Танец арлекина

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 15484
Автор: Арден Том
Наименование: Танец арлекина

Том Арден

Танец арлекина

(Орокон-1)

Tom Arden
THE HARLEQUIN'S DANCE
1997

Библиотека Луки Бомануара - http://www.bomanuar.ru/
Spellcheck - Andrew Shiryaev

Арден Т.
А79 Танец арлекина: Роман/Пер, с англ. Н.А. Сосновской. - М.: ООО
"Фирма "Издательство ACT", 2000. - 544 с.- (Век Дракона).

ISBN 5-237-04658-4

Сказано в пророчествах Пылающих Стихов: скоро, скоро наступит конец
страшной Эпохе Искупления, погрузившей Орокон в пучину горя и страданий. Но
сказано и иное: скоро, скоро вырвется из царства Небытия ужасное порождение
предвечного Зла - змей Сассорох, дитя Мрака, стократно увеличивший свое
могущество за века заточения. И не поборют чудовище ни армии, ни маги, ибо
под силу это лишь одному человеку Тому, кто вынесет испытания и беды, какие
вынести невозможно. Тому, кто отыщет и соберет воедино Кристаллы Мрака,
Воды, Огня, Воздуха и Земли. Тому, от кого зависит судьба мира. Так сказано
в пророчествах Пылающих Стихов. Настало время, когда начинает сбываться
предсказанное...

Посвящается Энтони Хэвену

ПЫЛАЮЩИЕ СТИХИ

Помните: тот, кто спасет Орокон,
Будет отмечен и знаком и духом Риэля.
Вынесет он испытанья и беды такие,
Что и не снились героям прошедших времен,
Вызвав на битву ужасные Зла порожденья.

Ибо восстанет из Небытия
Мраком рожденный змей Сассорох,
Силы свои увеличив стократно.
Явит чудовище истинный лик свой,
Имя, что прежде скрывало, объявит.

Пред возвращеньем всемирного Зла
Мир окунется в пучину страданий.
Так будет познан конец Покаянья.
И защитить от погибели мир
Лишь Орокона могущество сможет.

Мира спаситель отыщет вначале
Мрака кристалл, чтоб затем разыскать
Камни другие - воды и огня,
Воздуха камень и камень земли,
Чтоб в Ороконе их слить воедино.

Если ему улыбнется удача,
Новая эра покоя и мира
Светом своим Эль-Орок озарит.
Если же нет, то былые несчастья
Померкнут в сравнении с мраком грядущим.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ДЖЕМ, мальчик-калека
КАТА, дитя природы
САЙЛАС ВОЛЬВЕРОН, ее отец
УМБЕККА РЕНЧ, двоюродная бабка Джема
ЭЛА (ЛЕДИ ЭЛАБЕТ), мать Джема
ТОР (ТОРВЕСТР), ее брат, объявленный вне закона
АРЛЕКИН, таинственный фокусник
ВАРНАВА, таинственный карлик
КСАЛ, пророчица
ПОЛТИ (ПОЛТИСС), бандит, предводитель Пятерки
АРОН ТРОШ (БОБ), его лучший друг, член Пятерки
ЛЕНИ, ВЕЛ и ТИЛ, члены Пятерки
НАТАНИАН ВОКСВЕЛЛ, хирург, аптекарь, местный лекарь
ДОСТОЧТИМАЯ ВОКСВЕЛЛ, его жена
ДОСТОЧТИМАЯ ТРОШ (ВИНД), мать Арона, кабатчица
ЭБЕНЕЗЕР ТРОШ (ЭББИ), ее муж
ОЛИВИАН ТАРЛИ ВИЛЬДРОП, офицер
ЭЙ ФИВАЛЬ (КАПЕЛЛАН), его капеллан
НИРРИ, кухарка, горничная, нянька из замка
СТЕФЕЛЬ, ее отец, старый камердинер и кучер

СТАРАЯ ДЕВА

МОРВЕН и ГРУМ, солдаты
ОЛЬХ (ВЕРТЛЯВЫЙ) и РОТТС, солдаты
СЕРЖАНТ БАНЧ, их командир
ДЕТИ КОРОСА (ВАГАНЫ), бродяги
ЗАВСЕГДАТАИ кабачка
СВЕТСКАЯ ПУБЛИКА на балу

ЖИТЕЛИ ДЕРЕВНИ, КРЕСТЬЯНЕ, СОЛДАТЫ

и др.

ЗА КУЛИСАМИ:

ЭДЖАРД СИНИЙ, король

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР

ДЖОРВЕЛ ИКЗИТЕР, сорок восьмой эрцгерцог Ирионский
АРХИМАКСИМАТ, глава ордена Агониса
ХЭЛ и БЭНДО, участники Сопротивления
ПРОФЕССОРА Агондонского университета
ИНТЕРСЕССИОНИСТЫ, представители исторической школы
ПРЕАОНИСТЫ И ЭЛАНИСТЫ, представители других исторических школ

ПЕРСОНАЖИ РОМАНОВ МИСС Р.

ЗЕЛЕНАЯ ПОДВЯЗКА и другие шлюхи
ЖИТЕЛИ Агондона
ГЕРОИ Эджландии

ЗЕНЗАНЦЫ

и др.

ИЗ ПРОШЛОГО:

ЭДЖАРД АЛЫЙ, свергнутый король
ЛЕДИ ЛОЛЕНДА, мать эрцгерцога
ЛЕДИ РУАННА, его жена, сестра Умбекки Ренч
ТОРБИ РЕНЧ, отец Умбекки и Руанны
ЭЙН РЕНЧ, кузина Умбекки и Руанны, мать Каты
ДОСТОЧТИМАЯ РЕНЧ, мать Умбекки и Руанны
ЭЛИАК ВОЛЬВЕРОН, отец Сайласа
ОЛИОН ВОЛЬВЕРОН, дядя Сайласа

СТАРШИЙ НАСТАВНИК ХРАМОВОЙ ШКОЛЫ

Учащиеся храмовой школы

МАТЬ НИРРИ

и др.

ИЗ ЭЛЬ-ОРОКОНА:

ОРОК, верховный бог
КОРОС, его сын-первенец, бог тьмы
ВИАНА, богиня земли
ТЕРОН, бог огня
ДЖАВАНДРА, богиня воды
АГОНИС, бог воздуха
ДУХИ НЕСОЗДАННЫХ, существа, отвергнутые Ороком
ТОТ-ВЕКСРАГ, таинственный чародей
ЛЕДИ ИМАГЕНТА, его дочь
НАРОДЫ, населявшие Эль-Орок
и др.

ИЗ МИФОЛЕГИКОНА:

ТАРНЫ, порождения Зла
САССОРОХ, великий змей, страшнейший из Тарнов
АОН ЖЕЛЕЗНОРУКИЙ, древний король
НАЙЯ, королева, его жена
РИЭЛЬ (НОВА-РИЭЛЬ), ее приемный сын
ИКЗИТЕР ИРИОН, первый эрцгерцог Ирионский

ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ

"ПЕСТРЫЙ", придворный шут
БОРОВ-ВОИН из деревни Суэйлль

ПРИНЦЕССА АЛАМАНА
ПРИНЦ ИОН

и др.

ПРОЛОГ

В стародавние времена, когда Земля еще не пробудилась из Небытия, в
царстве Вечности, где обитали боги, была великая битва. Настало время - и
битва закончилась, но бог Орок в сражении получил тяжелую рану и удалился в
дикие пустынные края, как и положено поступать богу, которому пришло время
умереть.
Вышло так, что в этих диких краях он увидел большой камень. Ударил
Орок мечом по этому камню и возгласил:
- Нарекаю этот камень Камнем Бытия и Небытия! И станет этот камень
свидетелем моей смерти!
И выстроил бог Орок высокий дворец, окружив им камень, и стал жить в
этом дворце, а за стенами дворца текли тысячелетия за тысячелетиями.
Ибо боги умирают долго.

А потом умирающему богу стало одиноко, и он, страдая от одиночества,
решил создать себе сына. Спустился бог Орок к Камню Бытия и Небытия,
взглянул на камень и ощутил его силу.
- Камень Бытия и Небытия! - возгласил бог, - дай мне сына такого же
великого и могущественного, как ты!
Поднял умирающий бог свой меч и ударил им по камню. Разлетелись в
стороны искры, вспыхнуло сияние, но померкло, и в испуге попятился бог
Орок, ибо перед ним возникло создание в темных одеждах, горбатое и
скрюченное. И воскликнул умирающий бог:
- О создание! Ты некрасиво, но скажи мне, кто ты!
И создание в темных одеждах ответило:
- Отец, я Корос, порождение Камня и твой сын.
И тогда познал умирающий бог отчаяние. Он мог бы убить свое создание
мечом, но ему стало жаль его, и он возгласил:
- О создание мое, ты будешь жить!
Так создание бога Орока получило жизнь, и ему не было суждено
одиночество, ибо Орок сотворил для него сестру - нежную, словно листва
деревьев, и назвал ее Вианой.
И стали дети бога Орока жить с ним во дворце, однако он отворачивал от
них лицо свое.
Шли тысячелетия.
Настал час, когда умирающий бог почувствовал, что стал еще слабее, и
решил он, что нужен ему еще один сын. И пришел бог к Камню Бытия и Небытия
и, подняв свой меч, понял, как остр он и быстр.
- О Камень Бытия и Небытия! - воскликнул бог. - Даруй мне сына столь
же проворного и яростного!
Ударил бог мечом по камню, разлетелись в стороны искры, вспыхнуло
сияние, но померкло, и в испуге попятился бог Орок, ибо перед ним возникло
создание с рыжими волосами и красными глазами, парящее на кожистых крыльях.
И сказал умирающий бог:
- О создание! Ты некрасиво, но скажи мне, кто ты?
- Отец, я Терон, порождение Меча, - отвечало создание, - и твой сын.
И тогда познал печаль умирающий бог; он мог бы произнести суровые
слова, и тогда исчезло бы его создание, но ему стало жаль его, и он
возгласил:
- О создание мое, ты будешь жить!
Так и это создание бога Орока получило жизнь, и ему тоже не было
суждено одиночество, ибо Орок сотворил и для него сестру, свежую и
прохладную, словно вода в ручье, и назвал ее Джавандрой.
И стали дети бога Орока жить с ним во дворце, но отец отворачивал от
них лицо свое.

Медленно проходили тысячелетия, и еще много раз приходил умирающий бог
к Камню и сотворил множество созданий. Но ни одному из этих существ он не
дарил жизни, ибо теперь хотел создать нечто совершенное. Вновь и вновь
ударял бог мечом по камню, но все свои создания отправлял обратно, в
царство Небытия.
И духи Несозданных кричали во дворце Орока, но бог не слушал их.

Прошло время, и настало последнее тысячелетие жизни умирающего бога.
Знал бог, что скоро уже не сможет он сотворить ни одного создания, и решил
он, что нужен ему достойный наследник. Пришел бог Орок к Камню Бытия и
Небытия, взглянул на камень, посмотрел на Меч и возгласил:
- О Камень Бытия и Небытия! Прекрасно то сияние, что вспыхивает, когда
меч ударяет по тебе! Так даруй же мне сына столь же ясного и красивого!
И на этот раз, когда меч бога ударил о камень, сияние не померкло, и
возникло перед очами бога Орока существо в ореоле света. И прошептал
умирающий бог этому созданию:
- О светлое создание! Как ты прекрасно! Скажи мне, кто ты?
И сияющее создание отвечало:
- Я Агонис, порождение Света, отец. Я - твой сын.
И тогда познал умирающий бог радость, и повел своего сына в тронный
зал, и усадил на трон рядом с собой.

Как-то раз светловолосый сын бога Орока вышел прогуляться в сад и
увидел там своего темноволосого брата, который разговаривал с кем-то
невидимым.
- Брат, с кем ты разговариваешь? - спросил Агонис. И его брат Корос
обернулся к нему и улыбнулся.
- Ты не слышишь? Повсюду вокруг нас кричат и плачут Духи Несозданных.
Я думал, что только наш отец не слышит их. Не знал я, брат мой, что ты
слышишь ушами отца нашего.
С этого дня и Агонис стал слышать печальные крики. И сказал Агонис
отцу своему:
- Отец мой, Несозданные жаждут родиться. Нельзя ли мне сотворить мир,
где они могли бы жить?
И отвечал сыну умирающий бог:
- Сын мой, ты так добр, что я еще сильнее люблю тебя за это. Однако
есть существа, которым не стоит дарить жизнь. Ты можешь создать для них
мир, но сначала ты должен отделить добрых существ от злых.
И занялся Агонис этим делом, и стал призывать к себе Несозданных
одного за другим.

Но позавидовал брату своему Корос. И сказал он Агонису:
- Брат мой, позволь, я помогу тебе.
Но только улыбнулся светлый Агонис и сказал:
- О темный брат мой, мне жаль тебя, но ты не годишься для исполнения
этого дела, ибо сердце твое, может быть, и доброе, однако вид твой ужасен.
И тогда обида полыхнула в сердце Короса мрачным пламенем, и пошел он к
брату своему Терону и сказал:
- Светлый брат наш Агонис создает мир и населяет его существами, коих
отбирает по своему усмотрению. Он может и наши духи отправить в царство
Небытия. Помоги мне, брат мой, и давай выступим против него, ибо отец наш
скоро умрет и для нас могут наступить ужасные времена.
Но огненный Терон крикнул своему темному брату:
- Поди с глаз моих долой, урод! Я не так светел, как брат мой Агонис,
но все же светлее тебя! И моя огненная ярость всегда будет на стороне
справедливости, на стороне Агониса!
Так не было дано осуществиться злобным замыслам темного брата. Но он
жаждал отмщения, и когда его отец, бог Орок, уснул, похитил Корос его
волшебный меч, вызвал духи Несозданных, привел их к Камню Бытия и Небытия и
возгласил:
- О Камень Бытия и Небытия! Сотвори для этих существ, добрых и злых,
мир, где все они могли бы жить!
И ударил Корос мечом по Камню. И сотрясся весь дворец от ужасного
взрыва. Пламя и черный дым заполнили покои, и разверзлась в полу черная
бездна, и упали Несозданные в эту бездну, и увидел тогда темный бог мир, им
сотворенный. И объял его ужас, ибо этот мир был подобен ему самому. Тогда
бежал темный бог в сотворенный им мир и затерялся там среди самых жутких и
злобных своих созданий.

А наверху, во дворце, в ярость пришел бог Орок. Он созвал детей своих
и спросил у них, как им теперь поступить.
Рыжеволосый и красноглазый Терон хотел отомстить темному брату.
Но тут выступил вперед светлый Агонис и сказал:
- Отец, наш глупый брат сотворил мир мучений. Однако этот мир может
быть спасен, если кто-то из богов принесет себя в жертву. Позволь мне
спуститься в мир, созданный моим братом, и принести свет в сотворенный им
мрак.
И тогда посмотрел умирающий бог на своего сына и сказал:
- Сын мой, если ты принесешь себя в жертву, все станут любить тебя.
Час моей смерти приближается, и лучше будет мне умереть в новом мире, а
после моей кончины вы, дети мои, станете заботиться о нем.

И вот спустился бог Орок в последний раз к Камню Бытия и Небытия и
прочел там заклинание. И когда дочитал он заклинание, хаос, сотворенный его
темным сыном, преобразился в порядок. Приказал Орок - и появились времена
года, и все создания заняли отведенные им места. Добрых созданий поселил
Орок в плодородной долине, а злых прогнал за далекие горы. А посередине
долины, которую назвал он Долиной Орока, поставил бог Камень Бытия и
Небытия. Завершив труды, предстал бог Орок перед своими детьми в последний
раз.
- Дети мои! - сказал бог Орок. - Не такой мир я хотел сотворить.
Умирая, я отделил мрак от света, но мрак теперь никогда не уйдет из этого
мира. Поэтому вам предстоит заботиться об этом мире.
А потом разделил бог сотворенный им мир на части и каждому из своих
детей отдал часть. Сначала он позвал к себе двух дочерей своих.
Благословляя их, он подал Виане кристалл цвета земли, Джавандре - кристалл
цвета моря.
Потом призвал к себе бог Орок сыновей. И подал он Терону кристалл
цвета огня.
Настала очередь светлого сына.
И ахнули в изумлении его братья и сестры.
Ибо каждый из кристаллов был неописуемо красив, однако пот кристалл,
что подал Орок младшему сыну, был красивее всех. Он сверкал и переливался и
был подобен солнцу.
И обнял Орок своего светлого сына, и запечатлел поцелуи на его глазах
и губах, и сказал:
- Дети мои, час мой пробил. Должен я уйти навеки в Камень смерти моей,
вам же я повелеваю жить в любви и согласии и пользоваться своими
кристаллами только во имя Добра.
И дети Орока шагнули к отцу, чтобы благословить его, но тут вдруг
послышался громкий крик.
- Погодите! - крикнул темный Корос, вышел оттуда, где прятался, и,
посрамленный, упал на колени перед отцом. - Отец, прости меня! - взмолился
темный бог. - Благослови и меня, как благословил моих братьев и сестер!
И сказал огненный Терон:
- Отец, позволь, я убью его!
Но взял тогда светлый Агонис за руку своего темного брата и сказал:
- Отец, он устыдился дел своих. Позволь ему жить и исправить свою
ошибку.
И вот что сказал умирающий бог сыну своему Коросу:
- Презренный, ты заслуживаешь смерти. Но светлый брат твой пожалел
тебя, и это тронуло сердце мое. Ты будешь жить, но место твое - смерть. Ты
станешь стражем у Врат Небытия. Ты будешь жить там, где обитает страх - в
темных пещерах, где царит непроницаемый мрак, где по углам плетут паутину
пауки, и в темных скалистых ущельях, и в подземельях смерти.
И подал бог Орок своему первенцу кристалл цвета ночи с лиловым
отблеском, и отблеск этот был подобен мраку.
Затем спустился умирающий бог к Камню Бытия и Небытия и сошел в
Камень. Тогда созвал бог Агонис братьев и сестер и сказал:
- Братья и сестры! Отец наш поручил нам великие дела, так давайте же
поклянемся в том, что мы эти дела совершим. - И положил Агонис свой
кристалл на Камень, и когда его браться и сестры последовали его примеру,
он сказал: - Давайте вплавим эти кристаллы в Камень. И поклянемся в том,
что пока они соединены, их сила будет использоваться только для добрых дел.
И пять кристаллов вплавились в Камень, легли по кругу, и этот
мистический круг был назван Ороконом. И покуда суждено было оставаться
этому кругу неразрывным, мог сотворенный мир жить в гармонии.
Вот так настало время первой эпохи Земли, и назвали это время
Расцветом.

Но настали времена, когда пришел конец Расцвета и наступила эпоха
Искупления.
В начале времен, когда Земля только начинала жить, люди - мужчины и
женщины, поклонялись всем пятерым богам, но шло время, и разделились люди,
и стали поклоняться каждому из богов в отдельности.
Даже у темного Короса появились собственные почитатели, которые не
боялись его и не избегали, но жили, как и сам он, во мраке.
Созвал однажды светлый Агонис своих братьев и сестер и сказал:
- Братья и сестры, вчера я разговаривал с отцом нашим. Я могу говорить
с ним, хотя и лежит он в темноте внутри Камня Бытия и Небытия. Предупредил
меня отец наш о том, что может наступить такое время, когда перестанут
мужчины и женщины на земле жить в гармонии. И когда такое время настанет,
нам придется спасать их друг от друга и укрепить их связь с расой богов.
И когда братья и сестры спросили Агониса, как это сделать, он ответил,
что отец повелел ему взять в жены земную женщину.
- Брат мой, - сказала Агонису его сестра Джавандра. - Жизнь земных
женщин коротка. Как ты разыщешь себе жену, чтобы она прожила так же долго,
как ты?
- Брат мой, - сказала Агонису его сестра Виана. - Красота земных
женщин быстро увядает. Как ты разыщешь себе жену, красота которой не
увянет?
И ответил Агонис, что пустится на поиски прекраснейшей из дочерей
Земли и что когда разыщет такую, сделает ее богиней.

В долине Орока жил чародей, придумавший множество заклинаний. Звали
его Тот-Вексраг. Прослышал Тот-Вексраг о том, что светлый бог ищет себе
невесту, пришел он к Агонису и сказал:
- О Великий! Я могу показать тебе ту, которую ты ищешь!
И вынул чародей магическое стекло, и увидел в этом стекле бог Агонис
женщину, столь же светлую, как он сам.
- Ты говоришь правду, чародей, - сказал потрясенный Агонис. - Эта
женщина так прекрасна, что кажется богиней. Скажи, где мне найти ее.
И ответил чародей:
- О Великий! Тебе не придется идти далеко. Эту девушку зовут Имагента.
Она моя дочь, и я отдам тебе ее руку.
И привел чародей свою дочь к богу Агонису. Лицо ее было скрыто вуалью.
Хотел Агонис отдернуть вуаль, но чародей вскричал:
- Стой! О Великий! Я поставлю тебе одно-единственное условие. Красота
моей дочери столь велика, что в магическом стекле ты увидел лишь ее тень.
Никому не дано увидеть лицо моей дочери до тех пор, пока он не станет ее
мужем. Не снимай с ее лица вуали до тех пор, пока она не станет твоей
женой.
Бог Агонис повиновался, но попросил у чародея магическое стекло, дабы
любоваться изображением невесты до дня свадьбы. И чародей отдал ему стекло,
и стал бог смотреть в него и с каждым днем все сильнее влюблялся в свою
суженую.

Возрадовались люди в долине Орока, когда был объявлен день свадьбы
светлого Агониса. Женщины и мужчины приготовили для богов щедрые
жертвоприношения. Только отверженный Корос не радовался, ибо, когда он
увидел образ той, что очаровала его брата, зажглась в его сердце лютая
зависть.
И вот настало утро свадьбы, однако исчезла куда-то Имагента, и нигде
не могли ее сыскать. Страшная печаль охватила светлого бога Агониса, и
созвал он совет богов.
И один из богов не пришел на совет.
- Сестры и братья! - вскричал огненный бог Терон. - Где брат наш
Корос?
И тут ворвался в чертог богов чародей Тот-Вексраг, крича: - О Великие!
Это ваш брат Корос похитил дочь мою!
Он унес ее к подножиям далеких гор и заточил в твердыне мрака.
И, махнув рукой, сотворил чародей образ пленницы.
- Не может этого быть! - вскричала богиня Виана. - Могущество моего
брата темно, но не злобно, и то, что мы видим, - это обман!
- О богиня, - возразил чародей, - это не обман! Ибо если посмотрите вы
сейчас на Камень Бытия и Небытия, то увидите, что темный кристалл исчез.
Посмотрели боги на камень и увидели, что все так и есть. И вскричал
тогда огненный Терон:
- Братья и сестры! Брат наш Корос нарушил нашу клятву! С этих пор он -
наш враг! Но не печалься, светлый брат мой, ибо я уничтожу предателя
Короса!
С этими словами выхватил Терон и свой кристалл из Камня.
- Брат мой, и я поступлю так же! - вскричала богиня Джавандра. - Я
тоже обрушу свое могущество на Короса! Сестра моя Виана, выйдешь ли и ты с
нами на бой?
Но богиня Виана посмотрела на Терона и Джавандру яростно и укоризненно
и вскричала:
- О да, сестра моя, я сделаю то же самое, однако мое могущество будет
на стороне Короса!
Так началась первая война на Земле, и силы Терона и его сестры
Джавандры бились с силами Вианы и Короса. И собрались войска под знаменами
богов, и пришло в долину Орока время битв и опустошения.

Но светлый бог Агонис не участвовал в войне. Он только смотрел с
тоской и печалью в магическое стекло.
Минуло немало лет, и явился чародей Тот-Вексраг к Агонису и сказал:
- О Великий! Волна разрушений, что катится от далеких гор, все ближе к
чертогу твоей печали. Скоро вся долина превратится в пустошь. Самые верные
из твоих подданных вышли на бой во имя твое с мечами и топорами. Твой
кристалл - самый могущественный из тех, что были вмурованы в Камень.
Воспользуйся им и положи конец войне.
- Чародей, твои слова злы, - сказал светлый бог. - Отец наш повелел
нам жить в любви и согласии и пользоваться нашими кристаллами только для
свершения добрых дел. Я скорблю о том, что потерял дочь твою, но сердце мое
противится тому, чтобы я нарушил волю отца.
- Значит, ты глупец! - вскричал чародей, схватил кристалл Агониса и
магическим образом перенес его в руки Терона. И пришла к Терону победа, и
добрался он, наконец, к мрачной цитадели Короса.
- Она моя! - вскричал Терон, огненный бог, ибо в сердце своем питал
надежду заполучить Имагенту для себя.
Ворвался Терон в крепость, и напал на брата своего Короса, и ударил
его в пах в наказание за его похоть. Сердце Терона бешено стучало, и
бросился он в покои, где ожидал найти прекрасную пленницу.
Вбежал он в покои, и радость его сменилась яростью, ибо не оказалось
прекрасной Имагенты в покоях, и нигде ее не могли найти. Вознегодовал
огненный бог. Он кричал, выл и сотрясал стены, и поднял он кристалл, ясный,
как солнце, и повелел ему разрушить весь мир.
Но потемнели небеса, и прозвучал громкий голос, и замер в страхе
огненный бог.
- Отец! - вскричал Терон и упал на колени, ибо голос принадлежал его
покойному отцу.
Явился бог Орок призраком из глубин Камня Бытия и Небытия.
И сгустился мрак, и созвал мертвый бог к себе всех своих детей.
- Дети мои! - сказал Орок. - Вы уничтожили последнее из моих творений.
Если бы я был жив, я бы вас сурово наказал, однако теперь вы сами наказали
себя. Теперь ваша последующая жизнь должна стать искуплением. Вам остается
единственное: удалиться в царство Вечности, а этот мир предать Небытию.
И хотел было мертвый бог уйти обратно в недра Камня, но вскричал его
светлый сын Агонис:
- Отец! Не обрекай этот мир на Небытие! Да, мы - боги и дети твои -
жестоко ошиблись, но ни в чем не повинны перед тобой земные мужчины и
женщины, и не заслуживают они смерти. Позволь нам здесь свершить покаяние и
оставь этому миру жизнь.
И тогда встал вновь мертвый бог и сказал:
- О светлейший из моих сыновей, любовь моя к тебе вечна! Тоска и
печаль, что поселились в моем сердце, говорят о том, как я хочу, чтобы ты
сошел вместе со мной в мир иной. Но нет, сын мой, миновали те времена,
когда богам позволено было жить в этом мире. И не заслужили земные мужчины
и женщины вашей заботы о них. Пусть этот мир живет, однако его обитатели
впредь лишены будут вашего попечения и станут жить сами по себе. Приведите
их ко мне. И опечалился светлый Агонис, но выполнил волю отца: привел к
Камню Бытия и Небытия народы, населявшие долину Орока, и сказал людям
мертвый бог Орок:
- О земные мужчины и женщины, долее вы не будете жить рядом с богами.
И все народы, что обратились в войска, сражающиеся друг с другом, не смогут
долее жать рядом. Вас надобно разделить. И уйдете вы из этой долины, что
некогда была столь плодородна, но которую вы превратили в пустыню. Завтра,
после ночи скорби, удалятся дети мои в Царство Титанов, на свою родину. А
ваша судьба лежит за далекими горами.
И предсказал бог Орок судьбу каждому из народов. Мужчинам и женщинам,
почитавшим Виану, он повелел удалиться на восток, где им предстояло
научиться жить в мрачных непроходимых лесах. Отнял бог Орок у дочери своей
Вианы кристалл цвета земли, отдал людям и сказал:
- Этот кристалл - символ вашей богини. Носите его повсюду с собой, и
она будет помогать вам.
Точно так же поступил бог Орок и с людьми, почитавшими Джавандру и
Терона. Людей, почитавших Джавандру, он отослал за море, на далекие
западные острова. А людей, почитавших Терона, отправил на юг, в те края,
где палило ослепительное солнце.
Затем обратился мертвый бог к людям, почитавшим светлейшего из его
сыновей.
- Дети Агониса, - сказал Орок, - вы оказались недостойны моего
любимого сына. Ваш путь лежит на север, в страну гор и льдов. Там вы будете
жить близко от небес, но небеса не дадут вам тепла. Может быть, настанет
время, когда вы взглянете в этот кристалл и для вас настанет искупление.
И назвал бог Орок грядущие времена Эпохой Искупления, наступающей для
того, чтобы все ответили за свои грехи.
И хотел мертвый бог прогнать от себя все народы, но воскликнул тогда
его светлый сын Агонис, выступив вперед:
- Отец! Ты несправедлив, ибо стоит тут и брат мой Корос. Что же станет
с его людьми? Где им жить?
И вознегодовал тогда бог Орок:
- Не говори мне ни слова о проклятом сыне моем, заслуживающем только
презрение и ненависть! О вы, почитающие Короса! Не будет у вас дома!
И, схватив с этими словами кристалл своего старшего сына, подбросил
Орок его к небесам, да так высоко, что никому не было дано увидеть, куда он
упал.
- Проклятое племя! - сказал Орок. - Такова ваша судьба! Вы будете
вечно скитаться в поисках кристалла - только он и сможет утешить вас. А
другие народы станут ненавидеть вас, ибо не забудут, что именно ваш бог
повинен в разрушении долины Орока.
Вот так была предначертана судьба Земли. Ночью, предшествовавшей уходу
богов в Царство Титанов, созвал Агонис к себе братьев и сестер и сказал:
- Братья и сестры! Ярость нашего отца справедлива. Он обрек земных
мужчин и женщин на тяжкую судьбу. Однако вновь я говорил с ним во мраке
смерти его. Отец наш разделил пять наших кристаллов, роздал их людям, но
настанет день, и они снова объединятся. Поэтому должны мы не оставлять
попечение о вверенных нам народах до того часа, когда вновь наступит
объединение. Так давайте же помолимся теперь об этом, пока не пробил час
нашего ухода в Царство Вечности.
Но сам светлый бог этой ночью не молился. Он призвал к себе чародея
Тота-Вексрага и сказал ему:
- О хитрый изменник, время твоего наказания миновало. Но ответь мне,
что сталось с твоей дочерью? Брат мой Терон сказал мне, что она исчезла, но
как могло такое случиться? Покажи мне, где она?
Но отвечал Агонису чародей:
- Моя дочь пропала. Я не знаю, где она, и даже магия моя бессильна
ответить на этот вопрос.
Только горько вздохнул светлый бог и посмотрел в магическое стекло, в
котором по-прежнему светился образ чудесной красавицы.
- Эта женщина, - сказал Агонис, - могла бы спасти этот мир. Будь она
рядом со мной, этому миру было бы суждено процветание. Но она исчезла, и
все потеряно.
И миновала ночь скорби, и когда начался новый день, собрались пять
народов в последний раз у Камня Бытия и Небытия. В урочный час явились к
ним все пятеро богов, и попрощались по очереди каждый со своим народом. Но
когда пришла пора прощаться Агонису, оказалось, что он исчез.
- Где Агонис? - кричали все кругом, но пропал светлый бог, точно так
же, как и его возлюбленная.
До сих пор никто так и не знает, что же с ним случилось. Некоторые
говорят, будто бы он сошел в Камень Бытия и Небытия, другие - будто бы он
ушел в магическое стекло.
А третьи утверждают, будто бы он в тот день переоделся и затерялся в
толпе, собравшейся у Камня. Говорят, будто бы он ушел вместе с людьми в тот
день и отправился искать по свету свою возлюбленную. Но как именно он
переоделся и с каким народом ушел - этого никто не ведает.
До сих пор, хотя с того дня миновали тысячелетия, почитатели Агониса
верят, что настанет день, и вернется к ним их бог, и приведет с собой свою
возлюбленную.
И говорят они, что только тогда закончится Эпоха Искупления и начнется
новая эра в истории Земли.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МАЛЬЧИК В ЧЕРНОМ

ГЛАВА 1
ТИГР В ЛЕСУ

Глубоко в чаще Диколесья - зеленая, обволакивающая тишина. Прозвучит
ли хрипловатый крик кукушки, прозвенит ли соловьиная трель - все звуки
поглотит лесная чащоба, и вновь всем завладеет безмолвие.
Но вот что-то яркое мелькнуло на фоне темной зелени.
- Лесной тигр!
Ката бросилась вперед, но лесной тигр исчез.
- О папа, пусть он вернется!
- Лесной тигр идет, куда захочет, девочка моя. Он - существо особенное
и знает это. Неужто он станет показывать свои полоски глупым маленьким
девочкам?
Глупым?
Ката напряженно вглядывалась в чащу. Ей так хотелось, чтобы все
существа, обитавшие в лесу, были ее друзьями. Одним только взглядом, без
песен и танцев, она могла призывать белок и малиновок, и даже жирного
барсука. Она могла разговаривать с мудрым филином и скользкой выдрой,
жившей в реке. Вот только лесной тигр не являлся на ее зов, оставался для
нее золотым пятном, яркой вспышкой на фоне темной зелени.
- Порой самые яркие вещи как раз и остаются для нас скрытыми, дитя
мое. Но настанет час - и мы увидим их.
Ката вздохнула. Сколько раз отец повторял эти слова? А сейчас даже не
обернулся. Шагает себе в своем плаще с капюшоном, переставляет ноги,
опирается на длинный посох, опускает его в толстый ковер опавшей листвы.
Так жарко, так тихо в лесу, что полы плаща старика не шевелятся.
Ката окликнула отца:
- Отец, а когда настанет мой час?
Но старик только языком прищелкнул.
Босые ноги Каты колола колючая хвоя. В другой день, забыв обо всем,
она бы ушла, скрылась в густых зарослях папоротника. Но сегодня она только
вздохнула, вновь прочла про себя стишок про лесного тигра, догнала отца и
сжала его слабую, вялую руку.
- Папа, - попросила девочка, - расскажи мне еще про ярмарку.
Из-под капюшона снова донеслось прищелкивание языком. Ясное дело, тигр
мог и подождать, а вот ярмарка - нет. И вчера, и позавчера, с того самого
дня, как в деревню въехали разноцветные фургоны ваганов, отец рассказывал
Кате о том, что можно купить на ярмарке, о полосатых балаганчиках, о показе
диковинок, о драгоценных камнях, что сверкали и переливались в складках
тюрбанов бродячих актеров. Затейливыми словами он вызывал удивительные
образы: пестрого арлекина в колпаке со звенящими колокольчиками,
морщинистую мудрую старуху-пророчицу с хрустальным шаром, человека без
головы, с лицом на груди, женщину с рыбьим хвостом вместо ног. Может быть,
он зря распалял воображение девочки? Может быть, все это, как и многое
другое, теперь принадлежало другому миру, именуемому прошлым? Ведь так
давно не бывало ярмарок! Наверное, он и сам дал слишком большую волю своему
воображению.
- Бедный лесной тигр! Он уже забыл про тебя, моя глупышка! - пошутил
старик.
- О папа! - рассердилась Ката и убежала от отца. Она плясала на лесной
тропинке, словно фея.
Вот так они и шли через лес: старик шагал медленно, словно древний
пилигрим, а девочка то отставала от него, то обгоняла - резвая, проворная
фея в платьице из домотканой ряднины.
Диколесье подкрадывалось к деревне словно вор. Тропа шла расширяющимся
коридором.

ГЛАВА 2
КЛАДБИЩЕ

Деревня Ирион лежит в глубине Тарнских Долин - лесистых котловин у
подножий высоких гор, которые на древнем наречии эпохи Рассвета зовутся
Колькос Арос - "Хрустальное Небо". К югу от этих мест, на равнинах
Эджландии, снежные горы кажутся легендой, парящим символом другого, высшего
мира. А для обитателей Тарна горы вполне реальны, они присутствуют всегда -
висят на горизонте, словно белое призрачное нагромождение на фоне лазурной
синевы небес. Даже в пору изнурительной жары горы напоминаю о том, что
холода отступили ненадолго, что они лишь на краткое время ушли из этих,
самых северных краев царства Эль-Орока.
Но когда жара особенно сильна, даже местным жителям кажется, что
холода никогда не вернутся. В том году - 997а Эпохи Искупления, в сезон
Терона по календарю Агонистов, в долинах стояло настоящее пекло.
Со времени войны этот сезон Терона выдался самым жарким.

Только тогда, когда они дошли до конца лесного коридора, Ката снова
взяла отца за руку. Старик печально усмехнулся, но девочка этого не
заметила, так как лицо отца скрывал капюшон. Такое неизбежно случалось на
краю Диколесья. Как ни манила, как ни звала к себе Кату ярмарка, она бы с
радостью вернулась в лесную глушь. Девочка потерлась щекой о заскорузлую
руку отца.
Отец отдернул руку.
- Замарашка! Собралась чесаться об меня? Я что тебе - дерево?
- Папа!
Упрек отца был шуткой, конечно. Утром старик отправил дочку к реке,
дабы она как следует умылась. Правда, он отлично знал, что вместо этого
Ката играла и разговаривала с речной выдрой.
Ну, что тут поделаешь? У девочки своя жизнь. Она - дитя Диколесья,
каким был и он сам, пока жизнь не заставила его стать другим.
Перед ними встала высокая полуразрушенная стена. Диколесье
закончилось. Пройдя сквозь пролом в стене, отец и дочь оказались на
кладбище.
Ката прищурилась.
Послеполуденное солнце светило ярко. Надгробные камни, поросшие мхом,
лежали, словно дремлющие в заброшенном саду псы. Тишина - плотная, густая,
пронизывающая все вокруг, смешалась с жарой, но все же ее нарушали
приглушенные голоса, стук барабанов, тоненькие переливы скрипки,
доносившиеся со стороны деревни. Звуки наполняли круг, замкнутый домами,
словно вода чашу, и переливались через край, поднимались кверху, как пар.
Казалось, будто в чаще кто-то варил странное зелье. Ароматы этого зелья
стремились ввысь, к полуразрушенной громаде замка, вздымавшейся над
деревней, царившей надо всей округой.
Ослепительно белые облака парили в лазурном небе.
- О папа!
Девочка забыла о своих страхах и принялась плясать посреди надгробных
камней. А ее отец, в осанке которого еще сохранилась величавость,
решительно воткнул посох в траву между могилами и зашагал к высокому тису,
росшему в самом углу кладбища.
Ката посмотрела ему вслед.
- О папа, не надо! Только не сейчас!
- Всегда, дитя мое.
Когда-нибудь она поймет... В сердце старика путь к этому могильному
камню был протоптан так же верно, как лесные тропки в Диколесье. Этой
тропой ему было суждено идти всегда. Старик с трудом опустился на колени.
Над его головой сплелись ветви тиса, а корни дерева накрепко ушли в
кладбищенскую землю.
- Ах, Эйн, - вздохнул старик и провел пальцами по высеченным на камне
буквам. Уже пять циклов миновало, а ему казалось, что только вчера его Эйн,
казавшаяся просто уснувшей девочкой, начала свое холодное странствие,
которое, наверное, продолжала до сих пор, будучи всего-навсего горсткой
костей под землей.
Старик поднял голову. Воздух подсказал ему, что где-то поблизости
люди, однако он знал, что его сейчас никто не видит. Старик провел рукой по
краю надгробья, сорвал с камня мох и траву. Механизм сработал.
Надгробный камень медленно поднялся, словно крышка шкатулки.
Ката нетерпеливо переминалась с ноги на ногу около соседней могилы.
При этом ритуале она присутствовала не раз, и он ей порядком поднадоел. Она
ведь не могла увидеть маму внутри этой большой коробки! Там ничего нет,
только темнота! Мимо пролетала ласточка. Ката протянула руку, и ласточка
опустилась к ней на ладонь, не испытывая ни малейшего страха.

Ласточка, ласточка, где была, скажи?
Глазками своими мир мне покажи!

Ката закрыла глаза, чувствуя почти невесомое прикосновение коготков
птички. Перед ее взором появилась картина - смесь зеленого и коричневого
цветов. Она услышала шелестение жуков под корой и звуки, издаваемые
червями, ползавшими в жирной земле кладбища. Ярко-голубая вспышка - и
птичка исчезла.
- Вот глупая!
Отец стоял у надгробья и что-то негромко бормотал. Ката подпрыгнула,
дважды поклонилась маме, которая теперь жила под землей, и быстро побежала
по кладбищу, прыгая по надгробным камням, словно по ступенькам. На бегу она
распевала:

Камень холодный, камень жестокий,
Камень безжалостный и одинокий.
Ну а земля - это жизнь и спасенье:
Смерть принесет, но подарит рожденье!

- Эй, девчонка!
Голос прозвучал резко и внезапно, словно выстрел. Ката обернулась.
Она часто моргала. Со стороны храма между могил к ней шла какая-то
толстуха.
- Как ты смеешь осквернять места упокоения усопших, девчонка?
Женщина была полногрудая, в черном платье с длинным шлейфом.
- Ты что, не понимаешь меня, девчонка?
Тяжело дыша, женщина нависла над Катой, похожая на страшную птицу,
слишком грузную для того, чтобы уметь летать... На голове у незнакомки был
нахлобучен чепец, формой напоминавший ведерко для угля, на груди сверкал
золотой кулон.
- Ты, видно, ваганское отребье! Я научу тебя почитать бога Агониса!
Ката не понимала, о чем говорит женщина. Девочка только смотрела на ее
жирное, заплывшее лицо. Ката стояла на надгробном камне, испещренном
причудливым орнаментом. Женщина схватила ее за руку и стащила на землю.
Ката стала вырываться, раскричалась:
- Отпусти меня, отпусти!
- Отпусти ее, Умбекка!
- Папочка!
Толстуха отпустила руку девочки. Ката сердито стукнула женщину и
спряталась за спиной у отца. Выглянув, она получше рассмотрела женщину.
Лицо ее было испещрено сеткой кровеносных сосудов. Поросячьи глазки злобно
сверкали.
- Ах, вот как? Сайлас Вольверон! - язвительно фыркнула толстуха. - Так
я и знала. Девочка - не Катаэйн!
- Я Катаэйн! - сердито воскликнула Ката.
Но отец ласково погладил ее по голове - похоже, просил помолчать.
- Ты не изменилась, Умбекка, - только и сказал старик и повернулся,
чтобы идти. - Пойдем, детка. Пора на ярмарку.
- Вот-вот, отведи ее к ее сородичам, - злобно процедила сквозь зубы
толстуха. - "Катаэйн" тоже мне нашлась! Ваганское отродье! И думать тут
нечего!
- Нет, Умбекка. Она - дочь Эйн, разве ты не видишь?
Развернувшись, старик повернул Кату лицом к Умбекке. Толстуха
придирчиво оглядела девочку с головы до ног. Худенькая, резвая, возраст -
пять циклов, черные волосы, перепачканная мордашка. Руки и ноги девочки
были покрыты ссадинами и царапинами, юбчонка из мешковины едва закрывала
бедра. И все же толстуха поняла: старик говорил правду.
Девчонка действительно была дочерью Эйн.
- Это оскорбление, - возмущенно прошипела Умбекка, задыхаясь от
возмущения. - Надругательство над памятью ее матери, слышишь?
- Слышу, Умбекка, я еще не оглох.
Ката с любопытством переводила взгляд с отца на толстуху и обратно. О
чем это она толкует, эта женщина в черном платье? Люди из деревни вообще-то
редко заговаривали с ее отцом, а чтобы с ним кто-то вот так говорил, Ката
никогда не слышала. Впервые в жизни девочка ощутила, как ее мир - мир,
который был ей так хорошо знаком, уходит у нее из-под ног.
- Папа? - встревоженно проговорила Ката. Но отец только рассмеялся:
- О Умбекка, ты все та же! Пойдем, детка. И он снова повернулся,
намереваясь уйти.
- Ты грешник, Сайлас Вольверон! - крикнула ему вслед Умбекка. - Бог
Агонис покарает тебя!
Старик перестал смеяться. Обернувшись к Умбекке, он отбросил капюшон.
Мгновение толстуха смотрела на лицо старика: на жуткие шрамы, покрывавшие
его щеки, на пустые, ввалившиеся глазницы.
- Можно ли покарать меня сильнее, Умбекка? - только и сказал старик. -
А теперь прощай.
Женщина по имени Умбекка, провожая старика и его дочь взглядом, сжала
в руке золотой кулон и произнесла молитву богу Агонису.
- Папа... - начала, было, Ката, когда они с отцом подошли к воротам
кладбища. Но отец уже снова накинул на голову капюшон и решительно шагал
вперед, мерно поднимая и опуская посох. Девочка могла бы задать ему много
вопросов.
Но за воротами кладбища начинался другой мир. Городская площадь
бурлила и шумела, запруженная полосатыми шатрами и разноцветными лотками.
Ката бросилась вперед, позабыв о кладбище.
Мир ярмарки захватил ее.
- Папочка, пойдем скорее!

ГЛАВА 3
СИНИЙ МУНДИР! КРАСНЫЙ МУНДИР!

Фургоны племени ваганов уже два цикла подряд не наведывались в
деревню, если не больше. В мрачные дни войны и еще целый цикл после нее в
долине не видели ни одного вагана. Поговаривали, будто бы они ушли высоко в
горы, а другие болтали, будто бы они и вовсе отправились в иной мир -
некоторые верили в то, что ваганы это умеют.
Ката тоже верила в такое. Она шла рядом с отцом по проходам между ярко
раскрашенными фургонами, крепко сжимала его руку и думала о том, как славно
бы ей, наверное, жилось в том, ином мире. Толпа колыхалась вокруг, словно
волны необъятного моря. Пахло благовониями, звенел смех, сверкало золото.
Как зачарованная, Ката проталкивалась к размалеванным яркими красками
лоткам, тянула ручонки к разноцветным ниткам бус и рулонам красивейших
тканей.
- Купи мне это! И вот это!
Вдруг Ката отшатнулась. Ее напугали мальчик и девочка, сжимавшие в
руках деревянные мечи. Смеясь, они пробирались сквозь лес ног взрослых
людей. Около горы кокосовых орехов мальчик подобрал яркий мяч и радостно
воскликнул:
- Нашел! - и победно подпрыгнул на месте. Отовсюду доносились крики:
- Сюда, милая!
- Налетайте! Налетайте!
Смех, шутки, радостные возгласы. Для Каты все это было чудесным,
сказочным царством. Ей казалось, что куклы на полках вот-вот пустятся в
развеселую пляску.
- Поди-ка сюда, милашка!
Кату манила к себе женщина-ваганка. Она стояла в проеме между двумя
фургонами, затянутом занавеской, одетая в яркое платье с множеством оборок.
Пальцы ее были унизаны кольцами.
- Хочешь узнать свое будущее, детка?
Ката изумленно выдохнула:
- Мое будущее?
Женщина-ваганка рассмеялась. Кожа у нее была смуглая, темная, как
ягоды бузины, - как будто она намазала себе лицо бузинным соком. В руке
женщина держала дымящуюся трубку. Мундштуком трубки она указала на занавес,
расшитый золотыми звездами.
Ката обернулась, нашла глазами отца.
- Папа, кто они такие?
Она спрашивала о ваганах. Ката догадывалась, что это очень странный
народ, что в них есть нечто гораздо более необычное, нежели украшения,
темная кожа и яркая одежда.
- Папа! - окликнула отца девочка.
Но старик молчал. Крутом шумела толпа, а он ни с того ни с сего
погрузился в глубокую задумчивость. Все эти звуки и запахи вошли в него и
пробудили воспоминания о том дне, когда он последний раз побывал на
ярмарке. Все предстало воочию перед его мысленным взором. Золотые монеты,
сверкавшие в потных ладонях, белая пена, стекавшая с боков серебряных
пивных кружек.
О сладкий обман!
Сейчас Вольверон, который и тогда уже был немолод, не чувствовал и
малой толики того, что чувствовала его дочь. Все это он видел и раньше, и,
кроме того, он видел правду: потрескавшуюся, облупившуюся краску,
подгнивший ковер, рытвины оспин на лицах бродяг. Но в тот день, в тот
последний день, когда они пришли сюда, маленькая обшарпанная ярмарка
преобразилась.
Эйн, его возлюбленная, должна была встретиться с ним на кладбище.
- Сюда, милочка!
На миг - так ясно, словно к нему вернулось зрение, старик увидел
девушку, бегущую между надгробьями, сжимая в руке туфельки. Ее белое платье
развевалось на ветру, подол отлетал назад и казался похожим на шлейф.
Сгущались сумерки. Между могилами залегли черные тени. Старик ждал,
притаившись под тисом. Упав в его объятия, девушка задохнулась от испуга. К
ее губам прилипли крошки печенья. Кукла, выигранная в состязании, упала на
землю.
- Хочешь узнать свое будущее, детка?
Но даже тогда, сжимая девушку в объятиях, старик слышал, как,
перекрывая веселый гомон ярмарки, где-то вдали стучат походные барабаны,
как их грохот приближается к деревне по заросшей лесом долине.
Войско Синемундирников неумолимо приближалось.

Сайлас Вольверон умел видеть в темноте. Еще тогда, когда он был
мальчишкой и глаза его были подобны зеленым озерам и сверкали так, как
теперь сверкали глаза Каты, он мог с закрытыми глазами ходить в темноте.
Все Диколесье, все его извилистые корни и колючие ветки запечатлелись в
сознании Сайласа так, словно были выгравированы на стали. Однако потеря
зрения стала для него ужасной утратой, и ничто не могло сравниться с тем
кошмаром, который он увидел тогда, когда был еще зряч.
- Папа!
Старик склонился к дочери, и девочка, взглянув на изуродованное лицо
отца, сразу забыла о том, что рассердилась на него за то, что он долго не
отзывался. Ката протянула руки и поправила капюшон Сайласа.
День клонился к вечеру.
Старик и девочка ходили по проходам между фургонами и кабинками. Кате
повезло - она успешно взобралась на самый верх груды кокосовых орехов и
получила приз - толстую тряпичную куклу с нарисованной улыбкой от уха до
уха. Войдя в темный шатер, девочка с замиранием сердца смотрела на женщину
с рыбьим хвостом и ее безголового мужа. А потом отец усадил ее на
замечательного пони с колокольчиком на шее.
Пони поскакал по проходу.
Вдруг послышался визгливый выкрик:
- Синемундирник!
Выкрик донесся оттуда, где проход сворачивал влево. Вот он прозвучал
вновь - словно приглашение. В полотняном павильончике было прорезано
окошко, а в окошке появлялся и тут же исчезал крошечный человечек в синей
курточке.
Ката радостно рассмеялась.
Около павильончика быстро собиралась толпа. Кате мешали смотреть
чьи-то широкие спины, толстые ляжки, пыльные юбки с турнюрами. Девочка изо
всех сил вытягивала шею. Послышалось новое восклицание:
- Красномундирник!
Человечек в синей курточке исчез. На его месте подпрыгивал человечек в
красном.
- Синемундирник! -и снова выпрыгнул человечек в синем.
- Красномундирник! - появился человечек в красном.
- Синемундирник!
- Красный!
Это было кукольное представление - игра в Красно- и Синемундирников.
Вольверон, сжимая руку дочери, вздрогнул. Он и не думал, что
бродяги-кукольники по-прежнему разыгрывают эту балаганную пьеску. Ведь
прошло столько времени с тех пор, как состоялось настоящее сражение. А для
Каты куклы были просто смешными маленькими человечками. Что старик мог
сказать ей такого, чтобы она узнала правду? Куклы подпрыгивали все быстрее
и быстрее. Красный, синий человечек, и снова красный, и всякий раз кукла
выкрикивала свое имя.
Пауза. Над занавесом пусто. А потом вдруг снова:
- Синий!
Пауза.
- Синий, синий, красный.
Сцена опять опустела. Ката затаила дыхание. Казалось, что сейчас нет
ничего важнее на свете, кроме догадки, какой же человечек выскочит - синий
или красный.
Ката подняла повыше свою куклу, чтобы та тоже увидела.
- Синий!
- Красный!
И снова пауза. Открылся задник, на котором была нарисована картинка -
гряда зеленых холмов, а выше - заснеженные горы.
- Папочка, это же наша долина! - воскликнула Ката. Внизу, под сценой,
застучал барабан. Потом над краем занавеса медленно-медленно появился
человечек в синем мундире. Сначала была видна только его треуголка, потом
появился нос. О, какой большой был нос, какой распухший! Наконец появился и
расшитый золотом мундир. Кукла задрала нос, расправила плечи и начала
раскачиваться вперед и назад. В маленьких ручках кукла сжимала штык.
Раскачиваясь, она гордо пропела:

Я солдат в мундире синем!
Синий - самый лучший цвет!
Лучше цвета в мире нет!
Этот цвет я обожаю и люблю,
Только синему служу я королю!

Публика зашепталась, послышались смешки, а потом и громкий хохот.
Человечек в синем мундире злобно уставился на публику и нацелил на зрителей
свой штык.
- Предатель! - крикнул кто-то.
Человечек в синем мундире на глазах становился все уродливее и
уродливее. Треуголка сползла ему на уши, мундир бесформенно повис на
плечах. Однако он продолжал петь, еще более решительно, нежели раньше:

Синий! Синий! Тру-ля-ля!
Цвет законного короля!

Шум и хохот утихли, и только тогда куклу в синем мундире сменила кукла
в красном:

Я синий ненавижу, я красный цвет люблю!
И красному, законному служу я королю!

Кукла в красном мундире была толстощекая, мордашку ее украшала
радостная улыбка, и этим она выгодно отличалась от куклы в синем. Эта кукла
не тыкала так злобно штыком в сторону публики - он был закинут за спину.
Мундир куклы был чистенький, на груди сверкали медали. Кукла маршировала на
месте, держа спину прямо и ровно. Толпа приветствовала куклу в красном
восторженными выкриками. Вскоре зрители подхватили песенку куклы, и вся
долина запела хором:

Восславим дружно красный цвет!
Эджарда Алого лучше нет!

- Ой, папочка, как мне нравится эта куколка в красном мундирчике! -
воскликнула Ката, запрокинула голову и запела: - Эджарда Алого лучше нет!..
Папа!
Но где же он? Старик отпустил ее руку... Ката была зажата между
толстой старухой в платье с оборками и стариком с брыжами - еще толще нее.
Краснолицые, разгоряченные, они покачивались из стороны в сторону в такт
песенке. Оборки юбки старухи и брыжи старика сходились и расходились,
словно складки провонявшего занавеса.
Ката сжалась.
Заслонив небо у нее над головой, серебряная пивная кружка качнулась в
руке старика, уронив пену на шею девочке. Ката вскрикнула, дернулась и
вырвалась.
- Папа!
Через несколько мгновений Ката увидела остроконечный капюшон отца,
вздымавшийся подобно скале над морем чужих голов. Отец стоял около
темно-синего занавеса, расшитого золотыми звездами, и разговаривал с
женщиной-ваганкой, предложившей Кате узнать ее будущее. Блеснули кольца на
руке у женщины. Она схватила Сайласа за рукав. Он наклонил голову, и они
вместе исчезли за занавесом.
- Папочка!
Ката сердито топнула ногой. Почему он бросил ее! Представление в
балаганчике продолжалось. Человечек в красном мундире и человечек в синем
бегали по кругу и кололи друг дружку штыками, но Ката в ту сторону не
смотрела. Она вертелась, сердито зыркая по сторонам.
Вот тогда-то она и увидела арлекина.

ГЛАВА 4
МАЛЕНЬКОЕ СОЛНЦЕ

Руки арлекина встревоженно порхали. Тоненькие - кожа да кости, - они,
казалось, в любое мгновение были готовы оторваться и полететь над толпой
зевак, подобные нескладным, уродливым бабочкам. Арлекин - неописуемое
создание в пестром костюме - был тощ и высок ростом. Казалось, части его
тела соединены между собой непрочно, зыбко. Блестящие колокольчики венчали
его колпак, глаза прятались под серебристой маской. Арлекин вертелся,
корчился, раскачивался вперед и назад, он мчался сквозь толпу, будто
разноцветный смерч. Жители деревни указывали на него пальцами и хохотали.
На бегу арлекин распевал веселые, глупые стишки, вроде:

Ай-ай-ай!
Кошка, скорей убегай!
Сливок ты слопала целую миску,
Ох, и отлупят нахальную киску!

Или:

Птичка, птичка, улетай,
Быстро, без оглядки!
Чтоб подбить тебя не смог
Мальчик из рогатки.

Допев очередной куплет, арлекин выхватил из-за пояса зеленую дудочку и
сыграл веселую, задорную мелодию. За ним, пыхтя и хрипя, шагал карлик в
серовато-коричневой одежде, короткой ручкой отчаянно быстро вертя рукоятку
колесной лиры, висящей у него на груди. Арлекин распевал:

Живо в чашке размешай
Плесень и помои!
Никому не предлагай
Кушанье такое.
Кушай сам, да не зевай,
На обед, на ужин,
И запить не забывай
Слякотью из лужи!

Разноцветная фигурка арлекина развернулась на каблуках к детям. Он
низко поклонился. Толпа зевак, следовавшая за арлекином и карликом,
добралась до деревенской лужайки. Колесная лира испустила последний
отчаянный скрип, и карлик без сил рухнул на траву под тенистым вязом.
"Пошли вон!" - казалось, говорил он всем своим видом, устало отгоняя
детишек маленькой пухлой ручонкой.
Но дети только смеялись над ним.
Арлекин не изменял своей позы - стоял, согнувшись в неуклюжем поклоне.
Затем, наполовину разогнувшись, он принялся ходить туда-сюда - медленно,
широкими шагами. Склонив голову, он делал вид, будто за кем-то украдкой
подсматривает. Наверное, он пытался изображать охотника, крадущегося по
следам своей жертвы, если только можно было себе представить охотника,
отправившегося за добычей в колпаке с колокольчиками.
Арлекин бросился к толстому дереву и спрятался за ним.
Какое-то время он не показывался, но вот его физиономия в маске
высунулась из-за ствола.
- Играй, Варнава! - крикнул арлекин, и карлик, издав тяжкий вздох,
снова завертел рукоятку колесной лиры.
Из-за ствола вылетела и повисла дутой золотистая жидкость. Сверкая,
она взмыла в воздух, повисла и, испуская легкий парок, упала на высушенную
жарким солнцем траву.
Дети весело пищали и хлопали в ладоши.
Когда арлекин вышел из-за дерева, какой-то мальчишка крикнул:
- Покажи фокусы, арлекин!
Мальчишка - толстый, веснушчатый коротышка - все же был выше других
ребят и явно был их вожаком. Волосы у него были ярко-рыжие, даже скорее
цвета моркови.
- Фокус! Фокусы! - подхватили остальные ребятишки.
Ката, стоявшая с краю, присоединила свой голосок к общему хору.
Арлекин повиновался. Хлопнув в ладоши, он призвал зрителей к тишине,
затем сделал замедленный пируэт, застыл на месте, приложил палец к губам.
Взгляд его глаз под серебристой маской стал задумчивым, сосредоточенным.
- Варнава! - проговорил арлекин, не оборачиваясь. Карлик, порядком
уставший от музицирования, к этому времени улегся под деревом. Колесная
лира была так тяжела, что он, беспомощно болтая в воздухе коротенькими
ручками и ножками, с трудом поднялся на ноги.
Детишки хихикали:
- Ну, Варнава, давай!
Арлекин схватил толстенького коротышку за плечи и поставил на ноги.
Карлик устало заработал руками. Но на этот раз он заиграл не веселую
мелодию, а нечто медленное, странное, не имеющее ни четкого ритма, ни
напева. Музыка исходила из лиры подобно дыму курящихся благовоний. Арлекин
задвигался под музыку. Его длинные, тонкие руки заскользили по воздуху,
словно змеи.
Танец был красив и жутковат. Ката завороженно смотрела на арлекина, и
в какое-то мгновение ей показалось, что пестрая фигурка таинственно и
непостижимо словно бы уводит ее в лабиринт. Девочке было и страшно, и
интересно. Бродяжья ярмарка и так уже казалась Кате иным миром. И в танце
арлекина этот иной мир целиком захватил ее. Яркое солнце золотило
колокольчики на колпаке танцора, а когда мальчишка потребовал от арлекина
фокусов, Кате стала ужасно любопытно, что же это могут быть за фокусы, -
ведь сам танец арлекина - это и есть самый-рассамый настоящий фокус.
А арлекин запрокинул голову, прогнулся назад и замер. Звенели
колокольчики, извивались гибкие тонкие руки арлекина... Казалось, еще
мгновение - и он упадет на спину. Только музыка, похоже, удерживала его
Но вот он неожиданно рванулся вперед, упал на колени, выбросил вперед
одну руку с растопыренными пальцами, вторую сложил "ковшиком" и поднес ко
рту. Плечи арлекина содрогались, поднятая кверху рука судорожно хватала
воздух. Он громко кашлянул, и изо рта его выпала на ладонь золотая монетка.
Арлекин торжественно показал монетку детям. Те застыли, завороженно
следя за ним. Ката вытянула шею - ей тоже хотелось получше разглядеть
монетку. И разглядела: на монете, блестевшей от слюны, был выгравирован
какой-то замысловатый рисунок.
Арлекин поднял руку над головой. Монетка горела, словно маленькое
солнце. Дети молча, восторженно наблюдали за его восходом.
Монетка вспыхнула и исчезла.
Арлекин показал детям пустые ладони. Пожал плечами. Побродил, делая
вид, будто ищет монетку. Словно крадущийся к мухе паук, он то двигался
вперед, то отползал. Наконец он остановился напротив мальчишки с морковными
волосами и схватил его за плечи. Мальчишка попытался вырваться, но довольно
быстро успокоился, тараща глаза, а арлекин костлявыми пальцами разжал его
губы. Изо рта мальчишки выпала обслюнявленная монетка.
Мальчишка, тяжело дыша, опустился на колени
А арлекин снова пронес монетку перед глазами зачарованных детишек.
И снова взошло крошечное солнышко, и снова пропало.
Трижды арлекин повторял фокус, и всякий раз вынимал монетку изо рта у
кого-нибудь из ребят. А карлик все играл и играл, и мелодия пробиралась по
извилистым переходам воздушного лабиринта.
Сердце Каты билось быстро и тяжело. Ей показалось, будто монетка - у
нее в горле, будто пальцы арлекина касаются ее губ...
Девочка крепко прижала к груди куклу.
Ей так хотелось, чтобы это произошло!
Но музыка утихала. Колесная лира издала последний жалобный скрип,
карлик упал ничком на траву. Чары развеялись? Арлекин выпрямился. Зевнул.
Отвернулся от детей и усталой походкой побрел к своему напарнику.
Мальчишка с морковными волосами возмущенно потребовал:
- Эй, арлекин, а золотой-то где?!
Но арлекин уже прислонился спиной к стволу дерева и закрыл глаза.
Мальчишка подбежал к нему и принялся трясти его за плечи. Звякали
колокольчики на колпаке арлекина.
- Арлекин!
Арлекин хитро улыбнулся и приоткрыл один глаз под маской. Лениво
вытянул руку и указал вдаль, туда, где толпа зевак продолжала бродить по
ярмарке. И хотя дети явно не играли в эту игру прежде, они поняли, что на
этот раз монетка спрятана где-то неблизко, и они должны ее найти сами.
Они поспешили прочь. Ката - за ними.
Раньше Ката побаивалась других детей. Отец изредка приходил с ней в
деревню, но девочка всегда крепко держала его за руку, и если деревенские
дети смотрели на нее, Ката отворачивалась. Но сама потихоньку подглядывала
- так, чтобы они не заметили.
За мальчишкой с морковными волосами и его дружками она следила много
раз. Все они были старше Каты - наверное, на целый цикл, но девочке ужасно
хотелось попасть в их компанию. Как-то раз, во время сезона Агониса, она
подглядывала за ребятами из-за кладбищенской стены. Мальчишки - в теплых
зимних шубах - играли в снежки на лужайке. В другой раз, в жаркий день во
время сезона Терона, Ката, притаившись за деревом, смотрела на мальчишек,
гулявших в Диколесье. Они представлялись ей странными зверьками, с которыми
она не могла разговаривать, так как не знала их языка, но все-таки ей очень
хотелось подружиться с ними и поиграть в их игры. Только страх сдерживал
Кату - страх и то, что она ощущала преграду между ней и этими детьми, она
знала - это прочная и нерушимая преграда - как кладбищенская стена. А вот
от танца арлекина ее никакая преграда не отделяла.
Теперь она была одной из них, и она бежала вместе со всеми.
Но не успела она пробежать и трех шагов, как мальчишка с морковными
волосами вдруг резко повернулся к ней. Его лицо было жестоким.
Молочно-белую кожу покрывали веснушки. Пухлые губы искривились в злорадной
ухмылке.
- Пошла вон, ваганское отребье!
Ката испугалась, замерла.
_ Но...
Мальчишка топнул ногой.
У Каты глаза покраснели от набежавших слез, она попятилась, а все дети
громко захохотали.
Под высоким вязом крепко спал арлекин.

ГЛАВА 5
СКАНДАЛ В ДОМЕ ПРОПОВЕДНИКА

- Ничего? - спросил старик.
- Ничего, - ответила женщина тихо и участливо. Шершавыми кончиками
пальцев она провела по шрамам, уродующим лицо старика, и вздохнула. Она
обладала способностью, которую в этих краях люди назвали бы черной магией.
За долгие-долгие годы бесконечных странствий люди ее племени познали
многое, научились пользоваться для целительства горькими травами, кореньями
и липкой глиной. В мешочках хранились порошки, составленные из редких
растений, во флакончиках с крышками - целительные бальзамы.
Однако сейчас все эти снадобья были бессильны. Женщина коснулась
пальцами пустых глазниц старика.
- О сводный брат мой! Как же мы слабы, почитая себя столь сильными!
Древняя мудрость способна исправить ошибки природы, однако не в наших силах
исправить те, что причинены злом человеческим. Прости, Сайлас.
- Не за что тебе просить у меня прощенья, Ксал. Я и сам все знал.
Старик Вольверон нащупал руку целительницы. Во мраке слепоты он
чувствовал близость одежд Ксал, пропахших пряными ароматами, чувствовал
запах дыма ее трубки. Его внутреннее зрение рисовало картину: они сидят с
Ксал за маленьким круглым столиком в полутемном шатре за фургонами. Столик
застелен толстой парчовой скатертью, на столе лежит тяжелый стеклянный шар.
Огонек золотого светильника едва-едва рассеивает мрак.
Здесь жила пророчица.
- О Ксал! Как много времени прошло!
- Такова судьба нашего народа - мы должны дождаться своего часа.
- Ты по-прежнему веришь в это? - спросил старик. Этот вопрос не раз он
задавал сам себе, в своей пещере в Диколесье.
- В то, что вся наша жизнь ожидание? Я верю в то, что все проходит. Но
ты, сводный брат мой, - один из нас. Внутри тебя живет надежда на будущее.
Разве ты не ощущаешь перемен в ткани воздуха?
Рука Ксал очертила круг над стеклянным шаром, и Вольверон
почувствовал, как внутри шара что-то едва заметно шевельнулось. Воздух
вокруг них чуть дрогнул.
- Я чувствую только память о прошлом.
- Тогда все, что ты чувствуешь сейчас, покинет тебя. Рука Ксал
выскользнула из пальцев старика.
Потом они сидели и пили маленькими глотками горьковатый чай.
- Эпоха Искупления близится к концу, Сайлас. Ты чувствуешь, что это
так?
- Что-то я, безусловно, чувствую, Ксал. Я боюсь будущего. Не из-за
себя - моя жизнь уже прожита. Я боюсь за свою девочку.
Голос Ксал прозвучал понимающе и сочувствующе.
- Сайлас, мне понятен твой страх. Мой ребенок уже вырос. Мой сын
взрослый, сильный мужчина, но мне страшно за него. Но тебе нельзя опускать
руки, о сводный брат мой. Близится решающий час, и ты должен будешь сыграть
свою роль.
Знакомая боль кольнула пустые глазницы старика.
- Я попробую, Ксал. Но ты забываешь о том, что я лишь наполовину вашей
крови. Вторая моя половина - эджландская.
- Я помню об этом, Сайлас. Это и есть самое главное в твоей жизни.
Старуха откинулась назад, глубоко затянулась трубкой. Память Сайласа
подсказала ему, как выглядит трубка пророчицы - резная чашечка, сужающийся
мундштук. Они молчали, и казалось, что звуки ярмарки стали громче здесь, в
тишине, наполненной ароматами и запахом дыма. Слышались веселые мелодии и
далекие взрывы смеха.
И вдруг старик Вольверон неожиданно рассмеялся. Беззвучно, но глубоко,
и смех сотряс его тело подобно рыданиям.
Это было страшно.
- Прости, Ксал, - выдохнул старик. - Как же это на самом деле смешно!
Сколько циклов подряд я изгонял из себя вагана, а теперь...
Он описал рукой круг, и Ксал, поняв его шутку, не смогла сдержать
улыбки. Она вспомнила о том, как увидела своего сводного брата впервые,
много циклов назад! Тогда он был бледным, стройным юношей в балахоне со
стоячим воротником, и на груди его, затянутой в блестящую черную кожу,
сверкал Круг Агониса.
"Ваш табор - логово похоти и безбожия. Я явился, чтобы потребовать:
ваше племя должно немедленно убраться отсюда".
Ксал тогда была самой обычной девушкой. Она прислуживала за столом
своего отца - короля ваганов. Как она тогда смеялась! И отец не одернул ее:
он только вытер с губ остатки сока джарвела и враждебно уставился на
пришельца.
"Ну-ну! Ирионский проповедничек! Ну-ка, парень, скажи мне, у тебя
между ног что-нибудь растет или нет? Может, отрезали?"
Юноша побагровел от злости и стыда и сжал в руке символ Агониса.
О, если бы сила его веры могла ударить короля ваганов, он бы сделал
это! Юноша пылал праведным гневом. Просто поразительно - какой путь
способен пройти человек за время жизни! Юный Вольверон и нынешний старик
были полными противоположностями.
Или нет?
Его сводная сестра, увидев его в тот день, впервые ощутила свою
одаренность. Она увидела будущее Вольверона. Будущее его было подобно
горькому корню, готовому вот-вот дать росток.
И тогда Ксал перестала смеяться и ее охватило сострадание к
Вольверону.
Она не знала тогда, что он - ее сводный брат.

Сайлас Вольверон прослужил проповедником в Ирионе почти восемь циклов
к тому времени, как разразился скандал, потрясший деревенских жителей. Не
сказать, чтобы случившееся стало такой уж неожиданностью. Вольверон был
хорошим проповедником, его уважали, им восхищались. Он был щедр, добр и
одарен поистине пламенным богопочитанием. Однако во время последнего цикла
своего служения Вольверон стал каким-то странноватым.
Началось все со Стеклянной Комнаты - диковинного помещения,
устроенного Вольвероном в приделе Дома Проповедника. Стены и потолок там
были сделаны из стекла. Наполнив комнату разнообразными растениями и
цветами, Вольверон притащил туда большущий письменный стол. Сидя за ним, он
писал свои проповеди и готовился к ним посреди своего искусственного леса.
Затем он стал там распивать чай с прихожанами! Одна уважаемая вдова
пожаловалась соседям на то, что проповедник на нее и не смотрел даже, а
любовался облаками сквозь листву!
Потом... потом пошли разговоры про то, что молодой проповедник якобы
бродит по Диколесью, что-то бормочет себе под нос, подходит к деревьям и
гладит их стволы. Как-то вечером в местном кабачке один молодой дровосек
рассказал страшную историю и клялся, что не врет: собрался он рубить
могучий дуб, и тут на него из подлеска выскочило какое-то страшилище в
лохмотьях, да как закричит на него, чтобы он, дескать, не трогал дерево и
убирался. Одного этого вполне хватило бы, чтобы напугаться до смерти, но
дровосек с пеной у рта утверждал, что все оказалось еще ужаснее: у
страшилища было лицо молодого проповедника! Не все, конечно, в эту байку
поверили, но, тем не менее, на следующий день история разлетелась по
долине.
А потом были другие истории, и некоторые из них оказались похуже
первой. Одни болтали, будто бы видели, как проповедник возвращался из
ваганского табора без балахона. Слуги, работавшие в лектории, сплетничали о
том, что слышали под дверью, как Вольверон распевает странные песнопения,
болтали также, что он стал подвержен внезапной смене настроений. Повариха
нашептала своей соседке, будто бы проповедник отказался от прекрасно
приготовленной баранины со специями и объявил, что не намерен более
употреблять в пищу мясо животных! Бедная женщина чуть не плакала. Правда,
на следующий день Вольверон удивил ее. Похоже, совершенно забыв о сказанном
днем раньше, он заказал своего любимого голубя в варльском вине!
Это было очень странно. Это было слишком странно.
А потом Сайлас стал странно вести себя во время проповедей. Он ни с
того ни с сего становился рассеянным, умолкал. Прихожане во время таких
пауз чувствовали себя в высшей степени неловко: шаркали ногами и нервно
переглядывались. "Может быть, проповеднику нездоровится?" - было написано
на их лицах.
Поползли слухи. Начались тревожные разговоры. Следовало известить
Максимата. Ведь, в конце концов, ирионский храм был богат и почитаем, ему
щедро жертвовали деньги предшественники нынешнего эрцгерцога. Такое не
могло продолжаться. Однако проповедник Вольверон в течение многих циклов
пользовался чрезвычайной популярностью у прихожан. Но когда свояченицу
эрцгерцога, благочестивую старую деву Умбекку, попросили вмешаться, она с
яростью отвергла эту просьбу, заявив, что непоколебимо верит в то, что с
проповедником все в полном порядке.

Об этом заявлении ей пришлось сожалеть всю жизнь.
Развязка наступила совершенно неожиданно.
В сезон Терона, как раз перед войной, в замке гостила юная девушка из
Агондона. Эта девушка, Эйн Ренч, приходилась двоюродной сестрой покойной
жене эрцгерцога, леди Руанне, и ее сестре Умбекке. Леди Руанна отличалась
удивительной красотой. Люди говорили, что ее красота была воссоздана
Творцом в юной Эйн. Эрцгерцог наверняка должен был попросить ее руки.
Никому и в голову не приходило, что девушка откажется. Пара могла
получиться прекрасная, тем более что семейство Ренчей было совсем небогато.
Подумать только! Бедная девушка могла стать "леди Катаэйн".
Но этому не суждено было случиться.
Одно уже то, что Эйн отказала эрцгерцогу, было плохо, но когда стало
ясно, кому она отдала свое сердце, Ирион и его окрестности захлестнула
волна возмущения и ужаса. Подобного распутства не помнил никто из местных
жителей. Кто был более грешен, проповедник или девушка, - это еще можно
было оспорить, хотя большинство сельчан склонялись к тому, что больше
виновата девушка. Вольверон был посвященным, он дал обет безбрачия, но он,
пожилой мужчина, просто обезумел от страсти, заболел ею. Но девушка - юная,
невинная, всеми обожаемая Эйн, перед которой открывалось такое блестящее
будущее! Как она могла просто так взять и отбросить его! Старик и девушка
ушли в Диколесье и стали жить там в пещере, предаваясь низменной страсти.
Прошло какое-то время, и люди стали говорить о том, что каждый из них
получил по заслугам. Эйн умерла - скорее всего, при родах. Вольверона после
войны назвали предателем и подвергли истязанию.
Все же глаз Сайлас Вольверон лишился не из-за того, что согрешил с
Эйн. В конце концов, Эджландия была цивилизованной страной. В большей
степени это произошло из-за того, что его сочли лазутчиком - поговаривали,
будто бы во время осады он передавал кое-какие секреты в замок. Его
преступление судилось по законам военного времени победителями -
Синемундирниками, и даже те, кто в душе осуждал победителей, чувствовали
определенное удовлетворение от того, что "Безглазый Сайлас" (так с тех пор
стали называть Вольверона) наказан, как подобает.
Похороны Эйн и возложение надгробья оплатила Умбекка.
Но она не простила свою двоюродную сестру.
Тем более - Сайласа Вольверона.

- Неужели всегда именно такова была моя судьба, Ксал? - спросил
старик.
- Ну конечно, сводный брат мой. Скрывать свое истинное лицо можно, но
навсегда скрыть его не дано никому.
Ксал вновь взяла Сайласа за руку. Она с любовью вспоминала тот день,
когда Сайлас, в конце концов, пришел в табор ваганов и объявил о своем
кровном родстве с ее народом и с ней.
Бедный Сайлас! Как он страдал! И какие еще страдания ему были суждены!
Только теперь, глядя в его лицо, пророчица ощутила приход нового знания, и
это знание ее встревожило. Внутри стеклянной сферы, казалось, блеснула
поверхность воды. Неужели судьба Сайласа открылась?
- Сайлас! Ты слеп, но ты видишь во тьме!
- Да, - прошептал старик. - Я хотел сказать тебе об этом, Ксал.
- Но ты никогда не говорил!
- Я знал, что ты сама это увидишь и поймешь.
Старик склонил голову. Между сводными братом и сестрой протянулась
ниточка осознания неизбежного: должен был настать день, когда Сайлас
Вольверон ослепнет окончательно. Вероятно, уже сейчас мир, который он
видел, не имея глаз, начал туманиться, его стала заволакивать пелена.
- Ошибка природы, да?
- Да, Сайлас. Природы. Мы стареем. - Голос Ксал вновь зазвучал
уклончиво. Но Вольверон знал, что она не договаривает. Раскаленный металл
не только спалил его глаза, он коснулся и его мозга. Хрупкие связи когда-то
должны были прерваться... прерваться окончательно, и старику суждено было
уйти из жизни, предварительно лишившись всех чувств. Смерть должна была
прийти к нему в черной, мрачной тишине.
Ксал встала и ушла в глубь шатра. Вернувшись, она вложила в руку
сводного брата небольшой мешочек. Пальцы Вольверона сомкнулись, и он
почувствовал, как тяжел этот мешочек.
- Это песок, сводный брат мой. Светлый, блестящий. Он очень редкий, и
это все, что у меня есть. Он... он из страны, лежащей за западными
островами.
Вольверон улыбнулся. Разве существовала земля за западными островами?
А Ксал уже заговорила голосом пророчицы - таинственным и глубоким:
- Смешай этот песок с землей из-под корней деревьев Диколесья, полной
спор, перегноя и крылышек жуков...
- И совиного помета?
- Да. Перемешай, как следует, чтобы получилась густая, мягкая мазь.
Приятная на ощупь, прохладная.
- Хорошо. Хорошо. Ксал предупредила:
- Но в свое время, Сайлас, не раньше. Когда это станет действительно
необходимо.
Она говорила легко, непринужденно, стараясь скрыть боль, но это ей не
слишком хорошо удавалось. То, что видела Ксал, глубоко проникло в ее душу -
гораздо глубже, чем все, что она знала раньше.
Старик почувствовал это и торжественно кивнул:
- Я исполню свою роль, Ксал.
Снаружи послышались взрывы смеха. Зеваки кричали: "Ура!" Кукольный
спектакль близился к развязке. Вот-вот должна была произойти последняя
битва между Красномундирниками и Синемундирниками. Однако закончиться она
должна была не так, как все произошло на самом деле.
Пьяные голоса одобрительно ревели.
- Пойду, поищу дочку. Не следовало мне бросать ее, - сказал Вольверон
и убрал мешочек в карман балахона.
- Приведи ее ко мне. Позволь, я предскажу ее судьбу.
- Ксал, она еще совсем малышка, - мягко проговорил Вольверон. - Не
стоит.
Сводные брат и сестра обнялись. Они стояли около занавеса, расшитого
звездами. Ксал задумалась: видит ли Сайлас звезды? Ведь она и не
представляла, что это такое - видеть, не имея глаз.
- Порой они меня так пугают, - призналась Ксал, когда толпа взревела,
приветствуя гибель Синемундирников. - Сомневаюсь, что им хочется
справедливости. Наверное, им просто хочется смерти. Смерти, смерти и еще
раз смерти.
- Разве ты не знала, что это именно так? Ксал крепко сжала руку брата.
- Сайлас, пойдем с нами. Мы сможем позаботиться о тебе. И о девочке.
- Мы - создания Диколесья, Ксал.
Гадалка печально кивнула. Брат был прав. Увы, и ее порой терзали
сомнения. Но какое она имела право сомневаться? Все только начиналось.
Начиналось сейчас.

Откинув занавес крючковатыми пальцами, увешанными кольцами, Ксал тут
же вскричала, ухватив за руку какого-то зеваку:
- Добрый господин! Позволь, я предскажу тебе будущее!
- Отвяжись, старая ворона!
- Подходите, подходите! Вижу, вижу, у вас еще остались серебряные
монетки!
- Дочка! Дочка! - кричал меж тем Вольверон.
Толпа уже разлучила сводных брата и сестру. Сайласа окружили. Старик
крепко сжал свой посох. Он тряс головой, словно пытался оживить свою
способность видеть во мраке.
Небо заволокли тучи. Да-да, наверняка небо заволокли тучи.
- Безглазый Сайлас! - выкрикнул чей-то грубый, жестокий голос.
- Безглазый Сайлас!
- Безглазый Сайлас!
Эту дразнилку Вольверон слыхал и раньше. В другое время он бы с
грустью подумал о той жестокости, которую, увы, взрослые успели привить
детишкам, но сейчас он молча пробирался сквозь толпу в поисках дочери.
- Дочка! - крикнул он вновь. - Дочка!

ГЛАВА 6
ПЯТЕРО ИЗ ИРИОНА

- Ну и куда же она подевалась, а? Я тебя спрашиваю, Боб!
- Нам ее не найти, Полти.
- Чего ты там бормочешь?
- Я говорю: не найти нам ее.
- "Не найти нам ее", - передразнил Полти. - Какой же ты, Боб, зануда!
Эй, Тил, а ты что скажешь?
- Можешь обыскать меня, Полти.
- Чего-чего? Так она у тебя?
- Нет! Я пошутила!
Но Полти подскочил к Тил и повалил ее на землю. Девочка закричала.
- Полти, ну чего ты... - вяло запротестовал Боб.
Дразнить слепого старика - это было так, легкая забава. Теперь детские
шутки кончились. Толпа расступилась. Некоторые зеваки хохотали. Другие
смотрели на детей неодобрительно. Боб в полной растерянности глядел на
Полти и Тил, барахтающихся в пыли. Где же Лени? Где Вел? Будь Боб постарше
и посильнее, он бы непременно вмешался, оттащил Полти от девочки. Но Боб
был маленький, тощий и слабый, как и Тил, а Полти - большой, крепкий и
сильный.
Тил закричала громче - Полти принялся рвать на ней платьице. Правда,
звук рвущейся ткани несколько охладил пыл мальчишки. Он отпустил девочку и,
ухмыляясь, отряхнул штаны.
- Ты куда пялишься, Боб, а?
Боб смотрел на Тил, а та - на свое платье. Мать сшила ей это платье
специально к ярмарке. Глаза девочки наполнились слезами.
- А она сама ляпнула, что монетка у нее!
- Н-не надо, П-полти! П-пошутила она, а т-ты... - заикаясь, проговорил
Боб.
- Опять ты за свое, Боб? Эй, вы, а вас где носило?
Вопрос был адресован Лени и Велу, которые, держась за руки и хихикая,
пробирались сквозь толпу.
- А мы у предсказательницы были, - гордо сообщила Лени. - И знаешь,
что она нам сказала, Полти? Она сказала, что мы с Велом никогда-никогда не
расстанемся, всю жизнь будем вместе, вот как! Она сказала, что мы будем
неразлучны даже в Царстве Вечности!
Полти это сообщение нисколько не заинтересовало.
- Так у вас, оказывается, еще денежки завалялись? - прошипел он,
прищурившись. - И вы помалкивали?
Подумать только - истратили деньги на визит к предсказательнице! А
Полти мог бы употребить их с большей пользой - добыл бы себе приз на
пирамиде кокосовых орехов. Полти выругался и с досадой пнул ваганский
фургон. Можно было, конечно, пнуть Лени или Вела, но Лени была девочкой
довольно крепкой, а Вел... Вел был сыном кузнеца и силой не уступал Полти.
- Это кто там балуется? - послышался голос из фургона. Полти
ухмыльнулся, еще раз пнул фургон и пустился наутек, позвав ребят за собой.
Их было пятеро, и они называли себя Пятеркой, а иногда - Пятеро из
Ириона. Полти - мальчишка с морковными волосами - сразу стал их
предводителем. Командовать он умел. Правда, порой Лени и Вел как бы
забывали про это. Неразлучная парочка. Иногда они забывали обо всем на
свете, даже о Полти. А Полти этого терпеть не мог - чтобы о нем забывали.
Полти заявлял, что он - самый сильный в Пятерке. С ним никто не
спорил, так как Вел ни за что не полез бы к нему первым. Да и вообще Полти
все побаивались, не забывая о том, чей он сынок. Полти жил в богатом доме.
Его родителей знали и уважали все. Вот только другие дети не завидовали
Полти. Они знали, как жестоко наказывает его отец, как он его колотит и
хлещет розгами. Вот и сегодня Полти наверняка выпорют за то, что он пошел
на ваганскую ярмарку. Досточтимый Воксвелл был очень суров. Бывало, Пятерка
отправлялась купаться, а Полти плавал в рубашке. И все знали почему.
- Хочу найти этот золотой, - заявил Полти чуть позже, когда ребятишки,
отдуваясь после быстрого бега, повалились на траву. Они нашли укромное
местечко между шатрами и фургонами, где их никто не видел.
- Брось, Полти, - сказала толстушка Лени. - Это наверняка был
какой-нибудь хитрый ваганский фокус.
- Да настоящая она была, монетка-то! Я ж ее во рту держал! Полти
надулся.
Боб с опаской поглядывал на своего рыжеволосого дружка. Вечерело. Все
порядком устали. Они успели поглазеть на все диковинки, побывали около всех
прилавков. Напились подслащенного некрепкого пива, налопались липкого
ваганского хлеба. Девчонки и Боб дважды объехали деревенскую лужайку на
пони. Полти и Вел бежали за ними и хохотали до упаду. А теперь у ребят не
осталось ни единой монетки. Они устали, им было жарко. И поэтому от Полти
теперь можно было ждать чего угодно.
Боб застенчиво перебрался поближе к Тил. Та делала вид, что не слишком
огорчена тем, что ее нарядное платьице порвано. А какое красивое платьице!
Новенькое, из ярко-красной ткани! Боб стал гадать: может, зайти к нему
домой и упросить мать починить платье Тил? Но нет, это вряд ли. Мать Боба
была по уши занята в кабачке.
- Да вы знаете, сколько всего можно накупить на этот золотой?
- Заткнись, Полти, - посоветовала товарищу Лени. Она срывала
одуванчики и дула на них, направляя пух на Вела. Полти разозлился. Сорвав
большой пучок одуванчиков и травы, он швырнул его в девочку.
- Эй, ты чего! - возмутилась Лени.
- Тебе-то хоть бы что, да? Небось, еще денежки завалялись?
- Да нет же! - решительно тряхнула головой толстушка. - Ничего у меня
нет, и у Вела тоже, и ни у кого больше нет денег. У тебя, между прочим,
больше всех было, Полти.
Это верно. Перед тем как отправиться на ярмарку, Полти украл из ящика
отцовского стола мешочек с серебряными монетками. Но Полти был жадюгой и
мотом, вот теперь и страдал от этого. А Бобу было жаль его. Ведь как-никак
Полти был его лучшим другом.
- Т-с-с-с! Поглядите! Тил что-то нашла.
Пусть ребят никто и не видел в укромном уголке между фургонами и
шатрами, но тут было довольно шумно. Неподалеку разыгрывался новый
ваганский спектакль, и зрители громко распевали хором. И все же Тил,
сидевшей спиной к фургону, удалось услышать чей-то тихий, жалобный писк.
Девочка заглянула под фургон. В тени, на рваном мешке, лежала кошка с
котятами.
- Ой, какие хорошенькие! - воскликнула Тил, когда и остальные увидели
котят. - Их пятеро! - сообщила она после того, как, загибая пальцы,
сосчитала котят. - Полти, нам всем можно взять по одному!
Это она глупо придумала. Мать Боба ни за что бы не позволила ему взять
котенка. И отец Полти тоже. Полти презрительно фыркнул:
- Подумаешь, какая-то старая облезлая кошка. - И добавил: - Хотите, я
вам кое-что покажу, а? Одну шутку.
Друзья не слишком охотно оторвались от наблюдения за кошкой. У Полти
всегда в запасе имелись или секреты, или шутки. Секретами Полти являлись
вещицы, которые он таскал у своего отца. А у Воксвелла водилось множество
диковинных вещиц. Всевозможные флакончики, наполненные какими-то зельями.
Как-то раз Полти заставил Боба отпить из бутылочки лилового стекла, а потом
беднягу Боба тошнило до самого вечера. Ну а шутки... шутки у Полти были,
например, такие: забраться на сеновал к дядюшке Орли и швырять в его жену
гнилыми турнепсами. Правда, она потом сообразила, в чем дело, и прогнала
ребят со двора метлой. Вот была потеха!
Да, что и говорить, шутки у Полти всегда бывали веселые!
Полти запустил руку под фургон. Тил ахнула. Полти был жирный, но
неловким его назвать было нельзя. Мальчишка схватил кошку за загривок и
вытащил из-под фургона. Кошка выворачивалась, пыталась оцарапать Полти, но
он держал ее крепко.
Полти осклабился.
- Кис-кис-кис, - насмешливо проговорил он и потрогал кошкины усы.
Кошка была тощая, блохастая. Шкурка ее была окрашена весьма
разнообразно - черными и белыми пятнами и черно-серыми полосками. Котята,
оставшиеся под фургоном, жалобно мяукали и звали мать.
"Отпусти ее, Полти!" - хотелось сказать Бобу.
Но он промолчал и встревоженно глянул на Тил.
Шутку Полти придумал такую: одной рукой он схватил кошку за голову,
крепко сжав ее челюсти, а другой рукой - за задние ноги и растянул.
Боб испуганно пробежался взглядом по лицами друзей. Лени и Вел
улыбались. Улыбалась даже Тил! Их как будто заколдовали! У арлекина было
свое колдовство, а у Полти свое. Кошка оказалась такой длинной - ну прямо
как аккордеончик-концертино!
Но оказалось, что на уме у Полти было другое.
Полти сосчитал до пяти.
И рывком еще сильнее растянул кошку.
Послышался глухой треск, похожий на выстрел.
От испуга дети даже ахнуть не смогли.
Полти сломал кошке позвоночник.
Опустив кошку, Полти почти бережно положил ее на траву. Из-под фургона
доносился тихий, жалобный писк котят.
Кошка какое-то время дергалась. Наконец ей удалось когтями передних
лап уцепиться за траву. Кошка хотела добраться до котят, но задние ноги не
слушались ее. Наверняка через некоторое время Полти был готов похохотать
над бедным животным, показать, как ползет по траве несчастная кошка, волоча
задние ноги.
Вот такая шутка.

ГЛАВА 7
ДЖЕМ-БАСТАРД

Эйн! Танцуй, Эйн!
Тряпичная кукла поднялась с травы, вышла на сцену - мшистый пригорок,
и ее ножки затрепыхались в воздухе. Вперед, назад, назад, вперед. Эйн
танцевала танец смерти.
Танцевала-танцевала... и снова повалилась навзничь. Ее глупая мордашка
с нарисованной улыбкой была перепачкана зеленью. Головка беспомощно
запрокинулась. Шейка у куклы разорвалась, из дырки тонкой струйкой сыпался
песок.
Ката сердито встряхнула куклу:
- Плохая Эйн!
Однако игра ей порядком наскучила. Девочка сидела на корточках на
каменной плите под раскидистым тисом. Прошел уже целый час. Солнце
клонилось к закату, на кладбище залегли черные тени.
Ката вытерла нос тыльной стороной ладони. Серая белочка с любопытством
наблюдала за ней. Девочка закрыла глаза. Мгновение - и Ката увидела себя
глазами белки - маленькую девочку на материнской могиле, безжалостно
терзающую несчастную, ни в чем не повинную куклу.
Ката вскочила на ноги:
- Проклятие!
Так могли бы выругаться деревенские ребятишки. Говорили, что это очень
плохое слово.
Но Ката снова произнесла его:
- Проклятие!
Как же она ненавидела рыжего мальчишку! Она отлично помнила, как он
скалился, глядя на нее, и как на нее глазели четверо его дружков - двое
тощих мальчишек и две девчонки - одна маленькая, а другая рослая и толстая.
Наверняка заводилой был рыжий. Он ухмылялся - и все остальные ухмылялись.
Он хохотал - и они хохотали.
Ката топнула ногой пять раз, выразив тем самым свою ненависть к
деревенским ребятишкам. Она прекрасно знала, какие они, она знала это
всегда. Она видела их у реки, где они пытались бить рыбу крючьями и
железными прутьями, она видела, как они швыряют камнями в малиновок.
Ката забыла о своей истерзанной кукле и побрела между заросшими травой
могилами. Глубокие темные тени чередовались с участками, залитыми жарким
послеполуденным солнцем. Разница между светом и тенью была такой резкой,
что затененные пространства производили впечатление трещин в земле. Ката
пошла по одной из таких "трещин" понурив голову.
Она шла и шла, а когда подняла голову, заметила вспышку.
Вспышка. Потом еще одна. И еще. Девочка прищурилась. Золотистый огонек
снова вспыхнул, маня Кату к себе, в тень, сгустившуюся под колоннами
портика храма. Ката оглянулась, а потом осторожно, опасливо пошла к храму.
Здесь царило запустение. Храм, стоявший боком к кладбищу, и сам
напоминал заброшенную могилу - гигантский склеп, к которому вела заросшая
высокой травой тропа. Стройный шпиль на крыше покосился, массивный фронтон
угрожающе накренился вперед. Фасад закрывал занавес из густого плюща. Плющ
висел и между колоннами портика, напоминая оборванные шторы.
Слышалось легкое потрескивание.
Только добравшись до подножия лестницы, Ката увидела то, что хотела
увидеть: массивные створки дверей храма, украшенные замысловатой резьбой,
сваленные перед ними в беспорядке старые почерневшие доски и ржавые цепи. А
перед дверями в кресле-качалке сидела толстая женщина и дремала. Золотистые
вспышки исходили от ее груди.
Ката узнала женщину по имени Умбекка. Лучи заходящего солнца падали на
амулет, висевший у нее на груди.
Кресло покачивалось. Вперед-назад. Вперед-назад.
Вспышка.
Вспышка.
Ката пошла вверх по ступеням. Женщина спала, и Ката ее ни капельки не
боялась, ей просто было жутко любопытно. Голову Умбекки покрывал чепец с
лентами, морщинистое, одутловатое лицо избороздили лопнувшие кровеносные
сосуды, над верхней губой седели усики. Рот Умбекки был открыт, она
посапывала.
Ката подошла поближе.
Подлетела пчела, повисла в воздухе. Крылышки пчелы, озаряемые солнцем,
радужно сверкали. Повинуясь необъяснимому порыву, Ката сложила пальцы
ковшиком и мысленно направила пчелу к похожему на красную пещеру рту
Умбекки.
Пещера всхрапнула.
Ката отскочила, но перед этим успела схватить то, что упало ей на
ладонь. Девочка крепко сжала пальцы, отбежала, спряталась за плющом между
колоннами и оттуда немного испуганно посмотрела на женщину, которую звали
Умбекка. Неужели она проглотила пчелу? Однако кресло продолжало
покачиваться равномерно, и толстуха снова ровно засопела. Ката опустила
взгляд и медленно разжала пальцы. На ладони у нее лежало настоящее
сокровище: золотая монетка.
Но тут из-за колонн, из тенистой глубины послышался писклявый, слабый
голос:
- Кто ты такая?
Ката вздрогнула, и монетка выпала из ее руки.

На нее смотрел мальчик, совершенно непохожий на деревенских ребятишек.
Одет мальчик был странно. На нем был черный с блеском костюм с высоким
стоячим воротником. Из-под высокой круглой шляпы с широкими полями свисали
длинные, гладкие, бесцветные волосы. Мальчик был очень бледен и Кате
показался невероятно чистеньким. Он сидел, прислонившись спиной к дверям
храма, вытянув перед собой завернутые в теплое одеяло ноги.
- Я - Джемэни Джорвел Торвестр Икзитер Ирионский, племянник и прямой
наследник Джорвела-Джорвела Торвестра Икзитера, сорок восьмого эрцгерцога
Ирионского, - представился мальчик. - Вернее, я был бы прямым наследником,
не будь я бастардом. Поэтому меня называют Джем-бастард. А ты кто такая? Ты
- ваганка?
Ката сердито нахмурилась. С какой стати ее принимают за ваганку? И
рыжий мальчишка, и женщина по имени Умбекка, глядя на нее, произносили это
слово как оскорбление... А этот мальчик произнес его спокойно, не изменив
интонации. Голос его звучал монотонно, слова он выговаривал размеренно, и
казалось, будто тихо звенит колокольчик. Он опасливо глянул в сторону
кресла-качалки - может, боялся, что проснется Умбекка?
- Ах, как жаль, что тетя спит. Может быть, стоит разбудить ее?
Ката попятилась. Она была готова бежать.
- А, ты, наверное, боишься Священного Круга, - понимающе проговорил
мальчик. - Тетя говорила, что вам становится худо при виде символа истины.
- Он поднял дрожащую руку и указал на грудь, где на цепочке висел точно
такой же амулет, как у Умбекки, - перевернутая буква "V", заключенная в
круг. - Тебе и твоим сородичам нельзя осквернять своим присутствием храм.
Надеюсь, это тебе известно?
Ката этого не знала. Однако любопытство взяло верх. Она подошла к
мальчику поближе. Ката смотрела на него, словно на зверушку из Диколесья, -
вот только его сознание было для нее закрыто. Она могла бы посмеяться над
мальчиком - над его занудным, ровным голосом, над скучными словами, но
что-то сдерживало ее. Мальчик ей нравился. В нем было что-то призрачное - и
в его лице, и в голосе, и на мгновение Ката задумалась: а живой ли он?
Девочка поежилась. А вдруг перед ней существо из загробного мира?
- Между прочим, я надеялся, что сюда придет кто-нибудь из ваганов, -
продолжал мальчик. - Тетя как-то раз сказала, что ваганы и бастарды - это
почти одно и то же, но мне кажется, это неправильно. А ты как думаешь?
Наверное, тетя была просто сердита, когда говорила это, а на самом деле все
не так. У нее так бывает - она говорит не подумав. Ну, когда сердится.
- Я не ваганка.
- Нет, ваганка, кто же еще? - сказал мальчик и брезгливо наморщил нос.
- Тетя говорит, что ваганы никогда не моются. В волосах у них кишат блохи,
а в одежде полным-полно вшей. Ой, или наоборот? Ну, как бы то ни было, я
думаю, ваганы и бастарды - это не одно и то же. А ты точно девочка? -
спросил мальчик.
Ката покраснела. Ведь говорила же ей выдра утром у ручья, что надо бы
умыться. А она и не подумала этого сделать. Только теперь, стоя перед
чистеньким бледным мальчишкой, Ката пожалела о том, что не послушала совета
выдры. Замарашка! Руки и лицо грязные, под ногтями - черная кайма, волосы
слипшиеся, непричесанные.
И все же Кате милее было оставаться замарашкой, чем быть такой
чистюлей, как этот мальчишка.
И на его вопрос она не ответила.
- А бастард - это кто? - спросила она.
- Ты разве не знаешь? - удивился мальчик. - Это нечто особенное.
Совершенно особенное.
Девочку такой ответ совсем не впечатлил. Ката зажала в руке веточку
плюща и принялась вертеть ее.
- Если ты такой особенный, почему же ты не на ярмарке? Мальчик
потупился. Голос его прозвучал хрипловато, надтреснуто.
- Ярмарка - это зло. Это надсмехательство над Агонисом. Тетя
говорит...
- Н-е-е-ет, - покачала головой Ката. - С тобой что-то не так.
Она подошла еще ближе и наклонилась к мальчику. Он поднял к ней глаза,
похожие на глубокие темные озера. Глаза зажглись яростным огнем.
- От тебя дурно пахнет, ваганское отродье! Отойди от меня!
Но Кату вдруг охватил приступ жестокости. Она расхохоталась, но тут же
умолкла. Бледная рука мальчика шарила по камню в поисках опоры. Казалось,
он хочет отползти от Каты, спрятаться от ее язвительного, насмешливого
взгляда.
И тут Ката все поняла.
Мальчик не мог ходить. Одеяло прятало его изуродованные, негнущиеся
ноги.
Ката отшатнулась.
- Ты не можешь ходить, - тихо проговорила она.
И тут мальчик закричал. Крик его был подобен тревожному колокольному
звону или писку птицы, которую кто-то держал над пламенем в жестокой,
безжалостной руке.

- Что? Что такое?
Кресло-качалка перестало покачиваться. Лицо в черном чепце повернулось
к мальчику.
Стоило женщине проснуться, и мальчик перестал кричать.
- Тетя, вы уснули!
- Какие глупости, Джем! Правоверные не спят на службе Агонису. - Она
сдержала зевок. - Ты меня звал? Тут кто-то был?
- Нет, тетя, никого. Зашелестел плющ.
- Кто там?
- Птица, - ответил Джем.
На самом деле это была Ката. Она успела вовремя спрятаться в тени.
Сердечко девочки быстро колотилось. Ей казалось, что жирные пальцы Умбекки
сжимают ее плечо.
Но мальчишка не выдал ее.
Толстуха вздохнула. С трудом встала с кресла.
- Да, и я вроде бы слышала, как пролетела птица. О боже! - воскликнула
она и расправила прилипшее к бедрам платье.
- Тетя, что такое бастард?
- Джем, честное слово! Зачем тебе это знать?
- Ведь это мое имя. Меня так зовут? Джем-бастард? Толстуха поджала
губы. Она могла бы ничего не отвечать мальчику, но все же решила, что лучше
сказать правду.
- "Бастард", Джем, это более приличное слово. Есть другое, более
грубое - "ублюдок".
- Тетя, а что такое "ублюдок"? Умбекка ответила:
- А "ублюдками", Джем, грубые люди называют бастардов.
- О... Пауза.
- Тетя, а когда придут ваганы?
Ката напряглась. Не собирался ли мальчишка сыграть с ней злую шутку?
Вдруг он сейчас вытянет свою тощую руку в черной перчатке и победно укажет
туда, где она спряталась?
Девочке нестерпимо хотелось как можно скорее убежать.
- Они могут прийти когда угодно, милый, - сказала толстуха и
заговорила, сильно гнусавя: - Представь себе ваганов. Они злобны и жестоки.
И если ваган увидит наш храм таким, как сейчас, его злобное сердце
возрадуется. Он ворвется в Дом Агониса и похитит все священные реликвии и
станет поклоняться своему жуткому богу Коросу в нашем храме. Для ваганов
все, что для нашего народа свято, - всего лишь повод для насмешек и
издевательств. Поэтому именно тогда, когда в Ирион приходят ваганы,
правоверные слуги Агониса должны находиться здесь, у врат храма.
Ката начала смутно догадываться о том, что происходит. Видимо, тут
происходил какой-то ритуал - вроде того, что совершал ее отец около
могильного камня. Но в мире столько всякого случилось со времен войны, и от
многого остались еле слышные отголоски, туманные тени. Что-то было
утрачено, что-то утихло, пошло на убыль. До войны у отца Каты были глаза, и
эти глаза все видели, а ее мать тогда не жила под землей. Тогда замок был
не руинами, а неприступной, гордой твердыней. И храм тогда процветал, а в
дни прихода в деревню ваганов здесь, под колоннами портика, собиралось
множество людей в черных одеждах с золотыми амулетами на груди.
Толстуха пошла к лестнице.
- Схожу, обойду еще раз кладбище, - сказала она. - Нельзя терять
бдительности. Нельзя предаваться беспечности.
Только тогда, когда Умбекка исчезла за углом, Ката осмелилась выйти
из-за занавеса плюща.
- Почему ты не проболтался?
- Я тебя не боюсь, - заявил мальчик.
- Боишься. Ты закричал.
- Уходи.
- Сам уходи.
Бледное лицо мальчика порозовело.
- Не можешь, - ухмыльнулась Ката.
- Могу!
Ката рассмеялась. Вприпрыжку сбежала с лестницы. Кувыркнулась на
траве. Принялась прыгать.
- Можешь - так пошли на ярмарку! - крикнула она. - Ну, пошли!
Мальчик не пошевелился.
- Я ненавижу тебя, - только и сказал он.
- А я тебя! - огрызнулась Ката.
И отвернулась от мальчика. Как же так? Ей ведь вовсе не хотелось
дразнить его. Она его жалела. Но в мальчике было что-то пугающее, что-то
ужасное. Будь у него здоровые, сильные ноги, он стал бы ничуть не лучше
рыжего мальчишки. Он бы швырялся камнями, дрался, произносил мерзкие слова.
Но Ката ненавидела его именно за его бледность и слабость. Поджав
губы, девочка отправилась к воротам кладбища. Чуть погодя она обернулась.
- Подожди! - донесся до нее голос мальчика.
Ката посмотрела на черную фигурку. Мальчик дополз до края паперти. Из
последних сил, тяжело дыша, он поднялся на ноги, ухватившись за плети
плюща, и беспомощно повис. Ноги его вяло болтались в воздухе.
Одна нога была скрючена, вторая - распрямлена.
- Ты кое-что обронила, - прохрипел мальчик. Ката вернулась.
Мальчик прикусил губу. Сунул руку в карман черного камзола. Протянул к
Кате, разжал пальцы. На его ладони лежала золотая монетка арлекина. Ката
потянулась за монеткой, и мальчик не отдернул руку. Она удивилась. Она не
верила своим глазам и как зачарованная смотрела то на монетку, то на
мальчика. Черная шляпа слетела с его головы. Волосы развевались на ветру.
Воздух был наполнен жужжанием насекомых.
- Джем!
Это кричала толстуха. Ката схватила монетку и отпрыгнула в сторону.
Плети плюща оборвались, не удержали мальчика, он упал и покатился вниз по
ступеням, словно кукла.
Как кукла Каты - Эйн.
Докатившись до подножия лестницы, мальчик не мог пошевелиться. Он
лежал там неподвижно. Толстуха, переваливаясь, спешила к нему, а Ката
бросилась бежать. Она бежала, бежала и бежала и громко звала отца.
- Дитя! Дитя мое! - кричал старик Вольверон.
Старик долго искал дочь и, наконец, нашел.

ГЛАВА 8
ДОБРОДЕТЕЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА

Ирионский замок возвышается мрачной громадой на холме и царит над
деревней. Надменная, высокомерная, взирающая на окрестные равнины, словно
страж, древняя твердыня стояла в дозоре в течение бесчисленных циклов
сменяющих друг друга сезонов. Скала, на которой построен замок, чернеет на
фоне снежных гор и называется скалой Икзитера. Она названа так в честь
первого эджландца, совершившего восхождение на нее. Здесь, еще в
незапамятные времена, на заре истории, было сооружено первое укрепление, на
строительство которого пошли срубленные в долине деревья. Это было во
времена Переселения, когда племена эджландцев продвигались на север,
изгоняли из предгорий жуткие порождения Зла. Укрепление на скале было
возведено во время тяжелой и долгой битвы, закончившейся поражением
порождений Зла, ушедших в Царство Небытия. С тех пор крепость
перестраивалась много раз, обретала большую силу и мощь и, наконец, встала
во всей красе и могуществе - величавый замок из плотно пригнанных друг к
другу камней. По углам крепостной стены вздымались к небу высокие башни с
узкими бойницами. Сами стены, казалось, царапают небеса. Стену окружал
широкий ров. Вода лениво плескалась под перекидным мостом. Угрюмая опускная
решетка, острые концы прутьев которой напоминали оскаленные клыки,
закрывала вход во внутренний двор, к главной башне. Ирионский замок,
стоявший у северной границы Эджландии, некогда был самым большим в стране.
Отсюда правили Ирионом потомки Икзитера, ставшие эрцгерцогами Ирионскими,
отсюда начинались войны, и здесь они заканчивались. Но здесь же в иное
время легионы солдат в синих мундирах одержали победу над войсками
законного короля.
Теперь замок хранил лишь воспоминания о былом могуществе и славе.
Пересохший ров превратился в зловонное болото. Передняя стена была
разрушена почти до основания. Арка, ведущая во внутренний двор, обвалилась,
обнажив главную башню, гордые стены которой испещрили выбоины - следы
обстрела каменными ядрами. С каждым сезоном замок разрушался все сильнее, и
казалось, словно былая осада продолжается, пусть и невидимо. Трескались
стены, вываливались из них камни, обрушивались подгнившие стропила. Для
постороннего, глядящего на замок снизу, из деревни, он, видимо,
представлялся местом дурным, проклятым, где могли бы обитать только вороны.
Замок зарастал плющом и мхом, в нем властвовали ветры, безжалостно
налетавшие на древнюю твердыню со стороны безжалостных гор Колькос Арос.
Но на самом деле внутри замка теплилась жизнь. В обледеневших покоях
горели камины, звучали голоса. Вечером того дня, когда в деревне открылась
ваганская ярмарка, когда закатное небо стало лиловым, к замку, стараясь
держаться поближе к колючим зарослям около тропы, пробирался человек в
лохмотьях.

- Отвратительно.
- Это первое, что вам пришло в голову?
- М-м-м?
- Она, наверное, так одинока, бедняжка.
Умбекка язвительно хохотнула:
- Надеюсь, ты не думаешь, что она могла бы играть с нашим мальчиком?
- Ему не с кем играть.
Умбекка глубоко вздохнула, но промолчала. На самом деле она нашла
ребенка, который приходил бы к Джему, но сейчас не время было сообщать об
этом. Эла была такая нервная.
Женщины сидели за небольшим круглым столиком в верхних покоях главной
башни замка. Окна были открыты, и пламя свечей трепетало от ветерка.
Эла поежилась.
- Тебе холодно, милочка?
- Я должна навестить его.
Молодая женщина протянула руку и взяла со стола колокольчик, похожий
на перевернутый кубок. Раздался громкий, звучный звон.
- Эла, нет. - И пухлая рука тетки легла на руку женщины.
- Вы же сказали, что он мог погибнуть!
- Он просто упал, ударился, вот и все. Ну же, племянница, ты не должна
волноваться.
Дверь со скрипом отворилась.
- Мэм?
- Нирри, приведи господина Джемэни.
Горничная шмыгнула носом и зашаркала ногами, после чего выжидательно
уставилась на Умбекку. Умбекка шумно выдохнула через нос.
- Нирри... - начала она и сделала паузу, явно соображая, что бы такое
еще сказать горничной. Придумав, она уставилась в свою тарелку. - Эта
баранина, - изрекла Умбекка, - ужасно жесткая. Живи мы в лучшие времена,
Нирри, мне бы следовало поручить тебе сказать кухарке, что я желаю
поговорить об этом с ней. Теперь же можешь считать, что я поговорила об
этом с тобой. Это был очень, очень долгий разговор.
Ответом было шарканье. С тех пор как горничная вошла в покои, она
только тем и занималась, что непрерывно шаркала ногами. Девушка была
бледна, небольшого роста, с бесцветными, испуганными глазенками. Из-под ее
выцветшего чепчика выбивались жиденькие соломенные волосики.
Эла отодвинулась от стола.
- Я должна видеть его, - решительно заявила она.
- Племянница, прошу тебя.
Молодая женщина встала, сделала несколько шагов и пошатнулась. С
трудом удержавшись на ногах, она остановилась. Ее белое платье развевалось
от ветра, влетавшего в открытые окна.
- Вот видишь, Нирри, эта плохо приготовленная баранина так расстроила
леди Элу! Можно подумать, что мясо приготовлено из старых ботинок нашей
кухарки!
И снова зашаркали по полу подошвы несчастной Нирри.
- Я бы еще многое могла сказать тебе, Нирри, но пока что посоветую
тебе найти лучшее употребление для скарба, оставшегося на твою долю после
смерти твоей матушки. Проводи леди Элу до постели.
- Нет! - запротестовала Эла, успевшая вернуться к своему стулу. -
Нирри, принеси мою шаль...
Умбекка вздохнула. Не стоило заводить разговор о девчонке-катаянке. Но
как неприятно заканчивался нынешний день! Она не хотела ничего рассказывать
племяннице. Но рассказала - с языка сорвалось.
Умбекка отпила немного некрепкого пива из кружки.
- Наш мальчик совершенно здоров, милочка. Совершенно. Я и сказала тебе
о случившемся только для того, чтобы упомянуть об этой девчонке. Она
отвратительна, я так и сказала Сайласу Вольверону. Но что поделаешь -
девчонка выросла в глуши, в нищете. И где же еще она могла вырасти? Да и
поделом им.
Эла набросила на плечи принесенную Нирри шаль.
- Нирри, закрой окна, - распорядилась Умбекка. Нирри исполнила приказ
хозяйки.
- У тебя, кажется, насморк, Нирри? Нирри шмыгнула носом.
- Баранину забрать, мэм?
Умбекка взмахом руки велела горничной удалиться.
- На редкость тупая девица, - заключила она, когда девушка закрыла за
собой дверь.
Порой, когда тетка Элы жаловалась на жизнь, она могла и заплакать.
Сегодня ей было на что жаловаться. Ведь ей пришлось бегать по деревне и
разыскивать Стефеля, чтобы тот пораньше увез ее и Джема в замок. А Стефеля
пришлось вытаскивать из кабака у деревенской лужайки - "Ленивого тигра"! И
конечно, этот паршивец был пьян как свинья! Да еще его дружки гоготали и
сквернословили.
Умбекка поежилась.
- В Агондоне у нас были бы хорошие слуги.
Разговор на эту тему заходил частенько. Эрцгерцог, покидая родовое
гнездо, оставил здесь двух женщин и скромный штат прислуги - своего старого
камердинера Стефеля, человека вспыльчивого и грубияна, однако всей душой
преданного семейству Икзитеров, его супругу - толстуху, которую даже муж
называл не иначе как "кухаркой", и их дочь, выполнявшую всю остальную
работу. Умбекка рассыпалась в благодарностях, говорила о том, как щедро
одарил эрцгерцог ее и племянницу. Она вообще никогда не скупилась на
похвалы и благодарности по адресу Джорвела, стараясь заслужить его
благосклонность. Разве мог эрцгерцог предвидеть, что его верный камердинер
сопьется и превратится в сущего забулдыгу, что в один прекрасный день
кухарку, занятую приготовлением рагу из кролика, хватит удар, и что ее
нескладная дочка обнаружит мать лежащей без чувств возле кухонной плиты, и
что у этой самой дочки не обнаружится ровным счетом никаких способностей к
домашнему хозяйству.
Год назад Умбекка написала письмо эрцгерцогу, деликатно намекнув на
то, что неплохо бы решить вопрос с прислугой. Увы, Джорвел на ее письмо не
ответил.
- Я вас очень расстраиваю, тетя? - негромко спросила Эла.
- Что ты, милочка! - покачала головой Умбекка и продолжала терзать
ножом баранину.
Эла зря задала этот вопрос. Ведь жизненная позиция ее тетки состояла
именно в том, чтобы не огорчаться, чтобы ни в коем случае не жаловаться на
свое положение. Для Умбекки все происходящее имело свою причину. Следовало
покорно выносить все превратности судьбы. И все же то, что эрцгерцог никак
не откликнулся на ее просьбу, заронило обиду в сердце старой девы. Порой
искушение овладевало ею, закрадывалась преступная мысль о том, что судьба к
ней несправедлива. Она постоянно твердила себе: "Я - добродетельная
женщина. Я создана для того, чтобы быть добродетельной женщиной". Но за все
свои старания Умбекка была обречена на жизнь в Ирионе, где не было
благородного общества, а после войны - и признаков цивилизации. Когда эта
испорченная девчонка, Эйн, сбежала с Сайласом Вольвероном, Умбекка так
надеялась, что эрцгерцог, наконец, заметит, какой образец любви, верности и
преданности находится рядом с ним. Джорвел не заметил. Бедняжка Умбекка.
Стань она эрцгерцогиней, жила бы на широкую ногу в столице, где теперь
Джорвел занимал высокий пост в правительстве. А здесь... Ее оставили здесь
в качестве компаньонки при неблагодарной распущенной девчонке. Невыносимо,
невыносимо...
Умбекка вздохнула.
Ей нельзя было предаваться подобным сомнениям.
Вынести и стерпеть можно было все.
- На редкость глупая девица, - сказала Эла.
Она повторила слова тетки, но чего больше было в ее словах - насмешки
или печали, - сказать было трудно. Эла оторвала взгляд от тарелки. Лицо ее
было болезненно-бледным, болезненной была и ее худоба. Под глазами Элы
залегли темные круги, некогда золотистые волосы приобрели цвет блеклой
соломы. Как она переменилась! Какую цену она уплатила за все! Но тетка
постоянно напоминала ей о том, что она сама совершила свой выбор. Не было
смысла отрицать: Эла заслужила такую судьбу.
- О племянница, ну что ты! - наигранно рассмеялась Умбекка. - Я же
говорила о служанке. Да, бывает, я тебя в чем-то упрекаю, но уж глупой
никогда не называла!
- Вы называли меня и похуже. После Осады.
- Милочка! О чем ты говоришь! И в мыслях не было!

Осада Ириона - самая горькая глава в истории Эджландии.
Это случилось в мрачные дни сезона Короса, в Эпоху Искупления в год
994е, когда разразилась гражданская война. Некоторые говорили, будто война
разрушила древнее королевство, а другие говорили, что война была
предрешена, что таковой была судьба Эджландии. Войны сотрясали Эджландию не
однажды, но во все времена жители страны воевали с соседним государством,
Зензан. Но вышло так, что в конце цикла 994, впервые со времен племенного
строя, слуги Агониса ополчились друг против друга. Война продолжалась весь
последующий цикл. Потом это время стали называть просто - "девяносто
пятый".
Между собой воевали два претендента на королевский престол,
братья-близнецы - Эджард Алый, прозванный Красномундирником, и Эджард
Синий, прозванный Синемундирником. С древних времен в землях, заселенных
агонистами, так повелось, что "зеркальным детям", как здесь называли
близнецов, давались одинаковые имена. Близнецов отличала друг от друга
только одежда разных цветов. Люди полагали, что близнецы - две половинки
единого существа. Однако каждой половинке отводилась своя, особая роль. По
эджландской традиции только тому из близнецов, который первым появился на
свет из материнской утробы, отводилась роль свободного человека, имевшего
право жить полной жизнью. Близнец, родившийся вторым, получал роль
фамилиара, компаньона, и не более того. О том, чтобы юные принцы правили
совместно, и речи быть не могло. Наследником престола был Эджард Алый.
Джегенем Справедливый, отец принцев-близнецов, был великим
реформатором, и во времена его правления орден Агониса лишился многих своих
исконных привилегий из-за того, что в рядах его адептов расцвели пышным
цветом угнетение ближних и взяточничество. Правда, партия храмовников
долгое время пыталась вернуть себе былые права через суд. В это же время
один изворотливый вельможа, Тренимель, принялся обхаживать Эджарда Синего.
Вскоре этот принц, ярый агонист, уверовал в то, что его миссия состоит в
том, чтобы свергнуть брата-безбожника.
Миновал целый цикл, в течение которого непрерывно шла война. В конце
концов Эджард Алый, теснимый войсками брата, был осажден в Ирионском замке,
но и тут ему не удалось спастись. Его предал самый верный, казалось бы,
соратник - вероломный эрцгерцог. Король попал в плен, его отвезли в Агондон
и там казнили. Эджард Синий, марионетка в руках злодея Тренимеля, стал
королем.

Эла отодвинула тарелку.
- Тетя, если бы не я, где бы вы жили сейчас?
Непростой вопрос. Умбекка частенько жаловалась на судьбу, а племянница
столь же часто задавала ей этот вопрос. Но как бы ни отвечала тетка, Эле
всегда казалось, что она чего-то недоговаривает, не говорит ей правду.
Умбекка отложила нож и вилку и уставилась на стоявший посередине стола
канделябр.
- Я женщина безродная, племянница, - ответила Умбекка. - Не забывай,
что мы с сестрой происходим из бедного семейства. Руанне посчастливилось
завоевать сердце эрцгерцога, а мне, вследствие чрезвычайной щедрости и
благородства твоего отца, посчастливилось стать ее компаньонкой в ее новой
жизни. - Умбекка вздохнула. - Теперь Руанна мертва, а я стала компаньонкой
ее дочери. Бог Агонис каждому из нас отводит свою роль в этом мире,
племянница. Стало быть, моя роль именно такова.
Некоторое время Эла сидела молча и вертела перед собой небольшую
кружку с пивом. Затем она поинтересовалась:
- А мне какая роль отведена?
- То есть?
- Какова моя роль? Моя роль - огорчать вас, тетя? Именно это
предназначил мне бог Агонис?
- Племянница, ты сама не знаешь, о чем говоришь, - пробормотала
Умбекка и опустила глаза.
- Если бы не я, вы бы сейчас жили в Агондоне, - не унималась Эла.
Однако она вовсе не хотела злить тетку, и в голосе ее слышалась тоска. - Мы
бы обе жили в Агондоне. Вы были бы самой главной среди женщин-храмовниц. А
я была бы известной красавицей, и у меня было бы множество поклонников. -
Эла накрутила на палец прядь волос. - Ну конечно, если бы у меня еще не
было жениха. Тетя, вы только представьте себе, как это было бы чудесно...
Мы бы готовились к свадьбе... Мы были бы так счастливы! Все были бы
счастливы.
- Наверное.
- Кроме Джема. Потому что тогда не родился бы Джем.
- Да, - сухо кивнула ее тетка. - Не родился бы. Кушай баранину,
милочка. Пожалуй, она мягче, чем показалась мне поначалу.

