Код произведения: 14214
Автор: Житков Борис
Наименование: Храбрость
Борис Степанович Житков
Храбрость
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Я о ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все
уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного
трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того
слабнут, что коленки трясутся, и, кажется, лучше б лег и живым в землю
закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха,
из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей,
товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: "не
хватило воздуху сказать"...
И я знал, что по-французски "трус" и "подлец" - одно слово - "ляш". И
верно, думал я: трусость приводит к подлости.
Я заметил, что боюсь высоты. До того боюсь, что если лежу на перилах
балкона на шестом этаже, то чувствую, как за спиной так и дует холодом
пустота. Просто слышу, как звенит проклятая холодом своим. И говорю тогда
невпопад: оглушает сзади пустота.
Я раз видел, как на подвеске красил купол кровельщик. Метров сорок
высоты, а он на дощечке, вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели
стоит, еще закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня
туда... я вцепился б, как клещ, в веревки или уж прямо бросился бы вниз,
чтоб разом покончить со страхом: это самое больное, самое непереносимое
чувство. Я выследил этого храбреца и вечером пошел за ним. Он пошел прямо на
реку. Стал раздеваться. Я рядом. Я, при таком храбреце, пробежал по мосткам
до самого краю и с разбегу бух головой: глубоко там, не ударишься. Выплыл.
Смотрю, мой кровельщик стоит по пояс в воде и плещет на себя, приседает, как
баба. Я ему:
- Дяденька, иди сюда, здесь водица свежей.
А он:
- Ишь, прыткий какой. Тама, гляди, утонуть можно.
- Да тут тебе по шею.
- Ладно! Неровен час колдобина али омут какой. Ну тебя к лешему. Не
мани.
А когда он портки оттирал песком, я спросил:
- А как же выси-то не боишься?
- По привычке.
А поначалу, сказал, что страховито было.
Я решил, что приучу себя к высоте. И стал нарочно лазить туда, где мне
казалось страшно.
Но ведь не одна высота, думал я. А вот в огонь полезть. В пожар. Или на
зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.
Я думал: вот лев - ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего
ему бояться, коли он сильней всех? Я на таракана тоже без топора иду. А
потом прочел у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а
тот, поджавши хвост, как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про
черкесов. Вот черкес - этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед
чем не отступит. А товарищ мне говорит:
- А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?
- Дурак он прыгать, - говорю.
- А чего ж он не дурак на полк один идти?
Я задумался. Верно: если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка,
не боишься в голову из пистолета выстрелить? Он - бац! И готово. Этак давно
бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи,
и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочем. Ясное дело:
совсем не нипочем, и небось как лечатся, когда заболеют или ранены. Зря на
смерть не идут.
Вот про это "зря" я увидал целую картину.
Дело было так. Был 1905 год. Был еврейский погром. Хулиганье под
охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими,
кто совался против. И образовался "союз русского народа"... казенные
погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх
и трепет. В союз этот собралась всякая сволочь. А чуть что - на помощь
выезжала казачья сотня, на конях, с винтовками, с шашками, с нагайками.
Читали, может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу
часов в семь хотя бы вечера и видишь - идет по тротуару строем душ двадцать
парней в желтых рубахах. Кто не понравился - остановили, избили до
полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.
В это время как раз приходит ко мне товарищ. Приглашает дать бой
дружине. Днем, на улице. Я ни о чем другом тогда не подумал, только: неужто
струшу? И сказал: "Идет..." Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если
найдут, ой-ой! Если не расстрел, то каторга наверняка. Уговорились где,
когда. "И Левка будет". А Левку я знал. Я удивился: Левка был известен как
трус. Его называли Левка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Левка.
Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек.
Мы растянулись вдоль улицы под домами. Вот и желтые рубахи. Улица сразу
опустела - еврейский квартал. Дружина идет строем по тротуару. Мы стоим,
прижавшись к домам. Нас не видно.
У меня сердце работало во всю мочь: что-то будет? Чем бы ни кончилось,
все равно замечен и потом... Все равно найдут. Стрельба на улицах... Военный
суд. Виселица.
Вдруг один из дружинников поднял камень, трах в окно. В тот же момент
выстрелил наш вожак. Это значило - открывай огонь. Наши стали палить. Мой
выстрел был седьмым. Но я думал, что есть еще утек: есть возможность замести
следы. Дружина шарахнулась. Их начальник что-то крикнул, все встали на
колено и стали палить из револьверов. И вдруг Левка выбегает на середину
улицы и с роста бьет из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и
снова. Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили
на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол.
