Шебаршин Леонид / книги / Рука Москвы: записки начальника советской разведки

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 12419
Автор: Шебаршин Леонид
Наименование: Рука Москвы: записки начальника советской разведки


Леонид Шебаршин. 


              Рука Москвы: записки начальника советской разведки


      Copyright Леонид Владимирович Шебаршин
     По изд: Л.В.ШЕБАРШИН. Рука Москвы: записки начальника советской разведки.
     М.: Центр-100, 1992.
     OCR: Борис Чимит-Доржиев, bch@writeme.com
     Date: 20 Aug 2001



ОГЛАВЛЕНИЕ

     Зачем нужна моя работа
     Марьина роща
     Карачи
     Перемена в судьбе
     Разведшкола
     Знакомое солнце
     "Все документы пишутся исполнителем от руки..."
     "Удержать мадам Ганди за юбку..."
     "Любите ли вы театр?"
     Тегеран
     Подмосковные дни
     Афганистан
     Вверх по лестнице... ведущей вниз
     Берлин - Прага - София - Варшава - Гавана
     Будни и праздники
     Кризис
     Август 1991-го.
     Осень
     Приложение. Интервью с Л. Шебаршиным в советской печати.




     Любит  ли  свое  дерево  зеленый  листок?  Просто  -  он,  лишь  с  ним
связанный,-  лишь ему  принадлежит. И  пока  связан, пока зелен, пока  жив -
должен верить в свое родное дерево. Иначе - во что же верить? Иначе - чем же
жить?

     Михаил Осоргин.


     ...Любезный  приятель! ...буде последующее описание жизни моей не будет
для вас  таково любопытно,  весело и приятно,  как  вы  себе воображаете, то
вините  уже сами себя,  а не меня; ибо мне не достанется другого делать, как
пересказывать вам только то, что действительно со мною случилось, и вы сами,
верно,  того  не  похотели б, чтобы я для украшения моего сочинения  или для
придания  ему  более  приятности стал выдумывать  небылицы  или  затевать  и
прибавлять что-нибудь лишнее к бывшим действительно приключениям.

     "Жизнь  и  приключения  Андрея Болотова, описанные  самим  им для своих
потомков"




     23 сентября  1991  года  я  последний раз  вошел в  просторный  кабинет
начальника Первого главного управления КГБ СССР.  За окном березовая рощица,
тронутая  золотом  осеннего  увядания.  Полки  с  книгами,   портрет  Ф.  Э.
Дзержинского и  афганский пейзаж на  стене, полдюжины молчащих телефонов, ни
единой  бумаги   на  столе.  На  полке  фотография  улыбающегося  маленького
мальчика. Это мой внук Сережа.
     Я занимал  этот кабинет с 6 февраля 1989  года, проводил в нем по 13-15
часов в  сутки, работал в выходные дни,  переживал горести и радости,  читал
тысячи документов и  беседовал с  сотнями  людей. Здесь,  как  мне казалось,
ощущалось биение сердца планеты.
     Надо запомнить все это. Если когда-то и доведется вновь побывать в этом
кабинете, то только в качестве гостя.
     С  утра я был  на Лубянке,  в  основном  здании  комитета,  и начальник
секретариата  КГБ  Д.  А.  Лукин  по  телефону  известил  меня,  что  указом
Президента  М.   С.   Горбачева  я  освобожден   от  должности   заместителя
председателя   -   начальника   Первого  главного   управления   КГБ   СССР.
Соответствующий  приказ подписан и председателем В. В. Бакатиным.  Думается,
что комитетское начальство могло бы  найти  более корректный способ  сказать
начальнику  разведки,  что  его  почти  тридцатилетняя  служба  завершилась.
Впрочем, это несущественно.
     Я   прощаюсь  с  делом   всей   своей   сознательной   жизни.  Вот  это
существенно...

     Человек  в  молодости  не  может  поверить  в  то,  что жизнь  когда-то
кончится. Он живет так, будто в удел ему отведена вечность.
     Под  старость  осознание  конечности  земного  существования становится
реальностью, неотъемлемой и привычной частью бытия. Об этом напоминает все -
фотографии давно ушедших  из этого мира  родственников и  друзей; книги, где
умные  люди  былых  времен  делятся  своими  радостями  и  горестями,  ведут
нескончаемые споры, раздумывают  о  смысле всего  сущего; напоминают об этом
старинные здания, покинутые  навсегда  их  обитателями. Так  было, так будет
впредь.
     Случается,  что  служба и жизнь составляют для  человека  единое целое,
причем все светлые черты  того,  что именуется жизнью, с  течением  лет  все
больше и больше подчиняются интересам службы, растворяются в ней. Неприметно
для себя человек начинает  тосковать, отрываясь  от своего дела, от рабочего
места, чувствует себя потерянным в дни вынужденного безделья, которые бывают
у него  так редко. "Успешная служебная карьера, как и преступление, карается
лишением свободы", - иронизирует сам над собой служивый.
     Работа,  которой  долгие  годы занимался  я и мои  коллеги, интереснее,
увлекательнее  всего, на  мой взгляд, что  могла  предложить жизнь. Так  мне
казалось, и кажется до сих пор. Жизнь - часть работы, и всегда думалось, что
они пресекутся одновременно.
     Не получилось. Служба кончилась, продолжается жизнь. Продолжается  и то
дело,  ничтожной  частичкой  которого  была моя работа. Это дело началось за
столетия до  моего появления  на  свет,  оно не завершится до тех пор,  пока
живет Россия.  Будут приходить все  новые  и  новые люди,  они будут  умнее,
образованнее нас,  они будут жить в ином,  не  похожем на наш,  мире. Но они
будут  продолжать  вечное  дело,  частью которого были мы и  наши безвестные
предшественники, они будут  служить обеспечению  безопасности России. Помоги
им Бог!
     Незадолго  до  отставки, в июле 1991  года,  журналист  спросил  меня в
интервью: "Что вспоминает разведчик в старости?"
     Полушуткой  я ответил ему: "Это покажет очень недалекое будущее". Слова
оказались  пророческими,  и  будущее,  о  котором  мы  говорили,   наступило
невероятно быстро. Оно стало моим настоящим.
     Разведчику нужна хорошая  память. Отставному  разведчику  нужно  умение
выборочно забывать. Не  замалчивать, а именно накрепко забывать все то,  что
может так или  иначе  нанести  вред  людям живым или бросить тень  на память
умерших.  Прошлое  всегда с  нами.  Неосторожное  слово о  событии, которое,
казалось бы,  принадлежит  истории, вдруг  осязаемо  вмешивается  в  людские
судьбы. Вот одно из правил, которым я руководствовался, берясь за перо.


ЗАЧЕМ НУЖНА МОЯ РАБОТА

     Все живое вынуждено отстаивать свое право на жизнь. Выживает сильнейший
- будь то животное, человек, организация, страна. Какое-то время может  жить
и слабый, но лишь постольку, поскольку его терпят сильные.
     Среди  бесчисленного множества  обстоятельств  и  причин,  влияющих  на
судьбу индивидуума или  общественного организма, решающую роль играет знание
как основа  действия. Формулой "знание -  сила"  английский  философ Фрэнсис
Бэкон  выразил универсальный, вечный и важнейший закон природы.  Эта формула
должна бы стать девизом одного из древнейших явлений в истории человеческого
общества - разведки, искусства приобретения и приумножения знания о том, что
сознательно  скрывается. Уточняющее  определение  "сознательно"  необходимо,
поскольку  познанием до  времени неизвестных  предметов  и  явлений, извечно
существующих в природе, занимается наука.
     Разведка - инструмент, с помощью которого  человек проникает в  то, что
другой человек пытается скрыть. Возможно и более широкое толкование разведки
-  выяснение  обстоятельств,   которые  благоприятствуют   или  препятствуют
осуществлению того или иного действия, связанного с риском для замышляющего.
Пример такого разведывательного предприятия дает один  из самых ранних (хотя
недостоверный  в  деталях,  но  неоценимый  по  проникновению  в  оставшиеся
неизменными  на  протяжении  тысячелетий   мотивы  человеческого  поведения)
источников -  Библия.  Сорок дней и  ночей  плавал  праведный Ной  по  водам
всемирного  потопа,  пока не  пристал его  ковчег  к склону  Арарата. Мудрый
кормчий не стал рисковать жизнями  чистых и нечистых, томящихся на борту его
судна. Он послал в  разведку ворона - безрезультатно, затем - голубя - с тем
же успехом, и лишь следующий голубь возвратился со  свежим масличным листом:
Ной  узнал, что вода  сошла с  земли. Это  классический пример  разведывания
обстановки с помощью доступных в то время технических средств.
     Казалось бы, все изменилось с библейской поры. Нет  ничего общего между
техническими средствами  наших и  тех стародавних времен,  но  необходимость
заменить невежество знанием, неуверенность - определенностью остается.
     Разведка должна  иметь четко определенные цели для того, чтобы работать
эффективно.  Постановка  целей  для  разведки  -  прерогатива и  обязанность
высшего   руководства   страны.   Эти   цели  вытекают  из  политических   и
экономических задач, стоящих перед государством. Чем энергичнее решаются эти
задачи, тем результативнее работает разведывательная служба.
     В  этих   условиях  складывается  четкий  механизм  обратной  связи   -
поступающая информация  побуждает творцов политики к действиям, эти действия
в  свою  очередь  требуют  дополнительных  данных.  Разведка  находится  под
постоянным  контролем государственного руководства, с нее строго  спрашивают
за ошибки и упущения, но, высоко оценивают успехи.
     Разведка  - инструмент  политики. Она не может заменить политику и сама
формулировать  свои задачи.  Ослабление  требовательности верхов, отсутствие
интереса   к   разведывательной   информации   могут  вызываться  различными
причинами. Власть может быть ослеплена  сознанием собственного всемогущества
и  всезнания,  она  с презрением отвергает все  то, что идет  вразрез  с  ее
концепциями. Так поступил Сталин накануне нападения гитлеровской Германии на
Советский  Союз  в  1941 году.  Иногда  надежные  и  авторитетные  источники
разведки  лишь  подтверждают  какие-то,  ставшие  известными  ранее, данные.
Высокопоставленное невежество не преминет в этом случае язвительно отметить,
что оно уже читало это в газетах.
     Мир  секретности  и   мир  открытости  не  отгорожены  друг   от  друга
непроницаемым  барьером, они питают друг друга. Разумный политик  не ожидает
найти  сенсационные сведения в каждом разведывательном  сообщении. Секретная
информация  помогает корректировать видение  того  или  иного  процесса  или
события,   вскрывает   его   реальную   подоплеку,   позволяет    определить
дезинформационный компонент.
     В  информации не нуждается  не только высокомерное  могущество.  Она не
нужна и власти, парализованной собственной  слабостью. Утрачивая контроль за
внутриполитическими процессами, беспомощно наблюдая за распадом государства,
дезинтеграцией общества,  нарастающей  экономической разрухой, такая  власть
теряет способность проводить осмысленную, самостоятельную  внешнюю политику.
Власть  с  закрытыми  глазами  делает   то,   что  диктуют   ей   неумолимые
обстоятельства.
     Любой инструмент - перо, скальпель, компьютер, молоток - полезны только
тогда, когда их держат умелые и твердые руки.

