Код произведения: 15509
Автор: Кларов Анатолий Безуглов, Юрий
Наименование: За строкой приговора...
Анатолий Алексеевич Безуглов
Юрий Михайлович Кларов
За строкой приговора...
В кабинете следователя и в зале суда
-----------------------------------------------------------------------
А.Безуглов, Ю.Кларов. За строкой приговора...
Кишинев, "Картя Молдовеняскэ", 1978
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 15 августа 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие
I. В кабинете следователя
Товарищ следователь
О том, что предшествует
выбору профессии
Право на сомнение
Удалиться, чтобы приблизиться...
На месте преступника...
Поправочный коэффициент
Верный помощник
Побег
Два монолога
Ржавчина
II. В зале суда
Испытание на прочность
Выездная сессия
Он сам себя осудил...
Меч, скальпель и гуманность...
О тех, кто стоит на страже советского законодательства, о работе
следователей, прокуроров, адвокатов, судей, о моральных, социальных и
правовых проблемах, которые приходятся им решать, рассказывают авторы книги
"За строкой приговора..." писатели А.Безуглов и Ю.Кларов. Написанная в
присущей им манере остросюжетного повествования, книга содержит глубокие
публицистические раздумья об ответственности каждого человека перед
обществом, перед законом.
Книга адресована самому широкому кругу читателей.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Анатолий Безуглов и Юрий Кларов - авторы книг "Конец Хитрова рынка",
"В полосе отчуждения", "Покушение" и других - уже известны советскому
читателю.
На этот раз авторы выступают не только как литераторы, но и как
юристы, пропагандирующие уважение к советскому закону, к тем, кто стоит на
передней линии борьбы за укрепление социалистической законности, за
упрочение общественного правопорядка.
Закон обязателен для всех. Его необходимо соблюдать всем без
исключения. Каждый советский гражданин должен быть уверен в том, что его
жизнь и здоровье, его имущество, его права и свобода, его достоинство и
честь находятся под надежной охраной государства.
В Программе Коммунистической партии Советского Союза указано, что "в
обществе, строящем коммунизм, не должно быть места правонарушениям и
преступности. Но пока имеются проявления преступности, необходимо применять
строгие меры наказания к лицам, совершающим опасные для общества
преступления, нарушающим правила социалистического общежития, не желающим
приобщаться к честной трудовой жизни"*.
______________
* Программа Коммунистической партии Советского Союза, стр. 106. М.,
Политиздат, 1974.
Советские люди нетерпимо относятся к расхитителям социалистического
имущества, ворам, жуликам, взяточникам, хулиганам, тунеядцам и другим
нарушителям советских законов. Они принимают активное участие в
разоблачении преступников, тем самым оказывая органам следствия и суда
большую помощь в борьбе с антиобщественными явлениями.
Успешно бороться с преступностью - это значит неуклонно выполнять
ленинское требование, "чтобы ни один случай преступления не проходил
нераскрытым"*.
______________
* В.И.Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, стр. 412.
Обеспечение неотвратимости раскрытия преступления, неизбежности
наказания виновных - обязанность работников милиции, следователей,
прокуроров, судей.
Установление объективной истины - основное условие правосудия;
нарушение его - грубейшее нарушение законности. У судьи, прокурора и
следователя нет и не может быть права на ошибку. Строгое выполнение
уголовно-процессуальных норм - ключ к отысканию истины по уголовному делу,
гарантия вынесения справедливого приговора.
"Укрепление законности - это задача не только государственного
аппарата, - указывал Л.И.Брежнев в Отчетном докладе ЦК КПСС XXIV съезду
партии. - Партийные организации, профсоюзы, комсомол обязаны делать все,
чтобы обеспечить строжайшее соблюдение законов, улучшить правовое
воспитание трудящихся. Уважение к праву, к закону должно стать личным
убеждением каждого человека"*.
______________
* Материалы XXIV съезда КПСС, стр. 80-81. М., Политиздат, 1972.
Хорошо организованный и проведенный на высоком уровне судебный процесс
оказывает большое предупредительное воздействие на неустойчивых лиц, дает
возможность "вынести из суда уроки общественной морали и практической
политики"*.
______________
* В.И.Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, стр. 407-408.
Для решения этой важной задачи многое призваны сделать такие средства
идеологического воздействия на сознание людей, как литература, театр, кино,
телевидение, радио и печать.
Они помогают воспитывать нетерпимость к нарушителям советских законов,
показывают неизбежность наказания виновных, безусловность торжества
справедливости.
Выполнению этой задачи служит и новая книга А.Безуглова и Ю.Кларова.
Назвав ее "За строкой приговора...", авторы рассказывают о том, что
предшествовало приговору, - о кропотливой и сложной деятельности
следователя, прокурора, адвоката, судей. Как бы расширяя зал судебного
заседания, очерки и рассказы книги дают возможность читателям побывать на
этих процессах, познакомиться с деятельностью органов юстиции, увидеть
закон в действии.
Очерки и рассказы написаны с большим знанием особенностей и сложностей
работы юристов. И это не случайно. Авторы не только писатели. Они и юристы.
Юрий Кларов в прошлом адвокат. Анатолий Безуглов долгое время работал в
органах прокуратуры. Он доктор юридических наук, ведущий журнала "Человек и
закон" Центрального телевидения.
Вот почему в каждом из их очерков писателя дополняет юрист, а юриста -
писатель.
Насыщенная богатым фактическим материалом, актуальная по своей
проблематике, новая книга Анатолия Безуглова и Юрия Кларова служит высоким
целям пропаганды социалистической законности, воспитания уважения к
советскому закону и к тем, кто стоит на его страже.
М.МАЛЯРОВ,
Государственный советник
юстиции I класса
I
В КАБИНЕТЕ СЛЕДОВАТЕЛЯ
ТОВАРИЩ СЛЕДОВАТЕЛЬ
"Ты - следователь. Государство доверило тебе ответственный участок
судебно-прокурорской работы. Ты призван для борьбы с преступностью. Ты
первый сталкиваешься с преступлением. Ты первый должен атаковать
преступника. От тебя, от твоего умения, энергии, быстроты, настойчивости,
инициативы зависит многое. Ты - следователь. Завтра в твое производство
может поступить дело, которое доставит тебе много хлопот. Ты будешь
проверять одну версию за другой, и ты наконец можешь устать. Дело тебе
надоест. Тебе покажется, что раскрыть его нельзя, что ты уже исчерпал все
свои силы, все догадки, все возможности. Тебе захочется в бессилии опустить
руки и сдать это дело в архив.
Преодолей усталость, не опускай рук, не складывай оружия. Ты не имеешь
на это права, потому что ты - следователь, ты поставлен на передний край,
откуда не отступают".
Это строки из памятки следователю, написанной в 1944 военном году
начальником следственного отдела Прокуратуры СССР, популярным советским
писателем Л.Р.Шейниным.
Следователь в силу характера своей работы находится постоянно как бы
на военном положении, сражаясь с преступностью, мужественно отстаивая
рубежи социалистической законности и правопорядка. В этой борьбе он,
разумеется, не одинок: он опирается на силу закона, его всегда и во всем
поддерживает советская общественность. Но следователь - боец передовой
линии, первого эшелона. Это накладывает на него особую ответственность.
Поэтому в статье 2 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и
союзных республик специально подчеркнуто: "Задачами советского уголовного
судопроизводства являются быстрое и полное раскрытие преступлений,
изобличение виновных и обеспечение правильного применения закона с тем,
чтобы каждый, совершивший преступление, был подвергнут справедливому
наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности
и осужден".
Выполнению этих задач подчинена деятельность суда, прокуратуры,
уголовного розыска, ОБХСС и, само собой понятно, следователя. Ведь по
большинству уголовных дел суд не смог бы установить истину без
предварительного расследования. Именно следователь, а не кто иной, находит
очевидцев преступления, что порой крайне трудно, допрашивает их,
осматривает место происшествия, разыскивает вещественные доказательства,
принимает меры, чтобы пресечь преступную деятельность обвиняемого и
обеспечить его явку в суд, предварительно оценивает улики и группирует их,
исследует смягчающие и отягчающие вину обстоятельства. Именно он отвечает
первым на семь вопросов классической древнеримской формулы: что произошло,
кто совершил, где, когда, зачем, как, чем? А найдя ответы на эти вопросы,
советский следователь ищет ответы и еще на два других: почему совершено
преступление и что следует предпринять, чтобы оно в дальнейшем не
повторялось? Ведь преступность чужда социалистическому строю, и у нас
имеются все предпосылки для ее ликвидации.
Такова роль следователя в осуществлении правосудия. Мужества и
хладнокровия, принципиальности и настойчивости, четкого аналитического
мышления и наблюдательности, смелости и находчивости требует сама профессия
от следователя - бойца передней линии борьбы с преступностью.
Со словом "боец" невольно ассоциируются в сознании такие слова, как
"схватки", "перестрелки", "погони".
Но в тихом кабинете следователя по особо важным делам Николая
Николаевича Фролова ничто об этом не напоминает. У человека с романтической
профессией очень прозаический кабинет, обставленный стандартной
учрежденческой мебелью. Сейф, диван, несколько стульев, кресло, письменный
стол. На столе письменный прибор, авторучка, карандаши (во время разговора
Фролов любит точить карандаши лезвием бритвы), пресс-папье, пепельница,
пачка "Беломора" (как старый заядлый курильщик он не признает сигарет и
остается верен папиросам своих студенческих лет), вентилятор, магнитофон.
Еще меньше романтического в облике самого Фролова. Ему за сорок, он
полноват. Спокойный, несколько флегматичный человек, не чуждый иронии и
скепсиса.
Что же касается нашей беседы, то она, пожалуй, ближе к литературным
темам, чем к юридическим.
Впрочем, литература - это, кажется, только вступление...
* * *
- Детективная литература? - переспрашивает Фролов. - Да, теперь она
очень популярна. Видимо, это закономерно. Сильные, волевые характеры,
событийность, стремительное развитие сюжета, сжатость изложения - все это
как нельзя более соответствует нынешнему ритму жизни. Но я лично не
отношусь к поклонникам этого жанра, во всяком случае, современными
детективами я не увлекаюсь. - И отвечая на не высказанный нами вопрос,
Фролов объяснил: - Я уже не говорю о том, что литераторы, как правило,
описывают только одну сторону нашей работы - анализ улик и навязывают нам
методику и манеры незабвенного Шерлока Холмса, который уже давно не
является образном для криминалиста. Хуже другое. Часто следователь
изображается чем-то вроде машины, специально приспособленной для разгадки
ребусов. Между тем следователь не машина, а человек. И профессия у
советского следователя очень человеческая. Я, например, глубоко убежден,
что нас никогда не заменит самая хитрая машина, даже если она с отличием
закончит полный курс юридического института и научится разгадывать любые
загадки. Ей не будет хватать главного...
- А именно?
- Убежденности в необходимости своей работы для общества, которое идет
к полной ликвидации преступности, чувства ответственности перед
согражданами, принципиальности. Не свойственны машине гуманность и идеалы.
Машина - только машина. Симпатий она тоже не может вызывать. А возьмите
того же Шерлока Холмса. Ведь в чем секрет успеха рассказов Конан-Дойля,
которыми зачитываются и поныне? Отнюдь не в хитроумии и проницательности
Холмса, а в его честности, бескорыстии, стремлении к справедливости. Холмс
воплощает для читателей активное добро, которое успешно борется со злом.
Нет, он далеко не машина для разгадки ребусов. И именно этим он нас
привлекает, хотя его идеалы и мировоззрение не совпадают с нашими, а его
работа по расследованию преступлений вызывает у криминалистов улыбку.
Впрочем, в последнем Холмс не виноват: нельзя сравнивать век нынешний и век
минувший...
- А если все же сравнить? - предложили мы.
Фролов улыбнулся.
- Проанализировать работу Холмса с позиций современного юриста?
- Да.
- Боюсь, что тогда от криминалиста Холмса мало что останется.
- Ну, ни Конан-Дойль, ни его герой от этого не пострадают.
- Безусловно, - согласился Фролов и, достав из пластмассового
стаканчика очередной карандаш, принялся над пепельницей оттачивать его
грифель. - Итак, Холмс-криминалист? - Он откинулся на спинку стула, положил
карандаш и снова улыбнулся. Видимо, мысль о профессиональном разборе
деятельности "литературного сыщика" его забавляла. - Ну что ж... Я сейчас,
кстати, веду семинарские занятия по криминалистике и иногда использую
некоторые рассказы Конан-Дойля в качестве пособия для казусов. Как образец.
- Образец?
- Да. Образец типичных ошибок начинающего следователя. Дело в том, что
в глазах современного криминалиста Холмс - да простят мне это его
многочисленные почитатели - малоквалифицированный и крайне легкомысленный
человек, который всегда торопится с выводами, не утруждая себя поисками
доказательств. Обычно такая чрезмерная и необоснованная торопливость
свойственна некоторым молодым юристам. Но порой Холмс теряет всякое чувство
меры. Ни один выпускник юридического факультета не позволит себе, например,
того, что позволил Холмс в рассказе "Голубой карбункул". Помните его
рассуждения, когда к нему попала шляпа неизвестного? - Фролов достал томик
Конан-Дойля, из которого высовывали свои белые язычки бумажные закладки.
Прочел:
- "Совершенно очевидно, например, что владелец ее - человек большого
ума и что три года назад у него были изрядные деньги, а теперь настали
черные дни. Он всегда был предусмотрителен и заботился о завтрашнем дне, но
мало-помалу опустился, благосостояние его упало, и мы вправе предположить,
что он пристрастился к какому-нибудь пороку, - быть может, к пьянству.
По-видимому, из-за этого и жена его разлюбила...
- Дорогой Холмс...
- Но в какой-то степени он еще сохранил свое достоинство, - продолжал
Холмс, не обращая внимания на мое восклицание. - Он ведет сидячий образ
жизни, редко выходит из дому, совершенно не занимается спортом. Этот
человек средних лет, у него седые волосы, он мажет их помадой и недавно
постригся. Вдобавок я почти уверен, что в доме у него нет газового
освещения". - Фролов захлопнул книгу. - Если бы знаменитый сыщик, - сказал
он, - работая сегодня следователем в районной прокуратуре, доложил
прокурору подобные далеко идущие выводы на основании осмотра шляпы, он был
бы немедленно уволен без выходного пособия и права занимать в дальнейшем
соответствующие должности. И поделом: легкомыслие в нашей работе нетерпимо.
Во-первых, все его выводы могли быть перечеркнуты непредусмотренным
маленьким обстоятельством: потерявший шляпу не был ее собственником, шляпа,
например, краденая. Но допустим, Холмсу здесь повезло: владелец шляпы и ее
собственник - одно лицо. Можно ли по размеру шляпы - а Холмс именно так и
делает - определять ум? Увы, величина черепной коробки ни о чем не
свидетельствует. Нам известны большеголовые идиоты и гении, мозг которых
меньше мозга среднего человека. Пойдем дальше. Владелец шляпы был некогда
богат, а потом обеднел. Почему? Потому, что три года назад такие шляпы были
модны и дорого стоили, а с тех пор мистер Икс новой шляпы не покупал и
продолжал носить старую. Еще менее убедительно. Указанному обстоятельству
легко найти сотни других объяснений:
а) неизвестный-распустеха, три года назад влюбился и начал
интересоваться своей внешностью, а затем снова стал пренебрегать одеждой;
б) богач-оригинал, который слишком привык к этой шляпе, для того чтобы
с ней расстаться;
в) скромный человек малого достатка, которому шляпу три года назад
подарили;
г) бродяга, нашедший шляпу на свалке;
д) неизвестный, подобно гоголевскому чиновнику из рассказа "Шинель",
долго копил деньги на модную и дорогую шляпу. И так далее и тому подобное.
А предусмотрительность, о которой, по мнению Холмса, свидетельствовала
петелька от шляпной резинки?
Ведь вполне возможно, что предусмотрительностью как раз отличался не
сам неизвестный, а его жена, дочь, прислуга.
А ведь Холмс совершенно безапелляционен. Такая безапелляционность
может привести следователя к самым трагическим последствиям, к ошибкам,
которые в дальнейшем очень трудно, а то и невозможно исправить... - Теперь
во Фролове совсем не ощущалась флегматичность. Он находился в своей стихии:
доказательства, доводы, умозаключения. - Но допустим на минутку, - сказал
он, - что Холмс несколько увлекся и решил порисоваться перед своим
очарованным другом. Возьмем любое другое дело, и я вам точно так же отыщу
десятки грубейших ошибок, промахов, опрометчивых поступков и скороспелых
заключений. Ну хотя бы... Не возражаете против расследования убийства в
Эбби-Грэйндж? Нет? Вот и чудесно... Фабулу вы, видимо, помните. Убит сэр
Юстес... - как его там? - Брэкенстолл. По словам его жены, трое грабителей
вошли ночью в дом через стеклянную дверь, выходящую на лужайку. Один из них
набросился на несчастную женщину, которая - кстати, немаловажная деталь -
держала горящую свечу, схватил ее за горло, сбил с ног ударом кулака, а
когда она потеряла сознание, привязал ее к креслу шнурком от звонка и
заткнул рот платком. В этот момент на шум прибежал с дубинкой в руках
гражданин Юстес. Один из грабителей схватил кочергу и ударил его по голове,
отчего и последовала мгновенная смерть. Потом грабители извлекли из буфета
фамильное серебро вышеуказанного гражданина, бутылку вина, выпили и
удалились... Как и следовало ожидать, все это оказалось ложью. Никаких
грабителей не было, а просто к жене пострадавшего пришел ее старый
знакомый, моряк, с которым она мирно пила вино, пока не появился ревнивец
муж. Пострадавший, как пишут в наших протоколах, хотел избить несчастную
женщину, а вспыльчивый моряк, явно превысив пределы необходимой обороны,
убил его. Затем убийца, чтобы избежать уголовной ответственности,
симулировал разбойное нападение...
- Да, он тогда обрезал шнур, привязал этим шнуром ее к креслу, а
украденное якобы серебро бросил в пруд...
- Верно, - подтвердил Николай Николаевич. - Так вот, что бы сделал на
месте Холмса любой студент юрфака, сдавший криминалистику? Прежде всего он
бы выявил бесцветные отпечатки пальцев на рукоятке кочерги, бутылке,
бокалах... Кстати, на бокалах, видимо, имелись следы слюны - великолепная
улика и чудесный материал для идентификации!
Далее он был осмотрел стеклянную дверь, особенно ручку ее, использовал
сыскную собаку... Но ладно, сделаем скидку на низкий уровень криминалистики
того времени: дактилоскопия в зачаточном состоянии и так далее. Пусть так.
Но ведь даже тогда не гениальный, а просто квалифицированный сыщик
обязательно бы заинтересовался свечой...
- Что вы имеете в виду?
- Чисто логическую конструкцию, не требующую чрезмерного напряжения
ума, - ответил Фролов. - Ведь когда человека, держащего зажженную свечу,
хватают за горло и бьют по голове, у него нет времени аккуратно поставить
свечу, допустим, на столик, не правда ли? Свеча, конечно, падает на пол и
неизбежно оставляет на нем следы расплавленного воска, а то и горелое
пятно... Но Холмсу это не приходит в голову.
- И все же Холмс не попадается на удочку и в конечном итоге
распутывает все-таки преступление, - подразнил Фролова один из нас.
- Гм, - хмыкнул Николай Николаевич. - При соответствующей тренировке
можно, конечно, почесать правой ногой левое ухо. Но для этого существует
более простая метода...
- И все же.
- И все же без активной помощи Конан-Дойля мистер Холмс никогда бы не
добрался до истины. Как-никак, а третий бокал ему поставил Конан-Дойль, он
же позаботился о пробочнике, который стал исходной точкой в познании
истины...
- А исследование шнура, морской узел?
- Не ахти какая прозорливость, но ничего, - снисходительно одобрил
Фролов. - Зато вся дальнейшая цепь силлогизмов не выдерживает никакой
критики. Посудите сами. Почему хорошо лазить могут только моряки или
акробаты? А путешественники, альпинисты, воры, наконец? Или тот же узел.
Просто "морского узла" нет. Есть так называемый "парусный", различные
матросские способы крепления веревки к брусу, "выбленочный рыбацкий" и так
далее. Но оставим это на совести доктора Уотсона. Меня интересует другое:
откуда у Холмса такая уверенность, что "морской узел" мог завязать лишь
моряк? Мой, например, знакомый профессор истории, яхтсмен, великолепно
пользуется всеми морскими способами крепления, хотя знаком с настоящим
морем только по пансионату в Пицунде... Но ладно, пусть моряк. В конце
концов, это наиболее вероятное и правдоподобное предположение. Почему,
однако, Холмс уверен, что жена убитого познакомилась с этим моряком именно
на пароходе и именно тогда, когда плыла в Англию? На чем основывается этот
вывод?
- Тоже предположение.
- Предположение предположению рознь. Скажем так: одно из сотен в
равной степени возможных предположений. Между тем Холмс объявляет его
истиной в последней инстанции. И так во всем. Холмс утверждает, что самое
ценное - показание очевидца, а у современных юристов в ходу шутка: врет,
как очевидец. Он гордится изобретением реактива для определения следов
крови, а практически им не пользуется. Он не имеет никакого представления о
тактике осмотра места происшествия, о медицине, графической экспертизе.
Возраст убийцы он определяет по высоте прыжка, цвет лица ему подсказывает
внутренний голос...
- Итак, увольнение без выходного пособия?
- Иного выхода, к сожалению, не вижу, - усмехнулся Фролов.
- А если сделать скидку на время?
- То есть?
- Холмс жил на рубеже XIX и XX веков. Вполне понятно, что он не мог
знать всего того, что сейчас знает каждый следователь. В конце концов,
ученик средней школы обладает теперь той же суммой знаний, что и Пифагор,
но с Пифагором его не сопоставишь... Так?
- Так, - согласился Фролов. - Насколько я понимаю, вы хотите дать
возможность знаменитому сыщику получить современное юридическое образование
и посмотреть, что из этого получится?
- Вот именно.
- Боюсь, что ничего путного, - сказал Фролов.
- Почему?
Фролов поставил в стаканчик только что отточенный им карандаш,
закурил.
- Вы меня невнимательно слушали. Я говорил не только о знаниях.
Большинство промахов Холмса связано с его характером, непосредственно
вытекает из его склада. Холмс слишком самонадеян и самоуверен, торопится с
выводами, преподносит гипотезы как аксиомы, а догадкам придает вес фактов,
его умозрительность и логика носят абстрактный характер. И еще. Следователь
обязательно должен чувствовать себя частью коллектива, а Холмс -
индивидуалист, привыкший всегда и во всем рассчитывать лишь на самого себя,
на свой ум, свою логику, свою наблюдательность...
- А это разве так уж плохо?
- Прямой путь к ошибкам. О некоторых из них мы с вами в дальнейшем еще
побеседуем, "шерлокхолмсовский подход" к расследованию, к сожалению, еще
встречается. Между тем сыщик нашего времени зачастую вынужден пользоваться
не только своими знаниями, но и знаниями других. Он возглавляет
расследование, в котором нередко участвуют люди самых разнообразных
специальностей. По сравнению с такой группой Шерлок Холмс выглядел бы как
кустарь рядом с современным, оснащенным по последнему слову техники
предприятием, - Фролов достал небольшую тетрадку, нашел нужную ему
страницу. - Вот вам заурядный пример по заурядному делу, - сказал он. -
Причем, учтите, речь здесь пойдет не о таинственном и загадочном убийстве,
а о пружинках, обычных металлических пружинках. Впрочем, не совсем обычных.
Они являлись составной частью очень важных приборов. Ломается пружинка -
ломается прибор. А пружинки последнее время слишком часто выходили из
строя. Почему? От ответа на этот вопрос зависела не только долговечность
приборов, но и судьба руководителей предприятия. Такая вот ситуация,
одновременно простая и сложная.
В отличие от Шерлока Холмса следователь, которому поручили это дело,
не увлекался игрой на скрипке и не считал себя непревзойденным сыщиком.
Действительно, он мало чем отличался от других следственных работников:
добросовестный, образованный, педантичный человек, привыкший ко всему
относиться с чувством ответственности. И так же, как его товарищи по
работе, он прекрасно понимал, что в наше время расследование - не только
умственная гимнастика и цепь силлогизмов, а гипотезы - еще не аксиомы. Знал
он также, к чему приводят следственные ошибки. Поэтому вместо одной версии
он проверил по меньшей мере десять и, естественно, прибег к помощи
специалистов самых разнообразных профессий.
Его метод можно назвать методом сужающегося круга. Ни ошеломительных
догадок, ни потрясающей интуиции; строгий расчет. Вот ход его рассуждений:
прежде чем стать деталью прибора, металл прошел большой путь. Поэтому надо
проверить каждый переход - качество сырья, условия транспортировки,
хранения, изготовления деталей, складирования, упаковки, отправки
потребителям. Весьма кропотливая, скучная и прозаическая работа. Но
благодаря ей следователь выяснит, что металл полностью соответствует ГОСТу,
железнодорожники не виноваты, склады сырья и готовой продукции оборудованы
как положено, а эксплуатация приборов проводилась по инструкции.
Следовательно, ошибки здесь полностью исключались, брак возник в процессе
производства на заводе-изготовителе.
Таким образом, круг сузился. Теперь можно перейти к выяснению причин,
почему пружинки ржавеют и на каком именно участке производства возникает
дефект.
Мнения специалистов расходились. Одни говорили о повышенной влажности
воздуха в цехах. Другие - о дыме с соседнего завода (в дыме было много
серы). Третьи советовали обратить внимание на плохую изоляцию пружинок.
Следователь с той же скрупулезностью проверил каждое из предположений
и убедился, что ни одно из них не соответствует истине. Проверив все
участки производства, он заинтересовался сборкой. Он обратил внимание на
то, что работницы берут пружинку не пинцетом, как положено, а руками...
- Пальцы оставляли на металле пятна пота, - догадался один из нас, -
отсюда и ржавчина.
Фролов усмехнулся.
- Соблазнительно почувствовать себя Шерлоком Холмсом, а?
- Соблазнительно...
- И все-таки не будем уподобляться знаменитому сыщику и торопиться с
выводами. Как показывает следственная практика, от поспешности обычно
больше вреда, чем от медлительности. Кстати, следователь, о котором я
говорю, не спешил с выводами. И правильно делал. Как выяснилось, технологию
нарушали все сборщицы. Все без исключения. Таким образом, если бы брак был
вызван нарушением технологии, он должен был, по логике вещей, составлять
все сто процентов. Между тем он равнялся не ста, а шести процентам. Ровно
шести. Причем раньше он составлял четыре процента, а несколько месяцев
назад вовсе отсутствовал... Почему, спрашивается?
- Итак, неудача?
- Нет, - возразил Фролов. - Скажем лучше так: один из этапов
постижения истины, очередная ступенька к разгадке. Вот вы не обратили
внимания на строго определенный процент брака в разные месяцы, а
следователь обратил... Он на все обращал внимание. В результате он
обнаружил весьма любопытную взаимосвязь. Правда, не самостоятельно. На этот
раз ему помогли биохимики и криминалисты. Короче говоря, истина была
установлена. И при склонности к театральным эффектам следователь мог бы
отправиться к директору завода и поразить его своей потрясающей
прозорливостью, которая наверняка поставила бы в тупик доктора Уотсона.
"Уважаемый товарищ директор! - сказал бы он. - Можете спать спокойно.
Я вам обещаю, что без всяких усилий с вашей стороны брак к 26 марта
снизится до четырех процентов, к 5 апреля - до двух, а к 17-му завод будет
выпускать продукцию только отличного качества". И самое забавное, - сказал
Фролов, - что его пророчество полностью бы осуществилось. Догадались, в чем
дело?
- Не совсем...
- Так и быть, - улыбнулся он, - открою вам секрет, который в конечном
итоге предельно прост. 26 марта должна была уйти в декретный отпуск
сборщица Белаш, 5 апреля - Иванова, а 17-го - Савельева. Брак вызывался
повышенным потовыделением, связанным с беременностью сборщиц... Следователь
установил это, использовав временный союз гинекологии, дактилоскопии,
биохимии и металловедения. Вот вам один из тысяч примеров современного
подхода к расследованию. Кстати, этот подход, опирающийся на достижения
науки, не исключает, само собой понятно, ни дедукции, ни остроумия, ни
интуиции, ни догадки. Ему лишь противопоказаны необоснованность,
поспешность, субъективизм в толковании фактов, излишний индивидуализм,
умозрительность, абстрактность мышления - все то, чем грешил знаменитый
сыщик. Но если современный криминалист значительно опередил Холмса, то...
- ...То Конан-Дойлю, судя по произведениям художественной литературы
последних лет, подобная участь не грозит?
- К сожалению, - подтвердил Фролов. - К глубокому сожалению
криминалистов, а главное, читателей... - Фролов положил в портфель томик
Конан-Дойля.
- Для занятий по криминалистике?
- Нет, для сына-школьника: увлекается Конан-Дойлем.
О ТОМ, ЧТО ПРЕДШЕСТВУЕТ
ВЫБОРУ ПРОФЕССИИ
Мы говорили о возросшем интересе молодежи к гуманитарным наукам, об
увеличивающемся из года в год потоке заявлений о зачислении на юридический
факультет, и один из нас спросил Фролова, почему он избрал специальность
следователя.
- Как-то не задумывался над этим, - признался Николай Николаевич. -
Вообще-то говоря, в школе я собирался стать педагогом. А стал следователем
и не жалею об этом, мне даже кажется, что между этими профессиями много
общего. Видимо, на мой выбор в какой-то степени оказали влияние семейные
традиции (отец Фролова работал в ВЧК, а дед был присяжным поверенным), а
скорей всего, рассказы отца об Александре Васильевиче Чернове, с которым он
дружил с 1919 года. Чернов был яркой личностью. Он оставил в памяти знавших
его глубокий след. Оказал он большое влияние и на меня. Каждый с кого-то
делает свою жизнь. Я свою сделал с Чернова. О нем я вспоминал, когда писал
заявление в юридический институт. Вспоминаю о нем и сейчас. Он для меня
эталон следователя и человека. Кстати, один эпизод из его биографии раскрыл
для меня профессию следователя с совершенно неожиданной стороны. Это
произошло на Алтае в 1921 году...
* * *
Тот разговор мало чем напоминал обычные допросы. Ни хитроумных
вопросов следователя, ни эффектных очных ставок. Да и сам допрос происходил
не в традиционном кабинете следователя со шторами на окнах, а в большой
деревянной юрте, возвышавшейся шестигранником на обрывистом берегу горной
Катуни. Несколько грубо обструганных табуреток, пирамида винтовок, а на
стене плакат с оборванным кем-то на курево уголком: красноармеец в
буденовке, указывая пальцем на присутствующих, строго спрашивает: "А что ты
сделал для фронта?"
Необычным было все: следователь, в недалеком прошлом батрак, а затем
рядовой пятьдесят седьмого сибирского полка. Образование - два класса
церковноприходской школы, империалистическая война и красногвардейский
партизанский отряд. Время - неспокойный на Алтае ноябрь тысяча девятьсот
двадцать первого года и та сложная обстановка, которая сложилась в
Усть-Коксе, отрезанной белобандитами от уездного центра.
Последние недели партийные и советские работники Уймонского района
Горного Алтая жили в постоянном напряжении: поступили сведения, что сильно
потрепанные в начале года регулярными частями Красной Армии отряды
белогвардейского генерала Кайгорода вновь спустились с гор. Обещанный
уездом отряд в пятьсот штыков для защиты Усть-Коксы не подавал о себе
никаких сведений. То ли его по каким-то причинам не отправили, то ли он
разгромлен бандитами. Ходили слухи, что бандиты захватили Учембек, Онгудай
и сжимают кольцо вокруг Улалу. Проверить эти слухи не удавалось: посланные
на разведку люди не вернулись. Внешне село жило своей обычной жизнью, но
тревога таилась в каждой юрте, каждой избе.
Посоветовавшись с председателем ревкома и командиром чоновцев,
начальник милиции района Александр Васильевич Чернов приказал раздать всем
коммунистам и комсомольцам оружие. Было выставлено сторожевое охранение,
улицы патрулировались.
Общее напряжение еще более усилилось, когда на околице села обнаружили
убитого чоновца. Голова паренька была отрублена и лежала в нескольких
саженях от туловища, на груди, прижатый камнем, белел листок бумаги: "Так
будет со всеми большевиками. Ждите нас". И село, затихнув, ждало, ждало
страшного, неизвестного.
И вот вчера чоновцы задержали всадника. Когда его окликнули, он пустил
во весь мах свою резвую лошадку. Может быть, ему и удалось бы уйти, если бы
не милиционер Филиппов, который, проскакав скрытно две версты по дну
оврага, выскочил ему наперерез, загородив дopory. Всадника ссадили с
лошади, сорвали с него оружие.
- Кто такой?
- Охотник из Чибита.
- А почему бежал?
- Испугался. Много людей, много ружей...
Неизвестного доставили к Чернову. Допрос ничего не дал: неизвестный
по-прежнему утверждал, что он охотник.
И вот его вновь привели к Чернову, в эту юрту, которая одновременно
была кабинетом начальника милиции, залом для совещаний и складом оружия.
Александр Васильевич ходил крупными шагами по устланному шкурами
мягкому полу юрты, раскуривая трубку. Казалось, все его внимание поглощено
этим нехитрым делом и он совершенно не замечает милиционера Филиппова,
сидящего у выхода с винтовкой между колен, и задержанного - низкорослого,
худощавого, с узким разрезом испуганных глаз, одетого во франтоватую
шубу-барнаулку и мягкие сапоги без каблуков. В юрте было сильно натоплено,
и задержанный, видимо, изнывал от жары в своей добротной шубе. Его смуглое
скуластое лицо лоснилось от пота, пот струйками сбегал по лбу, застилая
глаза. Комкая заскорузлыми красными руками овчинную шапку с цветастой
шелковой кисточкой, он время от времени вытирал ею лоб и сипло дышал, лoвя
ртом воздух, как таймень, выброшенный на берег.
От показаний этого человека зависела жизнь сотен людей.
Где бандиты, что они замышляют, какими располагают силами? На все это
ответить мог только один он. Чернов во что бы то ни стало должен был
добиться от него правды. Но как это сделать? Александр Васильевич не
сомневался, что неизвестный связан с кайгородовцами и послан ими в
Усть-Коксу на разведку. Об этом свидетельствовало слишком многое. Копыта
лошади задержанного были обмотаны тряпками, курок новенького японского
карабина - на боевом взводе, в торочной суме - хлеб, несколько банок
консервов, монгольский нож и фляга со спиртом, а к строевому кавалерийскому
седлу подвешены для отвода глаз два убитых тушканчика-прыгуна.
Разве на охоту в горы едут с карабином и обматывают копыта лошади?
Но Чернов хорошо знал алтайцев и их обычаи, он сам был наполовину
алтайцем и прожил здесь много лет. Алтаец простодушен и правдив. Но, солгав
- вольно или невольно, - он уже до конца будет стоять на своем.
Неизвестного теперь не заставят сказать правду ни уличающие вопросы,
ни факты, ни угроза смерти. "Если алтаец выбрал дорогу, он с нее уже не
свернет, даже если она ведет его в пропасть", - говаривал отец Чернова,
который был кумандинцем. Эти слова Александр Васильевич хорошо запомнил.
Если выбрал дорогу... Но разве человек, сидящий перед ним, выбирал себе
дорогу? Просто, обманутый, он пошел по чужой стежке. Пошел и заблудился,
увяз в глубоком снегу. Неужто он отвернется, когда друг укажет ему его
настоящую дорогу? Чернов не верил в бога, о котором ему рассказывала мать,
забитая крестьянка, никогда не выезжавшая за пределы Бийского уезда. Он
видел слишком много несправедливостей, батрача у богатеев, и слишком много
смертей на фронте. Но он все-таки верил в чудеса - в те чудеса, которые
делает с людьми правда, за которую он проливал кровь. Она, эта правда, была
проста и бесхитростна, как весь уклад жизни бедняков, как политая потом
краюха крестьянского хлеба. Понять эту правду мог каждый, надо было только
разглядеть ее. Перед ней складывали оружие полки, открывались задубевшие от
несправедливостей сердца ожесточившихся людей. И она победно шла от края до
края по всей русской земле, громыхая "Интернационалом" и алея флагами. Не
выдержит натиска этой правды и человек в шубе-барнаулке. Не должен
выдержать...
И Александр Васильевич решился на шаг, сделать который до него не
решился бы, наверно, ни один следователь...
Чернов тяжело сел на скрипнувшую под ним табуретку, выбил золу из
трубки и; ловя взглядом ускользающий взгляд задержанного, устало сказал:
- Давай говорить честно. Я не хочу с тобой хитрить Советской власти
хитрить ни к чему. Советская власть - она власть бедняков: моя, твоя, его,
- кивок в сторону Филиппова. - Я не могу тебе поверить. И тебе никто не
поверит. Ты выдаешь себя за теленгита, но не знаешь, какие ставят юрты в
Чибите, и сидишь на лошади как шорец.
- Я только бедный охотник, - сказал задержанный, и пот еще обильней
заструился по его лицу.
- Охотник не стреляет тушканчиков, не растрачивает на него патронов,
он ставит на тушканчика силки. Охотник стреляет колонка и рысь для меха, а
кабаргу и косулю - для мяса. Охотник не берет в горы карабин и не
обматывает ночью копыта своей лошади. Охотнику нечего делать около
Усть-Коксы, где давно нет крупной дичи. Ты кайгородовец и приехал к нам не
с добром, а со злом. Да, со злом, и поэтому не смотришь мне в глаза. Твои
глаза бегают, как бурундуки, завидевшие ястреба. И я знаю, чего ты хочешь.
Ты хочешь, чтобы все тучные пастбища вновь отошли к богатеям, а бедняки
пухли от голода и пасли чужие стада. Ты хочешь, чтобы наши дети умирали от
болезней и надрывались на рудниках Уркарта...
- Нет, начальник, я не хочу счастья богатым, нет, не хочу!
- Но за богатых сражается генерал Кайгород, которому ты служишь и
который дал тебе коня и карабин. Три дня назад бандиты убили нашего
товарища, алтайца. Он был совсем молодой, у него не было бороды и усов, и
он не успел поцеловать ни одной женщины, но он был настоящий мужчина, с
сильными руками и чистым сердцем. Он хотел счастья и свободы для всех
бедняков Алтая, он с винтовкой в руках защищал это счастье. И вы его за это
убили, отрезали ему голову и надругались над ней...
- Я его не убивал, начальник...
- Нет, раз ты кайгородовец, значит, ты его тоже убивал. Тебе дали
карабин, чтобы ты убивал своих братьев. И сейчас его мать в аиле Тебекер
рвет на себе седые волосы и проклинает тебя, убийцу. И вместе с ней тебя
проклинают все матери Алтая, чьи сыновья сражаются за правое дело. Ты
приехал к нам не как гость, а как вор. Ты хотел здесь все разведать, чтобы
Кайгород мог убить меня, сына бедняков кумандинца и русской, его, который
получил чахотку на рудниках Уркарта, и наших товарищей, крестьян и рабочих.
Ты не рассказал о себе правду, но о тебе рассказывают твои руки. Не прячь,
тебе их не надо прятать. Это рабочие руки. Кайгород такие руки презирает.
Мы ими гордимся. И у меня, и у тебя руки в мозолях и ссадинах. У тебя
желтая кожа на ладонях и коричневые обломанные ногти, твои пальцы в
трещинах. Ты дубил кожи, ты их мял и скоблил на кожевенном заводе. Тебе
тяжело доставался хлеб. Ты редко был сытым, не была сытой и твоя жена,
плакали, выпрашивая хлеб, твои дети. У нас таких, как ты, много. Они
настоящие люди, ни один из них не стал предателем и не променял свет правды
на консервы и карабин. Для них честь дороже золота. А тебе Кайгород, как
бездомной собаке, бросил подачку, и ты сейчас же забыл про своих братьев -
бедняков. Не бойся, мы тебя не убьем. Отправляйся к своему Кайгороду,
подползи на брюхе к его сапогам, лизни языком его генеральскую руку и
расскажи ему обо всем, что ты здесь видел. Может быть, он бросит тебе
кость. Грызи ее. Иди и подумай обо всем, что я тебе сказал. Хорошо подумай.
Ты бедняк, и мы тебя не тронем. Мы воюем только с богатеями. Иди!
Чернов искоса наблюдал, как желтеет лицо задержанного, как судорожно
перебегают его пальцы по завиткам овчины и тиком дергается щека. Что может
ответить этот человек, оглушенный и раздавленный словами правды?
- Не сердись на меня, начальник, я не враг, я не хочу быть врагом, -
шепчет он.
Чернов молча подходит к двери, отбрасывает тяжелый полог.
- Иди, чего ты ждешь?
Задержанный осторожно встал, шапка выпала из дрогнувших рук и
покатилась по полу. Он нагнулся за ней, поднял, нахлобучил на голову.
Вопросительно посмотрел на Филиппова, который сидел все в той же позе,
сжимая коленями винтовку. Обернулся к Чернову, жалкий, растерянный.
- Зачем смеешься над бедным охотником, начальник?
- Уходи!
Один робкий шаг, другой. На миг застыл в проеме черной тенью, и вот в
юрте остались только двое - Чернов и Филиппов. С минуту молчали. Чернов
тяжело дышал, словно без отдыха взбирался на высокую гору. Молчание прервал
Филиппов.
- Зря отпустил его, Александр Васильевич, - глухо сказал он, свертывая
непослушными пальцами козью ножку. - Кайгород теперь не нарадуется.
- Не вернется он к нему, не сможет.
- Как знать...
Филиппов встал, передернул затвор винтовки.
- Сиди, - коротко сказал Чернов.
- Как знаешь, Александр Васильевич, начальству видней...
Много дел у начальника милиции района. Надо проверить посты, привести
в порядок бумаги, потолковать с людьми. За делами птицей летит время, но
сегодняшней ночью оно не торопится, тихо шагает, вразвалочку. Полчаса, час,
полтора... Неужели ты совершил ошибку, Чернов? Может, сейчас, когда ты
раскуриваешь трубку, лазутчик, посмеиваясь над твоим легковерием,
карабкается по горной тропе?
Всякие люди бывают, Чернов, а доверие дороже золота: его нельзя дарить
каждому. И у человека с темной душой бывают мозолистые руки. Разглядел ли
ты его душу?
Над Усть-Коксой опустилась ночь. Черная как сажа алтайская ночь, в
которой потонула серебристая россыпь звезд и жестяной обрезок луны. Густая
темень, наполненная шорохами и неожиданностями. Протяжно всхлипывает
обиженным ребенком ночная птица, изредка стучат тяжелые солдатские сапоги
проходящих мимо патрульных. В юрте темно, только светится одиноким
светлячком свечка в углу.
Как-то на фронте в дни затишья, когда солдаты убивают в разговорах
время, товарищ Чернова по роте, разбитной Фомин, то ли шутя, то ли всерьез
говорил, что в каждом человеке, как в железной клетке, зверь сидит, до поры
до времени тихо сидит, как будто и нет его. А сбей замок - и выскочит он на
свободу, безжалостный, клыкастый... Его карамелькой не обманешь, ему кровь
подавай. И в офицере этот зверь сидит, и в солдате, и в бабе твоей, с
которой ты всю жизнь прожил. Слушая его, солдаты сочувственно посмеивались,
вроде соглашались. А потом, через недельку после того разговора, за языком
они пошли. Не впервой, а не повезло, на секрет напоролись. Фомина в грудь
штыком ранили. Просил оставить, не мучиться. А ведь не бросили его, как
волчья стая своего бросает, обливаясь кровью и потом, вытащили. Тащили под
огнем да под немецкими ракетами. Своей жизнью рисковали, а товарища спасли.
Кто бы их упрекнул, если б оставили? Да никто. А вот же не сделали так,
совесть не позволила. А у зверя разве есть совесть?
Чернов посмотрел на изувеченную пулей кисть левой руки - память о той
ночи - и улыбнулся. Нет, Фомин, человек не зверь, человек - это человек. И
тот, кого он допрашивал, тоже человек: и честь свою бережет, и голову на
плечах имеет, и гордости ему не занимать. Человеческая в нем суть, не
звериная. Революция - она для человека, и делалась она людьми, в которых во
весь рост человек выпрямился.
Так-то, Фомин, если людям не верить, то и себе верить нельзя...
Александр Васильевич прицепил маузер, набросил на плечи старую
кавалерийскую шинель, обтрепанную понизу, и вышел из юрты. Его обволокла,
закутала темень. Чтобы глаза привыкли к темноте, он на миг застыл у юрты и
зажмурился. Ему показалось, что его кто-то зовет. Нет, не показалось...
- Начальник, а начальник, - явственно шептал чей-то голос. Чернов
обернулся, всматриваясь в размытое ночью лицо человека в овчинной шапке.
- Чего тебе?
- Я пришел, начальник...
- Зачем?
- Я не мог уйти, начальник, - быстро заговорил человек, будто
опасаясь, что ему не дадут высказаться до конца. - Мои ноги не слушали
меня, они не хотели уходить от твоей юрты, а сердце говорило: "Ты должен
рассказать всю правду, и большой начальник тебя простит". Я лгал тебе,
начальник, и мне стыдно, что я замутил ручей правды ложью. Я не охотник, и
я пришел от Кайгорода, но я не хочу ему служить и лизать ему руки. Я
настоящий мужчина и умею держать ружье. Кайгород - твой враг и мой враг. Мы
вместе будем биться с Кайгородом и победим его. У тебя большое сердце,
начальник, а большое сердце - это большая мишень, в нее попадает даже
плохой стрелок. Но пуля Кайгорода минует твое сердце. Ты должен долго жить.
Поэтому слушай правду, одну только правду...
Они прошли в юрту. И там шорец рассказал Чернову, как он попал к
бандитам, как обещал им разведать положение в Усть-Коксе. Он рассказал про
состав банды, про ее планы, клялся предками сделать все, чтобы отстоять
власть бедняков. А через час в той же юрте собрались коммунисты и советские
активисты села. На повестке дня был только один вопрос - оборона Усть-Коксы
от белобандитов.
Лазутчик сообщил, что банда насчитывает семьсот штыков и около трехсот
сабель. Нападение на Усть-Коксу готовится на 17 ноября. На совещании было
решено объединить в единый отряд всех коммунистов, способных носить оружие,
- чоновцев, милиционеров и красноармейцев стоящего в селе взвода.
Командовать этим отрядом было поручено Чернову. Одновременно был
отработан в деталях и план уничтожения банды, предложенный Александром
Васильевичем. Немалая роль в этом плане отводилась недавнему лазутчику,
который должен был ввести в заблуждение бандитов.
Провожая его на рассвете, Чернов говорил:
- Значит, запомни: в Усть-Коксе никто не ждет нападения. Пулеметов
нет, чоновцев нет... Понял?
- Все понял, начальник.
- И чтоб остался живым. У нас с тобой впереди много дел.
- Останусь живой, начальник.
Чернов располагал силами почти в два раза меньшими, чем противник. Но
он твердо верил в успех, рассчитывая на хитрость. Бандиты, подтянув в ночь
с 13 на 17 ноября к Усть-Коксе конницу и пехоту, утром начали наступление.
Они собирались взять село одним ударом. Действительно, сопротивление
оказалось слабым. Вяло отстреливаясь, красные отходили. Но когда основные
силы бандитов уже входили в село, с флангов неожиданно крест-накрест
ударили восемь замаскированных пулеметов, сея смерть и панику. Одновременно
прокатилось мощное "ура", и в село с трех сторон хлынули, стреляя на ходу,
его защитники, а с тыла выскочил из оврага конный отряд, возглавляемый
Черновым. Бой длился несколько часов и закончился полным разгромом банды.
Бандиты потеряли около трехсот убитыми и ранеными, двести человек
сдались в плен.
В этом бою Чернова повсюду сопровождал всадник на темно-серой лошади:
шорец выполнил обещание, данное им начальнику милиции: он справился с
ответственным поручением и остался живым... За мужество и находчивость во
время боя в горах Александр Васильевич Чернов по ходатайству Алтайского
губисполкома был награжден орденом Красного Знамени за номером 11707. А о
том, что предшествовало его подвигу, знали немногие...
Шли годы. Давно уже были уничтожены на Алтае последние бандитские
группы, их жалкие остатки сдались или ушли за кордон. По решению обкома
партии Александр Васильевич в 1925 году был назначен помощником прокурора
по Ойротской области. Отошло в прошлое многое, но навсегда остались в его
памяти события той беспокойной ноябрьской ночи тысяча девятьсот двадцать
первого года, когда он после допроса отпустил на все четыре стороны
бандитского лазутчика, безоговорочно поверив в его мозолистые руки, в то,
что у всех бедняков Алтая одна дорога. И, вспоминая на совещании молодых
следователей о том необычном допросе в деревянной юрте на берегу бурной
Катуни, он говорил: "Мы в свое время даже не знали такого слова -
криминалистика. Вы же взяли на свое вооружение судебную баллистику и
словесный портрет, графическую экспертизу и следоведение, химию и
фотографию. Но, широко пользуясь этим, никогда не забывайте о своих верных
помощниках - простых людях.
Помните, что самое мощное оружие советского следователя, которое мы
вам передали из рук в руки, - это правда революции, правда, перед которой
никто не может устоять. Вы не просто следователи, вы советские следователи.
Вы работаете для народа и с помощью народа. В этом ваша сила".
Чернов умер в тысяча девятьсот тридцатом году. Его хотели похоронить в
столице Горного Алтая городе Улалу (ныне Горно-Алтайск), но каракольцы,
среди которых он пользовался большой любовью и авторитетом, настояли на
том, чтобы его похоронили в их селе. И тело Александра Васильевича покоится
на площади села Каракол Онгудайского района Горно-Алтайской автономной
области. Приводя к могиле Чернова своих внуков, старики обычно рассказывают
о нем и говорят: "Пусть у тебя будет такое же большое сердце, как у него.
Пусть оно вместит в себя любовь к людям и веру в друзей, пусть оно будет
твердым как железо, когда ты повстречаешься с врагом".
- Да, настоящие люди не исчезают совсем, - закончил свой рассказ
Николай Николаевич. - Они оставляют после себя добрую память, песни, а
иногда легенды...
ПРАВО НА СОМНЕНИЕ
Старую истину о том, что нет неинтересных дел, а есть плохие
следователи, настолько часто повторяют, что выпускники юридических
институтов перестают в нее верить. И каждый начинающий следователь, вопреки
наставлениям, обязательно делит все дела на две строго определенные
категории: стоящие и нестоящие. Первыми он занимается дни и ночи, а вторыми
- сколько положено. И не больше. Начинающий следователь, как правило,
мечтатель. Он мечтает о загадочных, запутанных преступлениях. Он жаждет
лавров. И двадцатидвухлетний Николай Фролов не был исключением. Он точно
так же, как и другие начинающие, ждал необычного. Но судьба в образе
секретаря прокуратуры района аккуратно клала ему на стол дела до такой
степени ординарные, что с ними бы справился любой второкурсник юрфака. Все
эти дела напоминали таблицу умножения: он знал заранее ответы на вопросы,
которые они перед ним ставили. Стоило изучать в институте столько
премудростей, для того чтобы не иметь возможности применить их на практике!
Фролов был разочарован. И прокурор района, человек пожилой, уже
подумывающий о пенсии, прекрасно понимал его.
За двадцать пять лет работы в прокуратуре он хорошо изучил психологию
начинающего и относился к переживаниям следователя с мягкой иронией,
считая, что некоторые болезни приносят не только вред, но и пользу: после
них вырабатывается иммунитет. Всему свое время. И когда Фролов докладывал о
результатах расследования того или иного дела, он неизменно спрашивал:
- Опять в рамках таблицы умножения?
- Опять.
- Так, так, - говорил прокурор и, полистав документы, поднимал на
Фролова глаза. - Ну что ж, дорогой Николай Николаевич, таблицу умножения вы
знаете неплохо. - При этом он улыбался, по мнению молодого следователя,
весьма ехидной улыбкой.
Так шло до тех пор, пока одно из дел суд не вернул на доследование,
предложив перепроверить целый ряд обстоятельств. Доследование - это брак в
работе следователя, пятно на его репутации. Фролов был огорчен. Требования
суда казались формальной придиркой. Но неожиданно для него дело в процессе
доследования приняло совершенно иной оборот: оказалось, что тот, кого
Фролов считал организатором преступления, был только соучастником...
- Выходит, ошибочка получилась? - спросил прокурор у обескураженного
следователя.
- Ошибка, - подтвердил Фролов, готовясь до конца испить горькую чашу.
- Подвела таблица умножения?
Фролов молча кивнул головой.
- А все казалось простым как дважды два... Кстати, сколько будет
дважды два? - неожиданно спросил прокурор.
Фролов пожал плечами: оригинальничает старик.
- Согласно таблице умножения, четыре.
- А вы, если хотите быть следователем, забудьте про таблицу умножения.
- ???
- Да, да, дорогой мой, забудьте. Не годится для нашей работы таблица
умножения. Уж вы мне поверьте! Учитесь сомневаться, дорогой Николай
Николаевич. С этого начинается следователь. Сложная наука, а нужная...
Этот разговор заставил молодого следователя задуматься. Но отказаться
от привычного подхода к расследованию преступлений было не так-то просто.
И, может быть, впервые он по-настоящему понял мысль, высказанную
прокурором, только после того, как ему пришлось принять к своему
производству дело об ограблении Галяевой. Ничего загадочного, наводящего на
глубокие и хитроумные размышления в деле этом не было. Обычное, будничное
происшествие. Чтобы его расследовать, не требовалось ни гибкости ума, ни
прозорливости, ни опыта. "В общем, дважды два четыре", - сказал бы Фролов
месяц назад. Теперь он так не сказал. Тем не менее за порученное взялся
крайне неохотно.
