполлина. Заметив еще одну белокурую головку. Анжелика
спросила, как зовут их юного соседа.
  - Разве вы не помните, это же маленький Шарль-Анри... Бертиль, его
приемная мать, вместе с господином Мерсело отправилась в Новую Англию
вести отцовские счета, и мы взяли мальчика к себе.
  - Да, конечно, помню! Шарль-Анри... - Но почему бы супругам Маниголь,
его деду и бабушке, или их дочерям, Саре и Деборе, теткам малыша, не взять
на себя заботы о нем? Нельзя же вечно подкидывать его вам, Абигаль, ведь
вы всего лишь соседка и к тому же с детьми на руках!
  Абигаль задумчиво погладила ребенка по голове. Для своих трех лет
мальчик был необычайно красив и развит, глаза его постоянно были широко
раскрыты, словно он все время старался понять нечто такое, что от него
было скрыто, но казалось ему страшно важным.
  - Вы же знаете, каково им видеть этого бедного малыша, - кротко
ответила она. - Их надо простить.
  Легкое облачко тенью промелькнуло на лицах собравшихся вокруг
большого деревянного стола. Мэтр Берн принялся разливать вино в оловянные
стаканчики, поставленные Севериной.
  Чтобы избежать темы, постоянно вызывающей мрачные воспоминания в
общине Голдсборо, а именно исчезновения настоящей матери Шарля-Анри,
заговорили о прошедшем лете. Здесь было чему порадоваться: в этом году
лето прошло удачно. Не было пиратов, этих морских бродяг, укрывающихся на
островах, чтобы перехватывать идущие из Европы суда с грузами
продовольствия; не было нежелательных типов среди английских ловцов
трески, обычно жаждущих свести счеты с французскими аванпостами в Акадии;
не было ни набегов ирокезов, ни священной войны абенаков с еретиками.
Словом, во Французском заливе царили мир и спокойствие...
  - Прекрасно, - заключила шустрая и лукавая Северина, которая,
вернувшись домой, тоже могла много чего порассказать. (Одной рукой она
обхватила за шею отца, а другой обняла свою вторую мать, которую очень
любила.) - Просто замечательно! Признаю, что в Голдсборо наиболее
благоприятный климат, здесь у всех легко на душе, и все живут в дружбе с
соседями...
  Однако, как ей кажется, пришло время всем разумным людям принять
кое-какие решения, иначе наступит день, когда все пойдет прахом. И если в
этом году здесь царили дружелюбие и доброжелательность, то причиной тому
было не только теплое лето, обильный урожай, хорошие новости из Европы,
огромные уловы, удачная меновая торговля, своевременное прибытие и
благополучное отбытие кораблей, счастливое рождение близнецов де Пейрак,
венчавшее эти успехи, но также... избавление от Бертиль Мерсело.
  Пока еще никто не осмеливался произнести это вслух из страха перед
госпожой Маниголь, ибо та по-прежнему пользовалась большим авторитетом;
однако разговоры шепотом велись уже давно, и многие пришли к выводу, что
без Бертиль Мерсело все в Голдсборо вполне могли бы договориться между
собой. И когда Северина рассказала о своей встрече с этой нахалкой в
Салеме, о том, как та вызывающе повела себя по отношению к госпоже де
Пейрак, только что оправившейся от родов, языки развязались.
  Бертиль Мерсело всегда, с самого рождения, была яблоком раздора.
Жители Ла-Рошели, на чьих глазах она выросла, утверждали, что еще малышкой
она ухитрялась ссорить своих сверстников в квартале Рампар, вместе с
которыми ее учили читать Библию две достойные девы. Однако вскоре после
появления Бертиль в их маленьком доме, где они наставляли юных гугеноток,
как следует вести себя в обществе, делать скромный и глубокий реверанс, а
также обучали шитью и вязанию, им пришлось отказаться вести занятия.
Бертиль была красива, даже слишком, к тому же она являлась единственной
дочерью и наследницей значительного состояния, сделанного на успешной
торговле бумагой, и всегда считала себя неотразимой, видя преступника в
каждом, кто отказывался это признать.
  Она была на редкость смышленой девочкой, схватывала все быстрее
других, и нельзя было не признать это ее превосходство, подкрепляемое
уникальной способностью в любом обществе затмевать всех присутствующих,
так что детские ее друзья в конце концов признавали, что Бертиль Мерсело
рождена всегда, везде и всюду быть первой. Когда пришло время и на нее
стали засматриваться мужчины, ее задача усложнилась, ибо приходилось
завоевывать внимание всех мужчин сразу, лишь бы никто не достался
подругам, чего ее самолюбие никак не могло допустить.
  С первого взгляда трудно было распознать в тихом омуте, именуемом
Бертиль Мерсело, кипение страстей. Она умело этим пользовалась и, будучи
зачинщицей ссоры, всегда уходила от ответственности, да так искусно, что
обвела бы вокруг пальца любого святого, и он дал бы ей отпущение грехов
без покаяния, решив, что ей вовсе не в чем каяться. Любые выходки сходили
ей с рук, потому что в ней или не видели виновницу, или просто не хотели
тревожить родителей, людей достойных, но совершенно не замечавших, что их
обожаемая дочь просто стерва.
  Теперь же, когда ее отцу пришла в голову прекрасная мысль увезти ее с
собой в ознакомительную поездку по бумагодельням Новой Англии, все с
облегчением вздохнули, избавившись от ее вечного вранья и стремления
мутить воду в общине.
  Разговаривая с Бертиль, всегда приходилось держаться начеку, атака
могла начаться в любой момент, и если добрососедские отношения,
установившиеся с раскаявшимися пиратами, проживающими на соседяем берегу,
папистами по вероисповеданию и греховодниками и бездельниками по
убеждению, неожиданно были бы нарушены, то не последняя роль в этом
принадлежала бы Бертиль.
  Только губернатор Колен и Абигаль Берн могли добиться от нее правды,
но никто не осмелился бы утверждать, что и их она ни разу не ввела в
заблуждение своими слащавыми манерами и способностью заговаривать зубы
сладкими словами с кислым смыслом.
  Габриель Берн щедро разливал по кубкам белое вино с берегов Гаронны,
и после Салема эта тихая задушевная беседа о пустяках, столь важных для
жителей поселка, была для Анжелики отдыхом. Лорье принес тарелку свежих
устриц и креветок. Пришли тетя Анна и старая Ребекка. Их тотчас усадили за
стол, и все снова принялись перемывать косточки Бертиль Мерсело, в то
время как Габриель Берн ловко и споро вскрывал устриц.
  Тетя Анна, как всегда немного рассеянная, предложила выдать эту
баламутку Бертиль замуж. Раздался взрыв негодования.
  - Но ведь она уже замужем!
  - За этим дуралеем Жозефом Гарре, который вечно бродит по лесам,
вместо того, чтобы следить за женой!
  - Если бы Женни Маниголь не похитили индейцы...
  - Замолчите! Не надо говорить об этом при ребенке...
  - Вы правы. Действительно, не стоит, он может понять.
  - Нет, он еще слишком мал.
  Женщины бросились ласкать и целовать маленького Шарля-Анри, а затем
вернулись к Бертиль Мерсело и стали решать, как найти выход из
создавшегося положения.
  Вечная ошибка людей типа тетушки Анны заключалась в том, что
единственным выходом для девушки они считали скорейшее ее замужество.
Однако и у Бертиль уже был муж: года два назад она вышла замуж за Жозефа
Гарре, зятя Маниголей. Она всегда хотела стать членом семейства Маниголь,
одного из самых состоятельных и влиятельных в Ла-Рошели, но не видела, как
можно было бы это устроить, ибо в семействе имелся всего один отпрыск
мужского пола, поздний ребенок Иеремия, появившийся на свет после рождения
четырех дочерей, ее подруг. Бертиль всегда завидовала старшей, Женни, и
стала завидовать еще больше, когда та вышла замуж за Гарре, красивого
парня из хорошей семьи, офицера Сентонжского полка.
  Как бы то ни было, Бертиль была супругой указанного Гарре. Какими
путями удалось ей удовлетворить свою прихоть? Какие печальные события
способствовали этому?
  Разве могла очаровательная Женни Маниголь предугадать, что после
беспечной и счастливой юности в большой семье гугенотов ей и всем ее
родным придется отправиться в изгнание, и на этом тернистом пути она
обретет две привилегии: родит первого младенца Голдсборо, которого назовут
Шарль-Анри, и первой заплатит жестокую дань Американскому континенту. Едва
оправившись от родов, она вместе со своими соотечественниками отбыла в
лагерь Шамплена и по дороге была похищена кружившими вокруг их отряда
индейцами, то ли ирокезами, то ли алгонкинами. С тех пор о ней никто
ничего не слышал.
  Дикие туземные боги Североамериканского континента приняли жертву, и
колонисты получили право на жизнь в этих суровых краях. Семейство Маниголь
долго оплакивало пропавшую дочь, но постепенно сердечная рана начала
заживать. Младшие дочери были трудолюбивы и хороши собой. Иеремия
подрастал и обещал стать одним из самых предприимчивых арматоров Нового
Света. Для начала его решили отправить учиться в Гарвард, в Новую Англию.
  Дела Маниголей шли все лучше и лучше. В семье никогда не говорили о
старшей дочери, все были уверены, что Женни давно умерла, но не было
могилы, куда можно было прийти оплакать ее гибель. Соблазнив
растерявшегося молодого вдовца и женив его на себе в первую же зиму,
Бертиль проявила больше поспешности, чем здравого смысла. Этот поступок
отнюдь не приблизил ее к семейству Маниголь. Зато теперь у нее появилось
время поразмыслить над тем, что стать родственницей семьи Маниголь,
проживающей в роскошном особняке в Ла-Рошели, - это одно, а войти в семью
изгнанников, живущую в бревенчатой хижине под соломенной крышей - а именно
такими, все на один лад, были жилища первых пионеров Америки, независимо
от того, бедняками или богачами слыли они в Европе, - это уже совсем
другое. Так что жизнь супругов Гарре не заладилась с самых первых дней.
Бертиль не любила маленького Шарля-Анри и всегда старалась сплавить его к
соседке Абигаль. Дедушка и бабушка Маниголь также мало интересовались
внуком, столь живо напоминающим им о тяжелой утрате. Пожалуй, они и вовсе
не выносили его. Бертиль же большую часть времени проводила у родителей, а
все продолжали называть ее Бертиль Мерсело. Иногда она возвращалась к себе
и забирала ребенка, прилюдно изливая на него нежность и ласку, чтобы все
могли сказать, какая она заботливая, нежная, внимательная. Однако скоро
было замечено, что ее появления в доме совпадали с прибытием кораблей из
Европы, получением новостей из Французского залива и лишь иногда с
возвращениями Жозефа, ее супруга. Жозеф Гарре нанялся в какую-то смешанную
англо-голландскую, компанию, примкнул к bosklopers или bushrangers "Лесной
бродяга; беглый каторжник (англ)." , как называли лесных бродяг англичане,
и постоянно совершал паломничества к индейцам, скупая и выменивая у них
меха.
  Короче говоря, все в Голдсборо вздохнули свободно, когда Бертиль
Мерсело в очередной раз уехала к родителям. В анналах Голдсборо царившие в
это лето мир и спокойствие справедливо названы идеальными, об этом не раз
будут вспоминать впоследствии. Запомнится также и возвращение "Радуги",
стоявшей на рейде с поднятыми орифламмами "Орифламма - штандарт, знамя
короля или другого сюзерена - Прим. пер.". Судно было украшено пунцовыми
коврами и напоминало королевский корабль. Оно принадлежало графу и графине
де Пейрак, людям, так непохожим на остальных, которых часто ненавидели,
отвергали и отталкивали, но в конце концов начинали любить, ибо им было
присуще удивительное чувство радости каждого дня и страстная жажда жизни.
Сегодня они вернулись в Голдсборо с двумя восхитительными детьми. В
бархатных костюмчиках, красивые, словно амурчики, они спокойно лежали на
своих вышитых подушках. Но жизнь в поселке была достаточно сурова, так что
никто не хотел терять ни крупицы удовольствия и не желал, чтобы ее
отравляли такие злоязычные особы, как Бертиль. Вскоре возвратятся
"Голдсборо" и "Ларошелец", они доставят долгожданный груз. Жители все
больше и больше привязывались к своему суровому краю, торговля с индейцами
становилась все оживленней, развивалась и заморская торговля, постоянно
приплывали все новые и новые гости, заключались брачные союзы...
  Но ничто так не радовало, как отсутствие Бертиль Мерсело. Кажется, к
этому времени уже все поняли, что ее справедливо назвали вездесущей
гадюкой. Даже снисходительной Абигаль пришлось с этим согласиться.
  - Что будет с малюткой при такой матери? - печалилась она.
  Однако Анжелика надеялась, что споры шли из-за пустяков и нрав
молодой женщины еще можно исправить. Хотя она и сама часто служила мишенью
ядовитых выпадов Бертиль, но всегда смотрела на нее как на взбалмошного
ребенка. Вот будет у нее в Голдсборо свой собственный дом, какой она
видела однажды в Новой Англии, и осядет она на постоянном месте, гордясь
перед соседями своим достатком.
  В первую очередь следовало заставить ее мужа покончить с жизнью
лесного бродяги. Разве не может он быть полезен здесь? Как бывший офицер
королевской армии, он мог заняться организацией милиции, создать мобильный
отряд по охране порядка, а не шляться по лесам вместе с английскими
bushrangers, выторговывая меха, что приносило мало дохода и много
беспокойства.
  - Помимо всего, если однажды он, француз-протестант, то есть еретик,
встретит канадских французов, которые весьма ревниво охраняют свою
монополию на торговлю пушниной в этих краях, считая, что все меха
американского Севера принадлежат им, то я не поручусь за его шевелюру,
заключила Анжелика.
  - Бедный мальчик, - горестно вздохнула Абигаль, и, бросив нежный
взгляд в сторону Шарля-Анри, добавила:
  - Бедная крошка!
  Она давно считала его сиротой, лишенным материнской и отцовской
поддержки.
  Габриель Берн был согласен с Анжеликой. И, отбросив мрачные прогнозы,
все трое решили не уговаривать более Маниголей заняться воспитанием внука,
а по возвращении Гарре постараться удержать его, дав ему такое поручение,
от которого он, как гражданин Голдсборо, не смог бы отказаться, и создать
ему условия для проживания в поселке вместе с женой и сыном.
  И они отправились обсудить этот вопрос с губернатором.


                                  Глава 23


  Население Голдсборо очень выросло, и теперь Анжелика узнавала далеко
не всех, кто встречался им по дороге к губернаторской резиденции: более
половины подчиненных Колену Патюрелю людей были ей незнакомы. Разумеется,
она не сможет познакомиться со всеми. За время своего недолгого пребывания
здесь она прежде всего хотела повидаться со своими старыми друзьями, а
также с теми, кто специально приехал, чтобы поговорить с ней.
  - Госпожа де Пейрак! Госпожа де Пейрак!
  Быстрым шагом пересекая площадь, Анжелика притворилась, что не слышит
этого обращения, ибо стоило ей только выйти из дома, как она только его и
слышала со всех сторон.
  По громким командам, доносившимся с шлюпок и баркасов, перевозивших
на берег матросов со стоявших на рейде судов, можно было определить,
откуда, с каких берегов или островов прибыл корабль, английский он или
французский, или же на борту его разношерстная команда, набранная во
многих портах мира; приходили суда с далекого острова Монегана, а также с
факторий в устье Кеннебека, где бросали якорь суда из многих стран, в том
числе и корабли голландского торговца Петера Боггена.
  Объявили о прибытии акадийцев из Пор-Рояля. Анжелика, задержавшаяся у
Бернов, постаралась пройти незамеченной, чтобы успеть достичь форта и
немного прийти в себя, на случай, если среди прибывших будет госпожа де Ла
Рош-Позе. Она также хотела посмотреть на своих близнецов, ибо уже давно
упрекала себя в том, что совсем их забросила. Всегда находилось множество
желающих заняться с ними, как на корабле, так и здесь. Старый матрос,
черкес по национальности, видя, какой рой юбок и чепцов вьется вокруг
младенцев, часто предостерегал ее и зловещим голосом произносил русскую
пословицу, плод народной мудрости и опыта: "У семи нянек дитя без глазу!"
Поэтому она ускорила шаг и сделала вид, что не слышит обращенных к
ней слов, хотя молодой задорный голос продолжал звать ее:
  - Госпожа де Пейрак!.. Госпожа де Пейрак!
  Обернувшись на ходу, она увидела, что ее зовет молодая женщина,
очевидно, на ранних сроках беременности. Она пыталась бежать за ней,
тяжело переваливаясь по песку. Анжелика остановилась и повернула назад.
  - О! Госпожа де Пейрак, как я рада вас видеть! - произнесла,
запыхавшись, молодая женщина. - Мне так хотелось получить от вас известия
о моей сестре!
  Подойдя к Анжелике, она буквально бросилась ей на шею, и той ничего
не оставалось, как тоже обнять ее.
  - Кто вы, дорогая?
  - Вы меня не узнаете?
  Она говорила немного хрипло, с легким английским акцентом. Анжелика
подумала об Эстер Холби, которая вместе с ней бежала на барке Жака Мервина
после резни, устроенной индейцами абенаками. Тогда погибла вся семья
Эстер, а ее приютил один из ее дядюшек, живущих на острове Мартиникус. Но
Эстер была значительно выше ростом и шире в плечах, эта же казалась совсем
девочкой, маленькой и хрупкой, и если бы не выпирающий круглый живот, ей
нельзя было бы дать больше двенадцати лет. На голове у нее был кокетливый
кружевной чепчик, сверху накинут капюшон белого шерстяного плаща.
  - Неужели вы не узнаете меня? А я никогда вас не забуду, ведь это вы
вытащили меня из воды и, будто ребенка, вынесли на берег, когда случилось
кораблекрушение. А теперь, говорят, у вас у самой близнецы. И у меня тоже
скоро будет маленький! Разве это не прекрасно?
  Ее непосредственность не имела ничего общего с британской
уравновешенностью, а упоминание о кораблекрушении навело Анжелику на
верный след.
  - Не вы ли... - раздумчиво произнесла она, - ...не вы ли одна из тех
"королевских невест", чей корабль разбился на скалах на подходе к
Голдсборо два года назад?
  - Да, да! Вот вы и вспомнили! Я малышка Жермена, ведь правда вы меня
помните? Жермена Майотен. Я была самой младшей и такой маленькой, что
никто никогда не называл меня по имени, просто "малышка" или "крошка".
Впрочем, после того, что произошло, это и не удивительно: кораблекрушение,
пираты...
  Расскажите мне, пожалуйста, о сестре и о нашей благодетельнице,
госпоже де Модрибур.
  Анжелика вздрогнула, по спине у нее забегали мурашки. Будущая мать
напомнила о событиях двухлетней давности, однако сама Анжелика до сих пор
не могла вспоминать о них без содрогания, тем более говорить о них. Она
взяла молодую женщину под руку.
  - Идемте, дорогая, проводите меня до форта. Насколько я поняла, вы
расстались со своими подругами и вашей благодетельницей госпожой де
Модрибур в Пор-Рояле и с тех пор не имели от них известий?
  - Да. Но когда тот англичанин заставил нас всех, точно пленниц,
подняться на борт его корабля, я спряталась. Я очень испугалась, да к тому
же была сыта по горло всеми ужасами. В Голдсборо я познакомилась с одним
матросом, он мне понравился, и я хотела выйти за него замуж, как мне
пообещал губернатор, господин Патюрель.
  Она шла, болтая без умолку, и теперь в ее речи Анжелике уже слышался
иной акцент - так говорили в беднейших кварталах Парижа.
  - Я была воспитана в приюте. Вместе с моей старшей сестрой меня
поместили туда, когда мне было четыре года, а мать нашу определили в приют
кающихся грешниц. Я получила хорошее воспитание, сударыня, иначе господин
Кольбер не выбрал бы нас для отправки в Канаду. Но я была только
сопровождающей.
  Госпоже Модрибур была нужна только моя старшая сестра, но ей пришлось
взять и меня, потому что у меня нет никого, кроме сестры, а она настояла,
чтобы нас не разлучали. Теперь, когда я счастлива и уже позабыла все наши
былые беды... мне так хотелось бы узнать о своей бедной сестре и о госпоже
Модрибур!
  Они пришли в форт. Прежде чем повести молодую женщину посмотреть на
детей, Анжелика усадила ее в нижней комнате и попросила слугу принести
чего-нибудь освежающего. Бедная девушка так счастливо избежала крушения! И
"Единорога", и всей своей жизни! Ее приютила Акадия.
  У нее было милое сообразительное личико, но она ничем не выделялась
среди прочих девушек, отправившихся в Канаду на поиски счастья и
окружавших госпожу де Модрибур, которая поручила надзор за ними толстой
Петронилле Дамур. Таких, как она, была целая дюжина, они прислуживали
герцогине, часами простаивали на коленях и молились или всей толпой
сопровождали свою благодетельницу повсюду. Покорные и запуганные, они
стали все на одно лицо, ни в чем не проявляя особенностей своей личности.
Анжелика с трудом завоевала доверие некоторых из них. Дельфина де Розуа и
нежная Мари были убиты лишь за то, что говорили с ней. Смешливой Жюльене в
Голдсборо также удалось выйти из игры, договорившись с Аристидом
Бомаршаном, пиратом из берегового братства, стоящим вне закона и
заслуживающим веревки, который тем не менее сочетался с ней законным
браком.
  - Разве вы не знаете, что госпожа Модрибур умерла? - спросила
Анжелика.
  Маленькая беглянка прямо-таки подскочила от радости.
  - Умерла! Ох, сударыня, вы, наверное, сочтете меня бессердечной, но я
не могу не радоваться... скажу больше, я на это надеялась. Недавно один
человек с нашего берега, ходивший продавать уголь в Пор-Рояль, говорил об
этом, но я не смела поверить такому счастью. Но раз это говорите вы, я
могу быть уверена, а значит, отныне спать спокойно. Хотя это спокойствие
вовсе не от добрых чувств, - она осенила себя крестным знамением. - Это
была очень злая женщина, злее ее не сыскать на всем свете. Она говорила,
что я ни к чему не пригодна, постоянно щипала меня, а иногда даже
прижигала горящими углями из своей грелки.
  - Бедное дитя! - вздохнула Анжелика. Каждый раз, когда она вспоминала
о несчастных женщинах, отданных во власть этого демона с благословения
почтенных служителей церкви и чиновников от благотворительности, на сердце
у нее становилось тяжело, хотя она понимала, что всех их ввели в
заблуждение красивые глаза и показная набожность прекрасной посланницы
отца д'Оржеваля.
  На глаза у Анжелики навернулись слезы, и она подумала, что после
родов стала слишком сентиментальной. Заметив ее слезы, крошка Жермена
растрогалась.
  - О! Сударыня, как вы добры! Вы всегда были нашим ангелом-хранителем.
Как прекрасно было очутиться наконец в Голдсборо, пусть даже после
кораблекрушения, и увидеть на берегу вас, видеть, как вы бежите к нам
навстречу и бросаетесь в волны спасать меня.
  И с серьезностью сироты, преждевременно повзрослевшей, она добавила:
  - Ваша доброта искупила зло, причиненное герцогиней.
  Анжелике казалось, что она старалась вытащить прежде всего огромную
Петрониллу Дамур. Но раз уж малышка так настаивает на том, что ее вытащила
именно она...
  - Тот человек утверждал, что вы и господин де Пейрак увезли всех
остальных девушек, моих подруг, в Квебек, куда мы первоначально
направлялись. Тогда я подумала, что если моя сестра в Квебеке, то она
попытается дать мне знать о себе и постарается разузнать, что со мной
приключилось. Со временем я стала меньше бояться встретить нашу
благодетельницу, поэтому я и приехала сюда.
  Сегодня я впервые осмелилась покинуть наш дорогой Пор-Рояль.
  - Как зовут вашу сестру?
  - Анриетта.
  - Тогда я могу вас обрадовать и сообщить о ней много хорошего.
  - Она уже вышла замуж?
  - Нет еще, но скоро выйдет. У нее множество поклонников, но ей
хочется самой сделать выбор. Пока же она служит экономкой у госпожи де
Бомон, которая очень довольна ее работой и веселым, жизнерадостным нравом.
  Жермена с удивлением посмотрела на Анжелику.
  - Вы говорите, что она счастлива, трудолюбива и весела?
  - Ну конечно! Ее все любят, она помогает многим дамам в делах
благотворительности, и весь Квебек просто не нахвалится ею.
  - Ах! Как я рада! Сестра была так привязана к госпоже Модрибур, что я
боялась, как бы она, узнав о смерти последней, не покончила с собой. Она
сделалась настоящей рабыней госпожи Модрибур, ловила каждое ее слово,
следовала за ней словно тень. Это было как болезнь, в последнее время она
перестала замечать даже меня. Напрасно я умоляла ее остаться со мной в
Пор-Рояле: она была готова следовать за благодетельницей куда угодно, хоть
в ад.
  - Вот видите! Когда зло погибает, прекращается его тлетворное влияние
и жизнь возрождается, - заметила Анжелика, которая никогда не видела
разумную и веселую Анриетту такой, какой представила ее сестра.
  Внезапно ее бросило в дрожь: образ безумной Амбруазины, словно
летучая мышь, пронесся в ее мозгу, хлопая, будто крыльями, полами
огромного черного плаща, подбитого красным шелком. Анжелика побледнела.
  Слова маленькой парижанки окончательно убедили ее в том, что другие
давно поняли сущность Амбруазины, а ей, Анжелике, ее подозрения казались
преувеличением или домыслом. Эта женщина напоминала вампира, она лишала
свои жертвы сил и выматывала из них душу. Освободившись от ее влияния, они
становились вполне нормальными. Молодая женщина, сидевшая сейчас перед
ней, была простодушна и искренна, у нее не было оснований лгать.
  Сменив тему разговора, Анжелика заметила Жермене, что, та,
по-видимому, так и не вышла замуж за своего матроса из Голдсборо потому,
что все это время оставалась в Пор-Рояле, он же, как видно, уже осуществил
свой супружеский долг по отношению к ней. Молодая женщина рассмеялась и
сказала, что ей действительно не подворачивалась возможность перебраться
на другой берег бухты, однако она вышла замуж за одного шотландца и от
него приобрела этот ужасный акцент: именно так говорили по-французски
шотландцы из отряда сэра Александра.
  Юная жительница Акадии восхищенно глядела на малышей, спавших в своих
колыбельках. Их бдительно охраняли ирландская акушерка с дочерьми; женщины
сидели у изголовья и вязали.
  - Как они милы! - восторгалась крошка Жермена Майотен. - Девочка
такая пухленькая, а мальчик такой крупный. Мне бы тоже хотелось иметь
близнецов.
  Дети приносят радость в дом. Работы я не боюсь, я научилась прясть
шерсть и ткать холсты для пеленок и рубашек. Когда родится наш ребенок, мы
и еще несколько молодых семей переедем в другой поселок, в Гранпре, где
нужны работящие люди.
  Упомянутое ею поселение было основано года три-четыре назад.
Некоторые обитатели Пор-Рояля уже отправились туда осушать болота, как это
обычно делалось при закладке новых поселков. Земли, изначально готовые к
возделыванию, были редки на полуострове Акадия. Мощные приливы образовали
на берегах бухточек участки плодородных земель, и акадийцы, осушив их по
примеру голландцев с помощью дамб и запруд, - превращали их в сады и
заливные луга для выпаса скота.
  Граф де Пейрак обещал поселенцам свою помощь, прежде всего орудиями и
текстилем, привозимыми из Европы. У французов всегда были в избытке
мужество, умение работать, страсть к возделыванию земли и разведению
скота, но постоянно не хватало инвентаря.
  - Приезжайте к нам в Пор-Рояль, - настойчиво приглашала госпожа де Ла
Рош-Позе, собиравшаяся отплывать послезавтра.
  Она приехала со своими многочисленными детьми и их гувернанткой,
мадемуазель Радегонд де Фержак. Господин де Ла Рош-Позе остался дома, так
как опасался набегов англичан и считал необходимым поддерживать гарнизон в
состоянии боевой готовности.
  Жена управителя Пор-Рояля выразила свою признательность за подарки:
вино, оливковое масло, свинец, скобяные изделия и ткани, все это были
предметы первой необходимости, нехватка которых уже начинала остро
ощущаться, ибо с нетерпением ожидаемые корабли все не прибывали. Никто не
представлял себе, как трудно приходится губернатору колонии исполнять свои
обязанности в этом суровом краю. К счастью, недавно неподалеку от
Пор-Рояля появились симпатичные и энергичные соседи, и в жизни бедных
французских сеньоров начались изменения . Девочки привезли из Салема свои
чудесные куклы, самую большую радость этих маленьких благородных изгнанниц.
  Однако пора было подумать об отправке старших дочерей во Францию, в
монастырь, чтобы завершить их образование, говорила мать, ибо, несмотря на
старания Радегонды де Фержак и наставника-священника, обучавшего девушек
латыни и хорошим манерам, юные особы испытывали влияние окружающей дикой
среды и думали только о том, как бы им убежать в лес или уплыть на лодке
ловить форель и лосося, выгодно выменять меха и отправиться к индейцам на
пир, устроенный после удачной охоты. С такими наклонностями девочки не
смогут сделать приличной партии, когда повзрослеют.
  - А почему бы вам не отправить ваших девочек к урсулинкам в Квебек
или к Маргарите Буржуа в Монреаль? - спросила Анжелика.
  Госпожа де Ла Рош-Позе покачала головой.
  - Нам, живущим в Акадии, нелегко находить общий язык с жителями
Верхней страны, - сказала она, показывая рукой к северу, туда, где
находилась столица Новой Франции Квебек. - Королевские чиновники
вспоминают о нас лишь тогда, когда надо взыскать с нас налоги и пошлины.
Они всегда подозревают нас в утаивании доходов и думают, что все мы
страшно обогащаемся за счет контрабандной торговли с англичанами. На самом
же деле эти англичане бессовестнейшим образом грабят нас, тогда как
соотечественники пренебрегают нами. Знатные семейства Канады смотрят на
нас сверху вниз; они считают себя старейшими жителями Северной Америки,
хотя это совершеннейшая не правда, ибо Самуэль Шамплен вместе с господином
Монтом основал Пор-Рояль задолго до появления Квебека. К тому же,
признаюсь вам, мне бы хотелось подготовить своих дочерей к жизни более
утонченной. Я бы хотела получить для них место при дворе, в свите
какой-нибудь принцессы. А это проще сделать, если претендентка
воспитывалась в каком-нибудь известном монастыре близ Парижа, а не в наших
бедных колониях, которые наше разборчивое общество не ставит ни в грош,
тогда как его собственная ценность только в том и состоит, что оно
пестрыми бабочками вьется вокруг короля. Но что поделаешь? Не нам его
менять, приходится выполнять его неписаные правила, если хочешь попасть в
Версаль. Кажется, ваши сыновья и юный Кастель-Моржа, хотя они и получили
воспитание в Новой Франции, уже пополнили армию придворных? Вы получаете
от них известия?
  Анжелика получила весточку от сыновей, а с "Голдсборо", которого все
ожидали с таким нетерпением, должны были прибыть подробные известия о них.
  - Приезжайте к нам, дорогая госпожа де Пейрак, - упрашивала госпожа
де Ла Рош-Позе. - Мы все сохранили такие приятные воспоминания о вашем
визите, помните, в то лето, когда вы приезжали вместе с одной знатной
дамой-благотворительницей. Дама была немного странной, но отличалась
необыкновенной красотой и ученостью. Кажется, ее звали госпожа де Модрибур?
  Впрочем, она без всяких церемоний бросила у меня своих "королевских
невест". Но не будем жаловаться! Среди этих девушек мы нашли троих,
пожелавших выйти замуж за наших юных холостяков и обосноваться в здешних
краях, как, например, эта юная Жермена, что так хотела вас увидеть, чтобы
разузнать о своей сестре. Это были превосходные девушки.
  Разве в Квебеке не подняли шума, когда оказалось, что не все
"королевские невесты" туда добрались? А ведь мы не удерживали девушек
здесь, они сами прятались и не хотели уезжать. Думаю, что у нас они нашли
свое счастье; мы все прекрасно к ним относимся. Поэтому я решила, что
смогу уладить дела с "верхней" администрацией. Но все так сложно, а почта
идет так медленно.
  Неприятности обрушились на нас, когда мы уже давно забыли, о чем идет
речь.
  Теперь мы никак не можем распутаться с процессами и тяжбами!
  Вздохнув, она заверила Анжелику, что, несмотря на мелкие
неприятности, все же предпочитает жить в Новом Свете, любит эти края, и
они с мужем совершенно счастливы в своем деревянном форте, возвышающемся
над водой, которая на заре приобретает нежно-розовый цвет... когда не
затянута туманом.
  - Обещайте, что непременно приедете в наши края, - повторила она, -
и, разумеется, с детьми, домочадцами и охраной. Мы приглашаем также вашего
мужа, если, конечно, у него найдется свободное время. Ведь мы видим его
лишь тогда, когда надо помочь уладить ссору с англичанами, или
голландскими пиратами, или еще с кем-нибудь, словом, лишь тогда, когда в
воздухе начинает пахнуть порохом. А нам бы хотелось встретиться с ним в
мирной обстановке. Мы все же надеемся, что однажды вы оба приедете к нам.
  Анжелика торжественно пообещала, а про себя подумала, что вряд ли ей
когда-нибудь представится возможность отправиться на другую сторону залива
просто так, ради удовольствия.
  Но ей искренне хотелось вновь увидеть Пор-Рояль, этот милый поселок с
его деревянными домами под соломенными крышами, церкви, колесную мельницу
и бескрайние луга с пасущимися на них стадами.
  Она никогда не ставила в упрек невинному акадийскому поселку,
утопавшему в вишневых садах и зарослях гигантского люпина, ту смертную
тоску, которая охватывала ее там.


                                  Глава 24


  Колен Патюрель прислал Анжелике записку, которую ей передал Марциал
Берн.
  Молодой человек, когда был не в море, служил секретарем при
губернаторе.
  Патюрель спрашивал совета относительно новоприбывших поселенцев.
  Бывший пират сидел в кресле с высокой спинкой, чем-то напоминавшем
епископскую кафедру, за огромной дубовой конторкой, заваленной грудами
бумаг. На посетителей канцелярии, для которых были отведены специальные
часы, он производил внушительное впечатление. Сейчас же он был поглощен
тем, что переписывал некий длинный список имен.
  Пригласив Анжелику садиться, он извинился за беспокойство. Принимая
во внимание отсутствие графа де Пейрака, инспектировавшего строительство
судоверфей, он считает, что мнение графини де Пейрак также может оказаться
чрезвычайно полезным и поможет ему принять справедливое решение в
отношении лиц, чей склад ума и настроения были ему не ясны. Он уже давно
гадает, чего же они наконец хотят.
  Речь шла о валлонах и вальденсах, среди которых был Натаниэль Рамбур.
Это он, встретив в Салеме гугенотов из Ла-Рошели, попросил их дать его
единоверцамвозможностьпоселитьсясредисоотечественников.
  Однако, прибыв в Голдсборо, эти люди возмутились, увидя там
католиков, церкви и кресты; оказывается, здесь служат мессы, повсюду
расхаживают священники, монахи-францисканцы собирают пожертвования, можно
было встретить даже иезуитов. Габриель Берн, принимавший новых поселенцев
в отсутствие Маниголя и Мерсело, забыл о том, что сам когда-то был одним
из самых яростных противников мирного сосуществования с папистами; теперь
он столь же яростно выступил на его защиту.
  - В Голдсборо так принято! Мы, гугеноты из Ла-Рошели, соблюдаем
предписания нашей религии, но мы никому не мешаем молиться по-своему.
Поступайте, как мы, или возвращайтесь туда, откуда приехали!
  Тогда эти люди пошли жаловаться губернатору. Неужели их поселят
здесь, где им придется слушать ненавистные колокола, видеть нечестивых
священников?
  Колен Патюрель в недоумении взирал на них своими голубыми глазами. С
подобными людьми он сталкивался впервые. Ему доводилось встречать
различных почитателей Христа, и со всеми он находил общий язык: с этими же
он совершенно не мог разговаривать. Может быть, Анжелика знает, откуда они
прибыли и чего хотят?
  Анжелика объяснила ему, что знает одного Натаниэля, друга ее старшего
сына, принадлежащего к официальным реформистам, то есть к тем, о которых
говорится в Нантском эдикте, а об остальных была осведомлена не более его.
  С населением Голдсборо прибывших сближали происхождение и язык.
  Когда-то лорд Кранмер рассказывал ей о валлонах.
  Это были потомки первых кальвинистов, выходцев с севера Франции:
Лилля, Рубе и Арраса, бежавшие от испанской инквизиции, которая
обосновалась во Фландрии после того, как эта провинция перешла к испанской
короне. Бежав сначала в Нидерланды, в валлонскую область, затем в
Соединенные Провинции: в Лейден, Делфт и Амстердам, где они смешались с
английскими dissenters "Dissenters (англ.) - дисантеры, в Англии общее
название лиц, расходившихся во взглядах с учением господствующей Церкви. -
Прим. пер.", такими же, как и они, изгнанниками, и многие из них
отправились в дальний путь на "Mayflower" " "Майский цветок" - корабль, на
котором группа английских переселенцев-пуритан прибыла в 1620 г. в
Северную Америку, - Прим. пер.". И именно валлон Петер Минуит купил для
Нидерландов местечко Новый Амстердам, ставшее потом Нью-Йорком.
  Что касается вальденсов, последователей учения "лионских бедняков",
христианской секты, основанной в XII веке Пьером Вальдом, взбунтовавшимся
против Церкви, которую он упрекал в роскоши и стяжательстве, то Анжелика
встретилась с ними впервые. Ей казалось, что они давным-давно были
уничтожены, ибо вплоть до XVI века они всюду подвергались жестоким
гонениям. Когда началась Реформа, они смешались с гугенотами, многие
покинули альпийские убежища, где оставшиеся в живых скрывались от
преследования властей. С тех пор они делят участь французских
кальвинистов, периоды затишья сменяются травлей и изгнанием.
  Вальденсы очень ревниво относились к французскому языку, гордились
своим французским происхождением и, постоянно находясь среди враждебного
окружения, вели замкнутый образ жизни.
  Подумав, Анжелика решила, что лучше всего было бы разместить их в
лагере Шамплена, где уже имеется английская колония и есть беглецы из
Новой Англии. Привыкнув слышать вокруг себя английскую речь, они, быть
может, почувствуют себя увереннее, тем более что там не будет ни
колокольного звона, ни ненавистных им "папистов".
  Колеи улыбнулся. Именно это он и ожидал от нее услышать.
Новоприбывшим было необходимо создать подходящие условия и помочь им
обрести новый modus vivendi, пережить временные трудности, всегда
сопряженные с переселением в новые, необжитые края. Губернатор начал
писать записку Габриелю Берну.
  Входя в канцелярию, Анжелика почувствовала, что произошли какие-то
непривычные для нее изменения, и стала искать их глазами. При графе де
Пейраке помещение служило залом заседаний Совета, здесь же иногда
устраивали торжественные трапезы; но это было давно, когда граф только
начинал обживать этот берег. Теперь комната, где когда-то лицом к лицу
столкнулись двое сильных мужчин, превратилась в канцелярию и приемную
губернатора; здесь же вершилось правосудие. И только когда она увидела,
как Колен Патюрель окунает перо в чернильницу и переписывает лежащий перед
ним список с именами колонистов, Анжелика поняла, что так удивило ее и
чего она никогда бы не смогла даже предположить.
  - Колен!.. - воскликнула она. - Ты научился читать!.. Да ты и писать
теперь умеешь?
  - Да, я этому выучился, - ответил тот, не отрываясь от своего
занятия; его слова прозвучали гордо и простодушно. Анжелика поняла, что ее
удивление приятно ему польстило. - Негоже губернатору ничего не понимать в
ворохах бумаг, во всех этих соглашениях, просьбах, жалобах, контрактах,
что во множестве приносят ему с просьбой заверить и подписать! Пастор
Бокер был терпелив и обучил меня этой премудрости. Оказалось, что моя
башка еще на что-то годится. До сих пор мне не было особой нужды знать
грамоту. На корабле я был сам себе хозяин, а под рукой всегда был
кто-нибудь - второй помощник, священник или хирург, кто занимался
бумажками. Так что моему образованию я обязан именно Голдсборо. Разве мог
бы я раньше найти себе учителей? В четырнадцать лет я отбыл юнгой из
Гавр-де-Граса, и с той поры мне как-то было не до чтения. Где бы мог я
найти время научиться читать, пристраститься к образованию: на каторге у
Мулея Исмаила? бороздя моря и океаны на всех широтах? Здесь мне поначалу
помогал молодой Марциал Берн, но работы становилось все больше, и теперь
он работает у меня секретарем и разбирает бумаги. Скоро он уедет учиться,
и тогда мне понадобится расторопный молодой человек, который смог бы его
заменить.
  Анжелика тотчас же подумала о Натаниэле де Рамбур. Подобное занятие
вполне бы ему подошло. Она тут же объяснила Колену, что между юным
благородным изгнанником и Севериной Берн возникла обоюдная симпатия.
Поэтому Рамбур должен быть рад возможности остаться в поселке и поближе
познакомиться с девушкой.
  Неожиданно на пороге появилась высокая худая фигура, она, словно
тень, проскользнула внутрь. Но это был не Натаниэль, а всего лишь негр
Сирики, слуга Маниголей.
  Он, словно величайшее сокровище, прижимал к груди большой сверток.
Похоже, это была та самая штука тонкого сукна малинового цвета, которую
Анжелика и граф де Пейрак привезли ему в подарок из своего путешествия,
чтобы тот сшил себе новую ливрею. Ибо негр давно страдал от того, что не
мог, как того требовал этикет, переодеваться перед обедом, выходя
прислуживать своим господам, а его единственная ливрея, в которой он
покинул Ла-Рошель, уже истерлась до ниток.
  К сукну прилагался золотой галун для обшивки обшлагов и воротника, и
тонкий батистовый шарф шириной в ладонь, на концах богато изукрашенный
кружевами.
  Шарф пышным бантом уже был повязан вокруг шеи. Анжелика посоветовала
Сирики обратиться за помощью к дочерям ирландской акушерки, которые были
весьма искусными швеями.
  Однако было видно, что он пришел к губернатору Патюрелю вовсе не
затем, чтобы выразить свою благодарность Анжелике.
  Негр сел на кончик стула, держа сверток на коленях. Его взгляд
беспокойно скользил по лицам присутствующих, но тем не менее он сидел
прямо, с видом, преисполненным собственного достоинства. Во всем, что
касалось величия и изысканных манер, в Голдсборо ему не было равных.
  - Говорите, мой дорогой Сирики, - подбодрила его Анжелика, - вы же
знаете, с каким удовольствием мы всегда вас слушаем, и рады выполнить
любую вашу просьбу.
  Снрики кивнул головой. Он не сомневался в их благорасположении.
Однако он еще довольно долго сглатывал слюну и поправлял свое жабо, прежде
чем наконец отважился заговорить.
  Анжелика знала, что он всегда начинает издалека и, разумеется, с
самых ничтожных мелочей, которые, несомненно, волновали его не меньше, чем
основное дело.
  Сначала он заговорил о своем юном хозяине, Иеремии Маниголь, которому
уже исполнилось одиннадцать лет. Родители мечтали отправить его учиться в
Новую Англию, в Гарвардский колледж. Затем он прозрачно намекнул, что ему
вовсе не безразлично положение трехлетнего отрока Шарля-Анри, удаленного
от очага Маниголей, ибо он, Сирики, вправе считать себя его приемным
дедушкой, потому что он, можно сказать, воспитал его мать, малышку Женни,
равно как и других детей Маниголей.
  Подобный поворот событий внушил ему желание - он опустил глаза,
собирая все свое мужество, прежде чем сделать подобное признание, -
обеспечить продолжение и своего рода, и желание это мучит его, бедного
раба, уже давно. Теперь же он увидел возможность воплотить ее, высмотрев
среди пассажиров, высадившихся с "Радуги", высокую негритянку, купленную
господином де Пейраком в Род-Айленде.
  Внутренний голос настойчиво шептал ему: "Она одной с тобой крови. Вы
родились в одном краю".
  Негр широко раскрытыми глазами уставился на Колена Патюреля:
  - Я заметил, как ты разговаривал с ней на ее языке.
  - Да, это так. На этом языке разговаривали великая султанша Лейла,
первая жена Мулея Исмаила, правителя Марокко, и евнух Осман Ферраджи. Оба
родились где-то в районе Сахеля, Судана, Сомали, словом, в центре Африки,
где на юге - опушки джунглей, а на севере - пустыни. Там живут кочевники,
разводящие диких буйволов, они все очень высокого роста.
  - Кажется, вы правы. Впрочем, не уверен, - пробормотал Сирики. - Я
слушал ваши слова, но они не пробудили во мне никаких воспоминаний. Я был
совсем маленьким, когда с берегов Нила явились торговцы-арабы и похитили
меня.
  Переходя из рук в руки, я наконец попал в Ла-Рошель, откуда с другими
рабами должен был быть отправлен в Вест-Индию. Там меня купил господин
Маниголь. Из-за моего роста и худобы меня везде считали никчемным, ни к
чему не пригодным. Амос Маниголь сжалился надо мной. Господь да
благословит его.
  Анжелика не удивилась, услышав, как "старый" Сирики говорит о себе,
как о молодом рабе, купленном торговцем, который в свои пятьдесят лет
выглядел гораздо моложе его. Но она уже заметила, что чернокожие,
достигнув половой зрелости, быстро становились похожими на тридцатилетних,
а к сорока годам волосы их уже бывали совершенно седыми.
  Сирики и Куасси-Ба, которых уже давно считали "стариками", скорее
всего еще не достигли этого возраста.
  - Я навел справки, - продолжал Сирики. - Молодая негритянка из
маронов, которую вы также купили, скоро произведет на свет ребенка, чей
отец сопровождающий ее африканский негр банту. Она родилась на Мартинике.
Я не знаю ее истории, так как она неразговорчива, а этот ее спутник,
банту, объясняется только на своем обезьяньем языке.
  Колен Патюрель прервал его:
  - Ты ошибаешься, Сирики. Он говорит на суахили, одном из самых
распространенных языков Африки, его понимают от побережья Атлантики до
берегов Индийского океана.
  - Простите меня, я не хотел обидеть своего товарища по несчастью. И
все же меня эти африканские языки совершенно не устраивают, я их не
понимаю.
  Единственное, что мне ясно, - что скоро в Голдсборо родится их
ребенок. И моя мечта сбывается. Я уже говорил вам о своем горе: мой
маленький хозяин Иеремия уезжает. Домашний очаг без детей не приносит
радости. Бедная Сара не выдержит, я ее знаю.
  Он всегда говорил снисходительно, покровительственным тоном о Саре
Маниголь. Мать семейства, женщина властная, она часто впадала в ярость,
выведенная из себя соседями, и только он один мог ее успокоить; когда же
она погружалась в меланхолию, вспоминая о своем прекрасном доме в
Ла-Рошели, он один мог ее утешить. В то печальное утро ей пришлось в
спешке покинуть домашний очаг, бросить свой фарфор и фаянс, расписанный
самим Бернаром Палисси, когда они бежали через ланды, посуда разбилась и
была растоптана копытами коней королевских драгун, посланных за ними в
погоню.
  Все заботы о семье, взятые им на себя, все больше убеждали его в том,
что предложение его будет встречено положительно.
  - Мне кажется, - объяснял он, - что ничто не препятствует тому, чтобы
с вашими белыми ребятишками и индейскими ребятами с золотистой кожей по
берегу океана бегали бы еще и дети цвета ночи, то есть мои дети.
  Объяснив наконец, о чем он давно мечтает, Сирнки умолк.
  Помолчав, он попросил Колена Патюреля поговорить от его имени с
"благородной дамой из Сахеля", конечно, если ей будет предоставлена
возможность самой свободно выбирать свое будущее. Ему неизвестно, с какими
целями господин де Пейрак приобрел ее. И негр с надеждой уставился на
Анжелику. Однако она тоже этого не знала. Все, что Северина говорила
относительно Куасси-Ба, были всего лишь предположения, а Колен Патюрель
если и знал больше, то пока молчал.
  Сирики, зная, что друзья не оставят его просьбу без внимания,
удалился вполне удовлетворенный...
  Когда он вышел. Колен заверил Анжелику, что ничего не знает об этих
рабах.
  У той же по разным причинам не было времени расспросить мужа об этой
покупке.
  Анжелика вызвалась доставить записку Габриелю Берну к нему домой. Это
даст ей возможность посидеть у друзей и успокоиться.
  Сети с уловами, достойными благословенных берегов, были вытащены, и
рыба рассортирована прямо на берегу; бойкие рыбаки и торговцы весело
выкрикивали свой товар. Заботливые хозяйки стремились заготовить на зиму
как можно больше рыбы, чтобы разнообразить зимний стол, ибо когда
начинались шторма и близ берега появлялась льдины, выходить в море
становилось опасно.
  Абигаль с помощью Северины делала заготовки в больших глиняных
кувшинах.
  Они наполняли их водой и уксусом, добавляли много пряностей, которых
в Голдсборо в отличие от иных французских поселений, к счастью, было в
достатке, а затем клали туда филе трески и скумбрии. Поварив рыбу
несколько минут на слабом огне, они давали ей стечь, добавляли немного
соли, и почти сырой закладывали в кувшины и ставили в вырытые в земле
погреба, где зимой хранили морковь, репу, картофель. В таких погребах
стены не белили известью.
  Поговорив о валлонах, вальденсах и о работе для Натаниэля де Рамбура,
отчего лицо Северины сразу же приняло мечтательное выражение, Анжелика
распрощалась, ибо время шло, а ей еще надо было сделать несколько визитов.
  - Пойду предупрежу Марциала, что ему найден преемник вести канцелярию
господина Патюреля, - сказала Абигаль, провожая Анжелику до порога.
  Она быстро проговорила свою последнюю фразу, словно в светлом проеме
двери увидела что-то или кого-то и это неизвестное или неизвестный сразу
же привлек все ее внимание.
  Бросив взгляд в том же направлении, Анжелика увидела две черные
фигуры: к дому Берна в сопровождении Агари направлялись Рут и Номи. Она
удивилась, почему они вновь надели свои немецкие плащи.
  Анжелика остановилась на пороге. Ей было неприятно, вернее, она была
удивлена, что при их появлении Абигаль сразу умолкла.
  Порой ей казалось, что Абигаль и квакерши-целительницы из Салема
родные сестры: все трое обладали удивительным достоинством и стыдливой
сдержанностью, передвигались легкой, неслышной походкой, не делая лишних
движений, высоко держа голову, скромно, но не без изящества, так, как
предписывает женщинам религия кальвинистов. Эти качества еще более
оттеняли их неброскую, девственную красоту, присущую блондинкам.
  Абигаль, француженка из Ла-Рошели, и Рут и Номи, англичанки из
Массачусетса, обычно улыбались сдержанной полуулыбкой, исполненной
скромности и приветливости.
  Многим они внушали опасение, однако Анжелика была не из их числа.
Глядя, как они идут к ней навстречу, она размышляла, в чем причина той
подозрительности, с которой относились к ним отнюдь не худшие люди. Она
понимала, что причина не в них, бедных невинных сердцах, но скорее в
мрачном бессознательном чувстве разочарования, присущем человеку, который
не видит в красоте и озарении души, в ясности и благодати светлого
воспоминания об утерянном рае, а, напротив, отрицает самое существование
такового, и тем больше, чем больше он туда стремится.
  Тот же, кто начисто лишен способности самостоятельно мыслить, боится
быть изгнанным из стада и, прикрываясь законом, направляет ненависть свою
на тех, кто словами или поведением отличается от общепринятых
представлений.
  Чего можно вменить в вину этим женщинам, чьи руки были чисты, а
просветленный взор источал только доброту?
  Позади себя она услышала шаги Северины; та собиралась уходить из дома
через заднюю дверь. Она также не любила квакерш-англичанок.
  Но добродетельная Абигаль осталась рядом с ней и, как всегда,
сердечно, по-английски приветствовала гостей. Она пригласила их сесть,
поставила на стол кувшины с различными напитками, но молодые женщины от
угощения отказались. Анжелика, как и Абигаль, осталась стоять.
  Агарь стала на коленки у порога, опершись о дверной косяк, и
попеременно смотрела то вдаль, за горизонт, то внутрь дома. Похоже, что
она очень хотела встретиться взглядом с кошкой, которая с сокрушенным
видом сидела на углу стола, где мыли посуду, и, казалось, подмигивала
маленькой цыганке.
  Не говоря ни слова. Рут Саммер протянула Анжелике сложенный вчетверо
пергамент; восковая печать на нем была сломана.
  Английский язык посланий показался Анжелике невероятно заумным, и ей
все время приходилось обращаться за разъяснениями. Речь шла о письме
Салемского суда, где туманным языком, с большим количеством юридических
терминов, был изложен официальный вызов в суд города Салема. Анжелику
удивило, что судьи, призванные решить судьбу простых людей, зачастую не
только не умеющих читать, но и изъясняться правильным языком, позволяют
себе столь запутанно составлять простые, в сущности, документы. Впрочем,
эти рассуждения не относились к Рут и Номи, обладавшим глубокими знаниями.
Они прекрасно понимали все эти выспренние слова, которые означали, что,
если через неделю они не предстанут перед городским судом столицы штата
Массачусетс, их "дома и имущество" будут сожжены и десяток сограждан,
выбранных среди их друзей квакеров или иных людей, предстанут перед судом,
и вместо них будут приговорены к изгнанию или... повешенью.
  - Какая муха их укусила? - воскликнула Анжелика. - В чем они могут
вас обвинять и к чему приговорить!
  Рут печально покачала головой - Я знаю, что стоит за этим письмом.
Матрос с рыбацкого баркаса, доставивший мне это письмо, сказал, что старый
Самуэль Векстер очень плох.
  И леди Кранмер долго добивалась от судей этого документа, чтобы как
можно скорее вернуть нас и спасти его.
  Таковы люди. В несчастии жители Салема, мучимые страхом смерти и
тревогой за своих родных и близких, чувствами, которые не смогли удушить
даже самые суровые ригористы-проповедники, требовали обратно своих
квакерш-целнтельниц. Салем не мог без них обойтись. Но это было лишь
временное прощание.
  Анжелику охватило волнение. Эти удивительные женщины скоро исчезнут
из ее поля зрения, и ее охватывал страх при мысли о том, какая участь
ожидает их при малейшей ошибке, как им придется расплачиваться за нее.
  Там, в Салеме, в Новой Англии, стране с душой, холодной, как
океанские воды, омывающие ее берега, с сердцем, высохшим, как ее земля,
люди были парализованы страхом перед адом и гневом Господа, всемогущего и
беспощадного. Они принадлежали к той секте христиан, ревнители которой
очищали доктрины официальной Церкви до живой, трепещущей сердцевины,
словно напрочь сдирали кору с живого дерева. Конгрегационализм - учение,
чьи приверженцы исповедовали заветы Христа, однако забыли самый главный
его завет - возлюбить ближнего своего. В умах паствы, руководимой
непреклонными пастырями и учителями, насаждались страшные видения адского
пламени.
  Проповедники беспрестанно трудились, разгадывая таинства слов и тем
самым способствуя очищению Церкви от скверны. Они считали, что сия миссия
возложена на них самим небом. Эти слуги Всевышнего пристально бдили за
соблюдением божественных интересов, сурово и придирчиво пеклись о чужих
душах больше, чем о собственных денежных интересах, и посему слыли
неподкупными. И если Рут и Номи попадут в руки этих "очень честных людей",
они пропали.
  Воспоминания о пуританской нетерпимости понемногу изгладились из
памяти Анжелики, но сегодня они снова ожили, особенно когда девушки
рассказывали о своей жизни в Салеме.
  Каждый раз, выходя из своей хижины, расположенной в лесной чаще, они
рисковали подвергнуться самому худшему, самому жестокому обращению:
плевки, швыряние камней, оскорбления, аресты, выставление к позорному
столбу были делом обычным. Против них было собрано столько улик, что
когда-нибудь они непременно приведут их к подножию виселицы или на берег
пруда, куда их спустят, привязав к стулу. Они будут долго погружаться и
всплывать, пока не захлебнутся, и только тогда все убедятся, что они не
были ни ведьмами, ни одержимыми.
  Их обвиняли в том, что, когда они проходили мимо дома, в погребах
портилось мясо, стекающие головки сыра падали на пол, тыквы засыхали на
грядках, кипящее белье чернело, зеркала темнели...
  Если оказывалось, что в тот день, когда все это случилось, они
все-таки не появлялись на улице, значит, они пролетали там ночью на метле,
возвращаясь с шабаша.
  Реальность угроз не вызывала сомнений. В Салеме шутить не любили. Там
безопасность девушек каждый день была под угрозой.
  Безумцы, одержимые "дьяволом", могли броситься на них и изнасиловать;
женщины, столь ревниво относящиеся к вопросам морали, могли среди бела дня
посреди площади напасть на них, расцарапать лицо или облить горячим
уксусом.
  Иногда наступали периоды затишья, вроде тех, что были в прошлом, или
же другие важные события отвлекали возбужденные умы от преследования. Но
надвигалась зима, кончались полевые работы, нельзя было выходить в море, и
у людей появлялось больше свободного времени для себя, для чтения святых
книг и для каждодневных молитв. Выли ветры с Атлантики, крутились метели,
и люди или сидели дома, или отправлялись в молельный доя, где, замерзшие и
охваченные священным ужасом, возносили молитвы своему суровому Богу.
  - Рут, - громко произнесла Анжелика, - умоляю вас, не возвращайтесь в
Салем. Это письмо - ловушка. Когда вы поднимались на борт "Радуги", я
видела лица толпы, окружавшей нас, и пришла в ужас. А какие лица были у
представителей властей, прибывших в порт отдать приказ отряду милиции
арестовать вас! Я до сих пор не могу спокойно вспоминать о них. К счастью,
солдаты не осмелились выполнить этот гнусный приказ, поняв, что не смогут
арестовать вас, не вступив в драку с нашей охраной. Мы были иностранцами,
к которым по ряду причин следовало относиться с особым почтением, поэтому
им приходилось вести себя сдержанно. Они знали, что не смогут силой
удержать вас на берегу, прежде всего из-за нашего многочисленного и хорошо
вооруженного экипажа. Наши испанские алебардщики сразу окружили вас, и,
как вы понимаете, супруг мой приказал им это сделать отнюдь не случайно.
  Если вы вернетесь в Салем, вам больше никогда не вырваться оттуда,
вас будут преследовать до самой смерти. Исцеление, которое несете вы,
недостаточно для пробуждения их совести, они не воздадут вам по заслугам и
не оставят вас в покое. Ваш магический талант целительниц до сих пор
охранял вас, но в любую минуту все может повернуться против вас, если
кому-нибудь придет в голову заявить, что этот талант у вас от Люцифера. И
вовсе не добро, какое вы для них делаете, побуждает жителей терпеть вас, а
уверенность, что, находясь в Салеме, вы не сможете избежать наказания.
  Именно поэтому они и хотят, чтобы вы вернулись. Для них невыносимо
сознавать, что их правосудие больше не властно над вами, и на их совести
повиснет грех перед божественным существом за то, что они безнаказанно
позволили убежать "созданиям дьявола", как они вас называют. Для этих
фанатиков не существует доводов разума, они считают себя правыми, и
сознание собственной правоты глубоко укоренилось в них.
  Сегодня старый Самуэль Векстер может позволить себе быть честным, но
вы не хуже меня знаете, что за те долгие годы, которые он руководил
городом, он приказал повесить за преступления, не имеющие ничего общего с
грабежами, убийствами или иным другим насилием по отношению к обществу,
множество безвинных людей. Невнимательность во время церковной службы,
подозрение в нечестивых мыслях, противоречащих общепринятым, сомнение в
справедливости его решений - за все это ревностные судьи выносили смертный
приговор.
  В самый разгар зимы Роджер Вильямс, основатель штата Род-Айленд,
вынужден был бежать в леса, потому что угроза нависла над самой его
жизнью. А ведь он был одним из самых ревностных пасторов Салема, его
проповеди собирали толпы людей. Но когда он стал требовать большей свободы
для совести и менее суровых религиозных законов, призвал вспомнить о
христианском милосердии и о бедствиях народа, на его голову обрушились
угрозы. Скажите, разве я ошибаюсь? Неужели я не правильно сужу о состоянии
умов в Новой Англии, особенно о состоянии умов в Бостоне или Салеме? Но
ведь известно, что Джон Винтроп порвал с Салемом и основал Бостон, чтобы
установить там законы еще более жестокие и нетерпимые. Так скажите же мне:
разве я не права? - Обе квакерши отрицательно закачали головами.
  - Поверьте, в городе всегда найдется тот, кто боится небрежного
исполнения указов, кто уверен, что послабление и снисходительность лишь
вводят в грех слабодушных. Этот человек внезапно может решить, что власти
ведут себя слишком терпимо, разъярится и вспомнит, что для истинного
служения Господу надо быть всегда начеку. Несчастья же, что обрушиваются
на праведников, как-то: войны с индейцами и убийства невинных поселенцев в
пограничных районах, происходят из-за преступного небрежения и забвения
твердых правил.
  Чтобы успокоить гнев Всевышнего, нужно поразить тех, из-за которых
происходит смута, принести достойную жертву и вынесением многочисленных
приговоров доказать, что преступное бездействие прекратилось. Следом
найдется тот, кто потребует больше своего предшественника, и так до тех
пор, пока всех не охватит безумие, ибо любой правитель, стремясь упрочить
свое положение, тут же ищет своего козла отпущения. И рука не устает
карать, а судьи - приговаривать. О! Я хорошо их знаю! Их голоса еще звучат
у меня в ушах! Согласна, многие из них действительно умны, храбры и
являются искренними ревнителями веры, мне иногда удавалось усыплять их
бдительность, хотя я и женщина. Но проходило время, они просыпались, и
гнев их становился еще ужасней. Поэтому умоляю вас, не уезжайте!
  Она остановилась, почувствовав, что выдохлась, ибо подобная речь,
произнесенная на одном дыхании, давалась ей с трудом, хотя английские
пуритане и прочие протестанты с легкостью, без запинки произносили свои
длинные проповеди.
  Рут и Номи молча слушали ее, словно верующие священника, и все в
доме, включая девочку в колыбели, внимали ее звучному голосу,
взволнованному и убедительному. Но на губах ее собеседниц блуждала
отстраненная улыбка, было заметно, что они разочарованы ее словами и не
собираются следовать голосу разума. Их сопротивление побудило Анжелику с
еще большим пылом продолжить уговоры, еще раз допытаться спасти жизнь и
свободу этим упрямым мученицам.
  - Умоляю вас, не уезжайте! Я боюсь за вас. Останьтесь здесь, в
Голдсборо, маленькая Агарь будет здесь в большей безопасности, чем в
любом, даже самом глухом уголке Новой Англии. Вы же сами прекрасно это
понимаете. Люди самых различных национальностей и верований собрались
здесь, чтобы в добром согласии начать новую жизнь. Конечно, здесь есть
свои недостатки, но под управлением господина Патюреля каждый житель
поселка может рассчитывать на защиту властей. Здесь вам не грозит ни
плохое обращение, ни арест, ни тем более смертный приговор. Только люди
недостойные, сеющие раздор, воры, распутники, любители помахать кулаками
или пустить в ход нож, находятся на подозрении у властей, и те считают
своим долгом примерно наказывать их или даже изгонять из колонии. Но
приговор всегда выносится на основании справедливого решения суда, с тем
чтобы сохранить спокойствие и защитить мирных граждан поселка. Здесь есть
ваши соотечественники и единоверцы, большинство из них такие же
изгнанники, бежавшие от воинственных индейцев и не сумевшие пробиться в
свои поселения. Они обосновались в тихом месте, именуемом лагерем
Шамплена. Там есть школа, молитвенный дом. Там вы найдете себе жилище,
если хотите, вам построят новый дом, вы будете заботиться об Агари,
оградите ее от опасностей, которым она подвергается вместе с вами.
  Анжелика говорила, не теряя надежды, но по-прежнему видела лишь
терпеливые улыбки на губах и понимала, что они отказываются.
  Рут ласково смотрела на нее.
  - Мы благодарим тебя, сестра моя. Ведь если бы не ты, не твое
беспредельное великодушие, мы не смогли бы безмятежно прожить эти недели,
забыв о нашем проклятии, поверив, что мы тоже можем быть свободны,
счастливы и любимы в обществе людей, наших братьев, сотворенных Господом
по Его образу и подобию... Но как бы великодушно ни было твое сердце, как
бы могущественно и грозно ни было оружие твоего супруга, как бы ни велика
была твоя власть над людьми и делами их, как бы долго ни могла ты
удерживать в узде судей, смиряющихся при одном твоем появлении, одном
твоем взгляде, как бы ты ни умела гасить воинствующие настроения,
мстительные чувства или сектантские безумия, ты сама произнесла: однажды
они проснутся, и ты не сможешь защитить нас, ни здесь... ни в ином месте,
- сказала она, видя, что Анжелика готова воскликнуть: "Тогда едемте с нами
в Вапассу!" - Нет, это ничего не изменит, и ты это знаешь. - Помолчав, она
добавила:
  - Ты необыкновенная женщина... и в этом твоя слабость. Ибо еще не
пришло время, чтобы женщины, как ты, появились на земле. Ты единственная.
Словно звезда.
  И поэтому все смотрят на тебя. Но это не значит, что звезды всегда
указывают нам безопасный путь. Но тебя защитит любовь...
  Ты просишь нас остаться здесь, в этом поселке, который ты строила
вместе с ним, не так ли? Значит, нам придется примкнуть к одной из общин,
которые пока мирно уживаются между собой, но не станем ли мы виновниками
новых смут? За Агарь я спокойна, она не станет причиной раздора. Господин
Патюрель наверняка смог бы поместить ее в хорошие руки. Не сомневаюсь, что
в Голдсборо найдется семья или человек с отзывчивым сердцем, христианин,
готовые принять к себе Агарь, хотя она всего-навсего бедная цыганка, но не
нас.
  Значит, они все-таки почувствовали вокруг себя нарастание
враждебности.
  - По крайней мере, Рут, воспользуйтесь случаем и отправляйтесь морем
в другие поселения, просите убежища у более либеральных правителей.
Вернуться в Салем, такая возможность вам вряд ли представится еще раз. В
одиночку же вы не сможете пробраться через леса до Род-Айленда или
Нью-Хейвена в Коннектикуте, штате, созданном в противовес суровому
Массачусетсу...
  - Какой губернатор примет нас без твоего чудодейственного
покровительства?
  - заметила Рут Саммер с легкой иронией - Рут и Номи, выслушайте меня,
возможно, еще не все потеряно, нужно лишь немного потерпеть. Во время
нашего путешествия в Провиденсе или же в Нью-Йорке, я уже стала об этом
забывать, мы встретили молодого квакера, принадлежащего к одному из
знатнейших семейств, сына адмирала Пенна.
  Похоже, что для адмирала, добывшего английской короне Ямайку, и
личного друга короля, безумный поступок сына, сделавшегося квакером,
воистину стал несчастьем всей жизни. Но молодому человеку нельзя отказать
в мужестве; он решил основать колонию, которая стала бы убежищем для его
единоверцев. Отцу ничего не оставалось, как поддержать этот проект, и
король, памятуя о его заслугах, вручил сыну, Вильяму Пенну, документ,
согласно которому ему выделялась специальная территория, где любой квакер
мог селиться по своему усмотрению, не спрашивая разрешения властей, и
вообще чувствовать себя как дома. Вильям Пени уже приступил к
осуществлению своих замыслов. Попробуйте примкнуть к этим людям.
  - Чтобы через некоторое время и они нас выгнали? Мы любим друг друга,
мы излечиваем больных единственно силой нашего духа, как тут не
заподозрить, что способности наши исходят от Сатаны?! Скажи мне, какой
правитель в наше время смирится с этим, сквозь пальцы посмотрит на такой
грех? Ты не хуже нашего знаешь, что любовь всегда идет рука об руку с
милосердием, но многие забыли об этом.
  Рут Саммер обвила руками шею Номи Шипераль.
  - Иногда, когда я думаю о дорогом для нас существе, доверенном нам
самой судьбой, а именно об Агари, этой одинокой маленькой дикарке, не
имеющей иных покровителей, кроме двух женщин-изгоев, которые сами
постоянно подвергаются опасностям, то меня охватывает страх за ее будущее,
ужас перед несчастьями, ждущими ее впереди. Не думай, сестра моя, что я не
слышу твоих призывов к благоразумию, не верю твоим словам, вовсе нет.
Каждый день, каждую ночь меня преследуют кошмары, и, чтобы избавиться от
них, мне очень хочется стать "как все", снова поплыть по течению, надеть
на шею ярмо закона, как того требуют "они", лишь бы унять жуткий гнев
ревностных и праведных пастырей, успокоить дурацкий ужас их овечек,
готовых по малейшему знаку этих сомнительных святых броситься и разорвать
нас на куски. Но я тут же вспоминаю, что мое преступление, мой истинный
грех еще остался без искупления. Долгие дни и долгие годы я отказывалась
от предначертанного мне пути. Я боялась ступить на него. - При этих словах
она нежно посмотрела на сидящую рядом молодую женщину.
  - Номи же всегда молча принимала уготованную ей небом судьбу. Дар
исцеления у нее в руках и во взгляде, и она всегда делилась этим даром. В
возрасте семи лет ее публично высекли розгами на площади. Ее позорили,
били, бросали в тюрьму, бичевали, подвергали всяческого рода мучениям,
изгоняя из нее дьявола. Но она не сопротивлялась ни своему предназначению,
ни своим мучителям. Я же воспротивилась. Меня обуял страх, я испугалась,
что меня изгонят из их стаи. Этот примитивный, животный страх изначально
живет в каждом из нас. - Рут Саммер опустила глаза, речь ее замедлилась,
было заметно, что рассказ причиняет ей боль.
  - Я знала, что смогла бы вылечить свою мать. Я чувствовала в себе
силы.
  Когда ее принесли ко мне после бичевания на площади, всю в крови, я
могла бы спасти ее, могла бы помочь ей справиться с лихорадкой, помочь ее
организму побороть язвы, разъедавшие ее раны. Но я боялась, что к своему
несчастью быть квакершей добавлю еще и славу колдуньи. Страх парализовал
меня. И я дала ей умереть. После этого я отринула мое истинное призвание и
с наслаждением стала такой, как все, вернее, уверила себя в этом. Костер
подлинного моего предназначения, пылая исключительно внутри меня,
постепенно угасал и превращался в пепел. Так продолжалось до тех пор, пока
не пришло второе, еще более яркое озарение. Ко мне пришла любовь. Занавес
разорвался, пелена спала. Я бросилась в ледяную воду и вытащила Номи; так
я вновь приняла свой путь. Как сладостно отказаться наконец от серого
бытия и быть выброшенной за пределы владений праведников, которые не могут
понять и принять озарения!
  Неужели ты думаешь, что святой Павел, получив в пути озарение
божественной любви, искал старца Ананию лишь для того, чтобы тот вернул
ему зрение? Нет.
  Он, фарисей, служитель закона, хотел услышать из уст его слова о
неизвестном ему ранее чувстве любви, заполнившем его целиком после
чудесного осияния.
  Я приняла Номи, любила ее и не жалею о том; эту любовь невозможно
выразить словами. В Библии такая любовь связывала тех, чьи имена были нам
даны.
  Каков бы ни горек был плод здесь, на земле, небо всегда открыто нам.
Не знаю, куда приведет наш путь, но могу сказать одно: нам запрещено
забывать об озарении. Разве это не привилегия - получить его, а потом -
следовать ему, ибо оно освещает нам путь в потемках земной жизни. Милая
Анжелика, мы обязаны вернуться в Салем. Старый господин болен, страдает не
только старческое тело, но и уязвленное сердце. Его дочь, леди Кранмер,
заламывает руки у его изголовья; они ждут нас. Это наши дети, наши бедные
дети, и они все испытывают в нас нужду.
  - Но они вас убьют. Забросают камнями. Они повесят вас!
  - Когда-нибудь, может быть, - ответила Рут со смехом. - Но, как ты
только что сама сказала, если они уверены, что мы рядом, то они знают, что
всегда смогут покарать нас, и поэтому позволяют себе быть терпимыми. И
так, день за днем, оставляя нас в живых, они делают нам бесценный подарок.
Ибо каждый час, прожитый человеком счастливо, строит небесный Иерусалим.
  Квакершам осталось собрать кое-какие вещи. Граф де Пейрак и господин
Патюрель ходатайствовали перед капитаном корабля, отплывавшего в час
прилива, и их согласились принять на борт. Предупредив капитана, они
отправились укладывать вещи, пообещав встретиться на берегу в час отплытия.
  Анжелика смотрела, как удаляются Рут и Номи. Ей ужасно хотелось
попросить их снять свои высокие строгие чепцы, чтобы еще раз полюбоваться
их чудесными золотыми волосами, увидеть, как они рассыпаются по плечам, и
еще раз увериться, что прощается с двумя ангелами, явившимися на землю,
потому что здесь что-то не заладилось. И вот теперь они покидали ее, и
скоро она будет спрашивать себя, не приснилось ли ей все это. Однако из-за
присутствия Абигаль, чьи мысли относительно квакерш-целнтельниц ей были
неизвестны, она не решилась высказать все, что думала в этот час отъезда.
  Она смотрела, как они спускаются по дороге, хрупкие фигурки в черных
капюшонах. Они шли, еретики из еретиков, быть может, безумные, но
безоружные...
  И Анжелика, опустошенная, опустилась на скамью возле стола.
  - О! Абигаль, умоляю вас, скажите, что вы о них думаете?
  Ответом ей было рыдание. Подняв глаза, она увидела, что ее подруга
закрывает лицо руками. Юная кальвинистка из Ла-Рошели пыталась сдержать
рыдания.
  Наконец она подняла голову.
  - Да простит мне Господь за то, что я осуждала их. Я думала... думаю,
что это о них Он сказал: "Я посылаю вас, как овец среди волков..."
"Евангелие от Матфея, 10, 16. - Прим. пер.".