     Главный вопрос, который  рано или поздно встает перед каждым человеком:
"Зачем я? В чем смысл моей жизни? В чем смысл моей работы?"
     Было бы чрезвычайно наивно отыскивать ответ на вопрос о смысле жизни, и
не потому,  что  вопрос не важен.  Трудно  ответить  на этот  вопрос. Можно,
пожалуй,  остановиться  на  одном из  привлекательных  кратких определений -
"смысл  жизни  в служении  людям"  или  "...в  служении  Богу".  Но  попытка
построить логическую цепочку (...в  служении людям. А смысл жизни тех людей,
которым  некто посвящает  свою жизнь? В служении  другим  людям? А для  тех,
других?) приводит человека в зависимости  от склада характера либо к выводу,
что  "жизнь  прекрасна  и удивительна", либо, что  "жизнь бездонна, пуста  и
бездомна" или "жизнь... такая пустая и глупая шутка".
     Это разные  полюса поэтического восприятия жизни,  которое удивительным
образом  совпадает  с житейски-философскими  воззрениями и в  конечном итоге
ничем не уступает глубокомысленному и неосознанно пессимистическому суждению
"жизнь есть способ существования белковых тел".
     В  качестве отправной  точки  для  дальнейших  рассуждений можно  взять
такую, не бесспорную,  но совершенно необходимую  для людей  нашей профессии
дефиницию: "Смысл  жизни в служении делу". Не поклонение, не восхваление, не
клятвы,  не  просто  работа,  не  служба,  а  служение   делу.  Эта  ступень
достигается  тогда,  когда  дело  становится  неосознанным,  недекларируемым
стержнем существования,  когда каждый  шаг  сообразуется с  интересами дела,
когда  дело,  не вытесняя  житейские,  духовные,  интеллектуальные  интересы
человека,  неприметно формирует их, превращая в ненужное и раздражающее все,
что способно помешать делу. Если это "психология винтика", то  я винтик  - в
меру своих  способностей  мыслящий,  видящий  свое  место  в порядке  вещей,
сознательно  принимающий и  приветствующий свою принадлежность делу, которое
дает смысл моей жизни, и благодарный за это судьбе.
     Для того чтобы служить делу, надо верить  в его  правоту, в то, что оно
является частью чего-то большего, чем жизнь любого  из его участников. Может
быть, принять за точку опоры общечеловеческие ценности?
     Нам долго морочили голову  приматом классового подхода ко всем явлениям
действительности. "Морочили" - не потому, что в  мире нет классовой  борьбы.
Понятием  "классовая  борьба"  пользовались  как  ломиком,  который способен
взломать  любую  дверь,  пробить  любую  стену или, в  необходимых  случаях,
голову, дерзнувшую усомниться в мудрости власти. Опора  на классовую борьбу,
защиту угнетенных и эксплуатируемых  в  мировом  масштабе  вела  к тому, что
политика  и   идеология  нашего  государства   независимо  от  своекорыстия,
ограниченности или, напротив, благородства и самоотрешенности  его отдельных
руководителей принимали мессианский характер. Стремлением сказать миру новое
слово, помочь миру выпутаться  из тенет  заблуждений и направить его на путь
истинный  Россия  отличалась  издревле.  С  течением  времени  и  изменением
обстоятельств усиливался соблазн перейти от проповедей к практическим мерам.
Чтобы  привести  мир  к  торжеству  социализма,  а следовательно,  торжеству
справедливости   для  униженных,  оскорбленных  и  угнетаемых,  к  торжеству
классового подхода,  нужны были жертвы со стороны тех, чьим трудом, кровью и
потом создавалось наше Отечество, -  со стороны трудового народа  России. Во
имя классовой солидарности его доля  в  общечеловеческих  ценностях  - хлеб,
жилье, работа, свобода - неумолимо урезалась.
     Времена изменились.  В  основе политики - "общечеловеческие  ценности".
Однако  Десять заповедей,  Тора, Коран,  Зенда-веста,  Грант  сахиб,  Веды и
прочие священные тексты не мешали людям на протяжении столетий грабить, жечь
огнем, топить в  воде,  насиловать друг друга.  Христианские, мусульманские,
арийские и прочие ценности, воспринимавшиеся их носителями как универсальные
и  окончательные,  служили  моральным  оправданием  неисчислимого  множества
сокрушительных войн и набегов - от крестовых походов до вторжения Гитлера  в
Россию. Эти  же  ценности  освящали  и вековую  несправедливость  разделения
человечества на  богатых  и  бедных, на  сильных  и сирых  и убогих,  бояр и
холопов.
     Таким  образом,  мы  оказываемся между Сциллой  "классового  подхода" и
Харибдой  "общечеловеческих   ценностей".   Судя   по  историческому  опыту,
неразборчивое применение последних совершенно определенно принесет не меньше
горя, чем применение первых. В конце  концов, лом остается ломом, даже  если
его назвать, скажем, дирижерской палочкой.
     На  что же опереться? Частью чего является дело, которому мы служим? Во
что верить?
     Едва ли  стоит  перечислять  все то, во что  по простоте  душевной,  по
привычке полагаться на мнение тех, кто должен быть умнее нас, по легкомыслию
верили мы, наши отцы, деды и прадеды. Мы горестно или радостно  расставались
со  старыми заблуждениями  лишь для того,  чтобы сменить их на новые.  Но на
протяжении поколений для нас существовали и другие ценности. Мы верили в то,
что  добром должно воздаваться  за добро и  злом  за зло, что долг  платежом
красен, что каждый человек, которому хуже, чем тебе, заслуживает сострадания
и  помощи, что рука  дающего не  оскудевает, что  семья - это не "ячейка", а
семья и  надо постоянно  заботиться о своих дорогих и  близких, что  почетно
"положить душу свою за други своя".  Мы верили  в то, что мы  часть великого
народа с  великой героической и  трагической историей,  народа уникального и
неповторимого,  как единственны и неповторимы все другие народы. Мы  верили,
что то  единство  земли,  людей  и  истории,  которое называется Отечеством,
выручит нас в тяжелый час,  спасет от недруга, как спасало оно наших предков
от татар, поляков, шведов, французов, немцев. Много сетовали русские люди на
свое Отечество, кляли его порядки, временами бунтовали,  но  сплачивались на
его  защиту  в лихолетье, прощали  ему  свои беды,  ибо  знали, чувствовали,
верили, что дороже Отечества ничего нет.
     Мы есть, мы живы, мы  чувствуем себя людьми лишь потому, что у нас есть
Родина. На этом мы будем стоять и с этой точки оценивать  прошлое,  судить о
деяниях  своих  предшественников  и  современников,  взирать  в  неспокойное
будущее.
     Так  проясняется  и  суть  нашего дела. Благо  Отечества, благо народа,
живущего на шестой части земной суши, - выше идеологических споров, личной и
групповой корысти, политики сегодняшнего дня, выше амбиций и обид.
     Но,  возражаю я сам себе, видимо, о благе народа,  Отечества пекутся  и
те, кто сейчас в перерывах между зарубежными поездками за чужой счет яростно
топчет наше прошлое и настоящее, пытается тащить нас в будущее шведского ли,
швейцарского или  израильского  образца? Разве они не  патриоты? Спор на эту
тему  мог бы тянуться  бесконечно.  Ясно одно:  единое,  мощное,  сплоченное
государство на огромных европейских пространствах не будет оставлено в покое
ни  Западом,  ни Востоком.  Причина  не  в  том, что  оно  угрожает  чьей-то
безопасности.  До тех  пор, пока оно существует в  таком  качестве,  в  мире
невозможна  монополия  власти  -  военной, политической  или  экономической,
невозможно господство никакой коалиции.
     Возможно ли, что мир изменился, нам никто не угрожает, Запад собирается
не грабить, а помочь России? Но для этого  надо всего лишь цивилизоваться по
западному образцу.  Может  быть, и  возможно, но заплатить за  это надо тем,
чтобы позволить  Западу  упорядочить нашу неустроенную жизнь. А что, если, в
отличие  от  стреляного  воробья, мы  вновь и вновь  даем  провести себя  на
мякине?
     Десятилетиями  мы  следили  за  маневрами  внешних  сил, противников  и
партнеров, выявляли  их  тайные замыслы,  подсказывали направления  ответных
ходов, вступали в острейшие схватки, несли потери. И всегда, в самых тяжелых
обстоятельствах   присутствовала   мысль   -   за  нами  Отечество,  мощное,
неколебимое  государство, за  нами  великий  народ.  Мы  даже верили  словам
"бастион мира  и прогресса", а  иногда  "...мира и социализма". Противник не
осмелился брать бастионы штурмом. Он добивается своего измором и изменой.
     Борьба за Отечество продолжается на новых рубежах. Они неизмеримо ближе
к сердцу  России. Доля вины за все происходящее лежит и на нас. Так нужно ли
сегодня наше дело? Нужно. Необходимо.



МАРЬИНА РОЩА

     Когда-то  стоял в  14-м  проезде Марьиной  рощи двухэтажный  деревянный
домишко   под  номером  15.  Окружали  его  такие  же  серенькие  домики   с
подслеповатыми окошками, дырявыми крышами,  "удобствами"  во дворе. Весной и
осенью  Марьина  роща  утопала в  грязи,  летом страдала от пыли и  мух.  Те
деревья, которые когда-то  росли  во  дворах, исчезли  вместе с  заборами  в
начале  войны -  топить  было  нечем.  И, пожалуй, не  существовало в Москве
места, которому так не подходило бы название - роща.
     Тесно  и  скудно жили марьинорощинские обитатели  -  сапожники-кустари,
извозчики,  скорняки, рабочие  небольших окрестных  заводов и мастерских.  В
каждой  квартирке  жило  по две-три  семьи,  по  семье  на  комнату,  и  все
пользовались  одной  кухней, где  с  трудом помещались  кухонные  столы.  От
неимоверной тесноты  люди часто ссорились и  в то же  время  охотно помогали
друг другу, принимали близко  к сердцу чужие горести, хорошо  знали всех  до
единого  жителей  и своего  и  окрестных проездов. Были  там  семьи,  искони
имевшие  репутацию  непутевых  -  пьяницы,  бездельники, мелкие  воришки.  В
большинстве же населяли Марьину  рощу трудовые, не шибко грамотные, но очень
неглупые, простые и порядочные люди - русские, татары, мордва, евреи.
     Дом, в  котором я родился и прожил двадцать восемь  лет, строили еще до
революции. Поселилась там семья  Лаврентьевых  - дедушка  Михаил  Андреевич,
бабушка Евдокия Петровна, их семеро детей. Семья прожила в этом доме до 1969
года. Конечно,  семья  изменилась - умирали  старшие,  появлялись  младенцы,
отселялись дядья и тетки, погиб на войне мой  дядя Евгений Лаврентьев  (было
ему в ту пору немногим более семнадцати лет). Центром семьи была моя бабушка
Евдокия Петровна.
     Бабушка  (она  умерла  в  1974  году восьмидесяти  восьми лет от  роду)
рассказывала,  что приехала в  Москву со своим мужем Михаилом  Андреевичем в
1903 году  из  подмосковной  деревни Гари, Дмитровского  района. Были  дед и
бабушка   мастеровыми   людьми,   сапожниками,  и  нанялись   в   Москве,  в
Дорогомилове, на работу к хозяину. Обжились в  Москве, скопили  деньги - оба
были  работящими  и  хозяйственными  -  и переехали в  Марьину рощу,  где  и
обосновались надолго.
     Дед мой Михаил Андреевич умер до моего рождения. Знаю по рассказам, что
в 1904-1905 годах он участвовал рядовым солдатом в войне с Японией, вернулся
революционно настроенным  и  всячески  ругал  царя Николашку. Воевал он  и в
империалистическую войну. Революционером в сегодняшнем понимании этого слова
он, конечно, не  был и  бунтовать не бунтовал, но  к власти  относился очень
критически. Дед открыл маленькую сапожную мастерскую, где работали он сам да
бабушка,  и так и остался до  конца своих дней  в разряде кустарей-одиночек.
Была такая промежуточная социальная прослойка, не очень в СССР уважаемая, но
и  не очень  хулимая.  Бабушка же продолжала  заниматься  башмачным ремеслом
(была она  "заготовщицей", то  есть делала  сапожные и  башмачные  верха) до
старости.
     Был у бабушки в тринадцатиметровой комнате, казавшейся  тогда нам очень
просторной, рабочий уголок - стояла там швейная машинка  "Зингер", а  на ней
были  разложены  всякие  привлекательные   для  мальчишек  предметы:  острые
сапожные ножи, молоток, мрамор, на котором срезались края кожаных заготовок,
кусок свинца для просечки в этих заготовках дырок. Удержаться от соблазна со
всем  этим поиграть было  трудно,  и то и дело раздавался горестный бабушкин
голос  -  опять  кто-то  чинил  карандаш сапожным  ножом, или забивал гвозди
сапожным молотком,  или  крутил  и разладил  машину. Тесно  было,  ребятишек
много, и отгородиться или закрыться от них было совершенно невозможно.
     Жили мы, несколько родственных семей, в разных комнатах,  но все всегда
тянулись  к  бабе Дуне. Ее  ремесло и доброта здорово  выручали нас во время
войны.  Очень  туго  приходилось моей  маме  Прасковье  Михайловне,  которая
осталась с  двумя ребятишками да ничтожной зарплатой,  и если  бы не бабушка
Дуня,  то,  кто его  знает, остались  бы мы живы.  Ведь  поголодать и поесть
картофельных очисток пришлось немало -  время было суровое.  Много  работала
бабушка,  всем многочисленным своим  потомкам помогала,  и хоть и ругала нас
часто,  но делала  это без злобы. Перестала она брать заказы  только  тогда,
когда состарилась. Тут стала  она много читать и горевала, что не удалось ей
в  жизни получить  образования -  только и научилась что  читать,  а  писать
практически не умела.
     Самоотверженная  была женщина наша бабушка.  Помню рассказ о том, как в
первый год войны пешком  ходила она в Орехово-Зуево повидать своего младшего
сына Женю, призванного в  армию. Ноги отморозила, но дошла  и увидела сына в
последний раз - ему только-только исполнилось 17 лет...
     Моя мама была  второй дочерью Михаила  Андреевича  и Евдокии  Петровны.
Шестьдесят лет Прасковья Михайловна прожила в Марьиной роще - с 1909 по 1969
год  - и полной  мерой  одарила ее жизнь всеми горестями и  радостями бытия,
только, пожалуй,  доля горестей и трудностей  была заметно побольше. В учебе
моя матушка, кажется, была не очень  прилежна, закончила  семилетнюю школу и
пошла работать в артель. В 1931 году вышла замуж, в 1935 году родился я, а в
1937-м -  моя сестра Лера. Была  у нас  на все семейство  из четырех человек
восьмиметровая  комната. В ней и спальня, и столовая, и  гостиная, и все что
хочешь. Тесновато было. Когда я подрос, то спать приходилось на полу. Стояли
в этой  комнате кровать, диван,  шкаф, стол  и три стула -  вот и  все  было
хозяйство.
     Владимир  Иванович  Шебаршин, мой отец, был коренным  москвичом.  Семья
отца  жила  в  Пуговичном  переулке,  недалеко  от  церкви  Николы Теплого в
Хамовниках, за  нынешней  станцией метро  "Парк  культуры". Бабушка по  отцу
Елена Ивановна Шулюкина происходила из  семьи купца из подмосковного городка
Талдома, училась в гимназии. Уж не знаю почему, может, была какая-то история
в ее молодости,  "о выдали ее замуж за моего будущего  деда  Ивана Кузьмича,
как рассказывали в  семье,  и не по любви, и не по расчету, а  просто  так -
чуть ли  не в наказание. Иван Кузьмич служил приказчиком в обувном магазине.
Отец его, мой  прадед Кузьма Андреевич, был холодным сапожником. Сидел он на
одном из углов у Никитских ворот, под маленьким навесиком. В мороз и в жару,
в дождь  и  в ведро  приколачивал  косячки,  ставил заплатки да  набойки.  И
клиентура у  него,  видимо, была из  бедняков -  человеку  состоятельному  у
холодного сапожника делать нечего.
     Владимиру  Ивановичу  много  учиться  не  довелось.  Пошел работать  на
фабрику  "Парижская  коммуна", вступил  в  партию,  был призван  в  армию на
действительную службу. Ему много пришлось походить в серой солдатской шинели
- призывали вновь в 1939 году, а потом, уже  надолго, - в 1941-м. Был ранен,
награжден орденом Красной Звезды и закончил войну в Венгрии.
     Туго нам приходилось без него. Хлеб во время войны  давали по карточкам
- четыреста граммов  в день по детской и четыреста пятьдесят по "служащей" -
мама работала в домоуправлении.  Добыть какую-нибудь еще еду было невероятно
трудно, а меня угораздило  однажды потерять хлебные карточки всего семейства
на целые десять дней. Вот горе!
     Холодно было зимой. Дров давали мало,  заборы, сараи, а кое-где и двери
сожгли в самом начале войны. Поставили все в своих комнатах железные печки -
"буржуйки", трубу - в форточку, готовили на них и около них грелись. В школе
сидели, не снимая  пальто, чернила в чернильницах замерзали (шариковых ручек
в ту пору еще не изобрели). Тетрадей тоже не было, и писали на чем придется.
     Но самым страшным был не голод и не холод.  Для  наших старших страшнее
всего были  извещения с фронта - "похоронки". Только  один наш маленький дом
потерял на войне пятерых молодых ребят, и двое вернулись калеками.  Мой дядя
Владимир Уваров был ранен зимой 1941 года под Нарофоминском и  вскоре  умер.
Простудился и умер дед  Иван Кузьмич, умерла сестра отца тетя Люба, погиб на
фронте  ее   муж.   Мы,  маленькие  тогда  ребятишки,  не   понимали  смысла
происходящего и воспринимали жизнь без вопросов, такой, какой она была.
     Помню, мама посылает  меня, семилетнего  мальчика, за  газетой. Бегу по
Шереметевской к газетному киоску  и  забавляюсь - опускаю  монетку  за ворот
рубашки, встряхиваюсь -  и  монета выпадает из штанишек  в  марьинорощинскую
пыль. Мои грудь и  живот покрыты фурункулами.  Лекарств нет - идет 1942 год.
Под  рубашкой  я  обмотан  не  бинтом  (бинтов тоже  нет), а  куском  ткани,
отрезанной от старой простыни. К нарывам приложены листья подорожника, будто
бы  помогающие  при  воспалениях. Все  это меня не очень беспокоит.  Опускаю
монетку очередной раз за воротник, и - о горе! - она завалилась за повязку и
извлечь ее никак невозможно. Газету раскупают без меня. Мама не сердится...
     Нам повезло:  отец  вернулся с фронта  живым.  Еще до  войны  он сменил
профессию и  работал в  рыбном  магазине  - тогда коммунистов  направляли на
укрепление советской торговли.  Работал  он  на Сретенке, потом на Колхозной
площади,  сразу  после  демобилизации  пошел  в рыбный  магазин  на  Арбате,
заместителем директора. Жизнь постепенно налаживалась. И наладилась бы, если
бы не  еще  одно последствие войны.  Отец,  который был раньше трезвенником,
приобрел там, в окопах, привычку к спиртному.
     Отец   был  человеком  с   приятной   речью  и   сдержанными  манерами.
Сентиментальности за ним не замечалось,  да и  откуда ей  взяться у солдата,
прошедшего  войну,  но был  он  вежлив  с окружающими и внимателен  к  своим
ближним. Очень  любил отец  читать. Благодаря  ему  появились  в  нашем доме
книги. Вся  наша большая родня  относилась  к моему отцу с уважением, хотя в
особенно  близких отношениях  ни с кем из  них он не  был. Компаний  отец не
любил и в трезвом состоянии  был молчалив,  но,  к  сожалению,  периодически
впадал он  в запой и преображался до неузнаваемости. Нет,  он  не буянил, не
бесчинствовал, к прохожим не приставал, а становился невероятно  общительным
и щедрым, любого встречного  и поперечного мог пригласить в гости. Кончалось
это  всегда тяжелым  болезненным похмельем, сердечными приступами,  зароками
больше не пить, а через какое-то время  все начиналось сызнова.  Завершилось
дело  трагически. В начале  июня 1951 года  стал  собираться отец на работу,
потерял  сознание, а через  два часа помер от кровоизлияния в мозг. Шел  ему
сорок третий год. Похоронили отца на Миусском кладбище.