Обстоятельства происшедшего можно было изложить в нескольких фразах. В
один из зимних вечеров восьмиклассница Рая Галяева прибежала домой в
слезах. Родители переполошились. Рая долго не могла успокоиться. И родители
не понимали, что с ней произошло. Наконец девушка немного пришла в себя и
рассказала о случившемся: на нее напали. Рая вместе с подругой была в кино.
После сеанса они распрощались, и Рая поехала домой автобусом. Сошла она на
площади Ленина. На углу переулка, в котором она жила, почти рядом с домом,
ее остановили двое парней и потребовали часы. Когда Рая отказалась, один из
грабителей вывернул ей руку и сам снял с руки часы. Кричать она побоялась,
так как, по ее мнению, преступники были вооружены.
Рая подробно описала внешность грабителей. Оба молодые, лет семнадцати
- девятнадцати. Один - худощавый брюнет высокого роста, с пышной, вьющейся
шевелюрой (он был без шапки), в куртке с молнией. Другой - среднего роста,
курносый, с родинкой на правой щеке. Одет в темное демисезонное пальто,
валенки и серую шапку-ушанку. Отец Раи, который некогда собирался стать
юристом, а поэтому считал себя достаточно сведущим в юриспруденции, был
убежден, что разыскать столь подробно описанных преступников особого труда
не представляет. Он был возмущен происшедшим и лично отправился к
начальнику уголовного розыска.
- Дело, конечно, не в часах. Дело в принципе, - говорил он. -
Преступники обнаглели до того, что просто страшно показываться на улице. Я
рассчитываю, что хоть в данном случае милиция окажется на высоте...
Слово "хоть" кольнуло начальника розыска. Но Галяева, крупного
инженера, в городе уважали. И начальник розыска, пропустив "хоть" мимо
ушей, заверил его, что грабители наверняка будут найдены, тем более что Рая
подробно описала их внешность.
- Можете быть спокойны, примем все меры.
И действительно, милиция энергично принялась за дело. Через несколько
дней после посещения Галяевым начальника розыска некий молодой человек
принес Раины часы в скупочный магазин. Его задержали. Он оказался "старым
знакомым" - карманным вором по кличке "Иван Морда".
- До грабежей докатился? - укоризненно спросил у задержанного
дежурный.
Но вор начисто отрицал свою вину.
- Это дело мне, гражданин начальник, не клейте. Не мое это дело. Я
только по маленькой пробавляюсь...
Ивану можно было бы, конечно, не поверить. Он не был благородным вором
из детективного рассказа, который сразу же признается во всех своих грехах.
Обычный мелкий воришка - врун и пакостник. Но Иван ничем не напоминал
описанных Раей грабителей.
У него была современная внешность. Но где он взял часы?
- Пацаны дали, - неопределенно отвечал допрашиваемый.
- Какие "пацаны"?
- Знакомые пацаны...
- Фамилии?
- Не знаю фамилий...
Впрочем, через день память у задержанного несколько прояснилась и он
сказал, что часы ему дали Алешка Галчонок и его сосед по дому, Борис.
- Просили загнать, - объяснил Иван Морда.
- А откуда у них эти часы?
- Это уж их дело...
- Но они что-нибудь говорили, когда передавали тебе часы?
- Говорили, что "темные". Ходили-де часы и ходили, пока к нам не
пришли...
В милиции навели справки. Отзывы об учащемся ремесленного училища
Алексее Дуванкове и молодом рабочем с механического завода Борисе Залевском
были плохие: недисциплинированные, водятся с дурной компанией, хулиганят.
Обоих вызвали в милицию. Вначале Дуванков и Залевский отрицали даже свое
знакомство с Иваном Мордой, но потом признались, что знают его и
действительно передали ему для продажи часы.
- Следовательно, вы признаете себя виновными в грабеже?
Нет, виновными в грабеже ребята себя не признавали. Они утверждали,
что часы они нашли.
- Где?
- На горке в парке культуры и отдыха, в снегу...
- Так и нашли?
- Так и нашли.
- Везет же людям, - улыбнулся сотрудник розыска. - Кошельки находят,
часы, браслеты... И все на горке. Не горка, а Клондайк.
Но ребята стояли на своем: кошельков и браслетов они там не видели, а
часы нашли.
- Почему же вы сказали своему дружку, что часы "темные"?
На этот вопрос они ответить не смогли. Показания обоих были явной
ложью. Галяева их опознала. Приметы Залевского и Дуванкова полностью
совпадали с приметами напавших на девушку. В общем, как любят говорить
сотрудники уголовного розыска, дело было "цветным", то есть совершенно
ясным.
Галяев сердечно поблагодарил начальника уголовного розыска, а все
материалы по ограблению оказались, как положено, на столе следователя
прокуратуры. От Фролова, по существу, требовалось только передопросить
обвиняемых и основных свидетелей, а затем составить обвинительное
заключение. Работы на день, от силы на два. Закончив с допросами, которые,
как и следовало ожидать, ничего нового не дали, Фролов сел за обвинительное
заключение. Он исписал несколько листков бумаги, прочел написанное,
отредактировал и... порвал. "Напишу завтра, - решил он. - Еще раз допрошу
пострадавшую и напишу". Но обвинительное заключение не было им составлено
ни завтра, ни через день...
Прокурор района его не торопил: пусть парень подумает. А подумать было
над чем: некоторые обстоятельства происшедшего вызывали определенные
сомнения.
Изучая протокол допроса Раи, Николай Николаевич, впрочем тогда еще
просто Николай, обратил внимание, насколько подробно она перечисляла
приметы грабителей, особенности их одежды, манеру держаться. Не слишком ли
подробно для девушки, которая видела напавших поздним вечером всего
несколько секунд и была при этом сильно испугана? Странно, очень странно...
А, собственно, что тут странного? Люди индивидуальны. Неестественное для
одного вполне естественно для другого. Может быть, у нее сильно развита
наблюдательность и она способна все мгновенно запоминать? Может быть. Все
может быть...
Во время очередного допроса пострадавшей Фролов невзначай
поинтересовался, как ей понравился в прошлый раз его галстук.
- А вы разве были в галстуке? - поразилась девушка.
- В галстуке. Самом модном галстуке.
- Жаль, что я не обратила внимания. Я как раз ищу хороший галстук для
папы...
Фролов спросил, какую она смотрела в тот вечер картину. Девушка
замялась, а потом сказала: "Шляпу пана Анатоля".
- Хороший фильм?
- Да, конечно...
Но содержание картины она пересказала сбивчиво. Короче говоря, Рая не
могла похвастаться ни памятью, ни наблюдательностью. Почему же она
запомнила все, что относилось к Дуванкову и Залевскому? Может быть, она их
встречала раньше? Этот вопрос почему-то девушку смутил. Нет, она их до того
вечера никогда не видела.
- Как же вы сумели так подробно описать их?
- Как видите, сумела...
Неубедительный ответ, совсем неубедительный.
Когда прокурор района спросил у Фролова, как движется дело об
ограблении Галяевой, тот ответил, что, во всяком случае, не по правилам
таблицы умножения...
Следователь обязан изучить личность обвиняемого, но иногда не менее
важно составить себе представление и о потерпевшем. Что из себя
представляет Рая, чем она увлекается, какие у нее взаимоотношения в семье,
школе? Фролов считал, что должен получить исчерпывающие ответы на все эти
вопросы.
Между тем отец Раи был крайне недоволен, что расследование затянулось.
Все было ясно, а мальчишка-следователь наводил тень на ясный день. Особенно
его раздражали "дурацкие" вызовы в прокуратуру знакомых Раи и домочадцев.
Можно подумать, будто Раю ограбили не жулики, а ее собственные тетки. Нет,
всему должен быть предел!
Позвонив как-то Фролову по телефону, Галяев строгим голосом, тем
голосом, каким он обычно разговаривал со своими провинившимися
подчиненными, спросил:
- Я слышал, вы допрашивали нашу домработницу?
- Совершенно верно.
- Можете мне объяснить, что это значит?
- Могу, но не считаю нужным.
- Тогда вам придется давать объяснения в других инстанциях.
Действительно, на следующий день позвонили из прокуратуры области и
достаточно внушительно спросили: почему следствие до сих пор не закончено?
Почему?
Задавать вопросы всегда легче, чем отвечать на них.
Почему он, Фролов, после рассказа отца об Александре Васильевиче
Чернове решил стать юристом, а не школьным учителем?
Почему он не захотел перейти на более спокойную работу помощника
прокурора?
Почему он, наконец, должен объяснять кому-то, что ему самому пока
неясно?
Но так не скажешь. Так можно только подумать. И грозное начальство на
свой вопрос получило достаточно обтекаемый ответ.
Первоначальное подозрение следователя все более подкреплялось фактами.
Он чувствовал, что находится на верном пути. Фролов провел целый день в
школе, где училась Рая. Беседовал с ее классной руководительницей,
подругами, секретарем комсомольского бюро. Пошел он и на завод, где работал
Борис Залевский, заглянул в ремесленное училище.
Галяев его больше не беспокоил. Но когда Фролов вызвал на допрос тетю
Раи, а затем ее мать, он не выдержал и снова позвонил следователю.
- Близких родственников моей дочери вы уже всех допросили, -
язвительно сказал он, - а из дальних у нее никого в живых не осталось. Но я
готов вам помочь досконально изучить нашу семью. Ведь это единственный путь
к раскрытию преступления?
- Единственный, - подтвердил Фролов.
- Так вот, могу предоставить в распоряжение следствия наши семейные
документы.
- Буду вам весьма благодарен, - вежливо, словно не подозревая никакого
подвоха, сказал следователь. - А какими документами вы располагаете?
- Самыми необходимыми для изобличения преступников.
- Например?
- Свидетельством о рождении покойной бабушки Раи. Подходит?
- А бабушки по какой линии, отцовской или материнской? -
поинтересовался Фролов.
- По материнской, - сдавленным голосом сказал Галяев.
- По материнской? - переспросил следователь и сделал вид, что
задумался. - Пожалуй, нет, не подходит. Впрочем, если появится
необходимость, я вас поставлю в известность.
Теперь Галяев стал осторожней и несколько измелил свою тактику. Звоня
по телефону, он спрашивал, как движется дело, и выражал сочувствие,
сдобренное хорошей порцией сарказма.
- Какие новости? - обычно спрашивал он.
- К сожалению, никаких, - в тон ему отвечал следователь.
- Трудное вам дело досталось...
- Не говорите!
Фролов всегда отличался завидным спокойствием. Но, судя по всему,
Галяев его все-таки допек, и окончание расследования стало для него
праздником. В этот памятный день он с нетерпением дожидался привычного
звонка. И долго молчавший телефон наконец зазвонил.
- Ну, как загадочное преступление? - задал свой обычный вопрос Галяев.
- Раскрыто.
- Оказывается, все имеет свой конец, даже следствие, - констатировал
Галяев. - Очень рад. Поздравляю вас, поздравляю. А виновных вы обнаружили?
- Разумеется.
- Кто же они, если не секрет?
- Ну какой же тут секрет? Вина обоих полностью установлена, так что
скрывать нечего...
- Как же их фамилии?
- Галяев и Галяева.
- Простите, не расслышал...
- Я говорю: виноваты в происшедшем вы и ваша супруга.
- Есть вещи, которыми не шутят.
- А я не шучу, - с нескрываемым удовольствием сказал Фролов.
Трубка на несколько секунд смолкла, откашлялась, но тон не изменила.
- Кажется, я начинаю вас понимать... - сказал Галяев.
- Это меня радует.
- Видимо, испытывая материальные затруднения, - продолжал Галяев, - мы
с женой одели маски и подкараулили Раю, когда она выходила из автобуса? Да?
- Не совсем, - улыбнулся Фролов. - К маскам вы не прибегали.
- А как же?
- Просто вы не разрешали дочке встречаться с одноклассниками, считая,
что они неподходящая для нее компания, и запрещали ей ходить в парк. А она
все-таки встречалась с ними, скрывая это от вас.
- Печально, конечно, что она меня обманывала. Но какое это имеет
отношение к пропаже часов?
- Представьте себе, прямое. В тот вечер она была не в кино, а в парке,
где вместе с ребятами каталась с горки. А возвращаясь домой, обнаружила
отсутствие часов...
- Рая описала внешность грабителей.
- Вы хотите сказать, внешность парней, которые катались недалеко от
нее?
- Но ведь они сами признались своему дружку, что часы краденые. Мне об
этом сказали в милиции.
- У каждого свое представление о доблести. Ребята считали, что кража
придает им в глазах приятеля романтический ореол...
- Ваши предположения...
- Не предположения, а установленные следствием факты, - отрезал
Фролов. - Сегодня у меня с вашей дочерью был серьезный разговор. Надеюсь,
что вы его продолжите.
Чувствовалось, что Галяев ошеломлен.
- Ну и задали вы мне задачку, - пробормотал он. Внезапно он
расхохотался. Смеялся он весело, раскатисто.
- А знаете, это просто здорово, - наконец сказал он. - Но откройте мне
секрет: как вы догадались? Прозорливость? Интуиция? Злость на меня?
Фролов улыбнулся и вполне искренне сказал:
- Честное слово, не знаю. Наверное, потому, что до конца использовал
свое право на сомнение. Слышали про такое право?
Ответа не последовало, в телефонной трубке послышались частые гудки...
УДАЛИТЬСЯ, ЧТОБЫ ПРИБЛИЗИТЬСЯ...
Во время одной из наших бесед Фролов сказал: "Для того, чтобы
перепрыгнуть через препятствие, надо взять разбег. А для того, чтобы взять
разбег, надо отступить от препятствия". Эту же мысль мы услышали и от
известного советского криминалиста Кочарова.
С заместителем директора Всесоюзного научно-исследовательского
института изучения причин преступности Георгием Ивановичем Кочаровым нам
привелось последний раз увидеться незадолго до его кончины. Это произошло
на совещании писателей, работающих, как было указано в пригласительном
билете, над темами охраны общественного порядка и борьбы с преступностью.
На совещании, которое было созвано в Баку, присутствовали не только
литераторы, но и юристы: сотрудники Министерства внутренних дел и
прокуратуры. Поэтому, вольно или невольно, выступления не ограничивались
чисто литературными вопросами. Много говорили о причинах преступности, о
правовой пропаганде, об особенностях профессии следователя. И, как зачастую
бывает на всякого рода совещаниях, наиболее жаркие, а следовательно, и
наиболее интересные дискуссии разгорались не в зале заседания, где речи
ораторов отличались традиционной плавностью, а в кулуарах. Кулуары всегда
имеют немаловажные для спорящих преимущества: здесь нет регламента,
стенографисток, записи ораторов. В кулуарах каждый волен говорить, сколько
хочет и что хочет, не соблюдая очередности.
И вот во время одной из кулуарных баталий Кочаров, объединявший в
своем лице следователя, ученого и литератора, бросил фразу, показавшуюся
многим достаточно парадоксальной. В нашем бакинском блокноте, который мы
аккуратно заполняли все дни совещания, на одной из страниц появилась
запись: "Доктор юридических наук Кочаров: "С моей точки зрения, право на
аттестат зрелости следователь получает только тогда, когда поймет, что
иногда для того, чтобы приблизиться к цели, от нее следует удалиться".
"Удалиться, чтобы приблизиться..." Это могло восприниматься как
каламбур, тем более что Георгий Иванович, всегда отличавшийся веселостью и
завидным чувством юмора, любил, а главное, умел шутить. Но у этой записи в
бакинском блокноте оказалось неожиданное продолжение - встреча и беседа со
следователем по особо важным делам при прокуроре Литовской ССР Юозасом
Зигмовичем Вилутисом.
Что же стоит за формулировкой Кочарова и словами Фролова?
ПАМЯТНОЕ ДЕЛО
Вилутис начал работать в прокуратуре в 1962 году, еще будучи студентом
юридического факультета Вильнюсского университета. Стажер в прокуратуре
Ленинского района Вильнюса, после окончания университета-следователь
прокуратуры Швенчёнского района, а с 1965 года - следователь по особо
важным делам при прокуроре республики. За эти годы им, по самым скромным
подсчетам, расследовано свыше ста дел. Это сотни версий, тысячи свидетелей,
бесконечное число улик, гипотез, письменных и вещественных доказательств.
Надежды, успехи и неудачи.
Но у каждого следователя - и старого, и только начинающего - есть одно
дело, которое ему запомнилось во всех деталях. И запомнилось, конечно, не
случайно. Если покопаться, то наверняка окажется, что в "памятном деле"
проявилось что-то характерное для следователя, его индивидуальность, или
оно стало для него каким-то важным этапом на пути к профессиональному
мастерству, а путь этот, как известно, весьма тернист и извилист... О таком
деле мы и попросили рассказать.
- Памятное дело? - переспрашивает Вилутис. - Памятное дело... - Он
задумывается. - Пожалуй... Пожалуй, наиболее мне памятно дело об убийстве
Коликова... - И после паузы подтверждает: - Да, Коликова. Я им занимался
почти пять лет назад, но, как ни странно, помню даже второстепенные детали.
Впрочем, у меня сохранилось наблюдательное производство и некоторые
документы, так что в случае необходимости можно будет все уточнить.
Девятого июня 1966 года в реке Нерис возле деревни Сантака рыбаки
наткнулись на труп. Утопленник был извлечен из воды. Это был мужчина
средних лет, крепкого телосложения. По заключению медиков, труп пробыл в
воде приблизительно 7-10 дней. При осмотре были отмечены многочисленные
повреждения головы твердо-тупыми и острорежущими предметами. Эти раны и
явились причиной смерти. Неизвестного убили, а затем бросили в реку.
Установление личности убитого много времени не заняло. В тот же день труп
был опознан в морге гражданкой Коликовой. Едва лишь взглянув на него, она
уверенно сказала, что это ее муж Сергей, который исчез восемь дней назад, о
чем она сообщила в милицию. Коликова не ошиблась. Действительно, убитый был
ее мужем - Сергеем Коликовым, работником Магунайского лесничества, который
вместе с семьей жил в деревне Пренай. Как видно было из заявления Коликовой
в милицию, Сергей первого июня уехал на работу и больше она его не видела.
Десятого июня прокуратурой Вильнюсского района было возбуждено
уголовное дело, которое принял к своему производству следователь районной
прокуратуры. Расследование началось в полном соответствии со всеми канонами
классической криминалистики.
Допросив работников лесничества, продавца магазина, расположенного в
деревне Магунай, родственников, товарищей и жену убитого, следователь
довольно подробно восстановил, где был и что делал Коликов в день
предполагаемого убийства.
Коликов, как всегда, рано встал, вместе с женой и тестем позавтракал
и, взяв приготовленный обед (он обычно обедал в лесничестве), отправился на
своем велосипеде на работу. Как показала жена, на нем был будничный костюм
и синяя шапка. В контору он прибыл около половины восьмого утра, к началу
рабочего дня. Но погода испортилась, пошел дождь, поэтому выполнять свои
обычные обязанности он не мог и, пробыв в лесничестве несколько часов,
уехал. Товарищам он сказал, что едет домой. Но около часа дня его видели в
магазине деревни Магунай.
Допрошенная следователем продавщица сказала, что он приехал в магазин
на велосипеде. Хотя Коликов уже был навеселе (он выпил перед отъездом из
лесничества), он купил две бутылки "охотничьей водки", банку консервов и
сигареты. Уходя из магазина, где он пробыл минут двадцать-тридцать, Коликов
спросил у продавщицы, не сможет ли она снабдить его фанерным ящиком. Но
пустого ящика в магазине не оказалось. Вот, пожалуй, и все, что она могла
сообщить.
С кем-нибудь, кроме нее, Коликов разговаривал в магазине? Да, он
беседовал с Ракитиным, который тоже работает в лесничестве. О чем? На этот
вопрос она ответить затрудняется. Не прислушивалась, не до этого было. Но
беседа, безусловно, была дружественная, они не ссорились, нет. Ракитин, как
и Коликов, был под хмельком и тоже покупал в магазине водку. Кажется, ушли
они вместе. Приходили ли они в магазин вторично, продавщица не помнила: в
те дни верующие отмечали религиозный праздник, и в магазине толпилось много
народу.
Зато другой свидетель, Шумский, заявил следователю, что видел обоих в
том же магазине и в тот же день сильно пьяными около двадцати часов. Они
покупали водку, а затем вместе уехали. Сам он тоже покупал водку и,
насколько следователь понял, не единожды...
СЛУХИ, ВЕРСИИ, ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ И ОБВИНЯЕМЫЙ
В маленьких городах, поселках и деревнях каждое происшествие обрастает
правдоподобными и неправдоподобными слухами. Смерть Коликова, которого
многие хорошо знали, исключением, разумеется, не являлась. Это одновременно
и облегчало, и затрудняло работу милиции и прокуратуры. Беспрерывно
приходили жители окрестных деревень. Они сообщали не только факты, но и
свои предположения и подозрения. Делалось это по принципу: наше дело -
просигнализировать, а ваше - проверить. И местные жители
"сигнализировали"... Обилие "сигналов" привело к обилию следственных
версий. Их наметилось около десяти.
Согласно одной из них, преступление совершили с целью грабежа рыбаки
(на трупе не было одежды и часов, а недалеко от места предполагаемого
убийства колхозники видели рыбацкие лодки). По другой версии, Коликова убил
из мести некий Уманский, в свое время судимый за убийство (Уманский
подозревал, что Коликов зарезал его овцу, и не раз грозил расправиться с
ним. Свой новый дом Уманский строил как раз рядом с тем магазином, где
Коликов первого июня покупал водку, и Уманского видели с топором в руках).
Не исключалось также, что убийство - результат ссоры между погибшим и его
женой. В общем, предположений было много. А явившийся к следователю в
сопровождении матери великовозрастный ученик пятого класса
шестнадцатилетний Витольд Пришкевичус прямо указал на убийц. Размазывая по
щекам слезы, он сказал, что дядю Сережу убили на его глазах Цыган и Хромой
Яшка. Зарубив его пьяного на берегу топорами, они обыскали мертвого,
забрали тридцать тысяч денег и садовый нож, а затем сбросили труп в реку.
Нож Хромой Яшка хотел продать Витольду, но у того не было денег и он от
покупки отказался. Витольд подробно и красочно описал трагедию,
разыгравшуюся на берегу реки Нерис, драку между убийцами, которые никак не
могли поделить между собой деньги, плывущий вниз по течению в красной от
заходящего солнца воде труп, продиктовал следователю данную им убийцам
страшную клятву молчания и рассказал о своих переживаниях. Правда,
бросались в глаза две несообразности: во-первых, вызывало недоумение,
откуда у Коликова, всегда нуждавшегося в деньгах, оказалась такая крупная
сумма денег, как тридцать тысяч рублей. А во-вторых, была непонятна
прямо-таки патологическая мелочность убийц: получив тридцать тысяч рублей,
они хотели еще заработать рубль восемьдесят пять копеек (именно такую сумму
назвал Витольд) на уличающем их вещественном доказательстве - садовом ноже
убитого.
Но... все бывает. И заявление Витольда было тщательно проверено.
Впрочем, проверка заняла минимум времени. Оказалось, что ни Цыган, ни
Хромой Яшка не могли участвовать в этом преступлении по той простой
причине, что уже месяц сидели в Вильнюсской тюрьме по обвинению в краже...
- Соврал? - спросил следователь у пятиклассника.
- Придумал, - поправил тот.
- А зачем?
- Скучно было... Ну и двойки...
- Что "двойки"? - не понял следователь.
- А мать сечь хотела за двойки, - простодушно объяснил Витольд. - А
когда я рассказал про это, она и пальцем не тронула, даже варенья дала...
Так постепенно одна за другой отпало несколько версий. Правда, и
оставшихся было более чем достаточно. Но все же появилась какая-то
возможность отобрать наиболее вероятные и заняться их углубленной
разработкой.
Среди этих версий следователь отдавал предпочтение - и не без
оснований - версии об убийстве Коликова Ракитиным. Он несколько раз
допрашивал Ракитина, и с каждым разом его подозрения усиливались.
Протоколы этих допросов схематически (в действительности они, конечно,
составляли десятки страниц) выглядели так:
Следователь. Когда и где вы в последний раз виделись с Коликовым?
Ракитин. Первого июня в магазине деревни Магунай.
Следователь. В какое это было время?
Ракитин. Приблизительно в час дня.
Следователь. Из магазина вы вышли вместе?
Ракитин. Да.
Следователь. И куда вы направились?
Ракитин. Я поехал на велосипеде к своей теще в деревню Чераны, а
Коликов тоже на велосипеде уехал домой.
Следователь. Откуда вы знаете, что Коликов поехал домой?
Ракитин. Я видел, как он поехал по дороге Магунай - Пренай. Кроме
того, на мой вопрос, как он собирается дальше проводить время, Коликов
ответил, что у него дома найдется, с кем выпить.
Следователь. В тот день вы с Коликовым еще встречались?
Ракитин. Нет.
Следователь. А чем вы объясните утверждение Шумского, что он видел вас
обоих в магазине вечером?
Ракитин. Я не могу этого объяснить.
Следователь. Расскажите, что вы делали после того, как расстались с
убитым возле магазина днем первого июня.
Ракитин. Как я уже говорил, я поехал к теще. У нее имеется самогонный
аппарат и поэтому всегда найдется, что выпить. Там я пробыл до 6-7 часов
вечера. Затем отправился к своему приятелю Гудынскому. У него тоже был
самогон. А потом, уже около одиннадцати часов ночи, мы вместе с ним поехали
к Биллам. Там мы выпили. Он вернулся домой, а я остался ночевать.
Следователь допрашивает тещу Ракитина, Биллов. Проводит очные ставки и
выносит постановление о взятии обвиняемого под стражу.
Следователь. Как видите, ваше алиби не подтверждается. И ваша теща, и
Гудынский, и Биллы отрицают, что вы у них были первого июня.
Ракитин. Но я вам говорю правду, а они лгут.
Следователь. А зачем им лгать?
Ракитин. Не знаю.
Следователь. И Шумский говорит неправду, что видел вас вместе с убитым
вечером в магазине?
Ракитин. Да, неправду.
Следователь. Но зачем ему оговаривать вас? Вы с ним враждуете?
Ракитин. Нет, у нас нормальные отношения.
Следователь. Так почему же все-таки все говорят неправду?
Ракитин. Не знаю...
Следователь. Вы хоть понимаете, насколько неубедителен ваш ответ?
Ракитин. Понимаю.
В день ареста Ракитина был наконец найден в кустах на берегу реки
Нерис за деревней Пунжанка велосипед убитого. Покрышки обоих колес
оказались порезанными. Отпечатков пальцев на велосипеде не нашли.
Следователь произвел обыск в доме Ракитина. При этом обыске им были
изъяты вещи обвиняемого с замытыми пятнами крови. Объясняя их
происхождение, Ракитин сказал, что в мае он держал на руках сына, у
которого из носа текла кровь. А несколько дней спустя обвиняемый сознался в
преступлении...
Ракитин рассказал следователю, что первого июня, около часа дня, он
случайно встретился с Коликовым в магазине деревни Магунай и тот предложил
ему вместе выпить. Ракитин не отказался. Они взяли в магазине литр водки и
поехали к реке Нерис. Там они расположились на траве, выпили. Показалось
мало. Деньги были у обоих. Решили купить еще. Съездили вечером в магазин,
взяли водки и вернулись на полюбившееся им место. К тому времени они уже
были, судя по всему, сильно пьяны Коликов, отличавшийся во хмелю буйным
нравом, затеял ссору, которая затем перешла в драку. По, словам Ракитина,
во время драки Коликов набросился на него с ножом. Обороняясь, он ударил
нападающего по голове камнем, который поднял с земли Коликов упал. Тогда
Ракитин выхватил у него из руки нож. Наносил ли этим ножом удары, Ракитин
не помнил: он был очень пьян и взволнован происшедшим. Не помнил Ракитин и
того, был ли еще жив Коликов, когда он уезжал с места происшествия...
Показания обвиняемого были закреплены выездом на берег реки, где он
указал место их совместной выпивки и ссоры; кстати говоря, велосипед
убитого был найден недалеко от того места. Ракитина перевели из КПЗ, где он
находился, в тюрьму. А при очередном допросе он полностью отказался от
своих показаний, заявив, что Коликова он не убивал и его признание в
убийстве - ложь. На вопрос следователя, чем же тогда было вызвано его
признание, Ракитин ничего вразумительного ответить не мог.
Тогда-то дело об убийстве Коликова и было передано Юозасу Вилутису,
следователю по особо важным делам при прокуроре республики...
ВПЕРЕД! НЕТ, НАЗАД...
К тому времени, как Вилутис принял дело к производству, оно уже успело
превратиться в пухлый, солидный том. Его предшественник поработал более чем
добросовестно. Он установил широкий круг свидетелей, допросил их, отобрал и
сгруппировал косвенные улики, подтверждающие вину Ракитина, зафиксировал
все обстоятельства, имевшие хоть какое-то значение для дела, проверил и
отбросил первоначальные версии.
Цель следователя - установить истину. Поэтому вся его работа в
конечном итоге сводится к тому, чтобы путем проб и ошибок проложить к ней
дорогу через хаотическое нагромождение случайностей, фактов и домыслов.
Затем, когда дорога уже проложена, она, если можно так выразиться,
благоустраивается и открывается для суда, которому законом предоставлено
право окончательной оценки всего, в том числе и деятельности следователя...
В данном случае можно было прийти к выводу, что предшественник Вилутиса
нашел убийцу, добился его признания, закрепил признание выездом на место
происшествия и целым рядом косвенных улик, то есть проделал наиболее
сложную и кропотливую часть черновой работы, сделав истину зримой и почти
осязаемой. По логике вещей его преемнику предстояло лишь осуществить
последний завершающий этап: дойти до конца дороги, вымостить ее
соответствующим образом оформленными документами и открыть шлагбаум перед
судом. Вилутису оставалось только завершить начатое. Но он предпочел,
выражаясь словами Кочарова и Фролова, удалиться от цели, чтобы к ней
приблизиться. Наверно, психологически это было довольно трудно. Над
Вилутисом довели не только гипотезы его предшественника, но и документы, к
которым принято всегда присоединять прилагательное "объективные". Ведь он
не начинал работу над делом, он ее продолжал. Слово "продолжать" само по
себе обладает гипнотизирующей силой. "Продолжать" - значит действовать в
старом направлении, работать в прежнем ключе. Положение усугублялось еще и
тем, что Вилутис отнюдь не считал, что его предшественник ошибся. Нет.
Когда мы спросили у Вилутиса, как он первоначально представлял себе
перспективу принятого к производству дела, он ответил:
- Я старался не делать прогнозов.
- Почему?
- Прогнозы обычно сковывают, ограничивают обзор.
Следователь-прогнозист как бы сам себе надевает на глаза шторы, он видит не
все происходящее, а только часть. Прогнозами чаще всего увлекаются на
первых порах после окончания университета, в свое время я тоже отдал дань
прогнозам. Но у меня это продолжалось недолго.
- Однако вы сомневались в версии своего предшественника?
- Вообще-то говоря, я сомневался во всем, - сказал Вилутис. - Но
версия моего предшественника представлялась мне вначале наиболее
убедительной.
- А отказ Ракитина от сделанного им признания?
- Это произошло после того, как обвиняемого перевели в тюрьму. Такие
отказы - явление обычное: в общей камере всегда найдутся "тюремные юристы",
которые убедят новичка ничего не признавать, даже очевидное. А признание
Ракитиным, как я убедился, было сделано без какого-либо давления со стороны
следователя или милиции. Кроме того, учтите, что свой отказ он ничем не
мотивировал; отказался, и все. И хотя признание не является царицей
доказательств, как указывается в учебниках по уголовному процессу,
сбрасывать со счетов его никак нельзя. А признание Ракитина не было
"голым", оно подтверждалось другими объективными данными.
- Значит, вначале вы все-таки исходили из того, что ваш предшественник
прав?
- Опять нет, - покачал головой Вилутис. - И вначале, и потом я
старался исходить только из того, что у меня не было предшественника.
Убедить себя в этом, конечно, было сложно, но зато меня ничто потом не
связывало: ни прогнозы, ни тенденции, ни гипотезы. Я был во всем
первооткрывателем. Я вернулся к исходной точке и от нее начал прокладывать
свой путь. При этом, разумеется, совершенно не исключалось, что моя дорога
полностью совпадет с дорогой, проложенной моим предшественником. Но это
будет моя дорога к истине, а не его.
- И вы отступили к исходной точке?
- Можно сформулировать и так...
У ИСХОДНОЙ ТОЧКИ
"Исходная точка" - это не признание Ракитина и даже не убийство
Коликова. Исходная точка - это обнаруженный в реке труп неизвестного и его
опознание. Затем идут обстоятельства, предшествовавшие исчезновению
убитого, и, само собой разумеется, версии, множество версий - более или
менее правдоподобных, возможных, проблематичных, реальных и сомнительных.
Среди них и версия об убийстве Коликова Ракитиным. Вилутис не исключает ее,
но зато она не имеет у него и никаких преимуществ перед другими. Равная
среди равных. На таком же положении находилась и другая версия, которая
возникла из одного несоответствия. На него Вилутис обратил внимание, изучая
обстоятельства опознания трупа. Как известно, труп, пробывший в воде восемь
дней, изменяется до неузнаваемости. Между тем, Коликова опознала мужа, едва
взглянув на его лицо ("туалет" лица не производился, а тело было прикрыто
простыней). Странно. Весьма странно. Могло создаться впечатление, что... не
опознала ли она мужа по характеру ранений?
Только предположение? Да. Шаткое? Безусловно. Но отбрасывать его
нельзя. В конце концов, сделать это никогда не поздно. И Вилутис наряду с
остальными версиями разрабатывает и эту, может быть, самую сомнительную. Но
так ли уж она сомнительна? Конечно, скорей всего, Коликова убил Ракитин.
Но, во-первых, очень странное опознание. Во-вторых, соседи утверждают, что
Коликовы жили плохо, часто ссорились и дрались. А в-третьих... Впрочем,
"в-третьих" появилось не сразу. Но появилось... Приблизительно через неделю
Вилутис отметил весьма многозначительную деталь с прививкой сирени. На
допросе Коликова сказала, что муж второго июня должен был прививать сирень.
Об этом же говорил и лесничий. Но он утверждал, что Коликов узнал о задании
первого июня. Ту же дату называли и рабочие...
Откуда же Ванда Коликова, видевшая мужа в тот день, по ее заявлению,
лишь утром, до работы, узнала об этом? Чудес не бывает, всему есть свое
объяснение. И самым естественным объяснением является здесь то, что
Коликова говорит неправду: в день убийства она видела мужа не только утром,
но и днем, в обеденное время, а может быть, и вечером.
Из каких же соображений она отрицает это? Боится бросить на себя тень?
Возможно. Но как тогда объяснить, что сразу после исчезновения мужа она
интересовалась у лесничего, застраховал ли Коликов свою жизнь? Муж и
прежде, бывало, не ночевал дома, а то и пропадал у приятелей день или два,
никого дома об этом не предупреждая. Какие же у нее были основания
предполагать, что он погиб, и спрашивать о страховке?
И в завершение - история с фанерным ящиком. Как выяснилось, покойный
увлекался пчеловодством, из ящиков он делал ульи. Если он просил у
продавщицы ящик, следовательно, он собирался ехать из магазина домой, а не
пьянствовать на берегу реки...
И все же это не улики, а тени улик, которые, легко появившись, могут
точно так же легко и исчезнуть, не оставив после себя никакого следа ни в
деле, ни в памяти. И действительно, по мере работы Вилутиса над делом
"тени" исчезали. Но не бесследно... Их заменяли улики, вначале
разрозненные, затем спаянные в неразрывную цепь. "Сомнительная версия",
обрастая доказательствами, становилась все менее и менее сомнительной...
Во время обыска в доме Коликовых Вилутис нашел железнодорожную фуражку
убитого и ремень от его полевой сумки. Обыск и допрос Коликовой после него
свидетельствуют о том, что цель, казавшаяся еще десять дней назад очень
далекой, теперь, видимо, близка...
Вилутис. Что было на голове у вашего мужа, когда он первого июня утром
уехал на работу?
Коликова. Синяя шапка.
Вилутис. Вы в этом уверены?
Коликова. Конечно. Я это точно помню.
Вилутис. Но ведь эту шапку, как свидетельствуют все родственники и все
ваши знакомые, он никогда на работу не надевал, а носил только с выходным
костюмом. Почему же в тот день он поехал на работу в шапке, а не в фуражке?
Коликова. Не знаю. Взбрело в голову, и все.
Вилутис. Но лесничий, как вы знаете, говорит, что первого июня ваш муж
приехал в лесничество не в шапке, а в своей фуражке.
Коликова. Он ошибся.
Вилутис. Но то же самое утверждают и восемь других работников
лесничества.
Коликова. Они тоже ошиблись.
Вилутис. Продавец магазина, в котором покойный покупал днем продукты и
водку, показала, что он был тогда в своей железнодорожной фуражке.
Коликова. Она ошиблась.
Вилутис. Так же, как и люди, которые видели его с Ракитиным у
магазина?
Коликова. Да...
Вилутис. Ладно, оставим пока фуражку. На допросе вы показали, что ваш
муж, когда уехал первого июня на работу, повез с собой приготовленный вами
обед в своей полевой сумке. Так?
Коликова. Кажется...
Вилутис. Так или не так?
Коликова. Так.
Вилутис. Этот ремень от его сумки?
Коликова. Не знаю.
Вилутис. Вот написанная чернилами его фамилия. Это его почерк?
Коликова. Не знаю.
Вилутис. Когда он уезжал, сумка его была прикреплена на ремне?
Коликова. Нет.
Вилутис. А как же он ее вез на велосипеде?
Коликова. Не знаю...
Вопросы и ответы. Очень неубедительные ответы. В них явно
чувствовались растерянность, желание скрыть правду...
ИСТИНА
То, что произошло в действительности и было в конце концов установлено
Вилутисом, подробно изложено в обвинительном заключении и приговоре суда.
Коликов, встретившись в магазине с Ракитиным, не отправился с ним на
берег реки Нерис. Он, как совершенно правильно утверждал на первых допросах
Ракитин, поехал к себе домой. И пьянствовал он здесь, дома. Затем произошла
ссора с женой, закончившаяся дракой. Вмешался тесть. Он первый и ударил
Коликова топором. Затем тот же топор схватила жена покойного. Она довершила
начатое отцом... После убийства все следы крови были тщательно замыты, а
ночью труп отвезли на велосипеде к реке и сбросили его в воду. Велосипед
оставили в кустах, где его и нашла милиция. Шины изрубили для того, "чтобы
подумали на бандитов", как объяснила следователю Коликова...
Все это было подтверждено многочисленными бесспорными
доказательствами, в том числе и признанием обвиняемых, убедившихся в том,
что дальнейшее запирательство бесполезно. Что же касается Ракитина, то уже
в день обыска у Коликовых Вилутис установил его алиби. Первого июня Коликов
и Ракитин действительно встретились в магазине лишь один раз, около часа
дня, затем разъехались в разные стороны и больше не виделись.
- А показания Шумского? - спрашиваем мы у Вилутиса.
Вилутис разводит руками.
- Шумский столько тогда выпил, что его трудно упрекнуть в том, что он
перепутал на допросе дневное время с вечерним... Оказалось, что первого
июня он спутал даже чужой дом со своим...
- А теща Ракитина, его приятели - все те, кто опровергали его алиби?
- Тут весь секрет оказался в самогоне.
- В самогоне?
- Ну да. Когда они узнали, что Ракитин рассказал следователю о том,
что пил у них самогон и упомянул о самогонном аппарате, то с перепугу стали
отрицать все, даже то, что Ракитин заезжал к ним. Кстати, их показания
настолько ошеломили его, что в значительной степени способствовали
самооговору, тем более, что он никак не мог понять, почему они лгут.
- А что было главной причиной самооговора?
- Точнее, наверное, будет не "что", а "кто", - поправил Вилутис. - А
впрочем, тут все цеплялось одно за другое. Взаимосвязь и
взаимозависимость... В КПЗ Ракитин содержался вместе с рецидивистом.
Камера, как известно, располагает к общению. Ракитин и рассказал всю свою
историю. Обычно "тюремные юристы" советуют новичкам от всего отпираться. Но
этот, оценив улики, порекомендовал сознаться в несовершенном преступлении.
"Сейчас все против тебя, - сказал он. - Сознаешься ты или не сознаешься,
следователь пока все равно тебя не отпустит: алиби-то твое - кошке под
хвост... А сознаешься - переведут в тюрьму. Тюрьма не КПЗ: и постель, как
положено, и еда, как положено. А там, глядишь, следователь убийцу найдет.
Тогда тебя и ответят. А нет, так откажешься. Отказаться никогда не
поздно..."
Ракитин подумал-подумал и последовал "мудрому" совету. Таков был
механизм его признания: непонятная ложь приятелей и родственников,
опровергших его чистое алиби, возникшее в связи с этими показаниями чувство
безысходности, бессилия доказать что-либо и бесплатная "юридическая
консультация" в КПЗ... Интересная штука - психология обвиняемого.
Займитесь.
- Ну, в данном случае интересней психология следователя.
Вилутис улыбнулся.
- Удалиться, чтобы приблизиться?
- Совершенно верно.
- Ну что ж, вам видней. А дело это для меня действительно самое
памятное. Не знаю почему, но памятное...
НА МЕСТЕ ПРЕСТУПНИКА...
Тунеядцы и стяжатели, воры и спекулянты - это родимые пятна прошлого.
Из года в год хищения сокращаются. И все же эти преступления
сравнительно распространены: расхитители составляют пятую часть среди лиц,
изобличаемых в преступлениях. Поэтому проблема борьбы с хищениями
по-прежнему актуальна.
С хищениями соприкасается в той или иной форме и степени намного
большее число людей, чем составляют сами расхитители. Это члены их семей,
родственники, товарищи по работе, соседи и другие. Все они очевидцы
паразитического образа жизни человека, занимающегося хищениями, на них
оказывают влияние его взгляды и привычки. Располагая нередко значительными
ценностями, преступники широко практикуют подкуп "нужных людей", это
приводит к моральному разложению отдельных работников. Вред хищений
проявляется также и в том, что они, вырастая на почве плохой организации
производства, пьянства, недисциплинированности, усугубляют подобные
отрицательные явления. Эти преступления препятствуют организации
правильного хозяйствования, подрывают мероприятия, направленные на
всемерное развитие материальной заинтересованности в результатах труда,
сочетаемой с моральными стимулами, играют роль тормоза в формировании
нового человека.
...Фролов закурил, с удовольствием затянулся табачным дымом и сказал:
- Одна из задач криминалиста, занимающегося запутанным уголовным
делом, - представить себя на месте преступника. Как бы ты себя вел, если бы
совершил то-то и то-то, о чем бы думал, чего бы опасался, как скрывал бы
следы преступления. Казалось бы, задача не из сложных: немного фантазии,
капельку воображения - и все. Но... - Фролов, обычно избегавший жестов,
развел руками, - к сожалению, эту простую задачу не всегда удается решить.
Дело в том, что преступность чужда нашему обществу, атавистична, если так
можно выразиться. И психология преступника вне зависимости от того, под
влиянием каких именно факторов она сложилась, - это уже другой вопрос -
ущербная психология, психология, страдающая какими-то аномалиями. Поэтому
иной раз поставить себя на место преступника практически невозможно. Вы
никогда не задумывались над психологией крупных расхитителей
государственного или общественного имущества? К чему они стремятся? К
"красивой жизни"? То-то и оно-то, что нет. Их первоочередная и конечная
цель - накопительство. И в этом есть что-то противоестественное.
В одном незаметном селе, Ачкол, произошел казус, тоже, впрочем, ничем
не примечательный. Некий милиционер решил проверить документы у женщины,
продававшей на рынке муку. Женщина оказалась женой комбайнера. У нее была
справка, что пшеница заработана в колхозе, и помольная квитанция с мельницы
ь 68. Все как положено. Поэтому начальник отделения милиции сделал внушение
излишне бдительному милиционеру и предложил немедленно отпустить
задержанную и извиниться перед ней. Но милиционеру не пришлось поступиться
своим самолюбием: женщина сбежала... Это вызвало естественное подозрение.
Получив официальное сообщение, мы произвели обыск и обнаружили у жены
комбайнера около тонны муки. Такое количество муки не могло не навести на
размышления. Откуда мука? Молчит. Выручили соседи. Они оказались более
словоохотливыми и сообщили, что муку она привезла из города. Постепенно у
нас возникло предположение, что пшеничная речка течет из мельницы ь 68, а
жена комбайнера лишь один из мелких агентов подпольной фирмы "Икс и Кш".
Занялись мельницей. Прежде всего я ознакомился с актами ревизий.
Порядок, судя по ним, идеальный: ни излишков, ни недостач, постоянно
приходуется производственная экономия. Но, может быть, она не полностью
приходуется? Произвели контрольный помол, нет, не придерешься. Такая же
неудача постигла меня при снятии остатков. Ничего не дал и анализ
документов, в которых отражались отходы. Образцовое предприятие, да и
только!
Хоть о премии ходатайствуй и проси прощения за доставленное
беспокойство. А ведь нутром чувствую: жулики работают, матерые жулики. Но
ведь на свое нутро прокурору ссылаться не будешь. Ему факты нужны.
Я тыкался, как слепой котенок, проникаясь все большим уважением к
незаурядным способностям своего будущего клиента. Я перебрал не меньше
десяти кандидатур. И, должен признаться, не угадал. Мне не хватило
воображения. Я не мог признать в скромном, опустившемся служащем, который
изо всех сил старался мне помочь на общественных началах, главу фирмы. Не
мог. Я прекрасно понимал, что Икс не разъезжает в "кадиллаке", не
приобретает за десятки тысяч долларов модные картины абстракционистов и не
дает интервью представителям печати. Икс, выросший на нашей почве, был,
само собой понятно, врагом рекламы. Но все же я его себе представлял иным,
более значительным, что ли. А мой добровольный помощник выделялся среди
других работников мельницы только засаленной стеганкой... Но о нем речь
впереди.
И сам я измучился с этим делом, и бухгалтеров-ревизоров замучил, но
все же кончик нашел. Им оказалась книга приказов. На мельнице не считались
с трудовым законодательством: люди беспрерывно работали сверхурочно. Какая
здесь связь? Прямая. Сверхурочные работы свидетельствовали не только о
нарушении прав трудящихся, но и о том, что мельница перерабатывает намного
больше зерна, чем указано в документах. Отсюда логический вывод: мука
расхищается. Решить проблему, откуда поступает излишнее зерно, было уже
сравнительно несложно. Действуя методом исключения, я остановился на
заготовительном пункте. И точно. Мы там обнаружили в излишке несколько
десятков тонн пшеницы. Нам объяснили, что излишки образовались в результате
ошибочного завышения влажности и сортности зерна, поступающего от колхозов.
Что ж, такое тоже бывает.
Но когда было доказано, что излишки систематически перебрасываются без
документов на мельницу, положение жуликов осложнилось, и они начали один за
другим капитулировать. Фирма затрещала по всем швам. Но "пшеничного короля"
это не коснулось, он по-прежнему оставался для меня Иксом. Дело в том, что
подавляющая часть служащих подпольной фирмы даже не подозревала, на кого
она работает. "Пшеничный король" так поставил дело, что о нем знали только
три человека - его ближайшие помощники, они были как бы кнопками сложной
машины, с помощью которых "король" управлял всем и вся. И все же Икс всего
не предусмотрел.
"Пшеничный король" был работягой. Он работал без отдыха. В три смены.
И очень ценил свое время, считая, что каждая минута должна оборачиваться
рублем. Поэтому, продавая муку через своих контрагентов, он не считал
нужным фантазировать и придумывать фамилии так называемых индивидуальных
помольщиков. Зачем бесплатно тратить драгоценное время? И глава фирмы
просто брал телефонную книгу и переписывал оттуда фамилии в квитанции.
Таким образом, судя по корешкам, постоянными клиентами мельницы были
несколько профессоров, среди них один лауреат Государственной премии,
балерина, два генерала в отставке, умерший пять лет назад начальник стройки
и я... За мной числилось не более и не менее, как двести килограммов зерна.
Так Икс превратился в Рулева, Леонида Борисовича Рулева, приемщика
мельницы ь 68, моего деятельного помощника на общественных началах. При
знакомстве мы никаких любезностей друг другу не говорили, но я был все-таки
польщен: как-никак, а с миллионером я познакомился впервые.
Рулеву к тому времени было лет пятьдесят восемь. Но "пшеничный король"
выглядел много старше. Может быть, этому впечатлению способствовала
неопрятная седая щетина - я его ни разу не видел бритым - или небрежность в
одежде - не знаю. А старик был симпатичный, располагающий к себе. Обычно
такими художники изображают пенсионеров, играющих на бульваре в шахматы:
открытое, бесхитростное лицо, легкая улыбка умудренного жизнью человека и
васильки вместо глаз. С глазами ему повезло. Даже на меня действовала эта
синь, которая излучала благодушие и доброжелательство. Человека с такими
глазами нельзя было обидеть. Его глаза призывали к любви, справедливости и
взаимопониманию. Вы, конечно, ожидаете, что сейчас я скажу, будто в них
временами появлялся холодный или стальной блеск. Увы, чего не было, того не
было. Ничего хищнического и отталкивающего. Держался он молодцом. Когда мы
нашли у него в огороде деньги, облигации трехпроцентного займа и различные
драгоценности на общую сумму в сто пятьдесят семь тысяч рублей, он даже
бровью не повел. Помог нам все пересчитать, раздобыл бечевку, чтобы
перевязать пачки, и вообще всем своим поведением показывал, что мы в нем не
ошиблись и этот досадный эпизод совершенно не должен сказаться на наших
отношениях.
Видимо, у него все-таки был философский склад ума и арест им
воспринимался как неизбежный коммерческий риск, который присутствует во
всех финансовых операциях: сегодня ты бога держишь за бороду, а завтра бог
тебя держит. И тут уже ничего не поделаешь. Фортуна!
У меня с ним установились почти приятельские отношения, которые
особенно укрепились после удачного обыска. Прочитав же заключение
судебно-бухгалтерской экспертизы, он проникся ко мне отцовским чувством, и
уже до самого конца следствия мы с ним работали рука об руку. Нет, кроме
шуток, он мне действительно помог. У него была великолепная память и
удивительная способность мгновенно ориентироваться в сложнейших
бухгалтерских документах. А в отсутствии добросовестности я его упрекнуть
не мог. "Пшеничный король" трезво оценил ситуацию, взвесил на весах все
материалы обвинения и сделал соответствующие выводы. Он знал, что
единственный шанс сохранить жизнь - это быть честным до конца. Честность
стала для него товаром, а правосудие - контрагентом. Он пытался обменять
честность на жизнь. И, доброжелательно улыбаясь своим сообщникам, он
напоминал им различные эпизоды шести- и восьмилетней давности, которые они
бы предпочли забыть. Он топил соучастников спокойно, методично, оперируя
цифрами и ссылаясь на документы. Делал он это беззлобно, с детской наивной
уверенностью, что самое ценное в мире - его жизнь и для ее спасения
служащие "фирмы" могут кое-чем и пожертвовать. Он даже обижался, если
кто-либо пытался увильнуть, скрыть ту или иную махинацию. Его лицо
розовело, и он сдержанно говорил: "Ну зачем же так? Нехорошо. Я был о вас
лучшего мнения". Он жаждал верить в людей, в их порядочность, в их любовь к
нему, к главе "фирмы"...
Следствие продолжалось свыше полугода. Мне помогали два следователя.
Но ни один из них не мог сравниться с Рулевым, ревностно отстаивающим
интересы истины. Мы с ним встречались почти ежедневно и говорили о многом,
не имеющем прямого отношения к делу. Он охотно рассказывал о себе, о своей
жизни. И я невольно поражался, как все его мысли и чувства, словно стрелки
часов, вращались вокруг одного стерженька - денег. И все же, что он из
породы миллионеров, я понял только после беседы с его старшей дочерью...
Я ее вызвал из Одессы, где она жила последние годы. Жалкая была
женщина. Знаете, существуют неудачники, которым всегда и во всем не везет.
Она была из таких. Одно несчастье за другим. И бытовые неурядицы, и разлад
в семье, и неприятности на работе, и смерть любимой дочери. Все это
надломило ее, но не лишило способности переживать за других, особенно за
отца. О его аресте она слышала, но не знала, за что он привлекается. И на
допросе она, естественно, пыталась растопить ледяное сердце
формалиста-следователя, который из-за какой-то чепухи совсем затаскал
несчастного человека. Любопытно, что, перечисляя мытарства бедного старика,
она особый упор делала на его... безденежье.
"Сколько у отца с матерью было из-за этого ссор, - говорила она. -
Даже вспоминать не хочется. Всю жизнь приходилось считать каждую копейку.
Правда, сейчас я ему помогаю..." "Помогаете?" - не удержался я. "Конечно.
Каждый месяц перевожу двадцать - тридцать рублей. Но что он может сделать
на эти деньги? Ведь у него от второй жены двое детей. Попробуйте-ка их
одеть, обуть, накормить. Если бы вы видели, как они живут! В дом войти
страшно: одни голые стены. Нищета, запустение. А как папа одет? Третий год
носит одну и ту же телогрейку. Я ему ко дню рождения прислала материал на
костюм - продал. Детям, говорит, лучше одежду куплю. А ведь мне эти деньги
дорого достаются. Но что с ним поделаешь? Таков уж человек. Ему для себя
ничего не надо..."
Много она про отца говорила, и все в том же духе. А я слушал и думал:
как "пшеничный король" мог ей в глаза смотреть? И еще я думал: хорошо, что
она не может заглянуть в сейф, где лежат награбленные Рулевым сто пятьдесят
тысяч рублей. Если бы она узнала... Но она ничего не узнала. Я ей так и не
сказал, в чем ее отец обвиняется. Не смог. Ведь это было б все равно, что в
душу плюнуть. Надеюсь, что и сейчас она всего не знает...