                                  Глава 25


  Английский корабль, увозивший Рут и Номи, возвращался в Лондон, и
Анжелика хотела еще раз убедиться, что он сделает остановку в Массачусетсе.
  - Будьте спокойны, миледи, - заверил ее капитан, - в этом сезоне
каждое судно, пересекающее Атлантику, обязательно заходит в Бостон
запастись яблоками. Они там самые красивые, самые большие и совершенно не
портятся в пути. Поэтому мы загружаем их как можно больше, чтобы сохранить
здоровье команды. Но яблоки Салема вполне достойны своих бостонских
собратьев, так что, высадив ваших дам в целости и сохранности, мы купим
яблоки в этом порту.
  Лодка, доставлявшая пассажиров к стоящему на рейде кораблю,
удалялась, покачиваясь на белых гребнях волн; в этот день море было
неспокойно. Три женщины с трудом различались среди красных офицерских
мундиров, а скоро даже высокие, украшенные галуном треуголки скрылись из
виду.
  Странно, но так уж устроено, что именно среди этих грубых морских
волков бедные пуританки находились в наибольшей безопасности. Никто
никогда не слышал, чтобы пираты и флибустьеры, высаживаясь на берег
запастись пресной водой и свежими продуктами, грубо обходились с
добродетельными женщинами из религиозных общин, разбросанных по побережью
Северной Америки. "Мы были беднее самых бедных, - рассказывала миссис
Вильямс, бабушка Розы-Анны, - и свирепые морские разбойники, ярко
разодетые, еще издали завидели нас, в наших темных платьях с белыми
воротничками. Но они даже не помышляли причинить нам зло, а некоторые даже
подарили нам драгоценные безделушки, сочувствуя нашей нищете..."
Времена изменились, но существовал еще неписаный кодекс чести,
согласно которому флибустьеры никогда не нападали на набожных
бессребреников с побережья, а капитаны защищали до последнего взятых на
борт пассажиров.
  Шлюпка уменьшалась и скоро совсем скрылась за высоким мысом.
  Младенцев также принесли на берег попрощаться, но быстро унесли, ибо
задул сильный ветер.
  Взрослые группами возвращались в поселок.
  Анжелика подумала о Самуэле Векстере. Рут была права, считая, что его
болезнь гнездилась прежде всего в душе, а вовсе не в теле. Разговор с
иезуитом окончательно подорвал его силы, и на следующий день он слег в
постель.
  Перед отъездом Анжелика зашла навестить старика, и нашла его в
горячке. Он лихорадочно повторял обвинения, брошенные ему в лицо его
гневным собеседником: у него не хватило хладнокровия отвести их от себя.
  - Но мы же нашли общий язык, - стонал он, - язык, которым мы оба
владели с легкостью, а именно латынью. Как это я раньше не додумался...
  - Не придавайте этому большого значения, сэр Самуэль, я
присутствовала на многих теологических диспутах между сторонниками Реформы
и католиками, на латыни и на иных языках, и они никогда не кончались ничем
хорошим. Ни одна из сторон никогда не уступает другой.
  Более всего огорчило старика то обстоятельство, что в гневе он стал
богохульствовать. За гораздо меньший проступок какому-нибудь бедняку
просто отрезали бы язык.
  - Эти иезуиты очень ловко и незаметно выводят нас из себя. Губернатор
Оранжа прекрасно отомстил нам, послав его в наш город. Я предупрежу
Андроса. Голландцы никогда не упускают возможности вставить нам палки в
колеса.
  - Англичане захватили Нью-Амстердам и земли Новой Голландии.
  - Но сами они никогда бы не добились такого процветания этого края,
как это сделали мы.
  Разговор с Анжеликой немного приободрил его.
  Они подождали, пока корабль под всеми парусами не приблизился к линии
горизонта. Анжелика размышляла о важных словах, сказанных ей Рут; ей надо
как следует обдумать их. Но не теперь, позже: когда она вернется в Вапассу.
  Рут сказала ей: "Ты необыкновенная женщина". Она говорила о власти, о
тайной силе, которой обладала Анжелика и которую чародейка Мелюзина
признала в ней с самого детства. Но в детстве весь окружающий мир
умещается у тебя на ладони. Жизнь делает поправки, пренебрегает одним,
забывает о другом. "Мой путь иной..." С какой горечью произнесла Рут: "Я
могла бы вылечить мою бедную мать..." Эти слова словно эхом прозвучали в
голове Анжелики, ибо ее также мучила совесть, когда она думала о юном
Эммануэле:
  "Я могла бы его спасти... обязана была выставить свою силу против
силы, вставшей передо мной... когда ты еще не готов, всего можно ожидать,
особенно когда нет желания во всем разобраться досконально, когда занавес
еще не поднят. Все предпочитают видеть то, что находится перед глазами".
  Она шла вместе с постепенно редеющей толпой, не замечая, что
большинство провожающих направлялись в таверну возле форта, которую
содержала госпожа Каррер с детьми.
  Пролетела стая птиц и, с громким писком покрутившись в поисках
удобного для приземления места, с шумом и хлопаньем крыльев улетела.
Птицы, словно ураган, часто налетали стаями на поселок, на короткое время
затмевали солнце, а потом снова улетали вдаль. Анжелика заметила, что
птицы словно высказывали свое отношение к событиям, происходящим в
Голдсборо: к прибытиям и убытиям кораблей, к рождениям и сражениям. Но это
были лишь ее собственные предположения. Никто, кроме нее, не усматривал в
их появлении никаких совпадений. Все привыкли к этим тучам птиц, как
привыкли к обнльным уловам, к мехам, что приносят индейцы, к бурям...
  Аяжеяика смотрела на птиц и вспоминала слова Амбруазины: "Я начала
ненавидеть птиц и море только потому, что вы их любите". Можно ли сильнее
выразить свою ненависть, зависть и ревность к другому существу?
  Мысли ее снова вернулись к двум женщннам-целительницам, которые
уехали и унесли с собой свой секрет любви и нежности. Их ноги ступали по
этому песку. Невозмутимое море отступало, оставляя после себя пустынное
пространство, простирающееся до самого горизонта и сплошь покрытое
коричневыми водорослями, а затем возвращалось, рокочущее, трепещущее,
двигаясь сначала украдкой, затем преходя в аллюр и галоп, бросая к небу и
швыряя о скалы снопы пены. Все жили под его охраной и боялись его
капризов, одни с любовью протягивали к нему руки, другие с ненавистью
потрясали в его сторону кулаками.
  "Как овец среди волков!.."
Что станет с ними в Салеме?
  - Ах! я бы никогда не смогла жить в Новой Англии, - вздохнула она.
  - Вот уж и нет, очень даже бы смогли, - произнес рядом с ней веселый
голос Жоффрея. - В каких только краях вы не начинали находить известной
привлекательности, проведя в них всего несколько часов! Разве я не прав,
господин Патюрель?
  - Разумеется, - в таком же шутливом тоне ответил рослый нормандец,
выступая из тени. - Конечно, через несколько часов вы забудете о
неудобствах, чинимых вам непреклонными пуританами, и будете любоваться
красотой садов...
  - ...Или наслаждаться вкусом чая, привезенного из Китая.
  - Вы забудете о плохом настроении миссис Кранмер и мгновенно начнете
переживать ее мучительный и бурный любовный роман с эксцентричным лордом
Кранмером.
  - Даже в аду, оправившись после первого потрясения, графиня де Пейрак
тут же станет предпринимать некоторые шаги, дабы сделать ситуацию менее...
жаркой, - продолжал Пейрак. - И она обязательно договорится с каким-нибудь
бедолагой, непохожим на остальных и с довольно смазливой рожей. Приметив
его с первого же взгляда, она подскажет ему способ очиститься от грехов,
ибо, разумеется, он оказался там всего лишь по недосмотру святого Петра...
  - Ну вот, все против меня! - воскликнула со смехом Анжелика.
  - Рассказывай! Рассказывай, что ты сделаешь, когда очутишься в аду,
умолял тоненький голосок Онорины, втиснувшейся между ними и просто
подскакивавшей от нетерпения.
  Жоффрей обнял Анжелику за талию. Она чувствовала, что за шутками
скрывается горячая любовь к ней. И хотя оба мужчины откровенно
посмеивались над ней, но в действительности они любили ее именно за эту
жажду жизни, вкус к бытию, к живым существам и вещам, к природе, что
повсюду так прекрасна и постоянна.
  Корабль англичан превратился в черную точку на огненном горизонте.
Они довольно долго просидели в таверне, пока сыновья госпожи Каррер
зажигали фонари и свечи под потолком. Дни становились короче. Голоса
сверчков и цикад в дюнах и на опушках леса звучали все реже и глуше. Все
были уверены, что самое большее через день прибудет "Голдсборо", и уже
завершали приготовления к отправке каравана. Весь груз, кроме нескольких
тюков, содержимое которых зависело от прибытия судна, был собран,
приготовления завершены...
  - Однако мне надо найти секретаря, - заметил губернатор Патюрель.
  - Что вы хотите этим сказать? - спросила Анжелика.
  И тут она узнала, что Натаниэль де Рамбур отбыл вместе с английским
кораблем. Он решил добраться до Нью-Йорка и поговорить с интендантом
Молинесом о возможности вступить во владения своим наследством, состоящим
из земель и ферм в провинции Пуату, во Франции.
  Молодой человек, предупредив губернатора и господина де Пейрака о
своих намерениях, попросил ссудить его некоторой суммой денег и подписать
несколько кредитных писем, которые позволили бы ему достойно жить в
Нью-Йорке и оплатить свой проезд на корабле и в почтовой карете,
осуществлявшей регулярное сообщение между Бостоном и берегами Гудзона.
  В самом деле, Анжелике показалось, что среди красных мундиров в
шлюпке мелькнули одна или две пуританские шляпы, но она подумала, что это
кто-то из валлонов или вальденсов, разочаровавшихся в здешних краях, решил
вернуться в места своих прежних поселений, и была далека от мысли, что ее
земляк из Пуату выкинет ей такой фортель.
  - По крайней мере мог бы попрощаться! Какой он все-таки странный,
этот Натаниэль!
  На улице родители разыскивали Северину Берн. Узнав об отъезде
молодого Рамбура, они забеспокоились: Северины нигде не было. Может быть,
она спряталась где-нибудь в укромном месте, чтобы выплакать свою тоску.
  - А если она решила уехать с ним?
  Они ходили из дома в дом, спрашивали соседей и прохожих, и если
вначале вопросы их звучали небрежно и шутливо, то постепенно, по мере
получения сплошь отрицательных ответов, они становились все мрачней и
раздражительней.
  Габриель Берн, не справившись с очередным приступом ярости, едва не
разбил свой фонарь. Он уже размахнулся, чтобы швырнуть его на землю, столь
велик был охвативший его гнев.
  Повернувшись, он заявил, что отправляется в порт, находит там лодку,
баркас или яхту, неважно, лишь бы у ней был парус, и плывет на юго-запад.
Если надо, он проведет на берегу зиму, но потом снова отправится
преследовать эту маленькую потаскушку до самой Виргинии, до Бразилии, до
Огненной Земли.
  Она всегда была упряма и своенравна, всегда хотела быть мальчишкой.
Ее учили, что женщине подобает вести себя пристойно и не высовываться. Но
у нее перед глазами были и плохие примеры...
  Анжелика проводила до дому трепещущую Абигаль.
  - Я боюсь за Северину. Габриель сама доброта, но он не помнит себя в
гневе и не осознает своей силы. Он становится неуправляем, когда дает волю
своему гневу.
  - Ну, я-то еще помню об этом! Ничего не бойтесь. Я поговорю с ним, мы
не дадим ему уехать сгоряча... Если на то действительно будет
необходимость, мы дадим ему спутника.
  В открытую дверь освещенного дома раздался голос Северины,
распевающей псалом 128 Saede exdugnaverunt me, положенный на музыку Клодом
Гудимелем.
  Много теснили меня от юности моей...
  У нее был сильный чистый голос, во время воскресных служб она была
запевалой в хоре.
  Много теснили меня от юности моей, Но не одолели меня...
  Комната была ярко освещена. Северина усадила маленькую Элизабет перед
тарелкой молочного супа и вручила ей кусочек хлеба. Лорье расставлял миски
к ужину.
  Не переставая петь, Северина занималась заготовкой рыбы: помешивала
половником, словно дирижерской палочкой, снимала пену с бульона,
складывала тушки трески и скумбрии в кувшины с уксусом.
  - Где ты была?
  - Недалеко...
  - Мы искали тебя повсюду.
  - Зачем?
  Лорье послали предупредить мэтра Берна.
  Анжелика ушла успокоенная.
  Она отправилась навстречу Габриелю Берну попросить его не разыгрывать
из себя римского dater familias с дочерью. Ибо, охваченный волнением и
гневом, он под горячую руку способен был высечь ее, хотя, как оказывалось,
ее не в чем было упрекнуть. Она, конечно, успокоит его; к тому же ей очень
хотелось спросить, на кого он намекал, говоря о "дурных примерах, которые
были перед глазами дочери"... Она увозила девушку с собой в путешествие,
чтобы немного развлечь ее, и не ее ли он имел в виду, бросая свои
возмущенные слова?
  Сзади нее послышались легкие шаги. Рука Северины легко скользнула ей
на талию. Тонкий, окруженный звездами месяц изливал свой тусклый свет на
землю и отражался в черных глазах девушки-подростка.
  - Спасибо, - с чувством произнесла Северина.
  - За что, дорогая?
  - За то письмо о любви, которое вы мне прочли. Я долго думала над его
словами, особенно о том его отрывке, где говорилось о любви между
любовниками. Это помогло мне разобраться в охвативших меня чувствах... Не
смешивать интерес, развлечение и чувство. Не запутаться, но и не бояться.
Она взяла руку Анжелики и поднесла ее к губам. - Спасибо... Так прекрасно,
что вы есть на свете!


                                  Глава 26


  До Рождества было еще далеко, но густые туманы все чаще и чаще
окутывали всю округу. Они расступались лишь на мгновение, давая
возможность увидеть сумрачный силуэт бредущего на ощупь, человека,
золотистую крону маленькой березки или пламенеющий пожар дикой черешни,
раньше, чем другие деревья, облекшемся в. свой алый наряд. Густая серая
пелена окутывала Французский залив, и его всегда кокетливо сверкающие на
солнце волны облачились в шарфы и вуали тусклого сине-серого цвета, отчего
и преисполнились величия и таинственности. И если выдавался по-зимнему
ясный день, он никого не мог обмануть, все знали, что осенние холода
только начинаются.
  Однако, заслышав тонущий в тумане звон колоколов, приглашающий всех,
работников и бездельников, оторваться от трудов своих или от праздного
времяпрепровождения, чтобы последовать их зову, толпы людей, влекомые
любопытством, отправились к бедной хижине, вспоминая об убогих яслях, где
появился на свет Спаситель.
  Только здесь маленький Иисус был черного цвета.
  Он родился ночью, в доме, где разместили рабов, купленных в
Род-Айленде, а на заре весть об этом облетела весь поселок, до самого
лагеря Шамплена, где пастор Бокэр приказал звонить в колокола своей
часовни, дабы известить свою паству об этом события. Несмотря на туман, в
путь пустились целые семьи, пешком, верхом или в тележках, некоторые из
которых тащили упряжки быков.
  В Голдсборо большинство людей было так или иначе связано с морем
мореплаватели, рыбаки, торговцы, просто жители порта, поэтому никто не
удивлялся, видя человека с черной кожей. Чернокожая прислуга давно
появилась во Франции у знатных сеньоров, много было ее и в Версале, так
что прибытие маленькой группы негров прошло практически незамеченным.
Гораздо большее внимание было уделено различным товарам, которые надо было
выгрузить и поскорее распределить по назначению.
  Но негритянский ребенок впервые появлялся на свет в поселке, и его
рождение возбудило любопытство среди жителей. Тем более что в здешних
краях жизнь не отличалась разнообразием, и любые изменения встречались как
повод для радости и веселья.
  Особенно радовались дети, они просто подпрыгивали от нетерпения,
стремясь увидеть, как устроен черный младенец, ибо в их умах взрослые
негры, которых они уже не раз видели, были обычными белыми людьми, просто
перекрашенными для каких-то надобностей в черный цвет.
  Разочарование было велико, ибо новорожденный, свернувшийся комочком
на руках у матери, был не черного, а скорее красноватого цвета.
  - Он похож на пальмовый орех, из которого негры добывают пальмовое
масло у себя в лесу, - произнес старый флибустьер, совершивший не одну
экспедицию в самое сердце Африки, несомненно, в качестве охотника за
неграми.
  Присутствующие здесь индейцы находили, что этот младенец одного цвета
с их собственными; это им льстило, но и одновременно беспокоило. Но
большинство хорошо осведомленных кумушек обращали внимание на огромное
пятно темно-фиолетового цвета в области половых органов новорожденного.
Это означало, что через несколько дней младенец станет черным, как кусок
антрацита, ибо отец его и мать были ослепительно черного цвета.
  Юная негритянка лежала на полу, завернувшись в легкую ткань с ярким
рисунком, под головой у нее была подушка из конского волоса. Она
улыбалась, на лице ее читались радость и удовлетворение, какие бывают у
женщин, для которых роды - это, быть может, единственная возможность
освободиться от тяжелой работы и показать себя на людях, а также, что
бывало крайне редко, выслушать множество поздравлений и комплиментов.
  Она прекрасно понимала, что сегодня ее день, и с достоинством,
исполненная сознания собственной значимости и важности своей роли, она
готовилась принять любопытных, толпившихся в дверях и споривших, кому идти
первым.
  Но никто пока не осмеливался войти внутрь и поднести приготовленный
подарок. Их останавливало присутствие в комнате других ее жильцов, чьи
фигуры смутно различались в сумраке хижины. Дневной свет с трудом проникал
сквозь маленькие квадратики двух окошек с натянутой на них высушенной
рыбьей кожей, и потому здесь все время царил полумрак. Не было видно
выражения лиц спутников юной роженицы, лишь яркие белки глаз, окружавшие
зрачки цвета темного ириса, блестели в темноте, переводя взор то на
одного, то на другого, справа налево, что производило жутковатое
впечатление.
  Стоящий на полу тусклый светильник время от времени высвечивал чье-то
лицо.
  Так, возле стены стоял мужчина лет тридцати, одетый в длинную рубаху
и штаны из белого полотна, которые носят рабы на Антильских островах,
когда работают на плантациях сахарного тростника Он почтительно склонился,
держал в руках перед собой свою соломенную шляпу, как обычно стоят рабы
перед хозяином. Кто-то с уверенностью заявил, что отцом ребенка был не он.
  Отец новорожденного сидел в глубине, неподвижно, прислонившись к
стене и обхватив руками колени. Его обезьяноподобное лицо вызывало
оживленный шепот среди посетителей. Бывалый путешественник по Африке
принялся рассказывать истории о лесных людях, которые на самом деле
являлись огромными черными обезьянами. Эти злобные обезьяны обитали на
деревьях среди ветвей, и мало кому удавалось согнать их оттуда, а еще
труднее захватить в плен. Он сам видел их, но лишь издалека. Высокая
женщина из Судана и ее десятилетний сын также не внушали доверия, ни по
другим причинам. Стоя у изголовья роженицы, она всем своим видом выражала
презрение к лежащей на полу женщине, словно хотела сказать, что если она и
оказывала помощь своей товарке по рабству, то вовсе не значит, что она ей
ровня. Ее род неизмеримо выше этих диких банту из джунглей.
  Юная роженица была единственной, кто был всем доволен. В своем
беспомощном положении она сумела сохранить присущее ей изящество. Взгляд
ее был устремлен на малыша, лежащего у нее на руках, и она старалась,
чтобы каждый посетитель мог как следует рассмотреть его и выразить свое
восхищение, ибо сегодня ее сын был героем дня.
  - Разве нельзя прикрыть чем-нибудь ребенка? - спрашивали кумушки.
  Им отвечали, что если мать находит нужным держать его голеньким,
значит, у нее есть на то свои соображения. Не следует лезть со своим
уставом в чужой монастырь, тем более что она несомненно хочет, чтобы все
желающие могли удостоверить пол ребенка.
  К тому же, хотя на улице стоял туман, погода была влажная и теплая...
Малыш не рисковал простудиться.
  Когда Анжелика с Онориной и несколько сопровождающих подошли к
бараку, вокруг стоял оживленный гомон. В ту же минуту неизвестно откуда
появились Жоффрей де Пейрак и Колен Патюрель. Они тоже пришли выразить
свое почтение новому гражданину Голдсборо За ними следовал Сирики в новой
малиновой ливрее, держа в руках маленький сундучок н беспокойно вращая
глазами. Он ужасно волновался, ибо наконец под предлогом вручения подарка
от имени семейства Маниголь мог приблизиться к даме своей мечты,
прекрасной Акаши.
  Новые посетители были высокого роста, и им пришлось пригнуться, чтобы
не задеть потолок.
  Еще утром граф де Пейрак приказал принести различной еды, фруктов,
молока и штуку индийской ткани, в которую молодая женщина сейчас была
закутана.
  Сейчас он принес еще тканей, тонких, в яркий цветочек, и шерстяных
тканей, столь же ярких и нарядных.
  Госпожа Маниголь прислала с Сирики несколько безделушек. Она находила
смешным самой идти неизвестно куда по случаю рождения какого-то
негритянского младенца, ведь ее муж раньше ведал всей торговлей "черным
деревом" в Ла-Рошели. Но раз все считали необходимым сделать подарок, то и
она решила не остаться в стороне. Сережки в виде колец, бусы из корналина,
булавки и пряжки, украшенные поддельными алмазами, словом, дешевые
украшения, предназначавшиеся для торговли с африканскими царьками, которые
госпожа Маниголь, сама не зная зачем, захватила с собой, обрадовали
молодую негритянку гораздо больше, чем маленький изумруд из Каракаса,
преподнесенный Коленом Патюрелем. Губернатор посоветовал ей повесить этот
камень на шею ребенка, дабы отводить дурной глаз.
  Сирики прошмыгнул к Анжелике и стал с ней советоваться. Как она
считает, пристойно ли с его стороны воспользоваться случаем и преподнести
еще один подарок лично от себя? И он показал зажатую в руке маленькую
треугольную маску из слоновой кости, талисман, который он с самого детства
носил на шее и никогда с ним не расставался.
  Колен знаками показал ему, что еще не успел начать переговоры.
  Осмотревшись, они вдруг обнаружили, что высокая негритянка с сыном
внезапно исчезли, словно сквозь землю провалились.
  - А теперь, быть может, вы соизволите мне объяснить, зачем вы купили
этих рабов? - спросила Анжелика, возвращаясь в форт вместе с мужем.
  Туман был так густ, что, как говорили в народе, было "не видно
кончика собственного носа".
  Отойдя от хижины на несколько шагов, они перестали различать
гомонящие вокруг нее голоса. Словно они оказались в пустыне на границе
между сном и явью.
  С моря доносились глухие протяжные звуки: возвращавшиеся домой рыбаки
трубили в раковины, чтобы не столкнуться с лодкой соседа. Где-то вдали
раздалось прерывистое пение охотничьей трубы. Метрдотель Тиссо извещал
господина графа, что кушать подано. Несмотря на туман, хлопьями висевший в
воздухе, звуки эти доносились до ушей тех, кому они предназначались.
  - Почему "наконец"? - удивленно спросил Жоффрей, продолжая беседу.
  - Потому что вы до сих пор не ответили, зачем вы их купили, проездом
через Род-Айленд, перед отъездом в Нью-Йорк. А с того времени прошло уже
три месяца, если не больше...
  Напрасно он считал себя внимательным супругом, кое-что все-таки от
него ускользало! Разве плохо, что она хочет все знать о его делах, его
намерениях?.. Разве она настолько глупа, что не сможет понять его
замыслов, его планов на будущее, ближайшее и совсем далекое? Разве он
может упрекнуть ее, что она когда-либо была к ним равнодушна?
  Внезапно Анжелика встрепенулась и, повинуясь охватившему ее чувству,
прижалась щекой к плечу Жоффрея.
  - О! мой дорогой сеньор, какая я глупая! Стоит мне подумать о тысячах
забот, которые вы возложили на свои плечи, о сотнях планов, которые вам
предстоит осуществить, о тех мельчайших звеньях единой цепи, которую вы
куете, дабы упрочить наше могущество и наш успех, у меня голова начинает
кружиться. Нет, нет, я не хочу, не могу знать все, что знаете вы, я просто
упаду от этого непосильного груза. Разве можно сравнить мою скромную
выдумку с шоколадом в Париже, с теми делами, которые приходится вершить
вам! Вы находите время баловать меня и осыпать подарками, я же упрекаю вас
в том, что вы мне не доверяете? Вы приносите мне все блага жизни на
золотом подносе, а я придираюсь к пустякам!
  Жоффрей улыбнулся. Он смеялся над ней, но она понимала, что заслужила
его насмешку.
  - Человек не может сразу поверить в реальность счастья, - произнес
он, тем более женщина. Мы бьемся за свою мечту, порой даже совершаем
геройские поступки, но когда все уже сделано, мы, вместо того, чтобы
радоваться, продолжаем оставаться начеку. Вспомните, когда мы прибыли
сюда, за нами простирались одни руины, внутри нас все выгорело, у нас не
было ничего.
  Предстояло все построить заново, а здешние условия были таковы, что
каждый раз надо было хорошенько подумать, прежде чем втыкать лопату в
землю. Чтобы победить, недостаточно было золота и оружия. Требовалось
мужество, чтобы выдержать главное испытание - выжить. Тогда я сказал вам:
"Надо продержаться год..." Я видел, как вы на своих хрупких плечах носили
огромные вязанки хвороста, мучились от голода, не дрогнув, вступали в
яростные схватки с ирокезами, ухаживали за больными. Вы встречали
опасность с открытым забралом, страдали и терпели, не роптали, всегда
подбадривали других и верили в наш успех... мы пережили год и победили.
Сегодня я могу осуществить свою мечту; осыпать вас драгоценностями,
устроить вам наконец свободную и приятную жизнь, которой, я уверен, вы
прекрасно распорядитесь, ибо у вас есть талант быть счастливой. Я ничего
от вас не скрываю. Мы можем спокойно наслаждаться нашим счастьем. Что же
касается покупки негров в Ньюпорте, то если мой поступок вас так
заинтриговал, то почему вы сразу же не спросили меня об этом?
  - Честно говоря, я очень волновалась. Я почти разочаровалась в вас,
наблюдая, как вы ходите по базару среди этих жалких торговцев и уверенно
выбираете товар, что свидетельствует о привычке к подобного рода покупкам.
  И я испугалась...
  - Испугались чего, мой ангел?
  - Узнать...
  - Узнать что, сердце мое?
  - Разве я знаю? Еще одну, доселе неизвестную мне сторону вашей
натуры. На какое-то время мне даже показалось, что вы такой же, как все.
Пропасть между нами... Зачем вам нужны эти рабы, например, эта красивая
женщина-сомалийка... может быть... для вас?
  Жоффрей де Пейрак запрокинул голову и громко расхохотался. Крик
невидимой чайки вторил ему в тумане.
  Он смеялся долго, пока не стал задыхаться.
  - Чего такого смешного я сказала? - обиженно спросила Анжелика,
притворившись уязвленной. - Это же не новость... Когда вы плавали в
Средиземном море, у вас были рабы. А разве Рескатор не ходил на торги в
Кандии покупать себе одалисок?
  - И разорился, купив зеленоглазую, самую прекрасную женщину в мире,
которая тут же ускользнула у него из рук?
  И он снова принялся хохотать. Его смех эхом возвращался к ним из
тумана.
  Анжелика не раз видела, как, приезжая в Новую Англию, Жоффрей резко
менялся. Он говорил на безупречном английском языке и, не желая причинять
беспокойства гостеприимным хозяевам, сам строго соблюдал привычный для
пуритан распорядок дня, где для всего было отведено свое определенное
время: для молитвы, для работы, для отдыха.
  Вернувшись в свои владения, он менялся и жил, сообразуясь единственно
со своей фантазией, продолжал заниматься множеством вопросов сразу и
совершенно забывал о существовании какого-либо распорядка вообще.
  Вот и сейчас они шли вместе, и эта прогулка была для него самым
главным, а ее мысли, столь неожиданные, самыми интересными на свете. И он
любил ее именно такой, порывистой, непосредственной: она казалась ему еще
более женственной. Люди из окружения графа уже знали его привычки, когда
он жил в Голдсборо. Если через полчаса после сигнала граф не появлялся,
господин Тиссо спокойно отсылал поварят на кухню подогревать блюда и
отпускал отдыхать испанскую гвардию.
  - В Средиземном море? Не кажется ли вам, маленькая плутовка, что это
было очень давно? - произнес он, с любовью глядя на Анжелику. - Так давно,
что я уже представить себе не могу, что когда-то мог обходиться без вас.
О! сокровище мое, события и люди, окружавшие нас, - это уже история нашей
любви. Мы идем по дороге любви, идем с того самого дня, когда, увидев вас
впервые, я влюбился с первого взгляда. Прежде я думал, что, как древние
трубадуры Лангедока, познал искусство любви в совершенстве... Так мы на
правильном пути?
  - Надеюсь, - живо откликнулась она.
  - Но я имею в виду тропинку, по которой мы сейчас идем.
  И они оба рассмеялись.
  - Мы идем по правильной дороге, но я не хочу, чтобы она слишком
быстро привела нас в форт.
  Он спросил, не холодно ли ей, и, обняв ее, накинул на плечи половину
своего широкого плаща.
  Однако она заметила, что он до сих пор не рассказал ей, зачем он
все-таки купил негров в Род-Айленде.
  - А если, сокровище мое, я скажу, что... и сам не знаю. Философ
Декарт хотел научить французов осознавать разумность своих поступков.
Боюсь, что ему удалось добиться лишь того, что они стали совершенно
невыносимы, ибо я не уверен, что его метод рассуждений всегда применим к
нашей жизни, полной необъяснимых желаний, тайных страхов и непонятных
явлений. Вечные "почему" и "потому" мешают дать волю нашим инстинктам, в
коих заключена наша сила, но которые зачастую противоречат разуму. Почему
я пошел на невольничий рынок в Ньюпорте? Почему мне стало невыносимо
грустно видеть эту высокую женщину, похожую на султаншу Лейлу, униженной и
втоптанной в грязь, навечно приговоренной к рабскому состоянию,
обрекающему ее на вечную разлуку со своим королевством, со своим народом?
  - Вы ищете супругу для Куасси-Ба?
  - Такая мысль приходила мне в голову... В этом нет ничего
невозможного.
  Куасси-Ба разделяет все тяготы моей жизни, все мои труды. Он
превосходный знаток горного дела, я могу доверить ему вести процесс
обогащения руды согласно моему собственному способу. Это настоящий
ученый... Да, кстати, прекрасная Акаши родилась в краю золотодобытчиков,
на берегах реки, все излучины которой до сих пор еще не исследованы. Это
африканская река Нигер.
  - А зачем им там золото?
  - Они делают из него украшения, но в основном посвящают его своим
богам...
  А раз уж вам так хочется услышать от меня "потому", скажу вам, что
купил этих рабов, потому что голландский капитан сказал мне, что высокая
женщина из Судана не продается. Уже двое плантаторов, попытавшихся купить
ее, один с острова Св. Евстахия, другой из Санто-Доминго, умерли через
несколько часов после покупки. Тут-то под руку подвернулся капитан, и ему
спешно отдали и женщину, и ее чародея-сына.
  - Этого маленького мальчика?
  - Когда вы в следующий раз увидите их, присмотритесь к ним как
следует...
  Во всяком случае, мне показалось, что вы обо всем осведомлены и в
этот день не хотите меня ни о чем расспрашивать. Вы правы, у меня была
причина, побудившая меня отправиться на рынок: я действительно подыскивал
женщину, но, разумеется, не такую, ибо речь шла о вас. Ну вот, снова ваши
огромные глаза смотрят на меня с испугом. Что ж, попытаюсь дать вам такое
объяснение, которое понравилось бы даже господину Декарту у меня возникли
смутные предчувствия, заставившие опасаться за благополучие нашего
будущего ребенка. Я хотел, чтобы в случае необходимости у вас под рукой
была кормилица. А так как в Америке в отличие от французской провинции
таковую найти весьма непросто, я решил попытаться сделать это заранее. Я
приметил юную негритянку , одну из "маронов" "В те времена французское
слово "негр"
(от португальского "негро" - человек с черной кожей) не имело
уничижительного оттенка и употреблялось с тем же значением, с которым в
наши дни употребляется слово "чернокожий". Слово "негритянка" только
начинало входить в обиход, обычно говорили "чернокожая", "чернокожая
женщина". Слово "марон", которым чаще всего называли беглых рабов,
происходит от искаженного испано-американского "симарон" - вернувшийся в
дикое состояние" из Санто-Доминго, которая по всем статьям подходила для
моих целей. Она рассказала мне, что уже жила среди белых и выкормила дитя
своей хозяйки. Но ее собственный ребенок был быстро продан. Она
взбунтовалась и бежала в горы вместе с новым, только что купленным
рабом-африканцем. Их поймали через три месяца и снова выставили на рынок,
кажется, вместе с дядюшкой или братом той молодой женщины, которая
приютила их. Вот каким образом они оказались в Род-Айленде, а потом и в
Голдсборо.
  "Пропащий товар", - как сказал мне голландский торговец, не зная,
куда его девать. Я хотел заключить с ними устное соглашение, которое бы
удовлетворило обе стороны. Но как мы уже могли убедиться, судьба вновь
посмеялась над нами. Вы меня слушаете? - спросил он, видя, что Анжелика
хранит молчание.
  - Всей душой.
  Я обожаю вас, говорили ее глаза, смотревшие на него, на всей земле
для меня существуете лишь вы один. Я вас обожаю. У нее было единственное
желание прижаться губами к его губам. Они замедлили шаг.
  От тумана губы их стали солеными. Вокруг не было ни души. Тишина.
  Они целовались, целовались, и им казалось, что так будет до самого
конца света.
  Они были вместе, вместе.
  Прерываясь, они смотрели друг на друга и вновь целовались.
  - Довольно! - наконец взмолился Жоффрей. - Вы сведете меня с ума!
Почему, ну почему поцелуй не может быть вечным?


                                  Глава 27


  Небольшой корабль доставил почту из Квебека. Нужно было торопиться с
ответом, используя последнюю возможность, ибо судно должно было вернуться
в залив Святою Лаврентия до того, как река будет скована льдом.
  Для Анжелики было большой радостью получить известия от своих друзей,
но слишком много усилий требовалось, чтобы ответить всем, а потому Жоффрей
де Пейрак, понимая это, присоединился к ней и сел рядом, чтобы помочь
разобрать письма официальных лиц. Послания губернатора Фронтенака и
интенданта Карлона были заполнены бесконечными жалобами на дыры в бюджете
колонии, на пренебрежение со стороны короля и господина Кольбера, не
осознающих, сколь тяжелых трудов требует их цивилизаторская миссия, на
упрямство епископа, по-прежнему отлучающего от церкви "путешественников"
за то, что они спаивают дикарей, хотя ясно как божий день, что подобная
практика наносит ущерб меновой торговле пушниной, а следовательно, и Новой
Франции, наконец, на ставшее совершенно невыносимым вмешательство иезуитов
в государственные дела.
  Было получено также послание от господина Кавлье де Ла Саля,
знаменитого путешественника, исследовавшего Китайское море. Жоффрею уже
приходилось снабжать его деньгами, чтобы он мог снарядить экспедицию к
озеру Иллинойс.
  Однако экспедиция внезапно прервалась, и участвовавший в ней Флоримон
де Пейрак, о котором все думали, что он на юге, вдруг оказался на севере.
  Чистое безумие, и юный сумасброд, видимо, просто потерял голову,
оказавшись предоставленным самому себе на лоне девственной природы. Ом,
впрочем, доставил весьма ценные сведения о бухте Джеймс и заливе Гудзон,
которые французы и англичане никак не могли поделить между собой.
  Господин Кавлье уведомлял в своем письме, что отправляется во Францию
просить новых субсидий для исследования Иллинойса. Но перед этим он желал
выразить свое почтение и сердечно поблагодарить за щедрость господина де
Пейрака, всем известного сеньора Вапассу, Голдсборо и прочих владений.
  Остальные письма были адресованы Анжелике и носили дружеский
характер, ее квебекские знакомые, сообщая о себе, требовали взамен как
можно более подробных известий о здешних новостях. Этим ответным письмам
предстояло стать главной темой обсуждения в обществе Новой Франции,
отрезанным на полгода, а то и больше, от остального мира льдами Святого
Лаврентия. Зимние месяцы тянулись невыносимо долго в Квебеке, и отсутствие
друзей ощущалось особенно остро.
  Короткое, но очаровательное послание пришло от господина де
Ломени-Шамбора, того самого мальтийского рыцаря, который был одним из
соратников господина де Мезоннева и присутствовал при основании города
святой Марии - Монреаля.
  Теперь он был членом Большого совета при губернаторе Фронтенаке.
Монах и воин, он стал солдатом по требованию своего ордена и проявил столь
недюжинные таланты на этом поприще, что его часто призывали для
командования ополчением или военными экспедициями.
  - Он, кажется, слегка влюблен в вас? - спросил Жоффрей.
  - Я думаю, он любит нас обоих. С первой же встречи он проникся
симпатией к нам, и именно ему мы обязаны, что сорвалось задуманное против
нас предприятие. Ведь ему было приказано сжечь наш командный нункт в
Катарунке, а нас самих уничтожить или, по крайней мере, взять в плен.
  Она свернула письмо мальтийского рыцаря, шепча:
  - Дорогой Клод! Ради нас принес он в жертву сердечное согласие с
отцом д'Оржевалем, лучшим своим другом с юных лет. Наверное, он еще не
знает о его смерти. Что скажет он, когда узнает? Уверена, он будет сильно
страдать.
  Это любящее и ранимое сердце.
  Что до мадам ле Башуа, то ее письмо содержало хронику всех событий,
случившихся в Нижнем городе, всех любовных интриг, взволновавших Квебек
нынешней зимой. У ее дочери, вышедшей замуж за господина де
Шамбли-Монтобана, главного смотрителя дорог в Новой Франции, только что
родился ребенок. Мадам ле Башуа чрезвычайно радовалась, что стула бабушкой.
  Упомянув своего зятя - смотрителя дорог, она сочла необходимым, хотя
считала все дело ничтожным и дурацким, передать от него протокол,
составленный в королевской судебной канцелярии, где им предписывалось
"уплатить штраф в десять туренских ливров и пять солей за нарушение статьи
37 Полицейского установления, введенного по настоянию интенданта высшим
советом". Статья эта запрещала "выпускать на улицу и оставлять на свободе
домашних животных, если в поведении вышеозначенных усматривается угроза
имуществу и здоровью населения".
  Много раз за зиму, и большей частью ночью некое животное, о котором
достоверно было известно, что оно принадлежит им, но которое осталось в
Квебеке, совершало набеги на владения частных лиц, нанеся значительный
ущерб. Следовал длинный список злодеяний: прогрызенные кожаные ведра,
похищенные куры, испорченные изгороди, опрокинутые кастрюли и т. д.
  Они были заинтригованы и честно пытались вникнуть в эту тарабарщину
судейских чиновников, которая напомнила Анжелике бесконечную, приобретшую
эпический характер распрю Виль д'Авре с судебным исполнителем.
  Вникнув наконец, они с большим удивлением должны были признать, что
преступное животное было не кем иным, как росомахой, которую приручил
Кантор, дав ей кличку Волверайн. Это было английское наименование хищника,
иногда достигавшего довольно крупных размеров, примерно с молодого
барашка, которого французы называли росомахой, а индейцы - барсуком.
  И оба признали, что им не пришло в голову узнать у младшего сына, как
он намеревается поступить со своим верным спутником. Вероятно, Кантор,
перед тем, как сесть на корабль, идущий во Францию, куда, конечно, взять
зверя не мог, выпустил его на свободу где-нибудь в лесу.
  - Он сильно одичал уже в Квебеке, - заметила Анжелика. - Но,
возможно, речь идет о совершенно другом "барсуке". Однако мадам де
Шамбли-Монтобан явно согласна с судебным исполнителем. У нее ведь зуб на
нашего Волверайна, который убил ее ужасного злого дога. Она бы охотно
велела вывесить его голову на дереве, как поступают с бандитами с большой
дороги.
  Но и мадемуазель д'Урдан упоминала о росомахе. В длинном послании,
сопровождавшем посылку с двумя книгами, "Принцесса Клевская" и "Устав
иезуитов", она рассказала, что ее служанка Джесси, по-прежнему жившая в
старом доме в Верхнем городе, два или три раза за зиму видела зверя,
который кружил вокруг дома маркиза де Виль д'Авре. Однажды росомаха одним
прыжком перескочила через невысокую стену, окружавшую сад мадемуазель
д'Урдан, приблизилась к стеклянной двери кухни и стала пристально
разглядывать канадскую собачку, которая, что любопытно, не залаяла. То ли
была слишком удивлена, то ли перепугалась насмерть, то ли зрение у нее от
старости ослабело... Или - ведь кто знает это зверье? - они с этой
росомахой старые знакомые?
  С другой стороны, нельзя было отрицать, что зверь в безлунные ночи
натворил много бед в городе. Но никто из друзей графа и графини не
пострадал.
  Индейцы боятся росомах, считая их очень умными, хитрыми, и злыми. Они
говорят, что дьявол живет в них, что это не зверь, а человеческое существо
в зверином обличье. Начиная с весны, никто ее больше не видел.
  От этого сюжета мадемуазель д'Урдан непринужденно перешла к новостям
о маркизе де Виль д'Авре, которого им всем очень не хватало. Он прислал им
бильярд. Такой громоздкий! Гораздо больше ткацкого станка! Эта игра стала
очень модной в Версале, и король почти каждый вечер отправлялся в
бильярдную, проходя через покои мадам де Ментенон.
  Затем мадемуазель д'Урдан пустилась в длинные объяснения, зачем она
послала Анжелике "Устав иезуитов". Она полагала полезным ознакомиться с
законами, по которым те живут. Это поможет избежать неприятных ошибок,
вроде той, которую совершил губернатор Фронтенак, не терпевший служителей
этого ордена и вступивший с ними в ожесточенную борьбу. В донесении королю
и министру Кольберу он сообщил об их бесстыдной алчности, по его мнению,
совершенно не подобающей для лиц духовного звания, которым следовало бы
врачевать души ближних своих, а не грабить их. У него имелись
доказательства, и он мог бы их представить: иезуиты выстроили два форта на
окраинах пролива, связывающего озеро Траси с озером Гурон - в форт
Сент-Мари стекалась вся пушнина, поступающая с севера, а в форт
Миссилимакинак - с юга. Таким образом, они забирали себе значительную
часть мехов, добытых в лесах, окружающих Великие озера; кроме того, у них
была лавка в Нижнем Городе, где продавалось все, вплоть до мяса и сабо.
  Но доводы губернатора были разбиты в пух и прах, поскольку ему
предъявили текст папской жалованной грамоты иезуитам, в которой им
разрешалось "заниматься торговлей и вести финансовые операции".
  Так что в Квебеке они ничем не преступали дарованных им прав и
помышляли только о собственных интересах, а также о славе Божьей. Впрочем,
так поступали все обитатели города.
  "Только один господин Карлон, - писала мадемуазель д'Урдан, -
трудится во благо колонии и жителей ее. Я стараюсь во всем помогать ему и
заняла одну комнату во дворце. В ней он принимает "власти", пытаясь
уладить их разногласия. Я по мере сил способствую ему в этом, а также пишу
для него многочисленные прошения и заметки. Вы были правы, дорогая
Анжелика. Нет в мире другой ценности, как только любить человека и
полностью посвятить ему себя".
  Мадам де Меркувиль, жена судьи из Верхнего Города и председательница
Братства Святого семейства, начала с рассказов о своей младшей дочери,
малышке Эрмелине, к которой, как она знала, мадам де Пейрак относится с
особой нежностью. Эрмелина была по-прежнему легкой, как перышко, и все
такой же сластеной, по-прежнему заливалась смехом по только ей ведомому
поводу, сохранила способность ускользать, подобно иголке или скорее
подобно бабочке, но ее перестали наказывать за эти побеги, помня, что
только благодаря такой внезапной причуде младшей в семье им удалось
спастись от ирокезов, когда те, поднявшись по реке от Тадуссака, внезапно
появились перед Квебеком. Сколько же воспоминаний связывает Меркувилей с
дорогими друзьями, графом и графиней де Пейрак!
  Эрмелина, без сомнения, обладала необыкновенным умом. Когда ее
представили урсулинкам, она уже могла бегло читать, а ведь ей еще не было
четырех лет.
  Догадаться об этом можно было только потому, что она так же бегло
писала, хотя по-прежнему не говорила. Но пока никто не беспокоится на этот
счет.
  С Эрмелиной происходили чудеса с самого ее рождения, можно было бы
подумать, что это ее призвание. И если к следующему году она не обретет
дар речи, то ее поведут в святилище Сент-Анн-де-Бопре. Святая бабушка
Иисуса Христа, совершив уже чудо, даровавшее девочке способность ходить,
конечно, не откажет ей в умении разговаривать.
  Мадам де Меркувиль спрашивала у графа де Пейрака, собирается ли он
посетить свои карьеры на берегу залива Святого Лаврентия и может ли он
прислать ей несколько мешков с гипсом, которого, говорят, там не меньше,
чем угля.
  Затем она приступила к рассказу о деле Элуа Маколе, которое их
интересовало. Его никак не удавалось уладить, и скандал разгорался все
сильнее. Старый охотник, некогда лишившийся скальпа, бродяга, ведший самую
беспутную жизнь, женился на своей снохе Сидонии. Этот союз, заклейменный
священнослужителями как кровосмешение, которое стало возможным только
благодаря невежеству монаха-францисканца (мадам де Меркувиль, которая была
весьма и весьма "за" иезуитов, не преминула заметить, что сыновья святого
Франциска Ассизского возвели невежество в ранг добродетели), увенчался
рождением двух близнецов - подумать только, и Сидония тоже! Бедняжка, она,
видимо, себя не помнила от счастья, ведь ей пришлось столько страдать от
мерзкого обращения сына Маколе, который, впрочем, явил неожиданную
храбрость и погиб от рук ирокезов как герой.
  Но в приходе Леви, где она жила, ее уже не любили. Никто не
заговаривал с ней после свадьбы, и все дружно пророчили самую плачевную
судьбу этим "ублюдкам старика".
  - Хотелось бы мне знать, как наш Элуа перенес изгнание из города?
спросила Анжелика Мадам де Меркувиль не скрыла от нее ничего. Элуа был
отлучен от церкви дважды - как охотник, выменивающий у дикарей меха на
водку, и как отец незаконнорожденных, появившихся на свет в результате
кровосмешения. Но он не обратил на это внимания или же притворился, что
ничего не замечает, потому что всю свою жизнь исповедовал именно такую
философию. Он любил молодую женщину, которая любила его; теперь же, когда
он "пристроил ее к делу" с двумя младенцами, она, возможно, не будет
возражать, чтобы он вновь отправился на Великие озера за бобрами - ибо,
чтобы там ни думал господин Кольбер, министр морского флота и колоний,
он-то уютно сидел в своем кресле в Париже, а уж Элуа прекрасно знал, что
одним ковырянием канадской земли семью прокормить невозможно.
  Так он говорил совершенно открыто, и мадам де Меркувиль слышала это
собственными ушами от него самого.
  В письмах мадам де Меркувиль всегда присутствовало весьма любопытное
сочетание сплетен, описаний разнообразных безделушек, деловых проектов,
часто весьма основательных, и, наконец, сведений о свадьбах. Именно она
сообщила Анжелике о судьбе девушек, которым они оказали покровительство,
невест короля, привезенных мадам де Модрибур. Большинство из них
благополучно вышли замуж.
  И на этот раз председательница Братства Святого семейства говорила о
возможной свадьбе, но, как она сразу же подчеркнула, свадьбе, касающейся
ее весьма близко, ибо речь шла о черной рабыне и молочной сестре
Перрин-Адель, с которой она никогда не разлучалась и которая согласилась
последовать за ней даже в холодную Канаду, столь не похожую на их родную
Мартинику. Сверх того, Перрин вырастила всех ее детей.
  Во время пребывания графа и графини де Пейрак в Квебеке она
прониклась нежными чувствами к их негру Куасси-Ба, и чувства эти оказались
столь сильными, что она едва не зачахла, превратившись в тень самой себя и
страшно взволновав окружающих. Наконец она во всем призналась своей
хозяйке.
  - Это, возможно, уладит наше дело, распрю между Сирики и Куасси-Ба
из-за красавицы Пель, - заметил граф.
  Он поднялся, чтобы пойти поговорить с Куасси-Ба, и обещал сам
написать ответное послание для мадам де Меркувиль, что требовало немалых
усилий.
  Анжелика могла бы сделать коротенькую приписку, передавая горячие
приветы и поцелуи всему семейству, а малышке Эрмелине - особенно. Ему не
хотелось, чтобы она изнуряла себя тяжкой и долгой работой, ведь еще
несколько дней назад ей казалось, что она никогда больше не сможет ни
читать, ни писать.
  Анжелика ответила сама только мадемуазель д'Урдан, благодаря за
присланные книги и уверяя в своей неизменной дружбе. С величайшим
удовольствием она перечитала прекрасное повествование о принцессе
Клевской, но, конечно, с гораздо большим наслаждением внимала ему, слыша
"божественный" голос бывшей чтицы королевы (Анжелика, зная, сколь
чувствительна ее подруга к комплиментам такого рода, без колебаний
употребила модное выражение "божественный"). К большому сожалению всех ее
друзей, теперь, когда она вновь обрела здоровье и ей не нужно проводить
целые дни в своей спальне, у нее почти не остается времени на эти долгие
часы чтения вслух, столь памятные по прежним временам. С другой стороны,
Анжелику чрезвычайно радует, что жизнь мадемуазель д' Урдан наполнилась
новым смыслом: ее жизнерадостный нрав и любящее сердце принесли счастье
господину Карлону, который, впрочем, его вполне заслужил.
  Она так же горячо и на сей раз искренно поблагодарила за маленькую
книжечку "Устав иезуитов", раскрывающую внутреннюю жизнь и нравы этого
по-прежнему загадочного ордена. Мадемуазель д'Урдан всегда угадывала, в
чем она нуждается, и поняла, как ей важно иметь исчерпывающие сведения о
тех, кто принес ей в прошлом много страданий: ведь можно легко ошибиться
относительно их намерений, если не знать, какие обязательства они
принимают на себя, каким законам подчиняются, не смея их преступить, какие
приказы выполняют совершенно беспрекословно и каковы, наконец, их цели,
ради которых они готовы пойти на все, так что тщетны любые попытки
заставить их свернуть в сторону.
  Называя их не врагами, а противниками, она выразила полное согласие с
мнением мадемуазель д'Урдан, что весьма разумно и предусмотрительно
заранее готовиться к поединку с теми, кто жаждет нанести вам поражение,
используя для этого все возможные средства, и в этом смысле книга эта
может оказать неоценимую помощь - in petto "В душе, про себя (итал.)", она
сказала себе, что не менее важно изучить иезуитский устав, дабы отыскать
изъяны и бреши в их броне и попытаться, в свою очередь, нанести им
поражение, хотя оборонительная система иезуитов представлялась ей
чрезвычайно прочной и надежно защищенной со всех сторон; вероятно,
справиться с ней труднее, чем атаковать швейцарских наемников, выставивших
вперед гигантские пики: об этом знаменитом каре, наводящем ужас на врагов
и похожем на чудовищного ежа, свернувшегося на поле боя, ей рассказал
Антин, швейцарский офицер из Вапассу.
  Она умолчала о швейцарском каре в письме, хотя знала, что с
мадемуазель д'Урдан можно вполне откровенно говорить об иезуитах.
  О своих новостях Анжелика постаралась рассказать как можно короче,
потому что нужно было еще обсудить с мадемуазель д'Урдан вопрос о
пленнице-англичанке Джесси и предстояло для этого написать страницу, если
не две, а она уже чувствовала усталость, и перо валилось из рук. Впрочем,
у мадемуазель д'Урдан никогда не было детей, да и замужем она была так
недолго, что вряд ли ее сильно заинтересовали бы подробности существования
двух прелестных существ, не достигших еще и месяца.
  Говоря о Джесси, Анжелика старалась найти такие доводы, которые, как
она знала, могли подействовать на мадемуазель д'Урдан. К своему посланию
она присовокупила письмо родственника Джесси, жившего в Салеме и желавшего
выкупить ее.
  В самом деле, когда они собирались, покинув Салем, взойти на борт
"Радуги", к ним приблизилось несколько человек, мужчин и женщин,
поджидавших их на пристани. Мужчины, сняв шляпы, прижали их к груди, и все
в их робком почтительном поведении указывало, что они хотят обратиться с
прошением. Это была делегация от семейств, чьи родственники были похищены
крещеными индейцами, совершавшими набеги с территории Новой Франции. Они
приехали со всех концов Новой Англии: у одних родные были похищены совсем
недавно в Верхнем Коннектикуте, а другие, прослышав, что сеньор Голдсборо
и Вапассу находится в хороших отношениях с губернаторами Квебека и
Монреаля, хотели использовать последний шанс, чтобы узнать о родных,
похищенных или исчезнувших уже много лет назад. Некоторым удалось выведать
у охотников и торговцев, где находятся пропавшие, и теперь они хотели
передать с французскими путешественниками прошения о выкупе. Случайно
здесь оказались Вильямы, родственники тех пленников, что как-то весной
оказались в Вапассу вместе со своими похитителями абенакисами. И деверь
Джесси, служанки мадемуазель д'Урдан, тоже сумел узнать, где она, и теперь
умолял передать ей послание, которое, по сути, было не чем иным, как
просьбой выйти за него замуж.
  Ему было известно, что она овдовела, потому что на пороге фермы, с
которой ее увели, были найдены трупы всех остальных: ее мужа, детей,
сестер, слуг...
  Сам он был тоже вдовец, отец многочисленного семейства и честный
ремесленник, владелец кожевенной мастерской в Салеме. Он решил выкупить
жену своего брата, чтобы жениться на ней. За несколько лет ему удалось
собрать изрядную сумму, и он надеялся, что этого хватит для ее
освобождения. Все они толпились вокруг французов, протягивая тугие
кошельки с золотыми монетами, которые собрали путем невероятных усилий,
ибо в колонии свободные деньги были большой редкостью. Они говорили
умоляющими голосами.
  - Мой сын жив. Трапперы мне сказали, что его купили французы из
Иль-дю-Монреаль на берегу Святого Лаврентия. Теперь ему должно быть
пятнадцать лет.
  - Жена моего брата хорошая женщина, я ее хорошо знаю. Брат приходит
ко мне во сне, заклинает спасти ее.
  - Семья Вильямов, семья моего старшего брата, готова выкупить любого,
кто остался жив. Мы примем его как родного.
  Граф и графиня де Пейрак увезли с собой целый мешок бумаг с
прошениями и запросами. От денег они отказались, обещая, что сделают все
возможное, вступив в переговоры с соседями из Новой Франции, чтобы
выручить тех, о которых их просят.
  Вопросом о выкупе Джесси, по крайней мере, Анжелика могла заняться
сразу, и она запечатала письмо, адресованное мадемуазель д'Урдан, с
сознанием выполненного долга.
  С другими пленниками дело обстояло хуже, и шансов на успех было
немного.
  Они оставались в руках своих индейских хозяев, и даже разыскать их
среди множества племен было трудно, все равно, что искать иголку в стоге
сена. Но люди говорили, что в Монреале некие милосердные французы занялись
выкупом англичан, дабы потом окрестить их.
  Анжелика подумала о мадам де Меркувиль, которая любила расспрашивать
детей и была в курсе всего, что происходит. В записочке, приложенной к
письму мужа, она попросила ее узнать, к кому лучше обратиться, чтобы
узнать о судьбе английских пленников, за которых в Бостоне готовы были
платить выкуп. К миссионерам и охотникам? Или к членам благотворительных
обществ?
  Пусть мадам де Меркувиль обдумает это и сообщит ей.
  Она не стала писать господину де Ломени-Шамбору, потому что
изнемогала от усталости и, сверх того, понимала, что ей придется сообщить
ему о смерти отца д'Оржеваля.