ГЛАВА 9
ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЙ МУЖЧИНА

В дверь постучали.
- Достойные дамы, могу ли я...
- Входите, входите, досточтимый Воксвелл!
Морщины на лице Умбекки мгновенно разгладились, и вообще она вся стала
- олицетворенное гостеприимство. Она встала из-за стола и поплыла к дверям,
раскинув руки в стороны. Прозвучали обычные приветствия:
- Госпожа Ренч, вы оказываете мне такую честь. Я недостоин.
- Ну что вы, что вы, досточтимый Воксвелл! Эла, позвони, позови Нирри.
Но Эла не позвонила. Она только пристально смотрела на гостя, но не
потому, что видела его впервые. На самом деле она была с ним неплохо
знакома.
Даже слишком хорошо.
Натаниан Воксвелл был кривоногим горбуном с вечно дрожащими мягкими
руками и клочковатыми бакенбардами. Лысую голову его украшал выцветший
парик. Передвигаясь странной, какой-то крабьей походкой, скривив тонкие
губы в деланной улыбочке, он сжимал перед грудью свой кожаный мешок - так,
словно принес его в подарок, но не решался преподнести.
- Да-да, рука у моей дражайшей супруги все еще побаливает, - говорил
он Умбекке. - Надеюсь, вы понимаете, что она не могла разделить с вами
бдение...
- Нет-нет, я совершенно не в претензии! - оборвала Умбекка излияния
гостя. Рассмеялась, поджала губы, бросила взгляд в сторону Элы. Ее
племянница почему-то думала, что мальчик был не в храме, а на ярмарке.
Мысль нелепая, но говорить об этом не стоило, дабы не расстраивать Элу.
- Эла, милочка! Нирри позови!
Эла не позвонила.
- Я вам несказанно сочувствую, досточтимый Воксвелл, - продолжала
рассыпаться в любезностях Умбекка, усевшись рядом с гостем на кушетку у
камина. - Ваша жена, вот бедняжка! Неужели ей суждено уйти от нас до
срока...
Тут гость рассмеялся:
- Ну что вы, госпожа Ренч, что вы! Моя Бертен - женщина крепкая. И
знаете, порой мне кажется, что беды ее закаляют еще больше и ей еще сильнее
хочется жить.
Умбекка вздохнула:
- Воистину так. А ваш мальчик здоров?
- Тисси? О да. Совершенно здоров.
Гость сидел, тесно сжав колени, по-прежнему крепко держал кожаный
мешок и время от времени поглаживал его. Взгляд его без особого любопытства
обшаривал покои леди Элы, скользил по выцветшим потертым коврам, по
покоробившимся оконным рамам, незадернутым шторам, так как штор просто не
было, по закрытой плотными занавесями кровати, по деревянным стенным
панелям, изъеденным древоточцами. Невеселая была у Элы комната.
- Зачем он пришел? - тихо спросила Эла.
- Эла?
Эла неожиданно заговорила неприязненно, резко:
- Я же сказала, что не желаю его видеть!
Ее тетка снова рассмеялась, на сей раз нарочито громко, и постучала по
лбу кончиком пальца.
- Простите мою племянницу, досточтимый Воксвелл. "Порой, - подумала
Умбекка, - Эла просто несносна".
Все началось примерно год назад, когда Эле взбрело в голову, будто
лекарь - злодей и что он пичкает ее отравленными снадобьями. Умбекка
подобным отношением к Воксвеллу просто возмущалась: досточтимый Воксвелл не
выказывал в отношении Элы ничего, кроме искренней заботы. Им можно было
только восхищаться! Умбекка полагала, что в Агондоне Воксвелл сделал бы
блестящую карьеру, стал бы богачом, однако он за богатством не гнался. Его
жена принесла ему приличное состояние, и благодаря этому досточтимый
Воксвелл мог жить так, как того требовало его тщеславие, и при том слыть
большим филантропом. Воксвелл имел природный дар. Дар целительства.
Кроме того, он был ревностным агонистом.

- Я пришел, леди Элабет, дабы навестить юного бастарда, - пояснил
добродетельный Воксвелл добрым, мягким голосом. Как только Эла могла
сомневаться, что он - добрый человек!
- Тетя! Вы же мне сказали, что Джем не ушибся!
- Джем не ушибся, племянница.
- О нет, нет! - улыбнулся досточтимый Воксвелл, и его мягкая рука
колыхнулась в воздухе. - Однако ребенок настолько хрупок, что всякое
потрясение должно вызывать тревогу. Ваша тетя поступила совершенно
правильно, послав за мной, но, учитывая то, что нижние конечности юного
бастарда искалечены, а это, увы, необратимое увечье... - жестикуляция
Воксвелла стала более энергичной, - я решил ограничиться небольшим
кровопусканием - процедурой безболезненной и несложной. Бастард куда
сильнее, чем можно было бы ожидать.
Тонкие губы сложились в довольную улыбку. Эла взяла со стола
колокольчик и позвонила.
- Нирри, я должна увидеть юного господина...
Но тетка не дала Эле договорить.
- Ах, Нирри! Следует вознаградить досточтимого Воксвелла за его
старания. Принеси самого лучшего варльского вина! Надеюсь, вы не откажетесь
отведать немного сыра, досточтимый друг мой?
- О, конечно, госпожа Ренч. Это было бы восхитительно.
- Принеси тарнского голубого, Нирри. И лучшего варльского вина.
Нирри шмыгнула носом и ретировалась.
- Я должна пойти к нему. - Эла попыталась встать со стула. - Нирри...
Но служанка уже ушла.
- Племянница, о чем ты говоришь! Наш мальчик уже спит!
Тяжко вздохнув, Умбекка повернулась к гостю. Казалось, этим вздохом
она хотела сказать: "Ах, бедняжка!" Добродетельный Воксвелл постоянно
предупреждал: Эле нельзя волноваться.
Об этом должна была заботиться тетка, но ведь он, лекарь, должен был
понимать, как это трудно, почти невозможно!
Эле удалось встать. Она побрела к дверям. Но ноги не слушались ее, и
она, остановившись у окна, оперлась о широкий подоконник. Эла зябко
поежилась, спрятала руки под шаль. Как же она ненавидела эту слабость! Ее
жизнь, которая могла бы стать чудесным праздником, превратилась в
тоскливое, жалкое, мрачное прозябание. Она во всем была виновата сама: и в
своем изгнании, и в болезни, и все же, даже при том, что нынешняя жизнь Элы
была наказанием за то, что она совершила, будь для нее возможность
повернуть время вспять, она поступила бы точно так же, не задумываясь.
Эла оторвала руки от подоконника. За окном сгущался долгий, какой-то
бесконечный вечер, и никак не наступала ночь. Эла смотрела на
полуразрушенный внутренний двор, за крепостную стену, на тропу, извиваясь,
сбегавшую вниз, к деревне. Оттуда доносились еле слышные отголоски
ярмарочного веселья.
А за спиной у Элы шел негромкий разговор, приправленный наигранным
смехом:
- О госпожа, как чудесно это варльское вино!
- О, вы слишком добры, досточтимый Воксвелл.
Через какое-то время:
- О, ну да, эти ваганы. Нужно что-то предпринять.
- Порядок. Порядок - вот что нам необходимо.
- И вера, досточтимый Воксвелл.
- Ну конечно, госпожа, конечно!
Эла вздохнула.
- Племянница, не стой у окна, простудишься.
Но Эла от окна не ушла. Она пристально вглядывалась вдаль и вдруг
резко захлопнула окно и отвернулась. Ей показалось или она действительно
расслышала этот напев, такой знакомый? Ей показалось, что песня послышалась
где-то совсем рядом, не из деревни.
Болтавшие у камина Умбекка и лекарь ничего не заметили.
- Остается только надеяться, что настанет день, когда мы сможем
склонить ее к покаянию, - еле слышно проговорила тетка Элы. Досточтимый
Воксвелл согласно кивнул.
И снова звук. На этот раз - посвист свирели.
Эла, стоявшая спиной к окну, с трудом сдержала радостную улыбку.

ГЛАВА 10
ПОТАЙНОЙ ХОД

Когда Эла была маленькой, покои, в которых она обитала теперь,
принадлежали ее матери. Тогда тут все было иначе, и опочивальня матери была
уголком счастья в замке, кипевшем жизнью. По стенам были развешаны гобелены
и картины. Сверкали украшения, радовали глаз прелестные безделушки из
фарфора и золотые фигурки зверей, высокие вазы, расписанные причудливыми
узорами. В сезон Вианы комната благоухала свежими цветами. Комната матери
была тогда поистине волшебным местом. Маленькая Эла и ее брат Тор, одетые в
одинаковые белые туники, играли здесь и резвились. Около резных стульев на
полу лежали полотнища дорогих тканей, источающих тончайшие ароматы. Эла с
братом могли играть с ними, заворачиваться в них... Мать хлопала в ладоши и
смеялась. В шкафчике у окна стояла шкатулка с драгоценностями. Иногда Эла
вспоминала свои маленькие детские ручки, белые, словно мышки, перебиравшие
рубины, бриллианты и жемчуг и встречавшиеся с такими же маленькими руками
брата. О, как сверкали драгоценные камни!
Но самая прекрасная вещь висела на стене у камина: тяжелый старинный
гобелен - настолько тяжелый, что не колыхался даже от самых леденящих
сквозняков в сезон Короса. Рисунок на гобелене представлял собою историю
Нова-Риэля, сына кухарки, который стал королем. Правда, чад от камина и
солнце сделали свое дело, и рисунок загрязнился и выцвел. Конечно, гобелен
состарился и износился, но все же именно в его ветхости крылось тайное
очарование. В день именин, когда Эле и Тору исполнилось пять лет, мать
решила открыть детям тайну гобелена. Как сверкали и лучились тогда ее
глаза! В деревянной панели за гобеленом оказалась потайная дверь! А за
дверью начинался потайной ход.
От восторга дети затаили дыхание.
Мать склонилась и прижала к себе Элу и Тора. Это случилось долгим
вечером, похожим на сегодняшний. Закатное солнце играло в витражах окна. С
тех пор в материнских покоях все переменилось. Вазы, драгоценности,
полотнища дорогих тканей - все это исчезло вместе с леди Руанной и больше
никогда не вернется. Исчезло все, а та мебель, которой теперь была
уставлена комната - кровать, стол, стулья, - была безвкусна и скучна и
попала сюда из каких-то заброшенных комнат замка. Гобелен, бесстрастно
переживший мрачные дни войны, во время Осады был порван и сожжен. Эла от
горя задыхалась и рыдала, но тетка была непреклонна. Гобелен изображал
языческую легенду и, кроме того, был безобразно грязен.
Но вот той тайны, которую скрывал гобелен, Умбекке узнать было не
дано. Дверь была плотно пригнана к дубовой панели. И теперь Эла с любовью
смотрела на стену, хранившую ее тайну.

- Надеюсь, вскоре вы снова навестите нас, досточтимый Воксвелл? -
спросила Умбекка. - И приведете юного... ах, как его зовут... Полтисс?
- Тисси, да. Конечно, конечно. Непременно.
Окончания разговора Эла не слышала. Она только облегченно вздохнула,
когда сгорбленная фигура лекаря задвигалась к двери. По пути досточтимый
Воксвелл то и дело улыбался тетке своей мерзкой улыбочкой. Наконец-то! А
тетка наверняка пойдет провожать его до кареты.
Эла подошла к заветной панели. И тут же вновь послышалась мелодия,
которую она так ждала. На этот раз напев прозвучал совсем рядом, за стеной.
Мелодия лилась, словно струйка дыма - старинная эджландская песня. Когда
они с братом были маленькие, эту песенку часто напевала мать. Тетя Умбекка
ворчала и говорила, что это ваганская песня, но мать только смеялась и
продолжала петь. Эла, дрожа от волнения, остановилась у стены и еле слышно
запела:

В хороводе пойдем, как по краю кольца...
У кольца нет начала, не видно конца.

Она умолкла.
За стеной послышался приглушенный смех. Панель скользнула в сторону, и
в комнате появился высокий стройный мужчина. Он шагнул к Эле и сжал ее в
объятиях.
- Я думал, что этот старый дурак застрянет тут навечно! А Эла была вне
себя от счастья и лишь повторяла:
- Тор! Тор!
Он погладил ее волосы:
- Тс-с-с! Тише! Я же обещал, что вернусь!
- Тор я тебя так долго ждала, так долго!
- Дай я посмотрю на тебя!
Брат отпустил Элу и сделал шаг назад.
- Я так слаба, Тор. С тех пор как...
Эла отвернулась бы, но не смогла. Она не сводила глаз с брата. Он
осунулся, черты его лица заострились. Он улыбался, но совсем не так, как
раньше. В улыбке Тора появилась непривычная серьезность. Неужели это ее
брат? Только его волосы цвета спелой пшеницы не изменились. Всякий раз,
когда Тор появлялся в замке, он казался сестре выше ростом и сильнее.
Неуклюжий, угловатый мальчишка превратился в мужчину. За плечом у Тора
висел мушкет со штыком, начищенным до блеска, в руке он сжимал треуголку.
Эла осмотрела брата с головы до ног: крепкие загорелые руки, высокие
запыленные сапоги, обтягивающие лосины - некогда, видимо, ослепительно
белые, мундир с медными пуговицами - изодранный, перепачканный. Алый
мундир. Алый - цвет свергнутого короля.
- Красномундирник... - прошептала Эла.
- Красномундирник, - отозвался брат.
Эла все понимала. Наверняка брат добирался до замка в другой одежде и
переоделся только где-нибудь в дальних комнатах. Солдата в красном мундире
пристрелили бы на месте, без суда и следствия.
- Война еще не окончена, сестричка.
Только теперь Эла отвела глаза. Нет, невозможно. Это уже были не
детские игры. Эла положила руку на спинку дивана. Со двора донеслось
цоканье копыт. Заскрипели колеса кареты лекаря.
- Тор, все кончено. Все должно быть кончено.
Тор опустил на пол мушкет, положил на диван треуголку и снова обнял
Элу.
- Сестрица, милая, как ты слаба, как бледна! Эла обернулась. Прижалась
к груди брата.
- Тор, Тор...
Казалось, уходящие силы Элы перешли к ее брату. Да, все так и было -
Эла отдала свою силу брату, положила, словно жертву, к его ногам. В тот
день, когда они расставались, она так и сказала: "Брат мой, да пребудут с
тобой все мои силы". И тогда он обнял ее точно так же, как обнимал сейчас,
и поцеловал ее, а потом ушел и унес с собой ее силу.
Как же давно это было... Циклы сезонов приходили и уходили. Родился
мальчик - несчастный калека. Эла и ее сын жили в заброшенном замке, слабо
цепляясь за жизнь, и она непрерывно задавала себе вопрос: "Зачем?"
Эла прижалась щекой к плечу брата.
- Тор, зачем ты вернулся? Зачем? - бормотала она.
За время, прошедшее после осады, ее брат только дважды возвращался в
замок. Оба раза ненадолго, и оба раза, провожая его, Эла думала, что больше
не увидит. Она отлично понимала, как опасна, как безумна жизнь ее брата.
Тор был мятежником, за его голову была назначена награда.
Его называли Алым Мстителем.
В промежутках между короткими визитами Тора в замок от него порой
приходили записки - иносказательные, краткие, без обратного адреса. Получая
очередное письмо, Эла спрашивала у служанки, стараясь голосом не выдать
волнения: "Кто принес письмо, Нирри?" Служанка, брезгливо наморщив нос,
отвечала: "Какой-то оборванец, госпожа. Он щас на кухне". Тогда Эла
требовала, чтобы оборванца привели к ней. Как-то раз пришло письмо от Тора.
Тетка спала, и когда Эла приказала Нирри привести ей почтальона, в ее покои
вошел мальчик, кое-как, наспех умытый. Эла была изумлена. Неужели этот
мальчуган-сиротка - боец Сопротивления? "Лучше тебе ничего не знать. Совсем
ничего", - повторял Тор. Сердце Элы бешено колотилось. Она вложила в руку
мальчика серебряную монетку, завернутую в записку, а в записке были четыре
слова: "Тор, я люблю тебя". Этим не было сказано ничего. А может быть, было
сказано все.
Тор все понимал.
А теперь он обнимал ее и тихонечко напевал ей на ухо. Эла сама не
заметила, как начала подпевать брату. Тот самый припев, что она пела, стоя
там, где прежде висел гобелен. Каким чужим, далеким казался теперь этот
напев!
"Зачем ты вернулся?"
Безмолвный вопрос умчался вдаль, оставшись без ответа. Тор не выпускал
Элу из объятий, и они заскользили по полу в медленном танце. То ли у Элы
разыгралось воображение, то ли вправду из-за потайной двери послышалась
тихая музыка?
- И они танцевали вдвоем до самого конца бала, - проговорил Тор.
Эла рассмеялась. О да, она танцевала... Правда, теперь она с трудом
переставляла ноги, но ведь она не танцевала так давно, со времени Большого
Маскарада, который был устроен Эджардом Алым в дни Осады в знак того, что
он не собирается сдаваться. Вот когда Эла танцевала. О, как она танцевала в
тот вечер! Нет, нельзя вспоминать. Она могла расплакаться. Тор вел ее в
танце по потертым коврам, а она медленно кружилась. Медленно, медленно.
Мимо потайной двери в изъеденной жучками панели... Пламя свечей задрожало.
Незнакомая мелодия вдруг стала ближе, роднее, но все же осталась странной,
чужой. Эле казалось, что она засыпает, уходит в мир близкий ей и
одновременно далекий... Но тут Эла поймала нить мелодии, увидела, куда
ведут ее хитросплетения, и прошептала брату на ухо: "В хороводе пойдем, как
по краю кольца... "
Он рассмеялся.
И Эла рассмеялась.
И закружилась, не выпуская руки Тора.

- Нет!!!
Танец оборвал визгливый окрик. Эла не сразу поняла, что крикнула
тетка, застывшая на пороге громоздкой черной статуей. Эла сильно
вздрогнула. Будь она покрепче, она бы отскочила в сторону, но вместо этого
без сил повисла на плече у брата.
А Тор, улыбаясь, смотрел на зловещую фигуру Умбекки.
- Нет, - повторила толстуха и отвернулась. Всплеснула руками. - Нет!
А Тор просто, искренне проговорил:
- Милая тетушка Умбекка.
Сестра спрятала лицо, она не в силах была смотреть на тетку. Потом
закашлялась. Как же она хрупка! А когда она в конце концов сумела
отстраниться, Тор увидел, что его мундир на плече алый от крови.

ГЛАВА 11
ХЭЛ, БЭНДО И Я

- Столп Смерти...
- Больше ничего не нужно, Нирри.
У служанки екнуло сердце. Это жестоко!
Она так старалась. Бегала туда и обратно, не дожидаясь, пока ее
позовут колокольчиком, приносила из погребов лучшие деликатесы - явно
старалась угодить Тору и поглазеть на него, что не укрылось от Элы. Нирри
пыталась подлить вина в наполненные до краев бокалы, ковыряла кочергой в
камине, хотя дрова жарко пылали. А теперь, похоже, Нирри была готова
схватить эту самую кочергу и заехать ею своей толстухе хозяйке в лоб!
Служанка неохотно поплелась к дверям.
- Столпом Смерти, - продолжал свой рассказ Тор, - называют мрачную
башню, стоящую на прибрежных скалах, открытых волнам и ветру. В этой башне
нет окон и дверей. Она слепо уставлена в небо и напоминает громадный
обелиск. Войти в эту самую ужасную изо всех тюрем на свете можно только
через пещеры в скалах. - Он пригубил вино. - Говорит, будто бы тот, кто
ступил на остров, обречен, что, попав сюда, он переходит в царство мертвых.
Глаза Джема сверкали. Ему казалось, что он видит сон.
- Для Алого Мстителя еще не было задачи труднее. Корабль с будущими
узниками, поскрипывая такелажем, шел через узкий пролив и вез свой
чудовищный груз - десятки обреченных. Оклеветанные злым языком предателя -
Эджарда-Синемундирника новые слуги истинного короля должны были стать
пленниками башни. Со мной были двое верных товарищей, но как мы втроем
могли освободить несчастных?
Джему было тепло и уютно у камина, но он еще теснее прижался к матери.
Дядя вел рассказ негромко, но страстно. А для Джема рассказ звучал
заклинанием, очаровывал. Мальчик гадал: уж не волшебник ли его дядя Тор? И
пусть его алый мундир порван и выпачкан - для Джема он выглядел новеньким,
с иголочки, а рассказ волновал его сердце, словно доброе вино.
- Мы думали, что и мы обречены. Хэл, Бэндо и я. Троица оборванцев
против своры Синемундирников. У нас не было ни оружия, ни надежды. А
зловещая протекающая посудина неуклонно приближалась к острову. Хэл
проклинал победителей. Бэндо - судьбу. А я молчал. День за днем я прятался
за камнями и смотрел в подзорную трубу, следя за тем, куда движется корабль
под ненавистным синим флагом.
Эле тоже казалось, что она спит и видит чудесный сон. Да-да, наверняка
это был сон. Прошло какое-то время - и сцена, поначалу бывшая такой горькой
и трагичной, вдруг преобразилась в зрелище полного счастья. У камина сидел
Тор и рассказывал истории о своих приключениях. Тетя Умбекка, выпив вина,
стала добродушной и немного сонной. А самой Эле было достаточно того, что
она видит брата и слышит его голос - к рассказу она не особенно
прислушивалась. Она была слишком счастлива. И Джем сидел у нее на руках.
Тор настоял на том, чтобы мальчик был с ними.
Эла играла с прядями волос сына.
- Корабль бросил якорь около острова. Тяжелая решетка закрывала вход в
пещеру - главные ворота башни. Эти ворота открывались только один раз в
месяц - во время Новолуния, когда прибывали новые узники. Сильный ветер
гнал наши лодки через пролив со страшной скоростью. До Новолуния оставалось
четыре ночи. Мы спрятались за острыми скалами, опоясывающими остров,
подножия которых уходили в воду, словно корни чудовищного каменного дерева.
Мы залегли там, ждали и следили. Хэл, Бэндо и я.
Победа опьянила Синемундирников. Они превратились в настоящих свиней.
Развязные, наглые, раздувшиеся от гордости и из-за этого ставшие похожими
на мерзких жаб. На каторжном корабле, как мы вскоре поняли, царил настоящий
разгул. Капитан был законченным пьяницей, а его подчиненные от него не
отставали. Узники томились в трюме, а на палубе еженощно шла гульба,
слышался громовой хохот, крики и песни. Матросы топали пудовыми ботинками,
пьяно выплясывая по палубе.
Особенно буйной была гулянка в первую ночь. На палубе кишел народ. На
вторую ночь веселье немного утихло - откупоривавшиеся один за другим
бочонки рома делали свое дело. На третью ночь похолодало, и гулянка с
палубы переместилась в кубрик.
У нас оставался последний шанс. Оставалось совсем немного до
полнолуния. Мы с товарищами обменялись взглядами. О, как я успел полюбить
их за время наших странствий! Бэндо - зензанец, приземистый, темноволосый,
круглолицый, курчавый. Хэл - мой сородич, эджландец, высокий,
светловолосый. Никогда не забуду его сердечного смеха, его шуток и того,
как он добродушно подзуживал угрюмого Бэндо. Бедный Бэндо! Он мало что
понимал в жизни, но хорошо знал, что такое верность королю. В лучшие
времена он бы ни за что не покинул своей деревни. Жил бы себе на земле,
повинуясь ритму смены сезонов, стал бы отцом многочисленного семейства и со
временем растолстел... На шее у него был повязан красный платок.
Хэл не отрывал глаз от зловещего корабля. Хэл... ведь он мог бы стать
большим ученым. У него был беспокойный, пытливый ум. О, его место было
среди ученых мужей! Его острый язык украсил бы философские диспуты! Он мог
бы стать одним из выдающихся людей эпохи, не пойди он за Алым Мстителем.
Мы смазали руки и ноги дегтем и, войдя в воду, бесшумно поплыли к
кораблю. Я помню, что от холода чуть не окоченел. Но помню и ту железную
решимость, с которой плыл, раздвигая руками ледяную воду. Мерзкий корабль
покачивался на волнах прилива, паруса его были свернуты, а высокие мачты в
свете луны казались костями скелета. Я взобрался наверх по якорной цепи.
Зубы у меня стучали, мышцы окоченели от холода.
Тор умолк и отпил вина.
- Дядя Тор! - воскликнул Джем. - А дальше, дальше!
Эла рассмеялась, прижала к себе сына, одетого в белую льняную ночную
рубашку. Интересно, помнит ли Джем предыдущий приход Тора? Джем тогда был
совсем маленький.
Наверное, и тогда, и сейчас ему казалось, что он спит и видит чудесный
сон.

А Умбекке казалось, будто она летит в бездну.
Она не слушала рассказ племянника - второй за сегодняшний вечер, а
может быть, и третий. Слова Тора тетка воспринимала как бессмысленные
сочетания звуков, тихих и нежных. Ее лицо светилось улыбкой. Каким
красавчиком стал Тор! А ведь еще в прошлый раз он показался ей мальчишкой,
подростком. А теперь... Нет, он не стал выше ростом, но возмужал, в его
движениях появилось изящество. Стройный, гибкий, он склонился к огню, и
глаза его яростно сверкали. Руки с длинными пальцами двигались плавно, Тор
словно рисовал в воздухе персонажей своих рассказов. А его драный мундир
при свете камина выглядел и не таким уж старым.
Красномундирник! Было время, когда при одном только этом слове сердце
Умбекки начинало радостно колотиться. Да, было время, когда шагавший
парадным строем отряд воинов в красных мундирах приводил Умбекку в трепет.
Умбекка вспоминала то время, когда и эрцгерцог, отец Тора, был молод и тоже
носил алую форму, ибо тогда и не могло быть никакой другой. Умбекке
казалось, что эрцгерцог вернулся в замок в образе своего сына. Вот таким же
молодым он когда-то впервые явился с визитом к ее сестре.
О, как это было волнующе!
О, как давно это было!
- Изрезанный снастями бледный лик луны лил свет на палубу, и ее сияние
рисовало там паутину теней. Сердце мое тяжело билось. Я слышал, как оно
стучит. Я ползком добрался до лестницы, ведущей на капитанский мостик.
Снизу послышался отвратительный тост: "За здоровье его императорского
величества, короля агонистов Эджарда Синего!"
Я страшно замерз, но тут меня словно жаром обдало. Я думал о тех, кто
томится в тесном трюме, о тех несчастных, кого король-самозванец объявил
изменниками.

* * *

О да, Умбекке казалось, что она падает в бездну. Она знала, что потом
будет сгорать от стыда и содрогаться, что в своей комнатке, где она спала
на жесткой кушетке, она упадет на колени перед сверкающей иконой. Сожмет в
руке священный амулет, и губы ее вознесут божеству искреннюю молитву. Она
согрешила. Согрешила. И должна молить бога о прощении. Но что, что она
могла поделать? Торвестр был истинным чародеем. Он появился в покоях
племянницы как бы ниоткуда. Он превратил одинокий, тоскливый вечер в
праздник, наполнив его жизнью, заставив сверкать чудесным блеском.
На сердце у Умбекки было тяжело. Она ведь хорошо знала, что хорошо, а
что дурно. Она знала это точно, непоколебимо, она гнала от себя всяческие
сомнения. И все же Тору удавалось каким-то образом расшатывать ее устои. Он
делал ее беспомощной. Стоило ему появиться - и все, за что держалась
Умбекка в жизни, хотелось выбросить за порог, словно старый бесполезный
хлам. "Нет!" - вскричала она на пороге опочивальни Элы, всплеснула руками и
отвернулась.
Но что толку?
Торвестр, одетый в форму мятежников, смело подошел к ней,
обезоруживающе улыбаясь, и обнял ее.
О племянник!
Как он был красив!
Бывают дети, наделенные магией, а бывают те, что ее лишены. В Эле
магии не было совсем, а в Торе - слишком много. Он рос сущим шалопаем.
Коленки у него были вечно в ссадинах, мордашка чумазая. Он грабил огороды и
швырялся камнями. Играл с мальчишками-конюхами и с деревенской ребятней. В
возрасте четырех циклов он стал настоящей грозой замка. "Торвестр!
Торвестр!" - восклицал эрцгерцог, узнавая об очередных проказах сына, но
когда сына приводили к нему, и тот стоял перед отцом, переминаясь с ноги на
ногу, и улыбался, насвистывая припев любимой песенки, отец ничего не мог с
собой поделать и прощал его.

Эта песенка приводила Умбекку в бешенство. Она была ваганская, и смысл
ее, по мнению Умбекки, заключался в том, что нет на свете ничего вечного,
незыблемого, что все тщетно, что все происходящее - всего лишь вращение
колеса, пустое, бессмысленное. А это было богохульством. За одно это стоило
сурово наказать ребенка. Но Тора никогда не наказывали.
"Милая тетя!" - воскликнул Тор - похоже, с искренней радостью обнимая
Умбекку. А потом, отстранившись, он весело прищурился и поинтересовался, не
забыла ли Умбекка о том, что досточтимый Воксвелл женат.
"Я подумал, а вдруг вы забыли об этом, тетя. Да-да, я должен вам
напомнить. Он мужчина стойкий. Ну, то есть в моральном отношении".
"Торвестр, как тебе не стыдно!"
И все. Умбекка не смогла не рассмеяться.
Только потом, когда останется одна у себя в комнате, она испытает
другие чувства. Она будет стоять на коленях перед иконой. Ее пухлые пальцы
будут дрожать. От страха? Нет, от гнева!
Будь проклят этот мальчишка!
Будь он проклят!
Никакой он не красавец. И никогда не был красавцем! Торвестр Ирионский
- злодей! Зло всегда жило внутри него, а теперь вырвалось наружу - яркое,
словно бушующее пламя, ужасное, словно пожар. Торвестр был изменником,
отступником, а она, Умбекка, служила королю. Истинному королю. Способна ли
была она, Умбекка Ренч, на измену? Нет, не способна. Она знала о своем
долге перед королем, перед богом, и она должна была исполнить этот долг.
Она должна послать весть эрцгерцогу!
Но она этого не сделает.
Умбекка понимала, что ничего не предпримет, ничего никому не скажет.
Он всегда будет свободен. Торвестр Ирионский был ребенком, наделенным
магией.
Умбекка знала, что ночью, оставшись одна, она будет горько плакать.

- На мачте над нашими головами развевался синий стяг. О, как медленно
я взбирался на мостик. Казалось, время остановилось. Я растер замерзшие
руки. Вновь прогремел тост. Новый, а может быть, и прежний...
Но вот внезапно затишью пришел конец. С мостика послышались пьяные
крики. Там кто-то дрался.
"Отдай! - кричали там. - Отдай!" Послышался звон битого стекла - на
палубу упала бутылка. "Будь ты проклят!" И один пьяный вахтенный бросился
на другого. А потом раздался выстрел. Кто-то из двоих перевалился через
поручни и мешком свалился за борт.
Пострадавший даже крикнуть не успел. Однако на палубе сразу поднялся
шум. Из люка вылезали матросы. Нельзя было терять ни минуты.
Я встал и побежал.
Меня начали обстреливать. Я схватил мушкет убитого матроса. Принялся
отчаянно палить по пьяным синемундирникам. Двое упали. Но на палубу
выбирались все новые и новые. У меня не было времени перезарядить мушкет.
Тогда я принялся орудовать штыком.
Тем временем Хэл прикрывал капитанский мостик, чтобы не пропустить к
нему синемундирников. Бэндо удалось добраться до корабельного арсенала. Я
так и не пойму, как мы сумели одолеть четыре десятка синемундирников. Они,
конечно, были здорово пьяны, но жутко разъярились. Казалось, бой длился
несколько часов.
Но на самом деле уже через несколько минут палуба обагрилась кровью,
огласилась несмолкаемой стрельбой и бряцанием стали. Через какое-то время к
моим ногам упал убитый капитан, а скованные цепями узники вырвались на
палубу. За бортом слышались всплески воды. Один за другим синемундирники
отправлялись в море. Живые надеялись доплыть до острова, но зря: они все
должны были разбиться об острые скалы!
Хэл принял на себя командование. Мы снялись с якоря. Развернули
паруса, но только корабль тронулся с места, как со стороны башни нас начали
обстреливать из пушек. Нас выследили! Огромные железные шары шлепались в
море. Одно ядро, летевшее довольно высоко, чуть было не снесло мачту.
Зензанец Бэндо упал на колени и принялся молиться своей богине: "Пощади, я
слишком молод, чтобы умирать!"
Потом-то мы смеялись над ним, и сам он смеялся. Правда, смех был
невеселый. Что и говорить, ведь ядро пролетело так близко! В ту ночь каждый
из нас молился тем силам, что, по его мнению, правят миром. Когда мы были
готовы впасть в отчаяние, конечно, мы сочли, что боги отвернулись от нас.
Но теперь, когда победа была так близка, как мы могли думать иначе?
Конечно, боги были с нами и помогали нам! Нам удалось спасти целую сотню
узников от кошмара острова Коргос!
Корабль, подгоняемый ветром, мчался к зензанскому берегу, а на палубе
теперь звучали песни красномундирников и звон разбиваемых кандалов. Мы
сорвали с мачты ненавистный синий стяг, и вскоре над нами затрепетал
красный шейный платок Бэндо. Алый Мститель вновь одержал победу!

- О Тор!
В глазах Элы стояли слезы. Она крепче прижала к себе сына. Поцеловала
его в лоб и обнаружила, что Джем уснул. По-настоящему.
"Ты не можешь ходить", - сказала девочка-ваганка. Но во сне Джем
видел, как он бегает и прыгает. Он прыгал в море, в волны глубокого
Эджландского пролива там, где возвышается мрачная громада Столпа Смерти.
Руки его были сильны, и он свободно и быстро взбирался наверх по якорной
цепи. Сердце его стучало громко и быстро, и кровь пульсировала в жилах. Еще
мгновение - и закипит бой.
Море мальчик видел только на картинках. Но теперь, похоже, он видел
его внутренним зрением. Во сне Джем попал в мир Тора и сам стал Тором. Он
стал Алым Мстителем! А когда дядя поднял спящего мальчика на руки и понес к
кровати матери, во сне Джему привиделось, что он летит по небу, избавившись
от притяжения земли.
- Увижу ли я тебя утром, Тор?
Из немыслимой дали донесся до Джема голос матери, не прервав чудесного
сна. А потом, наверное, гораздо позднее, когда в опочивальне горела
одна-единственная свеча, послышалась песенка, словно ответ на вопрос.
Колыбельная.

У кольца пет начала, не видно конца.

Джем крепко спал и путешествовал по стране своего сна.

ГЛАВА 12
НОВОПРОВОЗГЛАШЕННАЯ СУДЬБА

История войн в Эджландии долга и горька. В Большой Библиотеке Агондона
хранятся толстые фолианты, посвященные войнам, и полки с ними заполняют
несколько залов. Для ученых, посвятивших свою жизнь изучению отечественной
истории, войны стали темой постоянных диспутов. Никто не сомневался в том,
что войны на землях, ныне населяемых агонистами, велись с незапамятных
времен. Гораздо сомнительнее были вопросы о том, каковы были эти войны,
сколько их произошло в точности.
Согласно точке зрения представителей одной исторической школы - школы
интерсессионистов, первой войной в Эджландии следовало считать кровавое
побоище на восточных рубежах, известное как Вторжение Аона Железнорукого -
первого единоличного правителя земель агонистов, и, соответственно,
первого, которого можно было считать человеком, воевавшим в интересах
королевства.
Однако такую точку зрения горячо оспаривали два лагеря историков:
преаонисты и эланисты. Эланистами называли тех, которые полагали, что
считать Эджландию королевством правомерно лишь со времени воцарения святой
императрицы Элабет I. Элабет была первой, кто правил объединенной
Эджландией, в отличие от предыдущих правителей, носивших титулы типа принца
Нижнего Лексиона, диктатора Варбишира и Голлуга, его
высокопревосходительства Тарнского и так далее. Именно так именовались
правители во времена Аона и позднее. Итак, по мнению эланистов, первыми
войнами во имя Эджландии следовало считать знаменитые "Три Кампании"
королевы Элабет - три крупных морских сражения в Эджландском проливе.
Преаонистов не устраивало ни то, ни другое. По их мнению, даже
интерсессионисты слишком поздно начинали отсчет эджландской истории.
Вторжению, считали преаонисты, как ни велико его значение для Эджландии,
предшествовало множество сражений с вражескими племенами. Преаонисты с
готовностью называли такие сражения: Побоище при Варби, захват Варля и
приводили в пример еще уйму легенд из времен "меча и топора", которые,
естественно, их противники характеризовали как народное творчество на самой
что ни на есть примитивной стадии развития. А преаонистов до глубины души
оскорбляло слово "примитивный" в применении к далеким предкам агонистов.
Они с пеной у рта доказывали, что историческая судьба их народа была
предопределена с самого начала, на заре веков.
Разве обо всем этом не было написано в "Эль-Ороконе"?
Три исторические школы никак не могли прийти к согласию. А ведь можно
было подойти к вопросу с четвертой точки зрения: отказаться от подсчета
числа войн на территории Эджландии, тем более что точно определить это
число не представлялось возможным. При таком подходе можно было бы считать
всю историю страны состоящей из различных сражений - эпизодов одной
непрекращающейся войны. С тех времен, когда агонисты, адепты бога воздуха,
впервые обосновались на землях, ныне именуемых Эджландией, они никогда не
жили в мире со своими восточными соседями. Восточные земли входили в состав
Зензанской Империи, и там обитали приверженцы Вианы, богини земли.
Зензанцы считали эджландцев людьми жестокими и коварными. Эджландцы
считали зензанцев отсталым и темным народом, ненамного ушедшим вперед по
сравнению с полудикими ваганами, с которыми, по мнению эджландцев, зензанцы
состояли в весьма близком родстве. Эджландцы захватили обширную часть
зензанской территории и не собирались на этом останавливаться. Эджландские
короли, равно как и народ Эджландии, не видели в этих завоеваниях ничего
преступного - так уж они относились к зензанцам. Стоит только посетить
зензанские колонии, говорили те, кто оправдывал завоевания, и сразу все
станет ясно. Возвращавшиеся с оккупированных земель эджландцы яростно
отстаивали справедливость колониальной политики. В областях, известных нам
как агонистские протектораты - Зексале, Варле и островном королевстве
Тиралос, - порабощенные зензанцы прислуживали у стола и чистили ботинки
своих господ, процветающих колонизаторов-эджландцев, а также до седьмого
пота трудились на полях. Самая мысль о том, чтобы эти варвары могли
получить право на самоуправление, казалась смехотворной. Если же где-то
возникали вспышки мятежей, яростное сопротивление зензанцев описывалось как
дикарское, варварское, и этим все было сказано. И чего бы им бунтовать,
спрашивается? Насколько спокойнее текла жизнь в Зензане под управлением
эджландцев! Каждый год в разгар сезона Терона отмечался День Освобождения -
так эджландцы именовали дату победы над зензанцами. В этот День наряженные
в разноцветные национальные одежды зензанцы приносили щедрые дары богу
Агонису в знак преклонения перед своими просвещенными правителями,
избавившими их от мрачной бездны поклонения прежнему божеству.
К тому времени, когда Торвестр в своей стране был назван изменником,
зензанские войны продолжались уже около семидесяти циклов подряд. По мнению
эланистов - три сотни циклов, а по мнению интерсессионистов... Ну а если
слушать преаонистов - то целую тысячу циклов. Похоже, войнам этим не
суждено было прекратиться. Об этом в свое время позаботилась королева
Элабет. Согласно доктрине Новопровозглашенной Судьбы, объявленной святой
императрицей во времена цикла 925 Эры Покаяния, историческая миссия
эджландцев состояла в том, чтобы покорить последователей Вианы, научить их
любить и почитать бога Агониса.
Однако, похоже, зензанцы не собирались сдаваться окончательно, а,
следовательно, конца войны с ними не предвиделось. Она продолжалась,
вспыхивала то тут, то там.

В том, что войны происходили, в принципе можно было винить как
географию земель Эль-Орока, так и мифологию населяющих эти земли народов.
Летописи говорили о том, что некогда произошло великое рассеяние народов -
тогда земные мужчины и женщины были изгнаны из долины Орок. У каждого из
народов, населявших Эль-Орок, были свои легенды о последующих странствиях.
Но что-то случилось.
Народы, поклонявшиеся богу огня Терону, ушли на юг, и эти земли
впоследствии стали именоваться королевствами Унанг-Лиа. Те, что чтили
Джавандру, богиню воды, переплыли море и обосновались на далеких островах
архипелага Венайя. Места обитания этих народов располагались в такой дали,
что добраться до них было нелегко, и поэтому с ними почти не встречались
другие племена. А вот люди, чтившие бога воздуха Агониса и богиню земли
Виану, не стали уходить так далеко. Как только народы разделились, гласила
великая книга "Эль-Орокон", последователи Агониса направились на север, к
холодным горам, а чтившие Виану племена - на восток, туда, где произрастали
густые непроходимые леса.
Однако обоим племенам для того, чтобы добраться до новых мест
обитания, пришлось бок о бок преодолеть часть пути, по дуге полуострова
Ювескин. Народам, поклонявшимся Виане, не удалось сразу уйти на восток.
Вначале оба племени двинулись на север и обнаружили, что путь им
преграждают дремучие чащобы. Как гласят легенды, почитатели Агониса
неуклонно пробивались все дальше и дальше на север в поисках
предназначенных им судьбой снежных гор. Наконец они достигли Тарнских
равнин, за которыми возвышались мрачные громады гор Колькос Арос.
Как утверждают легенды, агонисты были крайне опечалены видом
предназначенной им судьбой местности. Им казалось, что они наказаны еще
более сурово, чем всеми презираемые почитатели Короса.
Однако затем они поняли, что все не может быть так ужасно, ибо Агонис
был самым почитаемым из пяти божеств. И хотя верховный бог Орок покарал все
народы - и покарал справедливо, разве мог он отобрать свою любовь и
милосердие у тех, кто почитал его любимого сына?
Старейшины племени, ставшие впоследствии первыми проповедниками,
решили, что дальше на север продвигаться не стоит. Они несли с собой
священные свитки, а в этих свитках было написано о том, что агонисты должны
жить "близко к куполу небес". Что это означало? Ведь до неба так далеко! Но
если жить в горах, до неба все-таки ближе.
Вот так и вышло, что "Эль-Орокон" начали трактовать по-разному, и
эджландцы стали затем оправдывать свои действия именно тем, как они
толковали строки "Эль-Орокона". Вот так и появилась на свет доктрина
Новопровозглашенной Судьбы. Проповедники утверждали, что агонистам судьбой
предначертано жить в горах, то есть выше всех остальных народов.
Проповедники говорили о том, что возвышенное местожительство почитателей
Агониса дает им превосходство над другими народами, ибо бог, которому они
поклоняются, выше всех остальных богов. Однако, продолжали свою мысль
проповедники, негоже людям, поклоняющимся единственно истинному богу, жить
только в горах. Им положено селиться и в плодородных долинах, а от гор
черпать духовные силы, как от символа величия, как от священного идеала.

Шли циклы за циклами, и народы, поклонявшиеся Агонису, мало-помалу
стали уходить от гор Колькос Арос, расселились по обширным долинам на
пространстве между горами и морем, выстроили процветающие города. Агонисты
ни на йоту не сомневались в своем превосходстве над почитателями Вианы.
Агонисты гнали вианистов на восток, презирая их за то, что они, вместо того
чтобы устремлять свои взоры к небесам, копаются в земле и чтут богиню,
которая, согласно преданию, во время великой битвы в долине Орок предала
Агониса и отдала свои силы мрачному брату Коросу, богу ваганов. Первое
время агонисты рассматривали судьбу своего племени с чисто духовных
позиций. Но с самого начала в их сознании начали прорастать семена
превосходства. Находились такие, которые верили, будто бы агонистов ждет
новая жизнь, что за нынешним веком упадка последует новый век, век
расцвета.
И как раз на ту пору, когда к Эле явился Тор, мысль о том, что
историческая борьба агонистов приближается к закономерной развязке, окрепла
окончательно. В конце концов, шел год 997а, и приближалось тысячелетие Эры
Искупления.

ГЛАВА 13
ПОЯВЛЕНИЕ ВАРНАВЫ

Тишина.
Эла повернула голову. Рядом с ней крепко спал Джем. Грудь мальчика
тихо вздымалась, светлые волосы упали на лицо. Эла улыбнулась. Ей не
хотелось будить сына. Она осторожно выскользнула из-под одеяла и, протянув
руку, взяла шаль. В комнату сквозь закрытые резные ставни пробивался
утренний свет, яркий и холодный, и как будто просил, чтобы, его впустили.
Эла распахнула ставни и поежилась.
Неужели менялся сезон?
Слишком рано.
Пейзаж за окном выглядел мертво, безжизненно. Собирались тучи. Через
какое-то время Эла поняла, что внизу, в деревне, непривычно тихо. Нет, то
была не тишина раннего утра.
- Племянница, ты простудишься!
Эла, не вздрогнув от окрика, повернулась к тетке, но ставни не
закрыла. Холодным, бесстрастным голосом она проговорила:
- Ваганы ушли.
- О?
Эле казалось, будто закончился дивный сон, а Умбекке уход ваганов
вовсе не казался заслуживающим внимания и разговоров. Умбекка, одетая в
свежее черное платье, с золотым амулетом на груди, расхаживала по комнате и
укоризненно покачивала головой, глядя на пол возле камина, усыпанный
пеплом, и на не накрытый к завтраку стол.
Отвратительно.
Где же Нирри, эта противная девчонка? Пухлая рука Умбекки потянулась к
колокольчику.
- Нет! - поспешно проговорила Эла. - Джем.
Тетка бы, конечно, пропустила мимо ушей ее просьбу не будить мальчика,
если бы в это самое мгновение на пороге не появилась служанка в еще более
затрапезном виде, чем обычно. Одевалась она явно впопыхах.
- Похоже, мы все проспали, - усмехнулась Эла.
Тетка промолчала. Эла, все еще стоявшая спиной к окну, откуда лился
жестокий холодный счет, почувствовала какую-то неясную угрозу. Да, все было
именно так: прекрасному сну пришел конец.
- Он ушел, да? - еле слышно прошептала она.
Нирри разводила огонь в камине.
Умбекка в нетерпении уселась за стол.
- Иди сюда, племянница, и закрой окно. Сейчас Нирри принесет нам
завтрак.
Эла неохотно прошла к столу и села. Не глядя на тетку, она рассеянно
уставилась в пол. Казалось, она хочет взглядом прогнать из комнаты пыль,
скопившуюся в потертых диванах и коврах за много циклов.
Эта комната теперь была ее миром.
Эла вновь поежилась. Холод из открытого окна неумолимо пробирался в
комнату.
Он ушел.
Глаза Элы наполнились слезами. Тетка завела разговор о смене сезонов,
причем настолько равнодушно, словно не произошло ничего особенного. Эла
резко схватила колокольчик и зазвонила в него, держа перед самым носом у
тетки.
- Племянница! - пухлая рука схватила Элу за запястье. Умбекка
побагровела, склонилась к столу. - Глупая, испорченная девчонка! Разве ты
не понимаешь, что это хорошо - то, что он ушел! Теперь я точно знаю: он
слоняется по стране вместе с этими грязными ваганами! А ты что думала? Что
он останется? Разве он мог остаться? Он безумен! Он морочит тебе голову!
Неужели ты веришь, что правосудие минует его, даже здесь, на задворках
королевства?
- Правосудие? О чем вы, тетя?
- Твой брат - изменник!
- Нет, тетя. Это мой отец - изменник. Мой отец предал короля. Разве вы
забыли об этом?
У Элы побелели губы. А Умбекка спесиво поморщилась, немного помолчала
и отозвалась:
- Наш король - Эджард Синий. А эрцгерцог - его верный и преданный
министр.
Эла засмеялась бы, но не смогла. Ей хотелось плакать.
- О да, тетя. За измену можно получить крупное вознаграждение, не так
ли?
- Я буду молиться за тебя, Элабет.
- Будь прокляты ваши молитвы!
Две женщины сидели за ненакрытым столом и сжигали друг друга
взглядами. В груди Умбекки закипали темные страсти. Поведение племянницы
вызывало у нее не отчаяние, нет, - ярость.
Что происходило с этой девчонкой?

Умбекка вспоминала дни после Осады, когда эрцгерцог готовился к
отъезду из замка. В замке суета и волнение. Цокали копыта коней и скрипели
колеса, звучали голоса старших слуг, отдававших распоряжения младшим,
восклицания покидавших замок вельмож. Хозяин оставлял родовое гнездо, но
горевал ли из-за этого хоть кто-нибудь, кроме старого камердинера Стефеля?
Все чего-то ждали - даже Умбекка в своей комнатушке-келье вновь и вновь
перебирала и заново укладывала вещи, не в силах дождаться отъезда в
Агондон. Что ей надеяться на коронацию? Ведь начиналась новая эпоха!
А Эла слегла.
Может быть, переволновалась?
Вечером, предшествовавшим дню отъезда, был устроен прощальный ужин в
одном из залов, оставшемся не тронутым во время Осады. За ужином Эла
подошла к отцу, сидевшему за столом со своими соратниками, и объявила:
"Отец, я жду ребенка".
Вельможи ахнули. Менестрели, игравшие развеселую джигу, умолкли. Тор
покраснел и перевернул кубок с вином. Умбекка, не сводившая глаз с
эрцгерцога, ужасно напугалась: ей показалось, что на лицо эрцгерцога
набежала темная туча. Сердце ее готово было разорваться, и разорвалось -
чуть позже, когда в зале остались только она, эрцгерцог и Эла. Девушка
сначала наотрез отказывалась назвать соучастника своего грехопадения, но
потом отец холодно и упрямо вынудил ее сознаться. Гнев эрцгерцога был
подобен остротой заточенному кинжалу. "Да, да", - бормотала Умбекка, когда
эрцгерцог объявил свою волю. Наказание дочери было справедливым. И все же
Умбекка была готова разрыдаться. Но еще больше ей хотелось рыдать от
отчаяния позже, когда миновало несколько сезонов и до замка донеслась весть
о том, что и Тор опорочил имя отца.
Алый Мститель!
Как побледнела тогда Умбекка! Она ослабела, словно от тяжелой болезни.
А Эла тогда только сказала: "Да" - и все, да еще и улыбнулась.
"Ты знала? Ты все знала, племянница?"
И тогда Эла, эта порочная девчонка, расхохоталась. Она смеялась
впервые с тех пор, как началась Осада.
Рыдая, Умбекка послала за досточтимым Воксвеллом. Эла хохотала и
хохотала, и казалось, не перестанет смеяться никогда. В тот вечер Умбекка
молилась с новой страстью. Она просила бога Агониса смилостивиться и
заронить искру в ее сердце. Ей было больно стоять на коленях на каменном
полу, хотя на ней было теплое платье и толстые чулки. Любовь и ненависть
вели непримиримый поединок в ее душе. Она так любила Тора! В тот вечер вера
Умбекки пошатнулась. Эрцгерцог был таким милым, таким добродетельным
мужчиной! Как судьба могла обойтись с ним столь жестоко?
Но одна из причин подобного оборота дел Умбекке была ясна.
Ей казалось, что она догадывается, чем эрцгерцог прогневал бога
Агониса.

Теперь, глядя на свою побледневшую племянницу, Умбекка Ренч ощущала
приступ гнева. Она прекрасно знала, почему испытывает такие чувства:
события минувшего вечера заставили ее испытать стыд. Ей казалось, что она
участвовала в какой-то позорной, богохульной оргии.
Она проявила слабость.
Она согрешила.
Она должна покаяться.
Вдруг послышался жалобный вопль.
- Что случилось? - воскликнула Эла, прижав руку ко лбу. Ей показалось,
будто вопль звучит у нее в голове.
Нирри испуганно вскрикнула.
- Замолчи немедленно, девчонка! - брызнув слюной, вскричала Умбекка.
Сердце у нее ушло в пятки. Что это еще такое? Какой-нибудь новый фокус
Тора? Но он ушел, ушел! Похоже, вопль доносился снизу, с внутреннего двора.
- Нирри, посмотри, что там такое!
Служанка сидела на корточках у холодного камина.
- Ты что, до сих пор огонь не развела? Тупица! Подай мне коробку с
углями!
Нирри поплелась прочь.
- В следующий раз мне и еду самой придется готовить, не сомневаюсь, -
проворчала Умбекка. - О, будь она проклята, эта противная девчонка!
Жесткий корсет немилосердно сжимал талию и живот Умбекки, и она не без
труда склонилась над каминной решеткой. Она возмущенно обозрела принесенные
Нирри дрова - зеленые ветки и сырые сучья. Девчонка была тупа и упряма. И
даже в этом Умбекка была готова винить Элу. Господа должны подавать пример
поведения слугам. А когда не подавали достойного примера, могло произойти
все что угодно.
Эла молчала.
Ей хотелось думать только об одном: "Тор не ушел".
Но он ушел.
Громкое шарканье оповестило ее и тетку о том, что Нирри возвращается.
- Госпожа, - растерянно проговорила служанка. - Там какой-то
чудной-пречудной маленький человечек пришел...
Умбекка сердито ковыряла кочергой угли. Когда она обернулась,
физиономия ее так побагровела, что казалось, кожа вот-вот треснет.
- Маленький человечек? - сердито переспросила она. - Ты явилась сюда,
чтобы сообщить мне о том, что пришел очередной попрошайка? Вели ему
убираться прочь!
Сырые дрова не желали разгораться, они только дымили.
Жалобный крик послышался снова, на сей раз ближе. Незнакомец,
оказывается, шел за Нирри следом. Служанка испуганно обернулась. Склонив
голову в поклоне, комкая в руках шляпу, маленький человечек вошел в
комнату. Умбекка в ужасе вперила в него взгляд.
- Да... да это же один из тех уродов, что ходят с ваганами! Нирри!
Немедленно позови своего отца!
Но Нирри не шевельнулась. С застенчивой, какой-то резиновой улыбкой
уродец шагнул в комнату. Ростом с ребенка, на самом деле он был почти
стариком. При ходьбе он сильно покачивался - то ли оттого, что ноги у него
были слишком коротки, то ли оттого, что на груди у него висел тяжеленный
ящик из отполированного до блеска дерева со струнами из жил какого-то
зверя, а ниже тянулся ряд клавиш - как у клавикордов. Видно, хозяин любовно
ухаживал за своим инструментом. Надо сказать, что и сам карлик, если на то
пошло, выглядел довольно аккуратно. Его редеющие волосы были чисто вымыты,
щеки алели румянцем. Остановившись перед Элой, странный гость отвесил ей
неуклюжий поклон.
Эла встала. Улыбнувшись, помогла карлику разогнуться.
- Племянница, не прикасайся к нему! - испуганно вскрикнула Умбекка. -
Эй, карлик, ты собираешься сказать, кто ты такой, или нет?
Карлик промолчал. Вместо ответа он сунул руку в карман куртки и
протянул Эле свиток пергамента. С быстро бьющимся сердцем Эла взяла его,
сорвала перевязывающую свиток ленточку, развернула.
- Племянница, что это значит?
Но Эла не слышала вопроса тетки. Только потом, гораздо позже, когда
Эла уснула, Умбекка подошла к ее кровати и взяла с подушки пергамент. А
сейчас Эла ушла со свитком к окну и принялась читать. Стоя у окна, она не
чувствовала холода. Стройная, в белом платье, она стояла, озаряемая
солнцем, и читала:

Возлюбленная моя!
У меня не было иного выбора. Я должен был покинуть тебя. Я не могу
больше задерживаться здесь, мне пора уходить. Даже не могу сказать, когда
мне удастся вновь повидаться с тобой.
Синемундирники затевают новую войну против Зензана. Кое-кто
поговаривает, будто бы это сотая по счету из зензанских войн, а
премьер-министр клянется, что она станет последней. Эту войну он объявил
священной. Они собираются разжечь религиозную рознь. Они отлично понимают,
что это им на руку! Наконец агонистам удастся поработить своих всегдашних
соперников. Но на самом деле любое сопротивление будут нещадно подавлять
синемундирники. Они отлично знают, что Зензан, как бы ни была унижена и
опустошена эта страна, всегда был на нашей стороне и оттуда мы начинали все
свои дерзкие вылазки. Теперь синемундирники считают, что зензанцев надо
истребить окончательно.
Дорогая моя, нам казалось, что худшие времена миновали. Это не так.
Все ужасы режима синемундирников только начинаются. Вот почему я должен
попытаться помешать им. На самом деле я никогда по-настоящему не был
солдатом-красномундирником. В этих краях нет никаких отрядов. Мундир -
всего лишь очередной маскарад, очередная игра. А вот в Зензане затаились
красномундирники. Торвестр, наследник Ириона, должен присоединиться к ним!
Эла, моя любовь к тебе никогда не угаснет, я сохраню ее до последнего
вздоха. Я горячо люблю и мальчика. Так горячо, что боюсь, как бы сердце мое
не сгорело дотла из-за этой любви.
Я должен уйти.
Тот, кто принесет тебе это письмо, был моим верным слугой. Он не может
сопровождать меня сейчас, не сможет участвовать в борьбе, которая нам
предстоит. Приюти его, пусть он будет твоим талисманом. Может быть, он
сумеет подружиться с мальчиком - ведь он с него ростом. Он знает очень
много такого, что со временем даст удивительные плоды. Его зовут Варнава.
Помни о том, что я всегда буду любить тебя.
Тор.

Эла ухватилась за ставню и еле устояла на ногах. Она дочитала
последнюю строчку, и пергамент выпал из ее рук. По бледному лицу Элы
катились слезы.
Но она наклонилась и подняла свиток.
Она улыбалась.
- Варнава, - сказала Эла, - будь как дома.
- Племянница, что за выдумки! - возмущенно взвизгнула Умбекка. Она
была готова броситься к карлику, схватить его и вышвырнуть, но что-то
удержало ее.
Умбекка бросила дикий взгляд в сторону кровати. Джем проснулся и сел.
Широко раскрытыми глазами из-под спутанной челки он смотрел на
происходящее.
А Эла спросила:
- Ты говорить умеешь, Варнава?
Вместо ответа карлик открыл рот, и Эла увидела, что язык у него
отрезан. Она не испугалась, ей только стало нестерпимо жаль беднягу. Эла
печально наклонила голову. Она бы снова расплакалась, но тут маленькие
ручки карлика коснулись струн и клавиш странного музыкального инструмента.
От камина послышался треск. Сырые дрова, наконец, разгорелись.

ГЛАВА 14
КАБАТЧИЦА

Когда эрцгерцог покидал родовое гнездо, солдаты-синемундирники
сопровождали и его карету, и весь обоз. Деревенские жители и крестьяне,
сбежавшиеся с окрестных полей, выстроились вдоль дороги, уходившей к югу.
Некоторые плакали. Здоровяки крестьяне падали на колени. Толстая прачка с
руками, напоминавшими бараньи окорока, бросилась наперерез карете и стала
умолять господина не уезжать, и другие были готовы просить эрцгерцога о том
же. Морщинистые старики с доверчивыми добрыми глазами не могли поверить,
что господин может покинуть их. Молодые смотрели на проезжавший мимо обоз,
не моргая, опасливо и нервно, не умом, но сердцем чувствуя, что стали
свидетелями исторического события. Одним казалось, что синемундирники
увозят их господина. Они думали, что король - в замке. Они думали, что
синемундирники - враги короля. Наспех проведенный сход на деревенской
лужайке имел целью объяснить крестьянам, что они жестоко ошибались. Никто
не ведал, что истинный король под покровом ночи был тайно увезен из замка в
оковах. Однако на несколько дней умолкли пушки и утихла ружейная стрельба.
Что-то случилось.
Казалось, время остановилось.
Во главе отряда синемундирников ехал командор - мужчина с лицом как бы
выточенным из стали, с огромными усами, кончики которых загибались вверх, и
глазами, взгляд которых был тверже кремня. Его звали Оливиан Тарли
Вильдроп. Жители Тарна возненавидели его. По его приказу некоторых пытали,
а других били.
Иногда командор сам производил экзекуции. Это Вильдроп хладнокровно и
жестоко выколол глаза Сайласу Вольверону.
Деревня жила в страхе. А теперь от имени эрцгерцога жителям Ириона
было объявлено, что Вильдроп - не враг, а друг. Они не сразу поняли, что
для эрцгерцога это так и есть. В то же мгновение, когда эрцгерцог предал
короля, все его бывшие враги тут же стали его друзьями - словно небрежные
пальцы перевернули монетку.
Его должны были вознаградить. В глубине души эрцгерцог всегда мечтал о
славе, и вот, наконец, до славы было рукой подать. Больше он не будет
править горсткой баронов-воришек. В Агондоне он станет третьим министром в
правительстве синемундирников. А со временем непременно станет
премьер-министром. Эрцгерцог Ирионский даже не оглянулся на покидаемый им
замок предков. Он не собирался возвращаться сюда. Может быть, на лице его и
запечатлелась вина за содеянное, может быть, вина смешалась с жестокой
решимостью, но никто не видел лица эрцгерцога за занавесками на дверцах
кареты.
Но прежде чем карета, а с ней и весь обоз скрылись из глаз, возникло
небольшое препятствие. Кто-то швырнул в карету комья грязи и гнилые овощи.
- Предатель! - послышался чей-то гортанный голос. Командор Вильдроп
едва повел бровями, не повернув головы, и чуть придержал своего
великолепного скакуна.
- Убить этого мерзавца, - распорядился он, и гвардейцы, толком не
разобрав, кто кричал, расстреляли нескольких крестьян, а командор продолжил
путь.
Занавески на дверцах кареты даже не шевельнулись.
Все это случилось цикл тому назад. Потом еще целый цикл деревенские
жители вспоминали, размышляли, делились друг с другом подозрениями, и, в
конце концов, подозрения превратились в холодную уверенность.
Поползли слухи.
Хозяином кабачка "Ленивый тигр" был спившийся старик по имени Эбенезер
Трош. На самом деле всеми делами в кабачке заправляла его жена, безропотная
страдалица, добродетельная женщина. Муж ее только пил дни напролет, и,
похоже, ничто другое его не интересовало. Но вот у старого Эбенезера вдруг
появилась новая страстишка.
Как-то раз вечером, по обыкновению посиживая за столиком в собственном
кабачке, старый пьяница вдруг ни с того ни с сего принялся что-то бормотать
насчет каких-то всадников, которых якобы видел глубокой ночью после
окончания Осады. "Всадники? Что за всадники?" - спросила его жена.
Эбенезера часто где-то носило по ночам, но его пьяным россказням не стоило
придавать значения.
"Синемундирники это были, - заявил он в тот вечер. - Токо без
мундиров".
"Что он несет?" - возмутился Стефель, камердинер из замка.
В общем, никто не поверил ни единому слову Эбенезера Троша.
В последнее время Стефель избегал компаний. Он напивался в одиночку,
сидя за столиком в углу и покуривая свою вонючую трубку. Мужчины
поговаривали, что Стефель какой-то чокнутый, что им он всегда не шибко-то
нравился. В тот вечер только он и подал голос после того, как Эбенезер Трош
пытался рассказать байку. Старый камердинер сидел в углу, мрачный,
насупившийся. Тянулись часы. А изрядно захмелевший Эбенезер вновь принялся
рассказывать о якобы увиденном. На сей раз он говорил о том, что видел
какого-то узника в кандалах - человека высокородного, по всему судя, но в
лохмотьях.
"Синемундирники, - заплетающимся голосом вещал пьяница. -
Синемундирники с высокородным узником, вот что я вам скажу".

Потом уже никто не смог бы сказать, кому первому пришло в голову
заподозрить, что в пьяных россказнях Эбенезера есть доля истины. Новость
распространилась мгновенно, словно разбушевавшееся пламя.
- Король!
Кабачок огласился ропотом. А за несколько последующих дней слух со
скоростью ветра разлетелся по всем Тарнским долинам. Да, похоже,
красноглазый пьяница Эбенезер, валявшийся в придорожной канаве где-то на
задворках Ириона, стал свидетелем трагедии истинного короля.
В мгновение ока завсегдатаи "Ленивого тигра" собрались около
Эбенезера. Налитые кровью глазки старого забулдыги сверкали.
"Они такие были злые, - бормотал Эбенезер, - будто глотку ему
перерезать хотели, вот что я вам скажу". Завсегдатаи ахали, качали
головами. Старый камердинер Стефель, все время так и просидевший в углу,
вышел на улицу и только там сменил свою угрюмость на злобный оскал.
На улице дул сильный ветер и раскачивал ветви старых высоченных вязов,
окружавших деревенскую лужайку. Сезон Терона еще не окончился, а с тех пор,
как уехал эрцгерцог, отмечались все признаки приближения сезона Джавандры.
Начался листопад. Листья вились у ног старого Стефеля, пьяной походкой
бредущего к повозке. Неуклюжими, плохо слушающимися руками он запряг старую
серую лошаденку. Говорили, что в этом году холода придут раньше обычного.
Так и вышло.

Это было в году 996, сразу после окончания осады, и к началу первого
года 997 цикла в Тарнских долинах никто уже не сомневался, что сезоны
взбунтовались и перестали сменять друг друга, как раньше.
Кое-кто поговаривал о том, что все это - предвестники конца света, что
в мире все начало рушиться. Другие винили в происходящем отступников от
древней веры и утверждали, что в те времена, когда крестьяне собирались в
храме, ныне заброшенном и полуразрушенном, они якобы воздействовали
молитвами на регулярную смену сезонов. Третьи утверждали, что лихолетье
началось со времени Осады. Эти говорили, что своей изменой королю эрцгерцог
нарушил равновесие в мире. Сама земля, по мнению этих людей, мстила за его
измену.
И через несколько дней после ухода ваганов из Ириона с Колькос Ароса
задули леденящие ветры.

ГЛАВА 15
СНАДОБЬЕ

- Джем! Джем! К тебе пришел твой друг!
Джем, одетый в свой лучший черный костюм, сидел на стуле с высокой
жесткой спинкой. Его неподвижные ноги аккуратно стояли на низком табурете.
Он не пошевелился, не посмотрел на тетку. Умбекка устроила его в отдельной
комнатке, где теперь, по ее мнению, Джем должен был жить, так как подрос, и
негоже ему было спать вместе с матерью. Джему совсем не нравилось это место
- каменный мешок, где полумрак рассеивал только огонь в почерневшем от
копоти камине.
- Ты ведь помнишь Тисси, Джем? Сынишку досточтимого Воксвелла? -
ворковала тетя Умбекка, отодвинув в сторону черный полог, закрывавший вход
в комнату. Вошел тот, кого тетка Умбекка называла "Тисси".
Вернее - Полтисс.
А еще вернее - Полти.
- Ну, мальчики, поиграйте вдвоем, - распорядилась Умбекка и, притворно
смеясь, повернулась к лекарю, ожидавшему ее в коридоре, освещенном свечой.
Позднее, вспоминая детство, Джему казалось, что он был страшно одинок.
Ему казалось, что жизнь течет где-то далеко-далеко. Заключенный в свое
малоподвижное тело, он чувствовал себя пойманной рыбкой, которую посадили в
банку с водой. Только к концу второго цикла своей жизни Джему
посчастливилось с кем-то подружиться, да и этот друг был выбран для него
двоюродной бабкой.
Занавес закрылся.
- Господинчик бастард! Ну, здрасьте!
Настроение у Джема сразу упало. Он даже не мог придумать, что сказать
Тисси. Нужно было тянуть время до того мгновения, когда явится Нирри и
принесет им чай. А потом придет Умбекка и скажет: "Ну, Джем, попрощайся со
своим другом" или "Что ж, Джем, все хорошее когда-нибудь кончается". А
Джем, как обычно, подумает про себя: "И все плохое тоже".
- Глянь-ка, - хихикнул Тисси, - тут потолок протекает.
Полти явился к Джему во второй раз и теперь вел себя куда более
развязно, хотя Джем его сразу раскусил. Теперь Полти не стал сидеть с
Джемом у огня, не расхаживал туда-сюда у окна, не разглядывал зензанские
шахматы. Как только шаги старших в коридоре стихли, рыжий мальчишка
подскочил к стулу, на котором сидел Джем.
С потолка действительно текло.
- Ну, прям, как ты, дохлый потолочек, - снова хихикнул Полти и ткнул
пальцем в Джема. - Ну и как оно? - Полти говорил негромко, с издевкой, в
самое ухо Джема. - Болячка твоя вверх ползет, или как? Наверное, ползет, а?
Щас у тебя ноги ни хрена не чувствуют, они как доски. А потом у тебя все
онемеет. Папаша говорит, что ты ваще ничего чувствовать не будешь. Похоже,
а?
И пухлые пальцы Полти впились в лодыжки Джема.
- Чувствуешь, бастард, чего или нет?
Джем чувствовал. Тупую, но вполне ощутимую боль. Руки Полти поползли
выше, к бедрам Джема, потом к ребрам и плечам. Ему было ужасно больно, и
боль была острой, а не тупой, как в ногах. Он знал, что потом будет весь в
синяках. А рыжий мучитель ходил и ходил вокруг стула Джема и противно
усмехался:
- А так? А вот тут? Ну, говори, что чувствуешь?
Джем крепко сжал зубы. Мальчишка был сильный, намного сильнее его. Но
Джем не собирался кричать. Он ни за что не закричит.
- Ты калека, урод! Вонючий гнилой урод!
И тут кто-то взвизгнул.

- Нет! Я не желаю его видеть!
- Племянница, да ты что? Мне стыдно за тебя!
Досточтимый Воксвелл вошел в комнату Элы. Умбекка, вздохнув,
обернулась от кровати, на которой сидела Эла, гневно сверкая глазами. Но
Умбекка знала: долго сопротивляться Эла не сможет.
- Может быть, немножечко снотворного?
- О, конечно! - воскликнула Умбекка, округлив глаза. Добродетельный
Воксвелл крабьей походочкой подошел к кровати с неизменной своей кривой
улыбочкой. Распустил завязки кожаного мешка и принялся там ковыряться.
Звякали пинцеты, ножнички и ножи. В мешке у Воксвелла было полным-полно
всякой всячины: коробочек с порошками и пилюлями, бинтов и примочек,
кожаных ремешков, мотков шпагата, скомканных носовых платков, просыпанного
табака, каких-то нюхательных порошков, волос и перхоти. Наконец,
покопавшись среди всего этого хлама, лекарь выудил из мешка маленькую
липкую бутылочку с притертой пробкой. Он поднес бутылочку к губам, зубами
вытащил пробку. Послышался звонкий хлопок. Наполнив ложку темной, похожей
на желчь жидкостью, лекарь поднес ее к губам Элы. Жидкость скользнула в
рот, и Эла без сил упала на подушку.
- Моя женушка называет это питье "сонной патокой", - сообщил лекарь.
Противно хохотнув, лекарь отступил назад, к своей подруге-толстухе.
Умбекка улыбалась. Впереди был приятный вечер у камина. Погода стояла
премерзкая. Небо заволокли низкие мрачные тучи, дороги развезло и
припорошило мокрым снегом. Лекарь явно не будет торопиться домой.

- Ваганский карлик? Вот это да!
Визгливый звук издала колесная лира. Со времени ухода ваганов прошло
несколько месяцев, но Полти не забыл коротышку, сопровождавшего арлекина.
Но увидеть его здесь - этого Полти никак не ожидал.
Рыжий мальчишка шагнул к Варнаве, навис над ним. Джем с тревогой
смотрел на них. Теперь он готов был закричать в любой миг, но все же
сдерживался и молчал, онемев, как карлик. А Варнава играл, извлекая из
колесной лиры странную, тягучую мелодию. Музыка, похожая на струйку дыма,
наполняла альков, и казалось, что здесь, в этом мрачном каменном мешке,
становится светлее.
Полти обернулся и понял, что свет исходит не от окна, а от камина,
вдруг разгоревшегося ярче и веселее. Полти сразу стало жарко, он расстегнул
пуговицы на вороте рубашки. Пот побежал со лба, из-под курчавых рыжих
волос. Полти попятился к занавесу, стремясь уйти от жара.
И вот тут-то Полти увидел нечто необычайное.
Все это время мальчик-калека сидел на стуле, не шевелясь, словно
манекен, одетый в черный костюм. Полти знал, что на большее Джем не
способен. Но оказывается, ему не стало жарко, как Полти, хотя пламя в
камине разгоралось все яростнее. Наверное, калека медленно умирал и уже не
чувствовал боли. Может, он и не закричал поэтому, хотя Полти щипал его
немилосердно, тыкал в него пальцами и бил.
И вдруг, окутанный облаком музыки карлика, мальчик-калека встал на
ноги - плавно, спокойно. Его ноги, еще мгновение назад искореженные,
страшные, вдруг необъяснимым образом распрямились. Безо всякого напряжения
и страха Джем пересек комнату и подошел к камину. Там он опустился на
колени и бесстрашно сунул руку в пламя.
И не закричал.

- Добродетельный Воксвелл, хотите печенья?
- О, как вкусно. Ваша служанка просто кудесница!
- Нирри? О нет, досточтимый Воксвелл. Это я пекла.
- О моя добрая госпожа! Тысячу извинений.
К губам лекаря прилипли крошки. Мягкие пальцы коснулись пухлой руки
хозяйки, погладили ее. Они сидели рука об руку у огня, и лекарь подвинулся
поближе к Умбекке. Их окутало облако смеха и звон чайных ложек. Эла,
окутанная облаком совсем другого свойства, слышала их приглушенные голоса,
казавшиеся ей жужжанием пчел, кружащихся у нее над головой.
- Великое возрождение веры, вы говорите?
- Мне так сообщили.
- Эрцгерцог?
- О, бедная моя племянница...
Затем разговор превратился в сплошное жужжание. Вдруг голос Умбекки
прозвучал громче и резче:
- Сколько она протянет?
И снова жужжание.
В эти холодные месяцы после ухода Тора здоровье Элы с каждым днем
становилось все хуже и хуже. То ли она сильно простудилась, то ли
затосковала после исчезновения брата, а может быть, ее губило ожидание
вестей о зензанской войне.
Нечего было и ждать, что Эла поправится. Это было бы
противоестественно. Она боролась с болезнью, боролась изо всех сил, но
что-то внутри у нее сломалось, жизнь уходила из нее по каплям еще с тех
пор, как закончилась Осада.

Сколько же времени это продолжалось?
Взмокший Полти в ужасе смотрел на калеку. Тот встал, медленно
повернулся и торжественно протянул Полти сокровище, вытянутое из горящего
камина.
На ладони у Джема лежал раскаленный докрасна уголек.
Уголек лежал у Джема на ладони и не обжигал его, а глаза мальчика
горели жарче углей. Он смотрел на своего врага победно, торжествующе.
Это было чудо.
Или фокус.
И все это время странная, преследующая музыка заполняла комнату, но
Джем на самом деле не трогался с места. Он тоже был зрителем этого
маленького пугающего спектакля. Он смотрел то на ловкие руки карлика,
снующие по клавишам колесной лиры, то на мокрого от испарины Полти, то на
свой призрак, умевший ходить и ухитрившийся сунуть руку в огонь и не
обжечься.
Вспышка.
Еще вспышка.
И тут неожиданно призрак Джема сжал горячий уголек в пальцах, и уголек
исчез.
У Полти закружилась голова.

- Сколько протянет? Это трудно сказать.
- Они пытаются встретиться?
- Да. Пытаются.
Сознание Элы было отуманено зельем. Прежде чем она уснула
окончательно, ей вдруг показалось, что ее жизнь всегда и была такой, что
все слова, которые она когда-либо слышала, звучали вот так: словно
монотонное жужжание насекомых, бессмысленно снующих туда-сюда. Ее словно
окутало какой-то пеленой, и хотя эта пелена казалась Эле легкой, непрочной,
как паутина, руки ее так ослабли, что у нее не было сил даже поднять их.
Паутина не отпускала ее. Порой она вдруг отлетала, и тогда Эла дышала
полной грудью, но сейчас, когда внешний мир сковал ледяной холод сезона
Агониса, паутина, окутывавшая Элу, стала прочнее и толще.
Она стала похожа на зелье.
Липкое, сонное зелье.

А потом Полти увидел, что мальчик-калека опять сидит на стуле с
высокой прямой спинкой, как ни в чем не бывало.
Как будто ничего не было.
Но ведь было!
Музыка все звучала, и Полти вдруг охватило отчаяние, похожее на резкую
тошноту. Он шагнул к камину. Взметнулось золотистое пламя. В глубине Полти
увидел большой уголек. Наверняка тот самый, который схватил калека.
Наверняка!
Но как он смог?
Этого Полти не знал, он знал другое: он тоже должен схватить этот
уголек. Пламя обжигало жаром брови, ресницы, волосы. Ему казалось, что его
щеки поджариваются. Полти сунул руку в огонь. Боль оказалась так сильна,
что у него даже не хватило сил закричать. Он даже руку не сразу отдернул.
А потом все кончилось.
Толстяк Полти отскочил от камина с диким воплем, бросился к занавесу и
попытался потушить загоревшийся рукав рубахи. А потом он убежал, и Джем
остался наедине с Варнавой.
Он знал: рыжий мальчишка больше никогда не явится к нему.

- О, как славно. Действует замечательно, правда?
Умбекка подошла к изголовью кровати Элы. Досточтимый Воксвелл стоял
рядом с ней. Племянница Умбекки крепко проспала весь вечер.
- Бедняжка Эла. Ей так больно. Вот бы ей подольше спать.
- Подольше и... почаще?
- Друг мой, вы часто упоминали об опасности кровоизлияния. А бедняжка
Эла порой так волнуется, что...
Тут тетка была права. Эла яростно, но тщетно пыталась удержаться от
падения в темные бездны недуга, готовые поглотить ее в любой миг. Иногда
она плакала. Иногда проклинала судьбу. Иногда вставала с постели и
отказывалась ложиться. Тогда Эла ходила из угла в угол по своей комнате, не
обращая внимания на увещевания тетки, да и не только по комнате - она
выходила в коридоры, а там было так холодно... И в конце концов падала в
обморок. Тогда снова нападала лихорадка, и все попытки тетки вылечить Элу
приводили к тому, что здоровье несчастной только ухудшалось. Умбекка очень
надеялась на снотворное - может быть, оно поможет бедняжке Эле смириться с
судьбой.
Толстуха улыбнулась и высказала эту мысль вслух.
- Гм-м, - протянул досточтимый Воксвелл, поскреб подбородок и нахмурил
брови. Когда он заговорил, в голосе его звучала твердость. - Надеюсь, вы
понимаете, госпожа моя, что подобные снадобья должны применяться только...
изредка? Последствия превышения дозировки могут быть весьма серьезны.
Думаю, вы все понимаете, мне и не стоило напоминать.
Лекарь взял мешок. Сгущались сумерки. Ему было пора возвращаться
домой.
Красные щеки Умбекки стали еще краснее.
- Конечно, досточтимый, у меня и в мыслях не было... И она проводила
лекаря до лестницы.

- Варнава, как это вышло? - поинтересовался Джем позже, после того,
как они с карликом сыграли партию в зензанские шахматы.
Но карлик, конечно, ничего не ответил ему. Он встал на колени у
кровати Джема и запустил на полу волчок.
Джем не сводил глаз с волчка. Он смотрел и смотрел на него. Камин
жарко пылал. За узким окном-бойницей падал снег.

- Досточтимый, я не уверена... - проговорила Умбекка.
- Наш храм разрушается! - выкрикивал лекарь. - Быть может, настанет
Возрождение, а быть может, и нет! Но мы, те, кто еще хранит веру предков,
должны собираться, елико возможно, на общую молитву! Только так мы сможем
пережить эти смутные времена!
Они стояли под аркой перед выходом во внутренний двор замка. Лекарь,
уже надевший перчатки и обмотавший шею длинным шарфом, возился с пуговицами
широченного плаща.
Падал легкий снежок, и костлявая клячонка лекаря, запряженная в
обшарпанную карету, сильно дрожала от холода и переступала с ноги на ногу.
Стефель держал вожжи. Нос его от мороза покраснел. Мальчишка, сын лекаря,
уже сидел в повозке. Вид у него был напуганный, он время от времени
постанывал.
- Госпожа моя, думайте о своей вере, не забывайте, - вещал тем
временем Воксвелл. - Ирион ушел с богоугодного пути. К счастью, король
красномундирников свержен. Однако зараза распространяется. Откройте глаза,
посмотрите вокруг! Долго ли еще ждать того времени, когда и вы отступитесь?
Эти слова лекарь повторял постоянно. Но до сегодняшнего дня Умбекка
относилась к излияниям Воксвелла с известной долей сомнений. Она в свое
время дала обет. Она исполняла свой долг. А сейчас, озабоченно
нахмурившись, она следила за тем, как лекарь достает из кармана плаща
шерстяную шапку. Почему-то Умбекке пришло в голову, что и эту шапку,
перчатки и шарф давным-давно связала жена досточтимого Воксвелла - тощая,
болезненная особа. И от этой мысли толстухе Умбекке почему-то вдруг стало
невыразимо больно.
Стефель кашлянул и сплюнул.
- Когда мы с вами видимся, - продолжал лекарь, - мы чувствуем, как
важна наша вера. Но нужно, чтобы как можно больше людей присоединилось к
нам. Нас должно стать больше, хотя, безусловно, дело не только в том,
сколько нас. Добрая госпожа, если бы на наших собраниях появились вы, то,
без сомнения, вы бы стали нашей путеводной звездой.
Стефель задумчиво изучал свой плевок на булыжной мостовой. Полти
помимо воли тоже уставился на плевок. Слюна в сумерках, на скользких камнях
казалась каким-то живым существом. Но через несколько мгновений колеса
повозки раздавят это существо. Стефелю, наверное, будет жалко. А Полти - ни
капельки.
Повозка заскрипела, когда лекарь, отдуваясь, взобрался на козлы.
- Через два дня - Чернолуние. Прислать за вами карету, добрая госпожа?
Умбекка потупилась, прикусила губу. Долг. Обет. Но все же... вероятно,
собрания, проводимые досточтимым Воксвеллом, помогли бы ей уверовать еще
глубже, чем она веровала теперь?
"О, даже не знаю, досточтимый Воксвелл", - могла бы ответить Умбекка,
но учтиво кивнула, а лекарь уже ударил вожжами свою несчастную клячу.
Карета покатилась к воротам.
Полти стонал. Только потом, когда они добрались до дома, он сказал
отцу о том, что случилось с ним в замке. Он отлично знал, что скажет отец.
"Ты сунул руку в огонь? Ну и тупица же ты, Тисси!" - завопит отец и
заставит мальчишку спустить штаны.
Шлеп!
Шлеп!
А потом у "Тисси" начнется жар.

Не на шутку растревоженная, Умбекка вернулась в замок и, дойдя до
лестницы, поежилась. Как она замерзла! А Нирри еще свечи не зажгла! В окне
мерцал тусклый огонек. Умбекке стало так одиноко, так одиноко! Эла все еще
спала. Гость ушел.
Но на маленьком столике у изголовья кровати Элы стояла бутылочка с
притертой пробкой, которую лекарь как бы забыл забрать с собой.

ГЛАВА 16
БЕЛАЯ ДОРОГА

- Варнава! Посмотри!
Радости мальчика не было предела. Он сидел на стуле замысловатой
конструкции, оснащенном колесами. Колеса вертелись, и Джем быстро ехал по
коридору. Колеса были обиты железными ободами и оглушительно грохотали по
каменному полу. Руки Джема вертели колеса, он ехал все быстрее и быстрее и
кричал от радости. Его светлые волосы развевались за спиной и отливали
золотом в лучах солнца, проникавшего сквозь узкие оконные проемы.
Вспышка!
Вспышка!
Как это было замечательно! Мальчик и карлик находились далеко от
покоев Элы, в заброшенном западном крыле главной башни замка, где Варнава
обнаружил зал с ровным полом, веками полировавшимся подметками вельмож и
прислуги. Он чудом избежал последствий Осады. Сюда на падали ядра, горящие
факелы и камни. Здесь располагалась Длинная галерея, протянувшаяся под
низким сводчатым отштукатуренным потолком. Дальняя стена была увешана
потемневшими от времени портретами в тяжелых золоченых рамах. Одни портреты
остались нетронутыми. Другие были изрублены саблями.
Для катавшегося по галерее Джема лица на портретах сливались, он их не
различал.
Он ездил и ездил из конца в конец. Он закрыл глаза. Он был готов вот
так ездить вечно.
Галерея заканчивалась лестничным пролетом.
- Ой! - вскрикнул Джем и судорожно вцепился в ободья колес. Испуганно
открыл глаза. Снова помчался вперед. Далеко позади захлопал в ладоши
карлик. Потом затопали маленькие ножки, карлик торопился к мальчику-калеке.
- Варнава! - воскликнул Джем. - Я еще никогда не ездил так быстро!
Карлик весело кивал. Запела колесная лира. "Я тоже никогда так быстро
не бегал", - казалось, говорил карлик своей музыкой, а Джем смеялся. Лицо
его мудрого товарища светилось гордостью.

Это карлик разыскал чудесный стул. Тянулись месяц за месяцем. Мрачный
сезон Короса сменился сезоном Вианы, а коротышка, не расстававшийся со
своей колесной лирой, обшаривал пустующие помещения замка и раскрывал тайну
за тайной. Всякий раз из своих странствий он возвращался с несметными
сокровищами, брошенными при поспешном отъезде герцога. Резные подсвечники,
гравированные кубки, щит с гербом Эджарда Алого, кинжал с рукоятью,
украшенной драгоценными камнями, кольчуга, изъеденный молью колпак,
отороченный темным блестящим мехом. Калейдоскоп, в котором можно было
увидеть чудесные узоры из цветных стеклышек. Книги в кожаных переплетах с
потрескавшимися корешками. Фигурки зверей - деревянные и тряпичные, набитые
соломой. Столько всякой всячины! И конечно, Джем ужасно завидовал своему
другу. Все найденные Варнавой сокровища Джем любовно размещал у себя в
комнате, но ему так хотелось самому побродить по замку и что-нибудь найти!
И вот как-то раз карлик притащил откуда-то инвалидное кресло, забытое
в кладовке в одной из верхних комнат замка. С этого дня Джем стал
отправляться с Варнавой в Длинную галерею.

Жизнь в замке очень переменилась с тех пор, как сюда явился карлик,
мать Джема спала все чаще и дольше, а Умбекка все чаще куда-то исчезала.
Все говорила про какой-то долг, про какие-то обеты. В дни Канунов,
предшествовавшие новым фазам луны, если на дорогах было не слишком много
снега, приезжала карета, посланная за Умбеккой досточтимым Воксвеллом, и
она уезжала. Поначалу она отсутствовала по нескольку часов, потом стала
пропадать на несколько дней. А в последние, самые холодные дни года -
время, которое эджландцы называли Праздником Агониса, тетка Элы не была
дома, начиная с Канунов, и вернулась только тогда, когда завершился год
997с и миновало первое Чернолуние нового года. Племянница ничего не
говорила тетке. Она весь сезон проспала, словно принцесса из старой сказки.
Нирри ухаживала за ней, как могла. Вечно пьяный Стефель слонялся из кухни в
конюшню и обратно. Джем все больше и больше времени проводил в обществе
карлика.
Варнава стал первым настоящим другом Джема. Джем понимал, что с того
мгновения, когда он впервые увидел карлика - в тот день, когда проснулся в
постели матери и, моргая спросонья, изумленно посмотрел на удивительного
гостя, началась новая эра в его жизни. Они с Варнавой стали неразлучны, и
мальчик, вспоминая о том, как жил раньше, удивлялся тому, как же он мог
обходиться без Варнавы.
Варнава спал на матрасике рядом с кроватью мальчика, обняв колесную
лиру, с которой не расставался даже ночью. Джем просыпался под звуки
странной музыки. Морщинистое лицо карлика, его мудрые глаза встречали
мальчика. Поначалу, еще до того, как Варнава нашел замечательный стул с
колесами, он показывал мальчику разнообразные сценки и фокусы, пантомимы,
играл с ним в азартные игры, а потом наступало время для игр тихих,
спокойных.
Карлик брал кусочек какого-то камня, который мог писать, но при этом,
казалось, не укорачивался, и выводил им на каменных плитах стен кружки,
прямые линии и волнистые, а Джем, пребывая в полной уверенности, что это -
магические знаки, старательно перерисовывал их под наблюдением карлика.
Далеко не сразу Джем понял, что друг учит его буквам. Потом, извлекая из
заброшенных кладовых предмет за предметом, карлик стал показывать Джему,
что означают сочетания букв: сморщенное яблоко, мертвый жук, потрескавшаяся
чашка.
Джем учился быстро.
Варнава весело хлопал в ладоши.
И еще - они замечательно ели! Карлик, быстро работая короткими
ножками, сновал в кухню и обратно и приносил своему маленькому другу все,
что бы тот ни пожелал, и хотя Нирри возмущалась тем, что карлик вторгается
в ее вотчину, отказать ему она ни в чем не могла. Ведь раньше она только и
делала, что стряпала для сварливой Умбекки, но теперь она предавалась
кулинарии с новой страстью, и ее пирожные, кексы и печенье становились все
пышнее и вкуснее. Она извлекла с дальних полок оставшиеся после матери
кувшины и миски и с увлечением что-то толкла в ступке и взбивала деревянной
ложкой, закатав рукава. С какой любовью она смотрела на то, как карлик с
аппетитом уплетает приготовленные ею лучшие тарнские пирожные, окунув их
предварительно в миску со сливками!
Карлик буквально очаровал Нирри.
- Знаешь, это неправда, будто он разговаривать не умеет, - призналась
как-то раз Нирри отцу. - Он улыбается. Хмурится. Глазами ворочает. Пальцем
вот так показывает, руками разводит. А как на лире играет - заслушаешься!
Отец Нирри только недовольно ворчал в ответ.
Порой в холодные вечера в сезон Короса Нирри поднималась наверх и
приходила в комнату к юному хозяину и карлику, садилась, что-то шила и
слушала, зачарованная, странные звуки, издаваемые колесной лирой. Лира так
чудесно блестела в отсветах жаркого пламени камина! Нирри, сидевшая за
рукоделием, опустив глаза, чувствовала, как на нее накатывают волны
глубокой, но сладкой печали. Иногда на ее глаза набегали слезы.
Она перестала шаркать ногами. Носом шмыгать стала тихо-тихо, почти
бесшумно. Казалось, дивная музыка как-то умиротворила ее. Сидя втроем,
карлик, служанка и Джем не слышали завывания ветра за стенами замка, не
слышали, как он свистит в трещинах и пустотах, в выбоинах, оставленных
каменными ядрами.
Джем кутался в теплое одеяло и наслаждался компанией. Мелодии Варнавы
заставляли его думать о будущем, о жизни, которая его ожидала -
таинственной, загадочной. До прихода Варнавы мальчику казалось, что его
жизнь стоит на месте, не движется. Джему казалось, что он навсегда
останется ребенком и будет жить в замке с матерью и двоюродной бабкой.
Теперь он понимал, что так будет не всегда.

Среди сокровищ, добытых Варнавой во время странствий по замку, была
поблекшая картина в потрескавшейся раме. На картине была изображена дорога
- широкая и белесая, убегавшая среди холмов куда-то далеко-далеко,
непонятно куда. Часто по вечерам после чая Джем рассматривал картину. Ему
ужасно хотелось узнать, куда ведет эта дорога.
Мелодии, которые играл карлик, чем-то напоминали эту дорогу. Они тоже
вились и исчезали в непонятной дали. Музыка убаюкивала мальчика, он впадал
в дремоту, и ему казалось, что он шагает по этой дороге, летит над ней,
словно камешек над водой. И перед тем, как крепко уснуть, Джем представлял,
что где-то впереди его ждет Тор - спокойный, улыбающийся. Тор говорил: "Ну,
скорее, Джем, давай скорее!" Но потом мальчик думал о том, что далеко по
этой дороге ему не уйти. И тогда Джему становилось грустно, и, засыпая, он
думал о своем будущем с тоской и болью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 17
КРУГ ПОЗНАНИЯ

В мире царило ледяное белое безмолвие. Снег лежал толстым слоем и на
высоких стенах замка, и на могильных плитах кладбища, и на просторной
деревенской лужайке. Крыши домов и ветви деревьев обледенели. Реку сковало
льдом. Наступил самый мрачный сезон года, и солнце днем светило всего
несколько часов. Тишина повисла над деревней, словно карающая десница.
- Эй! Ваганское отродье!
Ката отпрыгнула от поленницы. Днем, пока было светло, она бродила по
деревне и воровала дрова, сложенные на задних дворах. Она уже успела
собрать большую охапку.
Ката бросила дрова и побежала.
- Мерзкая воровка!
Какое-то время женщина гналась за ней, потом, ругаясь, отстала.
Не смогла догнать ваганку.
Ката спряталась за сугробом. Она дрожала от холода. Отец говорил ей,
что любой сезон для чего-то нужен в природе, но как же она ненавидела сезон
Короса! Она ненавидела и свою меховую одежду. Мех колол и щипался, словно
тело Каты отказывалось носить его. В холодное время отец одевался в шубу из
медвежьей шкуры, а у Каты шубка была из кроличьей и заячьей шерсти. Девочка
называла эту одежду "погребальным саваном" и с радостью бы отказалась от
нее, но стоило ей сбросить шубу, как пронизывающий холод заставлял ее снова
одеться. Для Каты носить шубу из шкурок зверей казалось воровством, и
теперь, когда черно-белое безмолвие сковало мир, ей казалось, что она
платит за это воровство. В теплое время года Ката была принцессой
Диколесья, а в холода принцесса становилась рабыней. Как она страдала из-за
того, что не могла свободно гулять по лесу! Приходилось торчать в пещере до
конца сезона Короса. Даже у очага отец и дочь кутались в меха и питались
кореньями и высушенными ягодами. Только в те дни, когда не валил снег, отец
отпускал Кату погулять, будто держал ее на поводке и в прямом, и в
переносном смысле. "Девочка, не уходи далеко", - наставлял Кату Вольверон.
"Девочка, возвращайся поскорее", - говорил он, пока Ката натягивала варежки
и мокасины. Потом девочка отправлялась на поиски мха, ягод Короса или
хвороста.
Она не рассказывала отцу о том, что ходила в деревню.
Ката посмотрела на небо. Небо выглядело зловеще и хмуро. Вот-вот мог
пойти снег, а она растеряла дрова, собранные за день. И не собрала ничего,
кроме горстки черных, горьких семян. Ката вскочила и побежала к лесу,
продираясь сквозь колючие кусты на опушке.
Но вдруг она остановилась на бегу и упала в снег.
Голоса.
- Не надо, Полти! Я больше не хочу!
- Давай, Боб, лови!
- Не могу!
- Да вот он! Лови же!
- Ой!
Что-то упало.
- Да ты как баба, Боб!
Ката раздвинула замерзшие ветки и выглянула. Мальчишки возвращались из
леса и приближались к тому месту, где она спряталась. Они толкались и
наклонялись к земле, играя в какую-то странную игру. Изо рта у мальчишек
валил пар, их голоса гулко разлетались в морозном чистом воздухе. Ката
крепко сжала губы. Взгляд девочки метался. Что-то было не так, как раньше.
Ребят стало меньше. Раньше их было столько, сколько пальцев на руке у Каты.
А теперь впереди шли только двое, а еще двое отстали. Кто из них кто,
понять было трудно, так как все были одеты в толстые меховые полушубки.
Ката узнала только жирного и тощего. Двое отставших шли рядышком. Что-то
случилось.
Но вели себя ребята как обычно.
- Давай, Боб. Твоя очередь бросать!
- Не хочу, Полти!
- Давай, давай же!
Мальчишки перебрасывались каким-то тяжелым предметом. Только сейчас,
когда мальчишка по кличке Боб наклонился и подобрал то, чем они швырялись,
Ката поняла, что это такое. Уже повалил хлопьями снег, стало плохо видно.
Но Ката успела разглядеть кровавый след на снегу, тянувшийся за компанией
деревенских ребят. И еще она увидела, что двое отставших ребят несли
длинную суковатую палку.
А на палке висели тушки убитых зверьков.
Боб держал за уши кролика. На снег медленно капала кровь. Он забросил
зверька за спину, и длинные ноги кролика взлетели в воздух, описали дугу и
задели мальчишку за плечо.
- Как баба, бросаешь, Боб! - расхохотался Полти.
- Полти, заткнись!
И Боб бросил кролика.
Нельзя упускать такую возможность! Ката вскочила, подпрыгнула и
схватила истекавшего кровью зверька.
- Эй, хватайте ее!
Жирный мальчишка бросился за Катой, но он был слишком неуклюж. В
тяжелой шубе, в толстых варежках, он спотыкался и падал, да вдобавок у него
на шее висело ожерелье из ловушек, капканов и рогаток. А вот Ката, хоть и
была одета в меховую шубку, бежала быстро. Мокасины легко несли ее по
поскрипывавшему снегу.
Она скрылась из виду.
- Треклятая маленькая воровка!
Полти обернулся. Физиономия его раскраснелась, меховая шапка съехала
на глаза. Он был готов выругать дружков за то, что никто не бросился следом
за девчонкой, но решил, что уж если он не смог изловить эту мерзкую
ваганку, то и никто из друзей и подавно не догнал бы ее.
- Она, наверное, голодает, Полти, - высказал предположение Боб. Он
очень обрадовался, что игре пришел конец. Теперь ему вообще перестали
нравиться игры, предлагаемые Полти. Надо сказать, что с тех пор, как
Пятерка стала Четверкой, им вместе уже не было так весело, как раньше.
- Голодает? - вспылил Полти. - Ну а теперь ты поголодаешь, милосердный
прислужник Агониса! Чьего кролика ты отдал этой ваганской засранке?
Отвечай, Боб, чьего?
- Чего ты? - промямлил Боб. Его мордашка посинела от холода.
- Своего кролика. Ты че, не слышишь?
- Так нечестно!
Мгновение Полти не двигался с места - стоял, тяжело дыша, затем шагнул
к Бобу, поднял руки и изо всей силы ударил друга в грудь. Даже не крикнув,
хилый Боб повалился на спину.
- Пошли, вы, там! - крикнул Полти двоим отставшим дружкам. - Ну, пошли
же!
Боб лежал на снегу и смотрел, как мимо него проходят друзья. Небо из
грязно-белого стало серым. Скоро снег повалит еще сильнее. Детям пора было
возвращаться домой.

Ката спряталась.
В чаще Диколесья девочка сидела на корточках, осыпаемая снегом. К
груди она прижимала истекавшего кровью кролика. Она спасла его, отобрала у
Пятерки, которая больше не была Пятеркой, но Ката понимала, что кролика уже
не спасти. Девочка попыталась соединить свое сознание с сознанием кролика,
но кролик не отвечал ей. Пустота... Кролик отправился в царство мертвых.
Это царство оставалось для Каты непонятным, неведомым. Это царство
озадачивало ее, потому что мертвые пребывали как бы в двух местах сразу: их
тела оставались на земле, а их суть куда-то уходила.
Возвращались ли они?
Девочка бережно опустила кролика на снег. Пора было возвращаться к
отцу, но если бы она принесла ему мертвого кролика, отец бы сказал, что это
- добыча, что ее надо употребить с пользой. Они бы взяли у кролика шкурку и
мясо. "Но если бы кролик вдруг решил вернуться, - думала Ката, - что бы он
тогда стал делать?" Она забросала трупик кролика снегом, встала и понуро
побрела прочь.
Бедный кролик. Завтра Ката вернется сюда и посмотрит, на месте ли он.
Вдруг он оживет - тогда они подружатся.
Отцу Ката ничего не сказала. Он не увидел, естественно, крови,
накапавшей на шубку дочери, но что-то почувствовал, а когда спросил, что
случилось, девочка ответила:
- Ничего. Ничего не случилось.
Но Ката не смогла на следующий день прийти туда, где похоронила
кролика. Ночью нападало столько снега, что замело даже вход в пещеру, и еще
несколько дней отец и дочь не могли выйти в лес из пещеры.
А еще через несколько дней Ката проснулась от страшного стука. Она
открыла глаза. Взгляд девочки метался по пещере. Отца в пещере не было.
Ката вскочила и подбежала к выходу. Увидела отца и еще больше испугалась:
отбросив капюшон, отец рубил топором дерево.
- Папа! Что ты делаешь!
Ката и раньше видела топор, но не знала, зачем он нужен. Теперь она
ужасно жалела о том, что во время своей последней вылазки в деревню
растеряла дрова.

Время больших снегов миновало, но все это время Ката не забывала о
кролике, оставленном в лесу. Когда снег растаял, Ката отправилась на поиски
зверька, но не смогла найти место. Зимой засыпанный снегом лес выглядел
совершенно иначе. Мало-помалу после ряда бесплодных попыток отыскать
кролика Ката стала ругать себя за глупость: конечно, кролик ожил и убежал.
И никогда не вернется. Однако вместо кролика Кате удалось найти кое-что
совсем другое.
Совершенно необычайное.
Около замерзшей реки в зарослях деревьев, за буреломом и занавесом
сухих лиан Ката обнаружила странную рощицу. Ветки не могли оцарапать
девочку, пока еще носившую меховую шубку, и она пробралась сквозь бурелом,
где некоторые деревья выстояли и не сбросили листву даже во время мрачного
сезона Короса. Перед глазами Каты предстало удивительнейшее зрелище.
Сначала ей показалось, что в рощице лежит снег - он ведь стаял далеко не
везде, но в ноздри девочке ударил аромат цветов, ее обдало непривычным
теплом, ее обветренные, замерзшие щеки сразу согрелись. Ката широко
раскрыла глаза. Она вдруг напрочь забыла о потерянном кролике, который не
выходил у нее из головы столько дней. Сквозь кроны деревьев проникали
солнечные лучи - яркие и теплые. Но как же это? Как будто вернулся сезон
Терона... Ката раздвинула плотный занавес плюща... Снаружи царствовал снег
и холод.
Девочка обернулась и осторожно пошла вперед по таинственной роще.
Опустилась на колени. Благоухающая земля была усыпана белыми лепестками.
Повсюду вокруг белые цветы взбирались вверх по стволам древних вязов. Ката
распустила завязки шубы, еще раз посмотрела вверх, изумленная тем, как
жарко греет солнце.
Что же это за место? Ката не знала ответа. Но она поняла, что место
диковинное, особенное. Еще она знала, что теперь оно будет ей сниться
каждую ночь.
А еще она знала, что будет приходить сюда каждый день.

Ката не рассказала отцу про кролика, не рассказала и о найденном ею
необыкновенном месте в лесу. Порой на девочку вдруг нападала тоска. Ей
казалось, что они с отцом отдаляются друг от друга, что между ними пролегла
пропасть. Как? Откуда? Ведь Ката любила отца, очень любила. Но почему-то,
когда она думала о таинственной рощице, Ката впадала в странную
застенчивость. Ей казалось, что, кроме нее, никто не должен знать об этом
месте. Там она могла быть одна-одинешенька, там могла сбросить ненавистную
меховую одежду и лежать голой на лепестках цветов. Ей было хорошо, тепло и
радостно.
На пятый день Ката увидела белую крачку.
- Птица-призрак, - прошептала Ката. Так некоторые называли небольшую
белую птичку, потому что немногим выпадала удача увидеть, как она ходит по
снегу. Крачка сидела в самой середине круга, окаймленного деревьями -
ловкая, бесшумная, - и сосредоточенно перебирала клювиком белые лепестки.
Как она сюда попала? До сих пор Ката только один раз видела крачку и знала,
что эта птица предпочитает холод и, по идее, должна была бы не слишком
хорошо чувствовать себя здесь, в тепле. Наверное, она приняла белые
лепестки за снег.
Ката соединила свое сознание с сознанием птицы, но не обнаружила
удивления, не нашла огорчения. Ответом ей было спокойствие и уверенность.
Она почувствовала, что птица проделала долгий путь, узнала, что сюда ее
несли извилистые потоки воздуха, и так она прилетала каждый год в долину с
гор. Ката ощутила синеву просторов, безграничность пространства, увидела
внутренним зрением птицы безбрежие снежных гор, куда та должна была
вернуться. "Вот настанет сезон Вианы, - подумала девочка, - и крачка
улетит".
И вдруг... за деревьями мелькнула полосатая шкура.
- Лесной тигр! - воскликнула Ката, но тигр уже исчез. Испугался и не
тронул крачку.
Ката опустилась на колени рядом с птицей. У той было оторвано
крылышко, и белые перышки потемнели от крови. Птица, прихрамывая, пыталась
уйти прочь по белым лепесткам.
Уж этого Ката никак не могла скрыть от отца. Она отнесла крачку домой.
Отец, как оказалось, взял посох и ушел бродить по лесу. Пока он не
вернулся, Ката развела огонь и присела у очага, стараясь согреть птицу. Она
нагрела воды и смыла кровь с перьев. Устроила для крачки гнездышко в
коробке, наполнив ее соломой. Птица лежала в гнездышке, дрожа и
настороженно поглядывая на Кату холодными желтыми глазами.
Но птица не собиралась умирать. Ката не боялась за ее жизнь. Она
знала, что птица будет жить в коробке, а она будет кормить ее кореньями и
семенами, будет находить для нее жучков под корой и земляных червяков. Она
будет петь птице песенки и гладить ее нежную шейку, а когда вернутся теплые
дни, они будут сидеть на лужайке у входа в пещеру, и птичка будет петь для
Каты, будет клевать угощение с ладони. А в один прекрасный день Ката
отнесет крачку на опушку Диколесья и покажет ей горы, чтобы птица вспомнила
свою родину.
Ката так радовалась! Но когда она рассказала о своем замысле отцу, тот
нахмурился. Протянул руку, бережно взял птицу. Погладил, поднес к губам, а
потом... свернул крачке шею!
- Папа!
- Она не смогла бы сыграть свою роль в природе, дитя мое, - сказал
отец и отвернулся от Каты. - Птицы созданы для полета. Разве ты смогла бы
отнести эту птичку в горы, когда бы начался сезон Вианы? Это бескрылая
птица. Разве она смогла бы выжить, ковыляя по земле?
Ката горько плакала, но когда ее слезы высохли, она, плоть от плоти
Диколесья, поняла, что отец прав. Он преподал ей урок, и ей этот урок
следовало заучить.
Потом они похоронили крачку под деревом, где птица нашла свой смертный
приют.

- Папа, тебе знакомо это место? - выдохнула Ката, когда отец раздвинул
плети плюща. Прижимая к груди птичку, завернутую в кусок белого полотна,
Ката шла следом за отцом. Она и не заметила, куда ее привел отец.
- Дитя мое, это место называется Кругом Познания. Это священное место,
и знаем о нем только ты да я.
Ката изумленно смотрела на отца. Потом поняла, что ей преподан еще
один урок. Сначала у нее мелькнула мысль: знал ли отец о том, что она уже
приходила сюда? Решила не спрашивать. Знал. Конечно, знал.
- Папа, почему мы не живем здесь? - спросила Ката. Она словно просила
у отца прощения.
- Почему мы не живем здесь, когда приходит холодный сезон?
- Дитя мое, ты должна понять, что это место не создано для жизни. Это
место - не от мира сего. Мы можем приходить сюда. Но остаться здесь мы не
можем.
Ката удивленно оглянулась по сторонам. Нахмурилась. Опустила взгляд,
посмотрела на мертвую птичку. Развернула тряпицу, погладила шейку крачки.
Вольверон опустился на колени в самой середине круга и воткнул посох в
лепестки. Крючковатыми пальцами разрыл в лепестках ямку, добрался до земли
и выкопал в ней небольшое углубление. Затем Ката уложила птицу в ямку и
забросала ее теплой, жирной землей. Отец напевал какую-то нежную, тихую
песню.
- Прощай, птица-призрак, - тихо проговорила Ката.
В голосе ее не было ни сомнения, ни грусти. Птица умерла далеко от
родного дома, и Ката волновалась о том, как же теперь крачка вернется
домой. Но напев отца и тепло, исходившее от Круга Познания, осушили слезы
Каты.
Только потом, когда они с отцом уже стояли на краю Круга и успели
запахнуть зимние меха, случилось нечто, что очень испугало Кату.
Она с тревогой смотрела на то место, где они похоронили птицу. Они не
оставили там ни камешка, ни палочки, чтобы пометить птичью могилку. Ката
подумала: а правильно ли это? У мамы на могиле лежал надгробный камень.
Везде на кладбище лежали надгробия.
И вдруг... В середину Круга вдруг ударил ослепительно яркий луч, и
Ката увидела, как взметнулись белые лепестки и приняли очертания птицы.
Птица, сотканная из лепестков, медленно оторвалась от земли, по спирали
поднялась к верхушкам деревьев, расправив белые крылья, и исчезла в сиянии,
исходившем с небес.
Это была крачка. Она возвращалась домой.
Но не это напугало Кату.
- Папа! - прошептала она.
- Что с тобой, дитя мое?
Ката молчала. Она не могла говорить. Она только смотрела в пустые
глазницы отца. Случилось что-то очень нехорошее. И вот тогда Ката
испугалась не на шутку.
"Он не чувствует. Он не почувствовал, что птица улетела".
Они вышли за Круг, и плети плюща сомкнулись у них за спиной. Отец и
дочь вернулись в мир снега и льда. Ката старалась скрыть от отца то, что
поняла в Круге Познания. Она кое-что скрыла от него, но еще больше ей было
жаль, что теперь отец многого не чувствовал. Он стареет? Слабеет? Силы
покидают его? Ката взяла отца за руку, и, пока они шли до пещеры, ей
несколько раз казалось, что отец забыл дорогу.
Только раз девочка оглянулась назад и бросила взгляд на занавес плюща.
"Все кончено, - подумала Ката. - Я никогда не вернусь сюда".

ГЛАВА 18
МАЛЬЧИК-ПТИЦА

- Что это за птица?
Ничего подобного Джем прежде не видел.
- Господин Джем, это же человек, вы разве не видите? Человек с
крыльями.
Книга была такая потрепанная, что казалось, в любое мгновение ее
страницы рассыплются в прах. Кожаный переплет потрескался и в некоторых
местах оторвался, на сморщенных страницах пестрели темные пятна гнили,
уголки были обгрызены острыми крысиными зубами. Книга была большая, и Джему
тяжело было держать ее на коленях. От книги исходил странный запах - пахло
как бы и прошлым, и будущим. Джем так осторожно, так бережно переворачивал
страницы, а они все равно ломались и отрывались.
Варнава что-то наигрывал на лире, а Нирри вместе с Джемом
рассматривали книгу.
В книге было много странных картинок, и среди них - человек-птица. На
страницах, испещренных тяжеловесными буквами, попадались изображения вроде
свиньи в доспехах с длинным копьем, мужчины, одетого в цветы, скачущего
верхом на корове, мальчика, у которого вместо глаз были рыбки, собаки с
человеческим лицом. Еще - босоногая девочка, шагающая по языкам пламени,
какая-то фигура в сияющих белых одеждах. Этот человек прижимал к губам
черный рог. Деревенские жители, бегущие от страшных Порождений Зла.
Переворачивая страницы, Джем часто смеялся. Иногда пугался. Иногда
ощущал изумление.
- А что это за стрела, летящая с неба?
На картинке был изображен птице-человек, нагим взлетавший в воздух с
верхушки башни. Была темная ночь, но блеснувшая посреди туч яркая молния
озаряла ослепительным светом фигурку птице-человека.
- Ой, господин Джем! Вы разве не слыхали про Нова-Риэля?
Смотреть книжку со служанкой было очень весело. Она почти всякий раз
вскрикивала и хохотала, видя очередную картинку. Про свинью она сказала,
что это боров-воин из Суэйлля, который встал на защиту деревни, когда люди
струсили. В награду его пятачок был украшен колпачком, выкованным из самой
большой золотой монеты, какая только отыскалась в деревне, а когда пришла
пора отправить борова на мясо, он был съеден на особом пиру со всеми
подобающими почестями.
Босоногая девочка оказалась принцессой Аламаной, которая после
кораблекрушения жила среди простых рыбаков. Когда принц Ион, ее суженый,
узнал, что она жива, он усомнился в том, что она сберегла девственность.
Тогда чародей развел костер и сказал, что если принцесса чиста, она должна
пройти по пламени босиком. Девушка, не задумываясь, сделала это. Принц
устыдился и после свадьбы никогда не упрекал жену в неверности.
Похоже, Нирри знала все-все истории.
- Ты раньше читала эту книгу, Нирри? - спросил Джем. Нирри
рассмеялась. Ну, как же, читала!
Книга называлась "Мифолегикон".
- Нирри, кто такой Нова-Риэль? - не унимался Джем. Нирри потупилась, и
казалось, туча пробежала по ее лицу.
- Да вы, господин Джем, сами прочитайте. Там написано. - И Нирри более
сосредоточенно, чем прежде, принялась за рукоделие.
Джем, озаряемый светом очага и светильника, с интересом разглядывал
картинку, изображавшую птице-человека.
Это был не взрослый мужчина.
Это был мальчик.
Шрифт в книге был старый, затейливый, буквы стояли тесно друг к
дружке, читать было тяжело - а особенно мальчику, который только-только
выучил буквы. Джем прикусил губу и принялся водить пальцем по строчкам.
Несколько ночей подряд, мучаясь от головной боли, он сидел над книгой и
узнал историю Нова-Риэля. Потом он ее много раз перечитывал. Вот что прочел
Джем.

ПОВЕСТЬ О НОВА-РИЭЛЕ

Знайте, что из героев Эджландии не было равного Риэлю, которого
впоследствии стали именовать Нова-Риэлем, ибо он был тем, кто изгнал из
этой страны последние Порождения Зла.
Ибо в те времена, когда Эджландия стала самой великой изо всех стран
мира, на плодородных долинах Севера еще обитали во множестве Порождения
Зла, называемые тарнами, и упрямо отказывались уйти в Царство Небытия.
И сказал великий воин Икзитер Ирион, уставший после сражений с
племенами зензанцев, королю Аону Железнорукому: "Государь, не будет ваше
королевство знать покоя и сна, покуда в мире остаются Порождения Зла.
Позвольте мне отправиться в Тарнские долины, где стоят величественные горы
Колькос Арос, и величие их так могущественно, что они насмехаются над
суетой мира. И позвольте мне там выстроить могучую твердыню, дабы оттуда я
мог отражать набеги злобных тварей".
Король согласился, и Икзитер Ирион возвел в Тарнских долинах могучую
твердыню, и собрал войско, и вступил в бой с мерзкими тварями. А среди
тварей были рогатые медведи, и львы-вампиры, и обезьяны с волчьими клыками.
Были ястребы, поливавшие врагов водой, и были летучие мыши, изрыгавшие
пламя. Огромные пауки, размером с тележное колесо. Зверо-женщины и
зверо-мужчины и, что еще того страшнее, - твари, прятавшие свое истинное
обличье под покровом красоты. Все они были страшны, но все они пали в
битвах.
Наконец осталась только одна жуткая тварь. То был летающий змей,
Сассорох. Он был огромен и могуч, умел становиться невидимым. Этот мерзкий
змей с ослепительно сверкавшей чешуей был самым страшным врагом, но минуло
несколько сезонов, и он был также побежден. Его подстрелили, а когда он
упал на землю, пронзили копьями с отравленными наконечниками. Затем
разрубили огромную тушу змея на куски.
И тогда великий воин Икзитер Ирион послал королю Аону Железнорукому
победную весть и сообщил своему повелителю о том, что Эджландия свободна. И
явился король к Икзитеру Ириону и вопросил: "Воин, изгнал ли ты Порождения
Зла?" И отвечал ему великий воин: "Сир, они ушли в Царство Небытия".
И сказал король, что это хорошо, и повелел воину впредь жить в
выстроенной им крепости, и велел всем именовать воина не иначе как
эрцгерцогом Ирионским. И был пир в крепости, и великое празднество, но на
следующий день, когда отряд королевских гвардейцев охотился в долине в
окрестностях замка, кто-то напал на них и жестоко казнил: разрубил на
куски. В живых остался только насмерть перепуганный слуга, который
рассказал о золотистом крылатом змее, спустившемся с небес, изрыгая пламя.

И было в крепости большое смятение, и король призвал к себе эрцгерцога
и прокричал: "Коварный изменник! Ты сказал мне, что уничтожил все
Порождения Зла, но ты солгал!"
И ответил эрцгерцог королю: "Государь, я не изменник. Я обманулся. Я
думал, что уничтожил змея Сассороха, последнего и самого жуткого изо всех
Порождений Зла, но теперь я вижу, что он возродился, хотя я своими глазами
видел, как он лежал на земле поверженный и изрубленный на куски точно так
же, как были изрублены твои люди, король. Этот змей возродился. Я убил его,
государь, но он снова жив".
И решил эрцгерцог поджечь все окрестные долины, дабы змею было негде
затаиться, но сказал король: "Ты не только изменник, но еще и глупец. Ты
хочешь уничтожить мое королевство, а потом скажешь, что оно свободно?
Теперь я вижу, что в сердце своем ты нечист и напрасно получил от меня
награду.
Знай же, бесчестный герцог: я не покину этой крепости до тех пор, пока
жив злобный змей Сассорох, и пока я остаюсь здесь, не будет конца твоему
бесчестию. Знай также, что все награды моего королевства достанутся тому,
кто освободит Эджландию от мерзкого змея".
И Аон Железнорукий, измученный сражениями старик, опустился на колени
и вознес богу молитву: "О великий! Да явится на эти земли герой, чистый
сердцем, который положит конец моим страданиям".
С тех пор миновало много сезонов, и король жил в замке, но хотя
крепость постоянно достраивали и укрепляли, и из пограничного укрепления
она превратилась в несгибаемую твердыню, Сассорох продолжал опустошать
эджландские долины.
И являлись в крепость воины со всей Эджландии, прослышав об обещанной
королем награде, и вступали в бой со змеем. Но гибли воины один за другим
или получали тяжелые раны, но злобный змей, хоть и отчаялся от непрестанных
на него нападений, был хитер и изворотлив и решил, что ни за что на свете
не отправится в Царство Небытия.
Случалось, что его, как прежде, убивали и рубили на куски, но Сассорох
всякий раз возрождался вновь и возвращался, возрастая в размерах и в силе.
Крепость перестраивали и укрепляли, и настало время, когда за
крепостными стенами встал величественный замок. Но за это время возрос и
Сассорох.

А в замке жил мальчик, прислуживавший на кухне, бедный сиротка,
которого ждала судьба, не ведомая ни одному из воинов. Его звали Риэль.
Как-то раз вышло так, что во дворе замка попал он под колеса повозки, и
колеса повозки проехали по ногам Риэля. Повар, которому прислуживал Риэль,
готов был убить мальчика, ибо тот больше не мог выполнять свою работу, Но
Найя, добрая жена короля, будучи бесплодной и не имевшая своих детей,
сжалилась над несчастным Риэлем и приблизила мальчика к себе, и заботилась
о нем, и никому не позволяла обижать его. Мальчик был счастлив. Королева
подарила ему любовь и ласку, каких он никогда не знал прежде, когда был
здоров.
В замке нарастала тревога. Приближалось время, когда злобный змей
должен был явиться, будучи вдесятеро больше и сильнее. Многие отважные
воины готовились к битве, но были и те, кто говорил, что замку не устоять.
И некоторые испугались и бежали из крепости в долины. А другие остались и
непрестанно молились. Но большинство предавалось безудержному веселью.
Стены залов сотрясались от хохота над проделками шутов, звучали веселые
напевы флейт и виол.
Но тревожилась королева Найя, и призвала она королевского
предсказателя и спросила у него: "Предсказатель, скажи мне, что уготовила
нам судьба? Мои камеристки дрожат от страха, самый воздух источает
предвестие бури. Король одержим гордыней и не желает покидать стены замка.
Падет ли замок?"
И предсказатель, слепой старик, одетый в рубище, поднял к небу взгляд
своих невидящих глаз, повернулся перед королевой и ее придворными дамами
раз, потом еще раз, а потом остановился и сказал: "Королева, некоторые
говорят, что когда Сассорох вернется, он будет так могуч, что как только
дохнет пламенем на замок, замку конец. Говорят, будто бы одним взмахом
крыла злобный змей способен разрушить крепостную стену. Однако дорога
будущего разветвляется на две разные дороги. Может быть, Сассорох погубит
нас, но может быть, что и не погубит".
Тут придворные дамы возмутились. Одна из них воскликнула: "Чушь! Бред
какой-то! Что такого сказал нам этот предсказатель, чего мы сами не знаем?"
А другая дама вскричала: "Он что, издевается над своей королевой? Стыд и
позор ему!" А третья дама крикнула: "Бросить его в темницу!" Но королева
только улыбнулась и велела предсказателю говорить дальше.
"Королева, - продолжил предсказатель, - нам ведомо, что Сассороха не
одолеть ни мечом, ни стрелою, ни копьем. Но есть способ, которым можно его
погубить. Ибо змей - создание из Царства Небытия, и хотя всем кажется, что
он непобедим, его связь с нашим миром хрупка и непрочна. Он всегда смотрит
только вперед, перед собой, ибо оглянуться для змея означает увидеть путь в
Царство Небытия, откуда он пришел.
И вот что я пророчу: если заставить змея десять раз совершить круг, по
разу на каждое его возрождение, тогда он растеряет всю свою силу и
перестанет терзать наш мир".
Тут придворные дамы расхохотались и потребовали, чтобы предсказателя
четвертовали за вранье, но королева Найя только растревожилась в сердце
своем и повелела придворным дамам удалиться. Когда они удалились, она вновь
обратилась к предсказателю и сказала ему:
"Предсказатель, я верю тебе. Один воин за другим пытались погубить
чудище, но это им не удавалось. Пробил час расплаты. Но скажи мне, если
есть заклинание, с помощью которого можно было бы заставить змея описать
круг, я должна знать это заклинание, и я воспользуюсь им, пусть даже это
будет стоить мне жизни. Я бесплодна, и жизнь моя пуста, и я могу
пожертвовать собой ради спасения замка".
И тогда невидящие глаза предсказателя, казалось, обрели зрение, и он
как бы взглянул в глаза королевы, а потом в глаза мальчика Риэля, которого
королева обнимала и прижимала к груди. Мальчик заплакал, когда королева
заговорила о смерти, но скоро была очередь королевы разрыдаться.
Ибо предсказатель сказал: "Королева, я знаю, что нужно сделать. Но
выбор будет тяжек для тебя. Сердце твое может разорваться от горя".
"Нет, не разорвется!" - вскричала королева, но поняла, что ошибается,
ибо дальше предсказатель сказал:
"Королева, замок будет спасен мальчиком. На следующую ночь будет
великая гроза. У этой скалы встретятся все ветры, дующие с гор. Гром и
молния сотрясут стены крепости. И когда гроза разразится, из дикого мрака
прилетит чудовище, страшный змей Сассорох, намереваясь погубить нас
окончательно.
Королева, вы должны сделать вот что: как только разразится гроза,
возьмите мальчика и поднимитесь на самую высокую башню. Там, наверху, есть
площадка, взойти на которую нужно тайно. Там вас не найдут дозорные. Там вы
должны будете снять с мальчика ремни, которыми привязываете к себе, и
положить его на крепостную стену, лицом на камень, и оставить там на волю
враждебных стихий".
Тут королева страшно побледнела и вскричала, но предсказатель сказал,
что другого выхода нет. "Что станет с мальчиком? - сурово спросила
королева. - Он умрет? Погибнет?"
Но предсказатель ответил королеве лишь то, что говорит он, черпая
мудрость не из своего мирского разума, и тогда мальчик посмотрел на
королеву и сказал: "Ваше величество, знайте: я ничего не боюсь. Вы были мне
как мать, и я научился у вас благородству души. И хотя я слаб телом, я
знаю, что трусость - это позорнейшее из чувств. Я готов, как и вы, умереть
за наше королевство, если смерть моя спасет замок". И прижала королева
мальчика к своей груди, и обняла его, и, плача, объявила, что готова
исполнить замысел предсказателя.
И пришла гроза, как и сказал предсказатель, и налетели на замок ветры
со всех сторон света. Гром и молнии сотрясли стены крепости. Страстно
помолившись, королева отнесла мальчика-калеку тайком на самую высокую
башню. О, как страшно было на вершине башни, как выл ветер, как хлестал
дождь! Но хотя королеве, доброй женщине, нестерпимо хотелось унести
мальчика домой, в ее королевском сердце нашлись силы не сделать этого. Она
расстегнула ремни и положила мальчика на стену лицом вниз. Королева Найя
назвала Риэля своим сыном, обняла его и отошла, плача, в сторону и стала
ждать, что будет.