     Я учился в  девятом классе,  сестра -  в  седьмом, у мамы нашей никакой
специальности.  Пошла  она  работать  диспетчером на  автобазу  с  зарплатой
четыреста рублей тогдашними деньгами,  а нынешними - сорок.  Быстро пришлось
продать немногие оставшиеся от отца вещи, книги. Надо было на наши ничтожные
доходы  и  кормиться, и  какую-то  одежонку покупать.  Жили  впроголодь, но,
спасибо маме,  она не заставила меня  прекратить учебу и идти работать. Я же
стал  хорошо учиться. Переживал  за всех, и очень хотелось  выбиться в люди,
хотя бы  для того, чтобы семья  могла жить нормально. Учеба пошла легко. Сам
удивлялся -  все  стало  понятным,  к  доске  выйдешь - никаких  трудностей,
пятерка за пятеркой.  Закончил школу с  серебряной медалью.  Было это в 1952
году. Именно  в  том  году  отменили для медалистов вступительные экзамены в
институты.
     Итак,  аттестат  был,   медаль  была,  не  было   только  ни  малейшего
осознанного  представления, куда  же пойти учиться.  Я  надумал,  по  совету
своего  родственника,  кадрового  военного  Владимира Аркадьевича  Кочерова,
поступать  в  Военно-воздушную  академию имени Жуковского. Документы  мои  в
академии  приняли, экзаменов сдавать не надо. Вышла заминка с  медкомиссией.
Требования там были исключительно жесткие, полежал я  денька три в госпитале
на обследовании,  и врачи посоветовали мне не рисковать - отчислят, дескать,
курса с третьего,  только  время зря  потеряешь. Я загоревал, поскольку  уже
мнил себя военным летчиком-инженером. Что делать? Приятель посоветовал пойти
в  Институт востоковедения. Почему бы и не податься в востоковеды?  Поехал в
Ростокинский проезд и без особых хлопот был принят  на  индийское отделение.
Стал  учить  язык  урду, все,  что  касается  Индии  -  историю,  географию,
литературу. Стал получать  стипендию -  сразу  немного  полегчало. Но  очень
немного. Помню, по чьему-то доброму совету,  обратился в кассу взаимопомощи,
и мне выдали ссуду в семьдесят рублей на покупку ботинок.
     Учиться было  легко и  интересно. Непривычна  была  сама обстановка.  В
военные  и  послевоенные годы в школах  обучение  было раздельное  - мужские
школы  и  женские  школы,  а  в  институте  все  вместе, все чувствуем  себя
взрослыми людьми и этим  щеголяем друг  перед  другом. Преподаватели с  нами
обращаются как со  взрослыми, на семинарах можно говорить умные вещи, и урду
пишется такими  закорючками,  что  никто понять не может,  а  ты  понимаешь.
Первую сессию я сдал на пятерки, а уж потом так и сдавал все экзамены только
на "отлично" до самого окончания института. Лишь за дипломную работу получил
"хорошо".
     Взрослая  жизнь  для  мальчишки   таит   много   опасностей,   ощущение
самостоятельности кружит  голову.  К  счастью, иммунитет  от  дурных влияний
выработался, видимо, еще  в Марьиной роще.  Учился,  играл в  футбол, бегал,
катался на коньках. Институт  давал редкую возможность удовлетворять страсть
к  чтению, которой я, насколько  могу припомнить, "заболел" в первом классе,
как  только  научился  читать.  Приятели  мои  оказались  людьми  читающими,
имеющими доступ к книгам, о которых я только слышал. Сейчас эти книги широко
издаются, но времена тогда были другими. Не одобрялись Достоевский, Андреев,
Есенин,  практически  все  поэты  предреволюционной  поры,  только  что были
подвергнуты   опале   Ахматова  и   Зощенко.   Помогала  учиться,   конечно,
студенческая  среда,  в  которой все  страстно,  не  по  обязанности,  а  по
убеждениям (с  оглядкой, конечно: даже молодежь в  ту  пору должна была быть
осмотрительной), горячо обсуждалось, а из этих  обсуждений и складывалось не
вполне ясное, но достаточно прочное впечатление,  что живем-то мы во времена
необычные и великие. Конечно, о величии времен и живых вождей мы и читали, и
слышали  ежедневно  и  ежечасно,   но   происходило  свое  неофициальное   и
неформальное осмысление действительности, пробивались росточки  собственного
мышления.
     В марте 1953 года умер Сталин, его смерть показалась нам, мальчишкам  и
девчонкам, катастрофой.  Шли по Москве бесконечные мрачные траурные колонны,
возникали  чудовищные давки  на перекрытых улицах,  гибли в них  десятки,  а
может  быть,  и  сотни людей,  как  это было  при спуске  с  Рождественского
бульвара на Трубной площади. Пытались и мы с приятелями пробиться в Колонный
зал.  Нам  намяли  бока, оттоптали  ноги, мы  промаялись в огромной толпе  у
Петровских ворот всю  ночь и лишь утром, несолоно хлебавши, возвратились  по
домам.
     Катастрофы, как  нам думалось, не  произошло, а улучшения в нашей общей
жизни  наметились  довольно  скоро.   Это   был   наглядный  урок   здравого
исторического смысла. Каким  же  образом, почему  никто  так  долго  не  мог
понять,  что вождем нашим  был человек  далеко не безупречный, мягко говоря?
Как  же  можно  было все,  что  удалось  сделать  на  протяжении  многих лет
огромному  народу,  считать   результатом  гениальности,   проницательности,
железной  воли, мудрости одного-единственного человека? Вот на такие вопросы
мы пытались ответить. Да разве только мы?
     Под шум всеобщих преобразований упразднили наш  Институт востоковедения
и перевели  нас в  1954  году в учреждение, само название  которого  вселяло
трепет в наши сердца, - в Институт международных отношений. Оказалось, что и
там учатся такие же люди, как и мы, некоторые поумнее, некоторые поглупее, а
в общем  обычные студенты.  Располагалось  тогда здание  этого  института  у
Крымского моста.
     Мы  -  "восточники",  коренные  мгимовцы  -  "западники".  Помещений  в
институте не хватает, учимся в две смены. Нас, "восточников",  стало меньше,
часть наших сотоварищей перевели в другие институты,  и держимся мы друг  за
друга крепче.  Я  близко схожусь  с Витей Прокуниным. Он  книжник, умница. С
нами  Борис Васильев - бывший танкист, человек основательный, уже умудренный
жизнью, неназойливо,  по-доброму  опекающий нас, вчерашних школьников. В наш
кружок  входит  и  Седа  Алиханянц,  дочь  одного  из  создателей советского
ядерного оружия академика Абрама Ивановича Алиханова,  красивая,  скромная и
умная девушка. (Она и Витя  Прокунин скоро поженились. Так появилась первая,
пожалуй, семья на нашем курсе. Летом 1973 года, приехав в Москву в отпуск, я
позвонил Прокуниным и узнал горестную весть - Витя умер от инфаркта, оставив
Седу с  двумя маленькими мальчишками. К  тому времени не стало и ее  отца, и
Седа  в одиночку  вырастила  двух прекрасных, самостоятельных  и любящих  ее
мужчин -  Никиту и  Максима.  С Борисом Васильевым,  работавшим в  ТАСС,  мы
сохранили добрые отношения на всю жизнь. При встречах вспоминаем, как ездили
вместе на целину,  путешествовали по раскаленной  равнине  Синда, купались в
Аравийском  море,  темной  индийской  ночью  ездили  смотреть  Сураджкунд  -
старинный священный  водоем  под Дели, поминаем  старых друзей,  увидеться с
которыми  на этом  свете  уже не придется.  Но до тех пор, пока мы помним  и
говорим о них, они живы.)
     От  того,  что   я   стал  учиться  в  другом  учебном  заведении,  мое
благосостояние не улучшилось. Ездить  из Марьиной рощи стало неудобнее и для
меня  заметно  дороже - восемьдесят копеек на  автобусе, да еще полтинник на
метро в  одну сторону. В лучшем случае  оставалось денег на  стакан  чая  да
пирожок. Дома было голодно. Хотя к тому времени поступила в пединститут Лера
и тоже  стала получать стипендию,  кажется, двести сорок рублей, жили мы  не
просто  бедно,  а нищенски.  Не  я один был в  таком положении.  Приходилось
разгружать вагоны или работать на овощной базе. Потом уже, освоив язык урду,
я стал  подрабатывать  в издательстве  "средневековым" трудом  -  перепиской
рукописей. Эта работа оплачивалась лучше.
     В 1956 году  мы побывали на целине,  в  Казахстане, на  уборке  первого
целинного урожая. Это  запомнилось на всю жизнь. Долго ехали  поездом, потом
на грузовиках прибыли  в сердце казахской степи - село Севастополь  Урицкого
района Кустанайской  области. Меня определили помощником комбайнера,  и мы с
комбайнером  Петей  из  Бреста  принялись  косить  и обмолачивать бескрайнее
пшеничное поле. Интересно все было  чрезвычайно - степь я раньше  никогда не
видел, не ощущал  сухую степную жару, да и не приходилось руками работать от
восхода  до заката.  Должность помощника комбайнера  вообще  ответственная и
беспокойная,  я  же был  заодно и копнильщиком  - то  есть  вилами солому  в
копнителе  разгребал.  Солнце  печет,  ость пшеничная колючая  летит.  Ворот
рубашки не расстегнешь, кепку не  снимешь, да и в  бане  за три  месяца были
всего лишь один  раз. Все это  нас  мало беспокоило - работа увлекла. И люди
здесь как-то по-другому  раскрылись. Учились ведь вместе несколько лет и все
казались друг другу очень  хорошими ребятами, а целина показала каждого и  с
хорошей, и с плохой стороны. Научились кое-чему за лето, узнали, какой ценой
достается хлеб,  и, что было  очень существенно,  заработали денег. Вот итог
целинного  лета  для  всего  нашего  отряда.  Для  меня же  это  лето  стало
действительно незабываемым. На одном  курсе со мной, на китайском отделении,
училась  Нина Пушкина. Конечно, мы с ней  были  знакомы, но  не более. В это
целинное  лето  мы увидели  друг друга заново, и  неразлучны с  тех пор  уже
много-много лет.
     Вернулись  мы   в  Москву  в  сентябре,  а  в  январе  следующего  года
поженились. Снимали  комнатенку  у  деда  Нины.  Оба  получали стипендии,  я
подрабатывал. Словом, жили  как птицы  небесные  и  были очень довольны друг
другом. Это и было счастье.
     На  шестом  курсе,  в  начале 1958 года,  меня послали  на  практику  в
Пакистан. А в конце того же года мы вместе с  Ниной отправились  туда же,  в
город Карачи, в нашу первую долгосрочную служебную командировку.
     Ну что же, прощай, Марьина роща! Здравствуй, Азия!



КАРАЧИ

     Вы   жили  в   здании  нашего  посольства  -  в  старинном,  начинающем
разваливаться  здании.  Комната была  маленькой и сырой - на полу  выступали
непросыхающие лужи. Но нам думалось, что лучшего и желать нельзя.
     Работа  мне показалась  очень интересной.  Я был назначен помощником  и
переводчиком  посла. Послом  был  ныне покойный Иван  Фаддеевич Шпедько.  Он
очень хорошо меня принял,  многому научил,  по-настоящему помог  освоиться в
незнакомой обстановке.
     В июле 1959 года в пакистанском городе Карачи родился наш сын Алеша.

     Из тетради воспоминаний

     В  пасмурную, с  дождями и снегами,  с ледяным ветром и туманами погоду
мне часто снится мой Восток, места, где провел большую часть своей жизни.
     Карачи  и  Равалпинди, Пешавар и  Лахор,  Дели,  Тегеран, Решт, Энзели,
Исфаган, Кабул, Герат сливаются во снах в один причудливый город.
     Я живу в этом городе, разговариваю на  урду и на фарси и удивляюсь, что
еще не  забыл  эти  языки, вижу  снежные вершины гор,  подступающих к самому
городу, и  изогнутые дугами ветви пальм, любуюсь окутанной дымкой  панорамой
города с минаретов,  иду  по  узким,  горбатым,  мощенным крупным булыжником
улочкам и вдруг  оказываюсь  на  широком зеленом, залитом солнцем проспекте.
Или бегу по горной тропе вдоль извилистой и бурной речки.
     Я дышу азиатским воздухом - во сне он лишен запахов,  но я знаю, что он
пахнет остро и пряно, им дышится легко даже в жару.
     Азия  зеленых  радостных  гор и мрачных,  отвесно вздымающихся  к  небу
кряжей, Азия  ослепительно  чистого, тончайшего песка  побережья Аравийского
моря  и  выжженных  красноватых  пустынь,  уличного  веселого  многолюдья  и
разъяренных, беспощадных  слепых  толп,  Азия одуряющей  жары и  живительной
прохлады -  эта Азия у  меня в крови. Я прошу судьбу, чтобы эта Азия снилась
мне до конца моих дней...
     Пешавар. Март  1958  года.  Рано  утром  я  шагнул  из двери маленького
кирпичного   коттеджика  на  лужайку  университетского  городка.  Просторная
зеленая  равнина,   окаймленная   вдалеке   крутыми   снежными   горами.   В
прозрачнейшем воздухе каждая  складка на склоне гор, каждый уступ  видны так
отчетливо, будто какой-то художник-гигант  нарисовал их искусным карандашом,
тонко заштриховал  и подкрасил акварелью. Беспредельное небо можно увидеть и
в море,  и в степи. Но в предгорьях отдаленные вершины подчеркивают  глубину
легкого, нежно сияющего  бирюзой  свода. Ласково  касается  лица,  осторожно
трогает  его теплыми  лучами  весеннее пешаварское  солнце.  Мелкими желтыми
цветами  усеян  кустарник, и  теплыми  волнами  идет от него сильный медовый
аромат.
     Все  это  - солнце, голубое  небо,  горы,  зеленая равнина, запах меда,
волшебная неосязаемость воздуха; живая тишина - жужжание пчел, птичий щебет,
шорох  гравия  под ногами,-  все  это  отпечаталось в  памяти не  отдельными
образами,  а  целостным,  небывало  радостным  ощущением  счастья.  Мне было
двадцать три года.