                                  Глава 28


  Письмо Флоримона им передал барон де Сен-Кастин, их сосед из форта
Пентагует.
  "Голдсборо" и "Ле Рошле" сильно задержались из-за бурь и туманов, им
пришлось обогнуть Новую Шотландию у Пор-Мутона. Однако Сен-Кастин, узнав
об их возвращении, отправился навстречу, чтобы приветствовать своих
друзей. В июле он разминулся с ними как раз в тот момент, когда сам
вернулся из Франции, где его надолго удержали дела с наследством в Беарне,
откуда он был родом. Ибо он тоже был гасконцем, этот блестящий офицер,
который царил, окруженный всеобщей любовью, в форте Пентагует, занимающем
господствующее положение в устье Пенобскота. Стяг с королевскими лилиями
гордо развевался над ним.
  В начале века Пентагует был всего лишь небольшой факторией, открытой
французским искателем приключений, сьером Клодом де ла Тур. Затем она была
захвачена англичанами, но французы отбили ее и выстроили мощную деревянную
крепость с четырьмя бастионами. Крепостью завладели голландцы, но уступили
ее англичанам; наконец, барон де Сен-Кастин вновь завоевал ее и
провозгласил владением французского короля. Теперь Пентагует считался
столицей Акадии.
  С этого клочка французской территории барон де Сен-Кастин управлял
индейскими племенами: абенакисы, эчемины, тарратины, сурикуазы, малеситы
признавали его власть; он был для них отцом и владыкой одновременно,
вождем, которого они сами бы себе выбрали.
  Он взял себе в жены дочь вождя, красивую индианку Матильду, и в
случае кончины своего тестя Массасвы, должен был занять его место.
Затерянный в глуши, он оказался первым, кто попросил помощи у Пейрака,
чтобы избавить "своих" крещеных индейцев от участия в святых войнах, к
чему их подталкивал Квебек, а еще больше тот, кто пугал их своей
таинственной властью, фанатик-иезуит отец д'Оржеваль, которого они
называли Атскон-Онтси, черный человек, дьявол.
  Барону же больше всего хотелось торговать пушниной и жить в спокойном
довольстве со своей индейской семьей, помогая выжить преданным ему
племенам, оберегая их от уничтожения, которое постоянно им угрожало из-за,
войн, голода, эпидемий и алкоголя. Покидая Пентагует, он оставлял форт под
властью своей жены Матильды, прелестной и умной дочери вождя, которая
прекрасно справлялась с возложенными на нее обязанностями при помощи
старика отца, по-прежнему могущественного и уважаемого сагамора.
  Она тоже была здесь сегодня, в своей кожаной одежде, обшитой бахромой.
  Платье ее было коротковато и не закрывало очаровательных коленок;
красивые ноги были обуты в сапоги из вышитой кожи. Такую одежду носили
знатные индеанки, дочери вождей - они руководили советом женщин или
исполняли жреческие обязанности и благодаря своей выдающейся роли в
племени часто обладали решающим словом, превосходя мужчин и вождей
разумностью своих суждений.
  У нее были длинные косы, и лицо от этого казалось совсем детским.
  Сен-Кастин привез ей из Франции длинный плащ темно-синего бархата:
она с наслаждением драпировалась в него, то закутываясь, то раскрывая, как
крылья.
  Перед тем как сесть на корабль в Онфлере, Сен-Кастин в последний раз
побывал в Версале и видел там старших сыновей графа и графини, Флоримона и
Кантора де Пейраков. Оба были в полном здравии.
  Достав из-за пазухи камзола письмо Флоримона родителям, барон
протянул его Анжелике, зная, как жаждет материнские сердце увидеть строки,
написанные рукой любимого сына, как важно ей прочесть послание первой,
желательно в одиночестве, в стороне от всех, как она читала бы любовную
записку.
  - Барон, вы слишком хорошо знаете женщин, - сказала ему Анжелика, -
поэтому они вас и любят.
  - Я из Аквитании, как господин де Пейрак, и мы еще не забыли
наставления "Искусства любви". Нравиться дамам - вот наш девиз. Читайте
ваше письмо и не беспокойтесь о нас. Господин де Пейрак не будет в обиде,
ибо у меня есть что рассказать ему о милых юношах. А вам я потом это
повторю.
  Она сломала восковые печати и развернула листы, покрытые тонким
летящим почерком старшего сына. Вглядываясь в них, она испытала сложное
чувство, в котором радость и нетерпение смешивалось с грустью.
  Когда же она перестанет мучиться из-за них? Беспокоиться и страдать ?
  Сожалеть, что так быстро пришлось вновь их потерять?
  Сен-Кастин был прав, отдав письмо Анжелике, ибо юноша обращался
большей частью именно к ней, стремясь поведать ей все новости придворной
жизни:
  "Король во всем идет мне навстречу, потому что я ублажаю дам и
забавляю придворных. До моего приезда двор был серьезен и скучен. Если
король подпишет мое назначение в армию через полгода - да что я говорю,
через три месяца, - все снова начнут зевать. Поэтому он не отпускает меня
от себя, хотя я был внесен в списки офицеров "Королевского дома" в числе
ста отборных дворян".
  Он продолжал в том же духе, рассказывая обо всех и о каждом в
отдельности, словно выклевывая то, что, как он знал, должно ее
интересовать. У них был свой шифр, благодаря чему он мог быть уверен, что
она его поймет и без упоминания имен известных им людей.
  "...Господин Вивон избегает меня, но улыбается. Он дал мне понять,
что не хочет разговоров об изгнании, которое хочет скрыть, а я дал ему
понять, что мой язык нем в том, что касается этой темы. Он по-прежнему
адмирал флота и ввел новую моду для морских офицеров: они теперь носят
очень светлые, почти белые парики, которые очень хорошо смотрятся,
подчеркивая свежесть и моложавость лица. Льстецам эта мода очень пришлась
по нраву, но, вплоть до особого распоряжения, носить их остается
привилегией офицеров Королевского флота. Конечно, все будут добиваться
приобщения к избранным, равно как и права носить красные каблуки...
Господин дофин меня помнит. Он немного толстоват, но держится с большим
достоинством, как и подобает принцу.
  Скажите господину Тиссо, что он сохранил свою армию из серебряных
солдатиков..."
Флоримон подружился с герцогом д'Антеном. Этот прелестный подросток
был законным сыном мадам де Монтеспан в ее браке с Луи Пардальяном де
Гронден, маркизом де Монтеспан. Последний только что выбросил белый флаг в
своей судейской войне с королем, похитившим его жену. Король вздохнул с
облегчением и стал подумывать, как узаконить бастардов, даровав им титул
принцев.
  Анжелика улыбнулась, узнав, что мадам де Монтеспан, ее ровесница,
только что родила, одного за другим и меньше чем за год, двух маленьких
Бурбонов если не по имени, то по крови. Второй родился как раз тогда,
когда Флоримон заканчивал письмо, переданное с Сен-Кастином.
  "Почти близнецы", - сказала себе Анжелика, которой это совпадение
было приятно.
  Маленькие королевские бастарды были немедленно переданы в умелые руки
той, которая уже вырастила старших детей, - Француазы д'Обинье, вдовы
Скаррона, ставшей теперь маркизой де Ментенон. Все считали ее восходящей
фавориткой.
  Среди всех этих интриг Флоримон чувствовал себя как рыба в воде. Он
понимал, что самыми близкими королю людьми останутся его ровесники, но
проявил недюжинную проницательность, догадавшись, что король, хотя и
достиг уже сорокалетия, будет по-прежнему жаждать празднеств и
развлечений; ему будет по-прежнему необходим блестящий двор, ослепляющий
роскошью и страстью, которому станут завидовать иностранные посланники.
Поэтому от молодых людей, допущенных в святая святых, в Версаль,
требовалось отнюдь не подражание - из страха или почтительности - старшим,
ибо старшие неизбежно либо обретали присущую их возрасту солидность и
степенность, либо погрязали в интригах, имеющих целью обогащение или
продвижение вверх в придворной иерархии. То были взрослые болезни, а
молодые должны были быть нервом жизни двора, его живой горячей кровью. Во
имя этого прощалось многое: и дерзость, и даже наглость. Но лишь немногие
из юношей, жаждущих сделать карьеру, понимали это. Флоримон же и не думал
льстить, угодливо выполнять прихоти и капризы - это прискучило бы очень
быстро. Зато он был неистощим на выдумки и проказы, и жизнь кипела вокруг
него. Он был быстро замечен теми, кто упивался в вихре сменяющих друг
друга развлечений - танцев, празднеств, театральных представлений и
карнавалов. На него, в частности, обратили внимание мадемуазель де
Монпансье, кузина короля, Анна-Диана де Фронтенак, прозванная
"Божественной", и, естественно, мадам де Монтеспан. Когда он по
собственному почину явился выразить ей свое почтение, она узнала его.
  - А, так вы и есть тот самый дерзкий маленький паж, - сказала она,
ласково проведя рукой по его щеке.
  Он предусмотрительно не взял с собой брата.
  Она взглянула на него острым взглядом: панически боясь потерять
любовь короля, она часто оглядывала теперь таким образом того или иного
придворного, желая определить, кто ей друг и кто враг, кто сможет оказать
ей поддержку в битве за право остаться королевой Версаля.
  Флоримон, хорошо чувствующий, куда дует ветер при дворе, считал, что
не следует давать пищу злым языкам, неосторожно утверждая, что она впала в
немилость и скоро окончательно лишится всякого веса при дворе, - впрочем,
эти утверждения, казалось, были опровергнуты самим фактом недавнего
отцовства короля.
  "Говорил ли я вам, матушка, что принц де Конде один из первых навес
нам визит, когда мы прибыли в Версаль? Он расспрашивал меня о моем новом
назначении, поздравлял с успехом, уверяя, что я получу много удовольствия
в качестве "Распорядителя увеселений короля", но совершенно перестал
обращать на меня внимание, как только я ему представил моего младшего
брата Кантора.
  Задумчивый, взволнованный, явно думая о чем-то другом, он из
вежливости старался разговорить брата. Напрасно я указывал ему на
тщетность его усилий, ибо всем известно, что из нас двоих болтун только я.
Принц целиком ушел в свои воспоминания, и мы прекрасно знали, что он не
столько жаждет услышать голос Кантора, сколько не может оторваться от
взгляда его зеленых глаз. От этого взора впадают в транс некоторые особы,
имевшие счастье, как мы быстро поняли, некогда знать вас, сударыня
матушка, - в те времена, когда вы были, как часто повторяет мне господин
Бонтан, "украшением этого двора". Эти особы меняются в лице, краснеют,
бледнеют, у одних слезы выступают на глазах, а другие бросаются в бегство.
Это забавляет Кантора, и он неутомимо строит глазки. Но при короле он
несколько сдерживает себя, и мы установили приемлемую дозу его пребывания
поблизости от Его Величества..."
Э! они совсем неплохо выглядели при дворе, эти юные придворные, и
явно умели находить выход в трудных положениях. Пожалуй, матери, у себя в
Америке, не следовало так уж волноваться за них.
  "Принц, - продолжал Флоримон, говоря о Луи де Конде, - явил нам собой
утешительный пример великодушия короля. Его величество умеет прощать и
забывать обиды.
  Мадемуазель де Монпансье сказала мне, что пятнадцать лет назад принц
был "конченым" человеком: ничего, кроме сострадания, не вызывал этот
старик, разбитый подагрой, и его едва терпели при дворе, помня, что
великий полководец, отстраненный от командования, имел несчастье явить
свои таланты в сражениях против юного монарха, во времена Фронды. Доверив
ему войска в войне за испанское наследство, король возродил его к жизни, а
победа, одержанная над голландцами, вернула ему молодость. Он дает
великолепные балы в замке Шантильи. Мы сопровождали туда Его величество...
  Брат мой Кантор часто бывает у господина Люлли. И тот разрешил ему
играть на органе в часовне короля. Он мог бы занять место в хоре, среди
низких голосов, но это нанесло бы ущерб его дворянскому званию.
  Мы с братом играем роль, которую никто, кроме нас, не в состоянии
исполнить, и Анн-Франсуа де Кастель-Моржа оказывает нам существенную
помощь. Я посоветовал ему быть в свите мадам де Монтеспан, дабы она не
впадала в меланхолию, что с ней случается, когда она начинает сомневаться
в любви короля. Ибо меланхолия у этой изумительной богини может проявиться
самым опасным образом".
  Придется ждать наступления весны и следующего письма от Флоримона,
чтобы узнать, что означает загадочная фраза, которой он закончил свое
послание:
  "Я нашел золотое платье..."
Удивителен был контраст между этой суетой Версаля, куда вернуло ее на
краткий миг письмо Флоримона, и покоем небольшой комнаты в форте, где
слышались только глухие удары волн, бившихся о подножие скал.
  Туман, стоявший со вчерашнего дня, рассеялся. На смену ему явился
ветреный день, с переменчивой погодой, обещавшей сильное волнение на море.
  Сидя в одиночестве у колыбели, в которой спали новорожденные,
Анжелика вспоминала старших детей. Именно они были ее маленькими
спутниками в долгие годы несчастий. Нет, в них не было ничего, чем она не
могла бы гордиться, хотя молодой Рамбург и возмущался Флоримоном, именуя
его вертопрахом. Но он не был вертопрахом, он был скорее философом,
умеющим точно определить, что ему необходимо в данный момент и в нужном
месте - чтобы потом забыть об этом, оставляя, однако, немеркнущие
воспоминания о себе в сердцах всех, с кем сталкивала его судьба.
  Она стала больше ценить старших сыновей с тех пор, как очутилась в
Новой Англии. Теперь она гораздо лучше знала пуритан, их дух, их образ
мыслей, и ей было любопытно, о чем мог думать юный Флоримон, "этот молодой
атеист-развратник", как называл его Натаниэль, оказавшись с братом в
Кембридже недалеко от Бостона, в университете, основанном Джоном
Гарвардом, куда послал их отец. Сам он в то время сколачивал состояние,
поднимая золото с испанских кораблей, затонувших в Карибском море.
  Привыкнув бороздить моря, они окунулись в атмосферу Гарварда, как в
ледяную купель, приобщающую их ко всем таинствам теологии. Здесь они стали
изучать древнееврейский, одновременно совершенствуя латынь и
древнегреческий, здесь получили глубокие познания в науках и искусствах:
логике, физике, грамматике, арифметике, геометрии, астрономии, политике,
английской литературе от Беовульфа до Мильтона, включая Бэкона и Шекспира.
И еще много, много другого узнали они в Гарвардском университете. А она
встретилась с ними вновь, когда они, бесстрашно сражаясь с волнами, шли по
следу индейских пирог. Потом Флоримон уехал к озеру Иллинойс вместе с
Кавлье де ла Салем; в тех краях водилось очень много змей, и он привез ей
травы, которые служили противоядием от их укусов.
  Он исследовал берега залива Гудзона, вернулся через Сагне, привезя с
собой множество карт и собрав ценные сведения об этих еще не освоенных
местах. Он повстречал там серого медведя-гризли и убил его ножом. А теперь
он блистал при дворе короля Франции занимаясь устройством роскошных
празднеств и увеселений.
  Она услышала легкое попискивание, робкий призыв, в котором не
слышалось раздражения или обиды - но этого было достаточно, и она,
стремительно поднявшись, направилась к колыбели.
  У крохотного мальчика глаза были открыты, и она в первый раз увидела,
какие темные у него зрачки. Наверное, у него будут такие же черные глаза,
как у Жоффрея де Пейрака. Он смотрел на нее, и ей вдруг показалось, что
губки его сложились в какое-то подобие улыбки. Она не могла поверить
своими глазам:
  - Не может быть! Он еще слишком мал.
  Осторожно взяв малыша из колыбели, она подняла его обеими руками,
придерживая головку, которую он еще не мог держать. Но он старался
совладать с ней сам, отчего стал похожим на китайского болванчика,
высокомерно качающего головой, и это сходство еще более усиливалось
оттого, что ребенок был еще безволосым, и только легкий светлый пушок
осенял его темя. Анжелика почти испугалась пристального взора этих черных,
как смоль, глаз, казавшихся огромными на крошечном бледном личике. Она
улыбалась ему, кивая головой:
  - Ты видишь меня, маленький? Ты видишь меня?
  Внезапно он снова улыбнулся. Теперь она была в этом уверена. Он видел
ее, видел свою мать!
  - Ты узнал меня! Узнал!
  До сих пор он был словно бы дуновением божества, таинственным
существом, явившимся на свет из непостижимых глубин и готовым в любой
момент отлететь прочь от земли, с которой его еще ничто не связывало.
Теперь он стал младенцем.
  - Ты будешь жить, маленький. Ты вырастешь и станешь большим, Раймон
де Пейрак. Мой третий сын! Наш третий сын, - тут же поправила она себя.
  И, вздрогнув, прижала ребенка к сердцу, задыхаясь от любви к нему. Ее
руки согревали и оберегали его; она прижималась щекой к его шелковистой
головке, вдыхая еле слышный запах розовой теплой кожи.
  - Ты мой, маленький, ты наш!
  Потом она уложила его в колыбель. Еще не пришло время кормления, и он
не стал протестовать. Через мгновение его глаза, только что сиявшие
улыбкой и немым вопросом, затуманились. Он заснул.
  Анжелика с не меньшим любопытством вглядывалась в его сестру,
лежавшую рядом. Она спала, уткнувшись подбородком в сжатые кулачки,
похожие на нераскрывшиеся бутоны роз, на ухо ей упала громадная черная
прядь. Анжелика поборола искушение взять на руки и ее: она спала так
сладко, что лучше было не будить ее. Кончиками пальцев она прикоснулась к
круглой щечке, чуть отливающей позолотой. Еще одна девочка! Вот так
сюрприз!
  "Глорианда де Пейрак".


                                  ЧАСТЬ ПЯТАЯ


  ВАПАССУ. СЧАСТЬЕ.


                                  Глава 29


  С вершины скалы, сквозь ветви сикомор, вновь облачившихся в свое
одеяние цвета дымчатого топаза, еще можно было увидеть море, раскинувшееся
необозримо-голубым покрывалом, на котором рассыпались острова,
напоминавшие, в зависимости от погоды, то зеленых крокодилов, то черных
акул.
  Потом они плыли по лиману, но о близости моря говорили крики чаек и
бакланов, соленая вода прибывала и отступала, повторяя приливы и отливы
моря; берега фьорда были усеяны ракушками.
  Потом солоноватый привкус ветра окончательно исчез. Это был лес, с
его оглушающим безмолвием, с запахом сухого мха, спелых ягод и грибов.
Затем появилось первое изумрудное озеро с ледяной водой, окруженное теплой
березовой рощей, сверкающей золотом своей листвы.
  Но осень еще робко показывала свои цвета - в ярко-зеленом одеянии
леса лишь кое-где мелькали медные и рыжие пятна; только березы первыми
уступили натиску желтизны, и их янтарные листья уже начинали бледнеть.
  Они двигались по просеке, проложенной в лесу, и по дороге,
пересекающей равнину. Все последние годы здесь работали дорожные команды,
присылаемые из Голдсборо. Первую половину пути предстояло преодолеть
верхом на мулах.
  Маленький караван поднимался к Вапассу, останавливаясь у небольших
серебряных рудников, на каждом из которых было не более пяти-шести
шахтеров. Таким образом, перевозя семью, Жоффрей де Пейрак мог
одновременно проверить работу своих людей. Все они были холостые, но в
скором времени предполагалось переселить сюда семейные пары с побережья,
поскольку некоторые рудники решено было расширить.
  Жоффрей де Пейрак пошел на это с неохотой. Приезд новых людей
неизбежно повлек бы за собой развитие торговли; скромные хижины шахтеров,
напоминающие жилище пионеров, могли бы превратиться в фактории, и всегда
подозрительные французы вскоре прознали бы про них. Богатство Пейрака и
без того раздражало их.
  Первое путешествие в Вапассу верхом на лошадях было героической
эпопеей, чуть ли не подвигом. Местность им совершенно не подходила. В этом
суровом краю проще всего было передвигаться по речному пути: и река с ее
многочисленными притоками была дорогой, подаренной самой природой, чтобы
облегчить путь среди вздымающихся скал и зияющих расщелин, глубоких
оврагов и холмов, бесконечной чередой, словно волны океаны, сменяющих друг
друга.
  Жоффрей де Пейрак не отказался от своего плана завести лошадей: с их
помощью можно было бы гораздо быстрее распахать пустующие земли; они были
необходимы, чтобы снабжать припасами удаленные рудники, к которым нельзя
было добраться по реке, так что к ним высылали пешие отряды,
продвигавшиеся очень медленно, потому что приходилось нести грузы на
собственной спине.
  Но на сей раз вместо лошадей появились мулы. Их доставили из
Швейцарии через Геную, где Эриксон погрузил их на корабль. Коренастые,
устойчивые, с твердой поступью, они были незаменимы в горах. Привыкнув
ходить по горным тропам, они не пугались грохота сходящей лавины и рева
горного потока, зажатого в узком ущелье.
  На одном из самых смирных мулов ехали младенцы: каждый сидел в
корзине, привязанной к седлу. А мула вел под уздцы один из тех швейцарцев,
которых набрал полковник Антин. За ними, сидя в седлах, как амазонки,
следовали женщины, которым было поручено присматривать за детьми.
  Через несколько дней караван подошел к Кеннебеку, перешел его вброд
чуть выше маленькой фактории голландца Петера Боггана, миновав затем
пустынную миссию Норриджвука, которая несколько лет назад была резиденцией
отца д'Оржеваля.
  До сих пор наступление осени, надвигающейся, будто лесной пожар, с
севера, было едва заметным, и далекие склоны холмов были едва подернуты
розово-рыжим отблеском. Внезапно пожар настиг их. Они ехали, осененные
пунцовой листвой кленов, а когда выезжали из кроваво-красного подлеска на
поляны, то оказывались словно под пурпурно-розовым куполом роскошного
собора, сквозь который пробивались солнечные лучи и который сиял тысячами
огней, как изумительной красоты витраж.
  Анжелика вновь ощутила прилив восторга, уже испытанный ею во время
первого путешествия. Те впечатления столь глубоко врезались в память, что
сейчас она узнавала каждую мельчайшую деталь дороги.
  Они сделали привал на берегу озера, где некогда, изнемогая от жары,
они купались, а кто-то подглядывал за ней из-за деревьев на вершине скал и
потом рассказывал, что видел ее, "обнаженную, выходящую из вод".
  На этом песчаном берегу Онорина забыла свои туфельки и выменяла у
вождя металаков Мопунтука шкурку куницы, отдав ему брильянт, подаренный
отцом.
  Девочка, тоже помнившая об этой удачной сделке, с гордостью взглянула
на мать.
  Затем им довелось проезжать недалеко от Катарунка, сожженного форта,
в котором они едва не погибли. Им показалось, что они узнали на другой
стороне реки это место, теперь совершенно заброшенное. Для индейцев здесь
было святилище, где покоились останки пяти убитых великих вождей ирокезов.
  Чуть дальше они встретили ирландца О ' Коннела, управляющего
ближайшим рудником.
  На этого человека они вполне могли полагаться, он был расторопен и
трудолюбив, но после сожжения форта и склада с пушниной характер у него
стал невыносимым. Он не уставал повторять, что лучше Катарунка нет ничего
на свете и никогда уже не будет. Ладить с рабочими ему было трудно, и
редко кто приживался у него больше, чем на один сезон. Тем не менее рудник
процветал и был одним из самых доходных среди владений Жоффрея де Пейрака.
  Внезапно маленькая Глорианда лишилась своей кормилицы, и страсти
сразу же накалились.
  Юная индианка, такая послушная, такая сдержанная и спокойная, убежала
в лес, привязав дочку к спине. Муж догнал ее и привел обратно. Но она дала
понять, что с ее настроениями и склонностями следует считаться. По крайней
мере, с ней следует советоваться, прежде чем принимать решение. Может
быть, она мечтала провести зиму в Вапассу.
  С другой стороны, юная негритянка, шедшая с караваном, неоднократно
жаловалась на нанесенные ей обиды. Обида была не в том, что ей пришлось
карабкаться по горам с ребенком на руках и мешком на спине. Это ей было не
в диковину: и не такое приходилось переносить в течение нескольких
месяцев, когда она со своим мужем из племени банту и старшим братом
убегала от надсмотрщиков с собаками, которых хозяин бросил в погоню за
ними. Но она заключила договор с человеком, купившим ее в Ньюпорте:
кормить белого ребенка, как только родит своего. Однако случилось так, что
она не смогла выполнить свои обязательства: ей не удалось родить ребенка
вовремя, и этим воспользовались другие, заняли ее место, нанеся ей тем
самым незаслуженное оскорбление.
  В какой-то момент ей показалось, что настал ее час и что она сможет
заменить Иоланду при маленьком Раймоне-Роже.
  Иоланда с Адемаром чуть ли не каждый день заявляли, что покинут
караван, поскольку ничто не связывает их с Кеннебеком. Да и от Новой
Англии это было слишком далеко. Они постоянно осыпали друг друга упреками,
что сорвался план, который мог бы принести им целое состояние.
  - Или завести в петлю, - говорил Адемар. - Все знают, что бывает с
французами, оказавшимися в Новой Англии.
  По правде говоря, Иоланде хотелось жить только в одном месте - у
своей матери "Марселины-красотки", на ее ферме в Чигнету, у берегов
Французского залива. Или же - и в этом сходились оба супруга - под
покровительством мадам де Пейрак. Поэтому они все же не уходили из
каравана, продолжающего двигаться к Кеннебеку.
  Продолжали путь и африканцы: молодая супружеская пара с новорожденным
ребенком и сопровождающий их пожилой негр, который был не дядей, а старшим
братом молодой женщины. Дав убежище беглецам, он также обрек себя на
преследование и вынужден был расстаться со своей женой и детьми. Африканцы
продолжали питать надежду, ибо договор по-прежнему оставался в силе.
  Молодую "шоколадную негритянку" звали Ева Гренадин, потому что
корабль, на котором везли ее родителей-рабов, затонул у одного из
маленьких островов архипелага Гренадин. Экипаж и живой груз едва не
погибли разом. Всем рабам, которых удалось спасти, была дана фамилия
Гренадин, в том числе и ее родителям. Их купил один французский
плантатор-гугенот с острова Сен-Эсташ.
  Именно поэтому у нее с братом были библейские имена, и в Голдсборо
все заметили, что она хорошо поет псалмы.
  Иеровоам Гренадин, ее брат, следовал за караваном, чтобы не
расставаться с сестрой, единственным родным человеком, оставшимся у него.
Кроме того, он соблазнился предложением Куасси-Ба стать помощником графа
де Пейрака в опытах по минеральной химии: в Вапассу граф занимался ими
регулярно, по несколько часов в день.
  Куасси-Ба без сожалений расстался со своими матримониальными планами,
окончательно уступив прекрасную Пель своему сопернику Сирики. Вдобавок
граф де Пейрак сообщил ему, какую страсть он пробудил в сердце
Перрин-Адель, черной служанки мадам де Меркувиль.
  Куассн-Ба не знал, ответит ли он ей взаимностью, потому что иногда
начинал сомневаться, создан ли он для брака. Но в любом случае он
предпочел бы милую приветливую Перрин, а не благородную Пель, ибо, хоть та
и была неоспоримо красивее, но слишком уж было велико расстояние,
разделяющее их.
  При отъезде из Голдсборо, когда Анжелика садилась в седло, Сирики
подбежал, чтобы подержать повод. Воспользовавшись случаем, он попросил
замолвить за него словечко перед мадам Маниго, чтобы та разрешила ему
жениться на Пель, но Анжелика тут же оборвала его - Разбирайтесь сами с
вашей Сарой Маниго, Сирики. Вы хорошо знаете, что она никого, кроме вас,
не слушает и что вы можете от нее добиться всего, что пожелаете... Сначала
она разрыдается, а потом благословит вас и подарит ожерелье для вашей
невесты...
  Приподнявшись на стременах, она заметила стоявшую в отдалении Пель, в
платье и темной накидке - ей пришлось учиться носить такие вещи, потому
что люди ее племени ходили голыми. Полой накидки она защищала от ветра
своего сына, маленького горбуна на уродливых ножках... Возможно, поэтому
его называли "маленьким колдуном".
  Она осталась в Голдсборо, и это означало, что она приняла предложение
черного слуги Сары Маниго, Анжелика вдруг остро почувствовала, сколь
одиноки эти необычайные существа, которые, казалось, возникли ниоткуда и
нигде не имели родни.
  Она положила руку на плечо старому Сирики.
  - Любите же ее, Сирики! Она вашего племени. Кроме вас, некому
защитить ее, и только вы можете вернуть ей кусочек ее королевства...
Любите ее! Любите их обоих!
  На стоянке у Кеннебека пришлось задержаться на целый день, чтобы
разобраться во всех этих хитросплетениях и противоречивых устремлениях, а
также убедиться, что сестра-близнец Раймона, несколько склонная к
капризам, безболезненно перенесет переход от душистых сосцов индианки к
эбеново-черной груди Евы Гренадин.
  Иоланда и Адемар до самого последнего мгновения ни на что не могли
решиться. Идти дальше с караваном? Или все-таки вернуться назад? Уже
казалось, что новенькой, малышке антилезке, придется кормить троих
грудничков. Но тут Иоланда, дабы оправдаться в собственных глазах,
прибегла к последнему доводу, напомнив Адемару, что Раймон очень
слабенький и что именно она спасла его. Он не вынесет чужого молока.
  Вопрос был окончательно разрешен. Она дала клятву Анжелике, что
отныне разговоров на эту тему не будет, а Адемара она заставит молчать.
Тот, впрочем, утверждал, что идея стать поваром у англичан принадлежит
вовсе не ему, и он сам всегда знал, что будет в безопасности только рядом
с мадам де Пейрак. На сей счет ему даже были знамение во сне.


                                  Глава 30


  Вапассу располагался в самом центре Мэна. Для Анжелики и Жоффрея де
Пейрака, после того как они обрели друг друга, он был местом первого
тяжелого испытания, пережитого вместе, в ту ужасную зиму, когда они сами,
их семья, их люди и все остальные переселенцы едва не умерли от голода,
холода и цинги. Они вынесли все это в одиночку, почти не имея припасов,
постоянно опасаясь нападения индейцев или франко-канадцев, а от друзей с
побережья их отделяли бескрайние ледяные пространства.
  С тех пор эти места сильно изменились.
  Солдаты, лесорубы, плотники, ремесленники и чернорабочие, которых
граф де Пейрак завербовал в Европе и в различных колониях на Американском
континенте, доставив их за свой счет в Вапассу, потрудились на славу.
  Остались только воспоминания от жизни в маленьком "фортике", который
почти целиком уходил под снег, занесенный зимними метелями; в нем они
закопались, подобно животным в норах, во время своей первой зимовки: их
было около двух десятков - мужчин, женщин и детей, - и все эти бесконечно
долгие месяцы они напрягали последние силы, чтобы устоять в борьбе с
зимними невзгодами: холодом, голодом, скукой, теснотой, болезнями...
  Неподалеку, нависая над Серебряным озером, возвышалось уютное
трехэтажное строение со сторожевой башней, с обширными погребами и
чердаками - это была и крепость, хорошо защищенная от неожиданных
нападений, и комфортабельный жилой дом, где каждая семья имела свои покои.
Здесь были общие залы, кухни, склады и кладовые.
  Крепость была обнесена частоколом, и внутри этого обширного периметра
располагались амбары, риги, сеновалы и - подлинное чудо! - конюшня и хлев.
  Ибо за два последних лета сюда привели около десятка рабочих и
верховых лошадей, а также шесть коров с телятами.
  На четырех углах частокола стояли мощные башни с бойницами, а внизу в
каждой имелась кордегардия, которая при нужде могла служить жилищем,
потому что обогревалась немецкими или швейцарскими печами, а в подвале
хранился запас продовольствия. Каждая башня сама по себе была маленькой
крепостью, которая могла бы выдержать и штурм, и осаду в несколько недель.
  Пороховой склад, который обычно ставится подальше от жилья, помещался
внутри частокола, но постороннему глазу обнаружить его было невозможно,
ибо это был глубокий погреб, стены которого были обмазаны глиной,
смешанной с песком, соломой, сухим навозом и дроблеными камнями. Такая
штукатурка, помимо чрезвычайной прочности, обладала свойством поглощать
влагу, позволяя тем самым сохранить сухим драгоценный порох и другие
боеприпасы.
  Просторные сараи предназначались для гостей-индейцев: здесь они могли
неспешно курить свои трубки, заниматься обменом или торговлей, а иногда и
остаться на несколько дней, что часто было необходимым для раненых и
больных.
  Рядом стояли две баньки-"потельни". Переняв обычай "париться" у
белых, индейцы к нему чрезвычайно пристрастились. Как и белые, они наглухо
закрывались в обмазанном глиной сарайчике, бросая раскаленные камни в
лохани с водой. От обжигающего пара перехватывало дыхание, и, насидевшись
в нем до полного изнеможения, надо было выскочить в чем мать родила на
снег или же окунуться в ледяную воду озера.
  Наконец, как еще один признак спокойствия и процветания, царившего в
Вапассу, виднелись хутора, окруженные садами, расположившиеся на некотором
расстоянии от форта.
  У каждой семьи, жившей отдельным хозяйством, была корова или свинья.
  Население сильно разрослось, и, как прежде в Голдсборо, Анжелика уже
не могла сказать, что знает в лицо и по имени всех жителей, особенно из
тех, кто пришел сюда недавно, чтобы встать под голубой стяг с серебряным
щитом графа де Пейрака.
  Поэтому прежде всего обнялись с давними друзьями. Йонасы, Малапрады,
шевалье де Поргани... Долгое отсутствие хозяев имения могло бы вызвать
ссоры и беспорядки среди тех, кто оставался здесь предоставленным самому
себе. Но Вапассу принадлежал к числу тех благословенных мест, где все
улаживалось само собой, без видимых усилий и наилучшим образом, словно его
хранили некие благодетельные силы.
  Все, кто жил здесь, отличались терпеливым, ровным и жизнерадостным
характером; люди здесь как бы вырастали, будто задавшись целью показать
себя с лучшей стороны. Конечно, все они были разные, но каждый заслуживал
уважения, и до сих пор здесь не появилось ни одной Бертиль Мерсело, "чтобы
лить уксус в соус".
  На исходе зимы, тяжко испытывающей людей, побуждая их к нетерпимости
и склокам, не только все остались живы, но почувствовали себя еще более
сплоченными, еще более выросло их взаимное уважение.
  В Вапассу люди жили на свободной земле. Каждый был уверен, что с его
мнением будут считаться, и такая терпимость никому не была в тягость.
  Стараясь не задеть чувства и убеждения своего ближнего, все старались
как можно сдержаннее и скромнее исполнять предписанные своей религией
обряды.
  Местные католики избрали для отправления службы довольно пожилого
дьякона, и тот, прежде чем приступить к строительству часовни, обсудил
этот вопрос с реформатами, дабы их слух как можно меньше тревожили гимны и
проповеди католической литургии.
  Но реформатам из Вапассу и не такое приходилось переживать. В
маленьком форте во время первой зимовки они теснились в одной комнате с
иезуитом отцом Массера, который служил мессу каждое утро!
  Эльвира, племянница Йонасов, гугентов из Ла-Рошели, вышла замуж за
католика Гектора Малапрада. Они оба сочли, что разная вера не может
служить препятствием для их чудесной любви, ибо они принадлежали к
католической и протестантской религии скорее по рождению, нежели по
убеждению - и они заключили брак перед Богом и людьми, вписав свои имена в
официальный регистр супружеских пар Вапассу, в присутствии графа де
Пейрака, признанного всеми вождя и властителя форта, а также получив
благословение (Эльвира - от господина Йонаса, Гектор - от отца Массера) во
время службы, которую они слушали, стоя рука об руку на пороге.
  Таково было умонастроение людей в Вапассу.
  И царившая здесь свобода совести ничем не была омрачена. Люди разных
вероисповеданий с одинаковым рвением трудились во имя Господа, ибо каждый
день они отвоевывали клочок языческой земли, спасая его от дикости, и
созидали для невинных детей своих такое место, где им ну будет грозить
произвол, где не будут они - еще до своего рождения - обречены на тюрьму
или изгнание.
  На общем совете было решено, что в каждом крыле главного здания будет
отведено по комнате для католиков и реформаторов: в одной будут служить
мессу, а в другой - собираться для совместной молитвы и пения псалмов под
руководством господина Йонаса, в котором все протестанты Вапассу
единодушно признали своего духовного вождя.
  Благочестие, демонстрируемое представителями обеих религий, не только
не отдаляло их друг от друга, но, напротив, действовало самым
успокоительным образом. Большинство приехавших сюда людей сильно
натерпелось от сектантской нетерпимости и изуверского фанатизма, но это не
означало, что они не желали строжайшего соблюдения обрядов.
  Вдали от взглядов тех, кто мог бы их принудить к жесткому
противостоянию, они по взаимному молчаливому согласию проявляли
снисходительность и благодушие.
  И когда в большой общей зале, куда все собирались зимой после
окончания работы, сидевший у очага мэтр Йонас открывал Библию, не кто
иной, как итальянец Поргани, ревностный непреклонный католик, частенько
просил его почитать вслух и слушал с видимым удовольствием, попыхивая
своей длинной трубкой.
  В этом году в Вапассу должен был появиться пастор. Он был племянником
господина Бокера, также священнослужителя; ему было около тридцати лет, но
он уже овдовел, оставшись с десятилетним сыном. Родом из западной Франции,
из Они или Вандеи, он потерял жену во время "войны за отречение",
совершенно опустошившей эти гугенотские земли: драгуны короля, "миссионеры
в сапогах", изнасиловали несчастную женщину, а потом бросили ее в
колодец... Сам молодой пастор укрылся с сыном в Ла-Рошели, а затем вместе
с дядей, пастором Бокером, его дочерью Абигаль и мужем кузины Габриелем
Берном бежал в Америку...
  В Голдсборо он долго не снимал траур, но затем женился на одной из
миловидных дочерей мадам Карер. Молодая пара решила начать новую жизнь,
став пионерами.
  В Вапассу уже была настоящая осень. Улетели аисты, утки, белые гуси,
казарки, осенив небо своими крестами из черных точек.
  Пчелы расположили свои гнезда на верхних ветках деревьев - верный
знак, что предстоит холодная зима.
  Мадам Йонас поспешила показать Анжелике, сколько удалось собрать
припасов на зиму: все, кто мог, занимались сбором плодов в лесу и работали
на огородах и в поле.
  Удалось набрать много лесной ягоды, диких вишен, карликовых груш,
орехов, желудей, а также различных грибов; все это сушилось теперь на
тонких прочных нитях, подвешенных в виде четок к балкам на потолке.
  В случае, если этого окажется недостаточно и людям будет угрожать
голод, можно отварить в соленой воде корни, также предусмотрительно
засушенные и заготовленные на зиму.
  Сейчас все занимались засолкой капусты. Несколько бочек уже было
готово, но, чтобы закончить, не хватало соли, которую обещали доставить в
ближайшее время. Тогда можно будет переносить бочки в погреб. В холодном
климате капуста была необходима - считалось, что она предохраняет от цинги.
  На чердаке устроили "дровницу", как говорила мадам Йонас, родившаяся
в Они; дрова спускали сверху в специальных корзинах, прикрепленных к
шкивам, - это был неприкосновенный запас на случай пурги, когда нельзя
будет и нос высунуть наружу.
  Урожай на полях был пока еще очень скромным. Удалось собрать немного
ржи, овса для лошадей, на огородах - капусту, брюкву, репу, тыкву,
морковь. Но в основном земледельцы Вапассу были заняты осушением пастбищ.
Для коров было необходимо запасти достаточно сена, и венцом всех этих
усилий был кувшин молока, который каждое утро появлялся на столе у
семейных пар с детьми.
  И как приятно было слышать доносящийся издалека монотонный стук двух
маслобоек, сбивающих это молоко в большие куски бледно-желтого масла,
изумительного душистого масла, пахнущего всеми цветами Вапассу.
  Сильная Иоланда охотно вызвалась встать на подмену при маслобойке,
работа на которой требует и крепких мышц, и терпения.
  Мужчины и юноши уже вернулись с последней охоты; каждый год они
завершали сезон вместе с индейцами-металлаками. Теперь предстояло
разделать, разрубить и закоптить принесенные туши, а затем начнется
последний пир, который будет продолжаться, пока индейцы не начнут
маленькими группами уходить к своим зимним жилищам.
  Вождем их был тот самый Мопунтук, который научил Анжелику ценить вкус
местной родниковой воды. Ware! Ware! Вода! Вода! - повторял он
по-алгонкински, увлекая ее за собой все дальше и дальше. А еще он говорил:
  "Пища, это для тела... Для души нужна вода!"
Пировать сели на холме, рядом с огромными деревянными чанами,
выдолбленными в стволах деревьев, где северные индейцы варили в кипящей
воде маис, пока белые не привезли железные и чугунные котлы.
  В те времена деревни лепились поближе к этим вечным и неизменным
резервуарам, куда наливали воду и доводили ее до кипения, бросая
раскаленные камни. Вероятно, тогда эти северные племена вели более оседлый
образ жизни; зато теперь было легко стронуться с места, закинув за спину
драгоценные котлы.
  На углях запекались большие куски тыквы ярко-розового, цвета. В одном
из чанов, выдолбленном предками, варилась фасоль, в другом - куски
лосиного мяса.
  Сагамору Мопунтуку были преподнесены жировые орешки из внутренностей
лося, еще пахнущие кишками, - это было изысканное лакомство и незаменимое
средство, чтобы сохранить силы во время долгих переходов, когда приходится
нести на себе тяжелый груз. Столь же почетным было и другое блюдо,
приготовленное для вождя, - ноги лося, запеченные на вертеле до появления
золотистой корочки и обильно политый кислым соком лесных ягод. И, конечно,
никакой соли, чтобы угодить индейцам.
  Для тех, кто предпочитал более нежное мясо, на вертелах жарили гусей
и уток. От них шел восхитительный запах, смешивающийся с запахом дыма,
поднимающегося из хижины дровосеков на вершине соседнего холма, - там
заготавливали на зиму древесный уголь.
  Всюду слышались веселые крики, смех, иногда заглушаемый
пронзительными звуками флейт и кларнетов.
  Бартелеми, Тома, Онорина и все остальные дети очень радовались,
глядя, как пируют индейцы. Ведь у этих почетных гостей манеры были гораздо
хуже, чем у них, белых малышей, которых взрослые постоянно укоряли за
неумение вести себя за столом! Пусть попробуют теперь сказать, что нельзя
хватать еду пальцами и рыгать, что нужно вытирать руки и закрывать рот,
когда жуешь!
  И каждый ребенок с торжеством косился на мать: вот будет здорово
рыгнуть так, словно ты настоящий индеец! А матери делали вид, что ничего
не замечают.
  Верно, индейцы не отличались изысканностью манер и были, правду
сказать, изрядно грязны. Но они были такие веселые, так простодушно верили
в свою благопристойность, что никто не испытывал неловкости, видя, как они
вытирают руки о мокасины, вылавливают из миски кусок мяса и передают его
дальше, предварительно попробовав, дабы убедиться, что он хорош и должен
понравиться соседу.
  В этот день между белыми было состязание, кто сумеет наилучшим
образом продемонстрировать индейские манеры, иными словами, те, которые
категорически запрещаются в "Правилах приличия, коим должно следовать
юношество".
  Пальма первенства досталась Жоффрею де Пейраку. Ни в чем не теряя
своего достоинства знатного вельможи, которое было врожденным и
угадывалось под любым одеянием, он с неподражаемой серьезностью садился на
корточки рядом с каким-нибудь индейцем, и в его умном взгляде, обращенном
на меднолицего собеседника, выражалось внимание, одновременно почтительное
и братское.
  Он доставал руками куски мяса из кастрюли, жевал с той же
благоговейной сосредоточенностью, как и его гости, а затем бросал через
плечо кости так непринужденно, как будто привык делать это всю жизнь.
  Без малейшего колебания подносил он к губам переходящую из рук в руки
трубку. В сущности, все эти обряды имели для него только одно значение: с
их помощью возникало и укреплялось взаимопонимание между двумя расами,
изначально чуждыми друг другу, и если ради этого надо было есть руками и
брать в рот обслюнявленную трубку, что ж - он нисколько не возражал.
  Именно благодаря такому его поведению свободно чувствовали себя
остальные европейцы. И снисхождения в этом было столько же, сколько
уважения.
  А к детям это приходило сразу. Между детьми и дикарями существует
родство духа. Эльвира говорила, что ее мальчишки вполне могли бы однажды
убежать от нее и уйти, не повернув головы, вслед за индейцами в их
вигвамы. Было известно множество историй о канадских детях, французах и
англичанах, похищенных индейцами во время налетов, которые так привыкали к
образу жизни своих похитителей, что приютившее их племя становилось им
ближе и дороже, чем родная семья.
  Ближе к концу пирушки кто-то из вновь прибывших, не зная нрава
континентальных индейцев, предложил, дабы увенчать празднество, поднести
каждому по "капельке", по рюмочке вина Это была ошибка. Мопунтук
вознегодовал.
  Водка и вино белых были для индейцев источником священного восторга.
Но разве смогут они впасть в транс от одной "рюмочки" не больше дамского
наперстка! Выпить такую жалкую порцию означало для вождя металлаков не
только пустую трату драгоценного напитка, но и оскорбление, нанесенное
богам. Когда служишь богам, нужно не жалеть себя!
  Он запретил своим воинам принимать этот унизительный скаредный дар.
  Некоторые тайком все же подошли за своим "наперстком", намереваясь
присовокупить его к нескольким пинтам, терпеливо собранным за лето путем
обмена с белыми, - они хранили свой запас в неприкосновенности для
священной попойки, которая будет последним празднеством перед наступлением
зимы.
  Когда этот маленький инцидент был исчерпан, пир продолжился как ни в
чем не бывало. Металлаки, наевшись так, что без сил валились на землю,
блаженствовали, устроив сиесту. Запах виргинского табака стоял в воздухе.
  Отдохнув, Мопунтук и другие вожди подхватили ребятишек, среди которых
была Онорина, и, посадив их себе на плечи, повезли кататься на лошадях,
устроив в прерии настоящую скачку.
  Вновь зазвенел смех, раздались крики, зазвучали песни. Женщины
чистили котлы и убирали кухонную утварь.
  На смену прозрачной ясности дня шли сумерки, и все вдруг как-то
помрачнело.
  Потянуло холодом; Анжелика, оглядевшись вокруг, слегка вздрогнула, но
не от того, что озябла.
  Под золотой пыльцой солнечных лучей в роскошной красоте этих
последних дней осени внезапно ясно проступило увядание. Солнце стало
гораздо бледнее, и вот уже уходят на зимовье индейцы-охотники.
  С вершины холма люди из Вапассу махали им вослед, а они в последний
раз проходили берегом озера, чтобы затем скрыться за серыми деревьями. В
воде, подернутой тончайшей пленкой льда, качались их отражения, которые
тут же смывались набегающей рябью.
  Все лето и осень, вплоть до наступления зимы, на сторожевой башне
несли вахту часовые, и каждый день командир наемных солдат Марсель Антин
высылал на разведку несколько патрулей, которые прочесывали окрестности.
  Только с первым снегом напряжение несколько спадало, и можно было
позволить себе немного ослабить бдительность. Ибо снег, помимо покрова
божественной красоты, сверкающего тысячами огоньков под лучами зимнего
солнца, нес покой и нечто вроде перемирия.
  Это отнюдь не было игрой воображения. Снег и холод давали людям
гарантию мирной жизни. То было тяжкое время для зверей и всех, кто страдал
от недостатка пищи и тепла, но зато оно великодушно избавляло от самого
страшного, самого разрушительного бедствия - войны.
  Таково было своевольное решение природы, воздвигшей барьер между
человеком и его страстями, его тягой к насилию и крови. Природа слепа, но
она бдительный страж: капризная и язвительная, она с пренебрежением
относится к человеку - букашке, возомнившей себя великаном. А если тот
пытается вступить с ней в борьбу, она приходят в ярость. Если бы мы умели
понять ее внешне безрассудные проявления, то должны были бы не проклинать
их, а благодарить за то, с какой самоуправной небрежностью опрокидывает
она все честолюбивые планы человека. Так произошло с "Непобедимой
армадой": прахом пошли долгие годы тщательных приготовлений; буря
разметала испанский флот, изменив тем самым ход истории, и все эти
корабли, груженные золотом, опустились на дно морское...
  То была одна из причин, по которым Анжелика любила снег. Нет ничего
более восхитительного, когда поднимаешься с теплой постели в хорошо
протопленной спальне, чем, подойдя к окну, не столько увидеть сквозь
заиндевелое стекло, сколько угадать бесшумно выпавший за ночь снег,
окутавший землю своим пушистым покрывалом. День будет совсем иным.
  Но надвигались другие заботы: надо было приниматься за пирог. Детей
отослали гулять.
  В едином порыве они побежали за близнецами, чтобы показать им их
первый снег. Нянькам пришлось уступить: младенцев вынули из колыбели и
торжественно понесли на улицу. Закутанные в меха, они щурились и моргали
своими крохотными веками от непривычного блеска, потому что снег отражал
солнечные лучи как зеркало. А дети, сгорая от желания поделиться с ними
своей радостью, казалось, говорили им:
  "Смотрите! Смотрите, маленькие принцы, как прекрасен надаренный вам
мир!"
Лукас М'боте, негр из племени банту, бесстрашно смотрел на снег,
который видел впервые в жизни. Он входил в этот новый для себя мир с
невозмутимостью первобытного воина, для которого земля за пределами его
деревни представляется неведомой враждебной территорией, полной ловушек,
опасностей и колдовских чар, и его с детства приучали встречать их с
достоинством, не унижая себя ребяческим удивлением.
  Напротив, Ева Гренадин, также никогда не видевшая снега, радовалась
ему так шумно, с таким восторгом зарывалась в белоснежные сугробы, что
ничем в этом отношении не отличалась от ребятишек.
  Да, Анжелика была уверена, что всегда любила снег, и, разбирая вместе
с Онориной, сидящей на скамеечке у ее ног, целебные корни, складывая их в
берестяные шкатулки, она вспоминала свое детство в Монтлу, старом
пуатевинском замке, который становился таким прелестным, когда его старые
круглые башни надевали капюшон из белого меха.
  Монтлу, объясняла она девочке, это что-то вроде Вапассу. Зимой, когда
они жались друг к другу в большой кухне, чтобы согреться, было так
одиноко... В любой момент могли нагрянуть солдаты-грабители или
разбойники. Когда опасность возрастала, крестьяне покидали свои хижины и
приходили в замок просить убежища. Тогда поднимали подъемный мост на
проржавевших цепях. У них был свой наемный солдат, немец или швейцарец,
вроде Курта Рица, а алебарда у него была в два раза больше, чем он сам.
  В Пуату была порода очень маленьких осликов, с густой шерстью и
большими ушами, словно вырезанными кривым ножом, такие они были грубые.
Те, которых ее отец выращивал вместе с мулами, в холодные дни тоже
приходили проситься в замок.
  Сначала слышался стук их круглых крепких копытцев по деревянному
настилу моста, затем они выстраивались кружком перед воротами и ждали.
Если им долго не открывали, они начинали реветь. Ну и какофонию они
устраивали!
  - Расскажи! Ну, расскажи еще про черных осликов, - умоляюще говорила
Онорина, которая обожала воспоминания Анжелики о своем детстве.
  В год своего возвращения из Квебека Анжелика подарила Йонасам
"придурковатого" пса, которого спасла от бури и, уступая мольбам Онорины,
вырвала из рук мучителей.
  - Он будет охранять вас от пожара!
  Говорили, что собаки этой породы обладали способностью чувствовать
опасность - своим особым чутьем они улавливали малейший запах гари в любом
уголке дома и начинали биться о стены, как безумные, но без единого звука,
ибо они "не лаяли". Более пес, кажется, не годился ни на что. И поскольку
до сих пор в Вапассу еще не было - хвала Господу! - ни одного пожара, то
нельзя было удостовериться в тонкости его чутья. При этом он несколько раз
терялся в лесу, и однажды его едва не загрызли волки. Но зато он
превратился в счастливого пса.
  Эльвира и дети очень любили его, и он любил всех детей. Он старался
приносить пользу: зимой укладывался на промокшие маленькие чулочки, чтобы
быстрее высохли. Летом приходилось сажать его на цепь, чтобы он опять не
угодил в беду - не понимая этого, он огорчался и утешался только тогда,
когда его впрягали в маленькую тележку (а зимой - в санки), и он катал
малышей, еще не умевших ходить.
  С выпавшим снегом обычно закалывали двух-трех свиней: это был
праздник, открывавший собой длинную череду зимних торжеств и увеселений.
  Сначала будет предрождественская неделя со всеми положенными обрядами
и молитвами. Затем Рождество, благоговейное и светлое празднество, затем
день Богоявления, когда все будут дарить друг другу подарки в память о
волхвах и вифлеемской звезде.
  Жизнь дома вошла в свое привычное русло. Анжелика находила время
подолгу расчесывать прекрасные волосы Онорины и гулять с ней, следить, как
растут близнецы, как с каждым днем все осмысленнее становится их взгляд. У
Глорианды был золотистый цвет лица, черные волосы, которые уже начинали
виться, а глаза были бездонно-синие, но не темные, а васильковые. "Глаза
моей сестры Мари-Агнес", - думала Анжелика о той, что сначала стала
прелестной фрейлиной королевы, а затем постриглась в монахини.
  - Дочь Жоффрея!
  Она брала ее на руки и ходила по комнате, разговаривая с ней.
  - Какая ты красивая! Какая ты милая!
  Но Глорианда равнодушно слушала комплименты. Ее синие глаза словно
разглядывали что-то внутри себя, как будто она с самого начала укрылась в
своем мирке, выбрала собственную дорогу из-за того, что при появлении на
свет удостоилась меньшего внимания, чем брат-близнец.
  Жоффрей де Пейрак, очарованный ее красотой, уделял ей много внимания,
но успеха также не добился. Однако она умела быть любопытной, пытливо
вглядываясь в окружающий мир, но люди, их голоса и движения привлекали ее
не больше, чем мелькание солнечного зайчика и блеск какого-нибудь
украшения. Казалось, она все еще прислушивается к хору ангельских голосов,
звучащих в ней самой.
  Изредка она раздражалась. А когда брат-близнец начинал раскачивать
колыбель, присоединялась к нему без всяких колебаний, демонстрируя
недюжинную силу. Слава Богу, она все-таки не была эфирным созданием.
  Они одинаковым движением вздергивали головку, чтобы разглядеть
что-нибудь через край колыбели, одинаковым движением одновременно хватаясь
ручонками, а затем вместе садились.
  Маленький Раймон, сидя, держался очень прямо и сопротивлялся с
неожиданной силой, когда его пытались вновь уложить. Он служил живым
опровержением расхожих истин, столь безапелляционных, что их никто не
оспаривает. О ребенке говорят "хорошенький! страшненький!". Он же был
одновременно и красив и уродлив.
  Когда он гордо, словно испанский инфант, вздымал голову и на его
удлиненном личике сверкали темные властные глаза, не черные и не карие, а
"цвета кипящего кофе", как говорила Онорина, он был красив. Этот взгляд
приковывал все внимание, так же, как и маленький хорошо очерченный и тоже
властный рот.
  Но когда на лице его появлялось страдальческое выражение, словно он
внезапно вспоминал о своей тщедушности, о том, что чудом остался жив,
сразу становились заметными смешной острый носик, редкие волосенки,
запавшие щеки и мертвенно-бледный цвет лица. Тогда он был уродлив.
  Но в шесть месяцев красота стала побеждать: он порозовел, и щеки его
стали пухлыми.
  В очень морозные ночи слышался вой волков, и Онорина не могла заснуть.
  С тех пор как Кантор научил ее слушать завывания волков, она
испытывала к ним острую жалость: вопли этих бедных зверей означали, что
они голодны и не могут найти пищу. Она садилась на кровати, представляя,
как вынесет им большие куски мяса. Они будут с надеждой ждать, сидя
кружком у ворот и глядя на нее своими желтыми глазами. Тогда она впустит
их в форт.
  Когда она сидела так, без сна, на своей постельке, слушая призыв
волков, случалось, что у изголовья вдруг оказывался отец. Он говорил ей:
  - Не тревожься. Не думай, что они несчастны. Такова волчья судьба: не
есть досыта, когда захочется, постоянно искать пищу, преодолевать зиму.
Чтобы сделать их сытыми, нужна клетка, а это означает рабство. Они
предпочитают быть свободными. Для волков, для всех зверей охота - это
игра. Либо они преследуют, либо их - и это игра. Проигрыш означает смерть,
но это входит в правила игры... Они не ведают поражений - просто они
хорошо прожили свою волчью жизнь. Ты ведь предпочтешь голодать, чем
оказаться в тюрьме? Волки не менее мужественны, чем люди...
  Он знал, что не сумеет убедить ее, эту странную девочку, так остро
чувствующую страдания живых существ, так сопереживающую одиноким и
отверженным. Она жила не разумом, а сердцем. И за ее неумолимо логичными
рассуждениями скрывалось глубокое недоверие к любым объяснениям "больших".
  Но самим появлением у ее изголовья он на краткий миг вносил
успокоение в ее смятенную душу. Благодарность к нему переполняла ее
сердце, и, чтобы угодить ему, она искренно желала поверить, поверить хоть
немного в его слова. "Не думай, что волки несчастны", - так он сказал. Он
должен это знать, ведь он знает все.
  Она позволяла ему подоткнуть одеяло, и он склонялся над ней, владыка
Вапассу, повелевающий кораблями на море и ирокезами в лесах, метающий
красные, белые и синие молнии. Ее отец.
  Она закрывала глаза, как послушная благонравная девочка, что было
совсем не похоже на нее, а он с нежностью улыбался ей.
  Зима шла своим чередом: вслед за пургой появлялось солнце, и нужно
было пользоваться этой передышкой, чтобы освободить от снега занесенные
двери и окна, прорыть дорожки во дворе; затем начинался мороз, пробирающий
до костей тех, кто решался высунуть нос наружу, - и снова пурга. В такие
дни засиживались допоздна, ведя неспешные беседы.
  И очень много читали.
  Каждый год корабли из Европы привозили книги на французском,
английском, испанском или голландском языках.
  В Кадиксе подготовленные заранее таинственные ящики ожидали прибытия
корабля Эриксона, подбиравшего книги, вышедшие в Лондоне или в Париже.
  Часто корабль заходил в Амстердам, город, где издавали подпольные
издания, книги, запрещенные на родине по политическим или религиозным
мотивам.
  А затем Флоримон, уже особенно не таясь, стал посылать им
многочисленные брошюры, романы в прозе или стихах, которые продавались,
как "горячие пирожки", потому что благодаря им общество, страждущее света
и знаний после столетних религиозных войн, могло утолить свою жажду
чудесного и необыкновенного.
  Во Франции издатели и книгопродавцы сказочно богатели. Купцы,
лавочники, ремесленники расхватывали книги, помогавшие отрешиться от тягот
повседневной жизни. Даже нищие и бродяги не составляли исключения.
Анжелика видела во Дворе чудес бывших клерков и даже профессоров Сорбонны,
в силу разных обстоятельств опустившихся на дно жизни: они читали вслух
романы, над которыми обливались слезами воры и шлюхи.
  Онорина часто просила старого Йонаса почитать из Библии про Агарь.
Слушая эту историю, она всегда вспоминала маленькую девочку с венком из
Салема, которую тоже звали Агарь.
  Ее не слишком поражала трусость, бесхарактерность и заурядность всех
этих великих людей священной книги, вроде Авраама, прогнавшего в пустыню
свою служанку Агарь с маленьким сыном, потому что его старая жена была
ревнива и не могла простить, что у соперницы есть сын Измаил.
  Благочестивый господин Йонас всячески старался подчеркнуть величие
этого персонажа, но маленькую Онорину было трудно обмануть.
  Впрочем, ничего иного она и не ждала от взрослых.
  Но она любила сцену в пустыне, сердцем чувствуя ее правдивость,
переживала ее шаг за шагом вместе с героями: страдала с ними от жажды в
пустыне, от смертельной усталости, радовалась тенистой пальме, которая,
однако, вовсе не означала спасения. Ее трогало благородство чувств бедной
Агари, обезумевшей от величайшего горя, которое только может выпасть на
долю женщины, - угрозы гибели ребенка. И вот она бежит, заламывая руки ,
под палящими лучами безжалостного солнца, ибо гибнет сын ее, прекрасный
Измаил, несправедливо отвергнутый и изгнанный...
  Онорина плакала от счастья, когда ангел спасал несчастных...
  - Он мог бы появиться и раньше, этот ангел, - говорила она затем.
  - Роль ангелов не в этом состоит, - объяснял господин Йонас.
  - Они почти всегда являются слишком поздно, я заметила...
  - Как говорится, in extremis "На смертном одре, в последнюю минуту
(лат.)".
  Тем очевиднее предстает милосердие Всемогущего.
  In extremis. Онорина постаралась запомнить это выражение.
  Она смотрела, как резвятся в колыбели близнецы, которые с восхищенным
видом показывали друг другу ручонки.
  У них тоже были ангелы, которые прилетели спасти их in extremis. Она
вспоминала, как в доме миссис Кренмер без конца повторяли то же самое! "In
extremis! In extremis!"
- A y меня был ангел? Он прилетал, когда я родилась? - как-то
спросила она у Анжелики.
  Она была готова к тому, что и здесь судьба ее обделила, и удивилась,
услышав ответ матери.
  - Да, был и прилетал.
  - А как он выглядел?
  Анжелика подняла голову от мешочков, в которые раскладывала
серебристый липовый цвет.
  - У него были темные и очень добрые глаза, как у лани. Он был молод и
красив, а в руке держал меч.
  - Как архангел святой Михаил?
  - Да.
  - Как он был одет?
  - Я уже не очень хорошо помню... Кажется, он был одет в черное.
  Онорина была удовлетворена. Ангелы близнецов тоже были одеты в черное.