А на следующий день я навестил "пшеничного короля" в тюрьме. Передал
ему привет от дочери и вручил кулек с абрикосами. Думал - смутится, нет.
- Правда? - спрашиваю.
- Правда.
- Почему же вы ее обирали?
- Я ее, - говорит, - не обирал. Она получает сто двадцать рублей, а я
семьдесят. Мне действительно не хватало зарплаты: семья-то из четырех
человек. А их трое, да еще месяц назад Верочка умерла, значит, двое
осталось. Вдвоем на девяносто рублей очень даже роскошно прожить можно.
Ведь я ей отец, не кто-нибудь...
- Но вы же были миллионером?
- То к ней никакого отношения не имело. И денег тех трогать я не мог.
На виду жил, как на ладошке. Лишняя трата - тюремная решетка.
Жена-покойница как просилась перед смертью к себе на родину, в Вологду!
Жалко ее было, а не повез, чтобы у соседей подозрений не возбуждать. Так и
не повидала свою Вологду... Чего же мне было из-за дочки гибнуть?
- Какого же черта, - говорю, - вам нужны были эти деньги?! Рубль
лишний истратить боялись, а копили. Зачем? Во имя чего?
А он смотрит на меня наивными васильками глаз и улыбается.
- Это вы потому так говорите, Николай Николаевич, что у вас у самого
никогда более трехсот рублей не было.
И сказал он это не со злостью - с сочувствием. Он действительно жалел
меня и всех тех, кто никогда не держал в руках более трехсот рублей. Он
жалел нас брезгливой жалостью могущественного миллионера.
Вот попробуйте понять психологию такого Рулева, поставить себя на его
место. Практически это невозможно.
А ведь Рулев типичен для тех, кого именуют крупными расхитителями. За
время работы мне приходилось не раз беседовать с подпольными миллионерами,
которых некогда разыскивал Остап Бендер. Я вел дело некой тети Дуси,
сколотившей многотысячный капитал на недоливе пива и кваса, раскрывал
махинации скромного продавца комиссионного антикварного магазина, который
хранил бриллианты в нужнике. А недавно я закончил расследование целой
цепочки преступлений в одном областном музее. Чего мы только не обнаружили
в тайнике на квартире директора этого музея! Золотые серьги в виде
виноградных гроздьев, кресты, украшенные драгоценными камнями, жемчуг,
уникальные эмали.
Разные по образованию, характеру и умственному развитию люди, но в
каждом из них было нечто от Рулева: какой-то извращенный инстинкт
стяжательства. Именно инстинкт, не подчиняющийся никакой логике. Ведь, если
на Западе в капиталистических странах деньги - все: жизненные блага, вес в
обществе, уважение, карьера, то у нас они практически ничего не дают. Они
противопоставляют человека обществу. Накопитель не может пользоваться своим
богатством, он должен скрывать его, таиться от людей, даже от самых
близких. Так для чего, спрашивается, все это?
Нет, как хотите, а стяжательство находится где-то вне обычной логики.
Да, не так-то просто поставить себя на место преступника...
ПОПРАВОЧНЫЙ КОЭФФИЦИЕНТ
Во время одной из бесед Фролов заметил, что с легкой руки того же
Конан-Дойля непременной принадлежностью детектива издавна считается лупа. С
ее помощью сыщик или следователь рассматривает следы преступника,
обнаруживает царапины, брызги крови, отпечатки пальцев и так далее.
- Но, признаюсь по секрету, - сказал Фролов, - мне ее пришлось держать
в руках только в студенческие годы на занятиях в кружке криминалистики. Да
и то чаще мы все-таки пользовались микроскопом. Увы, боюсь, что лупа
устарела. Атрибут далекого прошлого...
- А что бы вы сейчас предложили в качестве символа своей профессии?
- Боюсь, из меня плохой специалист по символам. Но если бы меня
спросили, я бы, наверное, предложил что-нибудь вроде шариковой ручки на
фоне Уголовно-процессуального кодекса...
- Не эффектно.
- Конечно, не эффектно, чего там говорить. Не эффектно и не броско,
но, увы, соответствует, как говорится, будням сей "трудной, но героической
и благородной профессии"...
- А не принижаете ли вы этой иронией свою профессию, Николай
Николаевич?
- Мою профессию нельзя принизить, - возразил Фролов, - а с фактами
меня научили считаться еще в институте, впрочем как и вас... Поэтому
обратимся к фактам. Ведь следователь добрую половину своего рабочего дня
проводит за письменным столом, активно расходуя всевозможные канцелярские
принадлежности: бумагу, скрепки, чернила. Вам это известно не хуже, чем
мне. Он пишет, когда возбуждается уголовное дело ("Рассмотрев...
установил... Принимая во внимание... руководствуясь... постановил"). Он
пишет, когда выезжает на место происшествия ("Осмотр производился в
условиях пасмурной погоды, без осадков, при естественном дневном освещении
и температуре воздуха минус восемнадцать градусов по Цельсию..."). Он
пишет, когда назначает экспертизу ("На заключение эксперта поставить
следующие вопросы: каков характер повреждений на предплечье гражданина
Иванова и давность их происхождения? Не могли ли вышеупомянутые повреждения
образоваться от соприкосновения с краями пролома в денежном ящике при
просовывании туда руки?"). Пишет, допрашивая свидетеля, обвиняемого,
проводя очные ставки, обыски, выемки. Пишет, осматривая письменные или
вещественные доказательства...
- Тем не менее все это не выражает внутренней сути его работы.
- Как сказать... - Фролов покачал головой. - Это ведь тоже своего рода
символ - символ подконтрольности следователя его величеству закону. Ручка
фиксирует каждое действие следователя на бумаге. В итоге получается нечто
вроде киноленты, по кадрам которой можно судить, насколько тщательно
следователь соблюдал требования закона, достаточно ли обосновано обвинение,
объективно проведено расследование или нет. "Кинолента" обязательно должна
соответствовать статьям Уголовно-процессуального кодекса. Ведь каждый юрист
знает, что если вещественные, например, доказательства не приобщены к делу
специальным постановлением, то они не будут рассматриваться и учитываться
судом как улики. Если следователь в нарушение статьи 112
Уголовно-процессуального кодекса РСФСР не направит прокурору в срок копии
своего постановления о возбуждении уголовного дела, то ему грозят крупные
неприятности.
Законность, законность и еще раз законность.
Человек привлекается в качестве обвиняемого? Прежде всего у
следователя, согласно статье 143 Уголовно-процессуального кодекса, должно
быть достаточно доказательств его вины, причем последнее проверяется
прокурором. Во-вторых, следователь обязан составить соответствующее
постановление. В-третьих, вызвать обвиняемого и не позднее двух суток со
дня вынесения постановления ознакомить с ним вызванного под расписку,
одновременно разъяснив обвиняемому его права. В-четвертых, в точном
соответствии со статьей 150 Уголовно-процессуального кодекса следователь
должен немедленно допросить обвиняемого. Причем в начале допроса он обязан
спросить, признает ли тот себя виновным, а если да, то полностью или
частично. Намереваясь использовать во время допроса магнитофон, следователь
должен предупредить об этом обвиняемого. Кроме того, показания обвиняемого
все равно заносятся в протокол. И в законе, кстати говоря, подробно
указывается, как следует оформлять этот протокол. Все исправления должны
быть в конце оговорены. Потом протокол предъявляется обвиняемому, тот его
читает и может потребовать дополнений и поправок, которые следователь
безоговорочно вносит. Потом обвиняемый расписывается... Короче говоря,
бумаге и ручке отводится немалая роль в работе следователя.
- Но они же дают повод для упреков в бумаготворчестве и формализме...
- Что касается юриспруденции, - сказал Фролов, - то я здесь голосую
двумя руками за формализм.
...А через несколько дней мы вместе с Николаем Николаевичем Фроловым
оказались в компании юристов, где возник спор, поводом к которому послужил
забавный случай, рассказанный адвокатом Чекиным. Героя происшедшего,
прокурора уголовно-судебного отдела, все присутствующие хорошо знали. Он,
видимо, славился своей рассеянностью. Рассеянность подвела его и на этот
раз. Шел дождь. Прокурор, закончив свои дела в суде, очень торопился в
прокуратуру, где его ждали, а дождевик, как назло, куда-то задевался. В
гардероб он его не сдавал, это он точно помнил. Где же он раздевался?
Наконец прокурор вспомнил, что перед началом судебного заседания оставил
дождевик в кабинете судьи. Он кинулся на второй этаж. Подбежав к знакомой
двери, он сильно дернул ее. Крючок отлетел, трое судей сидели за столом и о
чем-то переговаривались... Совещание! Он совсем забыл, что сейчас будет
вынесен приговор и никто не имеет права даже заглянуть сюда. Злосчастный
прокурор поспешно прикрыл дверь, но уже было поздно: он нарушил тайну
совещательной комнаты, а в части 2 статьи 345 Уголовно-процессуального
кодекса РСФСР прямо указано, какие нарушения процессуального закона
являются безусловными поводами к отмене приговора: непрекращение дела судом
при наличии соответствующих оснований; вынесение приговора незаконным
составом суда; рассмотрение дела в отсутствие подсудимого в тех случаях,
когда по закону его присутствие обязательно; рассмотрение дела без участия
защитника в тех случаях, когда по закону его участие обязательно;
неподписание приговора кем-либо из судей; отсутствие в деле протокола
судебного заседания и, наконец, нарушение тайны совещания при вынесении
приговора.
Находившийся в коридоре адвокат Дмитриев, который выступал по этому
делу, составил акт, и приговор был отменен.
- Как хотите, - говорил Чекин, - но я считаю такой поступок адвоката
просто непорядочным. Дмитриев всегда цепляется за подобные вещи. То он
придирается к срокам, то еще к чему-нибудь. Недавно он обнаружил, что
протокол судебного заседания не подписан, и построил на этом всю свою
кассационную жалобу... Я так не люблю. Если у меня нет сомнений в
правильности приговора, я никогда не цепляюсь за формальные нарушения
процессуальных канонов. Главное - существо, а не форма...
- Не завидую твоим подзащитным, - вставил кто-то.
- Нет, серьезно, формалистика только мешает правосудию.
- А что ты, собственно говоря, считаешь формальными нарушениями? Если
судья или следователь неряшливо оформил протокол, он так же небрежно
отнесется и к выяснению истины.
- Это из области гипотез.
- Нет, практики. Одно связано с другим. Форма дисциплинирует юриста и
порой...
- Помогает ему забыть о содержании, - закончил Чекин.
- Не понимаю, - развел руками Фролов, - почему некоторые помнят о
единстве формы и содержания только на экзамене по философии, а в жизни эту
элементарную истину забывают.
Действительно, в Положении о прокурорском надзоре в СССР подробно
перечислены обязанности прокуратуры по контролю за деятельностью органов
дознания и предварительного следствия. С одной стороны, прокуроры обязаны
привлекать к ответственности виновных, принимать меры к тому, чтобы ни одно
преступление не осталось нераскрытым и ни один преступник не уклонился от
ответственности. С другой - так же строго следить за тем, чтобы ни один
гражданин не подвергался незаконному и необоснованному привлечению к
уголовной ответственности или другому противозаконному ограничению в
правах. А в статье 17 этого Положения особо подчеркивается обязанность
каждого прокурора строго следить за неуклонным соблюдением установленного
порядка расследования преступлений. Это вполне понятно и закономерно.
Следователь, работа которого сводится к осуществлению всех предписаний
закона, к борьбе с преступностью и укреплению правопорядка, сам в этом
отношении должен быть образцом и всегда действовать в строгих рамках
законности. Малейшее отступление от духа или буквы закона - и даже
квалифицированный, добросовестный работник может прийти к неправильным
выводам, что повлечет за собой самые печальные для правосудия, а возможно,
и для чьей-то судьбы последствия.
Каждое действие следователя регламентировано Уголовно-процессуальным
кодексом. И в статьях 20, 131 и 133 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР
перечислены главные принципы в его работе. Каждый следователь обязан
принимать все меры к "объективному, быстрому, полному, всестороннему
расследованию преступления и установлению истины".
Это значит, что всякое ходатайство обвиняемого и остальных участников
процесса должно быть рассмотрено самым внимательным образом и, если оно
может иметь значение для дела, следователь обязан допросить указанных в
ходатайстве свидетелей, назначить экспертизу, истребовать соответствующие
документы или произвести другие следственные действия.
Следователь должен выяснять и исследовать обстоятельства, как
уличающие, так и оправдывающие обвиняемого, усиливающие и смягчающие его
ответственность. Всякая предвзятость недопустима.
Он должен проверить все обоснованные предположения о характере и
мотивах преступления, об обстоятельствах, при которых оно произошло, о
лицах, его совершивших.
Предварительное следствие только тогда объективно, всесторонне и
полно, когда исследованы все обстоятельства, разрешены все возникшие
противоречия, точно определена степень участия в преступлении каждого из
обвиняемых, мотивы преступления, его последствия, причины, способствовавшие
его возникновению и совершению.
Вот одному из этих принципов - объективности - и была посвящена наша
очередная беседа с Николаем Николаевичем Фроловым...
* * *
- Вы всегда объективны? Нет? Я тоже, - признался Николай Николаевич. -
И скажу вам по секрету: совершенно объективных людей мне в жизни не
попадалось. Может быть, в этом отношении вам больше повезло, не знаю. Но
что ни говорите, а объективность не самое распространенное свойство
человеческой натуры. И это, в конце концов, вполне естественно. Человек не
кибернетическая машина, а живое существо. У него помимо разума имеются и
нервы, и эмоции. Даже робот и тот, наверно, не может быть образцом
объективности. По-моему, к роботам своей родной серии он относится более
благосклонно, чем к чужим. Между тем судья, прокурор, следователь обязаны
быть беспристрастными в силу своей должности. Требование закона. Вот вам и
противоречие между законом и человеческой натурой...
- Непреодолимое?
- Вот этого я не говорил! - засмеялся Фролов. - Все в руках человека.
Я лично прибегаю к помощи "поправочного коэффициента". Очень помогает в
нашей работе.
- Поправочный коэффициент? Это уже что-то из области физики...
- В данном случае нет.
Николай Николаевич достал из потрепанного чемоданчика, где хранился
его личный архив, ученическую тетрадку и предложил:
- Пишите: "Практика применения в юриспруденции "поправочного
коэффициента" в целях установления истины по делу. Неоконченная и неначатая
диссертация Н.Н.Фролова". Записали? А теперь слушайте... Впервые
"поправочный коэффициент" я применил лет десять назад, расследуя убийство,
- начал он, поглядывая в свою тетрадку. - Ну, прежде всего расскажу о том,
как оно произошло.
Между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи стрелочница Смирнова
услышала женские крики. Выглянув из будки, она увидела бегущих по
железнодорожным путям мужчину и женщину. Было темно, и различить лиц она,
разумеется, не смогла. На расстоянии приблизительно сорока метров от будки
мужчина догнал женщину, свалил ее и, ударив несколько раз по голове чем-то
тяжелым, как впоследствии выяснилось, шлакоблоком, скрылся.
Вскоре на место происшествия прибыли следователь прокуратуры города и
оперативные работники милиции. Убитой оказалась смазчица Шонина. Вот,
пожалуй, и все.
Было возбуждено уголовное дело. Подозрение в убийстве пало на
машиниста Беспалых. Его арестовали, а через месяц выпустили: прокурор
города пришел к выводу, что его вина не доказана. Дело прекратили и
отправили в архив, а через шесть лет стерли с него архивную пыль и вручили
мне: дескать, на, голубчик, разбирайся, справедливость должна
восторжествовать. Я и стал разбираться.
Ну, как вы сами понимаете, одно дело - расследовать преступление
сразу, по горячим следам, и совсем другое - возвращаться к нему через шесть
лет. Тем не менее я знаю случаи, когда преступления раскрывались через
восемь, десять, а то и двенадцать лет. Да и мне самому, как я вам говорил,
приходилось заниматься раньше старыми делами.
Как положено, я наметил несколько версий, но наиболее вероятной мне
показалась та, которую разрабатывали мои предшественники. Перелистывая
дело, я убеждался, что показания свидетелей в общем совпадают. Следователя
подобная однотипность радует: она обычно свидетельствует, что расследование
на верном пути. Улики против Беспалых были несколько разрозненны, но вески.
Во-первых, он, как это достоверно установил следователь, находился с
убитой в близких отношениях и очень ревновал ее. При осмотре трупа в
кармане пальто нашли записку без подписи: "Не прекратишь шляться - убью".
Графическая экспертиза установила, что написана она Беспалых.
Во-вторых, эксперт научно-технического отдела милиции дал
категорическое заключение, что след, обнаруженный рядом с трупом (при деле
имелся гипсовый слепок), оставлен сапогом Беспалых.
В-третьих, Беспалых на первых допросах выдвинул алиби, которое
рассыпалось как карточный домик. Он утверждал, что приступил к работе в 23
часа, то есть до убийства, а оказалось, что он явился в 23 часа 40 минут в
пьяном виде и, сославшись на нездоровье, приблизительно через полчаса ушел
домой.
В-четвертых, поездной кондуктор Мидлер, который незадолго до убийства
заходил в смазочную к Шониной, на допросе показал, что она была в обществе
какого-то пьяного молодого человека. Когда следователь показал ему
обвиняемого, свидетель узнал его по внешнему виду и рубашке. Другой
свидетель. Решетов, видел Беспалых около одиннадцати часов недалеко от
места убийства.
И, как венец всех доказательств, в дело было подшито заявление некоего
Бурдюкова, который сидел в камере предварительного заключения вместе с
Беспалых. Он писал, что Беспалых рассказывал ему и еще двум задержанным об
убийстве Шониной. Что к этому добавить? Пожалуй, только то, что Беспалых
знали в поселке как пьяницу и дебошира и он отбывал в свое время наказание
за хулиганство... И тем не менее прокурор дело производством прекратил.
Почему? Ответить на этот вопрос я смог только позднее.
Внешность Беспалых привлекательностью не отличалась. Низкий лоб,
широкие скулы, тяжелая челюсть, скошенный подбородок.
Беседа с ним не сгладила, а скорее, усугубила первое впечатление. На
допросе он ругал все и вся: начальство, милицию, прокуратуру, убитую...
Покойнице, кстати говоря, особенно досталось. "Разве Зинка женщиной была? -
разглагольствовал он. - Подорожник. Кто пройдет, плюнет, а кто и сорвет. И
с Ванькой жила, и с Прокудиным... Пришили ее, а я страдать должен".
На вопросы отвечал путано, лгал, изворачивался. Особенно его волновала
судьба сапог, которые у него изъяли при обыске. Их направили на экспертизу:
рассчитывали найти пятна крови. Крови не нашли, а сапоги основательно
попортили. Это больше всего и огорчало моего подопечного. Он подозревал
крупное злоупотребление и требовал компенсации, клеймя позором работников
милиции и прокуратуры. "Всего, говорит, три раза и обувал... Думаете, в
тюрягу загоните - все будет шито-крыто? И там справедливость найду. Законы
я знаю..." Уж очень он за справедливость ратовал, подразумевая под ней свои
кирзовые сапоги...
Короче говоря, после знакомства с Беспалых доказательства его
виновности стали вызывать у меня сомнения. Нет, это не парадокс, а своего
рода закономерность: я применил "поправочный коэффициент". Я решил, что
подобное же впечатление Беспалых произвел на моих коллег. Такие люди, как
он, редко вызывают симпатии. Что из этого следует? Многое. В личных
отношениях симпатии и антипатии - дело частное, а тут - общественное. При
расследовании надо идти от улик к человеку, а случается наоборот: идут от
человека к уликам. Допустим, кто-то вам не понравился. Упрекнуть вас
нельзя: этот "кто-то" действительно мерзейшая личность вроде Беспалых.
Естественно? Естественно. Но тут таится определенная опасность: вы все,
относящееся к нему, начинаете воспринимать в определенном свете. Вам,
например, кажется, что он ведет себя подозрительно на допросах, что-то
скрывает, лжет, неубедительно объясняет тот или иной поступок. И вот
формулировка: "Этот субъект мог убить" - постепенно превращается в другую:
"Вероятнее всего, он и убил", а там недалеко и до вывода, что он убийца. И
это впечатление, основанное только на вашем восприятии, вы уже совершенно
неосознанно начинаете подкреплять объективными, с вашей точки зрения,
данными: проверяете одни обстоятельства, забывая про другие, верите только
определенным свидетелям... Рискованный путь, чаще всего он и приводит к
судебным ошибкам. А за ними - искалеченные судьбы, утраченная вера в
справедливость... Что, если мои коллеги пошли именно по такому пути? Может
быть, этим и объясняется однотипность свидетельских показаний?
В судебном процессе обычно выступают две стороны: прокурор и адвокат.
Один обвиняет, другой защищает. Во время предварительного следствия защита
и обвинение - функции следователя. Он в двух лицах. Исследуя обстоятельства
дела, следователь по крупице собирает все, что компрометирует и оправдывает
обвиняемого, пытается оценить каждый факт с двух противоположных позиций. А
в деле Беспалых я прокурора самовластно отстранил, оставив только его
оппонента, придирчивого и настойчивого. На все я теперь старался смотреть
только с позиции защиты. Это и было "поправочным коэффициентом" на личную
антипатию и возможную предвзятость моих предшественников.
Как вел себя мой адвокат в процессе? Великолепно! Нет, ораторскими
выкрутасами он не злоупотреблял. Он бил по самым слабым местам обвинения,
бил методично, уверенно. "Граждане судьи, - говорил он, - косвенные улики
являются вескими доказательствами только в том случае, если они составляют
единую неразрывную цепь. Выбейте из нее лишь одно звено - и цепи уже нет. А
здесь каждое звено вызывает серьезное сомнение. Обвинение ссылается на то,
что Беспалых был близок с Шониной. Но, как известно из материалов дела, у
Шониной были любовники и помимо него. Он ее ревновал? Но разве другие ее не
ревновали? Опознание? Оно проводилось только по внешнему виду и цвету
рубашки. На Беспалых похожи тысячи людей, и десятки тысяч носят точно такие
же рубашки. Ложное алиби? Человек может быть ни в чем не виновен и тем не
менее солгать, если видит, что обстоятельства складываются против него и
единственный путь к спасению - ложь. Что же касается того, что Беспалых
видели недалеко от места убийства, то я там тоже был..." Адвокат заявил
около десяти ходатайств, и я их удовлетворил. Все без исключения...
Прежде всего я послал на повторную экспертизу слепок следа,
обнаруженного на месте происшествия. У меня было подозрение, что эксперт
ошибся. Затем я начал разыскивать Бурдюкова, который сидел вместе с
Беспалых в КПЗ. Найти его удалось в одной из колоний, где он отбывал
очередной срок за воровство. По моей просьбе его к нам этапировали. Я
думал, что беседа с ним внесет во все ясность. Но мои надежды оказались
преждевременны. Очная ставка Беспалых с Бурдюковым только подтвердила их
предыдущие показания, причем Бурдюков вел себя более активно и, я бы
сказал, убедительней, чем Беспалых.
- Ну чего ты врешь гражданину следователю? - нажимал он. - Время
отнимаешь, нервы треплешь... Думаешь, у него - доброжелательный жест в мою
сторону, - кроме тебя, дел нету? Как белка в колесе крутится, дни и ночи
преступность искореняет... Глуп ты, потому и ведешь себя как грецкий орех:
не знаешь, когда колоться надо. Ну, мне бы сболтнул - куда ни шло врет
Бурдюков. А ведь нас в капезухе четверо было. Допер?
- Ты это брось, - тупо бормотал Беспалых, и его физиономия все больше
наливалась кровью. - Ничего я не говорил. Не убивал я Зинку...
Бурдюков с Беспалых раньше знакомы не были, никаких личных счетов
между ними не существовало. Спрашивается, зачем Бурдюкову нужно было
оговаривать подследственного?
А если он говорил правду, следовательно... Необходимо было, чтобы
показания Бурдюкова подтвердили другие - те, кто в это же время находился в
камере.
И я начал наводить справки. Один из сидевших в то время в камере
предварительного заключения умер, а другой, как выяснилось, был жив-здоров
и работал где-то в Красноярском крае в леспромхозе. Я уже подготовил
частное поручение о его допросе, как вдруг показания Бурдюкова совершенно
неожиданно превратились из доказательства обвинения в доказательство
зашиты...
Во время очередного допроса, видимо, чувствуя, что я ему не совсем
доверяю, он между прочим сказал:
- Не сомневайтесь, гражданин следователь, он пришил. Недрогнувшей
рукой обрушил ломик на голову своей безвинной жертвы.
От неожиданности я опешил.
- Чем, вы говорите, он ее ударил?
- Ломиком. Зверюга, одним словом. И откуда только в наше светлое время
такие личности берутся!
Скрывая волнение, я спросил как можно более безразличным тоном:
- Вы точно помните, что он убил ее ломом?
- Вы меня обижаете, гражданин следователь. Как сейчас помню. Взял
ломик и говорит: "К смерти, падло, готовься!" Она, натурально, на колени. А
он заместо сострадания самым что ни на есть острым концом - в грудь.
Вспомню эту кошмарную драму - сердце кровью обливается!
А ведь Шонина-то была убита шлакоблоком! Понимаете? Еще два-три
уточняющих вопроса, и я окончательно убедился: ложь. И тут у меня мелькнула
одна мысль. В общем, я попросил Бурдюкова рассказать подробности о своем
знакомстве с Беспалых, о том, как его встретили в КПЗ, как он там вел себя.
- Очень нахально вел, - грустно покачал головой Бурдюков. - Ни такта,
ни деликатности. Привели его ночью. Публика после трудового дня устала,
отдыхает. Тихо, благородно. А он - медведем. Отсутствие элементарной
культуры. Что тут будешь делать? Поучили малость уму-разуму. Побурчал он,
похлюпал - и храпака. А у людей бессонница, сон, как хрустальный бокал, на
мелкие осколки. Чешутся, скучно: третий день камеру обживаем. Ну, решили от
нечего делать ему велосипед прокрутить: бумажечку промеж пальцев запалили.
Культмероприятие, так сказать. И людям весело, и ему не обидно. А он
вскочил и хулиганит. "Я вам, - орет, - покажу! Я вам не фраер!" - "А кто?"
- спрашиваю. Ну, он и раскололся: все про мокрое дело выложил, как ломиком
невинную советскую гражданку кокнул. Сами понимаете, не мог я с такой,
извините за выражение, гнидой одним кислородом дышать. Убеждения не
позволяли... Написал ксиву - его на следующий день забрали, а мне
благодарность за бдительность.
Итак, показания Бурдюкова о том, при каких обстоятельствах и что
именно Беспалых рассказал об убийстве, полностью подтвердили мои
предположения: так называемое признание в камере было просто актом
самозащиты. Причем предполагаемый убийца был настолько не в курсе
обстоятельств происшедшего, что в качестве орудия преступления назвал лом.
Это же в дальнейшем подтвердил и протокол допроса второго соседа Беспалых
по камере.
Постепенно начали отпадать и другие улики. В таких рубашках, как у
Беспалых, ходило в то время почти все мужское население поселка, так как
крупная партия этих рубашек, которые считались сверхмодными, поступила в
поселковый магазин приблизительно за месяц до убийства.
Поездной кондуктор Мидлер заявил, что следователь, который
первоначально вел дело, показывал ему Беспалых со спины и он, Мидлер,
сказал, что на Беспалых такая же рубашка, как на том парне, и сзади он на
него похож, но ничего больше. Утверждать, что у Шониной тогда сидел именно
Беспалых, он не берется: мало ли парней, похожих друг на друга?
"Поправочный коэффициент" неуклонно делал свое дело. У меня уже почти
сложилась уверенность в невиновности Беспалых, когда пришлось столкнуться с
новым осложнением. Прибыли материалы повторной криминалистической
экспертизы. И в заключении эксперта черным по белому было написано, что
след, обнаруженный рядом с трупом, оставлен сапогом Беспалых. Месяц назад
это заключение полностью согласовывалось бы с материалами дела и
расценивалось бы мной как одна из достовернейших и фундаментальных улик. А
теперь оно находилось в противоречии буквально со всем: со свидетельскими
показаниями и протоколами опознаний, с результатами следственного
эксперимента и моими гипотезами...
Ошибка экспертизы? В первый раз ошиблись, во второй раз ошиблись... Не
слишком ли много ошибок? А если эксперт прав, что наиболее вероятно, то
надо искать какое-то объяснение. И оно вскоре нашлось, такое объяснение.
Как известно, в каждом производстве есть отходы. Без них не обойтись и
при расследовании. В более или менее сложном уголовном деле сотни страниц.
Но из них только сто или сто пятьдесят представляют интерес для прокурора,
адвоката и суда, остальные - шлак. Он образовался в основном тогда, когда
следователь блуждал в потемках. Но иногда в этом шлаке обнаруживается нечто
такое, что совершенно неожиданно меняет аспект всего дела.
Мне тогда пришлось допросить около семидесяти человек. И вот один из
этих семидесяти, говоря о вспыльчивости Беспалых, в качестве примера
упомянул о его драке с соседом по общежитию Павлом Прокудиным.
- До крови Пашку избил. Смотреть страшно было. А из-за ерунды: то ли
тот его бритвенным прибором попользовался, то ли сапоги без спросу взял...
- А где теперь этот Прокудин?
- Бог его знает. Как это дело произошло, он и уехал. С расстройства,
что ли... Он же гулял с Зинкой...
Свидетель и не подозревал, какую роль сыграли его показания.
Итак, возможное объяснение было найдено. Оставалось его проверить. На
следующий день я вызвал Беспалых.
- Что же вы говорили, что сапоги были совершенно новыми? Оказывается,
их носили не только вы, но и Прокудин?
Мой подшефный захлопал глазами: проницательность следователя его
потрясла.
- Честное слово, гражданин следователь, Пашка их только раз обувал, а
потом он себе с получки точно такие же справил. Это кто же вам накапал? Ну
и люди!
- Ну, вот, наверно, путаница была, раз сапоги такие похожие.
- Какая же путаница, гражданин следователь, если на евонных сапогах
подковок не было, да и фамилиё свое я внутри голенищ чернильным карандашом
написал...
Эксперт не ошибся. Ошибся следователь, который принял сапоги Прокудина
за сапоги Беспалых и отправил их на экспертизу вместе с гипсовым слепком...
Так показание одного из семидесяти свидетелей не только сняло с
Беспалых всякую тень, но и указало следствию правильный путь.
На первом же допросе Прокудин во всем признался. В течение двух недель
следствие было закончено, и он предстал перед судом.
На суде он подробно обо всем рассказал и, как в таких случаях
говорится, понес суровое, но справедливое наказание. Вот видите, какое
значение имеет "поправочный коэффициент"!
ВЕРНЫЙ ПОМОЩНИК
На этот раз мы говорили о нераскрытых преступлениях.
- Нераскрытое преступление... - сказал Фролов, засовывая в
пластмассовый стаканчик только что отточенный карандаш. - Нераскрытое
преступление, - повторил он. - По-моему, сам этот термин страдает
неточностью. Таких преступлений практически нет. Есть преступления, которые
раскрываются сразу. Есть преступления, для раскрытия которых требуется
более или менее длительный срок. Но таких преступлений, которые бы навсегда
остались тайной... Мне, по крайней мере, с подобными преступлениями
сталкиваться не приходилось. Шила, как говорится, в мешке не утаишь. Я уж
не говорю об отсутствии в СССР профессиональной преступности, о высоком
уровне криминалистической техники, о мужестве и самоотверженности
сотрудников органов МВД, о том, что каждый преступник оставляет на месте
преступления какие-то следы, которые со временем превращаются в улики
против него. Обо всем этом уже достаточно много говорили и писали. Но дело
еще и в том, что вор, грабитель; убийца вынужден после совершения
преступления скрываться во враждебной для него среде, среди людей, мораль
которых, нравственность, мировоззрение диаметрально противоположны морали,
нравственности, мировоззрению преступника. Нарушитель закона оказывается в
изоляции, у него нет друзей в широком смысле этого слова. Он в постоянном
напряжении, в страхе. И этот страх перед людьми, страх перед неизбежной
расплатой за совершенное закономерно влечет за собой нервный срыв,
опрометчивость в том или ином поступке. Поэтому верными друзьями
следователя в нашей стране являются не только многочисленные добровольные
помощники милиции, но и сам уклад жизни, общепринятая мораль и как
следствие ее страх преступника. Да, этот страх можно тоже назвать верным
помощником следователя. Он не раз приводил к явкам с повинной, помогал в
раскрытии сложных и запутанных преступлений. Следователю часто приходится
сталкиваться с этим своеобразным явлением. Очень часто...
* * *
Дело по обвинению Пухова... А когда Николай Николаевич принял его к
своему производству, оно называлось иначе: "Об исчезновении мальчика
Виталия Пухова". В те дни для Фролова было неясно все: судьба мальчика,
участие в происшедшем его отца, характер преступления и прежде всего
поведение матери ребенка, Марии Николаевны Ганиной, которая только через
пять лет после случившегося обратилась в милицию. Впрочем, самой Ганиной ее
поступок казался естественным.
На вопрос следователя она сказала, что все это время надеялась на
возвращение Пухова и поэтому не хотела вмешивать в дело милицию или
прокуратуру.
- Возвращение Пухова?
- Вот именно.
- Насколько я понимаю, вы имеете в виду своего сына?
- Нет, его отца... Я рассчитывала на то, что он вернется ко мне. А
теперь я потеряла всякую надежду. Теперь я понимаю, что жить вместе мы
больше не будем. Вселяя в меня надежды, он лгал. Нет, он ко мне не
вернется.
Фролов не смог скрыть своего удивления, и Ганина поставила точки над
"i".
- Я люблю Пухова, - сказала она, - и не хотела ему портить жизнь.
- И если бы он к вам вернулся, вы бы примирились с исчезновением
ребенка?
- Не знаю, может быть... - Ганина вскинула свои длинные ресницы и
слабо улыбнулась. Сейчас она, видимо, изображала героиню одного из
последних фильмов: легкая бравада с трагическим подтекстом.
- Считаете, что я плохая мать? Возможно... Но Виталика я просто
любила, а его отец был для меня богом. Это, разумеется, не записывайте:
слово "любовь" не для протокола...
Следователь должен уметь слушать, как бы ни был ему неприятен
собеседник. И Фролов слушал. Он не собирался объяснять Ганиной, что такое
материнский долг: в прокуратуру ее вызвали вовсе не для этого.
История ее была банальна. Легкомысленная, избалованная родителями
девчонка, мечтавшая о "красивой жизни". То она видела себя знаменитой
пианисткой, которую приглашают на гастроли в Париж или Нью-Йорк, то женой
дипломата. Но известной пианисткой она не стала, как не стала женой
дипломата. В результате трагической случайности родители погибли. Пришлось
самой зарабатывать на хлеб. В армавирской школе, где она преподавала пение,
Мария Николаевна знакомится с молодым учителем Виталием Борисовичем
Пуховым. Пухов заинтересовался ею, и Ганина благосклонно принимала его
ухаживания. Правда, новый знакомый был только отблеском ее девичьих
мечтаний, но Мария Николаевна находила, что в нем "что-то есть".
Вскоре молодые люди поженились. Как будто стали осуществляться мечты о
"красивой жизни". Муж зарабатывал неплохо, и Ганина создала у себя на
квартире нечто вроде "светского салона". Это требовало дополнительных
расходов, а Пухов был скуповат. На безоблачном небе семейной жизни
появились первые тучки. Дальше - больше. После одной из ссор Виталий собрал
свои вещи и уехал к родным в Челябинск. Перед отъездом он порекомендовал ей
сделать аборт. Но Ганина не последовала его совету: она рассчитывала, что
ребенок вернет ей мужа. Между тем Пухов осел в Челябинске, вторично
женился, забыв расторгнуть брак с первой женой, и начисто вычеркнул из
своей памяти Марию Николаевну. Сообщение, что у него есть сын, застало его
врасплох, а иск о взыскании алиментов вызвал панику. Пухов написал ей
несколько лирических писем. Он уверял Ганину, что продолжает ее любить, и
просил отозвать исполнительный лист. Летом он приехал в Армавир. Погостив
несколько дней, он предложил Ганиной отпустить Виталика вместе с ним в
Челябинск.
- Чем он это мотивировал? - спросил Фролов.
- Говорил, что хочет показать сына своим родителям и как бы обосновать
им возвращение ко мне. Ведь они не знали, что у нас есть ребенок.
- Вы ему поверили?
- Я ему хотела поверить, - с ударением на слове "хотела" сказала
Ганина. - А потом я получила вот это письмо.
"Здравствуй, Муся, - прочел Фролов. - Извини за небрежность почерка:
пишу на ходу поезда. Сегодня, 18 июля, мы прибыли утром в Ростов и в 16
часов 30 минут выехали в Москву. Витя о тебе ни разу не вспомнил -
привязался ко мне. В Ростове я купил ему белый полотняный костюм (морская
форма!). У нас осталось 13 рублей денег и немного продуктов, но в Москве мы
достанем сотни 3-4. Животик у Вити стал значительно меньше, так как я
установил ему дорожную диету. Чувствует он, однако, себя замечательно. В
вагоне у него находится множество нянек и дядек, все его угощают, таскают
по рукам и оказывают всяческое внимание. Одна дама даже занялась его
туалетом и устроила ему купание с ног до головы.
Скоро будем дома, а там посмотрим, "что день грядущий нам готовит".
До свидания. Крепко целуем - Витя, Витя".
- Письмо почти трогательное, - сказал Фролов. - Что же было потом?
- Больше я ничего от него не получала. Через месяц я написала в
Челябинск. Мне сообщили, что он вместе с семьей уехал в неизвестном
направлении. Разыскала его я только через год. Он написал, что ребенка у
него похитили в Ростове, и умолял меня не калечить его жизнь. Затем
некоторое время мы снова жили вместе. Разрыв, мучительные сцены, взаимные
оскорбления...
- Достаточно. Когда Пухов увозил Виталика, он брал с собой какие-либо
его вещи?
- Нет, Виталий шутил, что они поедут по-холостяцки.
- Он предупреждал родителей, что приедет с сыном?
- Точно не знаю. Но, во всяком случае, он не собирался этого делать,
он хотел, чтобы приезд Виталика был для них сюрпризом.
- Кто-нибудь есть у Пухова в Москве - родственники, знакомые?
- В Москве живет, жил по крайней мере, приятель Виталия по институту.
Андрей. Фамилию его забыла.
- Какая фамилия: русская, украинская, белорусская?
- Грузинская. Оканчивается на "дзе". Банадзе, Ванадзе, Дерадзе. Что-то
в этом роде...
- С какой станции Пухов уезжал из Армавира?
- Со станции Армавир-II.
- В какое время?
- Приблизительно в четыре часа дня.
- Почему вы это запомнили?
- В полчетвертого у меня начинался частный урок. Я хотела отменить
его, но Виталий отсоветовал. Они проводили меня к ученице и отправились на
вокзал вдвоем.
- Фотография сына у вас есть? Дайте, пожалуйста. А теперь подробно
расскажите, как объяснял вам Пухов исчезновение сына. Только не торопитесь,
времени у нас достаточно.
В тот же день следователь направил во все концы страны срочные
запросы. Одни из них были адресованы в Бюро несчастных случаев и областные
управления Министерства охраны общественного порядка, другие - в детские
приемники-распределители, Дома младенца и отделы народного образования.
Затем Фролов уехал в командировку. Она была напряженной. Особенно много
пришлось поработать в Москве, Ростове и Армавире. Но результатами поездки
он мог быть доволен.
С допросом Пухова следователь не спешил: к нему нужно было тщательно
подготовиться. И когда Пухов впервые переступил порог прокуратуры, Фролов
уже знал о нем многое.
В начале допроса Пухов нервничал, затем освоился, перешел в
наступление. Это было в его характере, характере прирожденного труса. Ему
показалось, что следователь чувствует себя неуверенно, а улики шатки.
В конце концов, в чем его обвиняют? В случайности, от которой никто не
застрахован? Где доказательства, что он убил ребенка? Их нет, одни только
оскорбительные предположения.
"Заяц, играющий на барабане", - подумал Николай Николаевич, с
любопытством наблюдая за подследственным.
Такого храброго зайца, бодро выбивающего барабанную дробь, он видел
еще в студенческие годы в уголке Дурова. "Этот номер основан на рефлексе
"догоняй бегущего", - объяснял экскурсовод. - Во время дрессировки барабан
все время "убегал" от зайца, который постоянно оставался победителем.
Постепенно длинноухий поверил, что барабан еще трусливей его, и стал
избивать лапами своего слабого противника. Как видите, и трус превращается
в храбреца, если перед ним отступают..."
Сейчас воинственный Пухов устраивал Фролова: подследственный
пренебрегал своей обычной осторожностью. Пусть выговорится.
- Войдите в мое положение, - между тем возмущался Пухов. - Я не
сомневаюсь, что справедливость восторжествует. Но ведь пока суд да дело,
меня полощут в грязи. Я под подозрением. Преступник! На меня оглядываются
на улицах, со мной не здороваются. Еще бы, я убийца!
- Ну зачем обязательно "убийца"? Не исключено, что вы подкинули
ребенка...
Пухов осекся и метнул в следователя быстрый подозрительный взгляд.
Кажется, Фролов попал в точку...
- Не волнуйтесь, Виталий Борисович. Мы попытаемся разобраться в этой
истории. Расскажите, как все произошло.
- Рассказывать особенно нечего, - уже без прежней горячности сказал
Пухов. - Когда я уехал из Армавира, в купе была женщина лет тридцати -
тридцати пяти. Она очень привязалась к Виталику, покупала ему сладости,
ласкала его. Мы с ней разговорились. Узнав мою историю, она сказала, что
давно мечтает о сыне, и предложила отдать ребенка ей. Я, разумеется,
отказался. В Ростове у нас была пересадка. Оставив Виталия вместе с этой
женщиной в сквере, я отправился в город за продуктами. Вернувшись через два
часа, я их не нашел. Вначале мне не пришло в голову ничего дурного. Но
вскоре я начал волноваться. Обошел весь вокзал - они словно сквозь землю
провалились. Кинулся на радио. Передали мое объявление - безрезультатно.
Обратился в дежурную комнату милиции. Все напрасно: Виталик пропал...
Пробыв в Ростове около суток, я выехал на Урал...
- Вы быстро прекратили поиски.
- Да. Но поймите мое двусмысленное положение: мне неудобно было
расспрашивать людей. Ведь это ужас! Достаточно было рассказать любому, что
у меня есть вторая жена, а первая предъявляет иск о взыскании алиментов, -
и человек настораживался. Я мгновенно становился аморалом. Сама ситуация
вызывала подозрения. Кто бы мне поверил? Ведь вы, наверно, тоже не верите?
Фролов про себя улыбнулся: оказывается, Пухов и не думал расставаться
с барабанными палочками. Тем лучше.
Свои показания Пухов записал сам: "Вину свою перед обществом признаю,
но здесь и беда моя - имеющий сострадание поймет ее. Пять лет я переживаю
свою оплошность, пять лет с трепетом ожидаю карающего правосудия. Я устал
от неизвестности, от ожидания, от самой жизни. Пишу правду. В моем
положении трудно сочинять небылицы. Что мне делать, если правда оказалась
фантастичней вымысла?"
- А теперь мы с вами уточним некоторые моменты, - сказал Фролов. - Вы
говорите, что сообщили о пропаже Виталика милиционеру. Но в книге рапортов
дежурной комнаты такой записи нет.
- Я не отвечаю за четкость работы милиции.
- Согласен. Но зачем вы останавливались в Ростове-на-Дону?
- Чтобы пересесть на московский поезд.
- А других причин для задержки в Ростове у вас не было?
- Конечно, нет.
- Тогда объясните, чем вызвано расхождение между вашими показаниями и
действовавшим тогда расписанием поездов. В то лето со станции Армавир-II
поезда на Москву отправлялись. Вам не нужно было делать никакой пересадки.
Вы уехали из Армавира в 16 часов 12 минут поездом Минеральные Воды -
Москва, так?
- Да...
На этот раз Пухов растерялся, но все-таки попытался спасти положение.
- Видите ли, - промямлил он, - мне действительно не надо было
пересаживаться в Ростове, но я хотел там немного побыть... Старые
воспоминания, знаете ли...
- Почему же вы сказали, что у вас не было других причин для задержки в
Ростове?
Вопросы следовали один за другим. И отвечать на них становилось все
трудней.
- Сколько вы пробыли в Москве?
- Два дня.
- Раздобыли деньги, чтобы добраться до Челябинска?
- У меня не было в этом необходимости.
- Но вы писали Ганиной, что думаете занять деньги в Москве.
- Я лгал. В письме все было ложью.
- Даже то, что вы купили Виталику костюм?
- Конечно.
- Кто же купил костюмчик, в котором он был в Москве?
- Виталик в Москву не приезжал, его похитили у меня в Ростове.
- Где вы останавливались в Москве?
- Я провел две ночи на вокзале. У меня там нет знакомых.
- Урушадзе из числа своих приятелей вы вычеркнули?
- Откуда вы знаете про Урушадзе?
- Вопросы задавать буду только я. Вы ночевали у Урушадзе?
- Да.
- Вместе с Виталиком?
- Да.
- Виталик был в матросском костюме?
- Да.
Казалось, Пухов, раздавленный градом улик, потерял всякую способность
к сопротивлению. И все же допрос закончился только полупризнанием. Что же
удержало Пухова? Это следователь узнал на следующий день, когда в
прокуратуру пришла Ганина.
Фролов понимал, что Ганина явилась не для того, чтобы поделиться
своими переживаниями.
- Я хочу вам сообщить, что Пухов говорил правду: ребенка он потерял,
вернее, его украли... В общем, ребенка не вернешь, а мы с ним помирились и
теперь будем жить вместе. Я прошу дело прекратить...
Через неделю Фролову сообщили, что Ганина инсценировала попытку
самоубийства. В ее "предсмертной записке", которую она в последнюю минуту
разорвала, можно было прочесть: "Прошу не обвинять Пухова. Он не виноват...
Сейчас я под первый паровоз брошусь. Прошу закончить следственное дело. Это
моя предсмертная просьба".
Но ход следствия уже не могли остановить ни запирательство Пухова, ни
истерические выходки Ганиной. К тому времени Николай Николаевич располагал
уже достаточно вескими данными.
Фролов не верил в убийство ребенка. Пухов - а следователь достаточно
хорошо его изучил - вряд ли был способен на такой шаг. Против убийства
свидетельствовала и логика дальнейших событий. Если бы Пухов убил сына, то
после того, как Ганина занялась активными розысками, он бы наверняка к ней
вернулся, чтобы избежать разоблачения. Однако Пухов, переписываясь со своей
первой женой, даже не помышлял о том, чтобы вновь сойтись с ней. В Москве
обвиняемый ребенка не оставил: их обоих провожал на вокзал Андрей Урушадзе.
Сделать это по пути из Москвы в Челябинск было сложно из-за соседей по
купе. Верней всего, что Пухов, человек по натуре нерешительный, тянул до
последней минуты и подбросил ребенка уже в Челябинске. Ответы из детского
приемника-распределителя, Дома младенца и управления охраны общественного
порядка были отрицательными, в архивах районных Советов города тоже никаких
следов обнаружить не удалось. Тогда следователь решил подойти к решению
вопроса с другой стороны.
Судя по всему, Пухов готовился к тому, что его будут привлекать к
уголовной ответственности по обвинению в убийстве, но рассчитывал, что дело
будет прекращено за недоказанностью или суд вынесет оправдательный
приговор. Но неужели он не обеспечил себе на всякий случай путь к
отступлению, не разыскал людей, которые взяли к себе Виталика?
Просматривая записные книжки и другие документы, изъятые у Пухова при
обыске, Фролов обратил внимание на коротенькую запись: "Шухрин Михаил
Григорьевич, инженер, женат, 1915 года рождения". Кто же этот Шухрин?
По наведенным справкам, Шухрин проживал в Челябинске и работал на
строительстве домны, но около пяти лет назад уехал в Днепропетровск.
Следователь запросил прокуратуру Днепропетровской области, а сам
посетил дом, где раньше проживал Шухрин. Старые жильцы рассказали ему, что
незадолго до отъезда Шухрина в Днепропетровск в его семье появился мальчик,
которого звали Женей. Любопытные сведения сообщил дворник Таран. Он
рассказал, что несколько месяцев назад к нему наведывался один гражданин,
который представился работником милиции. Неизвестный расспрашивал, не
усыновил ли кто из жильцов мальчика по имени Виталий, которого подкинули
пять лет назад. По описанию Тарана этот "работник милиции" сильно смахивал
на Пухова...
И вот в кабинете следователя неловко сидит на стуле, прижав руки к
груди, пожилая женщина, Елена Васильевна Шухрина.
- Разве может существовать семья без детей? - говорит она. - А у нас
детей не было. Хотели мы взять на воспитание мальчика из Дома младенца.
Документы оформили, все как положено. Собирались туда в пятницу. А в
четверг вечером слышу с кухни, что кто-то под нашей дверью шебуршится.
Смотрю - мальчонка лет трех-четырех в матросском костюмчике. "Ты что тут
делаешь?" Молчит. "А звать тебя как?" Тоже молчит. Я растерялась. Что же,
думаю, дальше-то делать? Тут муж на лестничную площадку вышел. Мальчик его
увидел, потянулся к нему и говорит: "Папа". А Миша рассмеялся: "Раз
опознал, отпираться не стоит". Он, конечно, шутил, а дело всерьез
обернулось. Когда мы мальчика в комнату взяли, то в нагрудном кармашке
записку нашли: "Родителей не ищите". Значит, подкидыш... Из-за него мы в
Днепропетровск уехали, чтобы никто не знал, что он не родной наш сын. Там
его и усыновили. Теперь он нам родней родного. Как же мы его можем чужой
женщине отдать?
- Вы хотите сказать - матери, - мягко поправил Николай Николаевич.
- Нет, - упрямо покачала головой Елена Васильевна, - чужой женщине.
Какая она мать Жене?
Экспертиза дала заключение, что "при сравнительном исследовании
внешности мальчика Пухова Виталия Витальевича с внешностью мальчика Шухрина
Евгения Михайловича на фотокарточках между ними установлены совпадения по
признакам словесного портрета и, таким образом, на представленных фото
изображено одно лицо".
Так дело "Об исчезновении мальчика Виталия Пухова" превратилось в
уголовное дело по обвинению его отца...
Областной суд приговорил Пухова к лишению свободы. Виталик был
оставлен у Шухриных. Впрочем, теперь его звать не Виталий, а Евгений.
Евгений Шухрин. Ни своего прежнего имени, ни своих прежних родителей он не
знает.
Советский закон о браке и семье обеспечивает тайну усыновления.
Разглашение этой тайны нарушает моральные интересы как усыновленного, так и
усыновителя, нарушает их душевное спокойствие. Вот почему и мы в своем
повествовании тоже изменили имена и фамилии.
ПОБЕГ
Анатолий Мясников был рецидивистом. Озлобленный, колючий, с едким
юморком, Толик Самурай на допросах держался вызывающе, с характерной
бравадой бывалого вора, которого ничем не удивишь и у которого ничего не
выпытаешь. Впрочем, Фролов и не стремился получить от него какие-либо
сведения: все участники шайки, кроме Мясникова, сознались и полностью
изобличили своего главаря. Да и сам он отрицал очевидное только из
самолюбия. Тем не менее беседы следователя с Мясниковым длились подолгу.
Это был опор двух людей, по-разному понимающих жизнь. Каждый из них был
уверен в своей правоте, верил в свою правду. Только за Мясниковым стояла
группа таких же отщепенцев, как он сам, а за Фроловым - общество.
Но Мясников не сдавал своих позиций. И присутствовавший как-то на
допросе майор Николаев, старый приятель Фролова по работе ("Мы с ним в
одной упряжке лет пять были", - говорил Николай Николаевич), добродушно
усмехнувшись, сказал:
- Идеалист ты, Николай Николаевич. Думаешь, не понимаю, куда тянешь?
Таких, как Мясников, я частенько встречал, - отбросы, их только могила
исправит. Не сделаешь из него человека, не тот материал.
- Из одной и той же глины и Аполлона, и базарного петушка лепят, -
отшутился Фролов.
- Ну что ж, "лепи"... Вольному воля.
- А я не по своей воле леплю, - сказал Николай Николаевич.
- По директиве?
- Точно. Мне такую директиву персонально Александр Васильевич Чернов
дал. Не слышал про Чернова? Как-нибудь расскажу.
Следствие продолжалось два месяца. А затем дело было передано в суд,
который приговорил Мясникова, как организатора шайки, к десяти годам
лишения свободы.
Суд - пересыльная тюрьма - исправительно-трудовая колония. Таков путь,
который проходит каждый осужденный. Тюрьма - это каменные стены, решетчатое
окошко с козырьком, вынужденное безделье, короткие прогулки.
В колонии все иначе. Это поселок. Аккуратные домики, ровные линейки
дорожек, клуб, столовая, школа. Летом - клумбы, спортивная площадка. О том,
что это исправительно-трудовая колония, свидетельствуют только высокие
дощатые заборы с колючей проволокой поверху да четырехугольные вышки с
вооруженными охранниками.
И все же в тюрьме человек не чувствует такой подавленности. Надежда на
успех кассационной жалобы, многочисленные нити, которые еще связывают с
внешним миром, - все это не дает возможности по-настоящему осознать свое
положение, трезво оценить его. Но вот тюрьму сменяет колония. Кассационная
жалоба отклонена, друзья остались там, на свободе, у них своя жизнь.
Человек отгорожен от всех своих прежних интересов и связей. Он это не
только понимает разумом, но и ощущает во всем - в крупном и мелочах. И
тогда накатывается тоска, мутная, безысходная. Ее в одинаковой степени
ощущает и новичок, и тот, кто не раз оказывался за колючей проволокой. И в
письме, которое получил Фролов от Мясникова из колонии, через привычную
браваду проглядывала тоска. Николай Николаевич ответил, потом послал книги.