     Должность помощника и переводчика посла  показалась мне многотрудной  и
интересной.  Она  давала   возможность  познакомиться  со  многими  крупными
деятелями  Пакистана, иностранными  послами,  видными бизнесменами,  учиться
искусству  дипломатической  беседы,  узнать  многое,   недоступное  младшему
сотруднику посольства. В  1959 году я был  назначен на должность атташе,  по
этому   случаю  сшил  костюм  у  лучшего  пакистанского  портного  Хамида  и
почувствовал себя дипломатом.
     В  1960  году  послом  СССР  в  Пакистане  стал М.  С. Капица - человек
необъятной  эрудиции,  широкой  души  и  неортодоксальных  взглядов.  Михаил
Степанович курил  сигары, любил  выпить хорошего коньяку,  прекрасно говорил
по-китайски и по-английски и остроумно шутил. Переводчик был нужен послу для
записи бесед,  выполнения  поручений,  поездок  по  стране,  где  без знания
местного языка обойтись трудно. Работать с Капицей было легко.
     В  январе  1961  года  молодой  министр  природных  ресурсов  Пакистана
Зульфикар  Али  Бхутто пригласил  Капицу с супругой посетить родовое  имение
семьи Бхутто в Ларкане.
     Посол и  его  жена  Лидия  Ильинична  отправились  в дорогу поездом  до
Саккара,  а  из  Карачи  был  выслан  "додж"  с  водителем  и  переводчиком.
Переводчиком был я.

     Из записных книжек

     ...В  январе  прохладно  даже  в  Синде  и его главном  городе  Карачи,
расположенном  на  каменистом  берегу Аравийского моря и  окруженном с  трех
сторон пустыней, красновато-серыми безжизненными холмами с редкими зарослями
кактусов. Совсем  редко мелькнут высокие безлистные кусты акации,  маленькие
озерца с каменистыми берегами и стаями птиц на воде. Голо, пусто, неуютно.
     Наша  машина  проскакивает  Татту  - заброшенную столицу  мусульманских
правителей  Синда.  Полуразрушенные  ажурные,   украшенные  богатой  резьбой
павильоны из красного камня, гробницы ханов и миров, кактусы торчат жесткими
щетками под ярко-голубым небом. Необъятные чужие дали. Чужая история.
     За  Таттой  чаще  попадаются  обработанные  поля, пасутся  стада коз  -
длинные  висячие  уши,  головы  молотком.  Козы  встают  на  задние  лапы  и
общипывают веточки акаций. Независимые и озорные мальчишки-пастухи вооружены
маленькими  топориками  на  длиннющих,  как пики, топорищах. Это и  посох, и
инструмент, помогающий пробираться в колючих зарослях.
     На горизонте время от времени появляются купы высоких деревьев. Значит,
там  есть пруд или канал. Заманчиво в  пустынной местности выглядит их тень,
приятно  поглядеть  на  текущую в  канале  воду  -  шоколадно-серого  цвета,
красноватого оттенка, густо-коричневую,  но всегда живую.  Где есть  вода  -
есть жизнь.
     Сияет  азиатское солнце, но  не палит безжалостно (зима!),  не пытается
иссушить тебя, а  лишь  приятно согревает.  Ни  ветерка, ни шелеста листьев,
только птичьи крики да журчание воды.
     Проходит  вдали   караван  верблюдов,  и   приглушенно  доносится  звук
караванных колокольчиков. На шее каждого верблюда подвешен пустотелый медный
цилиндрик,  издающий  глубокий, мягкий  и очень неспешный, как сама  поступь
этих  животных, звон.  Пахнет  прогретой  землей,  зеленью  соседнего  поля,
горьковатой  акацией,  даже  у  воды  есть  свой  едва  ощутимый,  чуть-чуть
болотный, но приятный аромат.