                                  Глава 31


  Со сторожевой башни Анжелика и Жоффрей смотрели на холмистую равнину,
окутанную белоснежным саваном так, что даже лесов не было видно.
  Небо было перламутровым. Белый перламутр, подернутый жемчужно-серой и
слегка зеленоватой дымкой.
  Вдали из облаков выступал гребень горы, белый, словно облатка.
  Только по струйкам дыма, поднимающимся в прозрачно-ясном воздухе,
можно было определить местоположение окрестных хуторов и конусовидных или
круглых индейских типи (хижин).
  Пурга, жестокий холод... Стаи черных птиц, испускающих зловещие
крики, предвещали появление густых снежных облаков, принесенных
беснующимся, как полярный демон, ветром... И это будет продолжаться много
дней подряд.
  Услышав предвестников бури, те, кто поставили дома за крепостными
воротами, сочли разумным просить убежища в форте. Среди них была Эльвира с
мужем и детьми. Пришлось немного потесниться. Онорина, как и в первую
зиму, оказалась в одном доме с товарищами игр, Бартелеми и Тома.
  Только немой англичанин Лемон Уайт, которому пуритане отрезали язык
за богохульство, отказался покидать свое жилище, как некогда Элуа Маколе,
оставшийся в своем вигваме, рискуя умереть с голоду, поскольку принести
ему буханку хлеба или чугунок с кашей, иными словами, отойти хоть на
несколько шагов от дома, означало подвергнуть себя смертельному риску.
  Судьба Лемона Уайта не внушала таких опасений, ибо он мог
продержаться довольно долго. Заняв старый форт, тот самый, в котором
прошла первая зима, Уайт жил там один; иногда в зимнее время с ним делила
кров какая-нибудь индианка, уходившая весной, когда ее сородичи покидали
свое зимовье. У него было достаточно припасов, а оставался он в старом
форте, чтобы поддерживать в рабочем состоянии кузню и дробильню для
обработки руды с золотых и серебряных рудников. В большом форте целое
крыло было отведено под мастерские с гораздо более совершенными
приспособлениями, и Лемон Уайт устроил у себя оружейную мастерскую, в
которой трудился с утра до вечера, потому что все несли к нему мушкеты,
пороховые и фитильные ружья, пистолеты, притаскивали на деревянных катках
большие кулеврины и маленькие пушки. У него всегда можно было раздобыть
порох и пули, которые он сам изготовлял в соответствии с формулами,
составленными графом, а также вычищенные и смазанные ружья.
  Анжелика во время своих прогулок любила заглянуть к немому. Ей было
приятно вновь оказаться под этими низкими закопченными сводами: здесь они
все собирались за большим столом, здесь встретили первые в Америке
Рождество и Богоявление, сюда в жуткий холод пришли полуголые ирокезы с
мешками фасоли, которая их спасла. Они с немым, объясняясь знаками,
напомнили друг другу о некоторых забавных происшествиях той зимы.
  Здесь была комната, которую он не использовал, - когда-то там жили
Йонасы.
  Она попросила разрешения хранить там свои лекарственные травы,
сушеные ягоды и цветы, скляночки и горшочки с мазями, ибо все это,
особенно корни и травы, занимало очень много места.
  Была в старом форте одна вещь, о которой Анжелика весьма сожалела:
Жоффрей соорудил для них большую кровать, набив брусья на пеньки деревьев,
как в свое время Улисс. Поэтому ее нельзя было переместить.
  Она обратила внимание, что англичанин, из тактичности, не пользовался
ей.
  Маленькая комнатка, где они с Жоффреем спали, была закрыта, но
сверкала чистотой и была хорошо протоплена небольшим камином с четырьмя
отверстиями, поставленным по способу, изобретенному пионерами Новой
Англии. Кровать была все так же покрыта мехами.
  А сам англичанин довольствовался общим залом, небольшой спальней и
мастерскими, через которые можно было пройти к шахтам, входы в которые
были теперь забраны досками.
  После особо свирепых метелей и буранов к форту начали приходить
индейцы.
  Абенакисы были кочевым племенем; зимой они расходились семьями,
забивались в свои землянки, словно медведи и сурки, терпеливо дожидаясь
весны. Если продержаться было невозможно, они искали другого прибежища.
  С марта они начинали, по-прежнему держась семьями, охотиться на
куницу и других пушных зверей, прикапливая шкуры для летнего обмена.
  Было время, когда они приходили спасаться от голода и холода в миссию
Нориджгевук. Теперь они поднимались к Вапассу.
  Они приносили шкуры скунсов, выдр, рысей, великолепный мех рыжей
лисицы, а иногда - белой куницы-горностая или черно-бурого лиса, которым
не было цены. Взамен они надеялись получить немного еды, потому что до
форта добирались, уже умирая от голода.
  Им давали табак, и, пока они курили, во дворе, в больших котлах
варили "сагамиту", похлебку из дробленого маиса с мясом или сушеной рыбой,
приправленную соком кислых ягод и ломтиками репы. Мадам Йонас безбоязненно
бросала в котел три-четыре свечи, потому что индейцы любили жирную пищу.
  Некоторые приходили ненадолго и, насытившись, возвращались в лес. Но
большинство оставалось в форте.
  С каждым годом они приходили все раньше, и их становилось все больше.
  Тревожиться не было оснований: это означало только то, что росло
число кочевников, исчерпавших зимние запасы задолго до наступления весны,
означавшей начало охоты и конец голода.
  Именно это и побудило барона Сен-Кастина обратиться за помощью к
Пейраку, чтобы уберечь акадийских индейцев от двух смертельных опасностей,
грозящих им уничтожением, - меновой торговли мехами и участия в войнах за
правую веру.
  "Летом они до такой степени поглощены "обменом" с моряками
иностранных судов, пришедших в наши воды на китовый или тресковый
промысел, что совершенно забрасывают охоту ради мяса, перестают ловить
лосося и форель.
  Они думают только о том, чтобы раздобыть побольше пушных шкурок,
тогда как им надо коптить и вялить мясо на зиму. И уж совсем не остается у
них времени посеять тыкву, горох или немного маиса.
  Если же они при этом еще и откликаются на призыв идти воевать с
еретиками, то уже с первыми заморозками оказываются при пустых кладовых:
на зиму у них есть только водка, выменянная у моряков, и скальпы врагов,
добытые в бою.
  Признаюсь вам, что и сам я не без греха: много раз доводилось мне
вести их в сражение. Но, увидев, как они тысячами гибнут зимой, я решил
отказаться от этой политики".
  Среди пришедших этой зимой было несколько уцелевших в войне короля
Филиппа; индейцы из племени Сакоки из Сако в Нью-Гемпшире, а среди них -
Патсуикеты, которых называли "бежавшими тайком". Они последними покинули
родные места.
  Вокруг форта быстро, как грибы, выросли остроконечные типи, хижины из
трех жердей, связанных за вершины и покрытых сшитыми кусками коры, а также
круглые вигвамы из бересты. Теперь индейцы были спокойны: они добрались
наконец до спасительного крова, после долгих блужданий по заснеженным
лесам и полям, в жестокий холод и пургу, потеряв почти всех стариков и
маленьких детей, потому что пустились в путь, когда уже не оставалось ни
зернышка маиса, ни крупинки пеммикана. Но вот они оказались под
покровительством белых, а у них кладовые набиты припасами, которым нет
конца: рассказывали же им Черные накидки, как пятью хлебами были
накормлены тысячи человек.
  И только в погожие январские дни, когда затвердевший наст позволил
встать на лыжи, удалось убедить глав семейств, что им нужно идти на охоту,
загнать лося или оленя, взять медведя, спящего в берлоге. Тающие на глазах
запасы нужно было возобновить, иначе к концу зимы всех - и белых, и
краснокожих ожидал голод и земляная болезнь, цинга.
  Каждое утро Анжелика отправлялась в одну из общих комнат, куда
приходили индианки с детьми; они с любопытством озирались вокруг и
одновременно обращались с различными просьбами.
  Хлопоты отнимали много времени: женщин нужно было принять, ободрить,
проследить за распределением еды и одежды, а затем уговорить поскорее
вернуться в свои вигвамы и типи.
  Однажды Канибы, которых она видела каждый год, пришли с известием,
что среди них находится "чужая" индианка, присоединившаяся к ним в
окрестностях озера Умбаго. Она не отличалась разговорчивостью и сказала
только, что хочет добраться до Вапассу, чтобы поговорить с дамой
Серебряного озера. По ее выговору они сочли, что она принадлежит к племени
пемакуков, кочевых алгонкинов с юго-запада, которые селились семьями, а
после поражения короля Филиппа от бостонских йенглизов откочевали на север.
  Анжелика, приняв к сведению эти объяснения, сообщила, что готова
встретиться с "чужой", но при условии, что ей раздобудут толмача. Они,
покачав головой, сказали, что языка этого не знают, а "чужая" знает только
несколько слов из их говора. Но старый вождь, который проводил в Вапассу
почти половину зимы, сказал, что беседовал с пришлой индианкой, и ему
кажется, что лучше всего разговаривать с ней на французском языке. Причем,
к его удивлению, она говорила по-французски очень бегло, тогда как южные
племена обычно лучше знали английский.
  Он говорил с ней, убеждая не бояться белых, так как она была очень
боязлива, и ее спутники заметили, что она не решается подойти к форту.
  Обещая ей помощь и поддержку, они привели ее с собой.
  Анжелика направилась в большую залу. Забившаяся в угол молодая
индианка встала, увидев ее, и пошла навстречу, не отрывая глаз от хозяйки
Вапассу и вглядываясь в нее с таким напряженным вниманием, словно хотела
"пронзить" своим взглядом.
  На середине комнаты женщина остановилась и спустила на пол мальчика
лет трех-четырех, которого прикрывала полой своей накидки из вывернутого
беличьего меха. На вид она была очень хрупкой, ее платье и гетры из замши
были испачканы и частично обратились в лохмотья, видимо, вследствие
долгого пути.
  Волосы ее были перевязаны лентой, обшитой жемчугом, - единственное
украшение, которое она себе позволила. В косах, смазанных медвежьим жиром,
не было никаких заколок, они были небрежно перехвачены сухожилиями с
разлохмаченными концами. У обоих, у матери и ребенка, был смуглый цвет
лица, но только потому, что кожа была намазана толстым слоем жира. Из-под
мехового капюшона малыша выбивались рыжеватые кудряшки, совершенно
непохожие на волосы индейца.
  "Похищенный английский мальчик, - подумала Анжелика, - наверное, эту
бедную женщину послали обменять его на еду".
  На губах индианки появилась слабая улыбка, но глядела она все так же
пристально, и это смущало Анжелику. На всякий случай она произнесла
первое, что ей пришло в голову, по-французски:
  - Здравствуй. Как тебя зовут?
  Женщина взглянула на графиню де Пейрак с изумлением, и даже рот у нее
приоткрылся. Ответила она также по-французски, четко выговаривая слова, но
с несколько крикливой интонацией.
  - Госпожа Анжелика! Вы не узнаете меня?
  Вспоминая всех индеанок, виденных от Квебека до Салема, Анжелика
вглядывалась в худое лицо с обшитой жемчугом повязкой на лбу. На лице
индеанки появилось недоверчивое и одновременно испуганное выражение.
  - Возможно ли? Значит, и вы тоже меня не узнаете? О, госпожа
Анжелика, ведь я Женни Маниго!
  Это было настолько невероятно, что в первый момент Анжелика не могла
вымолвить ни слова, но затем раскрыла объятия, и "чужая" индеанка
бросилась ей на шею.
  - Женни! Бедная моя Женни!
  - О, госпожа Анжелика! Вы-то не отказались меня обнять!
  Анжелика чувствовала, как под потертой рваной кожаной одеждой дрожит
худенькое тело По лицу Женин текли слезы, которые она не могла сдержать.
  Пережив столько мук, она трепетала теперь от радости и
признательности.
  - Не будем плакать! - сказала она, отстраняясь и пытаясь опять
улыбнуться.
  Казалось, она не осознавала, как сильно изменилась с того рокового
дня, когда ее похитили неизвестные индейцы и увели с собой в лес, где
следы ее затерялись.
  - Как я счастлива, что вновь вижу вас, госпожа Анжелика. Неужели это
в самом деле вы? Я столько думала о вас, так молила небо оградить вас от
опасностей, подстерегающих нас на этой проклятой земле, чтобы я могла
надеяться хоть когда-нибудь вас увидеть.
  К ней быстро возвращался ее французский, тот бойкий и слегка напевный
говор ла-рошельских женщин.
  В ее глазах блеснула лукавая искорка, когда она увидела, что
Анжелика, помимо воли, вопросительно поглядывает на мальчика,
ухватившегося за ее платье.
  - Вы хотите знать, чей это ребенок? Но ведь... он мой!
  - Конечно, но...
  Женни расхохоталась, словно услышав удачную шутку, и вновь стала
похожа на прежнюю непосредственную рошелезку.
  - Вы уже несколько лет живете на американской земле и знаете не хуже
меня, что для индейцев силой взять женщину, будь она пленницей, рабыней
или женой, означает навлечь несчастье на вигвам. Не для того я день за
днем отказывала господину моему Пассаконавею, чтобы прийти к своим родным
с ублюдком, прижитым от индейца, и жить в позоре! Я сказала, что это мой
сын, но другого у меня никогда и не было... И вы сами перерезали ему
пуповину, и имя ему выбрали вы. Это Шарль-Анри, мой маленький Шарль-Анри...
  - Шарль-Анри!
  Приглядевшись к малышу, Анжелика действительно узнала Шарля-Анри с
его вечно встревоженным взглядом, хотя на сей раз надо было отдать ему
справедливость: он имел все основания для беспокойства.
  - Я ничего больше не понимаю! Где же вы были, Женни?
  - Я была на земле пемакуков и бежала оттуда. А затем мне пришлось
бежать и из Голдсборо.
  Они сели вдвоем на каменные плиты у камина, потому что Женни
отказалась садиться в кресло или на скамейку. В очаге горел огонь, они
тихо беседовали вдвоем, и старшая дочь супругов Маниго рассказала Анжелике
обо всем, что пришлось ей пережить по милости несправедливой судьбы.
  Она была схвачена одним из вождей племени пемакуков, который во главе
небольшого отряда рыскал в окрестностях Голдсборо.
  Род вонолансетов, к которому принадлежали пемакуки, состоял из
множества племен, кочевавших в поисках пищи и добычи после распада союза
Нарангезетов. Большая часть из них укрывалась в горах, изредка совершая
походы к поселениям белых. Эти индейцы сторонились обычных путей, не желая
вести меновую торговлю и принимать участие в войнах. Большей частью они
занимались охотой и рыбной ловлей.
  Женни Маниго провела несколько лет в зеленых горах, где было селение
пемакуков, не имея ни малейшей возможности дать о себе весточку родным. Ее
отдали матери сагамора Пассаконавея, что означает "медвежонок". Каждый
вечер вождь Пассаконавей приходил к порогу хижины, где поселили молодую
пленницу, возложив на нее обязанности служанки. Опустившись на колени, он
ставил перед собой миску, наполненную сухими тыквенными семечками. Это
было признанием в любви: вождь тем самым давал понять, что пленница
пробудила пылкую страсть в его сердце и что он ждет от нее ответа на свое
горячее желание. Если бы она взяла тыквенное семечко, это означало бы, что
она дает ему согласие.
  - Сначала я была в ужасе и со страхом ждала неизбежного, как мне
казалось, позора. Но я быстро поняла, что все зависит только от меня.
Никто не принудит меня силой, и за отказ меня не подвергнут наказанию.
Удивительно, что любовь женщины, если она не дарит себя мужчине
добровольно, не доставляет дикарям удовольствия и не ценится. В этом
смысле женщина, которой приходится так тяжко работать, остается
повелительницей и королевой, причем она не упускает случая показать свою
власть. Тогда я успокоилась и стала думать только об одном: как
ускользнуть от моих похитителей, как добраться до своих и увидеть мое
дитя, маленького моего Шарля-Анри. Эта мысль буквально преследовала меня,
ведь в груди моей еще сохранилось молоко, и женщины помогали мне сцеживать
его. Я быстро поняла, что убежать будет совсем нелегко. Окружавшие нас
горы казались такими безлюдными, словно находились на краю света. Мужчины
уходили на охоту или отправлялись в набег, но к нам не показывался никто.
Только два раза в селение пришли чужие люди.
  В первый раз это был отряд воинов из племени алгонкинов и абенакисов.
  Командовали ими знатные господа из Канады, очень любезные и веселые.
  Услышав французскую речь, я готова была броситься к ним и молить о
помощи.
  Но я вспомнила, как мне говорили, что в Новой Франции нетерпимость
папистов к протестантам проявляется даже сильнее, чем в самой Франции.
Из-за этих фанатиков моя семья бежала в Америку. Если бы они узнали, что я
гугенотка, то обошлись бы со мной точно так же, как с пленными
англичанами: или увезли в Монреаль, чтобы там окрестить, или отдали бы
своим абенакисам. Я осталась бы пленницей, но на гораздо худших условиях.
Поэтому я не только не сделала попытку подойти к ним, но стала от них
прятаться.
  Они завербовали в свой отряд нескольких молодых воинов из нашего
племени, обещая им, если примут участие в налетах на английские деревни,
не только богатую добычу, но и то, что они наверняка попадут в рай. Они
намеревались идти на Бостон и говорили, что скоро покончат с этими
еретиками. Наши воины вскоре вернулись, потому что в деревнях, которые
грабили уже много раз, больше нечего было взять.
  Между тем Пассаконавей заметил, что я всеми средствами стараюсь
избежать встречи с моими соотечественниками. Не в силах понять причину
моих опасений, он вновь стал надеяться, что я отвечу на его чувства. Он
решил, что я сторонюсь французов, потому что его ухаживания возымели
действие.
  Отныне мне предоставили большую свободу. Я продолжала ежесекундно
обдумывать планы бегства, всей душой стремясь к берегам, где остались мои
близкие, не упускала ни единой возможности выведать, каким путем можно
туда добраться. Нашему племени пришлось покинуть насиженное место: на юге
поднял мятеж великий сагамор Нарангезет, которого называли королем
Филиппом; французы поддержали его, и все индейцы, жившие в этих краях,
должны были или принять чью-то сторону, или уйти. Я догадалась, что мы
движемся на восток, иными словами, приближаемся к тем местам, где меня
похитили.
  Пассаконавей велел ставить вигвамы на месте прежнего поселения своего
племени, которое некогда было одним из самых многочисленных в роду
вонолансетов. Вскоре появились военные отряды абенакисов, спешившие на
помощь королю Филиппу, которого разгромили англичане, и в этот раз
Пассаконавей ушел с ними. Я бежала именно тогда, когда вождь
отсутствовал...
  Анжелика велела принести воды, так как Женни отказалась пить что-либо
другое. Впрочем, она не притронулась и к еде.
  - Как же долго я шла! Как долго! - продолжала она после паузы. - Я не
смогла бы показать дороги, которые выбирала... Все дни и все ночи были
одним усилием, одним стремлением - выжить и дойти... добраться до
Голдсборо, к моим родным.
  Я встречала индейцев из других племен: сначала пряталась от них,
потом стала расспрашивать; без колебаний брала каноэ или пирогу; шла по
следам охотников, ночевала в факториях; сумела пробраться даже на корабль,
который спускался от устья Кеннебека к Мон-Дезер, и, наконец, достигла
желанной цели.
  Я добралась до Голдсборо! Войдя в деревню, я стала ходить от одного
дома к другому, спрашивая, где живет Рене Гарре, мой супруг.
  Представьте теперь мой гнев, ужас, смертельное разочарование, когда,
войдя в указанный мне дом, я обнаружила там эту Бертиль! Ребенка я узнала
сразу, то был мой сын Шарль-Анри. Но она, она тоже была там и вела себя
как хозяйка дома! И притворялась, что не узнает меня. Там были еще
какие-то люди: когда я начала кричать, они стали смеяться, и я поняла, что
в моем французском половина слов - из индейского диалекта. Видимо, они
приняли меня за полубезумную или пьяную индеанку. Бертиль попросила их
пойти за помощью и, когда мы остались одни, подошла ко мне. В глазах ее я
увидела бешеную злобу, но она сумела овладеть собой. Я помимо воли
подумала, что она стала очень красива. Схватив меня за руку, она
прошипела: "Убирайтесь отсюда, Женни Маниго! Теперь я жена Рене Гарре. Я!
Только я! Он женился на мне, слышите! А вас нет на свете, вы мертвы!
Поняла, грязная индеанка?"
Женни вновь умолкла, безнадежно покачивая головой.
  - Она ничуть не изменилась, поверьте мне.
  Тон у нее был такой, словно они с Анжеликой говорят об общей
подружке, пойманной на мелких пакостях.
  - В детстве, стоило взрослым отвернуться, она начинала говорить
гадости. Я и тогда ей не спускала, а уж в тот день тем более не собиралась
уступать...
  Ухватила за волосы, и очень скоро ее прелестный чепчик полетел
клочьями...
  Прибежавшие на подмогу жители Голдсборо увидели двух сцепившихся
гарпий, превосходящих свирепостью и кровожадностью диких кошек. Им
понадобилось некоторое время, чтобы разобраться и понять, что какая-то
грязная всклокоченная индеанка, в оборванной кожаной одежде, с
потрескавшимися босыми ногами, колотит Бертиль Мерсело. Индеанка гордо
выпрямилась им навстречу; на ее украшенном синяками лице сверкали глаза,
которые некоторым показались знакомыми.
  Схватив маленького Шарля-Анри, она крикнула:
  - Я Женни Маниго! Вы забрали у меня все: мужа, ребенка. Вы меня
предали, и я ухожу! Но я не оставлю своего сына этой потаскухе... этой
шлюхе!
  С мальчиком на руках она ринулась прочь. Никто не остановил ее и не
бросился в погоню.
  Анжелика выразила сожаление, что в тот день в Голдсборо не было ее
супруга Рене Гарре.
  - Да нет же, он был там, - возразила Женни. Она видела его, такого же
растерянного и испуганного, как все остальные. А потом он помогал Бертиль
подняться. Тупая скотина!
  Она разочарованно пожала плечами. Да, она узнала его, своего мужа.
Это был он. И в то же время не он! Совершенно чужой человек!
  Супруг, семейный очаг, родные - все, о чем она грезила долгие годы,
более не существовало. Для нее они стали чем-то нереальным, как и сама
она, должно быть, была для них призраком, поднявшимся из могилы.
  Помолчав, она продолжила рассказ о своей печальной эпопее.
  Вечером она сидела у костра, который развела на берегу какой-то
речушки, и пекла съедобные корни, чтобы накормить ребенка. И тут кто-то
окликнул ее из-за кустов, шелестящих ветками под порывами поднимающегося к
ночи ветра.
  - Малышка Женни! Малышка Женни!
  Перед ней вдруг возник старый Сирики: в темноте были видны только
белки его глаз и седые волосы.
  Она призналась, что только в этот момент почувствовала, как
разжимается кулак, стиснувший ее сердце. И тогда она разрыдалась.
  - Он напомнил мне детство, те счастливые дни, когда он играл с нами,
с моими сестрами и со мной, забавлял нас, шутил, заставлял танцевать,
позвякивая своими золотыми браслетами. Он появился передо мной как тогда,
украдкой: когда нас наказывали, он утешал нас втайне от родителей. А
сейчас только он бросился за мной. В этот раз он не принес мне конфет, не
утирал слезы батистовым платочком. Но таким же проникновенным голосом,
каким в детстве ободрял нас, начал рассказывать мне про Вапассу.
  При свете костра он нарисовал ей план на песке, чтобы она могла туда
добраться, и расстался с ней не прежде, чем она дала обещание доверить
Шарля-Анри госпоже Анжелике - Я поняла, что он хотел сказать... Мне
предстояло вернуться в лес, и бедный Сирики знал это. Ничего другого мне и
не оставалось. Но я не должна была подвергать таким испытаниям ребенка, и
он указал мне путь к спасению путь к вам, госпожа Анжелика! Мысль о вас
дала мне силы, и вот я здесь.
  Она встала и подняла мальчика, который все это время тихо сидел у нее
на руках, посасывая корень ююбы - Ты ведь знаешь госпожу Анжелику, правда,
Шарль-Анри? - спросила его Женни. - Ты доволен, что я привела тебя к ней,
как и обещала? Ты знаешь ее, правда?
  Она погладила его по щеке, глядя на него с восхищением и отчаянием,
не в силах оторвать от него глаз Малыш, взглянув на Анжелику, слабо
улыбнулся, потому что и в самом деле ее узнал.
  - О! Он любит вас! - воскликнула несчастная мать. - Я в первый раз
вижу, как он улыбается! Какое счастье! Значит, я смогу вам его доверить.
Вот он!
  Берите его. Я знаю, нет ничего лучше, как жить под вашим
покровительством, заслужив вашу любовь.
  Анжелика была в замешательстве, и первое, о чем она подумала, это то,
что ей неизбежно придется вступать в тяжелые объяснения с господином
Маниго, который не желал заниматься своим внуком, но никогда не согласился
бы отдать его на воспитание папистам.
  - Женни... Но это невозможно! Ваш сын родился в семье гугенотов. Он
протестант, а мы католики.
  - Это не важно! Пусть он станет вашим сыном, большего я не прошу.
  У нее вдруг началась истерика: крича и плача, заламывая руки, она
встала перед Анжеликой на колени.
  - Сжальтесь! Не отказывайте мне из-за этих глупостей! Умоляю вас!
Возьмите его! Воспитайте его! Воспитывайте его, как хотите, но пусть он
навсегда избавится от этого проклятия, пусть он не будет гугенотом. С меня
довольно, мне не нужна больше Библия, я устала от непреклонных реформатов.
Эта вера принесла нам слишком много несчастий. Все, все произошло только
из-за нее: юность, отравленная насмешками и преследованиями, бегство и
изгнание, а теперь... Посмотрите, во что я превратилась на американской
земле. Я так не хотела уезжать из Ла-Рошели... (она закрыла лицо руками).
Ла-Рошель!
  Ла-Рошель! - прошептала она, всхлипывая, как ребенок.
  - Хорошо, - сказала Анжелика, не желая еще больше расстраивать бедную
Женни, - мы не оставим Шарля-Анри, обещаю вам. Но вы сами, Женни, что же
вы собирается делать? Каковы ваши намерения?
  Молодая женщина посмотрела на нее с удивлением.
  - Я собираюсь вернуться туда, к моему племени!
  - К вонолансетам?
  - Да, к моему господину Пассаконавею.
  - Женни, но ведь это безумие. Вы бежали от него, и кто знает, как
встретит вас вождь. Быть может, он просто проломит вам голову.
  - Пусть он меня убьет! Я охотно приму смерть от его руки, но (и она
улыбнулась) он не убьет меня. Я знаю.
  - Но, Женни, это совершенно невозможно! Не можете же вы, рожденная в
Европе, в королевстве Франция, в знатной семье, всерьез решиться на такое
существование? Остаться на всю жизнь в вигваме, пленницей или возлюбленной
индейского сагамора?
  - Почему бы и нет?
  - Но, Женни, - повторила Анжелика, силясь найти доводы, чтобы убедить
ее, они же ужасающе грязные!
  Женни Маниго равнодушно взглянула на свою оборванную одежду, потертые
мокасины и одеяло, выменянное у торговцев, на свои испачканные руки и ноги.
  Она, казалось, не замечала, какой запах исходит от них.
  - О! Да ведь это всего лишь медвежий жир. Хорошо защищает от блох и
комаров летом, а зимой предохраняет от холода.
  Она закрыла свои прекрасные глаза уроженки юга Франции, и веки ее
были странно белыми на фоне загара и жира, покрывавшего лицо. Затем она
улыбнулась, и от этой улыбки ее тонкое лицо осветилось.
  - Теперь у меня появилась другая мечта, сменившая ту, что торчала в
моей душе, как нарывающая заноза, мешала мне жить, омрачала мой ум, а
главное, не давала мне разглядеть великую молчаливую и нерушимую любовь,
которая была совсем рядом, только я была не способна ее понять. Я не
только обязана жизнью этой любви - благодаря ей я была окружена заботой и
вниманием, меня почитали и баловали, я была счастлива, сама того не
замечая.
  И вот на смену прежней, фальшивой, бесплодной, поруганной мечте
пришла другая. Она овладела моей душой, моим сердцем, и именно она дала
мне силы последовать совету Сирики, совершить последнее отчаянное усилие,
дабы исполнить свой долг по отношению к этому бедному малышу. Я уже
говорила вам, как долго пришлось мне идти, но, невзирая на все тяготы
зимы, одна мысль поддерживала меня: как только я доберусь до вашего форта
и передам вам сына, я смогу устремиться навстречу моей любви. Той, что
ждет меня в глубине лесов. Я шла на лыжах по глубокому снегу, неся на
спине малыша; когда поднималась пурга, мы просили убежища у какого-нибудь
кочующего племени и оставались там в течение многих дней, а иногда и
недель. Потом я вновь уходила, порой одна, порой присоединившись к
какому-нибудь обозу. И пока я шла, прошлая моя жизнь отступала все дальше
и дальше. Я думала о Пассаконавее, вспоминала, как день за днем, год за
годом он терпеливо являлся ко мне с миской тыквенных семечек, означающих
страстное желание, не позволяя себе ни малейшего знака неудовольствия при
моем отказе. Я сравнивала его с тем, другим - с "очаровательным" Гарре,
любимцем ла-рошельского высшего света. Как мне завидовали, что я его жена!
Я и сама сумела убедить себя, что выбрала лучшую партию в городе, и даже в
мыслях не смела признаться себе, что ненавижу его - ведь все считали его
таким милым, таким добрым, таким внимательным.
  Он был красив в своем офицерском мундире, и я была ослеплена. Но этот
столь любящий, столь заботливый на людях муж ночью превращался в грубую
скотину: я была только средством для удовлетворения его похоти, ради этого
он готов был терзать и мучить меня, не обращая внимания на мои
недомогания, на мои чувства, на мои желания.
  Теперь это прошлое исчезло. Оно никогда не существовало. Осталась
только моя мечта. Я мечтаю, как вечером протяну руку к тыквенным семечкам
и тем самым исполню наконец заветное желание моего господина Пассаконавея,
который так долго ждал этого мгновения. Мечтаю, как проскользну обнаженной
под меховое покрывало и раскрою ему свои объятия, как обовью руками его
прекрасное золотистое тело, трепещущее от долго сдерживаемой страсти, как
прочту на его невозмутимом лице выражение нежной благодарности.
  Открыв глаза, она с вызовом взглянула на Анжелику, но взор ее был
прям и решителен.
  - Я знаю, что вы думаете, госпожа Анжелика, и понимаю, как вам это
претит.
  Но в одном я совершенно уверена: никогда этот дикарь не будет так
груб со мной, как европеец и француз Гарре!
  В этот момент в комнату вбежала Онорина. Сразу же узнав Шарля-Анри,
она с радостным изумлением окликнула его. Малыш живо поднял голову и
устремился к ней.
  Женни смотрела, как они обнимаются, тиская друг друга, как прыгают на
одной ножке и восхищенно гримасничают. Затем ее трагический взор вновь
обратился на Анжелику.
  - Прощайте! - вскричала она - Прощайте, госпожа Анжелика! Благодарю
небо, что среди всех, кого я знала, последним мне довелось увидеть ваше
лицо!


                                  Глава 32


  Если бы Анжелика сумела поймать бедную Женни, то попыталась бы
убедить ее, что малыш, уже натерпевшийся от жизни, не сможет без нее
обойтись.
  Она медленно воротилась в залу, оказавшуюся в этот час пустой, и
вздрогнула, обнаружив за камином мадам Жонас и ее племянницу Эльвиру,
которые, видимо, все время прятались здесь. Они уставились на Анжелику
виноватыми взглядами.
  - Так вот вы где? - удивилась она - Почему же вы не показались? Вы
видели, с кем я встречалась ? (Они утвердительно закивали головами). С
бедняжкой Женни. Вы, бывшие ее подруги по Ла-Рошели, могли бы куда лучше
моего убедить ее остаться с нами.
  Но по выражениям их лиц Анжелика поняла, что они остолбенели от
ужаса, словно перед ними предстало привидение.
  - Мы, наверное, поступили очень дурно? - отважилась подать голос
мадам Жонас.
  - Весьма.
  Анжелика присела на табурет.
  - Мадам Жонас, ведь вы - воплощение доброты! Ничего не понимаю!
  - Это оказалось превыше моих сил.
  - Я тоже не посмела бы к ней приблизиться, - прошептала Эльвира.
  - Но она - ваша сестра во Христе!
  - Да, но она побывала в руках язычника, - пролепетала мадам Жонас.
  - Пока еще нет, - чуть слышно отозвалась Анжелика. Ее ответ не был
расслышан, поэтому она не пустилась в объяснения. После жгучего
разочарования, постигшего бедную Женни в Голдсборо, ей действительно не
следовало видеться с этими женщинами.
  Мадам Жонас всхлипывала, утирая глаза платочком.
  - Я знаю этих Маниго. Сара никогда не простит ее, а отец - тот ее
попросту прибьет.
  - Да, она понимает это и никогда не вернется к отцу.
  Мадам Жонас по-прежнему проливала слезы.
  - Так ей будет лучше, - молвила она наконец, высмаркиваясь в мокрый
насквозь платок.
  - Да, вы правы.
  Анжелика задумалась о Женни Маниго, юной протестантке из Ла-Рошели, и
о метаморфозах, происшедших с ней из-за обрушившейся на нее страшной
трагедии, которая подстерегает всех женщин на свете, - похищения.
  Окруженная с рождения трогательной заботой, она не оказалась бы в
опасности, если бы не религиозные притеснения. Они полностью изменили ее
жизнь. Бегство с семьей в Америку; рождение сынишки... А потом - похищение
бандой индейцев-абенаков, принявших ее за англичанку. С тем же успехом она
могла бы оказаться в лапах ирокезов, если бы те признали в ней француженку.
  Она не могла не стать жертвой похищения - ведь она была женщиной,
понравившейся вождю дикарей!
  Грубо оторванная от привычного существования, в котором она не
усматривала ни малейших изъянов, растерявшаяся в незнакомой обстановке,
она тем не менее не подвергалась дурному обращению. Мало-помалу там, в
лесной чащобе, среди дикарей, беззаботных, насмехающихся надо всем на
свете и живущих только сегодняшним днем, она познала любовную страсть,
желание, телесные утехи, которые захватили ее целиком и заставили забыть о
прежней жизни.
  Судя по ее откровениям, дикарь оказался не более жестоким и не менее
нежным, чем ее цивилизованный белый муж, зато куда менее требовательным...
  Индейцы, расходующие почти все силы на изнурительные охотничьи походы
и войну, тоже отдавали должное любви, однако предавались ей весьма
умеренно.
  У них бытовали запреты и всевозможные свято чтимые традиции, что
делало их любовные притязания не слишком частыми. Безудержная похоть,
владеющая белыми в любое время дня и ночи, вызывала у них удивление и
презрение.
  Кроватка с тюфяком была поставлена на ночь в большой комнате, где
спали близнецы, за которыми по очереди приглядывали дочери старой
кормилицы-ирландки. Неподалеку помещалась и спальня Онорины.
  Шарль-Анри, окруженный столь многочисленным семейством, мог спать
спокойно - присутствие любящих душ было ему обеспечено.
  Процесс его приручения обещал растянуться - ведь трудно добиться
всего сразу. С самой осени он кочевал с Женни по вигвамам, и единственный
доступный ему уход состоял в умащивании его тела медвежьим жиром,
призванным защитить от укусов насекомых и сохранять тенло. Кожа его в
итоге сделалась похожа на смолу. Белье и одежонка, оставшиеся на нем,
превратились в немыслимые лохмотья. Эльвире пришлось вырядить его в вещи,
из которых выросли ее дети.
  Анжелика не спеша перебирала крохотные предметы туалета. То была
одежда из дрогета, в целости и сохранности прибывшая из Франции рубашка с
белым батистовым воротничком, чулочки, башмачки. Шарль-Анри позволил
обрядить его в длинную белоснежную ночную рубашку и мирно растянулся в
кроватке. Будет ли он вспоминать индианку, которая носила его на спине,
кормила кореньями, испеченными в золе, и, сидя на берегу реки, рыдала над
ним, сжимая его в объятиях? Будет ли он скучать по ней? Спросит ли, куда
она подевалась? Ведь еще сутки назад он спал в хижине дикарей, а теперь
снова нежится на белых простынях...
  - Я уверена, что он почувствовал в ней мать, - сказала Анжелика
Иоланде, которая возилась тут же с грудными младенцами. - Дети никогда не
ошибаются в таких вещах. Ему наверняка грустно. Но, с другой стороны, он
привык, что его таскают с места на место...
  Она подоткнула простыню мальчугану под подбородок и засмотрелась на
него.
  "Ты всегда был отважен, - думалось ей. - Ты пересек вместе с нами
Атлантический океан, еще находясь в материнской утробе. Ты был первым
ребенком, родившимся в Голдсборо, и это я нарекла тебя твоим именем. Мы
будем тебя защищать, малыш, мы станем твоей опорой. Тебе улыбнется удача,
обещаю тебе это. Никто не сможет сказать, что ты напрасно явился на этот
свет".
  Онорина прекрасно ладила с Шарлем-Анри. Несмотря на то, что он был
гораздо младше ее, они охотно играли на пару. Впрочем, когда она
догадалась, что он задержится в их семье надолго, в ней проснулось
беспокойство, впервые зародившееся еще при появлении близнецов, однако до
сей поры сдерживавшееся.
  - Неужели тебе не хватало меня? - обратилась она как-то раз к
Анжелике, Зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми?
  - Но, милая, разве мы можем бросить Шарля-Анри? Ведь та индеанка -
помнишь ее? - хотела утащить его назад к дикарям.
  - Ему бы очень повезло, не помешай вы ей. Хотелось бы мне оказаться
на его месте! А теперь он и все они заняли мое место.
  Анжелика рассмеялась, погладила ее озабоченное личико и прошептала!
  - Дорогая девочка! Милая!
  Чувствуя искренность ее нежной любви, маленькая ворчунья прижалась к
ее плечу и с наслаждением зажмурилась.
  - Милая моя девочка, ведь ты появилась у меня раньше их.
  - Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их
баюкаешь...
  - Не правда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.
  Наконец они вместе расхохотались.
  Однако в Онорине уже не ощущалось былой живости. Застыв на табурете
рядом с колыбелькой близнецов, она с критическим выражением на лице
подолгу внимала вокальным упражнениям Глорианды, которая, подобно
беззаботной пташке, приветствовала таким образом жизнь, утверждая свое
присутствие и довольство существованием.
  - Ничего другого не умеет, дурочка!
  Привлеченная звуком этого голоса, в котором даже она угадывала
раздражение, малышка разглядывала Онорину своими светлыми глазенками,
которые теперь, к шести месяцам, приобрели свой естественный голубой цвет,
превращавшийся в минуты волнения в сиреневый.
  - Не смотри на меня так, - взывала к ней Онорина. Чувствуя, что
вызывает неприязнь, крошка поворачивалась к братцу, словно тому предстояло
стать свидетелем конфликта, а то и прийти ей на помощь.
  - Они объединяются против меня! - разражалась слезами Онорина.
  Она все время искала, как бы придраться к своей сестренке, несмотря
на ее ангельский возраст.
  - Ее имя означает "слава", - печалилась она.
  - Но твое-то имя знаешь, что означает? "Честь"!
  Однако Онорина полагала, что честь предполагает более сложные и менее
славные последствия, нежели однозначная "слава".
  - Еще ее зовут Элеонорой...
  - Так ее назвали в мою честь.
  Неожиданно девочку стали мучить по ночам кошмары. Перед ней возникало
женское лицо, которое взирало на нее с такой злобой, что у нее душа
уходила в пятки, как у кролика, застывшего перед удавом. Женщина говорила
пугающие речи: "На сей раз я буду ждать тебя! Это будет самой лучшей
местью ей!
  Теперь ты от меня не улизнешь!.."
Губы женщины раздвигались, и между ними показывался острый язычок.
Глаза ее отливали золотом, но не так, как у волка. Цвет был тем же, однако
блеск приглушенным, как у холодного камня.
  Эти сны заставляли Онорину заливаться потом. Она просыпалась, объятая
ужасом.
  - Ломбардская Дама, Ломбардская Дама, отравительница!.. - вопила она
в ночи. - Я ее видела! Видела!.. Она собирается поджечь Вапассу! Они
сожгут мой дом, мои игрушки, мою спальню, все-все!..
  - Но кто, кто??? - напрасно вопрошали ее Анжелика, а также Жоффрей,
кормилицы, дон Альварес, обитавший на том же этаже, и стражники,
сбегавшиеся к постели девочки.
  - Женщина с желтыми глазами... Ее волосы похожи на черных змей с
красными внутренностями... - И она пускалась в такие жуткие подробности,
что Анжелика тоже чувствовала, как в ее душу вползает страх.
  "Можно подумать, что она описывает Амбруазину, герцогиню де Модрибур,
Демона... А ведь она ни разу в жизни не видела ее. (Страх обосновывался в
ее душе все прочнее.) Неужели это кошмарное создание может являться к нам
во сне? Неужели ее дух, желая отомстить, будет отныне терзать мое дитя?".
  Онорина утверждала, что за спиной желтоглазой женщины маячил еще
какой-то черный мужчина. Он напоминал призрака, но она подчинялась ему...
Иезуит!..
  Вот что получается, стоит по неосторожности проговориться в
присутствии ребенка! Особенно когда он наделен столь бурным воображением,
как у этой несносной девчонки, только и норовящей подслушать взрослых.
  Ее слуха наверняка достигла рассказанная квебекской колдуньей история
о загадочном появлении Акадийского Демона. Сколько раз об этом
заговаривали снова и снова, не обращая внимания на девочку, заворожено
впитывающую каждое слово!
  Акадийский Демон и черный человек за ее спиной?.. Для одних это были
Анжелика, наделяемая дьявольской силой, и Жоффрей де Пейрак, для других
же, не тешивших себя иллюзиями, - Амбруазина Модрибур и ее наставник и
исповедник, отец д'Оржеваль, нареченный ирокезами "Атскон-Онтси" - "Черный
человек".
  Неужто опять пережевывать эту историю? Но ведь колдунья, мать Мадлен,
определенно постановила, что Анжелика и Акадийский Демон - разные лица,
Амбруазина мертва, она гниет в могиле. Как и отец д'Оржеваль.
  Настроение франкоканадцев, прежде вздрагивавших при одном упоминании
Анжелики и Пейрака, обернулось своей противоположностью, подобно перчатке,
вывернутой наизнанку. С ними произошло то же самое, что происходит с
быком, когда перед его носом перестают размахивать красной тряпкой: иезуит
покинул их, и они обрели былое хладнокровие и способность рассуждать
здраво; граф и графиня де Пейрак провели благодаря этому в Квебеке полную
удовольствий зиму.
  Так неужели то было всего лишь временное улучшение? Неужели не все
еще решено, не все завершено? Неужели точка еще не поставлена? Неужели они
поддались иллюзии, стали жертвой губительного миража, когда, стоя на
верхушке крепостной башни в Вапассу и жадно вдыхая чистый, как хрусталь,
зимний воздух, они, крепко обнявшись, с бесконечной радостью созерцали
"врученную им страну"?
  Там, на башне, они наслаждались морозным воздухом, словно вместе с
ароматами, расточаемыми великолепной природой, в них вселялась непобедимая
сила индейского Оранды, великого духа, дарующего жизнь всему сущему. То
было воистину дыхание жизни. Так неужели чувство победы, торжества над
недругами, преодоления самых сложных препятствий оказалось ложным?
  Нет!
  Она нисколько не сомневалась, что зловещие козни, исходят они от
живых или от мертвых, больше не имеют против них никакой силы, что они не
могут более им навредить, не могут наносить смертельных, разрушительных
ударов, от которых почти или вовсе нельзя оправиться и залечивать которые
пришлось бы бесконечно долго.
  Самые черные заговоры уже не могли их поколебать. Отныне они парили
выше всякой суеты. Они были сильнейшими и недосягаемыми!
  Там, на башне, их охватило чувство неописуемого восторга - настолько
чудесно было стоять, прижавшись друг к другу, в лучах торжествующего
светила...
  Разве то было ошибкой? Нет, это немыслимо!
  Она готова была осерчать на Жоффрея, которого не оказалось рядом,
чтобы опровергнуть все ее страхи, выставив стену из неопровержимых
доводов. Как бы ей хотелось услышать сейчас его оглушительный смех,
словечко "дурочка", произнесенное его устами в ответ на признание о
тревоге, вызванной воспоминаниями об Амбруазине!..
  - Ответьте мне, - воскликнула она как-то раз, хватая его за обе руки,
чтобы заглянуть ему в самые глаза, - разве "они" могут подняться из могилы?
  Он сжал ладонями ее лицо и крепко поцеловал в губы. Хвала Создателю,
коротко отвечал он тогда, он - не пророк. Судьба и так нагрузила его
бременем обязанностей, избавив хотя бы от этой.
  Она куда больше него предрасположена к пророчествам. Но он с
вниманием относится к ее предчувствиям и к снам Онорины. Впрочем, нельзя
забывать, что сейчас - самое трудное зимнее время, когда и тело, и душа
утрачивают выносливость.
  Завывания ветра и впрямь бесконечно терзали слух, испытывая людское
терпение безостановочным напоминанием о хрупкости человека перед лицом
стихии; а тут еще натиск индейцев, нарушавший ритм работ, отдыха и даже
молитвы!
  "Все мы крещеные", - твердили они. Им хотелось участвовать в
богослужениях, исповедоваться и причащаться. Они повсюду проникали, во все
вмешивались.
  Некоторые не могли смириться с тем, что проживают под одной крышей с
англичанами или "еретиками, распявшими Господа нашего". Приходилось
постоянно взывать к их рассудку. Находились самоотверженные люди,
пускавшиеся с ними в бесконечные беседы, сопровождаемые беспрерывным
курением трубок. Запасы табака в связи с этим таяли, а пополнения запасов
не предвиделось.
  Анжелика заставляла Онорину пить смеси успокоительных трав. Она не
разделяла мнения тех, кто утверждал, что беспокойный сон Онорины связан с
присутствием Шарля-Анри, разбудившего в ней ревность, которая зародилась в
ее детской душе после рождения близнецов, но до поры до времени дремала.
  Что-то в этом, возможно, и было, но не вся истина.
  Ничто не могло разубедить Анжелику, что Онорине является во снах
Амбруазина. Пользуясь слабинкой - вполне простительной детской ревностью,
дух Демона проник под их кров и овладел девочкой, чтобы вредить им и
продолжать мстить. Это так похоже на Амбруазину! Наверное, она давно
следила за ними и вот снова появилась, подобно ненасытному вампиру!..
  Разделяет ли ее подозрения Жоффрей де Пейрак? Не потому ли он
помалкивает, когда в его присутствии обсуждают кошмары Онорины?
  Во всяком случае, Анжелика не сомневалась, что он разделяет ее
мнение, что расстроенные нервы девочки не объясняются одной лишь глубокой,
пусть даже болезненной, ревностью.
  К несчастью для девочки и вопреки стараниям Анжелики, пытавшейся
приглушить молву, разговорам на эту тему не было удержу. "Она ревнует! -
только и твердили вокруг. - Она не любит своих крохотных брата и сестру!".
Вовсе не желая ей зла, напротив, с самыми добрыми намерениями каждый
встречный таращил глаза и приговаривал. "Надо иметь доброе сердечко..."
Онорина, которой тем временем стало как будто лучше, обрела прежнюю
жизнерадостность. Она сделалась послушной, всегда была тут как тут к
трапезе и охотно мыла перед едой руки и мордашку. Так же покладисто она
появлялась перед матерью, когда наступала пора отходить ко сну, не
заставляя разыскивать себя по чердакам и подвалам. Словом, она
превратилась в "умницу", то есть никого больше не тревожила и перестала
служить предметом пересудов. Не будь взрослые так заняты, эта перемена
должна была вызвать подозрения и заставить призадуматься над тем, что не
бросалось в глаза даже при свете дня.
  А ведь нетрудно было бы догадаться, дай кто-нибудь себе труд
поразмыслить, что она прячется в укромном уголке и готовит там что-то
таинственное и важное...
  Как-то утром до слуха Анжелики донесся отчаянный женский крик, потом
второй, третий... Кричали разные голоса, но обуреваемые одними и теми же
чувствами - изумления и ужаса, вызывая в памяти вопли Эльвиры,
обнаружившей в первую зиму, проведенную ими в Вапассу, что Онорина,
прибегнув к помощи своего сообщника, маленького Томаса, соорудила себе
прическу на ирокезский манер, подрезав волосы.
  Крики доносились из комнаты близнецов. Оставив их всего на мгновение
без присмотра, нянюшки наблюдали теперь сцену, за которую им придется
дорого заплатить.
  Онорина снова подстригла себе волосы, но только с одной стороны.
Держа в одной руке шелковистую медную прядь, а в другой - кисть из куньего
меха, какой пользуются для нанесения клея, она забралась на табурет, чтобы
дотянуться до колыбели Глорианды и Раймона-Роже, весьма обеспокоенных ее
действиями.
  На полу стояло кожаное ведерко, наполненное рыбьим клеем. Макнув
кисть в клей, она водила ею по головке Раймона, стараясь приклеить к ней
собственную рыжую прядку.
  Онорина предпочла бы, чтобы операция закончилась до того, как в
комнате столпится столько любопытных. Занятие было не из легких, однако до
сих пор у нее все получалось согласно замыслу. Обрезая себе волосы, она
обошлась без посторонней помощи (по этой причине она остригла себе только
половину головы).
  Она самостоятельно изготовила и ведерко для клея. Но где, когда, как?
То было ее личное дело, не касающееся посторонних. Она дотащила ведерко до
комнаты, не опрокинув его!
  В ведерко был налит прекрасный рыбий клей, липкий и страшно пахучий,
не причинивший, впрочем, ни, малейшего вреда бедному Раймону-Роже, хотя
тот уже был залит им с головы до ног. Некоторое количество клея попало и
на Глорианду.
  Сперва ужаснувшись происходящим, зрители быстро сообразили, до чего
потешное зрелище им открылось. Раздался хохот. Уж лучше смех, чем суматоха
и ругань... Все почувствовали, что в намерениях девочки, при всей
неясности и неуклюжести ее действий, объясняемых возрастом, нет ничего
дурного.
  - Хочу папу! - закричала она. - Где мой папа?
  Жоффрея де Пейрака не было в форте. Вернуться он должен был лишь к
вечеру.
  Онорине предстояло разбирательство с одними женщинами. Она
сообразила, какой будет первый вопрос: "Зачем ты это сделала?". Она
опередила события:
  - Почему вы смеетесь? Раймон-Роже очень доволен. Когда он вырастет,
он скажет мне спасибо. (Любимая фраза Северины, ворчавшей на воспитанницу:
  "Вот вырастешь, еще скажешь мне спасибо!") Как вы смеете оставлять
его лысым? Ведь вы отлично знаете, что ирокезы не выносят лысых и тотчас
проламывают им головы, едва увидав? Я подумала, что ему подойдут мои
волосы, потому что он - "рыжий граф". Так назвал его папа. Значит, у него
должны быть рыжие волосы, как у меня.
  Взрослые далеко не сразу понимают очевидное. Вместо того, чтобы
поздравить ее с замечательной идеей, они принялись объяснять ей, что
следовало дождаться, пока у Раймона-Роже отрастут собственные волосики.
Волосы нельзя приклеить, они должны быть у человека свои...
  - Вот и неверно! Я видела на господине Виль д'Авре такие волосы,
которые он снимает по вечерам и надевает на вешалку. Такие же были у
господина Фронтенака и даже у губернатора Патюреля, когда он принимал
английского адмирала.
  - Так то - парики!
  - Вот и я сделала ему парик. Зачем же дожидаться, пока Уттаке
размозжит ему головку?
  Ее слова были встречены молчанием; смешки понемногу стихли. Девочкой
овладело разочарование, сменившееся гневом. Она спрыгнула с табурета и
разразилась криком:
  - Вы навязали мне невыносимое бремя!
  Это прозвучало как цитата из рыцарского романа. Анжелика поймала ее в
объятия. Онорина заливалась слезами.
  - Я делаю, что могу, чтобы доказать тебе, что люблю их... а тебе...
тебе это не нравится... Ничего у меня не получается...
  Анжелика изо всех сил старалась рассеять ее отчаяние. Онорина
руководствовалась самыми добрыми намерениями. Она смастерила замечательное
ведерко для клея, нанесла урон собственной шевелюре - но это ничего,
волосы отрастут, им это не впервой, они уже привыкли. Раймон вырастет и
будет очень тронут, когда узнает, на что пошла ради него старшая сестра.
Вот, кстати, блестящая идея: благодаря стараниям Онорины она, Анжелика,
сообразила, что надо приготовить особую мазь, чтобы втирать ее в головку
Раймона, - тогда у него станут быстрее расти волосы...
  Что же касается волос, которыми готова была пожертвовать ради брата
Онорина, то из них попробуют сделать для него паричок, пока у него нет
своих волос.
  Так, значит, ее замысел был хорош! Зачем же было на нее ворчать?
Зачем над ней потешались?
  Отмыв младенцев, женщины и девушки - Иоланда, Эльвира, Ева, нянюшки,
дочери повитухи-ирландки, - полные угрызений совести, устремились на
поиски Онорины, чтобы всем вместе вывести ее на прогулку.
  После прогулки ребенок повеселел. Дни снова побежали с былой
беззаботностью...
  Братья называли ее "Онн" - Флоримон редко, зато Кантор только так, и
никак иначе, ограничиваясь первым слогом ее имени. Кличка произносилась по
несколько раз кряду, подобно звуку боцманского свистка или античного рога.
  Оба утверждали, что только таким способом ее можно дозваться.
  - Но это нечеловеческое имя, такого нет в Писании! - возмущалась
Эльвира Это началось еще в первый период их жизни в Вапассу. Онорину
поручили тогда заботам Эльвиры, которой приходилось зорко приглядывать за
девочкой, которая росла большой непоседой, и, хоть и не отбегала далеко,
найти ее бывало совершенно невозможно.
  Бедной Эльвире частенько приходилось прибегать к помощи Кантора,
который терпеть не мог участвовать в поисках своей сводной сестренки, но
зато возможно, именно поэтому - всегда знал, где ее искать.
  - Онорина! О-но-ри-на! - надрывалась молодая булочница из Ла-Рошели,
голос которой приобретал в таких случаях пронзительность и даже какие-то
безумные нотки.
  Молчание.
  - Кантор! Кан-тор! - взывала она тогда.
  Кантор появлялся незамедлительно, но с неизменным брюзжанием:
  - Я-то, кажется, не кормилица...
  - Но она - ваша сестра. Вечно она где-то носится - это в этой-то
ужасной стране, где за каждым деревом прячется индеец, который
подстерегает вас и точит кинжал, чтобы вас оскальпировать!
  - Ну-ну, индейцы не такие уж зловредные люди, если их не бояться.
Скорее уже она, Онн-Огонь, вызывает у них ужас своей огненной шевелюрой;
уж к ней они ни за что на свете не притронутся. Ведь они боятся обжечься!
Так что забудьте о своих безумных страхах!
  - Все бы ничего, будь здесь одни индейцы, - причитала Эльвира. - Но
ведь тут еще и медведи, и тигры...
  - Бросьте, простые рыси, только и всего, - возражал Кантор. - Рыси
охотятся ночью, сейчас же - разгар дня. Сами видите, что вам совершенно
нечего опасаться.
  - Все равно у меня душа уходит в пятки от страха, - признавалась
Эльвира. Я даже не осмеливаюсь вывешивать снаружи белье для просушки.
Госпожа Анжелика советует мне развешивать его широко, чтобы его хорошенько
прокаливало солнце и обдувал ветер. Но стоит мне оказаться вдалеке от
дома, я начинаю чувствовать, как у меня на голове шевелятся волосы, словно
с меня уже сдирают скальп...
  - Если вы не откажетесь от всех этих глупостей, то вам и впрямь не
миновать этого. От мыслей недалеко и до действий: может статься, индейцы
ни о чем таком и не помышляют, но при виде вас они могут почувствовать
себя обязанными совершить сей поступок.
  Испуганный крик Эльвиры.
  - Все равно она не отзовется, - насмехается Кантор, словно крик
доброй женщины предназначается для Онорины, его Они. - У вас ничего не
получается.
  "Онн" - это не ваше "у-у-у", похожее на вой волка, подхватившего
насморк.
  (Онорина тем временем давится от смеха в своем укрытии). "Онн" - это
не просто крик, это такой звук, понимаете? Тут можно обойтись и без крика,
ибо сам этот звук способен проникнуть весьма далеко.
  С этими словами Кантор сажает себе на тыльную сторону ладони какое-то
насекомое.
  - Боже! Скорпион!
  - Не кричите, - в который раз повторяет Кантор, беря насекомое за
брюшко. На наше счастье, насекомые не способны слышать человеческий голос.
Но ваш страх может передаться этому созданию, и оно будет вынуждено меня
укусить, хотя только что не питало подобных намерений. Ручаюсь, что в
Ла-Рошели вас норовила куснуть каждая собачонка. Возможно, вы частенько
ходили там покусанной, любезная Эльвира!
  - Откуда вы все это знаете? - удивляется славная женщина. - Вообще-то
ваш отец - настоящий ученый! Как видно, это у вас от него.
  - Пытаюсь быть ему под стать. Но мне предстоит еще многое узнать.
Кое-что я, правда, уже знаю: например, что отец посоветовал бы вам не
убиваться, иначе на вас набросятся даже индейские собаки, известные мирным
нравом.
  - Постараюсь, - обещает Эльвира. - Только где же мне искать Онорину?
  - То-то и оно: вместо того, чтобы вести все эти разговоры,
единственный вывод из которых заключается в том что вас парализует страх,
вам бы следовало взять себя в руки по моему примеру. Тогда бы вы поняли,
что она притаилась вон там, за высохшим деревом. Она пытается извлечь из
норы белку, а сие значит, что она нашла себе занятие не на один час и пока
не собирается вытворять глупостей.
  - Ну да! - недоверчиво бросает Эльвира, устремляя взгляд в указанном
направлении и не видя ни малейшего движения среди желто-красной листвы
"индейского лета". - С чего вы это взяли? Ведь вы появились с
противоположной стороны леса...
  |- Дух мой вездесущ, независимо от того, чем я занимаюсь. Так вот и знаю,
не зная.
  - А вдруг ее там все-таки нет? Онн! - пробует голосовые связки
молодая женщина, следуя совету Кантора.
  - Не так.
  Юноша прикладывает ладони ко рту и без усилия выдыхает:
  - Онннн..
  Онорина выкатывается из-под сухого корня, как металлический шарик,
притянутый магнитом.
  - Ты мешаешь мне ловить белочку, Кантор! Что случилось?
  - Поди сюда! Я покажу тебе скорпиона, ты сможешь его погладить...
  - Только не это! - умоляет Эльвира.
  (Вспоминая эти сцены на сон грядущий, Онорина натягивала на голову
простыню, чтобы всласть нахохотаться, не привлекая ничьего внимания.)