А среди шутов, развлекавших вельмож в большом зале замка, был карлик,
прозванный Пестрым, которого часто звала к себе королева. Пестрый умел
показывать один-единственный фокус. Карлик умел подпрыгивать и кувыркаться
в воздухе - не один и не два, а, наверное, целых десять раз. Риэль часто
смеялся, глядя на выкрутасы карлика. Потом, рассказывая о случившемся,
Риэль говорил, что тогда, лежа на стене, думал только о Пестром, о том, как
тот вертелся в воздухе - раз, другой, еще и еще.
Свирепо хлестали струи ливня и били по спине мальчика, словно розги.
Купол небес содрогался от раскатов грома, сверкали ослепительные молнии.
Мальчик-калека судорожно вцепился в край стены, чтобы его не сорвало оттуда
порывом ветра, но тут налетел страшный шквал, и мальчика оторвало от стены
и завертело в воздухе.
Снизу послышался крик. То кричала королева - она не ушла в свои покои,
ибо очень боялась за мальчика. Ее крик услыхали дозорные и воины, и все они
увидели, как тело мальчика вертится в небе над башней. В любое мгновение он
мог упасть на землю.
И тогда случилось вот что: гроза достигла наивысшей силы и должна была
пойти на убыль. Вспыхнула молния, ярче всех предыдущих, и как раз в то
мгновение, когда мальчик неминуемо должен был упасть, его окутало яркое
сияние. Королева вскрикнула. Воины и дозорные склонили головы, но когда
небо озарила новая вспышка молнии, королева, не опускавшая головы,
крикнула: "Смотрите!"
Мальчик свободно парил над башней, но у него выросли крылья, и он
яростно размахивал ими, борясь с бурей, словно мотылек. Королева всплеснула
руками и ахнула от радости, но ее радость тут же сменилась страхом, ибо из
мятущихся грозовых туч вырвался чудовищный змей Сассорох!
Огромный, словно могучий корабль, плывущий по морю небес, змей летел к
мальчику, и буря не мешала биению его громадных крыльев. Покрытое золотой
чешуей, сверкавшей в отсветах молний, чудовище свирепо сверкало глазищами,
белели его клыки и золотились когти. Королева видела, как на других, более
низких башнях стражники и воины изготовили к бою оружие. А некоторые в
страхе бежали, крича, что всем конец, другие пали ниц на колени и принялись
кричать: "О могущественный Сассорох, смилуйся над нами! Пощади нас!" Но
королева Найя не видела ничего, кроме мальчика, казавшегося жалким
насекомым в сравнении с чудовищным змеем.
И тогда мальчик кинулся к змею и в отчаянии пролетел по дуге прямо
перед глазами Сассороха. Чудище взревело и бросилось за мальчиком. Из
ноздрей змея вылетело пламя, и языки его объяли башню. Никто не сомневался,
что битве конец, но Риэль уцелел и во второй раз пролетел мимо сверкающих
глаз змея. Змей взревел, заглушив раскаты грома и щелкнув челюстями.
Мальчик исчез!

Коршуном пронесся змей над замершими от ужаса стражниками, над павшими
ниц воинами. Только королева не стала склонять голову перед чудовищем.
Глаза ее застилали слезы, и она решила умереть, глядя в глаза злодею. Тварь
запрокинула голову и всхрапнула, и была готова напасть на королеву, но в
это мгновение, откуда ни возьмись, снова появился крылатый мальчик. Тварь
развернулась, и исторгнутый ею язык пламени полетел в небо вместо того,
чтобы обрушиться на замок.
И тогда крылатый мальчик совершил дерзкий поступок: он снова пролетел
перед самой мордой чудовища, и когда, казалось, гибель Риэля уже была
неминуема, он взлетел выше, в озаренное вспышками молний небо.
Тут пришли в себя и встали упавшие воины, и со всего замка сбежался на
крепостные стены народ, невзирая на грозу и ливень. Все в ужасе и восторге
смотрели на то, как летучий змей совершает в воздухе круги, бешено
размахивая крыльями.
Королева, затаив дыхание, считала круги. Змей совершил один круг,
второй, третий, преследуя крошечное существо, но не мог ни догнать, ни
убить крылатого мальчика. Гоняясь за мальчиком, змей все больше свирепел,
его чешуя ярко блистала, и небо залило золотым светом. Змей совершил
седьмой круг, восьмой, девятый...
И вдруг неуверенно завис на месте. Какое-то мгновение всем казалось,
что сейчас чудовище рухнет на замок, сметет башни хвостом, разорвет замок
когтями. Королева задыхалась от ужаса, напряженно всматриваясь в мятущийся
воздух. Она не видела мальчика. Внизу, на других башнях кричали и метались
воины. Видно было, что змею трудно держаться в воздухе.
Все произошло мгновенно. Змей разжал когти, его чешуя заблестела ярче
прежнего. В последней отчаянной попытке изловить надоедливое насекомое змей
полетел по кругу.
Но это был десятый круг, и как только змей описал его, буря неожиданно
утихла. Мир вокруг залило ослепительным светом. А посередине воронки света
сгустилась тьма, и змея Сассороха засосало, втянуло во мрак посреди света.
А потом все стало как прежде, только гроза закончилась и наступил рассвет.
Королева без чувств упала на камни. Дозорные, словно очнувшись ото
сна, стали в изумлении оглядываться по сторонам. И вот вдруг все разом
закричали. Но то был крик радости. От синего купола к замку летел,
размахивая крыльями, мальчик Риэль, спасший замок. Он опустился на башню
рядом с королевой, а она прижала Риэля к груди, а потом вынесла его к
собравшейся толпе народа и во всеуслышание объявила, что считает спасителя
Ириона своим сыном.
Увидев это, король не смог возроптать и противиться воле жены. Он был
горд, но справедлив, и он сам пообещал величайшую из наград тому воину, что
спасет крепость и замок. Вот так маленький мальчик-калека, а не один из
великих воинов тех времен, победил последнее и самое злобное из Порождений
Зла, населявших мир со времени его создания. Вот так поваренок Риэль был
назван Нова-Риэлем и стал благородным принцем, а когда король умер,
Нова-Риэль стал его наследником и правил королевством, основав великую
династию.
Все считали Нова-Риэля законным правителем Эджландии.

ГЛАВА 19
ЗЕЛЕНАЯ ПОДВЯЗКА

- Кто я такая?
Девочка кокетливо облокотилась о бочонок, вытянула губы дудочкой,
словно собиралась кого-то поцеловать. Шубка соскользнула с ее плеч. Опустив
руку, она высоко задрала юбку.
- Великая ракская шлюха!
- Ха-ха! - рассмеялась девушка. Этим прозвищем агонисты порой называли
богиню зензанцев.
Но ответ оказался неверен.
- Госпожа Ренч, - предположил Боб. - Из замка которая. На сей раз Лени
не рассмеялась. Над шутками Боба вообще никто не смеялся. Наверное, поэтому
у него и был такой затравленный вид.
- Леди Имагента! - еще раз попытал счастья Боб и ахнул, так как Полти
отвесил ему ленивый тычок:
- Богохульник!
- А тебе не все равно?
А правильный ответ дал Вел, сын кузнеца:
- "Зеленая подвязка".
- Точно! - подпрыгнула на месте Лени. Вел поймал ее в объятия,
закружил, ее платье взметнулось, и они, хохоча, повалились на снег.
Полти и его приятели подросли.
- Ой, хватит вам сосаться! - буркнул Полти и отошел от двери амбара,
тяжело ступая по слякоти. Руки он засунул в карманы и презрительно подбивал
носком ботинка кочки прошлогодней травы. Ему надоели эти игры. Он злился, а
пуще прочего его злило, когда Вел и Лени принимались валяться на снегу,
когда девчонка вскрикивала и пищала, а Вел пыхтел и задыхался, и им было
плевать и на снег, и на холод. Они что, даже не заметили, что он ушел? Как
бы не так! Он ведь их вожак!
Вскоре Полти догнал Боб.
- Все меняется, - пробормотал худощавый парнишка. Но как это могло
случиться? Миновало несколько сезонов, а жизнь текла как-то не так, словно
времени не существовало. А потом уехала Тил, уехала вместе с матерью искать
счастья где-то на юге. А, вот тогда-то все и переменилось. Мать Тил
говорила, будто бы Тарнские долины умирают. "Умирают, как же!" - фыркнул
тогда Полти с издевкой. И очень скоро Полти заявил, что Тил ему никогда не
нравилась, да и никому не нравилась, - в этом у Полти не было ни малейших
сомнений. "Скатертью дорожка!" - пожелал ей Полти, когда Тил, вся в слезах,
сказала ребятам о том, что они с матерью уезжают.
Боб сделал вид, что ему, как и Полти, наплевать на то, что подруга
уезжает. Но на самом деле той ночью Боб укрылся одеялом с головой и плакал.
А теперь он ужасно скучал по тоненькой, словно тростинка, Тил.
Как он мечтал о том, чтобы она вернулась!
Как он жалел о том, что не попрощался с ней!
Бедняга Боб! Ему казалось, что когда-то, давным-давно, он был
весельчаком и задирой, удачливым сынком добродетельной Трош, хозяйки
"Ленивого тигра". Теперь всем было ясно, как он переменился. "Это все
потому, что ты растешь", - так говорила мать, и действительно, Боб
подрастал с немыслимой скоростью. Он всегда был долговязым, а теперь,
казалось, и руки и ноги у Боба становятся длиннее чуть ли не каждый месяц!
Он уже давно перерос Полти. Шагая рядом со своим приземистым и толстым
дружком, Бобу приходилось сдерживать шаг. К тому же Боб стал широк в
плечах. Еще чуть-чуть, и он пальцами рук будет землю задевать!
Сколько Боб помнил себя, он всегда был прихвостнем Полти. Он был рядом
с вожаком в золотые деньки Пятерки, когда они вместе совершали набеги на
сады и огороды. Все тогда принадлежало им - звон каждого коровьего
колокольчика, все до одной трели птиц. В сезон Короса они швырялись
снежками, а в сезон Терона рыбачили на реке. Их всегда было пятеро, и
каждый знал свое место. А Полти всегда был главным. По крайней мере, раньше
Бобу так казалось. А теперь он чувствовал, что что-то пошло не так, как
раньше, а что хуже того, Боб понимал, что и Полти это понимает.
Уехала Тил - и как будто равновесие нарушилось. Не из-за этого ли все
пошло не так? Лени стала вести себя странно, и ее выходки все чаще и чаще
раздражали Боба. А теперь еще и между Велом и Лени начало твориться что-то
совсем уж непонятное. Боб только видел, что Полти это бесит.
Неожиданно Полти резко развернулся к приятелю.
- Ничегошеньки не изменилось, понял? - выкрикнул он хрипловатым баском
и покраснел, после чего врезал Бобу по плечу. - Ни-че-го-шень-ки!
- Ой! Больно же, Полти! - поморщился Боб и потер руку. Ну и кулачищи у
Полти! Наверняка будет синяк.
Но дружок Боба уже ушел вперед. Оглянувшись на дорожке, что вела от
заброшенного амбара к деревне, Полти крикнул:
- Спорим, я первым добегу до лужайки?
Боб припустился за Полти, шлепая по скользкой грязи. Они мчались вдоль
по дорожке, обрамленной заледеневшими ветвями деревьев. Дорога шла под
откос.
- Не догонишь! - бросил через плечо на бегу Полти. Ну, это он зря.
Долговязому Бобу ничего не стоило догнать его. Но он не стал этого делать.
Он притворился, будто бы выдохся, схватился за бок и дал Полти
выиграть забег.
А когда друг намного обогнал его, Боб вдруг остановился и мгновение
провожал взглядом приземистую толстую фигурку. Полти бежал, выпуская изо
рта клубы пара. Казалось, он вот-вот поскользнется и шлепнется в грязь. Но
не поскользнулся и не шлепнулся.
О, как Боб любил его!

Ближе к вечеру Полти и его компания собрались на сеновале около
"Ленивого тигра". Снаружи сгущались сумерки, а здесь горел тусклый масляный
светильник. Тонкая струйка дыма вилась в воздухе, ребята передавали друг
дружке краденую джарвельскую сигару. Внизу заходили в стойла лошади, а
пьяненький папаша Боба, старый Эбенезер, пошатываясь, бродил от одного
стойла к другому. Порой он принимался что-то напевать себе под нос,
прерывая пение какими-то бессмысленными высказываниями. Наверное, сам не
понимал, что бормочет. Он не знал, что ребята собрались на сеновале, в
своем секретном царстве, куда можно было забраться по скрипучей приставной
лестнице.
Изо всех мест, где они собирались, это у Боба было самым любимым. Тут
было тепло и уютно. Закутавшись в шубу из звериных шкур, Боб улегся
поудобнее на сене. Спать хотелось ужасно! Мягкость сена сливалась с тусклым
светом, поднимавшимся от стойл, с запахом, исходившим от лошадей, со
знанием о том, что на улице лежит белый нежный снежок... Снег пошел, когда
они с Полти подбегали к лужайке - словно в знак победы Полти.
- "Зеленая подвязка", - проговорил Полти, выпуская дым изо рта.
И тут Боб вдруг очнулся от дремоты. Расслабился, согрелся и напрочь
забыл о всяких там переменах. Казалось, все как прежде. Они вместе, все
четверо, и он мог обмануть себя, решив, что попозже подойдет и Тил, ну, или
что Тил сегодня прийти не сможет.
Но только сегодня.
Где же она теперь?

Напевал снизу надтреснутым голосом старик забулдыга.
- "Зеленая подвязка", - повторил Полти, на сей раз мечтательно. Он
улыбался, вернее - ухмылялся, и явно о чем-то думал. Он передал сигару
Лени, а та - Велу. У Лени слипались глаза, и она привалилась плечом к сыну
кузнеца.
Боб посмотрел на нее. Полти твердил ему, что Лени - шлюха. Таких, как
она, говорил Полти, только шлюхами и назовешь, и никак иначе. Бобу, когда
он думал об этом, становилось нестерпимо грустно. Не то чтобы ему казалось,
что Полти зря так обзывается, и не то чтобы наоборот. Просто Боб видел,
какой огромной, пышногрудой девицей стала Лени, и пытался соединить в уме
этот ее образ с тем, который был ему памятен с детства, - но ничего не
получалось. Выходило так, будто бы Лени как-то раз взяла да и ушла тайком,
а ее место заняла эта широкобедрая деваха с чудовищно большой грудью. А ее
мать, когда-то спутавшаяся с солдатом, на всю деревню была известна как
самая настоящая шлюха. Лени становилась похожей на свою мать.
И еще она становилась уродливой.
Лени и Вел крепко обнялись, сидя в тени, отбрасываемой скатом крыши.
Полти зыркнул на них, и его зеленые глаза сверкнули.
- А у меня была одна из этих... с подвязками зелеными. А ты не знал,
Вел?
Боб сел... Его затошнило. Что за чушь? Когда это он мог? Боб протянул
руку, взял у Вела сигару. Раньше Полти ни за что бы не стал говорить
подобные глупости. Раньше и Лени не стала бы вести себя так отвратительно,
как утром.
- С подвязками? - лениво спросил Вел. - Как это "была"? Боб глубоко
затянулся сигарой и отдал Полти, хотя ему ужасно хотелось еще покурить.
Полти, не глядя, взял сигару.
- Что сказал, то сказал, - буркнул Полти. - Я ездил в Агондон. Вы-то
все думали, что я дома полеживаю, что лихорадка у меня. Помните, ну? Только
у меня сроду никаких лихорадок не бывало, скажи, Боб! Эй ты, чего молчишь,
стручок бобовый?
Боб промолчал. У него вдруг жутко закружилась голова. Да и у Полти,
похоже.
- Я был в Агондоне, - утверждал Полти. - Там есть чему поучиться. Не
на зверей же глазеть, правда? Ну, в общем, одна там... подарила мне на
память одну подвязку. Зеленую.
Боб рассеянно соображал - зачем Полти такое рассказывает? Ведь когда
Полти трепала лихорадка, Боб забирался по стене в комнату своего друга. Он
такое не раз проделывал и раньше и в этот раз видел, как Полти лежит,
закрыв глаза, больной, на кровати. Боб смотрел на него в окно, а Полти
бредил, нес всякую чепуху. Болтал что-то про пекло и горячий уголек. О
странной музыке, которая звучала у него в ушах. Потом, поправившись, Полти
уже ничего не помнил. Он даже и не знал, что Боб был рядом с ним. "Ты был
такой больной, Полти!" - говорил Боб чуть ли не восхищенно. Полти сердито
тряс головой: "Ничего я не болел. Не ври!" Но это была неправда, как и то,
что он ездил в Агондон. Никогда он там не бывал, как и остальные.
Кроме, конечно, Тил. Тил сейчас была в Агондоне.
Внизу послышалось негромкое журчание - это старый пьяница Эбенезер,
завершив заботы о лошадях, помочился прямо у стенки стойла. Он при этом
напевал.
Потом хрипловатый голос забулдыги утих вдали.
- Врешь ты все, Полти, - сказала Лени.
Полти вертел в пальцах длинную сигару. На миг Бобу показалось, что
сейчас Полти со злости запустит ею в физиономию Лени. Но Полти лениво
передал сигару Лени и улегся на солому.
- Ну, вру, - зевнул Полти. - А вдруг нет? Ты бы такое и придумать не
мог, а, Вел?
Лени не стала затягиваться. Она передала сигару Велу, покраснела и
сказала:
- Не слушай ты его, Вел.
Но Вел выпрямился, взгляд его стал напряженным. Он вырос высоким,
мускулистым, голову его украшала грива маслянистых черных волос. Над
верхней губой темнели щегольские усы. В последнее время за спиной у Вела
Полти начал нашептывать Бобу, что вообще-то Вел - парень так себе и что
дружить-то теперь с ним особо нечего.
"Ты только глянь, у него кожа-то какая смуглая, Боб, - говорил Полти.
- Ты соображаешь, что тут к чему, Боб, а? Это ж зензанская кровь, и к
гадалке не ходи. Полукровка он, вот чего!"
И Боб посмотрел на кожу старого товарища новыми глазами. Полти шептал,
что по коже человека можно много чего про него сказать. Боб потом долго про
это думал.
Выходило просто здорово!
А Полти сказал:
- Ну, мы же все слыхали про Зеленую подвязку?
Ребята кивнули. Да, они знали это прозвище, они его слышали чуть ли не
с пеленок. Прозвище как прозвище. То в стишке мелькнет, то в пословице, но
со временем при его упоминании ребятам стала представляться толстуха,
задравшая юбку так, что были видны ярко-зеленые подвязки, поддерживавшие ее
чулки. Лицо у этой тетки было размалевано, а на голове - растрепанный
парик. Если у какой-нибудь соседки дома бывал беспорядок, женщины поджимали
губы и говорили: "Зеленую подвязку в гости ждет". Непослушным дочкам матери
кричали: "Ты не моя девочка, ты доченька Зеленой подвязки!"
Это было ужасное оскорбление. И если богиня зензанцев считалась
всемирной шлюхой, то Зеленая подвязка считалась шлюхой, что называется, на
всю Эджландию. Ее история была всем известна. Она была родом из
добропорядочного семейства, но пошла по скользкой дорожке и жила где-то на
задворках рынка в Агондоне, питалась отбросами - листьями латука,
раздавленными помидорами да всякой требухой, что кидали собакам и кошкам.
Частенько в руки ей попадало и золото, и серебро, но шлюха все тратила на
пудру, помаду и на выпивку. От нее несло, как от помойки. Благородный
мужчина отвернулся бы от нее, брезгливо зажав нос. Но находились и среди
благородных господ такие, что могли воспылать к ней страстью. Они вожделели
к ней, они были готовы приходить к ней еще и еще. Порой, когда видели
юношу, несущегося куда-то с горящим взором, женщины шептали: "За Зеленой
подвязкой гонится!" Бывало, из-за гадкой прелестницы распадались только что
заключенные браки и молодые жены рыдали по утрам. Потом эти молодые жены
мало-помалу старели, и когда-нибудь, растолстев и состарившись, они могли
как следует погонять своих неверных мужей метлой. И компания Полти
когда-то, особо не задумываясь, весело кричала: "Зеленая подвязка! Зеленая
подвязка!" - и все весело гонялись за кем-нибудь по лужайке или по льду.
А теперь вся компания выжидательно глядела на Полти.
- Я решил, - заявил Полти. - Съезжу, погляжу на нее.
- Ты чего? - испуганно нахмурился Боб. - Как это - съездишь?
Полти расхохотался:
- Да ладно тебе, стручок ты бобовый, тебе ли не знать как! Мы щас где?
Позади "Ленивого тигра", так? Каждый месяц отсюда карета отъезжает в
Агондон, не так разве? Ну, не так?
Боб опустил голову.
- Ну, так, - пробормотал он. Верно, отъезжала карета. Ее называли
"костотрясом". Такой каретой и уехали Тил с матерью как-то раз, ветреным
утром, в сезон Джавандры. И теперь всякий раз, когда карета возвращалась,
Бобу хотелось, чтобы в ней оказалась Тил, но она не возвращалась, а когда
карета отбывала в Агондон, Боб все силился представить худенькое личико Тил
в окне в тот последний, прощальный день.
Как же кружилась голова! Как он ненавидел себя!
- Ну а кучер щас где? В "Тигре" за воротник закладывает, поди? Утром
отбывает. Ну а кто поедет в карете, как думаешь? Эй, Боб несчастный, чего
молчишь? - приставал Полти, развалившись на соломе. - Ну, кто? А вернется
потом - кто? У кого будет зеленая подвязка вот тут завязана, на руке?
- Нет, - пробормотал Боб. - Нет, нет!
Он еще мог бы добавить: "Тебя отец не пустит", но промолчал. Это было
бы правдой, но Боб все-таки промолчал. Он только сидел и покачивал головой,
а голова у него по-прежнему кружилась. Все, что происходило рядом, виделось
Бобу как бы издалека.
Но вот началась потасовка, и сено полетело в разные стороны.
- Да не поедешь ты. Струсишь! - заявил Вел.
- Я? Струшу? - выкрикнул Полти и бросился на Вела. Но Вел встретил его
кулаками.
- Не надо! - закричала Лени и кинулась на Полти. Он плюнул ей в лицо.
А она вцепилась ему в волосы.
- Шлюха ты! - завопил Полти. - А ты - зензанское отродье!
Вот он и произнес вслух то, о чем раньше шептал только Бобу на ухо.
- Жирная свинья! - и Лени снова плюнула Полти в лицо.
А Вел въехал ему под ребра носком толстого ботинка.
- Ну, держись, конец тебе пришел! - рявкнул сын кузнеца.
И точно. Вел здорово отколотил Полти, а потом они с Лени, смеющиеся и
довольные, спустились вниз по приставной лестнице и ушли.
Что-то кончилось.
Полти, отплевываясь, приподнялся и крикнул им вслед:
- Пожалеете еще!
Он бы оттолкнул лестницу от сеновала, чтобы Лени и Вел упали, но
лестница была крепко привязана веревками.

ГЛАВА 20
ПЕРСТЕНЬ С АМЕТИСТОМ

Полти пока домой не собирался. Они с Бобом могли выкурить еще
пару-тройку джарвельских сигар - дурманящего табака еще хватало. К тому же
Боб мог наведаться на кухню и притащить эля в потрескавшемся кувшине. Нужно
же было как-то приободрить Полти после ссоры с Велом и Лени. Кто у него
теперь остался? Один только Боб.
- Арон! Арон!
Время от времени мать звала парня и поручала ему ту или иную работу.
Боб откликался, но домой не шел. В кабачке стоял такой гам, что завсегдатаи
вряд ли слышали, как его зовет мать.
- Куда запропастился этот мальчишка, будь он проклят! - время от
времени прорывало досточтимую Трош. Никакого толку от сына, по ее мнению,
не было. И все-таки она к нему привыкла. Ко всему на свете она привыкла.
Пройдет еще какое-то время, и когда изрядно поднабравшиеся посетители
"Ленивого тигра" вывалятся на улицу, кабатчица бросит последний взгляд в
окно и без сил повалится на кровать рядом с мертвецки пьяным муженьком.
Мать Арона увидела и своего долговязого сына вместе с его жирным дружком.
Ноги их заплетались в полах шуб, они поддерживали друг дружку, падали,
помогали друг другу подняться.
Смеялись они, что ли?
Вроде бы смеялись.
- Ох, Арон, - горько вздохнула мать. Но нет, парни не смеялись.
- Полти, перестань глупости болтать, - увещевал друга Боб.
- Не болтаю я глупостей, - мотал головой Полти.
- Но как же ты поедешь?
- Да мне только бы серебришка немного, и все.
- Но у тебя нет денег!
- Заткнись! - и Полти с такой силой ткнул Боба пальцем под ребра, что
тот от испуга отпрыгнул в сторону, а Полти пролетел по инерции мимо и упал
в снег, протаранив головой сугроб.

Прошло какое-то время.
Полти перевернулся на спину.
Над ним склонился Боб:
- Я не буду!
Полти протянул руку. Перчаток у него не было, и пальцы посинели от
холода.
- Чего ты там не будешь?
Боб потер щеки. Пиво ли было тому виной - он совсем потерял голову. По
идее, надо было бы испугаться. Даже в тяжелой меховой шубе Боб напоминал
какое-то несуразное длинное насекомое. Он наклонился прямо к покрасневшей
жирной физиономии Полти.
В свете луны щеки Полти казались лиловыми.
- Понял, про что ты болтаешь, - доверительно прошептал Боб. Взгляд у
него был такой, что казалось, в следующее мгновение он заедет Полти ногой
между глаз.
Но конечно, он этого ни за что не сделал бы,
- Ты что, Боб, - прошептал Полти самым задушевным голосом. - Я же про
твою мамашу говорил. Ты же знаком со своей мамашей, Боб, а?
Боб утвердительно кивнул.
- Ну а как же! Еще бы ты ее не знал. Дорогуша, досточтимая Трош!
Знаешь, Боб, мамаша у тебя очень даже ничего себе тетка. Очень ничего себе.
Правда, Боб, ты не хуже меня знаешь, что мамаша твоя - старая спившаяся
развалина, вот я и подумал...
Боб размахнулся кулаком.
- Она умеет считать, ты же знаешь!
Он бы ударил Полти - сейчас он бы точно его ударил, но Полти
приподнялся и вцепился в отвороты шубы Боба. Тут уж пришла очередь Боба
повалиться на снег, а Полти врезал ему под ребра несколько раз подряд и при
этом напомнил, что на сеновале от него не было никакого прока, оплевал
Боба, сообщил, что ненавидит его, после чего, покачиваясь, поплелся прочь.
Боб лежал на снегу, и ему становилось все холоднее и холоднее. Далеко
не сразу он сумел пошевелиться. Он лежал и смотрел на луну. Луна убавилась
на три четверти. Эту фазу луны называют Восточной луной. Полнолуние давно
миновало, приближалось лунное затмение, именуемое Чернолунием.
Их всех ждала гибель!

Полти брел домой.
Может быть, он и покачивался - сам он этого не замечал. Ему казалось,
что он скользит над заснеженной землей. Дорожка словно стелилась ему под
ноги, луна ярко светила и озаряла путь. Из головы у Полти не выходила
одна-единственная Мысль. Нет, он думал вовсе не о своем друге Бобе,
брошенном на снегу. Да, Полти его здорово отколотил, и поделом ему. Не
думал он и о том, что его ждет по возвращении домой.
Что скажет Воксвелл?
И скажет ли вообще хоть что-нибудь?
Эль, джарвельская травка и гнев, закипавший с каждым шагом все сильнее
и сильнее, выгнали из его головы все эти вопросы. На рассвете от "Ленивого
тигра" отъезжал дилижанс
- Я уеду этим дилижансом! - сказал Полти вслух - Уеду!
Несколько раз он прокричал эти слова, задрав голову к небу и глядя на
луну, и умолк только тогда, когда заметил, что уже почти добрался до
отцовского дома.
Своего отца Полти понимал не слишком-то хорошо. А что касалось матери,
то тут и понимать было нечего. Мать Полти была болезненной занудой, главная
цель жизни которой состояла в том, чтобы всем и каждому рассказывать про
свои болячки. Полти с ней было нестерпимо скучно. Мать была тощая, бледная
как смерть и к Полти относилась равнодушно. Казалось, сын ее совершенно не
интересовал - она могла лишь время от времени выразить неудовольствие его
поведением, да и то как-то вяло. Порой Полти казалось, что и отцу на него,
в конечном счете, плевать. Поэтому Полти все чаще и чаще удирал из дому.
Порой он исчезал на несколько дней, но ни отец, ни мать, казалось, не
замечали этого. А потом у Воксвелла словно что-то щелкало в мозгах, и он,
обуреваемый маниакальной мыслью о том, что все на свете, в том числе и
мальчишка, должны быть спасены во имя бога Агониса, принимался за
воспитание сына.
Полти от этого просто-таки бесился. Он знал, что все это - чушь
несусветная, но убежденность Воксвелла в собственной правоте была настолько
непоколебимой, что тут и Полти ничего поделать не мог.
Самым ужасным методом в воспитательной системе Воксвелла были побои.
Но всегда им предшествовали молитвы. Воксвелл заставлял сына встать рядом с
собой на колени, а потом укладывал его на скамью и порол. Все это
происходило в длинной комнате на чердаке, где местный лекарь производил
хирургические операции и проводил свои чудовищные молитвенные собрания.
"Снимай!" - распоряжался Воксвелл, и Полти должен был спустить штаны. Если
он этого не делал сам, штаны с него снимал отец. Шлеп! Шлеп! - свистел в
воздухе хлыст. Полти, с залитым слезами лицом, терпел побои, стиснув зубы,
и смотрел на висевший на стене огромный железный Круг Агониса. Круг этот
казался ему проклятием. Он обещал зло и злодейство. "Чувствуешь это в
сердце своем? Чувствуешь? Чувствуешь любовь бога Агониса?"
Ничего Полти не чувствовал. А сейчас он стоял и смотрел на луну сквозь
черные ветви деревьев. И вдруг он подумал: "Я не вернусь". Почему он до
этого раньше не додумался? А теперь это вдруг показалось ему таким же
естественным, как дыхание. В миг озарения Полти вдруг понял, как
по-идиотски глуп его план насчет Зеленой подвязки. Да и есть ли она, эта
Зеленая подвязка? На самом деле Полти и раньше в этом несколько сомневался,
но сейчас более глупой ему казалась не самая мысль о том, чтобы съездить в
Агондон и переспать со шлюхой, но о том, чтобы, вернувшись, поведать всем о
своем успехе.
Что ему за дело до Вела? До Лени?
До Боба?
Никакого ему дела нет до них!
Он уедет на дилижансе в Агондон. Блеснут серебряные монетки, озаренные
первыми лучами солнца, когда он, отсчитав их, отдаст кучеру. "Когда назад
поедешь?" - спросит кучер. А Полти только улыбнется. Он не вернется.
Луна слепила глаза. Новый замысел Полти ощутил, как удар. Однако удар
этот был ему приятен. Он покачнулся, но удержался за ствол старого вяза,
прильнул к нему и постоял еще немного.
- Да, - взволнованно прошептал он. - Да... Что-то происходило. Что?
Вдруг в голове у него прояснилось. Он закрыл глаза, постоял так
какое-то время, снова открыл глаза, медленно поднял голову и посмотрел на
луну. Луна спокойно, бесстрастно светила в безоблачном небе. На душе у
Полти тоже воцарился покой.
К дому отца Полти всегда подходил со стороны черного хода. Вот и
теперь Полти шел по заснеженной лужайке к дому - остроконечная крыша,
небольшой амбар, голые ветви яблонь, черные линии плетней. Из труб
поднимались ровные, аккуратные струйки дыма, но в доме было темно - не
светилось ни одно окошко.
Все спали.
Полти присвистнул.
Он знал, что надо сделать. В кабинете у Воксвелла стоял большой
письменный стол. В верхнем ящике этого стола лежала металлическая шкатулка,
а в этой шкатулке, как знал Полти, Воксвелл хранил мешочек с серебряными
монетами - яркими и блестящими. Скоро, очень скоро эти монеты помогут сыну
Воксвелла начать новую жизнь.
Сыну Воксвелла.
Полти презрительно сплюнул.
- Он - не мой отец! - произнес он вслух.
Тихо, осторожно толстяк подошел к дому. Кабинет Воксвелла располагался
на нижнем этаже. Полти направился к парадному крыльцу.
Темно.
Тихо.
С бешено бьющимся от волнения сердцем Полти прижался носом к оконному
стеклу и заглянул в пустую комнату.
Отлично. Он так и знал.
Окно в кабинете у Воксвелла открывалось просто: створка окна ездила
вверх-вниз. Полти знал, что нижняя задвижка давным-давно сломана. Полти
вытянул руки, ухватился за оконный переплет... и рама легко поднялась
вверх.
Полти стоял в темном кабинете. Тут было тепло. В камине догорали угли,
отсветы ложились на спинку большого дивана, повернутого к огню. Полти
сбросил шубу и повесил на спинку дивана.
Задуманное он должен был сделать быстро.
И тихо.
Письменный стол озаряла луна. Света хватало. Полти провел рукой по
каминной полке в поисках ключа. Он дрожал, но не от страха, а от волнения.
Они раньше залезал в шкатулку и таскал из нее серебряные монетки. Но
одну-две, не больше. Теперь он должен был забрать все. Сердце его
колотилось так громко, что вдруг Полти испугался: вдруг от этого стука
проснется Воксвелл и застанет его здесь.
Медленно, мучительно медленно он повернул ключ в замочной скважине.
Луна светила так ярко, что Полти разглядел даже резьбу на крышке шкатулки.
Ключ повернулся. Он открыл крышку шкатулки. Да. Заблестело серебро. Полти
запустил руку в шкатулку. Да!
- Да! - вырвалось у него.
- Навряд ли, - прозвучал сухой, тихий голос.
Рука Полти судорожно дернулась. Он отдернул ее. Сжал кулаки. Монеты
посыпались на пол. Полти так напугался, что даже не заметил, что в кулаке у
него зажат сложенный вчетверо листок бумаги.
Он слышал, как тикают часы.
- Я не сплю с твоей мамашей. Я с ней не сплю с тех пор, как ты
родился, - объявил лекарь, поднимаясь с дивана, стоявшего у камина. - Я-то
думал, тебе это известно, Тисси.
- Не называй меня так!
- Тисси, девчонка Тисси.
Лекарь крабьей походочкой подобрался к парню. На нем была ночная
сорочка, парик он на ночь снял. Его противные губы скривились и
подрагивали. В руке он сжимал кожаную плеть.
Воксвелл налетел на сына.
- Порочное дитя! - орал Воксвелл. - Я научу тебя почитать бога
Агониса!
Разъяренный лекарь схватил Полти за волосы и швырнул на крышку
письменного стола.
- Брось деньги! Штаны снимай!
Рука отца метнулась к завязкам штанов Полти. Кожаная плеть описала в
воздухе дугу. Но Полти не разжал кулаки. "Монетки" - не выходило у него из
головы. "Держи монетки крепче", - приказывал он себе. Плеть больно ударила
его.
Он закричал. Вывернулся. Взметнулись его кулаки.
Воксвелл отшатнулся.
А потом Полти метнулся к окну. Штаны болтались у него под коленями.
Выпрыгнув в окно, он упал в снег на спину. Перевернулся. Но лекарь настиг
его.
Шлеп! Шлеп! - хлестала плеть.
Полти уворачивался.
Отбивался.
Лягался.

Все было кончено.
Полти лежал один-одинешенек на снегу на лужайке на заднем дворе. Снег
серебрился под лучами луны. Кулаки его были сжаты до боли.
Монетки!
Он дрожал. Он был без ботинок, без штанов, рубашка его была порвана.
"Не вернусь. Он - не мой отец".
Вот какие мысли бродили в голове у Полти, лежавшего на снегу,
полуголого, истекавшего кровью. Эти слова он повторял и потом, словно
заклинание, когда его увидел Боб, разбуженный пущенным в окно камнем. Боб
выбежал на улицу и помог своему Дрожавшему от холода дружку взобраться по
лестнице и войти в "Ленивого тигра".
- Ой, бедняжка! - всплеснула руками досточтимая Трош, завидев Полти. -
И кто же это с тобой сотворил? Ему бы домой надо скорее!
Только когда измученный Полти уснул, Бобу удалось разжать стиснутые
намертво пальцы друга. Что же за сокровище так отчаянно сжимал Полти?
Несколько мелких монеток и скомканная бумажка, которую Полти, наверное,
прихватил по ошибке. Почему-то Боб сразу подумал, что бумажка важная, и
бережно развернул ее. Только так и можно было обращаться с истлевшим от
времени листком, иначе он бы рассыпался на кусочки.
Боб сел около окна, куда светила луна, и время от времени оглядывался
на спящего друга. Далеко не сразу он сумел разобрать, что написано на
листке. А в бумажку был завернут перстень с аметистом.
Полти, укрытый теплым одеялом, ровно и медленно дышал. Занимался
рассвет. Во дворе кучер запрягал лошадей, готовясь к отъезду в Агондон.

ГЛАВА 21
ВОЛШЕБНЫЕ ДЕРЕВЯШКИ

- Как бы мне хотелось летать! - признался как-то раз Джем Варнаве,
когда его инвалидное кресло докатилось до конца Длинной галереи. Широко
открыв глаза, он вглядывался во мрак - туда, куда уводила лестница.
Прошло несколько лет. Руки у мальчика окрепли. Но он не забывал о
своей болезни. Даже здесь, в этом особом мире, где Джем чувствовал себя
свободнее, он тосковал. Ему казалось, что он в ловушке. Что он - пленник.
Он изъездил галерею из конца в конец, но сколько же можно было ездить туда
и обратно! Лестница... даже на нее он въехать не мог. Да и вообще в любом
другом месте замка Джем не мог бы проехать на своем кресле без помощи
Варнавы.
Джем закрыл глаза и вздохнул.
- Варнава?
Карлик не отозвался. Джем очень удивился - ведь Варнава обычно не
отходил от него ни на шаг.
Тишина. Из-за окон доносились птичьи трели. Слышался шелест листьев.
Было тепло. Природа вступила в пору расцвета. Белые облака плыли по небу,
словно паруса.
Вдруг на лестнице раздался странный звук - громкое клацанье.
- Варнава! - печаль Джема сменилась изумлением. Тяжело отдуваясь,
карлик спешил к мальчику. Старательно, осторожно переставляя коротенькие
ножки, карлик спускался по лестнице, что-то волоча за собой.
Какую-то деревяшку. Нет, две деревяшки.
- Ничего не понимаю, - проговорил Джем.
И не понял до тех пор, пока Варнава не поставил деревяшки вертикально.
Деревяшки были покрыты резьбой, отполированы. В них было что-то загадочное,
волшебное. Для коротышки Варнавы они были великоваты, но он жестами показал
своему другу, как ими пользоваться. Глаза карлика смотрели серьезно, и
даже, пожалуй, печально. Он словно пытался сказать Джему, что тот подрос и
стал сильнее, что пришло время испробовать новый способ передвижения.
Джем понял карлика. Когда он был помладше, время от времени он пытался
встать на ноги. Искалеченные ноги не слушались его, а он не понимал почему.
"Такова воля бога Агониса", - говорила двоюродная бабка, но мальчик никогда
не мог в точности понять, что это значит. Он казался себе раненой птицей,
которая беспомощно пытается взмахнуть перебитыми крыльями. Став постарше и
убедившись, что ничего поделать не может, Джем проклинал судьбу, но все
равно жаждал свободы.
Джем зажал обитые подушечками рукоятки костылей под мышками.
- Варнава, даже не знаю... - проговорил он растерянно, не понимая, что
говорит. Джем глубоко вдохнул и задержал дыхание. Вцепился пальцами в
деревянные перекладины.
Да!
- Нет! - вырвалось у него.
Пытаясь подняться с кресла, мальчик ощутил, как будто какое-то темное
пламя обожгло его руки, пробежало по плечам, по спине. Он в страхе
опустился на сиденье, задыхаясь. От того, что он инвалид, некуда было
деться. Ясно как день. Для матери увечье сына было источником печали. При
виде исковерканных ног Джема она всегда отворачивалась, словно это зрелище
причиняло ей боль. С точки зрения двоюродной бабки, увечье Джема было
неизлечимо, и не более того. Так повелось в Эджландском королевстве. Слепцы
здесь оставались слепцами, калеки - калеками. Родись Джем крестьянским
сыном, его бы, скорее всего, утопили в младенческом возрасте.
И все-таки это было только начало.
Джем будет пытаться встать вновь и вновь, каждый день.

* * *

Все было бесполезно.
Джем предпринимал одну попытку за другой, но мог сделать только
два-три неумелых шага, после чего костыли скользили и разъезжались или он
падал без сил или спотыкался.
Изможденный, Джем возвращался в кресло с колесами. Он не умел ходить.
Он никогда не научится ходить. Костыли валялись на полу рядом с креслом.
Цок-цок - вот и все, на что они годились. Джем крутанул колеса и отвернулся
от костылей. Руки Джема напряглись, кресло угрожающе накренилось.
- Варнава! - вырвалось у мальчика.
Но ведь он сам просил карлика уйти и оставить его одного.
- Варнава!
Но как карлик мог помочь Джему подняться?
Джем хватал ртом воздух, и взгляд его в страхе метался по галерее.
Было пусто. Через равные промежутки тянулись окна и камины. Камины -
черные, а окна, залитые солнцем, выходили во внутренний двор замка. Но от
яркого света старые запущенные очаги казались еще более черными и мрачными,
как и ниши в стенах, как гладкий пол. Свет и тьма смешивались, создавали
иллюзию дымки. Лиц на портретах почти не было видно.
- Варнава! - закричал Джем.
Имя карлика эхом прокатилось по галерее.
Молчание.
Где же Варнава?
Не на шутку разозлившемуся Джему нестерпимо хотелось вскочить,
помчаться со всех ног по замку и разыскать карлика. Сдерживая рыдания, он
поднял руки над ободьями колес. Он не закроет глаза. Он проедет сквозь эту
дымку. Крича, Джем погнал кресло вперед.
Крик его превратился вопль.
- Молодой хозяин! - послышался чей-то голос.
Джем не мог остановиться. Из дымки вынырнула фигура - темная,
сгорбленная. Громадная ручища ухватилась за спинку кресла. Кресло
качнулось. Джем упал на пол.
- Стефель!
Послышался утробный хохот. Стефель, отхохотавшись, сглотнул слюну. В
одной руке старый камердинер сжимал початую бутылку. Покачнувшись, он
протянул Джему свободную руку. Мальчик не слишком охотно сжал руку пьяницы
и задержал дыхание. Камердинер помог ему подняться.
От Стефеля разило какой-то дрянью. Наверное, спал в сточной канаве.
Порванную куртку украшали пятна блевотины. К давно не мытым седым волосам
прилипли солома и колючки. Схватив Джема за плечи, пьяный слуга уставился
ему в глаза. У самого Стефеля глаза были красные, как у кролика, и заметно
косили.
- Ты меня... не у-у-убьешь, м-молодой хозяин, а?
Не хотелось Джему даже дышать рядом со Стефелем, но он не смог
сдержаться.
- Стефель, посади меня в кресло!
Слуга на приказ Джема никак не ответил. Он отпустил плечи Джема,
отхлебнул из бутылки и, покачиваясь, побрел вдоль развешенных на стене
портретов, другой рукой волоча за собой мальчика.
А ноги Джема волочились по полу.
- Стефель! Перестань!
Но Стефель не унимался.
- Я-то ведь п-подглядывал за тобой, парень. За тобой и за дружком за
твоим. К-карлики - это к счастью, ты не знал? У-у-у королей при д-дворе
завсегда карликов держат. Н-ну, это, само собой, при прежнем короле было
так. И ведь карлику, шельме, все, что хочешь, можно было болтать, ну,
буквально, все что хочешь! Я того, и сам бы карликом стал с превеликим моим
удовольствием, а ты? Ну а ты и так карлик, считай. Ног у тебя нету. А?
Пьяница снова расхохотался, хватка его ослабла, и Джем заскользил на
пол.
Стефель подхватил его.
Джем чуть не плакал. У него соскочила одна туфля, рубашка задралась.
Стефель и раньше был плохой, но сегодня - особенно.
- Глянь-ка. - И он развернул Джема лицом к портретам. - Эрцгерцоги
Ирионские. Тысячу циклов правили. Или... что я такое говорю? Тысячу, разве.
Да нет, десять тысяч, нет, даже сто десять сотен тысяч они были главные на
скале Икзитера. Ну а кто правит скалой, тот правит и Тарном, ты это знаешь,
парень? Должен знать, должен!
Стефель поволок Джема вдоль линии портретов. Он шагал все быстрее и
говорил все громче. Что-то об эрцгерцоге. Что-то о короле. Что-то про
какое-то донесение, которое должен был доставить какой-то старик.
Портреты пролетали перед глазами Джема.
Они тянулись и тянулись, и сыновья сменяли отцов. Джем и прежде
проезжал на кресле мимо этих портретов. Если он ехал медленно, они мрачно
нависали над ним. Если ехал быстро - они вспыхивали и поблескивали, но
никогда еще они так не смотрели на него, как сегодня. На некоторых
портретах были изображены молодые леди, на других - старики, на одних -
бородатые, на других - безбородые. Одни в париках, в шляпах с перьями,
другие в остроконечных шлемах. Одни с накрахмаленными стоячими воротниками,
другие в камзолах с расшитыми золотом и драгоценными камнями манжетами.
Одни с оружием. Другие - без. Одни сжимали в руках свитки пергамента,
другие - мечи. Однако на всех портретах была отчетливо прорисована правая
рука с перстнем - символом знатного происхождения. Все изображенные на
портретах мужчины были стройными, с длинными и тонкими пальцами. По глазам,
по линии скул в каждом из них чувствовалась принадлежность к роду
эрцгерцогов Ирионских, и Джему все эти люди напоминала Тора.
Стефель крепко прижал юношу к себе.
- Благороднейший род! Верны были королю мильон мильонов циклов! Ты
знал это, парнишка? А я им служил! И мой отец им служил! И отец моего отца
моего отца... - Пьяница качнулся. Казалось, вот-вот упадет и задавит
мальчика.
Но не упал. Расхохотался, запрокинул голову, потом опустил и приблизил
свою физиономию прямо к лицу Джема. В хриплом голосе Стефеля вдруг
появилась странная, нарочитая заботливость. Отчаянно шепелявя щербатым
ртом, он выговорил:
- Знаешь, кто твой отец, парнишка?
Джем вскрикнул. Попытался вырваться. Стефель держал его крепко и
вертел, словно куклу.
- Отпусти! Отпусти сейчас же!
Джему хотелось оттолкнуть от себя пьяного, но тот слишком цепко держал
его.
Стефель допил остатки вина, но поторопился: струйки побежали по
подбородку, по рукам. Пьяница разозлился, занес руку над головой. Наверное,
намеревался разбить бутылку.
Джем зажмурился. Отвернулся. Представил, как бутылка летит в нишу и
разбивается на множество сверкающих осколков.
Но звук бьющегося стекла не раздался. Раздался испуганный голос:
- Отец!
Старик оглянулся. Опустив руку, выронил бутылку, она упала и
покатилась по полу. Опустил вторую руку.
Джем повалился на пол и больно ударился. Несколько мгновений лежал
скорчившись, прижавшись щекой к пыльному долу. Потом перевернулся на живот
и пополз к креслу.
До кресла было ужасно далеко. Джем плакал и проклинал свою слабость.
- О отец! - повторяла и повторяла Нирри. Старый пьяница ходил по кругу
и отбивался от дочери. Только когда Стефель, наконец, остановился и
уставился на дочь пьяными глазами, служанка обернулась к юноше.
- Господин Джем, с вами все в порядке?
Джем взмок от усталости. В конце концов Нирри удалось дотащить его до
кресла и усадить. Слезы застилали глаза Джема, в груди бушевал пожар гнева.
Если бы он мог убить Стефеля, он бы сейчас сделал это.
Нирри суетилась рядом с ним. Поправила рубашку. Отерла лицо, стряхнула
пыль с волос.
Джем сердито отбросил ее руку.
- Простите его, господин Джем, - умоляюще проговорила Нирри и
возобновила попытки привести внешность мальчика в порядок. - Это просто
день такой нынче выдался! Он его всегда отмечает. Понимаете, эрцгерцог
велел ему донесение доставить. Синемундирникам. Два цикла тому назад, в
этот самый день. Ой, нельзя, чтобы госпожа его увидала. Вы ей ничего не
скажете, господин Джем, правда? - нежно, тихо уговаривала Джема Нирри. -
Пойдем, отец, пойдем.
Стефель, пристыженный, обмякший, пошел следом за дочерью прочь из
галереи.
Джем остался один-одинешенек. Где же Варнава?
Джем с тоской бродил взглядом по свету и теням. Потом уставился в
черный пол, который он вдоль и поперек изъездил на своем кресле, сжал
кулаки, стукнул ими по ободьям. Поднял голову, посмотрел на потрескавшийся
потолок. Трещины расползлись по нему паутиной. Время от времени с потолка
падали хлопья штукатурки. Джем подумал о том, что в один прекрасный день
тяжелый лепной потолок рухнет на пол. В воздухе потом долго-долго будет
кружиться пыль...
Джем потянулся за костылями.
Он должен ходить!
- Один, - начал он считать свои шаги. - Два.
Насчитав девять, нет, почти десять - Джем повис на костылях. Как же
медленно! Как трудно! Он закрыл глаза и представил, что парит, словно
птица, и летит к горизонту - туда, куда уводила белесая дорога на картине.
За спиной его кто-то захлопал в ладоши.
Это был Варнава.

ГЛАВА 22
КЛЮЧИК К УМБЕККЕ

Если бы кто-то задумал искать ключ к пониманию характера Умбекки Ренч,
его следовало искать в ее отношениях с сестрой Руанной. Руанна, конечно,
давно умерла, несколько циклов тому назад, но Умбекка о ней не забывала.
Она была на год старше Руанны - нет, на два или даже на три, но когда они
обе достигли зрелого возраста, разрыв между ними как бы увеличился. Будучи
еще сравнительно молодой женщиной, Умбекка уже была записана в старые девы,
а вот Руанна в возрасте шести циклов, будучи еще незамужней, имела массу
поклонников. Создавалось такое впечатление, что на сестрах Ренч природа
провела жестокий эксперимент: одну наделила красотой, а другую - уродством,
и решила понаблюдать за тем, как та и другая будут жить среди людей. В
детстве толстушка Умбекка обожала младшую сестренку, но когда они стали
постарше, в душе Умбекки мало-помалу пустила корни обида, а потом, кроме
обиды, у нее не осталось никаких чувств к сестре. Обида и зависть.
Однако было тут и кое-что еще. Девочки были дальними родственницами
леди Лоленды, жены прежнего и матери нынешнего эрцгерцога Ирионского.
Правда, семейство Ренчей богатством не блистало. Вернее, все было бы
гораздо лучше, если бы не постоянные неудачи, преследовавшие отца девочек,
торговца специями. В ту пору, когда Умбекка и Руанна были маленькими, у
Ренчей был богатый красивый дом в Оллон-Квинтале, одном из самых престижных
купеческих пригородов Агондона. К тому времени, когда девочки подросли, вид
за окнами дома Ренчей слегка изменился. Семья переехала на улицу Больбар.
Не то чтобы семейство совсем уж обнищало, но могло позволить себе жизнь
только весьма и весьма скромную. Для сестер Ренч существование превратилось
в непрерывную борьбу за то, чтобы пристойно выглядеть, хотя все кругом
понимали, что все это всего-навсего ухищрения. Наряды они кроили из
обрезков ткани и шнурков.
Надо сказать, что относились сестры к создавшемуся положению вещей
по-разному. Руанна была не по возрасту мудра и взирала на судьбу семейства
с определенной долей иронии. Да, можно было и взбунтоваться, а Руанна
спокойно обходилась без многого, к чему привыкли в лучшие времена ее
родственники. Она бы спокойно открыла небольшую галантерейную лавочку на
улице Больбар и жила бы припеваючи. Умбекка, напротив, сгорала от
тщеславия. В том, что семья стала жить бедно, она усматривала личное
оскорбление, а порой - некое прегрешение, за которое следовало покаяться. В
этом ей вторила мать.
Умбекке только-только миновало пять циклов, как умер отец семейства.
Торби Ренч так и не смог оправиться от пережитого краха в торговле. Два
цикла упорных попыток поправить дела ничего не дали. Это, вкупе с
непрерывными попреками со стороны жены и старшей дочери, доконало старика.
Сойдя в могилу, он оставил семейству долги, и притом немалые.
И тогда Руанна, всегда тихая и кроткая девушка, решила дать матери
совет. Она говорила о том, что если они и дальше будут притворяться и
строить из себя богачей, ничего хорошего не выйдет. На улице Больбар был
выставлен на продажу маленький магазинчик. Руанна говорила о том, что надо
смириться с судьбой, продать все, что еще можно было продать, и открыть
собственное дело.
То, как было встречено ее предложение, не поддается описанию.
Добродетельная Ренч была оскорблена до глубины души и принялась поносить
дочку на чем свет стоит. Умбекка горячо поддерживала мать. "Не будь ты
такой дурой, дочка, ты могла бы поправить наши дела!" - кричала в
запальчивости мать. Руанна не понимала, что мать имеет в виду. Поняла она
это гораздо позже.
Дело в том, что у досточтимой Ренч был другой, куда более далекоидущий
план.

* * *

Прозябая в благородной нищете, досточтимая Ренч и ее старшая дочь
пристрастились к чтению романов. В обязанности Руанны входили походы в
библиотеку на улице Больбар, откуда она возвращалась с пачками книг. Руанну
страшно удивляло то, как ее мать и сестра способны целые дни проводить,
лежа на диване с книжками под названием типа "Многоликая любовь, или
Блистательное замужество Мареллы". Мать и Умбекка все время проводили в
убогой гостиной за чаем и печеньем и забивали себе головы романтической
чепухой, мечтали о балах и вечеринках, с нетерпением поджидая того
блаженного мига, когда героине предложит руку и сердце какой-нибудь
богатенький король, маркиз или герцог.
Частенько бывало так, что героиня романа жила поначалу в стесненных
обстоятельствах - порой куда более стесненных, нежели семейство Ренч. Так
что для досточтимой Ренч будущее было ясно как божий день. Ее младшая дочь
была красавицей.
Руанна непременно должна сделать блестящую партию.
Так и получилось, что с тех самых пор все сбережения семейства
тратились на приобретение для Руанны всяческих кружев и побрякушек, дабы
она могла появляться в обществе в приличных нарядах.
Умбекку решение матери и взволновало, и обидело. Волновало и радовало
ее то, что появилась перспектива улучшить благосостояние семьи, но обижало
то, что достигнуто это самое улучшение будет через посредство Руанны. Что
же касалось Руанны, то та была искренне и глубоко оскорблена, однако мать
была женщиной властной, и противиться ей девушка не могла. Сестра
завистливо поглядывала на Руанну, а время шло, приближался сезон светских
балов, и Руанна должна была начать его во всем блеске красоты.

До сей поры Руанна вела жизнь, сравнимую с положением прислуги, теперь
же ее обхаживали не иначе как королеву. Однако подобное отношение не
испортило девушку так, как могло бы испортить старшую сестру. На самом деле
Руанна обладала великолепным чувством юмора. Ей самой абсурдность ее новой
жизни была ясна. Она не возлагала особых надежд на удачное замужество.
Прекрасно понимала, что она - всего лишь одна из многих девушек из бедных
семейств, перед которыми стоит такая же цель - пробиться в высшее общество.
Мать же, напротив, была настолько обуреваема амбициями, что не соглашалась
на вполне реальные варианты поправки положения семейства. Когда, к примеру,
к Руанне посватался красивый молодой торговец специями, досточтимая Ренч
была оскорблена до глубины души. На нее не произвели ни малейшего
впечатления ни блестящий наряд, ни богатый экипаж торговца. Подумаешь,
какой-то там торговец! Мечты мамаши Ренч простирались в область баронетов -
как минимум!
Баронеты не появлялись, однако мамаша Ренч не отчаивалась. Руанна
надеялась, что мать в один прекрасный день успокоится, начнет рассуждать
здраво и поймет, что самое разумное - это открыть небольшой магазинчик. Но
досточтимая Ренч была верна себе. В Агондоне не нашлось жениха-баронета?
Значит, виноват Агондон. И семейство перебралось из Агондона в небольшой
городок Варби, где поддерживать у соседей иллюзию благосостояния было
намного легче.
К этому времени Руанна порядком подустала от той роли, что ей
приходилось играть, и только любовь к матери удерживала ее от того, чтобы
решительно отказаться от дурацких замыслов. Но было тут и кое-что еще...
дело в том, что, наблюдая за изнанкой светской жизни, Руанна начала вести
заметки - наблюдения, наброски стихов. Поначалу - исключительно для
собственного удовольствия.
Мало-помалу заметки копились. По ночам, когда мать и сестра спали,
Руанна садилась за работу.
Она сочиняла стихи.

Завершив роман, Руанна обратилась за советом к одному молодому
человеку, сотруднику библиотеки. К слову сказать, он ей очень нравился.
Этот молодой человек в таких делах понимал, и через месяц у него на полке
уже стоял первый роман Руанны в трех томах. Руанна, одарив молодого
человека очаровательной улыбкой, попросила библиотеке выдать ей эти книги
на время для двух любительниц романов с улицы Больбар. Ведь ничего дурного
случиться не могло. Руанна, естественно, не стала подписывать книги
настоящим именем. Они вышли под псевдонимом "мисс Р". Нет, конечно, ни
матери, ни Бекки просто в голову не придет, что это она!
Вечером этого же дня "мисс Р" пришлось как следует держать себя в
руках, чтобы не расхохотаться: сестрица Умбекка, развалившись на диване,
зачитывалась "Первым балом Бекки" и при этом слопала только половину
сливочных пирожных, приготовленных сестрой.
Руанне происходящее казалось шуткой - большой, интересной, но все же
шуткой. Но уж чего она никак не ожидала - так это того, что эджландские
читатели - все без исключения - отреагируют на "Первый бал Бекки" именно
так, как ее сестра. Книга произвела сенсацию. Написанный в форме писем
молодой девушки, впервые явившейся в агондонском высшем свете, роман был и
ироничным и захватывающим, насмешливым и сентиментальным, веселым и
печальным. Сама того не желая, "мисс Р" удивительным образом сочетала
абсурдную слащавость романов из публичной библиотеки с умением остро и
точно подмечать мелочи реальной жизни. Результат превзошел все ожидания.
Вскоре все благородные дамы Эджландии, да и многие мужчины хохотали над
похождениями Бекки и пытались угадать, кто же скрывается за псевдонимом
"мисс Р".
Однако им не было дано узнать этого.
Если бы Руанна открыла стране свое истинное имя тогда, на заре своего
литературного успеха, мечта ее матери немедленно бы осуществилась. Но у
Руанны были другие планы. Она намеревалась поправить материальное положение
семейства более честным путем. Продолжая тайно трудиться по ночам, она
издала еще три романа под псевдонимом "мисс Р". "Служанка? Нет, госпожа!"
был первым романом нового цикла. За ним последовал второй - "О делах
военных и любовных", а следом третий - "Тернистый путь к брачному ложу".
Все последующие произведения Руанны сохранили свежесть "Первого бала
Бекки", однако стали более серьезными, так как девушка стала активнее
пользоваться литературой из фондов публичной библиотеки. Успех продолжал
сопутствовать начинающей писательнице. Руанна с нетерпением ждала того дня,
когда сумеет расплатиться с долгами семейства и обеспечить своим родным
финансовую независимость. Об открытии небольшого магазинчика она уже не
думала, понимая, что для подобной деятельности ее мать и сестрица слишком
ленивы.

Руанна была уже далеко не юна, однако вдруг ощутила неожиданное
внимание к себе со стороны кузена Джорвела. Ее кузен Джорвел Икзитер,
наследник эрцгерцогства Ирионского, на ту пору обосновался в Агондоне.
Он начал наведываться к Руанне.
Джорвел был на цикл моложе своей кузины, но она его совершенно
очаровала. Он и сам себе удивлялся, поскольку, будучи еще совсем молодым
человеком, уже слыл изрядным повесой. И ему казалось, что от женского
общества он устал. Выбрать жену - жену! - казалось ему задачей непосильной.
Он считал, что способен только разочаровать свою избранницу. Однако его
кузина Руанна обладала редким умом, пылкостью, очарованием и была
совершенно не похожа ни на кого из прежних пассий эрцгерцога.
Он признался ей в любви.
Объяснение было необычайно страстным. Руанна затем запечатлела его на
страницах "Тернистого пути к брачному ложу". И хотя семейство Ренчей на
подобный вариант особо не надеялось, да и мечтать не могло, вышло так, что
замыслы досточтимой мамаши Ренч оказались близки к осуществлению.
Мешало одно-единственное обстоятельство: Руанна презирала своего
кузена. Она называла его законченным эгоистом и занудой и отказала ему.
Джорвел был убит горем. Однако каждое утро он являлся к мисс Руанне,
надеясь, что в один прекрасный день она ответит на его ухаживания. Джорвел
не верил, что ее отказ искренен. Руанна принимала Джорвела сдержанно, но
учтиво и через какое-то время снова отказала. Казалось, ей нет никакого
дела до того, что она причиняет боль сразу троим людям.
Ведь досточтимая Ренч тоже страдала, страдала и Умбекка. Мамаша слегла
и заявила всем, что умирает. Умбекка тоже слегла бы, но ей до смерти
надоело валяться в кровати. Она спала плохо. Нервы у нее были на пределе.
Она даже есть стала меньше.
Между тем страдала Умбекка не от того, от чего страдала мать. Долгое
время она самой себе не признавалась в своих чувствах. Она была влюблена в
Джорвела. Она никогда не встречала более красивого молодого человека. В
своем красном мундире он казался ей верхом совершенства. Она обожала его.
Но он смотрел только на бессердечную Руанну.
Другая девушка в конце концов стала бы презирать столь невнимательного
возлюбленного. Умбеккой владели иные чувства. Ей казалось, что, не будь у
нее сестры, Джорвел полюбил бы ее, Умбекку, и еще ей казалось, что если бы
она смогла как-то наказать сестру за ее невнимание к ухажеру, Джорвел также
обратил бы на нее внимание.

Примерно в это время Умбекка обнаружила в комоде у сестры рукопись.
Руанна стала беспечна. Сестра прочла рукопись, и в душу ей закрались
подозрения.
Возможно ли?
Она обшарила письменный стол. Перерыла буфеты. Когда Умбекка
обнаружила за шкафом у Руанны ящик с книгами, все стало ясно.
Руанна была "мисс Р"!
Открытие потрясло Умбекку. Впоследствии она вспоминала тот день как
один из самых страшных в своей жизни. Открытие это не унижало Руанну в
глазах сестры - напротив, она стала еще более недосягаемой соперницей.
Узнай Джорвел о том, что его возлюбленная - знаменитая эджландская
сочинительница дамских романов, он бы полюбил ее еще сильнее! Нет, он не
должен узнать об этом!
Умбекка страдала.
Знать такую тайну и не иметь возможности ни с кем поделиться? Какие
муки! Решив ничего не говорить Джорвелу, Умбекка принялась осторожно
намекать матери на то, о чем узнала. Умбекка отлично понимала, как
разозлится мать на Руанну за то, что та столько времени хранила от нее,
стольким ради дочери пожертвовавшей, такую тайну.
Осторожные намеки вскоре стали куда более прозрачными.
"Она - "мисс Р"! - кричала как-то вечером Умбекка матери. - Руанна -
"мисс Р"! Как ты не понимаешь!"
И вот тут случилось самое ужасное. Да, мать Умбекки уже давно объявила
всем, что умирает, но по-настоящему никто в это не верил.
И вдруг это произошло.
Досточтимая Ренч никогда не отличалась крепким здоровьем. И вдруг ее
организм взбунтовался против страстей, которым она себя подвергала в
течение стольких лет. Последнее испытание оказалось роковым. Правда,
Умбекка так и не узнала, что сгубило мать - чрезвычайное горе или
чрезмерная радость. У матери кровь хлынула горлом, и она без чувств
повалилась на окровавленные простыни.

Самым тяжелым оказалось сообщить о случившемся Руанне.
Руанна и так была в ужасе. Когда же она узнала о том, что именно
послужило причиной смерти матери, она вконец отчаялась.
Руанна была в ярости. Она принялась обвинять сестру в лицемерии.
Умбекка никогда не понимала, что Руанна любит мать гораздо сильнее и
искреннее, нежели она сама. Некоторым могло показаться, что угрызения
совести, испытываемые в ту пору Руанной, смешны, столь же смешны, сколь и
былые амбиции ее матери, сколь зависть и ненависть Умбекки. Однако на
следующий день после похорон матери Руанна ответила согласием на
предложение Джорвела.
Блестящая партия! По крайней мере, в глазах посторонних. Вскоре
скончался отец Джорвела, и Джорвел вернулся в Ирион. Умбекка, естественно,
сопровождала новобрачных, удовольствовавшись ролью компаньонки сестры, а
затем, после рождения детей, стала их нянькой.
Что же до Руанны, то мужа она не любила, зато обожала своих детей и
была добра - неизменно добра - к сестре. "Мисс Р" - загадочная "мисс Р" -
опубликовала с тех пор только один роман под названием "Красавица долины",
однако это произведение особого успеха не имело, и больше книг Руанны не
выходило.
Ну, что ж, хотя бы это могло порадовать Умбекку. Но не радовало. Не
радовало и то, что замужество Руанны оказалось несчастливым. Ведь если на
то пошло, даже принеся себя в жертву, Руанна отняла у сестры то, чего той
хотелось больше всего на свете. Этого нельзя было простить. Минуло четыре
цикла с тех пор, как умерла Руанна, а Умбекка вспоминала о ней каждый день.
Она больше не читала романов.

ГЛАВА 23
ВИДЕНИЕ

Время настало поистине волшебное.
Поначалу получалось неуклюже, да и вообще первые девять шагов Джема
можно было приписать счастливой случайности. Прошло несколько дней, прежде
чем изумленный юноша сумел вновь встать на ноги, да и потом далеко не сразу
освоил костыли и научился уверенно опираться на них. Но гораздо раньше он
понял, что это возможно. Джем обнаружил, что его скрюченная нога сильнее,
чем он предполагал, что на нее можно переносить вес тела, пока
переставляешь костыли. Вот это было самое трудное - сделать новый шаг,
наклонить тело вперед, толкнуть себя. Он выпрямлялся, плечи и спина дико
болели, но уже не так нестерпимо, как в первый раз.
Мало-помалу, за время холодного сезона следующего года Джем научился
ходить плавно и ровно. Но как он скучал по удобному креслу-каталке! Однако
постепенно Джем понял, что теперь кресло ему уже не друг. Да, оно стояло в
самом конце галереи, звало его к себе, готовое в любой момент подставить
сиденье, но кресло стало знаком не победы, а поражения. Джем добирался до
конца перехода, без сил падал на кресло, откликавшееся жалобным скрипом...
но только для того, чтобы всей душой пожелать как можно скорее встать
снова. Он понимал, что от увечья ему некуда деться, но если он все же умел
стоять и ходить, то должен был именно вставать и ходить, а не ездить на
стуле с колесиками.
Негнущаяся нога доставляла Джему больше хлопот. Она не желала
следовать за телом. А скрюченная нога то и дело цеплялась за негнущуюся.
Негнущаяся отъезжала в сторону, задевала за костыль. Варнава постоянно был
начеку. Он то и дело подбегал к другу и помогал, подталкивал непослушную
ногу. А это было небезопасно. В итоге оба ходили в синяках. Джем падал
снова и снова, и, как правило - на Варнаву.
Чаще всего они смеялись.
Но иногда плакали.
Бывало, на Джема нападало отчаяние. Он не мог добраться до кресла и в
такие мгновения был готов сдаться. Не раз он кричал: "Все без толку! Ничего
не выйдет!" И снова со стуком падали на пол костыли, и снова отчаянный крик
Джема эхом разносился по пустынной галерее. А потом Варнава смотрел на него
понимающими, полными слез глазами, и отчаяние Джема таяло, как тает снег
под порывами теплого ветра в сезон Вианы. Потом Джем плакал и смеялся и
повторял: "Ох, Варнава, какой же я глупый!"
Джем оказался прав, когда почувствовал - еще тогда, когда сделал
первые робкие шаги на костылях, что жизнь его с этих пор резко изменилась.
В этом году, как только наступил сезон Вианы, Джем и его маленький друг
приступили к тому, о чем давно мечтал юноша. Замок должен был раскрыть
перед ними свои тайны.

До сих пор по вечерам они путешествовали исключительно по галерее.
Теперь же, когда Джем научился ходить более или менее уверенно, он решил,
что пора расширить границы прогулок. Варнава, радостно сверкая глазами,
согласился. Уже целых два цикла Джем прожил в лабиринте комнат и коридоров
замка, но не знал почти ничего, кроме нескольких обжитых комнат. Теперь
карлик мог отвести его к чудесным сокровищницам, таившим в своих недрах
старинные канделябры, кубки и щиты.
Начались теплые дни. Солнце золотило древние стены. Два друга
отправились обследовать замок. Путешествия поначалу были короткими и не
слишком удачными. Пройдя небольшое расстояние, Джем и Варнава возвращались
к точке отправления. На разведку они выходили только в те часы, когда мать
Джема спала, а двоюродной бабки, которая наверняка не одобрила бы такой род
занятий, не было поблизости. Если и считать приключениями то, чем
занимались юноша и карлик, то приключения эти были не слишком опасные, хоть
и увлекательные - ведь оба героя возвращались из своих странствий к чаю.
Передвигались они смешно и неуклюже. Карлик перебирал коротенькими
ножками и пыхтел. Калека Джем несуразно переставлял костыли, взбираясь по
лестницам. Ни один день не обходился без падений и синяков. Но Джем на это
не обращал внимания, он забывал о боли и неудачах. Приключения стали для
него тропой, по которой он должен был непременно пройти - другого пути не
существовало, и только этим путем можно было дойти до цели. Потом,
вспоминая эти дни, Джем казался себе привидением, переходящим по замку из
зала в зал.
Вот что он видел:
Большой зал, некогда служивший средоточием жизни в замке, лежал под
открытым небом. Посреди перевернутых скамей и упавших стропил пышно
разрослись цветы и кустарник; с галереи, где когда-то размещались
менестрели, свисали плети плюща, в сыром воздухе кружились вороны.
Он видел сумрачную библиотеку, затянутую занавесами паутины. Там пахло
плесенью, покрывавшей корешки старинных книг. Еще Джем видел замковый храм,
стены которого были опалены бушевавшим в дни Осады пожаром. Пол здесь был
усыпан пеплом, вздымавшимся вверх при каждом шаге и тихо шелестевшим.
Попадалось оружие - топоры со сломанными топорищами, порванные
знамена, доспехи, стоявшие, словно живые дозорные.
Джем видел покои эрцгерцога и те комнаты, где некогда жил король. Эти
комнаты, когда-то роскошные, теперь были полуразрушены. Потолки и полы
зловеще прогнулись, ниши потрескались. Изодранные гобелены, полусгнившие
диваны и кровати, покрытые истлевшими и заплесневелыми покрывалами.
Повсюду запустение. Здесь жили крысы, пауки, жуки и скользкие черви.
Стены отсырели, с них стекала вода. На полу - зловонные лужи. Под
источавшими неприятные запахи гардеробами чернели зловещие дыры.
И все же, несмотря ни на что, странствия по замку околдовывали Джема.
Он забрался в кладовую, набитую всяким хламом. Там он обнаружил
полуразвалившиеся комоды, и груды пергаментов, и старые картины, и
свернутые рулонами карты, и одежду, съеденную молью.
- О Варнава, - выдохнул Джем и медленно опустился на пыльный пол.
Долгое, басовитое эхо ответило ему. Юноша вытянул ноги, положил рядом с
собой костыли и уселся на обрывок покрытого плесенью ковра. Сквозь прорехи
в крыше проникали солнечные лучи, весело обходя остатки черепицы и заросшие
паутиной стропила. Солнце согревало истлевшие ткани, играло сотнями
зайчиков на всем, что еще могло блестеть.
Джем вздохнул. Он так давно мечтал о том, что, когда они с Варнавой
смогут отправиться на разведку вместе, он тоже что-нибудь разыщет в
глубинах замка. Что-нибудь необыкновенное! Клад! Сокровища! Пока, за все
время, что они с карликом совершали ежедневные обходы, Джем нашел
деревянного солдатика в обшарпанном красном мундире, еще - медальон с
гербом эрцгерцога, уйму синих и красных наконечников стрел, а как-то раз -
пригоршню дроби для мушкета. Любая находка находила почетное место в
алькове. Там уже лежала книга с рисунками, колода карт и даже совершенно
замечательная дохлая ворона, которую Джем водрузил на каминную полку, но
Нирри ужасно испугалась, схватила птицу и швырнула в огонь.
Но здесь, здесь были собраны несметные сокровища. Джем даже не знал, с
чего начать. Сидя на мягком ковре, юноша сначала потянулся к деревянной
раскрашенной короне. Он водрузил ее себе на голову, и с короны дождем
посыпалась позолота. Джем, улыбаясь, повернулся к Варнаве. Варнава заиграл
на колесной лире. Мелодию эту Джем явно когда-то слышал, вот только не мог
припомнить когда. Странно - но музыка, которую играл карлик, выветривалась
из памяти, летучая, словно дым.
Потом Джем взял свиток пергамента. Перед ним предстала древняя карта,
обозначавшая границы королевства и острова. Пергамент потрескался и выцвел,
и хотя Джем уже умел читать, он не смог разобрать слов, написанных поверх
обозначенных на карте участков суши. На море были нарисованы король и кит,
пускающий фонтан, а в углу карты ощетинилась иглами "роза ветров", немного
склоненная набок, в направлении севера.
Карта очень заинтересовала Джема, но он отложил ее в сторону и потянул
за пыльный шнур, чем вызвал небольшой оползень в наполненной вещами большой
коробке. На колени к Джему лег длинный шарф, расшитый галуном. Шарф
оказался на удивление тяжелым. Он был, спору нет, прекрасен, но еще
чудеснее оказалось то, что было в него завернуто.
А завернута в шарф была небольшая серебряная шкатулка, весело
заблестевшая, как только Джем поднял ее. По углам крышки торчали когтистые
лапки, а сама крышка была покрыта тончайшим, сложным узором. Может быть, то
были буквы давно забытого языка? Крышка не открывалась. Что же там внутри?
Спереди - замочная скважина, но ключика Джем не нашел, хотя старательно
осмотрел все вокруг.
Джем поставил шкатулку на ковер перед собой. И, обернувшись, умоляюще
посмотрел на Варнаву. Но карлик продолжал наигрывать странный напев. Лицо
его оставалось бесстрастным, но потом, вспоминая о случившемся, Джему
показалось, что как раз в это мгновение мелодия изменилась и словно бы
повела его по сумрачным коридорам духа туда, где он еще никогда не бывал.
Музыка звучала, и по коже побежали мурашки. Неодолимое желание заставило
Джема вновь прикоснуться к шкатулке. На этот раз он не стал пытаться
сломать крышку, но нежно, осторожно прошелся по ней кончиками пальцев,
исследуя хитросплетения орнамента. Что-то подсказывало ему, где искать
разгадку шкатулки. Нет, она открывалась не ключом, тут была какая-то
хитрость. Под крышкой Джем обнаружил крошечный выступ, нажал... крышка
приподнялась. Джем просунул под нее пальцы, крышка еще немного
приподнялась... и еще...
В шкатулке было пусто. Только бархатная обивка - и больше ничего.
Джем ужасно расстроился. Поднял голову, посмотрел вверх. Солнце сейчас
показалось ему жестоким, безжалостным. Мальчик прикрыл глаза ладонью, но
когда он снова заглянул в шкатулку, то понял, что она, может быть, и не
пуста. А вдруг это обман зрения? Джему почудилось, что бархат, которым
обита шкатулка, задрожал, заколебался, засветился каким-то неестественным,
лиловатым светом. Джем не сводил глаз со шкатулки, и ему казалось, что все
вдруг исчезло: он больше не видел ни света, струившегося сквозь дыры в
крыше, ни разноцветных предметов, сваленных в кладовой. Даже Варнава
куда-то исчез вместе с его музыкой...
И тут сияние уплотнилось, приобрело очертания. К своему изумлению,
Джем обнаружил, что на черном бархате на дне шкатулки лежит светящийся
лиловый ключ.
Он ахнул. Протянул руку. Рука остановилась.
Послышался голос:
- Джем!
Юноша поднял голову. Над ним возвышалась фигура, источавшая точно
такой же свет, какой исходил от шкатулки. Высокий, стройный человек, одетый
в пестрый костюм арлекина. Лицо его скрывала серебряная маска.
- Тор?
Тор? Джем так и не понял, кто был перед ним, потому что в это самое
мгновение рука его скользнула в шкатулку и пальцы сжали ключ. Он был готов
торжественно вручить его арлекину.
Но не смог. В то самое мгновение, когда пальцы Джема сжали ключ, ключ
исчез.
И арлекин тоже.
Как будто раздвинулся на миг чудесный занавес и снова закрылся. И все
стало как было раньше.

Только одно переменилось, хотя Джем понял это не сразу. Варнава.
Карлик перестал играть, а когда Джем оглянулся, оказалось, что его
маленький дружок спит, положив голову на лиру. Беззубый рот Варнавы был
приоткрыт.
Джем протер глаза. Может быть, он тоже спал? Да, наверное, спал. Но
что за странный сон ему приснился! Джему стало тревожно и неспокойно.
Он с любопытством осмотрел пустую шкатулку. Он был готов отказаться от
других находок, но шкатулку он непременно возьмет с собой. Дома, в алькове
он пристроит ее в потайное местечко - там, где из стены свободно вынимается
кирпич.

- Какая чудесная шкатулка для джарвела! - воскликнула вечером Нирри.
- Для джарвела? - удивился Джем.
- Ну да. Богачи хранят в таких листья джарвела. Курят их. Ну и ну! -
хихикнула служанка. - Надеюсь, сейчас там пусто?
Казалось, она не прочь заглянуть в шкатулку, но почему-то не стала
этого делать. С тех пор Джем часто доставал шкатулку и долго смотрел внутрь
нее. Порой, просыпаясь среди ночи, он подолгу лежал и смотрел на то, как
играют лунные лучи на резном старинном серебре. Тогда душу Джема наполняла
странная грусть, и он вспоминал свой сон и сверкающий лиловый ключ.
Это было какое-то послание. Какой-то знак.
Но что это могло значить?

Разведка приближалась к концу.
На следующий день Варнава долго вел Джема вниз. Там, внизу, после того
как они одолели еще один лестничный пролет по скользким ступеням, Джем
увидел подземелья. Свет факела выхватил из мрака ряды бочонков и темных
бутылок, покрытых толстым слоем пыли. А потом, еще ниже, Джем увидел за
проходами, слишком узкими для того, чтобы они с Варнавой могли проникнуть
туда, камеры, запертые на тяжеленные засовы, и еще одну комнату, где стояли
кровати, утыканные острыми железными кольями, валялись какие-то странные
палки, щипцы и крючья, колеса.
- Варнава, что это за место?
Карлик ответить, конечно, не мог. Он только извлек из лиры
мрачноватый, печальный аккорд. И тут Джему стало страшновато. От этого
места веяло злом, и ему было грустно, что их экспедиция заканчивается
здесь.
Но это оказалось не так. Подземелье было всего лишь этапом на пути. На
следующий день Варнава дал Джему понять, что теперь их ожидает самая
ответственная часть испытаний. Они побывали в глубинах замка, а теперь
настала пора подняться выше, как можно выше.
Даже потом, когда Джем вспоминал об этом, ему казалось, что это было
немыслимо трудно. Пролет за пролетом, вперед и вперед, а ступени
становились все уже, путь - все темнее, а потом началась винтовая лестница.
Она все вилась и вилась внутри колодца мрачных стен...
Джем устал.
- Варнава, долго еще?
Они передохнули. Варнава заиграл на лире.
Снова пошли вперед. И еще раз передохнули.
- Варнава, я больше не могу!
Джем сдерживал стон. Он прикусил губу, но смолчал, хотя ему было очень
больно.
- Свет! Наконец-то!
Джем с силой выбросил вперед костыли. Задыхаясь, высунулся наружу из
колодца лестницы. Еще никогда в жизни у него так не болела спина. Дыхание
вырывалось изо рта хрипами.
Но вскоре муки Джема сменились невыразимой радостью.

О Варнава!
Солнце, словно бальзамом, коснулось лучами распростертого тела юноши.
Теплый ветер гулял наверху, а когда Джем, наконец, сумел выпрямиться, он
ахнул, но не от муки, а от изумления.
В те времена, когда замок процветал, стены его гордо венчали четыре
башни, и каждая из них соответствовала стороне света. Три башни теперь
лежали в руинах - северная, восточная и западная. Карлик вывел Джема на
вершину южной башни.
"Не сюда ли, - подумал Джем, - поднимался Нова-Риэль?"
Джем еще подумал о том, что сейчас, находясь здесь, он стоит выше
любого из людей в Тарнских долинах.
Да, пожалуй, и во всей Эджландии.
Как зачарованный, юноша устремил взгляд вдаль, подойдя к обрушившемуся
парапету. Позади замка вздымались к небу обрывком хрустального полотна
льдистые вершины Колькос Ароса. Джема охватило чувство благоговейного
трепета. Глядя на эти белые горы, он был готов отбросить костыли и полететь
туда, словно птица. Над его головой медленно проплывали белые облака.
Наконец, сумев оторваться от величественного зрелища, Джем
развернулся. Перед замком, словно склонившись ниц возле скалы, на которой
он стоял, простирались тучные пастбища и густые леса тарнских долин. Как
они были далеко! Отсюда, с башни, даже другие замковые постройки казались
низкими. Как зачарованный, Джем смотрел вокруг, и замок казался ему
игрушечным. Он видел постройки во дворе, обрушенную наружную стену,
перекидной мостик над ощерившейся излукой рва. Деревня казалась отсюда
нарисованной на карте. Посредине - лужайка, а вот и храм на кладбище, а вон
- вереница домиков и квадратики полей.
Долго-долго юноша и гном стояли на башне и смотрели, смотрели.
Джем, забыв о костылях, ухватился за края бойницы. В соседней бойнице
устроился Варнава - забрался и сел, положив ногу на ногу. Лира его источала
таинственную, волшебную мелодию. Они пробыли на башне до тех пор, пока
теплый дневной ветер не наполнился вечерним холодком,
И вот еще что...
Обшаривая взглядом равнины, Джем заметил дорогу. Сейчас, в жаркий
сезон, она была усыпана белесой пылью и, извиваясь, уводила от деревни к
югу. Джем устремился по дороге взглядом. Дорога вела через холмы, через
широкие полосы лесов. Она изгибалась, поднималась и падала, повторяя
очертания земли, и уходила к далекому горизонту. И тут Джем догадался: это
- та самая дорога, что изображена на его любимой картине. Та самая дорога,
по которой он путешествовал во сне, над которой он парил, а Варнава играл
ту же самую мелодию, что сейчас. Джем не знал, куда ведет дорога. Он только
знал, что где-то там, впереди, его ждет Тор. И приключения.
"Давай же, Джем. Ну, скорее!"
С этого дня Джем очень переменился. Что-то открылось ему, но что -
этого он и сам не смог бы сказать.
Это был самый счастливый день в жизни Джема.
Вот только ему не суждено было закончиться счастливо.

ГЛАВА 24
ОТКРЫТИЕ

Клик-клик, клик-клик.
Тихо-тихо. Умбекка клевала носом. Руки ее двигалась механически,
позвякивали спицы, тепло дня навевало дремоту. Племянница спала на кровати,
занавешенной балдахином, и ровно дышала. Сегодня Умбекка пила чай в
одиночестве. Нирри еще не убрала со стола. Толстуха сидела на диванчике у
камина - чисто выметенного, прибранного. В теплое время года его не
зажигали. Время от времени глаза у Умбекки закрывались. Сезон Вианы
сменился жарким сезоном Терона. Как тепло! Но это ненадолго. Позвякивание
спиц Умбекки означало, что она готовится к возвращению холодных месяцев.
Она вязала шарф.
Клик-клик, клик-клик.
Умбекка, начав очередной ряд петель, улыбнулась, но улыбка получилась
печальная. Позже, перед ужином, она уйдет в свою комнатку и вернется только
после того, как прочтет молитву. Теперь она читала ее по пять раз в день.
Молитва была обещанием и покаянием. Повторяя длинные ритмичные строчки,
Умбекка каждый раз заново произносила свой обет - клялась не отступать от
веры.

Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче,
Я глядеть буду зорко - так зорко, что кровью зальются глаза мои,
Я трудиться во славу твою буду столь тяжко, что руки мои истекут
кровью,
Я всем сердцем тебя возлюблю, и сердце мое начнет кровоточить,
Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче...

Молитва звучала, и в ней было много обещаний, но речь всегда шла о
том, что будет завтра. Завтра. Разве прошлое что-то значило? Оно могло быть
запятнано, оно могло отравить жизнь, но добродетель, в отличие от порока,
оставалась недостижимой. Умбекка верила в то, что вчерашние дни ее
племянницы в глазах бога Агониса будут видимы всегда, но насчет собственных
вчерашних дней она придерживалась совсем иного мнения - ей казалось, что
они улетели, словно дым. В сердце своем она обращалась к богу каждый день
так, как никогда прежде. Она обещала не отступать от веры, она обещала
каяться в своих прегрешениях в прошлом и не грешить в будущем. Но сумеет ли
она? Умбекка боялась будущего. Дочитав молитву, она поднималась с колен, и
колени у нее ужасно болели, а ее маленькие глазки были залиты слезами.
Набожность всегда была ее гордостью и радостью. Теперь она стала для нее
наказанием. Она была несчастна - но почему, этого она и сама до конца не
понимала.
Теперь у Умбекки все чаще болели груди. Боль пульсировала, сопровождая
биение сердца, и не желала отступать. Когда Умбекка лежала на своей жесткой
кровати бессонными ночами, боль превращалась в живое существо, не
отходившее даже в часы молитвы. Порой, правда, Умбекка забывала о боли, и
тогда ее биение заглушалось звуком падающего дождя, звоном чайного фарфора,
щебетом птиц и сотнями иных звуков - звуков распада, разрушения,
слышавшихся со всех сторон в умирающем замке. А потом боль снова напоминала
о себе, и Умбекка в ужасе осознавала, что боль и не отступала. Вот и
сейчас: клик-клик, клик-клик. Боль пульсировала в такт позвякиванию спиц.
Умбекка оглянулась, посмотрела на спящую племянницу. Как легко
вздымалась и опадала грудь Элы! Убаюканная зельем из бутылочки, Эла спала
сладко и безмятежно, как дитя. И днем, и ночью. Умбекка помнила Элу
ребенком - розовощекой здоровенькой девочкой. Какая она тогда была
хорошенькая! Тогда Умбекке было столько лет, сколько Эле сейчас, и тогда не
было этой противной боли.
- Бедная моя племянница! - произнесла Умбекка вслух. Эла, конечно,
никогда не поймет того, что тетка всегда желала ей только добра. Но что она
могла поделать, если Эла перешла все границы разумного поведения?
Эла пошевелилась, глубоко вздохнула. Умбекка знала, что ближе к вечеру
Эла проснется, встанет, сядет к столику у окна, будет односложно отвечать
на вопросы, сонно кивать, лениво гонять вилкой по тарелке баранину и
картофель, пока еда, наконец, не превратится в бесформенную массу, и не
придет Нирри, и не унесет тарелку Элы.
"Надо поесть, племянница", - заученно проговорит Умбекка, но даже она
почувствует, как, словно облако, зависнет над столиком безмолвный вопрос
Элы: "Зачем?"
Почти каждый вечер Джем ужинал с ними и ездил по комнате в своем
инвалидном кресле. Но теперь, казалось, Эла почти не замечала сына,
которого прежде обожала. "Джем, скажи мне... " - говорила она и обрывала
вопрос. "Джем, где... " - и снова умолкала, и тогда, если Джем слишком
торопливо хватал вилку и нож, Умбекка встревала и принималась его
воспитывать: "Джем, помни о правилах хорошего тона". Или: "Племянница, тебе
пора принять лекарство". И тогда взгляд Элы начинал блуждать, и она
переставала видеть сына.
Однажды Умбекке пришло в голову, что так лучше - ведь мальчику
наверняка не суждено было прожить долго. Это не вызывало у Умбекки
сомнений: бог покарал мальчика. И все же... шли месяцы, а мальчик подрастал
и становился крепче. Умбекка боялась, что настанет день, и ее сострадание к
Джему рухнет, словно карточный домик. Ей не давало покоя инвалидное кресло.
Она знала и о том, что пару раз мальчик пробовал ходить на костылях.
Какие-то деревяшки - разве они могли излечить мальчика от болезни,
являвшейся проявлением божьей воли? Это тревожило Умбекку! Теперь она
частенько исподволь наблюдала за Джемом, чувствовала в его взгляде
сопротивление и угрозу. Не была ли она не права, препоручив заботы о Джеме
карлику? Вопрос этот мучил ее, но гораздо чаще на ум приходило другое
слово: "неизлечим". Ну а что же излечимо? Умбекка сердилась на себя, но
хотелось ей одного: убежать, уехать в грохочущей повозке к Воксвеллам,
однако она очень хорошо понимала, что ее отъезды из замка не принесли ей ни
радости, ни счастья, к которым она так стремилась. Порой ей хотелось выть
от боли.
Тук.
Тук.
Боль усиливалась.

Умбекка швырнула вязанье на пол.
И почему-то клубок шерсти и наполовину связанный шарф сразу
превратились в некий немой укор. Яркая шерсть лежала на темной обивке
дивана и как бы осуждала Умбекку. Шерсть была алая. Словно намазанные
помадой губы шлюхи. Господи, что у нее за мысли? Ведь она сама,
собственными руками красила шерсть! Алая! Это же преступно!
От размышлений Умбекку отвлекло жужжание. В луче света из открытого
окна жужжала и вертелась муха. Время от времени муха садилась на чайный
столик и деловито копалась в крошках печенья. Умбекка с неожиданной для
толстухи резвостью вскочила. Размахивая своим вязаньем, словно оружием, она
гоняла муху по комнате до тех пор, пока та, испуганная и разгневанная, не
улетела в окно. Умбекка вздохнула и выронила вязанье. Протерла глаза и
вдруг заплакала и припала грудью к подоконнику.
Мир ярких красок за окном заволокло пеленой. Разогретое солнцем дерево
оконной рамы пекло руку Умбекки сквозь ткань рукава. От лежащего на груди
золотого амулета отсвечивали блики.
- О-о-о, - негромко простонала Умбекка.
Повинуясь безотчетному порыву, она сняла цепочку с амулетом и положила
на подоконник, туда, где оконный переплет отбрасывал еле заметную тень. Ей
хотелось спать, ужасно хотелось спать, но биение боли не покидало ее, хотя
сама боль немного утихла. Усталое сердце Умбекки просило покоя. Солнце
немилосердно палило. Умбекке стало жарко в тесном черном платье. И вдруг ни
с того ни с сего Умбекка вцепилась пальцами в высокий стоячий воротник и
принялась лихорадочно расстегивать пуговицы на лифе. Ткань шелестела,
словно перья огромной, не умеющей летать птицы. Перья расходились в
стороны, и чернота сменялась ослепительной белизной. День был жаркий, и под
платьем у Умбекки не было белья...
- О-о-о, - простонала она вновь и сжала руками полные белые груди с
ярко-розовыми кружочками сосков. Ей показалось, что она никогда раньше не
видела их. Она словно открыла новую страницу. Умбекку обдало неведомым
пылом. Под платьем действительно простиралась целая страна - с холмами и
равнинами, округлостями и впадинами. Плечи, живот, бедра, полные ягодицы.
Какое мягкое тело.
О, какое мягкое...
Умбекка прижалась щекой к горячему оконному витражу. Из глаз ее текли
соленые, теплые слезы. Она даже не услышала, как скрипнула дверь, не
слышала, как прогрохотали по вымощенному булыжником двору колеса повозки.
Противная муха вернулась к окну и уселась прямо между пухлыми грудями
Умбекки.
- Госпожа?
Умбекка вздрогнула:
- Нирри?

ГЛАВА 25
ПУГОВИЦЫ

- Госпожа, там досточтимый Воксвелл приехали...
Умбекка запахнула лиф.
- Что ты там мелешь, девчонка? - выпалила она, не оборачиваясь,
неестественно громко. - Хорошо, Нирри, накрывай стол к чаю. Пора. Сколько
раз я должна повто...
"Заметила? Догадалась? - металось в голове у Умбекки. - Я должна
стоять не оборачиваясь, пока она не приберет на столе, пока не уйдет... "
Однако ни чашки, ни ложки не звенели. А вот шаги Нирри приближались.
- Мэм, я говорю, досточтимый Воксвелл пришли.
- Как... пришли?
Эти слова вырвались у Умбекки криком. Она чуть было не обернулась.
Полным ужаса взглядом обшарила двор. Карета! Ей стало нестерпимо страшно.
- Госпожа Ренч! Госпожа Ренч! - это лекарь шел по лестнице. - Прошу
прощения за вторжение, добрая госпожа, но я был в деревне...
А вдруг он все видел? Вдруг заметил ее в окне? Умбекка отчаянно
застегивала пуговицу за пуговицей. Догадался ли он? Он был уже почти рядом
ней. Но молчал. Вязание! Умбекка схватила недовязанный шарф и прижала к
груди.
- О дорогой мой досточтимый Воксвелл! Какая неожиданность! О да,
входите, входите. Не правда ли, какой чудесный день нынче? А я тут...
Умбекка задыхалась. Если бы она могла еще сильнее зардеться от стыда,
она бы сделала это, но ее жирные щеки и так уже были ярче алой шерсти
шарфа. Лекарь ошарашенно наблюдал за тем, как хозяйка замка лихорадочно
треплет алую шерсть и срывает ее со спиц, нервно хохоча.
- Нет, нет, досточтимый Воксвелл! Вы не подумайте дурного! Это я для
Нирри нашла. Но и ей не подойдет. Тебе не подойдет, Нирри! - вскричала
Умбекка, схватив с подоконника шарф, клубок и спицы.
- Госпожа? - Нирри в испуге попятилась и готова была ретироваться, но
тут толстуха вдруг решительно шагнула к ней, схватила за руку и потащила к
столу.
- Ах ты, нерадивая девчонка! Что за беспорядок на столе? Вот видишь,
что ты наделала? Досточтимый Воксвелл приехал к чаю, а тут эти вчерашние
объедки валяются...
- Мэм? Почему вчерашние? Это сегодняшние...
Нирри точно помнила: толстуха слопала четыре пирожных с крыжовником,
три кусочка бисквита и шесть булочек и еще сливки выпила. Причем совсем
недавно.
Умбекка перекричала оправдывающуюся Нирри:
- А вчерашние объедки еще до сих пор не прибраны! О досточтимый
Воксвелл, что вы о нас подумаете?
Последние слова Умбекка бросила через плечо. Она зловеще нависла над
служанкой, размахивала руками - ну просто-таки раздувшийся от злости
красный шар!
"Из-за жары это она, что ли, так взбесилась? Нет, наверное, из-за
мухи", - решила Нирри, наконец отважившись поднять взгляд. Она увидела, как
огромная черная муха выползает из лифа хозяйки - в том месте, где та не
успела застегнуть пуговицы. Муха неуклюже полетала немного, затем
опустилась на неприбранный стол - прямо на гору перепачканных тарелок.
Нирри, полная наилучших побуждений, подбежала к столу и, ухватив поднос за
край, наклонила его, но добилась только того, что верхняя тарелка упала на
пол и разбилась.
- Тупица! - выкатила глаза Умбекка. - Муха вылетит отсюда следом за
тобой! Оставь ее в покое. Принеси нам чаю! Ты поняла, девчонка? - и
толстуха обернулась к лекарю. - О досточтимый Воксвелл! - наигранно
рассмеялась она. - Ох уж эти слуги!
Лекарь молчал.
Нирри, дойдя с подносом до дверей, нерешительно обернулась. Сказать
хозяйке про незастегнутые пуговицы или не говорить? Нет. Ни за что.
Все из-за жары. Точно, из-за жары.
Но и еще из-за чего-то.

Денек у Нирри выдался неудачный. На самом деле все началось посреди
ночи. Нирри проснулась от приглушенного шума во дворе. Испуганная девушка
выбралась из своей каморки, выбежала в кухню и выглянула в окошко. Под
окном стояла повозка-развалюха, и двое здоровяков выталкивали из нее
третьего мужчину, более щуплого. Когда им это удалось, мужчина упал ничком
на булыжник. Повозка покатила прочь. Здоровяки, в которых Нирри признала
завсегдатаев "Ленивого тигра", пьяно хохотали. Девушка всей душой желала,
чтобы они не разбудили хозяйку.
Потом Нирри чуть ли не до утра хлопотала около отца.
- Ох, отец, отец! - вздыхала Нирри.
Уже третий раз за последнее время отец напивался в стельку. На его
седых волосах запеклась кровь.
Потом Нирри весь день работала на кухне как проклятая, а теперь еще и
это... Так сказать хозяйке или не сказать?
Нирри прикусила губу.
- Ну, скажите же мне, досточтимый Воксвелл, - ворковала меж тем
Умбекка, успев немного совладать с собой. - Какой приятной неожиданности я
обязана тем, что вы нас навестили?
Она улыбалась и при этом похлопывала по дивану рядом с собой.
Однако досточтимый Воксвелл почему-то не садился с ней рядом.
- Мэм... - робко проговорила Нирри. - Я вам кое-что сказать хотела.
Улыбка упорхнула с лица Умбекки. Но Нирри все же решилась шагнуть к
дивану. Чайная посуда на подносе угрожающе позвякивала, Нирри наклонилась к
самому уху хозяйки.
- Господин Джем. Они не вернулись.
- Что ты болтаешь, девчонка? - прошипела Умбекка.
Нирри на самом деле волновалась. С того дня, как ее пьяный отец напал
на юношу, Джем стал вести себя с ней холоднее, чем прежде, но она все равно
каждый день оставалась пить чай с Джемом и карликом. А как же иначе? Она
обожала своего отца, она любила Джема, она любила карлика. Как тут
разорваться между ними?
- Они с Варнавой гуляют, - промямлила Нирри. - По вечерам. - Перейдя
на шепот, Нирри добавила: - И все еще не вернулись.
- Чушь, девчонка!
Чушь? Толстуха пялилась на Нирри так, словно та с ума сошла.
"Убирайся!" - красноречивее слов говорили глаза Умбекки.
Нирри покраснела. Шмыгнув носом, она понесла поднос к дверям. Верхняя
тарелка соскользнула и упала на пол.
- Пуговицы застегните! - бросила через плечо Нирри и захлопнула дверь
ногой.

Однако Умбекка была не в том настроении, чтобы обращать внимание на
какие-то там пуговицы.
Кстати, и лекарь тоже.
Немного успокоившись, Умбекка, наконец, заметила, что одежда ее гостя
тоже не в порядке. Во-первых, на досточтимом Воксвелле не было парика.
Жиденькие волосенки торчали во все стороны. На нем не было и камзола, а
рубашка, помятая и перепачканная, вылезла из брюк. Лекарь не улыбался.
Из-за жары, что ли?
Куда девалась его всегдашняя обходительность? Он расхаживал по ковру.
Туда-сюда, туда-сюда, своей крабьей походкой. Былые страхи Умбекки
улетучились. Сердце ее вдруг болезненно заныло. Неужели?
- И все-таки, досточтимый, что же привело вас нынче к нам в такой
чудесный день?
Воксвелл остановился и устремил на нее диковатый взгляд.
- Иногда таков единственный выход.
Умбекка побледнела. О чем это он? И что это за темные пятна у него на
рубашке? Кровь? Да, точно, кровь!
- Брожению следует положить конец?
- Досточтимый!

ГЛАВА 26
ВОКСВЕЛЛ ВИДИТ МРАК

- Нынче утром ко мне прибежал парнишка, - рассказывал досточтимый
Воксвелл. - Этот долговязый, нескладный такой, из "Ленивого тигра". Он
попросил меня пойти с ним - дескать, в "Ленивом тигре" беда случилась.
Надеюсь, вы прекрасно представляете, добрая моя госпожа, как мне не
хотелось отправляться в это логово.
- О, конечно, представляю! - горячо откликнулась Умбекка, хотя знала,
что в последнее время сын добродетельного Воксвелла просто-таки поселился в
кабачке и не желал возвращаться домой. Какая трагедия для благородного
человека! Какая несправедливость! Увы, дети приносят одни только несчастья.
- Мальчишка мне объяснил, что какой-то пьянчуга свалился с лестницы и
сломал ногу, и все просил меня пойти с ним. А я ему говорю: "Мальчик, я там
нужен как лекарь? Или как духовник?" Сказать мальчишке было нечего. Он
стоял, переминаясь с ноги на ногу, и тупо моргал. Мне было отвратительно на
него смотреть. Тогда я сказал: "Мальчик, получить вознаграждение за свои
труды я вряд ли смогу. И не желаю идти в притон пьянства и разврата. Кроме
того, все это смешно. Уверен, больной к утру проспится, как только хмель
выветрится из его головы".
Но этот дурачок все уговаривал меня - думаю, он не то чтобы так уж
заботился о страдальце, но боялся, что хозяйка "Ленивого тигра" поколотит
его, если он вернется без меня. Я только потом узнал, что пострадавший
пьяница - это отец мальчишки. Я бы его, конечно, выставил за дверь, но меня
разжалобила жена. "Пойди с ним, Натаниан", - умоляюще проговорила она. О
милая досточтимая Воксвелл! Она так добра!
- Милая досточтимая Воксвелл, - вздохнула Умбекка. Теперь она не
просто успокоилась. Она загрустила и опустила глаза.
Пуговицы.
Руки у нее уже не дрожали, и она медленно, одну за другой, застегнула
пуговицы. Бояться было нечего. Гость и не смотрел на нее.
- В кабачке царил разор, - продолжал свой рассказ лекарь. Столы
перевернуты, стулья разбросаны. На полу - битое стекло, повсюду следы
дебоша. Однако было пусто и тихо. Я заткнул нос - настолько неприятен мне
был запах прокисшего пива и... простите... мочи и еще дыма. Мальчишка
быстро провел меня через зал в дальние комнаты.
"Он пришел? Пришел?" - воскликнула кабатчица, бросилась ко мне и
загородила мне дорогу. Она всхлипывала и кричала. Одежда на ней была
грязная и помятая, со щек ее ручьями стекала краска. На голове у нее был
рыжий парик. "О досточтимый Воксвелл! - причитала она. - Вы ведь его
спасете, правда? Бедный мой Эбби! Бедненький, бедненький мой Эбби. Он был
такой хороший! Он прожил хорошую жизнь! Вот только беда - ни одной рюмки не
упустит... "
"Замолчи, женщина, ради господа нашего!" - вскричал я, оттолкнул эту
шлюху и прошел в комнату.
В тесной комнатушке с грязным полом, в проходе между бочонками,
бутылками и прочими мерзостями этого логова порока, на самодельных носилках
лежал больной. Мальчишка пытался отнести его наверх, но тот вопил и просил,
чтобы его не трогали.
Я подошел к несчастному.
От него несло, как от помойки, он лежал в одной изорванной рубахе, с
раскрытым ртом. Штаны с него сняли и чулки тоже, так что я сразу увидел его
распухшую и посиневшую лодыжку. Родственники объяснили, что старик
подвернул ногу, пытаясь убежать во время потасовки в кабачке. Я потрогал
опухоль. Пьяный зашевелился и застонал. Я послушал, как он дышит. Сердце
его билось вяло, медленно. Шлюха, заламывая руки, стояла рядом и все
всхлипывала и причитала. Я решительно обернулся к ней и сказал, что для ее
мужа пробил час расплаты. Он всего лишь вывихнул лодыжку, но, учитывая
плачевное состояние его здоровья, подорванного пьянством, это стало
последней каплей. И на самом деле пьянчуга был на пороге смерти.
Женщина перестала причитать и дико, отчаянно завопила: "О досточтимый
Воксвелл! Спасите моего бедного мужа!" Затем она повалилась на пол, стала
хватать меня за ноги и принялась нести сущую околесицу, утверждая, что ее
муж якобы был добродетельным человеком, самым лучшим на свете. "Глупая
женщина, не смей говорить со мной о добродетели! - вскричал я. - Лучше
взгляни на это жалкое подобие человека и извлеки урок из того, что с ним
произошло! Вот символ этой проклятой деревни и ее судьбы!"
Однако она раскричалась еще сильнее, я понял, что она умоляет меня
спасти не изуродованное тело ее мужа, а скорее его суть, которой суждено
отправиться в Царство Небытия. Как бы ни была порочна эта размалеванная
шлюха, я увидел, что в ней еще сохранились остатки веры, привитой ей в
младенчестве. О да, она жила в логове порока, но понимала, сколь неизбежен
конец жизни для каждого, и для нее в том числе.
Тогда я вернулся к больному, намереваясь поскорее напоить его
снадобьем, которое бы ускорило его уход из жизни, дабы он предстал перед
последним судом.
И вот тогда я увидел, что дорога открыта, ибо тело несчастного было
столь мерзко, столь истощено и мрачно, а нога его распухла столь чудовищно,
то поначалу я не разглядел того, что должно было бы броситься мне в глаза в
первую очередь: стопа несчастного пьянчуги заканчивалась не пятью, а семью
пальцами! Ледяной страх сковал мое сердце. А женщина все выла и причитала.
Я вскочил, встряхнул ее, отвесил ей пощечину.
- Женщина, позволишь ли ты мне отсечь причину его порочности, пока он
еще держится за жизнь?" Она тупо смотрела на меня, ничего не понимая. Я
подошел к больному, схватил его за семипалую ступню. Старик взревел от
боли, но я перекричал его: "Женщина, вот его спасение!"
Затем я послал мальчишку за всем, что было мне необходимо. "Уймись,
женщина!" - прикрикнул я на кабатчицу. Теперь она опустилась на колени в
углу, лицо ее было перекошено страхом.
"Если желаешь говорить, вспомни молитву! Или ты так долго предавалась
порокам, что сердце твое позабыло то, чему тебя учили в детстве?"
Наконец явился мальчишка. Лицо его стало землисто-серым. Он принес
кипяток, полотенца и лампу. Я покопался в мешке. Первым делом нужно было
надсечь ланцетом опухоль и выпустить скопившуюся под кожей жидкость. Затем
следовало произвести более радикальную операцию. Я решил, что моя
небольшая, но острая пила вполне справится с этой задачей - ведь мышцы и
кости старика были мягкими. Я сбросил камзол и закатал рукава.
При свете лампы в кладовой стало еще более мерзко. Лучи выхватывали из
полумрака изгибы бутылок, играли на стеклах запыленного окна. "Подвесь
лампу к потолку, мальчишка!" - распорядился я. Когда он сделал это, я еще
более ярко увидел всю мерзость природы несчастного пьянчуги. Опухоль
лиловела и чернела, увеличивалась у меня на глазах. Никогда в жизни не
видел ничего более тошнотворного!
Я произвел необходимые приготовления и стал искать наилучшее место для
надреза. Я тыкал и тыкал иглой в распухшую плоть. Пока я этим занимался, к
завываниям женщины присоединились стоны пьяницы. Поначалу мне казалось, что
я слышу бред человека, страдавшего от боли. Имей такое же повреждение
человек добродетельный, я бы поднес к его губам стакан с бренди, дабы
облегчить боль. Однако Эбенезер Трош не был добродетелен, и вскоре я понял,
что слышу не бред, а грязнейшие из ругательств и богохульств.
"Держи его покрепче, мальчишка", - велел я сыну несчастного и проколол
ланцетом разбухшую плоть. Дикий крик сотряс стены каморки, и фонтан
зловонной крови хлынул из прокола. Кровью залило стены.
- Нет! Нет! Эбби! - завопила кабатчица, вскочила и принялась трясти
меня за плечо. Я отшвырнул ее. Пьяница начал корчиться и дергаться в
агонии. "Держи его, мальчишка! - крикнул я. - Нужно поработать быстро, дабы
успеть спасти его суть!" Ланцет выпал. Я схватил пилу. Черная кровь и
желтоватый гной капали с потолка и с лампы. Быстро примерившись, я приложил
лезвие пилы к лодыжке. Нельзя было терять ни минуты. Я покрепче сжал
рукоятку и начал пилить. Пила все глубже уходила в плоть.
- Нет! - завопила шлюха, схватила с пола ланцет и бросилась на меня,
обезумевшая от жалости к мужу. Рванулся ко мне и мальчишка. "Не тронь ее,
мальчишка! - крикнул я. - Держи отца!" Я выхватил у женщины ланцет и
отхлестал ее по лицу. "Глупая женщина! Неужели ты думаешь, что я исполняю
чью-то еще волю, кроме воли бога Агониса? Покорись его воле, женщина, и
молись!" - И я снова покрепче сжал пилу и тремя быстрыми движениями отсек
ступню старого пьяницы.
Кровь лилась ручьем. "Ты еще не разогрел кочергу, мальчишка? Нет?
Разогревай скорее!" Мальчишка опрометью бросился к очагу, на кухню, но
прежде, чем я успел прижать кровоточащую культю, старик поднялся, выкрикнул
имя свергнутого короля и без чувств упал на спину. Я схватил его за руку и
успел ощутить последние биения его сердца.
Я обернулся к плачущей кабатчице и участливо проговорил: "Он мертв,
досточтимая Трош, я должен сказать тебе, что в последнее мгновение своей
жизни он выкрикнул имя, которое для всех, исповедующих истинную веру,
означает только стыд и позор. Однако я всегда считал, что истина должна
идти рука об руку с состраданием, и поэтому я говорю тебе: не все потеряно.
Я проделал операцию до того, как твой муж умер. И его последний вопль можно
счесть криком выходивших из него зла и порока, столь терзавших его суть.
Извлеки же урок из постигшей твоего мужа судьбы и посвяти себя почитанию
бога Агониса".
Женщина перестала рыдать, она только всхлипывала да кивала, а когда на
пороге появился мальчишка с раскаленной кочергой, я понял, что все кончено.
Руки и одежда у меня вымокли в крови, и я до сих пор, как видите, не смыл
ее.

ГЛАВА 27
ВОКСВЕЛЛ ВИДИТ СВЕТ

Умбекку трясло мелкой дрожью.
Ведя рассказ, Воксвелл несколько раз прошествовал мимо нее. Туда-сюда,
туда-сюда, по-крабьи перебирая ногами. Он то задерживался у окна, то около
выцветшего гобелена, то около кровати, где спала Эла, но, говоря, он
обращался, конечно, не к окну, не к кровати, не к гобелену - он обращался
даже не к Умбекке, хотя смотрел на нее. Взгляд его обезумевших глаз был все
время устремлен куда-то в пространство. Наконец, закончив свое ужасное
повествование, он опустился на диван рядом с Умбеккой. Испуганная толстуха,
готовая произнести: "О досточтимый Воксвелл, как это ужасно! Какие
испытания вам пришлось пережить!" или "О досточтимый, как греховен этот
мир!" - вместо этого только ахнула и покраснела, когда лекарь сжал ее руку.
- Добрая госпожа! - вскричал Воксвелл. - Теперь все открылось мне! Я
чувствую себя странником, который долго бродил по свету, путаясь в мрачных
лабиринтах, и наконец ощутил себя созданием света.
Сердце Умбекки учащенно билось. Биение боли тоже усилилось.
- Это следует сделать, разве вы не видите? Я уже совершил подобное,
следственно, нужно сделать это еще раз! Все это время я был игрушкой
мирской тщеты, я в своем невежестве полагал, что суть моя беспрепятственно
перейдет Царство Небытия. Теперь же я вижу, что суть моя заслуживала только
того, чтобы быть безжалостно брошенной в бездну!
Что бы это могло значить? Рука лекаря все крепче сжимала руку Умбекки,
его глаза сверкали яростным огнем.
- О добрая моя госпожа, святая святых, в которую мы так стремимся
проникнуть, подобная сверкающей твердыне, и добраться до нее возможно
только тернистым, извилистым путем. От того пути отходят множество других
дорог, ложных поворотов и тупиков, и многие из этих дорог загадочны, пыльны
и темны. Странствие, предстоящее нам, нелегко. И все же, когда мы доберемся
до конца своего пути, износив наше тело и истратив дух, когда мы будем
мечтать только об одном - как бы поскорее сбросить с себя превратившиеся в
лохмотья одежды этого бренного мира, врата твердыни распахнутся только
перед теми, кто годы шествовал по избранному пути, не сомневался, не
заглядывался ни налево, ни направо, не смотрел на те дороги, по которым,
спотыкаясь, брели его братья и сестры, которые сомневались, в неуверенности
останавливались на перекрестках судьбы. Врата откроются только тем, кто
всегда смело смотрел только вперед и не останавливался, дабы помочь тем,
кто слепо тыкался в тупики. Да, только перед тем распахнутся врата, кто не
отвернется от них, кто не пойдет обратно. А тот, кто отвернется и уйдет,
разве тот человек не предаст, в гордыне своей и себялюбии, оказанного ему
священного доверия? Я говорю: да, предаст! Предаст, я повторяю! Я говорю:
добрая моя госпожа, до сих пор я был именно таким человеком.
- Досточтимый, я вас не понимаю!
Умбекка была напугана не на шутку. А лекарь вскочил и снова забегал по
комнате - на сей раз взволнованно, с горящими глазами.
- Не понимаете? Добрая моя госпожа, то, что случилось со мной сегодня,
- это испытание. Это знамение. Последние годы для последователей нашей веры
были годами непрерывного ужаса. Неужели бог Агонис не ронял слез, не рыдал
о нашей несчастной стране? Но даже в мрачном королевстве Зензан сейчас
поговаривают о том, что наша победа предрешена, что скоро должна решиться
судьба нашего народа. И мы сметем все препятствия на нашем пути в священной
войне! Ибо прилив нашей веры вскоре нахлынет громадной, высокой волной! И
когда нахлынет на нас эта волна, добрая моя госпожа, разве сможем мы забыть
самые священные слова нашей молитвы? "Бог Агонис, завтра вера моя в тебя
будет еще крепче".
- "Я глядеть буду зорко - так зорко, что кровью зальются глаза мои!" -
прошептали следующую строку молитвы маленькие розовые губки Умбекки, а ее
поросячьи глазки неотрывно следили за Воксвеллом. Тоска, неодолимая тоска
сковала ее, а биение боли переместилось выше, к голове, и стало грохотать у
Умбекки в висках, подобное боевым барабанам.
Вошла Нирри с чайным подносом.

Нирри успела побродить по замку. Забредая в незнакомый коридор, она с
опаской толкала скрипучие двери и потихоньку, а потом погромче окликала:
"Господин Джем! Господин Джем!"
Но в ответ слышала только эхо.
Поставив на стол поднос, Нирри робко проговорила:
- Прошу прощения, мэм...
Досточтимый Воксвелл злобно зыркнул на служанку, а хозяйка, казалось,
вообще не заметила ее появления. Умбекку не привлекли запахи, исходящие от
уставленного деликатесами подноса, не обеспокоило то, что служанка надолго
задержалась. Нирри ожидала, что ее либо похвалят, либо отчитают, однако ни
того, ни другого не последовало. Она принялась расставлять на столе посуду
и пирожные, которые приготовила для Варнавы и Джема. Покончив с этим делом,
Нирри предприняла новую попытку:
- Госпожа, господин Джем...
Взгляд толстухи неожиданно метнулся к служанке.
- Убирайся, девчонка!
- Госпожа?
- Убирайся!
Нирри побагровела и уже была готова выбежать из комнаты, но
досточтимый Воксвелл успел ухватить ее за руку.
- Моя добрая госпожа, - сказал он, - позвольте ей остаться. Останься,
дитя, и прислушайся к словам мудрости, - обратился он к Нирри. - В тот час,
когда мы предстанем перед судом бога Агониса, между нами не будет никаких
преград.
Нирри неуверенно дошаркала до дивана и присела на самый краешек.
Хозяйка даже не притронулась к чаю. Хозяйка и служанка сидели рядом, и обе
явно чувствовали себя неловко. А досточтимый Воксвелл продолжал вещать:
- Подумаем о покойном Эбенезере Троше...
- П-покойном? - вырвалось у Нирри.
- Тише, девчонка!
А лекарь даже не сделал паузы.
- Ныне покойный, Эбенезер Трош был странником, сбившимся с пути
истинного. - Воксвелл снова заходил по комнате, и голос его зазвучал
гнусаво, но напевно. - Но почему, я спрашиваю, его судьба отвернулась от
него?
Бывают люди, которые захлебываются мраком, поднимающимся подобно
мокроте или желчи из черноты их сердца. Такие наиболее погрязают в грехах
своих, ибо чернота присутствует в сердцах всех без исключения мужчин и
женщин, и наша святая задача состоит в том, чтобы не дать этой черноте
разбушеваться и вырваться на волю.
Те, кому это не удается, слабы. Что же с ними делать? Во-первых, мы
обязаны обличать их, а затем, после того как мы обличили их, надеяться, что
сердца их разорвутся и, разорвавшись, станут открыты для любви бога
Агониса.
Темносердечные люди могут казаться хорошими, но на самом деле они
изрыты червоточинами грехов. Но бывают и такие, что открыто являют миру
свое поклонение созданиями Зла. Изо всех странников, шагающих по неверным
путям, такие наиболее порочны, и вполне справедливо то, что бездна мрака в
конце концов поглощает их. Печать зла лежит на них - и что же? Что будет,
если снять с них эту печать? Возможно ли, чтобы несчастный старик Эбенезер
Трош теперь, когда он лишен своего уродства, стоял перед вратами желанной
твердыни? О добрые госпожи мои, я должен верить, что это именно так!
Лекарь, дрожа, упал на колени. Воздел руки с растопыренными пальцами.
- Я должен верить в то, что спас больного брата моего, и тем, что спас
его, облегчил свое сердце!
С этими словами Воксвелл свел руки, сложил ладони перед грудью.
- Хвала богу Агонису! - воскликнула Умбекка. Пока лекарь
разглагольствовал, Умбекка, словно в трансе, мало-помалу тянулась вперед и,
в конце концов, почти сползла с дивана. Теперь же она вскочила, рванулась и
опрокинула чайный столик.
Нирри вскрикнула. Вскочила на ноги.
Умбекка стояла на коленях рядом с лекарем. Она читала молитву, и ее
маленькие губки двигались в такт с тонкими губами лекаря, произнося
священные слова.
Нирри беспомощно оглядывалась по сторонам. Вокруг нее в полном
беспорядке валялось все, что упало со столика.
- О нет, нет! - воскликнула служанка, села на корточки и начала
подбирать с пола вымокшие в озере пролитого чая чудесные пирожные и кексы,
так любовно приготовленные ею для господина Джема и Варнавы. Нирри
перевернула чайник, но чайник треснул, и из него вытек почти весь чай.
- О нет!
Это же был самый лучший фарфор! Проклиная судьбу. Нирри принялась
выуживать из горячего озера чая тарелки. Некоторые побились.
- Иди к нам, девчонка. - И пухлая рука ухватила Нирри за юбку. Нирри
хотела встать, но Умбекка тянула ее к полу, втягивала в закрытый мирок
молитвы. Нирри хотелось вырваться и убежать.
Она беззвучно зашевелила губами, сжала пальцы в кулаки, поднесла к
губам. Что значили слова молитвы? Для Нирри - ровным счетом ничего -
вернее, они пробудили в ней смутные детские воспоминания. Тогда, перед
Осадой... Нирри помнила, как холодно было стоять на коленях на каменном
полу, повторяя наполовину непонятные слова и распевая странные,
тяжеловесные гимны - торжественные, хотя Нирри от них впадала в тоску. По
утрам, еще до восхода солнца, в замковой часовне на молитву собирались
слуги. А в дни всеобщих торжеств - перед каждым Чернолунием, в дни Канунов,
в день Праздника Агониса, в день Покаяния, и в день Пророчества, и в другие
торжественные дни слуги, выстроившись длинной вереницей, молча (потому что
им было запрещено разговаривать и смеяться) шли по тропе вниз, в деревню, к
храму. Там тоже молились и пели, и казалось, этим песням нет и не будет
конца.
Нирри все это забыла с тех пор, как умерла ее мать.

Бог Агонис, завтра я стану искать тебя так, как не искал прежде.
Воззову к тебе я так громко, что горлом моим хлынет кровь!
На колени я встану, и по терниям на коленях к тебе поползу я,
Пусть колени и руки мои обагрит благодатная кровь!