     Вот и  Хайдерабад.  Незабываем  хайдерабадский  "Риц"  -  лучший  отель
города.   Трехэтажное,  бело-голубое  сооружение   на  пыльной   и  донельзя
заплеванной  улочке,  среди  глинобитных  заборов,  не  просыхающих  даже  в
синдской  жаре  зловонных  луж,  меж зияющих  разверстыми  окнами  и дверями
лавчонок  с  ободранными  вывесками.  Постояльцев в этом  отеле  нет.  Народ
попроще  предпочитает останавливаться  в  караван-сараях,  мехманхане.  Люди
зажиточные  останавливаются у  знакомых,  у родственников,  а  служивые -  в
государственных гостиницах, так что прибытие двух непривычного вида людей на
большой черной  машине  вызвало  легкую  сенсацию  в окрестностях  дремлющей
гостиницы.
     Путешественников  встречает  в  дверях  босая личность, в  европейского
покроя брюках  и  заправленной  в них,  вопреки местному обычаю,  рубашке, -
менеджер.
     Номер   -  две  плетенные  из   веревок  кровати  -  чарпаи,   накрытые
измызганными, серыми с разводами простынями; санузел - кран в стене и дыра в
полу.  Решили  умыться,  пообедать  и  следовать дальше, о  чем  и  сообщили
озадаченному, но не очень огорченному менеджеру.
     Обед  примечателен обилием  перца  и  мух.  Мраморный столик в столовой
издалека показался  черным. Ожидавший  гостей официант -  рубаха навыпуск  и
босиком -  взмахнул тряпкой, и  черная  поверхность  моментально побелела, а
тишина заброшенной столовой сменилась отчетливым жужжанием. Еще взмах тряпки
над  столом  -  мушиное  войско  рассеялось  по комнате.  Во  всяком случае,
обращать  на  него  внимание уже  не стоило, надо было только следить, чтобы
наиболее дерзкие  насекомые  не пикировали в  суп. Перец  во всем  - в супе,
курице,  подливке  к  курице,  в  тарелке  вареного  риса. Только в  чапати,
плоской, свежеиспеченной из муки грубого помола лепешке, перца нет.
     Простая  еда   чапати  -  мука,  вода   и  соль;   замешивается  тесто,
раскатывается тонко,  кладется на  специальную  подушку  и  одним  движением
припечатывается на стенку  тандура - врытого в землю глиняного широкогорлого
сосуда, на дне которого  тлеет уголь. Стенка тандура раскалена, тесто плотно
приклеивается  к ней и быстро пропекается. Пекарь берет два длинных железных
крючка, запускает их в  горловину  печи и  быстрым  уверенным движением (все
пекари на  Востоке  движутся  очень быстро  и складно) достает  благоухающую
самым  мирным и самым приятным в мире запахом горячего хлеба чапати. Есть ее
надо, пока она не остыла.
     Грустный городок  Хайдерабад. Мрачные, ободранные  стены,  изукрашенные
лишь  невообразимой пестроты  вывесками и сохнущим прямо над  улицей бельем.
Канализации в городе нет. Проложены по улицам стоки для нечистот, но течь им
некуда - все высушит палящее солнце и ветер. Ревет динамик, установленный на
крыше  такого  же  обшарпанного,  как  и   все  вокруг,  здания  кинотеатра,
дребезжащим и оглушительным голосом поет популярная актриса. Пластинка давно
истерлась, и аппаратура никуда не годится, но народ слушает с удовольствием.
     Женщину в городе  можно увидеть  только под  тяжелой чадрой, квадратное
окошечко для глаз заплетено густой сеткой, полы чадры метут по земле. Спешат
женщины  - их  место дома. Мужчины сидят в чайханах, ходят  в кино,  гуляют,
взявшись за  руки, по улицам, мирно беседуют на перекрестках, и чужестранец,
привыкший к иного  вида толпе и  иным  порядкам, начинает слегка тосковать -
очень уныл город без женского лица.
     Сердце и душа каждого восточного города - базар.  Базар - это не только
место, где можно что-то продать и  что-то купить,  это средоточие жизни.  На
базар  идут за новостями,  за дружеской  беседой,  здесь  вершится городская
политика,  создаются  и  рушатся репутации, формируется общественное мнение,
наживаются и растрачиваются состояния.
     Оглушительный  звон стоит в  медном ряду. Десятки  молоточков  выбивают
замысловатые  узоры  на  медных блюдах, стаканах,  кувшинах, привычно чертит
мастер рисунок - то же чеканил его  отец, дед, прадед, его же будет выводить
и сын до тех пор, пока сохранится спрос на медную посуду.
     Улочка  переходит в  улочку,  товар  сменяется товаром, и  за  каким-то
поворотом  резкий, всепроникающий запах  сточной канавы, конюшни и  отхожего
места - так  пахнут старые восточные города  -  вдруг  смешивается с  острым
пряным ароматом.  Стоят  открытые  мешки  со всеми мыслимыми сортами перца -
красного, черного, зеленого, в стручках, в горошке, молотого, тертого, здесь
же  деревянные лари  с  корицей, гвоздикой,  диковинными,  неизвестными  нам
специями,   стеклянные   банки   с   душистыми  травами,  и  над  всем  этим
великолепием, втиснутым в маленькую лавчонку,  сияет темно-красная,  густая,
окладистая  борода хозяина - будто с умыслом окрасил  он ее в  цвет красного
перца. Рядом такая  же  лавчонка, и  напротив, и еще, и  еще.  Закрой глаза,
почувствуй симфонию ароматов, она не повторится ни в Карачи, ни в Лахоре, ни
в  Пешаваре,  только здесь,  в Хайдерабаде,  меж старых  кирпичных  стен,  в
прогретом, сухом, совершенно неподвижном воздухе можно ощутить этот древний,
как сама Азия, букет.
     И  снова дорога. Каменистые холмы справа,  распаханные  поля слева.  На
красновато-серой земле выступают белесые пятна, будто выпал легкий  снежок в
этих краях, никогда не знавших холода. Почва заселяется. Понастроили плотины
и каналы, избыточное орошение поднимает уровень подпочвенных,  соленых  вод,
они выходят на  поверхность,  испаряются,  оставляют  тонкий  пушистый  слой
белоснежной селитры. Больше на этой земле  уже ничего не вырастет - еще одна
беда  для  крестьянина. Многие бросают землю, идут в город  на заработки, на
поденщину - грузчиками,  землекопами, чернорабочими,  навеки  отрываются  от
родных мест.
     Мир суров. В  азиатской отсталой стране  (термин "развивающаяся страна"
был   изобретен   вежливыми  международными  дипломатами)   действительность
жестока, грубое насилие пронизывает всю ткань общественных отношений, полное
равнодушие к судьбе соотечественника  (неимущего соотечественника)  является
нормой жизни. Индустриализация, перекачивание разоренного населения в города
разрушают  традиционные,  сохранившие  какие-то  крохи гуманности, отношения
между людьми.
     Остановились  на  ночлег  в  дак  бангла  (или  бунгало)   -  служебной
"почтовой" гостинице. Когда-то такие  гостиницы,  учрежденные по всей  Индии
еще англичанами, предназначались для командированных чиновников. Дак бунгало
-  небольшой,  построенный в английском колониальном стиле, расположенный на
просторной и опрятной лужайке, за невысоким забором дом. Высоченные, в два с
лишним человеческих роста, потолки, закрытые ставнями большие окна и  высоко
под  потолком   окошки  поменьше,   для  притока   воздуха.   Та  же  самая,
универсальная для здешних мест мебель - чарпаи, стол и два стула. Пустовато,
пыльно.  Электричество  не  проведено, и  с потолка  вместо привычных  фенов
свисает стародавняя панкха - обтянутая материей деревянная рама, подвязанная
за один край  к балке. От нижнего края панкхи идет к полу длинная веревка, и
обязанность  слуги (у каждого джентльмена, останавливающегося в дак бунгало,
должен  быть  слуга) заключается  в  том,  чтобы  с  ее  помощью  равномерно
раскачивать  панкху  и создавать  ветерок в  помещении. Дело, по  видимости,
нетрудное,  но каких  усилий  стоит  сидящему на  полу  и  плавно,  ритмично
дергающему  веревку человеку не уснуть в расслабляющей жаре. Зимой панкха, к
счастью, не нужна.
     Тьма  в этих краях приходит внезапно. Только что было светло, подкатило
солнце  к  горизонту,  окрасило  полнеба  во  все  оттенки  красного  цвета,
завалилось за  холмы, и через  несколько минут  устанавливается непроглядная
темень.  Смотри на звездное  небо в полной, не  нарушаемой ни  одним  звуком
тишине - даже собаки  умолкают  в деревне, а шакалы еще не вышли на охоту. В
такие минуты охватывает человека ощущение первобытного умиротворения, покоя,
смиренного  принятия своей ничтожной малости  под черной твердью, сверкающей
неисчислимым множеством голубоватых ярких огней. Огни мерцают, переливаются,
вроде бы даже спускаются поближе к  земле, слегка перемещаются  и застывают,
как только глаз пытается  уловить их  призрачное движение. На каждого жителя
нашей планеты  хватило бы по звезде,  да жаль, не достанешь,  не доедешь, не
долетишь!
     Издалека доносится  протяжный,  прерывистый  скрип. Волокут  круторогие
быки тяжелые синдские повозки - колеса выточены из цельного  кругляка больше
метра поперечником, окованы медными узорчатыми бляхами. Смазки они не знают,
трется  сухая  деревянная  ось  о  деревянную  же  ступицу  и  издает  звук,
тянувшийся за обозами Тамерланова войска и арабских завоевателей и, пожалуй,
самого  Александра  Македонского.  Один  из голосов вечности. В  Синде часто
думается о времени - здесь все из прошлого, из того, что давным-давно минуло
для нас.  Путешественник начинает вдруг  понимать,  что время  - его  части,
именуемые эпохами, идут  по-разному для  разных народов, где-то проскакивают
вперед, а  где-то задерживаются на века, застывают  в неподвижности, дремлют
под скрип немазаных колес...
     Встречаем в Санкаре посла  с супругой и  направляемся в  Ларкану. Скоро
появляются признаки подготовки к  приему высокого гостя - советского  посла.
Смуглые худощавые люди поливают  из кожаных бурдюков дорожное полотно. Въезд
в город украшен триумфальной  аркой,  улицы подметены и политы,  многолюдны.
Еще  бы  -  приехал  сам  министр,  он  принимает  иностранных  гостей,   и,
разумеется,  каждый  житель рад поучаствовать в демонстраций гостеприимства,
радушия,   дружелюбия.  В  лепешку  расшибается  собранная  со  всей  округи
провинциальная  полиция. Мундиры выстираны и отглажены,  медные набалдашники
на  бамбуковых палках  - латхи  - начищены  до блеска, сияют  бляхи, пряжки,
ослепительно  белые зубы.  Беспорядков  не предвидится.  Всем  понятно,  что
происходит  что-то   вроде  смотра,  поэтому  настроение  и  у  толпы,  и  у
полицейских  доброе. Бравый  инспектор,  встречающий  гостей  у  ворот  дома
министра,  пытается  низко  поклониться,  разводит  широко  руками   и  чуть
приседает. Согнуться  в пояснице он  не в  состоянии по причине чрезвычайной
тучности,  но  всем  видом  выражает  готовность  стремительно  и  неуклонно
исполнить любой приказ.
     Современный, строгих очертаний двухэтажный особняк  министра выглядит в
Ларкане  чужеземцем   -   подтянутым,  элегантным,   богатым,   с  некоторым
высокомерным  недоумением взирающим  на разномастное, простецкое  окружение.
Дома  в Ларкане похожи на небольшие крепости  с тяжелыми,  наглухо закрытыми
дверьми или же слеплены из глины и стремятся расползтись по земле. Новенький
особняк словно перенесен сюда из другого времени и другого края.
     То  же  в  самом доме  и  вокруг  него.  Влиятелен  министр, популярен,
современен, но его жена -  Нусрат Бхутто,  образованная молодая  женщина, не
рискнет  появиться  на  улицах  Ларканы без чадры. Старинные  узы  связывают
собравшихся в саду возле  дома званых и  незваных гостей - близких и дальних
родственников,  глав дружественных  кланов,  старцев, чьи  семьи поколениями
служили семейству  Бхутто, чиновников.  Хозяин  прост  в обращении,  каждого
гостя  знает  по имени, и  тем не  менее  прослеживается  во  всей церемонии
строгая, понятная  каждому из присутствующих иерархичность. Идет средних лет
человек,  в европейском  костюме,  красной рубахе,  с  лихими,  закрученными
кверху  усами, идет походкой  небрежной, улыбается обаятельно. И министр ему
рад. Они  обнимаются, как  и  положено двоюродным,  давно  не видевшим  друг
друга, братьям. Целое семейство низко кланяется министру, по очереди тянутся
руки к пыли  у его ног. Зульфикар  Али не дает склониться старшему,  ласково
здоровается  с  ним,  позволяет  другим  поклониться   пониже.   Вот  фигура
невзрачного  вида,  лет  двадцати  пяти,  одетая попросту -  пиджак,  рубаха
навыпуск, широкие  шаровары.  Опережая других, подходит к министру, небрежно
протягивает  руку  и неожиданно  высоким петушиным голосом  здоровается. Это
Султан  Магси -  отпрыск старинного рода синдских джагирдаров, не уступающих
ни богатством,  ни знатностью  роду Бхутто. Султан отпускает какую-то шутку,
окружающие  улыбаются,  министр  изображает  улыбку  -  гость  ему  не очень
нравится.
     Султан  появляется  в  доме  министра  и  за  обедом,  так  же небрежно
усаживается за  стол и  громко подтрунивает над  именитым  застольем.  Между
делом выясняется, что Султан коллекционирует винтовки (гладкоствольные ружья
его не  интересуют) и  собрал  их ни  много  ни  мало  две  тысячи  стволов.
Достаточно, чтобы  вооружить ополчение, и, пожалуй, коллекция с такой мыслью
и собирается - мало ли что  может произойти. Совсем недавно, меньше двадцати
лет тому назад, Синд бунтовал  против англичан, крови  пролилось достаточно,
был повешен вождь восстания пир Пагаро, а от Ларканы до Пагаро рукой подать.
     Для  посла  же  подготовлена  развлекательно-познавательная  программа.
Пожалуй,  вся  поездка  затевалась  министром  не  только  для  того,  чтобы
поговорить  с  послом  о политике. Зульфикар  Али прекрасно знал цену личной
популярности и массовой поддержки. Министр и посол ездили вместе по синдской
глубинке,  выступали с  речами перед  народом,  обменивались  рукопожатиями,
выслушивали  сетования и  жалобы, дарили  подарки.  Министр и  посол  вместе
выступали на митинге в  Ларкане. Министр обращается  к слушателям - "дорогие
братья и сестры". Оратор  он прекрасный - зачаровывает публику, не оставляет
равнодушным ни  одного  из  сотен  слушателей.  О чем говорит  министр?  Что
говорят вообще "большие" люди  простому пакистанцу?  (Один из  родственников
Бхутто  кратко переводит  речь министра для советских гостей.) Конечно же  о
справедливости, о том, что каждый должен трудиться и жить по предначертаниям
Всевышнего,   о  том,  как  правительство  фельдмаршала  Айюб-хана  отечески
заботится о всех  гражданах своей  страны, не отдавая предпочтения  богатому
перед  бедным  и  образованному  перед  неграмотным.  Говорит  министр  и  о
земельной  реформе,  о коррупции, о внешней политике. Сказаны добрые слова в
адрес  Советского  Союза, посол  которого  почтил своим  посещением Ларкану.
Говорит  министр складно,  живо.  Хороших ораторов  в  стране  много  (этому
искусству в школах и колледжах по доброй  английской традиции учат сызмала),
Зульфикар Али - один  из  выдающихся.  Аудитория  отвечает аплодисментами на
каждую фразу  выступающего  за министром советского посла. Посол  говорит  о
дружбе, об уважении, которое испытывает советский народ к народу Пакистана и
в особенности  к синдхам,  хвалит министра. Теряется  в переводе  живость  и
остроумие  его  речи,  но  тем  не  менее  все довольны -  митинг  получился
торжественным,  теплым и интересным. Сотни  его  участников  пойдут по своим
деревням  и  долгие  месяцы, а  то и годы будут рассказывать  о  министре, о
после, о Советском Союзе.
     Район Ларканы славен на  всю  старую  Индию и  за  ее  пределами утиной
охотой.  Здесь  неподалеку  даже  есть  город  Шикарпур -  охотничий  город.
Множество мелких озер, болот, поросших тростником, обильный корм  неудержимо
тянут водоплавающую птицу, и слетается ее сюда на зимовку видимо-невидимо.
     Каждый охотник размещается на отдельном озерце. От  первого же выстрела
стая  уток  поднимается  на  крыло,  но по  дневной жаре  далеко  не  летит,
устремляясь  к ближайшей воде. Там ее ждет другой охотник. От его  выстрелов
поднимается еще одна стая, и  вся эта туча  летит к третьему озеру,  где  ее
тоже встречает  гром выстрелов и свинец.  Так  и  ходит  птица по  кругу над
охотниками.
     Синдхи  любят  музыку,  и   хозяева  не   преминули  порадовать  гостей
концертом. Устроен под деревом  помост, перед ним два ряда стульев и сколько
угодно места на земле для всех желающих. В  Синде никто тебя не осудит, если
уважаемый  человек развлекает  своих  друзей музыкой  и  ты присоединишься к
слушателям.
     Поют каввали - традиционные народные песни на религиозные темы. Простые
стихи, простые  сюжеты  из жизни  пророка  Мохаммеда и  первых  правоверных,
простая  ритмичная  мелодия.  Играет  певец  на  гитаре,  аккомпанирует  ему
музыкант на флейте -  мурли, да еще один отбивает такт на маленьком барабане
- табле. Долго тянется песня, ритм ее постепенно убыстряется, певец, сидящий
на  помосте,  раскачивается в такт музыке, глаза его закрыты, он не замечает
слушателей.  Какие   замечательные,  выразительные  лица  и  у  певца,  и  у
аудитории! На лице поющего - страдание, даже вдруг слеза заблестела (он поет
о внуке пророка, злодейски убитом под Кербелой), и слушатели горюют. Кавваль
может довести слушателей до экстаза, до слез, до полного самозабвения.
     Вечером  поездка  по родственникам  министра, знакомство с  захолустным
помещичьим бытом. Мчат в сумерках машины по мягким дорогам, поднимают облака
пыли, тонет в пыли угасающее солнце, бегут  в сторону  стада коз, теснятся к
обочине  повозки,  одинокие всадники и путники. Из кирпичного дома  высыпает
навстречу  орава  суетящихся  слуг  - узнать их  можно  только  по  любезной
повадке, никак не  по  одежде.  Одеты все  попросту, никакой формы,  которой
щеголяет  прислуга в  богатых  домах Карачи и Лахора,  все  босиком - носить
обувь в жилом помещении не принято.
     Помещичий дом в Синде - это не только  жилье,  но и  крепость в  прямом
смысле этого слова. Наружные стены без окон, двери тяжелые, обитые железными
или медными полосами, массивные кованые петли  - все выглядит вечным. Трудно
представить  себе  такой  дом  новым, да едва ли кто-то из  живущих  ныне  и
упомнит, когда он строился. В незапамятные времена поселились  в этих местах
Бхутто, дом  перестраивался,  достраивался, расширялся. Такой дом - надежная
защита от разбойничьих  шаек, время от времени наводящих страх на округу,  и
от  недругов-соседей  и убежище  на случай  гражданских  смут,  столько  раз
потрясавших Синд.
     На  следующий  день отправляемся в Мохенджодаро - город мертвых (третье
тысячелетие  до нашей эры). В середине двадцатых годов археологи  неподалеку
от  Ларканы  раскопали  настолько старый  город,  что  в памяти  живущих  не
сохранилось  даже  смутного  эха его  существования. Написано о Мохенджодаро
много, а известно мало. Кто были жители города, на каком языке говорили, что
за  злая участь  их  постигла -  эпидемия ли,  голод, завоеватели  - все это
темно, погребено в тех глубинах, проникнуть куда может только фантазия.
     Прямые, ровные и широкие, мощенные кирпичом улицы, окаймленные строгими
рядами домов, остатки общественных зданий - стертый временем контур большого
города,  где  кипела жизнь. Знаменитая  статуэтка танцовщицы  -  грациозная,
гордая женская  фигурка, в музее хранятся скульптурные изображения животных,
резные печати с обрывками никому не известных письмен.
     Грунтовые  воды поднимаются,  вытесняют наверх всеразъедающую соль, и в
Мохенджодаро кирпичная кладка  покрывается беловато-серым налетом, рыхлеет и
разрушается. Древний  город мало-помалу исчезает, на сей раз - окончательно.
Интересно, что в древнем городе не найдено оружия.
     Поездка  по Синду, совершенно  очевидно, не замышлялась  министром  как
познавательная и  развлекательная. Зульфикар Али был политиком, стержень его
бытия составляло неукротимое стремление к власти. Для политика такого склада
не  существует  дружбы, глубоких привязанностей, личных симпатий, увлечений,
пожалуй, даже морали. Все  искусно имитируется, если это надо для достижения
главного - власти!
     В уютной, безукоризненно чистой,  щеголевато обставленной гостиной дома
в Ларкане  идут конфиденциальнейшие беседы. Советский посол слушает, кивает,
соглашается, иногда спорит,  но  не выходит  за ту невидимую  дисциплинарную
черту, чувство  которой  присуще  каждому настоящему дипломату, в  какой  бы
обстановке он ни оказался.
     Министр же отчаянно смел и даже безрассуден в своих высказываниях. Лишь
позднее стало ясно, что он согласовал свои действия с Айюб-ханом. И, тем  не
менее, Зульфикару Али даже в этих рамках было тесно. Уже в то время он видел
себя не министром природных ресурсов (именно этот пост занимал  он  в январе
1961 года) и не министром иностранных дел, которым он стал позднее, а главой
пакистанского правительства и государства.
     Зульфикар Али очень любил  влиять на людей, размягчать их потоком умных
слов, выискивать слабинку у собеседника и бить в одну точку, пока человек не
становился воском в его руках.
     Зульфикар Али обладал привлекательной, живой внешностью - высокий умный
лоб, зачесанные  назад, слегка вьющиеся волосы тогда еще  лишь с  редчайшими
проблесками  серебра,  продолговатое,  оливкового  цвета  лицо  с   крупным,
пожалуй, немного длинноватым  носом, выпуклыми,  отчетливо  семитского типа,
четко очерченными губами, черные,  не очень  большие глаза и  черные  брови.
Лицо  жило -  от  души  смеялось,  улыбалось, хмурилось, негодовало.  Молод,
жизнерадостен, умен и щедр был тогда Бхутто, и, видимо, свод государственных
пакистанских небес, который он готовился принять  на свои плечи, казался ему
в ту пору, издалека, легче пуха.
     Америка, держащая Пакистан мертвой  хваткой военной и продовольственной
помощи, втянувшая его в  СЕНТО и СЕАТО, создавшая здесь  свои, нацеленные на
Советский  Союз,  базы,  Америка,  подкупающая  пакистанскую   бюрократию  и
военных, наглая, ненадежная, своекорыстная, высокомерная Америка -  вот  что
больше всего тревожило  министра. Как бы далеко ни уходила нить беседы, рано
или  поздно  она  возвращалась  к  тому, что  Пакистану необходимо  сбросить
удушающее  бремя  союзнических  отношений  с  США, обрести не  фиктивную,  а
подлинную независимость.  Именно из Пакистана, с американской базы Бадабера,
совсем  недавно   вылетел  печально   знаменитый   шпионский   самолет  У-2,
пилотируемый Пауэрсом. Самолет  был сбит  над  Советским Союзом,  разразился
невиданный  международный  скандал,  задевший сердце  каждого  пакистанского
патриота, - американцы, разумеется, не считали возможным ставить пакистанцев
в известность о том, в каких целях используется Бадабера.  На многих высоких
постах  в Пакистане сидят  американские платные агенты, шпионящие  за каждым
шагом Айюб-хана,  контролирующие все действия правительства. СЕАТО и  СЕНТО,
ни на йоту  не  обеспечивая безопасности Пакистана,  мешают  наладить мирные
добрососедские отношения с  Индией.  "И только  Советский Союз,  -  говорил,
убеждал, доказывал министр, - может  помочь Пакистану разорвать путы  нового
колониализма".
     Многое  не получилось из той обширной  и заманчивой программы,  которую
излагал министр  послу.  Жизнь идет по своим законам, государство отыскивает
свое  место  во  всеобщей  системе  отношений  под  воздействием  не  вполне
контролируемых человеческой волей факторов. И если озаренному какой-то идеей
лидеру  и  удается вытолкнуть свою страну  из проторенной колеи, очень велик
шанс, что  страна  вновь  вернется  на  прежний  путь,  а  лидер, смятый или
раздавленный, останется на обочине.
     Однако  после  нашего  визита  в  Ларкану  посол  и  министр  энергично
подтолкнули переговоры о заключении соглашения об оказании  Советским Союзом
содействия Пакистану  в разведке на  нефть и  газ.  Укрепилась за  министром
репутация  самостоятельного,  готового  идти  на  риск  человека.  Как иначе
объяснить  его  демонстративные,  на  глазах  американцев,  конфиденциальные
беседы с советским послом?

     Из тетради воспоминаний

     Мне рассказывали,  как оборвалось  земное существование  Зульфикара Али
Бхутто.  Апрель  1979  года. Гремят  шаги  тяжелых  полицейских  башмаков  в
предрассветной  тишине, гремит ключ в  тяжелой двери самой  секретной, самой
тщательно  охраняемой камеры  в  тюрьме пакистанского  города Равалпинди. На
голом бетонном полу, под невыносимо режущим светом электрической лампы лежит
человек,  ни единым движением  не отзывающийся  ни на  топот, ни  на скрежет
замка, ни на оклик. Дряхлый, изможденный, с остатками седых волос, прикрытый
невозможно продранными и  измызганными  лохмотьями старик  разбужен пинком в
бок.  Тюремный  врач отыскивает высохшую,  обтянутую  пергаментной  нечистой
кожей, покрытую ссадинами и язвами руку и, торопясь, делает инъекцию. Старик
вздрогнул,  блеснувшие  было  глаза гаснут.  Он  чувствует еще,  как  кто-то
приподнимает  его с пола,  чувствует, что его куда-то волокут, пытается идти
сам и повисает на жестких руках полицейских.
     Старик два  года назад  был  премьер-министром  и  президентом  страны,
председателем  правящей партии.  Он  любил, чтобы его называли "председатель
Бхутто". Сегодня его ведут на виселицу...