Между следователем и заключенным завязалась переписка. В письмах Фролова не
было прямолинейных назиданий, прописных истин, но в них чувствовалась
заинтересованность в судьбе человека, убежденность, вера, что Мясников
станет другим. Следователь, конечно, не рассчитывал, что Толик Самурай
мгновенно превратится в полезного для общества человека.
Заместитель начальника колонии по политико-воспитательной работе писал
Фролову, что Мясников хорошо трудится, активно участвует в жизни
коллектива. Новое ощущалось и в письмах самого Мясникова. И вдруг пришло
сообщение. Анатолий бежал из колонии...
Прошли годы. Фролов был переведен в другой город. Новые люди, новые
встречи, новые печали и новые радости. Неудача, постигшая его с Мясниковым,
стала постепенно забываться. Во время одной из командировок в Москву Фролов
встретился в прокуратуре РСФСР с Николаевым, теперь уже подполковником.
- Кстати, - сказал Николаев, - тебе в прокуратуру письмо пришло. От
кого - не знаю. На конверте написано: "Лично". Переслать?
- Пришли, - сказал Фролов.
И вот это письмо передо мной.
"...Верно, забыли, Николай Николаевич, про Толика Самурая, а он про
вас помнит, - писал Мясников. - Память, как наколку, ничем не вытравишь.
Все помню: и как возились со мной, и что говорили. Небось думаете, что врал
я вам все тогда, волчий вой за овечье блеянье выдавал. Немного было, не
спорю, придуривался, а только многие ваши слова, как после оказалось,
глубоко мне запали. Но когда из колонии уходил, об этом не думалось: весна
звала. В общем, "зеленый прокурор" на моей просьбе о помиловании свою
резолюцию кинул. Как добрался домой, рассказывать не буду: и вам это
безынтересно, да и мне не особо. Остановился у одного своего дружка,
Ванюшки Плужкова. Только там меня приняли неласково. Сам Ванюшка ничего, а
семья косится: боится, чтобы снова его к делу не приспособил. Встал тут
вопрос: что дальше делать? Документов-то у меня никаких не было. А без
документов гулять, что на острие ножа русскую танцевать. Познакомился я с
одним мужичком, который только что из колхоза уехал, и продал он мне свою
справочку. Так стал я нежданно-негаданно Анатолием Петровичем Сухоцким.
Только справочку эту надо было на паспорт менять, а на месте менять я
поостерегся. Поэтому очень я обрадовался, когда прочел про вербовку в
леспромхоз в Архангельскую область. Расчет, сами понимаете, был простой:
поработать месяца два, а потом через начальника участка все бумажки
оформить. Желающих ехать у них не очень-то хватало, меня и взяли без всяких
разговоров. Поехал..."
* * *
Лесопункт оказался небольшим поселком. Толика Самурая поместили в
комнату, куда с трудом втиснули семь коек. Соседями его были дядя Митяй,
природный северянин, и богатырского сложения парень с невинным лицом
новорожденного младенца Василий Лукин. В день приезда не работали: получали
на складе постельное белье, обустраивались, мастер распределял вновь
прибывших по бригадам. После ужина, собрав вокруг себя ребят, дядя Митяй
долго объяснял устройство продольной пилы. Вместо "ч" он выговаривал "ц".
От этого речь его становилась цокающей, непривычной для слуха. "Цего сейцас
не поняли, потом поймете, - сказал он в заключение. - Главное, нашу
поговорку запомните: "Тресоцки не поешь, цаецку не попьешь - не
наработаешь", - и в подтверждение своих слов отправился ставить чайник.
Мясников с любопытством приглядывался к этим людям, так непохожим на
тех, среди которых он провел всю свою жизнь, прислушивался к их разговорам,
шуткам.
Да, Фролов был в чем-то прав, Мясников это чувствовал. Здесь не было
взвинченной истеричности, столь характерной для преступного мира,
постоянной настороженности, болезненного желания проявить себя, сломить и
подчинить более слабого. И помимо общих интересов у каждого были свои.
Васька по самоучителю учился играть на гитаре и каждый вечер от доски до
доски прочитывал "Комсомольскую правду". И читал не потому, что его избрали
комсоргом, а потому что ему было просто интересно. Восемнадцатилетний
Володя учился заочно на первом курсе строительного института. Рыжий
Алексей, с лицом, изъеденным оспой, был заядлым охотником. А дядя Митяй
занимался различными техническими усовершенствованиями.
У всех у них была своя интересная жизнь, друзья, родные, жены, любимые
девушки, планы на будущее. Их все касалось и затрагивало: международная
обстановка и новые расценки, положение в сельском хозяйстве и итальянские
кинокартины, урожай на яблоки в Крыму и расцветки ситца. Но самым
непонятным был их интерес к труду, о котором Фролов так много писал в своем
последнем письме к нему.
Нравится им это, что ли?
Самому Толику Самураю "это" определенно не нравилось. От непривычного
напряжения ныла поясница, на ладонях вздулись пузыри. Находясь в общей
сложности около семи лет в местах заключения, он там никогда не работал.
Его отправляли в закрытые тюрьмы, сажали в карцер, но заставить работать не
могли. Он не работал из принципа, следуя воровскому закону. Теперь принципа
не было, была только усталость...
По утрам, задолго до рассвета, всех ребят в комнате будил дядя Митяй.
Его рокочущий бас разбивал самые сладкие сны. Но в тот день один человек
все-таки не проснулся...
- Анатолий, слышь, вставай! - потряс его за плечо рыжий Алексей.
- Иди ты знаешь куда...
Мясников выругался и повернулся к стене.
В комнате воцарилось неловкое молчание.
Потом Алексей, красный от возмущения, сжал кулаки и нагнулся над
койкой.
- Если сейчас же не встанешь, за волосы стяну!
- Что?
Узкие и без того глаза Толика Самурая превратились в щелки. Он
приподнялся на кровати.
Еще одно слово - и быть бы беде... Но в разговор вмешался Лукин.
- Чего пристал к парню? - строго спросил он, легонько отодвигая плечо
рыжего. - Раз не встает человек, значит, не может. А ты, Анатолий, тоже
зря. Захворал - так скажи.
- Да, видок неважный, должно, простыл, - поддержал дядя Митяй. - Пусть
отлежится.
Ребята ушли, оставив на тумбочке аспирин, несколько яблок (из посылки,
которую на днях получил из Крыма Володька) и стакан крепко заваренного чая.
- Ну что ж, покимарим с разрешения общего профсоюзного собрания, -
усмехнулся Толик Самурай, закутываясь в одеяло.
Но уснуть он почему-то не смог...
* * *
"...Случай как бы пустяковый, - писал Мясников, - а свет он мне на
многое пролил, задуматься заставил. Помните, Николай Николаевич, мы с вами
о человеке спорили, какой он есть, человек. Я вам еще говорил, что честных
я только на плакатах видел. А тут в натуре пришлось. Очень удивительно мне
это показалось. Не скажу, Николай Николаевич, чтобы совесть так уж мне жить
мешала. Обман был моим ремеслом, а обман "мужика" я считал чуть ли не
подвигом. Но суть-то в том, что когда я обманывал, то люди сопротивлялись,
что ли, моему обману. Во всяком разе, еще никто не помогал мне мою руку в
свой карман просунуть. А тут все наоборот получилось: не поверили люди, что
я их обмануть могу. Да и не собирался я их обманывать, а сами они себя
обманули. Верили они в меня, не представляли, что вот Толик Самурай просто
так, за здорово живешь, от работы отлынивает. Да и какой я был для них
Толик Самурай, за своего кровного дружка считали, в огонь и воду за меня бы
пошли. А я жру их яблоки и лежу ноги кверху. Чудно! Такая буча у меня в
голове поднялась, что никак разобраться, что к чему, не могу.
Неинтересно тот день я провел. А на следующий собрался на делянку. Но
Васька не пустил. "Пусть, - говорит, - Толя, тебя план не волнует.
Отработаем за тебя, и в заработке не пострадаешь. Отлежись". Что тут
скажешь? Смешно, и злость разбирает.
Понемногу привык, норму начал выполнять. По вечерам от нечего делать
стал на шофера готовиться. А то пошло получалось: каждый чем-нибудь
занимается, а я как неприкаянный из угла в угол хожу. Так все и идет, как
будто всю жизнь только и делал, что на лесопункте вкалывал. А между тем
думаю, что пора и в дорогу собираться. Поигрался и хватит. Тут и случай
один подвернулся... Заболел кассир наш. Хилый был старичок, на ладан дышал.
Ну, нас с Васькой и послали в Няндому за деньгами. Даже не поверил я, что
так подвезло. Только когда расписочку написал и бумажечки пересчитал, -
дошло. Гуляй, Толик!
А надо сказать, что Васька в тот самый критический момент в райком
комсомола по каким-то своим делам пошел, и должны мы были с ним встретиться
в Доме колхозника.
Ну и махнул я прямиком на станцию.
Через полчаса сидел я уже за столиком в вагоне-ресторане и водочку
попивал да зернистой икоркой закусывал.
Не зря, думаю, ты, Толик, жизнь свою ставил на карточку, когда из
колонии бежал, дыши, пока дышится. За все скучные годы, что выпали тебе,
отвеселиться привелось!
Выпил я за Васькины производственные успехи, за физический труд,
который облагораживает человека, за своих дружков, которые так и не
ознакомились с устройством продольной пилы. Выпил и... сошел на первой
остановке. Будто столкнул меня кто-то. Подошел к кассе и говорю кассирше:
- Если не видели, девочка, круглого идиота, то посмотрите на меня. Это
я.
Посмотрела она на меня внимательно, но билет до Няндомы все-таки дала.
Сажусь я в обратный поезд, а самого дрожь бьет. Что, думаю, дурак, делаешь?
Что делаешь, медный лоб?
Слезы на глазах, а еду, обратно еду, в Няндому.
Двести двадцать семь рублей я тогда на старые деньги растратил и
столько-то копеек. И когда отсчитал их из своей кровной зарплаты, то понял:
нет больше Толика Самурая. Кончено.
Много я тогда думал, Николай Николаевич. Иной раз с непривычки даже
голова побаливала. Тогда-то и дошел до меня наш с вами разговор, когда я с
делом согласно закону знакомился. Вы тогда говорили, что из тюрьмы убежать
можно, а от жизни не убежишь, что жизнь везде настигнет. И еще говорили,
что мы, воры, с бельмами на обоих глазах ходим. Вот и оказалось, что жил я
с бельмами, хотя и казался себе очень умным. А кроме воровской жизни, ни
черта за эти годы не видел, ничего, оказывается, не знал. А когда увидел,
очень мне жить захотелось, Николай Николаевич.
Проработал я после этого на лесопункте еще с полгода. А потом человек
один приехал, начал в Братск звать. Говорил, что самая большая там
гидростанция строится. А я за свои тридцать с хвостиком лет не только самой
большой, но и самой маленькой гидростанции не видел. Любопытно мне стало.
Да и не только мне: Володька и дядя Митяй уже давно туда собирались.
Проводы нам устроили шикарные: речи всякие говорили, в красном уголке
лозунги вывесили. И все выступающие нажимали на то, чтобы не подвели мы
коллектив лесопункта, доверие ребят, значит, оправдали. Ну, мы это обещали,
и я персонально тоже обещал. Получили мы подъемные и поехали на
строительство. И если вы видели, Николай Николаевич, кино, как Ангару
перекрывали, то знайте, что за рулем одного из самосвалов сидел Толик
Самурай. И пишу я вам это не для того, чтобы разжалобить, льготу выкрутить,
а потому, что здорово мне это приятно.
Знаю, Николай Николаевич, что вы можете спросить: "А почему ты,
Анатолий, самурай местного производства, только сейчас с повинной
обращаешься?"
Отвечу вам начистоту.
Давно хотел я это сделать. Тошно мне от того, что старые грехи за
плечами ношу, что свою фамилию чужой прикрываю. Но страшно было на такое
дело пойти. И теперь страшно...
Написал вам потому, что уважаю. А вы уж решайте, как дальше со мной
быть. Ребятам я пока ничего не говорю. Буду ждать вашего решения. Как
надумаете, так и будет.
С уважением большим к вам, в прошлом Толик Самурай, он же Анатолий
Мясников, а теперь водитель самосвала Анатолий Петрович Суховский".
* * *
Фролов дочитал письмо до конца, положил в папку листы бумаги,
исписанные крупным косым почерком, закурил.
- Чем же закончилась эта история? - спросил один из нас.
- Чем закончилась? - переспросил Фролов. - Я, разумеется, ответил
Мясникову в тот же день. Письмо мое получилось таким же большим и таким же
сбивчивым, как и послание Мясникова.
- Вы ему посоветовали явиться с повинной?
- Нет, - покачал головой Фролов. - Я ему ничего не советовал. Если бы
Николаев прочел мое письмо, он бы схватился за голову. Я написал, что не я,
а сам Мясников должен принять решение. "Если можешь и дальше так жить - под
чужой личиной, скрываясь от товарищей и дрожа за будущее, - то живи, -
написал я. - Значит, ты не стал человеком, а только нацепил на себя новую
маску. А если не можешь так, то выход один, и ты его знаешь не хуже меня".
Написал я письмо и отправил. А самого точит червь сомнения: вдруг ошибся?
Жизнь ведь не асфальтовое шоссе. И ямы, и колдобины, и крутые повороты. Да
и Мясников - человек с неожиданностями. Но оказалось, что я не ошибся:
через две недели после того Анатолий явился с повинной. Где-то у меня есть
копия с его заявления. Впрочем, особого интереса оно не представляет.
Заявление как заявление: понял, осознал и так далее.
А потом я присутствовал на судебном процессе по его делу...
- На какой срок он был осужден?
- Срок? Нет, суд не лишил его свободы. В этом не было никакой
необходимости, - сказал Фролов. - Учитывая явку с повинной и то, что к
моменту судебного заседания он уже не представлял общественной опасности,
суд по ходатайству прокурора в соответствии с частью 2 статьи 43 Основ
уголовного законодательства и статьи 309 Уголовно-процессуального кодекса
вынес обвинительный приговор без назначения наказания. Этот приговор подвел
черту под всей прежней жизнью Мясникова. Теперь он действительно мог начать
без оглядки новую жизнь, жизнь честного человека.
А сейчас... Что ж, сейчас о нем можно уже не беспокоиться. Вот,
пожалуй, и вся история, - заключил Фролов. - В общем-то обычная история.
Так сама жизнь решила спор следователя Фролова и майора Николаева,
решила категорически и окончательно. Да, и Аполлона, и базарного петушка
лепят из одной и той же глины. Очень многое зависит от того, в чьи руки
попала эта глина. Поэтому руки следователя должны быть не только умелыми,
но и добрыми. Так утверждал Александр Васильевич Чернов.
ДВА МОНОЛОГА
Во время наших бесед Фролов часто вспоминал свои студенческие годы и
одного из старейших преподавателей Московского юридического института, а
затем юрфака университета Семена Петровича Борисова.
- Он первым дал нам, студентам, представление о роли следователя в
системе социалистического правосудия, - говорил Фролов. - Ведь в свое время
каждый из нас считал, что задача следователя сводится лишь к тому, чтобы
расследовать конкретное преступление, выявить преступника.
- Но ведь, по существу, это именно так.
- Не совсем. Это программа-минимум.
- А программа-максимум?
- Если вы не возражаете, давайте вернемся в стены Московского
юридического института, - предложил Фролов. - Борисова вы знали, так что
нет особой нужды напоминать об его эксцентричной манере вести семинары.
Семен Петрович всегда напоминал волшебную шкатулку фокусника, которая
никогда не скупится на сюрпризы. Но на том семинаре "волшебная шкатулка"
была пуста. Борисов ничем, кажется, не собирался нас удивлять. Он был
солиден, серьезен и... скучен. Собственно, не столько Борисов, сколько
казус, который он нам рассказывал. Знаете, существует типичный материал для
газетной статьи на морально-этические темы "На что смотрела
общественность?". Вот что-то в таком роде нам и было преподнесено. История
падения Валентина Булыгина нас, будущих юристов, по логике вещей
заинтересовать не могла, тем более что Борисов почему-то делал упор не на
расследование, а на биографию оного юноши, одного из тех, кого в прежние
времена называли стилягами, а немного позднее суперменами из Жмеринки или
д'артаньянами из Таганрога.
Рассказ Борисова сводился к тому, что, рано лишившись отца, Валентин
Булыгин рос баловнем матери и, как многие баловни, ни минуты не сомневался,
что все на свете: игрушки, лакомства, солнце - создано только для него. Он
привык к тому, что каждое его желание мгновенно выполняется, что он и есть
центр необъятной Вселенной. Он любил командовать, и вскоре это стало
привычкой. Но любить командовать и уметь завоевать себе право командовать,
как известно, не одно и то же. Поэтому в школе ему пришлось туго: никто не
хотел признавать за ним этого лестного права. Само собой понятно, что
самолюбие мальчишки было задето: хотелось верховодить, а добиться этого он
не мог. Отказаться же от приобретенных привычек было трудно, да и не
хотелось. Весьма обычная коллизия. Но в дальнейшем она приняла острые
формы. Борисов дал нам понять, что в этом сыграла определенную роль мать
Булыгина. Она понимала состояние сына, жалела его и пыталась по-своему
утешить. "Зачем ты огорчаешься? - говорила она. - Ты все равно умней их
всех. Они тебе просто завидуют. Завидуют твоим новым костюмам, твоей
начитанности". В общем, она говорила все, что в таких случаях говорят
ослепленные любовью к детям матери. А Валентин, разумеется, верил ей. Уж
слишком лестно она о нем отзывалась, чтобы ей можно было не поверить...
Итак, во всем виновата зависть. Это уже некоторое утешение. Свои неудачи в
общении со сверстниками он пытается компенсировать общением с книгами.
Читает он много. Среди других книг ему как-то попались произведения Ницше и
Макса Штирнера. Многого он в них не понял, но кое-что до него дошло и
пролило бальзам на незаживающие раны. Теперь он уже, как подчеркнул Семен
Петрович, все воспринимал в определенном аспекте; по одну сторону - он,
сильная личность, сверхчеловек, которому все дозволено, по другую - те, с
кем ему, к сожалению, приходится постоянно общаться, - маленькие, серые
люди. Они не признают его исключительности? Ну что ж, вполне понятно: виной
этому их низкий интеллект.
В комсомол Булыгин не вступил. Одно время его активно "вовлекали", но
потом оставили в покое. Больше комитет комсомола им не интересовался.
Булыгин не хулиганил, двоек у него не было. Стоит ли терять время? Из этого
же исходил и классный руководитель, которого интересовали только процент
успеваемости и уровень дисциплины в классе.
Между тем семена давали ростки. "Сильной личности" - а в том, что он
супермен, Булыгин уже не сомневался - необходимо было проявить себя. Но в
чем и где? По мнению Борисова, Булыгин не так уж долго мучился в поисках
ответов на эти вопросы. Все было более или менее ясно: "сильная личность"
по-настоящему может развернуться только на Западе. Дома у Булыгина
хранились вырезки из иллюстрированных американских, немецких и английских
периодических изданий: сверкающие всеми цветами радуги автомобили,
роскошная вилла на берегу океана, серебристая яхта, аристократический
пляж... Все это - достояние суперменов, истинных хозяев жизни, которые
бесконтрольно вершат судьбы "маленьких людей". А разве он, Валентин, не
супермен? Просто ему здесь не дают и не дадут развернуться, а попади он, к
примеру, в Нью-Йорк... У Булыгина захватывало дух от тех возможностей,
которыми, по свидетельству иностранных журналов и кинофильмов, располагают
на Западе "сильные личности". Сколько благоприятных случайностей на пути
рыцарей удачи, сколько щедрых меценатов, чудаковатых миллионеров, мечтающих
передать свои сказочные богатства в руки молодого супермена!
Борисов рассказывал о Булыгине, а в аудитории полновластно царила
скука. Этакая, знаете, тихая, благопристойная. Мой приятель Андросов
перелистывал сборник речей Плевако, Белозеров... Да, он теперь в
адвокатуре. Член президиума коллегии Белозеров читал Конан-Дойля, а я играл
со своим соседом по столу Середой в шахматы, одновременно стараясь на
всякий случай не упустить нити повествования: ведь как-никак, а от Борисова
всегда можно было ждать подвоха... Но мои опасения, кажется, были напрасны.
История Булыгина не таила в себе особых неожиданностей. Семен Петрович
рассказывал, как, окончив школу, Булыгин уехал в большой приморский город.
Поступить в институт ему не удалось: не прошел по конкурсу. Но возвращаться
домой он не торопился. Вскоре Булыгин знакомится с уголовником-рецидивистом
по кличке Зубастик. Зубастика досрочно освободили из колонии за "хорошую
работу и примерное поведение". И то и другое, по словам Борисова, полностью
соответствовало действительности. Тем не менее Зубастик совершенно не
намеревался порывать со своим прошлым. Наоборот, теперь он собирался
действовать более хитро и в более крупных масштабах, загребая жар чужими
руками. Он сколачивает группу из ребят, живущих в одном с ним доме. Среди
них - и наш Булыгин. Старый вор быстро раскусывает замкнутого, самолюбивого
парня, который бредит заграницей. "Там житуха что надо, - соглашается он с
Валентином. - Но без кругляков там загнешься". Последнее Валентин знал и
без него: для начала нужны деньги. Правда, ему не очень хотелось
участвовать в кражах и рисковать собственной шкурой. Но, во-первых,
супермен стоит выше законов и ему все позволено, а во-вторых, другого
выхода нет. В этом отношении, по мнению Валентина, Зубастик был полностью
прав. И вот юный супермен совершает под руководством пожилого супермена
первую кражу. Она кончается для него благополучно. Зубастик им доволен,
хвалит его: это уже почти общественное признание. И в одном из своих
посланий матери Валентин пишет: "Настоящий человек тем и отличается от
слизняка, что он не считается с обстоятельствами, а сам создает их". За
первой кражей следует вторая, третья. Затем удачное ограбление квартиры и
попытка побега за границу...
Вот вкратце та история, которую мы услышали от Борисова. Как только
Семен Петрович покончил с одиссеей Булыгина, Андросов поспешно спрятал в
стол Плевако, а Белозеров сделал сосредоточенное и заинтересованное лицо.
Но они оба недооценивали Борисова и его умение все замечать...
- Если Андросов ничего не имеет против, начнем с него, - сказал
Борисов. - Правда, все это время он штудировал речи Плевако... Но, как
известно, Юлий Цезарь умел одновременно делать несколько дел... Насколько я
знаю, вы собираетесь стать следователем, Андросов, не правда ли?
Андросов неохотно встал из-за спасительного стола и кивнул головой.
- Вот и чудесно. Теперь капельку воображения. Представьте себе,
Андросов, что институт остался далеко позади, вы уже не студент, а
следователь или, допустим, прокурор. И вот в ваши руки попало дело
Булыгина. С содержанием дела я вас познакомил. Теперь любезность за
любезность: познакомьте меня со своей программой действий. Надеюсь, вы мне
в этом не откажете?
Андросов посмотрел на Белозерова, а потом на меня. Мы оба пожали
плечами.
За время учебы нам приходилось разбирать самые хитроумные казусы,
группируя косвенные улики и строя самые неожиданные версии. К этому мы
привыкли. Но историю Булыгина нельзя было назвать казусом. С точки зрения
юриста, она была элементарна. Именно эта элементарность и сбивала с толку.
Подвох, явный подвох. Но в чем?
Бодрым и ясным голосом человека, которому уже нечего терять, Андросов
сказал:
- Прежде всего я бы допросил Булыгина.
- Уже.
- В каком смысле "уже"?
- Уже допрошен.
- И как, признался?
- Полностью и безоговорочно. Признался по всем эпизодам.
Молчание.
- Значит, признался?
- Признался, можете мне поверить.
- А свидетели?
- Все допрошены, и показания их подшиты к делу. Все?
- Все, - подтвердил Андросов.
- Тогда садитесь. Послушаем Белозерова.
Но выступление Белозерова, как и следовало ожидать, оказалось еще
более кратким. В ответ на вопрос Борисова, у кого есть добавления, не
поднялась ни одна рука.
Мне показалось, что Борисов обескуражен. Он пожевал губами и сказал:
- Ладно, оставим это, - по аудитории пронесся вздох облегчения. -
Давайте поговорим о другом. Какие, по вашему мнению, обстоятельства привели
Булыгина к преступлению? Вам хорошо известно, что в родильных домах, яслях
и детских садах будущие юристы ничем не отличаются от будущих рецидивистов.
Итак, почему Булыгин стал преступником?
Семинар вошел в привычное русло. Пассивность сменилась активностью.
Каждый хотел высказать свое мнение. Особенно усердствовал Андросов. И надо
сказать, что Борисов предоставил ему полную возможность изложить свои
мысли.
Андросов говорил, что на формирование характера Булыгина оказали
влияние различные обстоятельства, и среди них, разумеется, обстановка,
которая сложилась в семье. Мать Булыгина, вне зависимости от своих благих
намерений, оказала сыну плохую услугу. Она культивировала эгоизм Валентина,
его тщеславие, переоценку им своих возможностей, которые не подкреплялись
соответствующими способностями. Именно поэтому он вырос крайним
индивидуалистом, относящимся с презрением к коллективу, ко всему укладу
нашей жизни. А школа и комсомольская организация не только не
компенсировали отрицательное влияние семьи, но своим формальным подходом к
Булыгину, неумением совместить обучение и воспитание, перебросить мостик от
коллективного воспитания к индивидуальному усугубляли ошибки матери.
Затем Андросов подробно разобрал влияние на Булыгина иностранных
журналов и некоторых фильмов, дающих превратное представление о жизни на
Западе, пропагандирующих культ сильной личности, неразборчивость в
средствах для достижения цели.
В заключение он остановился на знакомстве Булыгина с "суперменом
Зубастиком". Он упомянул о некоторых уголовных делах и привел факты,
свидетельствующие о формальном порой подходе к досрочному освобождению
опасных преступников, когда администрация учитывала только поведение и
показатели в работе заключенных. Такого рода практика, сказал Андросов, и
ведет к тому, что типы, подобные Зубастику, оказавшись на свободе,
вовлекают молодежь в преступные группы и развращающе действуют на
неустойчивых юнцов.
Судя по всему, Андросов только входил во вкус анализа обстоятельств,
способствовавших падению Булыгина, но Борисов прервал его.
- Думаю, вполне достаточно, - сказал он. - Особых замечаний по
выступлению Андросова у меня нет. Имеются, конечно, некоторые передержки,
пробелы, но не будем придираться. В общем все правильно. Таким образом,
Андросов вполне заслуживает...
- Реабилитации, - подсказал Белозеров.
- Не угадали, - возразил Борисов. - Не реабилитации, а взыскания.
- Взыскания?!
- Да, взыскания, дорогие товарищи, - подтвердил Борисов.
- Но за что?
- За безответственность.
- Не понимаем...
- Вот это-то меня больше всего и огорчает, - сказал Борисов. - Ну что
ж, придется объяснить. Давайте разбираться. Посудите сами. К следователю
Андросову поступает уголовное дело, в данном случае дело Булыгина. Как
сейчас выяснилось, следователь Андросов понимает, что способствовало
совершению преступления. Тем не менее он не принимает абсолютно никаких
мер. А ведь те же причины могут в дальнейшем привести на скамью подсудимых
Иванова, Петрова или Сидорова. Но советский следователь Андросов не
испытывает ни малейшего беспокойства за их судьбу. Он стрижет сорняки,
оставляя корни. Он следователь-ремесленник, не чувствующий перспективы. Его
интересует лишь числящееся за ним дело, только палочка в отчете. Он не
направляет представления ни в Главкинопрокат, выпускающий на экраны
ущербные в идейном отношении фильмы, ни в места заключения, откуда досрочно
освобождают неисправившихся уголовников, ни в школу, ни в райком
комсомола... Выговор, Андросов, выговор за пренебрежение профилактической
работой.
В перерыве студенты окружили Борисова.
- Ну как, товарищ следователь, - спросил Борисов Андросова, -
собираетесь обжаловать взыскание?
- Пока еще не решил, подумаю...
Борисов засмеялся и сказал:
- Подумайте, - а потом добавил: - Вы, товарищ Андросов, как-то
сравнивали следователя с врачом. Сравнение не очень точное, но в нем есть
рациональное зерно... - И, обращаясь к стоявшим вокруг него студентам,
спросил: - Какого бы вы врача предпочли - того, который только лечит
болезни, или того, который одновременно старается не допускать заболеваний?
- Второго, - сказал кто-то.
- Правильно, - подтвердил Семен Петрович. - Второй мудрее и наверняка
достигнет большего, чем первый. Главное - предупредить болезнь. Поэтому
нашему обществу нужен такой следователь, который умел бы не только
расследовать преступления, но и предупреждать их.
* * *
- Вот вам и ответ на ваш вопрос о программе-максимум, - сказал Фролов.
- Что к этому можно добавить? Разве только то, что семинар, о котором я вам
рассказал, хорошо запомнился всем студентам Семена Петровича. Недавно я
встретил Андросова. Он теперь работает начальником следственного отдела
прокуратуры области. Как и у каждого из нас, у него имеются, понятно, не
только благодарности. Однако среди выговоров нет ни одного за пренебрежение
профилактической работой... Ни одного, если не считать, конечно,
вынесенного тогда Борисовым.
Нет взысканий за пренебрежение профилактикой и у Фролова.
Вместе с Николаем Николаевичем мы просматриваем документы в папках, на
которых написано: "Представления о принятии мер по устранению причин и
условий, способствующих совершению преступлений". С 1967 по 1973 год.
"Мною, старшим следователем при прокуроре области Н.Н.Фроловым,
закончено расследование уголовного дела ь 57, возбужденное по факту
преступных злоупотреблений в межрайонной конторе по заготовке скота.
Привлеченные в качестве обвиняемых бывший управляющий конторой Ямпольский
Г.П., старший бухгалтер Петренко В.М. и другие за последние два года
расхитили государственные денежные средства на общую сумму 87 тысяч рублей.
Указанные лица присваивали деньги путем выписки фиктивных квитанций на
скот, который не сдавался...
Совершению злоупотреблений способствовали следующие обстоятельства...
Прошу:
1. Принять меры к устранению указанных недостатков в бухгалтерском
учете...
2. Упорядочить хранение и учет бланков строгой отчетности.
3. Рассмотреть вопрос о подборе кадров ревизионного аппарата..."
"...Мною, следователем по особо важным делам при прокуроре республики
Н.Н.Фроловым, закончено расследование по уголовному делу ь...
Установлено, что убийство Б.Ц.Авдеева произошло при следующих
обстоятельствах...
Преступлению способствовало...
В соответствии со статьей 140 Уголовно-процессуального кодекса прошу
не позднее месячного срока обсудить настоящее представление и о принятых
мерах мне сообщить".
К каждому представлению приложены документы - выписки из актов
экспертиз, протоколов.
- А вот это - записи показаний обвиняемых, - говорит Николай
Николаевич. - В процессе следствия я часто слышу любопытные признания. Не
все в них, конечно, следует принимать за чистую монету: ведь каждый
преступник, вольно или невольно, пытается обелить себя, свалить вину на
других, отыскать причину своего падения в объективных обстоятельствах, в
поведении окружающих, в обстановке. Но полностью игнорировать подобные
исповеди тоже нельзя. Кое-что из них легло в основу тех документов, которые
я направлял в различные организации для устранения условий,
способствовавших преступлению. Возьмите, например, вот эти стенограммы. Два
монолога в кабинете следователя... Разве они не дают некоторого
представления о психологических пружинах преступления, об обстановке,
которая ему благоприятствовала, об условиях, способствовавших падению? Мне
кажется, что эти стенограммы способны заинтересовать не только
криминалиста, но и социолога, писателя - любого человека, стремящегося
разобраться в жизненных ситуациях, послуживших толчком к преступлению, в
сложном переплетении мотивов, причин, следствий.
Прочитав предложенные нам стенограммы, мы не могли не согласиться с
Николаем Николаевичем. Да, они заслуживают того, чтобы их здесь привести.
Итак, две исповеди, два монолога в кабинете следователя.
ПЕРВЫЙ МОНОЛОГ
Вот вы говорите: факты - вещь упрямая, с ними не поспоришь. А я и не
спорю. Отспорилась... И все же факты что руль: их и налево можно повернуть,
и направо. Все от шофера зависит, на то он и шофер.
Верьте не верьте, а глупо все получилось. Ведь когда меня из колонии
выпустили, не думала, что по-новой пойду. И когда на завод нанималась, с
открытой душой шла. Очень я тогда боялась, что меня на работу в бухгалтерию
не возьмут. Сами знаете, инструкции всякие, то да се. А прочла приказ о
зачислении - чуть в присядку не пошла, так обрадовалась.
Оклад мне тогда восемьдесят рублей определили, да еще премии за
перевыполнение плана. Легко на сердце: петь не будешь, а жить можно. И
питаться, и одеваться, и детишек в порядке держать - все можно. А мне
большего и не требовалось. "Не прогадали, думаю, что доверились мне. Жалеть
не будете, вся на работе выложусь, без остатка". Смешно, верно? А между тем
так оно и было. Работала я первое время так, что сама себе удивлялась. Все
завалы расчистила, раньше восьми-девяти вечера домой не возвращалась.
Потому мне и обидно было, что другие халтурят. Ну, кто другие? Главный
бухгалтер Самаев Петр Петрович, начальник финансового отдела Буринский,
заведующая сектором сводного баланса Ольга Юрьевна... Лишь бы гудка
дождаться, а там трава не расти. Да что я вам говорю? Сами, небось, не хуже
меня знаете... Нет, я об этом не молчала. И на собрании профсоюзном об этом
говорила, и Петру Петровичу с глазу на глаз. А толку? Правда, профгрупорг
за критику меня поблагодарил, а Петр Петрович на собрании покаянную речь
произнес. Дескать, к голосу масс надо прислушиваться, а критику снизу
учитывать. В общем, много чего говорил, а потом вызвал меня к себе в
кабинет и по мозгам дал. "Ты брось, говорит, руководство подсиживать. Мы
тебя пожалели, взяли, а ты вместо благодарности нагадить норовишь.
Бухгалтерия не завком, тут за длинный язык грамот не дают. Так что лучше
помалкивай".
Что я ему могла ответить? Спасибо за науку, учту. А сама думаю: "Ты
меня проучил, а я тебя почище проучу. Так проучу, что на пенсию выйдешь, а
вспоминать будешь".
Как проучить хотела? А вот так. У меня подруга есть одна, ну не то
чтоб подруга, а еще в школе вместе учились, на одной парте сидели два года.
Когда меня судили, она отшатнулась, а потом, уже после отсидки, встретились
мы с ней на улице; тары-бары, растабары, слово за слово - опять вроде
дружба наладилась. То она ко мне забежит, то я к ней. Хотя с мужем своим
меня и не знакомила, но отношения поддерживала... А зачем вам ее имя? Не
хочу ее грязью заляпывать. Она к моему делу такое же касательство имеет,
как я к солнечному затмению. Вот она мне как-то и рассказала, как они
своего прораба в лужу посадили. Он, как и наш Петр Петрович, все бумажки не
глядя подписывал. Ну, ему и подсунули бумажечку: "Настоящим свидетельствую,
что являюсь бюрократом и меня надо выгнать с работы в три шеи". Он
подмахнул, да еще дату проставил. Да... Я и задумала что-нибудь такое с
Петром Петровичем сделать. Хотя я в секторе сводного баланса бухгалтером
работала, но выполняла и кассирские обязанности. Через меня многие операции
проходили: все, что другим было лень, на меня сбрасывали. Занималась я и
стипендиями, которые завод наш студентам платил. Ну, тем, что по
направлению отдела кадров в разных высших учебных заведениях обучались. Я
выписывала платежные поручения, по которым деньги перечислялись банком со
счета завода на счет почтамта. К этим стипендиям прикладывался список
получателей по форме ь 103. Ну, значит, кому какая стипендия положена.
Одному, допустим, сорок рублей, другому - пятьдесят, больше не платили. Вот
в этот список я и включила свою фамилию, специально первой ее поставила, а
стипендию себе выписала не в сорок, не в пятьдесят рублей, как другим, а в
двести пятьдесят, тоже из озорства. Сделала так и понесла платежное
поручение вместе со списком к главному бухгалтеру. Поставил он свою
закорючку и спрашивает: "Все?" - "Все". "Тогда, - говорит, - я на совещание
поехал". А никакого совещания и не было. Просто он всегда так говорил,
когда домой после обеда отправлялся. Все об этом знали. Поспит часок, а
потом на своем огороде копается. Такая меня злость разобрала, вот даже
сейчас вспоминаю и то трясусь. Кажется, радоваться должна была, что все
гладко получилось, как задумала, а злюсь. Вот и пойми: не только в других,
но и в себе человек разобраться не может. Подхожу к нему и говорю: "Вы хоть
бы, - говорю, - просмотрели, что я составила. Ведь документы денежные".
"Некогда, - говорит, - дорогая". И ушел. "Ладно, - думаю, - "дорогой", ты у
меня попляшешь!"
Взяла документы и прямым ходом к Любови Николаевне. Она посмотрела и
за голову схватилась. "Соображаешь, что затеяла?" - "Соображаю", - говорю.
"Ничего ты не соображаешь. Думаешь, его под монастырь подведешь? Себя. Петр
Петрович тут десять лет сидит и еще двадцать просидит, он фигура, а ты кто?
Амнистированная. Выгонит он тебя - что будешь делать? С протянутой рукой
ходить? Тебя же никто на работу не возьмет с такой биографией да
характеристикой. Чем ты докажешь, что не хотела этих денег присвоить? Своим
честным словом? Да кто тебя всерьез слушать будет? И вообще, кому вся эта
история нужна? Послушай-ка лучше моего совета: разорви эти бумажки и никому
их не показывай".
Такого она мне наговорила, что я совсем потерялась. На душе до того
муторно, что жить не хочется. Пришла домой - ни к чему руки не лежат.
Понимаю, что права она, а делать по ее не желаю. Упрямство, что ли, такое?
Ни детишками, ни хозяйством заниматься не могу, все растравляю себя. До
того растравила, что всю ночь с боку на бок проворочалась. И так, и этак
прикидывала - все одно плохо. Куда ни кинь, везде клин. "Да пропади, думаю,
оно все пропадом. Что мне, больше всех нужно, что ли? Пусть идет, как
идет".
Прихожу утром на работу - Самаев вызывает. "Перечислила деньги
студентам?" - "Нет еще". - "Почему?" - "Работы много". "Так, - говорит, -
дорогая, дело у нас не пойдет. Мы, - говорит, - не при капитализме живем,
на себя работаем. Мы, - говорит, - должны не коптеть, а гореть на работе".
Как сказал он это, терять-то мне уже было нечего. И стипендии присваивала,
так меня злость по-новой схватила, даже в жар бросило. "Ну, раз так, -
говорю, - сию секунду перечислю".
И перечислила, и получила свою первую "стипендию"... От злости я это
сделала. Ну, а потом все как-то само собой пошло, как мяч под горку
покатилось. Теперь и подоходный налог, который в райфо должна была
перечислять, и деньги за рационализаторство и изобретательство.
В открытую действовала, на глазах. Какие уж там хитрости! Все ждала,
когда за руку схватят. "Вот, - думаю, - на этом документе сгорю, слепому
видно, что подлог". Нет, без сучка и задоринки проходит.
Присвою сто рублей - мне десятку в премию, присвою двести - меня
двадцатью рубликами премируют. И злюсь, и смеюсь. Так бы, наверно, до сих
пор работала, если бы не ревизия.
Вот оно как, гражданин следователь, получилось. А вины своей я не
оспариваю. Что есть, то есть. Оно и к лучшему. Как-никак четыре года.
Надоело судьбу да людей испытывать...
ВТОРОЙ МОНОЛОГ
Один мой приятель шутил, что естественная убыль свойственна не только
материальным ценностям. Он утверждал, что у каждого с годами происходит
усушка идеалов, утруска честности и провес романтики. Остроумно, но
необоснованно.
Чепуха! Досужие выдумки людей, которые не хотят или не умеют думать.
Нет, усушки идеалов не произошло. И все-таки я что-то безвозвратно
потерял, что-то важное, может, даже самое важное в жизни.
Но что?
Вы как-то в разговоре упомянули, что мои коллеги и студенты отзываются
обо мне как о честном человеке. Вас это, конечно, удивляет. Еще более
странным вам покажется, если я скажу, что сам себя до последнего времени
считал честным человеком. Да, считал. И от этого заблуждения мне очень
трудно отказаться. Даже сейчас у меня временами мелькает мысль: а может
быть, поступки людей не всегда соответствуют их характеру, взглядам? Как в
математике? Плюс на минус дает минус. Может, и в жизни преступление - это
иной раз только произведение положительного на отрицательные
обстоятельства?
Как ваше мнение? Чепуха? Да, конечно. Просто мысль увертлива, она
везде пытается найти щелочку. Человек не столько себе судья, сколько
адвокат. Он всегда хочет оправдать себя, по крайней мере в собственных
глазах...
Я знаю, что говорю сбивчиво. Извините. Но я не в состоянии
сосредоточиться, а мне это необходимо. Я не в том возрасте, чтобы
рассчитывать на новую жизнь, которая начнется после того, как я искуплю
свою вину. И вы тоже прекрасно понимаете, что ее не будет. Ничего больше не
будет. Приговор суда - официальное свидетельство о моей духовной смерти. Вы
это знаете. Страшно, конечно. И все же весь этот месяц меня не столько
волнует мое ближайшее будущее, сколько этот проклятый вопрос: почему я стал
преступником, где то пятнышко, которое переродилось в раковую опухоль?
Я обязан ответить себе на этот вопрос. Понимаете? Обязан.
Камера имеет свои особенности. Мы живем слишком бурной, слишком
насыщенной жизнью. Мы все время торопимся успеть что-то сделать, нам
некогда оглянуться, осмотреться, проанализировать промчавшиеся с
космической скоростью события. Мы не ходим - мы бежим, едем, летим. И все
вперед. А в тюрьме время никуда не торопится. И люди никуда не торопятся.
Они спят, едят и копаются в прошлом. Вот и я копаюсь... Все вспоминаю,
анализирую, разбираюсь...
Сегодня в тюрьме Никонова встретил. Мы же теперь с ним связаны одной
веревочкой. На вашем языке он "взяткодатель", а я "взяткополучатель".
Увидел его - и сразу передо мной сцена нашего знакомства. Все помню, до
мельчайших подробностей. Даже помню, какой на нем был галстук - узкий,
старомодный, в горошек. В дни моей юности в нашем городке такие галстуки
носили в особо торжественных случаях. Мой отец одевал такой галстук, когда
шел в театр. Но это, конечно, к делу не относится. Вас интересует, как и
при каких обстоятельствах я встретился с Никоновым здесь. Я Никонова знал
раньше. В нашем городке все друг друга знали. Но я уехал из городка
мальчишкой, а он тогда был взрослым человеком. По-настоящему мы
познакомились спустя двадцать пять лет, месяц назад, когда он вместе с
сыном пришел ко мне, доценту, члену приемной комиссии института, куда хотел
поступить его Сергей.
Он мне очень понравился, этот Никонов. Седой, благообразный. Радостно
у меня в тот вечер на душе было, временами детства пахнуло. Уютно я себя с
ним чувствовал, все умилялся: земляки! Домик вспомнил, в котором рос,
яблоньки, черемуху в палисаднике. Я, конечно, расчувствовался, пригласил
его и сына к себе на квартиру. Выпили, вспомнили наш городок. А потом
Никонов заговорил о поступлении Сергея в институт. Говорил он осторожно,
обиняками, и я не сообразил, в чем дело. Я сказал, что сделаю, разумеется,
для земляков все возможное, что пусть Сережа не беспокоится: не боги горшки
обжигают. Я его подготовлю к вступительным экзаменам, кажется, даже из
Пушкина что-то к месту процитировал. Никонов переменил тему. Но когда на
столе оказалась вторая бутылка, он вновь вернулся к этому разговору. Я
наконец понял, что речь идет о незаконном поступлении в институт, и
мгновенно протрезвел. "На это я не могу пойти, Федор Алексеевич". -
"Почему, Дима?"
Никонов не требовал, не злился - он просто хотел меня понять. Хотел и
не мог. В его благообразной седой голове не укладывалось, почему земляк не
может помочь земляку в таком плевом деле. Его глаза смотрели в мои
доброжелательно и наивно: "Почему, Дима?"
Я не мог его обидеть. Мне было смешно и немного грустно. Я начал в
деликатной форме объяснять ему, что это - преступление не только против
закона, но и против нравственности. То, что он хочет, противоречит моим
принципам.
Он как будто сочувственно слушал, кивал головой, соглашался, а когда я
кончил, спросил: "Сколько?" - "Что сколько?" - "Сколько тебе денег нужно,
Дима?"
У меня потемнело в глазах. Я закричал, затопал ногами... Никонов и его
сын ушли. А под утро Никонов снова появился. Я не успел его вытолкнуть.
Едва я открыл дверь, он повалился мне в ноги. Я пытался его поднять, но не
мог. Он ползал по полу на коленях, хватал меня за руки. Это было не только
мерзко, это было страшно. Понимаете? Страшно. У меня было только одно
желание: скорей уйти, убежать от этого кошмара. Но я не мог вырваться из
его рук. У него были очень холодные мокрые руки... Я и сейчас чувствую их
прикосновение...
Что? Да, конечно, я согласился. Я бы согласился тогда на все, на все
без исключения.
Никонов ушел. А утром я обнаружил на телефонном столике деньги. Они
были завернуты в бумагу и перевязаны шпагатом. Я их схватил и кинулся в
гостиницу, в которой они остановились.
Номер Никонова был на втором этаже, но мне не пришлось подниматься, мы
с ним столкнулись в вестибюле. Я не успел ничего сказать. Увидев в руках у
меня пачку, он побагровел и закричал: "Мало? Мало, лихоимец? Портки с меня
содрать хочешь?"
Он так громко кричал, что в вестибюле все всполошились. Среди сидящих
за ближайшим столиком я увидел аспиранта Богоявленского, он был с какой-то
девушкой и смотрел в мою сторону. Мне показалось, что он улыбается...
Ничего не соображая, я сунул деньги обратно в карман и выскочил на улицу...
В голове было одно: "Бежать, скорей бежать..."
Но постойте... Так... Я сказал, что ничего тогда не соображал. Нет, я
все соображал. Я прекрасно понимал, к каким последствиям может в институте
привести тот скандал. Именно поэтому я и убежал.
Я опасался за свое честное имя, за свою репутацию, за общественное
положение...
Тут какой-то парадокс. Спасая свою честь в глазах других, я фактически
пошел на преступление, надеясь, что это останется в тайне. Видимо, я
подсознательно считал, что лучше быть подлецом, но считаться честным
человеком, чем наоборот.
Но ведь это гадость? Значит, честность сама по себе для меня значения
не имела, значит, главным для меня все эти годы было только то, что обо мне
будут думать, говорить. Но почему? Потому, что от этого зависели мой вес в
обществе, мое положение, должность, блага, которые она приносила?
Постойте, постойте...
Нет, чепуха! Интеллигентская рефлексия. Я такой же, каким был двадцать
лет назад. Простое стечение обстоятельств, минутная слабость, излишняя
жалостливость...
Вы согласны со мной?
РЖАВЧИНА
Судебное заседание - своеобразный экзамен для следователя. Ведь именно
на суде выявляются те или иные просчеты, недоработки, упущения. Поэтому
большинство следственных работников стараются присутствовать на "своих
делах". Фролов не составлял исключения. И когда разбиралось дело по
обвинению главы подпольной коммерческой фирмы Коркина, мы вместе с ним
несколько раз были в суде.
Контора Коркина вывески, разумеется, не имела. Но это была достаточно
крупная посредническая организация с ежемесячным оборотом в пятьсот
пятьдесят тысяч рублей. Контора поставляла продукты из Ленинграда орсам
Вологодской, Архангельской и Новгородской областей.
В квартире Коркина беспрерывно звонил телефон.
- Масла на пятьдесят тысяч рублей? - переспрашивал Коркин, снимая
телефонную трубку. - Ну что ж, можно. Сколько будет стоить? Недорого. Я
беру всего один процент. Да, пятьсот рублей. Договорились?
И руководители орсов чаще всего соглашались, им было выгодно: вместе с
товарооборотом увеличивались и премии...
Коркин был всемогущ. Он мог достать высококачественное масло и
копченую колбасу, мясные консервы и вагоны для отправки товаров. В его
адрес поступали любопытные телеграммы: "Ленинград... Коркину. Можем
отгрузить пиво. Добейтесь вагона. Пивзавод Битова". И Коркин добивался
вагона. "Прошу дополнительно плану выделить два ледника пива Северную -
пивзавод Битовой". И Коркин "выделял" два ледника...
Коркин доставал вагоны без всякой волокиты: у него были теплые
отношения с начальником грузового отдела железной дороги Тисовым и его
заместителем Попенко. Дружба поддерживалась совместными пьянками в
ресторанах и систематическими взятками "по таксе" - пятнадцать рублей за
двухосный вагон и двадцать пять за четырехосный. "Стандартная ставка", как
выразился на следствии Попенко.
На той же основе из месяца в месяц крепла дружба между главой "фирмы"
и директором центральной продбазы райпищеторга Мнухиным (общая сумма взяток
- шесть тысяч рублей), начальником торгово-закупочной базы Тропиным (сумма
взяток - три тысячи рублей), директором продмага Лаврентьевым (сумма взяток
- пять тысяч рублей) и другими дельцами.
Кое к кому из них Коркин подбирался исподволь, постепенно:
товарищеский ужин в ресторане, какая-либо услуга, а затем уже, когда
человек попал в определенную зависимость, прямое предложение взятки. С
другими можно было не хитрить, такие же прожженные дельцы, как и Коркин,
они сами определяли размер мзды и приходили к главе "фирмы" за взятками,
как в кассу за заработной платой. Мнухин например, "работал" у Коркина из
расчета три десятых процента с суммы отпускаемых товаров, а Тропин получал
побольше - полпроцента.
"...Признаюсь, что я преступник, получивший незаконным путем от
государства шестьдесят - шестьдесят пять тысяч рублей, - писал впоследствии
Коркин, когда почувствовал, что дальнейшее запирательство бессмысленно. -
Но в этом, конечно, виноват не только я, но и руководители орсов. Ведь это
они выплатили или, вернее, украли большие суммы государственных средств и
выплатили их мне. Им хорошо было известно, что я не министр торговли,
фондами не распоряжаюсь и что все это делается за взятки".
У посреднической подпольной "конторы" было много клиентов, и число их
возрастало с каждым месяцем. Но наступило то, что должно было рано или
поздно наступить: "фирма" потерпела крах. Прокуратура возбудила уголовное
дело, дельцов одного за другим арестовали, предварительное следствие, суд.
Внимательно слушая вопросы государственного обвинителя и ответы подсудимых,
Фролов время от времени наклонял голову. Он мог быть доволен работой,
которую провела под его руководством следственная бригада прокуратуры. Все
пункты составленного им обвинительного заключения подтверждались в суде
свидетельскими показаниями, документами, объяснениями экспертов. Но Фролов
не был доволен.
Почему?
- К сожалению, - сказал Николай Николаевич, - в зале судебного
заседания я не вижу ни одного плановика из системы Министерства торговли. А
им бы не мешало знать, к чему приводят ошибки в планировании.
- Но ведь прокуратура направила представление.
- Переиначивая старую пословицу, можно сказать, что лучше один раз
послушать, чем десять раз прочесть.
...А через несколько дней после вынесения приговора по делу Коркина и
других у нас состоялась весьма любопытная беседа.
* * *
- Помните басню Крылова про вороватого кота и велеречивого повара? -
спросил Фролов. - Пользуясь современной правовой терминологией, повар
применял там метод убеждения, а автор басни отстаивал усиление карательной
политики. С позиций сегодняшнего дня оба, конечно, были неправы: убеждение
должно сочетаться с принуждением. Но основной просчет в другом: и
баснописец, и герой басни совершенно забыли о профилактике хищений.
Посудите сами. Предположим, кот Васька исправился, перевоспитался, стал
честным, образцовым котом, примером в быту для всех других представителей
кошачьего семейства. Что из этого? У повара нет никаких гарантий в
дальнейшей сохранности продуктов. Через день или через месяц сало может
стащить кошка Мурка, а крупу сгрызут мыши, с которыми повар не успел
провести разъяснительную работу. Между тем достаточно повару переложить
продукты на верхнюю полку, и проблема решена самым кардинальным образом. И
повару спокойно, и Васька избавлен от искушения, и съестному ничего не
угрожает... Вот вам наглядные преимущества профилактики.
Ведь вы знаете, что, расследуя любое дело, мы, в отличие от Шерлока
Холмса или Пуарэ, заинтересованы не только в истине, но и в том, чтобы
подобное в дальнейшем не повторилось. Однако многие однотипные - я
подчеркиваю - однотипные хищения государственной собственности, увы,
повторяются. И не исключено, что где-то может появиться новый Коркин,
который организует точно такую же посредническую частную контору и будет
воровать теми же способами, что и его предшественник. Теми же способами...
Обидно.
- Я не любитель статистики, - продолжал после паузы Николай
Николаевич. - Но иной раз цифры достаточно красноречивы. Вот данные
выборочного исследования уголовных дел по хищениям.
На листе бумаги аккуратным почерком Фролова было написано:
1. Хищения составляют 25-30 процентов всех преступлений.
2. 53 процента осужденных за хищения в строительстве ранее судимы.
3. По 83 процентам дел привлечены за соучастие в хищениях в особо
крупных размерах работники бухгалтерского учета.
4. По 53 процентам дел расхитители прибегали к способам хищения,
которые не вызывали недостачи имущества, отражаемой на балансе организации.