Колени Нирри были перепачканы раздавленными пирожными и сливками, юбка
вымокла от чая. С фартука капал чай вперемешку с вареньем.

Бог Агонис, завтра я послужу тебе так,
как не служил прежде!

Нирри вскочила с воплем:
- Не могу больше! Горячо!
- Девчонка! - прошипела Умбекка и схватила Нирри за руку.
Но в то же самое мгновение лекарь вдруг прервал молитву, выпучил
глаза, схватил хозяйку за плечи и хриплым голосом спросил:
- Госпожа Ренч, а где бастард?
Умбекка испуганно закричала.
Служанка размахивала руками, пытаясь отряхнуть юбку. Она причитала:
- Не давали мне сказать, а я все пыталась, пыталась...
Но лекарь ее не слышал.
- Где бастард, я вас спрашиваю?
Нирри замерла. Уставилась на Воксвелла. Противная, жгучая боль ползла
вверх по ее ногам. В этот миг служанку словно озарило: во-первых, она
поняла, что отряхивать юбку бесполезно, что она обожгла ноги горячим чаем.
Во-вторых, она увидела, что у хозяйки расстегнут лиф платья и что ее
уродливые, огромные груди вывалились наружу. Нирри, кроме того, наконец,
поняла, что же произошло в кабачке, и вдобавок до нее дошел смысл
настойчивого, безумного вопроса лекаря: "Где бастард?"
Умбекка стонала. Воксвелл тряс ее за плечи. Слышала ли она его вопрос?
Поняла ли, в чем дело?
- О досточтимый, досточтимый...
Рыдая, толстуха упала в объятия лекаря, который вовсе не желал с ней
обниматься. Всем своим грузным телом толстуха прижалась к тщедушному
лекарю, задыхаясь от стыда и от радости. Кровь в ее жилах текла, словно
пламя. О, как близко подобралось к ней сегодня Зло, как оно нашептывало ей
на ухо, как касалось ее шеи раскаленными пальцами... Но досточтимый
Воксвелл указал ей истинный путь! Теперь ее вера возвратилась к ней,
разрушив ее отчаяние так, как волны прилива разрушают хрупкие берега.
Умбекка даже не замечала того, что грудь ее обнажена. Она все крепче
обнимала лекаря и прижималась все теснее к его окровавленной рубашке.
Резким движением лекарь вырвался из объятий толстухи. Умбекка, похожая
в этот миг на громадного подстреленного зверя, со стоном опустилась на пол.
Она рыдала все громче и чаще.
На кровати пошевелилась Эла.
Одурманенная сонным снадобьем, она пыталась очнуться. Тягучий сон
владел ею слишком долго. Она смутно догадывалась о том, что с ней творят
что-то неправильное, что-то ужасное. Теперь же она, хоть и с трудом, но
догадывалась, что в стенах замка могло совершиться еще более ужасное зло и
что на этот раз зло угрожает ее сыну.
Эле хотелось крикнуть, но она не могла.
Пока не могла.
Досточтимый Воксвелл выбежал и комнаты.
- Бастард! - кричал он. - Бастард! Где ты, бастард?
Гнев хлынул в измученное сонным дурманом сердце Элы.
Отчаянным усилием она заставила себя очнуться.
Никто не смотрел на нее. Никто ничего не видел.
Она сжала кулаки.

ГЛАВА 28
ОЧИЩЕНИЕ

- Бастард! Бастард!
Вопли Воксвелла разносились по всему замку.
Вечерело. Коридоры погружались во тьму, солнце бросало последние
багровые отсветы на оконные стекла, но здесь, в глубине замка, вдалеке от
двора, окон было мало. Одна-единственная узкая бойница наверху, такая
одинокая посреди массивной наружной стены, призвана была пропустить свет и
бросить его на сцену, где должен был вот-вот разыграться последний акт в
исполнении Воксвелла.
Перебираясь по замку своей крабьей походочкой, лекарь вскоре миновал
немногие замковые комнаты.
- Бастард! - крикнул он снова.
"Бастард! Бастард!" - ответило ему эхо.
Лекарь оглянулся по сторонам. Задрал голову. С потолка свисали
лохмотья паутины. В дальнем углу, за аркой, начинался темный лестничный
пролет.
- Бастард? - прошептал Воксвелл.
Почему это вдруг он перешел на шепот? Послышался крысиный писк и
шуршание. "Где же находится комната бастарда?" - попытался припомнить
Воксвелл. Почему-то перед его мысленным взором предстал грязный буфет, где
на полке неподвижно лежал бастард, замурованный внутрь своего увечья.
"Может, так оно и было на самом деле? Ну, конечно, именно так. Трагедия,
что и говорить. Но трагедии бастарда суждено было подойти к концу".
И Воксвелл вновь прошептал:
- Бастард?
Воксвелл медленно поворачивался, искал глазами выход. Уже много лет он
лечил бастарда. А теперь все эти годы казались ему глупым, тщетным
времяпрепровождением. Он считал Джема неизлечимым, безнадежным больным. Он
так думал. Он так говорил. Но вот оно, человеческое тщеславие! Сколь многое
можно было сделать, сколь многого достичь, стоило только открыть свое
сердце для бога Агониса! То откровение, что снизошло на Воксвелла, теперь
могло помочь ему излечить все людские пороки!
И даже увечья!
Даже увечье бастарда!
- Бастард! - настойчиво, громче, чем прежде, произнес Воксвелл. Снова
ему ответило эхо, но это не смутило лекаря. Эхо так эхо, пусть себе
отвечает. Однако в груди лекаря зашевелилась глухая злоба. Разве он не
принимал мучения юного бастарда близко к сердцу во все времена? "А как себя
чувствует бастард?" - Он всегда задавал этот вопрос толстухе хозяйке. О да,
он всегда искренне сострадал мальчику, всегда проявлял заботу о нем. "Как
себя чувствует бастард?" - Ведь именно таков всегда был его первый вопрос.
Или последний? Или единственный?
- Бастард!
И вдруг до слуха Воксвелла донесся странный звук - тонкий вибрирующий
стон, похожий на потустороннюю музыку. Влажные губы лекаря скривились.
Неожиданно он осознал, насколько огромен замок, как бесконечны его коридоры
и залы. Казалось, вся громада древней твердыни надавила на тщедушного
лекаря своим весом. Звук доносился от арки - той самой, за которой
начиналась витая лестница.
Звук оборвался.
Появилось колеблющееся пламя - то был светильник, отбрасывающий на
ступени лестницы золотистое сияние.
А потом раздался голос:
- Варнава! Я больше не могу! Бастард! А что это еще за Варнава?
Досточтимый Воксвелл притаился за колонной. Пламя светильника под
аркой разгоралось все ярче, и вскоре там появилась фигурка - нет, не
бастард, но кто-то еще более уродливый. Пыхтя и отдуваясь, старательно
переставляя коротенькие ножки, карлик шел вперед, заслоняя от лекаря
калеку. Озаряемый светом лампы, карлик напоминал неуклюже сработанный
крест.
Воксвелл следил за ними, содрогаясь от отвращения. Отвратительное
создание поставило светильник на пол, подняло голову и оценивающе глянуло
на узкую бойницу, пропускавшую свет в зал. Затем, согнув заскорузлые
пальцы, поднесло их к висевшей на его груди полированной коробке. Вновь
зазвучала странная музыка, похожая на бессловесное заклинание какого-то
таинственного кукловода. И вот на последних ступенях лестницы возникла
фигурка бастарда. Он шагал, совершенно измученный, опираясь на костыли.
Карлик перестал играть и захлопал в ладоши. И как раз в этот миг
бастард выронил костыли, и они со стуком упали на каменный пол.
- Варнава! У нас получилось! - выкрикнул Джем и без сил опустился на
пол.
- Бастард! - прохрипел досточтимый Воксвелл и бросился к мальчику.
Услышав дикий, визгливый окрик, Джем изумленно поднял голову, но
стоило лекарю склониться к нему, как юношу сковал невыразимый страх.
Воксвелл схватил его, приподнял, принялся трясти и дрожащими губами что-то
выкрикивать насчет божественного замысла, проклятых богом жителей Земли и о
вечном ужасе, поджидающем подобных за вратами Царства Небытия.
- Неужели ты смеешь потешаться над своим увечьем, бастард? Неужели ты
смеешь отрицать волю бога Агониса? Кем ты хочешь стать? Нова-Риэлем?
- Отпусти меня! Отпусти!
Джем пытался вывернуться. Покалеченные ноги не двигались, он не мог
ими оттолкнуть лекаря, а тот крепко держал его за руки.
- О, зараза уже успела распространиться! Ты - во власти зла, бастард!
Твое сердце полно гнили!
Беззубый рот карлика беззвучно открывался и закрывался. Ударив
напоследок по клавишам лиры, карлик бросился к обезумевшему лекарю и укусил
его за бедро.
Отпрыгнул в сторону.
И снова укусил.
Воксвелл размахнулся и ударил карлика. Тот упал на пол. Аира
застонала.
Но Варнава не отступался и укусил Воксвелла в третий раз.
- Изыди, отвратительное создание!
На этот раз лекарь отпустил бастарда, наклонился, схватил с пола
брошенные костыли и пошел на карлика.
- Господин Джем! Господин Джем! - звал чей-то голос. Но Воксвелл
ничего не слышал. Он был невменяем. Джем без сил распростерся на полу, даже
не имея сил крикнуть. А лекарь, громко проклиная зло и те обличья, которые
оно способно принимать, его изощренность и происки, принялся избивать
костылями несчастного карлика.

- Перестаньте! Хватит!
Это кричала Нирри. Она бросилась к Воксвеллу.
Лекарь обернулся.
Он бросил костыли, но не из-за того, что подбежала служанка. Его
напугала фигура в белом, что мчалась следом за Нирри. Фигура остановилась у
стены, медленно сползла на пол. Но вот, бледная и изможденная, леди Эла
вдруг встала, шагнула вперед, и с ее побелевших губ слетели слова - слова
осуждения и проклятия.
- Злобный, лживый человек! - отлетело эхом от стен зала. - Убирайся
отсюда и никогда больше не возвращайся сюда! Убирайся! Убирайся! Убирайся!
Пятясь назад, лекарь, сверкая глазами и брызгая слюной, огрызался:
- А что я еще мог поделать? Ты хочешь, чтобы твой ублюдок забыл о
боге? Неужто он возмечтал стать Нова-Риэлем, про которого болтают в
легендах?
- Мама! - вскричал Джем, и Эла опустилась рядом с ним на колени. Он
прижался к ее груди. Глаза юноши были закрыты. Все было кончено, но перед
глазами у Джема стояло пережитое. Он снова и снова видел, как вздымаются и
падают тяжелые костыли, как они взлетают над головой лекаря и падают...
Раз...
Два...
Сколько же раз?
В такт костылям взлетала и падала их тень на багряной в лучах
заходящего солнца стене. Сначала послышался треск дерева, а потом - хруст
костей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРИБЛИЖЕНИЕ

ГЛАВА 29
МЯГКОЕ СИДЕНЬЕ

Со времени Осады миновало почти три цикла.
На дне долины у подножия скалы Икзитера медленно, но верно умирала
деревня Ирион. В холодные, тоскливые дни сезонов Короса, когда ночь с
трудом дожидалась окончания дня, только робкая струйка дыма из трубы да
тусклый свет свечи в окошке домика с облупившейся штукатуркой и
потрескавшейся черепицей подсказывали, что здесь еще теплится жизнь.
Надгробия на кладбище покосились и растрескались. Еще немного - и та же
судьба могла постигнуть храм. После каждого снегопада громадный каменный
треугольник фундамента все глубже проседал в землю. Казалось, здание только
мучительно оттягивает тот день, когда рухнет колоннада его портика.
Нищета легла на деревню словно тень. Природа капризничала, и урожаи
стали скудными. Тощие куры уныло слонялись по дворам, козы давали жидкое,
водянистое молоко. Худющие - кожа да кости - коровы бесцельно скитались по
полям.
Сезон Терона бывал короток, но жесток. В то время Диколесье алчно
подбиралось все ближе к деревне. Корни деревьев выхватывали камни из ограды
кладбища, ветви помогали им разрушать стену. Всевозможные семена
произрастали на деревенской лужайке. Небольшие садики около домов радовали
глаз обилием плодов - персиков, яблок и груш, которым, однако, не суждено
было вызреть: все плоды падали на землю, подточенные червями, и гнили затем
в высокой траве, которую вот-вот должны были сковать первые заморозки.
Лица жителей деревни помрачнели, осунулись. Жизнь для них превратилась
в горькое, тоскливое хождение по кругу. Стоило минуть очередному циклу, и
деревню покидали все новые и новые жители. Повозки вереницей тянулись по
обнищалой улочке и уезжали по белесой дороге, уносившей их к югу от
истощенных полей и унылых домов. Они уходили, покидали обжитые края -
сыновья с печальными, но решительными глазами, насилу вырвавшиеся из
объятий рыдающих матерей, и отцы, гордые, но оборванные, вместе со своими
болезненными женами и чумазыми босыми ребятишками. Уходили, погрузив на
повозку нехитрый скарб. Повозку тащил либо ослик, либо старая-престарая
клячонка.
Остающиеся еще сильнее погружались в тоску, в чем им немало помогали
неистощимые запасы из погребов заведения с вальяжно развалившимся тигром на
вывеске. Давным-давно никто не слышал стука молота ни в кузнице, ни в
мастерской медника или колесника. Мельник, живший ниже по реке, давно не
открывал створ плотины.
Однако близились перемены.

- Капеллан?
- Господин?
- Вы что, опять носом клюете?
Капеллан и не думал дремать. Он тайком приподнял уголок занавески на
дверце кареты. Столько ехать - и не заскучать по миру? Это было бы
противоестественно. Солнце сегодня светило ярко. Капеллан знал, что вдоль
дороги по обе стороны тянутся ветвистые леса, но он отогнул занавеску
только чуть-чуть и поэтому видел лишь золотистую полосу жухлой травы.
Карета катилась так медленно. Сколько еще ехать до Ириона? Месяц? Два?
- Выглядываете тайком, да?
Капеллан учтиво отрицал подозрения командора. Он даже позволил себе
благодушно рассмеяться. Мало кто решился бы на подобную дерзость.
- Вы забываете, господин, - мягко напомнил командору капеллан, - что я
- человек избранный, посвященный. Порой я просто обязан сосредоточивать
свои помыслы на любви и бесконечном милосердии бога Агониса.
- Я не забываю о том, что вы лицемер с хорошо подвешенным языком.
Колкость отозвалась болью в сердце капеллана. А ведь сам он был
человеком искренним, и ему всегда казалось, что только так и стоит общаться
с другими людьми. Лицо командора было закрыто широкой повязкой, но
капеллану казалось, что спрятанные за повязкой глаза обжигают его пламенным
взглядом, способным прожечь ткань его плотной, расшитой позументом мантии.
Глупости, конечно. После взрыва в Зензане командор почти ослеп, вот и
прятал глаза за повязкой. И вот беда - велел держать занавески в карете
закрытыми! Старик становился все более и более чудаковатым. Может быть,
после взрыва в Зензане пострадало не только его тело, но и разум? Капеллан
полагал, что это вполне вероятно.
Маленькие часы, подвешенные над головой у командора, пробили
пятнадцать раз.
- Время для молитвы, - задушевно проговорил капеллан, сжал руки
капитана и задумался о теме проповеди. Покачивание кареты подсказало ему
тему.
Путешествие. Бог Агонис.
Поиски леди Имагенты...
Капеллан пробормотал несколько слов хвалебной молитвы, после чего
произнес:
- Источник света, услышь наши молитвы! Взгляни на нас с милосердием и
состраданием - мы, твои жалкие рабы, молим тебя. Мы греховно сошли с пути
истинного. Мы падаем и спотыкаемся...
Карета подпрыгнула на ухабе. Расплывшаяся фигура командора угрожающе
наклонилась вперед. Но капеллан не сбился.
- И лежим там, где упали, словно скотина в стойле... Да, это хорошо
сказано.
- О милосерднейший, воззрись же на нас очами, полными слез, помоги нам
найти силы для борьбы, для поиска добра, которое в один прекрасный день...
зальет землю.
Предпоследнее слово капеллану подсказал зензанский слуга, подавший им
с командором чай.
- Воззрись на нас, господь, подари нам надежду увидеть тебя. Восхвалим
же все вместе господа и госпожу нашу.
- Восхвалим же все вместе господа и госпожу нашу. Откинувшись на
спинку сиденья, капеллан изучал командора, но, правду сказать, не слишком
старательно. Оливиан Тарли Вильдроп был печально знаменит своими
жестокостями. Даже те, что воевали с ним рука об руку, не слишком одобряли
тот путь, что он избрал для того, чтобы сделать карьеру. А к вершине
карьеры Вильдроп шел по трупам. Среди красномундирников про Вильдропа
говорили, будто он - кровожадный зверь, что с губ его капает слюна, как
только он завидит жертву. Конечно, это было преувеличение - разве можно
было подумать такое о симпатичном старике, сидевшем на мягком сиденье? От
его былой лихости остались разве что пышные усы с загибающимися кверху
кончиками.
Командор сидел неподвижно. Казалось, религиозные чувства продолжают
владеть им. За время путешествия он взял за привычку отмечать молитвой
каждый пятнадцатый час. Даже капеллану казалось, что это несколько
утомительно. Столь часто молились только Посвященные, а военному-то зачем?
Но на самом деле капеллан знал, у кого командир позаимствовал эту идею. В
знаменитом романе "мисс Р" "О делах военных и любовных", представлявшем
собой переписку кавалера с дамой, главный герой даже на поле боя не
отступал от привычного ритма молитвы. Кое-кто мог бы сказать, что такому
болвану было бы очень просто оказаться легкой добычей для врагов. Другие
говорили, что только так он и должен был поступать, ибо был чист сердцем.
Автору, "мисс Р", похоже, казалось, что благородный Бевин достоин
всяческого восхищения. Ведь именно из-за этого в немалой степени он в конце
концов добился руки и сердца благочестивой Альриссы.
Или Эвелинны?
Или Меролины?
Капеллан уже не помнил точно имени героини, но мог запросто уточнить.
Книжная полка висела между зеркалом и скорчившимся в неудобной позе слугой.
Там стояло полное агондонское издание сочинений "мисс Р". Большую часть
пути капеллан читал командиру эти романы вслух. Как же они нравились
старику!
У потолка кареты покачивался ажурный светильник, который капеллану
позволялось зажигать только для чтения.
Скоро командор попросит его почитать.
Сегодня они должны были начать "Первый бал Бекки".

Глаза командора под повязкой были открыты. Погруженный в темноту, он
думал о том месте, куда вела дорога. Ирион.
Да.
Круг замыкался. Узнав о том, что его командируют в Тарн, командор
пришел в ярость. Он был уже готов наотрез отказаться от назначения, но
потом вдруг передумал. В конце концов, в Тарне взошла звезда его славы.
Кроме того, там он кое-что оставил... Так, безделица, но нужно будет
сказать об этом капеллану. Может быть, несмотря ни на что, ему удастся
снова прославить фамилию Вильдроп!
Однако приятные мысли вскоре сменились горечью, и командор стал
вспоминать о том, что произошло в Зензане. Подумать только, он был так
близок к славе, к своей самой великой победе! И вдруг все рухнуло. Командир
снова и снова проклинал судьбу.
Нет, не судьбу.
Алого Мстителя.

ГЛАВА 30
КРОВОТЕЧЕНИЕ

- Папа!
Ката проснулась, тяжело дыша.
Поморгала. Протерла глаза. Лучи солнца, проникая сквозь густую листву
деревьев у входа в пещеру, играли на земле золотистыми пятнышками.
Мало-помалу привычный мир пещеры окружил Кату: грубые каменные стены и пол,
низкий, нависающий потолок.
Это был всего лишь сон.
Ката сидела на лежанке, отбросив одеяло. По другую сторону от очага
спал отец. Грудь его медленно вздымалась и опадала, прикрытая выцветшей
рубахой. Взволнованно бьющееся сердце Каты немного успокоилось.
А во сне она ушла в чащу Диколесья и бродила там так, как бродила
тысячу раз наяву - ходила босая по морю папоротников. Но во сне что-то было
не так: врожденное чутье как бы отказало, а лес вокруг сковало странное
безмолвие. Ни звука, ни ветерка, ни шороха листвы, ни птичьих трелей, ни
шелеста копошащихся в опавшей хвое мышей. Кате казалось, что привычные
ощущения грубеют, становятся притупленными. Она шла среди папоротников и
почти не чувствовала их прикосновения. Растения не гладили ее кожу, не
царапали, не покалывали. Воздух становился все холоднее. Свет померк, и
пошел снег.
И вот тогда сердце Каты сковала тревога. Она поняла, что заблудилась.
Здесь, в лесу, пропитавшем все ее чувства, словно прожилки листок дерева.
Ката не могла найти дорогу к родной пещере.
- Папа! Папа!
Но отец не слышал ее, и казалось, никогда не услышит. А потом снег
пошел сильнее, и ничего не стало видно, кроме снега, падавшего крупными,
бесформенными хлопьями.
- Папа!
Никогда прежде Кате не снились такие сны.
Ката встала и потянулась. Отбросила за спину спутанные волосы, тихо,
бесшумно вытерла нос тыльной стороной ладони. Осторожно, стараясь не
разбудить отца, девушка склонилась к нему.
Капюшон упал и обнажил лицо с запавшими пустыми глазницами. Когда Ката
видела лицо отца, ей всегда становилось нестерпимо жаль его. Она могла лишь
смутно представить то ужасное, что случилось с ним когда-то. Она знала
только, что ему было больно, очень больно, и ей было так же больно за отца,
как за окровавленную птичку, лежавшую на белых лепестках, как за спасенного
ею кролика - спасенного слишком поздно из жестоких рук деревенских
мальчишек.
Большей боли она не могла бы испытать.
Кате хотелось нежно обнять отца - нежно и крепко. Но вместо этого она
быстро и легко поцеловала его в лоб, укрыла его лицо капюшоном и скользнула
к выходу из пещеры. Старик не пошевелился. Ката раздвинула пышные ветки,
скрывавшие вход в пещеру, и, оглянувшись на прощание, вышла в лес, в яркое,
солнечное утро.
Зеленая ткань Диколесья колыхалась плавными складками, подобная волнам
океана. Сердце Каты радостно забилось. Она вытянула руки и подставила лицо
теплу солнца, не обращая внимания на запах дыма от горки золы, на белку,
грызущую орех у самого входа в пещеру. Ката побежала по знакомой тропке к
реке.
Сон, похожий на странное предупреждение, был забыт.
Ката пригнулась и шагнула в образованный ветвями коридор.
Она подросла, и ей стало труднее идти по знакомой тропе. Прошло уже
почти три цикла со дня рождения Каты, и хотя она по-прежнему разгуливала в
лохмотьях, руки и ноги у нее стали длиннее и крепче, круглая мордашка
заострилась, обозначились скулы.
Порой, по вечерам, прежде чем улечься спать, отец нежно проводил
пальцами по щекам дочери. "О да, девочка моя, - говорил он. - Ты
унаследовала красоту матери". Ката укладывалась на лежанку и еще долго
лежала, не в силах представить себе - как же это может быть, чтобы она
что-то унаследовала от мамы, когда мама лежала так глубоко под землей?
Весело текущая река посверкивала бликами, пузырилась и плясала около
камней и коряг и убегала вдаль между высоких, могучих сосен Ката легко
взлетела на прибрежный валун, сбросила одежду и нырнула в серебристую рябь.
А потом она лежала на мягкой высокой траве, и ей было радостно и
легко, как всегда бывало в краткое теплое время года. Солнце ласкало ее
грудь и живот, слизывало капельки воды с набухших сосков.
О, как бы Кате хотелось, чтобы все ее дни начинались так, как начался
этот! Она потянулась и покатилась по траве. Потом она побродит по лесу,
будет пробираться сквозь заросли папоротников, сквозь густую траву, будет
разговаривать с белками и птицами. Она будет собирать орехи и ягоды, но не
деловито, а так, словно это игра. Орехи, ягоды и еще коренья, которые
вечером сварит в закопченном котелке. Коренья разварятся и превратятся в
мягкую сладкую кашу. Отец называл их лесным мясом. Ката и Сайлас ели
коренья вместе с сухими ягодами, которые собирали с лиан, растущих у входа
в пещеру.
А потом наступит вечер, и отец сядет с трубкой на приступочке около
пещеры, а Ката сядет у его ног и прижмется у нему. "Папа, расскажи мне про
маму", - попросит она, или: "Папа, расскажи мне, как ты был маленький", -
но на самом деле ей не то чтобы хотелось выслушивать истории, слышанные уже
сотни раз, - нет, ей просто приятно было слушать тихий голос отца, так
печально звучащий здесь, на крошечной полянке. Отца и дочь окутывали
прикосновения теплого ветерка, ароматы перезрелых плодов, падающих с
ветвей, и запахи сотен эфемерных цветов.
Река журчала. Над водой порхали насекомые с прозрачными крылышками, в
волнах серебрились рыбки, но Ката их не видела. Она лежала на спине и
смотрела вверх, на позолоченный солнцем купол листвы, а потом прищурила
глаза, и в щелочках образовались загадочные, таинственные алые пещерки.
Там, в пещерках, плясали странные фигуры под какую-то музыку, но не под
музыку реки. Эта музыка была глубже, темнее, ее источник был спрятан где-то
в самом центре мироздания.
Ката вздохнула. Провела рукой по обсыхающей коже. Пальцы скользнули по
бедрам, животу, задержались на набухшей груди...
Вдруг послышался шорох в подлеске.
Ката вздрогнула и приподнялась как раз вовремя для того, чтобы
увидеть, как в густой зелени исчезает желто-черный полосатый хвост. Лесной
тигр! А она думала, что он ушел далеко-далеко! Ката даже не подумала
одеться. Она бросилась за зверем, на бегу окликая его:
- Лесной тигр! Лесной тигр!
Она мчалась вперед. Кожу ее золотили солнечные зайчики. Ката не
замечала, как хлещут по ногам и рукам ветки, как царапают острые сучья.
Чаща Диколесья все теснее обступала девушку. Но Ката ничего не видела.
Ничего не понимала.
Она только мчалась вперед все быстрее и быстрее.

Ката остановилась.
Где она?
Ноздри Каты расширились, зрение обострилось. Она обернулась. Перед ней
занавесом висел плющ. Журчания реки не было слышно. Зеленые тени Диколесья
обступили девушку со всех сторон, глубокие, темные. Только крошечные
пятнышки солнечного света играли на коже Каты. Пахло цветами.
И тут Ката все поняла.
Она раздвинула плети плюща и шагнула в потайное место. То самое, что
так напугало ее, когда она была маленькая. Ката не приходила сюда с тех
пор, как они с отцом похоронили здесь крачку, а это было так давно...
Девушка опустилась на колени посреди белых лепестков. Закрыла глаза,
постояла и снова открыла. Хотя могла бы и не открывать. Сейчас, в теплое
время года, в Круге Познания было темно. Ката, окутанная благовонными
тенями, почти ничего не видела.
Она глубоко дышала. Перед ее мысленным взором предстало видение: белая
призрачная птица поднялась над лепестками, забила крыльями и улетела по
спирали вверх, от того самого места, где сейчас стояла на коленях Ката. Но
Ката знала, что тельце птицы лежит в земле, изъеденное червями, и уже
превратилось в комочки влажной жирной почвы.
Кате стало грустно. Однако грусть ее была светла и тепла.
Сегодня в Круге Познания не было никаких птиц. А у реки были или нет?
Когда Ката была помладше, птицы подлетали к ней, хлопали крыльями и
садились рядом с ней на берегу, подплывали и вылезали из воды водяные мыши,
спрыгивали с веток белки, приплывала старая знакомица Каты - выдра, и все
они окружали девочку и как бы охраняли ее. В правую ладонь мог ткнуться
скользкий нос лосося, а в левую - клювик малиновки или червячок. И в такие
мгновения девочка ощущала себя частицей природы, родственницей всех
зверьков и птичек, окружавших ее.
Ничего подобного сегодня не было. Вообще такое случалось все реже и
реже, и с глубокой грустью Ката думала о том, что ее старые приятели
умирают или уходят с обжитых мест. Сезоны играли с ними злые шутки. Что-то
случилось в природе, что-то пошло не так. Ката прожила на свете еще не
слишком долго, но помнила, что никогда прежде холода, приходившие с Колькос
Ароса, не сковывали землю так надолго. С каждым циклом сезонов холода
держались все дольше, месяц за месяцем.
Ката сидела в самой середине священной рощи, укрытая со всех сторон
занавесями плюща.
Ката произнесла вслух:
- Что-то случилось!
А потом набрала пригоршню лепестков, подняла руку, и лепестки медленно
упали на землю. В густом сумраке Ката почти не видела собственного тела. На
миг ей показалось, что сознание ее отделилось от тела и взлетело, легкое,
эфирное, к цветущим ветвям над головой.
Но неожиданно Ката поняла, что она здесь не одна.
- Крачка, это ты?
Девушка повернулась, легла на живот, почувствовала боль в набухших
грудях. Боль, сладкая и приятная, опустилась ниже, к бедрам.
И вот тогда она вдруг почувствовала, что внутри нее что-то
шевельнулось и потекло. Ката застонала. Хотя ей не было так уж больно, она
села, прижала руку у животу, опустила ниже... и на ладонь ее хлынула
горячая вязкая жидкость. Хлынула и пролилась на белые лепестки. Ката
поняла: это произошло. Сначала ее охватило чувство стыда, сменившееся
спокойным и даже гордым сознанием.
Она подняла голову. Кто-то смотрел на нее сверху вниз. Белая,
призрачная, полупрозрачная фигура женщины.
Прекрасной женщины.
"Мама!" - хотелось воскликнуть Кате, но она не в силах была произнести
ни слова.
А кровь все лилась из нее.
А потом перестала литься, и девушка легла на бок, утонув в тепле и
влаге. Потом, когда она, наконец, нашла силы подняться и уйти из рощи, тело
ее было облеплено окровавленными лепестками.
Призрак матери исчез.
Но пока Ката лежала на покрывале из лепестков, она видела, как
чуть-чуть, едва заметно раздвинулись плети плюща и на нее уставились желтые
глаза лесного тигра.

ГЛАВА 31
СОН О ВАРНАВЕ

- Нет, Нирри, нет!
- Мне так жалко, господин Джем! Джем спал.
Тот день, когда исчез Варнава, был самым печальным в жизни юноши. Во
сне он вновь и вновь проживал этот день. Вновь и вновь он спускался в кухню
и видел Нирри, которая, закатав рукава, ловко орудовала огромным ножом,
разделывая розоватый кусок мяса. Затем она приступила к свиным кишкам.
Начинив их, Нирри бросила кишки в кастрюлю с кипящей водой.
- Но как же он мог уйти? - не унимался Джем. Стоять он не мог и
поэтому облокотился - вернее, почти лег на исцарапанную, измазанную жиром
скамью, где валялись репка, редис и сельдерей. Удушливо пахло луком.
- Ходить же он умеет.
- Но недалеко!
- Он ушел, - упрямо проговорила Нирри. - Ушел по дороге на Агондон,
это точно. По той, где ездит дилижанс. У него мешочек был с монетами,
маленький. А вообще - не знаю, - покачала головой служанка. - Карлики и так
исчезнуть могут. Запросто.
Когда ему снились эти слова Нирри, Джем обычно плакал. А иногда кричал
во сне. На самом же деле в это мгновение он изумленно посмотрел на Нирри.
Казалось, она этого не заметила - сказала и сказала и продолжала заниматься
своим делом. Костыли Джема соскользнули на пол. Ему хотелось попросить
служанку помочь ему подняться, но он промолчал.
Джем ослаб. В этот день он впервые встал на костыли со времени их
похода с Варнавой на башню. С тех пор миновало пять фаз луны.
Взгляд юноши оторвался от сморщенного личика Нирри. Кузня,
располагавшаяся в полуподвале, освещалась солнцем, проникавшим сквозь узкие
окошки под потолком. Булыжники во дворе были мокрыми после дождя.
В это утро Джем проснулся рано. Он как будто знал, что что-то должно
случиться.
Что-то нехорошее.
И сразу почувствовал непривычную тишину. Тишина сгустилась в его
маленькой комнатке и была почти осязаемой. Не слышалось хрипловатого, с
присвистом дыхания карлика - он стал так дышать после того, как лекарь
переломал ему ребра. И маленький матрасик, что всегда лежал возле кровати
Джема, исчез.
"Варнава!"
Тут Джем заметил и еще кое-что: все, что было разбросано по алькову,
аккуратно прибрано, расставлено вдоль стен, пол чисто выметен, а у стены
около кровати стоят костыли - резные, полированные, целехонькие. Джем не
прикасался к костылям с того самого дня, как обезумевший лекарь бросился с
ними на Варнаву.
Джем потянулся за костылями.
"Варнава!"
Но он уже все понял.

После того как Воксвелл избил Варнаву, все изменилось. Карлик, всегда
такой подвижный, непоседливый, любивший вприпрыжку бегать по лестницам,
стал слабым и вялым. Ребра у него плохо срастались, руки и ноги почернели
от кровоподтеков. Поначалу Варнава мог сделать только пару-тройку шагов и
падал от боли.
Силы не сразу возвращались к нему, да и какие это были силы? Так,
жалкое подобие.
Джем и карлик сохранили разбитую колесную лиру - потрескавшийся
корпус, клавиши из желтоватой кости, диковинные струны из оленьих жил, но
когда Варнава первый раз пришел в сознание после избиения, он с тоской
посмотрел на то, что осталось от его волшебного инструмента.
Джем робко спросил:
- Можно ее починить?
А несколько дней спустя в алькове у Джема состоялся грустный ритуал.
Жарко пылал камин. А Варнава аккуратно разложил куски лиры на каминной
полке, а потом один за другим бросил их в огонь. Джем и Нирри печально
наблюдали за тоскливым зрелищем.
Как-то раз служанка принесла карлику стертую лютню, но на ней не
хватало трех струн, да и играть на ней карлик не смог бы - руки у него были
слишком коротки. Без колесной лиры Варнава перестал быть Варнавой.
Позднее, после того как Варнава ушел, Джем часто сидел один в своем
алькове, сгорбившись и не шевелясь, в своем инвалидном кресле. В такие часы
он думал о том, какой карлик был загадочный, о том, что он, Джем, никогда
не понимал его до конца, и еще о том, что такого друга у него больше
никогда не будет. Варнава ушел не только из замка, он ушел из жизни Джема,
остался далеко, в полузабытой стране детства.
Так Джем впервые узнал, что все на свете преходяще.
Остались только их с Варнавой находки. Тускло поблескивали в лучах
солнечного света и ярко блестели в лучах светильников резные подсвечники,
выщербленные кубки, щит, украшенный оружием красномундирников. Еще - книги
и богатые одежды, и фигурки животных, и поросенок, набитый соломой, и
маленькая деревянная лошадка. Порванные знамена, кинжал с рукояткой в
драгоценных камнях, грифельная доска, на которой карлик рисовал Джему
буквы. Калейдоскоп и джарельская шкатулка - серебряная, блестящая.
И еще картина с белесой извивающейся дорогой. Глядя на нее, Джем порой
пытался представить идущего по ней Варнаву с переброшенным за спину
маленьким узелком и мешочком с монетками в кармане жилетки. "Куда же, куда
он ушел, - гадал Джем, - покинув замок тайком в то дождливое утро?" Юноша
думал о том, какая жизнь впереди у его друга - веселая или печальная.
Но какая - он не знал и представить не мог.
Джему казалось, что Варнава вообще исчез из этого мира.

- Проклятие!
Нож соскочил и порезал большой палец Нирри. Но она ни с того ни с сего
вцепилась ногтями в требуху и стала отрывать куски влажного, желтого жира.
- О, проклятие!
Она отвернулась, шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони.
- Нирри? - Джем пытался подняться, опираясь на заваленную овощами
скамью.
Служанка обернулась.
- Он начал терять свое волшебство, - только и сказала Нирри. - Если бы
он остался, он бы умер.
Джем побледнел.
- Но он даже не попрощался!
- Правда?
Нирри подошла к Джему. Она была готова обнять калеку и, наверное,
разрыдалась бы, но вместо этого девушка рассмеялась, подняла перепачканные
кровью руки, потом вытерла их фартуком и, быстро наклонившись, взяла
костыли Джема.
- Я их даже видеть не хотел, - признался Джем.
- Знаю.
В кухне по утрам бывало прохладно, сумрачно. Затемненные сводчатые
арки казались заколдованными местами, где когда-то давным-давно царила
деловитая суета, воздух был полон дыма и аппетитных ароматов, на острых
крючьях висели туши добытых на охоте зверей, вращались вертелы... По
выдолбленным в каменном полу желобкам стекала кровь.
- Нирри? - Джем обернулся, шагнул на первую ступеньку лестницы. -
Скажи, что значит "он терял волшебство"?
- А ваши костыли, господин Джем? Вы гляньте на ваши костыли. Вы-то
подросли. И костыли с вами вместе подросли. Карлики - они же волшебники.
Это всякий знает. А вы не знали?
Джем посмотрел на свои костыли - задумчиво и печально. А потом поднял
голову к потолку. И ему показалось, что откуда-то издалека, словно
тихое-тихое эхо, до него донесся звук колесной лиры. Утихла странная,
похожая на дым музыка и послышалась снова. Да, она была похожа на дым, а
еще - на белесую дорогу, вившуюся по ткани снов Джема. В ту ночь, когда они
с Варнавой жгли на камине то, что осталось от лиры, чудесное дерево
непостижимым образом звенело и пело в огне. А потом раздался треск, и пламя
на краткий миг испустило яркий, кисло-сладкий аромат.

ГЛАВА 32
ЗНАК ВАГАНОВ

"Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает, что,
наконец, в его время, настает конец Эры Покаяния. Дитя твое готово сыграть
свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое!"
Сайлас Вольверон очнулся от тревожного сна и отправился медленно, с
трудом ступая, к кладбищу. Он чувствовал, что слабеет с каждым днем. Он
должен был вновь совершить обряд. Сайлас пришел к надгробию Эйн, нащупал
выступ на каменной плите, очистил с нее мох и траву. Надгробие быстро и
плавно приподнялось. Сайлас встал, оперся на посох и нараспев произнес
молитву, которой научила его сводная сестра Ксал.
"Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает о том, что
самое страшное из созданий Зла вернется в свой день и час. Дитя твое готово
сыграть свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое".
Порой Сайлас Вольверон задумывался о том, что по иронии судьбы за
надгробие на могиле Эйн заплатила Умбекка Ренч. Да, если бы не ее
двоюродная сестра, память Эйн не была бы отмечена - по крайней мере, так,
как то положено у агонистов. Эйн стала принадлежностью Диколесья. И то
место, что отмечало память о ней по-настоящему, было совсем иным. Однако и
надгробие принесло пользу. Оно открыло путь к Судьбе Короса. Умбекка не
знала, что резчик, изготовивший надгробный камень, был ваганом, сыном Ксал.
Юноша унаследовал от матери ясновидение, и его дар подсказал ему, что
делать и как.
"Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает, что
сказано в Пылающих Стихах, сбудется в свой день и час. Корос, порождение
камня, услышь дитя свое".
Склонив голову, слепец стоял у отверстой могилы, и казалось, что-то
видел в ее глубине. Но теперь ему изменяла даже его способность видеть в
темноте. Временами, все чаще и чаще Сайлас остро чувствовал, как его дар
покидает его, как он скользит все неизбежнее и быстрее в бездну полного
мрака. Он понимал, что это видит и его дочь. Видит, но не понимает - так
думал Сайлас. Пока рано. Еще не пробил час. Сердце Сайласа сжимала боль при
мысли о том, какие страдания суждены его дочери.
Отвернувшись от могилы, старик споткнулся и чуть не упал. Из глотки
его вырвался хриплый стон. Он знал, что вряд ли сумеет еще много раз прийти
сюда. Да, он обещал Ксал, что будет исполнять этот ритуал, но очень скоро
настанет время, когда ему придется нарушить данное сводной сестре слово.
Ритуал Обета больше не помогал ему. Следовало хранить угасающие силы и
ждать того, что суждено судьбой. Скоро, очень скоро должно было настать
время, когда Сайласу придется сыграть свою роль.
Старик глубоко дышал и собирался с силами.
Ему нельзя слабеть!
Ему нельзя падать!
Но чем ближе был судьбоносный день, тем чаще вспоминал Сайлас о
прошлом. Дочери он рассказывал увлекательные истории, но думал совсем о
другом.

ГРЕХОПАДЕНИЕ САЙЛАСА ВОЛЬВЕРОНА

Сайлас Вольверон часто вспоминал лицо своего отца. Под старость у отца
было столько морщин - наверное, не меньше, чем теперь у сына шрамов.
Элиак Вольверон был неисправимым пьяницей. Элиак служил егерем у
эрцгерцога - прежнего эрцгерцога - и вырос в семье набожных людей. Однако
внутри у Элиака пустила корни странная жажда саморазрушения - наверное, эта
вот жажда и увела его с прямого пути, по которому непреклонно следовали его
родители-агонисты. Родной брат Элиака являл собой полную противоположность.
Дядя Сайласа, Олион, стал проповедником в храме Агониса и на брата взирал,
презрительно поджимая губы.
Сын Элиака вырос в двух мирах - первым был мир Диколесья, глубокий и
мягкий, где шелест листьев напоминал произносимые воздухом заклинания, где
мальчик бегал босиком по царству зелени. Как теперь его дочь, Сайлас
понимал лес и всех его обитателей. Пускай ему были ведомы и боль, и
уродство мира, но Диколесье наполняло Сайласа знанием о другом мире,
гораздо более загадочном и чудесном, чем мог бы представить его отец.
В этом было что-то вроде победы.
Другим миром был мир дяди Сайласа. Дядя Олион много лет пытался
отобрать мальчика у отца, однако Элиак ни за что не желал на это
соглашаться. Обуреваемый слепой злобой, он кричал: "Получишь мальчишку
только через мой труп!" Он запросто мог подобными выкриками прервать
проповедь в храме, куда вбегал, словно дикий зверь. Его брат в гневе
спускался от кафедры и громогласно приказывал богохульному грешнику
удалиться. А Элиак плевал брату в лицо. "Через мой труп, слышишь, ты?"
Так и вышло.
В конце концов Элиак Вольверон окончательно распустился. У эрцгерцога
не оставалось другого выбора - он уволил пьяницу. Дело было в сезон Короса.
Погода была такая же мерзкая, как на сердце у Элиака, и как-то раз ночью
Элиак, покачиваясь, брел по деревенской лужайке, упал в снег и помер. Утром
его нашли мертвым.
С тех пор дядя Олион стал опекуном Сайласа и решил, что просто обязан
приложить все усилия для того, чтобы стереть из памяти мальчика все
воспоминания о прошлой жизни. На ту пору, когда его отца нашли мертвым в
снегу, Сайлас был подростком-замарашкой двух циклов от роду и почти не умел
разговаривать по-человечески. А к тому времени, как он вступил в пору
возмужания, он стал образцом человека, впитавшего благодать бога Агониса -
он излучал в одинаковой мере чистоту телесную и духовную. Дядя гордо
демонстрировал юношу своим гостям, а Сайлас без запинки давал ответы,
трактуя главную молитву агонистов. Всякий раз, когда наступали Кануны,
звонкий голос Сайласа солировал в песнопениях, а затем он торжественно
зачитывал отрывки Толкования. В конце службы он обходил прихожан с кружкой
для пожертвований. Бездетный Олион относился к Сайласу, как к родному сыну,
и, глядя на юношу, поздравлял себя с успехами в его воспитании.
Его победа над порочным Элиаком была окончательной и бесповоротной.
Что касалось самого Сайласа, то он был полон страстной искренности.
Любовь к Агонису наполняла его сердце. Для жителей деревни его набожность
стала притчей во языцех. Мужчины при встрече кланялись ему, а женщины
уважительно приседали. Когда стало известно, что в свое время Сайласу
предстоит Посвящение и что он займет место дяди, эта новость была встречена
прихожанами с величайшей радостью и спокойствием за будущее. Однако радость
деревенских жителей сменилась печалью, когда жена эрцгерцога, женщина
глубоко верующая, заявила, что грешно губить такой светоч в глуши. По ее
мнению, юношу следовало отправить в Агондон. Сайлас мог стать одним из
величайших адептов веры - одним из избранных, - а в свое время, может быть,
и одним из тех, кому позволено будет войти в круг верховного духовенства!
Пусть свет, исходящий от него, будет доходить до его жалкого дома издалека
- тем сильнее будет этот свет! Такова его судьба. В деревню был приглашен
совет Старейшин. Для обучения в школе храмовников отбирали только самых
лучших, и когда Сайлас узнал, что Старейшины избрали его, он в молитвенном
экстазе упал на колени и рыдал от счастья.
На ту пору, когда Сайласа отправили учиться в город, возраст его
близился к концу четвертого цикла. В то утро, когда он садился на повозку,
он оглянулся на Проповедницкую, окна которой золотило рассветное солнце, и
его сердце чуть не разорвалось от переполнявших чувств. Дядя обнял его.
Юноша прижался к нему. Любовь к богу Агонису и любовь к дяде смешались в
его сердце подобно винам. Он давно забыл о том, каковы были первые дни,
проведенные им в Проповедницкой - ледяные ванны, побои... Забыл о том, как
по нескольку дней просиживал в подвале и кричал, покуда мог кричать. Все
это делалось из добрых побуждений. Дядя Сайласа любил.
Сайласу не дано было больше увидеть своего дядю. Какое-то время в
школу приходили длинные письма, полные любви и набожной экзальтации. Сайлас
жадно прочитывал эти письма в своей келье. Порой он, уже умудренный
полученными знаниями, в душе улыбался и умилялся простоте веры дяди. А
потом письма перестали приходить.

Примерно в это самое время юноше стали сниться тревожные сны. Но во
сне ему открывалась его новая жизнь. Богатое убранство школы, суетливая
жизнь города - все это отступало, казалось иллюзорным. Во сне Сайласу
казалось, будто бы последнее время как бы исчезло из его жизни, будто бы
оно вообще не существовало. В снах он возвращался в родную деревню -
возвращался наконец, и тогда казалось, что прошлое все время звало, тянуло
его обратно, и он снова становился ребенком Диколесья, которого не призвал
к себе бог Агонис и который с трудом мог выговаривать человеческие слова.
Такие сны не снились Сайласу очень давно, с тех самых пор, как он
поселился в доме дяди Олиона. Тогда, в самом начале новой жизни, Сайласа
переполняли самые дикие желания. Ему нестерпимо хотелось сбросить туфли,
сжимавшие его ноги, сорвать душивший его воротник. Потом, после
многочисленных побоев и молитв, эти желания отступили. Только порой, когда
измученный мальчик засыпал, дневная жизнь с ее уроками, песнопениями и
Главной молитвой уходила, спадала с него, словно чужая кожа - а под этой
чужой кожей в его памяти лежали воспоминания о Диколесье. Сайлас погружался
в эти воспоминания, словно в нежную мягкую траву, а наутро стыд глухо
стучал у него в висках, и он страстно молился.
Со временем Сайласу стало казаться, что он уничтожил себя.
Необращенного, без остатка, однако и осколки былого сверкали ярко, словно
разбитое стекло. Когда в сезон Джавандры высоко в небе парили птицы,
готовые улететь, как только выпадет снег, когда в сезон Вианы из промерзшей
земли наконец появлялись на свет зеленые всходы - воспоминания о том
времени, когда он еще был Необращенным, возвращались к мальчику, - и тогда
его одолевала тоска по былому и ему казалось, что от него скрыта какая-то
тайна, что эту тайну можно открыть, только зная язык, который он уже
перестал понимать.
Теперь тоска Сайласа стала куда более болезненной. Казалось, какой-то
зловещий дух, поселившийся в его душе, грозит разрушить все, что выстроено
там за годы. Каждую ночь, лежа в своей келье, Сайлас с новой силой и
страстью грезил о Диколесье. Тем временем перестали приходить письма от
дяди. В страхе молодой человек решил, что его сны и исчезновение писем
взаимосвязаны. Прожив два цикла в доме у дяди Олиона, Сайлас чувствовал,
будто бы между ним и дядей образовалась невидимая связь. Теперь же ему
казалось, что невидимая цепь, связавшая его с Олионом, разорвалась. Ничего
говорить не нужно было: пусть их разделяли многие лиги, пусть миновало
время... Сайлас до сих пор чувствовал себя маленьким мальчиком, стоявшим
перед дядей, а дядя сгибал хлыст... "Я смотрю прямо в твое сердце, Сайлас,
- говорил старик. - И я вижу, что сердце твое нечисто. Пойди по мне,
Сайлас. Я могу очистить твое сердце". Сначала мальчик плакал, кричал и
вырывался. Потом он стал покорно и смиренно склоняться под плетью. Это было
справедливо. Это делалось во благо. А теперь Сайласу казалось, что дядя
покинул его. В отчаянии юноша вновь и вновь представлял себя стоящим перед
дядей и видел, как презрительно смотрит на него Олион, как безжалостно
падает хлыст, словно опускается на подгнившую стену, которую кто-то тщетно
пытался залатать сезон за сезоном, и стена падает, падает с неукротимой
неизбежностью...
Сайлас не знал, куда деваться от стыда. Однако учился он прилежно. Его
наставники не смогли бы ничего заподозрить - внешне все оставалось, как
прежде, вероятно потому, что наставники на Сайласа особого внимания не
обращали. А если о нем задумывались соученики, то на ум им тоже не
приходило ничего нового: Сайлас и всегда казался странным
чудаком-одиночкой. Сам он крайне редко заговаривал с кем-либо из учащихся,
его считали провинциалом - провинциалом, и только. И никто не обратил
внимания на те брожения, что начались в душе у Сайласа.

Один раз в фазу, в день, предшествующий Кануну, учащимся разрешалось
выходить в город. Этот день свободы назывался у них "Стеной". Для богатых
молодых людей из благородных семейств, которых в школе было большинство,
"Стена" означала возвращение к вседозволенности прошлой жизни. К вечеру они
возвращались в школу на заплетающихся ногах. Потом по спальням звучали их
пьяные голоса вперемежку с шушуканьем и ударами о мебель. Они пели
непристойные песни и обменивались фривольными жестами. Сайлас, разбуженный
шумом, затыкал уши. Он готов был сгореть от стыда.
Пережив такую ночь впервые, Сайлас решил, что подобное бесчинство
непременно должно быть наказуемо. Но когда наутро юный учащийся увидел, как
наставники входят в аудитории на ватных ногах и с кроваво-красными глазами,
его праведному гневу не было предела! Значит, и они должны быть наказаны.
Однако когда на возвышение взошел Максимат, он никому не сказал ни слова
упрека. Все шло так, словно все было в порядке. Позже, за завтраком,
Сайласу еда не шла в горло, он метал по сторонам возмущенные взгляды, пока
один из вчерашних дебоширов участливо, тихо не поинтересовался, здоров ли
он. Бедняга Сайлас. Как мало он знал! Только позднее он понял, как живут
богатые и как они развратничают. Порочный мир позволял им процветать даже в
твердынях бога Агониса. Сайлас, отчаяние которого постепенно переродилось в
дерзание, некоторое время мечтал о том, что станет великим реформатором и
очистит славную столицу Эджландии от порока и богохульства. Но теперь его
мечтам пришел конец. "Внутри меня, - думал Сайлас, - пустой, издающий эхо
барабан. Я беспомощен в борьбе даже с собственными грехами".
Как-то раз, когда Сайлас был особенно печален, ему сообщили, что к
нему прибыл посетитель. Сердце Сайласа радостно забилось. Наверняка к нему
приехал дядя Олион! Сайлас поспешил в привратницкую, сгорая от нетерпения,
- он был уверен, что встреча с дядей принесет ему успокоение. Однако он был
сильно разочарован.
Явно произошла какая-то ошибка. В тот день, в разгар сезона Короса,
было облачно, и в привратницкой царил полумрак, и все же сквозь решетчатую
перегородку Сайлас разглядел посетителя и понял, что к нему явилась
какая-то женщина. Стройная, статная, она обернулась к нему. Лицо ее было
скрыто вуалью.
- Прошу прощения, но я...
- Сайлас! Ты не узнаешь меня? - рассмеялась женщина, и ее вуаль
затрепетала. Смех ее был похож на звон колокольчиков. Легким, изящным
движением женщина отбросила вуаль. Смущение и удивление смешались в душе
Сайласа. Перед ним стояла леди Лоленда, жена эрцгерцога, - но как она
удивительно переменилась! Сайлас запомнил леди Лоленду в скромном черном
платье, смиренно сидевшую на проповедях в деревенском храме. А теперь перед
ним стояла улыбающаяся дама в роскошном шелковом платье, сверкая
драгоценностями! Напудренную высокую прическу венчала кокетливая шляпа.
- Я вижу, ты удивлен, Сайлас. Но ведь здесь Агондон, а не Ирион. Ну а
Ирион, - хитро улыбнулась леди Лоленда, - это не Агондон. Ты понимаешь, что
я имею в виду?
Оказалось, что государственные дела привели эрцгерцога ко двору
короля, ну, и конечно, его супруга тоже должна была последовать с ним в
столицу. Сайласа только немного удивило то, что леди Лоленда так
взбудоражена. Сайлас взволнованно попросил даму рассказать о том, как
поживает его дядя. И вот тут леди Лоленда сразу стала серьезной.
- Ой, Сайлас, твой дядя был очень болен...
- Нет! - вскричал Сайлас. Словно ледяная десница сжала его сердце.
Он-то думал, что дядино молчание означает, что дядя осуждает его, что это
осуждение передается ему по безмолвной, невидимой, связывающей их цепи. И
вдруг ему стало ясно, насколько же он самовлюблен. Сайлас был просто убит
наповал. Ведь он не писал дяде Олиону с сезона Терона, а теперь стоял сезон
Короса и на улицах лежал толстый слой снега. Он сидел, не в силах
пошевелиться, а леди Лоленда рассказывала ему о том, как долго и мучительно
болел Олион.
- Но теперь ему лучше? - встревоженно спросил Сайлас. - Он поправился?
- Сайлас, ш-ш-ш... - Пальцы леди Лоленды скользнули сквозь решетку.
Она сняла перчатку. Прикосновение было прохладным, но мягким. - У меня
остались кое-какие бумаги. И книги. Он хотел, чтобы они достались тебе.
Приходи ко мне, когда вас отпустят в город.
Сайлас был так потрясен, что не до конца понял, что означают слова
Лоленды. Помнится, он только немного удивился, что такая благородная дама
знает о том, что значит "Стена". Уходя, леди Лоленда оставила Сайласу
маленькую карточку, где был напечатан ее адрес.

Миновало несколько дней, и вот как-то раз безумно волнующийся Сайлас
стоял перед высокими, отполированными до блеска дверями дома в самом
роскошном районе Агондона. Он собрался было постучать, но вовремя заметил
колокольчик.
За год, что Сайлас проучился в школе, он только дважды пользовался
свободой и уходил в город. В первый раз он весь день просто бродил по
многолюдным улицам. Сразу же у ворот город, как и в самый первый день
пребывания в Агондоне, произвел на него ужасающее впечатление - показался
неразберихой, сотканной из грохота лошадиных подков, толп народа и
громадных домов. Сайласу стало страшно. Он развернулся и поторопился
вернуться в школу.
Во второй раз он немного расширил границы прогулки. До сих пор,
вспоминая о том дне, Сайлас поеживался. Какую грязь он тогда увидел, какой
беспорядок! Это было через три Кануна после его приезда в Агондон. С тех
пор он больше не выходил из школы. Одинокий, молчаливый, он проводил
свободные дни у себя в келье, за книгами.
А теперь лакей в напудренном парике встретил Сайласа у дверей и повел
его по длинным коридорам, сияющим золотом и мрамором. На стенах висели
дорогие гобелены и необычные картины. В плетении узорчатых ковров сверкали
золотые нити. На витых колоннах-подставках красовались обнаженные статуи.
Юный провинциал, закованный в черную сутану своей веры, только глазел по
сторонам, потрясенный и возмущенный одновременно. В таких домах ему никогда
прежде не доводилось бывать. Лакей, сухо усмехнувшись, распахнул перед
Сайласом двери роскошной комнаты. Сайлас неуверенно шагнул через порог.
Окна прятались за тяжелыми шторами, мягкий свет свечей рассеивал полумрак.
Позднее Сайласу казалось, что тогда наступил поворотный миг в его
жизни. Здесь решилась его судьба. Здесь, и больше нигде та ноша собственной
ненужности, что так тяготила его, вдруг незаметно, тихо упала с его плеч.
- О Сайлас! Я ведь с самого начала положила на тебя глаз! Глупенький
мой мальчик! А ты не знал? Не догадывался?
Она поплыла к нему, словно привидение по полутемной комнате - да, то
была леди Лоленда, но снова другая, не похожая на ту роскошную даму, что
навестила Сайласа в привратницкой. Волосы ее были распущены, голос звучал
игриво, и хотя Сайлас вспоминал, что вечер тянулся долго, что был и чай, и
разговоры, и то, как он неловко встал и попрощался, но потом, в мечтах, он
вспоминал о происходящем как о кратком, неизбежном мгновении. Он помнил
усмешку лакея, распахнувшего перед ним дверь, а потом ласковую руку на
своей руке, а потом - мягкие нежные объятия.
- Ш-ш-ш, ш-ш-ш! - шептала леди Лоленда, гладя волосы Сайласа.

Вот так началось грехопадение Сайласа Вольверона. Когда произошло то,
что произошло, леди Лоленда сказала Сайласу, что будет ждать его снова, в
следующий день "Стены". Сайлас не в силах был произнести ни слова. Он
стоял, уставившись в пол. А Лоленда рассмеялась и взъерошила его волосы.
Вернулся лакей и провел Сайласа к выходу через роскошные большие комнаты. А
потом Сайлас вновь оказался за дверьми, на вершине высокой лестницы,
ступени которой спускались к улице. Выпал снег, лиловело вечернее небо.
Он больше никогда не придет сюда. Он поклялся себе в том, что этот его
первый визит станет единственным и что теперь ему следует посвятить свою
разрушенную жизнь покаянию. Может быть, по прошествии многих сезонов ему
удастся смягчить гнев бога Агониса. Сайлас молился. Плакал. В ту ночь он
лег не на тонкий матрас на своей кровати, а прямо на пол и лежал там,
дрожа, обнаженный. Потом много дней подряд он мылся, словно пытаясь смыть,
соскрести с себя грех. Руки его стыли от ледяной воды. Нет, он больше
никогда туда не вернется.
Наступил и прошел Канун, пришло время "Стены". Но Сайлас ничего не
добился. Ночью, когда он лежал без сна, замерзший, сны снова вернулись к
нему и в темноте подошли еще ближе, чем раньше.
Диколесье вновь назвало его своим ребенком.
И тогда Сайлас понял, что никогда не обретет свободу. Те циклы, что
прошли с того дня, как его отца нашли мертвым в снегу, были истрачены зря.
Годы унеслись, словно пыль. И когда Сайлас, наконец, уснул и утонул в мире
леса, ему приснилась не нежная зелень, как прежде, а жуткая чаща, где все
время кто-то рычал и каркал. В тот сезон Короса он снова и снова навещал
леди Лоленду.

А там всегда все происходило одинаково, и при расставании она всегда
шептала ему, улыбаясь, что будет ждать его в следующий день "Стены". И
каждый раз он приходил, а она ждала его. Может быть, то была страсть,
способная продлиться всю жизнь. А может быть - болезнь, от которой можно
было умереть. Страсть бушевала в душе молодого Сайласа в дни разлуки с
Лолендой, словно гной внутри нарыва. Совершая столь любимый и привычный ему
ритуал богослужения, про себя он совершал другой, тайный ритуал. В своем
воображении он возвращался в полутемный будуар леди Лоленды. Вскоре самые
священные песнопения и легенды, самые высокие символы веры смешались в душе
Сайласа, соединились с его жаждой порока. Максимат запевал хвалебную песнь
Агонису, а Сайласу слышалась хвалебная песнь в честь его страсти. Кадило
раскачивалось в руке Максимата, словно маятник, и напоминало о том, что
жизнь быстротечна и тленна. Сайласу казалось, что он ощущает прикосновение
нежных пальцев Лоленды, впивается зубами в ее соски...
- А когда у тебя обряд Очищения? - спросила Лоленда как-то вечером,
когда они, изможденные страстью, лежали на шелковых простынях.
Сайлас вздрогнул. Он и не предполагал, что Лоленде об этом известно.
Он высвободился из ее объятий. Поспешно, чуть ли не гневно, начал
одеваться.
- Сайлас?!
Как он мог ей объяснить? Миновал не один сезон с тех пор, как он
впервые вошел в эту комнату, но все это время, хотя он и предавался тайному
пороку, для окружающих он оставался скромным, серьезным юношей, чья
набожность еще в Ирионе вызывала у людей священный трепет. Теперь же
предстояло посвящение в семинаристы, в братство. В ближайшее Новолуние
Сайлас должен был обнаженным войти в Купель Чистоты. Ему предстояло стать
одним из Избранных - из тех, кого ожидало высокое положение в рядах Ордена
Агониса. Некоторые проходили обряд Очищения, пробыв в школе четыре года, то
есть полный цикл. Сайласа, похоже, отметили как юношу, подававшего особые
надежды.
Он оглянулся. В будуаре, как всегда, было жарко - дверь запета, шторы
задернуты. Горел камин, тускло мерцали свечи, источая сладкий аромат. Руки
и ноги Лоленды казались золочеными. Сайлас ощутил непередаваемый, тупой,
тяжелый страх.
Это должно кончиться.
Все это должно было кончиться!
Волна стыда захлестнула юношу - он понял, что вся его набожность -
всего-навсего порыв души, снедаемой чувством вины. Греша, он надевал маску
безгрешности. Будучи нечист, он казался человеком, просто-таки лучащимся
чистотой. Бедный Сайлас! Он был так молод тогда и не знал, что именно так
живут почти все люди на свете.
Он бросился к дверям.
- Сайлас! Я буду ждать! - крикнула ему вслед леди Лоленда и, хохоча,
раскинулась на влажных от пота простынях.

Следующий месяц превратился для Сайласа в настоящую агонию. Он знал -
о да, конечно, он знал, что должен порвать с леди Лолендой. В день
Очищения, во время одного из самых священных ритуалов, он должен был
посвятить себя чистоте до конца дней своих. Ему предстояло отбросить
плотские желания навсегда. Вновь и вновь во время этого тягостного месяца
Сайлас подходил к подножию лестницы, что вела к комнате главного
наставника. Он представлял, как бросится в ноги к старику и будет умолять о
прощении. Он был готов излить греховность из своей груди, словно кровь.
Но не решался.
Как-то вечером, незадолго до дня Очищения главный наставник вызвал к
себе Сайласа. Дрожа как осиновый лист, Сайлас, наконец, поднялся по
лестнице.
Все было кончено.
Это должно было произойти.
Смятение его сердца - так думал юноша - было таким сильным, что самый
воздух содрогался, и тут не нужны были никакие объяснения и оправдания.
Посмотрит на него главный наставник сурово, а потом, скорбя, изгонит из
школы. И не будет никакого Очищения. Ничего не будет. Сайлас Вольверон
отправится домой.
- А-а-а, Вольверон, - улыбнулся главный наставник. - Мы решили, что
тебе пора предстать перед архимаксиматом. Архимаксимат - это учащийся, на
которого мы возлагаем самые большие надежды.
Сайлас чуть не упал в обморок. Слезы застлали его глаза. Дрожа, он
упал на колени и поцеловал пухлую руку в перстнях, протянутую ему одетым в
роскошную мантию архимаксиматом.
Затем он произвел на архимаксимата неизгладимое впечатление, проявив
искреннейшую набожность. Он уверенно говорил о самых важных насущных
вопросах, он легко толковал самые тонкие вопросы богословия. Затем Сайлас и
двое стариков вместе помолились. Так юноша из провинции произвел блестящее
впечатление.
Уходя, Сайлас горел от волнения. Да, он презирал, ненавидел ту
черноту, что угнездилась в его душе, но теперь его путь стал ему ясен. Он
не мог расстаться с той жизнью, он слишком сильно любил ее, и он не смог бы
предать тех, кто возлагал на него такие надежды, оказывая ему такое
доверие. Он должен был пойти к Лоленде. Он должен был сказать ей, что все
кончено. Но главному наставнику он ничего не скажет. Говорить было нечего.
За прошлые грехи искуплением должна была стать его последующая жизнь.

Свое последнее посещение дома Лоленды Сайлас запомнил навсегда.
Произошло оно за два дня до Очищения, и он не имел права уходить из школы.
Фактически он бежал самовольно.
Но он должен был сделать это.
На лестнице перед дверью он опасливо оглянулся. Впервые, когда он
пришел сюда, на тихой улочке лежал снег, он лежал густыми шапками и на
ветвях деревьев. Теперь деревья были в цвету. Пели птицы. Стояло раннее
утро.
- Прошу прощения, но ее превосходительство...
Сайлас, не обращая внимания на протесты лакея, вбежал в дом. Дорогу он
хорошо знал и быстро промчался по лабиринту залов и коридоров. Эхо его
шагов разлеталось по дому. Мужества ему не хватило. Дважды за последние
"Стены" он бывал здесь и каждый раз клялся себе, что это в последний раз.
Дважды страсть превозмогала клятвы.
Но не сегодня. Нет, не сегодня.
- Сайлас!
Яркий свет ослепил Сайласа. Шторы были подняты, яркое утреннее солнце
заливало будуар. Высокие окна выходили в прекрасный сад. У окна, за
столиком, накрытым к завтраку, сидела леди Лоленда в пеньюаре со шлейфом и
читала роман. Опустив книгу, она воскликнула:
- Сайлас! Ты с ума сошел? Эрцгерцог, конечно, сам не прочь
поразвлечься, но...
- Все кончено, Лоленда.
- Что?
- Я пришел сказать тебе, что все кончено. Это не может больше
продолжаться.
- Сайлас, о чем ты? - Лоленда встала, бросилась к Сайласу, обняла его.
Он был бесстрастен. Он не дрогнул. Лоленда подняла к нему заплаканные
глаза. Сайлас взглянул на нее и был потрясен до глубины души. До сих пор он
видел Лоленду только в полумраке, и она представлялась ему чувственной
женщиной, полной страсти, настоящим воплощением любви и красоты. Теперь, в
лучах безжалостного утреннего солнца, он увидел, как покров иллюзии спал с
Лоленды. Он увидел морщинки около ее глаз и губ, дряблую желтоватую кожу
шеи...
Сайлас помнил тот самый первый день, когда во время "Стены" он бродил
один по городу. Как давно это было! Тогда он был так несчастен, что брел
куда глаза глядят и не смотрел по сторонам. "Во славу Джавандры!" -
послышался чей-то пьяный крик. Какой-то богохульник восславил богиню воды.
Сайлас успел отпрыгнуть в сторону - прямо рядом с ним кто-то выплеснул на
мостовую содержимое ночного горшка. Ему стало страшно. Он попал в район
трущоб. Грязные домишки теснились, прижимаясь друг к другу, крыши их почти
смыкались. Запах стоял невыносимый. Чумазые ребятишки с наглым любопытством
глазели на Сайласа. А потом он почувствовал, что его руки кто-то коснулся.
Сайлас резко обернулся и при тусклом свете увидел женское лицо. Морщины
проступали сквозь толстый слой пудры и румян. Зазывная улыбка женщины не
оставляла никаких сомнений. Сайлас содрогнулся и убежал.
Как часто он вспоминал потом об этом приглашении, об ощерившемся
щербатом рте, о белесой пудре, покрывавшей морщинистую кожу. Ему всегда
казалось, что тогда он избежал греха, не ступил в бездну, куда мог бы
ступить. Но теперь он увидел, что это не так. Какая разница? Старой шлюхой
с лицом, изъеденным оспой, могла запросто быть и Лоленда.
Сайлас слегка поморщился от отвращения:
- Сколько тебе лет, Лоленда?
- О Сайлас! - она отстранилась, побежала по комнате, заламывая руки. -
Кто она? Кто, Сайлас? Кто эта маленькая шлюха?
- Дело не в этом, Лоленда, - произнес Сайлас сквозь сжатые зубы. - У
меня есть долг. Мне доверяют. Я должен принести обет.
- Вот дурачок! - воскликнула Лоленда, правда, не слишком уверенно, но
тут же рассмеялась, запрокинула голову, застонала и, упав на кровать,
покатилась по простыням.
- Мне нужно идти, - холодно проговорил Сайлас. Он не понимал Лоленду.
Он никогда бы не смог ее понять.
- Ты что, ничего не знал? - Лоленда снова бросилась к юноше. Она
вытерла глаза. Сайлас обернулся. Лоленда глядела на него чуть ли не
издевательски. Усмешка играла на ее постаревшем, бледном лице. - Бедняжка
Сайлас. Ты еще совсем дитя. Но, наверное, потому ты мне таким и нравишься.
Мальчики-храмовники мне всегда нравились. Они такие... отрешенные. -
Лоленда распахнула объятия. - Бедненький мой мальчик. Ну, иди же к мамочке.
Иди.
- Я не понимаю... - ошеломленно проговорил Сайлас, не тронувшись с
места.
- Но ведь это же я создала тебя, - зазывно потянулась Лоленда. - У
меня есть власть, Сайлас. Кем ты был? Набожным провинциалом. Простолюдином,
да, простолюдином! Ты что, думаешь, без меня у тебя было бы какое-то
будущее? Мы с архимаксиматом старые... ну, скажем так, приятели. И еще
скажем так: я замолвила словечко за мальчика из Ириона.
- Нет! Ты лжешь!
Но на самом деле Сайлас понимал: не лжет. Ноги его подкосились.
Он рухнул на пол.
Да, все правда.
Она разрушила его. Она разрушила все на свете. Его успехи, как и его
набожность, оказались постыдной пустышкой. Он-то собирался стать светочем
веры, путеводным маяком. А стал тускло горящей свечкой, залитой оплывами
нагара. Сколь мелочной, низкой оказалась его гордыня! Кто он теперь? Червь,
не более того!
Лоленда подошла. Пола ее пеньюара накрыла убитого горем юношу.
- Сайлас, Сайлас!
Лоленда присела, расставив колени. Ее пальцы зарылись в его волосы,
коснулись губ, век... Она потянула его к себе. Он дрожал и задыхался:
- Нет!
Но все без толку. Он онемел. Лоленда застонала и запрокинулась назад -
воплощенная похоть. Сайлас швырнул ее на пол. Сорвал с себя камзол.
Лоленда, улыбаясь, отползла от него. Сайлас схватил ее.
- Нет!
- Да!
Он швырнул ее на кровать. Разорвал пеньюар. Рывком снял рубаху, стащил
штаны. Лоленда откатилась от него. Сайлас настиг ее и вцепился в нее. Она
царапалась, отбивалась, но смеялась... смеялась...
А потом случилось это. Она дико закричала.

В то утро свет был беспощаден. Яркое утреннее солнце озаряло и морщины
Лоленды, и ее увядшие прелести, и пепел на полу у камина, и пылинки,
порхающие в воздухе без числа. Солнечные зайчики прыгали по жирным остаткам
завтрака на тарелках, лучи солнца освещали и ночной горшок, стоявший под
кроватью. Безжалостное солнце озаряло и обнаженного юношу с впалой грудью и
выступающими ребрами, тощими руками и ногами. Как бледна была его кожа, и
как ярко горел на этой бледной коже загадочный знак, оставленный кем-то в
его паху...
Лицо Лоленды превратилось в застывшую маску. Она указывала на клеймо
пальцем, и палец ее дрожал. Когда она заговорила, из горла ее вырвался
свистящий, хрипящий шепот:
- Клеймо ваганов!
А потом она поникла, отчаяние охватило ее, неотвратимое, как точная
тьма.
- О, что я наделала! Убирайся прочь, уходи от меня!
Сайлас медленно оделся, ошеломленный, ничего не понимающий. Руки его
ничего не чувствовали, онемели. Ведь он не знал об этом? А дядя знал?
Мальчику говорили только, что его мать умерла, а как-то раз, когда он
поинтересовался, была ли она родом из Ириона, дядя Олион, опустив глаза,
ответил: нет, не была. Знал ли Олион, что мать Сайласа была ваганской
шлюхой? Но нет, он не мог этого знать. Знай он об этом, разве не тщетны
тогда были бы все его усилия - побои, ледяные ванны и прочие пытки? Разве
тогда он стал бы пытаться обратить мальчика в веру агонистов?
- Лоленда? - проговорил Сайлас, обернувшись на пороге. - Ты говорила,
что у тебя остались какие-то письма. От дяди Олиона.
Лоленда рыдала. Посмотрев на Сайласа заплаканными глазами, она
сказала:
- Твой дядя умер, Сайлас. Он умер... несколько сезонов назад. Ты и не
спохватился. Вот я и подумала...
- Лоленда... - Сайлас шагнул к ней. Ему хотелось в последний раз
обнять ее.
Лоленда в отвращении отодвинулась.
- Нет! Нет! - голос ее был полон брезгливости. - Грязный ваган.
Грязный! Грязный!
Сайласу оставалось одно - уйти. А потом он снова и снова задавал себе
один и тот же вопрос: сам-то он знал об этом или нет? Ведь все время с тех
пор, как он повзрослел, стал мужчиной, пятно клейма разрасталось,
становилось ярче. Неужели он не задумывался? Не догадывался? Такие клейма
называли Первой Кровью, и их носили на своем теле мужчины-ваганы. Клеймо
ставили там, куда Терон, бог огня, ударил брата своего, ваганского бога
Короса. Это было наказание за похоть, грязную ваганскую похоть.
Теперь ни о каком очищении и думать было нечего.

Через день Сайлас уже стоял, угрюмый и печальный, перед
архимаксиматом. На улице светило яркое солнце, а шторы в кабинете старика
были задернуты. В камине плясало пламя.
- Я что-то замерз, - признался архимаксимат и уже собрался было
предложить юноше присесть, как с губ Сайласа сорвалось совершенно
неожиданное, шокирующее заявление.
- Вольверон, но почему? Почему? - спросил архимаксимат. Сайлас мог бы
многое ответить на этот вопрос, но не стал этого делать. Архимаксимат
протянул Сайласу руки, сжал пальцы юноши.
- Сын мой, - сказал он ласково, - ты так одарен. Не зарывай свой
талант в землю, не отказывайся от него - и ради чего? Из-за чего? Из-за
внезапного страха? Придет время, и ты станешь одним из величайших
служителей ордена. О Вольверон, каждый из нас в душе почитает себя
недостойным...
Архимаксимат и сам был напуган не на шутку. Беседы с учащимися были
делом обычным, и протекать должны были, как заведено. Никогда еще прежде не
бывало такого случая, чтобы учащийся перед обрядом Очищения заявлял о своем
желании покинуть школу. Голос старика звучал чуть ли не умоляюще - но он
ничего не добился.
Сайлас стоял, дрожа, опустив глаза. Он принял решение, и если он решил
не говорить всей правды, кто мог обвинить его в этом? Лоленда вряд ли бы
призналась в своем грехопадении. Это было бы слишком. Сайлас закусил губу.
У него навсегда останется тайна, которую он призван будет сохранить.
- Могу ли я что-нибудь сделать для тебя, сын мой? Проси, если чего-то
хочешь.
А Сайлас уже стоял на пороге. Он знал, чего хотел. Архимаксимат был
добрым человеком. И Сайлас не думал, что его просьба будет воспринята
превратно.
Так и получилось.
- Ирион?
- Это в Тарнской долине, архимаксимат. Глушь, провинция, но это моя
родина. Место, где я должен жить.
Архимаксимат ответил не сразу. В тишине потрескивали дрова в камине.
- Хорошо, Вольверон. Постараюсь все уладить. Старик вздохнул.
Ему поведение Сайласа казалось абсурдным. О да, некоторые имели право
посвятить себя простонародной набожности, и этот путь также был достоин
всяческого уважения. Но Вольверон? Казалось, будто молодой человек просто
занемог.
- Неужели мое желание так странно, архимаксимат?
Но беседа была окончена.
Дверь, щелкнув, затворилась. Архимаксимат вернулся в свое мягкое
кресло у огня. Согрел руки. Снова вздохнул. Бедняжка Лоленда! Этот юноша ей
так нравился!
Старик Вольверон возвращался домой из леса, осторожно ставя перед
собой посох. Туда ли он шел, в ту ли сторону? Он не смог бы ответить
уверенно. Он слишком долго просидел, предаваясь горьким воспоминаниям. Если
бы он мог плакать, он бы заплакал. Но что толку горевать о прошедших годах?
- Папа? - окликнула Вольверона его дочь, встав на тропинке перед
Сайласом. Взяв отца за руку, она проговорила потише: - К пещере - вот в эту
сторону надо идти.
Солнце ярко светило, заливая подлесок сквозь кроны деревьев. Но судьба
нависла над отцом и дочерью, словно мрачная грозовая туча.

ГЛАВА 33
КОМНАТА НОВА-РИЭЛЯ

- Эй!
- Иду, господин Полти.
Такое происходило бессчетное число раз за день. Сначала громогласный
крик, эхом разносившийся по кабачку, потом - топот тяжелых ботинок хозяйки
по узкой винтовой лестнице. Полти, лежавший на мягкой кровати в лучшей
комнате, лениво поворачивался на бок. Он задирал ночную рубашку и мочился в
горшок. Противно пахнущая струя мочи пролетала мимо, падала на узорчатую
циновку, разливалась там дымящейся лужицей. А жирный парень только довольно
ухмылялся и укладывался на спину.
- О, ну и запыхалась же я! - сообщала досточтимая Трош, появляясь в
дверях, прижав руку к вздымавшемуся животу. С подчеркнутой обходительностью
она ставила кружку на инкрустированный столик красного дерева у кровати,
разглаживала фартук и осторожно присаживалась на край кровати. Так
повторялось изо дня в день.
- Вам лучше, господин Полти? - спрашивала она.
- Маленько лучше, - неизменно отвечал Полти. - Спасибо, Винда.
(Хозяйка сама упросила Полти называть ее по имени. Когда так ее пробовал
называть собственный сын, она драла его за уши.)
- Господин Полти! - притворно возмущалась вдова. - Вы меня в краску
вгоните.
Но она не краснела. Она печально обводила взглядом комнату,
заставленную темной полированной мебелью, стены, увешанные множеством
картин, выцветших и потрескавшихся. А ведь как старательно, как любовно она
выбирала и покупала эти картины в первые годы замужества! А какие люди
останавливались в этой комнате в былые деньки! Она называлась "комнатой
Нова-Риэля" и была святая святых "Ленивого тигра" в те дни, когда это
заведение не было таким, как теперь, - забегаловкой для отпетых пьянчужек.
Сама кровать - ну просто загляденье! С четырьмя столбиками, с бархатным
балдахином - для парня она была великовата, даже для здоровенного. Но если
на то пошло, Полти был благородных кровей. Самый благородный постоялец в
"Ленивом тигре" со времен Осады! Да и сын досточтимой Трош тоже спал теперь
здесь - она это знала. Правда, спал он большей частью на стуле у окна, а то
и на сеновал уходил - после перебранок с господином Полти. О, как бы Винде
хотелось, чтобы ее сына уважали побольше!
От коврика поднимался запах мочи.
- Винда, я тут подумал, - проговорил Полти, прихлебывая эль. - А Вел в
последнее время в "Тигра" наведывается?
- Сынишка кузнеца? Ой, он тут много раз бывал, господин Полти. И все
время с этой девчонкой-толстушкой. - Досточтимая Трош осуждающе поджала
губы. - Только вот не припомню, звать-то ее как.
- Лени, - напомнил ей Полти - пожалуй, немного поспешно.
- Лени, точно. Развязная маленькая дрянь. Вот чего не выношу - так это
распущенных девушек. Ну а вы, господин Полти, себе уж точно попорядочней
девушку найдете. - И Винда любовно окинула взглядом внушительную фигуру
Полти.
За те несколько сезонов, что Полти провел в "Тигре", он еще больше
разжирел - ну ни дать ни взять еще одна бело-розовая подушка на кровати!
Полти бросило в краску.
- Да ладно вам, Винда!
- И никаких "ладно вам, Винда" - чтоб я не слышала. Вы благородный, и
это я уж точно знаю - в один распрекрасный день вы прославитесь. Просто вам
надо поправиться да на ноги встать. Вот и все. Ну, это само собой, когда
вам полегче станет. - Винда стеснительно взъерошила рыжие кудри Полти. - А
ведь я почти закончила вам жилетку вышивать.
- Винда? - окликнул ее Полти, когда она уже стояла на пороге. Залитая
румянцем досточтимая Трош обернулась. - Когда сын кузнеца снова придет,
скажете мне, ладно?
Досточтимая Трош пообещала сказать. В последнее время уход за Полти
стал для нее чуть ли не смыслом жизни. Полти ни в чем не знал отказа.
Порой, когда он спал после обеда, она потихоньку входила, садилась на
кровать и нежно гладила его, виновато отдергивая руку, если слышала на
лестнице шаги Арона. Она ничего не могла с собой поделать. Господин Полти
внушал ей благоговейное преклонение. Она знала: этот парень послан ей в
награду за пережитое горе - смерть мужа и за то, что с тех пор в ее душе
расцвела обновленная непоколебимая вера.
Бедняга Эбби теперь покоился в глухом углу кладбища, в простой могиле
без надгробия. Винда собиралась заказать красивое резное надгробие. Она
думала о том, как, постарев, будет приходить к могиле мужа, садиться рядом
и разговаривать с ним. Она будет заботливо спрашивать своего Эбби, вдоволь
ли он пьет эля в Царстве Небытия и как он там ходит на одной ноге. "Эбби! -
будет тихонько шептать она. - Это Винда. Твоя Винда с золотистыми
кудряшками". Ну а пока - пока она будет дарить свою доброту, свое
милосердие здесь - тем, кто в этом нуждается. Таков ее долг. Некоторые
считали ее дурной женщиной. Говорили, что "Ленивый тигр" - чуть ли не
бордель. Поглядывали на Винду и шептались: "Зеленая подвязка!"
Вот уж ерунда! Наглая ложь! Чего-чего, а подвязок Винда сроду не
носила!

Уйдя в тот день от господина Полти, Винда задержалась на лестнице.
Дрожащей рукой нащупала в кармане фартука то, что носила там уже много
дней. Да, на месте. Ей нравилось всякий раз убеждаться, что драгоценность
на месте. Она собиралась отдать ее господину Полти сегодня, но так приятно
было оттянуть блаженный миг.
Еще немного оттянуть.
Винда поднесла поближе к глазам перстень с аметистом и залюбовалась
им. Вот ведь какой гадкий мальчишка ее Арон - прятал перстень! И от кого -
от родной матери! Найдя перстень, досточтимая Трош была возмущена до
глубины души. Как это он только посмел что-то украсть у слабого, больного
товарища! Впрочем... нет, воришка бы из Арона не получился - уж слишком он
был глуп. Его вина у него на физиономии была написана. Досточтимая Трош
старалась, как могла, но, увы, она не любила собственного сына. Он казался
ей каким-то бесцветным, жалким. Конечно, Эбби был пьяницей, но все-таки в
нем был огонь! Жизнь в нем была! А в Ароне что? Ровным счетом ничего.
Аметистовый перстень сверкал гранями и переливался в лучах закатного
солнца, проникавших сквозь роковое окно. Винда Трош поднесла перстень к
губам и забыла о своем никудышном сынке. Арон! Да при чем он вообще? С того
самого мгновения, когда досточтимая Трош увидела перстень, она поняла, кто
для нее должен стать предметом обожания. Она вспомнила времена Осады.
Золотые были деньки. Она тогда вертелась как волчок, стараясь угодить
солдатам-синемундирникам. Винда загадочно улыбнулась.
Видела, видела она перстень, похожий на этот...

- Боб, а Боб, - заплетающимся языком проговорил Полти. - Я тут,
знаешь, чего подумал?
- М-м-м? - уставший после дневных забот долговязый Арон поудобнее
улегся на подушке. Он давно привык к пьяному бормотанию дружка. Голос Полти
для Боба в это время, когда они вместе лежали на широкой кровати, был всего
лишь звуком, нарушавшим тишину, - звуком, пожалуй, поприятнее тех воплей,
что раздавались в кабачке, но противнее шелеста листвы за окном и унылого
уханья совы. Боб поплотнее закутался в одеяло. Тем самым он безмолвно
намекнул другу на то, что в комнате холодновато. Полти сегодня
смилостивился настолько, что позволил Бобу открыть окно. Кисловатый запах
мочи и пота постепенно улетучивался.
Полти ударил по кровати кулаком:
- Боб!
- Ну, чего, чего?
- Да Лени.
- Что - Лени?
Про Лени Боб теперь редко вспоминал. Все они уже выросли. Мир детства,
мир Пятерки остался где-то далеко позади.
- Ну... ты же знаешь... я сильно болел, Боб.
- Ну, знаю, - отозвался Боб. Полти действительно был очень болен -
несколько сезонов назад. А потом просто валялся в кровати пьяный, а мать
Боба бегала к нему по первому зову и всячески ему угождала.
- Боб? А теперь я, пожалуй, поправился.
- Чего?
Если так, то это было удивительно. Боб приподнялся и сел.
Полти перекатился поближе к другу. Пружины матраса скрипнули. Пухлая
ручища сжала худенькое плечо Боба.
- А ты про Лени вообще-то думал хоть раз? Боб, как следует ты про нее
думал, а? - Боб не совсем понимал, к чему клонит Полти. - А ведь она
хорошенькая девочка, Лени-то, а?
- Ну, наверно. Только ты сказал, что она шлюха.
- И шлюха тоже, не без этого. Только я вижу, ты про нее как следует
все-таки не думал, Боб. Ну да ладно. Ты не переживай. Чего тебе-то думать?
Думать - это мое дело. Только она сама во всем виновата, Лени-то. Сама
виновата во всем.
Жирный Полти чуть-чуть приподнялся и оглушительно рыгнул.
Той ночью, после того как Полти, наконец, уснул, Боб еще долго лежал,
вновь напуганный происходящими переменами. Эти перемены он в последнее
время сам для себя стал называть "сдвигом смысла". Когда умер его отец, Боб
познал жуткий, внезапный ужас. То было совсем иное чувство - нынешнее было
каким-то ползучим, медленным, но от этого не менее пугающим. А чувствовал
Боб вот что: ему казалось, что вещи, которые должны бы, по идее, прочно
стоять на своих местах, начали двигаться, они уходили у Боба из-под ног. И
это Бобу очень не нравилось.
"Когда, - задумался Боб, - Полти в последний раз говорил о Лени и
Веле, о том, как распалась Пятерка? Сегодня он заговорил об этом впервые за
долгое время".
И явно не в последний раз.
Полти винил Лени в том, что рухнуло их маленькое королевство. Это она
своей похотью соблазнила Вела и увела его от товарищей. Ну а будь они все
вместе, разве Полти завел бы ту дурацкую болтовню про "Зеленую подвязку"?
Разве тогда Полти полез бы в собственный дом, чтобы украсть серебро? Разве
тогда досточтимый Воксвелл рассвирепел бы настолько, что превратился в
жуткое, беспощадное чудовище? Если бы не это, разве он стал бы отрезать
ногу старому Эбенезеру?
Во всем была виновата Лени. Только она.
Выстроив такую цепочку событий в уме, Боб был вынужден признать, что
все выглядит очень убедительно. В подобной связи событий была правда, хотя
можно было посмотреть на вещи и иначе - например, приписать гибель
королевства Полти всего лишь течению времени и взрослению ребят... Но Боб
понимал, что такая версия Полти никак не устроит.
Ему непременно нужен был кто-то, кого можно было обвинить в
случившемся.
Обвинить - и отомстить.

Несколько дней спустя, вечером, Боб, снующий между столиками с
кружками, до краев наполненными пивом, заметил в уголке зала Полти. Боб
чуть кружки не выронил от удивления.
- Эй!
Пиво пролилось на чей-то воротник.
- Простите, простите!
Боб брякнул кружками и ретировался, сопровождаемый обычными
ругательствами. Его мать, нацепившая рыжий парик и сильно напудренная,
порхала по кабачку, с удовольствием выслушивая сальные шуточки жирного
торговца лошадьми из соседней деревни. Боб осторожно поддел мать локтем:
- Мам, а Полти почему здесь? Мам?
- Парень, еще пива тащи! - прорвался чей-то окрик через клубы
табачного дыма.
- В чем дело, Арон? - возмутилась досточтимая Трош. - Ты что, не
слышишь, тебя зовут? Давай поторапливайся!
Боб от отчаяния прикусил костяшки пальцев. Сам он только что пришел -
задавал корм лошадям на ночь и чистил их. Сколько же времени Полти сидит в
углу? Да и Полти ли это? А с ним кто сидит? Долговязый Боб прищурился и
попытался разглядеть сквозь густой дым, кто это сидит за столиком в углу.
Знакомые ярко-рыжие кудри, жирная шея, запрокинутая голова - все, в
общем-то, привычное, но вот только его друг уже несколько лун кряду не
спускался вниз по лестнице. И вот тут до Боба дошло: "Началось!"

- Полти! Ты спустился!
Это было сказано немного погодя. Боб взмахнул скатертью и накрыл ею
столик, за которым сидел Полти в новой вышитой жилетке, а рядом с ним, как
теперь имел возможность убедиться Боб, - Вел и Лени.
- Спустился? - как бы непонимающе уточнил Полти, улыбаясь.
- Он что, пьяный?
Сын кузнеца точно был пьян. Боб посмотрел на него. Вела он не видел
очень давно. У Вела давно пробивались усики, а теперь выросли просто-таки
роскошные взрослые усы. Вел и подрос, и возмужал, мышцы так и дыбились у
него под рубахой. А руки-то, руки, кулачищи какие здоровенные... Он схватил
Боба за руку, тощую, как лапка богомола, и вывернул.
- Где там наше пиво, парень? Мы же велели - еще пива!
- Ой, Вел, ты что! - хихикнула Лени. - Это же Боб, помнишь? Боб!
Лени жутко потолстела. Груди у нее выросли до невероятных размеров.
Светлые волосы лежали круто завитыми локонами. Лени перегнулась через
столик, доверительно глянула на Боба, прикрыв стакан со спиртным.
- Мы с Велом собираемся пожениться, Боб. Разве не здорово? Полти, наш
старый дружок, узнал об этом первым.
- Пожениться? - совершенно по-дурацки переспросил Боб. Больше он не в
силах был произнести ни слова. Ему почему-то не давала покоя темная
ложбинка между грудями Лени и такая сердечная, поздравляющая улыбка Полти.
Полти пьян, что ли, все-таки?
Боб так и не понял. Только позднее, когда Полти отправился спать, Боб
заметил, что по лестнице его дружок ступает уверенно.
- Честное слово, - брезгливо проговорил Полти, войдя в комнату, - вонь
тут просто ужасная. - И Полти распахнул окно, как только Боб прикрыл дверь.
- Просто диву даюсь, как это ты не замечал такой вони, Боб. Ну да чего
удивляться-то? Особым чистюлей ты ведь сроду не бывал.
- Пожалуй, - пожал плечами Боб и зажег свечу. Полти повернулся к окну
спиной, и Боб впервые увидел во всей красе тот жилет, то вышила для Полти
его мать. Нити всех цветов играли красками на темном фоне, отчего жилет
становился похожим на сад в цвету. - Потрясающе... - проговорил восхищенный
Боб.
И даже не позавидовал другу. А ведь у Боба никогда не было вышитого
жилета. Штаны у него оборвались, пестрели наспех пришитыми заплатками, из
рубашки и камзола он вырос уже много лун назад, руки торчали из рукавов
чуть ли не по локоть. Ну да он к этому привык. Привык и к тому, что его
мать по утрам только тем и занималась, что шила одежки для Полти, в то
время как ее собственный сын ходил оборвышем. Это казалось Бобу в порядке
вещей. В Полти было что-то особенное, это Боб знал всегда. Что-то важное.
Не зря же его друг был таким рослым и крупным, широкоплечим. И теперь, в
вышитом жилете Полти выглядел еще более представительно.
На миг Боб обрадовался, а потом снова встревожился. Двумя пальцами -
большим и указательным - Полти сжимал волосок, снятый с жилета. Вьющийся
соломенный желтый волосок. Но вовсе не волосок так встревожил Боба. Нет, не
волосок, а серебряный перстень, сверкнувший на пальце у Полти, когда тот
поднял руку. Серебряный перстень с фиолетовым камнем.
- Откуда у тебя этот перстень?
- Твоя мать дала, дружище. Винда сказала, что берегла его для меня.
Чего она только для меня не сделает, а? - Полти снял жилет и аккуратно
повесил его на спинку стула. - Отличный вечерок нынче выдался. А денек
завтра и того хлеще будет! - ухмыльнулся он. - Да ладно тебе, стручок
бобовый! Чего ты такой кислый?
Боб опять задумался - не пьян ли Полти.
Жирная физиономия Полти лучилась довольством и гордостью.

А когда они задули свечу и улеглись на кровать, Боб решил внести
ясность:
- Но оно твое было!
Полти, ворочаясь под одеялом, довольно зевнул и сказал только:
- Гм? А?
Тихо позванивали стекла в оконной раме. Зловонный запах исчезал.
- Оно твое было - кольцо это. Ты его в руке сжимал.
- А? Мне надо спать, дружище. Честно, спать надо. Завтра с отцом
повидаться надо.
- С твоим отцом? - у Боба сердце в пятки ушло. Полти сладко проспал
всю ночь, а его тощий, долговязый друг почти глаз не сомкнул. "С отцом
повидаться? Как же это?" Только утром, когда его друг, весело насвистывая,
вышел из "Ленивого тигра", Боб догадался, что Полти решил-таки навестить
досточтимого Воксвелла.

- Полти!
Полти обернулся. Расшитый жилет весело играл на солнце вышивкой.
Солнце ласково озаряло Полти. Боб бежал по лужайке вдогонку за другом,
неуклюже перебирая длинными ногами.
- Тебе чего, дружище?
- Ты возвращаешься, Полти?
- Чего? Ну, конечно, я возвращаюсь. А ты чудак, дружище, знаешь?
Настоящий чудак, - ухмыльнулся Полти и покачал головой.
Ссутулившись, Боб поплелся обратно, но на краю лужайки обернулся и
увидел, как Полти исчез за углом переулка между густыми вязами, за которыми
стоял дом досточтимого Воксвелла.
И только тут в голову Бобу пришла прелюбопытнейшая мысль: "Он не мой
отец", - сказал как-то раз Полти - но не могло ли быть так, что Полти
просто забыл правду? Может быть, это был просто горячечный бред? А может
быть, он все-таки что-то такое знал про себя и это сорвалось с его губ,
когда он был почти без сознания. Он слыхал такие рассказы - ну, точно,
наверное, с его Другом произошло нечто подобное. Полти - в этом Боб не
сомневался - не знал, что перстень с аметистом принадлежал ему. Если он
забыл о нем, значит, он забыл и о письме. Письмо Полти так долго сжимал в
руке, и Бобу потом пришлось долго, осторожно его разворачивать - это было в
ту ночь, когда его Друг явился к "Ленивому тигру" раздетый и избитый. А
потом... потом Боба сморило, и он спал так крепко, что проснулся только
тогда, когда услышал шаги на лестнице. Дернулся, попробовал было спрятать
свое сокровище, и от письма в результате осталась пыль, труха. Мать,
конечно, первым делом уставилась на перстень.
- Это... это его, - промямлил Боб.
- Ясное дело, не твой перстень. Он человек благородных кровей, не тебе
чета.
- Наверное, его отец его избил.
- Его отец? Чушь какая.
И правда, чушь! В мозгу у Боба завертелись фразы из письма. "Поручаю
моего мальчика вашему попечению" - такая там была фраза. Еще там было
написано: "Этот перстень - мой подарок ему". А еще - "К совершеннолетию".
Его отец?
Чепуха!
Боб только еще больше запутался, вот и все.
И он развернулся и снова побежал по лужайке.
- Полти! Полти! - взволнованно и испуганно окликал он друга. Он должен
был его догнать, непременно должен был. Неужели Полти думает, что
возвращается к своему отцу?
И вдруг Боб окончательно заблудился в густых зарослях. И уже не мог
понять, в какой стороне дом лекаря. Он где-то неправильно повернул, а где
верный поворот, не мог сообразить. Думал он об одном: о том, что в это
самое время в одной из чистеньких комнаток дома лекаря происходит драка,
что Полти опять бьют... Кровь стучала в висках у Боба, солнечные блики
слепили его глаза. Он побежал обратно.
Но куда, куда же бежать? Переулок раздваивался. В ту сторону? Или в
другую?
- Привет, дружище!
Это был Полти. Он весело ухмылялся.
- Полти, не ходи туда. - Длинные пальцы Боба сжали руку друга.
- Дружище, а теперь-то ты о чем толкуешь, не пойму? - Полти стряхнул с
рукава руку Боба и, насвистывая, зашагал к деревне. Развилка осталась
позади.
- Ты туда не пойдешь?
- Куда? Я побывал у моего отца. Такой добряк. Он мне преподнес
маленький подарочек.
Вид у Полти был самый что ни на есть довольный.
- Подарочек? - ошеломленно проговорил Боб. - Какой подарочек?
Полти был готов рассмеяться над другом. Его пухлые пальцы тут же
скользнули в боковой карман великолепного жилета. "Подарочек" мелькнул
перед глазами у Боба и тут же снова исчез в кармане.
Боб ничего не понял. Это же... Это ничто! Маленькая бутылочка с темной
вязкой жидкостью.
- Чернила?!
Тут уж Полти расхохотался:
- Не-е-ет! Это лекарство, дружок. Такое лекарство, от которого нам
всем будет куда как лучше!

ГЛАВА 34
ПРОРОЧЕСТВО

- Госпожа...
- Спасибо, Стефель,
На Умбекке был самый лучший чепец, в руках у нее была корзинка.
Наверное, позволив старику кучеру подать себе руку и помочь сойти с
повозки, Умбекка представила себя женщиной более благородной, созданной для
другой жизни. О да... Камердинер-оборванец, он же кучер, мог бы быть
щегольским ливрейным лакеем, а потрепанная повозка - шикарной каретой.
- Стефель, - крикнула Умбекка вслед тронувшейся с места повозке, - ты
не пойдешь в "Ленивого тигра", я надеюсь?
- Н-но, пошла! - прикрикнул старик на старую кобылку.
- Хмф, - фыркнула и улыбнулась Умбекка.
Джем волновался. Он самостоятельно спустился с повозки и теперь,
опираясь на костыль, с любопытством разглядывал тенистую аллею. Сейчас, в
жаркий день, аллея была безлюдна. Дорожка вилась между развесистыми вязами
и уводила от деревенской лужайки - туда, где, по словам тетки,
располагалась проповедницкая. Туда они как раз сегодня и отправились.
- Тетя, - спросил мальчик, как только они тронулись с места, - а что
такое проповедницкая?
Этот вопрос он задавал не впервые. Тетя улыбнулась:
- Такой большой дом.
- Большой - как замок?
- Самый большой дом в деревне.
- Но почему?
Это была игра.
- Потому что это очень важное место, - торжественно отвечала Умбекка,
но тут же поправила себя: - Потому что когда-то это было очень важное
место.
Сквозь тенистые кроны вязов пробивались солнечные лучи. Тропинка была
неровная, пыльная, вся в ямках и бороздах. Между разбросанными там и сям
острыми камнями пышно разрослись сорняки.
- Тебе не тяжело идти, Джем?
- Нет-нет! - горячо возразил юноша. А сам чуть не падал.
Прогулки - это придумала Эла, и спутницей Джема на прогулках должна
была стать она. Собственно говоря, они и начали гулять вместе. Долгим
сезоном Короса, закутанные в теплые шубы, Джем с матерью подолгу бродили по
коридорам главной башни. Они мечтали о том времени, когда стает снег и
можно будет гулять по галереям и переходам внутреннего двора. Но когда это
время настало, спутницей Джема стала тетка Умбекка. Она же сопровождала
Джема сегодня, торжественно вышагивая под палящим солнцем.
- Джем! Мы с тобой непременно окрепнем! - сказала Эла и, улыбаясь,
сжала руку сына.
Но сама она все еще была очень слаба,
- А когда мама поправится? - спросил Джем, осторожно переставляя
костыли так, чтобы не угодить в глубокие борозды.
Умбекка, как обычно, напустила на себя торжественно-скорбный вид.
- О Джем, кто это может знать...
- Никто не знает? Пауза.
- Досточтимый Воксвелл...
Джем развернулся к тетке, в порыве гнева выкрикнул:
- Нет! Вы ему не верите!
- О нет, Джем! - испуганно отозвалась Умбекка, и на ее жирной
физиономии отразился неподдельный страх. - Когда-то, когда-то... но не
будем говорить об этом несчастном человеке. Какой нынче чудесный день,
Джем, правда?
- Чудесный, правда. Вот бы мама была с нами...
Джем не стал продолжать.
- Бедняжка Джем, - сказала тетка немного погодя, когда юноша
остановился, чтобы отдышаться и передохнуть. Пухлая рука Умбекки погладила
черные волосы Джема. - Твоя мать больна, но она крепится, держится изо всех
сил, я знаю.
- Знаю, - эхом отозвался Джем. - Знаю.
Эла на самом деле крепилась и держалась изо всех сил. В ночь безумия
досточтимого Воксвелла, когда, в конце концов, служанка отвела Элу в ее
покои и уложила в постель, все думали, что Эла потеряет сознание и уже не
оправится от пережитого потрясения. Но перед тем как уснуть, Эла совершила
дикий, совершенно неожиданный поступок.
- Леди Эла, ваше лекарство!
Бутылочка темного стекла пролетела по комнате, ударилась о камин и
разлетелась на множество осколков.
Той ночью Эла спала спокойно. Потом ночь за ночью она лежала без сна,
тяжело дыша и обливаясь холодным потом. Лежала и смотрела на камин, где
догорали угли, мерцали и переливались призрачные огни. Как бы ей хотелось
снова погрузиться в забытье! Яркость, свет дня казались Эле какими-то
хрупкими, готовыми в любое мгновение разбиться, словно лед. "Сегодня
теплее, как тебе кажется?" - говорила Умбекка, но Эла только ежилась,
пожимала плечами и молчала. Измученная, усталая, она садилась у огня,
обнимала себя руками, играла прядями волос. Время от времени руки и ноги
Элы непроизвольно дергались.
Клик-клик, клик-клик, - звякали вязальные спицы ее тетки.
- Поешь чего-нибудь, племянница. Пирожные необыкновенно вкусны.
Но Эла не могла ничего есть.
- Я пошлю за досточтимым Воксвеллом! - выпалила Умбекка как-то раз,
когда Эла упала на пол и не могла подняться.
- Нет! - прошептала Эла.
Досточтимый Воксвелл?!! Сквозь обуглившийся мрак воспоминаний
измученная молодая женщина вновь и вновь видела влажные лиловатые губы
лекаря, раздвинувшиеся, когда он зубами вынул пробку из бутылочки. Хлоп! -
выскочила пробка. Даже в воспоминаниях Элы слышался этот глупый, дурашливый
звук. Хлоп-хлоп-хлоп! Слышался, пока не становился громче, не начинал
звучать зловеще, не разлетался жутким эхом. То было эхо ее обреченности, и
хотя порой бывало так, что Эла не осознавала ничего, кроме того, что очень
больна, теперь она ясно, отчетливо понимала и другое: "Они пытались убить
меня!" Да, пытались. Быть может, не тело. Но душу, разум - точно. Эла
сжимала и разжимала кулаки. Как ей снова хотелось погрузиться в такое
приятное, сладкое забытье! О, тогда бы коварный мир не тревожил ее. А там,
в мире забытья, было бы тепло и сладко. Теплая, сладкая смерть там была бы.
Эла вспомнила о снотворном снадобье и увидела лицо досточтимого Воксвелла -
мерзкое, ухмыляющееся. Он смеялся! Нет! Она ни за что не сдастся! Ни за
что!
"Я пошлю за досточтимым Воксвеллом!" - эхом раздавались в ушах Элы
слова тетки. Она вцепилась ногтями в ковер, собрала все силы, какие только
у нее были, и закричала: "Не-е-ет!"
Что-то такое было в жутком крике Элы, что остановило даже Умбекку.
Толстуха попятилась, сердце ее испуганно заколотилось. Она прижала руку к
затянутой в черный креп груди, закрыла глаза и горько вздохнула. Она
понимала, что племяннице очень хотелось бы выпить снотворного снадобья, но
понимала и другое - Эла была горда и ее гордость была сильнее.
В последующие дни Эла страдала, но боролась, решившись раз и навсегда
вырваться из липких объятий снотворного зелья.
Умбекка взяла колокольчик.
- Нирри, помоги леди Эле встать.
Нирри выполнила указание хозяйки.
- Мэм?
- В чем дело, девчонка?
- Еще что-нибудь?
Умбекка вздыхала:
- Нет.
Нет. Она не пошлет за досточтимым Воксвеллом. Об этом не могло быть и
речи. Угроза осталась угрозой, и не более того.

- Это здесь, тетя?
- Да, Джем. Это проповедницкая.
Джем с любопытством вглядывался в здание, стоявшее за проржавевшими
воротами. Окруженная высокой стеной, проповедницкая была большой и мрачной.
Ее окружал заброшенный, одичавший сад. Ржавые петли ворот протестующе
заскрипели. Умбекка улыбнулась Джему, не слишком решительно толкнувшему
створку ворот.
Пригибаясь под нависшими над дорожкой ветвями, Джем и Умбекка шли к
проповедницкой.
- А почему проповедницкая, тетя?
- О Джем! - этого вопроса Джем Умбекке еще не задавал. - Это же
понятно. Проповедницкая есть проповедницкая. Тут жил проповедник.
- А кто такой проповедник?
- Самый главный человек в деревне.
- Важнее лорда?
Толстуха остановилась.
- Лорд - повелитель замка, Джем. А проповедник - повелитель храма.
Джем обернулся.
- Тут жил бог Агонис?
Тетка немного отстала от него - наверное, ей тяжело было нести
корзинку. Ее ответ донесся до Джема из-за густой листвы.
- О нет, Джем. Нет, что ты! Здесь жил его посредник. Его наместник.
Проповедник.
Но и этот ответ мало что объяснил юноше.
- Это все было в стародавние времена? Когда люди еще веровали? Ну, то
есть, когда веровали все-все?
Юноша смотрел на разрушающийся дом и на миг вдруг почему-то очень
встревожился. Вдоль одной из стен тянулась странная пристройка - вроде бы
застекленная.
- Да, Джем. В стародавние времена, - откликнулась тетка, и голос ее
прозвучал ближе. Она успела догнать Джема.
Умбекка за последнее время изменилась не меньше, чем ее племянница...
Умбекка стала спокойна, тиха и доброжелательна - такой она стала после ночи
безумия лекаря. Что-то умерло у нее в душе, она перестала быть такой, какой
была раньше.
Она больше не наведывалась в дом досточтимого Воксвелла и перестала
носить на груди сверкающий золотой круг Агониса.

- Мы еще не пришли, тетя? - спросил Джем.
- Скоро придем.
- Но когда же?
Тетка обогнала его и шла впереди.
- Бедняжка Джем! Тебе тяжело ступать по гравийной дорожке?
- Нет-нет! - мотнул головой Джем. Он тяжело дышал. - Просто... просто
я проголодался, вот и все!
Вот это было правдой. Солнце уже клонилось к закату, а они все еще не
добрались до цели. Раскрасневшийся Джем повис на костылях и глядел на
внушительную фигуру шагавшей впереди Умбекки. Они обогнули здание
проповедницкой, миновали окружавший здание сад, дошли до калитки и вышли в
огород.
- Когда мы с Руанной были молоденькие, - говорила Умбекка, - мы сюда
каждый Канун наведывались. О, какие мы тогда были веселые, какие счастливые
бежали по дорожке в муслиновых платьях, смеялись, болтали! Размахивали
зонтиками!
После богослужения у проповедника всегда бывало застолье. Ну, это само
собой разумеется, только для людей благородного происхождения, жутко
скучно. Ну а мы с Руанной убегали в огород. Как же нам тут нравилось! О чем
мы только не мечтали! Мы смотрели на Оракул и гадали, что с нами будет. Это
было еще до того, как эрцгерцог избрал мою бедную сестру себе в жены,
конечно. О, он далеко не сразу сделал ее своей избранницей!
В воздухе пахло созревшими яблоками.
- Мы пришли, Джем, - объявила Умбекка немного погодя.
- Тетя, что это такое?
Цель их путешествия открылась неожиданно. Раздвинулись переплетенные
ветви, и перед глазами Джема предстало странное сооружение... Две поросшие
мхом ступени вели к круглому возвышению. Там стояла полукруглая мраморная
скамья. Посередине на мраморной плите стояла огромная, тоже мраморная,
резная чаша, а выше как бы парили в воздухе две фигуры, выполненные в
человеческий рост - мужская и женская. Обнаженные мужчина и женщина
держались за руки, и взгляды их были устремлены вниз - как бы на тех, кто
смотрел на них снизу вверх со скамьи.
- С ним рядом - женщина, которую он искал, нашел и потерял, - сказала
тетка Джема. Голос ее стал мечтательно-отстраненным. - Говорят, настанет
день, и они будут вместе. Это бог Агонис, Джем. Бог Агонис и леди Имагента.
Джем не отозвался. Он и не знал, что сказать. Он осторожно переставлял
костыли, двигаясь вокруг чаши. Время от времени юноша останавливался и
смотрел вверх, на статуи, или вниз, внутрь чаши. Статуи были необыкновенно
красивы, и их красоту не нарушали даже трещины в мраморе, даже зеленый мох.
А вот из чаши поднималось зловоние. На самом дне осталась гнилая лужица.
- Этот фонтан назывался Оракулом, - рассказывала тетка. - Он показывал
то, что с тобой будет. В воде можно было увидеть изображение, похожее на
сон.
Довольно вздохнув, Умбекка сняла с корзинки салфетку, расстелила ее на
скамье, вынула пробку из бутылки с сидром. Достала из корзинки хлеб,
ветчину, язык, пирожные, булочки. - Думаю, мы заработали с тобой право
перекусить на славу, а, Джем?
- Заработали, конечно! - не смог удержаться от смеха Джем. И они
принялись с аппетитом есть, передавая друг дружке бутылку с сидром, в
густой тени разросшегося фруктового сада. Солнце все сильнее клонилось к
закату и в какой-то миг вдруг ярко осветило фигуры фонтана.
- Прогони мух, Джем, будь хорошим мальчиком.
А потом они просто сидели молча и смотрели на статуи. А золотой свет
заливал их все ярче и ярче.
- Они придуманные, тетя? Это легенда, да?
- М-м?
Легкий ветерок шевелил листву у них над головами. Послышался глухой
стук - упало на траву очередное яблоко. Корзинка окончательно опустела. Они
наберут яблок и наполнят ими корзинку.
- Они - из легенды, да? Ну, как Нова-Риэль?
Тетка бросила на Джема быстрый, не слишком довольный взгляд.
- Ты знаешь о Нова-Риэле?
- Варнава...
- О да. Но ты не думаешь, Джем, что молния никогда не ударяет в одно и
то же место дважды?
И больше Умбекка ничего не сказала.

ГЛАВА 35
ХРАМ В РУИНАХ

- Тебе понравилась прогулка, Джем?
- О да, очень!
- Вижу, что понравилась, - и Эла обняла сына, - ты так разрумянился.
Бледная молодая женщина лежала на кушетке. Она была до пояса укрыта
одеялом, на груди у нее лежал открытый томик романа. Книга была глупая -
какая-то древняя дребедень, которую Эла нашла среди вещей покойной матери,
но при том довольно живая. Эла благодаря роману провела вечер в Агондоне, в
мире игорных домов и шикарных балов. Бедняжка Эла! Теперь ей были суждены
только воображаемые приключения. На миг глаза ее стали грустными-грустными.
Но она тут же одернула себя, улыбнулась и растрепала светлые волосы сына.
Как он подрос! Как окреп! И с каждым днем становится все больше и больше
похож на Тора.
- О Джем, вот если бы я только могла пойти с вами. Но ты не огорчайся,
тетя еще будет гулять с тобой, пока погода хорошая. Правда, тетя?
- Ну, конечно, племянница, непременно!
Все был решено. Совершенный в тот день поход стал только первым из
многих. Каждое утро во время того короткого жаркого сезона Стефель запрягал
старую кобылу, и повозка, грохоча колесами, съезжала по дороге со скалы.
Внизу, под деревьями, они расставались. Кучер сворачивал к "Ленивому
тигру". Джем становился на костыли, и они с теткой отправлялись в путь.
Умбекка безропотно следовала то рядом с Джемом, то впереди него, но в
последнее время все чаще - позади. Каждый день в пухлой руке она сжимала
ручку корзинки, до краев наполненной стряпней Нирри, - там могли лежать
язык или ветчина, копченая говядина или жареная курица, пирожные, кексы или
печенье.
Маршруты прогулок Умбекки и Джема постоянно разнообразились, сами
прогулки становились все более долгими. Еще дважды они наведывались в
заброшенный фруктовый сад - туда странным образом влекло их обоих. Они
снова и снова смотрели на статуи над фонтаном, и казалось, что из-за того,
как играет на статуях солнечный свет, падавший сквозь густую листву, они не
то двигаются, не то меняется выражение их мраморных лиц. Тетка дремала, а
Джем бродил у фонтана, отыскивая ведущие в сад тропинки, и обнаружил, что
дальний забор сада отделяет границы проповедницкой от кладбища. Джем долго
стоял и смотрел через стену на кладбище. Надгробные камни равнодушно лежали
под жарким солнцем. Джему стало немного не по себе, но почему - этого он и
сам не понял.
В следующий раз они направились на поле, лежавшее сразу за деревней,
там, где начинались первые холмы. Посередине поля стоял большой бревенчатый
сарай - пустой, молчаливый. А позади темной громадой высился замок, а выше
него - ослепительная белизна царственных гор. Сердца Умбекки и Джема
взволнованно бились, когда они уселись перекусить здесь, в чистом поле под
открытым небом. Затем Джем исследовал внутренности сарая. Когда он принялся
весело тыкать в жалкие остатки сеновала, оказалось, что в сене полным-полно
крыс!
Третья прогулка привела Умбекку и Джема на берег реки. По узенькой
тропке они спустились к обрыву, под которым быстро мчались воды. Тетка
назвала это место мельничным водоскатом. На другом берегу виднелась
покосившаяся мельница. Огромное колесо вертелось медленно. В тот день и сам
мельник вышел из дома и стоял, опершись о перила на дощатом настиле над
водой. Умбекка помахала ему рукой - как-то не слишком уверенно. Мельник не
ответил ей взаимностью. Вытащив из-за тульи шляпы длинную соломинку,
мельник задумчиво жевал ее.
Вообще надо сказать, что деревенских жителей Джем и его тетка обходили
стороной, елико возможно. Отправляясь на прогулку, они шли по деревне
краем. И Умбекка, и Джем инстинктивно, неосознанно сторонились центральной
части деревни, где дома теснились около лужайки. Правда, столь же опасливо
они относились и к густому загадочному лесу, подступавшему к деревне с юга.
Порой, глядя на деревенских жителей издалека, Джем чувствовал какой-то
жуткий, безотчетный страх.
Почему он так боялся - он не смог бы объяснить.

Но все же было одно место, куда его тетку тянуло сильнее, чем куда бы
то ни было еще.
Джема - тоже.
Ранним вечером, когда до заката оставалось уже совсем немного, Джем и
его тетка шагнули под растрескавшуюся арку ворот. Мошкара и стрекозы
сновали между стеблями и листьями травы, выросшей так высоко, что она
напоминала прибрежные камыши... Трава закрывала и могильные плиты, и
змеящуюся между ними тропку. Там, куда падали лучи солнца, они слепили
глаза. Там, где сгущались тени, царил непроницаемый мрак. В самом воздухе
что-то застыло, что-то таилось - как будто здесь, где уже, по идее, ничего
не должно было случиться, все время что-то назревало, что-то могло
произойти.
Джем спрашивал:
- А это правда, тетя, что тут живут мертвецы?
Бывали дни, когда Умбекка в ответ на подобный вопрос принималась
отчитывать юношу и горевала о том, что он где-то наслушался подобных
ваганских глупых суеверий. Но сегодня ее голос звучал спокойно и задумчиво:
- Некоторые говорят, что это так. Сама я точно не знаю. Когда мы
умираем, мы попадаем в Царство Вечности, если только не были грешниками.
Грешники попадают в Царство Небытия. Но говорят, что бывают такие грешники,
что не покидают этот мир, хотя смерть и призвала их. Они держатся возле
таких мест, где обитает темный бог Корос.
Умбекка сделала большие глаза, растопырила пальцы и приняла
комически-устрашающий вид.
Джем, подыграв ей, притворно испугался, вскрикнул и попятился.
- Так значит, кладбище, тетя, это место, что принадлежит темному богу?
- подумав, решил уточнить Джем.
- О да, Джем, конечно. Вот почему храм построен именно на кладбище.
Ну, или можно сказать, что кладбище построено около храма. В противном
случае темный бог собрал бы с людей слишком большую дань. Поэтому умершие
должны покоиться рядом с местом, где обитает бог Агонис.
Джем запутался.
- Так кому же тогда принадлежит это место - Агонису или Коросу?
- О Джем. Ну конечно, Агонису! Он обитает... обитал в храме, и он не
допустит, чтобы его темный брат совершил хоть какое-нибудь зло в
окрестностях храма. В прежние времена, Джем, под храмом прокладывали
туннели, которые вели от алтаря к стенам кладбища. Туннели эти расходились
в пяти направлениях. Смысл был в том, чтобы добрые силы бога Агониса
достигали самых границ кладбища и не давали темному Коросу приближаться
сюда.
- А здесь есть сейчас такой туннель, тетя?
- Нет-нет, Джем. Это было в давние времена, - улыбнулась Умбекка.
Мальчик порой бывал таким простодушным.
Джем и Умбекка стояли на тропе, ведущей к храму. Портик фасада
совершенно зарос плющом. Когда они с теткой поднимались по ступеням широкой
лестницы, сердце Джема билось, охваченное непонятным восторгом. Умбекка
приподняла плети плюща, ее племянник пригнул голову и вошел в колоннаду.
Казалось, они попали в мрачную пещеру.
Джем молча обвел взглядом паперть. Пол потрескался, его усыпали
осыпавшиеся с плюща листья. Вот старое-престарое кресло-качалка,
полусгнившее, покосившееся, вот мертвая птица, вот полуразмотанный клубок
бечевки... Обернешься - увидишь светлый мир сквозь листву плюща, и
покажется тебе, что ты угодил в тюрьму - темную, холодную, зеленую тюрьму.
Вот когда Джем вспомнил о девочке - о той девочке, что убежала по
тропинке, подразнив его. На миг ему вдруг показалось, что он опять видит ее
на том же самом месте.
Едва видимый силуэт, призрак.
То был первый день в его жизни, когда он попытался встать на ноги.
- Мы тут с тех пор никогда не были?
- Джем?
- Я помню, мы раньше тут бывали. Когда я был маленький. А потом больше
не приходили?
- Нет, Джем. Не приходили.
Умбекка повернулась к племяннику спиной и в неуверенности застыла у
заваленных всяким хламом дверей храма. Голос ее зазвучал отстраненно,
задумчиво:
- Это было в день ваганской ярмарки, Джем. Мы должны были стоять на
страже у ворот храма. Мы должны были позаботиться о том, чтобы ваганы не
осквернили храм. Вот в чем был смысл нашего пребывания здесь. Знаешь... с
тех пор ваганы больше не приходили. Да и та ярмарка была первой после
Осады.
Умбекка коснулась рукой проржавевшей цепи. И с грустью вспомнила о
том, что в самом конце Осады был случай, когда ирионский храм был осквернен
безо всяких усилий со стороны ваганов.
Было и это, и еще была война - давным-давно.
Ржавая цепь поддалась и соскользнула со столбика. У тетки Джема
вырвался негромкий вздох. Все, чем были завалены в свое время двери, давно
истлело, и створка дверей довольно-таки легко, хотя и с жалобным стоном,
отворилась. Юноша и толстуха-тетка вошли в темную пещеру храма. Внутри
оказалось почти совсем темно. Свет проникал внутрь храма сквозь почти
целиком заросшие паутиной витражные стекла. Паутина, похожая на спущенные
флаги, свисала и со сводов потолка. Воздух тут был спертый, душный.
- Я тут два цикла не бывала. Нет, три, - уточнила Умбекка, тяжело
дыша.
Джем сделал несколько осторожных шагов вперед. Холодные плиты пола
покрылись коркой пыли, птичьего помета, осыпавшейся со стен штукатурки и
тусклого, утратившего блеск стекла. Джем переставлял костыли, и от них во
все стороны разбегались крысы.
Джем шел по проходу между скамьями с красивыми резными спинками. В
конце прохода его ждал алтарь. Огромный круг Агониса, вырезанный из
красного дерева, упал и лежал, истачиваемый древесными жучками и плесенью.
Взгляд Джема скользнул к каменному возвышению, где к кафедре толстой
железной цепью были прикованы полусгнившие останки громадной книги.
Джем повернулся и пошел вдоль боковой стены. Зачарованно он взирал на
памятники в честь знаменитых покойников: вмурованные в стену мраморные
свитки с их именами, резные плиты в полу у стены, надгробия с лежащими на
спине статуями... Рядом со своей дамой лежал каменный рыцарь в доспехах, их
каменные руки встречались в последнем ледяном рукопожатии. То был четвертый
эрцгерцог Ирионский. В храме была увековечена память всех эрцгерцогов с
древнейших времен. Джем подумал о том, что здесь лежат все те, чьи портреты
вывешены в галерее, что их кости до сих пор лежат здесь - в стенах и под
плитами пола.
Мысль эта очень опечалила Джема, и он решил сказать об этом тетке.
- Тетя?
Они ведь молчали с того мгновения, как вошли в храм. Покуда юноша
бродил по проходу и вдоль стен, Умбекка сидела на последней скамье, где
нашлось более или менее чистое местечко.
- Тетя?