                                  Глава 33


  - Пропала!
  Анжелика порывисто вскочила, едва не опрокинув чернильницу.
  Сидя за письменным столом, она дописывала письмо сыну, за которое
взялась в спокойную минуту.
  От спокойствия не осталось и следа, когда ее пронзила нелепая, но
страшная мысль: пропала!
  С раннего утра поднялся сильный ветер, нагнав облака и затмив солнце.
  Предстояло провести день, а то и два за закрытыми створками окон, под
крышей, куда не проникает шум разбушевавшейся стихии.
  Но что за странную штуку выкинуло ее материнское сердце? Она не
сомневалась, что до нее и впрямь донесся снаружи, перекрыв завывания
ветра, голосок Онорины:
  - Мама, мама!
  Позже Анжелика с волнением вспоминала свой слепой порыв, то, как она
вихрем пронеслась вниз по ступенькам, не встретив по пути ни души. Сапоги,
накидка... Она забыла про перчатки. Двор, калитка в изгороди - она
распахнута, а этого не должно быть под вечер, тем более в такой ураган.
  Значит, предчувствие не обмануло ее, значит, у нее есть причины
беспокоиться за Онорину?..
  Она только что была здесь. Нельзя терять ни секунды!
  Вперед! Непонятно, откуда берутся силы, как ей удается бежать по
снегу навстречу удушающему ветру, способному свалить наземь даже богатыря.
  Но вот юбки намокают, она оступается и падает. Ее голые руки замерзли
и уже ничего не чувствуют.
  "Что я делаю? - спохватывается она. - Онорина никуда не пропадала. С
чего ей пропадать?"
Непонятно, что за паника овладела Анжеликой, когда она спокойно
сидела за письменным столом? Кто внушил ей это безумие?
  Ее охватил страх - не физический, а воображаемый страх. Пока она еще
не понимала, что может заблудиться и не найти дороги назад, что,
превратившись в сосульку, может свалиться замертво, подобно птице,
падающей в мороз с ветки...
  "Подумай! - приказывает она себе. - Опомнись!"
Но тут до нее снова доносится крик, на этот раз гораздо более
отчетливый:
  - Мама! Мамочка!
  Плачущий голос, пробивающийся сквозь завывания вьюги.... Анжелика
снова устремляется вперед, хотя каждый новый шаг дается ей со все большим
трудом.
  - Онн, Онн!..
  Ей удается произнести только первый слог родного имени. Ее замерзшие
уста отказываются повиноваться. Из ее горла вырывается только этот
хриплый, безнадежный крик:
  - Онн! Онн!
  Вот и она! Девочку уже почти по пояс замело снегом. Анжелика
принялась сбивать с нее снег негнущимися пальцами, гладить по обледеневшим
волосам на Онорине не оказалось головного убора, разминать задубевшую
ткань одежды - девочка нарядилась под мальчика, как делала порой, нацепив
что-нибудь из одежки Томаса Малапрада.
  Почти ничего не видя из-за снега и ветра, Анжелика старалась, как
могла, согреть ее, прижимая к своей груди, все еще не уверенная, ее ли она
нашла... Однако сомнения рассеял голосок Онорины, лепетавший:
  - Я нашла в ловушке всего одного кролика, всего одного...
  Голосок девочки срывался, по щекам ползли слезы, замерзая на полпути.
К лицу Анжелики прижалось ее обмороженное круглое личико. Так, значит, она
действительно убежала, ее действительно угораздило отправиться проверять
ловушки в такую страшную погоду!..
  Настало время торопиться назад, пока они не превратились в глыбы
льда. Вот тут-то Анжелику и обуял настоящий ужас. Застыв в темноте,
заметаемая снегом, она уже не знала, в какую сторону податься. Следы
успело замести.
  Сугробы вокруг росли на глазах.
  Куда же? Направо, налево?..
  Она прижимала к себе Онорину, пытаясь спасти от ветра и от зарядов
снега, как когда-то, когда она мчалась по лесу, спасаясь от солдатни. Она
чувствовала, как дрожит дочь, пронзаемая, подобно ей самой, ледяным ветром
до самых костей.
  Оставалось только позвать на помощь ангела-хранителя Онорины:
  - Вам пора вмешаться, аббат!.. Ледигьер, Ледигьер, на помощь!
  Обуреваемая страхом, она устремилась куда глаза глядят, не разбирая
дороги, однако, сделав всего несколько шагов, споткнулась о корень дерева.
Видимо, перед ней была опушка... Узловатые корни ели, торчащие из земли,
образовали вместе с переплетением низко стелющихся ветвей, запорошенных
снегом, подобие пологого склона, по которому Анжелика, сжимая в объятиях
Онорину, и соскользнула, вернее, упала в яму.
  Только теперь у нее появилась возможность отдышаться.
  Сколько еще времени продлится вьюга? Может быть, не один день?
Конечно, их хватятся в форте, но даже отряд самых выносливых мужчин не
рискнет высунуть нос за ворота... А рискнув, неминуемо заблудится. Жоффрей
наверняка будет предводительствовать этим отрядом, и она станет виновницей
его гибели!..
  Сколько минуло времени - десять минут, час... Помимо воли Анжелика
закрыла глаза и забылась. Очнувшись, она задрала голову, и сквозь
переплетение ветвей увидела, что на серебрящемся ночном небе нет больше ни
облачка.
  - Ветер утих, - удивленно произнесла Онорина. Анжелика тотчас стала
карабкаться к краю ямы.
  На нее падали сверху тяжелые пласты снега, забиваясь ей под ворот,
однако она не обращала внимания на такие мелочи.
  Выбравшись, она не поверила собственным глазам: на расчистившемся
участке небосклона как-то неуверенно, словно во хмелю, сияла половинка
луны, а клочья облаков, недавно погружавших землю во мрак, испуганно
уносились прочь, исчезая за кромкой леса Анжелика и ее дочь устремились в
ночь.
  В отдалении, среди девственных снегов, виднелись приземистые строения
форта Вапассу, казавшегося сейчас желанным островком тепла и покоя и
поблескивавшего огоньками.
  Их следы, ведущие к спасительной ели, были теперь на виду, лишь
слегка припорошенные поземкой. Среди ветвей еще раздавались звуки эоловой
арфы, однако ветра хватало теперь лишь на то, чтобы сдувать крупу поземки
с недавно оставленных ими глубоких следов, облегчая им дорогу к дому.
  Матери и дочери осталось только спуститься к форту. Торопливо
пробираясь среди сугробов, Анжелика чувствовала, как тают в ее волосах
снежинки и как текут по ее лицу холодные струйки.
  Плечи ее быстро очистились от, казалось, навечно навалившегося на них
снега, не выдержавшего тепла ее разгоряченного тела. Теперь ей было жарко,
рука ее, сжимавшая ручку Онорины, горела огнем. От ее одежды валил пар,
словно она присела перед печкой, а не ковыляет по зимнему лесу. Та же
метаморфоза произошла и с камзолом и штанишками Онорины, позаимствованными
у Томаса.
  - Как же ты узнала, что я вышла наружу? - спросила Онорина на ходу,
быстро забыв про недавнее волнение.
  - Просто почувствовала, и все... Какая разница? Я знала... Я слишком
привязана к тебе. Но по этой причине тебе не следует так пугать меня
впредь. Ты поступила очень дурно, Онорина!
  Девочка удрученно повесила голову. До нее постепенно доходило, что за
коленце она выкинула. Однако она никогда не забывала о любопытстве, если
для него появлялась хоть какая-то пища.
  - Кто тот господин, которого ты звала во время вьюги?
  Выходит, Анжелика произнесла его имя в полный голос?
  - Аббат Ледигьер - ангел, который спустился с неба при твоем рождении.
  - Выходит, ангелы есть повсюду?
  - Да, повсюду, - пробормотала Анжелика, чувствуя, как тают ее силы.
  Наконец они вышли туда, где извивалась под снегом тропинка, ведущая к
калитке, через которую она выбежала на поиски Онорины. Еще несколько минут
- и они очутились посреди двора, кишевшего народом, поскольку все спешили
воспользоваться внезапно наступившей передышкой, чтобы доделать прерванные
вьюгой дела.
  У Анжелики не было ни малейшего желания разговаривать и отвечать на
вопросы, поэтому она прошла по двор с таким видом, что никто не осмелился
к ней обратиться. Все лишь успели заметить, с каким строгим лицом она
ведет за руку Онорину, одетую, как мальчик, и несущую за уши белого
кролика.
  Войдя в дом, она бросила взгляд на часы, но те, как видно,
остановились, иначе она сообразила бы, что все приключение заняло не более
получаса.
  Добравшись до своей комнаты, она рухнула в кресло с высокой спинкой.
Дочь вскарабкалась ей на колени. Анжелику придавила небывалая усталость, с
которой не мог бы справиться ни длительный отдых, ни даже сон. Оставалось
ждать.
  Произошло нечто необычное. Пока она еще не знала толком, что именно,
и не спешила ликовать. Ведь она не забыла, что "чудеса" случаются только
тогда, когда в бой с силами добра вступают равные им силы зла.
  Неужто снова завязалась невидимая глазу битва?
  Мало-помалу чувство разбитости прошло, и на смену ему пришла радость
от того, что она сжимает в объятиях Онорину, живую и невредимую, что она
вовремя настигла ее, что какая-то неведомая сила своевременно подала
сигнал тревоги и предотвратила трагедию.
  - Что ты собиралась сделать с этим кроликом?
  Онорина колебалась. Вероятно, она просто не знала, что ответить. Из
нескольких возможных объяснений она выбрала наиболее выигрышное:
  - Я хотела принести его Глорианде и Раймону-Роже... Но раз он всего
один...
  Им всегда подавай всего по два! До второй ловушки было далеко, а я и
так не могла разобрать, куда идти...
  Не дождавшись от матери ответа, она возмущенно воскликнула:
  - Я делаю все, что могу, лишь бы доказать тебе, как я их люблю, я ты
мне не веришь!
  - Я тоже делаю все, что могу, чтобы доказать тебе, как я тебя люблю,
а ты упорно отказываешься мне верить, - откликнулась ей в тон Анжелика.
  Онорина проворно соскользнула с ее колен. Грусть, звучавшая в словах
матери, тронула ее до глубины души. Заглядывая ей в лицо, она схватила ее
за руки и произнесла важно, как привыкла говорить, делая наставления
близнецам:
  - Вот и нет! Я верю тебе, бедная моя мамочка, теперь я тебе верю. Ты
прибежала за мной в такую страшную вьюгу, как тогда - за той безмозглой
собачонкой... Если бы не ты... я бы не нашла дорогу назад.
  Это признание стоило ей немалых сил. Задохнувшись, она уткнулась
взъерошенной головкой в материнские колени и долго не поднимала лица. Она
вспоминала гордость, охватившую ее, когда она обнаружила в ловушке кролика.
  Но что за ужас начался вскоре после этого, когда она поняла, что снег
вот-вот завалит ее с головой и что на этот раз она уж точно - точно!
совершила непростительную глупость, и ей оставалось лишь отчаянно бороться
с яростью вьюги, сознавая тщетность борьбы...
  "Как хорошо у нас дома! - думалось ей в те минуты. Ей хотелось во что
бы то ни стало вернуться домой. - Там так тепло! А ты, мамочка, все ждешь
меня...
  Никогда, никогда больше я не пойду проверять эти ненавистные
ловушки!.."
Она чувствовала, что сама природа, с которой она до сего времени как
будто находилась в союзе, предала ее. Снег - оказался таким несносным, а
потом таким страшным... Какое облегчение, какое счастье - услыхать
неожиданно это "Онн!" и увидеть мать, спешащую к ней сквозь метель...
  Она надолго застыла, обуреваемая воспоминаниями и новыми чувствами.
Потом она резко подняла голову и широко улыбнулась.
  - Я очень довольна! - объявила она. - Ведь теперь я смогу уйти
по-настоящему. Раньше у меня на это не хватило бы смелости.
  - Что еще она нам преподнесет? - сказала Анжелика вечером, обращаясь
к мужу. Она только что поведала ему о поступке Онорины, покинувшей форт с
намерением испытать долю охотника и добыть для Раймона и Глорианды мехов.
  Кстати, миленькое объяснение!
  - Она устроила испытание собственным силам и храбрости, - сказал он,
после чего, сменив тон и перенеся все внимание на Анжелику, с нежностью
добавил:
  - И любви своей матери.
  Теперь ситуация была иной: теперь она, его возлюбленная, его
загадочная, бесценная жена, примостилась на коленях мужа.
  Он чувствовал, как это эгоистично - любить ее за слабость, делавшую
ее такой близкой, такой доступной. Ему очень бы хотелось подбодрить ее, но
он знал, что вряд ли добьется успеха.
  Анжелика говорила ему, что Онорина дала торжественное обещание
никогда больше не убегать. Однако выпустила же она отравленную стрелу,
сказав:
  "Теперь я смогу уйти по-настоящему!"
Прижимая Анжелику к себе, Жоффрей, слегка покачивая ее, старался
силой своих объятий наделить ее частичкой силы, которая позволяет могучим
мужчинам вступать в бой и не уклоняться от рукопашной, предвкушая
испытание отваги и не страшась боли и горечи, так тревожащей женскую душу.
  - Судьба, судьба... - приговаривал он. - У каждого она своя. Этому
ребенку суждено прожить свою судьбу. Мы не можем сделать этого за нее.
Помочь другое дело...
  Однако он знал, что она, подобно Онорине, не удовлетворится и не
утешится его словами.
  Женщины... Как их постичь? Они вечно ускользают... Трубадуры не все
сказали, не всему научили...
  Прошло несколько дней, наполненных ожиданием, во что выльются
намерения Онорины и что еще взбредет в эту взбалмошную головку. Прочие
заботы форта отошли на задний план.
  Как-то вечером конюший Янн Куэнек явился к ним и, стараясь сохранить
серьезное выражение лица, сообщил, что Онорина "просит аудиенции".
  - Что еще она придумала? - с беспокойством произнесла Анжелика.
  Мать и отец встретили гостью с подобающей моменту серьезностью. Она
предстала перед ними в праздничном облачении.
  - Я хочу уехать, - объявила она. - Мне нужно предпринять кое-что
серьезное в других краях, а к этому надо готовиться. Я хочу поехать в
Монреаль к мадемуазель Буржуа, чтобы научиться чтению и пению, потому что
здесь это у меня никогда не получится.


                                  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ


  ПУТЕШЕСТВИЕ В МОНРЕАЛЬ


                                  Глава 34


  Весной, как только позволила погода, караван тронулся в путь. Летом
предстояло добраться по воде до реки Святого Лаврентия, а потом - до
Виль-Мари на острове Монреаль, чтобы оставить там Онорину на попечение
заведения, управляемого Маргаритой Буржуа.
  В Голдсборо Анжелика получила письмо от Молине, где говорилось, что
справки, наведенные им о ее брате Жосслене Сансе, позволили
удостовериться, что он уже много лет проживает в Новой Франции, куда
добрался по реке Гудзон и озеру Шамплейн; таким образом, Жосслен
возвратился в лоно своей родины, Франции, и своей религии, католичества,
однако под чужим именем, чем и объясняется, почему она ничего не слыхала о
нем во время первого путешествия.
  Благодаря одному валлонцу, обосновавшемуся на Лонг-Айленде, Молине
удалось проследить путь Жоса-Волка до Сореля, а потом и до его теперешнего
обиталища, где он, окруженный многочисленным семейством, настолько
прижился, что преспокойно именует себя "господином дю Лу".
  Итак, мать Буржуа не ошиблась - ее маленькая воспитанница Мари-Анж дю
Лу неспроста так походила внешностью на графиню Анжелику де Пейрак, ведь
она приходилась ей племянницей!
  Новость сильно взволновала Анжелику и несколько развеяла грусть,
которая не оставляла ее с тех пор, как расставание с Онориной стало
неизбежностью.
  - Радуйся, дочка, - говорила она девочке, - у тебя в Монреале будет
родня, будет кому с тобой играть и дарить тебе по праздникам сласти -
дядя, тетя, двоюродные братья и сестры! Ведь я нашла своего старшего брата
твоего дядюшку - Жосслена Сансе!
  Онорина в ответ только хмурилась и не проявляла воодушевления.
Находки матери лишь препятствовали независимости, о которой она так
мечтала.
  Выходит, она избавлялась от своего семейства - жертва, которая и так
наполняла ее чувствительное сердечко страхом, - чтобы угодить под иго
нового?
  Она грезила, как будет якшаться только с "чужими", ибо только они, не
зная ее, смогут ей доверять. Те же, кто тебя знает, слишком много на себя
берут и делают твою жизнь невыносимой, вторгаются в самые твои сокровенные
мысли, в самые тайные намерения, как те собачонки, которых индейцы обучают
пролезать глубоко в норы и выволакивать оттуда бедного зайца. Так неужели
ее снова ждет тирания взрослых, приходящихся ей родней?
  "Врагом человеку станут родные его", - торжественно читал Жонас
строки из Библии. Или "люди из дома его"? Впрочем, это одно и то же.
  Вместе с письмом Молине прислал кое-что и Онорине, с которой он
беседовал во время путешествия в Нью-Йорк. То был маленький ножик с резной
рукояткой, изысканная дамская вещица лучшей английской работы, из самого
Честерфилда.
  - Надо же, какой он внимательный, этот Молине! - заметила Анжелика. -
Точно он тебе родной дед! Вот бы он занялся твоей судьбой, как в свое
время моей и моих сестер!
  Сердце малышки радостно забилось. Это был, конечно, не кинжал для
снятия скальпов, о котором она грезила ночами, однако и этим коротеньким
клинком она сумеет изготовить немало замечательных поделок. Прежние
волнения и разочарования мигом оставили ее.
  Она везла с собой обе свои шкатулки с сокровищами, лук и стрелы. Ее
ждало долгое путешествие вместе с родителями, которое она предвкушала с
великой радостью, находясь на седьмом небе от счастья.
  Стремясь побыстрее тронуться в путь, они оказались на берегу слишком
рано.
  Вестей из Франции и от младших сыновей еще не было. Анжелика
надеялась вернуться еще летом, чтобы заняться сбором растений и кореньев.
Каждое лето ее охватывало сожаление, когда она не оказывалась в Вапассу в
самое лучшее время года, кроме того, ей не хотелось надолго разлучаться с
близнецами.
  Здоровье их не вызывало опасений, они оставались в хороших руках,
однако они изменялись столь стремительно, что каждый день был наполнен
новыми чудесами. То был настоящий театр, и можно было только сожалеть, что
она столь долго не сможет лицезреть его занимательных представлений.
  Все были согласны, что Шарля-Анри тоже следует оставить в Вапассу,
ибо он казался теперь счастливым и даже иногда смеялся. Смех преображал
его обычно испуганное личико с застывшим вопросительным выражением.
Анжелика подслушала, как Онорина говорила ему:
  - Я поручаю тебе своих брата и сестру.
  Решено было из предосторожности не отнимать пока младенцев от груди.
  Анжелика клялась, что вернется к их первой годовщине, - тогда и
состоится это радостное событие Северина все хорошела. Слишком она пригожа
для этого глупца Натаниэля Рамбура, который никак не удосуживался дать о
себе знать. Молине не упоминал о нем в своем письме. Анжелика, увлекшись
перспективой встречи со старшим братом, не позаботилась поберечь чувства
девушки. Неужели это Натаниэлю обязаны они светом, горящим теперь в глазах
Северины? Анжелика лишь мельком виделась с ее подругой Абигаль и позднее
убедила себя, что та что-то скрывает. Когда она гостила у Бернов, Абигаль
как будто собиралась что-то рассказать, однако этому помешало появление
Габриеля Берна. Он тоже повел себя холодно и отстраненно, что, впрочем,
еще ни о чем не говорило, ибо ей был известен его трудный характер.
  Граф и графиня де Пейрак потратили совсем немного времени на перенос
багажа на "Радугу". Вскоре были подняты паруса. Всего все равно не узнаешь!
  Прежде чем покинуть Голдсборо, Анжелика ненадолго заглянула к чете
Маниго, деду и бабке малыша Шарля-Анри. Очень коротко и без лишних
прикрас, не желая их особенно щадить, она поведала им о посещении их
младшей дочерью Женни форта Вапассу, о ее решении вернуться к когда-то
похитившим ее индейцам и отдать на воспитание ей, Анжелике, сынишку
Шарля-Анри, которому она все же не желала столь суровых испытаний;
родители Женни узнали, что Анжелика и ее супруг с радостью пошли ей
навстречу, нисколько не желая препятствовать решимости бедной женщины.
Просьба Анжелики заключалась в одном: пускай Маниго позаботятся о
составлении официальной бумаги, подтверждающей их согласие на усыновление
Пейраками их внука, однако признающей их родство, чтобы на него
распространялись те же права члена семьи, что и на всех других ее
отпрысков - ведь речь идет о ребенке, рожденном в законе и являющемся
продолжателем традиции, достойной гугенотской семьи из Ла-Рошели, поэтому
нет никаких причин обделять его в будущем наследством.
  Она пообещала им, что на обратном пути господин Пейрак и она навестят
их.
  Пока же, на время их отсутствия, Шарль-Анри остается в Вапассу,
доверенный заботам матери и дочери Жонас, Малапрадов и еще многих
преданных людей, которые окружили его любовью и которым они, нисколько не
беспокоясь, оставили собственных недавно родившихся близнецов.
  После этих слов она оставила их. Пускай вспомнят о совести, пускай
погорюют, пускай ужаснутся судьбе своей дочери и своему безразличию к
собственному потомку, которого они по доброй воле вычеркнули из памяти.
  Впрочем, они даже не задали вопроса, в какой вере его станет
воспитывать.
  У нее не было ни желания, ни любопытства становиться свидетельницей
их споров, которые наверняка сильно опечалили бы ее, хотя она-то знала,
что выходцы из Ла-Рошели, особенно Маниго, наделены несравненным
коммерческим чутьем и беспримерной выносливостью перед лицом невзгод как
материального, так и духовного свойства. Для этих деятельных натур,
казалось, не существовало преград.
  Маниго и впрямь успели снова сколотить состояние, подобно большинству
их соратников по религии и земляков из Ла-Рошели, перебравшихся сюда
нищими, под стать Иову. Очень скоро, приняв участие в делах Пейрака, они
основали собственные предприятия по всей Новой Англии и на Карибских
островах, где французские плантаторы-гугеноты не только восстановили силы,
ибо "обратители в истинную веру" из родного королевства махнули здесь на
них рукой, но и снова стали участвовать в своих былых делах в Ла-Рошели.
  Особенно это касалось торговли "черным деревом", то есть чернокожими
рабами.
  Вот почему Анжелика защищала права на наследственное состояние внука
Маниго, Шарля-Анри Гарре.
  Сирики женился на красавице Акаши и не умер от этого. Напротив, у
Анжелики сложилось впечатление, что он вполне счастлив в браке. Ей удалось
переговорить с ним с глазу на глаз перед встречей с Маниго и сообщить ему
о судьбе Женни и его сына.
  Колина Патюреля они не застали - он все так же сновал по Французскому
заливу. Переждав самый холодный сезон, он снова принимался объезжать
акадийские и английские форты. В его отсутствие Барссемпуи, служивший его
первым помощником в годы пиратских эпопей, стерег порт, рынки и доки.
  Итак, Колин был в отъезде, зато Бертиль Мерсело была тут как тут. Она
не упустила возможности встретиться с Анжеликой, хотя та вовсе не
стремилась к этому - ей вполне хватило бабушки и дедушки Маниго. Не сумев
избегнуть встречи с Бертиль, она решила добиться от нее объяснений, ибо
коль скоро недотрога из Голдсборо пожелала увидеться с ней, то, наверное,
не без причины. Но если она воображала, что дочь бумажника Мерсело
намеревается говорить с ней о судьбе бедной Женни и об исчезновении малыша
Шарля-Анри, то ей совсем скоро предстояло убедиться, насколько она наивна.
  Молодая женщина, на красоту которой время повлияло весьма
благотворно, немного пораспространявшись о погоде, с наигранной нежностью
осведомилась о чудесных малышках Анжелики. Затем она сообщила о своих
родителях, их делах, поболтала о путешествиях, намеченных на лето, и лишь
слегка коснулась местных событий: кончин, браков и появления на свет
детишек. С гневным видом она обмолвилась о раздорах, каковые, хвала
Господу и мудрости губернатора, успели завершиться: с убедительностью,
смахивающей на искренность, она заверила мадам Анжелику, что ей несказанно
радостно встретиться с ней и видеть, что она по-прежнему красива и здорова.
  - Как это у вас выходит, мадам Анжелика? Я вам завидую! Я целый месяц
не вылезала из-под одеяла из-за простуды и до сих пор еще не оправилась.
  Наконец, Анжелика уяснила, что весь этот поток любезностей преследует
единственную цель: дать ей понять, снабжая приятными новостями о местных
любовных интригах (после возвращения губернатора можно ожидать нескольких
свадеб!), что частые отсутствия последнего объясняются визитами, которые
он наносит индейской принцессе Тарантине, правительнице одного из островов
в устье Пенобекота и сестре жены Сен-Кастина.
  - О, это началось не вчера! Неужели вы не знали? Кроме того, -
добавила она, - губернатор наведывается с целью брака к одной из дочек
маркиза де ла Рош-Посей в Порт-Руаяле.
  Анжелика только пожала плечами, вовремя вспомнив, что речь идет о
малолетних девочках, и вовремя избегнув западни. Бертиль уж и не знала,
что еще порассказать, чтобы излить свою желчь.
  Впрочем, история об индейской принцессе походила на правду. Значит,
Колин Патюрель больше не живет бобылем? Анжелика была рада за него.
  - Благодарю вас, Бертило, за все эти интересные сведения, которыми вы
меня снабдили. Однако я расценила бы куда благосклоннее не новости о
господине губернаторе, а интерес к судьбе вашего пасынка, малыша
Шарля-Анри Гарре.
  Лицо Бертиль Мерсело исказилось от гнева.
  - Чего вы теперь жалуетесь? Ведь он отныне ваш. Разве не этого вам
всегда хотелось?
  Насколько все же велика сила слов, насколько некоторые существа,
особенно женского пола, умеют ранить своими речами! Какая-нибудь
Амбруазина Модрибур, с ее умом, извращенными устремлениями и дьявольской
хитростью, в состоянии расправиться с вами, подлив вам яду или подослав
наемных убийц, стерев с лика земли ваше тело вместе с душой; злой же
язычок, подобный тому, каким Создатель наградил Бертиль Мерсело, способен
обречь на крушение целую империю...
  Сколь могучим ни представал бы человеческий замысел - а возникновение
Голдсборо и его триумф были прекрасным примером возможностей,
открывающихся благодаря созидательному труду, - существование паразитов,
вредящих, подобно Бертиль, гранитным опорам гордого сооружения - его
отцам-основателям и матерям-основательницам, - внушало опасение за успех
всего предприятия и заставляло соглашаться с пессимистами, считающими, что
зло всегда торжествует над добром. Одно гнилое яблоко, попавшее в корзину,
портит весь урожай. Стоит завестись червячку - и прощай, плод.
  При склонности драматизировать положение можно усмотреть в этой
подспудной силе - силе капли воды, прогрызающей земную твердь, - каковой
наделены мелкие, глупые создания, символ проклятия, висящего над родом
человеческим со времени первородного греха. Кара остается неизбежной - с
Амбруазиной и ей подобными еще можно тягаться, ибо чудовищность их
преступлений рано или поздно все равно чревата судом и приговором;
подрывная же деятельность таких злодеек, как Бертиль Мерсело, при всей их
кажущейся безобидности, неизменно застает людей врасплох.
  Рассудив таким образом, Анжелика постаралась забыть Бертиль Мерсело и
семейку Маниго и занялась подготовкой к путешествию в Квебек и Монреаль,
которое имело еще одну сторону, о которой предстоит упомянуть.
  Анжелика охотно пригласила бы Северину сопровождать их в путешествии
по французской территории. Она видела, как эта молоденькая девушка,
вернее, еще подросток, расстроена отсутствием у Молине вестей о Натаниэле
Рамбуре Неужто он испарился, сгинул в океанских глубинах? Северина
хорошела на глазах, и у нее, по рассказам, уже появились поклонники.
Однако облик ее был неизменно грустен. Большую часть времени она посвящала
учебе, в чем ей помогала ее тетушка Анна, к которой она переехала в разгар
зимы, желая оказывать ей и ее престарелой служанке Ребекке посильную
помощь в трудное время года, колоть дрова и поддерживать огонь в очаге; с
этим им было все труднее и труднее справляться, несмотря на отменное
здоровье и бравый вид.
  Юная Северина, которой было, разумеется, куда сподручнее колоть дрова
и носить тяжести, выглядела, правда, немощнее этих старушек. Путешествие
могло бы придать ей сил и развлечь. Кроме того, путь обещал быть недолгим
если, конечно, препятствием не станет погода. Жоффрей де Пейрак и Анжелика
не собирались задерживаться в Квебеке или в Виль-Мари больше, чем на
несколько дней. Пейрак рассчитывал вернуться в Голдсборо уже в начале
августа, чтобы встретиться с посланцами из Массачусетса или даже самому
присоединиться к ним в Салеме.
  Немного поразмыслив, Северина отрицательно покачала головой.
  - Нет, мадам Анжелика. Ведь я принадлежу к реформистской церкви, а вы
знаете, насколько ревностно наши соотечественники - французы там, на
севере, следят, чтобы у них в Новой Франции не появлялись гугеноты.
  - Но нас никто не заставляет кричать каждому встречному, что ты
гугенотка.
  Ты просто будешь в моей свите. Наши остановки будут короткими, и ты
ничем не рискуешь, сходя на берег в нашей компании.
  Однако Северина не вняла этим доводам.
  - Я не смогу чувствовать себя спокойно. Рассказывают, что они очень
дотошны, вынюхивают любого гугенота чуть ли не с охотничьими собаками и
рьяно допрашивают каждого, кого заподозрят в принадлежности к
реформистской церкви. Нет, я буду только дрожать и не получу никакого
удовольствия, хоть и побываю словно во Франции.
  Анжелика не стала настаивать. Она знала, что в словах Северины нет ни
малейшего преувеличения. В Квебеке она насмотрелась на лейтенанта полиции
Гарро Антремона и его ищеек, стремящихся отлавливать среди иммигрантов,
прибывающих в порт, не столько злоумышленников или женщин легкого
поведения, сколько именно протестантов. Ее подруга мадам Гонфарель, по
прозвищу "Полька", содержавшая в порту уютную гостиницу "Французский
корабль", рассказывала ей о своем умении почуять в очередном новичке
"ночного мотылька" " Кличка, присвоенная протестантам, поскольку им
приходилось проводить богослужения по ночам - Прим. авт." и не в силах
сдержать порывов сердобольного сердца и всегда стремясь помочь
преследуемому, оставив с носом шпиков, она прятала его под своим кровом и
даже помогала деньгами, чтобы тот мог вернуться во Францию или по крайней
мере выбраться из Квебека, где его ожидал арест, тюремное заключение,
принуждение отречься от выбранной веры или путешествие домой в трюме
закованным в кандалы.
  Если в составе экипажей, чьи корабли бросали якорь в Квебеке,
оказывались матросы-протестанты, им запрещалось выходить на берег, и
капитана судна могли подвергнуть большому штрафу, если запрет нарушался.
  - И все же я хотела бы взять тебя с собой, малышка Северина. Мне
кажется, это пошло бы тебе на пользу.
  - Не беспокойтесь за меня, - отвечала Северина, прикладывая руку к
сердцу.
  - В моей душе жива любовь, и это помогает мне выжить.
  "Радуга" распустила паруса и вышла в море, сопровождаемая тремя
судами водоизмещением от ста пятидесяти до двухсот тонн, небольшой яхтой и
шлюпом под двумя парусами. Обогнув без приключений большой полуостров и
пройдя проливом Кансо, они вошли в залив Святого Лаврентия, в который
впадает река с таким же названием. Стоянка на восточном берегу, в
Тидмагуше, продлилась всего два дня. Здешние земли находились под
юрисдикцией графа де Пейрака.
  Летняя суета уже была здесь в самом разгаре. Рыбаки из Сен-Мало и из
Бретани заняли привычные места вдоль берега, на котором высились "эшафоты"
для разделки и сушки трески, и всепроникающий запах рыбы, соли и ценного
масла из тресковой печени гордо реял по всей округе.
  По волнам вдоль берега сновали мелкие суденышки, перевозившие
необходимые рыбакам предметы, а также уголь, добываемый в Кансо и
предназначенный для поселений на Французском заливе и в Новой Англии.
  Запах трески и черной пыли, поднимающейся над корзинами с антрацитом,
не рождал желания задерживаться здесь, тем более что у Анжелики были
связаны с этим местом горькие воспоминания. Она впервые очутилась здесь
после бед, которыми были отмечены эти места, и, несмотря на нежелание
говорить на столь печальные темы, ей нелегко было отгонять от себя
скорбные образы.
  Чуть выше, на невысокой сопке, на опушке сосновой рощи, уже
посеревшей из-за жары, находилась могила Амбруазины Модрибур. Можно было
не сомневаться, что никто из здешних жителей даже не подозревает о таком
соседстве. Проходя мимо камня с выбитым на нем дворянским именем, вряд ли
кто-либо догадывался, какими судьбами он здесь очутился.
  Что касается Анжелики, то ни любопытство, ни скорбь, ни тем более
христианская добродетель не могли заставить ее подняться гуда даже для
того, чтобы просто лишний раз удостовериться, что столь опасное создание
мертво.
  Из форта с четырьмя башенками по углам открывался вид на залив,
укутанный то серым, то желтым туманом, и ей казалось, что над едва
виднеющимися в дымке кораблями, мирно стоящими на якоре, проносится белый
демон, спасающийся от гарпуна, брошенного баском-китобоем.
  Залил, сообщник и молочный брат Амбруазины, морской разбойник,
вооруженный дубинкой со свинцовым наконечником Амбруазина, шепчущая в
бреду: "Нас было в лесах Дофине трое проклятых детей: он, Залил и я".
  Теперь смерть настигла и третьего по счету из проклятых детей:
Себастьяна д'Оржеваля, блестящего церковника с сапфировыми глазами.
  В Новой Франции уже, наверное, знают о его кончине. Даже если отец
Марвиль отправился в Европу до ледостава, так и не успев оповестить всех о
случившемся, новость должны были принести мореходы, достигшие Квебека по
весне.
  Жоффрей не предполагал, что это может повлиять на его добрые
отношения с Квебеком, во всяком случае, до поры до времени, ибо прекрасно
понимал, что человеческая переменчивость и необузданные страсти чреваты
любыми неожиданностями. Жители Вапассу не несли ответственности за смерть
священника, однако мир и нейтралитет, установившиеся между ними и
ирокезами, всегда раздражали французов, так что теперь, когда от рук
ирокезов погиб один из их главных миссионеров, они могли вспомнить о
прежней неприязни к тем, кто не желал враждовать со злейшими недругами
Новой Франции. Одна из целей теперешнего путешествия как раз и состояла в
том, чтобы рассеять подозрения.
  Находясь в Тидмагуше, Анжелика из всех сил старалась претворить в
жизнь философский совет маркиза де Виль д'Авре, касавшийся именно Демона и
всех ее гнусностей: "забыть!".
  Вспоминая коротышку-маркиза, Анжелика поневоле улыбалась. Вместе с
Жоффреем и Онориной она предалась воспоминаниям о своем резвом приятеле,
повторяя его любимые словечки, потешаясь над его горячностью, над прытью,
с которой он пытался завладевать ценными предметами, не платя за них, и
над его ссорами с Александром... Да, на этом берегу очень не хватало Виль
д'Авре.
  Они надеялись разузнать о нем поподробнее в Квебеке.
  Каким-то неведомым образом Онорина, сопровождавшая мать во время
прогулок, догадалась, о ком та вспоминает, гостя в Тидмагуше. Как-то раз
она заявила:
  - После того, как я уехала из Вапассу, я больше не вижу ее во сне.
  - Кого "ее"?
  - Желтоглазую.
  Анжелика сильнее сжала ручку Онорины.
  - Какой она тебе снилась?
  - Глаза у нее были, как у разъяренного зверя, а волосы - как черное
пламя.
  - Она была красивая?
  - Да, красивая, но... - Онорина провела пальцем по щеке. - У нее было
изуродованное лицо, все в шрамах.
  Анжелика вздрогнула, словно ее ударили. Когда же она перестанет так
сильно переживать при малейших намеках на бесповоротно канувшие в прошлое
события, закончившиеся кровавой, но неоспоримой победой?..
  Она вспомнила, что не пожелала взглянуть на труп графини де Модрибур,
когда его приволокли из леса, где его едва не разодрали на клочки дикие
звери, однако ей не дано было забыть страшные царапины на лице этой
зловещей воительницы, когда ей с помощью Марселины и Иоланды с величайшим
трудом удалось спасти ее от гнева толпы, вознамерившейся ее прикончить.