5. По 49,5 процента хищений в особо крупных размерах недостача
скрывалась путем подлога первичных документов и данных бухгалтерского
учета.
6. 85,5 процента крупных хищений продолжались свыше года.
7. В 89 процентах случаев крупные хищения могли быть вскрыты в
зародыше контролирующими органами и тотчас пресечены.
8. 42,4 процента осужденных за хищения в особо крупных размерах
указали, что их преступлениям способствовало отсутствие должного учета
материальных ценностей, денежных средств, плохой контроль за их
расходованием, в частности формальная постановка внутриведомственного
финансового контроля, ревизионной работы и инвентаризации имущества.
Подождав, пока мы ознакомимся с записями, Фролов спросил:
- Любопытные цифры?
- Весьма.
- Уже одни эти цифры могут указать основные направления
профилактической работы по предупреждению хищений, в первую очередь
крупных. Почти в каждом преступлении есть какой-то элемент случайности -
то, что трудно или просто невозможно предусмотреть. Попробуйте, например,
прогнозировать конкретное убийство из хулиганских побуждений. Предугадайте,
что именно в Измайловском парке и именно в течение этого года будет найден
труп гражданина, убитого пьяными хулиганами. Прямо скажем, шансов попасть в
точку у вас немного. А вот хищения можно прогнозировать, для этого
достаточно хорошо изучить ситуацию в той или иной организации. Хищения -
ржавчина, а ржавчина появляется в силу изученных причин. На фабрике
бесхозяйственность? Обезличка? Плохо организованы учет и отчетность?
Нарушаются правила оформления документов, хранения бланков строгой
отчетности? Это уже симптомы. Поэтому вы с достаточной долей уверенности
можете предполагать, что здесь рано или поздно вскроются хищения
социалистической собственности. А раз так, то вполне понятно, что и
предупредить воровство реальней, чем многие другие виды преступлений. Разве
не логично? Но для этого в числе других условий нужно, чтобы суд над
расхитителями стал своего рода школой. В зале обязательно должны
присутствовать хозяйственники, экономисты, ревизоры, плановики, бухгалтеры.
И не только присутствовать, но и делать практические выводы, учиться
профилактике хищений, тем более что некоторые уголовные дела - не школа, а
уж что-то вроде университета профилактики...
Одним из таких "университетов" Фролов считал дело, которое некогда
расследовал старший следователь Ленинградской областной прокуратуры, а
затем преподаватель Института усовершенствования следственных работников
органов прокуратуры и МВД Выховский. Действительно, это дело поучительно со
всех точек зрения.
* * *
Если вы впервые увидите в море айсберг - громадную ледяную гору, - он
не произведет на вас сильного впечатления. Дело в том, что на поверхности
только незначительная часть, верхушка, сам айсберг скрыт водой. Точно так
же воспринимается вначале и крупное хищение: его не видно, оно скрыто. На
"поверхности" лишь акт ревизии. В нем перечислены, казалось бы, пустяковые
нарушения финансовой дисциплины, правил оформления документации. За
подобное не судят и даже не снимают с работы. Ну, замечание, выговор,
строгий выговор, наконец. А вот если заглянуть поглубже... Но "заглянуть
поглубже" не так-то просто. Для этого помимо желания необходимы опыт,
настойчивость, терпение, знание бухгалтерского учета, технологии
производства, условий снабжения и сбыта, нормирования труда.
И в актах проверки производственно-хозяйственной деятельности
небольшой фабрики "Знамя труда", которые легли на служебный стол старшего
следователя областной прокуратуры, отмечались различные погрешности,
отступления от требований инструкций, небрежность, неувязки, но отнюдь не
хищения. Фактов хищения как таковых установлено не было. Тем не менее
анализ актов заставлял предполагать, что на фабрике действует шайка весьма
квалифицированных жуликов. Но предположения - всего лишь предположения.
Именно так и сказал Выховскому приглашенный им для объяснения начальник
цеха культтоваров Дибич, упитанный и вальяжный человек в модном костюме.
Дибич держался уверенно и солидно, а в протоколе допроса собственноручно
записал: "Образование - 4 класса. Профессия - руководящий работник".
Действительно, другой профессии у Дибича не было: всю свою сознательную
жизнь он руководил.
- Как опытный руководящий работник могу вам сказать одно, Игорь
Петрович, - доверительно объяснял он Выховскому, - обязанность ревизора -
искать. За это он зарплату получает. А кто ищет, тот всегда найдет. Там -
со штатами неувязочка: бухгалтер числится монтером, а кассир слесарем,
здесь - с нормами разнобой или ОТК сквозь пальцы на качество смотрит. То да
се. Жизнь. Но воровать - избави боже. Лучше свой рубль потеряю, чем
государственную копейку потрачу. Соцсобственность бережем как зеницу ока.
Недавно даже новые замки в складе поставили. Можете убедиться. А
подозревать... Обидно, конечно, а право ваше. Только подозрение без
доказательств вроде бестоварной накладной. Есть желание - копайте. А я вам
не помощник.
И следователь стал "копать".
Он изучил сотни документов, познакомился с условиями хранения и сбыта
продукции, с нормированием труда, с объемом и ассортиментом выпускаемой
продукции. Это был большой труд, требующий скрупулезности, внимательности,
усидчивости.
Но усилия даром не пропали. В конце концов следователь наткнулся на
странное несоответствие: за последние два года фабрика резко снизила
производство комнатных туфель. Неходовая продукция? Наоборот, туфли
пользовались в магазинах громадным спросом. Сложности с сырьем? Тоже нет.
Странно, очень странно, тем более что это произошло не за счет расширения
ассортимента выпускаемых фабрикой товаров широкого потребления или
увеличения производства других изделий, а вне всякой связи с какими-либо
изменениями подобного рода. Уменьшился выпуск комнатных туфель, и все.
Между тем сырье для пошива туфель, насколько это представлялось возможным
установить, поступало приблизительно в том же количестве, что и раньше,
техническая оснащенность цеха культтоваров никаких изменений не претерпела,
а число рабочих даже несколько увеличилось.
В чем же дело?
В планово-экономическом отделе фабрики Выховскому долго и путано
объясняли положение, демонстрировали папки с документами, ссылаясь на
различные объективные и субъективные причины, а в главке честно пожали
плечами: загадка, сами ничего не понимаем.
- Но ведь вы спускали фабрике план?
- Только формально.
- А фактически?
- А фактически мы лишь утверждали.
- И тоже формально?
На этот вопрос ответа не последовало. Впрочем, Выховский в нем и не
нуждался. И так было ясно, что плановики главка утруждать себя не любили.
Так возникла версия о выпуске "левой" продукции. Версия, то есть более
или менее вероятное предположение. Однако в сложившейся ситуации выдвинутая
версия представлялась весьма и весьма правдоподобной.
Итак, "левая" продукция. Но если она выпускалась, то, само собой
понятно, где-то и реализовывалась. А раз так, то должны обнаружиться
какие-то следы в магазинах. И они обнаружились. При снятии остатков товаров
в двух ленинградских магазинах оказались излишки комнатных туфель
производства фабрики "Знамя труда". Правда, незначительные, но излишки. При
иных обстоятельствах на эти излишки, возможно, не обратили бы особого
внимания, но теперь они имели существенное значение для следствия. Это
понимал не только Выховский, но и дельцы, окопавшиеся на фабрике. Нервы
одного из них, некоего Гехта, не выдержали, и он исчез, оставив записку, в
которой рекомендовал искать его труп в Фонтанке. Учитывая одновременное
исчезновение вклада на имя Гехта в сберкассе, следователь не последовал его
совету и, не заинтересовавшись Фонтанкой, объявил всесоюзный розыск мнимого
покойника.
Так началась многотрудная работа, которая заняла у следователя около
года.
Предстояло исследовать и доказать сам факт хищения, его "технологию",
выявить всех участников шайки, проанализировать роль каждого, определить
сумму расхищенного.
Пока у подозреваемых, по крайней мере по их мнению, были достаточно
реальные шансы выпутаться из этой истории, полностью или частично избежать
ответственности. И они не торопились облегчить работу следователя
признанием своей вины. А когда Выховский, продемонстрировав одному из них
компрометирующие, документы, посоветовал чистосердечно рассказать обо всем,
тот не без юмора сказал:
- Мой папа говорил, что человек должен прежде всего бояться своего
собственного языка.
- Ну, в данном случае вам бояться, нечего, - сказал Выховский. -
Признание облегчит ваше положение.
- А вот сейчас вы мне напомнили нашего коновала, - парировал тот. -
Когда он приставлял к телу лошади нож, а лошадь отодвигалась, он ее
успокаивал: "Но, но, не бойся". И действительно, через минуту ей уже нечего
было бояться...
Задержанный на Украине Гехт, тот самый, который оставил записку с
советом искать его труп в Фонтанке, успел на юге прийти в себя и
отказывался давать какие-либо показания. Навестив его в тюрьме, следователь
принес с собой пятнадцать фиктивных нарядов, украшенных подписью мнимого
самоубийцы.
- Посмотрите?
- С удовольствием.
Гехт внимательно прочел все наряды и кратко сказал:
- Все. На этом сегодня закончим.
- Объяснений вы давать не собираетесь?
- Нет.
- Почему же?
- Вам меня не понять, Выховский.
Большие надежды возлагались подозреваемыми на запутанность учета и
отчетности на фабрике. Кто-то из них сравнил царящую там неразбериху с
болотом, в котором могут утонуть не только преследуемые, но и
преследователь. Действительно, документация находилась в хаотическом
состоянии. Но к услугам следователя были опытные эксперты.
Расследование медленно, но верно двигалось вперед. Работа распадалась
на несколько этапов. На первом следователь тщательно и досконально
разобрался в вопросах получения и расходования сырья.
Для того чтобы производить "левую" продукцию, необходимо иметь и
"левое" сырье.
Откуда и как оно бралось?
Оказалось, что поступление на фабрику старых одеял и шинелей, из
которых делались комнатные туфли, учитывалось в штуках, а расход - в
килограммах. Почему такой разнобой? Да так уж повелось... Но ведь шинели и
одеяла могут иметь различный вес, различную годность? Конечно, но...
Случайность? Нет, не случайность, а прием, с помощью которого легко
можно было из месяца в месяц создавать запасы неучтенного сырья, тем более
что сырье использовалось на раскрой по актам, которые подписывали не читая.
Не лишены были интереса и сами акты раскроя. В одном случае на 300 пар
детских комнатных туфель израсходовано 30 килограммов ветоши, в другом -
120. На 300 пар дамских туфель потрачено, согласно актам, то 160
килограммов сырья, то 80, то 60...
По указанию следователя были произведены контрольные раскрои. Да, он
не ошибся: именно таким путем "добывалось" нужное для жуликов сырье.
Следующий этап. Как неучтенное сырье превращалось в неучтенную
продукцию? Разумеется, ни Дибич, ни Гехт, ни их сообщники не шили по ночам
туфли. Скорее всего, это делали рабочие, и не по ночам, а днем. Но на
фабрике сдельная оплата труда, общеизвестные утвержденные расценки. Рабочие
могли ничего не знать, про "левую" продукцию, но они должны были знать,
сколько заработали за смену. Может быть, жулики как-то их обманывали,
занижая зарплату? Нет, проверка показала, что рабочие ежемесячно получали
столько, сколько должны были получить.
Дельцы оплачивали производство туфель из своего собственного кармана
или, вернее, из тех денег, которые они получали за реализацию "левой"
продукции? Тоже нет.
Это был ребус, над которым немало помучились и следователь, и
эксперты. Но в конце концов он был решен. Разгадку подсказало еще одно
"маленькое несоответствие", обнаруженное на фабрике.
По инструкции выработка каждого рабочего ежедневно фиксировалась в
картах учета, так называемых накопительных нарядах. Один экземпляр карты
находился у рабочего, другой - у мастера или начальника цеха. В конце
месяца на основании этих карт составлялись сводные месячные наряды,
представляемые в бухгалтерию для выплаты зарплаты. Что же касается
первичных карт учета, то они после составления месячных нарядов
уничтожались. А почему, собственно? Не для того ли, чтобы скрыть следы
подлога? Именно для этого...
Следователь опрашивает рабочих цеха культтоваров. Просмотрев месячные
наряды, работница Шаповалова говорит:
- Всю перечисленную здесь работу я не делала.
- Выходит, вы зря получали зарплату?
- Нет.
- А как же иначе?
- Я работала, - объяснила она, - но я делала совсем не то, что здесь
записано. Я вышивальщица, вышиваю туфли, а в месячных нарядах указано,
будто я делала пуговицы. Видите? Разбраковка пуговиц, упаковка, выломка
облоя, зенковка... Я вообще не знаю, как делаются пуговицы и что такое
зенковка. Чепуха какая-то...
- А в накопительных нарядах тоже указывались не те операции, которые
вы в действительности делали?
- Нет, в накопительных нарядах все было правильно, как положено.
Точно такие же показания дали еще восемнадцать рабочих, которые, судя
по сводным нарядам, производили пуговицы. Нет, к пуговицам они не имели
никакого отношения, они специалисты по туфлям.
Итак, выяснен еще один вопрос: производство "левых" туфель
оплачивалось как производство пуговиц.
Но ведь рабочие, в действительности делавшие пуговицы, тоже полностью
получали свою зарплату. Их не обсчитывали ни на копейку. Как же дельцы во
главе с Дибичем ухитрялись сводить концы с концами? А очень просто. Они
использовали лазейку, оставленную им технологами. По утвержденной
технологии изготовление любых (!) пуговиц требовало одиннадцати операций:
подготовка порошка, прессовка, выломка облоя, сверловка, полировка и так
далее. Но пуговица пуговице рознь. Не все сорта полировались, не всегда
требовалась зенковка пуговиц с двух сторон. Для изготовления некоторых
типов пуговиц достаточно было, например, 8 операций. А как известно из
начального курса арифметики, 11 минус 8 равно 3. Эти три непроизведенные
операции, на которые начислялась зарплата, превращались в денежный резерв
жуликов. Из этих "сэкономленных денег" они и оплачивали рабочим
производство "левых" туфель.
Таким образом, ничего не подозревавшие рабочие из украденного жуликами
у государства сырья изготовляли для шайки воров "левую" продукцию, а те
расплачивались с ними через бухгалтерию фабрики, в которой, кстати говоря,
никто не был замешан в хищении, украденными у государства деньгами из фонда
заработной платы фабрики.
Следователь назначил бухгалтерскую экспертизу. Она установила, что
рабочим участка комнатных туфель за счет "свободных операций" по
изготовлению пуговиц только за последний год было начислено десять тысяч
рублей зарплаты, что свидетельствовало о выпуске "левой" продукции на
шестьдесят тысяч рублей... А ведь у жуликов был еще и дополнительный
"резерв" - пуговицы, изготовленные учениками: работа учеников не
оплачивалась сдельно.
"Весьма остроумно и весьма беззастенчиво", - прокомментировал эксперт
технологию хищения.
Изготовленные таким образом туфли поступали, без соответствующего,
разумеется, оформления, на склад фабрики, которым заведовал один из
участников группы расхитителей, а оттуда по фиктивным накладным
доставлялись к "своим людям" в магазины города, где и реализовывались
"точно по прейскуранту".
Точно так же изготовлялись и сбывались мужские трикотажные сорочки,
женское белье и другая "левая" продукция. Судя по количеству обнаруженных у
жуликов ценностей, затеянное ими дело оказалось более чем прибыльным...
Вместе с работниками милиции Выховский за три дня произвел одиннадцать
обысков на квартирах махинаторов. Результаты этих обысков превзошли самые
смелые ожидания. В комнате скромного продавца, проживавшего в коммунальной
квартире, было обнаружено несколько пар золотых часов с бриллиантами,
ожерелья, кольца, золотые серьги, колье, кулоны. Другой оказался владельцем
уникальных картин известных художников XIX века. Третий скупал в крупных
размерах иностранную валюту, которую хранил на одной из своих дач (обе его
дачи были оформлены на родственников). Во что только не превращались
трикотажные сорочки, женские трусики, комнатные туфли! Они "переплавлялись"
в слитки золота, в автомашины, дачи, воскресные прогулки на самолетах в
Ялту, Сухуми или Сочи.
Ворам казалось, что их вольготная жизнь будет продолжаться вечно: уж
слишком они переоценивали свою тщательно продуманную систему хищения. Но
они ошиблись: еще никому не удавалось утаить шила в мешке. Их ждала
неизбежная и скорая расплата.
Теперь, когда "технология" хищений была достаточно изучена и Выховский
исследовал роль каждого из обвиняемых в преступлении, жулики резко изменили
тактику. Пытаясь смягчить вину, они наперебой спешили рассказать о том, что
уже было установлено... Каждый протокол допроса обвиняемого начинался
словами: "Осознав свою вину и раскаиваясь в содеянном, хочу помочь
следствию..." Но следствие в помощи уже не нуждалось. Все пятнадцать
человек были преданы суду и получили по заслугам.
* * *
- Надо сказать, - закончил свой рассказ Фролов, - что зал судебного
заседания напоминал тогда студенческую аудиторию. Присутствовавшие на
процессе ревизоры, плановики, экономисты, технологи делали в своих
блокнотах записи. А вскоре эти записи превратились в строчки приказов и
инструкций о планировании, изменении системы приемки сырья на предприятиях
главка, о нормах раскроя и учете выработки. Так судебный процесс помог
руководству главка перекрыть все щели, которыми пользовались жулики. "Кот
Васька" был лишен возможности заниматься своими неблаговидными делами. Так
что Выховский мог быть доволен: расследованное им дело превратилось в
университет профилактики хищений.
II
В ЗАЛЕ СУДА
ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ
Если в облике следователя по особо важным делам Николая Николаевича
Фролова ничто не напоминало современного Шерлока Холмса, то еще меньше
"судейского" у Анны Ивановны Степановой. Она совсем не похожа на тех судей,
которых мы порой видим на экранах кинотеатров и телевизоров, - строгих, с
металлическим голосом и непроницаемым лицом, картинно самоуверенных, всегда
убежденных в своей непогрешимости и убивающих наповал зрителей
прозорливостью и проницательностью.
Видимо, так оно и должно быть. Анна Ивановна не символ правосудия, а
живой человек со всеми своими достоинствами и недостатками. Кроме того, она
редко смотрит телевизор и еще реже бывает в кино, поэтому она не знает, как
должен выглядеть идеальный экранный судья. А может быть, и не хочет знать.
Ведь у нее и без того достаточно забот: осуществлять справедливость -
трудная и хлопотная профессия, она мало оставляет свободного времени.
Наша собеседница далеко не молода. Лучами расходятся морщинки на
висках и от уголков опущенных губ. Волосы с сединой, аккуратно зачесаны
назад. Стоячий воротничок белой блузки подчеркивает выступающий вперед
подбородок. Узкие худые плечи ссутулились под тяжестью лет.
Анне Ивановне шестьдесят три. У нее взрослые сын и дочь. Растут
внуки...
Две трети прожитой жизни отдано правосудию: вначале прокуратура, затем
коллегия адвокатов, и вот уже двадцать пять лет, как она судья, одна из
лучших судей большого города, в котором прошли ее детство, юность, зрелые
годы.
Кабинет отделен от улицы кирпичной стеной и двойной оконной рамой.
Высокое узкое окно задернуто плотной шторой. Шум улицы сюда почти не
проникает. Но этот судейский кабинет связан с городом и его обитателями
многочисленными и разнообразными нитями, о которых молчаливо
свидетельствуют папки в шероховатых песочных обложках: разводы, дела о
наследстве, разделе квартиры, имущества, заявления от различных организаций
и предприятий, трудовые конфликты, иски о взыскании алиментов, уголовные
дела - клевета, хулиганство, избиение, разбой, хищение...
На подшитых листах спрессованы людские обиды и радости, тщеславие,
самолюбие, просьбы о помощи, требования о справедливости, слезы, ссоры,
претензии, кровь...
В зале суда Анна Ивановна говорит от имени республики, которая
уполномочила ее вершить правосудие. Впрочем, в зале суда она уже не просто
Анна Ивановна, а председатель суда.
Судья... Мы беседуем об этой не совсем обычной профессии, для
овладения которой мало одних лишь знаний. Время от времени нас прерывает
телефонный звонок или появление в кабинете секретаря, спокойной девушки с
длинной не по моде косой.
На столе Анны Ивановны лежат "Основы уголовного законодательства Союза
ССР и союзных республик". В них записано: "Никто не может быть признан
виновным в совершении преступления и подвергнут уголовному наказанию иначе
как по приговору суда", "Уголовное наказание применяется только по
приговору суда".
Только по приговору суда...
Это означает, что вся работа, проводимая уголовным розыском, ОБХСС,
следователями прокуратуры и МВД, носит предварительный характер в системе
правосудия, а последнее слово остается за судом, который независим и
подчинен лишь закону.
Высоким полномочиям соответствует и высокая ответственность, которую
делят между собой трое судей, отвечающих за законность, обоснованность и
справедливость своего решения.
Каким же требованиям должны отвечать эти трое? Что главное в их
работе?
Глаза Анны Ивановны за стеклами очков в темной металлической оправе
кажутся неестественно большими. В них угадывается растерянность. И тема
нашей беседы, и сама постановка вопросов для нее не совсем привычны. Да и
трудно сформулировать то, что для нее за время работы стало естественным и
само собой разумеющимся.
- Главное в судейской работе... - повторяет она. - Наверно, я не смогу
вам исчерпывающе ответить. Главное... Главным, видимо, является все: и
знание законов, и умение их применять, и навыки, выработанные опытом, и
строгость, и гуманность, и уважение к людям...
Анна Ивановна слегка улыбается. После минутного" молчания говорит:
- Объективность и беспристрастность... Да, объективность и
беспристрастность. Паскаль, как известно, утверждал, что всякое рассуждение
готово уступить место чувству. Подобная опасность подстерегает любого, в
том числе и судью. Судья должен уметь избегать ее.
- И что для этого требуется?
- То, что в музыке называют абсолютным слухом. Я имею в виду отношение
к показаниям подсудимого, свидетелей, экспертов, к прениям сторон, которые
подводят итоги судебного следствия, оценивают доказательства и высказывают
суду свою точку зрения. В этом смысле "абсолютный слух" судьи - это
гарантия беспристрастности и объективности. Кстати говоря, речи адвоката я
лично отвожу особое место...
- Почему?
- Видите ли, профессию защитника нередко недооценивают. Причины
разные. Тут и обывательские разговоры: вот, дескать, получил гонорар и
старается черное сделать белым. И непонимание его роли в судебном процессе.
А ведь квалифицированный защитник нужен не только подсудимому, но и суду.
Дело в том, что прокурор, выступающий в суде в качестве государственного
обвинителя, чаще всего основывается на концепции предварительного
следствия. И речь его обычно содержит аргументы, уже изложенные
следователем, который вел дело. Это закономерно: прокуратура отвечает за
обоснованность привлечения к уголовной ответственности того или иного
человека, прокурор контролирует следователя, проверяет и направляет его
работу, утверждает составленный следователем обвинительный акт. Поэтому
государственный обвинитель обычно разделяет мнение следователя о
доказанности вины человека, преданного суду. Правда, он не только
обвинитель, но и представитель прокуратуры, осуществляющей надзор за
законностью. Убедившись в судебном заседании в невиновности подсудимого, он
обязан поставить вопрос об оправдании (объективность - важнейшее условие не
только судейской, но и прокурорской деятельности). Но разве легко изменить
устоявшееся убеждение? Для этого необходимы уж слишком разительные факты. И
чаще всего прокурор в уголовном процессе поддерживает обвинение. Между тем
положение адвоката совершенно иное. У него одна обязанность - защита.
Защита и только защита. На все материалы предварительного и судебного
следствия он смотрит глазами защитника. Прокурор при определенных
обстоятельствах может и должен отказаться от обвинения. Адвокат же не имеет
права отказаться от защиты ни при каких обстоятельствах. Он должен находить
контраргументы, ставить под сомнение те или иные улики, искать и указывать
суду слабые, по его мнению, места концепции следователя, говорить о том,
что исключает ответственность подзащитного или смягчает ее. Адвокат
помогает суду критически подойти к тезисам обвинения. Если есть такая
возможность, он пытается разрушить обвинение. Иногда ему это удается,
иногда - нет. Но в любом варианте он осуществляет исключительно важную для
правосудия работу - испытание обвинения на прочность. А вот выдержало
обвинение или нет, решаем уже мы, судьи. Причем при решении этого вопроса
особенно требуется то, что я называю абсолютным слухом, - умение не
пропустить ничего существенного, важного, умение беспристрастно разобрать
"за" и "против", заметить фальшивую ноту в речи прокурора или адвоката,
правильно оценить все частности и их совокупность. Так и только так
рождается внутреннее убеждение - то убеждение, на котором основывается
приговор... - Зазвонил телефон, но Анна Ивановна словно не услышала звонка.
В щель, образованную шторой, проник луч света, светлая полоса пересекла
стол, высветлила лежащие на сукне стола руки судьи, худощавые, с коротко
остриженными ногтями. - Вы, наверное, слышал про дело Шаблина, о нем тогда
много говорили?
- Разумеется. Вы его, кажется, рассматривали лет восемь назад?
- Да, ровно восемь лет назад, - подтвердила Степанова. - Все обвинение
было построено на косвенных уликах. Шаблина защищал очень хороший адвокат.
Он просил оправдать подсудимого за недоказанностью... Вы были на суде?
- Да, но в зале, а не в совещательной комнате...
Анна Ивановна улыбнулась.
- Ну, восемь лет спустя я вас могу пригласить и в совещательную
комнату... Кстати, мы выносили приговор здесь, в этом кабинете. Народными
заседателями тогда были, если помните, ныне покойный Борис Прокофьевич
Сахнин, он работал, в механическом цехе на ремонтном заводе, и Нина
Александровна Глоба, сейчас она заведует терапевтическим отделением в
больнице...
Анна Ивановна вызвала секретаря и попросила принести из архива дело по
обвинению Шаблина.
И вот уже на столе три толстых тома протоколов допросов свидетелей,
осмотра места происшествия, следственных экспериментов, актов экспертиз,
объяснений, писем, фотографий...
Степанова взяла в руки последний том, нашла приговор, надев очки,
медленно про себя прочитала его.
- Итак, совещательная комната? Ну что ж... Кое-что я вам расскажу, а
остальное вы домыслите. Но в меру, конечно...
* * *
"Суд удаляется на совещание для вынесения приговора". Эти слова судья
произнесла своим обычным приглушенным голосом, но в напряженной тишине зала
они прозвучали резко и громко.
Присутствующие встали.
Стояли прокурор, адвокат, корреспонденты газет, родственники погибшей.
Вытянулись как по команде конвойные.
Анна Ивановна мельком взглянула на подсудимого. Она видела, как
побелели на сгибах его пальцы, сжимающие барьер, который отделял скамью
подсудимых от зала. Он стоял, наклонив стриженную под машинку лобастую
голову, подавшись вперед всем корпусом. Судебное заседание продолжалось
четыре дня. Вчера были прения сторон, сегодня - последнее слово
подсудимого. "Прошу суд вынести оправдательный приговор..." - так закончил
свою трехчасовую речь адвокат. И точно так же завершил свое выступление его
подзащитный.
Суд удаляется на совещание...
Шорох шагов. И вот они уже в этом кабинете, который отныне именуется
совещательной комнатой. Кроме судей, здесь теперь никто уже не может
находиться: ни прокурор, ни адвокат, ни секретарь. Тайна совещательной
комнаты охраняется законом, ее нарушение - безусловный повод к отмене
приговора.
Вошедшая последней Анна Ивановна плотно прикрыла за собой узкую дверь,
задвинула защелку, отключила телефон. Последнее было не обязательным, но
она всегда считала, что судьи в эти минуты должны быть ограждены от любых
помех, а что может быть хуже надоедливого телефона?
На столе не было ничего лишнего: бумага для приговора, чернильница,
ручка, карандаши, маленькие книжечки кодексов. На тумбочке - тома дела.
- Садитесь, товарищи, - предложила Степанова заседателям.
Большой широкоплечий Сахнин в нерешительности взялся за спинку стула,
но, видимо, стул ему показался ненадежным, и он сел на диван. Сел
осторожно, на самый краешек, и все же пружины жалобно взвизгнули под
тяжестью его грузного тела. Сахнин поморщился, пошутил:
- Не подходит моя комплекция для заседателя, а? Боюсь - всю мебель вам
перепорчу.
- Ничего, диван все равно пора менять.
- Разве что так... Когда я мальчишкой после ФЗУ на завод пришел, то
мастер сказал, что с такой комплекцией позор давать меньше ста двадцати
процентов нормы. Вот и пришлось стараться...
Второй заседатель, Нина Александровна Глоба, сухощавая женщина средних
лет с быстрыми и энергичными движениями, села за письменный стол и раскрыла
Уголовно-процессуальный кодекс. У нее было строгое сосредоточенное лицо.
Анна Ивановна заглянула через ее плечо. Глоба читала 309-ю статью. В
этой статье перечислялись все основные вопросы, которые должен обсудить суд
при вынесении приговора.
Имело ли место деяние, в совершении которого обвиняется подсудимый?
Содержит ли оно состав преступления?
Совершил ли это деяние подсудимый?
Виновен ли он?
Подлежит ли подсудимый наказанию, а если да, то какому?..
Глоба была заседательницей всего несколько месяцев, но за это время
она неплохо освоила практику судебной работы. Единственным ее недостатком
была некоторая поспешность в выводах. Но это существенный недостаток для
судьи, весьма существенный... А вот Сахнин не торопился. Он всегда
действовал по пословице: семь раз отмерь - один раз отрежь. Ничего не
скажешь, мудрая пословица...
Сахнин уже несколько минут мял в пальцах папиросу. Поймав его
вопросительный взгляд, Степанова сказала:
- Если у Нины Александровны нет возражений, то, пожалуйста, курите.
Как, Нина Александровна?
- У нас на работе почти все курящие, - сказала Глоба и закрыла Кодекс.
- Вот за это спасибо. А то без курева как-то несподручно. Мысли трудно
в точку собрать. - Он закурил, с наслаждением затянулся дымом. Помолчал. -
А дело путаное...
- Сложное дело, - согласилась Степанова.
- Вы находите? - удивилась Глоба. - Если разобраться...
- Вот давайте и будем разбираться, - предложила Степанова.
* * *
Лифт ночью не работал, и врачу скорой помощи пришлось пешком
взбираться на пятый этаж. Когда он поднялся, сердце так сильно билось,
будто пыталось вырваться из грудной клетки. Одышка. Она убедительней
свидетельствовала о возрасте, чем запись в паспорте.
Шаблин встретил его на лестничной площадке. Он был в пиджаке и
галстуке, но в домашних туфлях без задников. Бледный и странно
торжественный.
- Проходите, коллега. Она во второй комнате.
- Сюда?
- Да, направо по коридору...
Удары сердца становились спокойней, ритмичней. Врач с облегчением
вытер со лба пот, поставил на пол свою сумку, огляделся.
Шаблина лежала на застеленном диване. Постельное белье было совершенно
свежим: видимо, только вчера она его меняла. Белоснежные, отливающие
синевой, туго накрахмаленные наволочка, пододеяльник, простыня. При свете
настольной лампы под стеклянным абажуром казалось, что молодая женщина
просто спокойно спит и этот ночной телефонный звонок - какая-то нелепая
ошибка. И через несколько дней на допросе у следователя врач говорил:
"Представляете себе? Естественная поза спящего человека. Совершенно
естественная. Я бы даже выразился так: типичная. Она лежала на спине,
чуточку набок... Да, вправо. Голова на подушке, тоже слегка повернута
вправо, вполоборота. Руки под одеялом, правая параллельно туловищу, а левая
немного согнута в локте... Рот? Закрыт. Нет, не сжат, а именно закрыт, как
у человека с хорошей носоглоткой, который во сне дышит через нос. Никаких
признаков агонии. Ну абсолютно никаких. Между тем смерть не вызывала
сомнений: на локтевых сгибах ярко выраженные трупные пятна, окоченение
конечностей... Так что применять какие-либо средства или приемы оживления
было бессмысленно. К жизни ее уже ничто вернуть не могло..."
Осмотрев труп, врач развел руками:
- Мне остается только выразить вам свое соболезнование... Мне пришлось
некогда пережить подобное: моя супруга умерла от инфаркта. Она тоже была
сердечницей? - он повернулся в сторону дивана.
- Ольга? Нет, она не была сердечницей...
- Мда... Судя по трупным пятнам и окоченению, смерть наступила часа
четыре назад...
- Видимо. Я проснулся от плача ребенка. Он просил Ольгу укрыть его. Я
спал в другой комнате. Подошел, а она холодная...
- У вас дочь?
- Сын. Четыре года... Он сейчас у соседей.
- Да, ему нечего здесь делать. Дети слишком восприимчивы... Но смерть
матери от него все равно не скроешь...
- Да, конечно... Но пусть он узнает об этом позже.
- Разумеется, разумеется... Где у вас можно вымыть руки?
Шаблин проводил врача скорой помощи в ванную комнату. Врач с
профессиональной тщательностью вы мыл руки. С той же тщательностью вытер
полотенцем каждый палец.
- Что, по вашему мнению, явилось причиной смерти Ольги?
Врач удивленно посмотрел на Шаблина.
- Затрудняюсь вам что-либо сказать. Странная картина. Затрудняюсь...
Но вскрытие покажет.
- Вскрытие?
- Да, вскрытие. Скоропостижная смерть. Очень неприятная штука, но...
Вы ведь знаете положение.
- Знаю.
- И еще... - врач немного замялся. - Мне нужно сообщить о случившемся
в милицию. Это тоже, конечно, крайне неприятно. У вас есть телефон?
- Да. Прошу вас.
Пока врач звонил, Шаблин, скорчившись, сидел в кресле, обхватив руками
голову.
Сообщив в милицию о происшедшем, врач поднялся. Больше ему нечего было
делать в этой осиротевшей квартире.
Шаблин по-прежнему сидел в кресле в той же позе.
- Мужайтесь, коллега.
Шаблин ничего не ответил. Молчал он и тогда, когда приехал помощник
прокурора района со следователем и работниками милиции. Молчал, когда труп
его жены увезли в морг...
Было произведено вскрытие трупа Шаблиной, а затем микроскопические и
химические исследования. Смерть наступила в результате асфиксии, то есть
остановки дыхания из-за недостатка кислорода. Типичная картина для
скоропостижной смерти. Но какие причины вызвали асфиксию? Почему же
все-таки умерла Шаблина, заместитель управляющего одной из аптек города?
Ответить на этот самый главный сейчас вопрос эксперты не смогли.
Правда, в одном препарате из почек обнаружены единичные гиалиновые и
гиалиново-клеточные цилиндры*. Но, по мнению специалистов, они
свидетельствовали лишь о перенесенном в прошлом каком-то почечном
заболевании и ни в какой связи со скоропостижной смертью не находились.
Нет, смерть вызвана не этой болезнью, которой Шаблина давно переболела, а
чем-то иным. Но чем же? Что привело к асфиксии? Почему в ночь на тридцатое
декабря Ольга Шаблина, которая накануне великолепно себя чувствовала,
внезапно скончалась?
______________
* Гиалин - белковое вещество, появляющееся в тканях организма при
некоторых патологических процессах.
Ответить на это должен был следователь прокуратуры. При наружном
осмотре трупа судебно-медицинский эксперт зафиксировал точечные, еле
заметные ранки у локтей и на бедрах - следы уколов. И, допрашивая Шаблина,
следователь спросил:
- Вы делали жене инъекции?
- Нет.
- Но на теле умершей следы уколов.
- Мы, видимо, просто не поняли друг друга, - сказал Шаблин. - Я, как и
большинство врачей, предпочитаю не лечить родственников. Не лечил я и жену.
Но она делала себе инъекции. И довольно часто.
- Какие же именно?
- Глюкоза, новокаин, витамин B1...
- Как она переносила уколы?
- Вообще-то говоря, ничего... Правда, был один случай... Впрочем, он
никакого отношения к делу не имеет.
- А все же?
Шаблин поморщился.
- Видите ли... два месяца назад она чуть не погибла.
- Вот как?!
- Да. После очередного укола она впала в тяжелое коматозное
состояние*. К счастью, я оказался дома и спас ее. Искусственное дыхание,
массаж сердца... Я уже думал, что все напрасно.
______________
* Кома - бессознательное состояние, напоминающее глубокий сон.
- Чем же было вызвано это состояние?
- Не знаю. Она мне сказала, что вводила глюкозу и глюкоза, наверное,
была старой.
Последнюю фразу Шаблин произнес таким тоном, что следователь спросил:
- Вы сомневаетесь, что это была глюкоза?
- Нет, почему же, - пожал плечами Шаблин. - Возможно, глюкоза
действительно оказалась старой.
А когда беседа между ним и следователем подходила уже к концу, Шаблин
сказал:
- Вы спрашивали меня о препаратах, которыми пользовалась жена. Я забыл
упомянуть о грацидине. Ольга была предрасположена к полноте и пыталась
похудеть. Одно время она принимала грацидин.
- Вы считаете, что грацидин мог стать причиной ее гибели?
- Я ничего не считаю, - сказал Шаблин. - Я не фармаколог.
Смерть от воздушной эмболии* исключалась (судебно-медицинский эксперт,
вскрывавший труп, производил соответствующую пробу), но так ли безобидны,
как мы привыкли думать, те лекарства, которыми пользовалась покойная?
______________
* Эмбалия - закупорка кровеносных сосудов.
И следователь назначил экспертную комиссию в составе главного
судебного эксперта Министерства здравоохранения республики, заведующего
кафедрой фармакологии медицинского института, ассистента кафедры хирургии
факультета усовершенствования врачей, судебно-медицинского гистолога,
химика и других специалистов.
Члены комиссии пришли к единодушному заключению:
1. Грацидин (венгерский препарат) соответствует английскому прелюдину
и отечественному мефолину. Многочисленными исследованиями установлено, что
иногда его длительное и неосторожное применение приводит к повышению
возбудимости нервной системы, бессоннице и даже токсическим психозам. Тем
не менее указанный препарат считается всеми специалистами мало токсичным.
По имеющимся в распоряжении комиссии данным, возможность внезапной смерти
от приема грацидина и аналогичных по химической структуре соединений
исключается, даже если грацидин принимался в дозах, превышающих
среднетерапевтические.
2. Смерть от новокаина?
Внутривенная инъекция одного миллилитра 0,5%-ного раствора новокаина,
то есть 5 мл этого вещества, не может вызвать внезапной смерти, поскольку
даже "Государственная фармакопея СССР" (IX издание) допускает внутривенное
введение 50 мг новокаина (10 мл 0,5%-ного раствора).
3. Глюкоза?
Бывают осложнения аллергического или вазомоторного характера. Но
медицинской практике не известно ни одного смертельного случая...
4. Коматозное состояние, о котором говорил Шаблин следователю?
После инъекции глюкозы в условиях неправильной технологии
приготовления и стерилизации ее раствора могут, разумеется, наблюдаться
патологические реакции. Они проявляются в ознобе и повышении температуры.
Но и только. Применение старой глюкозы не может привести к коматозному
состоянию. Это исключено.
"Исключено"... Это слово несколько раз употреблялось в заключении
экспертов.
Почему же все-таки умерла молодая, цветущая женщина?
Что стало причиной ее смерти?
Ответить на эти вопросы следователь не мог.
Дело обрастало актами экспертиз, протоколами допросов, но происшедшее
по-прежнему оставалось загадкой. А затем по распоряжению прокурора дело
было передано старому и опытному следователю Вулю, который и выдвинул
версию, ставшую несколько месяцев спустя основой обвинения.
Среди коллег Вуль считался везучим. Но каждый, кто имел возможность
ближе познакомиться с его работой, понимал, что "везучесть" Вуля - это лишь
то, что лежит на поверхности, бросается в глаза, а его интуиция - плод
долголетнего опыта, соединенного с поразительной наблюдательностью,
некоторой долей педантизма, завидной работоспособностью и воображением.
Короче говоря, Вуль был прирожденным следователем. Поэтому ему и "повезло"
с делом о скоропостижной смерти Шаблиной, как до того "везло" с десятками
других "бесперспективных дел"...
Когда судебно-медицинский эксперт вскрывал труп Шаблиной и составлял
акт, он среди других сведений об умершей вскользь упомянул про некое пятно,
расположенное на внутренней поверхности локтевого сустава. Ничем не
примечательное пятнышко - засохший потек какого-то белого кристаллического
вещества длиной в 4 сантиметра, а шириной около одного. На всякий случай
потек тогда же исследовали. Это исследование не дало ничего существенного:
алкалоидов обнаружено не было, - значит, пятно к ядам никакого отношения не
имело. Видимо, оно осталось после инъекции глюкозы или витамина B1. Ведь
Шаблина неоднократно делала себе уколы. И больше о пятне, упомянутом в
акте, никто не вспоминал.
А Вуль вспомнил...
К тому времени труп умершей был уже давно похоронен, и на могиле,
огражденной узорчатой железной решеткой, росли цветы, посаженные заботливой
рукой безутешного вдовца. Интересующее следователя пятно существовало лишь
в акте. Три строчки, вот и все. Но Вуля это не смутило.
Он назначает следственный эксперимент. Его задача - проверить
возможность образования на коже человека такого потека, какой был описан в
акте судебно-медицинского исследования.
Результат эксперимента более чем странный.
Оказывается, растворы новокаина и витамина B1 следов на коже не
оставляют. Правда, после инъекции глюкозы остаются отдельные бесцветные
пятна неправильной формы. Но их можно разглядеть только при косом или
проходящем освещении.
Любопытно, очень любопытно... Однако надо учесть, что труп перед
вскрытием находился в холодильнике морга, где температура значительно ниже
комнатной.
Новый следственный эксперимент.
Да, теперь видны следы и новокаина, и витамина B1. Но они совершенно
непохожи на пятно, описанное экспертом. Ничего общего. Допрошенный Вулем
эксперт категорически утверждает, что тот потек был иным и по форме, и по
цвету.
- Вы в этом уверены? - осторожно спрашивает Вуль.
- Абсолютно.
- Но ведь прошло уже почти полгода.
- У меня профессиональная память. Я бы мог описать подробно то пятно и
через шесть лет. Кроме того, перед вами составленный мной акт...
Да, акт перед Вулем. Акт - это документ. Важный документ. И еще одно
обстоятельство - поза трупа. Очень характерная поза: впечатление, что
человек спокойно спит. Тело слегка повернуто направо, склоненная голова,
никаких признаков судорог... В тот же день Вуль произвел на квартире
Шаблина обыск, и версия, которая вначале могла показаться фантастической,
стала для следователя рабочей версией...
* * *
Индейцы, создавшие до прибытия завоевателей одну из древнейших и
величайших цивилизаций мира, многое умели. И конкистадоры вывезли из
Америки в Европу не только золото, но и многое другое, не менее ценное.
Индейцы умели возделывать и употреблять в пищу неизвестные еще в Старом
свете маис, картофель, артишоки, бобы. Они разводили лам и индюков. Знали,
что такое хлопок. Пользовались гамаками и играли в резиновый мяч. В числе
их изобретений были также отравляющие вещества в виде паров кайенского
перца и тяжелая смолянистая масса - страшный яд кураре, которым индейцы
смазывали концы своих смертоносных стрел.
Кураре...
Достаточно было попасть в кровь микроскопической капле этого вещества,
и наступал паралич. Вначале мышц шеи, рук, ног, а затем дыхательной
мускулатуры...
Смерть приходила почти мгновенно. Это была "легкая смерть": без
конвульсий, без стонов, без зова о помощи. Человек как бы засыпал, склонив
набок голову...
И еще одна особенность индейского яда. Кураре был хитрым и ловким
убийцей: он не оставлял после себя следов. Никаких улик. Сделав свое
страшное дело, он исчезал, разлагаясь на безобидные вещества, которые
имеются в организме каждого человека.
Прошли годы, и смертоносное изобретение древних жителей Америки стали
использовать не только для смерти, но и для жизни, точно так же как и яды
кобр, гадюк и аспидов. Курареподобные препараты нашли применение в
медицине, особенно в грудной хирургии.
Но для миллионов людей кураре по-прежнему оставался экзотическим ядом
времен Кортеса. И судья Анна Ивановна Степанова не была в этом отношении
исключением. О кураре она имела раньше, до разбора дела Шаблина, такое же
представление, как о томагавках, скальпах и вигвамах. Другое дело - врач
Нина Александровна Глоба, которой рассказывали в медицинском институте о
курареподобном препарате дитилине или листеноне. Да, это хорошо, что один
из заседателей - врач...
- Мне кажется, что во главу угла следует поставить материалы
экспертиз, и тогда все упростится, - сказала Нина Александровна.
- Все?
- Все.
Сахнин докурил папиросу, достал из пачки другую, потом, видимо
раздумав, засунул ее обратно в пачку.
- Ну-ну... Вам, как говорится, и карты в руки.
Глоба повернулась к Степановой.
- Разрешите третий том, Анна Ивановна?
- Пожалуйста.
Глоба быстро перелистала обвинительное заключение.
- Вот: "Компетентная экспертная комиссия, - прочла она, - пришла к
выводу, что смерть Шаблиной нельзя объяснить каким-либо конкретным
заболеванием. Одновременно эксперты указали на ядовитые вещества
курареподобного действия, которые могут вызвать наступление смерти без
выражения клинических симптомов и характерных морфологических изменений в
органах... При внутривенном введении дитилина даже в лечебных дозах
возможна внезапная остановка дыхания со смертельным исходом, поэтому
применение указанного препарата допускается исключительно в клинических
условиях, где имеется аппаратура, обеспечивающая управляемое дыхание..." -
Глоба перевернула две страницы. - А вот самое главное: "В
научно-исследовательском институте судебной медицины Министерства
здравоохранения СССР было произведено микроскопическое исследование 187
гистологических препаратов, изготовленных из внутренних органов
экспериментальных животных (собак), отравленных дитилином.
Судебно-медицинская экспертная комиссия пришла к заключению, что
микроскопические изменения во внутренних органах трупа гражданки Шаблиной
соответствуют изменениям во внутренних органах экспериментальной собаки ь
2, которой после введения дитилина было произведено искусственное дыхание,
после чего она жила два дня, а затем погибла через пять минут после
вторичного введения дитилина.
При изложенных обстоятельствах комиссия пришла к дальнейшему
заключению, что отсутствие во внутренних органах гражданки Шаблиной
признаков каких-либо заболеваний, которые сами по себе могли бы привести к
наступлению быстрой смерти, как и внешних следов механической асфиксии
(повешения, удавления и тому подобного) при наличии признаков асфиксической
смерти, обосновывает мнение, что смерть гражданки Шаблиной наступила от
отравления курареподобным веществом, а именно дитилином..." По-моему, у нас
нет никаких оснований сомневаться в заключении такой авторитетной комиссии?
- Я лично и не сомневаюсь, - сказал Сахнин.
- Я тоже, - кивнула Анна Ивановна. - Да и адвокат исходил из того же.
- Подсудимый во время судебного следствия также не исключал подобного
варианта, - вставила Нина Александровна. - Да и нелепо спорить с
очевидностью. Верно, Борис Прокофьевич?
- Верно, - согласился Сахнин.
Степанова посмотрела на заседателей и подумала, что более разных людей
трудно найти.
- Непосредственная причина смерти Шаблиной - лишь один из вопросов,
которые нам предстоит сейчас решить, - сказала она и повторила: - Один из
многих вопросов, Нина Александровна.
- Но он самый главный.
- Да как вам сказать... Ведь мы судим Шаблина, который обвиняется в
убийстве. Именно его. Поэтому вопрос вопросов - участие подсудимого в
происшедшем, его вина.
- У меня лично она не вызывает сомнений.
- А у вас? - Степанова повернулась к Сахнину. - Что вы скажете, Борис
Прокофьевич?
Сахнин относился к числу тяжелодумов. Он никогда не спешил с ответом.
И эта черта его характера подкупала Анну Ивановну, которая считала, что
судье не положено торопиться с выводами.
Вот и сейчас он будто не слышал обращенного к нему вопроса, а молча
смотрел куда-то поверх головы Анны Ивановны, плотно сжав губы.
О чем он в эту минуту думал? Что вспоминал? Лицо подсудимого?
Заключительную фразу адвоката, просившего суд оправдать подзащитного за
недостатком улик? Насколько Анна Ивановна поняла, речь адвоката произвела
на Сахнина большое впечатление. И это вполне естественно: Григорий
Аркадьевич Завельский был великолепным адвокатом, умевшим с блеском
проанализировать весь доказательственный материал и наглядно показать суду
все слабые места обвинения. Степанова привыкла делить адвокатов на две
категории: "логиков" и тех, кто воздействует на эмоции слушателей. Но в
Завельском идеально сочеталось и то и другое. Он всегда был грозным
противником государственного обвинителя и на судебном следствии, и во время
прения сторон. Его позиция обычно отличалась не только обоснованностью, но
и оригинальностью, а в деле Шаблина было более чем достаточно материала и
для обвинения, и для защиты. Да, контраргументы Завельского заслуживали
самой внимательной и тщательной оценки.
- Итак, ваше мнение, Борис Прокофьевич?
- Мое мнение... - сказал Сахнин, постепенно выходя из состояния
задумчивости, - мое мнение... Мне кажется, что Нина Александровна не
ошибается. Процентов на восемьдесят я тоже уверен, что Шаблин убил жену.
- На восемьдесят?
- Ну, может быть, на восемьдесят пять...
- Так что заседатели за обвинительный приговор, - с удовлетворением
подвела черту Глоба.
- Нет, этого считать нельзя, - возразила Анна Ивановна, и Глоба с
удивлением посмотрела на нее. - Один из заседателей, Нина Александровна
Глоба, - за обвинение, а другой заседатель, - Степанова кивнула в сторону
Сахнина, - насколько я поняла, за оправдание.
- Но ведь Борис Прокофьевич тоже считает, что подсудимый виновен.
- На восемьдесят процентов...
- А этого разве мало?
- Конечно, - сказала Степанова. - Уж если пользоваться "процентным
языком", то судья, подписывающий обвинительный приговор, должен быть
убежден не на восемьдесят и даже не на девяносто девять, а на все сто
процентов. Вам обоим хорошо известно старое правило: каждое сомнение
толкуется в пользу обвиняемого.
Глоба пожала плечами, а Сахнин крякнул и потер ладонью подбородок. Он
был одновременно и согласен, и не согласен с тем, что сказала Степанова.
- Видите ли, Анна Ивановна... Оно, конечно, верно: с чистой совестью
обвинительный приговор я подписать не могу, сомнения что там не говори, а
имеются. Но ведь и оправдательный, если по справедливости разобраться и
прикинуть, я тоже с незапятнанной совестью не могу подписывать...
- Почему?
- А если он виноватый? Как же оправдать-то? "Оправдательный приговор
тогда вроде пропуска убийце... Иди, дескать, друг ситцевый, и дальше
убивай, только уж на будущее старайся поменьше следов оставлять. Тут что-то
не так, Анна Ивановна!
- А если он не виноват?
- Вот то-то и оно. Куда не кинь, везде клин. И так плохо, и эдак
нехорошо... - Он помолчал. - Видно, не по мне заседательские обязанности.
Плохой я судья.
- Почему же плохой? - возразила Степанова. - По-моему, хороший.
- Да уж чего тут хорошего.
- Судья должен уметь сомневаться, а вы вот умеете.
Сахнин усмехнулся.
- Разве что только это.
- Так вы за оправдание Шаблина? - спросила Глоба у Степановой.
- Нет.
- За обвинение?
- Тоже нет.
- Я вас не понимаю, Анна Ивановна...
- Я - за сомнение, - сказала Степанова. Она слегка улыбнулась. -
Только за сомнение.
- Но ведь приговор должен исключать все сомнения?
- Совершенно верно.
- Что же вы предлагаете?
- Перед тем как выносить приговор, еще раз посоветоваться с прокурором
и адвокатом.
Глоба поняла это слишком буквально и спросила:
- А тайна совещательной комнаты?
- Мы ее не нарушим. Для того, чтобы посоветоваться со сторонами, не
обязательно приглашать их сюда. Нас интересуют не они сами, а их спор на
суде, их аргументация, оценка улик. Разберемся поподробнее в их доводах. В
споре, как известно, рождается истина... - Степанова посмотрела на Сахнина.
- Истина и "стопроцентная убежденность"... Ну как, попробуем?
- Давайте попробуем, - сказала Глоба.
- Я - за, - присоединился к ней Сахнин.
И в совещательной комнате незримо появились еще двое: прокурор и
адвокат - тот, кто поддерживал обвинение, и тот кто осуществлял на процессе
защиту.
* * *
Речь прокурора, а затем - речь адвоката. Таков строго установленный
порядок, которого судьи обязаны придерживаться в зале заседаний. Но в
совещательной комнате они могут действовать по своему собственному
усмотрению, здесь закон их не регламентирует. И тогда, в совещательной
комнате, обвинитель и защитник не повторяли своих речей. На каждый аргумент
прокурора тут же следовал ответ его процессуального противника. В этой
полемике принимали участие судьи. Все трое: Анна Ивановна Степанова, Нина
Александровна Глоба, Борис Прокофьевич Сахнин. Иногда они недоуменно
пожимали плечами, иногда спорили, иногда соглашались.
Выглядело это, наверное, так.
Прокурор. Товарищи судьи! Работая много лет в органах прокуратуры, я
выступал государственным обвинителем в самых различных судебных процессах.
Но я не могу припомнить ни одного дела, которое было бы хоть отдаленно
похоже на это. Я имею в виду не только изощренность и жестокость
совершенного преступления, но и самого обвиняемого, его моральный облик,
всю его жизнь, извилистую, полную лжи и презрения к тем нормам морали,
которые естественны для каждого советского человека, гражданина нашего
общества. И еще на скамье подсудимых - врач, человек, избравший своей
профессией гуманность. Человек, убивший человека, - опасный преступник, но
врач-убийца - преступник вдвойне.