ГЛАВА 36
САМАЯ БОЛЬШАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ

Только одна из их прогулок не удалась. Она была испорчена
происшествием, которое Умбекка затем назвала "Самой большой неприятностью".
В тот день они пошли по другой тропе - вдоль кладбищенской ограды, но
не в сторону проповедницкой, а в противоположную. Умбекка сказала, что
хочет отвести Джема к Цветущему Домику, который стоял на самой опушке леса.
Умбекка сказала, что там живет одинокая старушка, и что когда-то они с
сестрой Руанной навещали ее - они в то время занимались
благотворительностью.
Они уходили все дальше и дальше от деревни, свернули раз, потом
другой, и Джем стал задумываться, а далеко ли еще до Цветущего Домика?
Тетка углубилась в воспоминания об ушедшей молодости. Она, видно, и мысли
не допускала, что они могут заблудиться. Умбекка рассказывала о том, как
Руанна вышла замуж за эрцгерцога, о том, как этому обрадовались все, кто
жил в долине.
- Все так и говорили: это будет одна из сестер Ренч, Умбекка или
Руанна. Представляешь, Джем, в "Ленивом тигре" даже бились об заклад.
Представляешь? Но о выборе и речи быть не могло. Всякому было ясно, кого
выберет эрцгерцог.
- Но вы же рады, что он не вас выбрал, тетя? Рады, да? - наконец
удалось вставить Джему вопрос в поток воспоминаний Умбекки.
- Что?
- Ну, он же был предатель. Эрцгерцог.
Умбекка сразу как-то сникла. Она вяло улыбнулась. Воспользовавшись
наступившей паузой, Джем поинтересовался:
- Тетя, мы заблудились?
Да, они, конечно, заблудились, но не это стало "самой большой
неприятностью".
- О боже! - вдруг спохватилась Умбекка. - Я была уверена, что
прекрасно знаю дорогу, но что поделаешь - ведь прошло... добрых четыре
цикла! - она остановилась, глубоко задумалась и сказала: - Знаешь что,
милый, нам, пожалуй, будет лучше вернуться. Что скажешь?
Джема знобило. Солнечные лучи едва проникали сквозь густые кроны
вязов. Подул ветер - но не ласковый ветерок, а холодный, порывистый. Еще
несколько мгновений - и полил дождь. Они не только заблудились, теперь они
могли и промокнуть.
Но не это стало "самой большой неприятностью".
"Самая большая неприятность" произошла тогда, когда короткий ливень
кончился и, как выяснилось, на ту пору Джем и Умбекка уже успели найти
тропинку, что вывела бы их к деревне.
- Честное слово, милый, я была уверена, что знаю дорогу! Мы с сестрой
были так прилежны, когда занимались благотворительностью, так прилежны.
Кому, как не нам, было знать, что это такое - не иметь в этой жизни никаких
надежд. "Девочки, - говорила нам наша мать, - такова ваша судьба - только
называться дамами благородного происхождения. Только ваша красота поможет
вам пробиться в жизни и занять высокое положение". О, мир еще не слышал
слов вернее этих!
- Тетя! - первым закричал Джем. Потом, когда он вспоминал об этом
происшествии, ему было стыдно за то, как он закричал - и так визгливо.
Но и тетка вскрикнула срывающимся от страха голосом:
- Джем! О, смилуйся над нами, бог Агонис!
Они прижались друг к другу, а прямо у них на пути, на мокрой от дождя
лесной тропинке, с любопытством глядя на них, стояла огромная кошка с
желто-черной полосатой шерстью.
- Тетя... это... тигр?
- Это... тигр, Джем. Давным-давно я слышала... как про него
рассказывали. Но я... никогда не думала... что он на самом деле есть. Ой,
Джем, мне кажется, он сейчас бросится на нас. А тебе не кажется?
Умбекка принялась причитать, а Джем не мог отвести глаз от тигра. Он
смотрел в узкие щели черных зрачков, и, как ни странно, этот взгляд золотых
глаз тигра наполнил душу юноши удивительным спокойствием. Ему не верилось,
что тигр может сделать ему и тетке что-нибудь плохое.
Было тихо-тихо, только капли падали с вымокших веток. И вдруг
откуда-то издалека, словно струйка ртути по глади тишины, прокатилось
улюлюканье - клич не клич, окрик не окрик, а нечто среднее. Звук был на
удивление чистым.
Глаза тигра полыхнули огнем. Зверь пригнул голову и медленно отступил,
исчез в зарослях леса. И только тогда, когда тигр исчез, Джем увидел
незнакомца, из уст которого и вырвался этот странный звук. В тени под
деревьями стоял некто очень высокого роста, в капюшоне.
Сердце Джема ушло в пятки. Почему-то страшно ему стало именно сейчас.
А вот тетка, похоже, вовсе не испугалась.
- Сайлас! - имя сорвалось с губ Умбекки, словно ругательство.
- Милая моя Умбекка! Нет, не надо меня благодарить, - отозвался
старческий голос. Говорил он сухо и даже несколько изумленно.
- Сайлас, мы заблудились. В какой стороне деревня? Надеюсь, это ты нам
можешь сказать? - проговорила Умбекка таким голосом, словно старик скрывал
от нее эти важные сведения давно и долго.
- О Умбекка! Только не притворяйся, что готова сделать то же самое для
меня, - фыркнул старик, взмахнул посохом и отвернулся.
Мгновение - и он исчез за деревьями. Вот и вся встреча. Как раз ее
Умбекка и назвала потом "самой большой неприятностью".
- Тетя, кто это был? - удивленно поинтересовался Джем. Еще более
удивила резкость ответа.
- Грешник! - взорвалась Умбекка. - Страшный, неисправимый грешник!
Еще немного - и впереди показалась деревня, буквально за следующим
поворотом тропинки.

ГЛАВА 37
СКАЛА УБИЙЦА

- Ох, и давно же мы тут не были!
- И правда!
- Я соскучился.
- Еще бы!
Боб, как когда-то в детстве, неуклюже пробирался вперед, раздвигая
побеги папоротника. Над его головой зеленели кроны деревьев Диколесья.
"Диколесье зеленеет!" - распевал Боб - хрипло и фальшиво. С веток на его
пути срывались и разлетались в стороны ласточки.
- Полти, догоняй! - весело крикнул Боб, обернувшись назад.
В этом году дни жаркого сезона Терона, казалось, никогда не
закончатся, и с каждым днем Боб становился счастливее. Куда девались его
былые тревоги! Полти так переменился. Теперь, когда у него появилась
красивая жилетка и драгоценный перстень, он стал совсем другим парнем.
Порой вообще казалось, будто вернулось прошлое. Вот и сейчас так казалось.
Впервые за долгое время парни шли вдвоем купаться на реку. На плечи их были
накинуты грубые одеяла.
- Полти, - сказал Боб, когда они зашли поглубже в лес. - А что за
тайну ты мне не хотел раскрыть?
Полти невольно расхохотался. Вопрос вышел донельзя глупым. Но Боб был
так счастлив, что почему-то решил, что Полти ему ответит.
- А с чего ты взял, что у меня есть какая-то тайна, дружище?
- Я точно знаю, Полти. У тебя всегда были какие-нибудь тайны.
- Это не так. Задумки у меня были. И сейчас тоже есть.
Немного погодя Боб спросил:
- Ну и какая у тебя нынче задумка, Полти?
За деревьями показалась река. Полти толкнул друга в плечо:
- Давай наперегонки до берега?
И он бросился вперед.
Эта игра была Бобу отлично знакома. Но и здесь что-то переменилось. На
этот раз все вышло по-другому. Полти запыхался, не добежав до берега.
- Устал. Не могу!
- Полти?
Тот прислонился к берегу. Он махал жирными руками и гнал Боба прочь:
- Беги, дружище, беги сам. Я просто запыхался. Беги, давай.
Какое-то время Боб колебался. А потом побежал, все дальше и дальше.
Он мчался, набирая скорость. Наконец он уже бежал, позабыв обо всем,
продираясь на бегу сквозь буреломы, перепрыгивая через стволы упавших
деревьев, преодолевая без труда густой подлесок.
Он запрокинул голову.
Он весело хохотал.
Длинные ноги Боба ни на что не годились. Он и сам так думал. И все
остальные тоже. А теперь вдруг эти длинные ноги обрели силу и уверенность.
За изрядно поредевшими деревьями серебрилась река. Боб, выскочив из леса,
промчался по лугу и чуть было не влетел с разбега прямо в воду.
Размахивая руками, он остановился у самой кромки воды.
- Я победил! - крикнул он, глупо радуясь неизвестно чему. - Полти, я
победил! - повторил Боб, обернувшись к лесу.
Река сверкала и журчала. Ботинки утопали в прибрежной траве.
Боб разулся.

Река в это жаркое время года являла собой могучую силу. Громко ревя,
она неслась по каменистому руслу, огибала зеленые лесистые берега и мчалась
вниз, к водоскату, где скорость ее возрастала во много раз. Боб плыл,
раздвигая волны крепкими Руками, боролся с сильным течением.
Немного погодя он вдруг опомнился и не на шутку испугался.
- Полти! - крикнул он. - Полти, ты где? Боб выбрался на берег и упал
без сил.
Он совершенно забыл о Полти. А теперь он пытался вспомнить, выходил ли
вообще Полти из леса. Он бежал за ним или нет?
А потом увидел в траве что-то яркое. То был вышитый жилет Полти.
Схватив жилет и прижав его к груди, Боб бегом бросился по берегу.
Вода.
Валуны на берегу.
И нигде ни намека на рыжеволосую голову Полти.
Боб бежал и бежал по берегу, все быстрее и быстрее, до излучины.
- Полти! - вопил он на бегу. - Полти! - намокший жилет болтался в его
руке, зацеплялся за осоку, пачкался в грязи. От солнечных бликов на воде
слепило глаза. Боб задыхался, хрипел. Он не мог думать ни о чем, кроме:
что-то случилось. Но что именно - он не понимал, и даже думать об этом ему
не хотелось. Понимание ожидало его где-то впереди - вот единственное, что
он знал наверняка.
Вниз по течению.
Только потом у Боба возникло такое чувство, что за ним кто-то
наблюдает. Это чувство не покидало его весь день.
Кто-то наблюдал за ним исподтишка.

В том месте, где река отворачивала от Диколесья, как раз перед опасной
быстриной мельничного водоската, из берега выступала скала, которую жители
деревни называли Скалой Убийцей. В стародавние времена вожди тарнских
племен сбрасывали со скалы побежденных ими врагов, тем самым верша суд.
Пленных врагов связывали по рукам и ногам и швыряли в реку. Мятущиеся волны
вертели и переворачивали тела, уносили их туда, где бешено крутились
водовороты на порогах. Если кому-то удавалось выжить в этом испытании, его
отпускали на волю.
Мало кто выживал.
Позднее, во времена особой строгости нравов, стало принято, чтобы
согрешившие вручали мельничному водоскату свою судьбу.
Падшие на ту пору чаще всего были утратившими девственность девушками,
что искали в смерти спасения от позора.
Детям не разрешали играть около Скалы Убийцы.
Только они все равно там играли.
Боб спешил к скале. Раньше Пятерка частенько играла там. Много раз
Полти и Вел - лучшие пловцы - осмеливались нырять в бурную реку и
соревновались - кто сумеет подплыть ближе к мельничному водоскату так,
чтобы его не унесло течением. Ясное дело, кто побеждал.
"Ты слишком быстро выдыхаешься, Вел. В этом твоя беда".
- Просто я не такой жирный, как ты. А тебя жир держит.
- А ты выдыхаешься быстро.
Боб выбежал из-за поворота, тяжело дыша.
- Что случилось?
Но он и сам сразу все понял. На берегу, под Скалой Убийцей на
корточках сидела Лени, одетая в тонкую блузку, и Вел - без рубахи. С них
ручьями стекала вода, а рядом с ними на песке на спине распростерся Полти.
- Он мертвый? - надтреснутым голосом спросил ошеломленный Боб.
- Полти! Полти! - кричала Лени и била его по пухлым щекам.
- П-привет... - вяло проговорил Полти и открыл глаза. - Боб, а вот и
ты... - Жирный парень несколько раз подряд кашлянул. При этом по его груди
и животу перекатились валики жира. Между грудными мышцами - толстыми, как у
женщины, - краснели мокрые волосы. Намокшие штаны облепили толстенные
бедра. - Хорош дружок, да? - ухмыльнулся Полти, подмигнув Лени.
- Боб?
- Он-то знает, что я болел. Думаете, он хоть посмотрел, как я плыву? И
не подумал даже. Меня течением понесло, а ему хоть бы что. Ну да от него
толку, как от богомола. Умница ты, Лени. Ты того парня выбрала, какого
надо. - С этими словами Полти сжал руку Вела. Мышцы оказались
твердокаменными. - Дружище Вел, ты спас мне жизнь.
Сын кузнеца усмехнулся.
- Ты же герой, Вел. Нет, честно!
Боб неловко переминался с ноги на ногу. Как он мог чувствовать себя
сейчас, когда все уже было позади? В высшей степени по-дурацки. Все силы он
потратил на бег, и теперь ему казалось, что они вытекали из него,
просочились, словно вода в дырочку. Разве он смог бы вытащить Полти из
реки, если бы его понесло течением? В детстве в Пятерке Боб плавал хуже
всех. Теперь их осталось четверо, но Боб понимал: он и теперь оставался на
последнем месте. Боб не нашел ничего лучше, как торжественно провозгласить:
- Я принес твой жилет, Полти.
С этими словами он поднял вверх мокрую замызганную тряпку. Если бы его
товарищ в ответ стукнул его как следует, Боб бы даже не обиделся, он счел
бы, что получил по заслугам. Но Полти просто молча взял у него жилет и
набросил его на плечи, так как здорово дрожал.
- А у нас тут... пикник, - смутилась Лени и взяла Полти под руку. - Но
мы же тебе говорили, верно?
- Не припоминаю, - покачал головой Полти. - Мы-то с Бобом просто
решили на речку сходить, и все. А видите, как здорово получилось! Ну да
ладно, мы вам мешать не будем. Мы пойдем. Голубкам лучше всего наедине.
- Полти, да ты что! Пошли, вы должны к нам присоединиться.
Жирняю Полти ничего не оставалось, как согласиться.
Компания поднялась по берегу вверх, на скалу, где Лени разложила на
клетчатой скатерти роскошное угощение - пироги, холодную курицу, пирожные с
кремом. Бутылки с пивом и вином стояли аккуратными рядками.
- Ты отошел, Полти? - поинтересовалась Лени, когда почетный гость
уселся на краешке коврика. Да нет, чего там "краешек"... Полти развалился
на коврике. Лени вынула пробку из первой бутылки.
Полти немного побледнел. Бедняга Полти. Сможет ли он хоть немного
выпить, вот интересно?
- Крошечный глоточек, больше ничего, - сказал Полти.
- А? - обернулась Лени. - Выпить хочешь? Я тебе сейчас налью.
Но Полти, оказывается, имел в виду не выпивку. Он шарил во внутреннем
кармане жилета.
- Вот радость-то! - воскликнул Полти. - Хотя бы этого не потерял! - и,
бросив убийственный взгляд на Боба, Полти извлек из кармана маленькую
бутылочку темного стекла - ту самую, которую Боб впервые увидел днем
раньше.
Хлоп! - сказала пробка, и Полти на краткое мгновение поднес пузырек к
губам.
- А-а-ах! - довольно ухмыльнулся Полти, закрыл пузырек и убрал в
карман. - Мое лекарство, - оповестил он Лени и Вела. - Маленький глоточек,
и больше не нужно.
Между тем, несмотря на эти слова, Полти затем неоднократно вынимал
пузырек из кармана и прикладывался к нему - или делал вид, что
прикладывается.
Пикник удался на славу.
Наконец и отвергнутый Боб был принят в ряды присутствующих. Он неловко
устроился с краю и большей частью наблюдал за тем, как его товарищи
поглощают галлонами пиво и вино и угощаются курятиной, пирогами и
пирожными. Боб пил и ел очень мало, но этого никто не замечал. Теперь Боб
уже не сомневался - за ними кто-то наблюдал. Наверное, ему бы следовало
рассказать о своих подозрениях, но он понимал, что вряд ли сумеет. Ему
казалось, что для остальной компании он как бы не существует.
Бедняга Боб!
Солнце ярко освещало высокую скалу, вершина которой была гладкой,
широкой и плоской.
- Ну, совсем как в старые добрые времена, - усмехнулась Лени, набивая
джарвельскую трубочку. Видно было, что она с любовью вспоминает дни, когда
Пятерка была неразлучна. Пожалуй, сегодняшний долгий теплый день и впрямь
походил на один из дней их детства. Как они были счастливы тогда! Голые,
загорелые до черноты, вдоволь наплескавшись в реке, члены Пятерки
забирались на скалу и грелись там под лучами золотого солнца. Когда им
становилось жарко, они прыгали в реку, а потом, немного поплавав, снова
выбирались на берег и залезали на скалу. Течению не удавалось утащить ребят
к водоскату - они были легкими, быстрыми и ловкими.
Теперь они повзрослели.
Полти в очередной раз полез в карман жилета за лекарством.
- Что за зелье? - поинтересовалась Лени, лениво глянув на пузырек
темного стекла. В детстве Полти частенько таскал своим друзьям на пробу
множество всяких снадобий из аптечки отца - порошки, пилюли, настойки. Еще
тогда ребята оценили медицину по достоинству и убедились в том, что те же
самые снадобья, которые больным помогают поправиться, заставляют здоровых
чувствовать себя еще лучше.
Или хуже.
- Попробуй! - и Полти передал Лени пузырек.
- М-м-м! Вкуснотища-то какая, на патоку похоже.
- Немножко, много не надо.
- Ну-у-у. Я замерз! - сообщил выкупавшийся Вел и улегся рядом с Лени.
Она поднесла пузырек к его губам.
- Вел, попробуй. Вел попробовал:
- М-м-м. Неплохо.
Он стащил штаны и лег на спину, выгнув шею. Пока он пил снадобье, его
кадык несколько раз подпрыгнул и опустился. С его гладкой кожи стекали
светлые, чистые капли речной воды.
- Где эта патока? - поинтересовался он несколько сонно немного погодя.
- Ага-ага? И мне бы еще немножко... - промурлыкала Лени. Толстые
пальцы Полти сжали бутылочку и снова протянули ее товарищам.
- Вы только понемножку, много-то не надо, - увещевал Полти.
Но пузырек пропутешествовал из рук в руки еще несколько раз, причем к
снадобью прикладывались только Вел и его суженая. Боб только смотрел, хотя
не сказать, чтобы испытывал зависть.
Да, он не слишком завидовал.
Потому что чувствовал: что-то неладно.
- Самую капельку, больше нельзя, - в очередной раз проговорил Полти,
прервав свой рассказ. А потом и не подумал продолжать. Никто и не просил
его продолжать - рассказ был так себе, какие-то детские воспоминания. Их
унесло - как и не было, будто они упали в реку и уплыли по течению.
Вел потер кулаком слипающиеся глаза.
- Тебе что-то в глаз попало? - участливо поинтересовался Полти и
наклонился над лежащим на спине другом. - Ну-ка, дай я гляну. - Он оттянул
верхнее веко и заглянул в глаз Вела так, словно был заправским лекарем. -
Да нет, вроде ничего не попало, - заключил Полти и опустил веко.
Лени и Вел дремали. Лени легла на бок и прижалась к Велу. Ее огромные
груди готовы были вывалиться через вырез платья. Все вокруг было завалено
куриными костями и пустыми бутылками. Скатерть превратилась в клетчатые
горы и ущелья.
- В глаз что-то попало, - сонно пробормотал Вел.
- Да нет, тебе только кажется. Ничего нету там.
- Полти, что ты делаешь?!
Это вскрикнул Боб. Ему никто не ответил. Полти преспокойно улегся по
другую сторону от Лени. Время шло.
- Вел?
- М-м-м?
- Вел? - тихо-тихо проговорил Полти. - Знаешь, я не то хотел сказать
тогда. Ну, когда сказал, что у тебя примесь зензанской крови имеется. Я
хотел сказать тебе, Вел, что был не прав. Давно собирался сказать.
- М-м-м, м-м-м...
- Полти, да ты что делаешь-то? - прошипел Боб, жутко наморщив лоб. Ему
безумно хотелось выкрикнуть: "Полти! За нами кто-то следит!"
Но почему-то не мог крикнуть. Или не хотел?
Рука Полти скользнула по груди, по животу Вела. Пальцы ощупали мышцы
груди, бедер...
- Ох, Вел! Какой же ты крепыш! А я такой слабак! Уродливый розовый
пузырь. Да еще больной! Где уж мне с тобой тягаться, верно? Ты доказал, что
ты первый, Вел. Ты у нас самый лучший. Первый в Пятерке. Теперь-то уж тебя
течение точно не унесет, правда?
И он ткнул пальцами в лицо Вела.
И вот тут что-то повернулось в мозгу у Боба. Тайна Полти. Теперь он
все понял! Волна восхищения захлестнула Боба, но тут же сменилась волной
ужаса.
- Полти! Не надо!
Но Вел уже поднялся. Он, покачиваясь, шел на Полти. Боб протянул руки,
попытался удержать Полти. Он кричал, но его крики безответно повисали в
воздухе. Почему-то выходило так, что сам Боб ничего для Вела сделать не мог
- получалось, что спасти его, если бы, конечно, захотел, смог бы только
Полти.
- Боб, прекрати дурака валять! - рявкнул Полти и отшвырнул от себя
друга. - Ты что, не понимаешь? Сколько же ты можешь ко мне цепляться?
- Полти, кто-то следит за нами! Но Полти не слышал.
- Неужели ты не чувствуешь? Нет, видно, не чувствовал.
- Чего такое-то? - сонно пробормотала Лени. Ошарашенно моргая налитыми
кровью глазами, девушка увидела, что Вел прыгнул в воду - но ведь он и
раньше нырял, ничего такого особенного.
Она слышала, что говорил Полти. Слышала, как он признал превосходство
Вела. Все точно. Но что же такое творится? У Лени перед глазами плыли
золотистые пятна.
Послышался голос:
- Милашка Лени.
Вел? Уже вернулся? Лени протянула руки навстречу любимому, но обняли
ее не руки Вела. Эти руки были обвешаны жирными, дряблыми, похожими на
губки, мышцами. Лени затошнило. Колени ее подогнулись.
- Лени. Лени. Милашка Лени...
- Полти! - не выдержал и вскочил на ноги Боб. Он только-только пришел
в себя - пребольно ударился головой, когда его друг швырнул его на землю.
Боб покачивался. Взгляд его дико метался.
Скала, река... Река, скала.
Какая ты славненькая, Лени...
Грубые руки рвали на Лени платье. А под платьем-то на ней ничегошеньки
не было...
В барашках волн показалась голова Вела. Боб бросился к обрыву.
- Милашка, милашка Лени, - хрипло выдыхал Полти. Он швырнул
сопротивлявшуюся девушку на одеяло.
Боб прыгнул со скалы.
Скала.
Река.
Последнее, что он слышал, - жаркие хрипы, вырывавшиеся из груди Полти.
А потом - ужас от того, с какой силой его подхватило течение. Потом -
страх.
Боб отчаянно молотил по воде руками.
Потом, потом он будет думать: "Я пытался спасти его". И еще он будет
думать так: "Больше ничего нельзя было сделать".
О радость! Из воды торчал длинный сучок затонувшей коряги. Боб
ухватился за сучок и подтянулся к берегу.
Он еще долго лежал на илистом берегу, переводя дыхание. Он был полон
реки, она захватила его, владела им. Весь мир для Боба превратился в
серебристый поток, несущийся к жестокому, беспощадному водоскату.
Боб, шатаясь, поднялся на ноги.
"Теперь нам нечего соревноваться, верно?"
Боб, покачиваясь, побрел по мшистому берегу.
"Ты доказал, что ты первый, Вел".
Он шел в сторону мельницы.
"Ты самый лучший, ты первый в Пятерке".
Боб добрался туда как раз вовремя, чтобы увидеть, как изуродованное о
камни тело поднимается вверх над лопатками мельничного колеса.

Он дико закричал.
Он упал на колени в грязь и закрыл глаза. А когда он снова открыл их -
наверное, прошла целая вечность, - он никого не увидел. Между тем с
противоположного берега за ним следила широкоскулая темноглазая девушка -
да-да, именно она наблюдала за их компанией весь день. Бобу это не зря
казалось.
Это была Ката.
Ката видела все.

ГЛАВА 38
СИНИЕ МУНДИРЫ

Карета, похоже, свернула за угол.
Капеллан, которого чуть-чуть прижало к золоченой дверце, улучил
мгновение и едва заметно приподнял занавеску. Нет, никакого угла он не
обнаружил. Поворот карета совершила на вершине холма. Внизу, под холмом,
капеллан увидел внушительный конвой. Зрелище, он был вынужден это признать,
было весьма впечатляющее. Конечно, когда день за днем трясешься в карете,
где душно, тесно и темно, можно и забыть о том, как замечательно твое
сопровождение.
Перед взором капеллана предстали длинные вереницы окрашенных синей
краской фургонов - конец обоза еще не был виден, фургоны терялись где-то в
предыдущей долине. Впереди обоза маршировали шеренги пехотинцев в синих
мундирах, а непосредственно за каретой гарцевали кавалеристы - также в
синей форме, и притом на скакунах в синих попонах. В целом создавалось
впечатление огромной синей змеи, которая, медленно извиваясь, ползла по
холмам, повторяя все подъемы и спуски белесой дороги. На ветру трепетали
синие флаги и штандарты. Уставленные вверх штыки как бы протыкали
синий-синий воздух. До слуха капеллана донеслось мерное "бум-бум" барабана.
И он понял, что, оказывается, слышал этот звук всю дорогу!
Синие мундиры шагали в Ирион.
Скоро пути конец. Скоро они придут.
Вот только в Ирион сразу не войдут. Командор отдал приказ о проведении
самой тщательной разведки. Капеллан давно знал, каковы планы командира, но
только теперь задумался об этих планах по-настоящему. И они его
растревожили. Ну, так... совсем немного.
Тарнские долины можно представить по-разному. С двух сторон - так, по
крайней мере, до сих пор полагал капеллан. Первый вариант: представить себе
этакий пасторальный мирок - жирные со свинью, примерно тех же габаритов
молочницы... ветряная мельница... чистая, веселая река. Любовные записочки,
наколотые на сучки деревьев в лесу. Второй вариант был несколько менее
привлекателен. Тут на ум приходили коровьи кизяки, длинные обеденные столы
из грубо сколоченных досок, безобразная стряпня и крестьяне с щербатыми
улыбками.
Прежде капеллан никогда не выезжал из Агондона, однако жизненного
опыта ему хватало на то, чтобы понять: второй вариант гораздо реальнее.
Капеллан думал о том, что прежде, говоря об обитателях Тарна, представлял
себе существ неуклюжих, провинциальных болванов. Но до сих пор ни кому в
голову не приходило, что эти болваны могут быть опасны. Капеллан с грустью
смотрел на марширующее войско. Скажи ему кто-нибудь год назад, что он будет
путешествовать вместе с таким вот грандиозным конвоем, он бы рассмеялся
этому человеку в лицо.
Командор заерзал на сиденье.
- Капеллан!
- Командор?
- Я знаю, чем вы там занимаетесь.
Капеллан опустил занавеску и подумал о том, что его жизнь, кажется,
возвращается на круги своя.
Старик командор обращался с ним в точности так, как в детстве мать.

Капеллана звали Эй Фиваль.
Будучи молодым человеком, он отличался красотой особого рода: с одной
стороны, черты его лица были совершенны, идеальны, но с другой стороны, в
них отсутствовала какая бы то ни было изюминка. А это означало, что
характер у обладателя такой внешности может проявиться лишь в том случае,
если на его долю выпадут более или менее серьезные испытания. Чаще всего
жизнь такие испытания предоставляет, но не всегда. Разбитые надежды,
неудачный любовный роман - все это могло миновать человека.
Так и было с Эем Фивалем. Беды обходили его стороной. Его нельзя было
назвать глупым человеком - нет, он был по-своему мудр. Вот только ему очень
недоставало опыта в определенных вещах.
В юности он очень заботился о своей болезненной матери. Однако забота
эта скорее была для него повинностью, нежели чем-то иным. Он любил мать -
потому что любить мать полагается. Он читал ей после обеда. Порой с ней
даже бывало интересно. Мать была на короткой ноге с архимаксиматом, и когда
она умерла, эта дружба способствовала тому, что молодой человек без особых
проволочек был принят в члены ордена Агониса. Что еще того замечательнее -
как раз в это же время появилась вакансия в главном храме Агондона - место
чтеца канона. Эя Фиваля приняли.
Казалось, можно было бы позавидовать такой безмятежной жизни - Эй жил
в роскоши, но при этом воспринимал то, что имел, как данность. Ничто не
мешало ему, он не чувствовал никаких препон в своем продвижении по жизни.
Правда, можно было бы заметить, что Фиваль мог бы продвинуться по службе,
занять более высокое положение в рядах ордена агонистов. Да, заметить такое
можно было бы, но замечали крайне редко. Ошибки совершить можно только при
попытке что-либо сделать. У Эя Фиваля не было желания стать одним из
сильных мира сего.
Время шло, но взрослый Фиваль сохранил свои юношеские убеждения - ну
разве что они стали не столь ярко выраженными. Он по-прежнему был красив.
За него мечтали бы выйти замуж многие женщины - но только до тех пор, пока
не задумывались получше: а стоит ли? Черные одежды веры очень шли Фивалю.
Круг Агониса всегда ярко сверкал на его груди, руки всегда были затянуты в
безукоризненно белые перчатки. Но перчатки не прятали никаких секретов.
Руки у Фиваля были самые обыкновенные - вот только он не желал ни к чему в
этом мире прикасаться.
Да, его волновали события в королевстве, но совсем немного. Синекура
главного агондонского храма давала Фивалю возможность бывать в гостях у
самых знатных семейств. Пройдя жизненный путь до середины, он всегда имел
свое уютное местечко за чайным столиком и за карточным столом, на обедах и
балах.
Баловень жизни - ни дать ни взять. Многие высокопоставленные дамы
избрали его своим сердечным поверенным. Его было трудно чем-либо удивить, а
советы он всегда давал превосходные. Что же до самих дам, то они, конечно
же, были очень набожны и много времени уделяли молитвам. А уж тем более -
их духовный советник (так дамы именовали Эя Фиваля), и пускай злые языки
утверждали, что он навещает их в несколько... ну, скажем так, интимной
обстановке.
Между тем имя Эя Фиваля никогда не участвовало ни в одном скандале. Не
было никого, кто относился бы к нему неприязненно. С другой стороны, не
было никого, кто полагал бы, что Эй Фиваль на что-то такое способен. Один
светский шутник как-то удачно пошутил. В будуары дам А, Б и В, сказал он,
входили многие, однако Эй Фиваль входил только в их будуары. Это было
правдой, и тем более несправедливым представлялось то, что теперь Эй Фиваль
был вырван из такой приятной, удобной, привычной для него жизни.
В последнее время в шикарных гостиных Агондона начали поговаривать о
Великом Возрождении. А надо сказать, что одним из замечательных качеств Эя
Фиваля было его красноречие, говорил он столь же чудесно, сколь умел и
слушать своих собеседников, а уж распространяться на любую тему мог сколько
угодно, и притом весьма убедительно и логично. Но занудой Фиваль не был.
Напротив: в разговор он вступал лишь тогда, когда требовалось, и умолкал
ровнехонько тогда, когда чувствовал, что пора умолкнуть - да нет, даже,
пожалуй, чуть пораньше. На это дело у Фиваля было чутье.
Примерно в то самое время, когда разговоры о Возрождении только-только
начались, Эю Фивалю случилось быть по приглашению в доме леди Чем-Черинг -
женщины, стоявшей чуть поодаль от привычного для Фиваля круга. Леди
Чем-Черинг славилась тем, что обожала ругать провинции Эджландии за их
безбожие. Ну и, естественно, разговор коснулся северных областей, где
разрушение морали и веры было особенно ужасающим. И естественно, в разговор
вступил Эй Фиваль. Взяв для примера Тарнские долины (на самом деле для
Фиваля это название было нарицательным и означало не более чем "отдаленные
провинции"), он сказал о том, что Возрождение должно пронестись по тамошним
краям, словно лесной пожар по горам, по долам. От этого пожара должны были
воспламениться сердца. Возрождение должно было (Фиваль до сих пор помнил
слово в слово то, что сказал тогда) стать непрестанным, неугасимым, вечно
горящим. То была одна из лучших проповедей Фиваля. Совершенно ясно -
Возрождение становилось модой сезона. Следовательно, на время, покуда эта
мода не прошла, Эй Фиваль мог побыть ее глашатаем. И ничего при этом не
потерять.
То есть так бы оно было, не возникни двух помех. Первой оказался
архимаксимат. Он не присутствовал на приеме у леди Чем-Черинг, однако эта
добрая госпожа была его закадычной подругой и вкратце пересказала
содержание пламенной речи Фиваля.
Вторая помеха - что ж, второй помехой стало само время, хотя если и
было что-то третье, то тут следовало бы вести речь о делах порядка
интимного, и касалось это одного близкого приятеля леди Чем-Черинг. Пошел
слух, будто бы предал эту интрижку огласке именно Эй Фиваль. Поговаривали,
будто "сердечный поверенный" стал несколько беспечен.
Архимаксимат вызвал к себе Фиваля.
- Ах, Эй, мой мальчик! Милый мой Эй, - так начал беседу с молодым
каноником архимаксимат, однако довольно быстро перешел на холодный,
формальный тон. - Эй, сегодня я побывал на аудиенции у его императорского
агонистского величества, - сообщил архимаксимат, хотя Фиваль отлично понял,
что архимаксимат побывал не у самого короля, а у премьер-министра. - Уже
целый цикл его величество не жалеет сил ради завоевания и усмирения
непокорных зензанцев. Теперь кампания по их усмирению близится к концу.
Теперь всем нам предстоит посвятить свои усилия моральной и духовной
перестройке земель, вверенных нашему попечительству. Его величество издал
указ, согласно которому в каждую из девяти провинций, а также в захваченные
нами области Зензана, будут назначены военные губернаторы, которые станут
там правителями.
Эти люди избраны из самых благородных героев войн, имевших место в
течение последних циклов. Лорд Бараль, разбивший красномундирников на юге
страны, станет главнокомандующим в Варби и Голлуче. Мидлексион станет
графом Тонионским. Лорд Микэн, освободитель Рэкса, вернется в столицу
Зензана. Принц-электор Джераль, адмирал лорд Крэль, генерал лорд Горголь -
все они будут вознаграждены подобающим образом. И еще, ах да, конечно,
Оливиан... - Архимаксимат сделал небольшую паузу. - Оливиан Тарли Вильдроп,
герой осады Ириона, вернется в провинцию, где его имя будет овеяно славой
во веки веков. Тебе что-нибудь известно о командоре Вильдропе, Эй?
Вопрос не был особо трудным: всякий в Агондоне что-то да слышал о
герое осады Ириона, который теперь пребывал в такой невероятной
немилости... Было несколько случаев, когда Эй Фиваль пылко осуждал
Вильдропа в разговорах, призванных рассеять послеобеденную скуку. В
разговорах всегда выходило, что Вильдроп - человек неплохой. Однако Эй
Фиваль был неглуп. Архимаксимат назвал Вильдропа "героем". Он произнес
слово "слава".
Это явно была какая-то проверка.
- Оливиан Тарли Вильдроп - великий человек, - сказал Эй Фиваль. - Я бы
даже сказал, что он один из величайший людей в Эджландии. Он родился в
простой семье, но словно ястреб вырвался из своей среды и взлетел к высотам
военного искусства, став одним из самых отважных воинов нашего времени.
Если бы не он, разве мы избавили бы от богопротивного правления
красномундирников? Нет. Если бы не он, разве разбили бы мы окончательно
последний оплот вианийцев? Смешно даже спрашивать об этом. Сейчас он
старик, и нашлись бы такие, кто стал бы выискивать промахи в его карьере,
но Вильдроп так долго служил короне, что промахи неизбежны. Однако я
уверен, что он все еще способен на многое, да и заслужил не меньше.
Архимаксимат просто лучился довольством.
- Вот я и подумал, что ты, Фиваль, тот самый человек, который способен
воздать Вильдропу по заслугам.
Эй Фиваль вежливо улыбнулся:
- Архимаксимат?

А теперь капеллан, находившийся так далеко от Агондона, шарил рукой по
сиденью - искал трутницу. Пора было снова зажечь масляную лампу и прочесть
очередные главы из книги "Служанка? Нет, госпожа!".
Капеллан думал о том, что нашлись бы такие, кто впал бы в отчаяние,
получив такое назначение, как он.
Но не таков был Эй Фиваль.
Фитиль вспыхнул. Лампа разгорелась, освещая золотое тиснение томиков
"Агондонского издательства" на подвесной полочке. И вдруг Фиваль припомнил,
как когда-то давным-давно он слышал сплетню насчет того, кто на самом деле
скрывался под псевдонимом загадочной "мисс Р".
Но это, конечно, была самая обычная сплетня.

ГЛАВА 39
ЦВЕТУЩИЙ ДОМИК

- Неправильно свернули. Вот что случилось в последний раз. Все просто
на самом деле. Надо было налево, а я пошла направо. Или наоборот - надо
было направо, а я пошла налево?
Джем остановился в тенистой аллее.
- Тетя? Вы знаете дорогу?
- Ну конечно, знаю, Джем! - рассмеялась Умбекка. - Разве я могла
забыть дорогу к Цветущему Домику?
Прошло несколько дней, а вместе с ними прошла тревога, что теплому
сезону - конец. Солнечные лучи заливали аллею. В руке Умбекка держала
корзинку. Все было как обычно, было решено вторично попробовать добраться
до Цветущего Домика.
Вот и поворот налево, а не направо.
- А тигр... - пробормотал Джем.
Казалось, Умбекка ничего не боится.
- В стародавние времена... - начала она беспечно.
- Это когда вы, тетя, были молоды?
- Нет, милый, это было очень давно, когда меня еще не было на свете. В
те времена правил отец нашего короля. Тогда лесные тигры свободно
разгуливали по долинам и крестьяне их очень боялись.
- Как змея Сассороха?
- Ну, нет, все-таки, пожалуй, не так, как Сассороха. Но тигры драли
коз и кур и даже маленьких детишек, что уходили в лес.
Джем поежился.
- А потом что стало с лесными тиграми, тетя?
Глаза у Умбекки были маленькие, но сейчас сверкали, словно угольки, а
голос звучал таинственно и глуховато.
- Потом была Большая Охота!
Умбекка шагнула к юноше. Джем чуть не вскрикнул.
- Старый герцог - отец нынешнего герцога, поклялся, что очистит долины
от "полосатых злодеев". Со всего Тарна съехались охотники. Охота
продолжалась целый цикл, каждый из сезонов.
Джем попытался представить себе, как это происходило, и испытал
странную смесь чувств - восторг и ужас. Бедные тигры! Джем как воочию видел
стаю гончих псов, слышал их заливистый лай, слышал топот копыт сотен коней,
несущихся по лесу.
Умбекка заговорила тихо, нараспев:
- Но всегда болтали, будто бы один тигр уцелел - что он живет и живет
и никогда не умрет. Эти истории мы слышали, когда... о, так давно, когда мы
с Руанной были самыми простыми девочками... - Тут Умбекка вдруг громко,
неприязненно рассмеялась и сказала нечто такое, чего раньше не говорила
никогда: - Что я за глупости болтаю.
Джем смутился. Это уже как-то не было похоже на игру.
- А этот старик... - попробовал Джем возобновить разговор чуть погодя.
В ответ он мог бы выслушать историю о жутком грехопадении, о безумце,
который вырывает у детей печень и жарит на угольях в лесу. Порой жуткий
старик стучит в окна в спальни к детям.
Но Джем не очень-то в этот рассказ поверил бы.
Умбекка умолкла.
- Этот злой старик... - погромче сказал Джем.
- Злой, Джем? - немного рассеянно отозвалась Умбекка. Солнечные лучи
сегодня били сквозь листву как-то особенно резко, и тени лежали на светлом
песке дорожки, словно черное клеймо. - Грубый, - продолжала Умбекка. -
Глупый человек. Он просто старый отшельник. Когда-то он жил в деревне. А
потом ушел в лес. Мне до него никакого дела нет, он меня совершенно не
интересует...
- Тетя, но вы же говорили...
Они дошагали до следующего поворота - свернули на этот раз направо, а
не налево. Джему, глядящему в спину тетки, показалось, что толстуха
зашагала быстрее. И тут юноша увидел, что корзинка, которую несла Умбекка,
вовсе не тяжела.
Положительно все сегодня, все было не так, как раньше.

- Тетя!
- Смотри, Джем. Вот мы и пришли!
Цветущий Домик возник перед ними неожиданно - как будто взял да и
вырос среди деревьев. На заросшей тропинке.
Во всем остальном домик тоже оказался удивительным. Джем представлял
себе домик маленькой одноэтажной хижиной из грубых саманных кирпичей, стены
которого сплошь поросли плющом. А перед глазами юноши предстало высокое,
внушительных размеров здание с большими окнами, закрытыми ставнями.
К тому же дом оказался крепким.
От аккуратно стриженой лужайки домик отделяла плетеная изгородь, вдоль
которой тянулись безукоризненно подрезанные колючие кусты. Усыпанная
гравием дорожка вела к двери с начищенным до блеска медным дверным
молотком. Оконные рамы, увитые жимолостью, тонкая струйка дыма из печной
трубы.
Тетя Джема взяла молоток и постучала.
- Тетя, - предпринял Джем очередную попытку.
Он остался на дорожке и с любопытством разглядывал дом. Озаренный
ярким солнцем, он непостижимым образом напоминал узорчатый пряник.
Дверь отворилась так быстро, что можно было подумать, что по ту ее
сторону только и ждали, когда постучат. На пороге стояла женщина в темном
платье - старушка, сгорбленная, вся в морщинах. Поверх платья у нее был
надет фартук.
Вот только она была намного чище и аккуратнее, чем Нирри.
Морщинки сложились в некое подобие улыбки. Джем не слишком уверенно,
нахмурив брови, последовал за тетей к дому. И вошел в чистенькую прихожую.
Проведя гостей в дом, хозяйка откашлялась и проговорила:
- Госпожа Ренч. Мэм. Господин Джемэни.
В маленькой гостиной вся обстановка была такова, что Джем почувствовал
себя неловко. Цветастые обои, стулья, обитые ситцем, узорчатые тарелки в
буфете со стеклянными дверцами... А у окна на стуле с прямой спинкой сидела
худая и очень бледная женщина. Она наклонила голову и поприветствовала
Умбекку.
- Моя дорогая, вы чудесно выглядите! - закудахтала Умбекка и поплыла к
хозяйке. Та не поднялась со стула, лишь подставила щеку для поцелуя.
Однако Умбекка нисколько, похоже, не обиделась.
- Джем! Подойди же! Он стеснителен, - добавила она со смешком, и,
пожалуй, смех ее прозвучал слишком резко.
Хозяйка не ответила Умбекке улыбкой. Она сидела, сложив руки на
коленях. На груди у нее ярко блестел золотой Круг Агониса.
Когда она заговорила, голос ее прозвучал равнодушно, невыразительно.
- Мой супруг вскоре присоединится к нам, - сообщила хозяйка, когда
Джем, наконец, плюхнулся на один из жестких стульев с высокой спинкой.
Маленький инкрустированный столик уже был накрыт к чаю.
В прихожей громко тикали часы. Их тиканье было слышно даже здесь, в
гостиной, хотя из-за этого мерного звука, точно так же, как из-за
оглушительно громкого смеха Умбекки, тишина в доме казалась еще более
мертвенной.
- Джем! Сиди мирно, не ерзай! - шикнула на Джема Умбекка.
Но стул оказался ужасно неудобным и скользким. И как это только тощая
хозяйка ухитрялась сидеть на нем так прямо? Джем беспомощно глядел по
сторонам.
Ему стало тоскливо и одиноко. Просто ужасно одиноко.
Пол был устлан ковром коричневато-красных тонов с рисунком в виде
спирали. На небольших круглых столиках в вазах стояли срезанные цветы. На
сиденьях стульев лежали накрахмаленные вышитые чехлы. На каминной полке
стояли какие-то бледные статуэтки - фигурка жирного крестьянина с улыбкой
на краснощекой физиономии и молочницы с прилизанными соломенно-желтыми
волосенками.
Джем украдкой глянул на лицо хозяйки. Лицо это было бесстрастным,
однако Джем почему-то сразу понял, что за человек перед ним, почувствовал и
злобу, и язвительность, которые готовы были вырваться наружу, пролиться,
словно молоко, которое, бывало, убегало на плите у Нирри. Джему стало
страшно.
- Тетя...
Дверь распахнулась.
- Ах, моя добрая госпожа! И ваш юный друг, как я вижу! Джем от ужаса
задохнулся. Взгляд его начал метаться по сторонам.
- Надеюсь, ваша прогулка была приятной? О, погода теперь намного
лучше. Надеюсь, досточтимая Воксвелл развлекала вас в мое отсутствие?
Эти живые и как бы самые обычные слова звучали в ушах у Джема подобно
выстрелам. Угловатая фигура по-крабьи, крадучись пересекла ковер. Лекарь
потирал руки и улыбался, улыбался...
Умбекка стояла в ожидании его приглашения. Она вся так и сияла.
Тут Джем тоже попробовал встать. Он вцепился в скользкие
подлокотники...
- Нет-нет, молодой человек, не стоит так утруждаться, прошу вас! -
остановил Джема лекарь, на голове которого красовался новый аккуратный
парик. Из кармана камзола виднелся белоснежный носовой платок. -
Досточтимая Воксвелл и я - мы не обидимся! Мы понимаем, мы все-все
понимаем! Госпожа Ренч, как радостно видеть вас!
Чмок! Чмок! Это они расцеловались.
- О добрая госпожа! Я знал, что вы не покинете нас! Джем в полном
отчаянии опустился на противный скользкий стул.
- Ну, молодому человеку, я уверен, хочется чего-нибудь... - Лекарь
протянул руку к чайному столику, сдернул салфетку, под которой обнаружилась
гора булочек с кремом. - Не хотите ли отведать немного, молодой человек? А?
- рука, поросшая жесткими черными волосами, подняла вазу с булочками и
поднесла Джему Щедрое угощение. Какое-то мгновение Джем только эту руку и
видел. Руку и жирные лоснящиеся булки.
И вдруг крем сполз с одной из булок и упал Джему на колени.
- Тетя! - вскрикнул Джем. - Тетя, тетя!
Но толстуха Умбекка только отвернулась от него. Из глаз у нее вдруг
брызнули слезы.
- О Джем, Джем! - и она закрыла лицо руками. Досточтимый Воксвелл,
словно не услышав ее плача, проговорил сквозь зубы:
- Итак, бастард создает нам сложности, да?
Теперь перед глазами Джема вместо руки предстало лицо Воксвелла, тоже
волосатое. Костюм на лекаре был с иголочки, но при этом от него самого
несло какой-то гнилью.
Джем сползал и сползал со стула.
Сполз, перекатился на бок, на живот, приподнялся, встал на ноги с
помощью костылей и заковылял к дверям.
- Ой! - неожиданно охнула тощая хозяйка. - Какие у него ноги!
А ее муж расхохотался. Но не пошевелился.
На пути у Джема встала старуха служанка. Но она же была такая
маленькая! Такая слабая! Да? А Джем был калека! Он обернулся к рыдающей
тетке.
- Тетя! - его голос срывался. - Как же вы могли! Как вы могли меня
сюда привести?
Умбекка не отвечала. Она не могла отвечать.
Вдруг потемнело - может быть, туча набежала на солнце. Но именно в
этот миг помрачения Джем разглядел то, чего не видел раньше - ту самую
неловкость, что наличествовала в поведении тетки все время на протяжении их
чудесных прогулок. Он увидел затравленный взгляд, опущенные глаза,
вспомнил, как именно тетка отвечала или не отвечала на определенные
вопросы. Как-то раз она остановилась и заговорила с деревенской женщиной -
старушкой. Теперь, только теперь Джем понял, что то была настоящая хозяйка
Цветущего Домика, старая дева.
Точно!
А еще... еще тетке часто приходили письма. Она их комкала и убирала,
если на нее с любопытством смотрели Джем или его мать.
Умбекка лгала. Она лгала все время.
Джем смотрел на нее, и его глаза наполнялись слезами. Умбекка сидела
боком к нему. Она расстроилась и не заметила, что на лифе платья у нее
расстегнулась верхняя пуговица. Сверкнула золотистая вспышка, и Джем понял,
что тетка продолжала носить амулет Агониса - только на теле, под платьем.

Все решилось быстро.
- Тетя! - дико закричал Джем.
Досточтимый Воксвелл на миг оторопел, но тут же бросился к юноше,
настиг его одним прыжком, выхватил из подмышек у Джема костыли и толкнул
его лицом вперед.
- Унеси эти мерзкие деревяшки и брось их в огонь! - крикнул лекарь
служанке. - Это богопротивные вещи!
Брезгливо скривившись, Воксвелл вынул из кармана носовой платок.
Казалось, он собирался вытереть им руки. Но вместо этого он глянул сверху
вниз на распростертого на ковре калеку, отчаянно пытавшегося уползти.
Лекарь тяжко вздохнул и склонился к юноше - так, словно ему предстояло
выполнить неприятную, но необходимую работу.
Связанную с его профессией.
- Так значит, бастард не пожелал угощаться нашими булочками? -
издевательски промурлыкал Воксвелл. - Жаль. Очень жаль, они бы ему гораздо
больше пришлись по вкусу! Но у нас и другие угощения имеются!
Воксвелл завел пальцы под затылок Джема, запрокинул голову юноши и
поднес к его ноздрям носовой платок. Запах - мерзкий, гадкий, дурманящий,
хлынул в ноздри к Джему, заполнил все вокруг. Юноше вдруг стало жарко,
жгуче жарко.
Он пытался увернуться, но что толку?
Джем вдыхал тошнотворный запах и слышал, пока еще слышал, как громко
тикают в прихожей часы. Он слышал, как всхлипывает и шмыгает носом Умбекка,
как звучит шелестящий, сухой голос тощей женщины, склонившейся к чайному
столику:
- Тебе налить чаю, Натаниан? А потом пришло забытье.

ГЛАВА 40
ТИКАЮЩИЕ ЧАСЫ

Тик! Тик!
Первое, что услышал Джем, очнувшись, оказалось опять-таки тиканье
часов. В каждую из аккуратно прибранных комнаток Цветущего Домика доносился
стук деталей механизма часов. Это тиканье слышала сидевшая в гостиной
досточтимая Воксвелл, слышал в своем кабинете ее супруг, слышала старушка
служанка, вытиравшая пыль. Часы отмеряли пульс домика, они всех вовлекали в
стихию времени. Зачастую обитатели домика не замечали тиканья часов,
пропускали мимо ушей и печальное "бонг!", которым часы сопровождали
наступление очередной пятнадцатой и каждой пятой внутри пятнадцатой. И все
же часы всегда были с ними, а они знали, что внутри часов есть потайная
пружина, которая разворачивалась один раз в луну с такой точностью, словно
за каждым тиканьем стояла сдерживаемая сила - сдерживаемая, но способная
вырваться наружу в ярости. Эта сила, наверное, была похожа на могущество
бога Агониса, каждое мгновение пульсировавшее в жизни всего мира.
Тик! Тик!
А потом послышались голоса:
- Источник света, услышь наши молитвы! Взгляни на нас с высот своих,
узри это измученное дитя и смилуйся над ним. Помоги нам, о милосердный,
когда мы станем избавлять дитя ото зла, когда мы принесем его, слабого и
униженного, на алтарь суда твоего. Дай нам, о Всемогущий, силы в вере
нашей, ибо мы готовы исполнить свой божеский долг. Да славится господь наш
и госпожа вовеки.
- Да славится господь наш и госпожа вовеки!
Первый голос - негромкий, гнусавый баритон - принадлежал Воксвеллу.
Женщины вторили ему покорным дуэтом.
Джем очнулся, но лежал, плотно сжав веки. Что-то давило ему на веки -
вероятно, тяжелые монеты. Рот у него был забит какой-то неповоротливой
гадостью.
Где он?
Потом он вспомнил где. Страх пронзил юношу, словно острый клинок. Он
бы закричал, но не мог. Он бы вскочил, но и этого не мог. Что-то держало
его. Из тумана выплыли отрывочные воспоминания. Его несли по узкой лестнице
в небольшую белую комнату. Теперь ему завязали рот, чем-то накрыли глаза и
привязали к жесткому столу. Он чувствовал цепкие, жаркие ремни. Кожа его
покрылась пупырышками, он замерз. Потом... потом Джем вспомнил, как чьи-то
грубые, торопливые руки рвали на нем одежду.
Его раздели донага!
- Мальчишка просыпается, Натаниан, - послышался голос тощей женщины -
равнодушный, далекий.
- Гм, да.
Грубые руки лекаря ощупали бедра Джема, потом пах. Послышался вздох.
- Все гораздо хуже, чем я думал. Зло распространилось. Боюсь, что
надрез под коленями не поможет...
- Досточтимые, не надо! - раздался дрожащий голос Умбекки.
- Не надо бояться, моя добрая госпожа. Боль будет краткой. Потом я
остановлю кровотечение прижиганием. Потом наложу успокаивающую мазь... а вы
лучше подумайте о той праведной жизни, какая ожидает этого страдальца
впоследствии!
Джем ухитрился закричать, несмотря на кляп.
- Молчи, порождение мрака! - рявкнул Воксвелл, и Джем получил
пощечину. А он... он даже моргнуть не смог. Даже отвернуться не мог -
голова его тоже была привязана к столу.
А потом противные слюнявые губы лекаря возникли у самого уха Джема,
Однако теперь голос Воксвелла был полон сострадания.
- Ты становишься мужчиной, Джемани-бастард. Но какой из тебя получится
мужчина? Деформация твоего тела от конечностей распространяется на все твое
тело. Зло поглощает тебя целиком. О дитя, мы уже видели признаки
распространения этого зла! Видели твою любовь к безбожникам - к изменнику
Торвестеру, к презренному мерзкому карлику, мы видели и твои глупые попытки
обрести способность передвигаться противоестественным путем - словно в
твоих силах перебороть волю бога Агониса! Даже теперь ты пытаешься
сопротивляться и тем самым показываешь, как цепко держат тебя путы Зла!
Только в том случае, если мы изгоним из тебя зло, ты познаешь сострадание
Источника Света...
Джем пытался вырваться, но связали его крепко.
- О нет, бастард. О нет. Полагаю, тебе стоит еще немного поспать, -
холодно рассмеялся Воксвелл, а Джем снова уловил гадкий резкий запах,
исходивший от носового платка лекаря.
"Нет! - хотелось кричать Джему. - Нет!" Но из его пересохшего,
заткнутого кляпом рта мог вырваться только глухой звериный вой. На этот
раз, пока сознание еще не покинуло его, он почувствовал, что на него
брызнули какой-то прохладной жидкостью, что лекарь повернулся к женщинам и
произнес ясным, спокойным голосом:
- Пойдемте, добрые женщины, оставим его пока. Очистительное снадобье
должно совершить свою задачу. Юноша еще совсем дитя, однако, зло так
глубоко проникло в него. Даже сейчас, когда бастард пребывает на пороге
новой жизни, зло в нем борется с добром, исходящим от нас! Пусть полежит
здесь до утра. А мы приступим к делу с первыми лучами солнца. Служанка, а
где мой точильный камень? Нужно будет поострее заточить нож.

"Нужно будет поострее заточить нож".
Тело Джема превратилось в бесчувственную массу между связывающими его
ремнями. Теперь его било в чудовищном ознобе, но при этом с него ручьями
стекал пот. Боль и холод кололи Джема, словно иголками, и струйки пота
казались бесцветной кровью.
Хлопнула дверь.
Он остался один.
Чувства Джема затуманились и перепутались, однако на этот раз он не
поддался сонному зелью. Возможно, страх заставил его сопротивляться, а
возможно, на этот раз он вдохнул не так много злокозненных испарений от
носового платка лекаря. Сознание то покидало юношу, то возвращалось к нему.
Он ощущал холод всей кожей, он чувствовал, как, подобно ледяным змеям, с
его боков стекают струйки жидкости. "Очистительное снадобье", - сказал
Воксвелл. Во мраке медленно тикали часы, за окном громко ухала сова. Джем
ощутил, что кожу начало покалывать.
А потом она словно загорелась.
О, как ему хотелось, чтобы руки у него были развязаны!
Часы издали очередное "бонг!", сообщив о том, что миновала еще одна
пятая на долгом, мучительном пути до рассвета. Все звуки казались Джему
оглушительно громкими, они отдавались эхом в его черепной коробке,
казавшейся пустой, словно пещера. Время от времени юноша как бы погружался
в эти звуки, уплывал куда-то вместе с эхом, тонул в нем, но потом начинал
бороться, выныривал на поверхность.
Он пытался думать.
Но что он мог придумать?
"С первыми лучами солнца мы примемся за дело".
Джем напрягся и прислушался к доносившимся снизу голосам. Поначалу
слышались бормотания - скорее всего внизу молились. Теперь оттуда неслись
приглушенные рыдания.
Теперь там все стихло. Легли спать?
Легкий ветерок шелестел листвой, посвистывал у окна. Едва слышно
задребезжало стекло в оконной раме, ветер проник в комнату и, словно змея,
обвил обнаженные ноги и руки Джема.
Джему стало зябко.
Тик.
Тик!
Потом, по всей вероятности, он ненадолго впал в забытье, потому что
очнулся от того, что чья-то рука нежно гладила его волосы.
Нежно.
Очень нежно.
Джем дернулся всем телом. Уже? Уже?!!

- Ч-ш-ш, Джем. Джем. То был голос тетки Умбекки.
- О Джем, дай мне посмотреть на тебя.
Нет, не монеты лежали на веках у Джема, его глаза были закрыты
повязкой. Чья-то рука потянула за узел, повязка спала, и Джем увидел
озабоченное лицо своей тетки, озаренное свечой. В комнате было темно. Может
быть, она опомнилась? Может быть, пришла, чтобы освободить его? Джем издал
нечленораздельный звук сквозь кляп, но тетка и не подумала вынуть его.
- Ч-ш-ш-ш, - повторила она и снова погладила волосы Джема. - Тише,
тише, ты напуган, мой милый? Не бойся, не волнуйся, скоро все кончится. -
По голосу чувствовалось, что тетка желает ему добра. Голос утешал, баюкал
Джема. - Когда я была маленькой девочкой, мне довелось пережить ужасную
боль. Мне пришлось гораздо тяжелее, чем тебе, Джем. У меня болело внутри, в
животе. Лекарь сказал, что необходима операция. Как же мне было страшно!
Мама тогда еще была жива, и как же я умоляла ее! "Мамочка, пожалуйста, -
кричала я, - не давай ему разрезать меня!"
Последние слова Умбекка произнесла, по-детски картавя. Вспомнив о
своем детстве, толстуха рассмеялась, но тут же покачала головой.
- Какая же я была глупышка. Мне ведь все время было больно, так
больно, так у меня болел живот! Но знаешь, Джем, после операции боль
прошла. Так что все было на пользу, понимаешь? Вот и тебе станет лучше, мой
дорогой. Скоро-скоро.
Глаза Джема были полны неподдельного ужаса.
Но тетка этого не видела. Она ходила вокруг стола, время от времени
прикасаясь к дрожавшему Джему пальцами. Она говорила, но, похоже, больше
сама с собой, нежели с Джемом.
- Понимаешь, мой милый, иного выхода нет. А все из-за того, кто ты
такой, Джем. Ты никогда не задумывался о том, кто ты такой? У других детей
есть и отец, и мать. Ты не думал о том, почему у тебя нет отца, Джем?
"Джем-бастард" - так тебя зовут. Но ведь это значит только то, что ты -
бастард, но что такое "бастард"? Это означает, что твоя мать - шлюха, Джем!
Грязная шлюха!
Голос Умбекки неожиданно зазвучал громче. Ее трясло от гнева. Со
свечи, которую толстуха сжимала в руке, капал воск.
Капли горячего воска упали на голень Джема. Он сморщился от боли. Его
искореженная нога дернулась. Она была живая!
Но, значит, она всегда была живая. Только изуродованная.
Глаза Джема наполнились слезами. Он поморгал, прогнал слезы, снова
увидел темный силуэт в пламени свечи. Низкий сводчатый потолок, окно со
ставнями, огромный железный Круг Агониса на стене над головой, в нише.
Это был алтарь.
Умбекка отвернулась от юноши. Голос ее продолжал звучать тихо, нежно,
но казалось, в нем скопилась готовая пролиться горечь и желчь.
- Это было во времена Осады. Эта шлюха отдалась простому солдату.
Простому солдату! Вот почему ты такой, какой ты есть, Джем! Твои
изуродованные ноги - знак того, что ты бастард, ублюдок. Когда ты родился,
Джем, в тебя было брошено семя. То было семя Зла. Это семя теперь нужно
вырвать с корнем и уничтожить.
Умбекка обернулась к Джему. Ее пухлое лицо зарделось. Она снова
принялась гладить Джема по голове, но Джем в ужасе сжался. Пальцы Умбекки
бегали по его ногам, бедрам, между ног.
Юноша весь дрожал.
Его тошнило.
- Ты становишься мужчиной, Джем. Но впереди тебя ждут только муки и
разочарования, Джем. Но скоро все будет хорошо! Скоро Зло будет вырвано из
твоего сердца! И ты будешь сидеть на стуле рядом со мной, как сидел, когда
был маленький. Помнишь, как мы с тобой несли стражу около храма, Джем? Как
мы были счастливы тогда? Мы снова будем счастливы! Мы будем жить с тобой,
посвятив всю свою жизнь богу! Пройдет время, и ты станешь лучом
божественного света для этой несчастной деревни. О, этому суждено
случиться. Все пройдет, и все будет хорошо, Джем. Джем!
Умбекка, рыдая, повалилась на грудь к юноше. Джем чуть не задохнулся.
Свеча в руке у тетки угрожающе наклонилась к его лбу. Джем крепко
зажмурился.
Как он ненавидел свою тетку! Он верил ее обману, а, поверив, полюбил
ее. Каким же он был глупцом! Если бы юноша сейчас мог вырваться из своих
пут, он бы отхлестал Умбекку по щекам, он бы убил ее и не пожалел об этом.
Вся его жизнь после ухода Варнавы сейчас казалась Джему шелухой, сором,
носимым ветром.
Тихонько скрипнула дверь. В комнату скользнула темная фигура.
- Умбекка! - проворковал Воксвелл. - Ты же знаешь, что мальчишка
должен быть подвергнут очищению. Пойдем. Пойдем отсюда. Ночь темна. Пусть
последний раз поспит греховным сном. Оставь его.
- О Натаниан, верно ли мы поступаем?
- Добрая моя госпожа. Тихо! Чш-ш-ш-ш!
Умбекка позволила лекарю заключить себя в объятия, и они застыли,
обнявшись, в алтаре - пожалуй, несколько дольше, чем допускали приличия.
Затем Воксвелл увел Умбекку из комнаты.

Джем снова остался один.
Он глубоко вздохнул. Глаза ему не завязали, но без свечки в комнате
царил почти непроницаемый мрак. Нынешняя ночь была ночью Чернолуния. За
окном тоже было темно - ни зги не видно.
"Бонг!"
Это часы в прихожей пробили очередную пятую. Приятный басовитый звон
прозвучал, словно колокол проклятия. Сколько еще раз прозвонят часы до
наступления рассвета? Слезы, которые он пытался сдержать, хлынули из глаз и
ручьями потекли по его щекам.
Джем был в полном отчаянии. Он был скован, связан по рукам и ногам и
понимал, что это и есть начало его новой жизни, что эта жизнь будет такой,
как сейчас. Он верил, что он не просто калека, а теперь он будет калекой -
только калекой, и больше никем.
Все кончено.
Все было кончено.
Если бы Джем хотел умереть, он бы умер в это мгновение. Он был готов
на все, лишь бы только не жить такой жизнью, которую уготовила для него
Умбекка. Он не желал становиться безногим инвалидом, лишенным возможности
передвигаться на "мерзких деревяшках", как называл его костыли Воксвелл.
Горячечная ночь тянулась. Джема то колотило в ознобе, то жгло огнем
лихорадки. Он лежал и считал удары часов - вернее, принимался считать, а
потом сбивался со счета.
Снова начинал считать.
Нет, бесполезно.
Это всегда было бесполезно. Время остановилось? Через какое-то время
Джему показалось, будто окутывавший его мрак немного рассеялся. Это ему
только показалось, но страх снова нанес ему ножевой удар.
А потом на лестнице послышались чьи-то шаги, ступени заскрипели.
Шаги были легки, и поначалу Джем решил убедить себя в том, что шаги
ему послышались. Просто ступени скрипнули сами по себе, а может, и не
ступени, а стропила где-то еще в доме.
Но тут отворилась дверь.
Джем вздрогнул. Почувствовал боль и давление в паху. На самом деле это
давление давно мучило его, а теперь... оно вдруг пропало. По бедрам Джема
растеклась горячая жидкость. Джему стало стыдно, но он ничего не смог
поделать. Он лежал на спине и плакал.
Его час пробил.

Нет, не пробил!
На этот раз у того, кто склонился над Джемом, не было свечки. Тьма
немного поредела, но Джем с трудом мог разглядеть незнакомца.
Он ждал, что теперь все произойдет быстро, но время тянулось и
тянулось - не быстрее, чем смена мрака предутренними сумерками. Неуклюже,
медленно освобождала Джема от пут досточтимая Воксвелл - то была она. Она
ходила вокруг стола медленно, словно во сне, останавливалась, замирала на
месте при каждом скрипе половицы. В такие мгновения она даже дышать
переставала, и Джем гадал: жива ли она? Он не сводил глаз с жены лекаря и
думал о том, что его освобождение на самом деле никакое не освобождение, а
просто некий этап приготовления к жестокой операции. Но как только
досточтимая Воксвелл освободила его руки, Джем поднял их и выхватил изо рта
кляп.
- Зачем? - хрипло проговорил он - Зачем вы делаете это?
Но вместо оформленных слов изо рта его вырвалось мычание
И тут он все понял.
Как только был отстегнут последний ремень, досточтимая Воксвелл
поспешно отступила к двери. На пороге она обернулась, посмотрела на Джема
глазами, полными сострадания, и в предрассветном сумраке Джем увидел то,
чего не увидел раньше, днем. Видимо, досточтимая Воксвелл научилась прятать
свое увечье от посторонних глаз, но теперь она решила показать его Джему.
Женщина подняла вверх руки. Левая - рука как рука, худенькая, бледная. Это
ею досточтимая Воксвелл развязывала ремни.
А правая... правая заканчивалась обрубком, культей.

Она ушла.
Джем в изумлении опустился на холодный влажный стол.
Но только на краткий миг. Он тут же резко поднялся. Потер руки, ноги.
Он был свободен, но свободен относительно. Идти он не мог - у него не было
костылей. Он лежал на столе в комнате под крышей, в домике, стоявшем очень
далеко от замка. В отчаянии Джем устремил взгляд к окну.
"С первыми лучами солнца мы примемся за дело".
Время неумолимо приближалось.
Еще чуть-чуть, и...
Взгляд Джема метнулся от окна к двери. В любое мгновение по ступеням
уверенно поднимется гадкий лекарь. И в руке у него будет топор!
Нет, это не должно случиться! Не должно!
Потом Джем толком не мог вспомнить, как он скатился со стола на пол,
как дополз до окна, он ни о чем не думал, он весь превратился в клубок
мышц. Чего он больше хотел - немедленно умереть или все же спастись, он и
сам не смог бы ответить.
Джем распахнул створки окна и выбросился наружу.

ГЛАВА 41
НОЧНАЯ СТРАЖА

- Что это за звук? Морвен вздохнул.
- Да ничего такого. Сова.
- Сова - это тебе не ничего.
- Сова - ничего особенного. Молчание.
Морвен ждал. Он мог бы сосчитать мгновения. Точно! Он был прав.
- Это как же, интересно? - протянул Крам. - Сова...
Морвен шикнул на него и шепотом проговорил:
- Кто? Отличная шутка.
Интересно, Крам понял или нет? Конечно, не понял.
- У совы крылья есть, - упорствовал он. - Она летать умеет.
- Угу. И еще она может до смерти напугать добровольца Крама, -
пробормотал Морвен.
- Ничего я не напугался.
- Ладно. Все равно. Сержанту Банчу это интересно или нет? Нет, ему это
ни капельки не интересно. Ты что, пойдешь к нему докладывать про эту свою
сову? Нет, не пойдешь. А он чего, сейчас же помчится в палатку к командору?
Чего-то мне так не кажется. Мы чего тут с тобой делаем? Красоты природы
наблюдаем или чего? Мы с тобой, Крам, дозорные. Вот потому, Крам, любезный,
сова для нас ровным счетом ничего не значит.
Морвен, до крайности довольный собой, ухмыльнулся. "Вот с таких
маленьких побед все и начинается", - подумал он.
Трагедия!
Тощий очкарик Плез Морвен до начала последних беспорядков в Зеназе был
студентом агондонского университета, но поскольку Морвен не изучал ничего
такого государственно важного (он был историком, посвятившим себя Эпохе
Расцвета), он был обязан пойти на военную службу. "Поменять книжки, - как
ему тогда сказали, - на мушкет".
Камзол на мундир.
И выполнить свой долг перед страной и королем.
Морвен до сих пор считал случившееся сущей чепухой. На самом деле он
даже сочинил некоторое количество блистающих остроумием писем, причем юмор
этих писем был настолько тонок, что должен был, по идее, остаться
непонятным тупоголовому сержанту Банчу, который, как в том не сомневался
Морвен, исполнял при командоре Вильдропе обязанности военного цензора.
Банч! Тупоголовый ублюдок! О, как приятно было Морвену осознавать, что
интеллектуально он на голову выше всех, с кем ему здесь приходилось
общаться. Эта мысль только и грела его.
Только при встречах с командором Вильдропом Морвена начинали грызть
тягостные сомнения в своем полном и бесповоротном интеллектуальном
превосходстве над окружающими. С этим человеком ему бы не хотелось
встречаться на узкой дорожке! Власть портит людей. Это точно. Такова была
ноша Джнеландлроса, третьего из театралов Телла - одного из шедевров первых
лет послерасцветного времени, или эпохи Телла.
Подбросив в руке заряженный мушкет, Морвен на несколько мгновений
задумался о гении Телла, которому удалось возвести агонистский гекзаметр на
недостижимые высоты. Как искренне возмущен был в свое время Морвен, когда
однажды в сезон Джавандры профессор Мерколь, обернувшись от окна и сжимая в
руке стекло тиралоса, вздохнул так, словно ему было нестерпимо скучно, и
назвал Великую Цзуру в пятнадцатой песне "очевидной"! Подумать только -
очевидной! Напыщенный старый дурак! Этот усохший педант не узнал бы гения,
если бы даже тот оказался в одной комнате вместе с ним.
Крам тем временем припомнил очередную детскую сказочку - на сей раз
про сову. Морвен считал, что слушать напарника вовсе не обязан.
- Морвен, - окликнул его Крам через какое-то время, - ты меня слушаешь
или нет?
Морвен промолчал.
Крам обиженно умолк и уставился в темноту. Перед глазами дозорных
лежала проселочная дорога - темная и пустынная. Только их масляный фонарь и
горел одинокой свечой в ночном мраке.
Крам пытался объяснить Морвену, что такое совы. А Морвен и в ус не дул
и слушать не желал. А ведь крик совы в ночь Чернолуния - это дурное
предзнаменование. Крик совы в Чернолуние означал, что в самом воздухе
рассыпаны злые чары. Ну, то есть не обязательно, но возможно. Могло,
конечно, и ничего не случиться, но все-таки эту примету знали все.
Бедняга Морвен. Порой Краму было ужасно жаль его. Ну, ничегошеньки не
знал этот парень!
Крам зевнул.
Позади, на поляне, тихо и мирно спал лагерь. Все спали - даже,
наверное, командор Вильдроп.
Ох, поспать бы! Когда Крам был мальчишкой, как же он радовался, если
мимо маршировали солдаты! Он был готов шагать следом за ними, он бы
радовался и гордился тем, что он - солдат! Но тогда он не знал того, что
знал теперь. Муштра и марши - день за днем, а потом - ночная стража, как
сегодня. А красивые мундиры надевали только по большим праздникам.
Крам потопал на месте.
Холодно как!
И это - в сезон Терона!
Широкоплечий крестьянин Крам родом был из Варля, самой южной
агонистской провинции. В деревне был настоящий траур, когда явились
армейские и принялись набирать добровольцев. Наверное - так теперь думал
Крам, - дома все горевали, узнав о том, что его направили в Тарн. Да,
войско шагало в Тарн - а уж где он, этот Тарн, кто его знает? Крам знал
только, что идут они туда... что туда они идут... что они идут туда...
И в один прекрасный день придут.
Ага, и тогда он уже станет стариком с бородой до самой земли.
Рекрут Ольх, умевший потешно шевелить ушами, сказал, что в тех краях
не земля под ногами, а самый что ни на есть лед. А солдат Роттс сказал, что
там прямо в небе - белые горы. Крам уж и не знал, кому верить - ни то, ни
другое он и представить был не в силах. То, что он мерз по ночам, - это
факт. И чем дальше они уходили, тем холоднее становилось.
- Вот бы сейчас домой, в Варль, в свою кровать, - мечтательно
проговорил Крам.
Морвен поежился. Варль! Невыносимый акцент Крама жутко раздражал
Морвена. Морвен хотел было высказаться в убийственном тоне на предмет
культуры этой захолустной колонии, но поскольку, насколько ему было
известно, такого понятия, как "культура", в Варле не существовало в
принципе, он ограничился замечанием такого рода:
- И чтобы мамочка тебе одеялко подоткнула?
Мог бы, конечно, и чего получше придумать - но уж что сказал, то
сказал.
У Крама губы задрожали.
- Нет, ошибаешься. Я бы хотел в кровати со шлюхой поваляться.
Ага! Вот только этого Морвену и надо было, чтобы развить беседу.
- В кровати! - фыркнул он. - Да ваши шлюхи в кровати валяться не
любительницы. Стоя, у стенки - вот что им подавай.
Эта сальность ужасно нравилась Морвену. Он уже не раз ею пользовался.
"Ваши шлюхи". Да, здорово. Четко сказано. Только так и мог сказать человек
из высшего общества. А то, что сам Морвен ни со шлюхами, ни с женщинами
вообще никаких контактов не имел, в расчет не шло.
Он не сомневался, что и у его напарника такого опыта не было.
- Между прочим, платят нам с тобой одинаково, - буркнул Крам через
какое-то время.
О господи. Ну, совсем как маленький терьер, время от времени
нападающий на старую домашнюю туфлю, не желавшую ему зла.
- Ну, меня ведь сюда не силой притащили, - язвительно отозвался
Морвен. - Не напоили допьяна и не приволокли в бессознательном состоянии.
Крам заносчиво фыркнул:
- Подумаешь. Я не в первый раз так надрался.
- Нет?
- Нет! - Крам распалялся все сильнее.
- Прекрати толкаться! - Морвен терпеть не мог насилия. Но Крам вдруг
ни с того ни с сего отвлекся.
- Ты слышал?
- Что? - и Морвен одернул мундир. - Нет, я не слышал ничего, кроме
грубостей заносчивого крестьянина, у которого совершенно отсутствует
чувство юмора, и...
- Да тише ты! Кто-то тут есть.
- Что ли, опять твоя сова?
- Нет.
За вязами по другую сторону дороги лежало поле, где паслись лошади.
Время от времени тишину ночи нарушало то фырканье, то негромкое ржание, но
на подобные звуки дозорные вовсе не обязаны были обращать внимание. Ничего
эти звуки не значили.
И все-таки Крам что-то услышал.
Что-то. Или кого-то.
- Морвен! - прошептал Крам.
Морвен молчал. Он выпрямился и старательно всматривался в темноту.
- А?
- Как думаешь? Может, стоит поглядеть, чего там такое? Ну, то есть не
вместе, а кто-то один - ты или я...
- М-м-м. - И Морвен небрежно махнул рукой в сторону вязов. Жест вышел
отточенным и изящным, вполне подобающим человеку, обладающему умственным
превосходством над надоедливым напарником из простонародья. Мыслил Морвен
примерно так: если Краму было невтерпеж действовать - он не будет ему
препятствовать, а вот он, Морвен, со своей стороны будет делать то, к чему
их призывал сержант Банч - то есть стоять по струнке и смотреть в оба. Вот
если бы предстояло действовать умно, тонко - с чем бы Крам, естественно, не
справился, вот тогда бы он, Морвен, всенепременно взял дело на себя. А
пока... Морвен жестом дал понять, что не желает беспокоиться по пустякам.
Крам шмыгнул носом, шагнул и в нерешительности остановился.
"Иди же", - снова сказали ему изящные пальцы Морвена.
Крам в нерешительности оглядывался по сторонам, прищуривался,
вглядывался во мрак. Еще темнее стало, что ли? Он потянулся за фонарем.
Пригнулся, откинул поля шляпы. Осторожно, бесшумно ступил Крам на дорогу.
Ноги у него дрожали. Он не без труда поднял другую ногу, подержал в воздухе
и поставил.
Дорога была каменистая. Сейчас он перенесет вес на эту ногу, и камни
ка-ак хрустнут!
- У-хуууу!
Сова!
- Ой! - вскрикнул Крам и опустился на корточки.
- Крам?
- Ох, я, кажись, ногу подвернул. Морвен тяжело вздохнул и шагнул к
дороге.
- Морвен!
Морвен опустил глаза. Крам держал его крепко.
- Мою ногу отпусти, слышишь? - сердито прошипел Морвен. Крам дрожал.
- Сова.
- Я слышал. А теперь отпусти меня.
- Морвен? Она три раза ухнула.
- Да. И что?
- А вдруг это дурной знак?
- Какой еще... - взорвался было Морвен.
- Тише, ты!
Морвен вырвался. Убрал спусковой крючок с предохранителя.
- Стой, кто идет?! - требовательно произнес он в темноту самым
торжественным, хорошо поставленным голосом университетского студента.
Кто-то вскрикнул. Через деревья на дорогу вырвалась огромная бледная
фигура.
Крам завопил. Морвен принялся палить из мушкета.
Послышался глухой удар.
Все было кончено.
Или почти кончено.
Белый скакун умчался по дороге во тьму. Встал на дыбы и сбросил своего
всадника на дорогу.
- Ты его убил! - голосом, полным ужаса, произнес Крам. Он вскочил на
ноги, забыв о подвернутой лодыжке. Они с Морвеном поспешили к убитому
конокраду.
Человек лежал на дороге лицом вниз.
- Чего делать-то будем?
- Понятия не имею, - ошарашенно ответил Морвен. Как ни странно, в это
самое мгновение он размышлял о великой Цезуре!
- Эй, вы! Что там у вас происходит?
Это был сержант Банч. Одной рукой он заправлял в штаны рубаху, в
другой держал фонарь. Ему такой славный сон снился - ему снилась одна дама
из небольшого городка в Варби... В общем, сержанту было не до шуток. Если
его разбудили из-за какого-нибудь пустяка, он этих шутников под трибунал
подведет.
Между тем сержант мгновенно очнулся и приступил к делу.
- Коня догнать! - рявкнул он Краму. - Эй, ты! Стой здесь, ни с места!
- одернул он рванувшегося за Крамом Морвена. - Следи за ним. Обыскать. Он
может быть вооружен.
- Я д-д-думаю, он м-м-мертв, с-сержант.
- Заткнись.
Фонарь осветил распростертое на дороге тело. Конокрад оказался
длинным, тощим парнем в потрепанной шляпе и лохмотьях, но, когда сержант
перевернул его на спину, оказалось, что под грязными тряпками у воришки
яркий, разноцветный костюм!
- Арлекин! - прошептал Морвен. Неужели он убил его?
А потом произошло вот что.
Сержант сорвал с арлекина шляпу. Как ни странно, перед ним и Морвеном
предстало молодое, но усталое лицо. А потом... потом сержанту и солдату
показалось, что лицо как бы мерцает и тает в свете фонаря. Сверкнули
фальшивые бриллианты на груди у шута, и вдруг арлекин исчез, и осталась на
дороге только шляпа с дыркой от мушкетной пули в тулье да кучка лохмотьев.
Морвен выдохнул:
- Невероятно!
Сержант Банч злобно зыркнул на него:
- Эй, чего бормочешь! Ступай на свой пост!

А сам сержант Банч предпринял не слишком удачную попытку досмотреть
снившийся ему сон. Ничего у него не вышло. Проворочавшись с боку на бок
несколько пятых подряд, толстый сержант снова разжег фонарь и принялся тупо
разглядывать найденные на дороге шляпу и лохмотья. Лохмотья как лохмотья -
грязные, драные. Сержант подумал, не сжечь ли их, но что-то заставило его
разглядеть лохмотья более внимательно.
Он вывернул карманы куртки и обнаружил там две вещи. Зеленую
тростниковую дудочку - что-то вроде свистка. Сержант поднес дудочку к
губам, дунул. Дудочка запела негромко, высоким тоном. Сержант швырнул ее на
землю и растоптал. Ваганская пакость. А еще... еще сержант обнаружил лист
бумаги - страничку из книги. Бумага была дорогая, кремового цвета, гладкая,
листок был аккуратно сложен. Сержант Банч развернул листок. Записка? Всего
четыре слова, написанные изящным мягким почерком. Писала явно женщина.
"Тор, я тебя люблю".
Сержант выгнул бровь и задумался о том, будет ли это...

ГЛАВА 42
СПАСИТЕЛЬ ОРОКОНА

- Я умираю?
Но на этот раз все было иначе. На этот раз умирать было сладко и
приятно. Смерть казалась нежным сном. Джем открыл глаза и увидел перед
глазами коричневые и зеленые пятна. Потом он снова зажмурился. Наверное, у
него кружилась голова. Теперь он даже не мог представить, что за сила
заставила его броситься из окна. Он почти забыл об этом.
- Нет, дитя, ты не умрешь.
Услышав этот голос, Джем не испугался. Голос скользнул в его сознание,
словно сухой, упавший с дерева листок в несущийся мимо поток. Голос был
низкий, тихий, усталый и мудрый. Казалось, все страдания мира собраны в
этом голосе. Страдания пережитые и искупленные.
Этот голос Джем где-то слышал прежде.
- Кто ты такой? - проговорил он, глядя в зеленовато-коричневую пелену.
- Тише, дитя. Ты еще слаб.
Джем снова погрузился в приятную дремоту. Он смутно помнил, как летел
из окна и как упал на что-то мягкое, пахучее и колкое. Упал почти бесшумно.
Но теперь он лежал не на стоге сена.

Джем пошевелился.
На этот раз, когда он открыл глаза, он все увидел четко и ясно.
Сначала он увидел неровный потолок и стены пещеры, пляску света и теней,
потом - дымящий очаг посередине пещеры, а у огня - фигуру человека в темном
плаще с капюшоном. Человек обернулся и направился к Джему. В руке он держал
жестяную кружку. От ароматно пахнущего настоя шел пар.
- Выпей немного, дитя.
Джем выпил. Настой был горьковатый, но, как ни странно, показался
Джему приятным и успокаивающим. А потом Джем почему-то вспомнил накрытый к
чаю столик в Цветущем Домике.
"Тебе налить, Натаниан?"
Джем посмотрел на свои руки. Ногти обломаны, запястья в ссадинах и
царапинах. Его зазнобило. Он поднял глаза и постарался сосредоточить взгляд
на том, кто склонился к нему.
"Злой человек. Порочный, грешный, злой человек".
И тут Джем разглядел лицо старика, спрятанное под капюшоном. Покрытые
рубцами шрамов пустые глазницы...
- Ой!!!
Джему было и страшно, и больно. От страха он дернулся и попытался
сесть, но, как только попытался, почувствовал, что у него жутко болит все
тело.
Старик бережно взял кружку из рук Джема.
- Осторожнее, дитя, - сказал он, - твои раны еще не зажили.
- Раны? - прошептал Джем, упал на спину и несколько мгновений не мог
думать ни о чем, кроме топора досточтимого Воксвелла. Потом он приподнял
голову и попытался разглядеть свои ноги. Он лежал на какой-то низкой, грубо
сколоченной лежанке. Изножье скрывала глубокая тень, но все же Джем
разглядел под одеялом очертания своих изуродованных болезнью ног.
Он немного успокоился.

Позднее, по прошествии времени Джем вспомнит о том, как бежал из
Цветущего Домика.
Сначала он уполз под деревья, а потом из сада перебрался в лес. Там он
то хватался за низкие ветки и ухитрялся подниматься почти во весь рост, но
большую часть пути полз на животе, волоча по земле непослушные, неподвижные
ноги. Время от времени он просто лежал посреди папоротников и кустов
вереска - лежал обнаженный, замерзший, истекающий кровью. Мог ли он
погибнуть? В какие-то мгновения Джем переставал чувствовать вообще
что-либо, кроме боли, а в какие-то переставал чувствовать даже боль.
Наверное, за миг до того, как он окончательно потерял сознание, он и увидел
склонившееся к нему лицо человека, испуганное и заинтересованное. Это
случилось утром, когда солнце уже ярко светило сквозь листву, и это лицо
показалось Джему похожим на листок дерева.
Но это было другое лицо, не лицо этого старика.

- Я - Катаэйн.
Только вечером, несколько дней спустя, Джем, наконец, сумел разглядеть
девушку - раньше он видел только ее размытые очертания. Прежде девушка
близко к нему не подходила, она выглядывала из-за спины старика в плаще с
капюшоном. Только теперь Джем понял: это то самое лицо, которое мелькнуло у
него перед глазами тогда, когда он решил, что умирает. Теперь он сидел на
лежанке и с аппетитом поглощал похлебку из сладковатых кореньев, миску с
которой ему застенчиво подала девушка.
Джем поднял взгляд.
- Катаэйн, - медленно повторил он имя девушки. Он тоже смутился. А
девушка не сводила с него глаз. Грива спутанных черных волос, смуглое,
широкоскулое лицо. Большие, пытливые глаза. Джем заглянул в эти глаза.
Она спасла ему жизнь.
Вспомнил ли он тогда о чумазой девчонке, что дразнила его много лет
назад из-за того, что он не умеет ходить?
Может быть, и вспомнил, но гораздо ярче он вспомнил себя самого - как
он, закусив до боли губу, хватается за плети плюща, а плети раскачиваются,
как он отпускает одну руку, а на ладони у него лежит сверкающая золотая
монетка.
"Ты что-то уронила".
- А монетка до сих пор у тебя?
Девушка только рассмеялась в ответ. Тогда, в тот день, она отвернулась
и ушла и больше к Джему не подходила. Потом она стала оставаться возле него
подольше. Как-то раз она взяла Джема за руку и дала ему пощупать край
подола своей домотканой юбки. Джем нащупал маленький твердый кружочек.
Девушка вшила монетку в подол!
- Я с ней никогда не расстанусь, - сказала Ката.
Почему-то из-за этого Джему стало необъяснимо радостно. С того дня,
почти всегда, когда Ката садилась рядом, он нащупывал пальцами зашитый в ее
юбку золотой.
Шли дни.
Силы постепенно возвращались к Джему, и настал день, когда Ката
помогла ему добраться до выхода из пещеры и вывела на лужайку. Там они
сидели вечерами до темноты. Иногда к ним присоединялся старик, иногда они
оставались одни.
Джем поражался тому, как жила эта странная девушка, и тому, сколько
она всего умела. Порой к ней прилетали птицы, приходили разные звери -
веселые белки и пугливые малиновки. Как-то раз подошла даже лиса с
ослепительно рыжим хвостом. Когда Джем пробовал расспрашивать девушку об ее
удивительных способностях, она только пожимала плечами и, похоже, не
понимала, чему тут удивляться.
Да и вообще она многого не понимала. Время от времени она заявляла:
"Когда ты поправишься, я тебя отведу к реке" или "Когда ты поправишься, мы
пойдем гулять в чащу леса. Мы поищем лесного тигра, найдем его логово".
Джем только улыбался и качал головой:
- Я не поправлюсь, Ката.
Девушка принималась утешать его:
- Царапины сойдут, синяки исчезнут, ты поправишься. И ноги у тебя
выпрямятся.
- Ката, я калека. Ты прекрасно знаешь - я калека!
- Это неправда! Папа бы тебе шею сломал, услышь он такое.
В такие мгновения Джему казалось, что девушка Ката играет в какую-то
игру.

- Папа, - обратился в этот же день, чуть позже, Джем к старику (с
некоторых пор он начал называть его так же, как Ката), - вы не собираетесь
свернуть мне шею?
- Ты не боишься меня, дитя?
- Боюсь? - улыбнулся Джем. Но вдруг к нему пришла мысль - казалось, он
родом из другой жизни. - А тетя Умбекка говорит, что вы злой.
Старик огорченно вздохнул.
- В ее глазах - наверное. Бывают люди, в глазах которых мы играем
какие-то роли, хотя эти роли принадлежат не нам. Бывают люди, которые
вообще хотели бы, чтобы нас не было на свете. Умбекка Ренч - из таких
людей. Пока ты бредил, дитя, ты говорил о многом. Ты говорил ужасные вещи.
Бедная Умбекка!
- Папа, - вмешалась в их разговор Ката. - Джем ведь будет ходить,
правда?
Старик курил трубку. Он сидел на пне у входа в пещеру. Он услышал
испуг в голосе дочери, обнял ее за плечи и привлек к себе.
- Дитя, - сказал он. - Ты думаешь о белой крачке. Помнишь, я говорил
тебе, что она не способна сыграть свою роль в природе. Ну а этот мальчик?
Он сможет?
- Папа, я тебя не понимаю!
Под деревьями сгущался сумрак нового вечера. Шло время, но для Джема
все дни, что он провел в Диколесье, были волшебными, идущими отдельно от
другой, обычной жизни.
Только иногда Джем задумывался о том, что он не сможет скрываться
вечно. Сердце его кольнуло тоской, когда он вспомнил о матери, о Нирри, и
он подумал о том, что они-то в отличие от него все эти дни жили по обычному
времени.
Может быть, они думали, что он умер?
И сколько же времени прошло?
Правда, подобные мысли посещали Джема только перед сном и со временем
стали все реже тревожить его. По ночам, когда его раны зажили, Ката стала
тихо-тихо подходить к нему. Она ложилась рядом и клала ему руку на грудь,
как бы защищая его. Их обоих охватывало чувство безмятежности. А из леса до
них доносилось уханье мудрого старого филина.
Они даже дышали в унисон.

А когда наступил последний день, не сразу стало понятно, что он хоть
чем-то отличается от дней предыдущих. Не стало прохладнее, не подул резкий
ветер, не показалось Джему, что примолкли птицы, хотя потом, когда он
вспоминал об этом дне, ему казалось, что как раз так все и было. Наверное,
в тот день и солнце сильнее золотило полянку перед пещерой, и в его золоте
появилась светлая грусть приближавшегося сезона Джавандры. Пожалуй, и
листья уже желтели и начали падать с деревьев.
Да, если задуматься, то весь тот день был отмечен какими-то знаками.
- Дитя, ты теперь в том состоянии, в каком был в тот день, когда твоя
тетка повела тебя в тот ужасный дом, но такова ли твоя истинная природа?
Вопрос был не простой и несколько загадочный, но Джем сразу понял, к
чему клонит старик. Его зазнобило, а потом он понял, что на полянке стало
как-то необычно тихо. Снова старик заговорил лишь немного погодя, и голос
его зазвучал так, словно доносился откуда-то из потустороннего мира.
- Есть еще одно снадобье, которое можно бы попробовать. Старик ушел в
пещеру, а когда вернулся, в руке его был небольшой холщовый мешочек.
Развязав шнурок на горловине мешочка, Сайлас высыпал немного себе на
ладонь. Затем он наклонился к Джему и Кате. Те сидели тихо, словно
завороженные. В лучах послеполуденного солнца сверкал и переливался песок
на ладони старика.
- Пробил ли час - вот что интересно? Я думал, что эти крупинки
предназначены для меня, для того, чтобы я мог приостановить угасание моих
ощущений, но я стар. Скоро...
- Папа?
Старик шагнул вперед. Его рука слепо шарила в воздухе - так, словно
Сайлас искал опору. Искал Сайлас именно Джема, а не дочь. Он протянул к
юноше руку, в которой держал песок. Старик разжал кулак и высыпал крупицы
песка на волосы Джема, на лицо, на веки.
Ката стояла на коленях около друга, затаив дыхание.
- Если я не ошибаюсь, - сказал ее отец, - это дитя явилось на свет не
таким, каким должно было явиться. Его истинная природа безобразно скрыта. В
этот мир это дитя явилось лишь бледным подобием себя истинного.
И старик обернулся к дочери.
- Дитя мое, собери для меня побольше пригоршней земли Диколесья. Бери
только самую плодородную землю, чтобы в ней было много спор и перегноя,
помета сов и высохших жучиных надкрылий. Потом принеси чистой, свежей воды
из реки. Мы смешаем землю с водой, сделаем мягкую, нежную мазь и добавим к
этой мази Сверкающий Песок. Ну а потом должно произойти чудо.
Все это было проделано. Джему было велено улечься посередине полянки
на ложе из листвы. Его укрыли одеялом. Неподалеку от него горел костер, а
над костром висел котелок с волшебным бальзамом.
Котелок закипал - снадобье начало булькать.

Старик опустился на колени рядом с лежащим юношей. Ката настороженно
наблюдала за отцом, а тот завел медленную и тихую песню. Песня была
странная - сочетание бессмысленных, казалось бы, звуков - диких, но все же
не звериных. Звуков диких людей.
Ката села на землю, запрокинула голову, выгнула дугой шею, и с ее губ
свободно, беспрепятственно сорвался дикий вой.
Потрескивал костер.
Костер сложили из каких-то особенных веток и сучьев. Горя, он
распространял тяжелый, сладко пахнущий дым. Дым струйками поднимался в
воздухе, встречался с золотистым воздухом и смешивался с ним.
Осторожно, бережно Сайлас Вольверон откинул одеяло. Долго-долго его
пальцы ощупывали бледную кожу, путешествовали от головы до ног юноши и
обратно. Издалека, как бы с большой высоты, Ката смотрела на наготу Джема.
Множество ран зажило, от них не осталось и следа.
Джем был здоров.
Почти здоров.
Юноша лежал, закрыв глаза. Он едва дышал. Казалось, он умирал.

На глаза Каты набежали слезы.
Но вдруг старик резко оборвал своё пение. Он рывком снял с огня
котелок с бальзамом и опрокинул его прямо на Джема. Ката закричала, но крик
получился каким-то глухим, бесчувственным, словно крик птицы.
- Помоги мне, дитя. Помоги мне, - попросил ее отец.
Ката послушно заработала руками. В темном, мягком бальзаме она видела
множество золотистых крапинок. Ей хотелось потрогать их.
И еще ей хотелось коснуться тела юноши.
Ката и ее отец быстро и ловко намазывали бальзамом спокойное,
бесстрастное лицо Джема, грудь, руки, ноги. Перевернули его на живот, потом
- снова на спину. Они втерли бальзам в волосы и даже в веки юноши и между
ног. Затем, когда бальзамом было покрыто все тело Джема, Вольверон сжал
руками его вогнутую ногу и стал втирать в нее бальзам. Затем Вольверон сжал
ногу еще сильнее.
Вскрикнул.
Казалось, он забирает себе боль юноши, пропускает ее через все свое
также измученное болью тело.
Послышался треск.
Выгнутая нога.
Потом вогнутая нога.
Кату подташнивало. Теперь от костра валил густой дым, он обжигал ее
горло, из глаз девушки ручьями текли слезы. Потом у Каты потемнело в
глазах. А когда прояснилось, она увидела, что отец отошел от костра и стоит
к ней спиной, опершись о посох.
- Спаситель Орокона, - речитативом произнес старик. - Возможно, моя
магия недостаточно сильна. Возможно, я слишком стар и немощен, чтобы
принять внутрь себя всю тяжесть твоих страданий. Возможно... возможно...
Он покачнулся, и Кате показалось, что он сейчас упадет.
- Папа, - прошептала Ката. А потом крикнула: - Папа!
Потому что Джем, словно сомнамбула, поднимался и в клубах дыма и лучах
золотого света был похож на юного фавна. Лицо его уже не было зачарованным,
неподвижным - глаза сверкали, губы восторженно улыбались.
Он стоял!
Он ахнул. Он закричал. Наверное, ему было больно.
Ката бросилась к нему. Юноша был черен с головы до ног и усеян
золотистыми искорками. Ката схватила его за руки и потянула к себе, дрожа
от счастья. Фигура отца Каты скрылась за облаком дыма, и на миг во всем
мире существовали только они двое. Этот миг им показался вечностью.
Ката прошептала его имя:
- Джем.
Оно прозвучало словно волшебное слово. Ката отпрянула.
- Джем! - повторила она и отпустила руки, а потом резко развернулась и
побежала. Бросилась в чащу леса. - Джем! Джем! - продолжала Ката
выкрикивать волшебное слово, она кричала это имя деревьям, земле и воздуху.
Она подпрыгивала.
Она кружилась.
Да, да, она знала это!
Он бежал за ней следом!

А в это время на поляне, опираясь на посох, еле удерживался на ногах
старик Вольверон. Около него кружилась струйка дыма, и ему казалось, что
дым очерчивает границы его зрения, и что вот-вот полная слепота поглотит
его раз и навсегда. Тогда, на ярмарке, когда Ката была еще совсем крошкой,
сводная сестра сказала Вольверону, что золотистый песок как-то связан с той
ролью, какую ему предстоит сыграть. Тогда Сайлас не знал, что его роль не в
том, чтобы сохранить свое внутреннее зрение, а что чудесный песок,
наоборот, окончательно лишит его зрения. Все было справедливо. Все было
хорошо. Но если бы из пустых глазниц старика могли течь слезы, он бы сейчас
горько плакал.
- Ты хорошо сыграл свою роль, сводный брат мой, - послышался знакомый
голос.
- Ксал? - изумленно поднял голову Вольверон.
- А ты сильнее, чем я думала. Ты больше чем наполовину ваган, Сайлас.
Теперь я не сомневаюсь, что твое сердце бьется лишь во славу
всемилосерднейшего Короса.
На поляну шагнула старуха. Все это время она стояла за деревьями и
видела все. Она бережно взяла своего сводного брата под руку и подвела к
пню около входа в пещеру. Сайлас опустился на пень, Ксал села рядом с ним,
не выпуская его рук из своих. Затем она откинула с лица старика капюшон,
пробежалась пальцами по изуродованному лицу брата, по тем морщинкам, где
текли бы слезы, будь у него слезы.
Вот только теперь, если бы Вольверон мог плакать, то были бы слезы
радости.
- Но, Ксал... - изумленно проговорил Вольверон. - Как это вышло, что
ты оказалась здесь? Вот не думал, что ты вообще вернешься!
- Ладно тебе, Сайлас. Мог бы почувствовать, что я неподалеку. Мы все
были здесь, все то время, пока у вас жил Спаситель Орокона. О, мы уже не
те, что были раньше. На задворках деревни живут с десяток-другой
оборванцев. Перебиваемся кое-какой торговлей, но таких пышных ярмарок, как
бывали прежде, теперь уже нет. Все это в прошлом. - Старуха печально
опустила взор. - Да и потом, скоро в Ирионе произойдут совсем иные
торжества.
- Ксал, о чем ты?
- Все произойдет, как было предсказано. Победители сметают все на
своем пути, и хотя они - ничто в сравнении с тем злом, которое вскоре
захлестнет эти земли, однако и зла этих завоевателей больше чем достаточно
для нас, детей Короса. Куда бы ни приходили синемундирники, отовсюду они
гонят нас. За последний цикл нас прогнали на север от хариона. И даже
здесь, мы знаем это, они идут за нами по пятам.
- Но, Ксал, почему бы вам не отправиться в Агондон? Ведь там наши
сородичи всегда могли найти работу развлекателей?
- Многие из наших ушли вдаль по белесой дороге. Но, сводный брат мой,
как я могла уйти, если знаю, что именно здесь решается наша судьба?
Некоторое время они молчали. А посередине поляны догорал костер и
рассеивался дым.
- Ксал, я теперь ослепну окончательно? - спросил старик. Ксал
внимательно всмотрелась в изуродованное лицо.
- Пока нет, сводный брат мой. Возможно, то, что ты сделал сегодня,
поспособствовало тому, чтобы оттянуть роковой миг, а возможно, просто этот
миг пока не настал. И все же, сводный брат мой, когда-то это произойдет.
Нити распутываются. Конец может настать быстро, а может прийти постепенно.
Но он все равно придет.
- Да. Все предречено.
- Мой дорогой брат! - рыдания стиснули горло Ксал. Она обняла старика.
- Знаки предсказывают нам, что все происходит согласно замыслу и что наши
страдания - тоже часть замысла. Поначалу, Сайлас, тебе покажется, что ты
потерпел неудачу. Но это не так. Ты сыграл свою роль, как до тебя свою роль
сыграл карлик. Ты положил начало Третьему этапу.
Предречено, что Спаситель Орокона будет преодолевать свое увечье пять
раз, и всякий раз по-разному. И всякий раз он будет обретать новые силы, но
все же будет слаб для того, чтобы начались его истинные испытания. В первый
раз он обретет возможность передвигаться, но не при помощи ног, и во второй
раз он также будет способен двигаться, но также не при помощи ног. На
третий раз он пойдет сам, но это не продлится долго. В четвертый раз он
обретет способность ходить, но лишь тогда, когда рядом с ним будет спутник.
На пятый раз произойдет величайшее чудо, и это случится только тогда, когда
юноша встретит свою судьбу.
Но и это последнее чудо не поможет ему, ибо это случится не в нашем
измерении, а в другом. Но с тех пор юноша будет ходить в своем измерении. И
только тогда он будет готов к Испытанию. И тогда свою роль сыграет арлекин.
- А я волновался за арлекина, - проговорил старик. - Он жив и здоров?
- Он жив и здоров, брат мой. Но он пока ожидает своего часа. Его время
еще не пришло.
И старику стало грустно и тоскливо из-за того, что его час уже
миновал.

Конечно, этому не суждено было продлиться долго. Все кончилось.
Неожиданно, внезапно.
Ноги Джема стали прямыми и крепкими. Он мчался по подлеску. Он нагнал
Кату. Она вырвалась и побежала дальше. Он снова нагнал и схватил ее. Они
визжали и кричали. Они бежали все дальше и дальше. Они не ведали никаких
преград. Лес расступался и пропускал их. Казалось, зелень леса бесплотна,
бестелесна. Ката и Джем бежали как бы в каком-то ином измерении,
существовавшем только для них двоих. Они бежали и выкрикивали имена друг
друга.
А потом случилось это.
Конь.
Всадник.
И они мигом оказались в том измерении, из которого убежали. Джем дико
закричал. Ката ответила ему криком. Огромный скакун, черный как смоль,
встал на дыбы прямо на тропинке, загородив юной паре дорогу.
- Тпру! - выкрикнул всадник, пытаясь сдержать коня. Джем быстро окинул
всадника взглядом: черные сапоги, белые лосины, синий мундир с белой лентой
через плече. Шляпа-треуголка.
Ката повернула в лес.
- Джем, скорее! - она протянула юноше руку.
- Стоять! Ни с места! - рявкнул синемундирник. Затопали копыта. Сзади
поспевал еще один солдат. А следом скакал еще один.
И еще.
- О-о-о-х! - простонал Джем.
Ноги его подкосились. Он искал руку Каты, но не находил.
Он попробовал встать на ноги, но не сумел.
Ноги снова стали такими, как были раньше. Это был обман.
Всадники окружили его.
Он выкрикнул имя Каты, но вдруг и Ката тоже стала нереальной,
выдуманной.
Она исчезла.
Джем, совершенно беспомощный, лежал на земле. Синемундирники спешились
и с любопытством уставились на него. Потом они принялись тыкать в
измазанного грязью юношу штыками.
- Ваганская девка?
- Не, парень.
- А жаль! Хохот.
- И чего нам с ним делать?
Юноша-калека закрыл лицо руками. С деревьев падали сухие золотистые
листья.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ВИСЕЛИЦЫ НА ЛУЖАЙКЕ

ГЛАВА 43
ГИМН ВО СЛАВУ ФЛАГА

- Не нравятся мне эти штаны.
- Что значит - "не нравятся"?
Крам согнул ногу в колене, оттянул штаны в паху.
- Больно тесные. А рубаха-то, рубаха какая! Никак не пойму, с чего бы
нам форму не надеть?
Морвен выпучил глаза.
- Послушай, ведь сержант Банч нам все доходчиво объяснил или нет? Нам
предстоит внедриться. Мы с тобой как бы два простецких таких крестьянских
мужлана и идем к ваганам. Честное слово, Крам, я полагал, что ты это легко
усвоишь. Уж это мог бы понять. И тем более ты.
- Чего-чего?
Морвен шагал вперед, время от времени попыхивая глиняной трубочкой. Он
думал о том, что на его счету - новая победа. А бедняга Крам попросту
безнадежно туп. Вот ведь парадокс - чтобы он, Морвен, молодой человек из
высшего общества, культурный, образованный, выглядел гораздо убедительнее в
роли тарнского крестьянина! Ну, что ж... в конце концов, преподаватели
юношеской академии были в восторге от того, как Морвен сыграл Рэкского
нищего. Уж если что требовалось актеру, так это (по мнению Морвена) -
хорошее воображение.
Показался табор ваганов, раскинутый на задворках деревни. За время
последней луны объединенные войска, призванные осуществить тарнскую
операцию, не показывались на люди, держались на тайной стоянке в ущелье
Родека - безлюдном, диком месте по другую сторону Диколесья. Разведчики -
конные и пешие - выезжали и выходили на разведку в деревни, в те самые,
куда вскоре должны были прийти отряды синемундирников. Морвену и Краму было
поручено особое задание.
- Чего это ты шагаешь как-то не так, - отметил Крам, догнав Морвена.
- Что значит - не так? Я же крестьянин. Неуклюжий, косолапый.
Морвен собрался уже было добавить, что свою походку вырабатывал,
приглядываясь к Краму, но счел за лучшее умолчать об этом.
- Не-е-е. У тебя видок такой, будто у тебя в заднице морковка.
Морвен как раз в это мгновение затянулся трубкой и дико закашлялся.
- Рекрут Крам, - сказал он, откашлявшись, - тебе никто никогда не
говорил, что у тебя особый талант вульгарности? Насколько я помню, именно
так профессор Мерколь отзывался о Дронвале, жизнеописателе последней
династии Хоренов. На мой взгляд, такая точка зрения попахивает изрядной
недооценкой, но в отношении тебя, Крам, это ироническое восхваление может
быть применено с...
Но Крам не слушал излияний напарника. Он смотрел в сторону ваганского
табора. Раскинувшийся по полю около старого амбара табор тянулся до первой
невысокой гряды холмов. Краму зрелище это казалось волшебным: скопище
разноцветных фургонов, полосатых будок, пони - яркое пятно на фоне громады
мрачного замка и белых гор. Позванивали колокольчики, где-то играла скрипка
- все это уводило Крама в мир ваганских ярмарок его детства. Ярмарки
появлялись до того, как дела в Варле пошли худо. Тогда ваганы ушли. Здесь
была не ярмарка. Все тут было какое-то нищее, обшарпанное, но и этого
здесь, в тарнских долинах, хватило молодому крестьянскому парню, чтобы он
вспомнил детство. Вдруг эти жуткие северные края перестали казаться ему
такими уж ужасными. И даже день показался теплым.
Крам забыл о плохо сидящем костюме и поторопился вперед:
- Морвен, давай быстрее.
- Крам, мы туда не развлекаться идем!
Морвену пришлось ускорить шаг, даже побежать, чтобы поспеть за
напарником. Откровенно бежать он не отваживался - это как-то не вязалось с
выработанным им в уме образом неуклюжего и косолапого крестьянина. Но ведь
им велели ни на шаг друг от дружки не отходить! Уже в тысячный раз Морвен
пожалел о том, что он сейчас не в Агондоне. Сейчас он даже не отказался бы
поприсутствовать на лекции у профессора Мерколя, так уж и быть! Полный
отвращения к самому себе, Морвен вошел следом за Крамом в ваганский табор.
На взгляд Морвена, в таборе не было ничего особенного - кроме
полуразвалившихся повозок и полинялых шатров. От небольших костров струился
хилый дымок. Тощие лошади - кожа да кости - бродили где попало,
нестреноженные. Бегали чумазые голые ребятишки. Что бы там ни говорили о
военных, по сравнению с табором в лагере все-таки имелся какой-никакой
порядок. Здесь же, в ваганском таборе, было грязно, шумно и мерзко. Разве
можно было себе представить какую-либо интеллектуальную жизнь в подобном
месте? Мимо прошествовала женщина в тюрбане и ярком платье. Морвен с ужасом
отметил, что к груди она прижимала младенца и младенец этот - страшно
представить - сосал ее грудь! Женщина улыбнулась Морвену, и в глазах ее -
о, ужас! - блеснуло что-то вроде весьма недвусмысленного приглашения.
Морвен побагровел от стыда.
На двух фальшивых крестьянских парней воззрилась группа смуглокожих
мужчин с серьгами в ушах. Во взглядах этих людей не было ни
подозрительности, ни враждебности, однако догадка, пожалуй, была. А может
быть, они просто были пьяны - так с отвращением подумал Морвен. Мужчины
передавали друг дружке большой глиняный кувшин и отхлебывали из него весьма
и весьма внушительные порции. Один из них перебирал струны какого-то
диковинного струнного инструмента. Голова его была обвязана лиловой лентой.
Морвена передернуло. Он схватил Крама за руку и потащил прочь. Крам
протестовал. Упирался. Он был не против тоже хлебнуть из кувшина. Мужчины
рассмеялись вслед солдатам.
Крам не слишком сильно расстроился.
- Морви, глянь! - молодой варланин тыкал пальцем в темно-синий
занавес, расшитый блестящими звездами. - Это ж предсказательница. Пойдем, а
вдруг она тут!
На сей раз Морвен за напарником не пошел. Он сжал зубы, вздернул
подбородок, и глаза его подернулись дымкой всезнания. Он точно знал, что
должен сделать. Он уже сочинял в уме описание этих опустившихся людей и их
лагеря. Пожалуй, не помешает стилизация в духе Дронваля. Да. Точно. Его
мысли уже складывались в изящные строфы. И когда придет время доклада,
сержант Банч будет потрясен способностями рекрута Морвена.
На душе у Морвена сразу полегчало.

Первой заподозрила неладное старушка служанка.
Как-то утром она развешивала во дворике перед Цветущим Домиком
панталоны и нижние юбки досточтимой Воксвелл, как вдруг, откуда ни
возьмись, появилась старушенция, еще более дряхлая, нежели сама служанка.
Старушенция ковыляла по тропинке, выкрикивая беззубым ртом:
- Булавки, иголки, нитки!
Голос у старушки был негромкий, но все же она довольно разборчиво
поинтересовалась, не занимается ли служанка вышиванием и какого цвета
одежду в ближайшее время собирается штопать.
Следующим, кто почувствовал, что происходит нечто необычное, был Арон
Трош, проще говоря - Боб. В зале "Ленивого тигра" молодой человек приятной
наружности, прискакавший на чалой кобыле, ни с того ни с сего вдруг отер
пивную пену с губ, схватил Боба за рукав и требовательно вопросил, может ли
он без запинки прочесть Главную Молитву. У Боба от страха засосало под
ложечкой. Нервы у него в последнее время шалили.
- Отпусти парня, - пьяно пробулькал Стефель.
Позже, возвращаясь по дороге в замок, старик кучер придержал лошадь,
чтобы бросить монетку какому-то нищему попрошайке. До сих пор на этой
дороге попрошайки ему никогда не попадались, но покуда Стефель пытался
пьяными мозгами осмыслить этот факт, нищий уже вспрыгнул на козлы и уселся
рядом с ним, после чего принялся жаловаться кучеру на свои злоключения и
вызывать его на ответную откровенность. Наутро нищего в замке обнаружила
Нирри и вынуждена была выставить его. Что-то в этом человеке было такое,
из-за чего Нирри становилось страшно. "Пестрый. Ну, этот, я тебе доложу,
был силен!" - говорил нищий отцу Нирри, наваливаясь на Стефеля плечом.
Нищий рассказывал о своих "коллегах" и надо всеми потешался. Как бы между
прочим он упомянул об одном парне, который носил под лохмотьями костюм
арлекина.
- Теперь-то таких не встретишь - а, что я говорю, господин Стефель?

Несколько дней спустя все было кончено.
А за несколько дней до прихода в деревню синемундирников с деревьев
начали падать испуганные, дрожащие листья. В последний вечер досточтимая
Трош вдруг отложила свой рыжий парик, который в тот миг расчесывала,
выглянула в окно и посмотрела на лужайку. "Что-то будет", - подумала она.
На небе сгустились тучи. Сумрачный свет словно проникал через завесу. Дома
по другую сторону лужайки приобрели какой-то сказочный вид - казалось,
будто бы они приподнялись над землей. Венди Трош потерла щеки, тряхнула
головой и спустилась вниз. За окном трепетал и бился сухой коричневый лист.
В последний раз ударился о стекло и умчался прочь.
- А ведь я еще намедни говорил, что вроде потеплело, - жаловался в это
время рекрут Крам. Рот у Крама был набит. Молодой крестьянин из Варля сидел
в широком плаще с котелком на коленях и увлеченно поглощал солдатский паек.
- Ты еще трепался, что я привыкну, Ольх, - укоризненно бросил он
сослуживцу.
- Я-то точно не привыкну. Бр-р-р, - притворно поежился Ольх. - Только
это еще ягодки пока что, варланин. Я бы на твоем месте уже давно штанишки
намочил.
- Чего-чего?
- Ну, это мой старик так, бывалоча, говаривал. "Если холодно в горах,
мерзнет кое-что в штанах". Похоже на правду, а? Ну, ладно, варланин, ты не
дрейфь сильно-то. Но хорошего ждать не приходится. Кумекаешь?
- Не-а? - глаза у Крама округлились.
Солдат Роттс расхохотался, и его внушительный животик затрясся.
- Ладно, не трусь, парень. Просто эти тарнские засранцы нам могут
задницы поджарить с утра. А ты что-то притих, профессор. Об чем думаешь, а?
Морвен, сидевший сгорбившись над котелком, оторвал еще один кусок от
краюхи хлеба. Несколько дней подряд молодой ученый вел себя тише воды, ниже
травы. Он был унижен. Он сочинил великолепный доклад в стихах о посещении
табора ваганов. Он ожидал, что сержант Банч будет в полном восторге и что
он, вероятно, попросит Морвена повторить рапорт перед капелланом. Но
сержант Банч только накричал на него и велел докладывать, как положено по
уставу. По уставу! Морвен рассеянно поднял голову, но не увидел ничего,
кроме рядка грубо сколоченных уборных. Он предпринял отчаянную попытку
ответить на поставленный вопрос.
- Вы рассуждаете, господин Роттс, так, словно мы находимся на
территории чужой страны. Но ведь мы в Эджландии, не так ли? Не следует ли
мне напомнить вам, что Тарнские долины - всего лишь периферия агонистских
земель, но при этом важнейший элемент для их целостности. Если вы желаете
поспорить, то я приведу цитату из "Хроник" Дронваля...
- Пр-р-р-р!
- Ой, Роттси, ты даешь!
Солдат Роттс помахал плащом.
- Это все бобы треклятые!
Рекрут Ольх хихикнул и пошевелил ушами - просто так, ради смеха.
Рекрут Крам поплотнее закутался в плащ и чихнул. Он думал о том, что
станется утром, и ему было страшно. Их опять заставят маршировать, и будет
холодно-прехолодно!

На следующее утро перемены, предсказанные досточтимой Трош, не
заставили себя ждать.
Всю ночь на лужайке шуршали опавшие листья - так, словно там
копошились крысы. Потом, под утро, зарядил дождь. А потом повис густой
туман. Арон Трош выносил из комнаты Нова-Риэля глиняный ночной горшок. Он
осторожно спускался по лестнице, стараясь не опрокинуть горшок. В боковом
окне он увидел только белесую дымку. Всю ночь, лежа в кровати, он
прислушивался к тому, как скребутся крысы.
- Что же будет? - повторил он вслух несколько раз, пока Полти храпел.
В комнате опять мерзко пахло. В последнее время у Полти начались нелады с
желудком - вернее сказать, с кишечником.
Боб радостно вдохнул прохладный утренний воздух. Наклонился,
перевернул горшок и тут услышал: ба-бах.
Это было похоже на удар грома. Птицы, испуганно крича, сорвались с
деревьев и заметались в воздухе.
В наступившей тишине Боб опустил горшок на землю. Последняя порция
содержимого кишечника Полти плюхнулась черным зловонным комком на дно
выгребной ямы. Боб поднял горшок и, осторожно ступая босыми ногами,
поплелся обратно в кабачок. Там он подошел к окну, выходившему на лужайку,
открыл его и выглянул. Точно. Звуки исходили от лужайки.
- Арон? Что там такое? - голос матери, опережая ее самое, торопливо
сбежал по ступенькам.
Цок-цок, цок-цок.
А потом загремели барабаны, и почему-то именно барабанный бой, а не
орудийный залп возвестил о том, что прежним временам в Ирионе пришел конец.
Что-то случилось.
Наконец случилось.

Деревенские жители медленно подтягивались к лужайке. Зарядил дождь. Он
тихо шуршал в коричневатой пожухлой траве и желтой стерне, постукивал по
бурым, красным и оранжевым опавшим листьям, безжалостно падал на
сгорбленные плечи домотканых курток крестьян и яркие мундиры солдат. Струи
дождя заливали дуло пушки, растекались по белой коже барабанов, падали
капельками с полей шляпы капеллана, не слишком уверенно наблюдавшего за
разворачивавшимся перед его взором зрелищем.
- Думаете, все собрались, сержант?
- Не все, господин.
- Ну что ж. Скажем так - и этих достаточно.
Барабаны умолкли. Капеллан, которому немного помог сержант, взобрался
на бочонок, который по приказу сержанта спешно прикатил мальчишка из
кабачка. Эй Фиваль торжественно развернул розоватый свиток пергамента.
Прокашлялся.
Тут заржала лошадь.
Жители деревни рассмеялись.
- Женщины и мужчины Ириона...
Из задних рядов толпы кое-кто уже потянулся по домам. Эй Фиваль
натянуто улыбнулся. Нужно было срочно что-то предпринять! Но... Но...
Командор в этом смысле был четок. Не следовало предпринимать ничего, за
исключением самых крайних случаев. Эй Фиваль рассеянно нащупал пистолет,
ощутил, как приятно давит оружие на ребра...
- Мужчины и женщины Ириона... Шлеп!
Он держал пергамент почти прямо, но и это не помогало. Чернила
немилосердно размывало дождем. Фиваль вздохнул. Ладно, ничего страшного. В
таком случае он будет импровизировать. Он набрал в легкие побольше воздуха,
и слова потоком хлынули с его губ.
Он превозносил прелести правления синемундирников, он восхвалял
могущество и славу его императорского величества, короля агонистов, мощь
его войск и справедливость его законов, его строгость и милосердие, его
мудрость и набожность. Фиваль перечислил великие победы в Зензане, выразил
упование на новые победы, готовые пролиться дождем (при этих его словах в
толпе послышались сдавленные смешки) по всем уголкам благословенного и
славного королевства Эджландии.
Ириону должна была быть возвращена былая слава.
Ириону суждено было стать гарнизонным городком.
- Да здравствует король!
- Король! - подхватили солдаты, и отсыревшие барабаны выбили дробь, и
над полянкой заколыхалось знамя синемундирников. Запели волынки, зазвучал
гимн во славу флага - последняя и самая величественная из песен
победителей. Командор предложил, чтобы в это мгновение капеллан запел сам и
вовлек жителей деревни в пение. Торжественный гимн должен был влить
благоговение в их чистые крестьянские души.
А еще - укрепить их верность королю.
И залечить старые раны.
Эй Фиваль глядел на ирионцев и сильно сомневался в том, что командору
пришла в голову ценная мысль. Жители деревни, скорее всего, забыли слова
этого гимна.