     Поездка в Ларкану была одним из самых ярких эпизодов моей командировки.
Эта  поездка дала мне возможность увидеть незнакомую мне страну такой, какой
она  была  -  с  приветливым  нищим  народом;  с  отелями,  в  которых   нет
электричества;  с бесспорной неординарностью ее  тогдашних лидеров; с тонким
изяществом  зимнего восточного пейзажа: красное солнце, уходящее за  пыльный
горизонт,   завораживающая  текучесть  воды  в   канале,  затейливый  силуэт
безлистной акации, прозрачность высокого неба;  с утиной охотой  и охотой на
куропаток; с разноголосьем базара: гортанные крики, вкрадчивый шепот,  голос
толпы  и звон  молоточков в  медном  ряду;  с городами, на улицах которых не
мелькнет женское лицо...
     Работа тем  временем  шла  своим  чередом. Мне  были  поручены  вопросы
внутренней политики Пакистана, и я занимался этим с энтузиазмом. Знание урду
давало возможность общаться не только  с элитарными кругами, но и с простыми
жителями страны. Я подружился с имамом одной из крупных мечетей Карачи и был
у него желанным гостем. Усевшись на циновки в  уголке мечети, мы пили чай  и
разговаривали о жизни. Коммунизм в моем изложении и ислам в толковании имама
удивительным образом были похожи...
     Когда пошел четвертый год моей работы в Карачи, я невыносимо затосковал
по Москве.
     В середине сентября 1962 года командировка в Пакистан завершилась. Жена
с сыном  Алешей уехали в Москву в июне от летней жары, и я доживал последние
месяцы один, томясь ожиданием  и  считая  дни  до  отъезда. Добрый  и  умный
человек -  наш  посол  в  Пакистане  Алексей  Ефремович  Нестеренко не  стал
задерживать  меня до приезда  замены.  Я попрощался с  Карачи, как думалось,
навсегда. Недолог путь от  посольства, располагавшегося в старинном каменном
доме в районе Кантонтент по Дриг-роуд, до аэропорта. Ощущение духоты  и зноя
живо   до   сих  пор  -  в  посольстве  была   одна-единственная   машина  с
кондиционером, и, естественно, она предназначалась не  для перевозки третьих
секретарей. Маршрут Карачи - Дели, два дня в Дели, самолет ТУ-104 Аэрофлота,
посадка в Ташкенте и,  наконец, Москва, прохладные зеленые  просторы, воздух
Родины.



ПЕРЕМЕНА В СУДЬБЕ

     Дом. Можно подвести какие-то итоги четырех лет за рубежом. Что же самое
главное?
     Разумеется, прежде всего сын, который родился в Карачи.
     За четыре  года  я вырос  с  недипломатической должности  референта  до
третьего секретаря,  и,  как слышал перед  отъездом, посол  направил  в  МИД
представление о назначении меня вторым секретарем. В  двадцать  семь лет это
немало.
     Мне повезло, считал я. У меня  были великолепные  наставники, советские
послы в Пакистане - покойный И.  Ф. Шпедько, ныне здравствующие М. С. Капица
и  сменивший его А. Е. Нестеренко. Только  спустя много лет сумел я оценить,
да  и то, думаю, не в полной мере, как  много дало мне общение с этими столь
различными по характеру, по темпераменту, по взглядам  на жизнь дипломатами.
Общим   у   них   были   преданность   делу,   высочайший   профессионализм,
дисциплинированный  четкий  ум  и  глубокое  уважение   к  коллегам,   сколь
неприметное  положение  ни  занимали   бы  они  в  посольской   иерархии.  В
последующие  годы,  когда  у  меня  самого  стали появляться  подчиненные  и
приходилось работать с начинающими сотрудниками, я частенько вспоминал своих
первых  учителей,  их  требовательную заботу, снисходительность к  юношеским
промахам,  тактичное и  дружелюбное  внимание  к себе.  Это  иногда  вовремя
останавливало  рефлекторный  порыв  распечь  молодого  коллегу  за  какую-то
ошибку, поставить его на место, попрекнуть недостаточной подготовленностью.
     Только сейчас мне приходит  в голову,  что  наставники  мои  были очень
молоды. И. Ф. Шпедько и М. С. Капица были  назначены  послами,  когда им  не
было сорока, А. Е. Нестеренко - пятидесяти лет.
     Во время  моей первой командировки вторым секретарем посольства работал
Б. И. Клюев - глубокий  знаток языка урду, пакистанский ветеран. Он приобщил
меня  к  серьезной   страноведческой  литературе,  вдохновлял  на  посещения
университета, прогулки по городу, знакомил с  интересными, столь  непохожими
на  нас, людьми.  Отчасти благодаря  его дружеской руке я полюбил Пакистан и
узнал об этой стране несколько больше, чем это было тогда принято.
     Любовь и  интерес к  стране  пребывания  -  это  приобретение  немалое,
утешение  для души и огромное подспорье в работе. Много раз в дальнейшем мне
приходилось с горечью убеждаться, что некоторые сотрудники нашей службы, мои
коллеги и подчиненные, абсолютно  равнодушны к стране, в которой они живут и
работают, не интересуются  ее  историей и  культурой, вникают  в ее проблемы
ровно настолько, насколько это, по их мнению, необходимо для работы. У таких
людей  могут  быть  случайные  успехи,  они  могут  выполнять задания  чисто
оперативного характера, но твердо уверен, что их полезность ограничена.
     Скоро  я стал работать в отделе Юго-Восточной Азии МИДа СССР. Вакантной
должности  второго  секретаря  не было, и пришлось остаться  тем, кем был  -
третьим секретарем.
     Не  очень интересной мне показалась  работа в отделе. Ограниченные и до
предела официальные контакты с иностранными дипломатами, нудная  переписка с
другими    советскими   министерствами    и   комитетами    ("...при    этом
направляем..."),  скучные партийные собрания.  В ту пору  я еще не  дорос до
понимания,  что  свободное  служебное время  можно с интересом и пользой для
себя заполнять другими делами, не имеющими отношения к прямым  обязанностям,
заняться, наконец, научными  исследованиями, писать статьи в журналы или для
радио  (многие этим подрабатывали),  читать что-то нужное... Периоды затишья
характерны  для  любого   учреждения,   они  входят   в  естественный   ритм
деятельности, перемежаясь с днями  и ночами лихорадочной активности. Я этого
еще не знал, и жизнь стала представляться мне несколько тоскливой.
     В это время и объявился  человек, показавший  удостоверение  сотрудника
КГБ  и  чрезвычайно  любезно поинтересовавшийся, не смогу  ли  я  побывать в
такой-то день в здании комитета на площади Дзержинского.
     Вопреки некоторым утверждениям, до выезда  в первую командировку мне не
довелось быть знакомым ни с  одним сотрудником Комитета госбезопасности. КГБ
представлялся какой-то  грозной,  вездесущей, всевидящей  силой, не  имеющей
телесного  воплощения.   В  1958   году,   когда  происходило  распределение
выпускников  МГИМО по советским  учреждениям,  я  узнал,  что некоторым моим
приятелям было  предложено пойти работать  в  КГБ,  в  подразделение внешней
разведки. Таинственно, загадочно  и немного  зловеще. Избранные молчали,  не
делились  даже  с  близкими  друзьями, на  них смотрели с уважением и  долей
зависти.
     Первых   сотрудников   ПГУ   я  увидел  в  Пакистане,  а  затем  близко
познакомился и подружился с одним из них - Н. М. Он показался мне  не только
обаятельным, но чрезвычайно осведомленным и  умным человеком. Общение  с ним
доставляло мне  удовольствие. Видел я  и  то,  что он более  раскован, более
свободен в  суждениях, чем  другие  советские  коллеги, что  он  знает такие
факты, о которых я даже не догадывался. Н. М. резко, по тем временам слишком
резко, высказывался о нашей советской действительности. Казалось, и здесь он
знает  гораздо  больше,  чем  я,  и  гораздо  глубже,  чем  я,  проникает  в
существенные  явления нашей  жизни. Н. М.  рассказал, что отец его  жены был
репрессирован  и расстрелян в конце тридцатых годов. Моему удивлению не было
предела, поскольку  я был уверен, что в КГБ не  берут тех, чьи  родственники
или родственники родственников были осуждены.
     То  время  -  начальный  период  разоблачения  сталинщины  -  позволяло
свободнее  думать и высказываться.  И даже на фоне  общего "полевения"  речи
моего  друга  казались  волнующими, дерзкими,  предвещающими какое-то совсем
новое и действительно светлое будущее.
     И вот мне предложили перейти на работу в КГБ.
     Посоветовался  с  И. Ф.  Шпедько, который  был в  ту пору  заместителем
заведующего ОЮА. Иван Фаддеевич сказал: "Это большая честь. Соглашайтесь!"



РАЗВЕДШКОЛА

     Сто  первая  -  так  именовалась  разведывательная школа,  впоследствии
преобразованная в Краснознаменный институт КГБ имени Ю. В. Андропова.
     Впервые в жизни размещаюсь в общежитии.  В двухэтажном  деревянном доме
довоенной  постройки  начинают ветшать  стены,  кое-где  немного прогибаются
полы, но тепло и уютно зимой, а весной в окна стучатся ветви сирени.
     В комнате пять постоянных обитателей, все с некоторым житейским опытом,
есть даже свой кандидат  наук.  Мы  все  поменяли профессию. Домой отпускают
только по субботам с возвращением к утру в понедельник.
     Учеба кажется несложной. Самое трудное - это язык,  для тех, кто раньше
с ним  не работая. У  нас  такой  проблемы  нет -  впятером  владеем девятью
языками,  есть  профессиональная  гражданская  подготовка.  В  духе  хорошей
традиции  помогаем в меру  своих сил  товарищам, которые раньше с языком  не
работали.
     Извечный  марксизм-ленинизм.  На него  отводится  очень  много учебного
времени,  и  занятия этим предметом  напоминают восточный  способ молотьбы -
привязанное к оглобле животное ходит по кругу по разостланным на току снопам
и  своими копытами выбивает из  колосьев зерна.  Каждый из  нас уже совершил
несколько кругов по вытоптанной соломе, неизвестно, остались ли там какие-то
зерна,  но   бессмысленное   топтание  продолжается.   Здесь  не  нужно   ни
сообразительности, ни эрудиции - запомни несколько  расхожих на  сегодняшний
день  суконных выражений,  следи за  передовыми статьями  в "Правде"  (самое
неблагодарное  и  бесследное  для   любого  ума   чтение)   и  не  смущайся.
Марксизм-ленинизм в  тогдашней трактовке был  предельно далек  от науки. Его
клишированные формулы и понятия имели характер ритуальных заклинаний, что-то
вроде  ежедневного  и  ежечасного  подтверждения лояльности.  Каждое учебное
пособие даже в  нашем,  весьма  специальном,  учебном заведении начиналось с
благочестивого  тезиса  о   классовом  характере  разведки.  (Время,   когда
классовый   характер  приписывался  физике,  биологии,  математике,  уходило
медленно. У нас медленнее, чем у других.)
     Лекции  по  марксизму и время,  отводимое на  подготовку  к  семинарам,
давали,  однако, прекрасную возможность читать  в свое удовольствие  то, что
тебе нравится. Народ  в  нашей  комнате подобрался  непьющий, интересующийся
жизнью, читающий,  и  мы  пользовались  книгами не  столько  из  библиотеки,
сколько обменивались ими друг с другом.
     Невероятно  интересными  показались  специальные  дисциплины,  то  есть
обучение  основам и приемам разведывательного ремесла. В последующие годы  в
нашей  среде  получил  официальное распространение  термин "разведывательное
искусство".  Он вызывает у меня возражения. Подозреваю, что первоначально он
возник  в результате не совсем  точного перевода названия книги бывшего шефа
ЦРУ Аллена Даллеса "The Craft of  Intelligence" (казалось бы,  Даллес вполне
мог  употребить   слово  Art,   если  бы  он  считал  разведку  искусством).
Несомненно, сыграло свою роль  и тщеславие  профессионалов. Принадлежность к
области искусства, а не ремесла многих возвышало в собственных глазах.

     О моей профессиональной этике

     Я считаю  разведку сложным и своеобразным ремеслом, где, как и в каждом
ремесле, есть  элемент искусства, где нужны соответствующие способности,  но
владение   основными   приемами   работы,   кропотливый   труд,   тщательная
профессиональная   подготовка,    добросовестность   важнее,   чем    порывы
вдохновения, которыми живет  искусство. Этот взгляд я отстаивал в дальнейшем
в официальных дискуссиях,  далеко  не всегда  встречая  одобрение ветеранов.
Велико очарование слов, от него трудно избавиться.

     Фотография  во всех  ее специальных вариантах, изготовление микроточек,
тайнопись,  средства  связи,  средства негласного съема  информации,  основы
приобретения   источников  и  работы  с  ними,  методика  ведения  наружного
наблюдения  и приемы  его  выявления  -  все  это  было  ново  и чрезвычайно
увлекательно.
     Венцом  всего  были   практические  занятия  в  городе,  продолжавшиеся
несколько дней. Надо было провести ряд операций по  связи с агентом, включая
личную встречу. Сложнейшая задача заключалась в том, чтобы убедиться, нет ли
за   тобой  слежки  ("выявить  наружное  наблюдение"),  чтобы  не  позволить
контрразведке зафиксировать проведение операции и, упаси Боже, не вывести ее
на источника.
     Выявить наружное  наблюдение,  определить  состав работающей  за  тобой
бригады  -  задача очень непростая. С  нами работают профессионалы  Седьмого
управления  КГБ,  проходящие  здесь  переподготовку.  По  окончании  занятий
сравниваются  отчеты слушателя  разведшколы  - объекта  наблюдения  и отчеты
наблюдающих.
     Это редкая ситуация, возникающая в реальных условиях  лишь тогда, когда
нам   удается  приобрести   источника   в   советском   отделе   иностранной
контрразведки. Там, однако, исключен совместный разбор операции  и выявление
неточностей  в отчетах.  Сотрудникам  иностранных служб наружного наблюдения
присущи  человеческие  слабости,  грубые  искажения  реальной ситуации в  их
сводках  вещь довольно обычная. Во  всяком случае, упоминаний о  собственных
просчетах  наблюдающих  не   встречается,  наблюдаемый  же   иногда  наделен
сверхчеловеческой изворотливостью  и коварством.  Это  бывает  тогда,  когда
"наружники"    упускают   объект   по    собственной   нерасторопности   или
несогласованности действий.
     Нельзя полагаться на то,  что "наружка" сама проявит  себя. Нельзя,  за
исключением чрезвычайных ситуаций, устраивать грубую проверку. На занятиях и
в жизни  мы  исходим из того,  что поведение разведчика  не  должно вызывать
подозрение  ни у профессиональных,  ни у  случайных  наблюдений. Если служба
наружного  наблюдения  отмечает,  что иностранец грубо  проверяется,  у  нее
появляется стимул работать  конспиративнее,  изобретательнее и  настойчивее.
Иностранец же попадает в разряд подозреваемых или установленных разведчиков,
что может осложнить его жизнь.
     Таким образом,  для  успешной  проверки необходим  заранее подобранный,
естественный  маршрут, позволяющий неоднократно и неприметно  понаблюдать за
ситуацией вокруг  себя. Иногда и в учебных, и в боевых условиях используется
контрнаблюдение   -  на   разных  точках  маршрута  прохождения   разведчика
контролируют другие работники. Им легче заметить возможную слежку и условным
сигналом (по  радио,  припаркованной в определенном месте машиной и  т.  п.)
предупредить  коллегу  об  опасности. Способ  эффективный,  но  не  лишенный
недостатков. Люди,  выдвинутые на точки контрнаблюдения, могут сами привести
за собой слежку.  Такие  случаи  бывали. Нежелательно,  чтобы  о  намеченной
операции  и  районе  ее  проведения знал кто-либо,  кроме  резидента или его
заместителя. Это правило, к сожалению, сплошь и рядом нарушается. Есть и еще
негативный  момент:  зная,  что  его   подстраховывают  товарищи,  работник,
проводящий операцию, может излишне расслабиться - утратить бдительность.
     Разведчик  в  поле одинок, во всех  ситуациях  он  должен  рассчитывать
только на себя.
     Мы тщательно готовили маршруты,  предусматривая смену транспорта, заход
в  учреждения, логическую связь  своих  действий.  В  школе  от  поколения к
поколению  передаются   описания   мест,  удобных  для  проверки.   (Кстати,
затеряться  в толпе  практически  невозможно, так же как невозможно в  толпе
выявить  слежку.)  Беда  в  том,  что подобные  же  описания  передаются  от
поколения  к поколению  наших оппонентов - разведчиков наружного наблюдения.
Надо искать свои оригинальные ходы.
     Занятия  завершаются  успешно.  Удается  выявить  наблюдение,  провести
благополучно  все  запланированные  операции  по связи  с  источником.  Игра
захватывает.
     Это   была  игра,  но  велась  она  по  настоящим  правилам,  требовала
настоящего  нервного напряжения, выдумки и  просто  физической выносливости.
Игра  приобщала слушателей к профессии, посвящала в  профессиональные тайны,
сплачивала нас в корпорацию.