                                  Глава 35


  В Тадуссаке их ожидали события, которым суждено было несколько
подпортить заключительную часть путешествия, сулившего всем троим немало
удовольствий и пока не принесшего огорчений.
  Погода держалась прохладная, небо было свободно от туч. Приближаясь к
небольшому поселению на северном берегу реки Святого Лаврентия, где в нее
впадает полноводная река Сагеней, - первому по времени основания пушному
форту, заложенному французами, путешественники заметили знакомую фигуру.
То был Никола Перро - их верный друг, научивший графа де Пейрака языку
дикарей и премудростям общения с североамериканскими племенами; теперь он
состоял на службе у губернатора Новой Франции. Именно губернатор выслал
его им навстречу. Перро держал в руке письмо с печатью Фронтенака.
  Несмотря на радость встречи, Анжелика почувствовала неладное. Она
заранее радовалась предстоящей остановке в Тадуссаке и собиралась показать
Онорине воскового младенца Христа, красующегося в пансионе иезуитов,
наряженного в одежду с собственноручной вышивкой королевы Анны
Австрийской. Они с замиранием сердца гадали, уляжется ли их кот и на этот
раз на перекладине огромного креста с королевским гербом, что в дни их
первого визита развеселило одних местных жителей и возмутило других, и
доведется ли им снова полюбоваться на китиху с китенышем, выпрыгивающих из
воды в устье Сагенея в предзакатный час.
  - Меня выслал вам навстречу господин Фронтенак, - начал знаменитый
исследователь Великих Озер. - По своему обыкновению, он собирался в начале
июля оставить остров Монреаль и съездить в форт Фронтенак на озере
Онтарио, чтобы провести переговоры с вождями ирокезских племен. После
возвращения он бы встретился с вами, ибо знает, что вы везете свою дочь в
пансион Богоматери в Виль-Мари. Мне надлежало сопровождать его в качестве
переводчика; однако ему внезапно доставили тревожные известия, которые
сулят превратиться в дамоклов меч над нашими головами, если только не
удастся доказать их недостоверность. Единственный способ справиться с
неприятностями, не отказываясь в то же время от поездки на Озера, состоял
в том, чтобы послать меня к вам с просьбой о помощи.
  - О помощи?
  - Да. Следовало избежать огласки, поэтому он не мог доверить эту
миссию никому, кроме меня. Для него было бы немыслимо отказаться от
поездки и воротиться восвояси, ибо это сделало бы его посмешищем, если не
сказать хуже, окажись известия ложными; однако, смело продолжив путь, он
рисковал бы подвергнуть Новую Францию смертельной опасности. Зная, что вы
обязательно появитесь, он уповал только на вас, месье Пейрак, надеясь, что
вы вызволите его из беды. Поэтому он и приказал мне дожидаться вас в самом
уязвимом месте - здесь, в Тадуссаке. Читайте!
  С тех пор, как Фронтенак, забравшись несколькими годами раньше по
реке Святого Лаврентия гораздо выше Монреаля с флотилией из четырехсот
баркасов, основал на берегу озера, которому было присвоено имя самого
Фронтенака, поселение, нареченное Катаракуи " Теперь это Кингстон на озере
Онтарио. Прим авт. ", с фортом (его же имени), башня которого взметнулась
ввысь на 350 туазов, он каждый год наведывался туда в начале лета, приводя
с собой небольшой, но хорошо вооруженный отряд. Созывая каждый год на
совет представителей Пяти Племен ирокезов, он обсуждал с ними спорные
вопросы хрупкого французско-ирокезского мира.
  Не проходило года, чтобы мир этот не нарушался: ирокезы либо
предпринимали вероломное нападение на братское племя, либо убивали
одного-другого французскогопоселенца, либоподвергалипыткам очередного
миссионера-иезуита.
  В то же время переговоры пришлись ирокезам не менее по сердцу, чем
война.
  Фронтенак также пристрастился ездить на Великие Озера, чтобы читать
им внушения, курить горький табак с их полей, передавая из рук в руки
трубку из красного или белого камня, и пировать в этом изысканном обществе.
  Встречи неизменно приносили добрые плоды, поскольку представители
ирокезского союза охотно посещали их, предвкушая, как будут по просьбе
Фронтенака, поднатужившись, издавать свои воинственные кличи. Они заранее
знали, что их ждут подарки и богатый пир. На приглашение посетить
Катаракуи они откликались благосклонно и заявлялись туда целыми толпами,
проявляя тем самым уважение к великому Ононтио, "Высокой Горе" - так они
прозвали первого губернатора Новой Франции, Монмани, действительно
отличавшегося гигантским ростом; имя это переходило по наследству к его
преемникам на славном посту.
  Однако на сей раз перед самым отплытием из Монреаля с кавалькадой
лодок, нагруженных подарками, солдатами, переводчиками и толстыми
кошельками и осененных хоругвями с изображением королевской лилии, а также
с эскортом алгонкинов и гуронов, Фронтенак был уведомлен о том, что часть
ирокезов, из самых злобных и коварных, - то ли анниеронны, то ли аньеры,
то ли мохауки, - решили воспользоваться отъездом на совет в Катаракуи
губернатора и его основных сил, чтобы безнаказанно наброситься на
мистассинов, живущих севернее.
  Это, собственно, тоже было традицией ирокезов и повторялось из года в
год вот уже двадцать лет, еще тогда Гобер де ла Мелуаз отправил Кольберу
доклад, в котором говорилось: "Ирокезы, не посчитавшись с соседями, вошли
в Сагеней и, поднявшись по течению, принялись убивать всех дикарей без
разбору, не щадя ни женщин, ни детей".
  Зловещий отряд, видимо, вознамерился повторить тот же фокус, который
он выкинул два года назад, когда, появившись из устья Сагенея, он
устремился к Квебеку. В тот раз Фронтенак оставил Квебек воистину
беспомощным. Даже горстка ирокезов, высадившись в городе, смогла бы не
только учинить там бойню, но и сжечь город дотла.
  На сей раз, зная, что Пейрак идет вверх по реке с намерением доплыть
до Монреаля вместе со всей семьей и что он наверняка отправился в это
путешествие с внушительной флотилией и хорошо вооруженными людьми,
губернатор просил его прервать путешествие и посторожить место слияния
Сагенея и Святого Лаврентия до тех пор, пока он, Фронтенак, не вернется в
Монреаль, а оттуда не доберется до Квебека. Никола Перро окажет ему
посильную помощь, оценивая ситуацию и обоснованность распространившихся
слухов. Если на озере Сен-Жан появится вражеский отряд, то об этом мигом
станет известно, поскольку местные алгонкины страшно боятся ирокезов, ибо
те нападают на их караваны, направляющиеся к торговым фортам, и вырезают
их целыми племенами.
  Судя по карте, приписать успех этих нападений оставалось
исключительно сверхъестественным способностям ирокезских шаманов.
  - Можно подумать, что здесь перемещаются по воздуху, взлетев над
лесами, бросила Анжелика, которая никак не могла поверить в появление
ирокезов в устье Сагенея - ведь их селения находились на Пяти Озерах, в
сотнях лье к юго-западу. Уже не впервые, слушая беседы путешественников и
военных, она ловила себя на догадке, что люди, рискующие забираться в эти
несусветные дали, не иначе, как наделены даром находиться в нескольких
местах одновременно.
  - Как они могут покрыть такое расстояние за столь короткое время?
  Ирокезы, да и все остальные дикари, собравшись в отряд, умели
перемещаться с головокружительной скоростью. Сегодня они наносят удар
здесь, а через несколько дней, перенесясь за сотни лье с быстротой молнии,
появляются в верховьях Гудзона, в Акадии или неподалеку от озера Шамплейн.
Все ожидают, что они угомонятся и вернутся в свою центральную долину, а
они снова появляются в окрестностях озера Немискан... В этой стране,
изборожденной бесчисленными реками и речушками, впадающими в озера,
тянущиеся нескончаемыми гроздьями, самым быстрым средством передвижения
была пирога, и флотилия пирог превращалась в грозную военную силу
несравненной маневренности. Даже поднимаясь вверх по реке, когда порой
приходилось преодолевать пороги волоком, такой отряд мог проходить за день
до тридцати-сорока лье. Во Франции самые быстроногие скакуны не смогли бы
пронести карету с такой стремительностью.
  Жоффрей показал ей на карте излюбленный маршрут этих
дьяволов-ирокезов, умевших ускользать столь же стремительно, как и
появляться из ниоткуда.
  Погрузившись в свои пироги, вдвое превосходящие длиной каноэ
алгонкинов и сделанные из огромных кусков коры вяза, они пересекали озеро
Онтарио, выходили в верховья Оттавы, затем в залив Джеймса, шли по реке
Руперт и по озеру Мистассини и оттуда попадали в Сагеней. Кроме этого, у
них было в запасе еще множество путей, один невероятнее другого.
  Что касается местных индейцев - монтане, мистассиннов, крее, наскапи,
разбросанных по огромной территории, где владычествует комар и мошка и где
они добывают скудное пропитание охотой и рыбной ловлей, то у них нет ни
времени, ни возможности развлекаться враждой. Соседи, отрезанные друг от
друга, особенно замой, расстояниями в сотни миль, живут в мире. Традиция
вступать в меновую торговлю с белым человеком и встречать корабли,
поднимающиеся по реке Святого Лаврентия, заставляет их сбиваться летом и
осенью в большие группы - и на озере Пигуагами, названном белыми Сен-Жан,
и в других местах, - чтобы спускаться по Сагенею к реке Святого Лаврентия.
  Ирокезы пользуются этим, чтобы нападать на них и устраивать форменную
мясорубку.
  У несчастных индейцев было против этой напасти единственное средство
помощь со стороны французов.
  Итак, где-то там, в тумане далеких фиордов, среди розовых скал,
готовился новый эпизод этой бесконечной войны, только на сей раз угроза
нависла не только над индейцами, но и над жителями Тадуссака и самого
Квебека.
  Граф де Пейрак не мог отказать в столь настоятельной просьбе
губернатору Новой Франции, который был ему не только другом, возвратившим
ему милость короля Людовика XIV, но и земляком - гасконцем. Новая Франция,
располагавшая хилым гарнизоном, полностью ушедшим к тому же на юго-запад,
к Великим Озерам, осталась беззащитной. Именно в такие моменты становилось
ясно, что она год за годом выживает только благодаря чуду .
  Очередным таким чудом и было появление Пейрака с флотом. Так
распорядилась История. Именно так подходил к событиям Фронтенак, а вслед
за ним и жители Тадуссака, которые с беспокойством подсчитывали имеющиеся
на их вооружении мушкеты. Ставки были сделаны, оставалось сдать карты.
  Анжелика не могла скрыть разочарования.
  - Что же скажет Онорина, узнав, что вы не сможете сопровождать ее до
Виль-Мари?
  - Я сам с ней поговорю. Для меня это тоже разочарование, но она все
поймет.
  Если я буду охранять устье Сагенея, беда будет отведена. В противном
случае все мы окажемся в опасности.
  Эти его слова внесли полную ясность. Присутствие Жоффрея и Никола
Перро вселяло уверенность, что непобедимые ирокезы, завидя их,
остановятся, и кровопролитие будет предотвращено. Последующая встреча с
воинственными индейцами выльется в несколько дней беспрерывного курения
"трубок мира" и обмена безделушек на пленных, если они еще будут к этому
времени живы.
  Военные отряды индейцев обычно оставляли позади себя выжженную землю,
ибо целью их набегов было не завоевать земли и не пограбить, а вселить
ужас и перебить как можно больше людей.
  Было решено, что Пейрак и Никола Перро отправятся в глубь страны, а
два корабля останутся на рейде перед Тадуссаком, чтобы воспрепятствовать
проходу вражеской армады. Небольшие пушки были перенесены на сушу, чтобы
укрепить оборону форта.
  Тем временем "Радуге" и "Рошле" предстояло в сопровождении шлюпа
доплыть до Квебека, а затем до Монреаля. Командовать кораблями было
поручено Барссемпуи и Ванно, а охранять мадам де Пейрак с дочерью -
Куасси-Ба и Янну Куэннеку, а также Тиссо.
  Как только опасность будет устранена, а Фронтенак, завершив свою
миссию, воротится к себе в столицу, вахта кораблей Пейрака в устье Сагенея
будет считаться оконченной. Тогда Жоффрей решит, как поступить: то ли
продолжить путь в Квебек, то ли дождаться, пока Анжелика, вверив дочь
заботам Маргариты Буржуа и повидавшись со своим братом Жоссленом Сансе,
сама присоединится к нему.
  Ведь в этих северных краях лето длится считанные дни, оттого и
навигация на здешних реках получается недолгой.
  Отсутствие Жоффрея заставило Анжелику и ее дочь увидеть все в ином
свете.
  Их разлука с мужем и отцом заставила пригорюниться даже природу.
  Разразилась страшная гроза, из-за которой они прибыли в Квебек позже
намеченного срока. Город предстал перед ними, заслоненный стеной дождя.
  Пришлось дождаться появления солнышка и только тогда сойти на берег.
  Утопающий в зелени Квебек с его колокольнями и увенчанными башенками
крышами, которые сейчас, умытые дождем, ослепительно сверкали на солнце,
напоминал бриллиант, тщательно ограненный ювелиром, влюбленным в свое
ремесло. Любуясь городом, ласкаемым благодатными лучами солнца, только что
выплывшего из-за грозовых туч, Анжелика не смогла сдержать счастливой
улыбки. Квебек оставался для нее драгоценностью, оброненной Господом в
сердце Северной Америки, нежданно-негаданно распустившимся в этой глуши
прекрасным французским цветком. Перезвон колоколов над монастырями
подтверждал, что добрые предчувствия не обманули Анжелику.
  Впрочем, город, увиденный летом, отличался от зимнего Квебека. За
три, максимум четыре летних месяца, когда палящий зной то и дело сменяется
проливными дождями и когда один церковный праздник, проводимый в
праздности, следует за другим, надо успеть собрать урожай, засыпать его в
закрома и приготовить поля под озимые. Город поэтому совершенно опустел.
  Люди целыми семьями, а то и целыми улицами устремились на поля, а
поскольку лето - также время военных походов, Квебек и вовсе напоминал в
эту пору огромный дом, в котором распахнули для проветривания все окна и
вынесли к тому же всю мебель, чтобы понежиться на свежем воздухе.
  В первый же вечер Анжелика уяснила, что ей лучше быстрее продолжить
путешествие в Монреаль. Верхний Город, увиденный после дождя, показался ей
не слишком гостеприимным. Здесь почти никого не оказалось - разве что
редкие прохожие, но ни одного оседлого жителя. Епископство, семинария,
монастыри урсулинок и пансионы иезуитов, больница, где зимой сновал по
этажам жизнерадостный народ, теперь казались обезлюдевшими и какими-то
зловещими. Ей уже чудилось, что здесь ее не может ждать ничего доброго.
  Даже знакомые стада свиней паслись теперь за городом, на равнине и на
лесной опушке. Короче говоря, горожане переселились в поля.
  - Города, подобно людям, получают передышку, пригретые солнцем, -
заметила мадемуазель Урдан, которую Анжелика, на свое счастье, застала в
интендантстве. - Дорогая Анжелика, Квебеку уже никогда не бывать таким,
каким он был тогда, когда вы жили среди нас!
  Мадемуазель Урдан была в ладу с самой собой, чего нельзя было сказать
об Анжелике. Поднявшись по улице Петит-Шапель, а потом по улочке Клозери,
она почувствовала, как у нее сжимается сердце при виде дома, в котором
когда-то, в дни сильного снегопада, ближайшие соседи сходились у
мадемуазель Урдан, чтобы послушать, как она, растянувшись на постели,
читает вслух истории о любви принцессы Клевской. Теперь же здесь осталась
только Джесси, пленная англичанка; напротив стоял запертый дом Виль
д'Авре, и закрытые ставни на большинстве его окон напоминали бельма на
незрячих глазах.
  В доме маркиза оставалась лишь верная служанка, дожидавшаяся хозяина
и пока что ревностно смахивавшая пыль с его любимых статуэток.
  Монсеньор Лаваль объезжал свою пастушечью паству. В епископстве
Анжелику принял незнакомый ей коадъютор; то ли она рассчитывала на более
сердечную встречу, ибо в Новой Франции к ней теперь относились очень
по-доброму, то ли коадъютор отличался болезненной скромностью, но она была
неприятно поражена тем, что он почти не открыл рта, ограничившись только
самыми необходимыми репликами. Его холодность, граничащая с невежливостью,
напомнила Анжелике времена, когда город прорезала глубокая трещина, на
одной стороне которой собрались ее противники, а на другой - сторонники, и
когда она, заговаривая с кем-либо, всегда боялась, не окажется ли
собеседник сторонником отца д'Оржеваля. Неужели и теперь, когда он мертв,
старые предрассудки еще теплятся? Однако никто не мог просветить ее на сей
счет.
  Зато ей доставило радость посещение Нижнего Города. где прием,
оказанный ей Жаниной Гонфарель по прозвищу "Полька", содержательницей
гостиницы "Французский корабль", - помог ей отвлечься от разочарования,
постигшего ее от осознания того, что единственные представшие перед ней
знакомые лица оказались лицами слуг и управляющих, вручивших ей письма и
записки временно отсутствующих хозяев.
  - У меня ты найдешь и стол, и кров! - воскликнула ее восторженная
приятельница, раскрывая ей объятия, сопровождаемые возгласами, слышными,
наверное, даже на площади Анс-о-Матло. - Ну что тебе за дело до Верхнего
Города? Там пусто и мрачно, как в старом, брошенном гнезде. В замке
Сен-Луи Фронтенак оставил лишь нескольких увечных да ветеранов, которые не
знают иной забавы, кроме как резаться в карты.
  Зато в Нижнем Городе, как и прежде, полно народу, да и у меня комнаты
по-прежнему не пустуют. И все же я отвела тебе лучшую комнатушку, ту
самую, в которой живал Виль д'Авре - помнишь, когда он сломал лодыжку?
Найдутся у меня места и для твоих блестящих офицериков. Что касается
солдат из твоей охраны, то в сарае для них полно соломенных тюфяков. И
лучшее вино - для всей честной компании!
  Анжелика осталась довольна предложенными ей удобствами. Онорина и
вовсе была очарована. Ей всегда нравилось играть с детьми в порту Нижнего
Города: там они выбирали себе местечко рядом с рекой и пускали по воде
кораблики.
  Отправляясь в разные мало гостеприимные места, Анжелика радовалась
хотя бы тому, что основательно подкрепилась, отведав восхитительной
стряпни мадам Гонфарель.
  Полька рассказала ей, что в ее отсутствие люди из ведомства прево
"ищейки, вот как я их называю" - наведывались в порт, донимали вопросами
моряков и боцманов и просились на разговор к капитанам. В верхах, видимо,
рассудили, что два корабля и шлюп, прибывшие в Квебек поутру, следует
тщательно обыскать.
  - Но ведь у нас на руках документы об освобождении от налогов,
подписанные самими Фронтенаком и Карлоном! Сам представитель распорядителя
города и порта прибыл поприветствовать меня от имени господина Аврансона!
Тот отправился вместе с губернатором на озеро Фронтенак, однако успел
оставить подчиненным все касающиеся нас инструкции.
  - Брось беспокоиться, - посоветовала ей Полька, - все в порядке.
Просто они проверяют, нет ли среди членов экипажа и вашей челяди
гугенотов. Здесь их страшатся побольше, чем эпидемии чумы. Все торговые
компании обязаны записывать в свои контракты, что не станут ввозить в
Новую Францию последователей Кальвина и Лютера. С этим у нас все строже и
строже.
  Анжелика поручилась ответственному лицу, представившемуся чиновником
одновременно епископства, ведомства прево, судебной канцелярии и службы
досмотра (ведь речь шла о важнейшем деле, касавшемся репутации порта
места, через которое нежелательные личности могут пробираться во
французскую колонию, а также интересов ведомства по религиозным делам,
выполнявшего поручения королевской администрации), что на борту ее судов
нет ни одного приверженца так называемой реформистской церкви. При этом
она прятала за спиной скрещенные пальцы, ибо ее слова грешили против
истины (во всяком случае, по части членов экипажа), однако собеседник
остался удовлетворен ее заявлением и отказался от мысли прогуляться по
кораблям и допросить каждого моряка.
  Чиновник держался любезно. Он выразил сожаление из-за необходимости
предъявлять стандартные требования к столь дорогим гостям Новой Франции,
соотечественникам в придачу, которых господин Фронтенак наилучшим образом
отрекомендовал лично ему, прежде чем уехать. В Квебеке известно также о
дружеском расположении его величества короля Людовика Четырнадцатого к
семейству Пейраков.
  Однако закон должен относиться в равной степени ко всем, особенно
если целью его соблюдения является борьба с такой зловредной, поистине
смертельной заразой, каковой является появление здесь, в оплоте
католичества в Новом Свете, носителей бацилл протестантской ереси. Новая
Франция, продолжал он, никогда не забудет об уроне, нанесенном ей
изменниками Бога и Отечества братьями Кирк, которые завоевали Квебек для
Англии в 1629 году, изгнали Шамплейна, тогдашнего губернатора, и на
протяжении пяти лет удерживали город.
  Анжелика не стала ему противоречить. Она лишь радовалась в душе, что
не взяла с собой Северину Берн.
  В первое посещение Квебека ей не выпало счастья общаться с этим
человеком видимо, Жоффрей сам решил с ним сложную проблему протестантов.
Тогда она видела его только издали. Теперь же он, полный осознания
собственной значимости, разглагольствовал без умолку:
  - Неуклонная бдительность дает неплохие результаты. Новая Франция
может похвалиться репутацией единственной французской провинции,
избавленной от этой заразы. Сперва гугенотская угроза была здесь сильнее,
чем в других краях, ибо гугеноты вообразили, что, переправившись через
океан, они могут свободно исповедовать на французской земле свои греховные
верования. Однако все они были выслежены, поскольку благочестивые
прихожане проявили похвальную бдительность. Мать-настоятельница Катерина
из монастыря августинок, узнавшая, что среди новоприбывших переселенцев,
сказавшихся больными и помещенными в больницу, есть скрывающиеся
протестанты, тайно извлекла кость из мощей святого мученика отца Бребефа и
растолкла ее, предложив предполагаемым протестантам вместе с едой. И,
представьте себе, все эти непреклонные упрямцы по прошествии двух недель
превратились в кротких ягнят, в сущих ангелов, пожелавших перейти в
истинную веру, и прилюдно, с замечательной искренностью отреклись от
прежней ереси.
  Анжелике уже доводилось слышать о растолченных мощах, однако она
сделала вид, что внимает рассказу впервые. После всех ужасов, случившихся
в Салеме, борьба с ересью в Новой Франции представлялась вполне безобидной
возней.
  В конце концов она пригласила чиновника сесть и предложила ему белого
вина, не зная, действительно ли он испытывает к ней дружеские чувства или
же желает дать ей понять, что далеко не глуп и продолжает испытывать
подозрения к этим "независимым" чужестранцам из Голдсборо, основа
процветания которых была заложена переброской шестидесяти гугенотов из
Ла-Рошели на землю Акадии.
  - А если он - шпион короля? - предположила Полька, глядя, как
удаляется непрошеный гость. - Иногда мне приходит в голову такая мысль. С
тех пор, как пошли разговоры об отмене Нантского эдикта " По Нантскому
эдикту, изданному в 1598 году королем Генрихом IV и окончательно
завершившему Религиозные войны, католицизм оставался господствующей
религией, но гугенотам предоставлялась свобода богослужения в городах
(кроме Пари-Аса и некоторых других), а также в замках и в ряде сельских
местностей. Гугеноты получили и некоторые политические права. Эдикт был
частично отменен в 1629-м, а полностью - в 1685 году Людовиком XIV." , он
пыжится на глазах.
  Здесь только об этом и говорят. Да, а еще о светских негодяях,
подсыпающих яд в кубок соседа по королевскому двору! Только такие новости
к нам и приходят из Франции. А шляпы-то, шляпы - все сужаются! Когда нам
вернут наши прежние шляпы с широкими полями, защищавшие наших мужчин от
дождя и солнца, скрывавшие их лица, когда им не хотелось быть узнанными, и
на которые можно было водрузить перышко хоть фазана, хоть самого лучшего
петуха, а не только огрызок страусиного хвоста, какими нас изо всех сил
снабжают жители другого полушария! О, чудесные огромные шляпы, которые с
такой элегантностью сдергивали с голов, желая поприветствовать дам!
Помнишь этого египтянина Родогона? А Калембредена?
  Анжелика гадала, что означает проповедь Польки на тему о широкополых
шляпах...
  Беседы с Полькой благотворно действовали на ее настроение. После них
она переставала тосковать и начинала взирать на мир более философски.
Чтобы сполна использовать редкую возможность посплетничать с подругой,
Анжелика отложила на день отплытие из Квебека, тем более, что ее небольшой
кораблик "Рошле" следовало подготовить к приему пассажирок. "Радуге",
имевшей слишком большую осадку, чтобы подниматься выше по течению,
предстояло остаться на рейде под командованием д'Юрвиля, который
наслаждался комфортом и был не прочь пожить в городе, где у него было
немало знакомых дам.
  Жара тем временем стала испепеляющей. Днем ждали грозы, но она никак
не могла разразиться. Люди обливались потом и испытывали страшную жажду.
  Однако в покоях мадам Гонфарель, соседствовавших с салоном, где
маялись ее клиенты, за которыми она могла подсматривать через особый
глазок, было не так жарко, поскольку окна выходили здесь на северную
сторону. Кроме того, у гостиницы был свой колодец, из которого доставали
холодную, освежающую воду.
  Полька высыпала на стол полные корзины фасоли или гороха, и они
усаживались лицом друг к другу, чтобы за лущением предаться беседе.
  - Я никогда не забывала, что фасоль, горох и прочее - кушанья королей!
  Нищим доставались одни очистки, да и то, если повезет. Так что откуда
им знать, каков этот вкус? Я очень дорожу своим огородом!
  И она пересыпала из ладони в ладонь щедрую горсть, любовно
разглядывая горошины.
  - Изысканная еда! Только здешний люд настолько пристрастился к более
обильным блюдам, помогающим телу сохранять тепло, что я остаюсь со своим
горохом в одиночестве.
  Впрочем, в примыкавшей к дому летней кухне распространяло аромат
телячье рагу в красном вине...
  - Скажи-ка, Полька, почему я не вижу твоего мальчика, толстощекого
крепыша?
  - Он уже давно ушел в леса.
  - Такой молодой!..
  - Зато крепкий! Нам не удалось его удержать. Пушнина - это болезнь,
от них лихорадит всю молодежь. К тому же здесь нет иного способа
разбогатеть.
  Однако даже эта хитрая бестия, развившая в себе тонкий коммерческий
нюх, которую одни величали Жанин Гонфарель, а другие, знавшие ее в далекой
молодости, продолжали кликать Полькой, потеряла покой. Беспокойство у нее
вызывала не участь сына, а будущность этого пока еще ценнейшего товара
пушнины. Вот где таился секрет ее интереса к моде на круглые шляпы, поля
которых неминуемо сужались: ведь это, по ее разумению, могло нанести
роковой удар по процветающей торговле мехом бобра! Прежняя мода на шляпы
из "бобрового фетра" превратила шкурки этого зверька, которые раньше
считали никчемными даже индейцы, в драгоценный товар, а
"путешественников", грудами привозивших их от индейцев, - в избранников
фортуны. Отважный юноша, который во Франции никогда не имел бы ни лиарда в
кармане и был бы обречен на пожизненное нищенство, мог после нескольких
поездок к северу отгрохать себе дом на загляденье хоть в Квебеке, хоть на
острове Монреаль и обрядить свою будущую избранницу в одни шелка.
  - Что станет с нами, - прошептала она, - если бобер подешевеет? С
нами, канадцами, у которых нет иного богатства?
  - Неужели здесь и впрямь идут разговоры о грядущем падении спроса на
меха?
  - изумилась Анжелика.
  - Пока еще нет.
  Понизив голос, Полька поведала ей, что Франция вот уже несколько лет
отправляет избыток пушнины в Бельгию и Голландию, однако в этом году
коммерсанты Льежа и Амстердама закупили его вдвое меньше и предупредили,
что с них достаточно. Особенно неохотно брали бобра. Тревожные признаки.
  Дальше настанет черед остальных мехов: лисы, выдры, норки...
  - Нам удалось перехватить у Московии монополию, однако самым ходовым
мехом был бобровый. А бобер - это шляпы! Чем меньше становятся шляпы, тем
меньше и спрос, а значит, избыток бобра на рынке... Это - разорение...
  - Тем не менее, - заметила Анжелика, не отрываясь от своей фасоли,
французы не прекращают борьбы с англичанами, цель которой состоит в том,
чтобы не позволять им приобретать меха на как можно большей территории.
  В этом французы проявляли большое рвение, и их можно было понять,
поскольку бюджет колонии и само ее выживание опирались исключительно на
торговлю пушниной.
  Полькой же владел пессимизм:
  - Добывать пушнину становится все труднее, отправляться за ней
приходится все дальше и дальше... А вообще-то это так, к слову. Возможно,
мы продержимся еще достаточно долго. Когда люди не желают перемен, они
идут на разные хитрости, так что крах наступит еще не скоро. Но думать-то
приходится загодя... Вот не нужен будет мех - что мы тогда станем делать?
  Здесь родится хорошая пшеница, но у нас нет судов, чтобы ее вывозить,
а наш интендант, Карлон, смотрит не в ту сторону. На него у всех вырос
зуб. Суда, возвращающиеся во Францию, загружаются песком в качестве
балласта, ибо не находится толкового попутного груза...
  Что за контраст с кропотливой работой муравейника, на который
походила Новая Англия! Анжелика принялась описывать деловитость английских
колоний, отправлявших на острова и на Ньюфаундленд продовольствие, скот,
бондарную и строительную древесину и получавших оттуда французские товары,
вина и духи, а также патоку и сахар, шедшие на изготовление рома, который
затем отправлялся туда, где ощущалась его нехватка.
  Полька слушала ее с большим интересом.
  - Сходим к Базилю, - решила она наконец. - Пусть знает, откуда ветер
дует... Вдруг сообразит чего-нибудь насчет шляп?
  Если бы здесь оказался Жоффрей, все вышло бы по-другому. Людей
неудержимо влекло к нему. В нем ощущалась жизненная закваска, из-за
которой хотелось следовать за ним по пятам. В его присутствии ладилось
любое дело.
  Однако в его отсутствие она сильнее горевала из-за летнего безлюдья.
В Салеме она чувствовала себя француженкой, в Квебеке же ей казалось, что
она за границей. Да еще эта жара...
  Только ночами, слыша, как вблизи домов Нижнего Города плещется вода,
она обретала покой.
  Полька разместила их в большой красивой комнате, где для отпугивания
комаров жгли мелиссу. Онорина спала рядышком. Анжелика тоже дремала. В
распахнутое окно заглядывала светлая ночь. В тумане, поднимающемся от реки
и от густого леса, пряталась луна. До слуха Анжелики изредка доносился шум
порта. Ей всегда нравилось внимать дуэту земли и воды, какой звучит только
в порту, словно река и суша дружески шепчутся, делясь тайнами разных
миров, рассказывая друг другу о вставших на якорь кораблях, о
прогуливающихся по набережной капитанах, которым не терпится вновь
пуститься в плавание, о зверье, обходящем стороной костры, горящие на
берегу, за которыми нужен глаз да глаз, но рядом с которыми так хорошо
понежиться...
  Она сама принадлежала к тому же беспокойному племени, однако такой ее
сделали обстоятельства, она же чувствовала, что в ее душе поселяется
кусочек любого берега, где ей доводится очутиться. Она остается там, даже
уплывая... Виденное, испытанное крепко держало ее в объятиях, и ей не
оставалось ничего другого, как снова сматывать размотанный клубок... Такая
уж им выпала роль - им предстояло собрать воедино все уголки земли,
кусочки которых остались у них в сердцах и к которым они теперь
принадлежали по праву рождения или по свободному выбору.
  Они находились не вне, а внутри тесного переплетения лиц, имен,
событий, стран, король. Новая Англия, Новая Франция, корабли, лесные
скитальцы, будущее, мечты, чаяния, дети, растущие так быстро и
одновременно так медленно, состояния, так медленно создаваемые и так
быстро рассыпающиеся в прах, законы, раздувающиеся, чтобы лопнуть, подобно
жабам, но упорно подминающие под себя, хотя одни внушают страх, другие
уходят в песок, как вода... Люди исчезают со сцены, но их место тотчас
занимают другие...
  Изнурительнее всего было то, что, стоило игрокам закончить одну
партию, как на доске сами собой начинали выстраиваться пешки и прочие
фигуры для следующей, исход которой, как всегда, вызывал большие сомнения.
Времени для колебаний и метаний из стороны в сторону не оставалось.
Жоффрей откликнулся на просьбу Фронтенака помочь ему в противостоянии
ирокезам. Анжелика произвела на свет еще двоих детей, и перспективы их
начинающейся жизни заставляли пересматривать планы, тщательнее принимать
решения на будущее и беречь нынешнюю стабильность. Флоримон и Кантор уже
находились при французском дворе. Девочка, спавшая бок о бок с ней, сама
выбрала свой путь: она предпочла опеку мадемуазель Буржуа, которой
предстояло выучить ее читать и петь...
  Они находились в центре этого пока еще грубого полотна под названием
"Новый Свет". Их благосостояние опиралось на торговлю с Новой Англией,
благородное отношение к Новой Франции, благосклонность короля...
  Партия началась неплохо, однако конец ее далеко еще не
просматривался, и всю доску окутывал туман. Она знала одно:
первооткрыватели и исследователи, не ведающие, что поджидает их за
следующим поворотом речного русла, должны неуклонно продвигаться на новые
земли.
  Уже завтра они, обогнув Красный мыс, поплывут мимо незнакомых земель,
направляясь к Монреалю. Эта перспектива наполняла ее душу радостью.
  Анжелика взглянула на спящую Онорину и погладила ее прекрасную
головку. Чем больше Онорина приносила в жертву свои волосы, покушаясь на
них с ножницами, тем красивее они становились, тем больше походили на
чистую медь.
  Она ласково прикоснулась губами к ее белому выпуклому лобику.
  "Что станет со мной без тебя, любовь моя?". Онорина вздохнула во сне
и пробормотала:
  - О, мне столько всего предстоит сделать! То была не жалкая мольба, а
радостное и в то же время немного обеспокоенное восклицание растущего
человечка, осознающего масштаб грядущих свершений и не без оснований
сомневающегося, окажутся ли они по плечу. Анжелика задумалась, какие из
бесчисленных трудностей, встающих на жизненном пути, могут пригрезиться во
сне такому дитя...
  Узнав, что Анжелика остановилась в Квебеке, с ней захотела
встретиться мадам Камверт. Эта женщина, пользовавшаяся недоброй
репутацией, была удалена от двора за самое отъявленное шулерство за
карточным столом, какое только бывает на свете. Ей не терпелось свидеться
с Анжеликой, поскольку она сохранила признательность к ней за то, что она
вылечила ее обезьянку, умиравшую от воспаления бронхов, над которой никто
не хотел сжалиться.
  Обезьянка здравствовала по сию пору.
  - Я очень забочусь о ней во время сильных холодов, как вы советовали.
О, когда только завершится эта безжалостная ссылка?! Когда король простит
меня? Ведь простил же он вас! Вы замолвите за меня словечко, когда будете
у него в Версале, правда?
  Видимо, она не сомневалась, что Анжелика вот-вот окажется во Франции.
У нее самой были наготове новости о положении при дворе, о Вивоне.
  - Возможно, именно он противостоит моему возвращению. Я о нем слишком
много знаю... Возвратившись ко двору, замолвите за меня словечко...
  - Однако я... - начала было Анжелика, намереваясь дать ей понять, что
возвращение, о котором она толкует, оставалось, несмотря на разрешение
короля, весьма проблематичным. Однако собеседница не стала бы слушать ее
доводы, в логике которых ей все равно не удалось бы разобраться. Она знала
одно: вдали от Версаля она сохнет на корню.
  - Господа, приехавшие с королевской почтой и посетившие меня, едва
сойдя со своих кораблей, рассказывали, что ваши сыновья пользуются
благосклонностью его величества. Не знаю, насколько эти господа уяснили
ваше положение в Новом Свете, однако они удивились, не застав ни вас, ни
господина Пейрака в Квебеке. Мне представляется, что при дворе время от
времени разносится весть о вашем возвращении во Францию: вот-вот вы с
господином Пейраком объявитесь в Версале! В один прекрасный день даже
разнесся слух, что вы уже получили аудиенцию у короля. Каждый горевал в
своем углу, воображая, что он один пропустил столь важное событие. Во
всяком случае, одно несомненно: его величество ждет не дождется вас. Есть
ли правда в этих рассказах? Верно ли, что его величество в свое время не
остался равнодушен к вашим прелестям?
  Вся эта болтовня убедила Анжелику в одном: протекция короля остается
в силе, а значит, никто в Новой Франции не станет причинять им вред.
  Во "Французском корабле" объявился незнакомый военный лет тридцати.
Он прослышал, что в Квебеке находится мадам Пейрак, и возжелал просить ее
участия в его отношениях со своей "блондинкой", зная, что женщины знакомы
друг с другом, вдруг Анжелике удастся убедить ее выйти за него замуж3 Он
уже давно молит ее об этом!..
  - Блондинка!.. - воскликнула Полька. Речь шла о Мавританке,
королевской девушке, приплывшей на "Ликорне", которую Пейраки привезли в
Квебек вместе с подругами, которым предстояло сделаться женами молодых
канадцев.
  Словечко "блондинка" настолько прочно вошло в словарь солдат,
обозначавших им невесту или красотку, оставленную на родине, что славный
малый не понимал, почему бы ему не употреблять его применительно к той,
что владела его помыслами, хотя она была очаровательной негритянкой,
воспитанной в Париже дамами Сен-Мора.
  Ей пока не нашлось мужа, и не потому, что недоставало претендентов на
ее руку, а по той причине, что она вбила себе в голову, что выйдет замуж
только за офицера или за дворянина.
  У Анжелики появилась возможность разузнать о девушках, оказавшихся в
свое время под ее покровительством. Оказалось, что Генриэтта тоже не
торопится связать жизнь с канадцем, боясь познать тяжкую долю настоящей
жительницы этих затерянных краев. Она по-прежнему прислуживала мадам
Бомон, которая повезла ее с собой во Францию, куда ей пришлось отправиться
для улаживания дела о наследстве. Возвращение обеих намечалось на
следующий год, если только Генриетта не найдет себе муженька на родине.
  - Если она все-таки вернется, можешь порадовать ее, что ее младшая
сестра вышла замуж в Акадии, в Порт-Руаяле, в поместье Рош-Посей. Думаю,
она будет счастлива об этом узнать Анжелике было сообщено, что Дельфина дю
Розуа, взявшаяся приглядывать за всей компанией после смерти мадам
Модрибур, находится, видимо, в городе и скучает, ибо муж ее, лейтенант
флота, отбыл вместе с Фронтенаком на озеро Онтарио для встречи с ирокезами.
  Семейство это, пользующееся всеобщей любовью, было среди активнейших
членов братства Святого Семейства. Супруги печалились, что у них до сих
пор нет детей.
  Заслышав о братстве, Анжелика перечитала письмо мадам Меркувиль,
которое было одним из первых посланий, которые ей вручили в Квебеке. Она с
самого начала подозревала, что в письме пойдет речь о намерении Куасси-Ба
и Перрины, ее чернокожей рабыни, сочетаться браком.
  Для начала мадам Меркувиль сообщала, что находится в поместье "Бычья
коса" со всей компанией, включая избранницу Куасси-Ба. С присущей ей
обстоятельностью она не забыла назвать несколько имен и примет, которые
помогут в розысках англичан, удерживаемых в плену Новой Франции,
удовлетворяя просьбу Анжелики, высказанную еще в осеннем письме. Кроме
того, она рекомендовала ей свидеться с несколькими жителями Виль-Мари,
рьяных обратителей еретиков в истинную веру, и одним иезуитом, духовником
миссии в Сан-Франсуа-дю-Лак, что на реке Сент-Франсис, где скопилось много
крещеных абенаков, пригнавших с собой немало англичан, захваченных в плен
во время рейдов на поселения Новой Англии.
  Мадам Меркувиль по-дружески предупреждала ее, что дело
пленников-англичан вопрос весьма деликатный. Англичане были добычей
дружественных французам индейцев, по традиции использовавших пленных для
работ, которые некому было выполнять после гибели кого-то из воинов на
поле брани.
  Что касается грядущего брака Куасси-Ба и Перрины, то этим ей
предстояло заняться в Виль-Мари. Если бракосочетание состоится в начале
августа, то мадам Пейрак найдет в Квебеке достаточно народу, чтобы
устроить подобающий случаю пир и собрать процессию, которая проследует
через весь город: подобные празднества лучше всего проводить именно в
столице, тем более что они совпадут с ежегодным праздником дароносицы, в
котором всегда участвует большинство квебекцев.
  Готовясь к свадьбе, мадам Меркувиль приготовила черновик брачного
контракта, составленный в терминах, какими пользуются в таких случаях, и
просила господина и мадам Пейрак изучить его, чтобы можно было обсудить
его отдельные положения, когда они пустятся в обратный путь, хотя
остановка их, как она, к своему великому сожалению, поняла, будет недолгой.
  Анжелика без всякого энтузиазма прочитала строки проекта:
  "Граф де Пейрак, сеньор Пейрак и прочее, дозволяет Арману-Цезарю,
своему негру, жениться на Перрине-Адели, негритянке вдовствующей баронессы
Морн-Анку с острова Мартиника, урожденной Амбер, в супружестве Меркувиль.
  Дозволение дается в знак признательности за тридцать лет - а
возможно, больше или меньше - безупречной службы названного Армана-Цезаря,
а также ввиду удовлетворенности баронессы многими годами службы названной
негритянки.
  Нижеподписавшийся досточтимый Жаммо, кюре прихода "Бычья коса",
подтверждает получение указанных заверений и дает им вследствие этого
испрошенное благословение на брак.
  Супруги обязуются прослужить совместно еще три года, после чего им
будет предоставлена полная свобода.
  Подписано. Жанна Меркувиль, урожденная..."
- Но ведь это никуда не годится! - воскликнула Анжелика, так и не
присев в зале, куда ее только что привела мадам Гонфарель.
  Ее сразу поразило, что Куасси-Ба впервые на ее памяти именуют
Арманом-Цезарем, как простого раба. А ведь он давно уже вольноотпущенник!
  Как жаль, что с ней нет Жоффрея! Уж он-то разобрался бы во всем этом,
затратив куда меньше энергии, чем она. Видимо, Квебек нравился ей лишь
тогда, когда здесь можно было предаваться удовольствиям и уделять время
дипломатии разве что ради развлечения. Все дело в витающем здесь, даже в
разгар лета, французском духе, который не позволяет разуму сосредоточиться
на не слишком приятных делах.
  Полька тоже не советовала ей заниматься крючкотворством.
  - Возьметесь за это дело на обратном пути. Дайте ему перебродить в
погребе...
  Анжелика не хотела показывать черновик контракта Куасси-Ба. Возможно,
он был огорчен тем, что не встретился с Перриной, однако ничего не сказал,
а лишь удвоил рвение, с каким охранял Анжелику и Онорину. Для него важнее
всего было возвратиться в Тадуссак, с честью выполнив поручение: охранять
и защищать, если понадобится, с оружием в руках, величайшее сокровище его
господина, Жоффрея де Пейрака, - "счастье хозяина", выражаясь словами
самого негра. Анжелика не сомневалась, что, случись с ними несчастье,
Куасси-Ба будет готов наложить на себя руки. Он и так не мог привыкнуть к
мысли, что придется оставить Онорину у чужих людей. Ему, в отличие от
Анжелики, воздух Новой Франции не навевал ничего, кроме подозрительности.
  Ту, последнюю зиму, которую они провели в Квебеке, он ходил мрачнее
тучи.
  Он бродил по улицам Квебека с еще большей опаской, чем по улицам
Парижа, которые были ночами погружены в кромешную тьму, пока де ла Рейни
не распорядился осветить их фонарями. Он редко позволял себе расслабиться,
и глаза его без устали стреляли из стороны в сторону.
  Что ж, в этом путешествии, когда на него возложена столь тяжелая
ответственность, она не станет причинять ему беспокойства и не будет
забывать оповестить, куда собирается направиться. В конце концов, они
останутся в Квебеке всего три дня. У нее не было ни малейшего желания
задерживаться здесь на более длительный срок.


                                  Глава 37


  После того, как остались позади мысы-близнецы Квебек и Левис, а потом
мысы Алмаз и Красный, река действительно сделалась незнакомой и таила
неожиданности, как когда-то для первых побывавших здесь белых, французов
Картье, Шамплейна, Дюпона-Граве, вездесущие корабли которых так же
неуклонно поднимались по этому водному потоку, все еще напоминающему море,
но все же понемногу сужающемуся, лишая их надежды оказаться в один
прекрасный день в Китайском море.
  Наконец перед ними выросли неприступные пороги.
  Именно здесь, на самом крупном из сонма островков, которыми
заканчивался судоходный путь, на верхушке невысокой горы Картье водрузил
когда-то большой крест с гербом французского короля и назвал эту гору
"Мон-Руаяль" "Королевская".
  То было самое днище садка под названием "река Святого Лаврентия",
протянувшегося в самую глушь североамериканского леса, - кто же посмеет
сюда воротиться? И все-таки спустя столетие храбрый дворянин из Шампани по
фамилии Мазонев и его спутники, храбрецы во Христе, среди которых были две
женщины - Жанна Маис и Маргарита Буржуа, водрузили на этом острове еще
один крест и основали Виль-Мари, колонию поселенцев, призванных нести
святое евангельское откровение несчастным индейцам, рожденным в языческом
невежестве.
  С тех пор минуло немало лет, и все же, несмотря на корабли всех
размеров, бороздящие реку, и жнецов, мелькающих в полях, местность
по-прежнему производила впечатление дикой и варварской. История этих
берегов была слишком насыщена убийствами из засады, гибелью и изгнанием
целых племен, другие племена занимали место изгнанных, но и их постигала
та же печальная участь.
  Французских поселенцев была сперва лишь жалкая горстка, они были нищи
и разрозненны, как зерна, развеянные по ветру, однако в промежутках между
нападениями индейцев они яростно обрабатывали землю, а потом снова
вступали в неравный бой, в котором один противостоял сотне, и частенько
спасались бегством, стремясь достичь ближайшего форта, преследуемые
горланящими ирокезами, - земледельцы, землекопы, плотники, лесорубы...
Сколько их было перебито, оскальпировано, уведено в леса, подвергнуто
ужасающим пыткам, разрублено на кусочки и брошено в котлы, чтобы быть
сваренными и съеденными!
  В Труа-Ривьер была сделана короткая остановка. Это был маленький
городок, полный жизни и одновременно пустынный. Каждый встречный,
казалось, вот-вот улизнет в том или ином направлении, благо что рядом был
водный перекресток, способный затмить своей запутанностью самую густую
дельту. Городок, приютившийся в месте слияния рек Сен-Морис и Святого
Лаврентия, скрывающийся за частоколом, лишь недавно, после рейда полка под
командованием Кариньян-Сальера, перестал служить ирокезам излюбленной
жертвой.
  Только еще через тридцать миль по краям полей, где сновали жнецы,
путешественники стали замечать женщин, чинивших обувь или занятых
сплетнями, мужчин, стоявших неподалеку на страже.
  Если бы рядом с Анжеликой находился Жоффрей де Пейрак, если бы ее не
ожидала разлука с Онориной, она наверняка усматривала бы в этих затянутых
туманом далях, скорее серых, чем голубых, где лишь изредка появлялось
солнце, куда больше очарования.
  Ей не терпелось прибыть на место.
  Онорина скакала на одной ножке по палубе. Она твердила, что
разучилась играть в игру, которую так любила у урсулинок, - гонять по полу
плоский камень. Время от времени она принималась напевать себе под нос
подслушанные там же песенки, пытаясь вспомнить слова: "Вольный соловей",
"Королевская кормилица", "Мадам Ломбар", "Как хорошо с моей блондинкой
рядом...". Она с гордостью продемонстрирует матушке Буржуа, что может петь
вместе с хором девочек. Сколько же у нее хороших намерений! С возрастом
эта умница, которая помышляла раньше только о том, чтобы оставаться
предметом всеобщей любви, поборола свою прежнюю натуру, в которой было
слишком много порывистости и одновременно склонности к мрачным раздумьям.
  Одна из песенок, которую девочка, в отличие от прочих, могла спеть
целиком, заставила Анжелику прислушаться:
  Голосистый соловей, голосистый соловей, Научи меня скорей, научи меня
скорей Как мне мужа отравить?
  Он ревнивец - как мне быть?
  Отправляйся за моря Там волшебная змея:
  Между серебром и златом Разруби ее булатом, Кожу поскорей сними И из
сердца яд возьми...
  - Вот, значит, какие песни вы разучивали у урсулинок? - удивилась
Анжелика.
  - Это же история Ломбардской Дамы, отравительницы! - попробовала
оправдаться Онорина.
  - Да, но она трагическая - и тревожная.
  Так Анжелике пришлось заговорить с Онориной о своем собственном
детстве.
  Она объяснила дочери, что не была отдана в детстве в монастырь,
потому что семья ее была хоть и благородной, но бедной. Онорина засыпала
ее вопросами: что значит "благородная, но бедная"? Разговор зашел о
гобеленах из Бергамо, украшавших сырые от ветхости стены. Однако иных
деталей, кроме стен, завешанных этими мокрыми клочьями, оставшимися от
былой роскоши, в ее памяти не нашлось. Да, они с сестрами тряслись в
кровати зимними ночами, но скорее от ужаса перед призраком, нежели от
холода. Им было тепло втроем в большой кровати. Старшая, Гортензия - где
она теперь? Во Франции. А где именно? Несомненно, в Париже. Меньшую звали
Мадлон. Мадлон умерла...
  Неужели причиной ее смерти стала страшная бедность? Или страх? У
Анжелики снова сжалось сердце, как случалось всякий раз, когда она
вспоминала о Мадлон. Она никогда не могла избавиться от ощущения, что
Мадлон умерла потому, что оказалась незащищенной перед ударами судьбы.
  - Не грусти! - сказала Онорина, беря ее за руку. - Это случилось не
по твоей вине.
  Каким был ее отец? Что делала ее мать? Занималась ли она сбором
растений для настоек? Нет, только фруктами и овощами в огороде.
  Анжелике представилась ее матушка в огромном капоте; она смутно
помнила, как та осанисто шествовала к шпалере с поспевшими грушами.
Анжелике казалось, что она забралась на самое небо, соревнуясь с солнцем.
Ведь она, неисправимая дикарка, сидела на дереве и, вцепившись в ветку,
наблюдала за матерью своими зелеными глазами. Что ей понадобилось на этом
дереве?
  Ничего. Она просто притаилась среди листвы, мечтая, что ее так и не
заметят. Правда, мать все равно ничего бы не сказала... Анжелика, будучи
ребенком, обожала наблюдать, подсматривать. Она настолько впитывала в себя
каждое мгновение, что оно надолго запечатлевалось в ее памяти со всеми
деталями: жужжанием мух, упоительным ароматом нагретых солнцем плодов.
  - Благодаря ей, нашей матушке, баронессе де Сансе, мы вкусно ели.
  - А глаза у нее были такие же, как у тебя?
  Анжелика спохватилась: оказывается, она уже не помнит, у кого из
родителей были светлые глаза, кто наградил ими детей - кого голубизной,
кого отблеском изумруда... Надо будет справиться у Жосслена, старшего
брата.
  Впрочем, она все еще не верила до конца, что ее ждет встреча с ним.
  Чуть дальше Труа-Ривьер поток снова расширялся, разливаясь в озеро
Сен-Пьер. Было известно, что здесь частенько гуляют крепкие ветры.
  И действительно, корабли совсем скоро начало слегка трепать подобие
бури.
  Стоя на палубе "Рошле", пассажиры наблюдали за индейскими пирогами,
взлетающими на гребне волн. Тут подоспел Барссемпуи и сказал, что одна из
пирог, на которой он как будто различил духовное лицо, терпит бедствие.
  На воду была спущена шлюпка, и совсем скоро на борт, поливаемые
дождем, поднялись двое индейцев, чья пирога в конце концов затонула, и их
пассажир, чернорясник, представившийся отцом Абдиниелем.
  Анжелика уже давно научилась соблюдать осторожность, имея дело с
иезуитами.
  Этот сперва показался ей невозмутимым, не испытывающим к ней ни
вражды, ни симпатии. Он поблагодарил ее за оказанную помощь. Крохотное
каноэ, на котором вместе с ним плыли двое индейцев-катешуменов,
направлявшихся в Сен-Франсуа-дю-Лак, выбросило на скалы, где острый камень
пропорол казавшийся таким прочным борт. Прежде чем люди успели попрыгать в
воду, чтобы выбраться на берег, каноэ попало в водоворот и мгновенно
очутилось на середине реки. Все быстрее разминая челюстями свою вечную
смоляную жвачку, индейцы принялись заделывать пробоину, пока святой) отец
вычерпывал воду.
  Однако, несмотря на отчаянные усилия, они не сумели удержать свою
посудину на плаву. К счастью, в этот момент подоспела подмога. Слава Богу,
не реке Святого Лаврентия всегда хватает кораблей и лодок, чтобы вызволить
терпящих бедствиепутешественников. Таково великоеречное братство.
  Анжелика заглянула в письмо мадам Меркувиль, чтобы проверить, как
зовут иезуита, с которым та советовала иметь дело, заступаясь за пленных
англичан. Удача оказалась на ее стороне: перед ней стоял духовник из
индейской миссии, где вполне мог оказаться кто-нибудь из англичан.
  Иезуит подтвердил, что его паства - абенаки, обитающие в том самом
обширном лагере, бывшем торговом форте, где скопилось большинство крещеных
сыновей и дочерей этого племени.
  Она воспользовалась тем, что им пришлось свернуть к устью реки
Сент-Франсис, чтобы высадить там спасенных, и заговорила о выкупе,
пересказав предложения, выдвинутые Массачусетсом. Родичи пленных,
уведенных в Новую Францию, просили Пейраков довести их мольбы до сведения
тех, кого это касается, ибо знали, что те как французы и католики способны
уговорить своих соотечественников на уступку.
  Жоффрей и она согласились посредничать, руководствуясь чувством
сострадания.
  Ее гость, которого она пригласила в каюту, где обычно играли в карты,
и который, хоть и вымок до нитки, отказывался от одеяла и от теплого
питья, говоря, что в такой жаркий летний день холодное омовение как раз
кстати, внимательно выслушал ее, после чего спросил, не могла бы она
назвать ему хотя бы несколько имен. Она начала с семейства Уильямов.
  Немного поразмыслив, собеседник ответствовал, что знает этих людей.
Он отлично помнит, как они оказались в Сен-Франсуа-дю-Лак. Их привез из
Новой Англии отряд этшеменов года два тому назад. Ведь его, отца-иезуита,
призвали к изголовью того из Уильямов, у которого оказалась рваная рана на
ноге и который вскоре после этого скончался. Умирающего, несмотря на все
старания, так и не уговорили отречься от ереси, чтобы предстать перед
Создателем очищенным.
  Иезуит припомнил и женщину, оставшуюся вдовой с двумя детьми на
руках: мальчиком пяти лет и девочкой, родившейся уже в лесу, во время
перехода в Новую Францию. Кажется, малышку выкупили сердобольные люди из
Виль-Мари-дю-Монреаль, которые окрестили ее и приняли к себе в семью.
  Мальчик после крещения был усыновлен вождем абенаков из племени
каннисебиноаксов, или канибасов, которые забрали его с собой на озера,
откуда они родом, - кстати, это явствует из названия племени, означающего
"те, что живут подле озера".
  Итак, в Сен-Франсуа-дю-Лак оставалась только матушка Уильям, ее купил
человек из племени канибасов. Иезуит уверял, что женщина никуда не делась,
поскольку канибас, добрый прихожанин, всегда держался вблизи миссии.
  Анжелика поблагодарила иезуита и попросила сообщить индейцам о
выкупе, который родня Уильямов, проживающая в Бостоне, готова была
уплатить, чтобы вернуть домой своих близких, томящихся в неволе в Новой
Франции.
  Она не могла ответить на вопрос, сколько времени она пробудет на
острове Монреаль. Было условлено, что, определив дату отплытия, она пошлет
к отцу Абдиниелю в Сен-Франсуа-дю-Лак нарочного. Чтобы не задерживать ее
но пути в Квебек, он, если дело решится благоприятно, будет дожидаться ее
вместе с пленницей у устья реки Сент-Франсис, которую называют также
"рекой абенаков", ибо этим естественным путем племя всегда возвращалось на
родные земли - на юго-восток, в страну зари...
  На этом Анжелика рассталась с пастырем и его овечками.
  Анжелика была довольна, что ей удалось без всякого труда выйти на
след Уильямов. Верно говорили, что, желая узнать судьбу английских
пленников, следует добраться до Монреаля. В Квебеке же их было совсем
немного. Столица не желала видеть на своих улицах англичан, будь они
пленными или свободными людьми, обращенными в католичество или
упорствующими в ереси, и не хотела спорить из-за них с гуронами и
алгонкинами из Лоретта.
  Мадемуазель д'Урдан успела рассказать Анжелике, что получила ее
осеннее послание, однако ни словом не обмолвилась о его содержании своей
служанке Джесси, не желая без нужды тревожить бедняжку.
  - Как бы то ни было, "они" ее не отпустят: ведь она не захотела
принять крещение. Стоит только заговорить об этом - и ее мигом отошлют
назад, к ее дикарю-абенаку. Кроме того, я привлеку внимание к отсутствию у
меня горячего желания настаивать на ее обращении, хотя сейчас для этого не
самый лучший момент, ибо Карлон вот-вот утратит благосклонность верхов.
"Они" не преминут напомнить, что я - янсенистка "Янсенизм - течение в
католицизме, родоначальником которого был голландский богослов XVII века
Янсений, близкое к кальвинизму и враждебное иезуитам". Это будет лишним
поводом для новых козней против несчастного интенданта, ибо всем известно
о связывающей нас большой дружбе...
  За Сорелем и Фортом, возведенным в устье реки Ришелье - называемой
также "рекой Ирокезов", ибо она вместе с Гудзоном и озером Шамплейн
образовывала для этих разбойников естественный "бульвар", легко
пробежавшись по которому они доставляли топор войны на реку Святого
Лаврентия, - то есть совсем уже у цели, флотилия попала в густой туман,
из-за которого ей пришлось пристать к берегу и встать на якорь. В тумане
удалось различить деревянный сарай, а позади него - освещенные отблеском
костра бревенчатые укрепления. Лоцман, находившийся с флотилией после
Труа-Ривьер, посоветовал спуститься на берег и представиться местным
хозяевам, мадам и месье Веррьерам. Глава семьи, служивший лейтенантом у
Кариньяна-Сальера, прибыл в Новую Францию вместе с отрядом своего дяди,
капитана Кревкера; впоследствии, после роспуска отряда, оба решили
остаться в Канаде. Женившись на девице с острова Орлеан, Веррьер уже успел
обзавестись пятью, а то и шестью ребятишками, а сейчас как раз намечались
крестины очередной новорожденной, в честь которых были приглашены
многочисленные соседи, как о том свидетельствовали лодки и пироги
всевозможных размеров и форм, покачивающиеся у причала.
  Лоцман проявил настойчивость. В этих краях нечего заботиться о
манерах, здесь не Квебек, где королевские чиновники лезут из кожи вон,
лишь бы соблюдать версальский этикет. В окрестностях Виль-Мари-де-Монреаль
был еще жив дух пионеров; у которых соседские связи не уступали по
прочности семейным: здесь спешили помочь друг другу в возведении жилища,
уборке урожая и особенно в отражении нападений ирокезов - коварнейших
недругов, которые в любое мгновение могли выскочить из лесу с поднятыми
томагавками.
  Здесь приходилось постоянно быть настороже, в готовности поспешить на
малейший зов, с подозрением относиться к любому дымку, поднимающемуся над
полем. Многие местные поселенцы обносили свои дома внушительными
укреплениями.
  Толстая изгородь с четырьмя башенками по углам говорила о том, что
здесь возведен настоящий форт, под стать Вапассу. И действительно,
Анжелика увидела каменный дом в два этажа под сланцевой крышей,
смахивающий на неприступный замок.
  Как и предсказывал лоцман, появление незнакомцев, приплывших из
низовий, лишь усилило всеобщее веселье. Анжелика, ее дочь, все ее спутники
и слуги были приняты с распростертыми объятиями; стоило гостям узнать, кто
она такая, как в них проснулось неуемное любопытство, сменившееся
воодушевлением. Мадам Веррьер не скрывала своей радости. Встреча в день
крестин новорожденной дочурки с такой знатной особой показалась ей
счастливым предзнаменованием. Ведь даму эту окружали легенды, и сам
Монреаль считал себя уязвленным, что до сих пор не имел чести принимать ее
у себя.
  Что ж, благодаря туману Веррьерам первым выпала такая честь.
Оставалось сожалеть, что гости нагрянули так поздно, когда почти все уже
съедено; ну, да ничего, она попотчует их мороженым и сладким.
  Мадам Веррьер махнула рукой, и музыканты снова заиграли. Несмотря на
клубящийся туман, пары как ни в чем не бывало отплясывали во дворе. На
летней кухне, примыкавшей к дому, поварихи по-прежнему гремели кастрюлями.
  Было жарко, солнце еще не начало клониться к закату, и гостям
предложили прохладительные напитки: вино из выжимок - знаменитый канадский
"бульон", а также крепкие ликеры, чтобы пирующие скорее переварили
недавнюю обильную трапезу.
  Мадам Веррьер увлекла Анжелику в гостиную, куда время от времени
забредали притомившиеся танцоры. Обстановка напоминала гостиную в замке
Сен-Луи: повсюду стояли диваны, глубокие кресла, резные стулья, круглые
столики на одной ножке и прочая изящная мебель, доставленная, должно быть,
из самого Парижа. Дамы чинно восседали на диванах, молодежь же
примостилась у их ног на подушках, не брезгуя обществом старших по
возрасту и доказывая своим искренним весельем, что необходимость соблюдать
расстояние и оказывать старшим холодное почтение не возводила здесь
барьеров между поколениями.
  Анжелику тоже заставили устроиться поудобнее. Мадам Веррьер убежала
за лимонадом для дорогой гостьи.
  Все глаза впились в Анжелику, все рты растянулись в блаженных
улыбках, люди то и дело наклонялись друг к другу, перешептываясь с
изумлением и в то же время благосклонным видом. Стоило ей сделать
какой-нибудь жест или изменить выражение лица, как все общество
разражалось счастливым смехом.
  Воспользовавшись подоспевшим подносом с вареньями и прочими сластями,
а также новой партией горячительных напитков, привлекшей всеобщее
внимание, хозяйка дома устроилась рядышком с Анжеликой и завела с ней
отдельный разговор:
  - Мадам, простите нам наше изумление и оживление, в которых вы,
наверное, усматриваете недостаток вежливости. Однако ваше появление в
такой день навсегда останется для нас наиболее волнующим событием в нашей
провинциальной жизни. Впрочем, дело не только в этом. Сейчас вы поймете,
чем объясняются наши чувства. Стоило мне вас увидеть, как я поняла, что мы
родственницы, пусть и не прямые! Уже несколько лет многие здесь уверяют,
вступая с несогласными в ожесточенный спор, что вы приходитесь сестрой
господину дю Лу, земли которого лежат у Орма, к западу от острова Монреаль.
  Всему виной сходство между вами и одной из его дочерей. Теперь в этом
не может быть сомнений: такое сходство никак не может оказаться
случайностью, тем более что ходят слухи, будто вы как раз и плывете в
Монреаль, чтобы разобраться, действительно ли поблизости от города
проживает ваш близкий родственник.
  - Что ж, мадам, вы только подтверждаете слухи, которые прежде
вызывали у меня некоторые сомнения. В Канаде слухи путешествуют быстрее
тех, кому надлежит их подтверждать или опровергать. Поэтому я нисколько не
удивляюсь, что вы уже обо всем знаете. Пусть я ни разу в жизни не видела
этого господина и еще не успела оповестить его о своем визите, я все равно
убеждена, что тот, о котором вы толкуете, - мой старший брат Жосслен Сансе
де Монтелу, который в возрасте шестнадцати лет уехал в Новый Свет и с тех
пор не давал о себе знать.
  Мадам Веррьер заключила ее в сердечные объятия и утерла слезы.
  - Значит, мы с вами свояченицы: одна из моих сестер - его жена!
  В это время снаружи началась суматоха. Кто-то крикнул, что наконец-то
прибыл кюре, которому полагалось окрестить малютку - он задержался из-за
тумана. То был священник из квебекской семинарии, который в летнее время
разъезжал по округе, посещая приходы, поместья и затерянные поселения.
  Празднеству предстояло смениться религиозным обрядом, которому
надлежало быть исполненным со всей ревностностью, несмотря на веселье
гостей.
  Супруги Веррьер по-прежнему расценивали неожиданное присутствие на
церемонии мадам де Пейрак, которому не помешала даже плохая погода, как
счастливое предзнаменование. Заручившись ее согласием, они добавили к
длиннейшему перечню имен святых заступниц, присвоенных новорожденной,
Мари-Магдалина, Луиза, Жанна, Элен и прочим имя их знаменитой и прекрасной
гостьи "Анжелика".
  Туман рассеялся, и пришлось возвращаться на корабли. Видимость
оставалась плохой, но уже по другой причине: опускались сумерки.
Опьяненные вином и беседой, гости с неохотой покидали гостеприимных хозяев.
  Мадам Веррьер долго рассказывала Анжелике о семье ее брата; Анжелике
тоже пришлось кое-что порассказать о своих близких из Пуату, обо всех
Сансе братьях, сестрах, прочей родне...
  - До скорой встречи!
  Онорина, беспрепятственно утолявшая жажду и голод, опорожняя сосуды
всех размеров и форм, громоздящиеся на столе, чем занимались и все
остальные дети, облепившие стол шумной гурьбой, не боясь выпачкать свои
праздничные костюмчики, в которые им так редко приходилось облачаться,
превзошла новых приятелей в прыткости и теперь попросту свалилась,
сморенная сном. Пришлось перенести ее из-под гостеприимного крова прямиком
на корабельную койку.
  Анжелика тоже не совсем твердо держалась на ногах, ибо, утратив
бдительность, отдала должное канадским напиткам, щедро подливаемым в ее
бокал. У нее как-то вылетело из головы, что французские поселенцы, а
особенно их жены, превратились в непревзойденных мастеров и мастериц в
деле изготовления домашнего зелья. Плоды садов и лесов, ржаное и пшеничное
семя, овес, кленовый сок - все шло в ход, лишь бы бесперебойно работал
перегонный аппарат, который прятали от королевских чиновников среди ветвей
самого раскидистого дерева.
  Головокружение помогло ей отбросить ненужную настороженность. Она уже
симпатизировала жителям верховий реки Святого Лаврентия, этим
трудягам-монреальцам с косой на одном плече и мушкетом на другом, учтивым
и воинственным одновременно, обожающим скитания, - одним словом, жителям
пограничных земель на французский манер. Гордые владельцы укрепленных
поместий, они напоминали ей жителей Брунсвик-Фолс. Пусть они более
легкомысленны, более ветрены, чем пионеры-англичане, но в них чувствуется
та же твердость гранита и полное презрение к дисциплине.
  Прежде чем отойти ко сну, она вспомнила все, что ей удалось выведать
о семействе своего брата, и представила себе свою золовку, племянников и
племянниц, особенно восхитительную Мари-Анж, которая якобы была вылитая
тетка. Впрочем, спохватилась она, никто и словечком не обмолвился о самом
господине дю Лу - ее братце...


                                  Глава 38


  Вот и Виль-Мари - священное поселение смельчаков, выросшее там, где
смыкаются воды, скалы и леса, вот море крыш с торчащими над ними
колоколенками, вот небольшой потухший вулкан, напоминающий курносую
рожицу, - Мон-Руаяль, "Королевская гора". На пристань сбежались горожане,
супруги ле Муан, барон де Лонгей и его зять ле Бер, прочие представители
богатейших семейств города.
  Уже давно, пользуясь посредничеством путешественников, подобных
Никола Перро, самые видные обитатели Монреаля вели дела с графом де
Пейраком. Их торговые караваны шли по диким местам, от самых водопадов
Ла-Шин, и Анжелика надеялась, что все эти господа, снабжающие экспедиции,
которые возвращаются из лесов, нагруженные пушниной, рады серебру и
золоту, водящемуся у них благодаря хозяину Вапассу: ведь без него
сомнительные купюры вовсе вытеснили бы в колонии звонкую монету, без
которой невозможна серьезная торговля с французской метрополией и прочими
странами.
  Итак, ее и Онорину встретили дружелюбно и обходительно. Отовсюду
раздавались сожаления по поводу отсутствия господина Пейрака, однако все
знали об услуге, которую граф согласился оказать губернатору и всем
канадцам, наблюдая в устье Сагенея за продвижением ирокезов в земли
мистассинов, и отдавали предпочтение именно такому развитию событий,
поскольку оно позволяло им избежать изнурительной летней кампании против
неуловимого врага.
  В знак признательности и уважения состоятельные монреальцы
предоставили Анжелике и ее дочери чрезвычайно удобный домик поблизости от
своих усадеб.
  Дамы всех возрастов вызвались помочь устройству гостей и их свиты.
Они заверили Анжелику, что она будет чувствовать себя как дома, не
испытывая недостатка ни в чем: ни в слугах, ни в горничных, ни в поварах,
если таковые понадобятся. Впрочем, монреальские дамы сразу смекнули, что
последнее предложение не имеет смысла: у них на глазах с корабля сошел
Тиссо, за которым несли кастрюли, посуду, столовое серебро, хрусталь и
горы белоснежных скатертей и салфеток. Осанка и опытность метрдотеля
произвели на них самое благоприятное впечатление.
  Тиссо ограничился одной просьбой: в первый день ему понадобятся двое
слуг, которые смогли бы показать ему, где найти в городе свежую снедь -
птицу, мясо, фрукты, овощи, а также, если таковые найдутся, мясные пироги
и паштеты.
  Как только выдалась свободная минута, Анжелика в сопровождении
Куасси-Ба и Барссемпуи устремилась в западную часть города, где жили
сестры конгрегации Богоматери вместе с малолетними воспитанницами.
  Легкая карета доставила их к воротам обители, закрытым всего лишь на
деревянную задвижку. В конце аллеи, между двумя лужайками, обсаженными
фруктовыми деревьями, их взгляду открылся длинный каменный дом с тремя
окнами справа и слева от главного входа. На крытой сланцем крыше виднелось
целых семь слуховых окошек.
  По сравнению с помпезными строениями, выросшими в столице, это был
скромный дом, однако он казался привлекательным и по-семейному уютным. Во
дворе пели и танцевали детишки. Они хлопали в ладоши и подпрыгивали на
одном месте.
  Что ты мамочке подаришь В первый майский день?
  Что ты мамочке подаришь В первый майский день?
  Куропатку подарю Больше всех ее люблю!
  В углу огорода находился колодец; слева от него был лужок, окруженный
яблонями, а справа - стойло для лошадей, амбар для хранения урожая и короб
для репы.
  Мать Маргарита Буржуа как раз расплачивалась с работниками,
закончившими чинить крышу, связками бобровых шкур. Завидя гостей, она
устремилась к ним навстречу и, обсыпав поцелуями и спросив о здоровье,
попросила их немного потерпеть, пока она не разделается с расчетом.
  Лишь после того, как шкурки были осмотрены и пересчитаны, а их связки
затем промерены ружейным стволом, половина которого была признана честной
мерой длины, и кровельщик вместе с плотником удалились, увозя на тележке
свой заработок и свое особенное ружье, мадемуазель Буржуа смогла заняться
Анжеликой и Онориной.
  День, когда они принимают новую девочку, тем более прибывшую
издалека, счастливый день для них, начала она. Онорине будет с ними очень
хорошо.
  Догадываясь, что мать и дочь умирают от жажды, поскольку иначе здесь
не бывает, она первым делом протянула им большой кувшин колодезной воды. В
этих краях вода для питья была первым жестом гостеприимного хозяина, будь
то зимой или летом. После этого она предложила Онорине пойти взглянуть на
овечку и двух ее ягнят - черненького и беленького.
  После экскурсии они вошли в дом. Комнаты в доме оказались
просторными, с большими каминами; они следовали одна за другой, до самого
коридора, который делил дом надвое и выводил сзади в другой двор, где
также были сады и лужайки, спускавшиеся к самой реке.
  С одной стороны коридора располагались приемная, трапезная и классы.
С другой была кухня с примыкающими к ней двумя небольшими помещениями и
часовня со статуей Богоматери и прекрасным распятием - даром господина
Фанкама, одного из первых благотворителей; в часовне было полным-полно
свежих цветов, охапками притаскиваемых детьми с лужаек.
  Анжелика заметила, что мать Буржуа ни разу не выпустила руку Онорины
из своей руки, обращаясь больше к девочке, чем к родительнице. Что ж, она
и впрямь была непревзойденной воспитательницей.
  Поднявшись по лестнице, они заглянули в спальню. Здесь выстроились
рядком простенькие деревянные кроватки с соломенными тюфяками и одеялами в
серо-голубую клетку.
  - На зиму мы завешиваем окна саржевыми занавесками, чтобы по ночам
дети не ощущали холода и не слышали завываний ветра.
  Летом заботы были иными - как избежать укусов комаров. Над кроватями
развешивали шарики - "попурри" из мускатного ореха, гвоздики и прочих
пахучих пряностей, которые отпугивали насекомых.
  - Вы умеете делать такие "попурри"? - осведомилась мать Буржуа у
Онорины.
  Онорина отрицательно покачала головой.
  - А что вы умеете, дитя мое? Сейчас же расскажите! - потребовала
монахиня.
  - Ничего я не умею, - степенно ответила Онорина. - Я очень неуклюжая.
  - Ну, так мы поможем вам преодолеть этот недостаток. Мы научим вас
уйме разных полезных вещей, - пообещала настоятельница с самым
непосредственным видом.
  Весь дом был пропитан ароматом дынь и разных фруктов. Здешний климат
менее суров, чем в Квебеке, поэтому здесь собирали много слив и яблок, от
которых ветви в саду уже провисли до земли; в нижнем саду, у берега реки,
в сером песке наливались соком небольшие дыни - отменное лакомство,
которое сохраняли до самой зимы, чтобы баловать небольшими дольками детей
и больных.
  В столовой сестра-монахиня с послушницей приготовили угощение, на
каждой тарелочке благоухало по разрезанной на четыре части дыне.
  Пока они наслаждались восхитительными лакомствами, облизывая
позолоченные ложечки - дар очередной благодетельницы, Анжелика засыпала
Маргариту Буржуа, одну из монреальских пионерок, вопросами о былых
временах, и та охотно отвечала на них, поскольку с любовью вспоминала тот
день, когда по прошествии восьми лет, в течение которых в поселении
народилось совсем немного малышей, она получила первый сарай, которому
предстояло стать школой, и первых учеников - мальчика и девочку четырех с
половиной лет.
  Конгрегация брала на пансион только девочек, однако в первые годы
сюда принимали и мальчиков от четырех до семи лет.
  Беседуя с настоятельницей, Анжелика не могла не подметить, до чего
умна эта скромная уроженка Шампани, которой пришлось уносить ноги из
родного Труа, не признавшего ее новшеств. Она основала первый женский
монашеский орден, сестры которого не становились монастырскими
затворницами, а их платье ничем не отличалось от одеяния небогатой
горожанки. "Ни вуали, ни апостольника", - чтобы походить на мирянок,
которые окружали монахинь и которым им предстояло служить.
  Она основала также мастерскую, чтобы молоденькие иммигрантки, не
имеющие ни малейшего понятия о приготовлении пищи и о шитье и не способные
ни сварить обычного супа, ни заштопать носки - трудно было понять, как они
не умерли с голоду во Франции, - могли освоить азы достойных ремесел,
требующих рвения, любви и многочисленных навыков, которые и составляют
обязанности хранительницы очага.
  Всюду, где только возможно, имея под рукой весьма немногочисленную
когорту монахинь, она открывала школы для жителей отдаленных уголков
острова: мыса Сеш-Шарль, Осиновой косы, Ла-Шин... Скоро потребовались
монахини для школ в Шамплейне, Квебеке, Нижнем Городе, в Сен-Фамий на
острове Орлеан.
  Желая охватить образованием как можно большее количество канадской
детворы, она настаивала, чтобы школы оставались бесплатными. Для того
чтобы эта цель была достигнута, самим сестрам-монахиням приходилось
довольствоваться самым малым. Их существование поддерживалось подработками
на стороне, а также за счет фермы, по примеру остальных жителей Новой
Франции.
  Под конец визита Анжелика услыхала от мадемуазель Буржуа предложение,
призванное ослабить муки разлуки, которые ожидали мать и дочь. Любящие
сердца обретали возможность не расставаться уже на следующий день. Совет
был таков: пускай мадам Пейрак оставит Онорину при себе по крайней мере до
тех пор, пока не познакомит ребенка со здешней родней.
  Только потом она передаст девочку в конгрегацию Богоматери, чтобы она
могла жить здесь, как остальные дети. Маргарита Буржуа полагала, что мадам
Пейрак останется потом на острове Монреаль хотя бы на несколько дней.
Таким образом, она не будет чувствовать себя оторванной от своего дитя,
будет знать, как идут у девочки дела; когда же наступит день уплывать
восвояси, мать будет всецело уверена, что девочка находится в надежных
руках и привыкла к неизбежности разлуки.
  Чтобы отвлечь Анжелику от печальных мыслей, мать Буржуа поведала ей,
что очень многие жители Виль-Мари жаждут повидаться с мадам Пейрак и что
сам новый губернатор города желает устроить в ее честь прием, на котором
соберутся самые видные персоны, то есть почти все, чтобы с ней
познакомиться.
  Кроме того, до нее дошли слухи, что кавалер Ломени-Шамбор находится
где-то неподалеку; лицо Анжелики озарилось радостью, но тут же снова
опечалилось, поскольку мать Буржуа объяснила, что его возвращение вызвано
ранением, которое он получил во время глупой стычки с индейцами племени
утауэ и которое не позволило ему дальше сопровождать Фронтенака и его
армию, направлявшуюся к Великим Озерам. Ранение, впрочем, оказалось
несильным.
  Сейчас он находился на излечении в больнице Жанны Мане.
  Далее монахиня заговорила о предстоящей чудесной встрече Анжелики со
старшим братом - господином дю Лу. То, что они в самом деле брат и сестра,
она знает точно, ей поведали об этом по секрету... Она заверила Анжелику,
что супруга господина дю Лу, Бриджит-Люсия Пьерфон, - особа превосходных
душевных качеств. Одна из их старших дочерей недавно вышла замуж. Что
касается Мари-Анж, которая оставалась в конгрегации Богоматери до
двенадцати лет и которой уже стукнуло шестнадцать, то она не спешит с
замужеством, что вызывает удивление в этих краях, где в брак вступают с
четырнадцати лет, тем более что девушка отличается ослепительной красотой.
  - Вот что я вам советую, дети мои, и думаю, вы поступите верно, если
последуете моему совету: возвращайтесь лучше в дом, где вас поселили,
закусите и прилягте на часок-другой. Первая ночь на суше после долгого
плавания всегда проходит тревожно. С утра пораньше вам подадут карету
разве еще пятнадцать лет назад можно было вообразить, что по Виль-Мари
станут разъезжать в каретах? Впрочем, остров наш велик, около пятнадцати
лье в длину, а имение вашего брата находится на его западной оконечности.
  На лодке туда можно было бы добраться быстрее, но тогда пришлось бы
высаживаться в Ла-Шин. Так что будете путешествовать с царскими удобствами!