ГЛАВА 44
КАПЕЛЛАН НАНОСИТ ВИЗИТ

Через несколько дней капеллан нанес два визита. Оба - жителям деревни,
не явившимся на призыв барабанного боя. Первый визит привел капеллана в
замок.
- К вам капитан Фиваль, госпожа, - прогнусавила болезненного вида
служанка и провела капеллана в комнату, похожую на пещеру. Как тут было
уныло! Как бедно! Капеллан придирчиво разглядывал комнату. За балдахином на
большой кровати кто-то лежал. Полная женщина в черном платье, сидевшая у
камина, даже не подумала встать и встретить гостя. Более того - она даже не
смотрела в его сторону. Капеллан оскорбленно поджал губы.
- Госпожа Ренч?
- Капитан? Я ожидала вашего командора.
Фиваль покраснел. Он не ожидал, что женщина окажется таким крепким
орешком. Разве она не свояченица эрцгерцога Ирионского? Капеллан ожидал
встретить в лице Умбекки Ренч закоренелую роялистку. И он надеялся, что она
не обманет его ожиданий.
Капеллан отвесил Умбекке низкий поклон.
- Прошу вас, любезная госпожа, не думайте, будто бы командор относится
к вам без должного почтения. И знайте же, что я, Эй Фиваль, всего лишь
вестник, эмиссар, посол, который принес вам только отголоски тех
приветствий, которые в будущем ожидают вас от того, кто, вне всяких
сомнений, примет вас с подобающими случаю почестями. Позволено ли мне будет
также уточнить, что я, грешный, - Фиваль негромко рассмеялся, - не капитан,
а капеллан.
- Капеллан?
Казалось, полная дама еще сильнее погрузилась в тоску, причина которой
была ведома только ей одной. Тоска повисла над комнатой карающим мечом. И
почему-то Фиваль догадался, что тоска эта более глубока, нежели
недовольство, вызванное приходом в Ирион синемундирников. Но теперь женщина
смотрела на Фиваля с некоторым интересом. Она окинула взглядом его фигуру в
безукоризненно скроенной черной сутане. Ее рука, едва заметно дрожа,
потянулась к колокольчику.
- Выпьете чаю?
- С удовольствием, любезная госпожа.
Тут, наверное, крылась политика. Фивалю всегда не терпелось
поучаствовать в том, что имело отношение к политике. К тому же госпожа Ренч
была женщина с определенным положением.
Умбекка позвонила.
С подчеркнуто вежливым равнодушием Эй Фиваль смотрел по сторонам,
репетируя в уме разговор с хозяйкой замка. Сначала - замок. Да. Затем
следует принести госпоже Ренч извинения за неудобства, вызванные тем, что
несколько отрядов расквартированы во дворе замка. Затем нужно заверить ее в
том, что личные покои обитателей замка ни в коем случае не будут тронуты.
Все верно, вот только надо как-то осторожно обойти момент ее согласия на
устройство военных в замке. Ее согласие и разрешение не требовалось. Тут
надо было бы ввернуть что-то насчет восхваления королевских войск в целях
пробуждения у госпожи Ренч патриотических чувств. В особенности же
следовало подчеркнуть, какой славой покрыли себя фузилеры пятого
гвардейского полка. Затем капеллан мог продемонстрировать госпоже Ренч свою
офицерскую лычку - она и вправду была хороша - и немного пораспинаться
относительно той определяющей роли, которую пятый полк сыграл в зензанской
войне. Однако непременно следует отметить, как недостает в отрядах
тарнского духа.
Да. Вот так будет хорошо. Просто отлично. Ну а затем, покончив с
прелюдией, Эй Фиваль мог бы перейти к истинной цели своего визита.
Послышался шум и чей-то визгливый голос.
Шум доносился снизу.
- В чем дело? - встревоженно воскликнул капеллан и вскочил. Рука его
метнулась к пистолету. Внизу была охрана, и ему нечего было бояться. Но
что-то пошло не так, как он задумал.
По лестнице простучали чьи-то торопливые шаги. Второй раз служанка
взвизгнула, завидев наставленный на нее пистолет капеллана.
- Богом Агонисом заклинаю тебя, замолчи! - требовательно приказала
толстуха. - В чем там дело, девчонка?
Служанка, отдышавшись, сообщила:
- Там господин Джем, госпожа...
- Что?! - толстуха внезапно дико побледнела.
- Ну... там внизу... солдаты какие-то, госпожа. Я их видела. Они его
привезли! - девушка бросилась к Эю Фивалю и выбила из его руки пистолет. -
Мерзкие синемундирники! - девчонка была готова выцарапать капеллану глаза.
- Нирри!
Порядок был восстановлен в один миг. Хозяйка отвесила служанке
увесистый шлепок. Пистолет, сверкая начищенной сталью, лежал на вытертом
ковре. Эй Фиваль наклонился, подобрал пистолет и поспешно убрал. Затем он
вынул ослепительно белый носовой платок и вытер кровь под глазом. Нет уж!
Вот это - чересчур! Гадкая девчонка оцарапала его до крови.
Госпожа Ренч отошла к камину. Стоя спиной к капеллану, она
проговорила:
- Капеллан, надеюсь, вы примете мои извинения.
- Безусловно, любезная госпожа. Однако это маленькое недоразумение,
вероятно, пойдет всем нам на пользу, поскольку именно оно и предварило
рассказ об истинной цели моего визита. - Капеллан шагнул к двери и крикнул
своим подчиненным: - Приведите мальчика, полковник. Не стоит больше ждать.
Полагаю, личность его установлена, - добавил Фиваль, улыбнувшись служанке.
Та дрожала и всхлипывала.
- Патрульные обнаружили мальчика в лесу, - пояснил капеллан. -
Обнаженного. В грязи с головы до ног - вы только представьте себе! Поначалу
мы решили, что это ваганский ребенок - знаете, ваганы иногда бросают своих
детей где попало. Но мы, конечно, учинили мальчику допрос, однако он,
похоже, все забыл - кто он и откуда. Местный лекарь сообщил нам, что
родственники давно разыскивают юного калеку. Я не сомневаюсь, к этому
причастны ваганы. Они воруют одежду и перепродают ее, так что тут нет
ничего удивительного. Хорошо еще, волосы ему не состригли и зубы не
вырвали.
- Хвала богу Агонису! - полная дама обернулась, ее просто распирало от
чувств. Чего только не выражали в это мгновение ее глаза - и радость
женщины, чей ребенок нашелся после долгого отсутствия, и неверие в
случившееся, и переживания за те страдания, которые перенес мальчик. - И вы
говорите, он ничего не помнит?
- Абсолютно ничего!
- Бедняжка Джем!

Второй визит капеллан нанес в "Ленивого тигра".
Визит также носил светский характер, однако прошел весьма просто.
Вульгарная баба, содержательница кабачка, вздумала было загородить
капеллану дорогу - отвратительное создание в рыжем парике, с размалеванными
щеками. Но наконец ее долговязому сынку хватило ума одернуть мать.
- Сын лекаря. Где он? - бросил Эй Фиваль.
На этот раз притворная вежливость и обходительность ему не
понадобились. Выхватив пистолет, капеллан взбежал по лестнице в "комнату
Нова-Риэля". Приключение было волнующим, спору нет, и к тому же никакая
реальная опасность капеллану не грозила - его прикрывал отряд до зубов
вооруженных гвардейцев. Капеллан рванул на себя дверь, и в ноздри его
ударил резкий, весьма неприятный запах.
Запах экскрементов.
- Господин Воксвелл? Полтисс Воксвелл?
Невероятно жирная фигура на кровати еле пошевелилась. Капеллан в
нерешительности обернулся.
К счастью, сержант Банч знал, что делать.
- Поднимайся, парень, да поживей. Ты арестован.

ГЛАВА 45
ДЖЕМ НА ЭШАФОТЕ

Деревня почти мгновенно преобразилась. К приходу синемундирников до
Чернолуния оставалось совсем немного. К наступлению новой Западной Луны
Ирион окончательно лишился сна, и можно было смело сказать, что до
появления военных деревня только и делала, что беспробудно спала. В замке
кипела жизнь. По древним внутренним дворикам топали солдаты. На крепостной
стене развевался "Эджард Синий". Вверх и вниз по холму сновали обозы.
А внизу... внизу, на деревенской лужайке, негде было ступить - повсюду
были расставлены палатки, фургоны, кормушки для лошадей и сами лошади. Ну,
как будто вернулась ваганская ярмарка. Как будто, да не совсем. Не было тут
ни летящих шелков, ни звяканья побрякушек. Вместо всего этого - мушкетная
картечь да до блеска начищенные сапоги. Рожки, барабаны и волынки с
осипшими голосами заменили скрипки и колесные лиры.
По всей деревне амбары и стойла, дома и огороды переходили в руки к
военным. Одного замка им не хватало. "Сколько же их сюда понаехало?" -
шептались крестьяне. Точно они не могли сказать, потому что те военные, что
тогда утром выстроились на деревенской лужайке, оказались лишь маленькой
горсткой войска, остальные начали прибывать потом. Одни говорили - их
тысяча. Другие - десять тысяч. Одно жители деревни знали наверняка:
синемундирников в деревне сейчас было больше, чем местных.
Довольно скоро начались поборы. Жителям Ириона объясняли, что
восстановление деревни требует больших затрат, и что они обязаны внести в
это дело посильную лепту. Синемундирники являлись в каждый дом и требовали
уплатить подати - деньгами или натурой. Такое мало кто мог себе позволить,
однако еще меньше было тех, кто посмел бы отказаться от уплаты. Тех же, кто
все-таки отказывался, незамедлительно объявляли изменниками, хватали и
бросали в подземелья замка. Деревенские жители с ужасом думали, как будут
платить подати в будущем. Многие задумывались о том, что придется продавать
все, что честным трудом было нажито за всю жизнь. Некоторые были готовы
продать сами себя. Третьи отправлялись в ваганский табор, чтобы попросить у
ваганов взаймы. Но ваганам нечего было дать взаймы.
Поборы с ваганов были вдвое выше, чем с ирионцев.
Рейды в табор совершались регулярно. Ваганы исправно платили подати,
но все равно их подозревали во всевозможных преступлениях. После того как
начались поборы, в деревне пышным цветом расцвело воровство, ну и,
естественно, стоило чему-либо пропасть, как в краже тут же обвиняли
ваганов. Вскоре их стали винить и во многом другом, ну а уж если доказать,
что они совершили то-то или то-то, никак не получалось, тогда начинались
байки про ваганское колдовство. Местные жители, казалось, напрочь позабыли
о том, как радовались они прежде этому самому ваганскому колдовству. А
теперь... прокисло молоко - из-за ваганского колдовства. Сгнило яблоко -
тоже ваганы сглазили. Плохая погода - ваганы виноваты, а погода в Тарне
была неважная во все времена. Как же деревенские жители ненавидели ваганов!
Довольно часто на ваганов нападали. Некоторых убили. Но ваганы все терпели.
Ну а кто бы их стал слушать, скажи они хоть слово против? Уж конечно, не
синемундирники и не жители деревни, которые были готовы винить ваганов во
всех своих бедах. Да, синемундирники жестоко карали ваганов, но находились
и такие, кто считал, что можно было бы и покруче обходиться с этими
бродягами. Все равно от них бед не оберешься.
Ну, например, из-за ваганского разбоя был введен комендантский час.
Касалось это, конечно, не военных, а только деревенских - им же так было
спокойнее, и чтобы ваганы по ночам не разбойничали. После двенадцатой
пятнадцатой никому из жителей Ириона не разрешалось выходить из дому.
За нарушение деревенских судили.
А ваганов вешали.

* * *

Потом Джем с ужасом вспоминал о том, как впервые увидел повешение.
Когда синемундирники ушли с деревенской лужайки, после себя они
оставили одну вещь - виселицу. Первыми там были казнены жители деревни,
вовремя не уплатившие податей. Вскоре ожидалось повешение ваганов. За то
или за другое. За нарушение комендантского часа. За кражу хлеба. За кражу
детей.
Ваганов много.
Значит, и казней предстояло много.
Казни должны были превратиться в регулярные мероприятия. Один раз в
каждую фазу, в день, предшествующий Кануну, крестьяне должны были
собираться на лужайке. В принципе, созывать их туда должен был барабанный
бой, однако могли и сами прийти. Атмосфера перед казнью предполагалась
праздничная. Хмельное пиво и вкуснейшие, хоть и жесткие, как камешки,
тарнские печенюшки. Первым делом следовало объявить, в чем провинились
ваганы, на что крестьяне обязаны были ответить свистом и одобрительным
ревом. А потом, когда из-под ног у ваганов будут выбиты табуретки, жители
Ириона, конечно, радостно возопят. И тогда снова взмоет в небо "Эджард
Синий", и снова оркестр сыграет "Гимн флагу".
На казнь Джема сопровождал капеллан. Тетя Умбекка пойти отказалась.
Она решила, что хоть сама по себе казнь - дело, безусловно, полезное и
нужное, но она боится расстроиться. А вот Джему, на ее взгляд, посмотреть
на это было полезно. Повесить должны были вагана, который украл юношу.
Капеллан спросил, сможет ли Джем стоять на костылях на эшафоте во
время казни, в то время как будет зачитываться приговор. Потом, по
прошествии времени, Джем жестоко пожалеет, что согласился на это, и будет с
тоской думать о том, сколь бесполезна и жестока была та жертва, которую в
тот день бросили к его ногам. Но надо учесть, что казнь состоялась вскоре
после возвращения Джема в замок, и с памятью у него на ту пору еще было
неладно. Все взахлеб болтали о злобных ваганах и о том, что Джему чудом
удалось остаться в живых.
Обвиняемого в похищении Джем прежде никогда в глаза не видел. Юноше
так и не сказали, как зовут этого человека. В любых описаниях он
фигурировал как "грязный ваган". Но он вовсе не был грязен - только смугл.
Выглядел он странно, не по-вагански - с него сорвали яркую одежду и тюрбан
и облачили в серый балахон. Потом Джем обнаружил, что балахон с казненного
сняли, дабы использовать его еще раз. Затем мертвого вагана швырнули в
канаву за околицей деревни. Ваганов не надлежало хоронить на кладбище.
Перед казнью ваган вел себя сдержанно и спокойно, хотя не выглядел ни
отчаянным храбрецом, ни богатырем.
Джем стоял на эшафоте и смотрел на лицо внизу. Голова у него немного
кружилась. Он был взбудоражен, взволнован, ему казалось, будто в нем
сосредоточена какая-то сила, власть. Рядом с ним капеллан разглагольствовал
о том, насколько же злобны и порочны ваганы, что не остановились перед тем,
чтобы похитить несчастного калеку. Когда эту историю Джему рассказывала
тетя Умбекка, ее голос дрожал, и в конце концов она разрыдалась. В устах
капеллана история приобрела пафос. Оратор просто-таки пылал праведным
гневом. Изящно взмахнув рукой, он указал на тоненькую фигурку еле
державшегося на ногах калеки...
... который отправился на самую невинную прогулку по аллее.
Представьте себе эту картину: яркое, ласковое солнце освещало тропинку!
Пели птички! Синело за кронами деревьев небо! Кто бы мог поверить в то, что
эта пасторальная картина вот-вот превратится в сцену ужаса? Представьте
себе несчастного калеку и его тетушку, которые шли по тропинке и весело
болтали, наслаждаясь прелестями природы, любуясь порхающими бабочками и
зелеными листочками. "Взгляни, милый Джемэни, на эту чудесную бабочку", -
говорит досточтимая госпожа Ренч, оборачивается с улыбкой, полной любви и
нежности, к мальчику. Но, о, ужас! В этот миг из-за дерева выскакивает
злобный ваган, схватывает бедного калеку и, не дав тому даже закричать и
позвать на помощь, утаскивает в лес, предварительно набросив ему на рот
отравленный платок!
Джем почти не слушал капеллана. Лица перед его глазами расплывались и
таяли. Он понимал, что до сих пор не оправился после пережитого. Он ожидал,
что тетка пригласит к нему досточтимого Воксвелла, но когда он прямо
спросил, придет ли к нему врач, Умбекка резко, почти грубо объявила, что
нет, не придет. На ее взгляд, в этом не было никакой необходимости. Но Джем
не сомневался, что отрава от ваганского платка до сих пор действует на
него. Джем подумал о ваганском злодее и ощутил прилив гнева. Этот негодяй
мог сделать с ним в лесу все что угодно. Капеллан сказал, что Джем должен
быть счастлив и рад, что хотя бы его зубы остались при нем.
И глаза.
И все же почему все казалось каким-то нереальным? С того дня, как
синемундирники принесли Джема в замок, единственной реальной вещью юноше
казались костыли, на которых он сейчас стоял. Он помнил ту страшную
беспомощность, которую ощутил, когда солдаты опустили его на диван. А потом
тетка подплыла к нему черной тучей, и в руках ее были костыли. "Я берегла
их для тебя, Джем, - сообщила она дрожащим голосом. - Они лежали на
тропинке, на том самом месте, где тебя украли ваганы". Милая, милая тетя
Умбекка! Как же Джем был ей благодарен!
- Простой калека! - вещал тем временем капеллан. - Однако этот юноша -
не простой калека! Напротив: все обитатели здешних равнин должны быть
благодарны юному бастарду Джемэни, ибо ужасное происшествие, пережитое им,
послужит путеводным светом истины для всех нас и откроет нам глаза на
истинную личину ваганов. Многие эпициклы мы, граждане Эджландии,
подвергались нападкам со стороны этого порочного племени. Они морочили нам
головы, воздействовали на нас своими чарами и не давали нам познать
истинной меры их греховности. Недалек тот день и час, когда их пороки
предстанут перед нашими очами во всей красе. Не будем забывать, что любой
из ваганов - это последователь Короса и, как этот темный бог, всякий ваган
темен душой. Он опасен! Женщины и мужчины Ириона! Давайте же возрадуемся
тому, что этот злобный ваган сейчас встретит свою смерть, ибо он заслужил
ее!
Барабаны разразились дробью.
А глаза Джема заволокло слезами, когда из-под ног вагана выбили
табуретку.

ГЛАВА 46
ПОЛТИ В ЧЕРНОЙ ДЫРЕ

Полти был в отчаянии.
Он не понимал, куда его отвели. После того как его выволокли из
"Ленивого тигра", верзилы-синемундирники не только связали его по рукам и
ногам, ему еще и глаза завязали и для верности как следует стукнули по
башке. Это было нечестно, поскольку молодой пьяница не мог оказать никакого
сопротивления. Он только чувствовал, что его непрерывно пинают, толкают,
тянут куда-то. Потом стучали копыта, скрипели колеса повозки, потом чьи-то
тяжелые каблуки топали по каменным ступеням. Кто-то грубо хохотал. Кто-то
хамским образом ущипнул Полти между ног. Полти готов был заорать во все
горло, но тут понял, что во рту у него кляп.
Хлопнула массивная дверь. Полти потерял сознание.
Теперь же он не мог понять, сколько прошло времени. Он лежал на соломе
в сырой вонючей камере, прикованный цепями к стене. Свет в темницу не
проникал. Время от времени до парня доносились голоса стражников с другой
стороны двери, однако, дверь была слишком прочной, и слов Полти не
разбирал.
Нашлись бы некоторые, кто сказал бы, что новая жизнь Полти мало чем
отличалась от прежней. Будучи свободным человеком, он жил в темноте и вони.
Теперь, угодив в темницу, он жил почти точно так же. Так что вообще-то,
если синемундирники хотели пленить Полти, могли бы ограничиться тем, что
поставили бы стражника около двери его комнаты в "Ленивом тигре".
Да и этого не потребовалось бы.
Ибо все же все было не так. И теперь, когда Полти лежал здесь, в
другой темноте, и вдыхал другое зловоние, он мало-помалу начинал понимать,
в чем заключалась разница. Валяться на кровати в комнате Нова-Риэля - это
он выбрал сам. Теперь он ничего выбирать не мог. А это большая разница!
Кроме того, и еще кое-что было по-другому. И для Полти это было ничуть
не менее важно.
Ему было нечего пить.
И нечего есть.

- Это ты, сводная сестра моя? Что стряслось?
На этот раз, когда пророчица явилась в Вольверону, она не возникла
из-за деревьев бесшумной тенью, как в прошлый раз. Она вбежала в пещеру и
бросилась к ногам старика. Тело ее содрогалось от рыданий.
Старик испугался, потому что никогда прежде не видел свою сестру в
таком состоянии. Но и он сам сейчас пребывал в отчаянии. Он долго ждал Ксал
у пещеры, сидя на пне. Он думал, что она придет в ответ на его призыв.
Теперь же Сайлас видел, что у сестры - свои муки, свои терзания. Сайлас
переборол охватившие его сомнения, взял сестру за руки и сжал их. Силы
уходили от Сайласа, и он далеко не сразу ощутил боль родного человека. И
понял, в чем причина этой боли.
Конечно.
Человек, который был повешен за кражу мальчика.
То был ее сын.
Содрогаясь, Ксал рассказала брату о том, как пришли синемундирники в
табор в утро казни.
- Когда я услышала, как на лужайке бьют барабаны, я думала, что сердце
мое разорвется. Еще тогда, когда мы шли сюда от хариона, я почувствовала,
что близится час гибели моего сына и что это случится в Тарне. Но Сайлас!
Такая смерть! Я знаю, что все муки, все страдания, которые нам суждены в
нынешние времена, предсказаны. Я знаю, что все должно случиться и миновать.
Но теперь я вижу, что мой дар пророчества - не помощь мне в моем горе. Я
прокляла его, Сайлас! Я прокляла и пророчество, и нашу судьбу!
Слезы потоком хлынули из глаз Ксал. Слепец поднялся с пня, опустился
на колени, обнял старуху пророчицу - пусть неуклюже, но крепко. Над ними в
сером небе кружились желтые листья. Когда рыдания Ксал немного унялись,
Сайлас сказал сестре слова, которые давно собирался сказать:
- О сводная сестра моя, ты пришла посмотреть, как я сыграю свою роль.
Теперь я сыграл ее. Я старик, слабый и немощный. Теперь я редко выхожу в
Диколесье, потому что боюсь заблудиться. Теперь я не вижу ничего из
предсказанного. Я потихоньку тлею здесь, окутанный моим прошлым...
Сестра крепче сжала руку Сайласа.
- Сайлас, - негромко проговорила она, - впереди великие дела, и ты еще
воспламенишься!
Старик простонал.
- Не говори мне об этом, сестра. Я больше не в силах! Для меня уже
ничего на свете не существует, кроме этого уголка в лесу. Но, Ксал, почему
вы не уходите отсюда? Почему твое племя не уходит?
- Брат мой, и вправду пророчество в тебе угасло! Наша судьба здесь еще
не завершена. Я не могу уйти. Но, Сайлас, дело не только в этом. Некоторые
наши пытались уходить, гнали фургоны по белесой дороге. Но все дороги
стерегут солдаты-синемундирники. Они грозят нам расправой и велят
поворачивать назад. Мы нужны им здесь, Сайлас. Они хотят, чтобы мы никуда
оттуда не уходили.
Ксал вытерла слезы. Взгляд ее блуждал по пещере. И вот тут она
заметила, что что-то не так. Занавеска плюща, закрывавшая вход в пещеру,
оторвана, пожитки старика разбросаны по полу.
В пещере был обыск.
- О Сайлас! Мое горе затуманило мне глаза! Что случилось здесь? Что
случилось с тобой?
Старик вздохнул:
- Они и здесь побывали, Ксал. Я благодарен судьбе за то, что в это
время не было здесь моей девочки. Может быть, она убежала в чащу, а может
быть, и ее схватили. Сестра моя, они кого-то искали. Не найдя его, они
набросились на меня.
Ксал кивнула:
- Они разыскивают того, кто носит костюм арлекина. Они его много раз
искали у нас в таборе. Но... Сайлас, тебя не били?
- Нет, только грозили, сестра. Говорили грозные слава. Но после того,
что мне довелось пережить, разве можно меня ранить словами? Но знаешь,
Ксал, теперь меня не спасет то, что у меня только половина ваганской крови.
В их глазах я точно такой же ваган, как и ты, и поэтому должен платить
двойную подать. Ну а если не уплачу, меня повесят. Этим ли молчанием,
наконец, кончится отмирание моих чувств?
- О Сайлас! - Ксал снова залилась слезами. - Все, что есть у меня, -
твое, но... как же мы это вынесем?
- Возможно, и не вынесем, сестра. Будь я помоложе, я бы ушел в самую
глушь Диколесья, и им бы ни за что меня не отыскать. Но я стар, и мне не
скрыться от них. Я думаю о моей бедной девочке. Ксал, что же с ней
станется? В следующую луну они явятся за податями. И когда окажется, что
мне нечего дать им, меня повесят. Мне нужно сказать об этом девочке, и как
можно скорее. Но мне страшно от мысли о том, что она тогда может сделать.
Но Ксал только печально опустила глаза и погрузилась в тоскливые мысли
о том, что ожидало их впереди.

Казалось, миновала целая вечность непроницаемого мрака, прежде чем
скрипнули засовы. Полти очнулся от полузабытья, наполненного голодом,
жаждой и мерзкими миазмами. Он обмочил и испачкал штаны, от него противно
пахло.
- Эй!
То был голос стражника, шваркнувшего по полу металлическим подносом.
Первым делом в глаза Полти бросилась миска - грязная, потрескавшаяся, но
главная - с едой, какой-то тепленькой кашицей.
Еда!
Наконец-то!
Полти так проголодался, что накинулся на кашу, словно зверь. Он жрал,
чавкая и хрипя, разгребая еду руками. После того как он выскреб из миски
все до последний крошки, он довольно откинулся на спину, сожалея лишь о
том, что еда кончилась. Какое-то время скудное пропитание путешествовало по
кишечнику Полти, и после того, как он обмочил штаны новой порцией мочи, он
счел, что жизнь не так уж плоха. Но сразу после поглощения каши он был
уверен, что сейчас съел бы быка.
На соломе рядом с Полти валялась вылизанная до блеска миска.
Погрузившись в полудрему, Полти не сразу заметил, что, кроме миски, на
подносе было и кое-что еще. Свеча - это раз. Ну, не то чтобы свеча -
огарок. Он горел, но уже догорал и вот-вот был готов расплыться
окончательной лужицей тающего воска. Сейчас для Полти даже этот тусклый
свет был подобен чуду. Сердце его зажглось благодарностью тому
неизвестному, кто сделал для него эту малость. Полти даже подумал о том,
что надо бы поблагодарить стражника за это, когда он в следующий раз
принесет ему еду.
Если принесет.
А потом Полти заметил бумагу. Наверное, листок был подложен под миску.
А теперь он прилип к ее донышку. Полти отодрал бумагу и разглядел ее при
свете огарка свечи. Повертел в руках. Маленький, сложенный вчетверо листок.
Письмо.
Все это время - а теперь казалось, что времени прошло ужасно много, -
Полти мучился только от голода, гнева и страха. В безумии своем - теперь-то
он точно знал, что это было, - он и не помышлял о том, что угодил в
темницу. Он не спрашивал себя, по какой причине его тут заперли, не гадал,
что с ним будет. И только теперь, распечатывая письмо, Полти разволновался,
и теперь ему казалось, что все время, пока он здесь, он только этими
вопросами и мучился.
Может быть, письмо станет разгадкой?
Ну, например, это могла быть записка от командира синемундирников, и в
ней могло содержаться объяснение того, за что арестовали Полти и какое его
ждет наказание. С другой стороны, учитывая то, каким образом была оставлена
записка, это могло быть чье-то секретное послание - выражение поддержки,
предложение плана побега, переданное через дружественно настроенного
стражника.
Но это оказалась не то и не другое.
Записка была от Лени. Но, как понял Полти, она была адресована не ему.
Это была предсмертная записка.
Свеча мигнула в последний раз, и в подземелье сгустился мрак.

ГЛАВА 47
КАПЕЛЛАН НАВЕДЫВАЕТСЯ ВНОВЬ

В "Ленивом тигре" жизнь буквально кипела.
Досточтимая Трош была счастлива. Вернее, не так: она была бы
счастлива, если бы не одна малость, весьма огорчавшая ее. Как-то раз поздно
вечером, когда Венди вытирала в зале кабачка столы, она вдруг ни с того ни
с сего швырнула на пол скатерть.
- Вот чего не понимаю, - крикнула она, - так это - почему!
Боб, закрыв дверь кабачка на засов, поспешил к матери.
- Ой, Арон, маленький ты еще! - чуть не плакала мать. - Не помнишь ты,
что тут творилось в прошлый раз. Они же не строить сюда являются. А
разрушать.
Краска ручьями стекала по щекам Венди Трош. Она крепко обняла сына.
Чуть не задохнувшись в объятиях матери, Арон вдруг ощутил прилив любви
и ужасного сожаления к себе из-за тех горьких минут, что ему довелось
пережить. В тот миг он готов был опуститься на пол рядом с матерью и
плакать вместе с ней. На мгновение ему показалось, что мать готова на это.
Но чувствам Боба был нанесен удар: он вдруг расслышал, как мать бормочет
сквозь слезы:
- Бедный, несчастный господин Полти!
Первой разорвала объятия Венди.
А когда она заговорила снова, голос ее прозвучал грубо и резко:
- Ну, значит, теперь все будет, как в прежние времена!
Венди вытерла щеки тыльной стороной ладони и поправила на голове рыжий
парик.
- Мам, ты чего?
- О, ради бога Агониса, парень! Чего ты расхныкался?

А потом Арон долго сидел у окна в комнате, которую он так долго делил
с Полти, и не мог уснуть. Не то у него было настроение, чтобы ложиться в
кровать, и к тому же он боялся снова расплакаться. Он думал о матери, потом
о Полти, потом снова о матери, потом опять о Полти...
Вонь в комнате исчезла. Кровать была застелена чистыми покрывалами,
ковры Боб скатал и вынес. Внизу, на лужайке, было пусто и тихо. В чистом
морозном воздухе были слышны только приглушенные голоса двоих патрульных:
- Вертлявый?
- Чего?
- Ты откуда родом будешь?
- Я-то. А из Голлуча. Голлуч-на-горе - еще так называют.
- Красивое местечко?
- Красивее не бывает, варланин.
Арон не без труда представил себе домик на холме. Дымок, вьющий из
трубы, ярко горящее солнце. Белые пушистые облака в синем небе, а в траве -
большие яркие цветы. На траве - играющие ребятишки.
- И все там такие же вертлявые?
- Не понял?
- Ну, там, у вас, - все такие, как ты, вертлявые?
- А-а-а, вон ты о чем! Кто не вертится, тот крутится - так у нас
говорят. Ты бы еще папашку моего повидал.
Солдат по имени Крам шаркнул ногой.
- Вертлявый?
- А?
- Слушай, а на кой хрен нас сюда загнали?
- Чего?
- Ну... топали мы сюда на кой? На кой?
Вертлявый фыркнул:
- Ну, мало ли зачем. Война и все такое прочее.
- О...
Арон не выдержал и закрыл ставни.

* * *

За все то время, что в деревне хозяйничали синемундирники, никто из
деревенских жителей в глаза не видел того человека, что теперь стал военным
губернатором. И нечего было этому удивляться: солдаты, проделавшие такой
долгий путь с юга, тоже ни разу не видели своего главнокомандующего. Все
приказы они получали от капитана. Поползли слухи, а когда в деревне стали
замечать синюю карету с опущенными шторками, слухи расцвели пышным цветом.
Одни говорили, будто Командор - человек больной и ему противопоказаны
длительные путешествия. Другие говорили, что он урод или сильно раненный.
Третьи утверждали, что командор настолько невыразителен внешне, что
предпочитает на людях не появляться, остается кукловодом, дергающим за
ниточки.
Как-то раз у ворот проповедницкой двое мальчишек увидели, как солдаты
помогают вылезти из кареты какому-то толстяку и пересаживают его на
носилки. Толстяк был в прекрасном, расшитом золотом синем мундире и
распекал своих подчиненных направо и налево. Он громко жаловался на подагру
и размахивал во все стороны плетью, рукоять которой сверкала драгоценными
камнями. Кое-кто из подчиненных крепко получил. Было жарко, но солдаты,
обливаясь потом в толстых мундирах, тащили толстяка по гравиевой дорожке к
дому.
Вот так впервые жители Ириона узнали о том, что их нынешний правитель
поселился не в главной башне замка, как жил до него герцог, а в
проповедницкой.
Для Умбекки Ренч это явилось святотатством, но только поначалу. Она
вспомнила времена Осады. А во времена Осады именно из проповедницкой,
покинутой ее законным обитателем, генерал синемундирников управлял ходом
военных действий. Умбекка ощущала раздвоение. Она побаивалась
синемундирников, но чувствовала, что их дело правое. Ей нужно было
определиться и знать позицию, подобающую сложившейся ситуации.
Воспоминания возвращались к ней.
"Ты же все понимаешь, Бекка, верно?"
Ее деверь погладил ее по голове и поцеловал ее глаза той ночью, а на
следующий день он предал короля в руки командора Вильдропа.
"Победить должны синемундирники".
Да. Так правильно.
"Сейчас синий цвет - на стороне бога Агониса. Ты же все понимаешь,
Бекка, верно?"
Умбекка плакала, но понимала, что деверь прав.
Именно эти воспоминания не выходили у Умбекки из головы в тот день,
когда в замок снова явился с визитом капеллан.
- Надеюсь, вы не забыли, любезная госпожа, что я являюсь вестником,
эмиссаром моего командира.
Капеллан отвесил Умбекке низкий поклон и изящным жестом показал
квадратик визитной карточки. Он даже не удосужился перчатки снять, и
почему-то зрелище кремовой карточки в белоснежной руке произвело на Умбекку
мучительное, тягостное впечатление.
Некоторое время капитан, прижав визитку к груди, мерил шагами паркет.
Гм-м-м.
Он нахмурился.
Следовало предпринять иную тактику.
Он бросил взгляд в сторону кровати. На этот раз занавески балдахина
были подняты. Девушка была очень бледна. Под глазами - темные круги. Рядом,
на столике - маленький черный пузырек. Ах да, Фиваль вдруг отчетливо
вспомнил свою мать, прожившую целых шесть циклов за закрытыми ставнями в
роскошном городском особняке в Агондоне.
Капеллан обернулся, улыбаясь:
- Надеюсь, ваша племянница поправляется?
- Бедняжка Эла! Я боюсь, о выздоровлении тут говорить вряд ли уместно.
Исчезновение Джемэни было для нее слишком большим ударом.
Это было правдой. Как долго, как упорно Эла противилась желанию
принять снотворное зелье! Но когда бедная женщина решила, что ее сын пропал
навсегда, она не смогла удержаться. Бедняжка Эла! Умбекка не смогла
удержаться от улыбки. Не такая уж сильная ее племянница, как ей самой бы
хотелось. Нет, на самом деле Эла слаба. Слаба! Усмешка Умбекки превратилась
в застывшую гримасу.
- Ну а мальчик? - поинтересовался капеллан.
- О, с ним все в порядке! - воскликнула толстуха, спохватившись. - На
счастье, Джем ничего не помнит об этих гадких ваганах. Знаете, капеллан, я
вот думаю... почему мы вообще терпим этих мерзких людишек в нашем
королевстве?
- Вы правы, любезная госпожа! Думаю, и командор бы с вами согласился.
Думаю, у вас вообще нашлось бы много общего.
- О? - Умбекка зарделась от удовольствия. Она уже успела разглядеть
кое-какие слова на карточке, что не выпускал из пальцев капеллан. Умбекка
опустилась на кушетку. Гость тут же оказался рядом с ней. - Верно ли я
понимаю, капеллан, что вы желаете мне что-то сообщить?
Белая перчатка метнулась перед глазами Умбекки, кремовая карточка
застыла в воздухе. Капеллан проворковал на ухо Умбекке:
- А верно ли я понимаю, любезная госпожа, что вы женщина,
заслуживающая положения куда более высокого, чем то, на какое вы себя
обрекаете, живя в этой дыре, Ирионе? В нынешнем Ирионе, я хочу сказать. Да
и в бывшем - в таком, каким он был в худшие годы.
- Я думаю, вам отлично известно, что хозяин этого замка - мой деверь.
Вероятно, вы даже слышали о мисс Руанне Ренч, что была некогда первой
красавицей Девяти провинцией? Она была моей сестрой. Мы... двойняшки.
- О, конечно! - воскликнул капеллан, но трудно было сказать, что он
имел при этом в виду - то ли то, что этот факт ему был известен, то ли то,
что заметил с первого взгляда, что Умбекка - сестра первой красавицы. Он
разжал пальцы, и карточка упала на колени к Умбекке. - Полагаю, что много
говорить не нужно. Любезная госпожа, на мой взгляд, ваш час пробил. Вам
предстоит стать лучом света в новом блистающем мире.
Умбекка жадно схватила карточку.
- Бал! - воскликнула она и прижала карточку к кулону - кругу Агониса,
лежащему на затянутой в черный креп груди.
Фиваль улыбнулся:
- Рад видеть, что вы - женщина набожная. Полагаю, что между вами и
командором не будет никаких препон.
- Никаких?
На этот вопрос капеллан не ответил, но он не выходил из головы Умбекки
всю последующую луну, пока она готовилась к балу. Умбекка впервые так много
думала о человеке, который столь сильно занимал умы простых жителей
деревни, - о командоре. Правда ли все, что болтали об этом старике,
страдавшем подагрой?
Но Умбекка надеялась на встречу с человеком ярким, блестящим - вроде
капеллана Фиваля.

Как только Эй Фиваль вернулся в проповедницкую, ему сообщили, что с
ним срочно хочет встретиться молодой лейтенант из охраны командора.
Лейтенант сообщил капеллану, что командор ведет себя несколько странно.
Эй Фиваль поджал губы. Новость эта его порадовала. Ведь все планы
напрямую зависели от командора. Но с другой стороны - что бы это значило -
"командор ведет себя странно"? С тех самых пор, как командор поселился в
проповедницкой, он не покидал комнаты, в спешном порядке обставленной в
соответствии с его требованиями. Страстные молитвы, что они с капелланом
читали вместе в карете, остались в прошлом, как и чтение книг "мисс Р".
Старик часами просиживал в своей комнате в темноте, хотя и требовал, чтобы
капеллан принес резной светильник, что был подвешен в карете. По
распоряжению командора светильник горел постоянно. Свет был нужен командору
не сам по себе - он не поднимал забрала. Нет, видимо, его просто успокаивал
треск горевшего в светильнике масла.
Тихое, постоянное, неотступное змеиное шипение.
А в большом зале лектория несколько молодых рекрутов настилали новые
полы. Еще более оживленно шел ремонт в гостиной этажом выше, где
предполагалось дать бал. Мешал ли командору весь этот шум? На цыпочках,
почти не касаясь пола, капеллан направился к комнате командора, но
лейтенант окликнул его и сообщил:
- Господин капеллан! Он там!
Капеллан обернулся. С изумлением проследовал взглядом за указательным
пальцем лейтенанта.
- Лейтенант, не хотите ли вы сказать...
- Он сидит за письменным столом. Говорит, что у него там теперь штаб.
- Но свет!
- Говорит, что ему не обязательно смотреть, господин капеллан.
Эй Фиваль вернулся к лейтенанту. Они вместе быстро шагали по
обшарпанному коридору, идущему вдоль одной из боковых стен здания. "Это все
из-за запахов", - решил капеллан. В проповедницкой удушливо пахло краской,
лаком и клеем для обоев. Наверное, командору просто стало дурно.
- Он не бредит? Не говорит ничего бессмысленного?
- Нет-нет, господин капеллан. Он такой счастливый! Говорит, что хочет,
чтобы вы снова читали.
- Он сошел с ума! - вырвалось у капеллана. Однако он тут же улыбнулся
и сказал своему спутнику: - Лейтенант, моей последней фразы, вы,
естественно, не слышали.

ГЛАВА 48
ПЯТЬ КРИСТАЛЛОВ

Сплю ли я сладким сном или бодрствую -
Он не спит, о грехах моих плачет.
Я тружусь, я молюсь, я безмолвствую -
Он не спит - о грехах моих плачет.
Оттого, что ему не плачу я любовью,
Его сердце всегда обливается кровью.

Умбекку теперь не покидало ощущение счастья.
Стройный хор голосов звучал на фоне солидного баса органа. Музыка,
молящая, но торжественная - эта звучная музыка, казалось, поднималась из
бездонных глубин, чтобы приподнять и донести голос поющих до небес. Мелодия
лилась и мчалась к самой Вечности.
Умбекка стояла, расправив плечи, в своем лучшем креповом платье и
держала перед собой канторат - сборник молитвенных песнопений. Умбекка
обожала эту небольшую книгу, гордилась ее кожаным переплетом, где в круге
Агониса были вписаны ее инициалы. Ей даже не нужно было смотреть на
ароматно пахнущие страницы с мелким шрифтом.

Он нас не покинул, он вернется к нам вновь,
С любимой своей разожжет в каждом сердце любовь!

Слова эти возвращали Умбекку в детство, вместе с ними наплывали
воспоминания, как они с Руанной, в одинаковых кружевных платьицах, были как
"две горошинки из одного стручка", "эти славные девчушки Ренч". О, как она
веровала тогда, стоя рядом с матерью в Большом храме, какие восхитительные,
торжественные звуки переполняли ее душу, как они царили в громадном храме,
как звали к славе бога Агониса.
Умбекка бросила взгляд на витражное окно вверху, над алтарем. Увидела
потрескавшиеся оконные переплеты, но тут же подумала о том, что не долго им
уже оставаться такими. Скоро тут все починят. Ирионский храм уже начал
обретать былое величие. Глаза Умбекки затуманились слезами. Беспощадный
свет сезона Агониса, проникая сквозь разноцветные стекла, смягчался,
становился милосерднее.
Джем стоял на костылях рядом с теткой. Он не без труда удерживался на
ногах, но отказался садиться, когда все стояли. Он еще плохо помнил слова
песнопений и даже по канторату плохо ориентировался - терял нужные строчки.
В таких случаях он поступал просто: открывал и закрывал рот, а сам в это
время осматривал храм.
Со времени прихода в деревню синемундирников для Джема это было пятое
по счету посещение храма, и произошедшие здесь перемены изумили юношу. В
храме было чисто и светло. Заросли плюща и паутина исчезли, стены кто-то
заботливо выдраил добела. Своды зала и портика подперли обструганными
столбами. Тетка с гордостью сообщила Джему, что за работу здесь уже
принялись лучшие агондонские мастера.
Взгляд Джема устремился к алтарю, за тяжелый, огромный круг Агониса,
за каменную кафедру, взметнувшуюся над прихожанами. На кафедре лежала
раскрытая книга, приготовленная для капеллана. Джем посмотрел выше, еще
выше, выше витражного окна, изображавшего сцену Пророчества... на своды
потолка...
Юноше стало страшно. Он закачался.
- Джем! - прошипела тетка.

Последнее песнопение было из "Песен Победы", где говорилось не только
о том, что вера агонистов - самая истинная, но и то, что со временем она
распространится по всему миру.

Синь небесная, зелень травы,
Солнца луч, как улыбка любви.
День настанет - я сам
Улечу к небесам,
И назад ты меня не зови.

"Зелень травы"? О чем это они поют? Уж не о деревенской ли лужайке?

Но он придет
И победит,
И мы придем
И победим
Во имя его!
Во имя его!
Час пробьет - люди мира всего
Хором имя восхвалят его!

Возглавлял хор прихожан бледный молодой офицер в синем мундире с
наметившейся лысиной - взявший на себя роль регента при проповеднике Эй
Фивале. Когда песнопения были допеты, а прихожане расселись по скамьям,
капеллан - который, похоже, пока предпочитал называться капелланом - взошел
на кафедру. Поверх его обычного черного костюма на нем была небесно-синяя
мантия с длинными просторными рукавами. На голове у него красовалась
какая-то замысловатая шляпа.
Прихожане застыли в благоговейном молчании, не сводя глаз с капеллана.
Капеллан обвел взглядом лица прихожан, уже знакомые ему. На передних
скамьях сидели самые уважаемые жители Ириона - госпожа Ренч и юноша-калека,
офицеры и их дамы. Середину занимали слуги и торговцы, а на задних скамьях
разместились крестьяне - бедно одетые, но все же чистые - и простые
солдаты. По обе стороны от алтаря и у дверей стояли стражники со штыками
наготове.
Командор на службу не пришел.
Эй Фиваль заглянул в "Эль-Орокон", перевернул розоватую страницу и
прокашлялся.
Он начал читать отрывок.
Отрывок оказался одним из его любимых:
"Ибо каждый из кристаллов был неописуемо красив, но тот кристалл, что
подал бог Орок своему младшему сыну, был красивее всех".
(Орокон, "Расцв. " II. 36/25-6)
Сначала капеллан произнес эти строки тихо, почти шепотом, затем
повторил, запрокинув голову назад - звучно, гортанно, подобно звуку органа.
Теперь следовало истолковать отрывок.
- Женщины и мужчины Ириона, - начал капеллан. - Написано, что Орок,
отец всех богов, во времена начала Эпохи Расцвета, когда боги еще жили
среди людей в подлунном мире и мир этот еще не был разделен на части, как
теперь, и как должен быть разделен в Эпоху Искупления, а был един и купался
в лучах священного света...
Эй Фиваль поглубже вздохнул.
- Написано, что умирающий бог Орок подарил каждому из своих детей по
земле и по кристаллу, в котором заключалась сила этой земли.
Эй Фиваль вздохнул еще глубже. Задумался. Устремил взгляд к сводам
купола. Капеллан уже давно уяснил для себя, что одним из лучших методов
толкования является такой: выдернуть из отрывка одно слово и всячески его
препарировать. Сегодня он решил прибегнуть именно к этому методу.
На каком слове остановиться? На слове "кристалл" или на слове "земля"?
- Кристалл... - торжественно произнес Эй Фиваль. - Но когда мы говорим
"кристалл", что мы имеем в виду? Это одна из многих и многих загадок
"Эль-Орокона". Это тайна, о которой мы должны думать долго и непрестанно.
Джему казалось, что, когда он говорит слово "кристалл", он имеет в
виду именно кристалл, а не что-то другое и вся загадочность сводится к
тому, чтобы разгадать, почему капеллан находит здесь какую-то загадку.
Но Джем был всего-навсего невежественным мальчишкой.
- Что ж... - продолжал вещать Эй Фиваль, - для нас с вами... - будь он
в Агондоне, он бы здесь сказал "для черни", но решил, что здесь лучше от
такой формулировки воздержаться. - Что ж, для нас с вами слово "кристалл"
означает вполне ясный и определенный образ. И что же, зададимся вопросом,
что это за образ?
Вероятно, для кого-то это нечто связанное с ювелирным искусством. -
Капеллан устремил испытующий взор на передние скамьи. - Не сомневаюсь,
кое-кто из дам, стоило мне произнести слово "кристалл", живо представили
себе брошку с кристаллом, или ожерелье из кристаллов, или сережки.
Прихожане зашептались.
- Но я не думаю, что умирающий бог Орок подарил своей дочери Джавандре
новую брошку с камнем цвета морской волны в серебряной оправе, а вы как
думаете? Или вам кажется, что Виане он преподнес пару серег из темного
янтаря? О нет, нет! Я так не думаю!
Но что же в таком случае это значит? Как следует это понимать - что
бог роздал своим детям по кристаллу. Некоторые путают кристаллы и хрусталь
и думают, что это посуда из тонкого узорчатого стекла. Гм? Вероятно,
кому-то из офицеров при слове "хрусталь" на память придет чудесный
хрустальный бокал с инициалами какой-нибудь агондонской красавицы.
Послышались сдавленные смешки.
- Но я не думаю, что умирающий бог Орок роздал своим детям по
хрустальному бокалу. Со своей монограммой.
Ну а некоторые - я сейчас говорю о тех, что сидят на задних скамьях, -
да-да, наши братья и сестры, я обращаюсь к вам... вы, возможно, сейчас
вспоминаете ваганские ярмарки, где вам довелось побывать - о, только не
надо этого так стыдиться и отрицать это, - все мы раз или два в жизни
предавались подобным низменным развлечениям. Ну-ну! Все мы любопытны,
верно? Вам ли этого не знать. Да, это глупо, но вы ничего не можете с собой
поделать. Любопытство - это оно тянет нас, словно за веревочку, и приводит
- куда же оно нас приводит? А приводит оно нас к шатру старухи
предсказательницы. И что же она нам обещает? Она обещает нам, что
предскажет наше будущее.
Но где же она видит наше будущее? Чем она для этого пользуется? Она
глядит в магический кристалл или в хрустальный шар, верно? Об этом ведь вы
подумали, братья и сестры наши в последних рядах? Я угадал? Вы так и
подумали: "О, это был бы замечательный подарок для детей бога Орока! Я бы
от такого подарочка не отказался!"
Эй Фиваль сочувственно кивнул, глаза его лучились, а прихожане от души
смеялись. Наконец смех утих. Все шло хорошо. Улыбка соскользнула с губ
Фиваля, лицо его стало серьезным.
- Друзья мои, моя паства... давайте задумаемся. Давайте задумаемся как
следует о тех кристаллах, что роздал своим детям умирающий бог. Ибо, в
конце концов, чем мог одарить Орок своих детей, кроме любви. Ведь он отдал
им свою любовь, верно? И кому же, я спрашиваю, он отдал самую великую свою
любовь?
Взгляд капеллана прошелся по рядам прихожан справа налево так, словно
он искал и ждал ответа. В глазах некоторых крестьян он увидел нечто
подобное страху. Нет, сегодня никакой беседы не будет. Пройдет еще
луна-другая, и каждому, даже самому тупому крестьянину станет ясно, что на
вопросы, заданные с кафедры, с кафедры и отвечают.
Ответ упал зерном в благодарную тишину.
- Агонису! Агонису он отдал самую свою великую любовь. Задумайтесь,
друзья мои, о том, как это важно. Ибо все мы и каждый из нас - дети
Агониса. Нет, мы не дети его плоть от плоти, ибо написано, что мы - народы
более низкого сословия, но мы дети его заботы! Дети его милосердия! Дети
его любви! Задумайтесь же хорошенько, друзья мои, о том, какая нас всех
ожидает судьба!
За словами капеллана явно таилось что-то большее, но Джем к этому
мгновению перестал слушать проповедь. Он нахмурился. Похоже, капеллан хотел
сказать, что раз бог Агонис - самый лучший из богов, то и агонисты - самые
лучшие из людей. И что они должны позаботиться о том, чтобы об этом узнали
все.
Но что-то было еще.
А может, и не было.
Джем не был до конца уверен. Думал он только о кристаллах, но капеллан
и тут все спутал.

После литаний и последних песнопений прихожанам полагалось подойти к
капеллану и пожать ему руку. Люди низкого сословия, естественно, должны
были совершить этот обряд поскорее, потупив взор, а вот с людьми рангом
повыше капеллан имел обыкновение обмениваться любезностями.
- О любезная госпожа! - капеллан взял Умбекку за руки и не выпускал их
из своих пальцев все время, пока разговаривал с ней. Толстуха и ее
племянник-калека были последними прихожанами, задержавшимися под колоннами
портика. Джем смотрел на заснеженное кладбище. Эй Фиваль, многозначительно
приподняв бровь, наклонился к Умбекке.
- Вид у вас, сударыня, я бы сказал, весьма одухотворенный.
- О капеллан, конечно, а как же иначе! Ваша проповедь - истинный
шедевр. Вы возродили меня любовью к богу Агонису. Редко кому удавалось
пробудить во мне такие чувства.
- О любезная госпожа, эта, безусловно, большая победа, но подозреваю,
что у вашего душевного подъема есть и другая причина, поважнее? Вероятно,
причина более... приземленная?
- Вы оскорбляете меня, капеллан. Что вы имеете в виду?
- Я имел в виду, любезная госпожа, некий бал... А дата бала
действительно приближалась.
- Капеллан, ну что вы такое говорите! Я, безусловно, готова исполнить
мой долг перед здешним обществом, но ведь это всего лишь часть моего долга
перед богом Агонисом.
- Ну, естественно, любезная госпожа, естественно! А я разве хоть слово
сказал иначе?
Последние прихожане исчезли за кладбищенской стеной.
- Капеллан, - проговорил Джем. - А где кристаллы?
- Прошу прощения?
Капеллан никак не ожидал, что юноша-калека вмешается в их разговор.
Лоб Джема был наморщен так, словно юноша решал какую-то трудную задачу.
Вероятно, вопрос сорвался с его губ непроизвольно.
Такое никогда не нравилось капеллану.
- Кристаллы Орока, - уточнил Джем. - Где они?
- О Джем, - воскликнула Умбекка. - Ты не понял ни слова из того, о чем
говорил капеллан!

ГЛАВА 49
ПОЛТИ СМОТРИТ В ЗЕРКАЛО

- Фу, как от него несет!
- Грязная скотина!
- Дерьма-то, дерьма... меня сейчас стошнит.
- Ладно, давай работай!
Жалобы стражников Полти почти не слышал. Его ослепил дневной свет, а
потом он чуть не задохнулся при погружении в холодную воду. Чьи-то грубые
руки его толкали и тянули, терли и дергали. Его царапали и скребли и при
этом нещадно распекали.
Что они делали с ним?
И зачем?
Потом, когда его отпустили, он услышал "вжик, вжик!" и увидел прямо
перед глазами остро заточенную бритву. Полти зажмурился, решив, что ему
хотят перерезать горло. Ну, точно, с ним поиграли в какую-то игру, теперь
им надоело, и они решили с ним покончить. Он открыл рот, чтобы заорать, но
во рту его тут же очутилась мыльная губка.
А они всего-навсего собирались его побрить.

Наконец все кончилось.
Завернутый в чистую белую простыню, Полти сидел на стуле с жесткой
спинкой в большой и довольно странной комнате. Стражники удалились, он
остался один. Перед ним, вдалеке, стоял письменный стол. Стол производил
устрашающее впечатление - размерами он намного превосходил тот, что стоял в
кабинете досточтимого Воксвелла - гигантское сооружение из резного красного
дерева. Массивная крышка покоилась на ножках, вырезанных в форме колонн
храма. За таким столом должен был сидеть большой человек, важная шишка.
Такого человека должны были бы окружать соответствующие его рангу предметы
- всяческие печати, карты, государственные бумаги. Но стол был пуст, и на
нем не лежало ничего, кроме стопки небольших книжек.
Стол стоял на роскошном ковре цвета весенней травы. Кроме стола, в
комнате было всего два предмета мебели: большое кресло с изогнутой спинкой,
обитое синим ситцем, и еще стройная деревянная скульптура - человеческая
фигура в натуральную величину. Фигура представляла собой портновский
манекен в форме солдата-синемундирника. Вернее - офицера. То была
капитанская форма. Даже треуголка, расшитая галуном, на голове у манекена
имелась.
Внизу, на полу, были аккуратно сложены сапоги, чулки и подвязки.
Но самые большие странности начинались там, где заканчивался ковер.
Все пространство вокруг стола и вдоль стены было заполнено живыми
растениями. Повсюду - раскидистые широкие листья, острые стебли и листья,
похожие то на высунутые языки, то на опахала. Закрученные усики, повисшие
лианы, яркие красивые цветы. Сверху в комнату проникал бледный жаркий свет.
Полти задрал голову и увидел, что потолок в комнате стеклянный.
Он не сразу понял, что это за комната такая. И где она могла
находиться.
А теперь понял.
Во время детских игр Полти с друзьями забирались сюда, но тогда это
место было заброшено, и пышная зелень разрослась тут так, что пройти сквозь
нее было невозможно. Он-то думал, что попал в подземелье замка, а
оказалось, что его держали в проповедницкой. Теперь же его привели в ту
комнату, что, словно веранда, шла вдоль одной из стен проповедницкой. Полти
слышал об этой комнате от Воксвелла, и в рассказах лекаря восторг сочетался
со страхом. Она называлась "Стеклянной комнатой". Здесь прежний
проповедник, тот, что потом сбрендил и убежал в Диколесье, жил и писал свои
проповеди.

Зашуршали листья.
- Почти пришли. Сюда, сюда, - послышался чей-то угодливый голос. -
Знаете, господин командор, было бы лучше, если бы мы воспользовались
портшезом. Можно было бы прорубить в зарослях тропу...
- Хватит чепуху городить, слышите, вы? - ответил чей-то раздраженный
голос. - Вы что, меня инвалидом считаете?
- О нет, что вы, господин командор, конечно нет! Ответом на эти
заверения было всего лишь сердитое:
- Хмпф!
Затем листья раздвинулись, и Полти увидел грузного старика в
великолепном мундире, который, с трудом переставляя ноги, шел к столу в
сопровождении худого мужчины в черном костюме. Молодой человек поддерживал
старика под руку. У старика были роскошные седые усы, а верхнюю часть лица
скрывала плотная маска из узорчатой ткани.
"Слепой он, что ли?" - подумал Полти.
- Привели его? - поинтересовался старик, когда молодой человек, явно
испытывая облегчение, помог ему опуститься в обитое зеленоватой кожей
кресло за письменным столом. Кресло жалобно скрипнуло.
- Привели, господин командор.
Молодой спутник командора одарил Полти ослепительной улыбкой, за
которой, к полному изумлению Полти, последовало заговорщическое
подмигивание. Затем этот человек изящно уселся на стул, обитый синим
ситцем, положил ногу на ногу - левую поверх правой. Затем, похоже,
передумал и поменял ноги. Руки он аккуратно сложил на груди. Только тут
Полти, наконец, узнал этого человека: это был тот самый мужчина, что
арестовал его в "Ленивом тигре". Когда же это случилось? Ему и тогда
бросилось в глаза, что руки у этого мужчины были в перчатках.

А еще через несколько мгновений командор Вильдроп приподнял маску и
подслеповато вгляделся в юношу, завернутого в белую простыню.
И Полти задрожал от страха.
Что же с ним сделают?
Во мраке подземелья он уже не раз задавался вопросом о том, какая ему
уготована судьба. Он проклинал Лени, но, вспоминая ее, он даже доходил до
того, что думал о ней с нежностью и всей душой желал, чтобы она не сделала
того, на что все же решилась.
Он успел лишь раз прочесть ее предсмертную записку, а потом огарок
свечи погас и камера погрузилась во мрак, но слова запечатлелись в мозгу у
Полти. Они хранилась там до сих пор - эти патетические фразы несчастной
девушки, написанные безграмотным, почти детским почерком.

Милый мой Вел.
Мой вазлюблиный...

Будь она проклята, сука! Не смогла жить, видите ли, после того, как
изменила своему погибшему дружку!
Когда стражники вывели Полти из темницы, он был уверен, что его ведут
на казнь.
Голову отрубят?
Повесят?
Расстреляют?
А теперь Полти растерялся.

- Встань, мальчик мой, - обратился к нему командор.
Полти непонимающе хлопал глазами. Он не был уверен, что правильно
расслышал. Но старик, командор Вильдроп, протягивал ему свернутые в
трубочку листья джарвела. Полти бросило в краску, он попробовал встать, но
запутался в простыне. Капеллан дал ему знак сидеть и, улыбаясь, подал
сигару. Вспыхнуло огниво. Похоже, Полти тут жаловали не иначе как почетного
гостя.
- Полтисс - я могу тебя так называть - Полтисс? Похоже, у тебя были
какие-то неприятности, а?
Полти кашлянул:
- Вы про... Лени?
Командор наклонился вперед и глубоко затянулся сигарой.
- Дельце щекотливое...
- Понимаю, господин. - Полти решил, что этого человека нужно называть
"господин".
- Весьма, весьма щекотливое дельце. Посему должен предупредить тебя,
Полтисс, я не собираюсь впредь терпеть ничего по...
- Ни за что, господин! - у Полти уже кружилась голова. Такого крепкого
джарвела он еще никогда не курил. Он торжественно поклонился и произнес: -
Уверяю вас, господин, впредь такое больше не повторится, и...
- Безусловно! Если есть на свете недопустимые вещи, так это
подобные...
- О господин, я тоже так счи...
- Полтисс, выброси это из головы, слышишь? Ничего этого больше нет!
- Господин?
- Запрещаю об этом говорить! Верно я говорю, капеллан?
Капеллан одобрительно улыбнулся, и командор продолжал:
- Сказать, что я всегда осуждал людей такого сорта, - это ничего не
сказать. Нам такие люди здесь совершенно не нужны. Девчонка заслуживает
всяческого осуждения. Мои люди нашли ее - в полном здравии, уверяю тебя.
Она заливалась слезами на скале у реки.
- Слезами заливалась? - Полти был готов расхохотаться.
- Как патетично, не правда ли? Вроде бы хотела в реку броситься, но,
увы, не вышло. Ну а мать ее... та сыпала обвинениями, размахивала дочкиной
"предсмертной запиской" и требовала какой-то там "справедливости"... Они
обе были мне отвратительны. Надо, кстати, отметить, что местный кузнец и в
мыслях не имел, что его сынок был... убит. "Я всегда говорил сынку - не
ходил бы ты на эту скалу, - вот что он сказал моим людям. - Вот и вышло,
что прав я был". - Командор прокашлялся. - Вот он, по-моему, славный
человек. И работник надежный.
Полти слушал все более внимательно. Он начинал смутно догадываться,
что в его жизни наступали какие-то невиданные и нежданные перемены.
- Следовало бы их, конечно, наказать более сурово, - продолжал
разглагольствовать командор Вильдроп. - Обвинения, скажем так, были вполне
серьезны. Но... - Командор небрежно махнул рукой. - Справедливость и
милосердие. Справедливость и милосердие, Полтисс. Вот краеугольный камень
нашего правления. Запомни это, мальчик мой. Вероятно, когда-нибудь ты
пойдешь по моим стопам.
Командор откинулся на спинку кресла и устремил взгляд к потолку. От
сигары, зажатой в его пальцах, клубился белесый дымок. Сквозь стеклянную
крышу было видно небо, по которому плыли белые облака. Некоторое время
командор наблюдал за облаками. Ему казалось, что облачка дыма и облака,
плывущие по небу, вот-вот смешаются, соединятся. Старик поерзал в кресле.
- Гм-м-м... Прекрасная сигара, не правда ли? Когда я курю такую
сигару, знаешь, что я себе говорю, мальчик мой? Я говорю себе: "Что б мы
делали, если бы у агонистов плохо работало снабжение?"
Командор снабдил свою шутку визгливым смешком. Полти нахмурился. Он
крайне редко задумывался о том, что листья джарвела для сигар привозили из
далекого Зензана. Самая мысль эта казалась ему странной.
- Капеллан, правда, меня не одобряет в этом. Верно, капеллан?
Капеллан положил правую ногу на левую.
- Я ничего не говорил, господин...
- А я говорю, Фиваль, что вы - получеловек. Да нет, полу... э, даже
многовато.
Командор снова визгливо рассмеялся, и тут Полти даже позволил себе
хихикнуть. "Получеловек". "Полу - это многовато".
- Господин?
- Капеллан, помогите ему.
Капеллан исполнил приказ командора, и через мгновение Полти уже стоял
перед командором и капелланом совершенно голый, озаряемый белесоватым
светом, лившимся сквозь застекленную крышу веранды. Сигара выпала из его
пальцев.

Подагрические боли командора всегда немного утихали после того, как он
выкуривал сигару. Ступая почти легко, он вышел из-за письменного стола, и
на сей раз капеллан не помог ему. Старик опирался на трость с рукояткой,
украшенной драгоценными камнями... Он подошел к обнаженному юноше и
остановился рядом с ним.
- Полтисс, покажи мне, во что ты одеваешься.
Полти задрал голову. Голова у него ужасно кружилась.
- Я... голый, господин.
- Руку, Полтисс. Покажи мне свою руку.
Капеллан поднял вяло повисшую руку Полти и поднес ее к глазам
командора. Старик вперся в аметистовый перстень, который, к слову сказать,
все это время оставался на пальце у Полти.
- О да! - проговорил командор. - Капеллан, форму.
А потом Полти едва удержался на ногах, но капитан снял с манекена
капитанский мундир и медленно, предмет за предметом, облачил Полти в
военную форму.
Никто из троих не произносил ни слова.
Когда облачение было закончено, капеллан, сохраняя молчание, взял
Полти за руку и повел куда-то по зеленому ковру. Дойдя до определенного
места, капеллан раздвинул заросли.
Полти ахнул. За зарослями стояло зеркало. Полти терпеть не мог
смотреть на себя в зеркало - зеркала напоминали ему, какой он урод.
Но теперь...
Он не мог представить, какие перемены произошли с ним за последние
луны. В зеркале Полти увидел не чудовище, а красавца в капитанской форме.
Совершенно изумленный, Полти прикоснулся к зеркалу кончиками пальцев.
Себя ли он видел?
Он всмотрелся в зеленые глаза над заострившимися скулами, увидел
острый подбородок. Сглотнул и увидел, как поднялся и опустился кадык. Полти
осторожно поднял руку, снял треуголку. Его морковные волосы отросли.
Похудевшее лицо обрамляли пышные локоны.
Он был красив!
Он был прекрасен!
Он был строен!
Вне себя от восторга, он обернулся к старику, а тот стоял посреди
ковра и покачивался, опираясь на трость и не сводя глаз с Полти. Командор
протянул руку. Наверное, Полти следовало поцеловать ее.
Полти шагнул к командору и вдруг увидел вспышку... На пальце у старика
был точно такой же перстень, как у него!
Старик качнулся вперед и упал в объятия Полти.
- Мой сын! - выдохнул командор. - Мой сын!

ГЛАВА 50
В ЗЕРКАЛО СМОТРИТ УМБЕККА

- Туже!
- Туже не получается, мэм!
- Как это не получается? Должно получиться! - Умбекка вдохнула так
глубоко, как только могла. - Вот. Еще на три пальца убери, а не то я скажу,
что ты и не пыталась вовсе ничего сделать. Затягивай, ну!
Нирри потянула пояс на себя. Была бы она посильнее! И как же ей
нестерпимо хотелось заехать хозяйке ногой по широченному боку. Старая
жирная корова! Мышцы несчастной служанки натянулись струнами, шнурки больно
резали ладони. Нирри рывком потянула пояс на себя и туго завязала узлом.
Усилие это стоило ей того, что потом она, тяжело дыша, упала на спину.
Спина и руки у нее ныли, пальцы она стерла докрасна. Четырежды хозяйка
примеряла свое новое платье и трижды снимала и требовала переделать.
- Ты на три пальца убрала, девчонка?
- На четыре! - в отчаянии соврала Нирри, с трудом поднимаясь с пола.
- На четыре?
Умбекка довольно покраснела. Маленькими танцевальными шажками подплыла
к зеркалу. Страдания стоили того! Ничего более сложного ей в жизни не
приходилось совершить! За последнюю луну Умбекка посвятила себя двум вещам
- своему платью и своей полноте.
Умбекка сидела на диете. Обезумев от голода, толстуха расхаживала
туда-сюда по комнате племянницы, время от времени присаживаясь на диван в
позе несчастной, всеми покинутой женщины. То она подходила к окну и
смотрела вдаль, словно влюбленная дама из старого романа, то вдруг
обращалась в хищную птицу и, раскинув руки, склонялась над спящей
племянницей так, словно готова была разорвать ее на куски или исцарапать.
Время от времени Умбекка решительно заявляла о своем желании
отдохнуть, поспать, прогуляться, проехаться, и всякий раз она требовала,
чтобы служанка исполняла ее требования немедленно, но проходило мгновение -
и госпожа требовала чего-нибудь другого.
Наступало время еды, и обоняние Умбекки обострялось, и она была
способна уловить самые слабые запахи, исходившие из кухни. Свиная поджарка!
Чудесные постные отбивные! Цыплята в меду, немного пережаренные, поданные
со свежим зеленым горошком и растительным маслом! Время, когда обедали
офицеры, превращалось для Умбекки в изощренную пытку. Она просто-таки
чувствовала, будто ее рот полон пряной, изысканно вкусной подливки.
Даже во сне она не ведала облегчения. По вечерам, когда Умбекка
опускалась на колени перед изображением леди Имагенты у себя в комнате, она
вдруг ощущала на губах вкус лимонного пирожного, посыпанного коричневым
жженым сахаром. Или сливового кекса со слоем крема толщиной в палец. Или
булочек, которые она в уме поглощала одну за другой - горячих булочек с
маслом и джемом!
Умбекка падала на кровать и стонала.

Но игра стоила свеч!
Стоило мучиться и страдать! Умбекка с гордостью взирала на свое
отражение в зеркале.
"Ну никаких сдвигов!" - со злорадством отметила про себя Нирри. Руки
Умбекки любовно прогулялись по узорчатому лифу. Платье стало итогом
многодневных трудов. Нирри трудилась даже по ночам. В гардеробе Элы Умбекка
обнаружила неношеное платье из голубого шелка, цветом похожее на "Эджард
Синий". Капеллан прислал Умбекке в подарок отрез синего бархата - ткани для
штор, оставшейся после ремонта в проповедницкой. Образовалось синее море из
ткани - вернее, автором этого рукотворного моря была Нирри, мало-помалу
преображавшая синеву и голубизну в сказочное платье для Умбекки. Из платья
Элы был сооружен лиф и рукава. Плечи дыбились затейливыми оборками, грудь
искрилась чудесной вышивкой, манжеты рукавов также были расшиты на диво, и
сами рукава поражали замысловатостью складок и прищипов. Вырез был сделан
низко. Сзади платье украшал тяжелый бант и длинный шлейф.
Но когда платье было дошито, несчастья Нирри на этом не закончились.
Ансамбль должна была дополнить широкополая шляпа с вуалью. Когда же была
готова и шляпа, последовало шитье множества нижних юбок и их вышивание.
Умбекка требовала от служанки совершенства.
- Ленивая, тупая девчонка! - вопила она всякий раз, принимая из рук
девушки работу. Сколько раз она вспарывала швы и швыряла на пол рукоделие
Нирри. Рукава платья, сшитые по фасону, называемому "бараньи окорока",
доставили Умбекке наибольшие муки, так как напомнили ей о настоящих
бараньих окороках.

Нирри страдала не меньше хозяйки, но в отличие от Умбекки она в своих
муках не была повинна.
Теперь, освободившись от других дел по замку, Нирри поступала в полное
распоряжение хозяйки. Казалось бы, работа горничной была куда как легче, но
как же Нирри тосковала по похожей на темную пещеру кухне! Собственно, и той
кухни, к которой привыкла Нирри, теперь тоже не было. Куда девался покой и
тишина! Теперь на кухне творилось что-то несусветное - шум, гам, жара, пар.
Суета, суета и суета - весь день напролет.
А Нирри не ведала ни минуты покоя.
Теперь ей казалось, что она могла бы позавидовать своему спившемуся
папаше, каждый вечер валившемуся с ног в лошадином стойле. Нирри была
готова к нему присоединиться. Как же ей было себя жалко! Когда толстуха
разговаривала с Нирри, стоя к девушке спиной, Нирри доходила до того, что
принималась открывать и закрывать рот, повторяя хозяйкины слова и при этом
кривляться.
"Сделай вот так, Нирри".
"Нирри, не смей".
"Нирри, не спускайся вниз к солдатам".
"Нирри, иди сюда! Ну же, Нирри!"
Как-то раз, кривляясь подобным образом, Нирри вдруг поймала на себе
взгляд леди Элы. Нирри от стыда зарделась, словно маков цвет, а леди Эла
улыбнулась.
Ясное дело!
Она тоже мечтала сбежать отсюда!
В предстоящем бале все же было нечто хорошее - он сулил Нирри хоть
кратковременное избавление от придирок хозяйки.

Умбекка сделала шаг назад.
За окнами смеркалось. В приглушенном свете масляной лампы, прищурив
глаза, Умбекка, как ей казалось, видела в зеркале женщину гораздо моложе
себя. Моложе и стройнее. На миг она вдруг увидела в зеркале не себя, а свою
сестру. Ах, Руанна! Сколько же лет прошло с тех пор, как она умерла?
Умбекка вздохнула, но тут же ощутила прилив радости - она-то, в отличие от
сестры, была жива.
- Мне теперь заняться господином Джемом, мэм?
- Господином Джемом? - непонимающе переспросила Умбекка.
Но тут же вспомнила.
И тут же упала с небес на землю. Умбекка не расставалась со своим
приглашением на бал - она даже ставила его перед собой, когда усаживалась
пить чай. Для нее эта бальная карточка была знаком привилегии, которой она
не намеревалась делиться больше ни с кем. Порой ей вообще казалось, что
только она одна и приглашена на бал, а сам бал казался событием волшебным,
блестящим и чудесным. Но это она, конечно, размечталась... офицеры, их
жены, все светские люди за многие лиги также получили приглашения. Умбекка
знала, что она - лишь одна из многих. Но то, что и ее племянница, и ее
внучатый племянник также являлись людьми достаточно знатными для того,
чтобы иметь право присутствовать на балу, - вот эта мысль Умбекку ужасно
огорчала. Шлюха и бастард? А дальше что? Может, они еще и Нирри пригласят?
Что касалось вечно спящей Элы, то тут вопрос был решен легко. Умбекка
собственноручно написала отказ. А Джем... Джем - другое дело. Вот Джема,
наверное, капеллан будет ждать.
Интересно, он уже надел новый синий костюм?
Кто-то негромко постучал в дверь. Умбекка сразу узнала этот стук. И
схватила служанку за руку:
- Нирри! Быстрее! Мою шляпу! Он должен увидеть меня во всей красе!
Последний раз повертевшись перед зеркалом, Умбекка оттолкнула служанку
и крикнула, обернувшись к двери:
- Входите!
- О любезная моя госпожа Ренч! - капеллан прижал руки к груди и
изобразил человека, онемевшего от восторга. - Что за чудесное видение. -
Капеллан опустился на колени и припал к руке Умбекки губами, отметив про
себя, что новый ковер вполне хорош.
Поднявшись, Эй Фиваль обошел Умбекку по кругу, и, надо сказать, длина
окружности получилась внушительной. Закончив обход, капеллан с любопытством
воззрился на Умбекку.
А та не на шутку встревожилась:
- Капеллан? Что-нибудь не так?
Но втайне она думала о том, что капеллан сейчас наверняка отметит
чудесные метаморфозы ее фигуры. Вероятно, он просто подыскивал подходящие
выражения. Умбекка, утопая в эйфории, уже была готова подсказать ему нужные
слова. Один старикан, что ухаживал за Руанной целый сезон, сравнивал ее
фигурку с песочными часами. Это сравнение буквально не выходило у Умбекки
из головы.
- Не так? О, что вы, моя любезная госпожа, что вы! - фривольно
рассмеялся Фиваль и чуть дольше, чем того позволяли приличия, задержал
взгляд на пышной груди Умбекки.
Она покраснела.
- Все так, - наконец проговорил капеллан. - Но кое-чего недостает.
Вернее - недоставало.
С этими словами капеллан опустил руку в карман мундира, а когда
вытащил, у него на ладони лежала узкая длинная бархатная коробочка. Глаза
Умбекки широко раскрылись. Капеллан медленно приподнял крышку.
Умбекка ахнула:
- Какая красота!
- Из тиралосских копей. Самые лучшие.
Умбекка просто-таки горела от счастья, когда капеллан застегивал
бриллиантовое ожерелье у нее на шее.
Покончив с этим делом, капеллан отошел назад.
- Подарок от командора.
- Он командора? - голос Умбекки заметно дрогнул.
- Представьте себе. И... пожалуй, я могу сообщить вам под большим
секретом, что командор... - дальше капеллан нашептал Умбекке на ухо: -
Обожает женщин... в теле.
- Правда?
Засмеяться Умбекке не давал тесный корсет.
- Но нас ждет карета. Прошу! - капеллан согнул руку в локте. -
Мальчик, я надеюсь, готов?
- Джем! - крикнула Нирри, ковыляя к алькову калеки. Она надеялась, что
Джем оделся. Он в последнее время стал таким рассеянным.
- Могу ли я поинтересоваться здоровьем вашей драгоценной племянницы? -
любезно спросил капеллан, выводя Умбекку из комнаты.
Ему показалось, что он нашел наилучший вариант вопроса.
- Валяется, одурманенная, как обычно! - ответила толстуха с большим
презрением, нежели намеревалась, но тут же обернулась и лучезарно
улыбнулась капеллану.
Последней фразы ей произносить не следовало.

Наконец тетка ушла.
Эла оторвала голову от подушки, отбросила со лба спутанные волосы.
Глаза ее были налиты кровью, но, похоже, сейчас она видела яснее, чем
когда-либо. На столике у окна горела лампа. Какое-то время Эла лежала,
опершись на локти, и озиралась, глядя на беспорядок в комнате: обрезки
синего бархата, обрывки кружев, куски ткани, бусины, пуговицы, ножи,
ножницы, булавки, иголки - на полу, на стульях, на диване, на новом
роскошном ковре. В зеркале, благодаря приглушенному свету лампы,
расплывался золотистый туман.
Эла запрокинула голову и застонала. На столике возле ее кровати стояла
бутылочка со снотворным, к которому она не прикасалась с тех самых пор, как
в Ирион явились синемундирники. Из-под крышки виднелись засохшие струйки
липкой жидкости. Эла рассмеялась. Как же невнимательна стала тетка! Старая
дрянь ничего не замечала!
На этот раз Эле было гораздо труднее отказаться от снотворного зелья,
чем прежде. Муки казались нестерпимыми, тем более что Эла все скрывала от
тетки. Только Нирри догадывалась о том, что происходит. Покуда Умбекка
поглощала кексы с чаем у камина, покуда она, забыв обо всем на свете,
вертелась перед зеркалом, служанка украдкой пробиралась к кровати молодой
госпожи, вытирала ей лоб и заботилась о том, чтобы у той всегда была свежая
вода для питья.
Иногда Нирри улучала мгновение и гладила руку Элы, а та благодарно
смотрела на нее измученными глазами. Милая Нирри! Простая, необразованная
девушка, но для Элы она стала сиделкой и подругой - да-да, даже подругой, в
то время как Умбекка все чаще не исполняла своих обязанностей и просто
по-человечески предавала Элу. По ночам, когда толстуха, наконец, засыпала,
Нирри возвращалась в комнату Элы. Склонившись над рукоделием при свете
одной-единственной свечки, служанка не отходила от постели хозяйки. Если
Элу знобило, если она начинала стонать, Нирри бросалась к ней и брала ее за
руку.
- Бедная моя госпожа! - шептала служанка. - Будьте храброй! Будьте
сильной! Скоро все это кончится!
Вот и кончилось. Эла спустила с кровати ноги, дотянулась до шали.
Сунула ноги в шлепанцы - босиком ходить по комнате было страшно из-за
разбросанных повсюду булавок. Эла быстро прошла по ковру, взяла со столика
лампу.
Подошла к нише.
В последние мгновение, когда Эла уже была готова исчезнуть за потайной
панелью, скрипнула дверь. Эла в испуге обернулась.
На пороге стояла Нирри.
Но служанка только понимающе улыбнулась и радостным взглядом проводила
госпожу, исчезающую за потайной панелью.

ГЛАВА 51
ПОМИДОР

Карета мчалась по деревне, унося ездоков на бал. Вечерело, но по
деревьям вокруг лужайки развесили светильники, и деревня была залита
светом.
Зажатый в угол рядом с толстухой теткой, Джем с неудовольствием взирал
на то, что творилось за окнами кареты. Что-то ему начинало не нравиться.
Время... слишком много времени прошло после окончания сезона Терона, время
превратилось для юноши в туман полузабытья. Однако он не забыл ничего из
того, что происходило до того, как его украли ваганы. Он был бессилен.
Медленно, но жестоко, постепенно разрушался мир его детства.
В замке синемундирники все расчистили, уничтожили все признаки
распада, а ведь именно распад был неотъемлемой частью замка! Джем
потихоньку бродил по коридорам на костылях, прятался за арками, шпалерами и
доспехами и с горечью наблюдал за тем, как солдаты переворачивают все в тех
заброшенных комнатах, которые они когда-то обследовали с Варнавой. Громкие
приказы гулким эхом отлетали от стен. Во дворах каждую ночь полыхали
костры, в которые солдаты щедро швыряли заплесневелые книги, подгнившие
платья и шторы, скрипучие стулья, изъеденные жучком.
В деревне творилось примерно то же самое. Крыши гордо краснели новой
черепицей, провалившиеся перекрытия поддерживали новые стропила. Пахло
свежей побелкой. Повсюду слышался стук молотков и удары топоров, визжали
пилы. Светло и чисто становилось в деревне. На кладбище вырвали сорняки,
высокую траву подстригли.
Карета замедлила ход. Подъезжали к месту назначения. Аллею, ведущую к
проповедницкой, расчистили и расширили, но сегодня она все же оказалась
недостаточно широка для бесчисленных карет, лошадей и пеших. Близился
комендантский час, но толпы крестьян собрались у аллеи, чтобы поглазеть на
прибывающих гостей. Слышались восхищенные возгласы, сопровождавшие
какой-нибудь шикарный экипаж или роскошное платье. Да, еще находились
такие, кто неодобрительно ворчал по поводу прихода в деревню
синемундирников, но большинство ирионцев были в восторге от того богатства
и блеска, которые вдруг свалились им на головы и были, казалось, готовы
всех поглотить. Проповедницкую окружали часовые с мушкетами на изготовку.
Стражник у ворот торопливо шепнул через плечо:
- Карета капеллана!
Эти сведения быстро пробежали по цепочке часовых и добежали до ярко
освещенного дома. Младшие офицеры в парадной форме поспешили к карете, дабы
помочь гостям выйти. Они с улыбками встретили даму и юношу-калеку.
- Стул мальчику! - распорядился Эй Фиваль и щелкнул пальцами, но Джем
крепко-накрепко вцепился в костыли. При этом он так глянул на капеллана,
что тот не подумал настаивать.
Процессия торжественно тронулась к воротам. Умбекка рука об руку с
капелланом, Джем послушно ковылял позади. Толпа зевак была готова
сомкнуться, только часовые и удерживали ее. Одни ахали при виде наряда
Умбекки, другие хихикали, но этих быстро утихомирили.
Умбекка ничего не слышала.
- Помашите им рукой, сударыня, - посоветовал ей на ухо капеллан.
Тетка Джема собралась последовать его совету. Шагнув в арку ворот, она
обернулась, откинула вуаль - ну точь-в-точь таким же жестом, как когда-то
делала Руанна, когда входила туда, где происходила встреча с людьми из
высшего общества. Умбекка уже была готова поднять затянутую в перчатку
руку, как бы благословляя толпу, как вдруг... прямо в грудь ей угодил
перезрелый помидор.
Она вскрикнула.
Она взвизгнула.
Толпа разразилась громовым хохотом, а солдаты поспешно протолкнули
Умбекку в ворота. Чьи-то сильные руки подхватили Джема и потащили его к
проповедницкой, но в последний миг, обернувшись, он заметил
девушку-оборванку, исчезнувшую в толпе.
Кто-то кричал.
Послышались выстрелы.

Потом, когда они уже вошли в проповедницкую, когда залитую слезами
тетку Джема увели в гардеробную, Джем вспомнил лицо девушки. Высокие скулы,
широко расставленные глаза, злорадная ухмылка.
Лицо исчезло.
Джем огляделся по сторонам. Его оставили в зале. Костыли стояли рядом,
а сам Джем сидел на диванчике с жесткой спинкой. Позолоченные подлокотники
и ножки, синяя обивка.
Несмотря на то, что Джема быстро провели в дом, он успел заметить, что
усыпанная гравием дорожка была застлана ковром. Лилово-зеленая, похожая на
кровоподтек, дорожка вела через аккуратно подстриженный, иллюминированный
сад. Теперь Джем понимал, что ковер был синий, а странный цвет объяснялся
освещением. Внутри дома все тоже было синим. Со стен свисали тонкие полосы
синей ткани и ложились под ноги яркими завитками. Синие обои, синие шторы у
больших дверей, что вели в бальный зал. Синий наряд, еще синий наряд - и не
только мундиры, но и женские платья. Джем с тоской подумал о том, что и на
нем новый костюм из синего, жаркого бархата. Только кружева на воротнике и
манжетах белые.
Юноша сидел на диванчике и провожал взглядами синие турнюры и шлейфы,
тянувшиеся в сторону бального зала. Над дверями в роскошной тяжелой раме -
такой тяжелой, что казалось, она вот-вот сорвется и прикончит кого-нибудь,
- красовался портрет короля. Джем всмотрелся в портрет. Как-то раз он видел
портрет Эджарда Алого. Эджард Синий выглядел точно так же, только одежда на
нем была другого цвета. У окна, в нише белел мраморный бюст короля... Джему
вдруг пришло в голову, что на самом деле это должен был быть Эджард Алый,
просто все говорили, что это - Эджард Синий. Вот в чем преимущество
королей-близнецов. Сначала - один, потом - другой. Любопытная мысль... Джем
взглянул на портрет, перевел взгляд на бюст. Ему пришла в голову еще одна
мысль, еще более интересная, но он пока не стал ее развивать. Неподалеку
разговаривали гости, и Джему хотелось послушать о чем.
- Что это за жирная старая дура? - спрашивала офицерская жена.
- Ч-ш-ш-ш! Она из замка. Местная знатная дама.
- Знатная! - фыркнула офицерская жена.
- Дорогая, ну тише, прошу тебя!
- А платье-то, платье! Клянусь богом Агонисом! И чего только капеллан
с ней носится, в толк не возьму.
- Любезная госпожа, только умоляю вас, не огорчайтесь, - уговаривал
Умбекку капеллан. - Заклинаю вас, не позволяйте, чтобы какая-то глупая
случайность помешала вам произвести восхитительное впечатление и испортила
вам настроение в такой чудесный вечер. Попасть хотели не в вас, а в меня.
Во всяком городе, во всякой деревеньке найдутся недовольные, и всегда можно
ожидать какого-то, пускай незначительного, сопротивления. Ну, будет вам.
Это мелочь, досадная мелочь, не более.
Умбекка вытерла слезы.
Нечего плакать! Капеллан был так тактичен, так изобретателен. Ему
удалось попросить у одной из офицерских жен кружевной платочек, и теперь он
умудрился так хитро приколоть его к платью Умбекки...
- Ну вот. Спрашивается, кто теперь догадается?
И капеллан развернул Умбекку к зеркалу. Умбекка сияла. Кружевное жабо
- вот его-то ей и не хватало для полного счастья. И как она сама не
додумалась?
Капеллан снова застегнул на ее шее бриллиантовое ожерелье и провел в
бальный зал.

ГЛАВА 52
БАЛ

У Джема звенело в ушах.
Куда подевалась тетя?
Юноша не то, что танцевать - стоять не мог без поддержки, так что
вечер превратился для него в настоящую пытку. Бальный зал находился
нестерпимо близко. В каминах полыхал огонь, горело множество свечей в
люстрах, жар исходил от шерстяных мундиров и женских платьев. Даже в храме
не собиралось столько народа. Джему даже в голову не приходило, что на
свете живет столько людей.
На счастье, Джем сумел найти для себя укромное местечко. Устроился на
стуле у дальней стены, в углу между оркестром и столиком для напитков. Тут
было более или менее удобно.
Что именно пили господа и дамы, Джем не знал, но видел, что выпивать
им очень нравилось. Господа то и дело наведывались к столику и подливали в
свои бокалы цветной жидкости из большой стеклянной чаши. Некоторые выпивали
по нескольку бокалов кряду.
Джему, ходившему на костылях, так часто подходить к столику было
трудно, но и он туда время от времени подходил. Отпивая маленькими глотками
прелюбопытную жидкость - сладкую и горьковатую одновременно, - юноша
наблюдал за оркестром.
Это ему тоже понравилось. Музыка звучала громко и заглушала смех и
разговоры. Джем увлеченно наблюдал за тем, как порхают над виолами смычки,
как быстро перебирает лютнист пальцами струны. Басовые звуки клавикордов
отдавались у Джема в ушах. Юноша в гордом одиночестве?
- Юноша в гордом одиночестве?
Джем поднял голову, на него доброжелательно смотрел мужчина в летах.
Из кармашка на поясе свисала золотая цепочка для часов. На голове у мужчины
был изысканно красивый парик. В руке дымилась сигара. Мужчина наклонился к
Джему поближе. В глазу у него сверкал монокль. Щеки были расчерчены сеткой
набухших кровеносных сосудов, и на фоне щек внушительный нос производил
такое впечатление, словно был выточен из дерева.
Джем вежливо улыбнулся.
- Увы, дочерей у меня нет, - вздохнул господин.
Джем поинтересовался (стало интересно, почему. Не почему у старика нет
дочерей, а почему он так сказал).
- А вот у полковника Рекстеля из "Ирионских синих", доложу вам по
секрету, целых пять прехорошеньких молоденьких кобылок.
- Лошадей?
- Да нет же, дочек! Дочек, мальчик мой! Представляю, как звучит это
волшебное слово для молодого человека. Конечно, вы, юноша, еще... маловаты
будете для всякого такого, но внешность у вас приятная, так что промаху не
дадите. Так что можно представиться и даже поухлестывать маленько, прямо
сегодня. Я бы вам посоветовал обратить внимание на милашку мисс Виэллу
Рекстель. Ну, как вам мое предложеньице? А? Руку на сердце положа, юноша,
будь я ваших лет и предложи мне кто-нибудь такое, я бы и думать не стал.
Одно ваше слово, юноша, - и ваше будущее решено. Ну же, пойдемте. Только
скажите, что вы не прочь потанцевать с мисс Виэллой Рекстель.
Джем угрюмо уставился в сторону танцующих. Кончик сигары нового
знакомца указывал на девушку, которую, судя по всему, звали Виэллой
Рекстель. Да. То была она. И вправду чем-то напоминавшая кобылку девица,
намного старше Джема. Она плясала с лейтенантом - скорее всего подчиненным
папаши.
- Я калека, - сообщил старику Джем.
Тот рассмеялся:
- Ладно вам, юноша! Когда я впервые вышел танцевать с девушкой, мне
тоже так казалось. Я вставал на дыбы и ржал, словно какой-нибудь молодой
жеребец. Но вы, юноша, полюбуйтесь, вы только полюбуйтесь на эту
раскрасавицу мисс Ви...
Но тут старикан заметил рядом с Джемом костыли и громко откашлялся.
- А может, вы и правы, юноша. Пожалуй, что и вправду вы еще слишком
юны для танцулек. Не сердце главное, не плоть - так говорят в Мидлексионе,
только вот беда, я в этой провинции не бывал. Что я теперь - старая
развалина, весь в заплатках да припарках. Берегите вашу невинность, а не то
закончите жизнь свою, как я - в страданиях, угрызениях совести и
неприличных болячках.
Господин вежливо поклонился и ретировался.

- О! Капеллан!
Знакомый голос.
- О, что вы со мной сделали! Я больше не в силах танцевать!
Танец завершился. Джем захлопал в ладоши, вторя остальным гостям, и
перевел взгляд с уходящего господина на внушительную фигуру тетушки
Умбекки. Умбекка, опершись на руку капеллана, стояла, тяжело дыша, всего в
нескольких шагах от племянника, но не замечала его в углу, тем более что
Джема то и дело заслонял то чей-то мундир, то платье какой-то дамы.
Оркестр заиграл голлукскую джигу.
- Капеллан, откройте тайну, - а когда же появится наш хозяин?
- Появится? Вы говорите так, словно он прячется! Он всенепременно
появится и даже собирается произнести небольшую приветственную речь.
Другой голос:
- Госпожа Ренч!
Джем сразу узнал, кто это. Голос звучал подобострастно.
- Позволено ли мне будет заметить, любезная госпожа, что мы с женой
всегда вами восторгались, но сегодня вечером вы - выше всех похвал.
Осмелюсь заявить, что вы - королева бала!
- Капеллан, вы знакомы с досточтимым Воксвеллом?
- Знаком. - Капеллан отрывисто кивнул. - Но состязаться с подобной
галантностью не осмеливаюсь. Надеюсь, вы извините меня, сударыня?
Джем гадал - не то ему показалось, не то действительно вежливый голос
капеллана вдруг зазвучал с холодком? Взглянув из-за пышных оборок бального
платья какой-то дамы, юноша увидел, что капеллан, щеголяя безупречной
осанкой, удаляется, а его место рядом с Умбеккой занял горбатый лекарь,
наряженный в новый синий костюм, сидящий на нем, мягко говоря, плоховато.
- Порой те, что недостаточно крепки сердцем своим, могут позволить
себе некоторые... отступления, которые могут оттолкнуть их назад. О, как
это глупо с их стороны! Ведь для тех, кто отдал сердца свои богу Агонису,
сомнений в выборе пути быть не может. И тогда они скользят и скользят вниз
по наклонной плоскости, их несет, словно щепки в сточную канаву. Мне
совестно было бы наблюдать, если бы что-то подобное произошло с вами,
моя... моя дорогая.
Умбекка молчала, и Джем, заинтересованный этой беседой, решил, что
досточтимый Воксвелл не иначе как обидел его тетку. Наверное, она сейчас
уйдет. Или ответит лекарю оскорбленно.
Ничего подобного тетка не сделала.
Заговорила она спокойно и непринужденно.
- Да, досточтимый, - сказала она. - У меня были кое-какие сомнения.
- Я так и знал!
- Нет. Я сомневалась не в справедливости наших с вами намерений. Они
были добрыми. Они были достойными всяческого почитания. Я засомневалась в
самом нашем деянии. В том, что нам почти удалось совершить. Что-то в моем
сердце взбунтовалось против этого, досточтимый. Я долго и упорно размышляла
о случившемся и вынуждена заявить вам, что если бы мальчик каким-то образом
не освободился сам от пут, я бы освободила его сама. О досточтимый!
Освобождение мальчика стало волей господа нашего Агониса. Бог осудил нас и
освободил Джема. Наш план был глуп, неужели вы не понимаете этого? Он был
дерзок. Он был суеверен. Он был... досточтимый... он был провинциален!
Джем вдруг понял, что до сегодняшнего вечера никогда не видел
досточтимого Воксвелла одетым иначе как в черные одежды агониста. Зря он
пытался нарядиться, как подобает светскому господину. Жилет, расшитый
золотым галуном! Бутоньерка в петлице! Особенно же не удалась шелковая
лента через плечо. Досточтимый Воксвелл ее непрестанно теребил, дергал,
тянул. Ему, видимо, казалось, что лента то давит, то висит, и он никак не
мог ее приладить как следует. Новый белый парик лекарю был явно великоват и
все время сползал набок.
- Вы нас давненько не навещали, любезная госпожа, - щебетал меж тем
досточтимый Воксвелл, - и должен признаться, это меня беспокоит. Я
спрашиваю себя: может быть, что-нибудь случилось? И я спрашиваю себя: может
быть, что-то не так? И еще я спрашиваю себя: так же ли вы тверды в вере
своей, как прежде?
- В вере? - холодно переспросила Умбекка. - Досточтимый, вы же видите
меня в храме каждый Канун, или нет? Просто поразительно, откуда у вас
вообще какие-то сомнения на этот счет.
Хирург особенно нервно рванул ленту на груди.
- Служба в храме, любезная госпожа моя, вещь, безусловно, хорошая, но
не сомневаюсь, вы понимаете - понимаете сердцем, что служба может
превратиться в форму, утратив содержание. Всякая видимость, она видимость и
есть - уверен, вам это ведомо. Внешняя показуха - она только внешняя
показуха, и более ничего.
- Досточтимый, но что вы предлагаете?
Лекарь приблизился к Умбекке вплотную. Джем прислушивался изо всех
сил. Уж не звучал ли упрек в хнычущем, гнусавом голосе Воксвелла?
Мимо проскользнул дворецкий в великолепном фраке с подносом, на
котором искрились напитками бокалы. Голлукская джига закончилась. Гости
весело захлопали в ладоши.
- О, я все вижу! Теперь я все вижу яснее ясного! - с горечью
проговорил лекарь. Его унылая физиономия побагровела. - А вижу я, что среди
нас появился некто, кто продал истинную веру за мыльные пузыри мирских
утех!
Лекарь отступил назад, дернул ленту на груди, она порвалась и осталась
у него в руке.
Но в этот миг Джем уже не смотрел на Воксвелла. И даже не слушал, о
чем они говорят с его теткой. Пусть у него звенело в ушах, пусть кружилась
голова, но он начал что-то вспоминать. Воспоминания бились у него в мозгу,
налетали друг на друга.
Он вспомнил!
Он схватил костыли, встал. Вдруг ему показалось, что оркестр играет
слишком громко и в зале нестерпимо душно.
Ему ужасно захотелось уйти. Нет, не уйти - бежать отсюда.
Умбекка закрыла глаза. Какое счастье - лекарь оставил ее в покое. Но
где же капеллан? Он ведь был рядом с ней весь вечер. Если он не танцевал
какой-то танец с ней лично, он передавал ее, что называется, с рук на руки
какому-нибудь молодому красивому офицеру, чьи имена появлялись, словно по
волшебству, в бальной карточке Умбекки. Умбекка растерянно оглядывалась,
неожиданно почувствовав, что ей жарко и душно. Она вдруг увидела, как
великолепно одеты дамы, какие у них гладкие, тонкие, поистине лебединые
шеи. Какие тонкие талии - вот уж действительно, как у песочных часов.
Впервые за вечер Умбекка осталась совсем одна.
Однако это длилось всего лишь одно мгновение.
- Госпожа Ренч?
Ей низко поклонился какой-то молодой человек.

- Весь вечер мечтал вам представиться, но все никак не удавалось, но
не потому, что я был недостаточно настойчив, а потому, что слишком много
кавалеров у такой очаровательной дамы.
Умбекка улыбнулась. Молодой человек был исключительно галантен. Она
смутно помнила подобный монолог - кажется, он звучал в романе сестры "О
делах военных и любовных". Если Умбекка не ошибалась, монолог этот был
вложен Руанной в уста скользкого грязного Юстэна Вайлзха. Но сейчас перед
Умбеккой стоял красивый молодой офицер в новенькой, с иголочки, форме. А
какие у него были дивные локоны!
Как ни странно, лицо его показалось Умбекке знакомым.
- Очаровательный господин - этот досточтимый Воксвелл, - отметил
молодой офицер, проводив взглядом сгорбленную спину лекаря. Воксвелл с
трудом протиснулся между двумя дамами в пышных платьях. Ему пришлось нервно
кашлянуть, чтобы они расступились и пропустили его.
- О да, весьма, - откликнулась Умбекка с улыбкой.
- У Ириона есть все основания испытывать к нему благодарность - и
лично у меня тоже.
Умбекка узнала собеседника - и просияла:
- Полтисс Воксвелл?
Столько времени миновало с тех пор, как она последний раз видела сынка
лекаря! Умбекку потрясли произошедшие с юношей перемены. Он выглядел просто
великолепно! Глядя на Полтисса, Умбекка с новой силой осознала лживость
натуры досточтимого Воксвелла. Этот человек явно болен. Он страдал
заблуждениями. Наверняка! Ведь он утверждал, что его сынок пошел по
греховному пути!
А молодой офицер склонил курчавую голову и улыбнулся:
- Полтисс - это верно, любезная госпожа, но уже не Воксвелл. Вильдроп.
Полтисс Вильдроп.
- Вильдроп?
Умбекку охватило странное чувство. Теперь молодой офицер - о, как же
вырос Полтисс! - показался ей еще более знакомым, чем прежде. Умбекка
закрыла глаза и предалась воспоминаниям.
- Госпожа Ренч?
Оклик прозвучал вежливо и заботливо.
Полтисс взял Умбекку за руку. Музыка стихла. Кто-то постучал ложечкой
по хрустальному бокалу, призывая гостей к тишине.
Умбекка даже не стала смотреть. Она и так знала, кто это.
Капеллан, поднявшийся на возвышение, где сидели оркестранты, передал
бокал слуге. Затем он поднял затянутые в белоснежные перчатки руки ладонями
к залу. Губы его растянулись в вежливую улыбку. Шум в зале постепенно
стихал.
- Дамы и господа, жители Тарна, - начал свою речь капеллан. - Сегодня
вечером мы собрались здесь по особому поводу. Сегодня в этих краях
отмечается самый замечательный праздник за все время, прошедшее с той поры,
как эти земли были освобождены от ненавистной тирании
лжекороля-красномундирника. В этом празднике, на что я искренне надеюсь,
каждый из нас сумеет увидеть и кульминацию, и подтверждение правоты нашего
дела.
Миновало четыре луны с тех пор, как объединенное правительство Тарна
вернулось, дабы занять подобающее ему по закону место в здешних краях. За
это время у нас на глазах деревня преобразилась. Состояние ее было
плачевным, а теперь она становится - я не боюсь этого слова - городом,
способным вызвать восторг и зависть у всех, кто проживает на агонистских
землях.
Эй Фиваль был до крайности доволен собой. Похоже, он произносил одну
из своих лучших речей. Он только всей душой уповал на то, что стоящий за
занавесом старик не споткнется и не упадет, выходя на подиум. Ведь так
важно было произвести хорошее впечатление.
- Подумайте о том обновлении, что мы все видим теперь, о том, как
славно это обновление! Обновлять! Восстанавливать! Расчищать!
Реставрировать - оживлять, омолаживать! Это благороднейшее из занятий,
однако, воспринимать происходящее только с физической стороны было бы
неверно, друзья мои. Не отыщем ли мы в возрождении этих долин символ
возрождения наших сердец, которые мы, идущие тропой бога Агониса, должны
быть готовы отдать этому погибающему миру?
Капеллан милостиво взирал на гостей. Он отметил, что госпожа Ренч
чем-то немного расстроена. Толстуха явно разволновалась.
Ну, что ж...
Ей еще многое предстояло узнать.
И многому научиться.

А Умбекка удалилась в область своих воспоминаний.
В тяжкие дни после Осады, когда весь мир висел на волоске. Неужели
теперь опять вернулись такие же дни? Она боялась даже надеяться на такое. И
все-таки... разве сейчас все шло не так же, как тогда? Она вспомнила двор
под окнами, где сновали солдаты и офицеры в синих мундирах. Они вернулись.
Она вспомнила грохот тележных колес и жуткие крики узников, вспомнила казни
на лужайке, развевающиеся флаги и музыку. Они вернулись. Она вспомнила тот
день, когда она познакомилась с командиром синемундирников. "Сестра Бекка,
это командор Вильдроп", - сказал тогда эрцгерцог. Неужели он тоже вернулся?
Умбекка давно перестала думать о нем. Ей не хотелось думать о нем. Но она
ничего не могла поделать. Сейчас она думала только о нем. Он был высок. Он
был красив. Она вспомнила его волосы. Его руки. Его великолепные курчавые
усы!
Нет, она не желает думать о нем!
- Итак, - продолжал распинаться Фиваль, - мне остается только
представить вам человека, от которого зависит то удивительное обновление,
которое мы воочию наблюдаем в Тарне. Вам он известен как... гм-м... один из
величайших героев в истории агонистов. Он известен вам как человек, который
прежде освободил вас точно так же, как освободил сейчас. Господа и дамы,
жители Тарна, если о чем и сожалею, представляя вам этого человека, так это
о том, что не могу предварить его имя титулом, которого он, безусловно,
заслуживает - ведь он не просто командор, он лорд Вильдроп!
Окончание речи было встречено громовыми рукоплесканиями. Медленно,
словно очнувшись от глубокого сна, Умбекка открыла глаза. И в изумлении
уставилась на болезненного вида старика, который неуверенно вышел на
возвышение, опираясь на трость с роскошной рукояткой. Затем старик, не
сказав ни слова, опустился в кресло.
Капеллан поспешно захлопал в ладоши, публика подхватила аплодисменты,
а оркестр заиграл "Гимн флагу".

ГЛАВА 53
ТЕМНЫЙ САД

Джема знобило.
В саду было прохладно, но дрожал Джем не от холода, от страха. Да, ему
было страшно, но, помимо этого, его интересовало, почему же ему так
страшно. Ведь он как раз ушел от опасности. Сбежал.
Джем положил костыли на край чаши фонтана и, облокотившись,
внимательно всмотрелся в скульптуры, такие таинственные при свете луны.
Чаша была полна воды, скульптуры очистили ото мха. Серебристая вода
плескалась у ног мраморных людей, словно огромный мерцающий хрустальный
цветок, и падала в чашу. Джем помнил, что тогда, когда они были здесь с
теткой, вода пахла гнилью, а в жалкой лужице на дне чаши ползали слизни.
Джем опустил взгляд и увидел в воде отражение луны. Луна, казалось,
погружена в сеть из отраженных листьев и ветвей.
Вверху едва слышно шелестела листва аккуратно подстриженных деревьев.
Шлеп!
Луна растворилась. Брызги воды ударили по лицу Джема. Что-то упало с
дерева в фонтан. Яблоки? Луна, мерцая, восстановила свое отражение. Джем
нахмурил брови, всмотрелся в глубину.
Мгновение спустя в воду снова что-то упало.
Осторожно, стараясь не отпускать край чаши фонтана, Джем обернулся:
- Кто здесь?
Молчание.
Однако на этот раз, когда в воде снова возникло отражение луны, рядом
с луной появилось и лицо. Знакомая грива темных волос, широкие высокие
скулы. Глубокие, пытливые глаза.
Джем что-то вспомнил.
А теперь он вспомнил все.
- Ката! - и он громко расхохотался.
- Чего ты хохочешь?
Громко зашуршали листья, и девушка оказалась рядом с ним.
- Ну, чего? - требовательно вопросила она.
Но Джем не мог перестать смеяться. Да и перестань он смеяться, он не
смог бы объяснить, почему смеялся. Теперь ему было ясно, почему он чего-то
боялся. Он боялся, что больше никогда не увидит Кату. Он ведь, оказывается,
похоронил не одну память, а две.
Первую - потому что ему было грустно вспоминать.
А вторую - потому что слишком радостно.
И теперь он смеялся от счастья. От счастья он начал раскачиваться из
стороны в сторону, начал шарить рукой в поисках костылей, не нашел их,
ухватился в испуге за край фонтана, а костыли застучали по ступеням
лестницы.
Задыхаясь между приступами смеха, Джем выдавил:
- Ката, помоги мне!
Он протянул девушке руку, но каково же было его изумление, когда Ката
резко и злобно отбросила его руку. Джем больно ударился о мраморную плиту.
- Ненавижу тебя! - бросила Ката, подпрыгнула и исчезла в ветвях.

Ката!
Джем лежал на спине и смотрел вверх. По идее, он должен был
чувствовать себя несчастным, беспомощным, но, как ни странно, он был
спокоен. Очень спокоен. Он смотрел на трепещущие на ветру листья, на
крупные спелые яблоки. Где-то вверху слышались ритмичные всхлипывания.
Ката плакала.
У нее вырвалось:
- Я тебя искала! О, как же я тебя искала! А ты... ты... нарядился в
красивые тряпки, да еще и смеешься надо мной!
- О Ката! - воскликнул Джем. - Что ты такое говоришь. Я над тобой не
смеялся!
Пауза. Тихое шмыганье носом.
- А чего ты тогда смеялся? Ты же мне не говорил!
- Не мог! Ката, я смеялся от радости.
Ката громко высморкалась.
- Чего бы тебе радоваться, - огрызнулась она. - Ты все такой же
калека.
Джем чуть было не рассмеялся снова. Но, сдержавшись, стеснительно
проговорил:
- У меня есть ты.
- Что?
Джему не очень хотелось повторять сказанное, но он закрыл глаза и
тихо, спокойно проговорил:
- Я радуюсь из-за тебя. Никогда я не был так счастлив, как тогда,
когда ты была со мной рядом. И я рад, что сейчас ты здесь.
На яблоне долго молчали, даже носом Ката не шмыгала. Потом она
тихо-тихо спросила:
- Правда?
- Правда, - ответил Джем.
На этот раз девушка спустилась с дерева тихо, почти бесшумно. В одно
мгновение она оказалась рядом с юношей.
Встала рядом с ним. Протянула руку.
Джем взял ее за руку, и тогда случилось нечто совершенно
необыкновенное. Между ним и Катой словно образовалась какая-то невидимая
связь, какая-то сила связала их руки. Джем почувствовал, что его
притягивает к сцеплению их рук. Джем не сразу поверил, но потом его
озарило: он понял, что снова произошло невозможное.
Он стоял.
Он держался на ногах.

Потом, по прошествии времени, Джему это мгновение будет казаться чуть
ли не самым важным в жизни. До сих пор его жизнь была бесцельна. Он не
понимал, зачем живет. С этого мгновения он осознал: у него - своя судьба,
вот только что за судьба - этого он тогда еще не понял.
Но Ката была частью этой судьбы.
Должна была быть!
Они бродили у фонтана-Оракула, крепко, жарко держась за руки, потом
спустились на усыпанную гравием дорожку и ушли под деревья. И только тогда,
когда Джем вдруг решил пробежаться и отпустил руку Каты, он сразу упал. И
тогда юная пара поняла, каково соединившее их волшебство.
Джем мог ходить - но только тогда, когда за руку его держала Ката.

Полтисс Вильдроп дышал полной грудью, радуясь тому, что выбрался на
свежий воздух из духоты. Он шагал по дорожке ухоженного отцовского сада.
В бальном зале снова зазвучала музыка. Полились тягучие звуки плавного
варбийского вальса. Вечер выдался на редкость удачным. Полти танцевал с
лучшими из провинциальных красавиц, а уж все остальные дамы - это точно! -
не спускали с него глаз. Вернись он сейчас в зал и протяни руку
прехорошенькой Виэлле Рекстель, она бы пошла с ним танцевать, можно было бы
даже не сомневаться!
Полти свернул в сторону. Женщины! Они вызывали у него отвращение.
Теперь он стал красавцем, но слишком долго пробыл уродом и потому с горечью
осознавал, сколь летуча красота и сколь непрочны чувства, которые она
вызывает. И теперь, когда он ловил на себе восторженные взгляды, он не
радовался, а злился, потому что знал, что те же глаза еще совсем недавно
смотрели бы на него с отвращением. Женщины - дуры. Им подавай яркие мыльные
пузыри. Лицемерки, предпочитающие жить в логовах собственной похоти.
Даже эта старая корова из замка втюрилась в него, это точно! Умбекка
Ренч! Потешная старуха - нарядилась в платье, сшитое из занавесок, да еще
какой-то платок носовой на грудь присобачила! Все знатные дамы хихикали над
ней, прикрывая рты руками. Но, похоже, капеллан насчет этой коровы что-то
задумал и потому держал ее при себе. Полти решил, что у капеллана есть чему
поучиться, в частности, тому, как держать людей при себе.
Ведь это капеллан, потрудившись, изменил внешность Полти.
Но сердца его он не изменил.
Полти тихонько рассмеялся. Прислушался к отдаленному шуму из бального
зала. Скоро должны были заиграть лексионский гавот. Он обещал этот танец
милашке мисс Ви, но ничего, пусть эта гордячка немного поволнуется,
подождет. О, Полти со злорадством думал о том, как ему будет приятно
увидеть, как лихорадочно порозовеют эти белые щеки!
Полти лениво шел к воротам, что вели во фруктовый сад. Войдя в сад, он
пошел не по тропинке, а по траве. Ему нравилось шагать бесшумно. Он даже
листья, упавшие на траву, обходил, стараясь не шуршать.
Взгляд Полти сновал по листве веток, пригнувшихся к земле от тяжести
плодов. Он вдруг услышал приглушенные голоса, доносившиеся со стороны
фонтана. На какой-то миг Полти вообще показалось, что это разговаривают
статуи. Он вспомнил, что фонтан зовут Оракулом и что статуи - это бог
Агонис и леди Имагента, обнаженные и держащиеся за руки.
Сентиментальная чепуха.
А потом он увидел более темные фигуры, ростом пониже статуй. Парень и
девушка. Они стояли и...
Обнимались.
Девушка - это Полти сразу понял, была не знатного рода, да она,
похоже, была в лохмотьях.
- Но когда я увижу тебя снова? Как?
- Приходи ко мне в Диколесье!
- Не могу. Меня же не...
- Ты ведь в храм ходишь, правда?
- Не смогу же я уйти.
- Придумаешь что-нибудь. На кладбище есть одно местечко. Рядом с
большим тисом. Там дыра в стене. Ее не видно, она кустами заросла. Ну, там
как плетень получается. Но пролезть можно.
- Плетень?
- Я буду ждать тебя.
А потом девушка поцеловала юношу на прощание и быстро исчезла в густой
листве - забралась на дерево.
Какая-то крестьянская шлюха, нарушающая комендантский час? Наверное,
через забор перелезла.
Но парень-то кто, вот интересно?
Но только тогда, когда юноша развернулся, Полти изумленно узнал ответ
на этот вопрос.
Скрип-скрип, - поскрипывали по гравийной дорожке костыли.
Скрип-скрип.
Но как же так? Ведь Полти был уверен - парень стоял сам, безо всяких
там костылей! Странно, очень странно.
Полти мысленно присвистнул.

ГЛАВА 54
УМБЕККА Б ЧАЩЕ

- О капеллан, да тут настоящие джунгли!
Перья папоротника задевали руки Умбекки. Лозы лиан щекотали щеки.
- Это называется "Стеклянной комнатой", милейшая госпожа...
- "Стеклянная комната"? Как мило.
На самом деле Умбекка, конечно, прекрасно знала, как называется это
место. Не сосчитать, сколько раз она сидела здесь в былые времена, не сводя
упоенного взгляда с проповедника Вольверона...
Умбекка поежилась.
Сейчас ей вовсе не хотелось думать о Сайласе.
- Ну, вот мы и пришли.
Капеллан раздвинул листву, словно шторы, и Умбекка немного пугливо
ступила на зеленый ковер. Похоже, она явилась первой. В самой середине
ковра стоял стол, накрытый к чаю. Вокруг стояли обитые ситцем стулья с
высокими спинками.
Стульев было три.
- Сударыня, прошу садиться.
Умбекка слегка покраснела и нервно улыбнулась капеллану:
- Стало быть, большого общества не ожидается, капеллан?
- О нет, сударыня! Командор предпочитает пить чай... в узком кругу.
- А-а-а, понятно. Какие чудесные пирожные!
Радость смешалась в душе Умбекки с невнятной тревогой. Она гадала -
правильно ли поняла приглашение. Она снова нарядилась в бальное платье,
немного подшитое и соответствующим образом перекроенное, но не то чтобы
ставшее скромным - скорее платье стало более соответствовать случаю.
Умбекка надеялась произвести такое впечатление, будто бы у нее множество
красивых нарядов, но все одного цвета - синего, королевского.
Да.
Именно этого ей хотелось - но она никак не ожидала, что ей предстоит
чаепитие в узком кругу. Во время очередной долгой примерки она сказала
горничной: "В благородном обществе, Нирри, просто так на чаепитие не
приглашают. Это явно не то, что понимаешь под чаепитием ты - выпить чашку
чая и довольно вздохнуть. Скорее это похоже на то, как ты, наверное,
представляешь себе бал... но только такой бал, который начинается пораньше,
чем обычно. И все взгляды, Нирри, будут устремлены на меня. Ты понимаешь
меня, девчонка, или нет?"
Но противная девчонка только что-то промычала в ответ, так как сжимала
губами уйму булавок. Новые клинья в боковинах юбки давались Нирри с трудом,
и горничная ужасно страдала.
Будь она неладна, эта девчонка!

На этот раз приглашение Умбекке доставил не капеллан, а Полтисс
Вильдроп. Умбекка глядела на него с улыбкой - более красивого молодого
синемундирника она прежде не встречала. Между тем вежливость не позволяла
ей задать Полтиссу вопросы, которые готовы были сорваться с ее губ. С тех
пор как Умбекка вновь увидела командора, ее не покидало странное волнение.
Теперь же она волновалась еще сильнее, осматривая "Стеклянную
комнату". Взгляд Умбекки сновал по застывшей, какой-то безумной зелени
папоротников, по вьющимся лианам и ярким цветам. Листья растений извивались
причудливо изогнутыми языками, расходились пышными шапками, торчали во все
стороны длинными иглами. Растения эти казались Умбекке опасными, ядовитыми.
Она решила, что они, наверное, вывезены из южных колоний. Как это ужасно -
находиться в окружении таких жутких растений! Умбекка порадовалась тому,
что живет в Эджландии.
Затем взгляд ее переместился к огромному письменному столу с ножками,
напоминавшими толщиной и формой колонны. На столе аккуратной стопкой лежали
книги. Позади стола находилось кожаное кресло, повернутое в сторону
джунглей. Создавалось такое впечатление, что хозяин спешно покинул комнату.
Но где же командор?
Если здесь его штаб, то более странного места для штаба и не
придумаешь! Находись такая комната в ее собственном доме, Умбекка бы ее
уничтожила. От этой комнаты веяло пороком, извращениями. Она сохранила дух
человека, который был ее создателем. Умбекка смутно догадывалась о том,
что, обустраивая эту комнату, Сайлас Вольверон отразил двойственность своей
натуры. Находясь здесь, он как бы пребывал в Диколесье и одновременно вне
его. Массивный письменный стол казался вызовом пышной растительности,
однако джунгли обступали его со всех сторон. Нарочито. Хищно. О, как это
отвратительно! Ведь среди таких растений наверняка обитают насекомые!
Какие-нибудь жуки-кровососы! И даже... черви! С содроганием Умбекка
подумала о том, что некоторые из них могли забраться даже в ковер...
Она неуверенно переминалась с ноги на ногу.
- Чаю? - улыбнулся ей Эй Фиваль.
Он решил не дожидаться командора?
Чайник оказался настоящим произведением искусства. На его фарфоровых
боках были изображены тучные свиньи, краснощекие молочницы, всевозможные
коровы и овцы, ветряная мельница, весело бегущая речка. Эй Фиваль изящно,
уверенно наполнил дымящимся напитком красивую чашку с таким же рисунком.
Такие сервизы бытовали под названием "варбийский пасторальный". Умбекка
знала, что сервизы эти дороги и редки. Она немного приободрилась и вдруг
припомнила, что как раз такой сервиз был описан в одном из романов покойной
сестры - "Тернистый путь к брачному ложу". Сервиз фигурировал в
хитросплетениях долгого ухаживания полковника Фоннеля за главной героиней,
Мелиной.
И тогда Умбекка оглянулась на письменный стол и по-новому посмотрела
на стопку книг в красивых переплетах. Это были не просто какие-нибудь
книги.
Это было собрание сочинений Руанны.
- Пирожное, сударыня? - предложил гостье Эй Фиваль.
Умбекка улыбнулась. Желудок ее издал еле слышное одобрительное
журчание. О, как же приятно ей было сидеть здесь в обществе капеллана!
Чудесный жирный крем стекал по ее пальцам.
Она решилась завести беседу:
- Чудесное пирожное. Позвольте заметить, капеллан, молодой капитан
Вильдроп просто очарователен. Как это чудесно, - осторожно продолжала она,
- что командор теперь вновь встретился с сыном.
- О, конечно. Молодой капитан Вильдроп - замечательный юноша и очень
радует его превосходительство. Знаете, я не удивлюсь, если в один
прекрасный день он пойдет по стопам отца и станет таким же выдающимся
человеком.
- Нисколько в этом не сомневаюсь.
Ведь молодой человек внешне так походил на отца. Повзрослев и став
более мужественным, Полтисс и вообще мог стать копией отца в молодости. Ну,
как будто он был создан для того, чтобы напомнить Умбекке о прошлом. Милый
Полтисс!
Умбекка немного нервно посмотрела на пустующий стул:
- Командор, видимо, занят делами? Но на ее вопрос Эй Фиваль не
ответил.
- Еще чаю, сударыня?
Только тогда, когда Умбекка выпила еще несколько чашек чаю и поглотила
несколько пирожных, ей стало ясно, зачем ее пригласили. Однако это
озадачило ее еще сильнее.
Разговор вертелся вокруг самых незначительных тем, и вдруг капеллан
сказал:
- Вы не упомянули, любезная сударыня, об одном явлении. О явлении,
которое, как я полагал, вас заинтересует.
Умбекка проследила взглядом за указующим перстом капеллана. Рука в
белой перчатке указывала - о да, без сомнения - на знакомые золоченые
корешки "Агондонского издания". Если Умбекка до сих пор ни словом не
обмолвилась о книгах сестры, то только потому, что эта тема была ей не
слишком приятна. Она не любила вспоминать об успехах Руанны. Да и потом,
зачем бы ей об этом вспоминать?
- Вы о книгах, капеллан?
- Да, об "Агондонском издании", - кивнул Эй Фиваль. - Это собрание
сочинений, если я не ошибаюсь, принадлежит перу одной молодой дамы? Смею
предположить, что она была дамой нашего круга?
Умбекка пригубила чай и, стараясь, чтобы ее голос звучал по
возможности равнодушно, проговорила:
- "Мисс Р", если не ошибаюсь, слыхала о ней... но это было так давно.
По-моему, у моей племянницы сохранилось несколько ее книжек. Я как-то
пробовала почитать. Но романы... это так глупо, вы не находите? Не думаю,
что "мисс Р" - это исключение из правил.
Умбекка коротко рассмеялась, но покраснела и, поняв это, не смогла
скрыть схвативших ее чувств.
Капеллан тоже притворился равнодушным.
Он встал и как бы небрежно выбрал одну из книг. Посмотрел на название.
- "О делах военных и любовных", - прочел он. - Эту вы читали?
- Гм-м-м. Точно не припомню.
Капеллан наугад раскрыл книгу и поднес ее Умбекке.
- Гм, - вежливо кашлянул он. - Не откажетесь ли прочесть немного,
сударыня. Шрифт мелкий, правда, я без очков не разберу. Но послушать, как
это звучит из женских уст...
Умбекка сразу снова ужасно разволновалась. Она почувствовала, что
капеллан ведет какую-то хитрую игру. Игра эта ей была мучительна, хотя она
пока сама не понимала - почему. Что ему было известно? Чего он добивался?
Как ни старалась Умбекка разыгрывать светскую даму, она была женщиной
сильных, грубых эмоций. А капеллан обладал такой изощренной хитростью, что
пугал Умбекку.
Будь положение дел иным, Умбекка или отказалась бы читать, или вырвала
бы книгу из рук капеллана и в гневе швырнула ее на пол. А сейчас выбора у
нее не было. Она вынуждена была исполнить просьбу Фиваля. Умбекка покорно
взяла книгу из его рук.
Руки у нее дрожали.
Она беспомощно подняла голову и увидела сквозь стеклянную крышу
призраки облаков, похожих на белесые корабли на бледно-сером небе. Теряясь
в догадках, но стараясь, чтобы ее голос звучал ровно, Умбекка прочла:

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ

Мой милый друг!
О, как все ужасно! Что мне сказать и что я могу сказать об этих
тревожных новостях? Мне трудно говорить, да и пишу я с трудом... Чтобы
такие страсти бушевали в уважаемом семействе! Напиши мне еще, милый, и
расскажи мне обо всем, что случилось с тех пор, как твой братец,
сорвиголова, поссорился с тем, кто просил твоей руки. И как только они до
сих пор смеют навязывать тебе столь одиозную партию! Это невыносимо! Как
часто, любимая, я вспоминал наше печальное расставание перед твоим отъездом
в Агондон. Тогда я желал только одного - забрать тебя навсегда из дома
твоих ненавистных родителей и вернуть в наши родные долины, где мы могли бы
жить вместе в лоне природы? Что же это за мир, в котором мы живем, если
самая добродетельная девушка должна подвергаться таким испытаниям.
Пришла мама, и я вынуждена попрощаться с тобой.

Умбекка прервала чтение, чуть не плача. Растерянно подняла взгляд от
книги. Конечно, ей не удалось скрыть свои чувства. Она пугливо посмотрела
на капеллана и тут поняла, что они не одни. Они все время были не одни. Он
все это время был здесь - сидел в кресле, повернутом спинкой к письменному
столу.
Теперь командор шел к ней, кривясь от боли и опираясь на трость.
Старик поднял маску и взирал на Умбекку с жадным злорадством. Она, вся
дрожа, вскочила, томик упал на пол. Умбекка была готова закричать от
страха, но командор бросился к ней и схватил ее за руки.
- О, сударыня! Любезная сударыня! Как приятно, что вы навестили нас.
Надеюсь, вы зайдете и завтра?