Глоба. Безусловно, профессия врача - особая профессия.
Адвокат. В связи с этим заявлением государственного обвинителя мне бы
хотелось лишний раз напомнить о презумпции невиновности. Прошу учесть, что
мой подзащитный Шаблин считается невиновным, пока не доказана его вина. А
вину его может признать лишь суд на основании доказательств. Я подчеркиваю:
доказательств, а не эмоций, на которые с самого начала пытается
воздействовать прокурор. Шаблин сейчас не преступник, а подсудимый. Может
быть, суд приговором признает его виновным, а может быть, и оправдает. Мне
кажется, что прокурор должен в первую очередь основываться не на эмоциях, а
на логике и фактах.
Степанова. Замечание по существу.
Глоба. Допустим.
Адвокат. Обвинение Шаблина построено на косвенных уликах. Это
возлагает на обвинителя и на суд дополнительную ответственность. Я не
утверждаю, что подобные доказательства - доказательства второго сорта.
Отнюдь. Но они должны отвечать определенным требованиям. Я позволю себе
цитату из учебника уголовного процесса: "Доказывание при помощи косвенных
улик должно отвечать следующим условиям: 1) косвенной уликой может быть
лишь с несомненностью установленный факт; 2) факт является косвенной уликой
по делу, если установлена его связь с расследованными обстоятельствами и
форма этой связи; 3) по делу должны быть собраны все доступные следствию
косвенные улики, они должны быть исследованы полно и всесторонне; 4)
значение каждой косвенной улики должно быть оценено во взаимосвязи со всеми
собранными по делу доказательствами с точки зрения того, насколько они
подтверждают друг друга или, наоборот, противоречат друг другу; 5)
косвенные улики приводят к выводу о виновности обвиняемого, если из
совокупности их следует единственный несомненный вывод о доказанности
обвинения".
Я считаю, что улики, выдвинутые обвинением против Шаблина, не отвечают
этим условиям...
Прокурор. Доказана ли вина подсудимого? Да, доказана. Вспомним
судебное следствие, которое было проведено с должной полнотой,
тщательностью и объективностью, и систематизируем все, что нам удалось
узнать.
Начнем с непосредственной причины смерти.
То, что Шаблина погибла от курареподобного препарата, который был
введен ей в вену, подтверждается многочисленными актами экспертиз и
показаниями специалистов. Это факт.
Адвокат. Да, факт. Но факт сам по себе нейтральный. Он в одинаковой
степени может свидетельствовать и об убийстве, и о трагической случайности,
и о самоубийстве... Исходя из этого факта, вы можете, товарищи судьи,
вынести и оправдательный, и обвинительный приговор.
Прокурор. Не вызывает также сомнения, что этим курареподобным
препаратом был дитилин, ампулы которого следователь обнаружил во время
обыска в квартире Шаблиных.
Адвокат. Уж если прокурор говорит об обыске, то ему следует добавить,
что обыск был произведен у подсудимого ровно через месяц после загадочной
смерти его жены. И ампулы нашли не в тайнике, а на самом видном месте - в
домашней аптечке Шаблиных. Не так ли, товарищ прокурор?
Прокурор. Да, так. Следователь, который вначале вел дело, совершил
ошибку. Обыск произвели лишь через месяц, и ампулы действительно обнаружили
в домашней аптечке подсудимого.
Сахнин. Непонятно, почему Шаблин не уничтожил эту улику? Времени у
него было более чем достаточно... Ведь преступники стараются не оставлять
следов...
Глоба. Стараться стараются, но тем не менее всегда оставляют.
Адвокат. На указанное мной обстоятельство я прошу обратить особое
внимание, потому что оно превращает доказательство обвинения в
доказательство защиты. Если бы Шаблин чувствовал за собой хоть какую-нибудь
вину, запоздалый обыск не дал бы никаких результатов. Разве сложно
уничтожить ампулы? Нет, разумеется. Но Шаблин оставляет их на прежнем
месте. Ему нечего таить и скрывать. Он не преступник. Он не имел никакого
отношения к случившемуся. Так только можно объяснить успешные результаты
обыска.
Прокурор. Почему же? Есть и другое объяснение: убийца настолько верил
в свою безнаказанность, что не потрудился даже избавиться от изобличающих
его ампул. Кому, дескать, подобное придет в голову? И частично он оказался
прав: целый месяц никому подобное в голову не приходило. Но я не
рассматриваю этот изолированно взятый факт как доказательство обвинения. Он
лишь подтверждает, что курареподобным препаратом, от которого умерла
Шаблина, является дитилин. О его месте в цепи других фактов я еще скажу. А
пока разберем вероятность и правдоподобность тех версий, о которых пока
вскользь упомянул адвокат. "Пока" потому, что именно на них основывается
защита. Итак, первая версия - трагическая случайность. Вначале на
предварительном следствии Шаблин утверждал, что покойная сама делала себе
инъекции витамина B1, глюкозы, новокаина. Следователь опросил знакомых
умершей, служащих аптеки, в которой она работала. Почти все они говорили
одно и то же: Шаблина предпочитала не делать сама себе уколов, у нее был
страх перед шприцем...
Адвокат. И тем не менее нам известен случай, когда она сама себе
делала внутривенную инъекцию глюкозы...
Сахнин. Об этом рассказывала заведующая аптекой.
Глоба. Я помню. Но это - исключение.
Степанова. Но, может быть, подобных исключений было несколько?
Глоба. Возможно, но это уже из области предположений.
Степанова. Никем не опровергнутых...
Прокурор. Да, такой случай установлен, и он не вызывает сомнений. Но я
говорю лишь о том, что было характерно для Шаблиной, что подчеркивали здесь
свидетели. И вот под влиянием показаний этих свидетелей...
Адвокат. Прошу обратить внимание на то, что прокурор в данном случае
высказывает только свои предположения.
Прокурор. И вот под влиянием показаний этих свидетелей, с которыми у
обвиняемого были на предварительном следствии очные ставки, Шаблин
несколько изменяет свои собственные показания. Теперь он утверждает, что
инъекции по просьбе жены чаще всего делал он собственноручно, но шприц
всегда наполняла она.
Адвокат. Формулировка недостаточно четкая: Шаблин не изменял своих
первоначальных показаний, а уточнял их. Подобное уточнение вполне
естественно и закономерно.
Прокурор. Таким образом, последующие показания Шаблина создали
определенную основу для версии "трагическая случайность".
Адвокат. Случайность - одна из версий, выдвинутых следователем.
Прокурор. Среди других версий он проверял и эту, а проверив,
отбросил...
Адвокат. Думается, он несколько поспешил.
Прокурор. Об этом судить суду. Обратимся лучше к фактам. И на
предварительном, и на судебном следствии Шаблин говорил, что вечером 29
декабря по просьбе покойной он ввел ей в мускул бедра малым шприцем
емкостью 2-5 кубических сантиметров витамин B1 и новокаин, а затем,
приблизительно через пять-десять минут, сделал ей большим шприцем инъекцию
глюкозы в вену. В обоих случаях шприц наполнялся покойной. Поэтому Шаблин,
понятно, не мог знать, что там в действительности - лекарство или яд.
Сделав инъекцию, Шаблин, по его словам, отправился смотреть телевизор, а
жена осталась лежать на диване. Просмотрев фильм "Мамелюк" (кстати, в то
время, как видно из справки студии телевидения, демонстрировался не
художественный фильм, а тележурнал "Искусство")...
Адвокат. Подсудимый допрашивался по этому вопросу через десять дней
после смерти жены. Я не уверен, что кто-либо из присутствующих помнит, что
он видел на экране позавчера или два дня назад.
Прокурор. Я сказал "кстати"... Итак, просмотрев фильм, Шаблин около 23
часов 30 минут лег, по его словам, спать в первой комнате (жена спала во
второй на диване). Проснулся он около двух часов ночи от того, что его сын
Марик звал мать и просил ее укрыть себя. Шаблин поднялся и укрыл сына. Жена
лежала с небольшим наклоном на правый бок. Повинуясь какому-то странному
предчувствию, Шаблин взял ее за руку и почувствовал, что рука совершенно
холодная...
Во всем этом нас сейчас интересует одно: в каком из шприцев оказался
яд - в большом или малом?
Как вы помните, между инъекциями прошло, по утверждению Шаблина,
приблизительно пять - десять минут. Между тем, как известно из монографии
Григорьева и Аничкова "Кураре и курареподобные препараты в хирургии",
изданной Медгизом в 1957 году (в деле эта брошюра имеется), смерть от ядов
подобного типа наступает довольно быстро, действие препарата проявляется в
конце первой минуты. Таким образом, если бы дитилин был набран умершей в
малый шприц, она бы скончалась на глазах мужа между первой и второй
инъекциями. Следовательно, если верить рассказу Шаблина, дитилин был набран
умершей в большой шприц и введен им в вену вместо глюкозы, то есть во время
второй инъекции. Вы согласны со мной, товарищ адвокат?
Адвокат. Да. Судя по обстоятельствам происшедшего, дитилин был набран
погибшей вместо глюкозы в большой шприц. Смерть наступила вскоре после
второй инъекции - в то время, когда Шаблин смотрел телевизионную передачу,
а его сын спал.
Прокурор. А теперь я попрошу суд осмотреть эти две ампулы. Вот ампула
с раствором глюкозы. В ней двадцать кубических сантиметров раствора. Очень
большая ампула. А вот эта - с раствором дитилина - всего два кубических
сантиметра. Великан и карлик. Кто тут ошибется? Можно ли перепутать такие
непохожие друг на друга ампулы? Для каждого очевидно, что ошибка здесь
исключается. А ведь нужно еще учитывать и профессию умершей, ее
специальность. Как-никак, Шаблина была фармацевтом с высшим образованием и
долголетним стажем работы, заместителем управляющего аптекой. Причем, по
отзывам сослуживцев, она отличалась педантизмом, скрупулезностью и
аккуратностью в обращении с медикаментами...
Нет, наполняя шприц, Шаблина не могла спутать глюкозу с дитилином.
Такая из ряда вон выходящая оплошность противоречит всякой логике.
Адвокат. Стоит ли так уж переоценивать логику? Я лично к ней отношусь
с должным почтением. Но с еще большим уважением я привык относиться к
фактам. Поэтому напомню о справке, которую защита представила суду. В ней
приведены два случая. Они произошли в течение месяца, предшествовавшего
судебному заседанию. Первый: пятилетнему Саше вместо хлористого кальция
дали уксусную эсенцию. Вот трехгранная бутылка уксусной эссенции, а вот
флакон хлористого кальция... Второй: семилетней Нине смазали царапину
вместо зеленки мозольной жидкостью... Это факты. Причем бабушка Саши -
доктор медицинских наук, известный фармаколог, а мать Нины - врач детской
поликлиники с десятилетним стажем работы по специальности...
Глоба. Существуют объективные факты и тенденциозно подобранные.
Шаблина могла перепутать ампулы дитилина и новокаина. Они похожи. Но
дитилин и глюкозу? Нонсенс.
Сахнин. А дать ребенку вместо хлористого кальция уксусную эссенцию?
Глоба. Такое может случиться раз в сто лет.
Сахнин. Но может все-таки? А где одна промашка, там и другая бывает.
Попробуй угадай. Оплошность на то и оплошность.
Глоба. Но мы слышали отзывы о покойной ее товарищей.
Сахнин. А кто плохое о товарище скажет, да еще о покойном? Товарищ и
есть товарищ.
Глоба. У вас, Борис Прокофьевич, несколько странное представление о
товариществе.
Сахнин. На чей вкус. Только я о товарищах дурно не говорю. И они обо
мне не говорят дурно.
Глоба. Кроме того, в деле имеется характеристика.
Сахнин. Да, я ее читал.
Глоба. В характеристике тоже сомневаетесь?
Сахнин. Чего мне сомневаться? Я документы уважаю. Одно скажу. Иной раз
прочтешь на кого характеристику - слеза прошибает. И инициативный, и
авторитетом пользуется, и к жизни общественной так рвется, что стальным
тросом не удержишь. А на поверку - пшик. Авторитета кот наплакал, руки
глиняные, зашибает, а на профсоюзном собрании уже пять лет не бывал...
Глоба. Ну это из иной области.
Сахнин. Да я так, к слову...
Прокурор. Вторая версия, которую защита взяла, если так можно
выразиться, на свое вооружение, - самоубийство. Шаблина решила умереть и
использовала мужа как слепое орудие для осуществления своего замысла.
По утверждению защиты, это косвенно подтверждается случаем, который
произошел приблизительно за два месяца до смерти Шаблиной. Об этом случае
мы знаем от подсудимого и сослуживцев покойной, так что сам по себе он
сомнений не вызывает. Во время инъекции глюкозы Шаблина впала в тяжелое
коматозное состояние. Муж, применив искусственное дыхание и массаж сердца,
спас ее. "Если бы я хотел смерти жены, - заявил Шаблин на суде, - я был дал
ей возможность тогда умереть".
На первый взгляд такое заявление может показаться убедительным. Но
только на первый взгляд. По категорическому утверждению того же Шаблина на
предварительном следствии, его жена в тот день сама себе - я подчеркиваю:
сама себе - делала инъекцию глюкозы. Адвокат говорит: она хотела наложить
на себя руки и, преодолев страх перед шприцем, вместо глюкозы ввела себе в
вену дитилин.
Адвокат. Это одно из предположений защиты.
Прокурор. Да, в отличие от обвинения, защита считает вероятным две
версии: несчастный случай и самоубийство. Но сейчас мы говорим о
возможности самоубийства. Итак, Шаблина, по предположению защиты, ввела
тогда себе в вену дитилин... Но позвольте, уважаемый товарищ адвокат, если
она действительно хотела убить себя, то почему она предприняла эту попытку
на глазах сына, а главное, мужа, который, как она прекрасно знала, легко
мог вывести ее из коматозного состояния? Не целесообразней ли было бы
покончить счеты с жизнью, когда в доме никого не было?
Адвокат. Самоубийцы не всегда поступают целесообразно.
Прокурор. Не всегда. Но, согласитесь, они крайне редко перед тем, как
наложить на себя руки, подогревают кастрюлю с супом, а затем, когда их
спасают, тотчас же интересуются, не выкипел ли он. А ведь именно так, по
словам вашего подзащитного, поступила в тот злополучный вечер его жена...
Адвокат. Шаблин сказал: "Если мне не изменяет память".
Прокурор. Как мы смогли убедиться, память Шаблину изменяла только
тогда, когда ему это было выгодно.
Адвокат. Я вынужден снова напомнить о презумпции невиновности.
Прокурор. Я о ней не забываю. Но я не хочу забывать и о тех
несообразностях, с которыми мы неизбежно сталкиваемся, допуская неудавшуюся
попытку самоубийства и отводя Шаблину благородную роль спасителя. Нет,
Шаблин был тогда не спасителем, а убийцей, остановившимся на полдороге. У
нас имеются веские основания предположить, что это было своего рода
генеральной репетицией. Укол делала не Шаблина, а подсудимый. И он вместо
глюкозы ввел ей в вену дитилин. Но убить человека трудно. Трудно и опасно.
И, испугавшись совершенного, Шаблин в последнюю минуту вернул ей жизнь,
приняв для этого необходимые меры.
Адвокат. Вы это утверждаете?
Прокурор. Предполагаю.
Адвокат. Итак, прокурор предполагает. Доказательств у него нет.
Прокурор. Да. Но мое предположение, в отличие от вашего, не
противоречит установленным обстоятельствам происшедшего и логике.
Адвокат. Об обстоятельствах мы знаем только со слов моего
подзащитного, который сказал: "Насколько я помню". Что же касается того,
что прокурор называет логикой, то мне, видимо, повторяться не следует.
Прокурор. Теперь подойдем к версии о самоубийстве с другой стороны.
Решение покончить с жизнью - страшное решение. Человек к нему приходит,
оказавшись в безвыходном положении, в тупике...
Адвокат. ...Или в положении, которое ему кажется тупиком.
Прокурор. И не каждый в тяжелой ситуации решится на самоубийство.
Самоубийство предполагает определенные черты характера и темперамента...
Адвокат. Если бы это было так, то кандидатов в самоубийцы определяли
бы заранее.
Прокурор. Кроме того, состояние человека, решившего убить самого себя,
не может не обратить внимание окружающих...
Адвокат. Утверждение не менее спорное, чем первое. В этой области,
впрочем как и в других областях человеческой психологии, нельзя
пользоваться шаблоном и наперед предусмотреть все возможные варианты.
Прокурор. Но можно и должно пользоваться жизненным опытом и проследить
естественное развитие событий. Мы здесь допрашивали отца покойной, ее
брата, соседей по дому, сослуживцев. Все они говорили, что Шаблина обладала
выдержанным и уравновешенным характером, трезвым взглядом на жизнь и
взаимоотношения людей. Ей совсем не были свойственны эмоциональные вспышки,
перепады настроения. Она очень любила сына и, зная об изменах мужа, не
хотела с ним рвать, чтобы ребенок не остался без отца...
Адвокат. Вы думаете, что только это ее удерживало?
Прокурор. Возможно, и не только это. Но измены мужа не могли толкнуть
Шаблину на самоубийство, тем более что ее отношение к людям, лишающим себя
жизни, было резко отрицательным.
Адвокат. Как и у всех, в том числе и у тех, кто в дальнейшем кончал
самоубийством...
Прокурор. А теперь вспомним, как Шаблина провела целый день накануне
скоропостижной смерти. Закончив работу, она одолжила у кассира аптеки 20
почтовых марок для отправки новогодних поздравлений, пообещав вернуть марки
утром. В кухне аптеки она оставила банку для сметаны, - сметану сотрудникам
аптеки обычно приносила по утрам знакомая колхозница. Ее настроение как в
последний день жизни, так и в предыдущие ничем не отличалось от обычного:
ровное, спокойное. Приближался традиционной праздник, и Шаблина активно
готовилась к предстоящей встрече Нового года в кругу друзей. Вместе с
приятельницей она покупала продукты для новогоднего стола, обсуждала блюда,
сервировку. Свободное от служебных обязанностей время было заполнено
предпраздничными хлопотами: уборка квартиры, посещение ателье, где она шила
вечернее платье, приобретение подарков для сына. Но может быть, что-то
произошло непосредственно перед смертью Шаблиной - скандал, ссора между
супругами? Нет. По словам подсудимого, тот вечер ничем не отличался от
предыдущих. Вернувшись с работы, Ольга, как обычно, приготовила ужин.
Супруги, мирно беседуя, поели. Затем Шаблина гладила костюмчик сына, в
котором тот должен был пойти в детский сад на елку. Звонила по телефону
своему отцу, читала книгу...
Адвокат. Об обстоятельствах смерти и последнем вечере покойной мы
знаем только со слов подсудимого, которые не опровергаются, но и не
подтверждаются свидетелями: Шаблины были одни. Почему же мы должны верить
подсудимому, когда он рассказывает о вечернем времяпрепровождении своей
жены, и не верить ему, когда он говорит о том, как была произведена роковая
инъекция?
Прокурор. Потому что первое косвенно подтверждается данными, которыми
мы располагаем, а второе им противоречит.
Адвокат. Все зависит от того, под каким углом на это взглянуть.
Прокурор. Кроме того, подсудимый, как нетрудно догадаться,
заинтересован в оправдании. И вполне понятно, что обстоятельства, при
которых умерла его жена, в его трактовке могут, мягко говоря, не
соответствовать истине.
Адвокат. То есть в одном случае он заинтересован лгать, а в другом -
нет?
Прокурор. Можно сформулировать и так.
Адвокат. Никак не могу согласиться с этим тезисом. Подсудимый в обоих
случаях и в одинаковой степени заинтересован или во лжи, или в правде. Если
бы он сказал, что инъекции предшествовала ссора, прокурор не смог бы
использовать его показания как одно из доказательств против него самого, а
версия о самоубийстве получила бы дополнительное обоснование.
Прокурор. И тем не менее подсудимый не говорил ни о какой ссоре.
Адвокат. Не говорил. Но с тем же основанием, с каким вы сомневаетесь в
правдивости Шаблина, когда он рассказывал, как производилась инъекция, я
могу усомниться в его правдивости, когда он говорил о мирной семейной
обстановке того вечера. Почему бы и нет? Я допускаю, что была ссора,
которая привела к самоубийству Шаблиной.
Прокурор. Но такое предположение ничем не подтверждается.
Адвокат. Почему же? Оно подтверждается логикой, на которую вы любите
ссылаться, и некоторыми материалами дела.
Прокурор. Какими именно?
Адвокат. Вот вы здесь говорили, что, по словам моего подзащитного, он
смотрел в тот вечер по телевидению фильм "Мамелюк", в то время как, по
справке студии, демонстрировался тележурнал "Искусство". Может быть, эта
ошибка Шаблина объясняется как раз тем, что супруги ссорились и Шаблину,
естественно, было не до телевизора?
Прокурор. Почему же подсудимый умолчал о ссоре и на следствии, и на
суде?
Адвокат. Тут возможны два объяснения. Первое сводится к тому, что
Шаблин не хотел, чтобы на него легла моральная - именно моральная -
ответственность за самоубийство жены, так как ссора привела к трагическим
последствиям.
Прокурор. А второе?
Адвокат. Второе объяснение... Шаблин опасался, что ссора может быть
использована обвинением как улика против него. Ведь вы бы, видимо,
сослались на нее как на косвенное подтверждение вины подсудимого в
убийстве: ссора, повлекшая за собой месть - убийство под видом инъекции. К
сожалению, каждая улика по этому делу обоюдоостра. Она в одинаковой мере
может быть использована и обвинением, и защитой.
Прокурор. А все же, была ссора или ее не было?
Адвокат. Не знаю. Но зато я знаю другое: показания Шаблина надо или
принимать целиком, или целиком отвергать. Или мы верим всему, что он
говорит, или ничему. Избирательность здесь неправомерна, ее невозможно
обосновать.
Сахнин. Круто повернул.
Глоба. Казуистика.
Степанова (обращаясь к Глобе). Вы считаете, что обвинитель здесь
полностью прав?
Глоба. Я в этом уверена... (пауза) на 99 процентов.
Степанова. И вы решили прибегнуть к процентам?
Глоба. Просто я не совсем удачно выразилась. Но послушаем дальше.
Степанова. Послушаем. Пока обвинитель разбирал гипотезы, которые
отстаивает защита. Теперь он непосредственно займется уликами обвинения.
Прокурор. Итак, товарищи судьи, я перехожу к разбору и оценке
доказательств вины подсудимого в совершении умышленного убийства своей
жены. Когда совершается преступление, перед следователем встает вопрос:
кому это было выгодно?
Адвокат. А произошло ли преступление? Ведь сам факт убийства вызывает
сомнение.
Прокурор. На вопрос, кто был заинтересован в смерти Шаблиной,
предварительное и судебное следствие отвечает однозначно: ее муж, тот, кто
сейчас сидит на скамье подсудимых. Как известно, Шаблины поженились, еще
будучи студентами медицинского института. И если она вышла замуж по любви,
то для него брак с ней являлся лишь средством уклониться от распределения.
Об этом нам рассказывали их знакомые, косвенно признал это и сам
подсудимый. Шаблин не любил жену и не скрывал своей неприязни к ней. Он
изменял ей с различными женщинами. А за полтора года до смерти жены Шаблин,
который тогда еще работал в больнице за городом, увлекается Еленой Гущиной,
медицинской сестрой. Это было серьезное увлечение, новый этап в жизни
Шаблина. И если раньше жена тяготила его, то теперь она превратилась в
помеху, в барьер на пути к личному счастью.
Адвокат. Как вы говорили, Шаблин и раньше изменял жене. Не
переоцениваете ли вы его чувств к Гущиной?
Прокурор. Нет, не переоцениваю. Эта связь не была похожа на
предыдущие. Из многочисленных свидетельств, которыми мы располагаем, я
напомню лишь два показания. Учительница Амосова: "Шаблин любил Гущину. Их
связь была совершенно открытой и поддерживалась родителями Елены, в
частности ее матерью". Врач Шнейдерман: "Елена вела себя не как любовница,
а как жена Шаблина. Он, в свою очередь, тоже не скрывал характера их
отношений. Уходя после окончания работы из больницы, Шаблин всегда говорил,
что в случае необходимости его можно найти на квартире Елены. О жене он
отзывался крайне пренебрежительно и озлобленно. Когда как-то зашла речь о
его семейной жизни, он заявил мне, что "эту музыку давно пора кончать".
Переехав в город и поступив на работу в институт травматологии и
ортопедии, Шаблин не прерывает связь с Еленой, между ними постоянная
переписка. К делу приобщены сорок восемь писем Шаблина, адресованных
Гущиной. Позволю себе несколько цитат, которые дадут достаточно полное
представление о взаимоотношениях любовников.
5 февраля. "Ты пишешь: "жена". Но можно ли называть женой человека,
чуждого тебе во всех отношениях? Разве жена - это только штамп в паспорте?"
27 февраля. "Каждый жест Ольги вызывает у меня раздражение, а то и
ненависть... Есть у меня время, прожитое с тобой, есть время, которое мы
будем жить вместе. Остального не существует. Остальные дни, недели, месяцы
- пустота".
Адвокат. Но между неприязнью к жене и ее убийством дистанция, как
говорится, огромного размера...
Прокурор. Безусловно. Но если разложить письма в хронологическом
порядке, легко проследить, как в них сквозь туман красивых фраз все яснее
проглядывают очертания задуманного Шаблиным плана.
Вот несколько выдержек из писем Шаблина Гущиной за полугодие,
предшествовавшее смерти Ольги Шаблиной.
30 июля. "Раньше говорили, что если бог повенчал, то людям не
расторгнуть. Теперь же, очевидно, так: если люди сами себя соединяют, то
остальные могут идти к черту. А мы, милая женушка, сами себя соединили..."
15 августа. "Моя женушка, прошлое не имеет силы над настоящим. Поверь
мне: мы будем вместе".
27 октября. "Дорогая, нам никто не сможет помешать, а тем более она.
Еще месяц-два, и все образуется".
23 ноября. "Потерпи еще несколько недель. Постоянно думаю о том дне,
когда ты официально станешь моей женой. Этот день приближается, моя
хорошая".
25 декабря. "Год заканчивается, а вместе с ним и неопределенность.
Скоро я должен завершить счеты со всем старым... Еще раз прошу тебя не
считать дней и часов: с нового года мы будем, наконец, вместе. Ты знаешь,
что мне можно верить. Новый год будет нашим, и только нашим, годом".
Письма, как видите, достаточно красноречивы...
Адвокат. Да, красноречивы. Но и только...
Прокурор. Нет, письма - серьезная улика, которая занимает важное место
в цепи других косвенных доказательств, уличающих Шаблина. Из приведенных
мной цитат видно, что Шаблин связывал коренные изменения в своей жизни и
жизни Елены с наступающим новым годом.
Глоба. Против этого не поспоришь. Что написано пером, то ничем не
вырубишь...
Прокурор. Здесь, на суде, свидетель Бабенко сказал: "Было официально
известно, что предстоящая свадьба Шаблина и Гущиной приурочивается к Новому
году. Об этом говорила Елена и ее родители". И действительно, в новом году
Шаблин стал вдовцом...
Адвокат. ...Однако на Елене Гущиной этот вдовец не женился, а сошелся
с другой женщиной. Указанное мной обстоятельство плохо увязывается с
концепцией прокурора. Получается какой-то парадокс. Чтобы жениться на
Елене, Шаблин убивает жену, а убив жену, отказывается жениться на Елене. С
позиций обвинения это труднообъяснимо.
Прокурор. А с позиций защиты?
Адвокат. Защита исходит из того, что подсудимый не любил Гущину. Для
него это была обычная интрижка.
Прокурор. И эта "интрижка" продолжалась полтора года?
Адвокат. Гущина настаивала на том, чтобы он разошелся с женой и
женился на ней. Не предпринимая никаких шагов к разводу, Шаблин подыгрывал
ей, обещая в будущем оформить с ней отношения. Обычная ложь любовника,
который сошелся со слишком настойчивой женщиной.
Прокурор. Я бы хотел уточнить. Шаблин писал не вообще "о будущем", а
приурочивал брак к Новому году. Именно к Новому году. Этого вы не
оспариваете?
Адвокат. Нет.
Прокурор. Не можете вы отрицать и того, что Шаблина умерла в канун
Нового года. А теперь сопоставьте два этих факта, которые ни у кого не
вызывают сомнения.
Адвокат. Но существует ли между этими фактами причинная связь?
Действительно, Шаблин писал своей любовнице, что женится на ней в Новом
году. Действительно, в канун Нового года он стал вдовцом и таким образом
получил возможность выполнить обещание. Но можно ли из этого совпадения
делать категорический вывод, что мой подзащитный уже давно замыслил убить
жену и под Новый год осуществил свой замысел?
Прибегая к индуктивному умозаключению, государственный обвинитель
допускает типичную логическую ошибку: "Post hog - ergo propter hog" -
"после этого, - значит, по причине этого". Ее источник, как известно,
заключается в смешении причинной связи с простой последовательностью во
времени. Это очень распространенная ошибка. Проиллюстрирую ее на таком
примере. Человек сломал ногу. Почему? Потому, что ему перебежала дорогу
черная кошка, считает он. Черная кошка перебегала дорогу - факт. Он затем
сломал ногу - тоже факт. И все же вряд ли мы согласимся с обоснованностью
такого умозаключения, так как знаем сотни случаев, когда неудачам не
предшествовала подобная примета и, наоборот, кошки совсем не мешали успеху
и везенью. С аналогичной ситуацией мы встречаемся и сейчас. Пока не будет
доказана причинная связь между фактами, приведенными обвинителем, можно
лишь говорить о простом совпадении.
Прокурор. Я готов был бы принять возражение моего оппонента, если бы
письма были единственным косвенным доказательством вины Шаблина. Тогда, вне
всякого сомнения, можно было бы говорить о вероятности подобной ошибки:
"Post hog - ergo propter hog". Но дело заключается в том, что письма - одна
из многих тесно связанных между собой улик, составляющих единое и
неразрывное целое. Между тем несколько ранее адвокат любезно напомнил суду,
что значение каждой улики оценивается во взаимосвязи со всеми остальными. И
оценивается с точки зрения того, насколько улики подтверждают друг друга
или же, наоборот, противоречат одна другой. Адвокат тогда совершенно
справедливо указал, что косвенные улики приводят к выводу о виновности
обвиняемого, если из совокупности их следует единственный несомненный вывод
о доказанности обвинения. Поэтому, следуя этому непреложному правилу, я
перейду к разбору и оценке других косвенных доказательств обвинения,
которые с несомненностью свидетельствуют о причинной связи между тем, что
мы прочли в письмах, и смертью жены Шаблина. Я имею в виду в первую очередь
показания свидетельницы Саркисовой, медицинские книги, которые Шаблин брал
в библиотеке института, и ампулы дитилина, обнаруженные при обыске на
квартире. Следователем был изъят и приобщен к делу библиотечный формуляр
Шаблина. По моей просьбе он был зачитан в зале суда председательствующим.
Вот список книг, которые Шаблин брал в библиотеке вторую половину прошлого
года, как раз тогда, когда он писал Гущиной: "Потерпи еще несколько недель.
Постоянно думаю о том дне, когда ты официально станешь моей женой. Этот
день приближается, моя хорошая".
1. "Яды и их применение в медицине".
2. "Алкалоиды как фармацевтические препараты".
3. "Большая медицинская энциклопедия", тома ь 9 и ь 14, содержащие
сведения о ядах.
4. "Кураре и курареподобные препараты в хирургии".
Все эти книги Шаблин прочел в период с августа по ноябрь прошлого
года, непосредственно перед смертью своей жены... Подсудимый готовится к
задуманному не только теоретически, но и практически: как известно, в
квартире Шаблина были обнаружены ампулы с дитилином...
Адвокат. Но неизвестно, когда они там появились - за месяц до
скоропостижной смерти Ольги Шаблиной или, допустим, за шесть лет. Что же
касается определенного интереса Шаблина к ядам, то он являлся бы уликой
против инженера, филолога, но ведь Шаблин - врач, яды, применяемые в
медицине, имеют прямое отношение к его профессии.
Прокурор. Действительно, когда именно ампулы с дитилином попали в
домашнюю аптечку Шаблина, установить не удалось. Но сам факт выглядит
далеко не безобидно. На первом допросе подсудимый заявил, что эти ампулы
принесла жена. Затем он изменил показания. Под тяжестью улик Шаблин
признал, что ампулы взяты им в институте.
Адвокат. Мой подзащитный при этом пояснил, что он хотел создать личный
резерв на тот случай, если на работе у него возникнет срочная необходимость
в дитилине, а в институте его в этот момент не окажется.
Прокурор. Все допрошенные в суде руководители института показали, что
дитилин не является дефицитным препаратом. Это подтверждает и приобщенная к
делу справка. Кроме того, Шаблину в его повседневной работе ранее не
приходилось пользоваться дитилином.
Адвокат. Видимо, Шаблин исходил из того, что препарат, который в
данный момент недефицитен, может таковым стать через месяц или, допустим,
через полгода.
Сахнин. Неправдоподобно.
Глоба (обращаясь к Сахнину). Как вы сказали?
Сахнин. Я сказал, что возражения адвоката меня не убедили.
* * *
- "Неправдоподобие" - так впервые Сахнин охарактеризовал объяснение
защитником обстоятельств появления ампул с дитилином в домашней аптечке
Шаблина, - сказала Анна Ивановна. - А затем это слово он повторил еще
несколько раз. Действительно, по мере развития полемики аргументация
адвоката представлялась все менее и менее убедительной, а доказательства
вины Шаблина - все более весомыми. Последним доказательством, которое
окончательно убедило Сахнина, были показания фармаколога Энтиной. Адвокат
не смог поставить под сомнение это доказательство, которое замыкало цепь
обвинения.
Энтину Шаблин знал, еще будучи студентом. И вот, встретившись с ней за
полгода до смерти жены, он завел разговор о ядах. Он говорил Энтиной, что
экспериментирует на собаках и ему нужно усыплять их ядом, не оставляющим
никаких следов в организме. Не подскажет ли Энтина ему такой препарат?
Энтина сказала, что поинтересуется, а пока посоветовала ему обратиться за
консультацией в Бюро судебно-медицинских экспертиз. Шаблин встретил этот
совет без особого энтузиазма и попросил Энтину не распространяться об его
интересе к ядам, "чтобы не возникло впечатления, будто он собирается
кого-то отравить". А три месяца спустя, когда Энтина, наведя
соответствующие справки, заговорила с Шаблиным о ядах, тот ответил, что
больше в яде не нуждается, что теперь он умерщвляет экспериментальных собак
электротоком. Между тем, как выяснилось, Шаблин никакой научной
деятельностью не занимался и к виварию отношения не имел. Сотрудники же
института, проводившие опыты на животных, сами их не усыпляли. Это делали
работники вивария, вводя эфир в вену или сердце. Показательно, что
непосредственно перед вторым разговором с Энтиной Шаблин впервые участвовал
в операции, при которой применялся дитилин...
Таким образом, по глубокому убеждению обоих народных заседателей,
обвинение Шаблина было полностью доказано и с честью выдержало весьма
серьезное испытание на прочность. Защитник, несмотря на всю свою
добросовестность и искусство, не смог его поколебать.
- Анна Ивановна, вы говорили о Сахнине и Глобе, но ни словом не
обмолвились о себе самой...
Степанова улыбнулась и развела руками.
- Привычка. Ведь председательствующий высказывается в совещательной
комнате последним, чтобы не воздействовать своим авторитетом на
заседателей. Я изложила свое мнение после того, как Глоба и Сахнин пришли к
единому выводу.
- Каково же было ваше мнение?
- Оно полностью совпадало с их. Я была убеждена в виновности Шаблина.
- Несмотря на то, что он до последнего отрицал свою вину?
- Да. Ведь признание вины - лишь одно из обычных доказательств. Кстати
говоря, я его получила уже после приговора. Шаблин, который был осужден на
15 лет лишения свободы, прислал мне из колонии, где он отбывал наказание,
письмо...
Степанова достала из ящика письменного стола конверт, в котором лежали
исписанные листы бумаги. Две строчки в начале письма были подчеркнуты
красным карандашом: "Мне теперь не к чему и незачем отрицать совершенное.
Да, Ольгу убил я. Все справедливо: за преступление следует наказание. Но я
до сих пор удивляюсь тому, что меня смогли уличить. Ведь не было ни одной
прямой улики..."
Анна Ивановна положила в сейф дело по обвинению Шаблина, посмотрела на
часы.
- Однако мы заговорились, уже девять часов вечера, а у меня завтра с
утра заседание. Надеюсь, вы удовлетворены беседой?
- Нашей первой беседой...
- Ну что ж, поправку принимаю: нашей первой беседой. Пусть будет так.
ВЫЕЗДНАЯ СЕССИЯ
Виновен подсудимый или нет - это один из главных, но не единственный
вопрос, который решает суд.
Судьи обсуждают, какая статья закона должна быть применена к
подсудимому, какое определить ему наказание, подлежит ли удовлетворению
ходатайство общественной организации или коллектива трудящихся об условном
осуждении или передаче на поруки и многое, многое другое. Задача суда не
только оградить общество от преступника, покарать виновного. Нередко
судебный процесс становится началом сложного пути к исправлению
осужденного, возвращения его обществу. Трудно переоценить влияние судебного
разбирательства не только на подсудимого, но и на людей, сидящих в зале.
Большое воспитательное значение имеют выездные сессии суда.
Живой интерес к происходящему вокруг, нетерпимость общественности ко
всему, что противоречит нашему жизненному укладу, нормам нашей морали и
права, помогает поднять судебный процесс до уровня школы нравственного
воспитания.
В этом мы не раз убеждались, присутствуя на судебных процессах.
Вспоминается, в частности, дело Акимова и Калашникова.
Всем, кто присутствовал тогда в заводском клубе, где проходила
выездная сессия суда под председательством Степановой, этот процесс
запомнился на всю жизнь...
* * *
- Встать! Суд идет!
Из боковой комнаты вышли трое судей и направились к большому,
покрытому зеленым сукном столу, стоящему в середине сцены заводского клуба.
Впереди - Степанова, за ней народные заседатели - бригадир каменщиков Тарас
Николаевич Ярошенко и заведующая районной библиотекой Ольга Владимировна
Лисицкая.
Анна Ивановна объявила судебное заседание выездной сессии народного
суда открытым, разъяснила подсудимым их права и, назвав фамилии судей,
секретаря, государственного обвинителя и защитников, спросила:
- Доверяете данному составу суда?
Еще несколько минут, и судья приступила к чтению обвинительного
заключения.
"...15 сентября 1968 года, в 2 часа ночи, гражданин Соколкин Г.М.
услышал доносившиеся из комнаты, занимаемой его соседом Акимовым С.С.,
детский плач и крики взрослых. Догадавшись, что Акимов избивает свою дочь
Валю, Соколкин вбежал в комнату Акимовых и, отняв у Акимова окровавленного
ребенка, унес девочку к себе. Акимов преследовал соседа, пытался проникнуть
в квартиру последнего, а когда это не удалось, стал взламывать дверь в
квартиру Соколкина.
Рабочие, возвращавшиеся после вечерней смены с завода, пытались унять
Акимова, но безрезультатно. Тот оскорблял их, а когда к месту происшествия
прибыл сержант милиции Коршунов И.И., дважды ударил его палкой и пытался
сорвать погоны.
У Акимовой Вали в 2 часа 30 минут ночи началась рвота кровью. Девочка
в тяжелом состоянии была доставлена в больницу, где и находится на
излечении в настоящее время..."
Суд. А что было до суда?
* * *
...Степан Акимов вернулся домой расстроенным. Утром его вызвал
начальник цеха и весело сказал:
- Дети, в школу собирайтесь. Пойдешь, Сергеич, на курсы!
- Вроде и без курсов двадцать лет по столярной части работаю.
- Потому и посылаем, - улыбнулся начальник. - Получишь вторую
специальность. Будешь мастером по пластмассе.
Акимов и раньше слышал, что корпуса новых приемников, которые завод
собирается освоить в будущем году, станут делать из пластмассы. Говорили и
о том, что количество столяров на заводе сократят. Степан к этим разговорам
не прислушивался: сократят так сократят. Такого мастера, как он, возьмут
везде.
- Поздно мне учиться, - упрямо сказал Акимов. - Что у вас, никого
помоложе нет, что ли?
- Тогда переведем в отдел строительства, - предупредил начальник.
Обижаться, собственно говоря, было не на что. Степан и сам подумывал о
переходе к строителям. Там работа была интереснее, да и прибыльнее. Но тон
начальника не понравился столяру. "Ишь ты, грозится перевести, - рассуждал
Степан. - Да плевал я на твой перевод. Захочу и сам перейду..."
Придя домой, Степан пообедал и вышел на кухню, где жена мыла посуду, а
тетка ее, Федосья, беседовала с откуда-то взявшимся "земляком", крепким
полнотелым мужчиной, повадившимся ходить к Акимовым по два-три раза в
неделю.
Степан недолюбливал шуструю старушку с крошечными глазками, похожими
на булавочные головки, однако сейчас, после неприятного разговора с
начальником, ему хотелось побеседовать хоть с ней и ее "земляком". Но тот
заговорил первым. Быстрые, светлые глаза скользнули по лицу Степана.
- Нехорошо у вас на сердце, хозяин, а?
- Ишь ты, - усмехнулся Акимов. - Мысли угадываешь. В цирке, что ли,
работал?
- Цирк тут ни при чем. Способность видеть душу человека дается свыше.
- От бога, что ли?
- А вы не смейтесь. Вы-то уверены, что бога нет?
- Как вам сказать, - замялся Степан. - Не положено вроде считать
сейчас, что он есть. Говорят, ученые научно доказали.
- Ученые? Все их умные книги бессильны объяснить многие явления. А
старая, каждому понятная библия все растолкует. С библией знакомы?
Степан потерял было интерес к Афанасию Федотовичу - так звали земляка,
- но новая реплика Афанасия заставила его насторожиться.
- Вот, скажем, война египтян с израильтянами. Она ведь библией
предсказана.
- Ну? - иронически удивился Степан.
- Представьте себе.
Они перешли из кухни в комнату. Жена принесла "четвертинку", поставила
на стол закуску. Афанасий пить отказался. Выяснилось, что он не пьет, не
курит и в пище воздержан.
Как-то само собой получилось, что Степан рассказал ему о своем
разговоре с начальником цеха.
- Скажите, - Афанасий усмехнулся, - в детстве, в юности слышали ли вы
когда-нибудь о болезни, которая зовется "рак"?
Степан не мог припомнить.
- Не было ее, - наставительно сказал Афанасий, - потому что никаких
пластмасс не было. И гипертонии не было. Дерево, железо, глину человечество
использует многие тысячи лет. Пока только их употребляли, люди оставались
здоровыми. А все эти пластмассы, нейлоны приносят новые болезни. Дело ваше,
Степан Сергеевич, но, чувствуя к вам душевное расположение, должен
посоветовать: не связывайтесь с химией.
На следующий день, когда начальник снова повторил свое предложение,
Степан коротко ответил:
- Не по мне это.
Вскоре его перевели в строительный отдел.
Тетушкин "земляк" похвалил Степана за то, что не поддался тот на
уговоры начальства и не пошел на курсы. Рассказал несколько случаев
отравления людей, пользовавшихся пластмассовой посудой.
"Врет", - мелькнула мысль у Степана. Но потом подумал, что никакой
надобности врать у Афанасия нет.
Однажды ночью Степан проснулся от непонятных, приглушенных звуков,
доносившихся из кухни. Вышел. У стола сидели тетка Федосья и жена, на столе
- библия. Обе женщины плакали.
- Страшно, Степа, - призналась жена.
- Чего страшиться? - проворчал Степан. - Мало ли что выдумают...
- Глянь-ка лучше, что тут предсказывалось, - возразила тетка, - все
сбылось. Стало быть, и впредь сбудется.
Тетка начала читать.
И от того, что она читала, действительно становилось страшно.
Оказывается, человечеству грозит новая война, и война такая, что все ужасы
прошлых войн бледнеют перед ней. Тетушка читала об огне, граде, бурях,
землетрясениях, о звездах, падающих на землю, и пылающих горах, о тучах
дыма, застилающих свет Луны и Солнца.
Степан припоминал, что он слышал, обычно краем уха - не любил он ни
лекций, ни бесед, - о том, что грозит человечеству страшное ядерное оружие,
и чувствовал, что впечатление от тех разговоров и от чтения этой книги
как-то совпадает.
- Что ж, от такого дела никто не спасется, - зло сказал он.
- Неверно, милый, - поспешно возразила тетка. - Сказано: будут спасены
сто сорок четыре тысячи уверовавших.
Отложив книгу, она тут же объяснила, что страшная война будет начата
не людьми, а самим богом. Все дело в том, что сатана примет образ
человеческий и найти, истребить его господу богу будет невозможно. Пули и
снаряды, огонь и лава истребят всех, кто не знает истинной веры. В число
истребленных неминуемо попадет и сатана. Спасутся те, кто до начала
армагеддона примкнет к рядам истинно верующих - "свидетелей Иеговы", как их
называют.
Утром на работе Степан то и дело вспоминал о ночном разговоре.
Вскоре после перехода Акимова в строительный отдел случилась
неприятность. Степан в рабочее время отполировал рейки, из которых дома
собирался склеивать рамки для фотокарточек. Этот выгодный заказ "со
стороны" устроил ему Калашников.
Начальник отдела накричал на столяра, забрал рейки и пообещал, что
дело Степана будет передано в товарищеский суд.
...Афанасий внимательно выслушал рассказ Акимова об этом случае и
неожиданно сказал:
- Так-то оно и лучше.
- Чего же тут хорошего? - изумился Степан.
- А то, что не случайно все это, - пояснил Калашников, - бог тебя
испытывает, друг мой. Избрал он тебя в число ста сорока четырех тысяч. Но
еще не увидел в тебе истинной веры. И хочет он поглядеть, как ты к этим
испытаниям отнесешься. Достойно ли рассудишь и решишь.
Степан удивился, почему же это вдруг бог надумал избрать в число
спасаемых его, Степана Акимова, никакими особыми заслугами не
отличавшегося. Калашников объяснил, что Степан просто не понимает, какой он
достойный человек.
И никуда не денешься: Афанасий был прав. Акимов отроду не взял чужого,
никогда никому не делал зла, почти ни с кем не ссорился. Преданно любил
жену и дочь. Готов был помочь ближним своим.
Потом Калашников сказал Степану, что самое лучшее для него вовсе
оставить работу на заводе. Не случайно столько неприятностей за
какой-нибудь месяц. Дело в том, что господь немилостив к тем, кто работает
на государственных предприятиях. Люди эти вольно или невольно служат
сатане. Ибо всякое государство есть порождение сатанинское.
- Почему же? - сопротивлялся Степан. - Если государство от сатаны,
зачем же оно, к примеру, школы устраивает, детям образование дает?
- Запутали тебя, брат мой, - посочувствовал Афанасий. - Во-первых,
образование не такое уж большое благо, как кажется. При дедах наших знали
куда меньше, а жили-то как! И старших уважали больше, и страх перед
родителями был, а сейчас? Во-вторых, государство-то школы для чего
устраивает? Чтобы отвратить сердца отроков и отроковиц от истинной веры,
чтобы воспитать юношество в безбожии... А на заводе тебе делать больше
нечего.
Сам знаешь, если раз проштрафился, то пойдет и пойдет. И в стенгазете
пробирать будут, и на собраниях чистить. А работу я тебе подыщу
поприбыльнее, чем старая.
Калашников не обманул. Работы было хоть отбавляй, и такой столяр, как
Степан, не оставался без дела. Калашников приносил записочки с адресами:
там нужно переделать тахту, там починить старый буфет, там соорудить стол.
Степан горячо благодарил Калашникова. Тот смущенно отказывался. Дело
тут лишь в том, что он истолковал намек божий, и хорошо, что Степан
послушался его совета.
В молитвенном собрании, куда его привел Калашников, Степану
понравилось. Тут все было тихо, чинно, верующие пели согласно и красиво.
Вскоре жена сообщила Степану, что вступила в секту. Называется эта
секта "свидетели Иеговы". От членов ее не требуется ничего, кроме праведной
жизни да изучения библии. Вот только она не знает, как быть со Степаном. По
законам секты нельзя быть женой иноверца. Стало быть, их совместная жизнь -
прелюбодеяние.
Жена плакала и умоляла Степана попросить Калашникова принять его в
секту. Афанасий подтвердил, что Степан должен стать "братом".
Вскоре после вступления в секту Акимов собрал столяров и плотников и
отправился с ними по селам "шабашничать".
Когда вернулись, Калашников разложил деньги на две неравные пачки.
Большую взял себе и объяснил:
- Это деньги боговы.
Степан обиделся. На его долю приходилось меньше, чем он получал на
заводе. Так и сказал.
- О чем думаешь, брат? - закричал Калашников. - Дьявол тебя искушает.
Сомневаешься - уйди.
- И уйду, - разозлился Степан.
Калашников вынул деньги.
- Можешь взять все, - кротко сказал он. - Я тебя испытывал, и ты не
выдержал испытания. Корыстолюбие дьявольское оказалось сильнее твоей веры.
Нужно было искупить грех сомнений и корысти. Мысли Степана были заняты
одним: что бы еще сделать такое, что доказало бы богу искренность его веры?
Репродуктор исчез из квартиры Акимовых еще раньше. Теперь Степан оборвал
проводку. Почтальону, который носил дочке "Пионерскую правду", он запретил
даже подходить к дверям квартиры. Соседи не узнавали Степана. Он похудел от
ночных молений, глядел исподлобья, избегал встреч и бесед.
* * *
- Подсудимый Акимов, признаете ли вы себя виновным? - спросила Анна
Ивановна и почувствовала, как замер зал.
Акимов встал, облизнул губы.
- Перед богом ни в чем не повинен. Земного суда не признаю.
- Что вы можете сказать по поводу предъявленного вам обвинения? -
ровным голосом спросила Степанова.
- Не вам ценить дела мои. Перед армагеддоном господь сам будет знать,
сотворил я добро или зло. Сам уничтожит меня в войне или причислит к
спасенным.
- Мы сейчас не касаемся ваших убеждений, Акимов. Речь идет о
поступках. Вас обвиняют в том, что вы избили ребенка, буйствовали, ударили
милиционера...
- Сказал наместник бога Иеговы на земле: будьте кротки, как голуби,
хитры, как змеи, молчаливы, как рыбы.
- Первую часть этой заповеди вы, по моему мнению, уже нарушили, -
вмешался прокурор. - Избили ребенка до полусмерти. Где же здесь голубиная
кротость?
Суд перешел к допросу Калашникова.
- Как вы попали на оккупированную территорию? - спросила Анна
Ивановна.
- По дороге на фронт наш полк разбомбили. Я отстал от своих и попал в
окружение. Встретил брата по вере, сектанта из Белоруссии. Он меня и укрыл.
Потом достал фальшивые документы. Но немцы выследили меня и предложили: или
пойдешь служить в полицию, или расстреляем. Пришлось пойти, но никого не
убивал, не бил... Когда подошли наши, меня арестовали. Наказание отбыл
полностью.
- После освобождения вы хоть один день занимались общественно полезным
трудом?
- Перед грядущим всякий труд бесполезен.
- Скажите, Калашников, вы советовали Акимову не разрешать дочери
вступать в пионерскую организацию?
Калашников наморщил лоб, словно припоминая, и отрицательно покачал
головой:
- Не было такого разговора.
- Как вообще относится секта к тому, что дети ее членов вступают в
пионеры?
- Мы не за и не против, - пожал плечами Калашников, - дело совести
каждого. Человек хочет спастись и боится, что из-за детей погибнет.
- А как относятся сектанты к тому, что их дети получают образование?
- Ни к чему оно. Нужно уметь писать и читать. А все остальное из
библии и сам узнаешь...
- Поэтому вы рекомендовали родителям забирать детей из школы?
- Поэтому.
- Зачитываю справку, - проговорила судья, вынимая из конверта бумагу:
- "На ваш запрос сообщаем, что Калашников Павел Афанасьевич окончил
гидротехнический факультет Политехнического института и работает в
настоящее время инженером на строительстве межколхозной ГЭС". Скажите,
подсудимый, кем вам приходится Калашников Павел?
- Сын.
- Как же случилось, что вы разрешили и сыну и дочери получить высшее
образование? - спросила Анна Ивановна, рассматривая вторую справку.
Вызвали свидетеля Никифора Сергеевича Акимова, младшего брата Степана.
Он рассказал суду, что с тех пор, как Степан вступил в секту, супруги
Акимовы стали водить девочку с собой на иеговистские моления, не давали ей
делать уроки.
За несколько дней до происшествия Никифор, зайдя в квартиру Акимовых,
застал девочку плачущей. Оказалось, что она рассказала родителям, что все
дети из их класса будут вступать в пионеры, и попросила у отца денег на
покупку галстука. Отец наотрез отказал ей и прямо пригрозил: увижу, мол, в
галстуке - убью!
Никифор пробовал побеседовать на эту тему со старшим братом. Степан
отрезал:
- Я на твое неверие не нападаю. Живи как хочешь, но и моей веры не
касайся.
15 сентября Никифор встретил радостную Валю, идущую из школы вместе с
подругами. Ветер играл концами ее нового красного галстука. Оказывается,
утром перед занятиями она забежала в поселковый магазин и попросила у
продавщицы галстук "в долг". Та, узнав, в чем дело, подарила девочке
красный галстук. Вместе со всем классам Валя приняла торжественное обещание
и с этого дня стала пионеркой.
- Я предложил Вале, - рассказывал свидетель, - оставить галстук мне и
заходить за ним каждое утро. Домой ей показываться в нем было нельзя.
Девочка ответила, что она знает - папа будет сердиться, но галстук она
спрячет дома.
- Кто присутствовал при этом разговоре?