     О моей профессиональной этике

     Несколько слов о корпоративности. В Комитете  госбезопасности к Первому
главному управлению издавна сложилось  особое,  уважительное, но с  оттенком
холодности и  зависти  отношение.  Сотрудники  службы во  многом  были лучше
подготовлены, чем остальной личный состав комитета в  целом, они работали за
рубежом  и,  следовательно,  были   лучше  обеспечены   материально,  им  не
приходилось  заниматься "грязной  работой", то  есть бороться с  внутренними
подрывными элементами, круг которых  никогда  радикально не сужался. Попасть
на службу в ПГУ было  предметом затаенных или  открытых мечтаний большинства
молодых сотрудников  госбезопасности, но лишь  немногие  удостаивались  этой
чести. Разведка была организацией, закрытой не только для  общества,  но и в
значительной степени для КГБ. Сама специфика работы сплачивала разведчиков в
своеобразное  товарищество со своими  традициями, дисциплиной, условностями,
особым  профессиональным  языком.  Мне  всегда  казалось,  что товарищество,
корпорация необходимы  для людей, занятых общим делом. Именно в рамках такой
корпорации можно делиться опытом,  разрешать сомнения,  лучше  узнавать друг
друга.  Наша  работа  -  это  преимущественно  упорный  и  незаметный  труд,
медленное  продвижение  вперед, к какой-то заветной цели, но бывают моменты,
когда успех, а то и судьба разведчика зависят от помощи его коллег.
     Хочу повторить - люди нашей  профессии  должны являть собой корпорацию,
товарищество. Это залог нашего морального благополучия,  а следовательно,  и
успеха.

     Учиться было интересно.
     На  весенних городских занятиях  мне удалось придумать схему проведения
тайниковой  операции  с  использованием  очень  простого  в  изготовлении  и
применении контейнера. Операция  была отмечена премией. Я  почувствовал себя
профессионалом.  Свою  удачную  идею  в  дальнейшем  пришлось  применить  на
практике. Она себя оправдала.
     Офицеров разведки необходимо  готовить индивидуально.  Для этого  нужно
иное  состояние   общества,  иное  отношение  к   затратам,  к   современной
психологической науке,  иное отношение  к будущему  разведчику. Экстенсивный
способ  подготовки,  когда  слушателю   и   молодому  офицеру  дается  всего
понемножку  и меньше всего  умения  самостоятельно  мыслить,  самостоятельно
ориентироваться в острых  ситуациях и принимать  моментальные решения,  этот
способ  изживает себя.  Но  при  всех  недостатках старая  школа воспитывала
неоценимое чувство принадлежности к единственному в своем роде товариществу.
     Я вспоминаю нашу комнату в зимний вечер. На столе  чай и черные сухари,
отставлены в сторону  шахматы. Мы еще  не  нюхали пороху, но  мы серьезны  и
целеустремленны. Говорим  не  о  женщинах, не  о  спорте  и не  о выпивке  -
традиционных  предметах  разговоров  у  молодых  людей.  Случайно  возникшая
сегодня  тема  -  этнопсихология.  Ученый коллега,  обитатель нашей комнаты,
просвещает  остальных.  Спорим, курим,  пьем чай и  учимся  очень важному  -
учимся думать.

     В  1963  году  мы  получили первую в своей жизни отдельную квартиру: на
Волгоградском проспекте, в  Кузьминках, на первом  этаже  пятиэтажного дома,
который потом  стали  называть "хрущевским", две  смежные комнаты  и  кухня.
Чудо! Не медля  ни дня после  получения ордера, переехали туда  из  Марьиной
рощи. Вода - горячая и холодная, чистота,  своя  крыша над  головой  - какое
счастье! Через год  у нас родилась дочка  Танечка.  А  в декабре  1964 года,
когда  Танечке  было пять  месяцев, отправились мы всем семейством во вторую
заграничную командировку.
     И куда же? В Карачи!



ЗНАКОМОЕ СОЛНЦЕ

     Итак, снова  Карачи. Много старых знакомых, уважаемый мною посол, то же
солнце, та же каменистая земля. Меня определяют во внутриполитическую группу
посольства под начало советника В. Ф.  Стукалина. Виктор Федорович - новичок
в  мидовской  системе, он  взят  на  дипломатическую  работу  из  партийного
аппарата и распределен в Пакистан по окончании Высшей дипломатической школы.
Это не  первый  кадровый партийный  работник, с  которым к  тому времени мне
пришлось познакомиться. Виктор Федорович  мне сразу понравился. У него живой
ум,  располагающая   спокойная   манера   держаться,  искреннее   стремление
разобраться  в  море  сложных пакистанских  проблем  и найти  свое  место  в
посольстве.  Эта  задача, пожалуй, сложнее всех  прочих. Советник - ключевая
фигура, один из столпов, на которых держится  посольство. Он должен  знать и
уметь все. Стукалину явно не хватает дипломатического опыта.
     Посол относится к новому советнику корректно, но корректнее и суше, чем
к другим дипломатам. Виктор  Федорович делает вид,  что все нормально,  но я
чувствую, как он переживает ситуацию, в возникновении которой он  сам ничуть
не  повинен. Мы  становимся  друзьями  настолько,  насколько  это  позволяет
разница   в   возрасте   и   служебном   положении.  Я  честно   тружусь  во
внутриполитической группе, пишу справки, составляю записи бесед, участвую  в
совещаниях, завожу  полезные  для посольства связи.  Трудно  приходится  без
своей  автомашины. Посольство  договаривается  с  представителем ССОД  Львом
Мухиным, и он дает мне во временное пользование  полуразвалившийся "Москвич"
с   вечно  подтекающим  радиатором  и  порванными  сиденьями.   Каждый  день
начинается с  ведра воды, которое  я  заливаю в глотку своей машины.  Однако
проблема  передвижения  решена.  В  отличие  от  прошлых  лет,  мне  уже  не
приходится  пользоваться  ни  ужасным  местным такси, ни еще  более  ужасной
моторикшей   -   трехколесным  мотоциклом  с  задним  сиденьем  на  двоих  и
пластиковой крышей над головой. Сиденья такси и моторикши покрыты пластиком.
После  пятнадцатиминутной поездки по  летнему  Карачи пассажир выглядит так,
будто его полили из шланга.
     Мне не сидится ни в посольстве, ни дома. Я вновь осваиваю Карачи, вновь
хожу   по   столь   дорогим  моему   сердцу   книжным  магазинам   "Гринич",
"Пак-Амэрикен", "Томас  энд Томас", радуюсь  обилию  новых  книг и  печалюсь
скудости  своих   финансов.   Покупаю   книги  для   посольской  библиотеки.
Оказывается,  для  этого выделяются  небольшие средства.  Начинаю  бывать  с
новыми знакомыми в местных кафе и ресторанах.
     Дело  в  том, что,  помимо  В.  Ф. Стукалина,  у  меня  есть  настоящий
начальник, резидент Сергей Иванович С. В недрах старого посольского дома, на
верхних этажах, куда  надо подниматься по скрипучим  деревянным  лестницам с
шаткими перилами, в  невыносимой чердачной  духоте  есть несколько маленьких
комнаток. Вход  туда  простым сотрудникам посольства  заказан.  Я не простой
дипломат, а офицер разведки.
     Скрыть ведомственную принадлежность, работая в  посольстве, невозможно.
Твои "чистые" коллеги ("чистые" -  не имеющие отношения к КГБ и ГРУ) знают о
тебе все. Ты учился или работал с ними, а затем на некоторое время исчезал -
этого  уже достаточно  для  правильного вывода.  Ты  появился  откуда-то  со
стороны. Партработники своего пути в дипломатию  не  скрывают. Новый человек
не из их числа. Вопрос лишь один  -  принадлежит он ГРУ  или КГБ? Невозможно
тайно пробраться по  скрипучим  лестницам в помещение резидентуры, а  бывать
там  надо  часто. Вся  переписка разведки совершенно секретна. Знакомиться с
ней,  готовить информацию,  оперативные отчеты в общих  служебных помещениях
запрещено.  Есть  и  еще много  признаков,  по  которым  опытный взгляд  мог
различить,  кто  есть  кто.  До  тех  пор,  пока  разведки  мира  используют
посольские  прикрытия,  полностью избежать этого  невозможно.  Есть, однако,
способы  до  минимума свести возможность расшифровки  и, главное, негативные
последствия этого.

     О моей профессиональной этике

     Вот рекомендации,  которым я впоследствии пытался  придать  директивный
характер:
     - исполнять  в  полном  объеме и  с  предельной  добросовестностью  все
обязанности,  которые  возлагаются  на  "чистого"   сотрудника,  занимающего
подобную должность.  За долгие годы за рубежом мне не  приходилось  видеть в
посольствах человека,  который  бы  ломался  под непосильным  грузом работы.
Людей губит неорганизованность, несобранность, неумение отделить  важное  от
пустяков. Разведчик должен уметь работать и нести двойную нагрузку;
     -  ни  при каких  обстоятельствах,  ни  в служебной  обстановке,  ни  в
дружеской компании,  офицер разведки не должен  даже намеком давать понять о
своем особом статусе. Это тяжелый искус, особенно для молодого человека. Ему
нельзя  поддаваться.  Скромность и  неприметность  -  наши  профессиональные
качества, условия  успеха. Было время, когда само название КГБ внушало людям
страх.  Те из  нас, кто  был амбициознее, хвастливее,  использовали  это для
самоутверждения. Последствия этого недопустимого поведения служба ощущает до
сих пор;
     -  с неизменным уважением относиться к "чистым"  сотрудникам, не жалеть
времени  и сил для того, чтобы  помогать им.  Это  по-человечески  приятно и
окупается сторицей;
     -  никоим образом не  вмешиваться  в  дела  посольства  и  не  пытаться
наводить в них свой порядок.  Разведчик находится за рубежом  не для  этого.
Посол должен быть уверен, что резидентура помогает ему или, по меньшей мере,
не мешает  его  работе. Попытки устанавливать какую-то  параллельную власть,
соперничать  с  главой   миссии  чаще   всего  кончаются   плачевно.  Служба
отвлекается от работы и погрязает в склоке.

     Мелкий, но  неприятный  конфликт  возникает  и у  нас  между  послом  и
резидентурой.  Здание  посольства  ветшает, не  держится  краска  на стенах,
отваливаются куски  лепнины с потолков.  Не  в  лучшем  состоянии  и главный
кабинет  посольства,  и  у   кого-то  появляется  мысль  обшить  его   стены
деревянными  панелями.   В   дело  вмешивается   резидентура,  которая  дает
заключение   о   недопустимости  реконструкции  кабинета   с   точки  зрения
безопасности.  Возникший спор кончается телеграммой  МИДа, запрещающей послу
намеченные  работы.  Не  знаю,  кто  был прав  в этом  споре.  Несомненно, у
резидентуры должны  были быть  веские резоны  для возражений,. Мы знали, что
наши  американские  коллеги,  работавшие в  теснейшем  контакте  с  местными
спецорганами, искали  малейшие  возможности,  чтобы  внедрить устройства для
негласного подслушивания в жилые и особенно в служебные  помещения советских
учреждений. Любые ремонтные работы в советском посольстве  такую возможность
давали.
     Мне  показалось   тогда,  что  резидентура  высказала  свои  возражения
недостаточно  тактично,  не   попыталась  найти  какой-то  вариант,  который
позволил   бы  удовлетворить  желание   посла  и  соблюсти  все   требования
безопасности.  Посол обиделся,  стены  его  кабинета  оказались  окрашенными
масляной  краской  безобразнейшего коричневого  цвета. Служба  своими руками
оттолкнула от себя порядочного и доброжелательного человека.
     Кстати,  о  подслушивании.  Это  важнейшее  орудие  каждой  разведки  и
контрразведки. Резидентура в Карачи имела абсолютно надежные данные, что все
телефоны,    которыми    пользуются   советские   граждане,    круглосуточно
контролируются  пакистанцами и  резидентурой ЦРУ, действующими  в  теснейшем
контакте. Демократизация  и  гласность  в ту пору еще не коснулись советских
учреждений за рубежом, порядки  в том, что касалось бдительности в отношении
происков  противника, были жесткими,  и  к  телефону  все советские граждане
относились настороженно.  Получить существенную  информацию по этому  каналу
было трудно, хотя в совокупности даже крупицы сведений о контактах советских
дипломатов,  взаимоотношениях  в  посольстве  представляли  для  американцев
несомненный  интерес. В  дальнейшем мне пришлось убедиться, что  резидентуры
ЦРУ и в других странах  обязательно пытаются использовать телефонные каналы.
Практика очень разумная.
     Внедрение  техники  подслушивания  -  задача несравнимо более сложная и
рискованная, но удачно проведенная  операция может дать весомые  результаты,
особенно  если  удается добраться  до  служебных  кабинетов.  У  людей  есть
привычка  диктовать  конфиденциальные   и  секретные   материалы,  проводить
регулярные  совещания, на которых откровенно  излагаются  все точки  зрения.
Если эти люди к тому же не слишком заботятся о безопасности своих помещений,
то задачи разведки и контрразведки заметно упрощаются. Однажды установленное
устройство может работать очень долго.
     Американская разведка искала бреши  в нашей защите. Особенно заманчивые
перспективы  замаячили перед нашими коллегами в связи с переездом советского
посольства из Карачи во временную  столицу Пакистана Равалпинди в 1965 году.
Не  могу  без улыбки вспомнить,  как  во  время  дружеской  встречи  молодых
дипломатов в  Равалпинди, устроенной англичанином  Н. Баррингтоном (мне  еще
придется встретиться с  ним в Тегеране), американский и английский коллеги с
невинным видом задавали вопросы об арендованном под посольство здании: велик
ли кабинет  посла, выходит ли он на  солнечную  сторону, не мешает  ли шум с
Пешавар-роуд и т. п. Со столь же невинным видом я говорил им неправду.
     Надо ли поминать,  что на  усилия  американских и  английских коллег мы
отвечали  полной взаимностью.  Здание  американского  посольства  в  Карачи,
построенное знаменитым Нимейером, привлекало внимательные взоры резидентуры.
Мы подходили  к нему то с  той, то с другой стороны, никогда не отказывались
от заветной цели, а известно - вода точит и камень.
     Американское   посольство   перебралось   в   Исламабад.   Наша  работа
продолжилась и там.