ГЛАВА 55
ПЛЕТЕНЬ

"И подал бог Орок своему первенцу кристалл цвета ночи с лиловым
отблеском, и отблеск этот был подобен мраку".
- Мужчины и женщины Ириона, давайте же задумаемся об этом необычайном
случае. Написано, что кристалл тот был "цвета ночи" и отблеск его был
"подобен мраку". О, я знаю, о чем многие из вас сейчас подумали. Я знаю,
ибо я слыхал и прежде о подобных помыслах. Но нет, не надо так тревожиться,
друзья мои, ибо не это я имел в виду.
Ропот.
- Задумайтесь! Прелюбопытная вещь - этот темный кристалл и его
отблеск, что был "подобен мраку". И я говорю вам: я знаю, о чем вы
подумали. Но вы спросите: откуда я это знаю? Я отвечу вам: ибо слышал о
подобных помыслах прежде. Откуда я слышал о них? Откуда? Откуда?
Голос Эя Фиваля превратился в шепот. Он навис над кафедрой и не без
удовольствия отметил, что прихожане вытянули шеи, стараясь не пропустить ни
единого слова проповедника. Он произносил слова медленно, старательно
выговаривая их, пытаясь создать такое впечатление, что обращается к каждому
из собравшихся в храме лично.
О, это был удивительно правильный подход!
- Мужчины и женщины Ириона! Я должен вам признаться, что о подобных
помыслах я слышал в месте уединенном и сугубо личном. Я бы даже сказал, что
более уединенного места я не...
Джем украдкой глянул на застывшую, словно статуя, тетку, сидевшую
рядом с ним. По ее щекам расползался лихорадочный румянец.
- О каком же месте я говорю? О друзья мои, неужели это не ясно? То
место, о котором я говорю, - это мое собственное сердце. - Капеллан
выпрямился. Раскинул синие рукава и вскричал: - О да, друзья мои, и я был
отягощен грузом сомнений, тем самым грузом, что сейчас отягощает вас! Этот
груз подобен поклаже, которую мы взваливаем на спину вьючного животного! О,
разве я не скитался по темным глубинам моего сердца, словно по запутанному
лабиринту? Скитался! Ибо как же это могло быть - спрашивал я себя, - как
это могло произойти, чтобы мрак мог произвести отблеск?
Друзья мои, давайте задумаемся об этом темном кристалле. Ибо написано,
что темный кристалл был отдан умирающим богом его первенцу. Но спросим
себя: кто же был этим первенцем?
Взгляд капеллана промчался по лицам прихожан. Да, его метод сработал
превосходно. Просто превосходно!
- Корос! - прогремел голос капеллана. - Корос, бог ваганов!

Джем нервничал.
Попав на проповедь впервые, юноша ощутил что-то вроде благоговейного
трепета. Верно, капеллан его немного пугал. Капеллан вне храма и капеллан в
храме - это были как бы разные люди. Не вел ли себя капеллан несколько,
скажем так, фривольно? Разве так должен был вести себя тот, кто стоял на
страже истинной веры? Нет, Джем не сомневался в том, что истина может
быть... Его озадачивало то, как он играл свою роль.
Теперь же происходило нечто большее. Джем был несведущ во многом и
простодушен, но глуп не был никогда - он умел думать.
А думать - это означает "сомневаться".
И, пожалуй, в тот миг, когда Эй Фиваль выкрикнул имя Короса, Джем
понял, в чем состояла цель проповеди.
Тайная цель.
Мрак, по утверждению капеллана, был присущ детям Короса, ваганам,
уклоняющимся от света бога Агониса. А тот отблеск, что исходил от мрака,
являл собой живое зло, зиявшее мрачным, противоположным светом, и этот
мрачный свет исходил от ваганов во всех их мыслях и деяниях.
И тогда в душе Джема поселилось неотступное, тягостное понимание
происходящего. Понимание правды забило в его сердце тревожным набатом.
"Они хотят, чтобы мы возненавидели ваганов.
Они хотят, чтобы мы возненавидели ваганов, но раз они этого хотят, мы
не будем ненавидеть ваганов".
Джем задумался об "Эль-Ороконе". Он знал о том, что священная книга
написана давным-давно, так давно, что никто бы не смог точно сказать, когда
именно и кто ее написал. А вдруг она была настоящая? Может быть, конечно, и
настоящая. Но одно Джем знал точно: она запросто могла быть написана
синемундирником для оправдания сути их правления.
И вот как они пользовались священной книгой.
Джем повернул голову, посмотрел на тетку. Та, зачарованная, не сводила
глаз с Эя Фиваля. Она смотрела на него сейчас, как когда-то на Воксвелла.
Какое-то время, после бала, Джем ненавидел тетку. Пылая гневом, он
представлял, как возьмет и скажет ей о том, что ему все известно. Но потом
он понял, что не сможет так поступить, и понял, что в душе его нет
ненависти к Умбекке.
Джем жалел ее.
Он оглянулся, пробежал взглядом по лицам офицерских жен, богатых
торговцев, крестьян, примостившихся на дальних скамьях. Эй Фиваль назвал бы
их своей паствой, то есть стадом, и Джем видел воочию: так оно и было.
Стадо овец.
Джем больше не мог сохранять напускную вежливость. Он подтянулся на
костылях, встал и пошел по проходу.
- Простите. Простите.
- Джем? Тебе плохо? - всполошившись, прошептала тетка.
Джем ей не ответил. Он решил, что потом скажет ей, что действительно
плохо себя почувствовал, но не станет уточнять, из-за чего. Теперь же он
стремился как можно скорее выбраться из храма, пока Эй Фиваль громогласно
распинался о священном долге агонистов - искоренении ваганского зла во всех
его проявлениях
То есть - об искоренении всех ваганов до единого.

Воздух на кладбище был морозен и чист.
Стражники, стоявшие на посту под колоннами портика, глянули на Джема,
и пока он, неуклюже переставляя костыли, спускался по ступеням, провожали
его взглядами. Джем прекрасно знал, о чем они думают.
"Да это калека из замка".
То есть существо безвредное.
Джем медленно пошел по дорожке между могил. Теперь тут все было
расчищено, трава и кусты росли ровно, аккуратно. Странно, но факт:
проповедь мгновенно выветрилась из головы у Джема. В храме им владела
ярость. Теперь она пропала. Все исчезло. Он поднял голову и увидел простор
небес. Опустил глаза - увидел пожухлую траву вокруг надгробных камней. Куда
он шел? Ему просто хотелось побродить между могил, вот и все.
Нет, неправда.
Он обернулся. Стражники его уже не видели. Его вообще никто сейчас не
видел. Джем свернул с дорожки и зашагал в угол кладбища. Тут трава пока
росла высоко и раскачивалась на ветру. От храма донеслись звуки органа и
пение хора, начавшего замыкающие службу песнопения. Печально-торжественные
звуки, плывущие над могильными камнями, вызвали у Джема чувство жуткого
одиночества.
- Я одинок, - сказал он вслух.
- Нет, - ответил ему кто-то.
Конечно, она была здесь. Джем стоял у дальней стены кладбища в том
самом месте, куда она велела ему прийти.
Дыра в заборе.
Плетень.

Джем смотрел в чьи-то глаза. Удивительнейшие глаза.
Нет, это наверняка был обман зрения. Таких глаз просто не могло
существовать на свете. Мгновение - они горели золотым светом. Мгновение - и
они стали черными. То они были похожи на плоские полупрозрачные круги, то
вдруг превращались в две мрачные бездны. Когда они становились черными,
Джему казалось, что он мог бы утонуть в этих глазах, словно в черном омуте.
Но нет, он не утонет. Он не умрет. Он будет просто опускаться, опускаться
все ниже, все глубже, а где-то там, в глубине, непременно будет свет.
Лесной тигр развернулся и исчез в чаще.
Все прошло. Все прошло. Далеко, в глубине Диколесья, Джем лежал на
ложе из белых лепестков.
А рядом с ним лежала Ката.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ПЫЛАЮЩИЕ СТИХИ

ГЛАВА 56
ДЕРЕВО В ДИКОЛЕСЬЕ

Жизнь Джема переменилась.
Раньше, когда он был помладше, он покидал замок только в повозке или в
карете, и только вместе с теткой. В одиночестве он бродил по замку, но уйти
одному за крепостную стену - это казалось ему недостижимым подвигом. Теперь
он стал смелее. Джем вступил в четвертый цикл своей жизни, и, словно его
возраст стал знаком прилива новых сил, юноша сначала дерзнул выходить на
прогулки по дороге неподалеку от перекидного мостика, с каждым днем уходя
все дальше и дальше.
И еще дальше.
А в те дни, когда стояла хорошая погода, Джем отваживался на далекие
одинокие прогулки. Он гулял по деревенским улицам и аллеям, уходил за
деревню. Порой, если он забредал в раскисший снег или, устав, с трудом
переставлял костыли по каменистой дороге, возвращаясь по склону горы к
замку, его могли окликнуть едущие в повозках купцы или конный солдат и
вежливо предложить подвезти. Джем, упрямый и гордый, всегда отрицательно
качал головой. Он не желал ни жалости, ни помощи.
Джем вовсе не боялся разгуливать по владениям синемундирников.
Напротив, он чувствовал себя в безопасности. Солдаты привыкли к виду
"хромоножки" - так они стали называть Джема. А некоторые его искренне
полюбили.
- Стой! - как-то вечером окликнул его незнакомый часовой, когда Джем,
возвращаясь в замок, шагнул на перекидной мостик. Уже стемнело, и прозвучал
колокол - сигнал начала комендантского часа. Видимо, при свете занавешенной
тучами луны фигурка на костылях, с трудом переставляющая скрюченные ноги,
кому-то показалась страшноватой. Часовой наставил на Джема мушкет и строго
спросил, чего ему здесь надо.
- Морви! Не валяй дурака! - урезонил часового его напарник, вышедший
из тени, отбрасываемой воротами. - Это несчастный хромоножка, разве ты не
видишь. Он тут живет.
В другой раз Джем слышал, как какой-то солдат негромко сказал:
- Оставьте вы его все в покое. Он же дурачок.
И Джем понял, что так о нем думают все. Это его не радовало, но когда
он подумал об этом хорошенько, то решил, что это ему на пользу. На этом
можно было играть.

К тому времени, когда Джем мог самостоятельно добираться до потайного
плетня, в деревне к нему все привыкли. Целых две луны ему понадобилось,
чтобы освоить такой далекий путь. В один прекрасный день он свернул с
дорожки на кладбище и, безошибочно найдя дыру в стене, скользнул между
ветвей. Снег в то утро растаял. Отяжелевшие от влаги листья гладили щеки
Джема.
Придет или не придет?
Джем уцепился за ветку дерева. Он тяжело дышал. Его никто не видел -
он в этом не сомневался. Но она придет или нет?
Конечно, нет.
Это было глупо. Сколько времени прошло с того дня, когда они были
вдвоем? Неужели она должна все время тут торчать и ждать его? Джем ощущал
глубокую, затаенную муку. Девушка что-то сделала с ним, она его изменила.
Порой он начинал ее ненавидеть за это. Иногда то, что случилось с ними в
тот день в лесу, казалось Джему верхом совершенства. Казалось, в тот день
чему-то пришел конец, что-то достигло вершины. Джем даже не пытался
бороться с мечтой о том, чтобы это повторилось вновь. По ночам, лежа у себя
в алькове, он проигрывал в уме случившееся между ним и Катой, снова и снова
представлял себе девушку.
Он хотел ее.
К утру простыни его намокали от изливавшейся горячей жидкости.
В тот день, стоя у кладбищенской стены, Джем хотел именно такой
встречи с Катой. Он изнывал от страсти, сердце его бешено колотилось.
Она не пришла в тот день, но на следующий день и потом Джем
возвращался к дыре в кладбищенской стене. Он раздвигал ветви, делал
несколько шагов по лесу, стоял и ждал, вглядываясь в чащу.

На четвертый день она пришла. Он сказал:
- Я знал, что ты придешь.
Неправда. Он ничего не знал.
- Я следила за тобой, - лукаво усмехнулась она. - Я следила за тобой
исподтишка.
- Ты знала, что я был здесь?
Юноша не мог поднять глаз. Страсть стихла. Его обожгло холодом.
Кап-кап - падали с деревьев капли. Ката запрокинула голову:
- Хотела поглядеть, сильно ли тебе этого хочется.
Это прозвучало вызывающе. Жестоко. Джем не мог этого вынести. Костыли
выскользнули в него из рук. Дрожа, хватаясь за ветки, он опустился на
землю.
Протянул руку:
- Возьми меня за руку. Прошу тебя.
Она не взяла.
Джем лежал на мокрой земле и дрожал. Он закрыл глаза. Он слышал, как
шуршат под ногами Каты листья, как потрескивают сучки. Неужели ушла? Ну и
пусть. Он больше никогда не придет сюда. Он не будет думать о ней. Он
найдет другую, ту, которая ответит на зов его разгоряченного тела.
Но она легла рядом с ним.
Она прикоснулась к нему.
В тот день в их встрече не было блаженства. Ката даже не целовала
Джема. Чувство, владевшее Джемом, было близко к грубому животному
инстинкту, ничем не сдерживаемому, торопливому, отвечающему только на
прикосновения рук возлюбленной. Ката сорвала с него одежду, рывком опустила
его на спину, легла сверху, сняла платье. Джем овладел ею.
И закричал. Он почувствовал боль, а не наслаждение.
Ката вскочила. Исчезла за деревьями. Джем слышал, как она бежит по
лесу.
А Джем дрожал и рыдал. Это было чересчур. Это было ему не по силам.
Но на следующий день он пришел снова. И Ката пришла тоже.

Что-то кончилось.
Что-то решилось.
Теперь все дни Джема, без исключения, были посвящены Кате. Медленно
тянулись теплые дни сезона Вианы. Тепло робко завоевывало долины. С того
дня, когда на деревьях зазеленела первая листва, Джем проводил все дни до
вечера в Диколесье. Ката не всегда ждала его у плетня, но когда она
приходила, она брала Джема за руку. И тогда его изуродованные ноги вновь
обретали способность ходить. Тогда он прятал костыли под занавесом плюща, и
они вдвоем убегали в чащу. Их руки переплетались, они бегали и прыгали,
смеялись и играли на полянах. Добежав до какого-нибудь дерева, они
обнимались и целовались, и каждое дерево казалось им священным и каждое -
особенным.
О, как он любил ее!
Порой он украдкой наблюдал за ней так, что она этого не видела -
замечал, как вспыхивали ее глаза под полуприкрытыми веками, как падала тень
на скулу, - и тогда ему казалось, что она принадлежит ему вся,
безраздельно. И тогда он стремился овладеть ею физически, чтобы ему
принадлежал и этот блеск, и эти тени. Потом он вспоминал ее ресницы, ее
щеки, и страсть овладевала им с прежней силой. Вдали от Каты Джем продолжал
страдать, но страдания его теперь стали иными. Он по-прежнему грезил о Кате
по ночам, но теперь она принадлежала ему, и он не переставал желать ее.
Они как бы вошли вдвоем в Царство Вечности. Они обнимались, они
тянулись друг к другу голодно, жадно. Они срывали друг с друга одежды. В
Круге Познания, нагие, жаждущие друг друга, падали на ложе из лепестков.
Она была коварна и дика. Она смеялась над ним, играла с ним, тянула
его за волосы, царапала и кусала. Валила его наземь, не утоляла его
страсти, когда он умирал от нее.
- Ненавижу, ненавижу тебя! - рыдал порой Джем.
Однако то была сладкая мука.
Но как же он любил Кату, когда она целиком принадлежала ему? Они
опускались на лепестки, и тогда Джем мстил девушке за свои страдания. Куда
девалась его робость, его мальчишеская стеснительность! Им владела только
неодолимая сила страсти, он знал только один путь - путь, который вел к
удовлетворению этой страсти.
Она, рабыня его желания, стонала и обнимала его.
Но и он был ее рабом.
Очарованный, изумленный, юноша был беспомощен перед своей
возлюбленной, перед таинственной смуглостью ее кожи, перед черной гривой ее
длинных волос. Он любил в ней все - гладкие, крепкие руки и ноги, плавную
линию живота, маленькие упругие груди... Ему нравился ее запах, ее
прикосновения. Его пальцы бродили по ее телу, любовно исследуя каждую
выпуклость, каждую ложбинку, их губы встречались, их языки сплетались,
словно змеи. Желание вновь и вновь просыпалось в Джеме и требовало выхода.
В мире не существовало ничего, кроме них двоих, да и не могло существовать.
Казалось, время остановилось, вся остальная жизнь прекратилась, не было
ничего реального, кроме их радостной любви, их страсти друг к другу. Он
любил ее, он ничего больше не хотел - только быть с ней, только ощущать
этот жар, это тепло.
Снова и снова.
С ней.
Навсегда.

ГЛАВА 57
ТРИ ЖЕНЩИНЫ

Умбекка довольно вздохнула.
Глядя в зеркало при свете послеполуденного солнца, она видела перед
собой легкую, воздушную фигуру в платье из бледно-голубого муслина. Ткань
была не однотонная, на ней пестрели мелкие цветочки. Тонкие серебристые
нити, которыми был расшит лиф платья, таинственно мерцали. Юбка ниспадала
свободными волнами и была так легка, что для ее описания напрашивалось
слово "невесомая". Именно так отозвался о платье Умбекки капеллан, а
капеллан о подобных вещах судил безошибочно.
Как и обо всем прочем.
Эффект воздушности усиливался за счет отделки, выполненной из
тончайших варбийских кружев. Для сезона Терона наряда лучше не придумаешь!
Умбекка повертелась перед зеркалом.
На этот раз она обошлась без помощи Нирри. Платье было прислано из
Агондона по заказу капеллана. Одно из многих нарядов, преподнесенных
Умбекке капелланом. Чего теперь у нее только не было - и бальные платья, и
вечерние, и утренние... он был так добр. Так участлив. Так
предусмотрителен. Умбекка просто обожала получать чудесные свертки,
перевязанные ленточками. Обожала хруст бумаги, благоухание ткани. Она
восклицала: "О капеллан!" Порой она даже вскрикивала более фамильярно: "Эй,
ну что вы!"
Теперь она целыми днями наряжалась.
В дверь кто-то тихо, робко постучал - так же тихо и воздушно, как
прозвучал этот стук, так было тихо синее небо за открытым окном. Стук был
столь же невесом, как волшебное создание в зеркале. Негромко щебетали
птицы.
- Девчонка, ты? - бросила через плечо Умбекка. Нирри явилась как бы
ниоткуда.
- Как тебе кажется, у меня нос не блестит?
- Ну, разве что совсем немножко, мэм.
Нирри подала хозяйке пудреницу, затем подала помаду. Умбекка не
слишком-то умела пользоваться косметикой. На самом деле, она честно
призналась капеллану, что для нее нет более отвратительного зрелища, чем
вульгарно накрашенные женщины, и добавила, что при виде жуткой бабы из
"Ленивого тигра" любая порядочная женщина должна содрогнуться. Капеллан с
Умбеккой живо согласился, однако заметил, что и порядочная женщина - тоже
женщина, а ни одна женщина не должна пренебрегать тем, что ей положено
делать именно потому, что она рождена женщиной. Умбекка улыбнулась. Она
поняла, что, говоря о мире, капеллан говорит не о мире вообще, а о мире
высшего света, то есть об агондонском обществе.
Нет, даже не так: он говорил о придворных кругах.
Умбекка в последний раз с обожанием посмотрела на свое отражение. Как
же она похудела! Какая у нее теперь была чудесная фигура! Она говорила
себе: это не фигура женщины в летах - нет, это фигура женщины в самом соку,
в расцвете лет.
Да.
И это ей тоже говорил капеллан.
Умбекка поплыла - о, разумеется, воздушно - к двери, где ее, застыв в
почтительном поклоне, ожидал красивый молодой синемундирник-часовой.
Умбекка одарила его загадочной улыбкой, которую теперь подолгу репетировала
у зеркала.
О, как переменилась жизнь Умбекки! Порой она отсчитывала начало новой
жизни со дня прихода в Ирион синемундирников, порой - со дня бала, порой -
с первого чаепития в Стеклянной комнате. Она знала лишь одно: она счастлива
и счастье ее с каждым днем росло и расцветало. В ее личное распоряжение
была предоставлена карета, и она каждый день отправлялась на ней в Дом
проповедника, где пила чай с командором.
И с капелланом, разумеется.
Правду сказать, поначалу Умбекку немного разочаровывала одна из
особенностей этих чаепитий. Даже теперь она признавалась себе в том, что
даже радовалась, когда командор по каким-либо обстоятельствам отсутствовал
и она оставалась наедине с капелланом, и тогда они могли поболтать о том,
каким ситцем сейчас можно обивать мебель, о том, какие чудные тиралосские
ковры у леди Т., или о том, какой великолепный маскарад состоялся у леди С.
в парке Оллон. Капеллан утверждал, что об этом маскараде сплетничают в
Агондоне до сих пор.
Однако при всем том Умбекка теперь не нервничала и не тревожилась,
когда читала вслух отрывки их романов Руанны. После первого чаепития
капеллан посоветовал ей начать с самого первого томика Агондонского издания
и прочесть все романы от корки до корки. Так и получилось, что чтение они
начали с "Первого бала Бекки". Этот роман был прочитан за чаем вслух в
течение целой луны. Ближе к окончанию романа Умбекка, уже не стесняясь,
хохотала или всхлипывала, читая о похождениях своей тезки. День за днем
хорошенькая юная Бекка "пробовала воду" высшего света, порой шла ко дну,
но, в конце концов, обретала тихую гавань в объятиях лорда Эльгрова.
Мало-помалу Умбекка начинала чувствовать, что сердце ее тает. Вероятно, она
начинала осознавать, что на самом деле Руанна вовсе не презирала ее, что
она всегда была добра к ней. Наверное, она - пускай смутно - начинала
догадываться о том, что даже названием своего первого романа сестра хотела
сделать ей маленький подарок. Ведь, в конце концов, разве Бекка не мечтала
добиться в жизни того же самого, о чем всю жизнь грезила Умбекка? На
страницах романа Руанна исполняла все мечты сестры, лишала ее всяческих
разочарований реальной жизни. И разве вымышленная Бекка не была во многом
похожа на Умбекку настоящую? И героиня романа, и сестра писательницы были
искренне набожными женщинами. Обе были натурами утонченными. Умбекка стала
читать роман более живо, голос Бекки стал ее собственным голосом.
- Она так похожа на вас, - как-то раз сказал командор, неожиданно взяв
Умбекку за руку. Она только что прочла трогательнейший отрывок, описывающий
то, как лорд Эльгров открыл Бекке свое сердце, а бедняжка Бекка была
охвачена головокружительным порывом чувств. Героине казалось, что весь мир
настроен против нее. А теперь самый прекрасный мужчина, которого она
когда-либо встречала, говорил ей, что любит ее.
Много лет назад над этим отрывком рыдала вся Эджландия, теперь же
слезы были на глазах Умбекки. От нее не укрылось и то, что командор тоже
прослезился. Он склонил седую голову, поцеловал руку Умбекки, а та
устремила взор на капеллана. Капеллан улыбался. Они обменялись долгим,
понимающим взглядом. "Какое очаровательное зрелище", - подумала тогда
Умбекка. Как это мило, что двое набожных, добродетельных молодых людей,
соединенные любовью к богу Агонису, могут доставить простую радость
человеку благодарному и пожилому! Ну, совсем как в романе Руанны "Тернистый
путь к брачному ложу", если вспомнить ухаживание полковника Фоннеля за
Меролиной...
Со сладкой грустью думала Умбекка о том, что когда-то в те времена,
когда командор был блестящим героем, она бы с радостью отдала ему свое
сердце и руку. Но потом печаль развеялась и она стала думать не о прошлом,
а о будущем. Разве не происходило нечто подобное со всеми героинями романов
сестры? Разве не расставались они с прежними привязанностями, дабы обрести,
наконец, желанное счастье? Разве не была сладкая печаль расставания
прелюдией к исполнению желаний?
Да, когда-то сердце Умбекки замирало при виде командора, это верно. Но
теперь ее сердце билось по-новому. Капеллан говорил ей о том, что
добродетельная женщина - тоже женщина. "Мужчина избранный, -
интерпретировала эту фразу в уме Умбекка, - тоже мужчина". Порой она
грустила о том, что такой мужчина, как капеллан, вынужден был принять обет
безбрачия. Затем она вспоминала о том, что и для избранных порой делались
исключения, и тогда они расставались со служением и могли сочетаться
браком. Умбекка знала и о том, что это не редкость в высшем свете Агондона,
а ведь капеллан - человек светский.
Умбекка не сводила с капеллана любовного взгляда.

- Значит, на такой цене и сговоримся?
Девушка смущенно молчала.
- Стесняешься, милочка. Не надо. Ты хорошенькая. Не пышка, конечно, ну
да это дело вкуса. Одним пышек подавай, а другие предпочитают худеньких. А
платить будут, и представь себе, некоторым за деньги даже больше нравится.
Уплатить-то кто может? Только господа. У меня, вот, сколько я спину гну,
лишней монетки сроду не завалялось. Между прочим, чтоб ты знала, я когда-то
была почтенная замужняя женщина. Жалко только, что мой бедолага Эбби не был
почтенным женатым мужчиной.
Излагая такие соображения, женщина держала девушку пальцами за
подбородок и поворачивала ее головку туда-сюда. Тускло светила лампа.
Девчонка была хорошенькая.
Но...
Ну да, и еще нужно было ее приодеть.
Снизу доносились веселые голоса, музыка и смех. Досточтимая Трош
решила приступить к делу профессионально.
- Поди сюда, милочка, - проворковала она. - Давай-ка заглянем в
волшебную шкатулочку.
- В-волшебную?
Девушка испугалась не на шутку и попыталась вырвать свою руку из
цепких пальцев женщины. Досточтимая Трош обернулась. Нахмурилась, а потом
расхохоталась:
- Ой, милочка, ну ты и дурашка! Чего ты переполошилась? Понимаешь,
некоторые господа любят невинных девочек. Ну, так сказать, думают: "Я у нее
первый", даже ежели... ну да это ладно. Никакого тут волшебства и в помине
нет. Да ты сама погляди - это просто старый комод, и все!
Женщина выдвинула ящик комода. Девушка заглянула в него. Она не
скрывала изумления. Она ахнула. Запустила руки в ящик, полный одежд из
блестящих тканей. Обернулась к улыбающейся женщине и прошептала:
- А вы - ваганка, да?
- Ваганка? - фыркнула женщина. - Чья бы корова мычала! - однако она
тут проговорила более дружелюбно: - Мы про меня говорить не будем, милочка,
мы лучше про тебя поговорим. - Она порылась в ящике и вытянула оттуда
длинное красное платье. - Ага. Вот это подойдет. - Рассмеявшись, добавила:
- Попробуем из зеленой девчонки сделать красненькую. Ну, снимай свои
лохмотья!
Девушка молча повиновалась. Сначала она натянула на себя красное
платье, затем - белые чулки, потом обулась в кожаные туфельки, выуженные
женщиной из нижнего ящика. Но когда она была облачена во все это,
досточтимая Трош нахмурилась и засомневалась:
- Что-то не так. Не хватает чего-то. - Она шагнула к девушке и
прикоснулась к ее темным волосам. - А за волосики твои можно было бы кучу
денег выручить, знаешь?
Девушка пугливо отшатнулась, глаза ее наполнились страхом. Вот
дурочка. Досточтимая Трош шумно вздохнула и ласково улыбнулась:
- Да нет, милочка! Ты что! Я просто хочу дать тебе дельный совет -
какая прическа тебе лучше к лицу, вот и все. Надо же тебя приукрасить
маленько. Пару сережек жемчужных. Вот так. А теперь поди сюда. Наведем, так
сказать, окончательный блеск.
Женщина снова запустила руку в море сверкающих нарядов и выудила
оттуда нечто, смутно напоминающее шкурку какого-то рыжего зверя. Девушка
выпучила глаза, но, не дав ей возразить, женщина замотала длинные черные
волосы девушки пучком и нахлобучила сверху тесный рыжий парик.
Потом она подтолкнула девушку к зеркалу, и та в изумлении уставилась
на свое обновленное отражение. Женщина обняла ее и прошептала на ухо:
- Ну, вот оно какое, наше волшебство, а, милочка? Было зелененькое, а
теперь, видишь, красненькое стало! Было темненькое - стало светленькое. А
как тебя, кстати, звать-то, милочка? Пожалуй что, назовем мы тебя...
гм-м-м... Долли. Да, Долли. Славное имечко.
Все было кончено. Решено.
Но тут женщина вспомнила еще кое о чем. И как только она могла забыть?
- Вот еще что тебе, милочка, непременно понадобится.
Девушка неуверенно взяла из рук досточтимой Трош зеленые подвязки.

Арон Трош страдал. Как все переменилось с того дня, как в кабачок
явился капеллан и увел Полти! А теперь и Полти переменился до
неузнаваемости, да и вообще в "Ленивом тигре" все стало по-другому.
Как-то вечером Арон поругался с матерью. Она сидела у зеркала и
поправляла парик. На подзеркальном столике перед ней были расставлены
баночки с белилами, румянами и пудрой. Расчески, щетки, разлохмаченные
выцветшие пуховки. Овеваемая облаками пудры, мамаша Арона старательно
приклеивала к щеке крупную мушку.
А что делать? Такая у нее была работа.
- Мама, у тебя такой вид, будто ты чуму подхватила.
- Это же мушка, Арон. Все модницы такие носят. Ну да ты у нас в моде
не смыслишь, верно, Арон? Да и в дамах тоже.
- Я знаю, чем ты занимаешься, мам.
- Арон, ты новый бочонок "сквинси" прикатил?
- Да, и не один, а три.
Арон стоял и вертел в руках щетку для волос. Среди щетинок налипли
разноцветные волоски. Человеческие волосы. Рыжие, каштановые, черные,
светлые. Сегодня на матери был блондинистый парик.
Шлепок.
- Арон, не трогай мои вещи.
- Мне все это надоело, мам.
- А? Что тебе надоело, Арон?
Венди встала, сын схватил ее за руку.
- Мам, я знаю, чем ты занимаешься.
- Чем я занимаюсь? Стараюсь, чтоб у тебя крыша над головой была, уже
четыре цикла как стараюсь, чтоб ты знал, Арон Трош. Ну, все, пусти меня.
Надо открывать заведение. А в чем твоя беда, мальчишка, я очень даже хорошо
знаю.
Она вырвала руку.
- Это в чем же?
- Мечтаешь ты много, вот что я тебе скажу.
- Мечтаю? Да ты о чем, мам?
- Хватит дурака валять, Арон! Да все дело в том, что тебе охота пупом
земли быть, а кишка тонка. Попала в точку, а? Это при твоем-то папашке? Да,
ты-то у него точно должен был пупом земли стать, как только ножками пошел.
Арон не понимал, о чем говорит мать. Насколько он себя помнил, он
только тем и занимался с тех пор, как "ножками пошел", что был мальчиком на
побегушках в "Ленивом тигре".
Он привык к этому, но теперь ему казалось, что все шло хуже некуда.
- Ладно тебе, Арон. Ты сам посуди - времена меняются, - более мирно
проговорила мать. - Если я уж чему и научилась за свою долгую жизнь, так
это тому, что времена меняются. Смешной ты парень, Арон Трош. Я всегда-то
видела, что ты потешный, а теперь я это точно знаю. Я-то думала - ты
радоваться будешь, что у нас дела идут на лад!
- На лад? Ты превратила наш кабачок в бордель!
Досточтимая Трош резко развернулась и залепила сыну пощечину.
- Нечего меня честить, Арон Трош! Да, я наняла хорошеньких девочек за
стойкой работать! Я все делаю, чтобы посетителям у нас нравилось! А ты
хотел, чтобы чем тут солдаты занимались? Чтобы они с тобой развлекались, а?
Да ты... ты сушеный стручок, Арон, и если ты до сих пор не заметил, ты,
между прочим, парень, а не девка!
Арон вышел из себя.
- Ненавижу тебя! - крикнул он. - Ненавижу! - он схватил мать за плечи
и швырнул к зеркалу. Винда сильно ударилась о стекло. Горшочки с пудрой,
пуховки, румяна - все попадало на пол. - Ты посмотри на себя! - буйствовал
Арон. - Посмотри! Ты же как размалеванная кукла, а это... это... ужас... -
И он сдернул с головы матери парик, под которым оказались жиденькие седые
волосенки. Арон упал на материнскую кровать, рыдая: - Ты просто старая
шлюха, а здесь у нас - притон!
В этом время кто-то вежливо, но настойчиво постучал в боковую дверь.
Досточтимая Трош, забыв о рыдающем сыне, торопливо напялила великолепный
новый светловолосый парик и бросилась к окну. Отодвинула занавеску,
осторожно глянула вниз, довольно ахнула и поспешила к двери. Арон слышал,
как она топочет по лестнице, как скрипит засов и как потом звучат радостные
голоса:
- Господин Полти! Что-то вы раненько нынче, а?
Звучный поцелуй.
- Не смог удержаться, Винда, честное слово! Ну как пройти мимо таких
хорошеньких девочек - вроде вас!
- Ох, вы, шутник! Ну и язычок у вас подвешен, я вам доложу! Проходите,
проходите, господин Полти, у меня для вас кое-что имеется.
- Кое-что, Винда? Это что же такое может быть?
- Ах вы, повеса! А вот есть кое-что, и притом очень даже особенное.
Кое-что такое... зелененькое. Или нет, вроде красненькое. Или желтенькое
даже.
- Что-то я вас не пойму, Винда.
Смех.
- Ой, да все вы понимаете, господин Полти. Ой, дайте я на вас
полюбуюсь. Вот уж не знаю, как кто, а я-то давно знала, что вы далеко
пойдете.

На следующее утро Арон Трош стоял навытяжку перед сержантом Банчем.
Сержант смерил его взглядом, пощупал тощую руку Арона:
- Да, худоват ты, парень. Стручок прямо какой-то, ни дать ни взять. Ну
да ладно, мы из тебя сделаем мужика. Пошли, форму тебе подберем.

ГЛАВА 58
СУДЬБА ОРОКОНА

- Ш-ш-ш!
Зверь бесшумно появился из-за занавеса густой листвы. Могучие мышцы
туго ходили под полосатой шкурой на его боках. Луч света упал на глаза
зверя, они загадочно блеснули, подобно золотым дискам. Казалось, в этой
золотой вспышке таятся какие-то особые, таинственные знания.
Джем, как зачарованный, следил за зверем.
- Лесной тигр? - прошептал он.
- Это он.
Ката осторожно опустилась на колени. Она не выпускала пальцев Джема.
Он опустился на землю рядом с ней.
- Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! - Ката закрыла глаза. Она вытянула руки перед собой,
растопырила пальцы. Джем повторил ее движения. В зеленоватых тенях
Диколесья они застыли, соединившись в странном ритуале, коленопреклоненные,
перед диковинным зверем.
Обнаженные, обессилевшие от страсти, они стояли на коленях, держась за
руки, но почему-то этот непонятный ритуал казался им обоим естественным
продолжением их любви. Джем проникался духом Диколесья. Ката незаметно,
день за днем, учила его тайнами деревьев, птиц и зверей. Прикосновения ее
рук, губ, восторги страсти - все это было для юноши частичкой жизни леса.
Диколесье наполняло их, текло в их крови. Они утопали в зеленой бездне, но
тонули радостно, без печали.
Ката прошептала:
- Лесной тигр, говори.
Но тигр молчал. Джем, сжимая руку возлюбленной, не чувствовал никаких
перемен. Рука Каты не стала жарче. Он чувствовал, что Ката ничего не видит,
кроме лиловато-черного мрака за прикрытыми веками.
- Иди ко мне, - сказала Ката.
Тигр не пошевелился, однако на мгновение задержал взгляд на
коленопреклоненной паре.
А потом он ушел.
Джем почувствовал в сердце тупую боль - он словно познал что-то
печальное. В то мгновение он ничего не понял, а потом желание захлестнуло
его с новой силой. И он вообще позабыл о пронзившем его тоскливом чувстве.
Потом, по прошествии времени, Джем гадал, что же произошло, и ему казалось,
что тигр все же говорил, причем не только с Катой, но и с ним. Возможно, в
самом существе тигра таилась какая-то печальная мудрость. Они с Катой
решили, что тигру нечего им сказать. Но может быть, сами глаза тигра - то
золотистые, то черные, - может быть, смена полос на его шкуре, может быть,
эти символы могли послужить уроком для тех, кто мог бы выучить этот урок.
Вместе с лучами солнца сквозь листву проникала жара. Поспешная, шумная
поступь сезона Вианы сменилась размеренным пылом сезона Терона. Это время
года жарко горело, но миновало слишком скоро. Может быть, именно тогда Джем
понял, что идиллии в Диколесье, как и жаркому времени года, суждено
оборваться.

В тот день, когда они прощались у плетня, Джем вдруг оторвался от губ
Каты и выпалил:
- Позволь мне остаться.
Раньше эта мысль его не посещала. А теперь он не мог от нее
отделаться. Зачем ему возвращаться? Он теперь все-все понимал в лесу, был
"на ты" с деревьями, с рыбами в реке, со скользкой выдрой, с филином.
Но это ему только казалось.
Она оттолкнула его. Он покачнулся и ухватился за плетень, с трудом
удержавшись на ногах.
Ката отвернулась.
- Ты не можешь остаться.
- Ката, но почему?
Джем потянулся за костылями, ненавидя их, ибо они напоминали ему о
том, как никчемно его тело. Обернулся, посмотрел сквозь прорехи в плетне.
Кладбище было залито золотисто-голубым светом.
- Там, по ту сторону, я калека. Здесь я могу ходить. Бегать.
- Только тогда, когда я держу тебя за руку. Не могу же я всегда
держать тебя за руку, правда?
Нет, голос ее звучал вовсе не жестоко. Он звучал равнодушно.
Лицо Джема окаменело. Он залился слезами. Ката не смотрела на него.
Она стояла, сжав губы. И только тогда, когда Джем исчез за кладбищенской
стеной, Ката дала волю собственным слезам и со всех ног бросилась в
спасительную чащу леса.
Рыдая, она бежала к пещере. Зачем она так сказала? Она и сама не могла
бы объяснить. Однако чутье подсказывало ей, что Джем должен... чутье было
сильнее желания задержать любимого.
- Папа!
Девушка прижалась к отцу. Она ничего не рассказывала ему о своих
свиданиях с Джемом. О многом другом она ему тоже не рассказывала. Но это не
имело значения. Старик и так все знал. Конечно, он все знал. Грубой рукой
он гладил волосы дочери, шептал слова утешения:
- Все мы во власти порядка вещей, дитя мое. А порядок вещей должен
установиться.

А Джему предстояла другая встреча на кладбище.
Жара в тот день стояла страшная. Компания синемундирников
расположилась под тисом, в тени. Они распивали пиво из небольшого бочонка и
играли в карты. Они сняли треуголки и мундиры. Все уже порядком
поднабрались, судя по тому, как пьяно звучали их голоса. То и дело
раздавались взрывы хохота.
Занимались они делом запретным - это касалось как азартных игр, так и
осквернения кладбища, однако жара действовала расслабляюще. Благосклонность
часовых в сочетании с определенной наглостью превратила запретный плод во
вполне съедобный. И кроме этого, в компании были одни офицеры.
- Эй!
Весельчаки заметили Джема.
- Чего это он тут делает, а?
- Видок у него какой-то виноватый, я бы так сказал.
- Да просто шатается тут, вот и все. Грязный попрошайка.
- А ты-то сам кто?
- Эй, хромоножка! - один из офицеров поманил Джема пальцем.
Джем сделал вид, будто ничего не заметил.
Рыжеволосый офицер встал и пьяной походкой направился к нему. Судя по
знакам отличия, он был капитаном и предводителем пьяной компании.
Враждебность исходила от него наподобие винных паров. Пожалуй, в другое
время этот человек мог бы показаться и красивым, но принятая доза алкоголя
сделала его уродливым. Ярко-рыжие волосы беспорядочными прядями падали ему
на глаза.
- Эй, ты! Слюнтяй! Ты меня что, не слыхал? - рявкнул капитан и злобно
взмахнул рукой. Компания разразилась громовым хохотом.
Джем хотел как можно скорее миновать пьяниц. Быстро переставляя
костыли, он шел между могил к дорожке.
Но к несчастью, угодив костылем в грязь, он поскользнулся и упал.
Пьяницы захлопали в ладоши.
Одобрительно заорали.
Джем лежал на земле, тяжело дыша. Падая, он больно ударился виском о
замшелый могильный камень. Боль пульсировала, растекалась по голове.
- Хромоножка?
Джем поднял взгляд. Пьяный капитан склонился к нему. Казалось, в этот
миг в его взгляде мелькнуло нечто большее, нежели просто жестокое
любопытство.
Джем тоже почувствовал нечто большее. Образ капитана Вильдропа
наполнил сознание Джема, и хотя капитан Вильдроп теперь был стройным
крепким молодым человеком, на миг он предстал перед Джемом таким, каким был
прежде, когда его звали Полти... с толстым пузом, переваливающимся через
пояс штанов, с грушевидной головой, увенчанной ежиком коротко стриженных
волос. Казалось, будто Полти напялил на себя маскарадный костюм, и на
краткий миг Джему открылось его истинное обличье. То есть - обличье урода
Джем даже не думал о том, что это так уж невозможно. Он чувствовал только
отвращение, похожее на тошноту. И все же когда он подал голос, голос его
зазвучал спокойно, взвешенно:
- Заткнись, жирная свинья. Убери свою жирную морду.
Физиономия Полти побагровела. Стало тихо-тихо.
- Полти? - прозвучал вопросительно чей-то голос.
Рыжеволосый офицер медленно выпрямился и лениво оглянулся через плечо
на собутыльников:
- Что-то нынче пивко на меня дурно подействовало. Вы меня понимаете,
парни?
И он принялся расстегивать штаны.
- Полти, перестань, - умоляюще проговорил долговязый лейтенант, в один
миг очутившийся рядом с капитаном. - Не смешно.
- Да ну? А ты смеялся вроде?
- Теперь не смешно.
Джем крепко сжал губы, а долговязый лейтенант помог ему подняться.
Несчастный калека и сам покраснел, лоб его покрылся испариной.
- Ну, как? Все в порядке?
Случившееся потрясло Джема. До сих пор солдаты неизменно относились к
нему сочувственно. Пусть он презирал их синие мундиры, но он не презирал
людей, носивших эти мундиры.
Тут было другое дело.
Уходя, Джем слышал пьяное ворчание Полти:
- Ну ты и слизняк, Боб. Подумать только, и я тебя в офицеры пропихнул!
И вечно-то ты был бабой, бабой ты и остался!

На могильной плите, лежавшей поверх места захоронения матери Каты,
валялись карты с изображением магов, нищих и конников вперемешку с мокрыми
от пива монетами. Тут же стояли пивные кружки. Солдаты играли в игру под
названием "Судьба Орокона". Играли они на деньги и о смысле игры не
очень-то задумывались. Вот если бы задумались, наверное, вели бы себя
иначе. Игра в "Судьбу Орокона" напоминала связывание невидимых, неосязаемых
нитей, по которым время передает нам всем нам нашу судьбу. Казалось, в игре
все зависит от странности выбора, от свободы воли в каждый отдельно взятый
момент - да и в жизни все кажется именно так. А вспомнишь потом - не было
ничего.
В жизни каждого молодого человека всегда наступает такое время, когда
контуры его судьбы как бы проступают сквозь туман. Происходят какие-то
случаи, и эти случаи словно предваряют свершение судьбы. Встреча с Полти в
тот день стала первым из трех происшествий, которые предстояло пережить
Джему до того, как ему стал окончательно ясен лежащий перед ним путь.

ГЛАВА 59
ПЛАМЯ В АЛЬКОВЕ

Той ночью Джем вспоминал о Кате не так пылко, как обычно. Мерно дыша,
он лежал на постели в своем алькове. Медленно догорала единственная свеча.
Жара не спала даже к ночи, окно было открыто настежь. Пламя свечи стояло
недвижно - ни ветерка. Юноша напряженно думал над последними словами Каты.
Сердце его сковала тягостная тоска. Сначала ему казалось, что его
отношениям с девушкой пришел конец, теперь он видел, что начиналось нечто
новое. Он думал о том, что ему повезло, и он так скоро нашел место, где бы
ему хотелось жить. Но он не мог там жить. Его отторжение Диколесьем должно
было наступить с той же неизбежностью, что и конец жаркого времени года.
Теперь он это понимал.
"Позволь мне остаться".
Как же глупо!
Взгляд Джема скользил по алькову... книги в потрескавшихся переплетах,
тронутые плесенью камзолы, щит красномундирников, который он повесил на
стену. Серебряная джарвельская шкатулка в нише над камином тускло
поблескивала в свете свечи. Пустая коробка. Она всегда была пуста,
наверняка она всегда была пуста. Джем подумал о том, что так и должно быть.
Он с тоской думал о том, что все, что он собрал когда-то в алькове,
теперь было единственным, что осталось от прежнего замка - того замка, что
стоял в Ирионе до прихода синемундирников. Тоска объяла Джема с новой
силой. Ведь он жил среди этих вещей, он принес их сюда и спас от распада,
он так долго был к ним привязан. А пока он уплывал, одурманенный страстью,
по волнам желания, он позабыл обо всех своих драгоценностях. Болезненный
озноб сотряс тело Джема. Он вспомнил о своем детстве, о вечерах в этом
алькове, когда он засыпал под пение колесной лиры. Вспомнил беднягу
Варнаву. Что с ним сталось? Джем бросил взгляд на пейзаж, изображавший
белесую дорогу. Картина висела на прежнем месте, он просто в последнее
время не обращал на нее внимания. Но ведь Джем не мог оставаться таким,
каким был прежде. В который раз он задумался о том, что, может быть, раньше
он был настоящим и должен был бы остаться таким, если бы Ката что-то не
разрушила в нем, не навредила ему.
Но не Ката была виновата.
Виновато было время.

Была одна книга, которую Джем долгое время держал на столике у
кровати. Книга была старая, потрепанная, с потрескавшимся переплетом.
Когда-то она казалась ему самой лучшей книгой на свете, и он просиживал
вечера напролет, держа ее на коленях. С печальной улыбкой Джем вспоминал
истории о принцессе Аламане, о борове-воине из деревни Суэйлль. С еще более
печальной улыбкой он вспомнил повествование о Нова-Риэле.
Джем осторожно потянулся и взял со столика "Мифолегикон". Урони он
книгу или возьми ее неаккуратно, она могла и рассыпаться в прах, исчезнуть.
Но ведь так было не всегда. Было время, когда эта книга казалась Джему чуть
ли не волшебной. Теперь она как-то потускнела, стала меньше. Даже размеры
ее стали более скромными, чем раньше.
В тусклом свете свечи Джем осторожно переворачивал страницы. Взгляд
его скользил по знакомым картинкам: мужчина в одеянии из цветов верхом на
корове, мальчик с рыбками вместо глаз, собака с человеческим лицом. Но Джем
понимал, что он ищет. Он искал изображение мальчика с крыльями, взмывшего в
небо темной грозовой ночью.
Да.
Вот и он.
Слезы набежали на глаза Джема, и на миг ему показалось, будто он снова
слышит странные звуки колесной лиры. Сколько же дней и ночей, гадал Джем,
он размышлял тогда об этой удивительной истории - в те дни, когда Варнава
только-только выучил его читать. Джем вытер слезы и начал читать, но свеча
горела тускло, и древний шрифт читался с трудом. Буквы расплывались у Джема
перед глазами, у него время от времени кружилась голова.
"Злобный змей хоть и отчаялся он непрестанных на него нападений, был
хитер и изворотлив и решил, что ни за что на свете не отправится в Царство
Небытия..."
..."В замке царила тревога. Приближалось время, когда злобный змей
должен был явиться, будучи вдесятеро сильнее..."

"...ЗНАКОМ И ДУХОМ РИЭЛЯ..."

... Но Сассорох всякий раз возрождался вновь и возвращался, возрастая
в размерах и в силе..."

"СИЛЫ СВОИ УВЕЛИЧИВ СТОКРАТНО".

"...Замок спасет мальчик. Следующей ночью разразится великая гроза..."

"ЛИШЬ ОРОКОНА МОГУЩЕСТВО СМОЖЕТ".

Что происходило?
Происходило нечто из ряда вон выходящее. Вероятно, причиной тому была
усталость Джема, а может быть, он перенапряг зрение. Слова на страницах
смещались, изменялись, а на их место становились новые слова, не такие
древние, выцветшие, серые. Нет, казалось, они выжжены на страницах книги
огнем.
Темным огнем!
Джем лежал на спине, книга лежала у него на груди. Теперь он сел.
Книга оказалась у него на коленях, она словно выросла в размерах, стала
тяжелее. Джем наморщил лоб, прищурился и попробовал прочесть новые, ярко
горящие строки. Поначалу он видел только отдельные вспышки. Но вот вспышки
сложились в слова, и Джем прочел: "ИМЯ, ЧТО ПРЕЖДЕ СКРЫВАЛО, ОБЪЯВИТ",
потом - "ВОССТАНЕТ ИЗ НЕБЫТИЯ", и снова выплыла строка: "ЗНАКОМ И ДУХОМ
РИЭЛЯ".
Повинуясь безотчетному порыву, Джем перевернул страницу и ахнул. На
следующей странице слова не мерцали, не пылали. Следующую страницу заливали
лилово-черные языки пламени. Сквозь пламя проступали строки, испускавшие
свет, казавшийся ослепительно ярким, будучи при этом черным, как
непроницаемый мрак. Вот что прочел Джем:

ПОМНИТЕ: ТОТ, КТО СПАСЕТ ОРОКОН,
БУДЕТ ОТМЕЧЕН И ЗНАКОМ И ДУХОМ РИЭЛЯ,
ВЫНЕСЕТ ОН ИСПЫТАНЬЯ И БЕДЫ ТАКИЕ,
ЧТО И НЕ СНИЛИСЬ ГЕРОЯМ ПРОШЕДШИХ ВРЕМЕН,
ВЫЗВАВ НА БИТВУ УЖАСНЫЕ ЗЛА ПОРОЖДЕНЬЯ.

Были и еще строки, но Джем с трудом разбирал буквы. Наверняка стихи
ему привиделись. Иначе и быть не могло. Последнее, что услышал Джем перед
тем, как потерял сознание, - призрачное эхо мелодии колесной лиры.
Книга выпала из его рук, переплет треснул. Распадающиеся на части
страницы рассыпались по полу.

- Джем, Джем, - тихо звал его чей-то голос.
Чья-то рука трясла его за плечо.
Джем очнулся не сразу. Музыка больше не звучала, только медленно, но
ритмично шелестел за окном дождь. Была глубокая ночь. В алькове было темно,
едва-едва теплился слабый огонек. То была свеча в чьей-то руке. Рука
пошевелилась, и Джем сумел разглядеть фигуру, склонившуюся над ним. Женщина
была в белом платье. Джем не испугался, он удивился:
- Мама!
- Джем!
Мать подала Джему костыли, и он, не понимая, проснулся или продолжает
грезить, пошел следом за белым пятном, удалявшимся во мрак. В замке не было
слышно иных звуков, кроме шелеста дождя и далеких отзвуков грома. Дойдя до
двери, ведущей в свои покои, Эла обернулась к сыну. Она сжала его руку и
горячо прошептала:
- Он сказал, что ты ничего не должен знать, Джем, что ты не должен
видеть его в таком состоянии. Но я должна была сказать тебе, Джем. Ты
должен был узнать.
Джем не понимал, о чем говорит мать. Ему казалось, что она просто
произносит слова - пустые, бессмысленные, словно стук дождевых капель. Он
ничего не понимал и одновременно знал очень многое. Он стоял рядом с
матерью и впервые отметил, как вырос. Он был ростом со взрослого мужчину.
Колеблющееся пламя свечи озаряло изможденное лицо матери. Джем
чувствовал, как сильно любит ее, но понимал, что теперь, когда он вырос,
между ними залегла непреодолимая пропасть. Что-то кончилось. Он смотрел на
мать с отчаянной печалью. Глаза его наполнились слезами. Увы, она, без
сомнения, утратила разум.
- Мама, я не понимаю тебя.
Она растрепала его волосы.
- Ты так похож на него. - Сказав это, мать потянулась к сыну и быстро
поцеловала в губы. - Я люблю тебя, Джем.
Эла повернула дверную ручку, дверь открылась. Джем вошел следом за
матерью в тускло освещенную комнату. Тот мир, который ему был так хорошо
знаком, где тетка вечно распивала чай, и терзала несчастную служанку, и
торжественно кокетничала с навещавшими ее господами... этот мир
переменился.
Теперь здесь был совсем другой мир.
В дальней стене зияла темная дыра. Там была отодвинута в сторону
панель. У камина кто-то сидел в кресле. Завернутый в одеяла. Скелет,
обтянутый кожей, с ввалившимися глазами. Джем медленно пошел к гостю. Этот
человек показался ему немыслимо старым, кожа его казалась вытертым
пергаментом. Казалось, прикоснешься к нему - и он рассыплется на кусочки,
обратится в пыль.
Это был умирающий человек.
Это был Тор.

ГЛАВА 60
БЕЛЫЕ ЛЕПЕСТКИ

В ту ночь Джем не узнал, что именно случилось с дядей. Он понял
только, что Тор был ранен и сил ему хватило, чтобы добраться до замка. Если
Джем и понимал, что дядя вернулся сюда, чтобы умереть, он гнал от себя эту
мысль. Джем уверял себя в том, что Тор болен, что тот огонь, та сила,
которые он так любил в дяде, просто на время угасли и непременно вернутся
снова. Алый Мститель восстанет! Разве он не восставал всегда вновь и вновь?
Изумление, охватившее Джема при виде Тора, прогнало все другие чувства
- в частности, удивление от обнаружения потайного хода в спальне матери.
Видимо, думал Джем, то была тайна, которую хранили его мать и дядя, -
тайна, которой мать теперь поделилась с ним. Это могло бы показаться Джему
несправедливым. В каком-то смысле это было насмешкой - ведь они с Варнавой
в свое время исходили весь замок вдоль и поперек, но не обнаружили столь
замечательной и странной вещи. Мать говорила, что все время собиралась
поведать Джему об этой потайной двери, но слабость, болезнь и проклятое
снотворное все никак не давали ей этого сделать. Прошедшего не вернуть.
Джем с тоской думал, что его мать, которую он так любил, целые два цикла
была от него так же далеко, как вечно странствовавший Тор. Потом, в
будущем, Джем не раз будет с печалью думать об этом. Но тогда, в ту ночь,
сидя у ног дяди и бросая время от времени взгляды на мать, Джем думал
только о том, какая она красивая и благородная и как жестоко с ней поступил
злой мир.
И злобная тетка.
Джем лишь сожалел о том, что мать так долго скрывала от него правду о
Торе. Подумать только - сколько уж лун Тор находился в замке, а мать втайне
выхаживала его. Даже Нирри все знала! Да, Джем жалел, что не знал правды,
но, помимо сожаления, его мучила обида. Неужели он был недостоин того,
чтобы знать правду! И когда он думал о том, чем занимался все это время,
его охватывал нестерпимый стыд.
Опустив глаза, Джем пообещал матери, что впредь не будет уходить из
замка каждый день, что теперь он посвятит себя, как и она, заботам о дяде
Торе. Мать обняла и поцеловала Джема, но сказала, что он должен жить точно
так же, как жил раньше. Никаких перемен. Все должно было идти так же, как
прежде.

Синемундирники ни в коем случае не должны были ничего заподозрить.
Найди они Тора - они бы убили его на месте.

На следующий день Джем был почти уверен, что Каты не окажется на
привычном месте их встреч. Но она ждала его у плетня. О том, что произошло
между ними днем раньше, они не говорили. Не рассказал Джем возлюбленной и о
том, что случилось в замке. Однако оба понимали, что вот-вот что-то должно
было оборваться. Может быть, не сегодня, не через несколько дней, но
скоро... Чему-то должен был настать конец, как времени года, и должно было
наступить новое время.
И в сердце своем они оба знали, что время наступит печальное.
В тот день они были особенно нежны друг с другом и хранили молчаливое
понимание. Придя в Круг Познания, они вдруг стали смущенными и робкими, как
в первый раз. Они не играли, не изводили друг друга. Глубоко дыша, они
упали на белые лепестки и прижались друг к другу, и печали было больше, чем
страсти.
"Я люблю тебя, Ката", - хотелось сказать Джему.
Но он ничего не мог вымолвить.
Он лежал на спине и смотрел в небо, залитый белесым светом. Понимание
грядущего было подобно боли.
Ката набрала пригоршню лепестков и медленно, один за другим, стала
укладывать лепестки на лицо любимого. Пальцы ее были липкими от любовной
влаги, струившейся между ее бедер. Казалось, это никогда не кончится.
Наконец на лице у Джема возникла белая благоухающая маска. Он лежал
неподвижно, не шевелясь. Наконец, поняв смысл сделанного Катой, лег на бок
и украсил лицо возлюбленной лепестками.
Они поцеловались.
И тут началось...
Пение горна послышалось так далеко, что поначалу они даже не приняли
его за звук, чем-то отличающийся от других звуков Диколесья - отдаленных
трелей птиц, потрескивания жуков под корой, шелеста опавшей листвы, под
которой тихо ползали черви.
А потом послышался лай собак.
- Слушай!
Поцелуй хотелось не прерывать вечно, но Ката оторвалась от губ Джема,
встала на колени, запрокинула голову, напряженно прислушалась. Раздался
громкий оклик, послышался свист крыльев перепуганных птиц.
Все стихло.
Ката обернулась к Джему:
- Слышишь? Гончие. Лошади.
Но он ничего не слышал.
Ката заметила, что Джем испуган. Она взяла его за руку, он поднялся и
встал рядом с ней. Они стояли в самой середине Круга своих тайных свиданий.
Джем не слышал ничего, кроме пульсирующей в руках крови, кроме стука
собственного сердца. Вскоре он понял, что ошибается. В лесу, за пределами
Круга Познания что-то было не так. Обычные приглушенные звуки стихли.
Стояло безмолвие. Непривычное безмолвие. Диколесье замерло, затаилось.
Задержало дыхание.
А потом все и произошло.
Нахлынуло мгновенно, словно прилив. Яростно взорвался воздух, в него
выплеснулась ненависть, словно все, что так долго происходило здесь, в
Круге, устланном белыми лепестками, наконец, переполнило чашу терпения по
ту сторону. Джем и Ката были спрятаны за деревьями, но снаружи, в лесу, все
пришло в движение, разбушевалось. Сначала послышался оглушительный,
истеричный собачий лай. По земле били лапы, копыта. Трещали кусты. Крики
людей, свист хлыста.
Крики напуганных птиц, свист крыльев.
Костяшки пальцев Джема побелели, он впился ногтями в плечо Каты, даже
не заметив этого. Под его ногтями расплылись лужицы крови. Ката не
чувствовала боли, она дрожала и беззвучно рыдала. Она испугалась не меньше
юноши. Она тоже никогда не слышала этих звуков - звуков охоты.
Тишина? Нет. Совсем рядом нервное кружение дрессированных животных,
шуршание травы, папоротника. Короткое ржание, фырканье.
- Куда он подевался?
- Корос его подери!
Первый голос был немного визгливый, глуповатый. Он сменился изумленным
смехом. Второй - злобный, гортанный. В нем прозвучала вся человеческая
властность, приправленная досадой и жестокой решимостью.
Лодыжек Каты и Джема коснулась скользкая влажная шкура. Бесшумно
раздвинулись лианы. Мучительные шаги, приглушенные ковром лепестков.
И капли, алые капли.
У ног влюбленных лежал раненый тигр. Здесь, в потаенном уголке леса,
он упал и лег неподвижно. Рядом с ним растекалась лужица крови. Тигр был
ранен в бок.
За деревьями звучали голоса:
- Исчез.
- Треклятые псы - никакого от них толку!
- Да что с ними такое?
- Сейчас я им задам!
- Полти, мы его упустили!
- Он был уже почти у нас в руках!
- Полти, мы его упустили! Вернись!
Тревожный, жадный шепот:
- Заткнись, ты! Он где-то рядом, я тебе точно говорю!
- Полти, вернись!
Ката застонала и опустилась на колени. Она не видела и не слышала
ничего, кроме тяжело дышащего тигра. Лошади и собаки ушли, а она даже не
услышала. Ката закрыла глаза. Однако она не выпустила руку Джема. Джем не
опустился рядом с ней, поэтому и увидел первым того, кто неожиданно для
самого себя вдруг попал на поляну.
Он вынырнул из зарослей боком, пригнувшись, выставив перед собой
ружье.
Полти едва слышно ахнул. Выпрямился.
- Кто вы такие? - прошептал он. Видимо, в этом необычном месте даже он
почувствовал себя неловко.
Но только на миг.
Ката вскочила и враждебно посмотрела на Полти. Рука ее все еще сжимала
руку Джема.
Глаза ее из-под маски из лепестков метали пламя.
- Ясненько! Ваганская шлюха со своими штучками. Грязная сучка. Что это
у вас с рожами? Чего это вы перемазались?
Джем с Катой молчали.
- А ты тоже мне, дохляк? Ты что, не видишь, у нее оспа! У всех ваганов
оспа. Они ж заразные все. - Полти кашлянул, изо рта у него вылетела слюна.
Вскинув винтовку, он ткнул ею в тигра. - Я пришел за зверем. Он мой.
- Он не твой, - пробормотала Ката.
- Я пришел его прикончить.
Полти прицелился.
- Он не твой, - повторила Ката.
Затем она повела себя необычно. Не выпуская руки Джема, она повела его
вперед, прямо под выстрел.
- Эй!
Нет, Полти не крикнул, он не повысил голоса. Все трое почти шептали. А
Ката прошептала еще тише - что-то прошептала на ухо Полти.
Он опустил ружье - самую малость.
- Чего ты шепчешь, не разберу?
- Мы - шепчущие люди.
- Чего-чего?
- Ты спросил, почему у нас такие лица. Потому, что мы не похожи на
вас. Мы живем в селе. И мы шепчемся. Мы не умеем кричать. Но уж если мы
закричим, ты умрешь. Если мы закричим, у тебя кровь хлынет из ушей. Ты не
имеешь права убивать тигра! Вот только попробуй, убей его - мы так завопим!
Попробуй, убей - из тебя вся кровь вытечет. Брызнет из глаз, из носа, изо
рта.
- Полти? Да где же ты?
Заклинание было прервано. Голос прозвучал с той стороны зарослей.
Полти грубо оттолкнул Кату. Она покачнулась, пальцы ее выскользнули из
пальцев Джема. Юноша покачнулся и превратился в беспомощного калеку.
Полти запрокинул голову. Захотел было подхватить товарища, но
передумал.
Он снова прицелился.
Ката бросилась к нему. Он стукнул ее и уже был готов выстрелить. Да,
он прострелил бы тигру голову только для того, чтобы убедиться, что тот
мертв. Он бы вспорол зверю брюхо, вывернул кишки, вырвал сердце и победно
поднял бы над головой.
Да-да, он бы все это с готовностью проделал, но все то время, пока
тигр лежал на поляне, он только отдыхал и готовился к броску. Кровь
перестала течь, рана зарубцевалась, и вдруг перед взором Полти предстала
полосатая масса мышц, клыков и зубов, горящих глаз. Тигр готовился к
броску.
Охотник посмелее Полти не отступил бы и выстрелил. Но Полти струсил и
бросился наутек. В страхе он бросился напролом сквозь густые заросли.
На поляне Джем и Ката, стоя на окровавленных лепестках, обнялись. Тигр
исчез. Потом Ката вспомнила кое-что из рассказов отца - о тех существах,
что убивали людей, убивали в таком количестве, что их не осталось совсем.
Тогда Ката не понимала отца. Он говорил, что одно из умерших существ -
только одно - было бессмертно, оно жило вечно и его нельзя 6ыло убить, как
бы люди ни старались этого добиться.
Снова послышались голоса с той стороны:
- Полти, вот ты где! Что стряслось?
- Стряслось? Ничего не стряслось.
- Ты же кричал.
- Заткнись. Не кричал я.
- Я же слышал!
- Паутина там здоровенная. Ненавижу пауков.
- Полти?
- Ну, чего тебе еще?
- А я, похоже, слышал тигра.
- Чего? Ни хрена ты не слышал.
- Но он рычал.
- Боб, ты лучше заткни пасть. Ну, ты баба, всегда бабой был!
Голоса стихли вдали.

ГЛАВА 61
ТАЙНА МСТИТЕЛЯ

Свет, проникавший в "Стеклянную комнату" сквозь прозрачный потолок,
теперь был не таким ярким. Жаркий сезон шел на убыль, и, если сгущались
тучи и приближались сумерки, капеллан ставил на край письменного стола
командора красивую лампу - ту, что прежде освещала карету. Он зажигал
лампу, и при ее свете Умбекка читала очередной отрывок. Лампа тихонько
шипела, разливая золотистое теплое сияние, таинственным образом
соединявшееся с зеленью ковра и густой листвы, сменой красного, лилового и
черного над головой.
Сначала капеллан зажигал лампу только тогда, когда действительно
становилось темновато, но потом командор просил ставить на стол лампу даже
тогда, когда было светло.
Старику нравилось, как она шипит.
Ш-ш-ш-ш...

Умбекка как раз начала читать первую часть "Красавицы долин" когда
произошел любопытный случай. Перевернув страницу, она обнаружила листок
пожелтевшей, потертой бумаги. Листок выпал из книги на колени к Умбекке.
Она, конечно, отвлеклась от чтения и заглянула...
Это было письмо - нет, скорее записка. Она когда-то была сложена
вчетверо, но теперь лежала между страницами книги - развернутая,
разглаженная. Записка была короткая, упала она текстом вверх. Умбекка
просто не могла не прочитать ее. То, что она прочла, заставило Умбекку
зардеться. "Тор, я люблю тебя" - вот и все, что было в записке, написанной
рукой Элы. Почерк племянницы Умбекка узнала сразу.
Как она сюда попала, эта записка?
Что все это значило?
Капеллан вздернул бровь.
- Что-нибудь не так, любезная сударыня? - прошептал он.
- О нет. Нет-нет.
Умбекка попыталась загадочно улыбнуться и продолжила чтение. Командор
сидел в маске, и Умбекке вовсе не хотелось, чтобы он ее снимал. Когда
командор был в маске, у нее создавалось такое ощущение, будто она наедине с
капелланом. Порой можно было даже подумать, что старик спит.
Иногда так оно и было, но когда Умбекка собиралась уходить, командор
снимал маску и любезно с ней прощался.
Когда Умбекка заканчивала чтение отрывка, записка по-прежнему лежала у
нее на коленях. Самый обычный клочок бумаги, почти невесомый, но Умбекка
ощущала его давление. Он казался ей чем-то возмутительным. Вызывающим.
Записка, казалось, жгла кожу Умбекки сквозь тонкую ткань платья. Пачкала
платье, словно пятно грязи.
Но в то мгновение, когда командор уже был готов откинуть со лба маску,
капеллан повел себя более чем необычно. Он ловко схватил записку, и она
мгновенно исчезла в складках его сутаны.
Безусловно, все было проделано элегантно, отточенно и быстро. В этом
движении была и нежность, и уважение - ни намека на грубость или
вульгарность.

Все кончилось, но чувство того, что ее оскорбили, Умбекку не покинуло.
Ее счастье расцветало с каждым днем, а теперь вдруг поблекло.
Той ночью Умбекка долго стояла у кровати спящей Элы. Бутылочка с
сонным зельем, как обычно, находилась на столике у кровати. Теперь, когда в
замке появились солдаты, Нирри приходилось постоянно готовить настой. Даже
Умбекке это казалось отвратительным.
В последнее время Умбекка с племянницей почти не разговаривала. Утром
Эла просыпалась медленно, с трудом, а Умбекка в это время уже с головой
уходила в выбор наряда для очередного визита к командору. Судя по тому, что
нашептывал Умбекке капеллан, дамы утонченные переодеваются раз пять в день.
Казалось, две женщины живут двумя разными жизнями, хотя находились всего
лишь в разных концах одной мрачноватой комнаты. Сразу после полудня Эла
снова спала. Чай она пила, когда Умбекки уже не было, а когда тетка
возвращалась, Эла уже снова спала. Ночью Умбекка удалялась в свою
комнатушку-келью.
Когда-то Нирри рассказывала Умбекке все новости о племяннице. Леди Эла
сделала то, леди Эла сделала это. "Я немножко волнуюсь за леди Элу". Теперь
проходили луны за лунами, а Умбекка не слышала от служанки ни слова. Может
быть, она просто не слушала? О племяннице она думала в последнее время в
единственном смысле. Умбекка размышляла о неудобствах. Комната Элы была
большой, просторной, но новые приобретения Умбекки все более настойчиво
наполняли ее. Теперь для тетки комната Элы была одновременно и гардеробной,
и гостиной. А Эла здесь чем занималась? Дрыхла целые дни напролет. Вряд ли
ее теперь можно было считать светской дамой. Да больной куда больше подошла
бы маленькая комнатушка Умбекки. Нужно будет попросить солдат позаботиться
о том, чтобы они подготовили запас свежего постельного белья. В комнате Элы
у Умбекки могла бы быть личная жизнь. О, это было так ужасно - не иметь
своего угла!
Только два момента не давали Умбекке осуществить ее замысел.
Во-первых, стоило Умбекке как-то вскользь обмолвиться об этом, как взгляд
Нирри стал каким-то странным, диким. Такого взгляда Умбекка прежде у
служанки не видела. Честно говоря, Умбекка немного побаивалась Нирри, хотя
никогда бы в этом не призналась даже самой себе... Побаивалась она и
племянницы, потому пока осуществлять свой план не решалась.
Правду говоря, Эла обычно особых хлопот не доставляла, если только не
задумываться о такой малости, как ее существование вообще. Да, она луны
напролет лежала в своем отвратительном ступоре. Умбекке казалось, что нет
на свете ничего более мерзкого, чем привычка к лекарствам. И все же время
от времени Эла была способна на путающей силы эмоции. Это было печально.
Это было опасно. Досточтимый Воксвелл всегда предупреждал Умбекку о
возможности кровоизлияния, подобного тому, что убило мать Элы. О, это было
ужасно... Сколько трудов стоило потом убирать все эти окровавленные
простыни! Умбекка тогда предлагала хотя бы матрас не выбрасывать, но Руанна
настояла.
И что же могло произойти, если в один прекрасный день Эла вдруг
очнулась бы в комнатушке тетки? Нет, пожалуй, побелку надо бы отложить до
того времени, когда девчонка свыкнется с новой обстановкой. Неплохая
мысль... И все же Умбекка не решалась, но, не решаясь, ненавидела
племянницу все сильнее. Какая же она самовлюбленная девчонка!
Теперь, когда Умбекка размышляла о записке, выпавшей из "Агондонского
издания" командора, раздражение ее разбушевалось с новой силой. "Тор, я
люблю тебя". В какие игры играла племянница? А в какие - Тор? Умбекка в
отчаянии отвернулась от Элы. Капеллан забрал записку нарочно, намеренно. "Я
знаю, что там написано, - вот что, казалось, говорил его поступок. - И я
знаю, что это значит".
Четыре слова записки и то, где она была найдена, открывали перед
Умбеккой мир, полный тайн и загадок. И то, что эти тайны и загадки
вторгались в ее новую жизнь, грозили ее счастью, - этого Умбекка просто не
могла вынести. В висках у нее снова, как когда-то встарь, противно
застучала кровь.
Капеллан, провожая ее до кареты в тот вечер, ни словом не обмолвился о
записке.

Разговор на эту тему он завел несколько дней спустя.
По стеклянной крыше тихо постукивал дождь. Небо было мрачно-серым, на
письменном столе необычно ярко горела лампа. Был один из тех чудесных
вечеров, когда мучимый подагрой командор не смог присоединиться к Умбекке и
капеллану. Умбекка не без радости думала о том, как сейчас старик крепко
спит, убаюканный снотворным зельем.
Счастье вернулось к Умбекке. Заросли около кирпичной стены расчистили,
дабы можно было топить камин. Там весело плясало пламя. Капеллан, ласково
улыбаясь гостье, ухаживал за ней, подливая чай. На блюде высилась горка
аппетитных тартинок с клубничным джемом. У Умбекки вот-вот готовы были
побежать слюнки.
- Тартинку, сударыня?
- О капеллан, ну разве что только одну. Вы же знаете, дамам положено
следить за фигурой.
Умбекка изобразила загадочную улыбку и отправила тартинку в рот.
Несколько дней назад капеллан начал рассказывать ей удивительно
увлекательную историю об одном вечере в городском особняке некой леди М.
Ходили ложные слухи о том, что в этот вечер там должен был появиться сам
король. Умбекка уже была готова тонко намекнуть, что неплохо бы вернуться в
этому рассказу, когда вдруг капеллан сказал:
- Вероятно, сударыня, вам не дает покоя одно маленькое происшествие?
- Капеллан? - рука Умбекки, потянувшаяся за еще одной тартинкой,
застыла в воздухе.
И вот тогда капеллан вынул из кармана записку, которая так огорчила
Умбекку. Записка лежала между ними на инкрустированном столике, рядом с
чашкой и молочником из варбийского сервиза.
"Тор, я люблю тебя", - процитировал капеллан. - Очаровательная
записка, как вы считаете? Написана женской рукой, а Тор... если я, конечно,
не ошибаюсь, это уменьшительное от... от какого же это имени, как вам
кажется, сударыня?
- Торби?
- Гм-м-м. - Капеллан как будто задумался. - Может быть, вы и правы. -
Но "Торби" - это несколько вульгарное имя, как вы полагаете?
- О, безусловно. - Умбекка едва заметно покраснела. Ее отца звали
Торби.
- Да. Торби, - продолжал размышлять вслух капеллан. - Такое имя вряд
ли встретишь у особ выше среднего класса. Но есть одно аристократическое
имя, которое вполне может прийти на ум, верно?
Умбекка подняла глаза и увидела на стеклянном потолке свое отражение и
отражение капеллана. По стеклу растекались струи дождя.
- Ну... может быть, Торвестр, - небрежно проговорила Умбекка. - Хотя
тут стоит задуматься об обстоятельствах... Выразить свою любовь на клочке
бумаги... так бы вряд ли повела себя дама из высшего света. Вернее, может
быть, она так и поступила бы, но только в том случае, если она лишена
всякой добродетели и стыда. Я бы сказала, что в этой записке нет ни на йоту
аристократичности, капеллан. Да, почерк, согласна, элегантный,
каллиграфический, ошибок нет, но письму ведь можно научиться и в приходской
школе. Нет, капеллан, - рассмеялась Умбекка, - наверняка речь идет о любви
какой-нибудь Долли Моп к здоровяку Торби.
И словно для того, чтобы привести доказательство своей речи, Умбекка
взяла со столика записку, презрительно глянула на нее, не переставая
смеяться. Так она впервые взяла записку в руки и впервые увидела ее
обратную сторону. Да, бумага пожелтела и потрескалась, но это была дорогая,
тонкая бумага. Листок был вырван из книги... На обороте - отрывок текста, а
вверху, на уголке - имя, написанное чернилами. Четко, разборчиво

РУАННА РЕНЧ.

"... ДОЛИН"

Значит, Эла все же сохранила книги матери.
- Удивительно, правда? - улыбался капеллан. - Но часть тайны я не
смогу раскрыть немедленно. Вероятно, вы слыхали, сударыня, о некоем
человеке, известном под прозвищем Алый Мститель?
Взгляд Умбекки в полной растерянности блуждал по блюду с тартинками.
На миг она задумалась - не изобразить ли загадочную улыбку, но передумала и
только нечленораздельно промычала.
- В агондонском высшем свете его считают персоной самой что ни на есть
вульгарной, - продолжал капеллан. - Некоторое время он возглавлял небольшую
шайку, которая предприняла дерзкое нападение на остров Ксоргос. Вам
известно, что такое остров Ксоргос, сударыня? О, это самое подходящее место
для простолюдинов, забывших честь и совесть...
Умбекка отважилась поднять глаза.
- О, это так важно, - произнесла она с чувством, - напоминать
простолюдинам, где их место.
- Целиком и полностью с вами согласен, сударыня. Но не более ли важно,
чтобы люди высшего света во всем являли пример для черни?
- Капеллан, несомненно...
Капеллан вздохнул.
- Вот почему Алый Мститель так огорчает его императорское величество.
Подумать только, молодой человек из такого почтенного семейства...
представьте себе, поговаривают, будто бы какое-то время он странствовал в
компании с ваганами, переодевшись в арлекина. Судя по всему, раньше он
наряжался в форму офицера войск смещенного короля-самозванца, а затем его
излюбленным нарядом стало разноцветное тряпье арлекина. Разноцветное, да.
Однако среди многих цветов в его наряде всегда присутствует красный...
Умбекка разнервничалась не на шутку. Капеллан играл с ней? Имя Алого
Мстителя известно всем и каждому. Все знали, что под этим прозвищем
скрывается сын эрцгерцога. В камине громко треснуло полено. Глаза капеллана
зажглись любопытством. Впервые за все время знакомства с Фивалем Умбекке
вдруг показалось, что перед ней - жестокий человек. Ну, немножко жестокий.
А капеллан продолжал ворковать:
- Вероятно, вам неизвестно, сударыня, что во время последней
зензанской войны выходки Алого Мстителя стали необычайно дерзкими. О его
деятельности достоверных сведений мало, даже в Агондоне, но можно со всей
ответственностью утверждать, что, не будь Алого Мстителя, освобождение
соседнего королевства произошло бы намного быстрее.
Капеллан склонился к столу. Голос его зазвучал доверительно, и
поначалу Умбекке показалось, что он сменил тему разговора. Однако она
ошиблась. Капеллан просто подошел к теме с другой стороны.
Он взял с блюда тартинку и надкусил ее.
- Вы никогда не задумывались о том, сударыня, почему столь выдающийся
человек, как командор Вильдроп, до сих пор не удостоен титула лорда? Он
ведь мог стать, по меньшей мере, маркизом, верно? Не приходила ли вам,
сударыня, в голову мысль, почему бы командору Вильдропу не поручить
править... ну, скажем, сударыня, Тарном, хотя бы Тарном, а не одной из
цветущих южных провинций? Не гадали ли вы, почему он носит маску и почему
его здоровье в столь плачевном состоянии?
На самом деле обо всем этом Умбекка много размышляла. Теперь она,
выпучив глаза, смотрела на капеллана и молчала.
- Ответом на все эти вопросы, сударыня, являются всего два слова. Алый
Мститель!
Умбекка ахнула. Ее забило в ознобе.
Капеллан дожевал тартинку и принялся за следующую. Жестом он
посоветовал Умбекке последовать его примеру. Она неохотно повиновалась.
- Последняя война, война за Новопровозглашенную Судьбу, длилась всего
несколько сезонов, и казалось, победа уже не за горами, - продолжал свой
рассказ капеллан. - Войско командора стояло у врат Ракса. Казалось, за
считанные дни будет прорвана оборона и Зензан станет нашим! На нашу базу на
побережье было послано срочное донесение. В Агондоне - я хорошо это помню -
считали, что победа уже у нас, так сказать, в кармане. Я вам рассказывал о
леди В.! Все мы собрались там и произносили тосты - о, как приятно было их
произносить! - за победу Вильдропа. И тут прибывает гонец с фронта и
привозит сведения совершенно иного свойства. Бедная леди В.! Она до сих пор
не оправилась от пережитого в тот вечер потрясения!
О да, победа, казалось, близка. Мы полагали, что Алый Мститель погиб,
что сопротивление уничтожено. Кто бы мог подозревать, что все это время
предатель тайно действовал в городе, где под его руководством готовилось
новое чудовищное оружие?
Умбекка опустила на тарелку надкусанную тартинку.
- Во время последней кампании Алый Мститель стал злейшим врагом
командора, - говорил меж тем капеллан. - Не раз расходились слухи о его
гибели. Слухи казались такими достоверными, однако с убийственной
достоверностью Алый Мститель возникал вновь. Теперь, как говорит командор,
мы можем убедиться в том, что этот негодяй действительно мертв, когда
увидим его болтающимся в петле. И что, спрашивается, после того, что
командор пережил у стен Ракса, может удержать его от того, чтобы отдать
приказ о повешении Алого Мстителя?
Командор полагает, что успеху Алого Мстителя в битве при Раксе в тот
день немало способствовало какое-то злое ваганское колдовство. Следует
признать, что подобной силы у Алого Мстителя не наблюдалось за все время
эджландских войн. Командор описывает произошедшее в тот день таким образом:
в тот миг, когда его войско пошло в атаку, когда он был готов сокрушить
стены Ракса, по рядам его воинов ударила волна, силой превосходящая любой
орудийный залп. Погибли сотни солдат. Тысячи были ранены. И все это
произошло за считанные мгновения! Я много раз просил командора подробно
рассказать мне об этом ужасном происшествии, но он говорит только, что
запомнил ослепительную вспышку. Он почти ослеп в тот день, пострадало и его
сердце.
Сердце?
- Не будем забывать, сударыня, о том, что командор - гордый человек.
Было время, когда его прославляли как величайшего из наших героев. Было
время, когда его совершенно несправедливо называли предателем. Однако все и
всегда считали его человеком сильным. И вот теперь, когда он был так близок
к славе, он был вынужден отступить. Войско его было побеждено. Больше
мятежники своего ужасного оружия не применяли, но командору так и не
удалось вернуть себе былого могущества.
Вскоре здоровье его пошатнулось, и у него не было иного выбора - он
покинул театр боевых действий. Вернувшись в Агондон, командор обнаружил,
что впал в немилость. О "победе Вильдропа" теперь говорили разве что с
насмешкой. В гостиных звучали анекдоты о Вильдропе. Анекдоты - представить
только, анекдоты про героя Осады Ириона! Анекдоты, которыми сыпали налево и
направо белоручки, не нюхавшие пороха! Поговаривали, будто бы сам
премьер-министр, целиком обязанный Вильдропу своим нынешним положением,
сказал, что Вильдропу больше нельзя доверять, что его время прошло, что
Вильдроп теперь достоин разве что поста губернатора какой-нибудь захудалой
провинции! Он был даже лишен пожалования в пэры. А ведь казалось, заслужил
это за свою долгую карьеру. Это было унизительно. Некоторые говорили, что
он вполне заслужил дворянский титул после Осады Ириона, и были потрясены,
когда премьер-министр не удосужился произвести Вильдропа в пэры, а теперь и
вообще все великосветское общество отвернулось от командора. Дворянство?
Все твердили, что он такого никогда не заслуживал. Разве не эрцгерцог -
истинный герой Ириона? Что такого, в конце концов, сделал командор? Сидел,
сложа руки, а потом вывез из замка закованного в цепи короля? О, злые
языки! Вот так переменчива людская любовь.
Тем временем освободителем Ракса стал командор Мишен, а впоследствии
он же был назначен губернатором этой провинции - лакомого кусочка в
понимании многих. "Мишен! - стонал порой командор. - Служил под моим
командованием!" А теперь при встрече с Мишеном командор вынужден был
именовать его не иначе как "милорд"!
- О, несчастный, несчастный!
Слезы текли по щекам Умбекки. Что и говорить - весьма эффектная
демонстрация чувств, вот только чувства ее были направлены не только в
адрес командора.
Капеллан участливо проговорил:
- Отрадно видеть, что вы, сударыня, так сострадаете мукам этого
выдающегося человека. Он стар, и недалек тот час, когда он покинет наш
бренный мир. Избавить его от всех тягот невозможно. То есть это было бы
возможно, если бы в наших силах было вернуть то время, когда командор был
молод и полон сил. Но все же, сударыня, кое-что мы могли бы сделать.
- Капеллан?
- Поговаривают, будто Алый Мститель ранен. Будто бы то колдовство, к
которому он прибегнул при обороне Ракса, имело и свою обратную сторону и не
пощадило тех, кто им воспользовался. После взрыва у стен Ракса об Алом
Мстителе нет вестей, он никак не проявлялся. Снова дошли слухи о том, что
он погиб.
Однако разведка доносила и другие сведения. О том, что он скрывается -
то в одном месте, то в другом. Он постоянно перемещается, и его никак не
удается изловить. Мы пришли к выводу, однако, что перемещается он в одном,
вполне конкретном направлении. Пожалуй, мы можем задаться таким вопросом:
не движется ли он к месту, где желал бы закончить свои дни?
О сударыня! Вы только задумайтесь, как это было бы славно, если бы
командору удалось схватить Алого Мстителя сейчас! Зрелище этого мерзавца,
болтающегося на веревке, заставило бы благородного старика прослезиться от
радости! А если бы голова негодяя была доставлена в Агондон, разве тогда
премьер-министр стал бы отрицать, что Оливиан Тарли Вильдроп смыл со своей
репутации позорное пятно! И разве тогда к этому имени не было бы добавлено
слово, которое должно было быть добавлено давным-давно? Он перестал бы
зваться "командором Вильдропом", а стал бы, наконец, "лордом Вильдропом" и
обрел бы то, что заслужил.
Умбекка не выдержала. Она начала всхлипывать, потом беззастенчиво
разрыдалась. Она упала грудью на стол и чуть не раздавила тартинки.
- О Тор, Тор! - рыдала она.
Все было хуже, гораздо хуже, нежели она себе представляла. Умбекка,
живя в глухой провинции, и понятия не имела о том, каковы были на самом
деле масштабы разбоя ее племянника. Она так любила мальчика, но теперь,
когда капеллан объявил, что Тор должен умереть, она не могла с ним не
согласиться. Она вспомнила командора после Осады. Представила его
теперешнего. О, как чудовищно было все, что натворил Тор!
Но зачем же капеллан так мучил ее?
- Капеллан, вы так жестоки! - вырвалось у Умбекки. - Неужели вы
ожидаете, что я примусь защищать Алого Мстителя? Неужели вы не в силах
представить, как я страдала, как я мучилась каждый день от стыда из-за
моего родства с этим негодяем? Торвестр был таким очаровательным ребенком,
таким милым! А теперь. Теперь... Какие муки он принес командору! Предать
отца! Предать короля! Подумать только, и это чудовище я когда-то держала на
руках! Я всегда думала, что это его сестра опозорила наше семейство, но ее
разврат - ничто в сравнении с порочностью этого мальчишки!
Умбекка почти сползла со стула. Капеллан опустился на колени рядом с
ней и обнял ее.
- Милая сударыня! Прошу вас, только не думайте, что я не скорблю о
случившемся, что я не делю с вами ужасных мук! И прошу вас, не допускайте
даже мысли о том, что сами вы - объект для подозрений! Вас лично никто ни в
чем не винит! Все любят вас и желают вам только счастья!
Умбекка шмыгнула носом и робко взглянула на капеллана:
- Все?
Стало похоже на сцену одной из книг Руанны. По всей вероятности, в это
мгновение капеллан мог признаться...
Он ваял ее руки в свои.
- Сударыня, я должен вам признаться. Я люблю вас.
Сердце Умбекки чуть не выскочило из груди. "О капеллан!" - хотелось
вскрикнуть ей, но она утратила дар речи. Да! Вот оно - все, о чем она
только мечтала! Капеллан попросит об отставке и будет принадлежать ей!
Умбекка чуть не задушила капеллана в объятиях.

Через некоторое время не без труда капеллан отстранился. Дама явно
расчувствовалась. Он усадил Умбекку на стул. Она сидела понурившись, словно
ожидала еще какого-нибудь убийственного разоблачения. Щеки ее багровели.
Она набрала целую пригоршню тартинок.
А капеллан, расхаживая туда-сюда по ковру, снова процитировал записку:
- "Я люблю тебя, Тор". Так вот, эта записка была найдена в кармане
рваного камзола, брошенного на дороге изменником. Откуда взялась записка?
Возможно, сударыня, эта записка хранилась многие годы и была так дорога
изменнику, что он носил ее при себе постоянно. Но возможно, тут можно
заподозрить и что-то иное. Вероятно, у изменника были контакты. И притом
контакты очень тесные, скажем так.
Вы говорили мне, что у вашей племянницы имеются романы "мисс Р". Не
могло ли быть так, что, к примеру, ваша служанка вырвала страницу из томика
и написала на ней записку своему любовнику?
- Нирри? - Умбекка чуть не расхохоталась. В Тарне не было ни единой из
упомянутых ею ранее приходских школ. Нирри не умела ни читать, ни писать.
Ну а чтобы у Тора с ней была интрижка, нет, это было уж слишком... даже Тор
не мог пасть так низко...
Умбекка сдержалась.
Капеллан подошел к ней совсем близко и горячо зашептал в самое ухо:
- Сударыня, у командора есть все основания полагать, что Алый Мститель
в настоящее время находится в Тарнских долинах и где-то скрывается. Нам
известно, что изменник владеет злым колдовством. На пути сюда наши солдаты
чуть было не схватили его, но он улетучился, исчез, когда они в прямом
смысле слова держали его в руках. Итак, он исчез. Но он слаб, это мы знаем
наверняка. Не исключено, что он при смерти. Не мог ли он вернуться домой?
Может быть, его кто-то прячет у себя?
Сударыня, повторяю: вы не являетесь и никогда не будете являться
объектом для подозрений. О да, вы нянчили этого мерзавца. Это истинная
трагедия - чтобы ожидания дамы столь добродетельной и набожной были так
подло обмануты. Но какова цена добродетели, если она никогда не
подвергалась испытаниям? Единственное, о чем мне хотелось бы спросить
вас... Умоляю вас, сударыня, если хоть что-то вам станет известно, не таите
от нас эти сведения! О, я понимаю, как трудно, как невыносимо трудно вам
будет принять подобное решение! Сударыня, и у меня есть сердце. Но ваш
племянник - это давно не тот мальчик, которого вы когда-то держали на
руках. Он разрушил себя, он отказался от себя, от своего настоящего имени.
Он...
Умбекка вскочила. Тартинки с джемом рассыпались по полу. Вечер,
начавшийся так мило, грозил Умбекке мучительнейшим из унижений. Но она
вдруг увидела, как могла бы все исправить.
- Капеллан, довольно! - вскричала она. - Мое сердце рвется на части!
Скажу единственное: какие бы остатки любви ни теплились в моем сердце к
этому жуткому изменнику, эти чувства не идут ни в какое сравнение с моими
принципами и добродетелями. Разве вы глухи? Разве вы слепы? Как вы могли,
столько времени зная меня - о, как давно вы меня знаете! - как вы могли
ничего не ведать о том благородном сердце, что бьется в моей груди? Разве
вы способны представить, что порыв родственных чувств способен хоть на миг
отвлечь меня от привычки следовать чувству долга? О лицемер! Да как вы
смеете стоять в присутствии добродетельной дамы? Нет ничего, чего бы я ни
сделала ради короля и бога Агониса! О сомневающийся человек, падите на
колени предо мной и молите меня о прощении!
Эй Фиваль повиновался. Он, с трудом скрывая смех, опустился на колени.
А Умбекке показалось, что он рыдает...

Впоследствии капеллан, усмехаясь, думал потом, что эта речь была
лучшим номером в исполнении Умбекки. О, она прогрессировала, безусловно
прогрессировала. Монолог - слово в слово был взят из романа "О делах
военных и любовных".
Когда Умбекка удалилась, кресло, повернутое к столу спинкой,
развернулось. Командору понравились не все моменты беседы. Однако он
понимал, что они были необходимы. Даму нужно было расшевелить, это понятно.
Он поднял маску. Глаза его были мокры от слезы.
- Эффектная сцена. Что скажете, капеллан?
Капеллан поправил перчатки.
- Мы не можем наверняка судить о том, что она знает, где скрывается
мятежник, командор. Но если она пока этого не знает, думаю, очень скоро это
станет ей известно. - По стеклянной крыше барабанил и барабанил дождь. - Ну
а когда это станет ей известно - она поделится с нами этими сведениями.
Старик улыбнулся. Улыбка вышла сострадательной. Подумать только -
командор, оказывается, был человеком чувствительным!
- Хотелось бы сказать, что вы изумили меня, капеллан. Но, увы, не
удивили.
- Командор?
- Она всеми силами корчит из себя добродетельную даму. А чего,
собственно, еще от нее ожидать? Нам-то известно, кто она на самом деле?
Командор довольно вздохнул и устремил взгляд на стопку книг на
письменном столе.
Корешки с золотым тиснением поблескивали в лучах лампы.

У Элы в комнате в беспорядке валялось несколько старых потрепанных
книг. Эла давно в них не заглядывала, да и Умбекка тоже. Вечером, снимая
перед зеркалом украшения, Умбекка случайно бросила взгляд на небольшую
полку. Она обернулась и, подойдя к полке, с отвращением принялась
перебирать книги. Книжки оказались в ужасном состоянии и не шли ни в какое
сравнение с шикарным "Агондонским изданием" командора, способным украсить
жилище уважающих себя аристократов.
Умбекка отыскала среди книг "Красавицу долин", открыла томик и
поморщилась - взметнулось облачко пыли. Пыль могла запачкать ее нижнюю
юбку! Мать Умбекки всегда говорила, что о качестве работы прислуги надо
судить по тому, чисто ли в углах.
Судя по чистоте в этом углу, Нирри вообще не работала. Умбекка открыла
книгу...
Да! Конечно.

"КРАСАВИЦА".

Вот и все, что было на титульном листе.
Какие тут могли быть сомнения? Никаких.
Умбекка сжимала в пальцах страницу, где недоставало половины.
Испуганно, затравленно обернувшись, она взглянула на едва заметную фигурку
на кровати. Эла медленно, ровно дышала. Сердце Умбекки бешено колотилось.
Она гадала.
Гадала.
И тут ее посетила совершенно новая мысль. В записке было сказано: "Я
люблю тебя, Тор". А что Умбекка сказала капеллану? Она сказала, что
порядочная женщина никогда не написала бы такой записки. Затем капеллан
высказал предположение, что, вероятно, записку написала служанка.
Нет. Не служанка.
В душу Умбекки закрались страшные подозрения. Она не закричала, не
бросилась к спящей Эле. Нет. Она тихо, покорно ушла в свою комнатушку.
Повалилась на кровать, не сняв нижних юбок, и долго беззвучно рыдала.
Как же она была глупа!
Как же непроходимо она была глупа!

ГЛАВА 62
НАДГРОБНАЯ ПЛИТА

Сезон Терона уже отгорел, когда Джем встретился с Полтиссом Вильдропом
в третий раз. Вот-вот должна была решиться судьба Джема.
В тот день небо над деревней затянули мрачные серые тучи, собирался
дождь. Джем пришел к плетню, но Каты там не оказалось. За время встреч с
возлюбленной Джем успел ко многому привыкнуть. Не то чтобы его страсть
утихла - нет, но к ней примешалось ощущение неизбежности. Он свыкся с тем,
что иногда Ката не приходила. Джем не спрашивал почему. Он только
печалился, но печаль его была туманна и спокойна. Но сегодня, стоя у плетня
и глядя в серое небо, неумолимо предвещавшее скорый приход сезона Агониса,
Джем ощутил острую тоску. Он и без того уже ощущал тяжелые предчувствия,
понимал, что жизнь не может продолжаться по-прежнему, но теперь многое
словно открылось ему в обнаженной жестокости. Когда на землю толстым слоем
ляжет снег, когда он будет непрестанно сыпаться с неба, как он сумеет
приходить сюда каждый день? Прежде ему казалось, что для него начинается
жизнь, полная счастья и радости, а теперь он видел, что от многого будет
вынужден отказаться.
Джем проклинал свою беспомощность. Как он нуждался в прикосновении
руки Каты! Она лишала его не только любви. Она лишала его жизни.
Джем вернулся на кладбище. Сейчас, под вечер, здесь было пусто и
уныло. Джему было так тоскливо! Он мечтал побегать по Диколесью, а вместо
этого оказался здесь. Джем брел мимо могил неподалеку от того уголка, где
когда-то выпивали офицеры.
Свидетельства их пьяного дебоша до сих пор сохранились: осколок
бутылочного стекла поблескивал между хитросплетениями корней тиса. На земле
валялся промокший лист бумаги с текстом застольной песни, а рядом с ним -
зеленая женская подвязка, символ мужской победы.
Надгробный камень покорно лежал в тени тиса. Плита со сглаженными
временем краями, поросшая мхом, оказалась валуном среди травы и кустов.
Надпись на плите прочитать можно было только с большим трудом. Жухлая,
скользкая трава, желтые споры мха прятали ровные буквы эпитафии, но Джем
даже по слабым очертаниям мог прочесть слова, посвященные памяти женщины по
имени Катаэйн. Не сразу юноша догадался, что это древнее имя Эпохи Расцвета
могла бы носить и Ката - да, наверное, то было ее полное имя.
Джем неуклюже опустился на землю. Положил рядом костыли, сел на край
плиты. Посмотрел себе под ноги. И тут он заметил в густой траве у плиты
игральную карту, намокшую и покоробившуюся - видимо, кто-то выронил ее из
колоды. Джем поднял карту. Картинка изображала темного бога, Короса.
Черный, страшный, излучающий ощущение смерти, темный бог, казалось, на миг
заглянул Джему в глаза. Юноша содрогнулся и выронил карту.
Запахнув плотнее плащ, он вытянулся на плите. Лег на спину, устремил
взгляд на небо, затянутое сетью ветвей вяза. Заморосил дождь. Джем закрыл
глаза. Вначале он видел только мрак, но затем из недр мира, существующего
внутри его мозга, возник черно-лиловый лик с игральной карты, ставший таким
огромным, словно темный бог склонился над Джемом и смотрел с потемневших,
набухших дождем небес.
А потом полыхнули огненные строки:

ИБО ВОССТАНЕТ ИЗ НЕБЫТИЯ
МРАКОМ РОЖДЕННЫЙ ЗМЕЙ САССОРОХ,
СИЛЫ СВОИ УВЕЛИЧИВ СТОКРАТНО.
ЯВИТ ЧУДОВИЩЕ ИСТИННЫЙ ЛИК СВОЙ,
ИМЯ, ЧТО ПРЕЖДЕ СКРЫВАЛО, ОБЪЯВИТ.

Джем испуганно распахнул глаза.
Он был потрясен. Он успел забыть о странном сновидении, явившемся ему
в алькове. Теперь он вспомнил о том, как читал отрывок из "Мифолегикона",
как закрылись тогда у него глаза, как книга выпала у него из рук. У книги
треснул переплет. Как ему было жаль потом любимую книгу, когда он увидел
рассыпавшиеся по полу страницы! Сам по себе сон, конечно, ничего не значил
- ерунда, и только. Но теперь, когда Джем лежал на холодной могильной
плите, тоска вернулась к нему. Джем ощущал страсть более сильную, нежели
любое из чувств, испытанных им раньше. Он думал, что того, что было между
ним и Катой, достаточно, чтобы наполнить его дни без остатка. Теперь же
внутри него образовалась пустота, заполнить которую, наверное, не смог бы
никто.
Сассорох!
Неужели он хотел стать Нова-Риэлем?
Но молния, как говорила тетка Джема, никогда не ударяет в одно и то же
место дважды.

"Пути судьбы загадочны, и не нам, беспомощным игрушкам во всезнающих
руках судьбы, - ибо мы игрушки, и тут ничего не поделать - пытаться
разгадать ее тайны. Но хотя покарать изменника Порлонда могут только муки в
Царстве Вечности и хотя встреча с моей любимой Эвелиссой мне теперь суждена
только в Царстве Вечности. Я не грущу и нахожу утешение - как и ты,
надеюсь, милая моя, - и в том благословении, которым судьба одарила твою
(счастливицу) Анну, которая теперь (к тому времени, когда ты получишь это
письмо, моя самая дорогая подруга из оставшихся в живых) отныне и навсегда
может подписываться
Леди Квинмайер".

Это было слишком.
Томик выпал из рук Умбекки. Она зарыдала. Командор тоже всхлипывал.
Они добрались до финала "Красавицы долин". Подумать только - злые языки
некогда твердили, будто бы этот чудесный роман - знак того, что
сочинительница исписалась. Несправедливо! Роман был подлинным шедевром.
Капеллан снисходительно улыбался, глядя на плачущих Умбекку и
командора. Воспользовавшись моментом, он быстро, бесшумно прошел через
заросли к дверям.
Хорошо.
Стражники ждали, наготове.
Чтение нынче вечером затянулось допоздна, да собственно, так оно и
было задумано. Но последние страницы романа так захватили гостью! Ее даже
не потребовалось уговаривать задержаться, хотя чаю она выпила многовато, на
взгляд капеллана. Ну а съела... морковный кекс, песочный кекс... а еще
целую тарелку масляных булочек. Бедная дама! Она, наверное, голодна. Ну что
ж, зато ее ждало вознаграждение.
Умбекка изумленно и почти встревоженно обозревала набившихся в комнату
гвардейцев.
- Ка... пеллан? - неуверенно проговорила она.
Но на ее вопрос ответил командор.
- Сударыня! - возгласил старик, взяв Умбекку за руки. - В последние
луны вы подарили нам столько радости! Разве мы могли бы проявить черствость
и не отплатить вам за вашу доброту?
Умбекка ошарашенно обводила взглядом стоявших навытяжку гвардейцев. А
другие гвардейцы унесли чайный столик и принесли стол повнушительнее.
Только мгновение мерцала в свете лампы темная полировка и тут же исчезла
под белоснежной скатертью, на которой быстро возникли соусники, тарелки,
ножи, ложки и вилки. Аппетитные ароматы поползли по комнате.
Умбекка растерянно обернулась. Ей казалось, что она грезит. На
сервировочном столике через заросли к столу везли сочного жареного
поросенка, истекавшего жиром, а во рту у поросенка торчало печеное яблоко!
Сам же поросенок лежал на подстилке из жареного лука, моркови, пастернака,
тыквы и картофеля. За поросенком последовали судки с дымящейся подливой.
Умбекка сглотнула слюну, но капеллан был уже тут как тут. Взял с подноса
сверкающий гранями бокал и поднес его, улыбаясь, Умбекке:
- Если я не ошибаюсь, сударыня, вы останетесь ужинать?

Наверное, Джем все-таки закрыл глаза. Он так устал и изнемог, что
уснул. Когда он очнулся, ему показалось, что он побывал в каком-то странном
далеком мире. По его сознанию проносились удивительные темные силуэты.
Память и сон составили причудливое смешение: бархатный занавес в алькове,
колышущийся от ветра, лик темного бога - громадный, лилово-черный.
А потом снова полыхнули горящие строки:

ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ ВСЕМИРНОГО ЗЛА
МИР ОКУНЕТСЯ В ПУЧИНУ СТРАДАНИЙ.
ТАК БУДЕТ ПОЗНАН КОНЕЦ ПОКАЯНЬЯ,
И ЗАЩИТИТЬ ОТ ПОГИБЕЛИ МИР
ЛИШЬ ОРОКОНА МОГУЩЕСТВО СМОЖЕТ.

Что же с ним случилось?
О, хоть бы все это пропало, исчезло, оставило его в покое!
Джем понял, что промок и озяб, - надо же было уснуть под дождем!
Одежда его вымокла до нитки, все тело, казалось, стало таким же беспомощным
и непослушным, как ноги.
Зубы Джема выстукивали дробь.
Он заставил себя открыть глаза, но тьма не рассеялась. Джем понял, что
наступила ночь. Черноту небес лишь немного рассеивала бледная луна,
плывущая за завесой туч. Джем с трудом приподнялся, оперся на локти. На
кладбище не было слышно ничего, кроме шелеста листвы под ветром да стука
капель, падавших с намокших ветвей.
Сердце Джема сковало тягучей тревогой. Сколько же времени прошло? Он
пропустил начало комендантского часа. Наверняка у кладбищенских ворот стоят
часовые, наверняка и по лужайке слоняются подвыпившие синемундирники,
вывалившиеся из "Ленивого тигра". Джем думал обо всем, что рассказал ему
Тор. Раньше он синемундирников не боялся, но теперь он думал о них с
неподдельным страхом.
А потом Джем услышал голоса.
Он прижался спиной к могильной плите - сам не понимая зачем. Рука его
скользнула вдоль края плиты, пытаясь нащупать костыли. Неужели часовые по
ночам обходили кладбище? Тревога сменилась жутким, утробным страхом. Далеко
в лесу, за той стеной, что выходила на Диколесье, заухала сова.
Голоса приближались. Но то были не голоса часовых.
- Я не могу! Не могу! Уходи, прошу тебя!
- Не уйдешь от меня. Я знаю, что это была ты, я все знаю.
- Ты с ума сошел! Что ты несешь!
- Веди меня! Веди меня туда сейчас же!
Один голос был мужской, другой - женский. Оба звучали приглушенно, и в
обоих слышалась мольба, но мольба в мужском голосе вот-вот грозила
обернуться кое-чем похуже.
Жестокостью.
- Пошли, Долли!
- Отпусти меня!
Джем повернул голову и в темноте разглядел две фигуры, движущиеся
вдоль могил к пролому в стене. Мужчина в широком плаще держал в руке фонарь
и тянул за руку упиравшуюся женщину. Свет фонаря выхватил из мрака
ярко-рыжие волосы и красное платье. Лицо женщины было перекошено страхом.
Она пыталась вырваться. Но мужчина в плаще держал ее крепко.
Она закричала.
- Заткнись, сучка!
Женщина ударила своего мучителя.
Он согнулся пополам, выронил фонарь. Фонарь покатился по траве, озаряя
тьму безумными всполохами.
- Ах ты, вонючая маленькая шлюха!
Женщина вырвалась и убежала бы с кладбища, но не могла.
Ей было некуда бежать.
Мужчина угрожающе навис над женщиной. Его зловещую фигуру подсвечивал
снизу валявшийся на земле фонарь. Шерстяная шапка слетела с головы мужчины,
но Джему не было нужды видеть ярко-рыжие кудри негодяя. Он уже догадался по
голосу, кто это.
- Пошли, Долли. Я заплатил за тебя!
- Нет! Этого я тебе не позволю!
- Нет? Вот тут, Долли, сильно ошибаешься. Я могу поиметь все, что
пожелаю, и так, как захочу. Я думал, ты все поняла, Долли.
- Пусти меня! Прошу тебя! Уходи!
Она заслонилась руками. Прихрамывая, попятилась к тису, к могильной
плите, где лежал Джем.
- О Долли! - причмокнул Полти, наклонился, плюнул на ладонь и поднял
руку с вытянутым указательным пальцем. Покачал пальцем и прошипел
угрожающе: - Если ты не возьмешь меня, придется мне взять тебя.
Потрясенный, возмущенный, Джем скатился с могильной плиты и упал в
траву. Он выглянул из-за камня. Подол красного платья приближался к нему.
Женщина была обута в кожаные туфельки в тон платья.
Руки Джема сжали костыли.
Все произошло неожиданно. Так просто... Каблук угодил на камень, и...
- Ой, моя нога!
- Вонючая сучка! Грязная, мерзкая ваганская шлюха!
Полти бросился на нее, навалился. Она царапалась, кусалась.
Он лупил ее по щекам, рвал на ней платье. Одержимый злобой, он швырнул
ее на могильную плиту, ухватил за лодыжку, резко крутанул. Она дико
закричала.
- Сучка такая, все равно будешь моей!
Он стащил штаны.
Фонарь угасал. Несколько отчаянных вспышек, а потом - темнота.
Последние вспышки света выхватили из мрака фигуру Джема. Он встал на колени
с другой стороны надгробия. Потом стал виден Полти, нависший над девушкой.
А потом над головой Полти взметнулись тяжелые костыли.
И опустились.
И поднялись.
И снова опустились.
Мрак. Обмякшее тело сползло с плиты и покатилось по траве.
Джем бросился вперед:
- Ката?
Он все понял, без сомнения. Пусть не сразу, но понял.
- О Ката, что ты наделала!
- Нет, Джем. Что ты наделал?
Юноша молчал. Порывы ветра швыряли в стороны ветви тиса, зловещие тучи
закрыли лик луны.
- Ты убил его, Джем.

Сочный жареный поросенок оказался всего лишь прелюдией, лишь намеком
на те блюда, которые последовали затем.
За поросенком подали угрей в желе.
Потом - жареных куропаток.
Потом - оленину в соусе из красного вина.
Потом фазанов.
Потом - жареных гусей, уток, лебедя.
Потом - сочный бычий бок с кровью.
Такого пиршества Умбекка себе даже не представляла в самых дерзких
мечтах. К каждому блюду подавали лучшие варльские, орандийские и
лексионские вина, горячие пресные булочки. А как трудились гвардейцы, с
какой элегантностью, с каким изяществом!
Как утонченно!
На десерт был подан огромный яблочный пирог с хрустящей золотистой
корочкой, высокий дымящийся сливовый пудинг, озаренный пламенем горящего
бренди, стоящий на блюде посреди экзотических консервированных фруктов из
зензанских лесов. А еще - ослепительно белые горы взбитых сливок. А еще -
кувшины с заксосским кофе и превосходные тиралосские ликеры. Лучшие
варбийские и голлухские сыры - на тот случай, если кто не наелся.
Только тогда, когда Умбекка, наевшись до отвала, откинулась на спинку
стула, прихлебывая очередную чашку заксосского кофе и пережевывая шоколад с
мятным привкусом, она, наконец, сумела по достоинству оценить сервировку
стола. На белой скатерти были расставлены золоченые канделябры, посередине
стоял в вазе чудесный букет цветов, а одна роза - вернее, бутон лежал на
столе, как бы предлагая себя гостье. Бутон алой розы. Умбекка долго не
отводила глаз от великолепного цветка, потом наконец подняла глаза и
заметила, что вокруг стола стоят зеркала, удваивавшие, умножавшие до
бесконечности отражения свечей, цветов и лиц ее друзей.
- О, прелестно, - улыбнулся капеллан.
А гвардейцы уже вносили что-то еще. Но на этот раз - не очередное
блюло, и не цветы, и не новое зеркало. Они внесли странную деревянную
фигуру с плоским лицом. То был портновский манекен ростом с Умбекку. На
манекене красовалось белое платье (шедевр швейного искусства из кружев,
газа и ленточек. Такой красоты Умбекка никогда прежде не видела).
Понимание пришло к ней медленно, да и то она не сразу поверила, что
это правда.
- О капеллан... - промямлила Умбекка.
Однако не капеллан, а командор поднялся со стула, опустился перед ней
на колени и взял ее за руки.
- Сударыня, милая сударыня! Неужели? Вы удивлены? Ох уж эти мне
скромницы! Неужели вы сомневались в том, что я полюбил вас с первого
взгляда? Но как же я мог не полюбить вас, когда вы - не вздумайте
отпираться! - когда вы и есть "мисс Р"?
Командор поднялся с колен, заключил Умбекку в объятия, а Умбекка
молчала и только обезумевшим взглядом смотрела на отражение капеллана в
одном из зеркал.
А капеллан загадочно улыбался.

Ката сбросила опротивевшие ей туфли:
- Нога! Как болит!
Лодыжка распухла.
Но Джем только растерянно смотрел на возлюбленную.
- Зачем, Ката? - прошептал он сдавленно.
Она понимала, о чем он спрашивает. Не поднимая глаз и потирая
распухшую лодыжку, Ката ответила:
- Все из-за этих треклятых поборов. Они собирались забрать папу! У
меня не было золота, кроме арлекинской монетки. Должна же я была что-то
сделать, Джем!
- О Ката! - Джем сжал пальцы в кулак и больно ударил себя по лбу. Его
переполняли чувства, которым он сам затруднился бы дать название: ревность,
зависть, изумление. Чувства набегали волнами и отступали, наконец
сменившись чудовищной жалостью. Как же он мог не догадываться? Но как он
мог догадаться?
- Я не могла рассказать тебе об этом, Джем. - Ткнув пальцем в сторону
валявшегося в траве тела Полти, Ката добавила: - Тогда, в тот день, в Круге
Познания, он узнал меня. Я говорила ему, что это была не я, но он все
понял. И сказал, что я должна отвести его туда. - Девушка поежилась и
залилась слезами. - Он бы там все уничтожил. А теперь... теперь мы все
уничтожили.
- Ката, о чем ты?!
По усыпанной гравием дорожке прогрохотали тяжелые шаги.
- Эй! - послышался чей-то окрик.
- Кто здесь? - присоединился к нему другой голос.
Джем схватил за руку Кату. Ката ответила ему рукопожатием. На
несколько мгновений они как взлетели, поднялись над временем, перестали
слышать стаккато дождевых капель, шелест ветра, перестали видеть бегущие по
небу тучи.
А потом время вернулось.
- Идут! - выдохнул Джем.
- Они убьют нас, - прошептала Ката.
- А мы не можем уйти за стену?
Ката крепче сжала руку Джема, но на этот раз что-то пошло не так. Она
не держалась на ногах, не держался и Джем. Джем прикусил губу.
- Ката, обопрись на меня. Быстрее! - прошептал он в отчаянии.
Но нет. Послышался громкий треск. Юноша горько ахнул - костыли
надломились. Он дико озирался. Увидел лужу крови рядом с головой Полти.
Увидел приближающийся свет фонаря. Свет метался из стороны в сторону,
бросал вспышки сквозь спутанные ветви старого тиса.
И тогда Ката прошептала:
- Я знаю, куда бежать. Быстро. Сойди с плиты.
Ката бросилась в траву, обняла надгробие материнской могилы. Джема она
при этом невольно оттолкнула. Он лежал ничком, проклиная свою слабость и
беспомощность. В живот ему впился острый выступ корня.
- Ката, я ничего не понимаю. Что это? Механизм зарос мхом и травой, но
все же сработал. Джем открыл рот от изумления.
Плита бесшумно приподнялась, словно крышка джарвельской шкатулки.
Фонарь светил на другом краю кладбища. Часовые, обходившие кладбище
дозором, ушли в другую сторону.
Развернулись.
Теперь они шли к южному углу кладбища.
Только сила любви сумела заставить Кату встать на больную ногу,
подхватить Джема под мышки... Мгновение они стояли, прижавшись друг к
другу, готовые вот-вот упасть. Луна осветила лицо Каты, и Джем увидел, что
ее глаза полны слез.
Джем пробормотал:
- Я люблю тебя, Ката.
- Мы все разрушили, Джем. Кто-то должен заплатить за это. Вот чему
учил нас лесной тигр. Черные полосы, потом золотые. Помнишь? Помнишь, Джем?
Он не понимал. Но вдруг понял.
- Нет! - прошептал он в ужасе, но боялся он не отверстой могилы.
Он боялся разлуки.
Жертвы.
А потом все кончилось. Силы оставили Кату. Она опускалась на землю.
Но в последнее мгновение она столкнула Джема в могилу, и опустившаяся
крышка накрыла его.
- Ката! - дико крикнул Джем.
Слишком поздно. Опустившаяся плита отрезала все звуки. И когда
мгновение спустя свет фонаря озарил Кату, часовые увидели девушку-ваганку,
горько рыдающую на могиле матери.
- Клянусь Агонисом! - крикнул первый часовой. - Ты глянь!
Такая маленькая. Такая хрупкая.
А что натворила!

ГЛАВА 63
ЧЕРНЫЕ ЛЕПЕСТКИ

Сначала было полное забытье, потом... потом - что-то другое.
Лежа в непроницаемой темноте, поначалу Джем не чувствовал даже боли и
обиды. Казалось, будто темнота, словно промокательная бумага, высушила все
его чувства. Даже ощущения и те покинули его. Глубоко ли он упал? Ударился
ли? Но если Джем и сломал ребра, он этого не чувствовал. Будь у него нож,
вонзи он его себе в сердце - он бы и этого не почувствовал.
Ката ушла - он и этого не ощутил.
Минула целая вечность, прежде чем Джем почувствовал боль и начал
что-то осознавать. Что наделала Ката? Она пожертвовала собой, заплатила
своей жизнью за смерть Полти. Она погибнет на виселице на деревенской
лужайке.
А Джема бросила здесь на погибель, обрекла на медленную мучительную
смерть в темноте. Ведь здесь его никто не найдет, не вытащит отсюда.
- Ката, зачем?
Джем заплакал.
Зачем она не оставила его наверху - они бы умерли вместе.
Далеко не сразу Джем понял, что лежит не на твердом камне, и даже не
на полусгнивших костях. Дно могилы под ним оказалось мягким.
Солома?
Нет.
Здесь странно пахло. От запаха немного кружилась голова. Может быть,
то был запах смерти? Джем осторожно вытянул руку, прикоснулся к стенке и
нащупал лепестки. Стены могилы поросли цветами. Цвели увившие стены лианы.
Но как же могли здесь цвести цветы - в темноте, без солнца?
Джем осторожно пополз вперед, решив узнать, велика ли яма. До сих пор
он лежал с закрытыми глазами, предпочитая такую темноту мраку могилы.
Теперь он открыл глаза в надежде, что в яму проникнет хотя бы отсвет луны.
Ему так хотелось разглядеть цветы.
Нет. Ни трещины в камне. Ни лунного лучика.
И все же тут был свет!
Неяркий, не ослепительный, не луч пламени. Поначалу Джем вообще
сомневался, был ли то свет. Слабое, едва заметное глазу лиловато-черное
свечение.
Потускнело.
Угасло.
Наверное, воспаленный разум играл с Джемом в злые игры. Свечение,
покуда Джем видел его, казалось, исходило откуда-то издалека, словно свет
далекой звезды. В узкой тесной могильной яме и такое было невозможно, но
мало-помалу юноша понял, что его темница не так уж тесна.
Свет вспыхнул снова, и на этот раз вспышка длилась чуть дольше. И
Джему даже удалось разглядеть яму и понять, куда же он угодил. Он лежал не
в узкой тесной яме, а у начала широкого коридора с низко нависающим
потолком. Стены туннеля были выстланы цветами, и цветы эти были черными.
Вернее, очень темными - черно-лиловыми, как и странный свет.
Источника света Джем пока не разглядел. Он только понимал, что должен
до него добраться. Движимый непонятной силой, Джем смутно помнил разговор с
теткой - ему казалось, что они разговаривали в другой жизни. Она
рассказывала ему о сквозных туннелях, проложенных в стародавние времена под
самыми древними из агонистских храмов.
Мог быть такой туннель под ирионским храмом? Тетка сказала "нет".
Но она ошиблась.
Джем помнил: подобные туннели предназначались для того, чтобы ни одна
пядь священной земли у храма, даже той земли, где покоились умершие, не
должна была ускользнуть от благословенной связи. Видимо, от точки в
середине алтаря пятью лучами расходились подземные коридоры, ведущие в
каждый из углов кладбища. В более позднее время туннели сочли предрассудком
и перестали их рыть. А уже имевшиеся, как правило, запечатывали. Чаще всего
о них просто забывали.
А Ката знала об этом туннеле! Наверняка знала!
Джем полз вперед, и лиловое сияние впереди становилось все ярче - нет,
не ярче, но сильнее. Подобно пламени оно мерцало в воздухе, залитом
странным ароматом цветом, горело все сильнее и сильнее, оставаясь при этом
светом, исходящим от черноты.
Джем по-прежнему не видел, откуда исходит свечение, но то место, к
которому он полз, явно было точкой пересечения пяти лучей - пяти туннелей.
Чем ближе Джем подползал к этой точке, тем пышнее чернели вокруг него
цветы. Черные усики, черные лозы устилали его дорогу, черные лепестки
осыпали юношу, упрямо пробиравшегося к цели. Теперь Джем видел, что лозы
растут из той самой точки, к которой он стремился.
Посередине оказалась более просторная пятиугольная камера. Лозы
переплетались так плотно, что сначала Джем не разглядел потолка, который по
мере приближения к пересечению поднимался все выше и выше. Он сам не
заметил, что уже не ползет, а идет, легко переставляя ноги.
Сначала он шел пригнувшись, но, дойдя до пересечения туннелей,
выпрямился во весь рост.
Он медленно развернулся, осмотрелся. На сон не было похоже. Джем
пребывал в сознании, но чувствовал себя в высшей степени странно. В пяти
направлениях от того места, где он стоял, расходились туннели. Черные лозы
разрослись здесь так пышно, что Джем не без труда рассмотрел изгиб
лестницы, которая некогда вела наверх, в храм. Теперь хода туда не было, но
это не пугало Джема.
Зачарованный, он стоял посреди неведомого сияния, медленно
поворачивался на месте и никак не мог разглядеть, откуда же исходило
сияние. Светом был наполнен окутавший пятиугольную комнату туман, -
казалось, этот туман и светился.
Свет лился из воздуха.
Или исходил от самого Джема?
Джем опустил глаза, посмотрел на свои ноги. Поразительно - они
выдерживали его вес. Оказывается, он стоял на небольшом возвышении пола,
усыпанного черными лепестками. Поворачиваясь, он смял лепестки.
От возвышения в разные стороны разбегались корни лиан. Значит, это
было одно, единое растение, древнее, как сами туннели.
А потом Джем увидел камень.
Он с трудом разглядел этот камень, лежавший между спутанными корнями.
Непонятно, почему этот камень так взволновал Джема - ничего более обычного
за время своего странствия по туннелю Джем не заметил. Ничего особенного -
обломок твердой породы - нет, скорее кусок спекшейся глины, схваченный
корнями лианы. Камень был размером с кулак, а, пожалуй, и поменьше. Он не
искрился. Не сверкал.
Сердце Джема билось медленно-медленно.
Осторожно он опустился на колени.
Даже очень сильному мужчине было бы трудно высвободить камень из
мертвой хватки корней. Не стоило и пытаться, однако порыв, охвативший
Джема, был сильнее голоса разума. И глубже разума. Он ухватился за корни и
потянул их в разные стороны.
Нет. Немыслимо, корни, казалось, сделаны из железа.
Джем предпринял еще одну попытку.
Снова стало темно. Черно-лиловый свет над головой у Джема погас.
Но Джем не испугался.
Бояться было нечего.
Он чувствовал, что все, что происходило с ним до сих пор, было
иллюзией. А теперь полился новый свет, самый настоящий. Это произошло
тогда, когда камень вдруг странно засветился, как прежде воздух - сначала
то было слабое свечение, а потом камень загорелся ярко.
Джем как зачарованный смотрел на камень, и хотя он ничего пока не
понимал, он знал: вся его жизнь вела его к этому мгновению. Он знал: вот
она, его судьба, хотя не знал, что это за судьба. Это было благословение,
от которого Джему хотелось радостно кричать. Но в то же время и такая
тяжкая ноша, от груза которой Джем был готов пасть ниц и разрыдаться. Тоска
и дикий восторг наполнили его сердце.
Толстые корни поддались под пальцами Джема. Он схватил камень.
Нет. Не камень. Кристалл!
Теперь Джем понял все.
Теперь он все знал.