- Говорили мы на улице. Слышать нас никто не мог. Но в это время
проходил мимо Калашников. Я тогда сразу подумал: наябедничает этот фрукт
Степану, и еще раз посоветовал Вале отдать галстук мне. Но она опять
отказалась.
- Вы подтверждаете эту встречу, Калашников?
- Была такая встреча.
- И вы действительно сообщили Акимову, что видели его дочь в
пионерском галстуке?
- А что? Разве я что-нибудь преступное сделал? Правду же сказал.
- Вечером я зашел к брату, - продолжал Никифор Акимов. - Его не было
дома. Сказали, что он ушел к Афанасию Калашникову. Тут-то мне и нужно было
задержаться, посидеть. Но час был поздний, и я подумал, не станет же Степан
среди ночи скандалить из-за галстука, а утром я с ним поговорю. Только
утром он был уже в милиции, а Валя в больнице...
- Пригласите свидетельницу Акимову, - попросила судья.
Головы сидящих в зале повернулись в сторону двери. Вошла Мария
Михайловна. По тому, как беспокойно теребили ее руки темную косынку, было
заметно, что она сильно волнуется.
Когда Акимовой предложили рассказать обо всем, что ей известно, она
всхлипнула и поднесла к глазам платок. Судьи терпеливо ждали, пока женщина
справится со своим волнением.
- Я ему говорила, - глухо начала она, - "Что ты, Степан, делаешь! Не
может быть богу угодно, чтобы ребенка так бить. Ну, скажи ей, пожури ее, в
угол поставь. Ну, отшлепай", - а он...
Видимо, картина происшедшего была еще очень свежа в памяти матери, и
она снова всхлипнула.
- Пришел от Афанасия сам не свой. Первым делом - ко мне. Сатане, мол,
служишь. Зачем девке деньги на галстук дала? Я говорю - слышать не слышала,
видеть не видела. Тогда он - к Валечкиной кроватке. Я прошу: "Уймись,
Степа". А он: "Праотец Авраам принес, - говорит, - в жертву сына, ибо
Иегове это угодно было. Верно меня Афанасий надоумил". Я в руки ему
вцепилась. Он так толкнул меня, что в глазах потемнело... Кричит на Валю:
"Где галстук?" А она у нас с характером: как заупрямится, беда с ней. Я же
понимаю - Степана не остановишь, прошу: "Скажи, дочка, где галстук,
выбросим его, и все спокойно будет". А она свое: "Не отдам, ни за что не
отдам". Степан кричит: "Правильно брат Афанасий велел мне дух сатанинский
из девки выбить!" Совсем озверел и драться начал. Я его опять удержать
хотела. А он бьет и бьет. Валечку бьет и меня бьет. Потом Соколкин вбежал и
отнял девочку.
Внимание всех присутствующих было обращено на Марию Михайловну.
Поэтому никто не заметил перемены в поведении Калашникова. До сих пор
спокойный, даже вялый, он облокотился на барьерчик, отделявший места
подсудимых от зала, и буквально впился глазами в свидетельницу.
Судья перелистывала дело, Мария Михайловна ждала нового вопроса.
Калашников даже рот приоткрыл от нетерпения.
- Скажите, свидетельница, с каким предложением приходил к вам
Калашников на следующий день после задержания вашего мужа?
Женщина молчала. Все повернули головы в сторону подсудимого. Руки его
судорожно вцепились в деревянный барьер.
- Говорил он, - медленно и робко начала свой ответ Мария Михайловна, -
что вызовут меня к прокурору и что, если я прокурору все расскажу, Степана
на всю жизнь осудят, а меня и Валю сошлют. Но если я так скажу, как он
учил, секта нас с девочкой на курорт отправит на два месяца.
Калашников крикнул:
- По злобе наговаривает! Мужа посадить хочет, а себе другого найти...
Помни, Мария, придет армагеддон и не спасешься ты, как Иуда, предавший
Христа...
По измученному лицу женщины снова потекли слезы.
- Какой из тебя Христос, Афанасий! Христос не учил врать, а ты учил.
Ты же мне говорил: не из-за того, мол, побил Степан девочку, что галстук
надела, а за то, что деньги у меня украла.
- Не говорил я этого!
- А зачем мне врать? Если я вру, то пусть от армагеддона я и погибну,
если ты правду говоришь, то спасешься... Чего же ты заволновался?
- Беспокоится: а вдруг армагеддон не состоится? - выкрикнул кто-то в
зале.
- Вы остались в секте? - спросил судья женщину.
- Нет, Афанасий выгнал. Как сказала я, что прокурору правду говорить
буду, проклял он меня.
- Но вы продолжаете верить в армагеддон и другие вещи, о которых вам
говорили в секте?
- Ничего я не знаю, - грустно ответила женщина. - Ведь когда принять
просила, думала о том, чтобы ребенка спасти. А как увидела Валечкину спинку
в синяках, так подумала: это же страшнее всякого армагеддона! Пусть будет,
что будет, а девочку бить не дам...
- Пригласите, пожалуйста, свидетельницу Покровскую.
В зал вошла молодая женщина с толстыми белокурыми косами, уложенными
короной вокруг головы, - учительница, в классе которой Валя и проучилась
три года.
Покровская рассказала суду, что обратила внимание на ласковую,
прилежную девочку еще в первом классе. Акимов вначале частенько наведывался
в школу. Потом все переменилось. Девочка стала приходить в школу
невыспавшейся, иногда с невыученными уроками. Покровская пришла к Акимовым
домой. Встретили ее, как и прежде, приветливо, угощали чаем, выслушивали,
но чувствовалась какая-то настороженность и тяжесть обстановки в семье.
Через несколько дней подружки Вали проговорились учительнице, что
Акимовы водят дочь на сектантские моления. В тот же день Покровская снова
была у Акимовых. На этот раз ее приняли с холодной, настороженной
вежливостью. Степан Сергеевич подтвердил, что девочка бывает на молениях,
но заявил, что дочь ему дорога не менее, чем учительнице, и делается это
лишь для блага самой Вали. О том, что отец категорически запретил девочке
вступать в пионеры, Покровская не знала...
Эксперт обстоятельно перечислил следы побоев на теле ребенка. Он
сообщил, что исследованием подтверждено предположение, что, кроме кровавых
рубцов на спине и боках девочки, ей было причинено еще и сотрясение мозга.
Мария Михайловна, сидевшая на одной из первых скамей в группе женщин,
громко заплакала.
Степанова продолжила допрос Акимова. Тот ничего не отрицал. Отвечал
односложно и угрюмо.
- Вы пытались проникнуть в квартиру Соколкина?
- Пытался.
- Для чего вы хотели это сделать?
- Дочку забрать.
- Зачем вам понадобилась девочка?
- Допытаться хотел, куда галстук скрыла.
- Зачем вам нужен был галстук?
- Сжечь нужно.
- Для чего? Допустим, вас тревожил галстук на шее у девочки. Но чем
вам мешал спрятанный галстук?
- Он все равно знак сатаны. Будешь жить в комнате, где знак сатаны, -
погибнешь.
- А для чего вы пытались сорвать погоны у работника милиции?
- Чтоб не в свое дело не лез. Сказано: "Да распорядится отец телом
отпрыска своего".
После перерыва слово было предоставлено прокурору, а затем учительнице
Наталье Матвеевне Карасевой. Много лет проработала она в школе. Не раз ее
избирали депутатом городского Совета. Она была одной из самых уважаемых
учительниц, с ее мнением считались, к ее голосу прислушивались и ребята, и
взрослые. Вот почему именно Наталью Матвеевну попросили быть общественным
обвинителем по этому делу.
Наталья Матвеевна встала, не спеша собрала листки с конспектом речи и
посмотрела в зал. Казалось, что сейчас она произнесет те слова, что слышали
от нее многие из присутствующих в зале в далекие школьные годы:
"Здравствуйте, дети!"
Но Наталья Матвеевна обернулась к судьям и произнесла совсем другие
слова. Очевидно, ей приходилось пользоваться ими первый раз в жизни, и,
может быть, поэтому они прозвучали так значительно и торжественно:
"Товарищи судьи!"
- Помнится мне, - негромко сказала учительница, - первый год моих
занятий в школе - тысяча девятьсот девятнадцатый. Шла тогда гражданская
война, фронт подходил к нашему поселку. Слышно было, как стреляют пушки.
Ученики мои волновались, переживали, им было не до учения. Как-то не пришел
на занятия один мальчик - самый слабый мой ученик. Товарищи его рассказали,
что отец вечером так избил парнишку, что тот ходить не может. Побежала я к
ним в избу. Встречает меня солдат на костылях. Спрашиваю, где мальчонка.
Лежит, говорит. Почему лежит. Проучил, отвечает.
- Как так?
- А что же мне с ним делать, - вздыхает солдат. - Мы на фронте жизни
не жалеем, чтобы дети в школу ходить могли, ногу вот мне перебило, а он
ленится учиться!
Молодая я была тогда, неспокойная. Накричала на этого солдата. Гляжу,
а у него на глазах слезы.
- Барышня, - говорит, - учительница, за что же это вы на меня? Я ж
добра ему хотел. А как ему ума вложить? Хочу, чтобы сын грамотным стал, а
не таким, как я, темным...
Учительница умолкла. Казалось, что она не видит сейчас сидящих в зале,
а перед ней встает далекая-далекая картина: солдат в тесной, темной
избушке.
- Что греха таить, - продолжала Наталья Матвеевна, - сколько раз за
полвека сталкивалась я с такими способами "вкладывать" детям ум. И сейчас
встречаются родители, не знающие других средств воспитания, кроме ремня да
подзатыльников.
Мы слышали здесь допрос Калашникова. Он отравлял сознание Акимова и
других членов секты рассуждениями: дескать, ни к чему детей учить. Знание -
это от сатаны.
А своих детей Калашников послал в высшие учебные заведения. Он
прекрасно понимает, что в наше время знания необходимы.
Чего боялся Калашников? Ответ прост. Знающего, образованного человека
не так-то легко одурачить, опутать темной паутиной, сделать покорным рабом
тупых и жестоких предрассудков.
Калашников пытается изобразить себя борцом и страдальцем за веру.
Посмотрим, что это за идейный, преданный своему делу борец. Вы от него
самого слышали, что прежде он был баптистом, а потом переметнулся к
иеговистам.
Может быть, он искал истину? Может быть, такая уж у него натура
правдолюбивая? Нет, другое искал Калашников. При обыске у него были
обнаружены четыре сберегательные книжки на общую сумму в девять тысяч
рублей. Калашников пробовал доказать, что это его трудовые сбережения. Но
ничего не вышло. Фактически он не работает. Числится надомником посудной
артели. Заработки его там смехотворные - 15-20 рублей в месяц. Только чтобы
не выгнали. Потом Калашников признался, что все это - доброхотные даяния
единоверцев и деньги, мол, принадлежат богу. Куда же идут эти деньги?
Следователь поинтересовался этим вопросом, и что же выяснилось? 14 июня с
одной из книжек Калашникова было снято четыре тысячи рублей. Через неделю
он оформил купчую на дом, в котором сейчас живет. Оказывается, бог поручил
Калашникову не только собирать деньги, но и расходовать их для своих
нужд...
В зале засмеялись. Наталья Матвеевна тоже улыбнулась, но тут же строго
поглядела на присутствующих. Трудно было поверить, что всего несколько
секунд назад эта женщина улыбалась. Голос ее внезапно стал громче и
сильнее.
- От имени всех честных людей я обвиняю вас, Калашников, в прямом
подстрекательстве Акимова к гнусному его преступлению. Я обвиняю вас в том,
что вы, пользуясь необразованностью этого человека, сделали из него
нерассуждающее, слепое орудие для достижения ваших корыстных целей. Вам
нужен был мастер. Через него было так удобно выкачивать деньги из карманов
колхозников... Вам нужен был фанатик, проповедник вашего учения, простачок,
искреннее верящий во все те сказки, которые вы вбили в его одурманенную
голову.
Вы очень слабы, Калашников. Вы отлично это знаете и всего боитесь. Вас
испугала маленькая девочка, ее красный галстук. Испугала вас даже
родительская любовь Акимова к дочери. Почему? Это ясно. Любое светлое,
хорошее, благородное чувство может стать тем камнем, на котором споткнется
ваше так называемое "учение". Прикрываясь красивыми словами, вы учите, по
сути дела, ненависти к человеку, безжалостности, презрению и жестокости по
отношению к ближнему своему. И вам страшна настоящая, сердечная любовь.
Мы слышали тут ваши рассуждения о свободе религии, об армагеддоне, о
спасении ста сорока четырех тысяч человек. Вы, иеговисты, выдаете себя за
спасителей. А кто вы есть на самом деле? Кому вы служите? Я отвечу на эти
вопросы.
Секта "свидетели Иеговы" возникла в конце прошлого столетия в
Соединенных Штатах Америки. Первоначально возглавлял секту один из ее
создателей - предприимчивый проповедник капиталист Руссел. Руководящий
центр секты и сейчас находится в Соединенных Штатах, в Бруклине.
Как и у любого капиталистического концерна или банка, у американской
секты "свидетели Иеговы" есть свои филиалы во многих странах мира.
Бруклинский центр имеет свое издательство, которое выпускает
пропагандистскую литературу: журнал "Башня стражи", "сочинения" Руссела,
Рутерфорда на десятках языков, в том числе и на русском.
В чем же заключается сущность этой пропаганды? Что исповедуют и что
проповедуют "свидетели Иеговы"?
Ссылаясь на библейские тексты (которые, кстати, толкуются вкривь и
вкось, а порой и просто фальсифицируются), иеговисты провозглашают тезис о
том, что любой государственный строй есть "орудие сатаны". На деле же они
обливают потоками злобной клеветы порядки только в социалистических
странах. Толкуя о любви к ближнему, об отказе от пролития человеческой
крови, иеговисты в то же время объявили греховной борьбу народов за мир.
Они запретили своим последователям подписывать воззвания ко всем народам о
защите мира, о запрещении атомного и водородного оружия, они клевещут на
благородную деятельность сотен миллионов сторонников мира.
Они не только выступают против мира, не только предрекают человечеству
неотвратимую гибель в армагеддоне; подпольная агентура бруклинского центра
пытается в странах социалистического лагеря идейно разоружить людей,
посеять пессимизм и уныние.
Может ли быть свобода для такой религии в нашей стране - стране, где
процветает наука, стране, которая возглавляет борьбу за мир во всем мире!
Кому нужна такая свобода религии, кому нужны секты, подобные этой? Только
врагам, только тем, кто не хочет настоящей свободы! Вы, Калашников, на
словах проповедовали любовь, спасение, а на деле -
человеконенавистничество.
Я обвиняю вас, Калашников, в том, что вы отняли у Акимова самое
светлое и солнечное чувство, которое может быть у человека, - любовь к
своему ребенку. Вы ограбили Акимова, лишив его любви к жизни, ко всему, что
делает существование человека праздничным и красивым. Я обвиняю вас в
прямом подстрекательстве подсудимого к его черному, изуверскому
преступлению.
Вы, Калашников, понимали, что в сердце Акимова борются два начала:
одно - мрачное, злобное, человеконенавистническое, то, что внушено вами,
второе - светлое чувство к дочери. Вы знали, что когда-нибудь девочка
встанет вам поперек дороги, и знали, что она может победить. Поэтому вы
старались заранее поссорить отца с дочерью, натравить Акимова на Валю и
отпугнуть Валю от отца. В день того ужасного случая вы не только рассказали
Акимову, что видели его дочь в красном галстуке, но и, пользуясь своим
влиянием, заставили его избить девочку. Это совершенно ясно из показаний
свидетельницы Акимовой. В тот вечер Степан пришел от вас таким взвинченным
и взбудораженным, что пьяные и то трезвее кажутся.
Я обвиняю вас, Калашников, и в том, что после этого страшного
несчастья вы продолжали свои интриги. Мы слышали здесь о попытках подкупа и
шантажа свидетельницы Акимовой. Мы видим Акимова, который либо молчит, либо
плетет какую-то несусветную чушь о воле божьей. И каждому ясно, чьих рук
это дело. Сами вы не гнушаетесь никакими средствами, чтобы выйти сухим из
воды: лжете, юлите, пытаетесь отмолчаться. А Акимова вы уверили, что он
великий мученик, что он получит от господа награду за свою верность вашим
бредовым идеям.
Я как учительница, свыше пятидесяти лет воспитывающая детей, как мать
и бабушка, как советский человек, ненавидящий тьму, зло, обман, прошу суд
изолировать Калашникова от нашего общества, назначить ему строгое
наказание.
В зале раздались возгласы одобрения. Наталья Матвеевна продолжала:
- Я обвиняю Акимова в том, что он позволил сделать себя тем, кем он
сейчас стал. Акимов когда-то учился у меня. Были тяжелые дни, и он, не
окончив школы, пошел работать. Я понимала чувства Акимова, когда он много
позднее сказал мне о своей дочери: "Девочка-то пятерки и четверки приносит.
Пожалуй, выйдет из нее что-нибудь получше, чем я". Сказал он это в своей
обычной манере - так буркнул между прочим. Но в глазах отца я видела
гордость и надежду на то, что девочке будет очень хорошо и светло в жизни.
Все это было до того, как Акимов стал иеговистом.
И вот сегодня я обвиняю его в том, что он забыл об обязанностях отца,
что он день за днем отравлял жизнь дочери, старался уничтожить в ней все
светлое и чистое, что есть в ребенке, и превратить ее в религиозную
фанатичку...
Наталья Матвеевна напомнила события 15 сентября. Еще раз развернулась
перед слушателями картина дикого избиения.
- Я обвиняю вас, Акимов, - строго сказала она, - также в том, что вы
подняли руку на граждан, пытавшихся спасти от вас вашего же ребенка.
Неужели вам не кажется чудовищным ваше поведение?
Соколкин, скромный, очень тихий человек, не побоялся вашей ярости и
ваших кулаков, вошел и отобрал у вас дочь. Все, кто проходил в этот момент
мимо вашего дома, призывали вас образумиться, прекратить бесчинство. Когда
в дело вмешался сержант Коршунов, вы затеяли с ним драку...
Степан сидел безмолвно и неподвижно, будто речь общественного
обвинителя его не касалась.
- Я прошу суд сурово наказать Акимова и лишить его родительских прав,
- говорила Карасева. - Сегодня утром мы узнали, что общественность нашей
области добилась направления Вали в пионерский лагерь "Артек". Чужие ей по
крови, но родные по духу люди позаботились о ней. Врачи и сестры больницы
не спали ночей, чтобы скорее восстановить здоровье ребенка. Я позволю себе
зачитать несколько выдержек из писем, присланных незнакомыми людьми,
узнавшими о преступлении Акимова.
"Это зверство, - пишет рабочий-строитель Прохоров, - вызвало у всех
нас величайший гнев и негодование. Акимов должен понести самое суровое
наказание..."
Вот письмо отца двух детей товарища Букатова: "Я не могу оставаться
равнодушным к такой жестокости и подлости взрослого человека по отношению к
своему ребенку. Мое мнение такое: приговор Акимову должен быть самым
строгим".
"Иуды под маской святости, оказывается, еще встречаются в нашей жизни,
- читала Наталья Матвеевна. - Тот, кто поднял поганую лапу на красный
галстук, должен быть строго наказан. Я имею трех детей с красными
галстуками. И этим я горжусь, потому что мои дети - счастливые дети. Они
живут под солнцем радости и счастья" - так пишет инвалид Отечественной
войны Коропцов.
Писем, подобных тем, выдержки из которых я вам прочитала, десятки. И
все люди, писавшие их: рабочие, колхозники, служащие, пенсионеры, - вместе
со мной просят вас, товарищи судьи: самое строгое наказание изуверу!
Я думаю что будет правильным, если суд вынесет частное определение по
поводу отношения к Акимову руководителей и профсоюзной организации
радиозавода. Их равнодушие к судьбе члена коллектива - одна из причин
вступления Акимова в секту. Товарищи с завода могут сказать: это, мол,
исключение, единичный факт. Но в нашем обществе не имеет права на
существование даже единичный факт изуверства.
Перед нами раскрылась картина того, как постепенно и упорно всасывала
секта в свои сети Акимова. Он был одинок. Никто не пришел ему на помощь,
никто не подал дружескую руку, чтобы помочь выбраться из болота. Не было,
мол, сигналов! Нельзя же, товарищи, ждать, пока человек попросит спасти
его. Больше чуткости, больше внимания каждому человеку! Нужно знать, чем он
живет, что у него на душе, как можно скорее и действеннее прийти ему на
помощь в трудную минуту. Пусть же случившееся будет всем нам хорошим
уроком.
Затем выступил адвокат.
Когда за барьером поднялся Степан Акимов, зал насторожился.
- Выступала тут жена моя и другие... - глухо сказал Степан. -
Калашников много говорил... Называли меня темным человеком, доказывали, что
глуп... Даже к доктору водили: не сумасшедший ли я? А я ничего не знаю -
где правда, где нет ее. Верил я тебе, брат Афанасий, больше, чем самому
себе. Может, слаб я духом и погибнуть мне суждено. Но не могу я идти против
дочки и Марии. Что ты мне за них дашь, Афанасий? Блаженство тысячелетнее? А
какое мне без них блаженство? Пусть уж если погибать нам, так всем вместе!
Он умолк, и в наступившей тишине стал слышен громкий шепот
Калашникова:
- Что делаешь? Раб господень, а такое говоришь...
Анна Ивановна сделала Калашникову замечание. А Степан, казалось, не
слышал реплики "брата".
- Многое я видел, что не нравилось мне. И каждый раз сам себе говорил:
голос сатаны! Умолкни, покорись и вымаливай прощение. А сейчас говорю: не
надо мне прощения ни от тебя, Афанасий, ни от бога, ни от суда. Раз
положено мне наказание за то, что на кровь свою руку поднял, пусть и
осудят... Прошу прощения только у дочери своей, Валечки, у тебя, Маша, и у
вас, Наталья Матвеевна.
Акимов обернулся к учительнице и низко ей поклонился.
После последнего слова Калашникова суд удалился на совещание. Публика
вышла из зала. В фойе клуба люди смогли наконец высказать все, что
передумали в эти часы.
- Кто бы мог поверить, - говорил собравшимся вокруг него пожилой
рабочий, - что такие вещи возможны в наше время. Ведь я же хорошо знаю
Степана. Отличный семьянин был. И на тебе...
Через час суд объявил приговор. Калашникова приговорили к пяти годам
лишения свободы, Акимова - к двум.
Степан выслушал приговор молча.
* * *
...В исправительно-трудовой колонии Степана сразу же поставили на
знакомую работу - по столярной части. Он принялся за труд с каким-то
непонятным для окружающих ожесточением.
Тяжелые, неотвязные думы лишали Степана покоя. Если бы он отдохнул
перед сном, то пришлось бы ворочаться на нарах чуть не до утра. А так
Степан проваливался куда-то, едва голова касалась подушки.
Вскоре рвение Степана было замечено. Имя его появилось на Доске
передовиков. Не раз начальник отряда заговаривал со Степаном, советовал
прочитать книги, втягивал в беседу. Акимов отмалчивался и глядел куда-то
вдаль, мимо плеча воспитателя, думая о своем.
Степана сделали бригадиром. Под началом у него работали четверо
молодых парней, не успевших еще овладеть никакой специальностью. Степан
учил их основательно, посвящая во все тонкости мастерства. Подолгу говорил
о капризах и привычках разных пород дерева, о том, как нужно дружить с
инструментом, чтобы он был послушен воле мастера. Но как только беседа
переходила на другие темы, из бригадира нельзя было выжать ни слова.
Возможно, так и прошел бы весь срок заключения, если бы мастерской не
дали заказа со стороны: изготовить столы и стулья для детского сада.
Степан молча выслушал распоряжение начальника и, не взглянув на
чертежи мебели, коротко сказал:
- Этого делать не буду.
Степана тут же сместили с бригадиров, он ушел, сунул голову в подушку
и так лежал, не засыпая и не поднимая головы.
Под вечер его вызвал начальник отряда Куницын.
Степан вошел в небольшую чистую комнату, где стоял стол, сделанный
его, Степана, руками, и сел по приглашению Куницына на стул, тоже его,
Степана, производства.
Куницын обратился к Акимову с просьбой. Самодеятельный коллектив
готовит спектакль. Нужны декорации. Не может ли он, Акимов, возглавить
бригаду театральных плотников этак на неделю - на две.
Прошло недели две. Степан работал за кулисами клуба, когда его
вызвали.
- Акимов, свидание...
В маленькой комнатке Степан увидел жену и Валю. Он и рта не успел
раскрыть, как девочка повисла, ухватившись ручонками за его шею. А жена
заплакала в голос.
- Ну что ты, - неловко уговаривал ее Степан. - Теперь-то чего
реветь?.. Перестань, а то, гляди, и Валюшка заплачет...
Степан не мог простить себе месяцы напрасных мучений. Ведь самому
написать им надо было. Хорошо, что Куницын оказался таким душевным
человеком. А то так бы и не знал, простили они его или нет.
Как-то Степан пришел в библиотеку и, вытащив из кармана бумажку, где
толстым плотницким карандашом рукой Куницына было написано название книги,
протянул ее библиотекарю.
Книга называлась "Библия для верующих и неверующих", и Степан с
первого раза многого в ней не понял.
За повторным чтением этой книги Степана застал Куницын. Они долго
говорили в этот вечер, прохаживаясь по дорожке вдоль бараков.
Многие неверующие, с которыми до сих пор доводилось встречаться
Степану, либо хохотали над Степановой "дурью", либо сокрушенно качали
головами, доказывая, что в наши дни нельзя верить в бога. В лучшем случае
собеседники Степана ссылались на спутники, атомную энергию, успехи
астрономии.
Куницын вел разговор совсем по-другому. Именно здесь Степан понял, что
к чужим верованиям нужно относиться с уважением и что религиозность вовсе
не является признаком "глупости", "дури", "бестолковости".
- Можно быть умнейшим человеком и верить в бога, - говорил Куницын. -
Был такой великий ученый - Дарвин. Он до сорока лет верил в бога и только,
когда сам убедился в том, что бога быть не может, порвал с религией.
Степану очень хотелось спросить, как же это случилось, что простой
смертный вдруг смог сам убедиться в таком деле, но он постеснялся.
- У меня бы на вашем месте возник вопрос, - улыбнулся Куницын. - По
вероучению иеговистов, такой человек, как Калашников, чуть ли не святой и
он, конечно, должен "спастись". А ведь вы, неглупый, умеющий понимать людей
человек, не можете не видеть, что Калашников - прохвост...
Они долго говорили, Куницын не требовал от Акимова ответов и
возражений. Но лучше бы он спорил со Степаном. Акимов теперь часто
размышлял над словами воспитателя.
"Как же это на самом деле выходит? - думал Степан. - Ни один волос с
головы не упадет без воли божьей. Стало быть, если один человек убил
другого, то виноват не убийца, а бог. Зачем же бог, от которого все
зависит, делает людей неверующими? Чтобы искусить верующих и определить,
кто истинно любит бога, а кто нет? Так ведь он же всеведущий и должен знать
это без испытаний и искушений!"
Снова перечитал Степан "Библию для верующих и неверующих".
Библиотекарь посоветовал взять еще несколько книг и брошюр.
Между тем шли месяцы. Имя Степана не сходило с Доски передовиков, и
вскоре Акимов получил досрочно условное освобождение.
В день отъезда произошло маленькое происшествие.
Степан уже получал документы в канцелярии, когда туда вбежал
библиотекарь.
- Позвольте, - закричал он, - это как же так! Да у меня таким порядком
всю библиотеку по домам увезут. А ну-ка открывайте чемодан! Где у вас
"Библия для верующих и неверующих"?
Степан густо покраснел. От смущения он никак не мог попасть ключиком в
скважину замочка.
- Я же не нарочно, - бормотал Степан. - Я позабыл, что не моя...
- Когда Фимка Удав снимает часы с прохожих, он тоже каждый раз
уверяет, что не нарочно, а просто позабыл!..
- Тихо! - стукнул ладонью по столу Куницын. - Акимов, оставьте книгу у
себя.
Степан покривил душой, говоря Куницыну, что больше не верит в бога. Он
еще не мог назвать себя неверующим. Но и прежней веры давно уже не было.
ОН САМ СЕБЯ ОСУДИЛ...
В тот день в кабинете Анны Ивановны, где помимо нас находился еще
помощник прокурора области Максим Феофанович Камышев, мы говорили о том,
что, не искоренив алкоголизма, нельзя покончить и с преступностью. Камышев,
в недавнем прошлом прокурор сельского района, перечисляя причины,
способствующие пьянству, особо подчеркнул тот огромный вред, который
приносят самогонщики.
- Если в какой-либо деревне увеличивалось количество хулиганств,
телесных повреждений, краж, - говорил он, - то в милиции уже знали:
объявился самогонщик. Трудно перечислить все беды, связанные с
самогоноварением. Получалось - один наживался, а десятки людей страдали. Но
однажды пострадал и самогонщик... Я имею в виду не приговор суда. Так
получилось, что строже всего он сам себя наказал...
- Вы имеете в виду Бычкова? - спросила Анна Ивановна.
- Его, - подтвердил Камышев. - О нем стоило бы написать...
Через несколько дней дело по обвинению Бычкова было доставлено в
прокуратуру области. И вот уже мы, выслушивая краткие комментарии Камышева,
читаем материалы дела.
* * *
Судья. Подсудимый Бычков, вы по-прежнему отрицаете свою вину?
Подсудимый. Отрицаю.
Судья. Почему же у вас в доме произошел взрыв?
Подсудимый. Мальчишка баловался... А я недоглядел, по
хозяйству был занят...
Судья. А это что за медная трубка?
Подсудимый. Откуда я знаю? Мало ли железок валяется.
Из протокола судебного заседания
...Когда-то слабый колхоз набирал силу, превращался в крупное
многоотраслевое хозяйство. Изменилась и жизнь колхозников. Никто уже не
завидовал так и не вступившему в колхоз Бычкову, его шкафам и диванам. У
многих появилось свое, новое, ничуть не хуже. А у Бычкова, жившего за счет
продажи овощей с огорода, дела были неважны: цены на картошку все падали и
торговать ею становилось невыгодно.
Однажды, не дождавшись конца торговли, Бычков связал свои мешки и
пошел в чайную.
В грязно-голубом павильоне в самом конце рынка с утра до вечера
плавали тучи табачного дыма. На стенах висели порыжевшие едва заметные
таблички: "Не курить", "Приносить с собой и распивать спиртные напитки
воспрещается". У прилавка теснилась длинная очередь. Петра окликнули из
дальнего угла. Он сразу узнал своего старого дружка Ярохина. Когда-то они
вместе учились в школе, затем попали в одну роту. С войны Ярохин вернулся
без ноги. На работу он не поступил, жена от него ушла. Ярохин проводил в
чайной все время с утра до вечера, ожидая угощения от случайных
собеседников, обрюзг, по неделям не брился, одет был в грязный мятый пиджак
неопределенного цвета.
- Здоров, Петро... - он хрипло рассмеялся. - Забываешь старых
приятелей. Все деньгу копишь? Угостил бы ради встречи.
Петр недовольно отмахнулся.
- Настроение не то.
- Дела небось на рынке плохи? - понимающе улыбнулся Ярохин. - Так это
не только у тебя. Перед тобой заходил Семенов из Поддубного, знаешь его?
Так у него тоже не лучше.
Ярохин знал все последние рыночные новости. Они стекались со всего
рынка в чайную.
- Что же делать будешь, Петро? Так и прогореть недолго.
- Не каркай, - стукнул кулаком по столу Бычков. - Без тебя душа горит.
- Да ты не обижайся, я же тебе добра хочу... Тут одно дельце есть... -
Ярохин оглянулся по сторонам. - Выпить бы неплохо...
- Да где же я тебе выпить-то возьму? До завтра потерпеть не можешь?
- Не могу, Гаврилыч, поверь, не могу. Я знаю, где можно достать. Там и
о деле поговорим. Только никому ни-ни. Понял? - Ярохин живо поднялся,
пританцовывая на одной ноге. - Пошли.
Приятели молча шли по притихшей улице.
Возле большого сумрачного, из потемневших бревен, дома они
остановились и исчезли в темном провале двери.
С тех пор на деревне стали замечать, что Бычков изменился. На базаре
появлялся редко, только за покупками...
* * *
Судья. Ваша фамилия, имя, отчество и должность?
Свидетель. Смирницкий Иван Кузьмич, бригадир колхоза
"Рассвет".
Судья. Вы знакомы с подсудимым?
Свидетель. Да я со всем, почитай, районом знаком.
Судья. Какие у вас отношения?
Свидетель. С Петром-то? Нормальные отношения. Чего нам
делить?
Судья. Вам что-либо известно о том, что Бычков промышлял
самогоноварением?
Свидетель. Вот чего не знаю, того не знаю...
Из протокола судебного заседания
Осень было холодная и злая. Дожди шли неделями. Земля размокла, по
дорогам ни пройти ни проехать.
Как-то Петр вернулся домой вместе с бригадиром.
- Слушай, Анюта, принеси-ка нам горяченького. А то продрогли мы с
Кузьмичом, - попросил он жену.
На столе появился борщ, соленые огурцы, вареная картошка.
- Ну, Кузьмич, по маленькой, что ли?
- А что? Можно.
Петр достал бутылку с мутноватой жидкостью.
- Где это ты раздобыл? - удивился бригадир.
- На станции. На водку не хватило, так пришлось взять это у одной
тетки. И недорого. Будь здоров!
Они чокнулись и выпили.
- А что за тетка-то? - продолжал допытываться Кузьмич.
- Тетка как тетка. Две руки, голова. Мы с ней детей не крестили. А
тебе-то зачем? - подозрительно покосился Петр. - Председателю доложить
хочешь?
- Чудак!.. Просто сам хотел достать где-нибудь...
- Смогу устроить... Это нетрудно.
Возвращаясь домой, бригадир снова и снова вспоминал разговор с Петром.
"Черт его знает, откуда он берет самогон. А какое мне, собственно,
дело? Что я - милиционер? А хоть бы и сам варил! Ведь за свои деньги и
сахар покупает, и все..."
После самогона было тепло и весело. Даже дождь не казался таким
противным.
- Все-таки хорошая это штука, выпьешь - и вроде легче становится. Вот
как сегодня: председатель честил с утра, муторно было, а сейчас ничего. А
Петр - хороший мужик. И работает ничего, только жмот порядочный. Ну да все
мы не без греха...
С утра у бригадира страшно болела голова, и он забежал к Петру.
- У тебя там не осталось в бутылке? - подмигнул он Бычкову.
- Да есть немного. А что?
- Опохмелиться бы.
- Это можно.
Петр исчез в задней комнате и через некоторое время вернулся со
стаканом самогона и соленым огурцом.
- Спасибо, Гаврилыч, выручил ты меня, а то спасу не было - башка
трещала! - говорил Петру бригадир, когда они шли на работу.
- Да ладно уж, - отмахнулся Бычков. - Чего там, свои люди - сочтемся.
Надо будет - заходи. Выручу.
Так у Петра появился первый клиент. А обслужить он мог многих...
Посреди задней комнаты теперь стоял большой жестяной чан - литров на
двадцать. Сверху его прикрывала крышка. Это и был самогонный аппарат.
Сам Бычков не решался продавать свою продукцию, а делал это через
бабку Ефросинью из соседнего села. Это была довольно бойкая старуха лет
семидесяти. Любители выпить хорошо знали ее дом. Постоянным клиентам
самогон отпускался даже в кредит.
Многие знали, что бабка продает самогон, но смотрели на это сквозь
пальцы. Бычков же оставался в тени.
- Петя, а может быть, не надо! - говорила Анна. - Ведь нам и без того
хватает.
- Ты только помалкивай, - предупредил Петр. - И сыну Славке надо
сказать, чтобы не проболтался. Для него и тебя стараюсь, чтоб жизнь сделать
вольготную.
И жизнь в доме с каждым месяцем становилась "вольготней": купили
радиоприемник, Славке Бычков подарил велосипед.
Сын не очень хорошо понимал слово "самогон". Самолет, самокат - это
ему было понятно. Это были привычные вещи, о которых люди говорили открыто,
не таясь. А вот при слове "самогон" отец почему-то обязательно понижал
голос:
- Ты, сынок, помалкивай про заднюю комнату. Чтоб никому...
- А почему, бать?
- Вырастешь - поймешь. А пока это тайна. Ты тайны хранить умеешь?
- Умею, - серьезно отвечал Славка.
Так в его маленькую жизнь вошла первая тайна. Нехорошая, грязная.
Как только из задней комнаты начинало тянуть сладким запахом, отец
посылал его на улицу.
- Поди погуляй. Если кто-нибудь подойдет, прибеги и скажи.
Славке это напоминало игру в войну. Когда кто-нибудь приближался к их
калитке, сердце его замирало. "Ну войди, войди же..."
Но никто не входил. Проходил один час, другой. Славке становилось
скучно.
И однажды Славка не выдержал и убежал, ничего не сказав. Мимо шли
ребята кататься с ледяной горки.
"Прокачусь разок и обратно", - решил Славка и помчался к горке.
Но так уж получилось, что домой он вернулся только поздно вечером.
- Где был? - мрачно спросил отец.
- Я, бать, на минуточку... - начал было Славка.
- На минуточку, - взорвался Петр. - А если кто-нибудь пришел бы в эту
минуточку - тогда что?
- А что, бать? - переспросил Славка.
- Посадили бы меня, вот что.
В беззаботную мальчишескую жизнь вошло еще одно слово - "посадили".
Слово это вызывало страх.
Ночью Славка проснулся от ужаса. Ему приснилось, будто отца
арестовали. Мальчик сел на кровати и заплакал. Ему было страшно.
За закрытой дверью разговаривали. Славка приоткрыл дверь. За столом
сидели отец и бригадир Кузьмич, и еще один дядька, которого он не знал. На
скрип двери все трое мгновенно повернулись.
- А-а... наследник! - Отец был какой-то красный, взлохмаченный. Таким
его Славка видел в первый раз. - Входи, входи. Значит, хочешь узнать, что
такое самогон? Сейчас узнаешь.
Анны в комнате не было. Ей нужно было рано идти на ферму, и она легла
спать. Да и не любила она этих ночных сборищ.
- На, попробуй, - отец поднес к Славкиному лицу стакан с мутной
жидкостью.
Славка отхлебнул глоток. В нос ударил противный запах, обожгло горло.
Славка закашлялся, на глазах его выступили слезы.
- Какой же ты мужик, если водку не умеешь пить? Учись, малец, -
пробасил незнакомый дядька и, опрокинув в рот полный стакан самогона,
аппетитно закусил салом. Славке вдруг стало весело.
- И я так могу, - он одним махом проглотил оставшуюся жидкость и
задохнулся. Он чувствовал, как в рот ему стараются запихнуть что-то мокрое
и соленое.
- Огурцом закуси, - шептал Петр, перепуганный внезапно побледневшим
лицом сына, - легче станет.
Славка начал жевать огурец. В голове у него стоял шум, а стены избы
начали плавно покачиваться.
К горлу подступил ком. Его начало тошнить. Славка корчился, держась за
живот. Казалось, что внутренности выворачиваются наружу. Рядом топтался
насмерть перепуганный Петр.
- Анна! Анна! Со Славкой плохо!..
Славка болел почти неделю. Чувствуя себя виноватым, Петр приносил ему
гостинцы, рассказывал, сидя у Славкиной постели, разные истории. Анна все
эти дни почти не разговаривала с мужем.
Бычков-старший съездил на базар, накупил Анне и Славке подарков.
- Ну не мучь, хозяюшка, - заглядывая Анне в глаза, он набрасывал на
плечи жены цветастую шаль. - Виноват, каюсь! Но ведь выпивши был. Винюсь! А
повинную голову и меч не сечет.
- Тоже выдумал, - сдаваясь, ворчала Анна, - ребенка самогоном поить.
Хорошо еще - все обошлось, а то в жизни не простила бы...
Петр виновато смотрел на Анну.
- Вот и Славик на меня не обижается. Не обижаешься?
- Не, бать. Только я теперь водки и в рот не возьму, - серьезно заявил
Славка.
- Ах ты умница моя, - умилилась Анна. - Правильно. И в рот ее не бери,
проклятую...
* * *
Свидетельница. Бычкова я, Анна Васильевна Бычкова, жена
его...
Судья. Что вы можете показать по делу?
Свидетельница. Да что показывать? Правда все: гнал он
самогонку. Чего отпираться. Уж я душой изболелась. Все корысть
проклятая, как трясина: машешь руками, ан уже ряска над головой
сомкнулась...
Судья (подсудимому). Вот видите, Бычков, жена-то ваша не
отрицает.
Подсудимый. Баба не мужик: ее запугать легко. А я вам правду
как на духу: невиновен...
Из протокола судебного заседания
Однажды Бычков уже собирался ложиться спать, когда в дверь постучали.
На крыльце стоял внук бабки Ефросиньи, двадцатилетний нескладный парень с
помятым лицом и водянистыми глазами. Он работал шофером в районном
отделении милиции и изредка наведывался в Сосновку.
- Слушай, Гаврилыч, - возбужденно зашептал он на ухо Петру. - Кто-то
на тебя капнул, что ты самогон гонишь. Прячь свою бандуру, не то погоришь.
Лучше прямо сейчас, могут и сегодня прийти. Не мешает и сахар припрятать,
не то все поймут.
Спиридон попрощался и побежал домой. Петр смотрел ему вслед.
- Не было печали, так черти накачали... - вздохнул Бычков. Затем резко
повернулся и быстро зашагал в избу.
Большой чан Петр вынес во двор, змеевик закопал в надежном месте.
"Теперь пусть приходят", - подумал Петр.
Анна спала тревожно и просыпалась от малейшего шума. Предупрежденная
Петром об обыске, она ежеминутно ждала милицию.
Петр лежал, отвернувшись к стене, но чувствовалось, что он не спит.
- Петя, а Петя... - трогала она мужа за плечо.
- Чего тебе? - недовольно откликался он.
- Прекратил бы ты это дело. Что у нас - денег не хватает, что ли?
Слава богу, живем лучше многих.
- Отстань ты, - отмахивался тот. - Мелет всякую чепуху, противно
слушать. Когда это деньги были лишними?
- Да ты посмотри на себя, издергался весь. С работы приходишь - и за
аппарат. Пожалел бы хоть себя. Боюсь я, Петя. Слыхал, на прошлой неделе в
Поддубенке арестовали Семенова?
Петр уже знал об этом. С Семеновым у него были кое-какие делишки, но,
слава богу, давно и доказать никому не удастся.
- Сам дурак был твой Семенов. Надо дело делать, а не языком трепать.
Вот и влип. Ну ладно. Спать пора.
Но сон не шел. Супруги прислушивались и прислушивались. А вдруг придут
за ними? Рядом, в соседних домах, спокойно спали люди. Как им сейчас
завидовала Анна! Не нужно ей ни денег, ни обнов - ничего не нужно. Лишь бы
можно было спокойно, безмятежно уснуть. Ведь живут же другие честно.
За стеной спал Славка. Анна встала и пошла посмотреть на сына.
Лицо у мальчика во сне серьезное, словно он решает грудную задачу.
Анна поправила одеяло, погладила голову сына.
- Спи, сынок, спи.
В эту ночь никто не пришел. А через неделю Петр вновь встретился на
рынке с Ярохиным.
- Что ж, Гаврилыч, друзей забываешь? - голос Ярохина звучал зло. - Как
припекло, так помоги, подскажи, а как все наладилось, так и от ворот
поворот? Угостил бы, Гаврилыч, - закончил он плаксиво.
- Ну что ж, угощу. Для друга никогда не жалко.
Петр зашел в магазин, купил водки, закуски, и приятели расположились
около станции в сквере, прямо на траве. Трясущимися руками Ярохин схватил
бутылку, ловко выбил пробку и припал к горлышку.
- Хороша, стерва, - он понюхал корочку и взял кружок колбасы. - Ну?
Небось, опять чего нужно?
- Да нет... - замялся Петр. Не очень ему хотелось связываться с
пьяницей. Потом подумал и решил: - Нет у тебя дружка какого, чтоб сахару
дешевого мог достать?
- Левого то есть, - уточнил Ярохин. Выпив водки, он был в хорошем
расположении духа.
- А мне все равно какого, лишь бы дешевого.
- Это - дело сложное, - протянул Ярохин. - Тут подумать надо... - Он
явно что-то недоговаривал.
- Ты не крути, а говори прямо, - Петр подвинул к нему бутылку. -
Треплешься - прямо скажи. Так уж лучше.
- Тут, Гаврилыч, пол-литрой не отделаешься. Дело серьезное.
- Ты сначала дело скажи, а о цене потом.
Ярохин придвинулся к Петру и зашептал ему в ухо. Петр слушал
недоверчиво...
- А ты, случаем, не брешешь?..
- Сволочь буду! - Ярохин даже подпрыгнул на месте. - Сам, своими ушами
слышал...
...Поздно ночью к дому Бычкова подъехала подвода. Хозяин уже ждал ее
на крыльце.
- Вноси, ребята, только тихо...
Два дюжих парня несколько раз входили и выходили из дома.
- Все внесли?
- Все.
Бычков передал им сверток.
- Здесь как договорились.
Подвода исчезла в темноте. Бычков обошел вокруг дома и, не заметив
ничего подозрительного, довольный, рассмеялся:
- Порядочек!
За краденный в сельмаге грузчиками сахар Бычков расплачивался
самогоном. Дело стало еще более прибыльным и доходным.
Славка щеголял привезенными отцом из города французскими ботинками, а
Анна нарядилась в трикотажный модный костюм. Это не могло не обратить
внимания односельчан, и Бычков удвоил осторожность. Теперь он уже сам не
продавал самогонку даже хорошим знакомым, все шло через бабку Ефросинью.
Поэтому, когда к нему заглянул колхозник Князев, Бычков решил, что не
продаст ни бутылки.
- Выручи, Гаврилыч, - попросил Князев. - Надо литров двадцать. У сына
свадьба. Подбрось самогонки, а?
- Я больше этим делом не занимаюсь.
- Ну? - удивился Князев. - С чего бы это?
- Да так.
- Что ж делать-то? Посоветуй, Гаврилыч.
- А у бабки был?
- Был. Да у нее столько нет. Ты ж у нее был главный поставщик. А
может, попробуешь выручить? Уж я тебя отблагодарю. Не пожалеешь.
Бычков колебался. Но жадность победила.
- Ладно, заезжай вечером в пятницу. Так и быть, выручу по дружбе.
Довольный Князев уехал. А Петр тут же стал готовить аппарат. Чтобы
дело шло быстрей, позвал со двора Славку. Мальчик прибежал запыхавшись.
- Звал, батя?
- Да, сынок. Придется пособить мне.
- А что делать будем?
- Идем в заднюю комнату, там расскажу.
Славка с интересом слушал короткий инструктаж отца.
- Сейчас мы его зарядим и начнем. - Отец похлопал мальчика по плечу. -
Ты мне поможешь.
Приготовления заняли немного времени. Когда из трубки появилась
тоненькая струйка, Бычков-старший сказал:
- Сиди и смотри; как только струйка начнет ослабевать, позови меня. А
я пока приготовлю следующую порцию.
Петр вышел.
В комнате было полутемно и жутковато. В чане что-то тихонько шипело и
булькало. Струйка текла равномерно, и Славке стало скучно.
"Ребята в казаков-разбойников играют, - думал он, не отрывая взгляда
от струйки. - Мишка, небось, опять спрятался на моем месте около старой
березы". Славка вспомнил это место, уютное и укромное, ему даже показалось,
что он чувствует запах мха... Чем бы заняться?
Славка оглянулся. В комнате стояла тишина, с улицы не долетало ни
одного звука. По-прежнему равномерно текла жидкость.
- Ну, как дела? - Славка вздрогнул от неожиданности. На пороге стоял
отец с двумя ведрами в руках.
- Помаленьку, - отвечал Славка. - Только скучно очень.
- Ничего, потерпи чуток.
Петр вылил в чан содержимое ведер и снова вышел из комнаты. В сенях он
услышал, что в огороде кто-то копается. Выскочил из избы. На участке
спокойно разгуливала соседская свинья.
- Я тебе покажу! - бросился к ней Петр, по дороге ища, чем бы ударить
свинью.
Минут пять он гонялся за ней и, когда она исчезла за оградой, весь
красный, тяжело дыша, вошел в дом. Отер лоб и шагнул к задней комнате. И
вдруг дверь со страшным грохотом прыгнула прямо на хозяина, зазвенели
стекла, и Петра оглушил отчаянный Славкин крик. Одним прыжком Бычков
очутился в комнате. Вначале он ничего не мог разглядеть: едкий дым ел
глаза. Ступая по мокрому полу, он почти на ощупь добрался до середины
комнаты и споткнулся обо что-то мягкое. Это был Славка. Петр схватил его на
руки, мальчик глухо застонал.
- Славик, сынок, - забормотал Петр, выбегая из комнаты.
- Доктора надо, доктора, - слышал он сквозь какой-то звон в ушах.
Кто-то взял у него Славку, дал ему воды. Потом голос Анны, истеричный, до
визга:
- Сыночек, родимый, да что с тобой?!
У дома Бычковых собралась толпа, но Петр никого не видел и ничего не
понимал.
Скрываясь от людей, он заперся в доме. Всю избу наполнял удушливый
запах сивухи. Петр машинально открыл все окна, двери, и тут его осенило.
"Если придет милиция..."
Он бросился в заднюю комнату.
Исковерканный чан, части аппарата - все, что могло скомпрометировать,
он ломал, бросал, прятал.
"Может, убежать? - промелькнуло в голове Петра. - Но куда?"
Пришла милиция. Петр сидел молча и смотрел в одну точку. Он так и не
знал, что со Славкой: в дом он никого не впускал, а выходить боялся. Когда
милиционер окликнул его, он молча открыл дверь и вышел на улицу. У крыльца
стояла машина...
У судей, по-видимому, не было разногласий. Присутствующие в зале не
успели еще обсудить речи прокурора и адвоката, как дверь совещательной
комнаты отворилась, и разговоры сразу утихли.
- Именем Российской Советской Федеративной Социалистической
Республики... - начал читать приговор судья.
Бычков слышал его глуховатый, неторопливый голос - перечисление имен
свидетелей, фактов, каких-то дней и месяцев, какие-то слова о вещественных
доказательствах, о найденной трубке, но никак не мог понять смысла слов.
Перед глазами стоял Славка с черной повязкой на лице.
* * *
Когда мы встретились с помощником прокурора области Максимом
Феофановичем Камышевым в следующий раз на совещании, где обсуждался вопрос
об участии юристов в пропаганде права, о формах этой пропаганды, Камышев
вновь вспомнил судебный процесс по делу Бычкова. Правда, он говорил о той
стадии, которая не предусмотрена Уголовно-процессуальным кодексом, не
фиксируется в приговоре и не приобщается к делу, но которая имела
непосредственное отношение и к судебному процессу, и к теме совещания...
Помощник прокурора области говорил о том, что хорошо организованный
судебный процесс, убедительный приговор - одна из эффективнейших форм
пропаганды права, один из действенных методов правового воспитания.
Об ответственности за самогоноварение не раз говорилось и в местной
печати, и в лекциях... Но что примечательно: не после лекций и газетных
фельетонов, а после выездной сессии суда по делу Бычкова были составлены
протоколы о добровольной сдаче трех самогонных аппаратов... Двое из
покаявшихся сделали это через день после того, как они стоя выслушали
приговор по делу Бычкова.
МЕЧ, СКАЛЬПЕЛЬ И ГУМАННОСТЬ...
- "Меч правосудия"... - сказала Анна Ивановна. - Так ли это? Уж если
обязательно сравнивать с чем-то деятельность суда, то лучше вспомнить о
скальпеле хирурга, хотя это сравнение и односторонне. Действительно,
правосудие очищает общественный организм от скверны преступности. Оно
действует скальпелем, изолируя от общества убийц, грабителей, воров,
хулиганов. Суд, основываясь на законах, защищает наших граждан и наше
государство от различных преступных посягательств. Но это одна сторона
вопроса. А ведь у судебной деятельности есть и другая, не менее важная
сторона, к которой ни "меч", ни "скальпель" никакого отношения не имеют.
Карл Маркс писал, что государство в правонарушителе "должно видеть...
человека, живую частицу государства, в которой бьется кровь его сердца...
члена общины, исполняющего общественные функции, главу семьи, существование
которого священно, и, наконец, самое главное - гражданина государства"*.
______________
* К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 1, стр. 132.
Судья должен видеть в сидящем на скамье подсудимом не только
преступника, носителя зла, но и "человека, живую частицу государства, в
которой бьется кровь его сердца". Поэтому советский суд не может
ограничиться защитой общества от преступлений, карой виновного. Он обязан
до конца использовать все предусмотренные законом возможности для его
исправления, для возвращения обществу "гражданина государства", проявить к
оступившемуся справедливость и гуманность. Именно поэтому во время
судебного разбирательства тщательно исследуются и оцениваются все
обстоятельства, которые дают основания к освобождению от уголовной
ответственности или смягчают вину подсудимого. В этом, возможно,
заключается самая главная особенность социалистического правосудия.
Приговор советского суда должен сочетать в себе гуманность по отношению к
обществу с гуманностью по отношению к тому, кто в силу каких-то причин
противопоставил себя этому обществу, нанес ему вред. Противоречие?
Безусловно. Но такова диалектика судебной работы, которая проявилась сразу
же после установления Советской власти. Даже в 1918 году, когда республика
находилась в кольце фронтов и, казалось бы, гуманность к преступнику должна
была отступить на второй план, социалистическое правосудие уже сочетало в
себе эти две характерные для нового строя особенности. Вспомните, например,
телеграмму Владимира Ильича Ленина Тамбовскому губисполкому. - Степанова
раскрыла свой блокнот в коленкоровой обложке, прочла: - "Получил жалобу
Ивана Богданова на арест его сына Владимира, 17 лет, больного бронхитом, за
саботаж. Пересмотрите дело, проверьте болезнь, неопытность, молодость
арестованного... Результат проверки телеграфируйте. Предсовнаркома Ленин"*.