                                  Глава 39


  Преодолев пять каменных ступеней, Анжелика с Онориной медлили,
опасаясь взяться за тяжелое медное кольцо, которое, ударившись о дверь,
нарушит молчание, продолжавшееся лет тридцать. Правда, теперь она готова к
встрече с этой семьей, членов которой ей описали так подробно и живо, что
ей кажется, что она знакома со всеми с давних пор.
  Отсюда, с высоты пяти ступеней, стоя перед массивной дверью из
резного дуба, она могла созерцать поместье с его обширными пастбищами, на
которых там и сям виднелись коровы, и с блещущей на солнце водной гладью
то ли озера, то ли речного рукава. Сам дом, называемый здесь "замком",
поражал воображение: он действительно напоминал скорее замки, высящиеся в
западных провинциях Франции - в Пуату, Вандее, Бретани, а не нормандский
домик, каких полно в Квебеке.
  Однако до самого последнего мгновения она не была уверена, что за
этой дверью ее дожидается сорокалетний человек, который невесть когда, в
детстве, таскал тяжелые башмаки, - ее старший брат Жосслен-Сансе де
Монтелу.
  Стук кольца по двери породил долгий отзвук внутри дома. Немного
погодя дверь распахнулась. Перед гостями появилось белокурое создание с
внимательными светлыми глазами.
  "Если это - моя племянница Мари-Анж, то не больно-то она на меня
похожа", пронеслось в голове Анжелики.
  - Вы - Мари-Анж дю Лу? - осведомилась она.
  - Да, это я и есть, - Девушка рассмеялась. - А вы, должно быть, фея
Мелюзина? Та самая, которая превращается в субботнюю ночь в лань? Фея,
заботящаяся об урожаях, возводящая замки и сберегающая детей от болезней?
Я права?
  Анжелика утвердительно кивнула.
  Мари-Анж бросилась к ней и ухватила под локоток.
  - Отец предупреждал нас, что вы вот-вот пожалуете.
  Они пересекли прихожую, стены которой были завешаны картинами и
охотничьими трофеями - головами лосей и оленей. Широкая лестница вела
наверх; жилой этаж обрамляло витое стальное ограждение - Анжелика не могла
не испытывать счастья при мысли, что ее брат, - а упоминание о Мелюзине
развеяло последние сомнения - окружил себя таким изяществом. По всей
видимости, он очень богат.
  В гостиной, куда они вошли, сидел в кресле человек, погруженный в
чтение.
  Кресло было старинное, с высокой деревянной спинкой. При виде
посетителей он поднялся. Она вполне могла бы пройти мимо него на улице или
в порту, так и не догадавшись, что встретилась с родным братом. Они
нерешительно взглянули друг на друга и вместе решили отложить объятия на
потом. Жосслен указал Анжелике на кресло и сел рядом, скрестив длинные
ноги и с видимым сожалением отложив в сторону свою книгу.
  Он не был похож на их отца. Во всяком случае, куда меньше, чем Дени.
Однако его губы, которым явно было непросто растянуться в улыбке,
позволяли узнать в нем члена рода Сансе. Похожее выражение частенько можно
было видеть на физиономии Кантора. Глаза у него были карие, волосы -
каштановые, не длинные, но и не короткие. Он выглядел погруженным в себя,
несколько неуклюжим и одновременно дерзким - как же, ведь он старший! Она
все больше узнавала его.
  Легонькая, как стрекоза, его дочь выпорхнула из гостиной - наверное,
торопилась оповестить остальных домочадцев о столь важном событии.
  - Скажи мне, Жосслен...
  Сама того не желая, она обратилась к нему на "ты". Она не сумела
побороть естественно возникшего желания, чтобы этот незнакомец соизволил
удовлетворить ее любопытство, как бывало когда-то...
  - Скажи мне, Жосслен, у кого - у нашего отца или у матери - были
светлые глаза?
  - У матери, - последовал ответ.
  Он поднялся, подошел к письменному столу и, взяв с него две картины в
деревянных рамках, показал их Анжелике. То были портреты барона и
баронессы де Сансе.
  - Портреты кисти Гонтрана. Я захватил их с собой.
  Он прислонил картины к вазе с цветами, стоявшей на низком столике.
Сходство с оригиналами было потрясающим. Это и впрямь барон Арман в своей
широкой, чуть примятой шляпе, и баронесса в неизменном капоре. Анжелика
призналась, что, к своему стыду, не помнит, как звали мать.
  Жосслен прищурился, пытаясь вспомнить.
  - Аделина! - раздался тоненький голосок Онорины, которая, войдя,
застыла посреди гостиной.
  - Верно, Аделина! Ребенок прав!
  - Помню, ей называл имя нашей матери Молине, когда навещал нас в
Квебеке.
  Из-за двери донеслись торопливые шаги и возбужденные голоса.
  Жена Жосслена походила на свою сестру, мадам Веррьер. Как и та, она
была красивой, крепко стоящей на обеих ногах и в то же время радушной
дочерью Канады, уже во втором поколении. Она родилась на этой земле и
привыкла делить с мужчинами все опасности и радоваться вместе с ними
успехам. При всем ее воодушевлении в ней чувствовалась хозяйская хватка.
Еще не дойдя до дома, Анжелика поняла, что именно она держит все здесь в
руках. Несомненно, у нее просто не было иного выбора, ибо ее супруг, как
видно, мало интересовался хозяйством и коммерцией. Бриджит-Люсия глядела
на него с обожанием и, должно быть, относилась к нему как к одному из
своих детей, которые - а их было много, возрастом от четырех до двадцати
лет, - видимо, пошли живостью характера в нее, а не в отца.
  - Ты бы все-таки мог чиркнуть нам весточку! - упрекнула Анжелика
брата, стоило им остаться с глазу на глаз.
  Мать семейства покинула их, чтобы заглянуть в кухню и приготовить для
Анжелики с Онориной комнату - она настояла, чтобы они остались ночевать.
  - Чиркнуть?! Но кому? - удивился Жосслен. - Мне не очень-то хотелось
расписываться в неудачах. Да и вообще, я забыл, что умею писать, почти
разучился говорить! Чтобы добраться до Виргинии или Мэриленда, мне надо
было забыть, что я француз, кроме того, во всех английских колониях надо
быть протестантом. Я же был никем. Я был просто при протестантах, рядом с
ними, я был пареньком, захотевшим посмотреть страну. Какой от меня прок?
  Никакого. Учился ли я? Чтобы стать писарем, нотариусом, судебным
секретаришкой? Кто бы забрел к французскому нотариусу? Я повсюду оставался
иностранцем. Я чувствовал себя в окружении чужаков, чуть ли не врагов. Я
обучился английскому, однако это только портило мне нервы, потому что мой
акцент вызывал у людей ухмылку. Как-то раз у дверей таверны один француз
посоветовал мне: "Раз ты не гугенот, отправляйся-ка в Новую Францию, тебе
можно". Я решил добраться до Олбани-Орандж, бывшего голландского форта. Из
меня не вышло ни искателя приключений, ни умелого охотника. Дикари
поднимали меня на смех.
  - Мальчики из рода Сансе всегда отличались чувствительностью.
  - А все потому же! Ведь мы не были никем: ни крестьянами, ни
дворянами, мы были бедны, но считались богачами; нам нужно было заботиться
о своем статусе, поэтому отец, стремясь дать нам образование, занимался
разведением ослов и мулов. Ясное дело, мы вызывали всеобщее презрение.
  Анжелика подумала: Жоффрею удалось в Аквитании блестяще вырваться из
порочного круга, из-за которого дворянство и впрямь пребывало в параличе...
  - Но и ему пришлось платить, и немало, - невольно сказала она вслух.
  - Возможно, у девочек Сансе было лучше с характером, чем у нас,
потому что у них было больше возможностей.
  - Нет, Жосслен. Я ведь помню твои последние слова: ты хотел
предостеречь меня, чтобы я отвергла ожидающую меня судьбу, быть проданной
какому-нибудь богатому старику или тупому и грубому дворянчику по
соседству.
  - Верно, судьба девушек из нашего рода казалась мне еще более
безнадежной: ведь сестрам не было дороги из этих затерянных поместий, им
оставалось либо похоронить себя с юных лет либо быть проданными в рабство.
  Вот теперь она снова видела перед собой того, прежнего юношу, который
бросил ей: "Поберегись!" Да, это был он, ее брат. Она мысленно проделала
его скорбный путь, его одинокое путешествие по английским колониям, где
ему приходилось мало-помалу расставаться с хламом, в который превратился
его былой гонор дворянчика-паписта; он сменил имя, сперва отказывался
ломать язык чуждой речью, а затем понял, что лишается и собственной, ибо
она вызывала неприязнь и навлекала на него беду. По той же причине он
забросил и свою религию, к которой, впрочем, и не был когда-либо сильно
привержен, ибо иезуитский коллеж отбил у него всякий вкус к ней, хотя
сторонился и реформистских обрядов, стараясь всего-навсего не прослыть
"приспешником Рима", поскольку тонкости лютеранских ли, кальвинистских ли
верований нисколько его не привлекали. Он ни за что не смог бы предпринять
этого решающего шага, прежде всего потому, что протестантство казалось ему
не менее скучным, чем родное католичество, если не более, а также потому,
что помнил своего дядю, брата отца, который отрекся от католичества, из-за
чего дед Жосслена, внушительный старик с квадратной бородой из замка
Монтелу, провел остаток жизни в причитаниях: "Ах, ах, как я любил его, как
я его любил!", отравивших его детские годы и навсегда воспретивших ему
превратиться в протестанта хоть на мгновение, даже в мыслях.
  - О, да, действительно! - согласилась Анжелика. - Бедный наш дедушка,
как он горевал!
  Все, чему он научился во французских коллежах, где прилежно склонялся
за партой, аккуратно макая перо в чернильницу, оказалось ни к чему не
пригодным и было решительно отброшено. В дикой стране, куда он отправился,
дети природы не имели понятия о письменности, и перо служило лишь для
того, чтобы красоваться в замасленных лохмах индейца или венчать содранный
с недруга скальп.
  Он был хорошим всадником, но, увы, тут ему не попадалось лошадей.
  Фехтование? Какой прок от шпаги в стране, где говорят на языке
мушкетов, а то и тесаков, топоров и просто дубин?!
  Скитания забросили его на озеро Причастия "Озеро Джордж - Прим.
авт.", где иногда встречались друг с другом французские и английские
охотники. В этих краях, где границы между Новой Англией и Новой Францией
почти не существовало, ибо она была предметом постоянных раздоров, он
сумел незаметно перейти от своих английских спутников-протестантов к
соотечественникам-французам, католикам, с озера Причастия - на озеро
Шамплейн.
  В форте Сент-Анн он назвался чужим именем - Жос Лу, "Волк". Там он
вкусил напоследок пива с другом, французом-гугенотом с Севера, тем самым
валлонцем, который сообщил о нем Молине, вспомнив выдуманное имя, под
которым Жосслен предстал перед командиром форта. После этого он долго не
открывал рта.
  - В этот самый момент, - сказал Жосслен, - я и сделался немым.
  Он перезимовал в форте Сент-Анн, помогая валить и перетаскивать
деревья, считать связки шкур, чистить оружие и чинить снегоступы. По весне
он снялся с места, добрался до реки Святого Лаврентия вблизи Сореля, а
потом и до Монреаля. Здесь он и повстречал Бриджит-Люсию, которая стала
его женой.
  - Как же тебе удалось разбогатеть?
  - Я совершенно ничего не предпринимал для этого. Какое там богатство?
Я же говорю, что с багажом, который у меня был, я ни на что не мог
рассчитывать.
  Охота? Но на кого охотиться? Здесь не охотятся, а просто собирают
шкуры, добытые охотниками-индейцами. В юности, в Пуату, мне приходилось
ходить с отцом на волка, на кабана. Но в Монреале хватает мяса. Здесь
больше не питаются дичью в отличие от затерянных фортов. Так что о
конно-псовой охоте можно было не вспоминать. Да, в компании нашего соседа
Исаака Рамбура я научился мастерски трубить в рог, но скажи, какую службу
это могло мне сослужить в Новом Свете, где одной хрустнувшей под ногой
веточки может хватить, чтобы лишиться волос?
  Брат и сестра дружно засмеялись, довольные приятным открытием: жизнь
научила их усматривать смешное примерно в одних и тех же вещах, ибо они
внимали когда-то примерно одним и тем же наставлениям - с одинаковыми
последствиями.
  Анжелика заметила, что ее золовка, остановившись на пороге, удивленно
таращит глаза.
  - Он совершенно преобразился! - воскликнула она. Жосслен указал на
жену.
  - Вот кто спас меня! - признался он.
  Бриджит-Люсия села с ними рядом и начала с того, что уже не помнит,
когда впервые услыхала голос Жоса Волка, внезапно появившегося в Монреале,
неизменно молчаливого парня, о котором никто ничего не знал.
  - Во всяком случае, к тому знаменательному дню мы были знакомы уже
несколько недель, и, кажется, помолвлены. Но даже сейчас я удивлена: ни
разу я не слышала от него таких длинных тирад! Что же до смеха...
  Собеседники согласились, что родственные узы напоминают невидимую
сеть птицелова: братьям и сестрам суждено навечно застревать в ее ячеях.
  Оставалось только поражаться природе этих загадочных уз, которые
лишний раз доказали свою неразрывность.
  А ведь Анжелика и ее брат так плохо знали друг друга! Старшие учатся
в коллеже, и младшие видятся с ними только во время каникул. Сходство
характеров тоже не могло служить объяснением - ведь Анжелика и ее брат
были совершенно разными людьми. У них не осталось ни одного общего
воспоминания о совместных проделках, потому что они ни разу не играли
вместе. Неужели дело в том, что они носят одну и ту же фамилию? Возможно.
Что они одной крови? Нет. Другое дело - привязанность брата и сестры. И
здесь важно уже не то, что они вышли из одного чрева, что выросли из
одного семени напротив, порой это служит причиной раздоров.
  - Сознаюсь, меня очень долго смущало, - говорил Жосслен, - что моя
мать, которая в первые годы моей жизни не могла на меня надышаться, стала
к тому же матерью всем вам. Все эти сопляки казались мне бессовестными
самозванцами, объявляющими эту женщину также и своей матерью...
  Брат и сестра согласились, что больше всего членов семьи связывает
обычно совместная жизнь, когда они в первые годы собираются за одним
столом, под одной крышей, где слабое дитя, регулярно со времени изгнания
рода человеческого из рая выбрасываемое в холод и непроглядность ночи,
обретает право отдохнуть душой.
  - ...и куда все мечтают вернуться...
  - Нет, - отрезал Жосслен, - я никогда не мечтал о возвращении в
старый замок, готовый обрушиться, и всегда радовался, что оказался от него
за тридевять земель. Нет, Анжелика, наша связь даже не в этом. Тогда в чем
же?
  - Кстати, - вспомнила Анжелика, - у меня есть бумаги, которые тебе
надо будет подписать.
  С этими словами она нашарила в своей сумочке конверт с документами,
полученными от "старика" Молине, который обращался к ней с просьбой
предложить их на подпись ее брату Жосслену при встрече, чтобы старый
управляющий имением Плесси-Белльер мог и в Нью-Йорке не терять из виду
наследственные и прочие дела "молодежи" семейства Сансе де Монтелу, как он
делал это прежде.
  Бриджит-Люсия протянула руку за бумагами. Она давно привыкла, что
подобные вещи не вызывают у ее супруга ни малейшего интереса. Она бралась
изучить эти бумаги, пока же попросила Анжелику вкратце объяснить, о чем
идет речь.
  Жосслену как здравствующему старшему члену семьи предлагалось
передать права наследования его брату Дени, который теперь проживал в
имении с многочисленным семейством, отказавшись от карьеры офицера ради
того, чтобы старая крепость Монтелу вконец не лишилась обитателей - Дени?
  Нет, такого братца он не припомнит. Наверное, это был самый последний
отпрыск. Бриджит-Люсия покачала головой, скорчив гримасу, ясно
свидетельствующую, что при всей своей снисходительности она иногда
открывает в спутнике жизни черты, превосходившие ее понимание.
  - До тех пор, пока мы не узнали на днях, что к нам пожалует одна из
его сестер, я понятия не имела о его прошлом. Я даже не знала, откуда он
такой взялся! Что касается братьев и сестер, которых, оказывается, у него
пруд пруди, то мы, разумеется, счастливы... хоть и поражены.
  - Значит, он себе помалкивал и ни о чем не рассказывал! - в свою
очередь удивилась Анжелика. - Странно, что вы вообще поженились!
  Не приходилось сомневаться, что супругов связывало чувство, не
требовавшее слов, сила невысказанной любви. Но этим дело не исчерпывалось.
  - Он меня очаровал! - пробормотала Бриджит-Люсия, не найдя иного
объяснения.
  Анжелике и в голову не могло прийти представить себе брата под таким
углом зрения. В ее памяти он всегда оставался неисправимым брюзгой. Но что
может быть легкомысленнее и беспочвеннее, чем мнение сестры о брате,
который старше ее аж на пятнадцать лет? Разумеется, ей в детстве не было
дано догадаться, каким он станет в зрелые годы.
  Она поделилась с собеседниками этими мыслями, и они согласились, что
труднее всего расстаться с впечатлениями, сложившимися в детстве. Это как
репей! Возможно, ребенок судит справедливо и обостренно, однако он многого
не знает, ему не хватает пищи для размышлений, ему не с чем сравнивать. Он
руководствуется интуицией, но суждения его сиюминутны, он замкнут в
собственном мирке, оставляющем после себя смутные, лишенные подробностей
воспоминания, застывшие образы и портреты, краски на которых не меняются,
что бы ни происходило, что бы ни преподнесла впоследствии жизнь.
  Брат и сестра Сансе де Монтелу припомнили, радуясь общности былых
впечатлений, что Молине всегда был стариком, Гортензия - каргой, Раймон
педантом, кормилица Фантина - чудесным, но несколько странным созданием,
остававшимся опорой всего замка, без которой они не смогли бы существовать
в его древних стенах. Во всяком случае, она сумела всех в этом убедить.
  Гонтран был нелюдимой личностью, на которого махнули рукой,
предоставив ему возиться с кусочками древесного угля и красками. Была еще
Мари-Агнес, запомнившаяся им хуже, - она была совсем малышкой и лежала в
колыбели, но они не забыли ее странный взгляд - взгляд хитрой притворщицы.
  - Она аббатиса.
  - Не может быть! Мари-Агнес была такой же скрытной и дерзкой, как и
этот крошка Альберт, которому было два года, когда Жосслен покинул отчий
дом.
  Альберт был болезненным, он напоминал бесцветного червяка, у него
вечно текло из носу...
  - Так вот, он теперь тоже настоятель монастыря!
  Тут уж оба покатились со смеху.
  - Можете мне поверить, - воскликнула Бриджит-Люсия с горящими
глазами, - я впервые в жизни слышу, чтобы он так хохотал! Спасибо вам,
сестричка, за это чудо.
  - А какой вам представлялась я? - не выдержала Анжелика. - Ведь я
была такой непослушной, такой фантазеркой, что то и дело доводила до слез
тетушку Пюльшери.
  - О, ты была Анжеликой - этим все сказано! Мы колебались, кем тебя
считать: бесстыдницей или ангельским созданием. Мы не смели вынести
окончательного приговора, потому что кормилица Фантина предостерегла от
этого нас, старших - Раймона, Гортензию и меня, - как только ты родилась.
Помню, с каким торжественным, почти грозным видом она произнесла: "Она не
такая, как вы.
  Она - фея! Она - дочь звезды!" С тех пор ее слова звенели у всех в
ушах даже у Раймона, готов поклясться! Ты стоишь передо мной, а я думаю
про себя: "Будь настороже, берегись, она - фея, дочь звезды, она не такая,
как остальные". Чем больше я на тебя смотрю, чем больше понимаю, какой ты
стала, в кого превратила тебя судьба, тем больше чувствую, как во мне
оживают былые чувства.
  Он покачал головой и почмокал своей длинной трубкой, чтобы скрыть
улыбку.
  - Кормилица не ошиблась.
  - Я вас понимаю, - сказала чуть позже Анжелика золовке. - Никто не
смог бы найти лучших слов, чтобы дать понять сестре, обретенной после
тридцатилетней разлуки, что сохранил о ней самые лучшие воспоминания и,
несмотря на долгие годы, видит ее именно такой, какой мечтал увидеть.
  Заметьте, я и подумать не могла, что он способен на такую тонкость
чувств.
  Впрочем, что я вообще знала о нем - брате, который старше меня на
пятнадцать лет?
  И они прыснули, чувствуя себя совершенно счастливыми оттого, что им
так хорошо друг с другом, словно они давние знакомые. Обе догадывались,
что в эти самые минуты завязываются узы, которые будут скреплены не
столько фамильным, сколько духовным родством.
  Им предстояло еще столько сказать друг другу - и это будет не
болтовня, а обмен самым сокровенным.
  Время, однако, шло слишком быстро. Анжелика и Онорина остались в
Осиновом поместье всего на одну ночь. Скоро наступила минута прощания. Все
наперебой уверяли друг друга, что вскоре снова увидятся.
  - Уж я-то непременно вам напишу, - пообещала Бриджит-Люсия.


                                  Глава 40


  - Можно подумать, что эта Мари-Анж - твоя родная дочь, - недовольно
сказала Онорина. - На самом деле твоя дочь - я.
  - Конечно, миленькая, тут и говорить не о чем. Мари-Анж мне
всего-навсего племянница. Она похожа на меня, потому что нам случилось
быть родственницами. Например, Флоримон - вылитый отец, а Кантор,
наоборот, очень похож на своего дядюшку Жосслена.
  - На кого же тогда похожа я? - осведомилась Онэ-рина.
  Они брели по аллее к дому Маргариты Буржуа. Анжелика, как всегда,
пыталась шагать медленнее, но это у нее никак не выходило;
  - Так на кого же я похожа? - настаивала Онорина.
  - Ну... Мне кажется, что в твоей внешности есть что-то от моей
сестрицы Гортензии.
  - Она была красивая? - спросила Онорина.
  - Не знаю. В детстве не размышляешь о красоте. Но я точно помню, что
о ее облике говорили, что в нем есть благородство, королевская стать, то
есть красивая походка, правильная осанка, то есть умение прямо держать
голову. А ты всегда была именно такой, с самого младенчества.
  Оноринаугомонилась,видимо,удовлетворившиськомплиментом.
  Анжелика несколько нарушила свою договоренность с мадемуазель Буржуа.
  Возвратившись от брата лишь к концу дня, она решила не приводить
Онорину в ее новое жилище. Вечер - неподходящий момент для внесения
изменений в жизнь. К утру человек успевает набраться новых сил.
  Вечер выдался безоблачным. Грозовые тучи разлетелись, в саду
заливались птицы.
  Чемоданчик Онорины был уже готов, рядом стоял ее объемистый саквояж,
в который ей понадобилось сложить многочисленные сокровища, в частности,
две коробки с драгоценностями, лук со стрелами - дар господина Ломени,
нож, подаренный управляющим Молине, и книги, среди которых были легенды о
короле Артуре и житие святой странницы на латыни. Наверное, она поставила
целью быстренько научиться читать этот непростой текст, чтобы произвести
впечатление на юного Марселена, племянника Обиньера, расправлявшегося с
ним в два счета.
  - Почему ты позавчера сказала матери Буржуа, что ничего не умеешь
делать? спросила Анжелика дочь. - Ведь ты так хорошо поешь!
  - Но ведь ты назвала мои песенки... тревожными! - возразила Онорина.
  - Только ту, где поется об отравительнице.
  - Она мне больше не снится, - пробормотала Онорина про себя.
  Анжелика заставила себя замедлить шаг, словно желая оттянуть момент,
когда ей придется провожать свое дитя в новую жизнь. Теперешняя минута
никогда больше не повторится. Когда ей снова выдастся счастье поболтать с
Онориной, созданием, все еще пребывающем в нежном возрасте, позволяющем с
очаровательной наивностью делиться своими мыслями и впечатлениями,
ребяческими, но пленяющими своей свежестью?..
  Когда она свидится с дочерью вновь, та уже научится внимать словам
окружающих. Для этого ее и отдавали воспитательницам. Она узнает, как
подобает поступать, думать, что говорить и особенно чего не говорить.
Жаль, порой от нее можно услышать воистину потрясающие речи. В следующий
раз ее ребенок будет наделен иным разумом, и слова матери будут падать в
иную почву.
  Анжелика остановилась и встала пред ней на колени, чтобы заглянуть ей
в глаза.
  - Знаешь ли ты, что было время, когда нас было всего двое - ты да я?
У меня не было никого, кроме тебя. Это счастье, что у меня была тогда ты.
Если бы тебя не оказалось рядом, меня некому было бы утешить. Что бы тогда
со мной стало?
  - Где же был тогда мой папа?
  - Далеко! Мы были разлучены.
  - Кто вас разлучил?
  - Война!
  Она видела, что Онорина собирается обдумать ее слова. Она уже знала,
что война разлучает людей. Человек уходит с луком и стрелами, а то и с
ружьем, а потом... Обратный путь не всегда легок. Иногда человеку так и не
суждено воротиться назад.
  - Было очень трудно снова отыскать его, и я его долго разыскивала, не
имея рядом никого, только тебя одну. Но вот настал день, когда мы снова
встретились, и он сказал тебе: "Я - ваш отец".
  - Я помню.
  - Вот видишь, в жизни бывают и счастливые события.
  Онорина кивнула: кто же станет в этом сомневаться?
  - Почему ты такая печальная? - спросила Онорина мать, когда они снова
зашагали к дому.
  - Потому что я думаю, что если ты окажешься в опасности и будешь
нуждаться во мне, то я буду уже очень далеко.
  - Если ты мне понадобишься, я тебя позову, - утешила ее Онорина. -
Как и тогда, во время вьюги, когда меня чуть не занесло снегом. Я позову
тебя, и ты появишься рядом.


                                  Глава 41


  Два следующих дня Анжелика, разделавшись с самыми неотложными делами,
посвятила поискам кавалера Ломени-Шамбора. Она заглянула в больницу Жанны
Мано, но там ей сказали, что Ломени, оправившись от ран, переехал в
семинарию Страстей Господних. Она отправила туда Янна Куэнека с запиской,
но тот вернулся ни с чем. "Он избегает меня!" - мелькнуло у нее в голове.
  Причина этой холодности была очевидна: он получил известие о смерти
отца д'Оржеваля, своего лучшего друга. Он винит в этом несчастье ее...
  Интуиция всегда подсказывала ей, что смерть иезуита причинит ей еще
больше вреда, чем его деяния. Что ж, раз так, она не станет больше
задерживаться в Виль-Мари. Для того чтобы покорить монреальцев, ей надо
было бы располагать куда большим временем, да и упорством.
  Люди эти были непоколебимо уверены в своих возможностях. Остров
Монреаль всегда принадлежал весьма независимым религиозным обществам,
прежде всего обществу Богоматери Монреальской, образованному
католиками-мирянами, а также посланцам парижской семинарии Страстей
Господних.
  Последние были собственниками острова, чем объяснялось то
обстоятельство, что сперва иезуиты обходили его стороной. Теперь здесь
можно было встретить и их, но только как гостей. Жители сами выбирали себе
губернатора, не спрашивая согласия губернатора провинции. Они сами
обеспечивали себя всем необходимым, поэтому прием, который они оказали
чужакам, откуда бы они ни прибыли - из самой Франции, из Квебека или из
соседнего Труа-Ривьер,отдавал некоторым самодовольством.
  Долгое время - да, собственно, и по сию пору - они жили на переднем
крае войны с ирокезами и не выпускали из рук оружия. Отсюда их убеждение,
что по геройству, самоотверженности, набожности, христианской добродетели
и прочим достоинствам они превосходят всех прочих людей. Полные чувства
собственного достоинства, они не выносили, чтобы чужие вмешивались в их
дела. В Монреале хватало ревностных борцов с ересью, которые выкупали
плененных индейцами англичан, особенно детей, но, сколько Анжелика ни
наводила справки, она так и не набрела на след тех, кого можно было бы
вернуть заждавшимся их семьям в Новой Англии.
  Собеседники учтиво отвечали на все ее вопросы, но Анжелика замечала
взгляды, которыми они обменивались между собой, и это позволило ей быстро
сообразить, что ее настойчивость разбивается о стену упрямства. Они
поступали по совести, возвращая в истинную веру новые души и тратя на сие
святое дело немалые деньги. Разве не выглядело святотатством ее
настойчивое желание вновь ввергнуть новообращенных католиков в темень
неверия?
  Мадемуазель Буржуа прислала Анжелике записку, прося назначить день
отъезда из Монреаля, чтобы в пансионе знали, когда она в последний раз
навестит дочь. Та пока не скучала по матери, и ее поведение не вызывало ни
малейших нареканий.
  Лейтенант Барссемпуи доложил о готовности отчалить в любой момент. В
день отплытия она нанесла монахиням утренний визит.
  Онорина вихрем пронеслась по коридору и бросилась ей на шею.
  - Попрощайтесь с матерью, - велела ей мадемуазель Буржуа. - Я уже
сообщила ей, что она может передать вашему отцу, что вы, по нашему мнению,
- очень хорошая девочка.
  Анжелика крепко стиснула малышку.
  - Мы будем ежедневно вспоминать тебя...
  Онорина успела подготовиться к расставанию. Она сделала шаг назад и
приложила ручонку к сердцу, подражая Северине.
  - Не беспокойся за меня! - молвила она. - В моей душе жива любовь,
которая поможет мне выжить.
  Сказав это, девочка побежала играть на солнышке, а Анжелика, стараясь
не рассмеяться и сдерживая подступившие слезы, поспешила удалиться, храня
в сердце образ малютки Онорины, чудесного шестилетнего ангела,
присоединившегося к подружкам, которые водили хоровод, распевая свое:
  Что подарим мамочке В первый майский день?
  "В первый майский день я уже буду в пути, мечтая о встрече с тобой,
моя любимая дочка", - дала она зарок самой себе.
  Мать Буржуа крепко сжала ей руку, ничего не говоря. Подойдя к ограде,
Анжелика с удивлением увидела пришедшее проводить ее семейство брата в
полном составе. Даже сам хозяин поместья Лу покинул кресло, чтобы еще раз
повидаться с сестрой.
  Радостная компания, пополнившаяся по дороге еще несколькими друзьями,
довела ее до самой пристани, избавив от горестных мыслей, которые в
противном случае еще долго терзали бы ее.
  Опомнилась она только на борту "Рошле"; в руках у нее трепетал
платок, на судорожные движения которого отзывался ряд платков на
отдаляющемся берегу, убеждая ее, что здесь, на краю света, тоже остаются
дружественные ей души.
  Конечно, ей не удалось ни повидаться с Ломени-Шамбором, ни навестить
затворницу мадам Аррбу, несмотря на данное барону обещание. Зато впереди
ее ждало другое доброе дело: она загодя послала к отцу Абдиниелю индейца
господина Ле-Муана, сообщая о дате своего предстоящего появления.
  Когда корабли подошли к месту условленной встречи, моросил дождь и
было сумрачно, словно солнце уже село. Неподалеку от старого форта, у
самого устья реки Ришелье, неподвижно стояла кучка людей: сам иезуит, двое
дикарей и женщина.
  "Рошле" бросил якорь. Анжелика попросила переправить ее на берег.
Перед ней стояла миссис Уильям - но какая же безжизненная, сломленная,
ничуть не воодушевившаяся при виде Анжелики! Она стояла, потупив взор,
исхудавшая, с расчесанными на индейский манер поседевшими волосами,
удерживаемыми цветной лентой. Одета она была в прежнее свое платье,
превратившееся в рубище, вылинявшую кофту и куртку из плохо выделанной
кожи. Подобно индианкам, она кутала голову в материю. Обута она была,
впрочем, во французские башмаки, подаренные, видимо, каким-то доброхотом.
  Анжелика назвала себя по-английски и заговорила с ней о ее родичах, с
которыми встречалась в Салеме, куда они съехались из Бостона и Портленда,
желая выкупить ее.
  - Сомневаюсь, чтобы ее хозяин согласился, - вмешался иезуит. - Он не
возражал бы против выкупа, однако его гордость страдает от упрямства этой
женщины, отказывающейся от крещения и не отзывающейся на доброе слово.
  С тех пор как у нее отняли детей, особенно пятилетнего сынишку, она
совершенно замкнулась, словно превратилась в глухонемую. Можно только
сожалеть, заметил иезуит, что, пренебрегая счастливой возможностью
приблизиться к свету истинной веры, каковую подарили ей перенесенные
испытания, она упорно не обращает внимания на Божественный знак.
  Анжелика еще раз попробовала прорваться сквозь стену ее
беспристрастности, твердя, что ее хотят выкупить и что у ее дочери
Роз-Анны все в порядке.
  Англичанка как будто не понимала ее. Анжелика в отчаянии обернулась к
иезуиту.
  - Неужели она умудрилась забыть родной язык? Нет ли в лагере абенаков
других пленных англичан, с которыми она могла бы беседовать?
  - Отчего же, - откликнулся тот, - есть у нас некий Доэрти, хороший
работник, которого взяла к себе одна вдова, которая теперь им не
нахвалится Он иногда просит разрешения навестить эту женщину, мы ему не
отказываем, я издали наблюдаю за ними и вижу, как она беседует с ним и
проливает слезы.
  Доэрти был, видимо, тем самым "добровольцем" из фермеров-англичан,
которого пленили вместе с сыном. У Анжелики отлегло от сердца, когда она
узнала, что у несчастной есть хоть одна близкая душа, поддерживающая ее в
горьком рабстве.
  - Что стало с сыном Доэрти?
  - Сколько ему было лет к моменту пленения? - спросил иезуит -
Двенадцать или тринадцать.
  - В таком случае есть надежда, что его выкупила и усыновила
благочестивая семья из Виль-Мари или какой-нибудь индейский вождь, который
превратит его в ловкого воина.
  Анжелика оставила отцу-иезуиту адреса н имена родичей миссис Уильям
на тот случай, если она в конце концов заинтересуется предложением, а ее
хозяин-индеец забудет про возражения.
  Она простилась со всеми, пожала худую, безжизненную руку несчастной
пуританки и ушла, ни разу не обернувшись.
  Каким облегчением было снова оказаться под хлопающими на ветру
парусами на борту корабля, свободно бегущего вниз по течению под защитой
гордого, независимого флага их владений - голубого с серебряным щитом, в
окружении преданных друзей - Барссемпуи, Тиссо, Янна Куэнека, Куасси-Ба,
которые изо всех сил, старались ей услужить, чтобы скрасить печаль от
расставания с дочерью.
  Сперва разлука с Онориной казалась ей невыносимой. Однако вид
несчастной миссис Уильям навел ее на мысль, что ей грех жаловаться, по
крайней мере, она знала, в каких надежных руках оставила дочь, совсем
скоро ее ожидала встреча с мужем.
  Однако стоило ей вспомнить о поведении иезуита, который, не будучи
особенно злым человеком, проявил все же полную бесчувственность и
неспособность понять горе женщины, потерявшей мужа и лишившейся детей, как
она замирала, похожая на ледяную глыбу...
  В Квебеке, где ей снова взгрустнулось из-за воспоминаний о том, как
они недавно останавливались здесь с Онориной, ее стала увещевать верная
Полька.
  - А что тогда говорить мне - ведь мой мальчик рискует жизнью среди
дикарей, которые в любой момент могут содрать с него скальп, а то и
попросту зажарить? Тем более что он такой упитанный! К тому же он - мое
единственное чадо!
  Анжелика попыталась было объяснить ей, как тесно привязана она к
дочери с тех самых пор, когда полицейские ищейки рыскали по стране,
разыскивая пару, отвечающую описанию "Зеленоглазая женщина с рыжеволосым
младенцем".
  - Вот-вот! - не унималась Полька. - Все мы одинаковые. Вечно нам
грозят ловушки! И выпутываться приходится, полагаясь только на собственные
силы.
  Но я вот что тебе скажу: у таких женщин, как мы, не хватает времени
на сетования. Из этого не следует, что мы не поспеваем на зов своих детей,
когда их требуется защищать. В такие моменты сердце матери превращается в
сердце дикой кошки! Помнишь, как мы вырвали твоего Кантора из лап египтян?
  А помнишь, как бежали босые по шарантонской дороге? Не бежали, а
летели, словно у нас выросли крылья.
  В памяти Польки события запечатлелись своеобразно. С годами она все
больше обретала уверенность, что именно она все сделала, что ее усилиями
Кантор был отнят у египтян.
  - Брось вспоминать! - прервала Полька раздумья Анжелики. - С тех пор
утекло много воды! Они успели вырасти. Они живы. Чего тебе еще? Следует
смотреть вперед, особенно сейчас, когда поля шляп сужаются и нам грозит
разорение.
  Дети - это лишь волоски в косе жизни. Пусть любимые, но все же просто
волоски. А коса эта толстая, перепутанная, помни. Почище плетеных
индейских поясов!
  Душевность Польки, подкрепленная "добрым винцом" из ее погребов,
оказалась превосходным успокоительным средством, и Анжелика принялась
строить новые проекты: не съездить ли ей за близнецами и не обосноваться
ли на зиму в Квебеке?
  Юрвиль и Барссемпуи запросили передышки в несколько дней для осмотра
кораблей, пополнения экипажей и загрузки трюмов.
  Они приобрели у интенданта Карлона большую партию пшеницы и копченых
угрей, которыми славились воды Святого Лаврентия, где они буквально
кишели, так что под конец зимы здесь предпочитали сосать лапу, но
отворачивались от этого опостылевшего лакомства. По дороге в Монреаль
Анжелика договорилась об условиях отгрузки, но летнее запустение привело к
тому, что в порту еще не успели приготовить ни мешков, ни бочек.
  Нежданная задержка показалась ей недобрым предзнаменованием. Дело
было не в нерасторопности портовых служб, к которой все давно привыкли, не
в невозможности отыскать начальство, не во французской привычке
откладывать все на последнюю минуту, даже не в скучном бездействии. Может
быть, в ней росло предчувствие опасности, заставлявшее ее торопиться
покинуть Квебек?
  Даже не это. Скорее то было просто чувство неудобства, усугубляемое
несносной жарой и то и дело сгущающимися грозовыми тучами. Время от
времени по небу прокатывался гром, и на землю обрушивался почти
тропический ливень, после которого город превращался в удушливую западню,
с залитыми водой и затянутыми туманом улицами.
  Анжелика сознавала, что у нее нет ни малейшей причины нервничать. Об
опоздании пока не было и речи. У них оставался надежный запас времени до
наступления дня, на который было намечено окончательное отплытие в Мэн.
  Могло случиться и так, что Жоффрей приплывет за ней в Квебек, чтобы
заодно встретиться с Карлоном.
  Однако из низовий не приходило никаких вестей. Удалось узнать лишь,
что корабли графа де Пейрака до сих пор сторожат устье реки Сагеней, что
сам граф вместе с Никола Перро ушел в глубь территории и что пока на
горизонте не показался ни один ирокез. Видимо, надежды на то, что,
вернувшись в Тадуссак, Жоффрей устремится вверх по реке, почти не было.
Скорее он будет ждать ее в Тадуссаке, как было условлено.
  Пока же ей не оставалось ничего другого, кроме как позволить офицерам
и боцманам завершить начатое, чтобы последний отрезок пути был преодолен с
чувством успешно выполненного важного дела.
  И все же, не будь в распоряжении Анжелики покоев в гостинице
"Французский корабль", где подруга призывала ее к терпению, она, стремясь
побыстрее покинуть Квебек, без колебаний воспользовалась бы услугами
быстроходного речного баркаса господина Топэна, который ежедневно ходил
вниз по реке Святого Лаврентия, доставляя пассажиров в деревеньки,
притулившиеся на речных берегах.
  Отчего она не сделала этого? Ведь тогда она избежала бы весьма
неприятной встречи и в душу ее не закрались бы страшные подозрения...


                                  Глава 42


  Анжелика, облаченная в легкое белое платье и модную шелковую накидку
с кружевным воротничком, только что вышла от мадам Камверт, которая
пригласила ее поиграть в карты и полакомиться холодными мясными закусками
и салатами. Внезапно ее окружили четверо молодцов из жандармерии. О, такой
Квебек ей был знаком несколько лучше! Особенно знакомыми ей показались
повадки сержанта в стеганом камзоле, который, вручив ей послание от
лейтенанта полиции господина Гарро Антремона, предложил следовать за ним в
сенешальство, где лейтенант с нетерпением ожидал встречи с ней.
  Анжелика подчинилась, поскольку повестка, хоть и составленная в
отменно вежливом тоне, не подразумевала промедления.
  Они прошли через Верхний Город, где буйно разросшаяся зелень
придавала загадочный вид жилым домикам и стенам из серого камня, высящимся
вокруг монастырей.
  Здание жандармерии, вокруг которого толпились, как часовые, высокие
деревья - вязы, клены и дубы, отбрасывавшие тень на заостренную крышу и
башенки, выглядело чрезвычайно мрачно. Внутри здания царила темнота.
Впрочем, в разгар дня, тем более летом, никто и не станет зажигать свечей.
  Гарро Антремон, поднявшийся ей навстречу из глубины своего кабинета
со стенами, обтянутыми темной кожей, более, чем когда-либо, напомнил
Анжелике кабана, высунувшегося из сумрачной лесной чащи. Ее белое одеяние
и драгоценности как бы осветили его мрачную нору, и он, видимо,
почувствовал это, потому что в его обычно сердитом тоне послышались нотки
искренней радости.
  - Я счастлив видеть вас снова, мадам!
  Насколько можно было судить, он ни чуточки не изменился. Он оставался
по-прежнему широкоплечим и коренастым, в его тусклых круглых глазках время
от времени вспыхивал огонек оживления. Стол был, как всегда, завален
бумагами. Ей нисколько не хотелось садиться, а он настолько сосредоточился
на предстоящей беседе, что запамятовал предложить ей кресло. Она так и
осталась стоять.
  - Я знал, что ваше пребывание среди нас будет недолгим, поэтому
позволил себе...
  - И правильно сделали.
  Желая поскорее перейти к не слишком приятному поручению, он
скороговоркой пояснил, что требуется поскорее разобраться с "Ликорном" -
кораблем, исчезнувшим вблизи Голдсборо. Судно было зафрахтовано
французской короной, текущее же плавание оплачивалось благотворительным
обществом под названием "Компания Богоматери Святого Лаврентия". Не
получая никаких вестей и не располагая данными, которые позволили бы
оценить масштаб убытков, кредиторы проявляют понятное нетерпение.
  Гарро торопился. Было видно, что он решил покончить с этим делом раз
и навсегда.
  По его словам, в присланном ему докладе, который как раз сейчас лежит
перед ним, упоминаются двадцать семь королевских девушек, которые три года
назад поднялись на борт "Ликорна". Насколько он помнит, ему много раз
твердили, что все они каким-то чудом спаслись, однако в Квебек попало лишь
пятнадцать-шестнадцать из них.
  - Где же остальные?
  - Некоторые остались в наших владениях на берегу Французского залива.
  Гарро несколько раз удовлетворенно кивнул. Как он и надеялся,
благодаря Анжелике загадка будет наконец решена.
  Запрос весьма срочен, повторил он, сведениями интересуются на самом
верху, и он понимает, что на сей раз должен послать во Францию совершенно
точный ответ, вместо того чтобы тянуть резину, как он вынужденно поступал
на притяжении этих лет, поскольку никак не мог добиться толкового ответа
от тех, кто замешан в деле об исчезновении "Ликорна", живущих на
территории размером не меньше Европы и с берегами, протянувшимися на
тысячи миль.
  Удачное появление кораблей господина и мадам Пейрак в Квебеке
позволит ему выиграть несколько месяцев, а то и год.
  Он порывисто протянул ей пачку листков.
  - Вот присланный из Парижа список из двадцати семи девушек: имена,
фамилии, возраст, место рождения и прочее. Извольте надписать против
каждого имени, что стало с его обладательницей.
  Анжелика возмутилась.
  - Я - не судебный писарь, и у меня нет ни малейшего желания убивать
время, выполняя работу клерка! Неужели вам недостаточно, что мы спасли,
выходили их и доставили сюда - во всяком случае, большинство?
  - Верно. Вдобавок в Квебеке хватает особ, обязанных вам своим
приданым. Вам нужно возместить расходы!
  - Это не имеет значения. Граф де Пейрак и я предпочитаем потратиться
еще, лишь бы нас больше не впутывали в эту историю.
  - Невозможно!
  - Почему же?
  - Никто не поверит, что вы не хотите возместить свои траты, когда
французская администрация сама предлагает вам это. Возникнут подозрения.
  - В чем же нас заподозрят?
  - Люди станут ломать голову, по каким это причинам вы отказываетесь
давать подробные объяснения.
  Он напомнил, что неполные сведения о событиях, развернувшихся на
берегах Акадийской провинции, считающейся неотъемлемой частью Новой
Франции, и трудности, с которыми приходится сталкиваться, добиваясь от
свидетелей связного рассказа, уже неоднократно наводили представителей
администрации, будь то колониальной или из самой метрополии, на догадку,
что от них утаивают непонятно какие лихоимства, махинации и подлоги,
которые вполне могут расцветать в тех затерянных краях.
  Обитатели провинции Акадия заработали репутацию изворотливых людишек,
уклоняющихся от уплаты десятины, приторговывающих с англичанами,
стремящихся к независимости. Недаром их иногда шепотом называют "морскими
разбойниками".
  - "Компания Богоматери Святого Лаврентия" утверждает также, что в том
плавании пропал не один корабль, что тоже проделало бы большую прореху в
их бюджете, а целых три.
  - Три? Вот это новость! Могу заверить вас, что на наших берегах
потерпел катастрофу один "Ликорн". Кстати, вы не станете возражать, что
напороться на скалы во французском заливе, направляясь в Квебек, -
странная участь, тоже вызывающая подозрения?
  - Этого никто не отрицает. - Он заглянул в свои бумаги. - Однако
компания настаивает, что сразу оплатила еще два судна. Они и были
конфискованы вами в Голдсборо, а это - чистый акт пиратства... Уж не один
из этих ли кораблей господин Виль д'Аврэ назвал своей "военной добычей"? У
меня есть подлинник акта, устанавливающего их судьбу.
  У Анжелики вспыхнули уши. Пиратские корабли, на которых плыли
сообщники Амбруазины и которыми командовал Залил, "белый дьявол", человек
со свинцовой дубиной! Значит, их экипажи признались, что участвовали в
экспедиции, организованной герцогиней де Модрибур при поддержке Кольбера и
других злоумышленников, которым не терпелось отправиться на тот свет!
  - Претензии этой благочестивой компании кажутся мне весьма
сомнительными.
  Если хотите знать мое мнение, то вы имеете дело с алчными
мошенниками, куда больше желающими поживиться останками кораблекрушения,
чем те, кому вы бросаете обвинение. Два корабля? Вам ведь отлично
известно, что на нем плыли преступники, настоящие морские разбойники,
нацеливавшиеся на Французский залив. Интендант Карлон был свидетелем боев,
которые нам пришлось вести, чтобы помешать их замыслам.
  - Знаю, знаю! Но, к несчастью, господин Карлон сам находится сейчас в
уязвимом положении, не позволяющем ему слишком трепыхаться, если он не
хочет впасть в немилость.
  - Однако это не опровергает всего того, что он говорил в прежние
годы, когда он считался одним из самых достойных интендантов в Новой
Франции.
  Послушайте моего совета и допросите его! Он удовлетворит ваше
любопытство куда лучше, чем я.
  - Сомневаюсь.
  Она покачала головой, изображая разочарование.
  - Никак не возьму в толк, господин лейтенант полиции, что вы от меня
хотите?
  - Чтобы вы пролили свет на множество обстоятельств, которые все еще
остаются непроясненными. Кто бы ни обращался ко мне за помощью и ни взывал
к справедливости, каждый называет ваше имя, мадам. Вот и в этом письме
содержится намек, что герцогиня де Модрибур не погибла во время
кораблекрушения, а была спасена и лишь позднее пала жертвой убийства,
находясь в Голдсборо. А это делает повинной в ее смерти вас!
  - Я бы охотно посмеялась, если бы затронутая вами тема не была столь
мрачна, - проговорила Анжелика, немного помолчав. - Не соблаговолите ли
ответить, кто распускает столь подлую ложь?
  - Так, слухи...
  - О, месье Гарро, знаю я вас с вашими слухами... Должна признаться,
что мне трудно понять, почему вы, при всей вашей любезности, без устали
обвиняете меня во всех смертных грехах? К какому знаку вы принадлежите?
Знаку Зодиака, - уточнила она, видя, как он удивленно приподнимает брови.
  - Стрелец, к вашим услугам, - нехотя пробормотал он.
  - Что ж, тогда понятно, почему вы все-таки нравитесь мне, несмотря на
ваше дурное поведение: ведь это и мой знак.
  Он как будто решил сделать передышку и изобразил подобие улыбки.
  - Стрелец, он же Кентавр, отличается упорством. Мы зарываемся в землю
всеми четырьмя копытами.
  - Но воздеваем очи к небу, когда груз мирских забот становится
неподъемным.
  Однако Гарро Антремон предпочел опустить очи и задумчиво уставиться
на письмо, которое он сжимал в руке.
  - Преподобный отец д'Оржеваль, - неожиданно выпалил он, - видный
иезуит, который погиб, став жертвой ирокезов, выдвинул против вас это
обвинение.
  Особенно против вас! - подчеркнул он, указав на нее своим толстым
пальцем.
  - Что касается территориальных захватов господина Пейрака,
покушавшегося на его акадийскую епархию, то им он уделял меньшее внимание,
чем вашему влиянию, самому вашему присутствию на этой земле.
  Тут она не вытерпела:
  - Но ведь это сумасшествие! Откуда ему было знать о гибели "Ликорна"?
Это мы принесли в Квебек весть о кораблекрушении, из Французского залива,
с востока, он же к тому времени уже отправился на территорию ирокезов.
  - Он успел прислать оттуда свои показания, которые стараниями
преданных ему миссионеров достигли Парижа, где попали в руки преподобному
Дювалю, коадьютору главного иезуита, преподобного Маркеса, и старшего
среди иезуитов Франции; из этих показаний явствовало, что действовать
следует незамедлительно, руководствуясь его советами.
  - Куда он еще совал свой нос?
  - Насколько я понял, герцогиня де Модрибур приходилась ему
родственницей.
  "3наю! - чуть было не вырвалось у Анжелики. - Она была его молочной
сестрой!" "Нас было в горах Дофине трое проклятых детей, - снова зазвучал
в ее ушах голос Амбруазины. - Он, Залил и я..."
Анжелика испугалась, как бы ее чувства не отразились на ее лице. Она
повернулась к нему в профиль и устремила взгляд в сторону окна, в которое
из-за бурной летней листвы почти не проникало света.
  - Я вновь задаю вам тот же вопрос, месье Антремон: как он мог
прознать об этом столь быстро, презрев расстояние? Ведь он забрался за
Великие Озера!
  Невозможно! Уж не обладал ли он двойным зрением?
  Полицейский колебался.
  - Кроме того, что в этих краях не так уж невозможно быть в курсе
происходящего, даже забравшись за Великие Озера, я напомню вам, что
Себастьян д'Оржеваль, с которым я был хорошо знаком, был человеком
выдающимся и настолько добродетельным, что это наделяло его способностями,
какие невозможно встретить у прочих смертных: он мог передвигать взглядом
предметы, обладал ясновидением и, должно быть, вездесущностью. Одно
несомненно: он всегда обо всем знал. Стоило ему о чем-нибудь загодя
уведомить меня, и я впоследствии неизменно признавал его правоту.
  Эти его слова Анжелика встретила усмешкой.
  - Только не говорите мне, что вы, которого я считала приверженцем
Декартовой философии, призывающей доверять только разуму, вы, обязанный
принимать на веру единственно вещественные доказательства, как это
явствует из требований, предъявляемых в наши дни к полиции, отдаете
должное заблуждениям отцов, при всей их ветхости и несомненной ошибочности!
  Вообще-то я припоминаю, как вы уже обвиняли меня в убийстве графа де
Варанжа, последователя сатаны, пойдя на поводу у колдуна из Нижнего
города, бессовестного пройдохи, который сам был последователем сатаны, -
друга Варанжа, графа де Сент-Эдма.
  - Кстати, он тоже бесследно исчез, - вставил Гарро Антремон. - Вот
вам еще одно остающееся нерасследованным дело, из-за которого мне не дают
покоя, требуя, чтобы я выяснил, при каких обстоятельствах наступила
смерть, и предоставил необходимые доказательства.
  - Может быть, я виновна и в его исчезновении и гибели? -
саркастически осведомилась она.
  - Очень возможно. В своем последнем письме, переданном им отцу
Марвилю за несколько часов до кончины, отец д'Оржеваль бросал вам и это
обвинение.
  - Снова он!
  Он догадывался, какая ярость душит ее. Однако она не глядела ему в
лицо, все так же повернувшись в профиль. Скудный серебристый отблеск падал
из окна лишь на ее ресницы, которые время от времени вздрагивали. Большая
часть лица была погружена в тень; только там, где угадывалась скула,
свисала из мочки ее уха длинная серьга с бриллиантами, сверкавшая, как
звездочка в ночи, и завораживавшая взор.
  Она тем временем вспоминала отца Марвиля, с которым они встретились в
Салеме. Вперя о них свой горящий жаждой мщения взгляд, он прокричал:
  "У меня на груди его последняя воля, последние заклинания, последние
мольбы! Я уношу с собой его послание, в котором он проклинает вас, мадам!"
- До самой смерти, превознемогая страдания, он не уставал обвинять
меня. Не находите ли вы, что в таком яростном стремлении оклеветать и
истребить человека, которого он никогда в жизни не видел, есть нечто
необъяснимое?
  - Или слишком хорошо объяснимое! Вдруг преподобному д'Оржевалю было
известно из надежного источника обо всех ваших деяниях и он считал своим
долгом открыть мне на них глаза и передать вас таким образом в руки
правосудия?
  - Его видения, его дар ясновидения вы именуете надежным источником,
господин лейтенант полиции? - иронически усмехнулась она.
  - Конечно, не это!
  И с этими словами он взял со стола какую-то шкатулку. Указав на нее
Анжелике, которая не соизволила проявить к ней интереса, он запер ее в
шкафу на ключ.
  - Письма эти, копии которых переданы мне преподобным Дювалем, не
смогут послужить мне доказательством на мирском суде. Тем более я не стану
строить на их основании обвинительное заключение. Это совершенно
очевидно...
  - Однако они составили основу вашей внутренней убежденности?
  - Да.
  Она по-прежнему не сводила взгляд с окна.
  В глубине души она понимала его. Он поймал ее на лжи. Что ей
оставалось делать, кроме как солгать? Но разве можно обвинять человека за
то, что он блестящий полицейский?
  В который раз она сделалась жертвой оговора, в который раз ей бросали
обвинения люди, на самом деле близкие ей. Ведь они ей не враги! Зло не
проистекало ни от одних, ни от других. Все они походили друг на друга, все
хотели одного - справедливости, торжества добра. Божественного мира,
который предрекал Христос! И все-таки для них она, Анжелика, была
опасностью, да еще какой! Она казалась им всем виноватой. Гарро же и
подавно не сомневался в ее виновности: ведь человек, вызванный к нему для
прояснения истины и лгущий ему в глаза, заведомо виновен!
  - Как жаль! - пробормотала она.
  - Что вы хотите этим сказать?
  - Я так радовалась встречам с немногими квебекскими друзьями! Я
знала, конечно, что столь короткая остановка и летние хлопоты не позволят
толком насладиться приятным обществом, однако мне и в голову не могло
прийти, что, захотев со мной свидеться, вы станете бросать мне в лицо
новые обвинения.
  Вы не можете не знать о помощи, которую мой муж оказывает сейчас в
устье Сагенея губернатору Фронтенаку. Мне пришлось расстаться с ним и
продолжить путь самостоятельно, чтобы отдать нашу дочь мадемуазель Буржуа,
которая займется ее воспитанием. Мне одиноко, мною владеет грусть, я
обеспокоена и вот она, дружеская поддержка, которою я нахожу у вас! (Она
заметила, что он сжал кулаки и дрожит от бессильной злобы). Посещая Квебек
по пути в Монреаль, я справлялась о вас, месье Гарро, но мне ответили, что
вы в поле...
  - Я и впрямь был там! - вскричал он почти отчаянно. - У себя в
имении. Меня отвлек от страды мой секретарь, который доставил очень
срочные и угрожающие послания, приплывшие из Франции. Вот я и поспешил
назад, боясь вас упустить.
  Он обреченно указал на бумаги и раскрытые папки, устилающие его стол.
  - Все это исходит, как всегда, от господина Кольбера, но тут нет
числа всяческим ответвлениям, интригам, соперничающим самолюбиям. Поди
знай, кто на самом деле стоит за приказами, которыми он обстреливает меня,
как из пушки...
  - Ясно одно, месье Антремон: король не лишил нас своей дружбы. Мы
располагаем достаточными подтверждениями этого. Если за этими скандальными
и смехотворными требованиями стоит сам Кольбер, то это значит, что он
действует, не уведомляя государя; впрочем, я сомневаюсь, чтобы этот
министр, человек уравновешенный и не вмешивающийся в столь суетные
делишки, был в курсе происходящего.
  - Я не могу знать, что "они" прячут в рукаве.
  - Было бы неразумно полагать, что голословных заявлений отца Марвиля,
который не питает к нам любви и не прочь, наверное, возбудить против нас
паству, достаточно для обвинений. Иезуиты - народ серьезный. Вряд ли они
станут теперь наушничать против нас его величеству.
  Лейтенант полиции выглядел удрученным.
  - Но мученическая смерть отца д'Оржеваля служит подтверждением
серьезности его последних писем, последних анафем. Я не хочу предстать
невежей, просто отказывающим даме в праве взглянуть на столь выразительные
письмена.
  Знайте: теперь вы предупреждены и должны соблюдать осторожность.
  "Вот и я вовсе потерял голову, - мысленно спохватился он. -
Предупреждая ее, я делаюсь ее сообщником, а ведь мне прекрасно известно,
что она мне беззастенчиво лжет, что это она прикончила Варанжа и что вся
эта шайка, включая Карлона и Виль д'Аврэ, замешана в истории с "Ликорном"
и мадам Модрибур! Тут какая-то мрачная тайна, здесь может отыскаться
столько трупов, что мир попросту ужаснется..."
Несмотря на эти мысли, он продолжал:
  - Вы считаете, что в Новой Франции к вам относятся благосклонно. Что
ж, вы недалеки от истины. Однако возможно и непредвиденное отрезвление.
Языки, которые вели себя смирно, чтобы не дразнить вас, могут забыть об
обете молчания. Ваша красота и щедрость превратили многих в ваших друзей.
Однако свет забывчив! В вас есть не только добродетель. И я не верю в вашу
невиновность!
  - Вы говорите это не в первый раз.
  - Не грех и повториться. Не верю в вашу невиновность!
  - Я отлично вас слышу, господин лейтенант полиции, и нисколько на вас
не сержусь.
  Неожиданно она одарила его столь искренней и дружеской улыбкой, что
он окончательно растерялся. Ему пришлось встать и заходить по кабинету,
чтобы унять волнение.
  - Послушайте меня! Меня поставили в невыносимое положение по
отношению к вам и к господину Пейраку, и об этом можно только сожалеть.
Прошу вас, мадам, попытайтесь составить для меня список этих молодых особ,
чтобы можно было разобраться, что стало со всеми теми, кто взошел на борт
злополучного корабля во Франции. Это - пустая формальность, которая ничем
вам не угрожает, мне же она поможет выиграть время и разузнать, кто же с
такой непонятной настойчивостью добивается возмещения затрат. Может, тут и
впрямь кроется интрига, закрученная умелыми мошенниками? Есть люди,
которые, стремясь удержаться при дворе, пускаются на любые хитрости,
вплоть до подкупа писцов и служащих министерств, чтобы оставаться в курсе
дремлющих споров и пользоваться ими в своих целях - Тогда - другой
разговор, - уступила она. - Если дело только в этом, то я пойду вам
навстречу и постараюсь помочь чем смогу. Давайте сюда ваши бумажки.
Кажется, я знаю, к кому обратиться, чтобы заполнить пустоты в вашем
вопроснике, касающемся гибели "Ликорна" н судьбы королевских девушек.
  Однако ничего большего я вам обещать не могу.
  И она покинула его с той же ласковой, снисходительной улыбкой,
прощавшей ему его прегрешения.
  Она не стала откладывать визит. Вскоре в доме Дельфины Розуа, супруги
симпатичного Гильда Мажера, прозвенел звонок. Молодая женщина встретила ее
радостной улыбкой, которая мигом растаяла, стоило ей узнать о цели
посещения.
  - Почему такая бледность? - поинтересовалась Анжелика, пытаясь
исправить произведенное неблагоприятное впечатление.
  - Снова говорить о тех ужасных днях? Никогда! - замахала руками
бедная Дельфина, едва не выпроводив гостью за дверь.
  Анжелике пришлось уговаривать ее:
  - Для меня это такое же невеселое занятие, как и для вас, но ведь
Гарро в ярости! Создается впечатление, что кто-то во Франции смеет ему
угрожать.
  Дело-то пустяковое: вспомнить, что стало с каждой из королевских
девушек, которые поднялись с вами вместе на "Ликорн". Но без вас мне с ним
не справиться. Ну же, Дельфияа, приободритесь!
  - Приступим! - молвила Анжелика, подсаживаясь к круглому столику и
раскладывая на нем бумаги. - Господин Антремон - не такой уж дурной
человек, однако ему не поручали бы выполнение столь тяжелых и неприятных
обязанностей, если бы у него не оказалось естественной предрасположенности
причинять неудобство ближнему. Тут, наверное, не обходится без особого
пристрастия, пусть неосознанного, выведывать о человеке все, даже самое
потайное, добиваться от несчастной жертвы безоговорочного признания своей
вины... даже вымышленной. Кроме того, так он служит королю и господу Богу,
именно в таком порядке, полностью соответствуя своему идеалу - святому
Михаилу, разящему дракона, олицетворяющего Зло. Надо будет как-нибудь
выложить ему все это, однако на сегодня у меня нет для этого сил, да и
вряд ли светские укоры принесут хоть какую-то пользу. Нас преследует рьяно
роющий землю кабан, и я могу себе представить, как он дорывается на
большой глубине до чего-то такого, что мы предпочли бы видеть навсегда
захороненным. Так что лучшее, что мы можем сделать, - это удовлетворить
его потребность в точных сведениях. Порой служака, заполучив безупречные
документы, которые он может с блеском подать наверх, на этом и
успокаивается.
  Она изо всех сил старалась развеселить и приободрить Дельфину,
которую колотил озноб.
  - И все же откуда взялся столь острый интерес и нашей судьбе?
  - Я же говорю: компании, ссудившие денег на ваше плавание к берегам
Новой Франции, и приказчики, ответственные за возмещение кредитов,
предоставленных королевским казначейством на ваше размещение в колонии,
хотят знать о судьбе своих денег и о том, принесла ли их щедрость хоть
какие-то плоды. Вполне законное требование, да и не слишком неожиданное:
администрация вообще не способна проявлять прыти в таких делах, а тут еще
океан, который приходится преодолевать по несколько раз, поэтому нет
ничего удивительного, что подобное расследование занимает три-четыре года.
  Однако молодая супруга флотского офицера по-прежнему волновалась.
  - Не возьму в толк, почему "Компания Богоматери Святого Лаврентия",
или как ее там, смеет чего-то требовать. Почти все расходы на экспедицию
взяла на себя герцогиня де Модрибур, а все эти общества и компании были
созданы лишь для того, чтобы добиться официальных разрешений, в которых
обычно отказывают частным лицам. Вместо того чтобы предъявлять какие-то
требования, они должны чувствовать себя должниками мадам Модрибур.
  - Так, значит, они ее наследники?
  - Не было у нее наследников! Что до королевской казны, - продолжала
Дельфина, - то она не понесла больших расходов, так что тут и расследовать
нечего. Если мне не изменяет память, мадам, то это как раз вы с господином
Пейраком пожаловали нам приданое, что-то сомнительно, что им потребовались
уточнения, чтобы вернуть долг вам.
  - Что верно, то верно!
  - Остальное же - белье, разные мелочи, посуда - было получено
благодаря благотворительности монахинь из монастыря Святого Семейства...
  - Помню, помню... У вас острый ум. Дельфина, вас не застигнешь
врасплох. Я передам ваши замечания господину Гарро, которому это все тоже
кажется подозрительным. Правда, он утверждает, что еще подозрительнее
другое: наше нежелание требовать какого-либо возмещения.
  - В любом случае, как бы мы ни оборонялись, сомнение все равно не
даст ему покоя, и он до нас доберется. Мы пропали...
  - Вы сразу видите ситуацию в трагическом свете, Дельфина. Не надо тут
же считать себя побежденной. Кто же этот победитель? Мы начнем с того, что
составив список, который ни к чему больше нас не обязывает. Занятие не из
приятных, согласна, но оно отнимет у нас не так уж много времени, зато
потом мы сможем успокаиваться тем, что сделали все, что возможно, чтобы
прогнать эти печальные воспоминания.
  - Покончим ли мы когда-нибудь с ней? - горестно вздохнула Дельфина. -
Это так на нее похоже - расставлять ловушки, в которые попадаются ни в чем
не повинные люди! Из вежливости, желания угодить ты кладешь туда всего
лишь палец - добровольно, заметьте, не усматривая в том никакого вреда или
польстившись на уговоры, - и в один несчастливый день обнаруживаешь, что
тебя затащило туда уже по самую шею, что ты не распоряжаешься уже
собственной душой.
  Судя по всему, она снова переживала былые горести, которые обрушились
на нее, наивную и беззащитную девушку, из-за коварства этой, казалось бы,
безупречной благодетельницы.
  Анжелика отказалась от попыток рассеять ее уныние бодрыми разговорами
и, подсунув бумаги ей под нос, потребовала, чтобы она проверила, точен ли
список, составленный различными компаниями, и подумала, устраивает ли ее
цифра - двадцать семь королевских девушек, взошедших на "Ликорн" такого-то
числа такого-то года с целью способствовать заселению колоний его
величества.
  - Столько нас и было на пристани в Дьепе, - кивнула Дельфина, уже
успевшая заинтересоваться предложенной работой и принявшаяся очинять
гусиное перо. Однако в Квебек мы прибыли под вашим водительством в
количестве всего шестнадцати душ.
  Она отметила галочками некоторые имена и переписала их на отдельном
листочке, добавив по несколько слов о судьбе каждой из тех, кому
посчастливилось осесть в Квебеке.
  Анжелика наблюдала за строчками, выходящими из-под ее пера, довольная
хотя бы тем, что бедным девочкам, не имевшим ломаного гроша за душой,
которых она подобрала в Голдсборо и доставила в Новую Францию, была
уготована неплохая участь.
  Жанна Мишо вышла замуж за жителя Бопора и уже порадовала своего
сиротку Пьера братиком и сестричкой. Генриетта находилась в Европе вместе
с мадам Бомон, которая позаботится о ее будущем. Катрин де ла Мотт жила в
Труа-Ривьер, и Анжелика виделась с ней и ее семейством по пути в Монреаль.
  Все девушки получили прекрасное воспитание, чаще всего заботами
монахинь, выхаживавших в больнице хворых, и, пусть присвоенные некоторым
фамилии свидетельствовали, что в младенчестве они были подкидышами, -
Пьерет Деларю, Маргарита Труве, Роланда Дюпанье "Эти фамилии означают
по-русски:
  "с улицы", "найденыш", "из корзины".", - впоследствии они были
отобраны за миловидность и легкий характер, и доставшаяся им доля отважных
пионерок подтверждала, что король не ошибся, предоставив им возможность
проявить себя.
  - А кто такая Люсиль д'Иври? - удивилась Анжелика.
  - Мавританка. Мы знаем, что с ней стало: она по-прежнему ждет, что ее
руки попросит какой-нибудь герцог или князь. Я обозначу ее как экономку
мадам Обур Лоншам, невесту офицера из ополчения. Поговаривают, что такой
объявился... Не знаю, выйдет ли у них что-нибудь.
  В конце списка Дельфина поставила саму себя, любовно выведя имя и
звания своего мужа.
  - Детей пока нет... - вздохнула она. Она была единственной среди
замужних подруг, еще не познавшей счастья материнства.
  - Вас это очень тревожит? - участливо осведомилась Анжелика.
  - Еще бы! Особенно мужа.
  Анжелика решила немного погодя возобновить с ней этот разговор.
  Дельфина написала столбиком имена одиннадцати девушек, которые не
попали в Квебек. При этом на лице ее читалась боль, рука дрожала.
  - Мари-Жанна Делиль умерла. - Она замолчала. Увидев вопросительное
выражение на лице Анжелики, она шепотом добавила:
  - Ласковая Мари.
  - Любовь Барссемпуи!..
  - Она могла бы выйти за него замуж. Подобно мне, она была сиротой, но
происходила из зажиточных горожан. Возможно, у нее остались дядья, тетки,
братья и сестры, которым небезразлична ее участь. Что написать?
  - Погибла от несчастного случая во время остановки по пути. Так будет
быстрее. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь запросил больших подробностей.
  Впрочем, интересующимся всегда можно показать ее могилу в Тидмагуше.
Дальше у вас идет Жюльенна Дени, супруга Аристида Бомаршана.
  Обе улыбнулись наполовину снисходительными, наполовину
обескураженными улыбками.
  - Обозначим Аристида как помощника аптекаря в квебекской больнице.
Звучит по крайней мере респектабельно... Однако мне нужно вернуться
мысленно к той минуте, когда мы в то несчастливое лето покинули Голдсборо.
Нас было двадцать семь, не считая Жюльенны, вышедшей за этого Бомаршана. В
Порт-Руаяле трем удалось спрятаться у мадам Рош-Посей - они убежали от
захватившего их в плен англичанина. Им очень хотелось снова очутиться в
Голдсборо, где у них остались женихи. Они говорили об этом с губернатором,
который обещал забрать их из Порт-Руаяля, если они сумеют от нас отстать.
  Мадам Модрибур, попавшая в руки англичан, не смогла послать за ними.
Это привело ее в ярость, и нам пришлось прятаться от ее гнева.
  - Они так и остались в Порт-Руаяле, - закончила за нее Анжелика. -
Сейчас они живут при шахтах Бобассена. Жермен Майотен, Луиза Перрье,
Антуанетта Трушу. Могу назвать вам имена их мужей. А еще три в Голдсборо,
судя по вашему списку, - что это значит?
  - Сейчас займемся ими. - Дельфина встала, чтобы зажечь свечу. На ее
висках выступили капельки пота. Напряжение памяти и воспоминания о тех
горестных днях обеим давались нелегко.
  - Одна умерла во время путешествия в Бостон. Вот ее имя: Алин Шармет.
То ли от лихорадки, то ли от морской болезни - не знаю... А может, это
было в Ла-Эв, где нас высадил капитан Фипс? Нет, скорее на корабле. Теперь
я вспоминаю... Этот ужасный англичанин выбросил ее тело за борт.
  - Семь.
  - После нашего спасения в Ла-Эв господин Пейрак привез нас в
Тидмагуш. Не стану больше говорить о Ласковой Мари, убитой там, потому что
мы ее уже сосчитали. Но перед заходом в реку Святого Лаврентия вы
разрешили трем из нас вернуться в Голдсборо.
  - Чего не помню, того не помню, - созналась Анжелика.
  Пребывание в Тидмагуше после всех тамошних драм представлялось ей
весьма смутно. Однако постепенно она припомнила, что что-то в этом роде
действительно обсуждалось.
  - Они так сожалели, что не смогли найти убежище у Мадам Рош-Посей!
говорила Дельфина. - Господин Пейрак позволил им вернуться туда на
"Бесстрашном" под защитой супругов Малапрад, которые увозили Онорину. Он
передал с ними письмо для господина Патюреля. Мне известно, что в письме
он просил его заняться их замужеством и обеспечить приданым, ибо у них не
было буквально ничего. Ведь мы утратили полученное от короля имущество во
время кораблекрушения. Мы остались без приданого. - Она вздохнула. - Как я
скучаю по Голдсборо! Конечно, сперва там было довольно страшно - все-таки
еретики да пираты, однако царившая там сердечность быстро развеяла наши
опасения.
  Губернатор Патюрель так добр! Он был для нас как отец.
  - Да, да! - кивнула Анжелика, вспомнившая, что Дельфина, если верить
Генриетте, испытывала к Колину Патюрелю нежные чувства. Сейчас не было
времени для романтических вздохов. - А вот еще три, которые, как нам
известно, вышли замуж. Мари-Поль Наварэн осталась, кажется, на восточном
берегу, потому что ее руки попросил акадиец, один из сыновей красотки
Марселины. - Список становился все более подробным, так что полицейский
наверняка будет доволен. - А вы не забыли про Петроннелу Дамур, вашу
дуэнью? Она входит в число двадцать семь, которые вы назвали сначала?
  - Нет, не входит. Я имела в виду только девушек, и женщин, которых
Кольбер отправил в Канаду в качестве невест для здешних холостяков.
  - Но тогда получается, что даже если мы приплюсуем к ним Жюльенну,
которая путешествовала вместе с Дамур, то наберется всего десять - и это
из одиннадцати живых или мертвых, не добравшихся до Квебека. Не хватает
одной.
  - Да, Генриетты Майотэн, - беспомощно пробормотала Дельфина.
  - Но разве вы не говорили, что она возвратилась во Францию с мадам
Бомон?
  - То - знакомая вам Генриетта Губэ, а не Генриетта Майотэн, сестра
Жермены.
  А вот с ней... Я не знаю, что с ней стало.