МИРА СПАСИТЕЛЬ ОТЫЩЕТ ВНАЧАЛЕ
МРАКА КРИСТАЛЛ, ЧТОБ ПОТОМ ОТЫСКАТЬ
КАМНИ ИНЫЕ: ЗЕМЛИ И ОГНЯ,
ВОЗДУХА КАМЕНЬ И КАМЕНЬ ВОДЫ,
ЧТОБ В ОРОКОНЕ ИХ СЛИТЬ ВОЕДИНО

Джем закричал - сначала от радости, потом от боли, а потом от радости
и боли сразу. Сверкающая чернота кристалла жгла его ладони. Он выхватил
кристалл из корней, поднял руку, сжимавшую его, вверх и поднялся сам.
Казалось, кристалл тянет его за собой. Одежды упали, выжженные черным
жаром. Плащ, рубаха, штаны рассыпались черным пеплом. Он был обнажен, и
кожа его была черна. Горячие слезы побежали по щекам Джема, он не видел
ничего вокруг. Входы в туннели растворились, исчезли, расступились лианы,
увяли, обуглились в лучах черного пламени и обратились в пепел.
А потом исчезло все.
Не осталось ничего, кроме кристалла!
Все сильнее и сильнее палил жар, который не был жаром, все ярче
разгорался свет, который не был светом. Кристалл поднимался все выше и
выше. Джем вытянулся во весь рост. Кристалл поднимал его еще выше. Весь мир
обратился в лилово-черное свечение. Дикие образы, видения, сны вспыхивали
вдоль туннелей, расходились пульсирующими волнами.
А когда произошел взрыв, он оказался громче и сильнее любого раската
грома. Гром заполнил собой весь мир. Вот только молния не сверкнула.

ГЛАВА 64
СЕРЕБРЯНАЯ ШКАТУЛКА

По кругу, по кругу.
Лик луны был так близко. Резало глаза от света. Ослепительный свет,
казалось, способен растерзать мир. Свет луны был ярче света солнца.
Но в одном направлении горизонт был темен. На востоке? На западе? Луна
вращалась в небе, словно колесо, туманная полоса между мраком и светом тоже
вращалась, но медленно. Внизу раздвинулись пологи облаков. Тот, кто
вращался между черным бархатом небес и облаками, видел, как внизу гаснут
последние лучи ярчайшей вспышки.
Смеркалось. По кругу, по кругу...

Джем открыл глаза.
То был сон.
Исчезло и кладбище, и туннель. Ни цепких лоз, ни черных цветов. Ни
кристалла. Ката была в Диколесье, и Полтисс Вильдроп не лежал мертвый на
траве у могилы ее матери.
Джем был в замке, и ноги его, как прежде, были изуродованы.
Они навсегда останутся такими. Разве когда-нибудь было иначе? Он так
думал, но теперь ему казалось, что все происходившее с ним было обманом,
иллюзией, возникшей из-за его жажды, его нестерпимой мечты ходить.
Он немного приподнял голову и разглядел под одеялом знакомые контуры
ног - выгнутую и вогнутую. Предметы в алькове, бесстрастные и серые в
предутреннем свете, окружали его. За высоким, закрытым ставнями окном
медленно падал дождь. Слышался стук, голоса, доносившиеся из коридоров и со
двора. Утро, судя по всему, было в разгаре.
Да нет, не утро. День.
Джем откинулся на спину. Он лежал под одеялом голый и озяб. Огонь в
камине не горел.
- Господин Джем? Вы все еще не вставали?
Откинулась штора.
- Нирри!
Служанку Джем в последний раз видел вчера, ко почему-то ее внешность
показалась Джему странной. Нирри смотрела на юношу удивленно и осуждающе.
- Вы только поглядите на него! Проспал до вечера! А перемазались-то
как! Я вам точно говорю, господин Джем, она этого не потерпит. Уж за
полночь было, как она пришла сюда, а вы где были? Бьюсь об заклад, она бы
ни о чем другом и слышать не захотела, не случись...
Служанка сновала у кровати Джема. Подобрала с пола носки, скомканную
тунику, заскорузлый, перепачканный шейный платок. В алькове отвратительно
пахло.
- Не случись чего? Что случилось? - Джем протер глаза.
- Да ладно вам, господин Джем, уж, небось, слыхали, где бы вас там по
ночам ни носило! Храм взорвали! Говорят - ваганское колдовство! - глаза у
Нирри стали большие-пребольшие. - "Вертлявый" - ну это солдат один, дружок
мой большой, говорит, что на лужайке нынче большущая толпа собралась!
У Джема кружилась голова. Он только и сумел тупо глянуть.
- Толпа?
- Ваганы, господин Джем. - Нирри жестом изобразила затягивающуюся на
шее петлю, высунула язык, закатила глаза, но тут же вернулась к жизни. -
Наконец-то эти ваганы получат по заслугам. Помните, что они с вами сделали,
когда в лес уволокли? А теперь вся деревня всполошилась. "Вертлявый"
говорит, они уже окружили табор. Ну а вы давайте, господин Джем, вставайте.
Я бы на вашем месте считала, что мне еще повезло. И так-то все худо. А ведь
она все знает.
- Знает? - Джем рывком сел на постели, не хватит ли уже Нирри пугать
его? - Нирри, что она знает?
Служанка отпрянула.
- Сами знаете!
- Не знаю я ничего!
Нирри сжала край шторы и устремила на юношу взгляд, полный отчаянной
любви. Закусила губу. Наконец, заалевшись как маков цвет, Нирри выпалила:
- Она ваши простыни видела, господин Джем!
Джем оглушительно, дико расхохотался. Нирри испуганно отступила за
штору и побежала по коридору.

Джем снова откинулся на спину и перестал смеяться. Правда ли это -
насчет казней на лужайке? У него нестерпимо болела голова, ныло все тело.
Он опустил руку за край кровати, намереваясь обнаружить костыли на
привычном месте. Рука Джема обшаривала пол. Он лег на бок, свесив голову с
кровати, И тут на пол упало что-то легкое, маленькое - наверное, перышко из
подушки, запутавшееся в волосах у Джема. Но нет, то было не перышко. То был
черный лепесток.
В алькове вдруг резко потемнело. Лепесток взлетел и скрылся с глаз.
Джем чуть было не закричал. Повернул руки ладонями к себе. Нет, ему не
было больно, но ладони его были покрыты глубокими рубцами - так, будто бы
когда-то давным-давно он схватил раскаленный шар.
Джем сел, отбросил одеяла. Сердце его бешено колотилось.
Как же это? Неужели это возможно?
А ноги у него остались изуродованными.
Изменилось все - и не изменилось ничего. Грудь Джема сотрясали
горькие, беззвучные рыдания.

В коридоре послышались голоса:
- Прошу тебя, девушка! Я должен повидать твою хозяйку. Должен!
- Нельзя! Ой, как ты только сюда попал? Уходи, пожалуйста!
Второй голос принадлежал Нирри. Первый - какому-то мужчине. Голос был
измученный, дребезжащий, однако чувствовалось, что его обладатель - человек
сильный. Силу ему придавало отчаяние. Нирри пыталась загородить ему дорогу,
а он рвался к двери, ведущей в комнату Элы.
Кто же это мог быть такой?
Вскоре Джем это узнал.
Он был настолько изумлен, что почти забыл о том, что случилось всего
несколько мгновений назад. Он вцепился в края кровати. О, если бы только у
него были костыли! Он хотел поприсутствовать при этой встрече не меньше,
чем служанка хотела, чтобы встреча не состоялась.
Он должен был!
Он должен был все узнать.
Джем перевернулся на бок, не мигая, уставился прямо перед собой.
Откуда-то издалека, из коридора, послышался голос тетки, возмущавшейся тем,
что ее побеспокоили.
Диким взглядом Джем окинул альков... Набитая опилками тряпичная свинья
- молчаливая свидетельница его ночных страстей, покореженные кубки и
канделябры и картина, изображавшая белесую дорогу. Серебряная шкатулка в
нише над камином - там, куда ее когда-то поставил Варнава. Но что-то
изменилось. Джем, приглядевшись, понял, что шкатулка немного сдвинута. Как
будто кто-то брал ее и поставил в нишу.
Юноша-калека упал с кровати на пол, пополз к пустому холодному камину.
Дотянулся до ниши, взял шкатулку, без особого любопытства посмотрел на
украшенную причудливым орнаментом крышку.
Да.
Он так и знал.
Пальцы нащупали механизм.
Внутри лежал кристалл и пульсировал странным, темным светом. Джем
осторожно сжал кристалл в пальцах и обнаружил, что по телу его растекся
свет. Свет поднял Джема с пола, окутал его лиловатым ореолом.
Джем взлетел над полом, задел спиной потолок.
Вылетел из алькова.
Дверь в комнату матери была распахнута настежь. Скрытый от глаз темным
ореолом, Джем, словно дух из Царства Небытия, взирал на происходящее.
Но только взирать он и мог.

ГЛАВА 65
МАНТИЯ С ГОРНОСТАЕМ

В то время, когда из коридора послышался шум, Умбекка сидела у камина
и вязала шарф. На ней было скромное синее платье. Она была счастлива.
Вот-вот за ней должна была приехать карета. Чаепитие в лектории сегодня
должно было предшествовать казням на лужайке, ну а сливовый кекс и масляные
булочки, как известно, способны придать бодрости и телу, и духу.
Умбекка, правда, чуть раньше пережила страдания. Даже, пожалуй, муки.
Что интересно - не взрыв в храме так огорчал ее - на фоне личных
переживаний Умбекки он прозвучал закулисным шумом. Точно так же, как
Меролина после того, как ей сделал предложение пожилой генерал Этзком,
Умбекка провела утро в муках сомнений. Предложение командора застало ее
врасплох, оно ее, честно говоря, напутало. Но страх постепенно унялся. О
да, конечно, она была разочарована. И это было естественно. Кроме того, она
не могла простить капеллану насмешки над ее добродетелью. Но Умбекка была
сильной женщиной. Ей и прежде случалось переносить сильные разочарования.
И потом - в отличие от Меролины - Умбекка прекрасно видела все
положительные стороны грядущего брачного союза. Одна сторона ей была видна
особенно ясно. Сегодня же вечером она намеревалась открыть сердце своему
суженому и поговорить с ним на сугубо личную тему. Заливаясь слезами, она
пожалуется Оливиану на то, что больше не в силах ухаживать за хворой
племянницей, что теперь Эла нуждается в настоящей сиделке, в более
пристальном внимании. Оливиан наверняка все устроит.
Приняв такое решение, Умбекка облегченно вздохнула. Да! Она обретет
свободу. В порыве благодарности судьбе она прошептала строку литании: "Бог
Агонис, завтра я послужу тебе еще более верно". О да, послужит непременно!
Она послужит своему богу так, как ему никто никогда не служил! Став
супругой командора, имея в своем распоряжении хорошую прислугу, избавившись
от Элы, Умбекка обретет возможность для неслыханной деятельности на поприще
служения своему божеству! Какое влияние она приобретет в свете! Она
вынуждена была скрывать свои лучшие качества, а теперь они расцветут пышным
цветом.
Умбекка исподлобья оглядела комнату. Со времени появления капеллана
тут стало гораздо уютнее. Новый синий ковер, в тон ему синие шторы -
чудесно! Но сколько еще предстояло сделать! Хотя... не здесь, не в этой
комнате. Вскоре она опустеет, а потом ее закроют, а потом - в свое время -
отдадут солдатам. Исчезнут все следы долгого пребывания здесь Умбекки. На
миг Умбекке стало грустно. Она обвела взглядом окно, нишу, кровать, где
спала Эла, ни о чем не подозревая. И счастье с новой силой охватило
Умбекку. То было счастье победительницы, празднующей свой триумф. Эла не
вставала с постели, а она, Умбекка, столько дней, столько лет отдавала себя
заботам об этой неблагодарной безумной развратнице.
Конец этому!
Конец!

- Как сюда попал этот человек!
- Ой, пожалуйста, госпожа, я не виновата! Его не было, а потом, откуда
ни возьмись, появился!
- Ваганское колдовство, не иначе! Мерзавец!
- Умбекка, выслушай меня. Прошу, только выслушай.
В одно мгновение радость Умбекки сменилась яростью. Она швырнула на
пол вязание. Покраснев, она вскочила с дивана и встала перед Сайласом
Вольвероном. В том, как они стояли друг перед другом, было что-то пугающее.
Казалось, столкнулись один с другим два мира и с грохотом ударились. В
балахоне с капюшоном, с посохом в руке, старик напоминал персонаж времен
Расцвета, неожиданно угодивший не в свое время и в место, где никогда
прежде не бывал.
Эла проснулась и зашевелилась. За окном, не переставая, лил дождь.
- Прошу вас, господин, уходите же! - умоляюще проговорила Нирри и
потянула старика за рукав.
- Моя дочь! - вскричал старик. - Ее арестовали!
- Арестовали? - без тени удивления спросила Умбекка. - За то, что она
ваганская шлюха, видимо? Эта девчонка - вызов для всех добропорядочных,
воспитанных людей. Сайлас, и как тебе только хватило наглости явиться сюда,
не пойму?!
- Я пришел поговорить с тобой, Умбекка. Я хочу тебе кое-что
предложить.
- Предложить? Поговорить? Да как ты сможешь о чем-то просить меня,
Сайлас Вольверон? После всего, что произошло! После всего, что ты натворил!
Явиться ко мне!
Умбекка говорила негромко и торопливо. Она не кричала, но голос ее был
полон желчи, давно ее переполнявшей. Какой мерзавец! Как она ошиблась в нем
когда-то! Что же это за мир, где самые добродетельные, самые неподкупные
вдруг становятся злобными и развратными! Умбекка сжала в пальцах золотой
круг Агониса и продолжала сыпать обвинительными словами:
- Испорченный, дрянной человек! От тебя зависела добропорядочность
всей деревни! Сколько людей пало после того, как ты пал так низко? Разве
моя возлюбленная племянница не стала шлюхой после того, что ты натворил с
Эйн! Разве мой любимый племянник, Торвестр, стал бы изменником? Сайлас, мы
все обязаны бороться с низменными инстинктами! Не ты ли учил меня этому,
когда я приходила к тебе в храм? Я доверяла тебе! Я верила в тебя! Мне
казалось, что в тебе, как в зеркале, отражается моя вера. Ты хоть
понимаешь, что ты принес нашей деревне? А мне? О Сайлас, как же можно было
пасть столь безнадежно, столь мерзко! Вера, доверие людей - все было
брошено на ветер, словно пыль! Долг, обеты - все было забыто, все!
- Умбекка! Умбекка! Глупая, слепая женщина!
- Слепая? Тебе ли называть меня слепой!
- Да, ты слепа, потому что ничего не видишь. Умбекка, ты моложе меня,
но ты стареешь. Разве за все прожитые годы ты не поняла, что есть долг
превыше всех долгов перед этим миром, перед его условностями, перед его
учреждениями? Они-то и есть пыль и прах, тлен! Когда я был проповедником в
Ирионе, я лгал самому себе. Моей судьбой была Эйн.
- Судьбой? Ты был членом ордена! Совратить юную девушку - такова была
твоя судьба?
- Умбекка несчастная! Тебе никогда этого не понять. Между мной и Эйн
не было низменной страсти. Наш союз с ней не был заключен в храме, но изо
всех свадеб, отпразднованных в этой долине, наша была одной из немногих
счастливейших. Мы поженились в Диколесье, на ложе из белых лепестков. Это
место более священно, нежели ирионский храм. Там покоится моя любимая, хотя
ее надгробие в ином месте.
Умбекка, казалось, не слушает Сайласа.
- О, оставь меня, Сайлас. Ты мне отвратителен! Не желаю больше слушать
о твоих порочных похождениях! - Умбекка поежилась и отвернулась к камину. -
Подумать только - я поверяла тебе свои сердечные тайны. Подумать только - я
столько раз бывала с тобой наедине.
Старик чуть не расхохотался.
- О, тебе ничто не грозило, Умбекка! Ты не вызвала у меня ни капли
страсти!
Стало тихо-тихо. Умбекка стояла у камина, заломив руки, когда
несколько долгих мгновений спустя она обернулась, лицо и шея ее так
побагровели, что казалось, вот-вот брызнут кровью. Сдавленным шепотом
Умбекка произнесла:
- Нирри, позови стражников.
- Нет. Нирри, останься.
То был голос Элы. Неловко, медленно, но все же не так медленно, как
могла бы больная, Эла встала с кровати.
- Эла! - хрипло вымолвила Умбекка. Ее маленькие глазки метали молнии.
Удивления, правда, в ее голосе было меньше, нежели ярости, возмущения. Ей
казалось, что ее дерзко оскорбили. Дали пощечину. Этой, новой ярости
хватило, чтобы переполнить чашу терпения толстухи. Как это? Какое право ее
племянница имела подниматься? Эле была отведена раз и навсегда утвержденная
роль - лежать на кровати, молчать и ничего не делать. Скоро она и этой роли
должна была лишиться. Оливиан накажет ее, он покарает ее так, как она того
заслуживает.
Умбекка с колоссальным трудом взяла себя в руки. И промолчала.
- Старик, ты сказал, что у тебя есть какое-то предложение к моей
тетке, - сказала Эла. - Говори, какое. Объясни, зачем ты пришел к нам.
Вольверон обернулся к Эле. И капюшон его плаща откинулся и обнажил
голову, обезображенную, страшную. Эла закрыла глаза от боли.
Но тут же открыла.
Старик поклонился ей.
- Миледи Элабет, - негромко проговорил он. - Я явился сюда не для
того, что мучить и терзать вашу тетушку. Пришел я и не для того, чтобы
между нею и мной наконец состоялось примирение. То есть я бы мог предложить
ей мир, но знаю, что она отвергла бы мое предложение. Дело мое можно
изложить в нескольких словах Синемундирники арестовали мою возлюбленную
дочь, подозревая ее в причастности к тому, что случилось прошлой ночью.
Командор, действуя во имя справедливости, уже отдал приказ о ее казни.
Вместе с ней должны казнить пятерых детей Короса. На закате их всех должны
повесить.
Эла выдохнула:
- Повесить?
- Повесить? - подхватила Нирри.
- Судьба, - фыркнула Умбекка, - которой бы следовало давно ожидать
тому, у кого есть глаза.
Толстуха уже вполне совладала с собой. Чтобы Эла взяла над ней верх?
Не бывать этому! Умбекка со злорадством думала о том, какое будущее ждет
племянницу. Оливиан избавится от нее! В Агондоне имелись особые больницы.
Очень особые больницы. Умбекка облизнула губы. Это почти то же самое, как
если бы Элу повесили. В конце концов, Эла ничем не лучше, чем гадкая дочка
этого мерзкого...
- Тетя, помолчите, - потребовала Эла.
- Нет, племянница, я молчать не собираюсь! Чтобы я это все
выслушивала? Нет! Так... Шлюха должна быть повешена. А от меня чего ты
хочешь, слепец? Чтобы я пошла к командору и попросила его, чтобы он пощадил
никчемную жизнь твоей дочери?
Умбекка злорадно расхохоталась.
- Умбекка, я уже сказал, что не жду от тебя милости, - спокойно сказал
Вольверон. - Я действительно не жду. Ты сказала, что я обманул твое
священное доверие. С тех пор ты не можешь смотреть на меня без отвращения.
Я сказал, что пришел взывать к тебе, но воззвать я хочу не к твоей
любви. Я хочу воззвать к твоей ненависти. Я добровольно предлагаю тебе
свершить отмщение, которого ты так долго жаждала.
Командор, хотя речь идет о судьбе моей дочери, со мной говорить не
станет. Меня гонят от ворот проповедницкой. Умбекка, но он выслушает тебя.
Пойди к нему, молю тебя, и скажи, что во всем виноват я, что синемундирники
могут свалить на меня вину за все, что произошло.
Милая Умбекка! Милая, глупая женщина! Теперь ты понимаешь, о чем я
прошу тебя? Видишь, что я тебе предлагаю? Я стар. Я прожил слишком долго,
но пока мог видеть, повидал очень многое. Только пусть моя любимая дочь
останется в живых, а моя жизнь пусть тогда разлетается пылью по ветру. Я
вручаю ее судьбу в твои руки, Умбекка. Развей пепел по ветру!
Говоря, старик опустился на колени перед толстухой, держась за посох.
Умбекка, однако, не была тронута этой страстной речью. Она равнодушно
смотрела на старика. Когда тот умолк, на губах Умбекки мелькнула усмешка,
но она тут же сурово сжала губы. И отступила на пару шагов. Ее отказ
прозвучал жестко и брезгливо:
- Злобный, похотливый ваган! Неужели ты надеешься, что я исполню твою
просьбу? Твоя просьба ужасна! Она мерзка! Ты забываешь, Сайлас, что я
посвятила свою жизнь, как некогда ты, богу Агонису. То, что ты собираешься
развеять по ветру, - это истина, сама истина! И ради чего? Ради испорченной
девчонки?
- Хватит, тетя! Довольно!
Эла молчала и слушала слишком долго. Теперь же она не выдержала и
закричала.
Умбекка в испуге обернулась к племяннице
Старик, утратив выдержку, рыдал, упав ничком на пол. Эла подошла к
нему, подняла, обняла. Стала целовать его изуродованное лицо, гладить
волосы, щеки, нежно коснулась кончиками пальцев покрытых жуткими рубцами
глазниц. Рубцы набухли от несуществующих слез.
Умбекка, не веря своим глазам, в отвращении взирала на эту сцену. Она
думала о том, что, наверное, одежда старика просто-таки кишит вшами и
блохами, о том, какие отвратительные прыщи у него на лице и руках, о
мерзком запахе, исходившем от старого негодяя. Она любила его, она его
превозносила, а он убежал, и стал жить в пещере, словно зверь, и валялся
там со своей шлюхой, предаваясь похоти. Подойди он сейчас к ней хоть на шаг
ближе, она бы завопила. Схватила бы из камина кочергу и ударила бы его.
Эла медленно отстранилась. Когда она вновь заговорила, голос ее звучал
спокойно и властно:
- Нирри, принеси мой плащ. И туфли.
- М-миледи?
- Племянница, что ты несешь?
- Разве не понятно, тетя? Я собираюсь выйти. Я и раньше выходила.
Только на этот раз собираюсь выйти надолго. Вот и все. Нирри!
- Племянница, ты нездорова! - всполошилась Умбекка. - Ты бредишь!
Прошу тебя, вернись в постель, пока не упала и не ушиблась.
- Нирри? - повторила Эла.
- Нирри! Поди прочь от шкафа! - толстуха бросилась к служанке и
схватила ее за руку.
- Ой! Вы что! - Нирри попятилась. Она стояла между двумя женщинами,
потирая руку. Взгляд ее метался от одной к другой.
- Нирри, делай то, что я тебе приказала, - ледяным голосом проговорила
Эла. - Ты не забыла - твоя госпожа я. Эта женщина, которой ты с такой
готовностью повинуешься, всего лишь моя тетка и компаньонка. Хотя... она
оказалась ужасной компаньонкой. Каков бы ни был мой позор в глазах света, я
была и остаюсь дочерью эрцгерцога. Я - леди Элабет Икзитер Ирионская,
аристократка, и именно в этом качестве собираюсь навестить командора
Вильдропа.
- Навестить командора? Племянница, о чем ты говоришь? Она бредит,
Нирри, разве ты не видишь? О, да помоги же мне!
Но Нирри уже стояла у шкафа. Она вытащила оттуда просторный плащ и
подала его Эле. Надетый поверх ночной сорочки, плащ был старый и побит
молью. Но он был из красного бархата и оторочен горностаем. Затем Нирри
подала своей госпоже горностаевую шляпу. К шляпе была приколота брошь с
гербом красномундирников.
- Я пойду туда не для того, чтобы пожертвовать жизнью этого
несчастного старика, - объявила Эла. - И не для того, чтобы пожертвовать
собственной жизнью. Никто не должен погибнуть. Ни вы, тетя, ни ты, Нирри,
ни я, ни Джем, ни проповедник Вольверон. Ни дочь Эйн.
О, как долго я проклинала слабость, связавшую меня по рукам и ногам,
запершую меня в стенах замка! Лежа в постели, я достаточно наслушалась о
том ужасе, который охватил и замок, и деревню, и все королевство! Да, я
слаба, я больна, но я многое пережила, слишком многое, но есть такое, чего
терпеть нельзя Тетя, неужели вы думаете, что я позволю командору Вильдропу
и впредь творить зло? Чтобы дочь Эйн была повешена на деревенской лужайке?
И кто отдал приказ о ее казни? Вильдроп, подумать только! Отвратительный
кусок дерьма!
- Племянница, ты говоришь о спасителе нашего королевства!
- О спасителе? О нет, о том, кто погубил королевство!
- Пойдемте, миледи. Я пойду с вами. Отец отвезет нас к лекторию.
Нирри взяла Элу за руку, но Умбекка уже стояла у дверей.
- Ты не сможешь уйти. Я не пущу тебя!
- Тетя, тетя, не остается иного выбора. Дай мне пройти.
- Он не станет тебя слушать! Неужели ты думаешь, что... Оливиан тебя
послушает?
- Оливиан?
- Его так зовут! Оливиан Тарли Вильдроп. Видишь ли, я с ним знакома. И
притом очень близко знакома!
- Мои поздравления, тетя. Вы это хотели мне сказать?
- Да, племянница. Именно это. Видишь ли, мы с Оливианом собираемся
пожениться.
- Что?
- Он любит меня! Он любит меня и попросил моей руки! Вот почему я
уверена, что он ни за что не станет тебя слушать!
- Выйти за него замуж? И вы собираетесь это сделать? О напыщенная,
несчастная женщина! Да разве вы не знаете, кто он такой? И что он натворил?
- Эла взмахнула рукой и указала на распростертого на полу Сайласа
Вольверона. - Разве вам не известно, что это он ослепил Сайласа? Это он,
ваш дорогой Оливиан!
Однако Умбекка, похоже, не испугалась.
- Да, он! И знаешь почему? Потому что я его об этом попросила! Сайлас
Вольверон был опасен для всех нас! Он был изменником, предателем и
заслуживал смерти. Я рассказала Оливиану обо всем, что сотворил этот
порочный негодяй. Рассказала о том, что он передавал секретные сведения
синемундирников в замок во время Осады. Это правда, так оно и было! Я его
видела! Я сказала и о том, что когда-то он был хорошим человеком. Вот
почему его не казнили. Из-за меня! Вот почему к нему отнеслись с
состраданием.
- С состраданием?!
- Да, с состраданием! А он думает, что я его ненавижу. Мне жаль его,
вот и все!
- А мне жаль вас, тетя. Я больше не желаю пребывать под одной крышей с
вами. Выходите замуж за своего драгоценного Оливиана, если вам охота! Разве
он может помешать мне уехать из деревни? А вы сможете? Я слишком долго
терпела это наказание. Я слишком долго оплакивала...
- Оплакивала? Что ты оплакивала? Кого?
Эла, не обращая внимания на тетку, продолжала:
- Все кончено, тетя. Сейчас я отправляюсь к Вильдропу, а когда
вернусь, заберу с собой Нирри и Стефеля, и... и мы уедем в Агондон, и мне
все равно. Пусть мы будем голодать, но лишь бы скорее убраться от тебя
подальше!
Речи Элы звучали дико. Казалось, она почти бредит, но силы и ярости в
ней сейчас было столько, что о здравом смысле говорить не приходилось.
Нирри прижалась к молодой госпоже, лицо ее было полно железной решимости.
Но наблюдавший за всем происходившим невидимый Джем думал сейчас об одном:
"А как же Тор?!"
Эла оттолкнула тетку:
- Прочь с дороги! Уйди! Или ты хочешь, чтобы я дала тебе пощечину? Или
толкнула тебя так, что ты покатишься по лестнице?
Толстуха истерически расхохоталась:
- О да, ударь свою старую тетку, вот славно-то будет, правда? Дочь
эрцгерцога - во всей красе. Ты такая же аристократка, как этот старик -
ирионский проповедник! Вонючая шлюшка! Думаешь, я пожалею, если ты сдохнешь
от голода? Умрешь в канаве? Ты и твой полудохлый ублюдок? А что до
Оливиана, думаешь, ему хоть что-то про тебя не известно? Он посмеется над
тобой, и только. Благородная дама? Да ты всего лишь жалкая, одурманенная
зельем шлюха!
Эла все-таки ударила тетку по щеке.
- Прочь с дороги, злобная старая сука!
Она, почти задыхаясь, оттолкнула толстуху, но та сумела ухватить Элу
за руку и принялась стягивать с нее плащ.
Умбекка хватала воздух ртом в поисках еще более убийственных слов:
- Я все знаю про Джема!
- Джем? Оставь Джема в покое! Что ты сделала для него! Шпионила за
ним? Мучила его, забивала ему голову своей агонистской дребеденью! Я только
рада, что он выстоял и видит тебя насквозь!
Однако Умбекка не унималась:
- Я все знаю про него, говорю тебе! Неужели думаешь, что я не
догадалась, грязная шлюха?!
- Догадалась? О чем же ты догадалась?
- Я знаю, кто его отец!
Эла попятилась.
- Его отец? Что ты о нем знаешь?
- Солдат? Ты говорила, простой солдат? Здорово придумано, правда? Мы
все думали, что солдат было много, только ты знала, какой из них именно
отец твоего ублюдка! Но такой позор был лучше правды, верно? Ты не хотела,
чтобы мы знали правду, да? Потому что правда была куда как хуже!
- Правда? Да какую ты вообще можешь знать правду!
- Сначала я не догадывалась, да и как я могла догадываться! Капеллан
помог мне понять все. И как же я, порядочная женщина, могла даже
представить себе такое! И как я могла представить, что моя возлюбленная
племянница не только выносила ублюдка, но что этот ублюдок - сын ее родного
брата!
Наступила мертвая тишина.
В наступившей тишине руки Умбекки соскользнули с ворота платья Элы.
Она чуть не оторвала горностаевую оторочку. Эла отшатнулась. Лицо ее сковал
страх.
У Нирри отвисла челюсть. Она была готова упасть в обморок. Тихо, почти
бесшумно, отъехала в сторону панель в стене.

Оттуда, с трудом держась на ногах, вышел Тор.
Он шел, завернувшись в одеяло. Одеяло сползло с его плеч и...
Тор был одет в костюм Арлекина.
Побагровевшая физиономия Умбекки вдруг мертвенно побледнела.
- Вы ошибаетесь, тетя, - мягко проговорил Тор. - Я люблю мою сестру,
но я не был ее любовником. Вы называли ее шлюхой, развратницей. Падшей
женщиной. О моя бедная, глупая тетушка!
- О Тор, Тор! - прошептала Умбекка. Она почти не слушала племянника.
Как зачарованная, она шагнула к нему, протянула руки так, словно готова
была обнять его, но тут же отдернула руки и закрыла ими лицо. Покачнулась,
едва удержалась на ногах. - О чем он говорит? - бормотала она. - О чем он?
- Ведь ты ничего не понимала, тетя, верно? - усмехнулся Тор. Голос его
звучал нежно, тихо, почти невесомо. Он указал на Сайласа Вольверона. Тот
встал и отошел к окну, где и стоял сейчас, опираясь на посох и склонив
голову в печали. - Ты полагала, что проповедник Вольверон доставляет в
замок секретные донесения, поэтому выдала его. Ты ошиблась. Он
действительно приходил в замок во время Осады. Но зачем он приходил? Он
приходил для того, чтобы освятить брачную церемонию. Он пришел для того,
чтобы соединить брачными узами мою сестру и ее возлюбленного.
- Ч-что? - задыхаясь, вымолвила Умбекка.
- Тор... - вмешалась в разговор Эла. Она дрожала так сильно, что
казалось, вот-вот упадет.
- Сестра, она должна узнать правду. Наша тетя - простая, не очень
умная женщина, но я знаю, что в сердце ее есть доброта. И только в том
случае, если она узнает правду, мы сможем призвать ее к исполнению высшего
долга, от которого она по глупости своей и по неведению отказалась.
Теперь Умбекка смотрела на племянника изумленно. А Тор буквально
сверлил ее взглядом.
- Милая тетя, - сказал Тор. - Джем - не бастард. Отцом мальчика был не
простой солдат и не я. Моя сестра была и осталась добродетельной женщиной.
Она хранила свою добродетель ради самого благородного, самого возвышенного
из ухажеров.
Тор все время говорил тихо, теперь же он шагнул ближе к тетке и
перешел на шепот:
- Тетя, вы называли мою сестру шлюхой, но это обвинение вы бросали не
кому-нибудь, а вдовствующей королеве. Да, тетя. Джемэни - сын Эджарда
Алого. Он законный наследник престола нашего королевства!
Тор покачнулся и с трудом удержался на ногах.
- Нет! - завопила Умбекка и отвернулась. Тор покачнулся еще сильнее,
но подбежавшая Нирри успела подхватить его.
В дверь тихо, вежливо постучали.
Прибыла карета Умбекки.

ГЛАВА 66
ПЯТЕРО ИЗ ИРИОНА

- Но... это возмутительно! - шептал Морвен. - Пятеро! Пятеро невинных
людей! Да, они ваганы, но все же... существуют же принципы справедливости!
Крам тяжко вздохнул. Его товарищ в последнее время повторялся. Замыкая
цепь гвардейцев, двое молодых синемундирников плелись по размытой аллее к
ваганскому табору. Они уже ходили по этой дороге - в тот раз, когда их
посылали в табор на разведку. Но тогда было тепло и солнечно, и они ходили
вдвоем. А сегодня их впервые отправили патрулировать табор - и так-то
дельце противнее не придумаешь, а тут еще у Морвена вдруг совесть
заговорила!
- Вспомним хотя бы "Дискурс о свободе" Витония. Эпистола третья:
"правление может осуществлять лишь жезл справедливости, и двигать этим
жезлом должно лишь милосердие"... Ради чего написано это великим философом,
если мы должны присутствовать при...
- Морви! - прошипел Крам.
- Что?
- Заткнись!
Крам злился. Справедливость? Милосердие? Раньше о подобных вещах его
напарник как-то не очень задумывался. Если Морвен не стоял на посту, во
время казней на лужайке он сидел себе в казарме да книжечки почитывал. Он
только о своих книжках и думал. Вот теперь начитался про свободу и
справедливость - и думает, что до него об этом никто не думал, что он,
видите ли, первый додумался.
Ну, или один из немногих.
Но Морвен не удержался и добавил:
- А если вспомнить о великих "Рассуждениях о власти" Джеландра. Д-да,
о той самой его речи, которая содержит великую цензуру!
- Эй, вы! Не сбивайтесь с шага! - рявкнул сержант Банч.
У сержанта настроение было препаршивое. Обстановка в деревне
накалялась. И раньше уже были разговоры о том, что табор следует окружить.
Может быть, как раз этим сейчас и придется заняться. Работенка не из
приятных. А не будь ваганов, кого бы тогда ненавидели местные жители?
Правильно, синемундирников! Банч искренне надеялся, что этими пятью дело и
кончится.
Пятью ваганами и девчонкой.
Морвен и Крам молча маршировали. По бокам больно лупили тяжеленные
мушкеты. Через некоторое время Морвена снова прорвало:
- Не понимаю, как такое может быть позволено, Крам. Командор -
образованный человек. Он учился вместе с профессором Мерколи! Наверняка он
читал... Крам, а как ты думаешь, он знает, что происходит, или...
- Морви, а как же ему не знать! Он сам и приказал, тупица ты эдакий!
- Что?
- Эй, вы, заткнитесь! - проревел сержант Банч.
За поворотом открылся вид на табор ваганов - вид, надо сказать, весьма
плачевный. Завидев солдат, какой-то малыш горько заплакал. Снова пошел
дождь.
Морвен с горечью проговорил:
- Просто не понимаю, как ты можешь называть меня тупицей, Крам. Если
кто-то из нас двоих тупица, так это ты. Что ты умеешь? Только исполнять
приказы и не задавать никаких вопросов? Разве это не типично для военных? А
ты никогда не слышал такого слова "взаимосвязь".
- Морви, помолчал бы ты лучше со своими словечками...
Впереди сержант Банч уже отбирал ваганов-изменников, которым суждено
было болтаться на виселице в качестве сообщников Каты. Крам предполагал,
что ваганы будут сопротивляться. Что, может быть, солдатам придется открыть
огонь. Но все прошло проще простого. Ваганы покорно пошли с ними. У Крама
вдруг противно засосало под ложечкой. Он вспомнил тот день, когда они с
Морвеном явились в табор на разведку, вспомнил ваганские ярмарки своего
детства. Ему хотелось взбунтоваться, но он только сглотнул подступивший к
горлу ком.
- Ты в политике слабо разбираешься, Морви, да? Ты меня тупицей назвал?
Это правда, я таких умных книжек, как ты, не читал. А как бы я их прочесть
смог? Таких, как я, читать не учат. Только ты не забывай, я родом из Варля.
Я всякое уже повидал, Морви. И я ой как хорошо понимаю, о чем думает твой
драгоценный командор. Вчера кто-то взорвал храм. Кто это сделал? Кто знает?
Ты бы целый сезон гадал да прикидывал. Только ни хрена бы не выяснил. Но
кого-то наказать нужно, верно?
Морвен остолбенело переспросил:
- Кого-то?
Ваганов заковали в цепи, нацепили кандалы на запястья, на шеи -
железные обручи. Теперь патрулю предстояло отвести их на лужайку. Крам уже
пошел маршевым шагом, когда Морвен поймал его за руку и прошептал:
- Кого-то. То есть - кого угодно? Любого?
Казалось, он до сих пор не в силах в это поверить.
Крам пожал плечами:
- Это же политика.
Он вырвал руку. Ему не хотелось больше говорить. Бедняга Морви! Краму
вдруг стало ужасно жалко товарища. Учился бы в своем университете...
Морвен стоял с отвисшей челюстью. Он не в силах был шевелиться. С ним
что-то происходило.
- Морви, ты что! - поторопил товарища Крам. - Давай пристраивайся,
шагай в ногу!
Но тут случилось нечто ужасное. Морвен давно подозревал, что
королевство Эджландия утопает во зле. Он догадывался и о том, что он, Плез
Морвен, стал орудием этого зла. Но до сих пор "зло" все-таки оставалось для
него абстрактным, книжным понятием. Теперь оно стало ощутимо. Слезы
брызнули из его глаз, когда он проводил взглядом закованных в кандалы
ваганов. Морвен упал на колени в грязь. Молитвенно сжал руки, отчаянно
уставился в зловеще серое небо. Воспоминания детства захлестнули его, и ему
показалось, будто он стоит на коленях в главном храме Агониса и произносит
искреннейшую из молитв тех дней, когда вера его была проста и сильна.
- Благословенный бог Агонис, прости меня, прости меня...
- Морви, хватит тебе, перестань, - испуганно увещевал друга Крам.
Слишком поздно.
- Эй, ты! Рекрут Морвен! - рявкнул сержант Банч. Неприятностей для
одного дня ему уже хватило - через край. Он гневно протопал по слякоти и
изо всех сил въехал носком сапога молодому солдату под ребра. Морвен
согнулся и, рыдая, упал на землю. Да что он, сосунок, сбрендил, что ли? Чем
образованней, тем хлопот с ними больше!
- Давай, дурак, поднимайся! Чего это в грязи поваляться надумал?
Крам, не мигая, смотрел на Морвена. Лицо его побелело от страха. Дождь
зарядил сильнее.

Умбекка совладала с собой. Наконец ей это удалось. Колеса кареты
грохотали по склону скалы, а она еще долго содрогалась при воспоминании о
том, что ей довелось пережить. А стражник что-нибудь заметил? Если да, что
же ей теперь делать? Как быть?
- Подумать только, а ведь совсем недавно она была так счастлива!
Конечно, она не поверила ни единому слову Тора. Мальчишка во все
времена был обманщиком и предателем и выдумал все это, чтобы скрыть
постыдную правду. И потом, он явно утратил рассудок. И все же... каким он
был когда-то красавчиком! Как обожала его Умбекка!
Это Эла испортила его, она его совратила - уж в этом можно было не
сомневаться. Да, Умбекка все понимала. Эла утащила брата на позорную
дорожку инцеста. А потом... дальше - хуже, и в конце концов мальчишка
утратил последние остатки порядочности и добродетели.
Эла была больна.
Эла была безумна.
От нее весь мир мог заразиться безумием.
Умбекка согнулась, застонав, как от боли. До сих пор она не понимала,
как глубока ее неприязнь к племяннице, как она ненавидит ее безумие, ее
слабость.
И вдруг Умбекку охватило нестерпимое желание. О, с какой радостью она
била бы Элу, она бы насмерть ее забила. Умбекка была в отчаянии от того,
что этому ее желанию, судя по всему, не дано было осуществиться.

Джем летел.
Выбравшись на волю из главной башни, из ее коридоров и низко нависших
арок, он резко взмыл в тусклое, промокшее от дождя небо. Крепко сжимая в
руке кристалл, Джем видел внизу замок, повозки, лошадей, крыши казарм,
кабачки и кочаны капусты на грядках около кухни, гусей и свиней во дворе.
Все выше и выше поднимался Джем. Он парил в вышине над развевающимися на
крепостной стене флагами, дозорными и башнями с пустыми глазницами бойниц.
Взгляд его скользнул по перекидному мостику, по рву, окружавшему стену. Он
смотрел на белые вершины гор, занавешенные облаками, на домишки и поля
лежащей в низине деревушки.
Он ощущал себя необыкновенно могущественным и бессильным.
Там, в материнской спальне, невидимый для всех, Джем парил под
потолком. В душе его царил восторг. Он чувствовал себя одним из богов из
Царства Вечности, глядящим с высоты на падший мир. Оставаясь невидимым,
видеть других - в этом было могущество. Джему казалось, что если он до боли
наморщит лоб, прищурится как следует, то сумеет даже прочесть мысли
окружающих, способные бросить в дрожь своей обнаженной правдивостью.
Это было могущество. Это было знание.
Но он только и мог - смотреть и видеть. Снова и снова его тетка
оскорбляла, поносила старика Вольверона и Элу. И Джему все время хотелось
броситься на противную толстуху. Ударить ее по лицу. Врезать по зубам.
Лупить ее по жирным ягодицам. Он был готов упасть вниз камнем и повалить
тетку на пол.
Но он не мог даже прикоснуться к ней. Темная аура прятала Джема,
позволяла ему парить в воздухе, но обрекала его на вечное одиночество.
Поэтому всякий раз, когда с губ его тетки срывалось очередное
оскорбление, всякий раз, когда взрывалась возмущением мать, Джему казалось,
что до него долетают пульсирующие волны, но не более того. Он выпадал не
только из пространства, но и из времени, и как бы не присутствовал в
комнате матери по-настоящему.
Джем мчался по небу.

Бух!
Сигнал.
Команда.
Выстрел из пушки, послышавшийся со стороны лужайки, вернул Джема в
настоящее. Он расслышал бой барабанов. Глядя с огромной высоты, он
рассмотрел тусклую толпу, собиравшуюся около виселиц, и выстроившихся
шеренгами синемундирников. Солнце давно закатилось - вот-вот должно было
стемнеть. Били и били обезумевшие барабаны. Они умолкнут лишь тогда, когда
закончится казнь.
Они утихнут только тогда, когда Ката будет мертва.
Ужас и тоска смешались в разуме Джема. Он стремился опуститься ниже,
еще ниже. Он хотел догнать мать. Сейчас ему казалось, что теперь только
мать и притягивает его к земле. Не будь ее, он бы парил в небесах вечно.
Улетел бы за горы, где небо высокое и чистое, и никогда не вернулся бы
назад.
Джем увидел мать.
Ярким алым пятном горела ее мантия. Она стояла во весь рост в повозке
Стефеля, ухватившись одной рукой за бортик, а другой яростно размахивала,
поторапливая возницу. Рядом с ней стоял в развевающемся балахоне старик
Вольверон. Позади них повозка была завалена мятой соломой и пустыми
бутылками. Здесь уже много сезонов коротал ночи Стефель. А сейчас Стефель
остервенело размахивал бичом, немилосердно погоняя старую серую лошаденку.
Нирри оставили в замке ухаживать за Тором.
Прогремев колесами по подъемному мостику, повозка, столь же
обшарпанная, как и возница, понеслась вниз по склону. Казалось, она может
перевернуться или развалиться на части в любое мгновение. Повозка
подпрыгивала на ухабах, и просто удивительно, как она не свалилась в
пропасть.
Мать Джема, казалось, ведет в бой колесницу. Только теперь в алой
мантии она стала похожей на героиню, готовую, наконец, излить долго
копившийся гнев, силы, страсть, гордость.
До деревни оставалось совсем немного. Отчаянно разрывая воздух, Джем
смотрел по сторонам. Желтые черепичные крыши. Вот - Цветущий Домик, а вон -
"Ленивый тигр", а вон чисто вымытые, сверкающие стекла "Зеленой комнаты" -
штаба командора. Джем видел кладбище и Диколесье, стриженый сад около
проповедницкой, груду белого мрамора на месте храма и черный провал в самой
середине развалин. На миг он как бы снова услышал грохот взрыва и
наполнился могуществом того, что ему удалось совершить.
Бух!

Вдовствующая королева стояла на боевой колеснице. Она торопилась на
бой за своего короля, и сердце ее было преисполнено гордости, а с губ ее
была готова сорваться песня. Они запели все вместе - и даже старик
Вольверон, но Джем не сразу разобрал слова песни, а только тогда, когда
сумел, наконец, опуститься пониже. Они пели старую боевую песню времен
Осады. Ее сочинили в те времена, когда некоторые верили, что
синемундирников еще можно изгнать из Эджландии.

Люди, забудьте страданья и боль!
С нами навеки великий король!
К нам он вернется, разгонит врагов!
Алые флаги заплещутся вновь.
Эджард Алый...
Эджард Алый...

Медленный, ползучий ужас подобрался к сердцу Джема. Его мать сошла с
ума! От стыда Джем стал алым, как плащ матери. Сказались годы
злоупотребления снотворным зельем. Она не могла спасти Кату. Она и себя не
смогла бы спасти.

Снова зарядил дождь, Джем перестал видеть происходящее внизу четко. Он
закрыл глаза. Его вертело в ставшем вдруг странно светлом воздухе. Били и
били внизу барабаны. Но они могли поведать Джему обо всем, что происходило
сейчас внизу. Он не знал, что еще через несколько мгновений воздух над
лужайкой заполнится булыжниками и кирпичами, что там будут метаться люди,
что лужайка огласится сотнями криков и выстрелов, и что одетые в яркое
платье люди на лужайке отчаянно бросятся на защиту своей свободы.
Кристалл Короса сиял в руке юноши и озарял своими лучами
разворачивавшееся внизу зрелище.

Потом, по прошествии времени, никто не мог с точностью определить,
когда именно начался ваганский мятеж. Событие это оказалось столь
неожиданным, что осталось необъяснимым Никто - ни Вильдроп, ни
солдаты-синемундирники, даже деревенские жители, - никто не верил в то, что
храм взорвали ваганы. Ваганы и Ката - грязная маленькая полукровка - были
всего лишь козлами отпущения, это понимали все. Наполовину взбудораженный,
наполовину возмущенный, Ирион был готов к тому, чтобы посмотреть, как их
казнят. О справедливости речи не было. Казнь должна была носить ритуальный
характер. Но, в конце концов, казнимые были только ваганами.
Во все времена ваганы были самым презираемым народом на свете. После
этого дня им суждено было остаться презренными. Страдать они будут еще
сильнее, чем прежде. Но воспоминания об этом дне, когда они все как один
поднялись на защиту своей свободы, будут жить в их памяти. Слухи о том, что
произошло в тот день, разлетятся по долинам, и что-то переменится в сердце
каждого из ваганов. Этот день, который впоследствии назовут Ирионским Днем,
останется в летописях, песнях и снах - останется знаком того, что
несправедливость и угнетение не могут длиться вечно, что со временем им
придет конец, и дети Короса станут свободны.
Некоторые говорили, будто бы бунт начали приговоренные к казни.
Пятерых ваганов держали до казни в палатке около эшафота. Видимо, нужно
было получше за ними следить. Некоторые вообще говорили, что один из
синемундирников уснул. Позднее дело должно быть расследовано со всей
придирчивостью. Как уж это могло случиться - этого никто не понимал, но
выходило так, будто один из приговоренных взял да и снял с себя цепи, после
чего быстро освободил остальных. А потом эти пятеро - "Пятеро из Ириона",
так их будут звать в будущем - выбрались из палатки и за считанные
мгновения обезоружили охранников.
Вроде бы от "пятерых" тогда исходила какая-то странная сила. Позже
кое-кто утверждал, что от них вроде бы даже исходило какое-то лиловое
сияние, но что это мог быть за свет - этого очевидцы объяснить не могли.
Такова была одна из версий о том, как начался мятеж. Другие
рассказывали о шайках ваганов, которые под вечер собрались вокруг лужайки.
Вскоре туда прибыли все ваганы из табора. Деревенские жители волновались,
волновались и синемундирники. Такого оборота дел никто не ожидал. Ваганы
никогда не приходили смотреть на казни. Но с другой стороны, до
комендантского часа оставалось еще порядочно времени. "Они же не делали
ничего предосудительного", - бубнил потом сержант Банч. Но это не могло
служить оправданием. В конце концов, если разобраться, ваганы и раньше
ничего предосудительного не делали.
Банч выкручивался, как мог. Он твердил, что даже с небом в тот день
творилось неизвестно что. Было серое небо - вдруг стало белое. И с деревьев
лило как из ведра, и эшафот весь залило. Ну, прямо как будто нарочно!
Ваганы молча смотрели.
По их лицам ни о чем нельзя было догадаться.
А потом они начали петь. Казалось, все они охвачены какой-то странной
магией. Казалось, они поют даже без особого желания. Они пели не знакомые
всем веселые ярмарочные песенки. Нет, они завели печальные песнопения,
какие-то тоскливые речитативы.
Поначалу пели робко и умолкали всякий раз, когда поблизости оказывался
гвардеец. Но скоро синемундирники разнервничались. Некоторые из них
впоследствии утверждали, что это было невыносимо. Наверное, именно поэтому
один солдат вдруг ударил старуху ваганку, с губ которой все же сорвалась
строка песни.
Ясное дело, солдат просто перенервничал. Бывало такое и раньше, но
раньше его бы никто за такое не осудил. Старуху вообще могли забить
насмерть за такую наглость. Другие синемундирники просто отвернулись бы,
сделав вид, что ничего не заметили.
А ваганы бы в страхе попятились.
Но в тот день все вышло по-другому.
Старуха ваганка ударила солдата в ответ, и ударила сильно.

Лужайка огласилась диким гомоном. Синемундирники не смогли сдержать
народ.
Ваганы хлынули к эшафоту.
К ним присоединились местные жители.

Плез Морвен тупо смотрел на начавшуюся неразбериху. Он дрожал, он чуть
не выронил мушкет. Из его разбитой верхней губы текла кровь.
Почему это вдруг он ударил старуху ваганку?
- Эй, ты! Не стой! Двигай ногами! - рявкнул сержант Банч.

ГЛАВА 67
СМЕРТЬ И РОЖДЕНИЕ

Буквально за несколько мгновений до этого Умбекка явилась к командору
Вильдропу.
Впоследствии она с содроганием вспоминала о том, как умело он подавил
вспышку мятежа ваганов. Подумать только - ведь она могла попасть в лапы
мятежников! В то время когда Умбекка ехала вокруг лужайки в карете с гербом
синемундирников, там все еще было спокойно. Глядя в окошко, она
восторгалась царившим на лужайке порядком: готовые к казни виселицы,
стройные шеренги солдат, мерный бой барабанов. Даже крестьяне показались
Умбекке торжественными, на их лицах читалась преданность высшей цели.
Умбекка отметила, что грядущее зрелище не вызывало у крестьян вульгарных
насмешек. А некоторые даже позаботились о том, чтобы выглядеть поприличнее:
у одного белел на шее свежий платок, у другой красовался на голове новый
чепчик, у третьей топорщилась старательно накрахмаленная юбка, у четвертой
- наколка. Если уж чернь заботилась о своем внешнем виде, значит, дела в
королевстве и вправду шли на лад.
Милый Оливиан! Его стараниями жизнь у всех стала лучше!
Умбекка прежде на казнях не присутствовала, потому и не знала, что
ваганы на судилища раньше не приходили. Сегодня же она отметила, что они
против обыкновения сдержанны и стоят на самом краю, где им, на ее взгляд, и
было место.
Жаль только, что зарядил дождь.
А потом карета проехала мимо кладбищенской стены, и Умбекка увидела
жуткие руины храма - зияющие провалы, растрескавшиеся обломки напоминали
открытую рану. Все приятные раздумья как ветром сдуло. Ее охватила тоска -
такая тоска, что она даже не обрадовалась, когда молодой красавец гвардеец
подал ей руку и помог выйти из кареты.
- Мне нужно срочно повидаться с командором, - вот все, что сказала
Умбекка.

Командор Вильдроп сидел в Стеклянной комнате за громадным письменном
столом, напоминавшим баррикаду. Откинувшись на спинку кресла и попыхивая
сигарой, он, видимо, смотрел на потолок, наблюдая за дождевыми каплями и
странно переменившим цвет небом.
Но глаза его были скрыты непроницаемой маской, и на самом деле
командор не видел ничего, кроме темноты.
- Вы готовы, капеллан?
- Готов, господин командор.
- "Жители Ириона". А может, лучше написать "Жители Тарна"? - ладно,
как хотите. "Сегодня я говорю с вами о любви и милосердии бога Агониса. Я
говорю от имени обладающего всей полнотой священной власти нашего
замечательного командора", - ну и так далее.
Итак: "С самого начала нашего правления в Ирионе мы, представители
объединенного правительства Тарна, защищающего принципы царствования
наделенного божественной законной властью его императорского величества,
короля Эджарда Синего" - и так далее, и так далее... "пытались всеми силами
насаждать примеры справедливости, снисходительности, милосердия и здравого
смысла, которые бы воссияли, словно маяк для всей провинции, озарили все
темные углы, все логова, где еще могло притаиться Зло, и все приюты
несправедливости, озарили бы даже... даже... "
- Ваганов, господин командор?
- Я как раз к этому и веду. Я хотел сказать о зензанцах.
- Тогда, может быть, сформулировать так: "порочные обиталища
зензанцев"? Мне кажется, это будет неплохо.
- Гм.
Капеллан сидел на стуле, обитом синим ситцем, положив ногу на ногу.
Перо его быстро порхало по листу бумаги. Изредка капеллан склонялся к столу
и опускал перо в чернильницу. Стороннему наблюдателю, однако, показалось
бы, что Эй Фиваль пишет гораздо меньше слов, чем их произносит командор.
Но это было не так. Капеллан просто-напросто придумал собственную
систему скорописи. Разработал он ее в период активного общения с дамами из
агондонского высшего света. Дабы не забыть о пожеланиях той или иной дамы,
капеллан взял за правило, возвращаясь домой из гостиной леди А, ну, или,
скажем, из будуара леди Б, самым старательным образом записывать все, что
ему поверяли. Ведь у леди А, в конце концов, такая плохая память, а леди
Б... леди Б такая занятная женщина. Никто не знал, но вдруг ей придется
напомнить о том, другом или третьем.
Эй Фиваль сдержал вздох сожаления. Нет-нет, он ни в коем случае не
жаловался на судьбу! Но как же не хочется тратить драгоценное время на
скрупулезную запись инсинуаций этого старикашки! Да и потом, капеллан знал,
что, выйдя на эшафот, наверняка будет импровизировать. Он всегда так
поступал.
Вот только жаль, что идет дождь.
- Дальше... "Мы искренне надеялись, что не пройдет и цикла, как мы
увидим, что эта некогда процветающая деревня"... город?
- Поселение, - предложил капеллан.
- Гм... "Это некогда процветающее поселение вернет себе благословение"
- и так далее и тому подобное. "Слава Эджландии, на зависть всему миру".
Ну, как водится.
- Ведь мы добились этого, господин командор. Командор?
Уж не заснул ли старик? Голова его упала на грудь. Эй Фиваль выпучил
глаза, но ту же опомнился - он не раз ловил себя на мысли, что старик
наверняка видит его даже через глухую маску. Зря он выпучил глаза.
Командор продолжал:
- "Всего этого мы добились благодаря тому, что нам не был помехой тот
подколодный змей, тот, кто предал мораль и нравственность, тот, кого наше
королевство терпело слишком долго... "
Старик затянулся сигарой. События последнего дня тревожили его. Он был
немного раздражен. Подумать только, встречи с ним ожидала "мисс Р", а он
тут тратил время на какую-то дребедень! Повесить лишнюю пятерку ваганов -
разве это могло как-то сказаться на его карьере? Повесить вагана может
всякий. И даже пятерых. И зачем им только понадобилось взрывать этот
треклятый храм?
Командор снова вспомнил о чудовищном взрыве, который разбудил его
среди ночи. "Ваганское колдовство", - болтали в деревне. Раз "ваганское
колдовство", значит, ваганов и надо повесить. Но не было ли тут чего-то
большего? Командору припомнился взрыв в Зензане.
Алый Мститель!
Возможно ли?
Эй Фиваль испугался, что командор снова задремал.
- В этой связи резонно упомянуть о темном боге Коросе, господин
командор, - высказал предложение капеллан. - О том, как его зло насквозь
пропитало ваганов. Темный бог - это будет наилучший подход. Потом надо
наболтать чего-нибудь насчет того, как ваганы дурят народ, как выманивают
деньги. Среди толпы не найдется ни одного, кого ваганы не облапошили хоть
раз, это я вам заявляю с полной уверенностью. Тут-то они все призадумаются,
точно! Позабудут про все то веселье, что бывало на яр...
Громко зашумела листва, и к столу подбежала запыхавшаяся Умбекка.
- Оливиан! - выпалила она. - Мне нужно срочно поговорить с вами.
Наедине!

Джем открыл глаза.
Вращаясь в белесом небе, он смотрел на начавшуюся внизу неразбериху.
Умытая дождем лужайка весело зеленела. На фоне изумрудной зелени он
рассмотрел мечущиеся фигуры ваганов и преследующих их синемундирников.
Увидел, что крестьяне не остались в стороне, что они швыряют в солдат
камни, доски, кирпичи, увидел вспышки выстрелов из мушкетов, облачка дыма.
Что-то виделось Джему с высоты темным, что-то светлым, что-то ясно, а
что-то - в дымке. Джем видел всех, но лучше всего ему была видна повозка
матери - ярко-алое, быстро мчавшееся пятно. На бешеной скорости повозка
пересекала лужайку. Вот Эла спрыгнула с повозки и побежала к воротам Дома
проповедника. Ее алый плащ развевался на ветру.
Вокруг нее свистели пули, летали камни и кирпичи. На пути ее то и дело
возникали какие-то люди. Но ничто не могло остановить ее.
Мир вернулся к Джему. Джем вернулся к миру.
Он вдруг снова почувствовал свою связь с землей. Он вдруг ясно, словно
озарение, почувствовал: присутствие матери - одна из причин мятежа ваганов.
Она - дух восстания, и она защищена.
Джему не было страшно.
А потом Джем понял еще одно: Ката не взойдет на эшафот. Он знал, что
она не умрет. Этого не произойдет.
Она будет жить.
Она будет свободна.
И тогда Джем ощутил отчаянную любовь, такую сильную, какую он никогда
не ощущал прежде. В страстном порыве ему хотелось объять этим чувством
бегущую по лужайке мать, объять Тора, томящегося в замке, объять старика
Вольверона, и Нирри, и ее отца, и Варнаву, своего утраченного друга, где бы
он сейчас ни был. Джем поразился - на одно головокружительное мгновение он
был готов заключить в свои объятия даже тетку Умбекку и досточтимого
Воксвелла, и несчастного покойного рыжеволосого Полти. Его любви хватило бы
на войска Эджарда Синего и на войска Эджарда Алого, и на ваганов, и на
зензанцев, и на все другие народы этого таинственного огромного мира. Ее
хватило бы и на всех тварей в Диколесье - рыб, птиц, всех живущих и
мертвых, лежащих в теплой темноте под землей.
Порожденная кристаллом, его любовь разрасталась, становилась глубже,
она охватывала весь разрушенный, измученный мир, лежащий в страданиях и
страстях там, далеко внизу. Но источником этой любви, самой глубокой любви,
которую он когда-либо испытывал, источником, который управлял всеми его
чувствами, была его любовь к Кате.
Отчаянное безумие.
Ничего не было, кроме этой любви.
Мир вернулся!
Джем вращался и парил. Первый экстаз любви утих. Это произошло тогда,
когда он заметил, что кристалл в его руках гаснет.
Он догорал.
Моросящий дождь мало-помалу превращался в ливень. Наконец Джем
почувствовал, что вымок до нитки. Струи дождя стекали по его лицу. Руки,
сжимавшие кристалл, окоченели.
Как раз в это мгновение его мать вбежала в ворота Дома проповедника, а
Джем вдруг обнаружил, что кристалл исчез. Он больше ничего не сжимал в
руках. Он падал.
Он, словно раненая птица, камнем падал на землю из туманной серой
вышины. У Джема темнело в глазах. Он успел увидеть разрушенный храм,
кладбище, сад у Дома проповедника, высокие трубы на Доме, блестящую
стеклянную крышу, по которой шлепали струи дождя.

Эй Фиваль расхаживал по бальному залу. Шаги его были размеренными,
мягкими, короткими. Он скользил по полу, словно репетировал какой-то танец.
Смеркалось. Темнота собиралась за плотными шторами.
Он ждал. Сначала он ждал в длинном коридоре, который вел в Стеклянную
комнату, потом в холле. От нечего делать он бродил там, время от времени
останавливался, чтобы смахнуть пылинку-другую с мраморного плеча короля.
Затем он перебрался в бальный зал. Расхаживая там, Эй Фиваль любовно
размышлял о том триумфе, который сейчас переживала госпожа Ренч. Какой
взлет! Какой стремительный взлет!
Стороннему наблюдателю могло показаться, что капеллан нервничает, что
он возмущен. Так оно и было. Еще бы! Старикашка попросил его удалиться из
Стеклянной комнаты! Да как он смел? А Умбекка какова? Не сказала ему ни
слова о том, что собиралась поведать командору!
Капеллан не привык, чтобы дамы с ним так обходились.
Конечно, если бы у дверей в Стеклянную комнату не стояла вооруженная
до зубов охрана, капеллан бы нашел способ узнать, что к чему. Так нет! Он
вынужден сгорать от любопытства. Он ведь успел услышать только самое начало
страстной исповеди Умбекки. Она пришла, чтобы что-то рассказать. Что-то
очень важное.
И тут капеллана осенило.
Алый Мститель!
Капеллан задышал часто и взволнованно. На сердце у него сразу стало
легче. Спасение! Казалось, в темноте заиграл несуществующий оркестр. Эй
Фиваль сам не заметил, как принялся что-то напевать себе под нос. Шажок...
другой...
Раз-два-три, раз-два-три...
Эй Фиваль вспоминал о том вечере, когда он сопровождал Умбекку Ренч на
бал. О ее жутком платье, о чудовищной шляпе, о том, сколько раз она
наступила ему на ногу, пока они танцевали. Деревенщина! Все офицерские
жены, как одна, тайком смеялись над ней. В обществе рангом повыше над ней
смеялись бы открыто. Там просто не смогли бы сдержаться. Там бы решили, что
это комическая старуха, очередная шутка Фиваля - ну, что-то вроде обезьянки
в траурном наряде, которая в свое время так повеселила леди М., или,
например, набедренной повязки, которую он преподнес леди Э. в тот
знаменитый "Вечер джунглей"...
Но Умбекка Ренч не была создана на потеху зевакам. Это капеллан
понимал. Потешаться стоило над теми, кто вздумал бы над ней смеяться. Бал в
Доме проповедника тут значения не имел. Грубые пляски в деревенском амбаре!
Когда Умбекка Ренч отправится на бал в следующий раз, это будет бал совсем
иного пошиба! И тогда никто не осмелится посмеяться над ней.
У Эй Фиваля относительно женщин было особое чутье. Да, госпожа Ренч
пока являла собой всего лишь сырье, материал для лепки. Сейчас она решила
отдалиться от капеллана. Она чувствовала себя оскорбленной. В провинции и
нравы провинциальные, и это пройдет. Госпожа Ренч уязвлена, оскорблена? Ну
что ж... Зато леди В. увидит, какой верный друг Эй Фиваль.
Все пройдет. Умбекка Ренч - не дура. Стоит ей выдать Алого Мстителя, и
она приобретет все, о чем мечтала. Репутация Вильдропа будет восстановлена.
Умбекку ожидает блестящее замужество, ну а вслед за замужеством последует
не менее блестящее вдовство. Агондонское общество будет у ее ног!
Ну а рядом с ней, что самой собой разумеется, будет ее верный духовный
наставник.
Эй Фиваль танцевал в полутемном зале, описывая круги, словно заводная
игрушка.

Все произошло молниеносно.
Находясь в темном зале, Эй Фиваль не сразу расслышал шум в аллее,
ведущей к воротам Дома проповедника. Здесь, в зале, крики казались шепотом,
звон разбитого стекла - пением птичек, но когда начали стрелять, то
выстрелы капеллан ни с чем бы не спутал. Громко хлопнули входные двери.
Стражники протопали в сторону Стеклянной комнаты.
Что-то происходило. Приготовления к казни, обязанные идти обычным
порядком, явно были сорваны. Прекратив вальсировать, Капеллан бросился к
дверям. Сжав губы, он вбежал в синюю прихожую. Мерзкие солдаты затоптали
грязью ковер. Нет, что-то было очень и очень скверно. Эй Фиваль заглянул в
окно. Усыпанная гравием дорожка покрыта коркой грязи - и там наследили!
Капеллан в неуверенности задержался у дверей, но вдруг они с треском
распахнулись. Капеллан попятился, напуганный алой вспышкой.
Алый Мститель!
Лишь несколько мгновений спустя капеллан понял, что перед ним не
зловещий мститель, а всего лишь леди Элабет, все это время находившаяся на
одре болезни и неизвестно зачем покинувшая его.
- Где она?
- Миледи Эла, что с вами?
Она отшвырнула руку капеллана:
- Где Вильдроп? Говорите, где он?
Леди Эла никогда особо не нравилась Эю Фивалю. Ее он в круг "своих"
дам никогда не включал. Капеллан, вяло махнув рукой, указал в сторону
Стеклянной комнаты, но перед тем как броситься вслед за развевающимся алым
плащом, испуганно оглянулся через плечо и, к своему ужасу, увидел... двух
стариков - обшарпанного камердинера и совершенно жуткого, страшного вагана
- видимо, то была свита леди Элы. Они шли следом.
Нет, она определенно не смогла бы стать одной из дам Эй Фиваля!
А в Стеклянной комнате командор поднялся из-за письменного стола. Он
встал, опираясь на трость. Рядом с ним стояла на коленях Умбекка. Лицо ее
было залито слезами - видимо, расчувствовалась за время исповеди. Вбежавшие
в комнату стражники в страхе попятились, испугавшись гнева командора.
- Что? - ревел командор. - Грязные ваганы? Что? Что?
- Вильдроп!
Это прозвучало не как мольба, а как приказ.
- Эла! - лицо Умбекки перекосилось от изумления. Она покинула свою
племянницу рыдающей над телом Тора. Она ни за что бы не поверила, что Эла
все-таки исполнит свою безумную угрозу и явится к командору. И еще Сайласа
с собой притащила. И Стефеля!
Эла шагнула к командору. То была истинная королева, горящая праведным
гневом, любовью и ненавистью. На миг, казавшийся вечностью, возникла немая
сцена противостояния красного и синего цветов. Насмерть перепуганный Эй
Фиваль увидел, как он ошибся. Нет, насчет леди Элы он не сомневался, она бы
никогда не вошла в его круг, но Алый Мститель... Алый Мститель явился. Дух
Сопротивления заполнил собой комнату!
А потом небеса разверзлись.
Вспышка, еще одна - немыслимо яркая здесь, в комнате со стеклянным
потолком. На несколько мгновений серые стены стали вдруг ослепительно
белыми.
А потом грянул гром.
И раскололся потолок.
Командор упал на пол. Умбекка бросилась к нему, упала рядом с ним на
колени. Эла покачнулась и опустилась на ковер. Стражники отступили, закрыли
лица руками. В комнату градом посыпались осколки стекла.
Хлынул дождь.
И вместе с дождем что-то упало в самую середину комнаты.
- Ваганское колдовство! - выдохнула Умбекка, в ужасе взирая на
обнаженное тело, свернувшееся клубком. Тело озаряли последние вспышки
лилово-черного ореола. Медленно-медленно, пугливо и осторожно, все, кто был
в комнате, собрались вокруг лежащего на полу человека.
Нет, не все. Эла лежала там, где упала, грудой алой одежды.
А около нее на полу растекалась алая лужица.
В одном досточтимый Воксвелл не ошибся. Кровоизлияние. Вся кровь, что
еще текла в измученном теле Элы, излилась с ее губ. Стефель, рыдая,
опустился на колени рядом с королевой. Но он ничем не мог ей помочь.
Какое-то время человек, пробивший стеклянный потолок, лежал
неподвижно. Медленно он перевернулся на спину, открыл глаза и увидел тех,
кто смотрел на него. Медленно-медленно, обливаемый струями дождя,
беспрепятственно лившего сквозь разбитую крышу, обнаженный человек поднялся
на ноги.
- Джем!
Умбекка была готова броситься к юноше, чтобы обнять его, а может быть
- ударить. Но стражник не пустил ее, словно хотел защитить от грозящей
опасности. На юношу уже были нацелены мушкеты синемундирников. Они вот-вот
могли выстрелить, но юноша развернулся к командору и негромко проговорил:
- Это не Ката. Это я. Во всем виноват я.

ГЛАВА 68
КРАСАВИЦА ДОЛИН

Командор пошатнулся, оперся о стол. Болью скрутило его побагровевшее
лицо. Несколько мгновений он не в силах был произнести ни слова.
Однако пауза была короткой.
Из густой листвы вынырнул сержант Банч. И тут же остолбенел при виде
представшего перед ним зрелища. Готовые сорваться слова замерли у него на
губах. Глаза он выпучил так, что казалось, они вот-вот выскочат из орбит.
Командор проревел:
- В чем дело, сержант?
- Г-господин к-командор! - сержант вздрогнул и стал по стойке
"смирно". - М-мятеж п-подавлен.
- Подавлен?
- Трое моих людей р-ранено, один у-ушиблен к-кирпичом.
- А ваганский сброд?
Как ни силился сержант смотреть в глаза начальнику, глаза его упрямо
косили в середину комнаты. Впоследствии он долго силился понять, что же там
произошло. Тогда он как бы на миг перестал существовать как воин. Когда он
был маленький, его мать как-то взяла его с собой в паломничество к Великому
Оракулу, где статуя леди Имагенты плакала настоящими слезами. С тех пор не
было в его жизни мгновения, чтобы он, жирный сержант, привыкший к раз и
навсегда определенному уставом порядку вещей, вдруг перестал владеть собой.
Но он все же постарался взять себя в руки.
- Мы... изловили несколько ваганов, господин командор. И двух
крестьян, которые шв-вырялись к-камнями, и... - Сержант запнулся. Взгляд
его снова стал блуждающим.
Командор шагнул к нему. Нет, он почти бросился к сержанту. Он шел,
забыв о трости. Еще мгновение - и он бы занес ее над головой тупого
сержанта.
- Да что с тобой, дубина? - рявкнул он. - А остальные ваганы? Вы их
окружили?
Сержант прошептал:
- Г-господин к-командор, н-некоторым удалось скрыться в ле-лесу.
Трость ударила.
- Значит, ты идиот, Банч! Будет расследование, понял? Ты руководил
сегодняшней операцией - значит ты и будешь отвечать за все, что тут
произошло! Понял ты или нет? Наше положение здесь зависит от того, держим
мы этих дикарей в узде или нет. И если ты не можешь их держать в узде,
значит, грош тебе цена как командиру. Убирайся с глаз моих! Приказ:
изловить всех ваганов до единого и убивать на месте, без суда и следствия.
Понял?
- Есть, командор!
Командор развернулся, пылая гневом. В нем словно проснулись какие-то
давно дремавшие чувства. Очнувшись словно от летаргического сна, он снова
стал былым героем, зловещим духом Осады. А Сайлас Вольверон при звуке этого
беспощадного, жестокого голоса вдруг понял, что вновь стоит перед своим
истязателем.
Слепец выронил посох и опустился на колени, молясь о спасении жизни
дочери. Все замерли, потрясенные этим зрелищем. Никто не ожидал, что так
унизят старика отшельника. Почему-то упавший на колени бывший ирионский
проповедник стал удивительно похож на вагана. То ли из-за дикости этой
позы, то ли из-за унижения. Вероятно даже, что он упал на колени, не умоляя
о пощаде, его просто сковала по рукам и ногам тоска. Капюшон упал с его
головы.
Эй Фиваль снял перчатку с левой руки и изучал аккуратно подстриженные
ногти. Заняться ему было положительно нечем. Он уже продумал содержание
речи, которую, как он был уверен, ему вскоре придется произнести. Он будет
бичевать преступление мальчишки.
Нагота. Вот что станет краеугольным камнем его речи.
Бесстыдство похоти.
Капеллан позволил себе бросить взгляд на юношу. Зрелище доставило ему
некоторое эстетическое удовольствие, однако он быстро отвел глаза. В делах
такого сорта самое лучшее - равнодушие, это капеллан давно уже уяснил для
себя.
О, хоть бы только этот старый ваган замолчал! Его вульгарность
поистине отвратительна!
- В какое же чудовище ты превратился, Сайлас Вольверон! - прогремел
командор, надменно встав над коленопреклоненным Сайласом. - Или лучше было
бы назвать тебя "Безглазым Сайласом"?
Он оглянулся. Гвардейцы послушно прищелкнули каблуками.
- Увы, несчастный, тебе всегда была свойственна дерзость и гордыня, и
потому ты недооцениваешь справедливости, милосердия, сострадания и
снисходительности моего правления. Будь я тем чудищем, каким ты себе меня
представлял, разве ты смог бы беспечно наслаждаться все эти двадцать лет
своей бесполезной жизни, хранимый заботами своей дочки? Нет! О, злобный,
бессердечный предатель! Какими еще отвратительными чертами ты дерзнешь меня
наделить? Как ты только мог допустить мысль о том, что я отправляю на
эшафот несчастную глупую девчонку? Девчонку испорченную, не отрицаю, но кто
больше всех повинен в ее порочности, как не ты? О, ради бога Агониса,
несчастный! За кого ты меня принимаешь?
Командор щелкнул пальцами. Вперед шагнул гвардеец и ударил Сайласа
Вольверона по затылку.
Сердце Умбекки Ренч взволнованно билось.
А сердце Джема наполнилось яростью. Он бросился к командору. Сжал его
горло. Если бы ему дали убить Вильдропа голыми руками, Джем бы сделал это,
не задумываясь.
- Остановите его! Остановите! - взвизгнула Умбекка.
Ее призыв был исполнен мгновенно, и подскочивший гвардеец - тот самый,
который ударил Сайласа Вольверона, - быстро оттащил Джема. Джем царапался,
извивался, пытался вырваться.
- Мальчишка обезумел! - прохрипел командор, пошатнувшись. Он,
побагровев, держался за шею. Казалось, его сейчас стошнит. Утробным голосом
он возгласил: - Ты что, щенок, потерял рассудок? Ты соображаешь, что
делаешь? Слушай, щенок, если ты владеешь мерзопакостным ваганским
колдовством, так лучше исчезни сейчас же! Чего ты там еще вытворил, я не
знаю, но одного этого достаточно, чтобы отправить тебя на виселицу! Увести
его!
- Нет! - дико закричала Умбекка.
Но командор ее не слышал. Он стоял, тяжело дыша, упершись кулаками в
крышку письменного стола - громадный раненый зверь. Он скрипнул зубами.
- Оливиан! - Умбекка уже была рядом с ним.
- Я возьму это на себя, отец! - послышался вдруг голос, от звука
которого Джем вздрогнул и задохнулся. Охранник держал его так крепко, что
юноша лишь с большим трудом повернул голову и увидел того, кто вошел в круг
и сейчас осторожно обходил груду битого стекла. Синий мундир облегал
мощную, мускулистую грудь. Поверх белой повязки струились рыжие локоны.
Полтисс Вильдроп подошел к Джему вплотную. Презрительно скривившись,
смерил обнаженного юношу взглядом с головы до ног.
- Принесите ему что-нибудь прикрыться. Довольно нам лицезреть его
мерзкое тело. Хватит с нас его мерзких поступков.
- Полтисс, - сквозь сжатые зубы проговорил командор. - Пойди ляг, ты
себя плохо чувствуешь. Ты нездоров.
- Ты тоже, отец. Но боюсь, что ты вряд ли поправишься. А вот я скоро
поправлюсь - но не благодаря этому парню. О, как он размахнулся своими
костылями! Какое было зрелище! Будь у него силенок побольше, я бы сейчас
тут не стоял. Он хотел меня убить - в этом можно не сомневаться. Однако мне
показалось, что, вложив все силы в первый удар, второй он адресовал не
столько моей голове, сколько могильной плите шлюхи Эйн Ренч - и, пожалуй,
это справедливо. Эйн Ренч есть за что ответить, насколько я понимаю. Можно
даже сказать, что это с нее началась цепь ужасных событий, которая и
привела мальчишку к тому, что он пытался свершить столь смешное отмщение.
- Полтисс, прошу тебя! - простонал командор, но то ли он умолял сына
замолчать, то ли просил проявить участие к себе.
Полтисс решил, что отец просит его о втором.
- Отец, садись, пожалуйста! Ну, позволь же я окажу тебе помощь. Скоро
к нам присоединится досточтимый Воксвелл. Сейчас он наблюдает за девчонкой.
Присматривает за тем, чтобы она приняла лекарство.
- За девчонкой? - вырвалось у Джема. - Что вы с ней сделали?
Полти небрежно развернулся:
- Вы слышали? О, какое бесстыдство! Он спрашивает меня - меня! О том,
что я с ней сделал!
- О чем ты говоришь! - выкрикнул Джем. - Я люблю ее!
- Любит! - Полти расхохотался. - Видите, куда его завела тропа порока?
О, сначала я просто не мог поверить, что калека-простачок способен на такой
разврат!
Эй Фиваль продолжал изучать собственные ноги - правда, теперь
несколько раздраженно. Юный капитан Вильдроп посягнул на тему, которую как
раз собирался развить он, капеллан.
- Мы все хотим думать, что внешнее уродство указывает нам на уродство
внутреннее, - вещал Полти. - Нам кажется, что урок, который дает тело,
начертан и в сердце урода. Однако мы все же сомневаемся: а так ли это на
самом деле? Сомневаемся, проверяем себя, словно чего-то стыдимся! И
отвращение уступает место состраданию. Неприязнь сменяется терпимостью. Но
куда же деваться от чувства гадливости, от ужаса, который рвется из наших
сердец подобно струе из источника?
Как долго мы наблюдали за ним, пока он слонялся по деревне на
костылях? "Бедный маленький калека" - вот и все, что мы о нем говорили! "Не
трогайте его, он безобиден" - вот как мы говорили. Кто бы мог догадаться,
что этот юноша готов продать свое сердце темному богу!
Снова зашуршала листва, и излияния Полти прервал чей-то голос:
- Полагаю, я бы смог ответить на этот вопрос, ибо я - первый, кто это
предсказал. Я всегда говорил, что моральное загрязнение будет
распространяться вверх по его телу, от изуродованных нижних конечностей,
как от источника инфекции, и теперь, как видим мы все, я оказался прав. И
то, что бастард теперь не стыдится открыто демонстрировать свое уродство,
лишнее подтверждение моей правоты.
Досточтимый Воксвелл! Он выбрался из зарослей крабьей походочкой. На
губах его играла зловещая кривая ухмылка. Но Джем не видел противного
лекаря. Он смотрел прямо на него, но не видел. К груди Воксвелл прижимал
кожаный мешок с инструментами и вел за собой, держа за руку... кто же это?
Сначала Джем не узнал ее, но, вспомнив о том, что сказал Полти, Джем
решил, что это Ката.
Но что это с ней?
На ней ослепительное белое платье с широченной юбкой, под которой
топорщились накрахмаленные нижние юбочки. При каждом шаге девушки юбочки
громко шуршали. Вышитые кружева украшали стоячий воротник и манжеты. Черные
волосы высоко подняты, уложены в прическу и повязаны синей лентой. Она была
чисто умыта.
На шее Каты на цепочке висело аметистовое кольцо. Не сразу Джем
заметил, что девушка хромает.
- Что ты с ней сделал? - прохрипел Джем.
Ката понурила голову, плечи ее упали, но когда она подняла глаза и
устремила взгляд на Джема, в ее глазах не было искорок жизни.
В этот миг Сайлас Вольверон, все это время стоявший на коленях
неподвижно, словно статуя, поднял голову и громко застонал, словно
заблудившийся в лесу зверь.
Он не чувствовал Кату.
Он совершенно ее не чувствовал.

- О Ката, Ката! - рыдал Джем.
- Восхитительное лицемерие! - в отвращении процедил Полти. -
Изображает истинную любовь, хотя все это время только тем и занимался, что
увлекал невинную девушку на дно своей порочной похоти.
- Нет! Джем! - не выдержала Умбекка.
- Боюсь, что это правда, госпожа Ренч.
Изящно взмахнув рукой, Полти указал на странно переменившуюся Кату и,
глядя на нее взглядом, как бы полным любви, поведал совершенно
фантастическую историю.
Джем от изумления утратил дар речи.
- Я часто слышал об этой одинокой девушке, которая жила в зеленой
первозданности Диколесья и не училась ничему, кроме тех уроков, что
преподносили ей деревья, и не знала иного измерения времени, кроме смены
сезонов. Многие бы решили, что для нее недоступны такие понятия, как любовь
и милосердие, но я видел - хотя она и далека от бога Агониса и от благ
жизни в приличном обществе, все же в ее сердце есть крупицы добродетели. Я
видел, что если бы удалось вытянуть ее из трясины Диколесья, ее можно было
бы ввести в общину, посещающую наш храм. Она не испорченное дитя, она
просто нуждается в том, чтобы ее обучили хорошим манерам. Получив
соответствующее воспитание и образование, эта девушка могла бы стать
символом обновления сердца - именно такого обновления, какое мы,
представители его императорского величества, жаждем принести в эту
погрязшую в грехах провинцию.
Я решился на то, чтобы вывести эту девушку из мрака. Несколько лун
подряд, ублажая ее побрякушками и вкусной едой, я выманивал ее из леса,
надеясь завоевать ее доверие. Медленно, но неуклонно я вел ее за собой к
свету, каковым является любовь бога Агониса. И получилось так, что поначалу
робко, но эта девушка стала приходить ко мне и питаться той духовной пищей,
которую я ей приносил.
Голос Полти, полный печали, вдруг зазвучал торжественно и решительно.
Юный Вильдроп резко развернулся к Джему и устремил на него обвиняющий
взгляд вкупе с указующим перстом.
- Но я не знал, что на ее пути ко мне залег подколодный змей. Все то
время, которое я пытался призвать ее дух к сияющим высотам, я не
подозревал, что существует некто, кто ищет только ее плоти! Я не знал, что
все это время этот порочный юноша хотел использовать невинную девушку как
вместилище для своей отвратительной похоти!
- О Джем, Джем! - рыдала Умбекка.
Полти продолжал:
- Девушка осталась невинной, я в этом не сомневаюсь, но если бы не мое
вмешательство, ее падение бы, несомненно, состоялось! Некоторое время ее
хранила наивность, присущая ей от природы, - наивность, а не моральные
устои. Но это только распалило похоть гадкого искателя наслаждений, и он с
большим упорством склонял ее к сожительству. Наконец, обезумев от тщетности
своих попыток, он решил добиться силой того, чего не мог добиться словами.
Инсценировав ритуал поминовения усопших, он нарядил девушку в одежды шлюхи
и увел на кладбище под покровом темноты. Он был готов сотворить то, что
хотел, на надгробии покойной матери несчастной!
- О, это чудовищно! - сорвалось с губ командора. Гнев его был так
силен, что он забыл о терзавшей его боли. То, о чем рассказывал его сын,
точь-в-точь соответствовало пережитому благочестивой Эвелиссой на страницах
"Красавицы долин".
- Девушка спасена, - патетически объявил Полтисс. - И теперь больше
никогда не вернется в Диколесье. Ее отдадут на попечение моих приемных
родителей, которые так преданно заботились обо мне до тех пор, пока я не
нашел моего настоящего отца. В Цветущем Домике она будет ограждена и от
порочных ухаживателей, и от безумного отшельника, приложившего руку к ее
совращению с пути истинного. Я с радостью буду часто навещать ее там, ибо
верю, что со временем она станет украшением этой деревни, что ее печалям
придет конец, и они сменятся радостями, и она навсегда позабудет об этом
злобном мальчишке.
Эй Фиваль стал грызть ногти. К его раздражению примешались и другие
чувства. Сначала он просто переживал, что его опередили. Подумать только,
не он ли своими руками надел на этого хлыща форму синемундирника! Но потом
капеллан с ужасом понял, что сын командора оказался способным учеником и
учился быстро.
Командор встал и с обожанием уставился на Полти.
- О сын мой! Сын мой! Я еще гадал, истинный ли ты Вильдроп. Теперь я
вижу, что это именно так. Ты показал, что способен на сострадание. Ты
показал, как глубока твоя вера в людскую добродетель, как может быть силен
твой гнев тогда, когда кто-то покушается на эту добродетель. Эту девушку я
готов прижать к своей груди и относиться к ней как к дочери, но что же до
этого юноши, то тут говорить не о чем. Он сам изгнал себя из приличного
общества, ибо его преступления - это преступления против невинности, и нет
ему прощения. Глядя на него, любой бы угасил в себе порывы сострадания.
Рядом с ним воды всепрощения замерзают. Для него нет надежды на
исправление. Стража! Отвести его на эшафот.
- Нет! - крикнул Джем. - Ката, скажи ему. Скажи им всем! Прошу тебя!
Но Ката, одурманенная снадобьями досточтимого Воксвелла, ничего не
могла сказать, она ничего не чувствовала. Она только тупо моргала, глядя на
то, как стражники тащат вырывающегося юношу из комнаты. Все было бы
кончено, но Умбекка, рыдая, вцепилась в плечо командора и возопила:
- Оливиан, нет! Ты не можешь! Ты ошибаешься!
Эй Фиваль оторвал, наконец, взгляд от своих ногтей, выгнул другую
бровь. Командор развернулся к своей невесте. Краска снова бросилась в лицо
старику.
Вот это да! Пахло жареным.
- О-ши-ба-юсь? Сударыня, вы забываетесь! Вы хоть понимаете, о чем
говорите?
- Пожалуйста, Оливиан! Джем не такой плохой мальчик...
- Что? Вы слышали обо всем, что он натворил, и говорите, что он не
такой уж плохой?
- Я знаю, что он не такой ужасный! - выкрикнула Умбекка. - Да
посмотрите же на него! О да, я понимаю, он наг, он вызывает возмущение. Но
разве он таков на самом деле? Оливиан, ваш сын печется об этой девушке. Но
разве нельзя с той же долей сострадания отнестись и к несчастному мальчику!
Разве мой бедный Джемэни - тоже не такой же пример покушения на невинность?
Эй Фиваль принялся за следующий ноготь.
- Подумать только, что за жизнь он прожил! Разве не очевидно, что он
родился на свет, не имея никаких надежд на будущее? Изуродованный, дитя
инцеста! Мать - шлюха, отец - изменник! Я старалась, как могла, возместить
ему лишения, на которые его обрекла судьба. Но что я могла поделать одна -
я, одинокая, несчастная женщина! Вспомните, что, когда он был малышом, в
Ирионе даже храма не было, куда я могла бы водить его! Можно ли было
надеяться, что дорога приведет несчастного калеку к богу Агонису? Ведь
только исходящий от него свет способен озарить пороки этого мира! Его
грехопадение было неизбежно.
И что же мы видим теперь? Теперь он, лишенный всякой гордости и стыда,
отдался в лапы темного бога Короса. О Оливиан, я не отрицаю: и мое сердце
жаждет отмщения! Когда мальчик в порыве злобы бросился к вам и хотел душить
вас, я чуть не ударила его. Я проклинала свою женскую слабость за то, что
не смогла так поступить. Но Оливиан, умоляю вас, если вы любите меня,
пощадите моего бедного Джемэни! Он не повинен в преступлениях, совершенных
его родителями. Он не зол, не порочен. Он болен. Он нуждается в лечении!
Все это время досточтимый Воксвелл слушал Умбекку с неподдельным
вниманием. Теперь он шагнул к столу, заискивающе улыбнулся и произнес:
- Рад, досточтимая госпожа, что вы склоняетесь к моей точке зрения.
- И какова же ваша точка зрения, досточтимый? - командор пристально
взглянул на лекаря, как бы спрашивая у того совета.
Умбекка мертвенно побледнела.
- Я скажу, милорд. Если вас интересует мое мнение, мнение человека
ученого, то я скажу следующее: я давно полагал, что бастард нуждается не в
моральном, а в хирургическом исправлении. В этом случае мне все было ясно с
самого начала. Сожалею, что от меня многое скрывали. Знай я с самого
начала, что он не только бастард, но и порождение инцеста, я бы только
укрепился в своей уверенности.
Тайна его появления на свет объясняет все те уродства, которые бастард
сейчас скрывает от нас за счет ваганского колдовства. Когда бастард был
помладше, я надеялся, что его тело можно спасти от распада, если удалить
деформированные конечности. Произведи я операцию тогда, мы бы избежали
многого, многих неприятностей, скажем так. Боюсь, что теперь инфекция
распространилась, но если и есть надежда спасти бастарда, я бы попросил,
чтобы мне позволили прооперировать его немедленно.
- Нет! Оливиан, прошу вас! - вскрикнула Умбекка, но на этот раз
командор ее не слышал.
Он поднял руку:
- Мне понравился ход ваших мыслей, досточтимый. "Бастард", как вы его
называете, всего лишь несчастное дитя, и если есть способ спасти его, мы
обязаны его спасти. - Обернувшись к Умбекке, командор проговорил: -
Успокойтесь, дорогая. Вы должны понять, что досточтимый Воксвелл предложил
наилучший выход. Он в той же мере слуга науки, как и слуга бога Агониса, и
он доказал, как можно соединить подход научный с духовным. Ярость владела
мной, когда я посылал мальчика на виселицу. Теперь я понимаю, что наука
предлагает нам выход более милосердный.
Прекрасно, досточтимый. Можете забрать мальчишку.

ГЛАВА 69
СПУТНИК

Мир превратился в путаницу мрака и дождя.
Время на мгновение остановилось, Джем как бы повис в пространстве.
Стражники держали его столь же крепко, как он совсем недавно -
лилово-черный кристалл. А потом вдруг все пришло в движение и тут же
оборвалось. Он запомнил только ослепительный свет, и стражники поволокли
его прочь из комнаты. Дальше была злая, царапающая зелень, золотистые
отблески на стеклянном потолке, командор - синий и зловещий, черная фигура
рыдающей тетки, выцветшее пятно - отец Каты, алое пятно - мертвое тело
матери, а в самой середине ослепительно белое пятно - уничтоженная Ката,
падающая без чувств в объятия Полтисса Вильдропа.
Собственный крик долетал до Джема, словно эхо, полное ужаса, тоски и
любви. Стражники начали лупить его по щекам, чтобы он перестал кричать,
потом заткнули ему рот кляпом, связали руки и ноги, набросили на него
балахон, в котором он стал похож на шута.
Его швырнули на сиденье кареты.
- Быстрее! На этот раз медлить нельзя! Нужно подготовить его к
операции! - вопли досточтимого Воксвелла гулко разносились в сыром воздухе.
Взгляд Джема отчаянно метался между собиравшейся за окнами грозой и
зловещей фигурой лекаря, усевшегося рядом на сиденье. Юноше хотелось
кричать, но кричать он не мог. Ему хотелось ударить лекаря - он не мог и
этого. Плотный кляп забил ему рот, прижал к небу язык, руки ему связали
крепкими веревками, которые больно врезались в запястье и лодыжки.
Полыхнула молния, озарила лицо Воксвелла, перекошенное дикой злобой.
Глаза Воксвелла были полны почти любовной страсти. Он склонился к Джему и
заглянул в полные ужаса глаза юноши:
- О бастард, бастард! Скоро ты будешь излечен!
Он вскочил со стула, под его ногами захрустело битое стекло.
- Быстрее, быстрее!
С губ Воксвелла стекали слюни, парик съехал набок, обнажив плешивую
голову. Взгляд его безумно метался.
- Скорее! Скорее!
Карета сотрясалась чуть ли не в ритме любви. Скоро страсть
досточтимого Воксвелла получит удовлетворение.
Джема везли на карете по аллее, которая вела к Цветущему Домику.
И вот тогда...
Все произошло мгновенно. Все это время собиралась гроза, она нарастала
вместе со страстью Воксвелла. И вот гроза достигла своего апогея. Раздался
оглушительный раскат грома, ослепительно сверкнула молния. Лошадь испуганно
заржала, в страхе вскрикнул возница. Поперек дороги упало огромное дерево.
Джем застонал.
Его швырнуло к окну кареты, а потом... он очутился под открытым небом
- карета разлетелась на куски.
Все кончено.
Но нет. Не совсем.
Молния сверкнула во второй раз.
Три образа запечатлелись в памяти Джема, лежавшего на земле под
проливным дождем на опушке Диколесья: сломанная, словно стебелек травы, шея
возницы, обрывающие поводья и скачущие прочь лошади, и Воксвелл, которому
придавило ноги стволом упавшего дерева. Лекарь кричал и кричал, пытаясь
перекричать грозу.
Вот тогда молния полыхнула в третий раз, и языки пламени объяли
развалившуюся карету.
Досточтимый Воксвелл умолк навсегда.

Крам храпел.
Крам всегда храпел. Это мешало Морвену предаться размышлениям со всей
подобающей сосредоточенностью. Морвену, лежавшему на нарах внизу, столько
раз хотелось приподняться и постучать кулаком по скрипучим доскам, а то
даже - вскочить и накрыть физиономию Крама подушкой. Но сегодня Морвен
почти не обращал внимания на поросячье хрюканье Крама. Гром грохотал так
оглушительно.
В душе у Морвена тоже бушевала буря.
Верхняя губа у него опухла - по ней угодил перстень старухи ваганки.
Морвену было больно, но он пестовал свою боль. Его переполняли стыд и ужас
при мысли о том, что он натворил. Он ударил несчастную каргу, и с этого
начался мятеж. Но вдруг ему пришла в голову такая мысль: "Я хотел, чтобы
она ударила меня в ответ. Я хотел этого!"
Когда началась потасовка, Морвен совладал с собой. Он почти сразу
включился в борьбу. Он стрелял, бегал, подбегал с донесениями к
растерявшемуся сержанту Банчу. Что-то внутри у Морвена взяло верх -
наверное, инстинкт самосохранения.
"Я не должен жертвовать собой, - думал Морвен. - Пока не должен".
По прошествии времени сержант Банч даже решил, что рекрут Морвен не
такой уж сопляк. Надо просто немного пообтесать парня, вот и все.
Он-то не знал, кто начал мятеж.
В бараке было темно - хоть глаз выколи. Морвен ворочался на жестких
нарах. Удастся ли ему заснуть? С того мгновения - о, теперь ему казалось,
что это было немыслимо давно - как он упал на колени в грязь и начал
молиться, Морвена не покидало ощущение, что в него проникло Зло. Теперь оно
без устали стучало у него в висках. Ему казалось, что Зло разрастается,
заполняет собой мир. И он знал, что синемундирники - орудия этого Зла.
Гроза, наконец, утихла, и храп Крама стал оглушительным, невыносимым.
Бедняга Крам! Морвену стало нестерпимо жаль товарища. А потом ему стало
столь же отчаянно жаль всех солдат, которые спали тревожным сном в бараке.
А хозяева пустующих нар спят вечным сном на лужайке.
Морвен сел и закрыл лицо руками. Его охватило отчаяние. Ему было
стыдно за то, какую роль он сыграл в мятеже. Ему было стыдно за весь мир.
Но что он мог поделать? Что мог поделать вообще кто-нибудь? Морвен казался
себе бесконечно маленьким, бесконечно беспомощным, ничтожной мухой,
попавшей в огромную паучью сеть.
Паук подползал к нему все ближе и ближе.
Как только за окнами барака, наконец, забрезжил рассвет, Морвен
вытащил из-под подушки "Дискурс о свободе" Витония и читал до побудки.

Джем лежал, глядя в обезумевшее небо.
Только когда утихла буря, юноша понял, что рядом с ним кто-то стоит.
Он пришел не по аллее, а возник из-за деревьев. Сначала Джем воспринял его
присутствие спокойно, он чувствовал только, что этот "кто-то" излучает
дружелюбие. Но вот восточная луна выглянула из-за смятенных туч. Джем
повернул голову и взглянул в таинственные, знакомые глаза - почему-то он
догадался, что увидит именно эти глаза. Глаза вспыхнули и снова потемнели.
Лесной тигр.
Зверь бережно опустил лапу на грудь Джема. Джем, не мигая, смотрел в
эти загадочные глаза, в глубине которых плыли и формировались странные
образы. Сменялись цвета, из-за темноты казавшиеся глубокими. Их смена
напоминала смещение стеклышек в калейдоскопе, но, наконец, что-то
произошло, и колеблющиеся цвета преобразились в фигуру человека. Фигура
покачивалась, дрожала, словно отражение на поверхности воды, но вот она
застыла, и Джем увидел, что на человеке костюм арлекина. Арлекин начал
танец. Джем, зачарованный, следил за этим танцем, и вдруг откуда-то
издалека донеслась песенка прошедших лет:

Хороводом пойдем, как по краю кольца...
У кольца нет начала, не видно конца.

Когда Джем очнулся, он сначала услышал только стук капель, которые
падали с листвы на его лицо. Рассвет пробивался сквозь кроны высоких
деревьев. Джем резко обернулся, ища взглядом разбитую карету лекаря. Кареты
не было. Он лежал в чаще Диколесья. Потом он заметил, что больше не связан
и на нем - крестьянское платье какого-то коричневато-зеленого цвета.
Джем приподнялся и сел.
- Придется в этом походить, - произнес чей-то голос. - По крайней
мере, в начале твоего путешествия.
Джем обернулся.
Арлекин! Длинноногий, стройный, в разноцветном костюме и серебристой
маске.
- Тор! Это ты! - Джем вскочил, отряхнул листья и мелкие сучки с
куртки. - Но о каком путешествии ты говоришь?
- Да ладно тебе, Джем. Неужели забыл? Должен бы догадаться. Твоя жизнь
в этой деревне окончена. На самом деле все, что ты знал и умел до
сегодняшнего дня, должно отойти в прошлое. Детству конец, Джем. Оно стало
местом, куда тебе никогда не вернуться.
Итак. Если синемундирники примутся разыскивать тебя, ты должен будешь
уйти на юг. Но вряд ли они бросятся на твои поиски сразу. Они решат, что ты
погиб вместе с лекарем и возницей, что ваши останки обуглились и
перемешались. Во всяком случае, лучше бы тебе некоторое время идти по лесу,
но вдоль белесой дороги. Примерно через день ты встретишься с ваганами. Они
так же, как и ты, будут переодеты. С ними ты дойдешь до Агондона. В
Агондоне ваганов до сих пор терпят - ведь они умеют развлекать!
- Я должен стать ваганом? - спросил Джем.
- Нет, Джем. Агондон - большой город. Он стоит в дельте реки Риэль.
Там ты разыщешь улицу под названием Давалон. Там стоит дом - ты его узнаешь
по золоченым свиткам над окнами и дверью. В этом доме живет дворянин,
известный под именем лорд Эмпстер. Ты должен явиться к нему, Джем. Он тебя
примет.
- Но Тор! Как он меня узнает?
- Он узнает тебя, Джем.
Глаза Джема сверкали. Арлекин сказал ему, что его детству конец, но
вдруг, словно во сне, на него нахлынули воспоминания.
- Тор? Ты говоришь о Сопротивлении?
Сон сбывался?
Они шли по Диколесью на рассвете. Робкие лучи солнца проникали в
подлесок. Джем и арлекин шагали по высокой траве, пробирались сквозь
заросли папоротников. Арлекин шел впереди, Джем - за ним, шаг в шаг.
Арлекин не ответил на вопрос Джема прямо.
- Джем, в свое время ты поймешь то, что пока сокрыто от тебя. Для
начала тебе предстоит странствие. Дорога тяжела, и кристалл Короса больше
тебе не поможет. Когда ты нашел этот кристалл, он был полон могущества, он
окутал тебя непроницаемым ореолом. Теперь же тебе помогут лишь те силы,
которые исходят от этого мира. Ты сможешь ходить, но летать уже не сумеешь.
А кристалл останется обычным, темным, тусклым камнем. Таким он будет до
самого конца твоего испытания, пока не воссоединится с другими кристаллами.
- Испытание? - на мгновение Джему не захотелось об этом думать. Разве
такое возможно?
- Джем, - сказал арлекин. - Теперь ты должен уже понять, что ты -
ребенок, отмеченный особой судьбой.
Джем остановился, взял арлекина за руку. Как хрупка была эта рука, как
тонка! Джем поднял глаза: вверху, на ветвях, щебетали птицы, дорогу
перебежала белка.
- Мама что-то говорила... Как раз перед тем, как...
Джем запнулся, его душили слезы.
Арлекин обернулся, печально улыбнулся юноше, но тут же отвернулся и
снова зашагал вперед.
- Да, Джем, - сказал он. - Это правда. Но ты - не просто сын Эджарда
Алого. И зло, довлеющее над миром, - это не только то зло, которое сеют
приспешники Эджарда Синего. Ты родился в суровое время, Джем, но то, что мы
переживали до сих пор, это лишь предвестие. Эпоха Искупления, Джем, идет к
концу, и тот, кого зовут Сассорохом, уже готов вновь вырваться из Царства
Небытия. Придет время, Джем, когда ты поймешь нечто большее. Пока же ты
должен знать одно: ты - спаситель Орокона. И все то, что предсказано в
Пылающих Стихах, со временем сбудется.
Джем задумчиво смотрел под ноги.
- Но Тор, а как же Ката? Неужели я должен ее покинуть?
- Джем, ты ничем не поможешь ей. Сейчас сети Зла затянули ее, но и это
пройдет. Дитя, ты должен позволить ей самой найти собственную судьбу.
- Но я люблю ее! Я не могу!
- Джем, тише, успокойся, прошу тебя! - арлекин снова обернулся и обнял
юношу. - Я сказал, что сейчас ты должен покинуть ее, но я обещаю: пробьет
час, и вы встретитесь вновь. Я сказал, что она должна найти собственную
судьбу, и это именно так. Но знай: ваши судьбы неразлучны. Пройдет немало
времени. Джем, но в конце концов ты убедишься, что я прав.
- Но Тор, откуда тебе все это известно? - воскликнул Джем. Ответа не
последовало.
Арлекин высвободился из объятий юноши и торопливо зашагал дальше
сквозь заросли. Однако, пройдя несколько шагов, он вдруг резко обернулся.
Джем бросился к нему:
- Я ничего не понимаю!
Но арлекин только рассмеялся.
Они быстро добрались до знакомого места - плетня и пролома в
кладбищенской стене. Сначала Джем удивился - ведь арлекин говорил, что он
должен уйти из деревни, а сам привел его сюда.
- Джем, здесь мы должны расстаться. Обними же меня, дитя мое, ибо
много сезонов минует, пока мы увидимся снова. Но знай: я буду с тобой
всегда. Я буду в твоем сердце, и куда бы ты ни пошел, я пойду с тобой.
У Джема защипало глаза.
- Но арлекин! Неужели ты не можешь пойти со мной сейчас?
- Это невозможно, дитя мое. Джем, иди, тебе нужно поспешить. - Арлекин
указал на пролом в стене. - Тебе предстоит еще раз пройти той же дорогой,
Джем. Только-только рассвело, и тебя в этом платье никто не узнает.
Джем изумленно смотрел в глаза, скрытые серебристой маской.
- Арлекин, зачем мне идти этой дорогой?
- Неужели забыл? Джем, есть один спутник, без которого ты не сможешь
обойтись в пути. Этот спутник ожидает тебя на лужайке.
- Арлекин?
И тут Джема озарило! Ну и ловкач же этот арлекин! Так жестоко шутил с
ним! Радость переполняла Джема.
- Ката! Возможно ли? О арлекин, как же так? На этот раз Джем не стал
дожидаться ответа.
Он бегом бросился к стене, прорвался через плетень, пролез в дыру,
помчался, петляя между могил, мимо старого скрюченного тиса, мимо
разрушенного храма - черного провала на месте некогда гордого здания. Джем
с замиранием сердца слушал слова арлекина, но, узнавая о грядущих
испытаниях и странствиях, он не переставал тосковать по детству и втайне
страшился расставания с ним. Теперь все страхи улетучились, тоска
разлетелась пеплом по ветру. Если рядом с ним будет Ката, ему нечего
бояться и не будет таких печалей, которых нельзя было бы пережить. Он
пойдет куда угодно, он сделает все, что угодно, пребывая в особом мире их
любви.
Юноша пробежал через ворота кладбища, шлепая по слякоти. Дороги после
ночной грозы немилосердно развезло. Вот и лужайка! Джем поскользнулся, чуть
не упал. Не такого зрелища он ожидал!
Зрелище было ужасающе!
Тут и там в грязи валялись трупы. Тела ваганов и жителей деревни и
даже тела солдат в синих мундирах. Дрожа, Джем шел по обугленной черной
земле. Перевернутая повозка, битое стекло, парусина сорванной палатки,
хлопающая на ветру. Дохлая собака с головой, размозженной кирпичом.
Затоптанный в грязь белый носовой платок.
Джем остановился, подобрал платок. Он оказался таким тяжелым от
налипшей грязи!
- Почему? Почему? - шептал Джем, в ужасе озираясь. На горизонте
занималась вымученная заря. Белые горы едва виднелись за печальными серыми
тучами. Мрачная скала Икзитера чернела громадой замка. Джем опустил глаза и
заново осмотрел лужайку. Теперь взгляду его открылось многое, чего он не
заметил сразу.
Арлекин сказал, что посередине лужайки Джема будет ожидать его
спутник, но там Джем не увидел ничего, кроме виселицы, где на веревке
покачивалось чье-то длинное худое тело. Значит, ночью кого-то все же
казнили - Вильдроп осуществил-таки деяние во имя своей непредсказуемой
справедливости.
Джему стало страшно. Ужас сковал его сердце. В силуэте повешенного
было что-то до боли знакомое.
Скользя по грязи и спотыкаясь, Джем поплелся к эшафоту.
Упал на колени.
И тут Джем вспомнил, какое было лицо у его тетки, когда из ниши в
стене, покачиваясь, вышел Тор. Видно было, что Умбекка борется с собой. Тор
думал, что тетка не способна его выдать. Он верил, что она не способна на
подлость. Теперь Джем понял: Тор ошибся, ошибся ужасно. Умбекка Ренч
боролась с собой, но проиграла в этой битве.
Пестрый костюм арлекина был перепачкан грязью.
Слезы ручьями текли по щекам Джема, когда он смотрел на любимое, такое
знакомое лицо, землисто-серое, распухшее.
- О Тор, Тор!
Небо порозовело. И вдруг Джем, стоявший на коленях около эшафота,
увидел, что из земли прямо у него на глазах появился росток - странное
ползучее растение. Лоза быстро вырастала и поползла вверх, обвивая грубо
сколоченный угрюмый помост. На ветру затрепетали черные лепестки.
И тут Джем все понял.
Окоченевшими пальцами он раздвинул толстые корни лианы, раскопал
глинистую землю. На этот раз, как предсказал арлекин, кристалл оказался
темным тусклым камнем, но Джем все же взял его и прижал к груди.
У кладбищенских ворот Джем обернулся. Он бросил последний взгляд на
замок, на деревню. Он бы задержался еще, но услышал топот сапог
синемундирников по другую сторону от лужайки.
Джем спрятал кристалл под куртку и побежал к Диколесью.

ПРИЛОЖЕНИЕ
ВРЕМЯ В ОРОКОНЕ

Посетить мир Эль-Орока очень легко, потому что он совсем недалеко от
нашего мира - да это, в сущности, и есть наш мир, только в другом
измерении. Ткань между измерениями местами непрочна, и, найдя такую
"прореху", мы легко можем попасть в Эль-Орок, а также и во множество других
параллельных миров.
На самом деле и время в Эль-Ороке не так уж отличается от времени в
нашем мире, хотя поначалу может показаться, что там все совсем по-другому.
При измерении времени там существуют вполне реальные единицы, но есть и
вымышленные. Долгота года, к примеру, вполне реальна и не меняется, если
под годом мы подразумеваем время, необходимое Земле для оборота вокруг
солнца. Реальна и долгота дня. А вот неделя - единица вымышленная,
надуманная. В цикле, состоящем из семи дней, нет ничего особенного - тут
все дело в культуре, в исторически сложившихся традициях. В Эль-Ороке
"реальные" единицы измерения времени точно такие же, как у нас. Разница
лишь в том, как именно они измеряются.
А измеряются они по-разному в разных областях Эль-Орока. Нижеописанное
большей частью относится к королевству Эджландия и к тем понятиям о
времени, которые встречаются в "Танце арлекина".
Эджландцы пользуются пятью основными единицами измерения времени:
сезоны, циклы, луны, фазы и различные части суток. Ниже приводится
подробное объяснение.

СЕЗОНЫ

Год делится на пять сезонов, каждый из которых назван в честь одного
из пяти божеств. Два сезона соответствуют зиме в нашем мире - сезон
Агониса, которым завершается год, и сезон Короса, с которого начинается
новый год. Сезон Агониса - время проведения праздника Агониса - главного
религиозного торжества на землях, заселенных агонистами. Это время в нашем
измерении соответствует Рождеству, а первые месяцы сезона Короса
соответствуют самым тяжелым, холодным месяцам зимы в нашем мире.
Сезоны названы в порядке появления на свет божеств, которым они
посвящены, согласно "Орокону". Полный цикл сезонов приведен ниже в таблице,
здесь же указаны те месяцы, которым сезоны соответствуют в северном
полушарии Земли. Следует, однако, отметить, что смена сезонов в Эджландии,
например, стала подвергаться изменениям. Холодные сезоны стали длиннее и
морознее, а теплые - короче и холоднее. Вот как смена сезонов должна
выглядеть в идеале:
Сезон Короса - зима (январь, февраль, март)
Сезон Вианы - весна (апрель, май)
Сезон Терона - лето (июнь, июль, август, сентябрь)
Сезон Джавандры - осень (октябрь, ноябрь)
Сезон Агониса - зима (декабрь)

ЦИКЛЫ

Для крестьян иного деления времени, как на сезоны, практически не
существует, потому что для них с сезонами связана вся жизнь и работа на
полях. Между тем в Эджландии главной официальной единицей измерения времени
остается цикл, или пятилетие. Отдельные года не нумеруются по принципу
1998, 1999, 2000 и т. д. Число присваивается циклу, а годам, входящим в
этот цикл, соответствуют буквы: а, б, в, г, д.
Действия "Танца арлекина" начинается в году 997а Эпохи Искупления.
Следовательно, в действительности от начала Эпохи Искупления на ту пору
прошло не 997 лет, а 4981.
Поверье о том, что эпоха Искупления близится к концу, подогревается
тем, что недалек тысячный цикл.
Возраст людей также большей частью исчисляется не годами, а циклами.
Таким образом, если мы читаем, что Кате от роду один цикл, это означает,
что ей пять лет. К концу книги Джем входит в свои "четвертый цикл", и,
следовательно, ему пятнадцать лет, и в четвертом цикле он будет оставаться,
пока ему не исполнится девятнадцать.
И Джем, и Ката родились в году 996а. По нашим меркам, к началу
тысячного цикла им обоим исполнится по двадцать лет. Тысячный цикл Эпохи
Искупления будет соответствовать пятому циклу их возраста.
Циклы объединяются в более крупные единицы измерения времени - гены
или эпициклы. Ген, которому, пожалуй, соответствует наше определение
"декада", составляет 5x5 циклов, то есть 25 лет. Эпицикл (более или менее
соответствующий нашему понятию "век") составляет 5x5 генов, то есть 125
лет.

ЛУНЫ

В странах Эль-Орока нашему понятию "месяц" соответствует понятие
"луна". Так же, как и в нашем измерении, лунный цикл составляет 29, 5 дня,
а солнечный - приблизительно 365, 25 дня. Естественно, перед составителями
календарей всегда вставала проблема, каким образом составить календарь так,
чтобы месяцы сменяли друг друга в регулярной последовательности, чтобы
лунные циклы укладывались в цикл солнечный (солнечный цикл в среднем на
одиннадцать суток длиннее, чем двенадцать лунных месяцев). В Эль-Ороке эта
проблема еще более осложняется тем, что год никак не укладывается в рамки
священного числа "пять". Да, сезонов там пять, но они не равной долготы и в
каждом сезоне - не по пять лун*.
[* "Несовершенство" годового цикла было причиной бесчисленных
богословских споров и распрей между учеными. Одни утверждают, что во время
Расцвета годовой цикл был совершенным и стал "неправильным" только тогда,
когда боги покинули людей. Другие же отмечают, что в "Ороконе" четко
написано, что верховный бог Орок создал время и сезоны. И что он до сих пор
якобы пытается по мере сил навести порядок в "Коросовом творении". Адепты
этой точки зрения утверждают, что во времени всегда наблюдался полнейший
беспорядок. В семинарии Агондона долгие годы шли дебаты о том, мог ли бог
Орок навести порядок и создать стройную систему времени. Те, кто утверждал,
что ему это было не под силу, стали называться "негативистами", а те, кто
утверждал обратное, - "позитивистами". Позитивисты полагали, что он, Орок,
хотел навести во времени порядок, однако оставил свое желание
невыполненным, причем намеренно, дабы подчеркнуть тем самым упадническое,
неуверенное положение мира. "Позитивисты" считают негативистов еретиками, и
наоборот. Позитивистам нетерпима мысль о том, что бог Орок, дескать, не был
всемогущ. Негативисты не желают и слушать о том, что бог Орок мог не
сделать чего-то, что было в его силах. Ничего не известно о том, каким
образом измеряли время и измеряли ли его вообще в Эпоху Расцвета...
Некоторые считают, что тогда имели место совершенно иные понятия о
времени.]
В провинциях лунный цикл остается понятием буквальным. "Луна" - это
период "жизни" луны. В Агондоне же в понятия "лун" внесена некоторая
упорядоченность - однако такая, чтобы система не зависела от истинных
циклов луны. В реформированном календаре агонистов (РКА) год разделен на
двенадцать "лун", и в каждой из "лун" по тридцать дней. Названия этих "лун"
приводятся в таблице, они взяты из древнего языка эпохи Зарождения и
указывают на то, как романтизировали древние времена года.
Луны РКА (в каждой - по тридцать дней)
Ихиос - снег (январь)
Эвос - дождь (февраль)
Виянд - ветер (март)
Сендаль - семя (апрель)
Эванос - цветение (май)
Песдиор - пастбище (июнь)
Харион - урожай (июль)
Фенд - жара (август)
Луксор - фрукты (сентябрь)
Вендаль - вино (октябрь)
Нос - туман (ноябрь)
Арос - лед (декабрь).

Поскольку год в Эль-Ороке такой же длины, как у нас, приходится
вводить пять дополнительных внекалендарных дней в конце каждого года. В
високосном году таких дней шесть. Эти дни бывают между Аросом и Ихиосом и
называются "воспоминаниями", и каждый из них посвящен определенному
божеству. В високосный год вводится шестой, дополнительный день, называемый
в честь верховного года Орока:
I Воспоминание о Коросе
II Воспоминание о Виане
III Воспоминание о Тероне
IV Воспоминание о Джавандре
V Воспоминание о Агонисе
VI День бога Орока (только в високосный год).

ФАЗЫ ЛУНЫ

Понятия "неделя" в странах Эль-Орока не существует. Каждый лунный цикл
- "луна" делится на пять фаз. В провинциях речь, на самом деле, идет об
истинных фазах луны, но в реформированном календаре подлинная связь между
природой и измерением времени утрачена. Нашему "новолунию" - началу лунного
цикла - в Эль-Ороке соответствует "Чернолуние", то есть лунное затмение.
Лунный цикл длится от одного Чернолуния до другого, двадцать девять или
тридцать дней. Время между Чернолуниями делится на пять фаз, каждая из
которых названа в соответствии с характерными особенностями лунного диска.
День 1. Чернолуние. Новолуние.
Дни 2-6 Пребывание. Лунный серп на западной стороне диска.
Дни 7-12 Западная луна. Половина луны на западной стороне диска.
Дни 13-18 Круг. Полнолуние.
Дни 19-24 Восточная луна. Половина луны на восточном полушарии.
Дни 25-29 Убывание. Лунный серп на восточном полушарии.

В Эджландии Чернолуние и начало второй, третьей, четвертой и пятой фаз
луны (то есть дни 1, 7, 13, 19 и 25) называются Канунами, и в это время от
прихожан требовалось неукоснительно посещать храм (что аналогично
воскресенью в христианских странах нашего измерения), поэтому первый день
лунного цикла можно с уверенностью называть как Чернолунием, так и первым
Кануном.
Последующие дни своих названий не имеют, а имеют лишь порядковые
номера, соответствующие их месту в фазе луны. Вторым днем лунного цикла,
следовательно, будет первый день Убывания, за ним последует второй день
Убывания и так далее...
Дни 7, 13, 19 и 25 являются Кануном Западной луны, кануном Сияния и
так далее, а дни 8, 14, 20 и 26 - соответственно - первым днем Западной
луны, первым днем Сияния и так далее.
Для того чтобы изображать эти даты на письме, удобно пользоваться
сокращениями: например, первый день Убывания обозначается как "1 уб. ",
Канун Западной луны - "КЗ", третий день Сияния - ЗС, четвертый день
Восточной луны - 4В.
В некоторых областях Эджландии принято нумеровать Чернолуния каждого
сезона, поэтому дату там можно указать как "второе Чернолуние сезона
Джавандры", после чего указывается номер цикла Эпохи Искупления. Прежде
жители Эджландии и не нуждались в более точном указании времени, однако при
составлении реформированного календаря потребовалась более дробная
датировка.

Деление дня.
В Эджландии день поделен на пятнадцать "часов", называемых
"пятнадцатыми". Подобная система исчисления времени дня уходит корнями в
прошлое, когда и в Эджландии, и в Зензане каждая из трех частей дня
(рабочий день, время после работы и ночной сон) делилась еще на пять
частей. Порой пытаются приписать эту систему использованию солнечных часов,
но на самом деле все связано с наблюдениями за солнцем. В таком виде
система до сих пор в ходу у крестьян.
Пятнадцатые, которые столь точно измеряются часами, в Цветущем Домике,
представляют собой момент упорядоченности, необходимый и обусловленный
изобретением механических часов. Каждая пятнадцатая, соответственно,
равняется 1, 6 часа в нашем мире, а еще точнее - одному часу и тридцати
шести минутам. Соответствие эджландского времени нашему можно выразить
следующим образом:
Полночь-1.36 - Первая пятнадцатая
1.36-3.12 - Вторая пятнадцатая
3.12-4.48 - Третья пятнадцатая
4.48-6.24 - Четвертая пятнадцатая
6.24-8.00 - Пятая пятнадцатая
8.00-9.36 - Шестая пятнадцатая
9.36-11.12 - Седьмая пятнадцатая
11.12-12.48 - Восьмая пятнадцатая
12.48-14.24 - Девятая пятнадцатая
14.24-16.00 - Десятая пятнадцатая
16.00-17.36 - Одиннадцатая пятнадцатая
17.36-19.12 - Двенадцатая пятнадцатая
19.12-20.48 - Тринадцатая пятнадцатая
20.48-22.24 - Четырнадцатая пятнадцатая
22.24-полночь - Пятнадцатая пятнадцатая.
Время внутри пятнадцатых делится на "пятые" - пять равных единиц,
каждая из которых длится 19,2 минуты, а "пятые" на более мелкие отрезки,
соответствующим нашим минутам и секундам. Эти, более мелкие единицы
измерения времени были введены с изобретением механических часов
эджландским механиком Плезом Олтоном, в ЭП 951-в, и называются олтонами и
мехорнами или, еще проще - меками.
"Пятая" делится на пятнадцать олтонов. Олтон более или менее
соответствует нашей минуте, но длится 76,8 секунд. В одной пятнадцатой,
таким образом, семьдесят пять олтонов, а в каждом олтоне - семьдесят пять
меков. В сороковой главе "Танца арлекина", которая называется "Тикающие
часы" часы по нашему времени тикают каждые 1.024 секунды.
Записывают время так: 1/15, 2/15 и так далее, когда нужно обозначить
именно пятнадцатую. Ну, например, Умбекка приглашена на бал, который
начинается в 13/15 - это 20.48 по нашим часам. Казнь ваганов назначена на
такое же время "после окончания двенадцатой пятнадцатой" - значит, на
начало тринадцатой пятнадцатой.
Более точными обозначениями времени в Эджландии не пользуются, но в
принципе, если это потребуется, то должна быть применена такая схема:
сначала указывается пятнадцатая, затем пятая, затем - если это необходимо -
олтон. Ну, например, запись типа 6:3/15 будет означать: "третья пятая
шестой пятнадцатой". В устной же речи достаточно сказать "третья шестой".
По нашим меркам тем самым будет обозначено время около девяти часов утра -
8.57 плюс шесть секунд.
Наиболее точная формулировка времени выглядела бы таким образом:
12:4:5/15 - пятый олтон четвертой пятой двенадцатой пятнадцатой -
сокращенно двенадцатой четвертой пятой, то есть - 6.36 (и 52,4 секунды).