Левка побежал вслед, но его догнал наш вожак и так дернул за плечо, что
Левка слетел с ног.
Дружина постреливала из-за угла. Через пять минут уже взвод казаков
дробно скакал по мостовой. Дал с коней залп. Левку держали, чтоб он не
бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб
не понесли назад. А грудь - как железная решетка, через которую дует ледяной
ветер. Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял
я.
Я сразу не пошел домой, чтоб запутать следы, наплести петель. А Левку
едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.
Я испытывал храбрость, а у Левки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У
него в ушах стоял крик сестры и не замолк вопль народа своего. Это стояло
сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ - шофер. К нему подошли
двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал
домой зайчиком по морозу.
Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоциклете с
донесением в соседнюю часть. Не довезет - тех окружат, отрежут. По пути из
лесу стрельба. Пробивают ноги - поддал газу. Пробивают бак с бензином.
Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пер, пер - и больше
думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего
проще: стать. Взяли бы в плен, перевязали, отправили в госпиталь. Да не
меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.
Или вот вам случай с моим приятелем капитаном Ерохиным. Ему дали груз
бертолетовой соли в бочонках из Англии в Архангельск. При выгрузке у
пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет
кислород - это раз, так что поддает силы пожару. А второе - она взрывает.
Получше пороха. И ее полон трюм. Ахнет - и от парохода одни черепки. Он
взорвется, как граната. Через минуту - пламя уже стояло из трюма выше мачт.
У всей команды натуральное движение - на берег и бегом без оглядки от этого
плавучего снаряда. И тут голос капитана: заливай. И капитан стал красней
огня и громче пламени. И никто не ушел. Не сошла машинная команда со своих
мест и дали воду, дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А
берег опустел: все знали - рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И
залили. Через полчаса приехала пожарная команда. Не пустил ее на борт
Ерохин: после драки кулаками не машут.
На что его дух опирался? Да ведь каждый капитан, приняв судно,
чувствует, что в нем, в этом судне, его честь и жизнь. Недаром говорят:
Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в
капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает
на судно: капитан и судно одно. И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим
чувством и был подперт его дух.
А то ведь говорили: как осторожно Ерохин ходит. Чуть карте не верит -
прямо торцем в море и в обход. Не трусоват ли? Но поставьте тех, кто так
говорил, командовать судном: думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не
проверяли б неверные карты своим килем.
Но вы скажете: "Что большие дела - война да море. А вот на улице".
Да, на улице, на каждой почти улице есть свой Иван. Был и в нашем
переулке такой клевый парень, кому все не под шапку. Никому не уважит.
Лезет, хоть на кого. Просто, скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для
него вся жизнь в этой улице, тут его положение держится кулаком. Отступи -
пропал. Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть
здорового прохожего - как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все
его положенье героя и "Ивана" повисло на волоске. И он уж кричит через
дорогу:
- Эй, ты что смотришь?
(А тот и не смотрит.)
- В рыло давно не заезжали тебе, видать. - И шагает через улицу. Все
глядят, как наш-то его.
И прохожему не до того, чтоб в каждой улице драться. Прохожий
уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
А потом чего-то он перестал с ребятами за воротами стоять, прохожих
поджидать. Днем его вовсе не стало видно. Как-то вечером слышу у ворот
разговор, его голос:
- Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты
попробуй. У нас есть один, и посмотреть - не видный из себя парень, так он,
брат, в час заколачивает - мне в три не кончить. Вота что!
Потом через месяц слышу - он на ребят покрикивает:
- А вы что? Все бузу трете? Чего к человеку пристали! Человек в баню
идет.
А раньше самое первое дело: задраться с таким и чтоб белье в грязь
разлетелось.
Вышел из "Иванов", в другом его жизнь, в другом честь - не в улице, в
заводе. Не подуськаешь: нет у него ни подъему, ни духу лезть на здорового
дядю - улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то
его далеко обходил. Раз пришлось отводить домой девочку лет семи. Дорога
самая короткая через кладбище. Она ему:
- Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
- А ты боишься, что ли?
- С вами-то мне нигде не страшно.
Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
- Да чего бояться, дурашка: он деревянный. Чего он тебе сделает? А
покойники, они мертвые. Поди, и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да
крест.
Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
Ну, а потом? Потом снова обходил.
На девочкино доверие оперся его дух.