                                  Глава 43


  Итак, Генриетт оказалось две.
  Анжелика пробежала глазами список и поняла, почему в свое время в
Порт-Руаяле смогла успокоить и при этом ввести в заблуждение малышку
Жермену.
  - Но что же могло произойти с другой Генриеттой, сестрой Жермены
Майотэн?
  Дельфина бросила на нее взгляд, в котором читалась паника, снова
охватившая бедняжку.
  - Я же говорю - не знаю! Единственное, что мне известно, - это что в
Тидмагуше она еще была с нами. Я отлично помню это, потому что как раз во
время всех этих ужасных событий мы с ней поссорились. Она была очень
привязана к мадам Модрибур и не могла стерпеть, когда ту в чем-то
обвиняли, утверждая, что наша благодетельница сама призналась в своих
преступлениях, когда обнимала бездыханное тело своего брата Залила.
Генриетта утверждала, что герцогиня стала, дескать , жертвой заговора, что
недоброжелатели преднамеренно довели ее до безумия. Сама Генриетта при
этом буквально потеряла разум, и мне пришлось силой увести ее в форт,
потому что индейцы были уже совсем близко. Впрочем, разве не все мы были
тогда немного не в своем уме?..
  - А дальше?
  - Я заметила, что ее нет в нашей группе, направляющейся в Квебек,
когда мы уже вышли в море и плыли по заливу Святого Лаврентия.
  - Почему вы сразу же не сказали мне об этом?
  Дельфина провела рукой по лбу.
  - Не знаю. Мы были так потрясены... Наверное, я решила, что она тоже
отправилась с Малапрадами в Голдсборо. А потом просто не представилось
больше возможности, даю слово! В Квебеке нас приняли как шестнадцать
королевских девушек и приуныли даже от этого количества, найдя его
чрезмерным. А я изо всех сил старалась выбросить из памяти все эти ужасы.
Она взглянула на свою писанину, с удивлением замечая выведенные ее
собственным мелким почерком бездушные чиновничьи словеса. - Как странно,
прошептала она, - мне почему-то снова стало страшно!
  - Вы уверены, что Генриетты Майотэн не может быть среди девушек,
вышедших замуж в Пярт-Руаяле? - без всякой надежды спросила она.
  - Тогда пришлось бы допустить, что она живет там, не ставя об этом в
известность собственную сестру.
  - Верно. А она не могла выйти замуж за акадийца, на восточном берегу?
  - Мы бы услыхали об этом от Марселины или от Мари-Поль Наварэн. В
Акадии, на восточном берегу и во Французском заливе, белых не так-то
много, и они живут далеко один от другого - именно поэтому каждый знает
всю подноготную соседа, несмотря на расстояния.
  Они снова умолкли. Анжелика, глядя на вышедший из-под гусиного пера
список, пыталась представить рядом с одной из фамилий полузабытое лицо и
сравнить его с известной многим во Французском заливе акадийкой. Нет,
конечно, это не она.
  - Не припомните обстоятельств, при которых вы виделись с ней в
последний раз?
  - Как же я могу вспомнить это после стольких лет? - вздохнула
Дельфина. - В одном я убеждена: она еще была с нами в том форте, где
Никола Пари умолял нас спасаться бегством при появлении индейцев,
вознамерившихся всех оскальпировать. Я помню, как они выбежали из леса!
Она вырывалась, крича, что хочет спасти мадам Модрибур. Ее силой затащили
в форт. Она визжала, и мне пришлось отхлестать ее по щекам, чтобы
прекратилась истерика. После этого она упала в обморок; помню, Никола Пари
проявил к ней интерес: он испугался за нее и попросил принести сердечных
капель... Снаружи доносились кошмарные вопли. Индейцы торопились
оскальпировать всех тех, кто не успел спрятаться. Я же могу утверждать,
что не отходила от Генриетты, потому что ее состояние и мне внушало
беспокойство, и свидетельствую, что чуть позже, когда опасность миновала,
нам сказали, что мы уже можем попытать счастья снаружи. Эти события
навсегда запечатлелись в моей памяти.
  Во время той бойни Анжелика оставалась с Иоландой и красоткой
Марселиной у двери дома, где стонала раненая герцогиня и куда явился
усмехающийся Пиксаретт с окровавленными скальпами на поясе.
  "Я знаю, кто находится за этой дверью, однако я оставляю ее жизнь
тебе, ибо ты вправе сама распорядиться ею". Прежде чем удалиться, чтобы
продолжать свое кровавое занятие, он бросил ей: "Она была твоим врагом. Ее
скальп принадлежит тебе".
  Ночью герцогине удалось бежать, однако раны не позволили ей уйти
далеко, и уже на следующий день они обнаружили ее труп, растерзанный
дикими зверями.
  Тем не менее на морском берегу было устроено прощание с останками, о
котором помнили и Анжелика, и Дельфина.
  - Может быть, ее украли индейцы? - предположила Дельфина.
  - Нет, это не ускользнуло бы от нашего внимания. Индейцы из племен
малеситов и мик-маков обращены в христианство, миссионеры окрестили их уже
несколько десятилетий назад, поэтому они испытывают к французам дружеские
чувства. Но вот о чем я подумала... Вы только что сказали мне, что ею
заинтересовался старый Никола Пари. Могло так получиться, что он забрал ее
с собой в Европу?
  - Вот уж не знаю...
  - Это было бы вполне в его духе.
  - Но не в духе Генриетты. Разве что в бесчувственном состоянии,
напоенную допьяна, усыпленную...
  - Зато это объясняло бы причины расследования. Вдруг одна из ваших
подруг достигла значительного положения в обществе, пользуясь поддержкой
старого Пари, и захотела придать значимость экспедиции, в которой
участвовала?
  Дельфина покачала головой.
  - Мне трудно себе представить, что Генриетта способна на такое, разве
что она сильно переменилась. Она была не больно умна, хотя могла
очаровать. А так - бездеятельная, поддающаяся влияниям, питающая слабость
к удобствам особа; и вообще - мягкое тесто, которое мадам Модрибур могла
замешивать по собственному усмотрению.
  - Так почему бы ей не попасть под влияние старика Пари? В некотором
смысле я предпочла бы такое объяснение. Ведь это значило бы, что она жива
и что не было никакого загадочного исчезновения, чреватого...
  - Самым худшим, - с дрожью в голосе оборвала ее Дельфина.
  Глядя на нее, Анжелика видела, как осунулось ее личико и каким пустым
сделался ее взгляд. Она догадалась, что за мысли бродят у нее в голове.
  - Уймите ваше воображение. Пока мы придумаем второй Генриетте
достойную роль: пускай она проживает в Голдсборо. Вернувшись туда, я
подробно расспрошу Патюреля. Возможно, он поведает мне о каких-нибудь
подробностях, о которых мы не удосужились у него разузнать после зимы,
проведенной в Квебеке, то есть после отсутствия продолжительностью почти в
год. Кто знает - вдруг она вышла замуж за какого-нибудь пирата с
"Бесстрашного" и теперь нежится себе на теплых просторах Карибского моря?
  Дельфина вяло улыбнулась.
  - Да услышит вас Господь!
  - Не мучьте себя страхами. Совсем скоро мы узнаем обнадеживающие
новости.
  - Уверена в этом, мадам, - отвечала молодая женщина, однако в ее
голосе не было и следа уверенности.
  Впрочем, стоило Анжелике, собрав бумаги, направиться к двери, как она
схватила ее за подол.
  - О, мадам, я должна рассказать вам всю правду! Думаю, мне не следует
утаивать от вас никаких подробностей, тем более что речь не идет о
каких-то реальных событиях. Нет, это сон, даже кошмар, который все время
посещает меня. Наверное, трагический конец, постигший герцогиню, не даст
мне покоя до конца жизни. Я вижу ее бегущей среди деревьев; меж стволов и
ветвей мелькает ее платье - синяя накидка, желтый пояс, красные юбки -
помните, иногда она одевалась очень ярко... Спасаясь бегством, она
напоминает яркую птицу с южных островов, бьющуюся о решетки клетки. Я
знаю, что смерть преследует ее по пятам, и не окликаю ее. Однако в конце
концов я не выдерживаю и испускаю крик. Тогда она поворачивается ко мне -
и я вижу, что это НЕ ОНА... Это другая женщина. Я не могу узнать ту, что
несется среди деревьев, однако ничто не может разубедить меня, что это не
она. Это другая. Другая! Понимаете, эта женщина просто надела ее одежду!..
- Она рухнула в кресло, лишившись сил. - Я знаю, что это всего лишь сон,
дурной сон, и все-таки, мадам, не сочтите меня сумасшедшей, когда я скажу
вам, что всякий раз, когда мне удается достичь спасительного забытья,
когда я начинаю наслаждаться благами мирной жизни бок о бок с любимым
человеком, среди радушных друзей, всякий раз, когда в моей душе начинает
расцветать подобие скромного счастья, мне снова снится этот кошмар, и я
вскакиваю, дрожа от ужаса, вся во власти воспоминаний о прошлом и страшной
уверенности: ее место заняла другая, другая приняла смерть вместо нее!
  Напрасно мой муж пытается прийти мне на помощь разумными вопросами,
побуждая рассказать о сне, навязчивость которого свидетельствует об
оставшихся в моей душе зловредных корнях, которые следует вырвать во что
бы то ни стало, - я ничего не могу ответить и только рыдаю у него на
плече. На протяжении нескольких дней после этого мной владеет глубокая
тревога. Меня обуревает болезненное желание встретиться с прежними
подругами, засыпать их вопросами, сравнить наши воспоминания. Я запрещаю
себе думать об этом, поскольку подозреваю, что ни одна из них, даже
Генриетта Губэ, известная своей добротой, не захочет вспоминать былое.
Теперь я знаю, что я опасалась услышать в ответ на свои вопросы - то
самое, что мы волей-неволей должны установить с вами сейчас: что одна из
них исчезла, что никто не может сказать, что с ней стало, и что только мой
сон - единственный знак, указывающий в сторону истины.
  - Сон - это слишком мало, - решительно сказала Анжелика.
  Она вернулась от двери и усадила Дельфину рядом с собой на диван.
Снаружи моросил дождь. В комнате царила полутьма, из-за которой их
разговор звучал еще более зловеще.
  Анжелика попыталась побороть собственный испуг.
  - Ничего удивительного, что после всех бед, которые вам пришлось
претерпеть рядом с этой женщиной, вас мучают кошмары, в которых она вам
является. Но зачем же такие мрачные выводы?
  - Но ведь это - единственное логичное объяснение исчезновения младшей
Майотэн!
  - А может быть, все дело в том, что в ваших воспоминаниях царит
путаница?
  Во сне вам видится герцогиня, спасающаяся бегством в тех самых
одеждах, кричащая расцветка которых поразила всех нас, когда она сошла с
корабля в Голдсборо. Но разве они были на ней в тот знаменательный день, в
Тидмагуше, когда она была разоблачена?
  - Да! Я сама помогала ей одеваться. Она накинула сверху свою черную
мантию с красной подкладкой. По ее собственным словам, она усматривала в
этой одежде символ. Разве тот день не был днем ее торжества, днем, когда
она решила предать вас смерти и еще до захода солнца получить в качестве
подтверждения вашей гибели ваши глаза?
  - Не будем продолжать!..
  Анжелика не желала, попросту не желала снова погружаться в эти
воспоминания, от которых впору было обезуметь!..
  Она не желала даже слышать о том, что когда-то существовала эта
Амбруазина с повадками обольстительной сирены - красивая, хитрая, как
змея, которая умудрялась дотянуться повсюду, подливая своим недругам яду,
и за которой тянулась целая кавалькада ангелов (одними
ангелами-хранителями здесь не удалось бы обойтись), спасавшая in extremis
ее жертвы, устраивая чудеса, именуемые неблагодарными людьми "счастливыми
случайностями", от одних воспоминаний о которых по коже пробегали мурашки.
  Дельфина призналась, что и раньше пыталась произвести те же самые
подсчеты, которых от нее потребовали сейчас, перебирая в памяти
королевских девушек, вверенных мадам Модрибур, и всякий раз спотыкалась на
Генриетте Майотэн, вспоминая ее расплывчатый облик, похожий скорее на
привидение; никто не упоминал ее, и Дельфина оставалась единственной, кто
отдавал должное ее памяти. Ужас перед навязчивым кошмаром мешал ей
заговорить о несчастной в присутствии других людей, задать главные вопросы
- хоть близким, хоть самой себе, добиться истины.
  - Я всегда знала...
  - Что вы знали?
  - Что между исчезновением Генриетты и исчезновением мадам Модрибур
была прямая связь. Это Генриетта помогла ей убежать из хижины, где ее
стерегла Марселина.
  Неужели она воображает, что в ту глубокую ночь, когда она увидела то,
что навечно запечатлелось в ее испуганной памяти, она проглядела другого
человека?
  - Если согласиться, что они убежали вместе и добрались до леса, то
где же они схоронились столь умело, что их так и не нашли?
  - У них могли быть сообщники - выжившие члены экипажа, местные
жители, даже индейцы... Такие, как они, повсюду найдут сообщников.
  - Но ведь тело герцогини было найдено!
  - Изуродованным. Ее узнали только по одежде. - Голос Дельфины звучал
глухо, но убедительно. Она не просто предполагала - нет, она утверждала:
  - Так все и произошло. Они убили Генриетту и, сделав ее неузнаваемой,
оставили на растерзание диким зверям, одев в платье герцогини, чтобы все
поверили, что герцогини больше нет в живых.
  В таком случае там, в Тидмагуше, покоится в могиле несчастная
девушка? Нет!
  Немыслимо! Одна мысль о том, что Амбруазина жива, в какой бы части
света она ни находилась, тотчас лишала душевного равновесия.
  - Что же стало с ней?
  - Она улизнула. Покинула Америку.
  - На каком корабле?
  - На корабле Никола Пари.
  Анжелика почувствовала, как по всему ее телу пробежал кладбищенский
холодок и как встали дыбом волосы у нее на голове.
  Все сходится! Она вспомнила старика Никола Пари перед посадкой
нетерпеливого, рассерженного... Его удерживал на берегу маркиз де Виль
д'Авре, схвативший его за воротник и требовавший, припав к его уху, чтобы
он поделился перед отплытием секретом приготовления молочного поросенка
по-индейски. В тумане высился корабль, готовый сняться с якоря. В его
трюме пряталась Амбруазина-Демон, считавшаяся погибшей и зарытой в землю...
  Если догадка Дельфины верна, то это означает, что Амбруазина жива. Но
если бы это было так, она гораздо раньше дала бы о себе знать...
  - А я думаю иначе. Наоборот, этих немногих лет едва хватило ей, чтобы
обрести уверенность, что ее недавние жертвы успокоились и многое забыли, а
самой буквально возродиться из пепла, восстановить подорванное здоровье,
вновь сделаться красавицей... Стать, живя под чужим именем, как бы другим
человеком - и снова начать плести тончайшие интриги; совершать новые
злодеяния, ткать коварную завесу, призванную обманывать чувства, и
готовиться к мести...
  - Успокойтесь! Вы сами себя пугаете!
  - Нет! Я хорошо ее знаю. Даже слишком хорошо.
  - А я сомневаюсь, что она до сих пор жива. Она так и не вернулась.
  - Но может вернуться.
  Анжелика в ужасе подметила, что Дельфина говорит о герцогине в
настоящем времени, подобно матери Мадлен из монастыря урсулинок,
ясновидящей, которая предсказывала также будущее, предрекая появление
"архангела, который в один прекрасный день поднимется во весь рост и
натравит страшного зверя на демона...". Анжелика сказала тогда и ей: "Вы
говорите так, словно она все еще бродит по земле, словно ее дьявольская
миссия еще не завершена".
  Маленькая монахиня испуганно посмотрела на нее через свои круглые
очки...
  - В том-то и дело: возбуждение дела о "Ликорне" может быть ее пробным
камнем, - проговорила Дельфина.
  - Это меня весьма удивило бы! Ничто в словах господина Антремона не
навело меня на мысль, что за всеми этими раскопками и запросами может
стоять подобный человек. Нет, по-моему, это всего лишь завершение длинного
и скучного административного расследования, и чиновники с писарями,
которым поручалось отыскать концы, всласть посмеялись бы, узнав, какие
драмы мы усматриваем за их пачкотней.
  Она умолчала о намеке лейтенанта полиции на два пиратских судна,
названные компаниями-кредиторами участниками экспедиции мадам Модрибур.
"Военные трофеи" графа де Пейрака всегда вызывали раздоры; в частности,
Виль д'Авре присвоил один из этих кораблей себе в качестве компенсации за
утрату своей "Астарты".
  А если возбуждению старых распрей способствовал Тардье де ла Водьер,
подвизающийся в морском министерстве? Это вполне в его духе. Надо было
сообразить это раньше!
  - Пускай посмеются! - прошептала Дельфина. - Я с радостью расцелую
всех, узнав, что мои предчувствия оказались ошибочными. Ничего другого я и
не прошу у милосердного Создателя!
  - Так и будет, вот увидите. - Анжелика взглянула на окно. - Дождь.
Дельфина, не найдется ли у вас слуги, который смог бы отнести эти бумаги в
сенешальство? При всем моем расположении к Гарро Антремону, у меня нет ни
малейшего желания снова забираться в его логово.
  Она сделала для бумаг непромокаемый пакет из пергамента. Получилась
симпатичная посылочка, которая тем не менее даст понять лейтенанту
гражданской и уголовной полиции, что она, испытывая к нему глубокое
уважение, ничем больше не в силах ему помочь.


                                  Глава 44


  Анжелика вышла из дома Дельфины, дождавшись, пока прекратится дождь.
  Неприятная тема больше не упоминалась: решение было принято, говорить
было больше не о чем.
  - Если к вам пристанут с расспросами, отсылайте любопытных к
интенданту Карлону. Он сейчас борется за карьеру, поэтому сумеет не
ударить в грязь лицом. Вы же позаботьтесь лучше о семейном счастье и о
своем здоровье.
  Почему вы до сих пор не стали матерью? Неужто вам не хочется детей?
  - Детей!.. - воскликнула Дельфина. Это всегда было ее сокровенной
мечтой, согревавшей ее сиротские годы. Однако над ней нависло проклятие. А
ведь они с Гильда так любят друг друга!
  Анжелика назвала ей несколько трав, которые можно отыскать у
аптекаря, и растолковала, как их приготовлять и смешивать.
  Дельфине захотелось услышать про близнецов. Анжелике пришлось
рассказать о Глорианде и Раймоне-Роже, о том, как они растут и что
вытворяют. Тема оказалась неисчерпаемой.
  Наконец настала минута расставания.
  - Выкиньте прошлое из головы, - посоветовала напоследок Анжелика. -
Вы наказываете саму себя страхом и воспоминаниями о ней. Ведь она лютой
ненавистью ненавидела чужое счастье! Нанесите ей поражение, родив ребенка.
  Пейте настои трав, которые я вам перечислила, а также ликер Эфрозины
Дельпеш. Говорят, это непревзойденное средство для разжигания пылкой любви.
  Увидите, вы зачнете дитя и обретете счастье.
  Молодая женщина в конце концов расплылась в улыбке.
  - Такие целители и целительницы, как вы, держат в руках жизнь и
смерть, здоровье и хворь, счастье любви и горе, зачатье и бесплодие.
Понятно, почему вас страшатся те, кто хочет безгранично властвовать над
людьми!
  Промеж разбегающихся облаков блеснуло горячее летнее солнце, и умытые
дождем листья засверкали, отражая его лучи. Потоки воды стекали с Соборной
площади, грозя затопить Нижний Город. Прежде чем начать спускаться туда по
улице Горы, Анжелика устремила взгляд на восток, как делала часто, не
желая расставаться с Францией, ибо для этого не было причин.
  Перед ней расстилалась река, похожая на золоченое озеро, со снующими
по ней лодками, осененными парусами. Картина была мирной, в ней не таилось
никакой угрозы. Однако Анжеликой все еще владела нерешительность, словно
она была обречена носиться по свету, лишенная возможности где бы то ни
было бросить якорь...
  За ее спиной послышались чьи-то легкие шаги. Обернувшись, она увидела
маленькое создание в беленьком платьице.
  - Эрмелина! Крошка!
  Однако девочка уже не была крошкой: она успела подрасти.
  - О, дитя мое, сокровище, - шептала Анжелика, сжимая ее в объятиях, -
будь всегда такой же просветленной! Никогда не расставайся со своей
тайной! Ты по-прежнему неисправимая лакомка?
  Ребенок смеялся, но ничего не отвечал.
  - "Верно! Ее мать писала мне, что она так и не заговорила..."
Несмотря на немоту, Эрмелина казалась вполне здоровой девочкой.
Счастливая, как мотылек, резвящийся над луговыми цветами, она сверкала
румяными щечками и показывала в развеселой улыбке все свои круглые зубки.
В ее глазах горел хитрый огонек, и они так искрились, что было трудно
разобрать, какого же они цвета; скорее всего это цвет озерной воды в
солнечный день...
  - Ты ни капельки не изменилась! Какое счастье! Эрмелина, не сердись
на меня, но у меня нет конфет. Но я все равно очень рада тебя видеть.
Дай-ка тебя чмокнуть...
  Ее воркующий голос так развеселил ребенка, что он смеялся теперь, как
заливистый колокольчик.
  "Как бы мне хотелось побаловать тебя конфетами!" - упрекнула себя
Анжелика.
  Она вспомнила слова Ломени-Шамбора, подарившего Онорине лук со
стрелами:
  "До чего приятно одаривать невинные создания! Они одни заслуживают
нашей щедрости!"
Что же делать с этим блуждающим огоньком? Ей уже случалось бежать по
Квебеку, сжимая Эрмелину в объятиях... Она вспомнила тот грозовой день,
когда малышка едва не взлетела в воздух, подхваченная порывом ветра.
  А вот и кормилица Перрина, испуганно семенящая к ним в тени вишневых
деревьев. Анжелика, как и в прошлый раз, торжественно передала ей беглянку.
  - Все семейство Меркувиль в сборе, - сообщила ей чернокожая кормилица.
  - Я отплываю уже завтра, но я пришлю Куасси-Ба, чтобы вы могли с ним
поболтать, Перрина. Прощай, Эрмелина, моя крошка! И больше не убегай,
напутствовала ее Анжелика, которой встреча с этой девочкой была дороже
встречи с кем-либо еще в целом городе.
  "Странные создания - малыши, - размышляла она, не спеша удаляясь по
улице, - но до чего очаровательные! Как долго их сопровождает загадка,
осеняет крыло неведомого! Вот почему я так люблю их, а они души не чают во
мне..."
Раздавшийся за ее спиной голосок заставил ее порывисто обернуться.
  - До свиданья, до свиданья, солнышко!
  Перрина прижимала Эрмелину к себе, а та верещала, по-прежнему хохоча:
  - До свиданья, до свиданья!
  Пухлой ручкой она посылала Анжелике воздушные поцелуи.
  Что ей за дело теперь до всяких гарро антремонов, амбруазин, что ей
до страха и ненависти, в плену которых они влачат свое жалкое
существование?
  Что могут они противопоставить подлинной любви?
  - О, моя милая, стоило мне о вас подумать, а вы тут как тут...
  Пред ней стояла мадам ле Башуа.
  - Кажется, вы посылали воздушные поцелуи небесам?
  - Нет, всего-навсего малютке Меркувиль.
  То ли из-за приближающегося праздника Святой Анны, заставившего
горожан поспешить назад в свои жилища, то ли из-за скорого отплытия
Анжелики город испытал толчок, заставивший его очнуться. Квебек неожиданно
ожил.
  Ближе к полудню в гостинице "Французский корабль" столпилось
видимо-невидимо народу. На пристани тоже было не протолкнуться.
  Анжелика заканчивала последние приготовления, слушая напутствия
собравшихся, превратившиеся в сплошной гул. Можно было подумать, что,
спохватившись, что долго теперь не увидятся с нею, знакомые сбежались,
чтобы поведать ей обо всех своих неотложных заботах. Не отставала от
остальных и Полька, которая, казалось бы, могла успеть выложить ей все
наболевшее гораздо раньше.
  - ...Если супругам Пейракам придется отправиться во Францию, -
тараторила Полька, - то пусть они захватят с собой маленьких савойцев - ты
их знаешь, это те, которых Карбонель спускал в дымоход, потому что они все
равно прирожденные трубочисты. Они прибыли сюда как малолетние слуги
Варанжа того самого, который потом исчез.
  Дети были совершенно немощны; такие долго не живут.
  Добросердечная мадам Гонфарель решила позаботиться о них, поскольку
прознала, что их болезнь зовется "болезнью горцев". В армии для нее
придумали ученое название, однако неоспоримо одно: этой болезнью болеют
только рекруты, спустившиеся с гор; это "ностальгия", тоска по родине.
  Единственное лекарство от нее - вернуться домой.
  - Понимаешь, они не могут без своих посвистывающих сурков, без
высокогорных долин, закрытых со всех сторон хребтами, без тишины; им
необходимо беспрерывно сновать вверх-вниз, как сернам, иначе... Я знаю, о
чем говорю.
  Я ведь из Аверни! Зимой у нас белым-бело, а летом - черным-черно; мы
лопаем один ржаной хлеб с сыром. Голод, тишина... Я еще помню былые
времена, до того, как мать продала меня забредшему к нам вербовщику,
который подыскивал девушек для солдат.
  - Но ты, кажется, никогда не страдала от ностальгии?
  - Женщины - другое дело.
  - Послушай, Полька, разве сейчас время говорить мне об этом? Я не
могу забрать этих детишек, не поговорив с Карбонелем.
  - Вот и он сам!
  - Сжалься, Полька! Говорю тебе, сейчас не время! Ведь мы не
собираемся во Францию! Видишь этот кошелек? Возьми его и оплати из этих
денег их путешествие на корабле с каким-нибудь жалостливым церковником,
возвращающимся во Францию. Так они скорее окажутся в родной Савойе...
Кроме того, дай полакомиться вкусненьким детям Банистера, находящимся в
семинарии и у урсулинок, и не забудь передать от меня привет матери
Магдалине.
  Тут к Анжелике подошел Янн Куэннек, попросивший разрешения сбегать в
монастырь урсулинок, чтобы повидаться или по крайней мере оставить
записочку некой молодой особе, приглянувшейся ему еще в Голдсборо, по
имени Мавританка, хотя ее грация и миловидность вполне достойны более
христианского имени.
  - Что вам стоило заговорить со мной об этом немного раньше, Янн?
  Оказалось, что он только сейчас узнал, что девушка все еще не нашла
себе подходящей партии.
  - Мавританка разборчива! - И Анжелика повторила ему то, что слышала
от мадам Меркувиль и от Дельфины. - Она именует себя Люсиль д'Иври...
  Накануне вечером Куасси-Ба виделся с Перриной-Аделью. От них
требовалось быстрое решение, но именно этого у них и не получалось, ибо ни
она, ни он не могли расстаться с людьми, рядом с которыми прожили столь
долго.
  Впрочем, у Куасси-Ба и не было такой возможности: его ждет господин
Пейрак, и он должен оставаться подле мадам Пейрак, пока супруги не
воссоединятся. А что станет с Эрмелиной и остальными ребятишками, не
говоря уже о самой мадам Меркувиль, без их незаменимой Перрины-Адели?
  Жаль было уделять сердечным делам так мало времени, но что
поделаешь?..
  Наконец в порт явилась сама мадам Меркувиль. Совершенно очевидно,
заявила она, что все произошло в точности, как в первый раз. Когда это в
"первый раз"? Кого она имеет в виду? Эрмелину! Увидевшись с Анжеликой в
первый раз, она начала ходить. А теперь заговорила!
  Конечно, тут не обошлось без Святой Анны из Бопре. Лишь бы из
Тадуссака не приплыла флотилия ирокезов!
  - Именно об этом мне и предстоит узнать, - сказала Анжелика. - Ведь
там, на Сагенее, остался мой супруг. Поэтому мы и разлучились. Сами
понимаете: я сгораю от нетерпения увидеть его и узнать, как развивались
события.
  Суматоха помогла ей легко отогнать неприятные мысли. Сперва она
печалилась, чувствуя, что друзья-французы снова сторонятся ее - будь то
при разговорах о пленных англичанах или о гибели отца д'Оржеваля; к этому
примешивалась грусть из-за разлуки с Онориной, которую несколько
приглушила встреча с братом. Затем на нее набросился "кабан", затащивший
ее в свою сумрачную нору в Верхнем Городе Квебека, и это заставило ее
вновь пережить все перипетии истории с "Ликорном", источник которой
находился в Париже, в логове Кольбера - министра флота и колоний его
величества короля Франции Людовика XIV; впрочем, беды эти, вопреки первому
впечатлению, сулили одни лишь юридические затруднения. От всех этих
назойливых мыслей ее мигом избавила неожиданно возродившаяся приязнь
квебекцев.
  На пристани было черно от людей, точь-в-точь как в первый раз, когда
она появилась перед ними в своем голубом платье с ледяным отливом и белом
меховом плаще, подобная фее Севера с алмазной звездой в волосах.
  Толпа сделалась еще возбужденнее, когда она села в шлюпку, опираясь
на руку Куасси-Ба, чернокожего телохранителя, рядом с которым еще более
ослепительной казалась ее белая кожа и белокурые волосы. На Куасси-Ба был
неизменный тюрбан, возвышавшийся над лесом голов; с его пояса свисал
кривой меч, с которым он никогда не расставался.
  - Приезжайте снова! Приезжайте!
  В воздухе замелькали платки и шляпы.
  - Приезжайте!
  Жара была одуряющей. Воздух оставался недвижим. На горизонте
безмолвно сверкали молнии, озарявшие свинцовое небо.
  Анжелика приметила раскрасневшуюся мадам ле Башуа и удивилась ее
печальной мине, поскольку привыкла видеть ее неизменно радостной. Она
размахивала огромной шляпой с, перьями дикой индюшки с такой
обреченностью, словно расставалась с Анжеликой навсегда.
  "Почему навсегда?"
Кораблям, застигнутым полным штилем, пришлось бесконечно долго
маневрировать на маслянистой от неподвижности реке. Лоцман уверял, что
грозы не будет и они смогут отойти от берега, подгоняемые каким-никаким
ветерком, который вскоре наполнит паруса и погонит их вниз по течению, на
север.
  Пока они поворачивались то так, то эдак, почти не удаляясь от
Квебека, только что оставленный берег продолжал притягивать взор Анжелики,
печально вглядывавшейся в смутно различимые в тумане знакомые контуры. Вот
остров Орлеан, похожий как две капли воды на мирно уснувшую гигантскую
акулу, с белеющими там и сям домишками, - остров, где всем заправляет
колдунья Гийомэтт, вот поблескивающая верхушка колокольни в Бопоре, где
нашла приют одна из королевских девушек; где-то здесь обретается Сидони
Маколле, совершившая грех кровосмешения, вместе со своими "стариковыми"
детьми - сам старик наверняка отправился на Великие Озера. Новый поворот -
и перед Анжеликой снова предстал город Квебек в кокетливой серебряной
короне, в какую превращались при взгляде издалека все его изящные
колоколенки и башенки; вскоре вдали мелькнул мыс Турмант, а напоследок -
церковь святой Анны-кудесницы...

  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

  НА РЕКЕ


                                  Глава 45


  Чем дальше они шли вниз по реке, тем больше раздвигались берега,
чтобы в конце концов окончательно исчезнуть, Просторный эстуарий ничем не
отличался от настоящего моря.
  Анжелика не покидала носа судна, сверля взором горизонт, ибо он - в
случае, если им будет благоприятствовать ветер, - сулил ей всего через
несколько дней долгожданную встречу с мужем.
  Свежий ветерок оставлял на ее губах все более отчетливый привкус
соли. Она отдалась мягкой качке, способствовавшей воспоминаниям. Ну-ка,
что предрекал третий "круг", тот, в котором ей почудился шут, опоясанный
золоченым кушаком, когда салемская гадалка Рут Саммер раскинула перед ней
свои карты?
  Что сулила третья звезда Давида? Но напряжение памяти оказалось
тщетным.
  Как же она сглупила, что не пожелала дослушать до конца, что готовит
ей судьба, что еще припасли для них "блестящий господин" и "папистка",
которые "укрощены лишь до поры до времени"!
  От двух первых звезд ей достались лишь крохи. Но - Торжествующая
Любовь!
  Каково?! Что там еще бормотала гадалка? Много мужчин: любовь защитит
тебя.
  Солнце:мужчина, провозгласившийсвоимсимволом солнце...
  Не иначе как король по-прежнему покровительствует им!
  А Рут Саммер все ворошила свои картинки, на которых розовый цвет
означал жизнь плоти, а голубой - жизнь души...
  Анжелике очень хотелось снова очутиться в одиночестве, в комнате,
уставленной зеркалами... Одновременно ее мучил страх: вдруг она
запамятовала - а может, и нарочно изгнала из памяти - те самые
невероятные, но в то же время определяющие мгновения своей жизни, словно
их необходимо было утаить от взгляда Создателя?
  Возвращаясь в родной климат Новой Франции, Голдсборо, Вапассу, она
старалась забыть про Салем и про тамошние чудеса. То было, впрочем, не
забвение, а впечатление нереальности - как же иначе можно относиться к
двум белокурым головам, которые она видела в критические моменты своей
"смерти"?
  Да, она видела их, но во сне... Для того чтобы отнестись к ним
серьезно, ей требовалось немалое усилие...
  В густом тумане, то и дело ложившемся на бескрайнее водное
пространство, раскинувшееся перед ней, ей виделись порой два призрака в
черных одеяниях прокаженных.
  "Я вам даже не друг, бедные мои кудесники, я - неблагодарная
француженка-папистка, которая, ужаснувшись вашим необычным обликом и
неслыханными речами, старается не вспоминать, чем она обязана таким
немыслимым созданиям... Но сомнений нет - я встречалась с вами. То был не
сон. И вовсе не случайность, что двое наших малышей, дети счастья,
родились не где-нибудь, а в Салеме, чуть ли не у вас на руках..."
Мысли ее блуждали по кругу.
  Нет, то, что происходило в Новой Англии, то, что помогло ей лучше
понять страдания ее брата Жосслена, было вполне реально. То были создания
из плоти и крови, в мистической лихорадке возводившие неведомый всем
прочим людям мир. Среди них нашлось место и для Рут с Номи. Когда,
выхаживая ее, они рассказывали ей о своих горестях, то ее сердце
откликалось даже не на исповедь о скитаниях преследуемых и повсюду
унижаемых квакеров, участью которых был либо позорный столб, либо
виселица, а на их спокойствие перед лицом очевидного безумия. В
жестокости, которую они познали, была некая банальность, из-за которой она
становилась естественной, а то и желанной.
  Она не могла не возмутиться! Однако Рут и Номи не возмущались - они
говорили о гонениях и своих нечеловеческих мучениях почти как о неизбежном
зле, без которого немыслима жизнь на американском берегу.
  Они, исцелившие столько людей, умрут на виселице, осыпаемые
проклятиями!..
  Зато Амбруазина - последовательница папы, богобоязненная
благотворительница - ни у кого не вызывала страха.
  Нет, мир не слеп. Но он вял, в нем нет подлинного стремления к
справедливости и к любви.
  Предаваясь этим мыслям, стоя на носу корабля, Анжелика чувствовала,
как в ней растет нетерпение побыстрее вернуться к Жоффрею Они с ним так
похожи!
  Она может говорить с ним обо всем! Она поведает ему о своем страхе
перед Амбруазиной. Она уже видела его приободряющую улыбку. Наверняка он
скажет ей те же самые слова, которыми она пыталась вразумить саму себя.
  Если герцогиня Модрибур жива - Анжелика то обретала непоколебимую
уверенность в этом, то отвергала саму эту возможность как немыслимую, - то
какой силой она располагает, чтобы и впредь вредить им? Разве ее миссия не
завершилась вместе с гибелью иезуита, ее брата? А раз не стало его и
священной миссии, то должен был затухнуть и дьявольский огонь в ее душе.
  Она то и дело видела их снова - "блестящего господина" и "папистку",
но превратившимися в обыкновенных людей, подобно знаменитым
военачальникам, которые, познав мгновения славы, вынуждены возвращаться к
мелочам повседневного существования.
  Слишком многое изменилось после того проклятого лета!
  Сегодня их любовь неуязвима. Сама страна преобразилась. Новички
Голдсборо, сперва слабые и уязвимые, они вросли в новую почву, начали
величественное строительство, повели на берегах Французского залива новую
жизнь и, окрепнув, изменили тамошнее равновесие сил.
  Всего за несколько лет положение переменилось настолько разительно,
что Жоффрей де Пейрак вот-вот превратится в арбитра между народами
Северной Америки - французами, англичанами и индейцами, будь то ирокезы
или алгонкины.
  Уже в Салеме Анжелика могла убедиться, как сильно его влияние, когда
обитатели Новой Англии причисляли его к своим, считая его способным
выступить на стороне полунезависимых штатов, все еще остающихся колониями
британской короны. "Вы такой же, как и мы", - твердили они ему. Еще одним
подтверждением его значимости стала просьба губернатора Новой Франции
Фронтенака о союзнической помощи, с которой тот обратился к Жоффрею, как к
брату, которому он может всецело доверять. Губернатор послал его навстречу
ирокезам, будучи уверенным, что никто, кроме него, не сумеет совладать с
их необузданной яростью.
  О, как ей не терпелось снова увидеть его, услышать его голос,
дотронуться до него, убедиться, что он возвратился из своего похода живым
и невредимым!
  Каждый день начинался для нее с надежды, что из серой бесконечности,
обрамленной туманами, выйдет ей навстречу корабль, на котором сам Жоффрей
спешит ей навстречу. Однако надежде этой не суждено было сбыться.
  Услыхав от команды, что всего через несколько часов, после полудня,
они увидят Тадуссак, она замерла от страха.
  "Что, если его там нет? Если с ним случилось несчастье при
столкновении с ирокезами? Если Уттаке убил его?"
Она уже видела себя навечно пригвожденной к причалу Тадуссака, как
Анжелика из "Неистового Роланда" Ариосто "Лудовико Ариосто (1474-1533) -
итальянский поэт и драматург", прикованная к скале.
  Вдали показались розоватые скалы ледяного фьорда - устья Сагенея - в
шапке облаков. Затем взгляду предстали домики, колокольня и большой
тадуссакский крест; на рейде неподвижно стояло несколько кораблей.
  - Он там?
  Анжелике трудно было долго удерживать у глаза тяжелую подзорную трубу.
  Наконец изображение стало достаточно четким. Он был на палубе...
  - Это он!!! Нет, не он...
  - А кто же, по-вашему? - проворчал д'Юрвиль, забравший у нее трубу. -
Я отлично вижу господина Пейрака, а чуть подальше - уважаемого Перро. На
суше и на палубе полно солдат и моряков. Кажется, обстановка там вполне
мирная.
  Теперь я вижу, что там царит суматоха - весьма, впрочем, радостная.
  Наверное, они тоже заметили нас и готовятся к встрече...
  Разговор прервал глухой выстрел.
  - Слыхали? Там что-то происходит!
  - Нас узнали и салютуют в нашу честь. Сейчас я отвечу им тем же.
  Прошла минута-другая - и "Радуга" откликнулась на приветствие двумя
залпами.
  Корабли совершили несколько несложных маневров, чтобы побыстрее
преодолеть расстояние, отделяющее их от берега, - и последние сомнения
развеялись. На берегу стоял сам Жоффрей, возвышаясь над своими офицерами;
один Никола Перро был под стать ему ростом.
  Прильнув к окуляру подзорной трубы, Анжелика увидела, как он отошел в
сторонку. Ее сердце радостно колотилось, грозя выпрыгнуть из груди. Прочь
сомнения! Это он - ее король! А там, где он, там и ее родина, там она
обретает покой.
  На протяжении всего путешествия в Монреаль и назад ее не оставляли
опасения, пусть лишенные смысла и оправдания. А все почему? Потому что
вдали от него она и дышит-то вполсилы!
  Даже теперь, всего за минуту до долгожданной встречи; она трепетала
от нетерпения, словно неожиданное несчастье - скажем, появление неведомого
чудовища, доселе мирно дремавшего в глубине Сагенея, - могло отодвинуть их
встречу и обмануть ее радужные надежды...
  Стоило шлюпке с "Радуги" причалить к берегу, как она бросилась ему на
шею.
  Что с того, что вокруг столпились любопытные!
  Одно было сейчас важно для нее: убедиться в его присутствии, ощутив
его тело, его тепло, оказаться в его объятиях, прильнуть щекой к его
обветренной, загорелой щеке, почувствовать, как упоительны его губы, так
хорошо ей знакомые! Живое тело! Живой человек!
  При каждой встрече после долгой разлуки ее охватывало ликующее
чувство избавления. Нет, на сей раз она дает себе священную клятву, что
никогда больше не отпустит его, даже на несколько недель!
  Он чуть отстранился, чтобы лучше вглядеться в ее лицо, озаренное
наивной, искренней радостью. В его карих глазах поблескивали чуть
насмешливые искорки, которые зажглись и в глазках Раймона-Роже, когда
малыш впервые в жизни засмеялся.
  - Слава Богу, что мы в Новой Франции, а не в Новой Англии! Там бы нас
на два часа привязали к позорному столбу за святотатство!
  О, как она обожает его улыбку, улыбку графа Тулузского!..
  Пускай она ведет себя не так, как подобает великосветской
даме-француженке.
  Тадуссак, старый пушной форт, расположенный в устье реки, по которой
можно за какой-то день добраться до самых диких мест на свете, совершенно
не располагает к соблюдению этикета. Да и кто здесь ужаснулся бы их
естественному порыву? Конечно, не их друзья и не здешние независимые
французы!
  Любовь, связывающая их, которая порой удивляла окружающих, а порой
вызывала даже зависть, была для их близких, для всех тех, кто пользовался
их покровительством, - а таких становилось все больше - залогом
безопасности, гарантией постоянства и грядущих успехов.
  Сперва они относились к ней с настороженностью, как того и следовало
ожидать от моряков и от воинов, однако мало-помалу Жоффрей и она стали
восприниматься как неразрывное целое, как талисман.
  Люди, бывшие с графом де Пейраком на Сагенее, провели это время в
тревоге.
  Ясное дело, мужчины никогда не признаются в таких чувствах. Однако
теперь, когда "они" снова были вместе, когда "она", их "дама с Серебряного
озера", прибыла к месту встречи с точностью до дня и когда счастливая
пара, обнявшись, благосклонно внимала крикам "ура" моряков и жителей
Тадуссака, теперь можно было вздохнуть свободно: опасность миновала.
  - Так что же ирокезы?
  - Пришлось с ними повидаться. Они шли под водительством Уттаке по
озеру Мисстассини. Можно было подумать, что меня-то они и дожидались.
"Между нами, Тикондерога, существует незримая нить, которая никогда не
обрывается, где бы она ни пролегала - среди рек, в пустыне или в горах".
  После долгих переговоров и несчетного числа выкуренных трубок Уттаке
вручил графу де Пейраку ожерелье со словами: "Это ожерелье - символ моего
обещания: я не пойду на французов войной. Так будет до тех пор, пока они
останутся верны белому из Вапассу, тому-кто-заставляет-греметь-гром,
Тикондероге, моему другу".
  Значит, надежды, возлагаемые Анжеликой на Новый Свет, - что там можно
будет начать новую жизнь, предав забвению все, что разбило жизнь прежнюю,
что там они сумеют раскрыться, проявить себя, - надежды эти были далеко не
иллюзорными!
  Беды все больше шарахаются с их пути!
  Единственными штрихами, омрачающими картину будущности, оставались те
двое, которые как будто преданы смерти. По крайней мере, живые считают их
умершими...
  Как ни парадоксально, Анжелику все еще не отпускал страх, что эти
мертвецы будут вести с ней еще более непримиримую борьбу, нежели та, на
которую они были способны при жизни... Наверное, это говорили в ее душе
"суеверия, впитанные в Пуату", как назвал бы их Жоффрей, если бы она
поведала ему о них, как и о вмешательстве Гарро и о страхе, что Тидмагуш
не стал могилой Демона. Он бы встретил ее слова улыбкой и снисходительной
усмешкой.
  Конечно, она расскажет ему обо всем этом - пускай всего лишь для
того, чтобы обрести уверенность, снова оказавшись в его объятиях. Но это
позже, позже...
  Свет, излучаемый их жизнью, привлекает птиц тьмы. Черные крылья
пытаются затмить этот свет, подобный поднимающемуся из-за горизонта
утреннему солнцу.
  Ей одной дано видеть их. И это подтверждает ее предчувствие, что еще
не все кончено, что им предстоят новые испытания. Однако двое неутомимых
врагов, как бы они ни злобствовали, живы они или мертвы, уже никогда не
смогут восторжествовать. Порукой тому - новые силы, обретенные Анжеликой и
Жоффреем, достигшими берегов внутренней уверенности и надежды, с которых
их не изгонит никто и ничто. Теперь Анжелика знала: несмотря на любые
невзгоды, им суждено испытать много счастья.