______________
* В.И.Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 216.
Болезнь, неопытность, молодость, дурное влияние, стечение
неблагоприятных обстоятельств - все это учитывается судом при определении
меры наказания осужденному. Но, установив вину подсудимого, суд в ряде
случаев может и не применять к нему наказания. Это происходит, если ко
времени рассмотрения дела вследствие изменения обстановки деяние потеряло
характер общественно опасного или лицо, его совершившее, перестало быть
общественно опасным. Суд отказывается от наказания и по малозначительному
или не представляющему большой общественной опасности преступлению, если
придет к выводу, что подсудимый может быть исправлен мерами общественного
воздействия.
Обычно наказание назначается в пределах, установленных соответствующей
статьей Уголовного кодекса, предусматривающей то или иное преступление. Но,
учитывая исключительные обстоятельства дела и личность виновного, суд может
назначить наказание ниже низшего предела. Может он осудить и условно.
Гуманность по отношению к обществу и гуманность по отношению к тому,
кто противопоставил себя этому обществу...
Анна Ивановна достает из ящика письменного стола конверт, в нем
фотография человека средних лет. На обороте снимка надпись: "Человеку с
большой буквы. Анне Ивановне Степановой от бывшего рецидивиста В.Сысоева".
- Мой "крестник", - говорит Степанова. - Теперь начальник цеха.
Техникум закончил, институт, отец семейства. А когда мы с ним впервые
встретились... Впрочем, это было давно. Я тогда работала в
Красногвардейском поселке, он теперь включен в черту города...
Анна Ивановна молча рассматривает снимок. С плотного картона на нас
пристально глядят слегка прищуренные глаза Владимира Сысоева. Кажется, он
тоже вспоминает свое прошлое, которое сдано в архив вместе с делом ь 69,
рассмотренным некогда Народным судом Красногвардейского района.
* * *
Это гражданское дело ("Истец: С.С.Сысоев. Ответчик: В.Н.Сысоева. Иск о
разделе имущества") с юридической точки зрения сложным не было. Но судьи
долго не выходили из совещательной комнаты.
...Семена Семеновича Сысоева в поселке знали многие. Знали как
пьяницу.
Да, Сысоев любил выпить. И пьяный он становился страшен...
Произошло это месяц назад. Сысоев привел в дом, где помимо него жили
жена и дети, свою любовницу.
- Пить будем и гулять будем, а смерть придет - умирать будем! Машка,
открывай бутылку! - лихо выкрикивал Сысоев, притоптывая каблуками. - Чего?
Открыть не можешь? Э-эх ты! Сейчас я штопор найду...
У двери Сысоев лицом к лицу столкнулся с Верой Николаевной.
- А-а, ты здесь. Дай штопор.
Смотря невидящими глазами в лицо мужа, Вера Николаевна глухо сказала:
- Со мной чего уж... Но хоть детей-то б постыдился. Взрослые
дети-то...
Ответом ей была площадная брань.
За мать вступились Володя и Дина. И началось то, что часто происходило
в доме Сысоевых...
- Кто вас кормит, а? - кричал Семен Семенович. - Дармоеды! Да я вас в
бараний рог согну!
Во время этой безобразной сцены у тяжело больной дочери Сысоева горлом
пошла кровь.
- Папа, прекрати, видишь, Дине плохо, - умолял Володя, показывая отцу
окровавленное полотенце. - Не надо, прошу тебя.
Но Сысоева уже ничто не могло остановить. На пол летела посуда. Падали
опрокинутые стулья. Трещала мебель. Все это перекрывал пронзительный,
надрывный голос отца:
- Вон! Вон из дома!
В эту ночь Дина скончалась. Хоронили ее мать и брат. Отца на похоронах
не было. А через неделю в суд поступило исковое заявление: Сысоев просил о
разделе имущества...
* * *
Судьи вышли из совещательной комнаты только в восемь часов вечера. Зал
судебного заседания был пуст. Но судьи торжественно стояли за столом, когда
Анна Ивановна, держа перед самыми глазами мелко исписанные листы бумаги,
читала громким голосом знакомые слова: "Именем Российской Советской
Федеративной Социалистической Республики..."
Решение было кратким. Зато более пространным был другой документ -
частное определение суда.
"При рассмотрении дела, - гулко и торжественно раздавался в пустом
зале голос судьи, - выявились такие обстоятельства, которые, по мнению
суда, должны стать предметом обсуждения общественности. Пьяница и хулиган,
человек без всяких моральных устоев, Сысоев на протяжении многих лет
терроризировал свою семью. Он избивал жену и детей, устраивал дебоши,
унижал человеческое достоинство членов семьи. Сысоев требовал от своего
сына Владимира денег, толкая его на путь преступлений, приводил в дом
женщин, организовывал попойки. Именно на Сысоеве лежит моральная
ответственность за скоропостижную смерть дочери. Положительная
характеристика с комбината, представленная Сысоевым в судебное заседание,
свидетельствует лишь о том, что профсоюзная организация комбината не
интересуется жизнью членов коллектива в быту, искусственно отрывая быт от
производства. Работники комбината забыли простую истину, что в
социалистическом обществе быт и работа неотделимы. У нас не должно быть
людей с двойным дном, каким является Сысоев. Суд также не может пройти мимо
крупного пробела в работе средней школы, учеником которой является Владимир
Сысоев. Владимир неоднократно пропускал занятия, иногда приходил в класс с
явными следами побоев. Однако ни дирекция школы, ни комсомольская
организация не поинтересовались, чем это вызвано, не предприняли никаких
попыток изменить это ненормальное, дикое для нашего времени положение,
которое сложилось в семье Сысоева..."
Частное определение зачитано, но Анна Ивановна еще держит перед собой
листы бумаги. Потом она медленно складывает их и обращается к заседателям:
- На сегодня вы свободны, товарищи.
...На следующий день после суда Володя был выгнан отцом из дома и
исчез из поселка.
- Он давно собирался убежать, - говорила Сысоева Анне Ивановне. - Да я
не верила. А теперь, знать, придется век одной доживать.
- Ничего, отыщем. А то и сам вернется, - утешала ее Анна Ивановна.
Но Володя не вернулся. А сведения о нем поступили много позднее -
сведения о привлечении его к уголовной ответственности и о первой
судимости...
* * *
Вечерело. Володя шел по безлюдным в этот час улицам поселка. Последние
события смяли его. Что делать?
Перед глазами мелькало застывшее от горя лицо матери, пьяный отец... В
смерть Дины не верилось. Казалось, что вот сейчас появится ее сухонькая
фигурка, послышится глухой кашель... Да, больше дома делать нечего. Надо
уходить... Но куда? К кому?
Он прошел мимо нового здания клуба, от которого еще пахло сосной и
свежей краской. Возле клуба толпились люди. Слышался смех. Продавали билеты
на последний сеанс.
Володя зябко передернул плечами. Холодно. Осень. Мать уже второй год
собиралась подшить к пальто ватин. Но не было денег, отец все пропивал.
Может, зайти в клуб?
В фойе было тепло. По запотевшим стеклам медленно, словно нехотя,
скатывались капли.
Володя рассеянно прошелся вдоль вывешенных на стене картин местных
художников-любителей. "Бурелом", "На делянке", "Охотники", "Стройка"...
- Володя, ты что, в кино собрался?
За его спиной стоял сосед по дому, мастер Нихренского лесопункта
Нуриманов. Узкие, слегка раскосые глаза глядели мягко и доброжелательно.
- Да нет, так...
- Денег нет?
- Да нет, просто так, не хочется...
- Эх ты, такалка! Идем, проводишь меня на станцию. Дочка сегодня из
Москвы приезжает. Помнишь Любу? Когда она уехала, тебе, по-моему, лет шесть
было, немудрено и забыть.
Они вышли из клуба и не торопясь направились к станции. До прихода
поезда оставалось еще минут сорок.
Знает ли Нуриманов, что произошло? Нет, он ведь два месяца
отсутствовал, да и приехал, наверное, только что. Утром его не было.
Володе Николай Ахметович нравился. Между ними всегда существовало то
взаимное чувство симпатии, которое иногда внезапно возникает даже между
малознакомыми людьми. Большой, с грузными плечами, такими грузными, что,
казалось, они тянут его к земле, Нуриманов был молчалив и спокоен. К
Сысоевым он обычно не заходил. Но когда отец Володи напивался пьяным и
начинал буянить, Вера Николаевна бежала к Нуриманову. Заставала она его
редко: Нуриманов неделями жил у себя в комнатке на лесопункте. Но если он
оказывался дома, то всегда приходил. Сжимал своими сильными пальцами плечи
Сысоева и коротко бросал: "Выпил - спать. Ну!" И странно: Сысоев сразу же
затихал и, вполголоса бормоча ругательства и угрозы, уходил к себе.
Жена Нуриманова умерла давно, во время родов, оставив ему дочь Любу.
Так они и жили вдвоем в большой неуютной комнате. Потом Люба закончила
десятилетку и уехала в Москву. Шли годы. Несколько раз она собиралась
приехать на каникулы (в то время она еще училась в институте), да так и не
выбралась. А письма... Разве письма могли заменить дочь? Да и писала она
редко. От случая к случаю. А чаще посылала телеграммы - к праздникам...
- Идет, идет! - закричали на перроне.
Народ, толкаясь узлами и чемоданами, ринулся на платформу. Замелькали
освещенные квадраты окон вагонов.
- Люба, Любочка!
Нуриманов метнулся к вагону.
- Давай, давай чемоданы!
Николай Ахметович подхватил один чемодан, потом другой, сетку с
продуктами. И вот он обнимает свою дочь.
- Ну, как доехала? Хорошо? Здорова? Заждался тебя...
Володя почувствовал, как что-то сжало его сердце. "А я? Зачем здесь
я?"
Неожиданно для самого себя он быстро повернулся и побежал вдоль
состава.
- До отхода поезда осталось две минуты. Просьба к отъезжающим - занять
свои места, - сообщил станционный репродуктор.
А где его место? И есть ли оно вообще...
Володя лбом прижался к поручням вагона.
- Мальчик, а мальчик, садись, останешься!
Володя посмотрел непонимающими глазами на седого благообразного
проводника. Ах, да, очевидно, он принял его за сына кого-то из пассажиров.
Еще не сознавая, что делает, Володя поднялся по ступенькам в вагон.
Свисток. Лязгнули буфера. Поезд тронулся.
Постояв на площадке, он прошел в вагон, который оказался общим. Проход
был забит вещами. Группа матросов азартно играла в домино. Он взобрался на
третью полку и пристроился между чьим-то деревянным сундучком с висячим
тяжелым замком и огромным фибровым чемоданом.
Было поздно. Вагонный шум затихал. Володя уснул. Проснулся он от того,
что кто-то дергал его за ногу.
- Молодой человек, ты чей будешь?
- Ничей.
- Билет у тебя есть?
Володя молчал.
- Заяц, значит. А ну слазь! Давай, давай! Понапускали здесь всяких, а
потом удивляются, куда вещи пропадают. Проводник!
Володя кувырком слетел с полки и сразу же попал в объятия рыжего
мужчины.
- Ну, ну, торопыга! Постой. Вот до станции доедем - в милицию сдадим.
На первой же остановке его действительно повели в отделение милиции.
Вел его проводник, а сзади шла женщина, та самая, которая первая его
заметила, и на ходу рассказывала любопытным:
- Поднимаюсь за кошелкой... Батюшки! Он уже возле нее. И хитрый какой:
спящим притворяется, носом даже посвистывает. Хорошо, что успела, а то бы
поминай как звали. Из молодых, да ранний! И откуда только такие берутся!
Воспитывают их, воспитывают, а они только и думают, как бы своровать
что-нибудь. В милиции его проучат! Не посмотрят, что малолеток. Там
знают...
Но что в милиции "знают", она досказать не успела. Володя вырвал руку
и, боком проскочив мимо двух женщин, бросился в здание вокзала.
- Держи! Держи!
Он выскочил в коридор и лицом к лицу столкнулся с франтовато одетым
парнем, над губой которого чернела узкая полоска усиков. Тот мгновенно
схватил его за плечи и втолкнул в дверь комнаты, которая находилась за его
спиной.
- Тише, шкет! Зацапают...
Володя стих. У самых дверей послышался топот ног и громкий разговор.
- Мальчишка здесь не пробегал?
- Нет. А что, стащил что-нибудь?
Когда шаги стали удаляться, парень открыл дверь и сказал:
- Со мной пойдешь.
Так Володя познакомился с вором-рецидивистом Сашкой Силой.
Новый знакомый жил на окраине города в маленьком домике, где снимал
комнату у владелицы дома Марьи Гавриловны, которая работала санитаркой в
фабричной больнице. Марья Гавриловна часто дежурила, и в эти дни квартирант
чувствовал себя здесь полным хозяином.
- Мой младший брат. Приехал погостить, - представил он Володю хозяйке.
- Пока поселится со мной. Не возражаете?
Нет, Марья Гавриловна не возражала. Жил один - теперь будут жить двое.
Не все ли равно?
Она достала из заваленного всяким старьем чулана раскладушку и
передала ее квартиранту.
- Вот. Для брата. Одеяло дать?
- А как же, мамаша. И одеяло, и матрасик... - И, обернувшись к Володе,
сказал: - Мамаша - человек, мать родная, а не мамаша. Я у ней заместо сына.
В общем, устраивайся, мамаша заботу проявит, а я - в город. Делишки
кой-какие...
Пришел Сашка только под вечер. Плотно прикрыл дверь. Оглядел щуплую
фигуру подростка, усмехнулся.
- Жирка не набрал... Чего нет, того не имеется. Ну, выкладывай.
- Что? - не понял Володя.
- Что за пазухой: анкетку, биографию, заявление о приеме на работу...
Поездушник?
- Не понимаю...
Сашка провел пальцами по тонкой линии усиков, тихо свистнул.
- Э-э! Совсем зеленый! Дерьмо гусиное! - Он был явно разочарован. - По
первой? Ну ладно. Так не так, а перетакивать не будешь. Стаж - дело
наживное. А теперь храпанем. Завтра поговорим.
Он сбросил пиджак, сдернул сорочку. На его голых мускулистых руках
загримасничали вытатуированные женщины с рыбьими хвостами, якоря, сердца,
пронзенные стрелами. На предплечье было написано: "Не забуду мать родную".
- Вы моряк?
- Вроде того.
Он подкинул в печь несколько поленьев и, смотря на огонь, задумчиво
сказал:
- Хорошо. А в Воркуте сейчас под тридцать. Слыхал про Воркуту?
"Воркута, Воркута, южная планета. Двенадцать месяцев - зима, остальное -
лето".
- Вы к родным туда приезжали?
- А как же, к родичам. У меня вкруг родня, а в особь на севере. И
родня, и кореша...
Сашка свалился на постель, натянул на голову одеяло и мгновенно
захрапел.
Днем Сашка пропадал. Приходил только вечером или поздно ночью. Иногда
к нему приходили гости.
Входя, гости подозрительно оглядывались, здоровались, перебрасывались
с хозяином какими-то непонятными словами. Часто спорили, ругались, пили
водку, распевали воровские песни. Почти всегда запевалой был Сашка. Пел он
любовно, вполголоса, что называется "со слезой".
Однажды пришел Колька Сухотин, которого Володя знал раньше. Ему было
лет семнадцать, но Володя слышал, что он уже дважды судим за воровство. Год
назад он несколько месяцев работал на комбинате. "Золотые руки. И голова
какая ни на есть имеется, - говорил о нем начальник столярного цеха
Коспянский. - Но вот беда: привык к легкой жизни... А потом Колька ушел из
поселка, "захватив" с собой пятьсот рублей из профсоюзной кассы.
- Ты как здесь? - поразился Колька, увидев Володю, и что-то зашептал
на ухо Сашке. Тот понимающе кивнул головой и разлил водку по стаканам. Один
из них он подвинул Володе.
- Приобщайся, малец.
Зажмурив глаза, Володя залпом выпил. Обожгло горло, захватило дыхание.
- Хорошо? - полюбопытствовал Сашка, топорща усики. А Колька хлопнул
его по спине и покровительственно сказал:
- Ничего, ппривыкнешь. - Он слегка заикался.
На следующее утро произошел тот самый разговор, которого Володя ждал
со страхом и любопытством.
Сашка после вчерашней пьянки проснулся поздно. Сунул руку в
чемоданчик, который всегда стоял под его кроватью, достал недопитую
бутылку, сделал несколько глотков, поморщился. Подняв воспаленные глаза на
Володю, спросил:
- Что скажешь? Иждивенцев не держу...
- Я в ФЗУ поступлю...
- Куда, куда?
- В ФЗУ.
Сашка хохотнул.
- В ФЗУ, говоришь? Дело... - Он закурил, провел языком по усикам. -
Слушай, пацан, я из тебя настоящего блатного сделаю, законника. Будешь
работать в паре с Рыжим. Он хоть и дурак мало-мало, но обтесался и закон
воровской знает...
- Я не буду воровать...
- Да ты погромче, ухи у меня заложило...
Не выдержав Сашкиного взгляда, Володя опустил глаза, тихо сказал:
- Не хочу я воровать...
- Вот теперь слышу, - сказал Сашка. - Нетерпение, значит, проявляешь?
Спрашиваешь, когда на дело пойдешь? Вот завтра и пойдешь.
И на следующий день Володя вышел впервые с Колькой на "промысел".
Сашка отправил их воровать по трамваям.
Воровали они в часы "пик", когда городские трамваи были переполнены.
Колька чувствовал себя в полной безопасности.
- Черта ппочувствуют в давке, - говорил он Володе, который трясся от
нервного возбуждения.
Обязанности Володи, как новичка, были скромными. Он является своего
рода камерой хранения, куда Колька сразу же передавал украденный кошелек
или деньги.
- В случае чего - чист как огурчик, - объяснял он своему партнеру.
Что такое "чист как огурчик", Володя понял, когда Кольку задержала
милиция. Его продержали несколько часов, но ничего из украденного при нем
не нашли и выпустили.
Вскоре Володя залез в карман и сам...
- Ничего сработано, - похвалил Сашка, который присутствовал при его
"дебюте".
Теперь деньги у Володи не переводились. Он купил себе новое пальто,
ботинки. Постепенно Сашка втянул его и в выпивки... Новая, "безотказная
жизнь" все более и более затягивала Володю. За его плечами был уже не один
десяток краж, и Сашка выделял его среди других молодых.
Сашка Сила был тем, кого называют "горловыми ворами". Последнее время
на "дела" сам он почти не ходил, ограничиваясь организацией краж и
ограблений. Это было и спокойней, и доходней. У своих пособников он отбирал
половину добычи, которую те ему безропотно уступали.
Молодые воры боялись Сашку. Они знали, как погиб Сенька Вихрь,
пятнадцатилетний паренек, который "продал" Сашку на предварительном
следствии. Сеньку зарезали через год в поезде, когда он, полный радостных
надежд, возвращался из колонии домой. Та же судьба постигла и Левку
Белика...
От своих "мальчиков" Сашка имел постоянный доход. Но разве это были те
масштабы, к которым он привык! Крохи, жалкие крохи. Сашка мечтал о "большом
деле".
Но с "большими делами" не везло. То ли уголовный розыск лучше работать
стал, то ли с годами пришла осторожность, которой раньше не было. А
развернуться хотелось. Ох как хотелось! Он уже подумывал перебраться на юг,
когда узнал, что один из жителей города, некто Глуз, выиграл по последнему
тиражу Государственного трехпроцентного выигрышного займа пять тысяч
рублей.
В тот же день Сашка установил адрес Глуза и организовал за его
квартирой наблюдение. Такое же дежурство было установлено у проходной
завода, на котором работал Глуз. Откуда бы Глуз ни надумал идти в сберкассу
за выигрышем, об этом мгновенно должны были сообщить Сашке. Нет, этих пяти
тысяч он из своих рук выпускать не собирался.
Все было продумано. Все, до мельчайших деталей. И тем не менее...
Глуз с кожаным портфелем в руках вышел из сберкассы в сопровождении
жены. Оглянулся.
- Разрешите прикурить?
Перед ним стоял хорошо одетый молодой человек с подбритыми усиками.
- Пожалуйста.
Глуз передал портфель жене, достал из кармана спички, зажег. Сашка
наклонился над огоньком в заскорузлых согнутых ладонях...
- Держи! Держи! Грабят!
Вырвав портфель, Рыжий побежал к забору, за которым его дожидался
Володя.
- Раз!
Портфель, перевернувшись в воздухе, полетел за забор. Володя подхватил
его и, спрятав под пальто, побежал со всех ног. Неподалеку заверещал
свисток.
- Караул! Грабят!
Скорей, скорей! Вот то самое место, где его должен ждать третий.
Почему его нет?
Володя перескочил через канаву, свернул на тропинку и... попал прямо в
руки милиционера.
Несколькими минутами позже был задержан и Колька.
Не везло Сашке последнее время!
А через час, забившись в угол камеры предварительного заключения -
КПЗ, Володя уже читал переданную ему записку: "Честно признавайся, что
налет организовал ты, а Рыжий только помогал. И не вздумай Сашу приплетать.
Ведь не было Саши. Понял? Твой брат".
По недосмотру работников милиции он и Колька оказались в одной камере.
На час, но и этого было достаточно.
- Записку получил?
- Ну?
- Нне психуй. Мне за рецидив десятку дадут, а ты ккак-нибудь
обойдешься. А Сашку путать ни к чему, сам знаешь... Так и гговори: "Родных
не имею, места жительства не имею..." Со мной на станции снюхался и
ппредложил идти на дело. Я о-отказывался. А ты угрожал, что, если не
ппойду, плохо будет. Ппонял?..
- Гады вы все...
Однако на предварительном следствии Володя так и показал. А в душе
копошилось сомнение: разве это и есть воровская дружба?
Чувствовалось, что следователь, пожилой толстый человек с одышкой, не
верит ни одному его слову.
- Таким образом, вы утверждаете, что приехали в город пятнадцатого?
- Да.
- А откуда вы узнали о том, что Глуз выиграл?
- Из газеты.
- Где вы ее взяли?
- Прочел на витрине у вокзала.
- Так, хорошо. А за какое число была эта газета?
- Не помню.
- Я вам напомню. Заметка была напечатана в газете за шестое число. А
газеты на витрине меняются каждый день...
- Ну, прочел не на витрине.
С каждым ответом Володя запутывался все больше и больше. Поняв это, он
вообще отказался давать показания.
- Я свою вину признал и больше отвечать ни на какие вопросы не буду.
- Ваше право. Но зря. Мне кажется, что во всем этом деле замешана
чья-то другая, более опытная рука...
Но Володя был уже не тем мальчиком. Воровская жизнь не могла пройти
бесследно...
- Вы, гражданин следователь, бросьте на мою психику давить. Хотите
большое дело состряпать? Не выйдет...
Следователь доложил о ходе дела своему начальнику. Тот полистал
протоколы допросов свидетелей, прочел показания обвиняемых.
- Все в порядке. Передавайте в суд.
- Но вот тут некоторые неясности...
- Не вижу никаких неясностей.
Дело пошло в суд... И вернулось на доследование. Снова допросы - снова
отказ давать показания. Следователь постоянно сталкивался с озлобленным
упорством обвиняемого.
- Ничего не добьетесь, ничего, - говорил Володя.
И вновь дело, увеличившееся на несколько десятков листов, было
отправлено в суд. Теперь оно обратно уже не вернулось...
Суд осудил Сысоева на три года лишения свободы.
В тюрьме ему вручили передачу: папиросы и пакет с яблоками - "подарок"
Силы за свою свободу.
* * *
Отрываются один за другим листки календаря. День сменяется днем, месяц
- месяцем. Весна. Осень. Зима. Снова весна.
Амнистия!
Ребята в исправительно-трудовой колонии в тот день не работали и не
учились. Многие из них завтра покидали колонию. Среди освобожденных был и
Владимир Сысоев. В колонии он пробыл два года.
Как сейчас, помнит Владимир первый разговор с воспитателем Василием
Прокофьевичем.
- Какую профессию хочешь приобрести, Сысоев?
- А я уже имею.
- Какую же?
- Вор-карманник.
- Ну, на эту специальность спроса в нашем государстве нет. Придется
переквалифицироваться...
Нет, "переквалифицироваться" Владимир тогда не собирался. Упрямым был.
Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А
специальность все-таки приобрел. Столяр четвертого разряда.
* * *
Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега - болота.
Вдоль железнодорожного полотна - стена леса.
Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только
руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелеными пятнами
проносятся массивы елей, реже - сосен.
Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя
зима? Не поймешь...
Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне
в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелеными,
красными и желтыми цветами...
Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год,
как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно
и к лучшему.
Вспомнил отца, потом Сашку... Ненависть к этим двум людям жила в
каждой частице его существа.
А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело
ей одной приходится.
На одной из станций его окликнули:
- Вовка! Зздорово, кореш!
- Рыжий!
Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с еще более
вытянутой, чем обычно, шеей.
- У-угощайся, без монеты купил, - протягивает он Владимиру курицу.
- Нет, спасибо.
- Ккуда направляешься?
- Домой, конечно.
- А ппотом?
- Куда же потом? На комбинате работать буду.
- Ппродался, значит.
Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.
- Ты свои грабки видел?
Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.
- Ппусти.
- Видел? Грабки вора. А вот мои!
Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.
- Рабочие грабки. Так-то... Запомни это и Сашке при случае передай. Не
трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!
А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.
- Где эта шкура?
- Спрятался!
Владимир почувствовал, как краска отливает от щек. Нащупал рукой
столовый нож: дешево не возьмете!
Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали
Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:
- Чего надо? Мотай отсюдова.
- Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух еще в задницу не
клевал. Гляди, успокоим...
- Что?!
Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной,
ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:
- Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!
Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру,
отдуваясь, сказал:
- Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В
случае чего - ко мне. Понял?
В поселок поезд пришел рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на
перрон, огляделся. Не спеша перешел железнодорожный мост. Первомайская
улица, улица Энгельса... поселковый Совет, потребсоюз... Вот он, дом буквой
"Г". Одна половина - Нуримановых, другая - Сысоевых. Три маленьких окошка.
На веревке от крыльца и до телеграфного столба развешано белье. Щеколда.
Потянул за конец веревочки, спрятанной между двумя бревнами, и дверь
открылась.
Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за
которой доносилось мерное тиканье ходиков.
Молчание.
Еще раз постучал, погромче.
- Кто там?
- Свои, мама...
Шлепают босые ноги. Со звоном падает крючок.
- Сыночек мой родненький, кровушка моя...
За самоваром - длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между
близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую
колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая
вопросами:
- Николай Ахметович дома?.. А когда вернется?.. Не знаешь, на
комбинате столяры требуются?..
В половине шестого мать ушла в школу. Владимир разделся и лег
отдохнуть с дороги. Но не спалось. Голосисто кричал петух. Поскрипывая,
проехала телега. Суетились скворцы.
Когда мать вернулась, вынул из мешка купленный в пути платок, набросил
на худые плечи.
- Гостинец тебе.
Мать оглядела себя в зеркале.
- Хорош платок. Спасибо тебе, хозяин.
Она перебрала все его немногочисленные вещи. Выстирала и заштопала
носки. Осмотрела со всех сторон ватник, нашла наконец прореху на подкладке
и, щуря глаза под стеклами очков (раньше на носила!), зашила маленькими
стежками.
- Вот теперь другой вид. Денег-то дать? Голяком, наверное, приехал?
Он, не торопясь, вспорол только что зашитую подкладку, достал из-под
нее пакет.
- На, мама, до первой получки в хозяйстве пригодится.
- Ну и ну, - только смогла произнести Вера Николаевна. - Настоящий
хозяин! Когда отдохнешь, ограду посмотри. Там две доски выломаны. Все руки
не доходят...
- Хорошо, сегодня подправлю.
- Что так скоро? - удивилась она. - Сколько ждала - еще подождет. Не к
спеху.
- Да я завтра пойду на работу устраиваться...
Материнские глаза пытливо смотрели на него. "Нет, не в отца,
работяга".
* * *
Утром следующего дня Владимир был уже в отделе кадров комбината.
- Где тут народ набирают?
- Смотря какой народ, - усмехнулся один из ожидавших. - Ты кто по
специальности? Если разнорабочий...
- Столяр.
- Столяры нужны. Ты к старшему инспектору Матвееву зайди. Вон вторая
дверь по коридору, клеенкой обита.
Матвеев, живой, стремительный, весь словно на пружинах, не дав сказать
слова, засыпал вопросами:
- Ты чего? По какому делу? На работу? Столяр? Какой разряд?
- Четвертый.
- Очень хорошо. Молодец, что прямо к нам! Столяры нужны. Молодые,
жизнерадостные, чтобы с песней работали. Песни петь умеешь? Да? Тогда самая
подходящая кандидатура... Точно, Владислав Феофанович? - повернулся он к
человеку с бледным нездоровым лицом, который сидел на диване.
- Да, как будто подходящая, - сказал тот.
- Вот видишь, и твой будущий начальник товарищ Коспянский так же
считает.
Матвеев попросил трудовую книжку.
- Нету...
- Чего нет? Трудовой книжки? Что ж ты людям голову морочишь?
Владимир протянул справку об освобождении из трудовой колонии и
удостоверение о присвоении разряда.
Матвеев посмотрел документы и передал их Коспянскому.
- Пиши заявление. Завтра приступишь к работе. Приходи к восьми.
- Не спешите, Иван Иванович, - неожиданно прервал его Коспянский. - Вы
иногда чересчур торопитесь. Надо еще согласовать с начальником отдела
кадров...
- Да чего согласовывать? - вскинулся Матвеев. - Я - "за", вы - "за".
Сегодня же подготовлю приказ - и на подпись.
Владимир увидел, как Коспянский осторожно подмигнул своему
собеседнику.
Матвеев осекся. Взъерошил волосы.
- Мда... А впрочем, спешить действительно не к чему. Документы вы у
нас оставьте, - неожиданно перешел он на "вы", - а завтра к концу дня
зайдите, а то еще лучше - послезавтра. Договорились?
Выйдя на улицу, Владимир вспомнил, от кого он слышал фамилию
Коспянского - от Кольки Рыжего. Ну да, Коспянский, начальник цеха, где
работал одно время Колька...
Но все-таки через день пошел опять.
- А, Сысоев! - встретил его Матвеев. - Присаживайтесь. Должен вас, к
сожалению, огорчить. Оказывается, я тогда ошибся: столярный цех у нас
полностью укомплектован.
- Врете.
- Что? - привстал Матвеев. - Вы, по-видимому, забыли, где находитесь.
- Он бросил на стол Володины документы. - Получите. И чтоб вашей ноги здесь
больше не было!
- Не беспокойтесь, не будет.
Легко сказать: "Не беспокойтесь, не будет". А что делать? Куда идти?
Поселок - не областной город, где десятки заводов, фабрик, мастерских и
всюду требуются рабочие самых различных специальностей. Сысоев побывал еще
в нескольких местах. Столяры не требовались, советовали обратиться на
комбинат.
За эти две недели напрасных поисков Владимир осунулся. Глаза стали
злыми и колючими. С матерью он почти не разговаривал. И она его не
расспрашивала, как будто ничего не замечала. Да и о чем ей было спрашивать,
когда и так все знала.
Несколько дней назад она встретила на улице Коспянского.
- Владислав Феофанович! - остановила она его. - Вот радость-то у меня!
Сынок приехал. По амнистии отпустили. Такой самостоятельный стал! К вам в
цех хочет...
- Ну, без амнистированных как-нибудь обойдемся, - буркнул Коспянский.
- Что так?
- Да так, воры не требуются.
- Почему же он вор? Был вор, да весь вышел. Работать хочет.
- Знаю это "работать хочет". Был один такой. Тоже "работать хотел", а
потом "сработал" пятьсот рублей - и поминай как звали.
"Эх, Володя, Володя, - думала бессонными ночами мать, - горе ты мое
горькое! Хоть бы Николай Ахметович поскорей приехал. Душевный человек.
Придумал бы что-нибудь".
Приподнимаясь на локте в постели, смотрела на спящего сына. "Спит-то
как неспокойно! Ворочается, бормочет. Нелегко ему. Ох как нелегко! И хоть
бы товарищ какой зашел... Никого из друзей-то не осталось, один".
Но товарищи нашлись.
Однажды, когда уставший и раздраженный Владимир под вечер вернулся
домой, мать весело сказала:
- А тебя здесь дружок дожидается! Мы уж с ним говорили, говорили...
За столом, покрытым в честь гостя старой ковровой скатертью, пахнущей
нафталином, сидел Колька.
Владимир нехорошо улыбнулся.
- Здорово, орел сизокрылый!
А когда мать вышла похлопотать по хозяйству, лег грудью на стол и,
смотря вверх, в побелевшее Колькино лицо, спросил:
- Дорезать пришел?
Колька отшатнулся.
- Что ты, что ты! Тты не думай... В поезде без меня было...
- Только подсказал?
Колька настороженно следил за руками Сысоева: полезет в карман или
нет? Руки Сысоева то сжимались в кулаки, то разжимались. Но вот Владимир
перевел дыхание и, откинув голову, закурил. Пронесло!
- Ппсих! - сказал Колька с облегчением и засмеялся. - Настоящий псих.
Пришел как к другу, а он... Характер у тебя!
- Какой есть.
- Ну будет ттебе. Как рработается?
- Не работаю.
- Ппочему?
- Некогда. Отдыхаю, загораю... Понял?
- Ппонял, чего не понять, - опять встревожился Колька и заерзал на
стуле. - А то мать говорила...
- Что говорила?
- Да так, нничего, - ушел он от ответа. - Я вот в Винницу податься
думаю. Ссашка там. Пришел ппопрощаться.
- Что же, давай прощаться. Целоваться будем или как?
В комнату вошла мать с двумя мисками. В одной были соленые огурцы, а в
другой - картошка "в мундирах".
- Чего не угощаешь приятеля, Володя?
- Спешит он.
- Ничего, ничего, успеет. Кушайте, Коля.
Она поставила на стол тарелки, миски, нарезала хлеб.
- За чекушкой сходить?
Колька ухмыльнулся и вытащил из кармана поллитра водки.
- Выпьем ппо маленькой.
- Выпьем. Значит, говоришь, одна дорожка?
Колька удивленно на него посмотрел: он ничего подобного не говорил...
Теперь Рыжий почти каждый вечер приходил к Сысоевым. Он участливо
расспрашивал про дела, сочувственно ругал работников отдела кадров, а потом
ставил на стол бутылку.
Пили много.
Мать со страхом наблюдала за хмельным сыном. "Отец! Вылитый отец!
Поскорей бы уж приезжал Николай Ахметович, поскорей бы. Может, тогда все
образуется. Помоги, господи!"
Но Нуриманов не приезжал. На работу Владимира по-прежнему не брали. От
ежедневного пьянства под глазами сына набрякли мешки. Суровый и чужой стал,
не подступишься.
* * *
"Дело по обвинению Сысоева"... Анна Ивановна прошлась по кабинету.
"Сысоев, Сысоев... Такая знакомая фамилия. Ну да, ведь это сын того самого
Сысоева. Вот и инициалы совпадают".
Она нашла в деле обвинительное заключение. В глаза бросилась фраза: "В
течение трех месяцев Сысоев безуспешно пытался устроиться на работу".
Постановление о возбуждении уголовного дела, постановление о
привлечении в качестве обвиняемого, протоколы допросов и письмо,
адресованное матери:
"Дорогая мамочка! Пишет тебе твой сын Володя. Пишу из
исправительно-трудовой колонии. Но ты не расстраивайся. Был вором, но
больше не буду. С воровской жизнью покончено. Не думай, что я без
специальности. Я столяр. Здесь научили. Пиши мне письма прямо сюда.
Поклонись от меня Николаю Ахметовичу и всем знакомым. Как живешь? Нужны ли
деньги? Я уже начал зарабатывать, но вот не знаю, можно ли пересылать
деньги домой или нет. Спрошу у начальства. Ребята здесь есть неплохие. Тоже
бывшие воры. А некоторые и сейчас еще воры. Но многие, как и я, тоже уже
всякие разные специальности имеют. Обо мне не плачь и не беспокойся. Целую
тебя много раз. Володя".
Да, заседателей с этим делом нужно будет познакомить заранее.
В КПЗ - камере предварительного заключения Владимир сидел вторую
неделю.
* * *
Милиционеры относились к Сысоеву хорошо: смирный, распорядка не
нарушает.
Принося обед, один из дежурных, светловолосый и медлительный Семенов,
обычно присаживался к нему на нары, свертывал козью ножку и в знак своего
благоволения протягивал кисет с махоркой.
- Закуривай, парень. И чего ты влез в это дело - не пойму.
Специальность получил, женился бы, работал... А то пьяного обирать с
дружком надумал. Дружок-то скрылся?
- Скрылся.
- Ну вот, а ты в тюрьму пойдешь. Чего хорошего?
- Везде люди, - заученно и вяло отвечал Владимир.
- Оно конечно. Только какие люди! Вот в чем вопрос. Мать есть?
- Есть.
- Та самая старушка, что передачи носит?
- Она.
- Вот видишь как. И тебе кисло, и мать слезы льет. Вторая судимость.
Рецидив.
Эти разговоры уже не волновали Владимира. Самое страшное осталось
позади. Оно пришло в ту минуту, когда он решил про себя: к честной жизни
возврата нет. Судьба.
Потом к Сысоеву пришел адвокат, длинный худой старик.
- Ну, что скажете, молодой человек?
- Ничего не скажу. Никакой защиты мне не надо.
- Как же так? Матушка ваша просила меня дело вести. Я за него взялся,
надеюсь облегчить вашу участь, а вы отказываетесь.
Владимир рассеянно думал: "Вот адвоката наняла. А к чему? Теперь
откажешься - казниться будет..."
- Так как решим, молодой человек?
- Ладно, защищайте. Только рассказывать мне не о чем. Все в деле
записано.
Через десять дней после этой беседы состоялся суд. В маленьком зале
судебного заседания народу было много. Когда по проходу вели Сысоева, он
ощущал на себе десятки любопытных взглядов. На одной из скамей увидел
Коспянского и Матвеева. Свидетели будут.
Сел, отвернулся к окну.
- Вова!
Сысоев досадливо поморщился: мать. Плачет и сует какой-то кулек.
- Ты бы, мамаша, ушла отсюда.
- Да как же я уйду, Вовочка? И Николай Ахметович тут...
- Вот вместе и уходите. Нечего вам здесь делать. Передачу можешь и
после суда принести. Осудят - и свидание судья даст. Всегда так. Уйди,
мать, и так тошно.
Всхлипывая, отошла, а в зале, наверное, осталась.
- Ты чего с матерью так разговариваешь? - неодобрительно сказал один
из конвойных. - Не на гулянку провожает...
- Ты, сержант, помалкивай, не твое дело!
Суд решил начать судебное следствие с допроса Сысоева.
- Встаньте, подсудимый!
Встал, нехотя начал рассказывать:
- Ну, выпили мы с Рыжим...
- Кто это "Рыжий"?
- Николай Сухотин. Выпили с ним, значит, а потом пошли гулять. Видим,
пьяный возле клуба сидит. Спрашиваем: "Выпить хочешь?" "Хочу", - говорит.
Ну и пошли все вместе с закусочную. Там еще выпили, а потом его обобрали.
Вот и все.
Допросив подробно подсудимого, Анна Ивановна обратилась к адвокату:
- У защиты вопросы будут?
- Да, разумеется - приподнялся тот из-за стола.
- Прошу.
- Скажите, пожалуйста, подсудимый, по чьей инициативе было произведено
изъятие у нетрезвого гражданина денег и часов? По-видимому, по инициативе
Сухотина, как более старшего и опытного?
- Товарищ адвокат!
- Виноват, виноват, - снова приподнялся тот из-за стола.
- Это, значит, кто первый обокрасть предложил?
- Вот именно: кто первый?
- Не помню. Пьян был. Оба, наверное, и решили...
Адвокат ответом остался недоволен.
- Не помните. Так, так... А вы были сильно пьяны?
- Порядочно.
- Настолько сильно, что не осознавали, - что делаете?
- Почему не осознавал? Осознавал.
- Сколько же вы лично употребили спиртного?
- Граммов пятьсот-шестьсот.
- И осознавали? Сомнительно... А как у вас обстояло дело с
материальным положением?
- Чего?
- Вы нуждались в деньгах?
- Да.
- Так. Печально, очень печально. А почему вы не работали?
- Не хотелось.
- Вы, по-видимому, были больны?
- Нет, был здоров как бык, - резко ответил Сысоев, которого все более
и более раздражали вопросы адвоката.
"Неправильную линию защиты избрал адвокат", - подумала Степанова.
Допросив пострадавшего и свидетелей, видевших кражу, суд перешёл к
допросу Матвеева и Коспянского.
Матвеев чувствовал себя неуверенно и, может быть, именно поэтому
старался держаться развязно. На вопрос о том, что он может показать по
делу, пожал плечами.
- Да почти ничего. Действительно, приходил к нам на комбинат
наниматься, мы отказали. Вот и все. Не знаю, зачем меня только в суд
вызвали.
- А почему не взяли Сысоева на работу?
- Не подошел.
- По квалификации?
- Нет, по другим данным.
- По другим данным? По каким же?
- Видите ли, это несколько деликатный вопрос. И считаю, что широкое
оглашение здесь ни к чему.
- Вот как? - сказала Анна Ивановна. - Не для широкого оглашения? У нас
по этому вопросу другое мнение. Суд считает, что тайны здесь нет. Говорите,
а народ послушает.
- Я не могу говорить в подобной обстановке.
- Послушайте, свидетель Матвеев, вы были предупреждены об уголовной
ответственности за отказ от показаний?
- Да.
- Так вот, мы вас слушаем.
- Ответственность за это вы берете на себя?
- Полностью.
- Ну что ж...
Матвеев слегка побледнел и придвинулся к судейскому столу.
- Мы его не взяли, исходя из государственных соображений.
- Громче, свидетель, в зале не слышно.
- Я говорю, что мы исходили из государственных соображений.
- Вот теперь слышно, хотя и непонятно.
- Наш комбинат является важным государственным предприятием. На нем не
место ворам.
- Правильно. Но откуда вы взяли, что Сысоев вор?
Матвеев непонимающими глазами посмотрел на Степанову.
- Ну как откуда? Он же справку предъявил.
- Какую справку?
- Справку из колонии.
- И в ней было написано, что он вор?
- Нет, конечно. Но ведь наказание он отбывал за воровство. Разве не
так?
- Так. Но в справке было сказано, что он освобожден на основании Указа
Президиума Верховного Совета СССР.
- Да.
- Значит, Президиум пришел к выводу, что он уже не вор, что он больше
не нуждается в изоляции от общества, что он может работать, как все
советские люди. Вы, что же, решили поправить Президиум и лишить Сысоева
права на труд?
- Зачем же так? Просто ему не обязательно работать именно у нас.
- А где ему работать?
- Ну, мало ли других мест!
- Например?
- Сразу мне ответить трудно, но...
Степанова обратилась к заседателям:
- У вас, товарищи, будут вопросы к свидетелю?
Молодая женщина, учительница средней школы Блинова, отрицательно
покачала головой.
- Если разрешите, один вопросик, - сказал другой заседатель, мастер
железнодорожного депо Гуляев.
- Пожалуйста, Всеволод Феоктистович.
- Один вопросик, - повторил Гуляев. - Скажите, свидетель, вы знаете
Александра Павловича Бычихина?
- Бычихина? Директора комбината?
- Вот-вот, его самого.
- Как же я могу не знать директора комбината! Конечно, знаю.
- А кем он был раньше, до директорства, знаете?
- Вначале плотником...
- Ну, ну, - подбодрил Матвеева Гуляев.
- Потом мастером, заместителем начальника цеха...
- А до работы на комбинате?
- Представления не имею. Он уже здесь двадцать пять лет работает.
- Значит, не знаете?
- Не знаю. Да и какое это имеет отношение к делу?
- Прямое отношение, уважаемый товарищ, самое прямое. Ведь Бычихин-то
до комбината был воспитанником детской колонии. Слышали про Макаренко? Вот
у него Бычихин и числился. В трудновоспитуемых числился. Так-то. А еще
раньше Саша Бычихин беспризорничал, воровством промышлял. Вот как. Но
повезло ему. Если бы вы двадцать пять лет назад в кадрах работали, плохо бы
пришлось Саше Бычихину! Так-то.
По залу прошел гул. Сдерживая улыбку, Анна Ивановна спросила у
Гуляева:
- Еще вопросы будут к свидетелю?
- Да хватит, наверное.
Матвеев растерянно смотрел на Гуляева, потом сбивчиво заговорил:
- Вы только не думайте, что я действовал по своей инициативе. Я-то как
раз хотел зачислить Сысоева. Он на меня произвел хорошее впечатление. Но у
нас в свое время произошел неприятный случай с одним... - Матвеев замялся,
подбирая слова, - случай с одним бывшим вором. Начальник цеха и
отсоветовал. И, как видите, в данном конкретном случае мы не ошиблись:
Сысоев не оправдал, так сказать, доверия.
- Не без твоей помощи! - громко сказал кто-то в зале.
- Тише, товарищи! - подняла руку Анна Ивановна. - Надо уважать суд.
Сысоев все время судебного следствия безучастно смотрел в окно, почти
не прислушиваясь к происходящему. Словно откуда-то издалека донесся до него
голос адвоката, просившего суд о снисхождении...
Наконец он очнулся, поискал глазами мать. Вот она сидит в шестом ряду
вместе с Николаем Ахметовичем. Слушает, боясь проронить хоть слово.
Маленькая, сгорбленная, в белом платке. В том самом платке, который он ей
привез. Доживет ли она до его возвращения? Да и вернется ли он?
Почувствовал, как дрогнули губы. Пониже наклонил голову. Неужто жизнь
навсегда сломана? Как в той песне поется: "Погиб я, мальчишка, погиб
навсегда..."
Погиб навсегда. Эта мысль, ставшая за последние дни привычной,
внезапно пронзила все его существо. Неужто все кончено?
- Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Тяжело встал. Комок в горле.
- Я... я отказываюсь от последнего слова.
- Хорошо. Садитесь. Суд удаляется на совещание для вынесения приговора
по делу.
В зале сразу же заговорили, зашаркали ногами, заскрипели отодвигаемыми
скамейками.
К Сысоеву подошел Нуриманов.
- Здравствуй, Володя. Вот как встретиться привелось...
- Ничего, Николай Ахметович, живы будем - не помрем.
Даже улыбнулся. А потом внутри что-то оборвалось. Закричал:
- Оставьте меня! Оставьте!
Упал грудью на барьер, под рубашкой волнами заходили лопатки.
- Граждане, прошу отойти от подсудимого, - сказал конвойный
милиционер, отодвигая любопытных.
* * *
- Ну, какие будут мнения? - спросила Степанова.
- Мнения... - заерзал Гуляев. - Ну какие тут мнения? Тут, Анна
Ивановна, не столько мнения, сколько сомнения...
- Сомнения - тоже неплохо. Поговорим о сомнениях.
- Ну, прежде всего частное определение в адрес комбината выносить
надо. Эти деятели, Матвеев и Коспянский, наломали дров. Как, Клавдия
Тимофеевна? Согласна?
- Согласна.
- Если разобраться, они парня на преступление толкнули. Покрутился,
повертелся - работы нет. Ну и того...
- Да, отказ в приеме на работу, безусловно, сыграл крайне
отрицательную роль, - поддержала Гуляева Блинова. - Как вы считаете
относительно частного определения, Анна Ивановна?
- Я - "за". Частное определение вынесем. Случай, по-видимому, у них не
первый, а вопрос трудоустройства амнистированных - государственный вопрос.
Это ясно. А как с Сысоевым решим?
Наступило молчание, которое прервал Гуляев.
- Какое наказание по закону за повторную кражу?
Вместо ответа Анна Ивановна протянула ему Уголовный кодекс.
- Мда, - крякнул Гуляев, - строгонько!
- Строго, но справедливо. Рецидив.
- Рецидив-то рецидивом, - сказал Гуляев, - но как хочешь, Анна
Ивановна, а у меня рука не поднимется ему такой приговор подписать.
- А на какой приговор рука поднимется?
- На оправдательный! - Гуляев рубанул перед собой воздух ладонью.
- Оправдать?
- А что?
- Но ведь он украл.
- Украсть-то украл, но обстоятельства... - уже менее уверенно сказал
Гуляев.
- Обстоятельства, конечно, серьезные, - согласилась Анна Ивановна. -
Очень серьезные. Пожалуй, при таких обстоятельствах и вы, Всеволод
Феоктистович, чего доброго, могли бы кражу совершить.
- Я?! - возмутился Гуляев. - Я, рабочий человек, чтобы крал? Да я
лучше с голоду подохну, а чужого не возьму.
- Значит, не украли бы ни при каких обстоятельствах?
- Конечно ж, о чем речь!
- А он украл...
- Гм.
- Следовательно, обстоятельства не могут служить для него полным
оправданием. Кража остается кражой. Верно?
- Ишь как повернула... Ну, верно, - неохотно согласился Гуляев. - Все
верно, и все неверно. Вон как. Не могу я на свою рабочую совесть такого
приговора брать...
- А теперь послушаем Клавдию Тимофеевну.
- Не знаю, что и сказать, - смутилась та. - На меня очень сильное
впечатление произвели материалы дела. Особенно письмо Сысоева к матери. Мне
кажется, нет, я уверена, что он не хотел больше вести воровскую жизнь, что
это преступление - какая-то нелепость. Сысоев - это человек с еще не
установившимся характером. Он вернулся полный лучших намерений, хотел
покончить со старым и наткнулся на перестраховщиков. А тут дружок,
по-видимому, стал нашептывать, что у вора только одна дорожка, что честные
люди бывшего вора в свое общество не возьмут. Знаете, как это бывает. И
преступление-то он, по-моему, совершил с отчаянья. "Не верите, что я
исправился? Нате вам. Смотрите на меня как на вора - пусть я и буду
вором..."
- Понятно, - сказала Анна Ивановна. - А теперь давайте во всем этом
разбираться. Преступление совершено, поэтому об оправдании Сысоева не может
быть и речи. Но преступление совершено при особых обстоятельствах, которые
мы обязаны учесть. И совершено оно человеком, который хотел покончить с
воровством (у нас нет оснований не верить письму к матери). И, наконец,
последнее. Нуждается Сысоев в изоляции от общества или нет? Имеем мы
моральное право оставлять его на свободе или нет? За свое решение мы несем
ответственность перед государством, перед обществом, перед Сысоевым и перед
своей совестью. Вот как стоит вопрос. Вы верите в то, что Сысоев не
совершит больше преступления ни при каких обстоятельствах?
Клавдия Тимофеевна развела руками.
- Смотря какие обстоятельства... Разве можно все предусмотреть?
- Это наша обязанность.
- Но мы только люди.
- Только люди, - согласилась Степанова, - но приговор мы выносим
именем республики, поэтому ошибаться нам нельзя.
- Это мне понятно, - сказала Блинова. - А вот как избежать ошибки? И
парня жалко, и...
- Да, загадку вы нам загадали, Анна Ивановна! - покрутил головой
Гуляев. - Попробуй разгадать! Ведь недаром говорится, чужая душа - потемки.
- Я вас не тороплю, товарищи. Подумайте. Крепко подумайте.
В совещательной комнате наступила тишина. В руках трех людей была
судьба четвертого...
Как они ее решат?
* * *
- Встать! Суд идет!
За судейским столом трое судей. В центре - Степанова. В руках у нее
приговор суда.
- Именем Российской Советской Федеративной Социалистической
Республики...
Десятки людей застыли в молчании. И среди них - подсудимый Владимир
Сысоев и его мать.
Судья читает, как было совершено преступление, кем и чем это
подтверждено.
Зал молчит, но в этом молчании слышится затаенный вопрос: что же решил
суд?
И вот в зал камнем падают слова: "Народный суд приговорил..." Нет, еще
не то. Перечисляются год рождения, место рождения... Вот оно: "Лишить
свободы..."
А судья продолжает читать. Приговор еще не окончен: "...но, учитывая
обстоятельства, при которых было совершено преступление, положительную
характеристику подсудимого, присланную из трудовой колонии, где он ранее
отбывал наказание..."
Люди стараются не пропустить ни одного слова, хотя все уже ясно...
"Условно, - шорохом проносится по залу, - осужден условно".
Владимир проводит тыльной стороной ладони по лбу. Ладонь совсем
мокрая. Вытирает о рубашку. Тяжела дышит.
- Чего же ты как пень стоишь? - шепчет конвоир. - Условно же дали!
"Освободить из-под стражи в зале судебного заседания"! Слышишь?
Владимир смотрит на него непонимающими глазами.
- Вот чудак, - смеется тот. - Свободен ты, понимаешь - свободен!
* * *
С фотографии на нас смотрят глаза Владимира Сысоева, человека,
которому приговор суда открыл дорогу в жизнь. Именно тот приговор, то
доверие, которое оказали ему трое судей, действовавших от имени республики,
помогли Сысоеву стать на ноги и навсегда порвать с прошлым.
- Гуманность к преступнику и гуманность к обществу... - задумчиво
говорит Анна Ивановна. - Наверное, все-таки это одно и то же. Если бы мы
тогда отправили Сысоева в колонию, то нанесли бы вред не только ему, но и
обществу, государству...
- Однако вы могли ошибиться в нем.
- Могли... но не ошиблись, - говорит Анна Ивановна.
На столе у Анны Ивановны груда гражданских и уголовных дел. Они еще не
назначены к слушанию. Но пройдет неделя-другая, и в притихшем зале
судебного заседания торжественно прозвучат слова: "Именем Российской
Советской Федеративной Социалистической Республики..." И в этих словах для
каждого из присутствующих воплотятся закон, справедливость, гуманность,
нравственность - все то, что мы называем социалистическим правосудием.