     Каким же представлялся нам и чем был Пакистан на самом деле в те годы?
     Эта  страна  принадлежала к двум  военно-политическим пактам -  СЕНТО и
СЕАТО,  созданным  под эгидой  США  в разгар холодной  войны. Направленность
пактов  против Советского Союза не  вызывала ни у кого ни малейших сомнений.
Американцы чувствовали  себя в Пакистане полными  хозяевами  - они вооружали
пакистанскую армию, оказывали стране экономическую помощь, контролировали ее
спецслужбы. В  мае 1960 года с военной базы Бадабера под Пешаваром стартовал
сбитый над Советским  Союзом разведывательный  самолет У-2, пилотируемый  Г.
Пауэрсом.
     Осложняла ситуацию и постоянная конфронтация Пакистана с дружественными
Советскому Союзу Афганистаном и Индией.
     Однако именно в этот период президент Пакистана Айюб-хан, вдохновляемый
Зульфикаром  Али  Бхутто, сделал  ряд  шагов к сближению с Советским Союзом.
Было  подписано соглашение  о  проведении  советскими  специалистами поисков
нефти  и  газа в  Пакистане,  состоялся  визит Айюб-хана в СССР,  наладились
регулярные обмены делегациями.
     Задачи  резидентуры заключались в  том, чтобы следить за  деятельностью
американцев, англичан и их союзников в Пакистане  (эта деятельность априорно
и обоснованно  рассматривалась  как  враждебная Советскому Союзу),  получать
информацию о СЕНТО и СЕАТО, не упускать из виду отношения Пакистана с Индией
и Афганистаном  и, разумеется,  уделять  самое серьезное внимание китайцам и
пакистано-китайским  отношениям.  (Именно  в  то  время  в  штат   советских
посольств   во  многих  странах   были  введены  должности   специально  для
экспертов-китаистов. Естественно, то же было сделано и в резидентурах.)
     Задачи,  как видим,  чрезвычайно ответственные, и для их решения  нужны
соответствующие  источники. Приобретение источников -  главная  цель каждого
оперативного работника и резидентуры в целом.

     Мой новый начальник, Сергей Иванович,  с которым  я  познакомился, лишь
прибыв  к  месту  службы,  показался  мне человеком  необыкновенным. На  его
рабочем столе, например, постоянно лежала Библия, которую время от времени в
подходящих  случаях он  цитировал.  Томик Ленина  в  ту пору  украшал многие
начальственные   столы,   было   модно   "посоветоваться   с  Лениным",   но
"посоветоваться с Библией"? Это  было непривычно и странно. Резидент не брал
в  рот  спиртного.  Это  тоже  не  укладывалось   в  привычные  рамки,  даже
противоречило  традиции.  Говорил  Сергей   Иванович  несколько  старомодным
языком,  очень  грамотными, складными  и выразительными фразами, никогда  не
опускался до ругани. Начальник отдела в Центре В. И. Старцев, другие коллеги
не стеснялись  высказывать свое  отношение  к жизни, начальству и особенно к
подчиненным с помощью всем известных русских выражений.
     Манера  Сергея Ивановича казалась  гораздо  более  привлекательной.  Но
главное  бьшо, конечно, не в этом. Резидент доброжелательно и  с бесконечным
терпением выслушивал работника, вникал  во все детали, помогал разбираться в
сложных ситуациях и учил не отчаиваться от неудач. "Будет день,  будет пища"
- одно из его любимых изречений.
     Сергей Иванович  редко и неохотно рассказывал о своем прошлом,  избегал
вообще  ссылаться  на   свой  личный  опыт.  Эта  черта  мне   импонировала.
Самовлюбленными  и недалекими представляются  люди,  все  меряющие  на  свой
личный аршин, к месту и не к месту рассказывающие случаи из своей биографии,
как некий эталон для оценки  любой ситуации и образец для подражания. Порок,
к сожалению, в нашей среде распространенный. Да и не только в нашей.
     Кто-то  однажды проговорился,  что  резидент  в  свое  время работал  в
следственной области. Это могло многое объяснить.  Служба Сергея Ивановича в
КГБ  закончилась таинственным образом.  Резидентура была на  хорошем  счету,
регулярно  поступала   информация  по   приоритетным  проблемам,   серьезных
замечаний  по общему положению  дел у Центра  не было.  По завершении  срока
командировки Сергей  Иванович возвратился  в  Москву, где  был  назначен  на
должность, не соответствующую ни его  заслугам, ни  положению. Рассказывают,
что  однажды он  зашел в кабинет  начальника  отдела и  пробыл там несколько
часов,  причем раскаты возбужденных голосов  доносились сквозь двойные двери
до приемной. В  тот  же день Сергей Иванович подал в отставку.  Он пробыл на
пенсии  почти двадцать лет, изредка,  по  торжественным дням  приглашался  в
отдел, но никогда не проявлял желания вернуться на службу.

     Под  руководством Сергея Ивановича  я  практически  осваивал  то,  чему
учился в 101-й.
     Прежде  всего  необходим широкий  круг  контактов  среди иностранных  и
местных  граждан.  Это,  естественно,  привлекает внимание контрразведки, но
выбор прост -  или ты активно  работаешь по связям, рискуя навлечь  на  себя
неудовольствие местных  властей,  или  ты отсиживаешься, проводишь  время  в
кабинете, в  кругу своих приятелей,  рискуя навлечь  гнев Центра. Мне меньше
нравилось  второе. Хотелось сделать что-то  важное,  быть  не  хуже  других,
оправдать  свое здешнее существование.  Мучила совесть,  если  день или  два
подряд проходили без хотя бы малого продвижения вперед.
     Цель всех усилий - ГП, "главный противник", как в  течение  десятилетий
на  нашем языке именовались  Соединенные Штаты. Содержание термина ГП иногда
расширялось,  но ядром  его всегда  были США.  ГП на территории  Пакистана -
посольство США и резидентура ЦРУ,  американская военная миссия, ЮСИС. Прямые
выходы на их сотрудников несложны. Американские разведчики сами стремились к
установлению связей с советскими гражданами, и нередко  возникала  ситуация,
когда  регулярно  встречались двое коллег  - один из КГБ, другой из  ЦРУ - и
упорно   выискивали  уязвимые  места  друг  друга.  Это  занятие  не  всегда
диктовалось интересами службы, скорее  наоборот. Наш сотрудник отчитывался о
разработке  американского  разведчика,   сотрудник   ЦРУ  докладывал  своему
начальству о  разработке  разведчика советского. Это  записывалось  в  актив
обоим их начальниками. Ныне эта игра непопулярна - не стоит тратить  время и
раскрываться в тех случаях, где шанс на успех ничтожен.
     Справедливости ради надо отметить, что во все времена наши американские
коллеги  действовали более  открыто, напористо  и, как нам  казалось, просто
нагло. Вербовочное предложение в лоб, говоря нашим языком, у нас готовилось,
как  правило,  долго  и  тщательно,  собирались  все  крупицы  информации  о
перспективном  объекте,  после  чего  создавалась  ситуация, когда  на  него
выходил наш  работник.  Американская методика в принципе точно  такая же, но
многие сотрудники ЦРУ ее предельно упрощали.  Надо выбрать любого советского
дипломата, подозреваемого  или установленного  разведчика,  выйти  на  него,
обрисовать  бесперспективность экономической и политической ситуации  на его
Родине  и предложить  деньги за сотрудничество. В описываемое мною время  за
такое  предложение  американец  мог  получить  встречное предложение  и даже
пощечину.  Был  случай,  когда  в ответ  на  предложение  о  сотрудничестве,
сделанное во время дружеской беседы в баре, наш товарищ  вместе с  остатками
пива  послал  в  физиономию  коллеге и  пивную  кружку.  Подобные  инциденты
получали  широкую  огласку  в  обеих  службах  и подсказывали  необходимость
соблюдать определенный декорум даже в столь острых ситуациях.
     Прямые  контакты с  американскими разведчиками  были  малоперспективны.
Столь  же малую надежду  на удачу сулили и связи  с  "чистыми" американскими
дипломатами, военными и т. п. Всевидящее  око КГБ было  легендой.  Знаю, что
око ФБР и ЦРУ столь же неусыпно и бдительно следило за своими гражданами.
     Надо  было искать  обходные  пути  к интересующим нас объектам, и ценой
неустанных   усилий  они  находились.   Надо   искать  нужного   человека  в
неофициальной американской колонии, среди  бизнесменов, иностранцев, имеющих
дело  с   американцами,  местных  граждан   -  посредников  в  спекулятивных
контрабандных   сделках,   которыми   не  гнушались   технические   и   даже
дипломатические сотрудники  американских  учреждений. Кто ищет,  тот  всегда
найдет. Кое-что было найдено в Карачи, а затем в Исламабаде.
     Несколько слов о пакистанской  контрразведке. Мы  имели представление о
ее возможностях. Главным противником Пакистана была и, к сожалению, остается
Индия. Лучшие силы  пакистанских спецслужб  всегда направлялись на работу по
индийцам.  Не упускали из виду и нас. Мы  это хорошо знали. Допустить, чтобы
контрразведка вышла на  твою связь, а тем  более на действующего  источника,
нельзя. Это означает, что  нельзя пользоваться  телефонами, установленными у
советских  граждан.  Нельзя попадаться вместе с интересующим  тебя лицом  на
глаза  посторонним. Нельзя  встречаться  с  ним у  себя на квартире.  Нельзя
выходить  на  встречу  без проверки: нет  ли  наружного наблюдения? Остается
темное время  суток, отдаленные малолюдные  места,  выезды за город. Кое-что
остается.
     Контрразведка   опирается   не   только   на   подвижное    наблюдение,
прослушивание  телефонов  и  технику  подслушивания.  Ее  главное средство -
агентура из числа прислуги  (прислуга здесь есть обязательно в каждом доме),
обслуживающего персонала и окружения советских  учреждений.  Очень полезны и
журналисты, к которым тянутся, как к живому источнику информации, разведчики
и дипломаты.  Слабость  подвижного наружного наблюдения  (это  дорогостоящее
средство)  компенсируется  системой стационарных постов, маскируемых  обычно
под  табачные  киоски, мелких торговцев  овощами,  орехами, и  густой  сетью
осведомителей  из  числа  ночных  сторожей.  Ночной  сторож   -  непременная
принадлежность мало-мальски приличных домов в этой части света.

     Из тетради воспоминаний

     Поздний  вечер.  Почти  ночь. Из тех душных, непроглядных  южных ночей,
когда кажется, что вязнешь,  тонешь  в этой  черной  душистой массе, которую
хочется мять, рвать  на части, резать ножом - такая она плотная, густая, эта
тьма. Я еду на дальнюю городскую окраину на встречу с Ахмедом.
     ...Летом 1965 года резидент  поручил  мне  "принять  на связь"  Ахмеда.
Ахмед   занимает  маленькую  техническую   должность   в  одном  из  здешних
департаментов.  Нам  он  интересен  тем,  что  имеет  доступ  к  документам,
проливающим свет  на истинные отношения  Пакистана и США  в военной области.
Работа с Ахмедом ведется  по  всем  правилам  строжайшей конспирации. Личные
беседы  крайне  редки. Главный способ  контакта  с источником  -  МП.  МП  -
моментальная передача. Суть этого способа связи состоит в том, что разведчик
вступает  с  партнером  в  мимолетное  соприкосновение, достаточное, однако,
чтобы  обменяться пакетами  или  какими-то другими  предметами. В пакетах  -
документы,  деньги,  изредка  краткие инструкции,  исполненные непременно  в
тайнописи...
     Мелькает освещенное фарами  дорожное полотно. Больше ни огонька вокруг,
как ни  всматривайся,  ни напрягай глаза. Выехал я  заблаговременно, маршрут
отработан заранее, машина идет хорошо. Как будто все чисто, и можно выходить
к месту  контакта. На душе спокойно. Относительное, конечно, спокойствие. То
спокойствие,  которое  посещает  разведчика,  когда все идет  по  плану, все
продумано, верно организовано. Смотрю на часы.  Светящиеся цифры показывают,
что до  назначенного  времени  осталось несколько минут.  Вот они-то  мне  и
нужны,  чтобы проверить  обстановку  на  месте,  выражаясь  профессиональным
языком,  а если  попросту,  то чтобы окончательно убедиться: все в  порядке.
Проезжаю  мимо назначенного  места  два  километра,  разворачиваюсь.  Дорога
узкая. Колеса попадают  в песок и начинают буксовать. Машина  вздрагивает  и
остается на  месте, а мой друг уже приближается по узкой тропинке туда,  где
мы должны встретиться. Что делать? Выскакиваю из машины и бегу что есть духу
в  полной  темноте. Ноги сами угадывают дорогу. Пот  заливает  глаза. Душно,
очень душно... Конечно, я опаздываю, но - какое счастье! - Ахмед еще  здесь.
Мы обмениваемся материалами. Ахмед не спеша уходит по той же узкой тропинке,
я  по шоссе возвращаюсь к машине. Машина легко,  с первой попытки выбирается
из песка.
     Ночь уже  не кажется  такой  черной,  а духота такой тягучей. Откуда-то
появился  чуть  слышный  ветерок,  и  запахи,  любимые  пряные  запахи  Азии
напоминают о том, что жизнь не так уж и плоха...

     Фурия  войны и  насилия  никогда  не  покидала края,  где  довелось мне
провести долгие и, пожалуй, лучшие годы своей жизни.
     В 1947 году была  разделена Индия, и мир не содрогнулся от  неимоверных
страданий,  которые  выпали  на долю народов обеих новых стран, лишь потому,
что  нервы  человечества основательно  притупились  во  время второй мировой
войны,   а   печальные  события  разворачивались   за  пределами  тогдашнего
"цивилизованного  мира".  Десятки  тысяч  убитых с  той  и  другой  стороны,
миллионы  беженцев,  на   долгие   десятилетия  посеянные  семена  взаимного
подозрения и ненависти - вот что стало результатом раздела Индии.
     Короткая  война  1965  года застала  нас  в Пакистане.  Она не нарушила
мирного течения жизни  в Карачи, хотя  и взбудоражила общественное мнение. В
городе  изловили  немалое  число индийских  "шпионов",  которые  оказывались
впоследствии честными обывателями, случайно навлекшими  на  себя подозрение.
Приходилось видеть, как базарная толпа вдруг  бросалась в ту сторону, откуда
раздавался крик: "Джасус!" - и через несколько секунд торжествующие патриоты
волокли в  полицию очередного шпиона-джасуса.  На улицы были выпущены стайки
школьников, которые останавливали машины  и замазывали черной  краской фары.
На несколько дней  в городе было введено затемнение, и  раза два объявлялась
воздушная тревога.  Индийские  самолеты в  небе  не появлялись, но  зенитные
орудия открывали стрельбу, видимо, для поддержания боевого духа населения.
     Это было первое мое после 1945  года соприкосновение хотя с чужой, но -
войной. Гибли  десятки, в худшем случае сотни людей, устраивались  воздушные
налеты и воздушные тревоги.  Мы  искренне  переживали все это,  гонялись  за
крупицами  информации,  волнуясь,  предсказывали  развитие  событий,  горячо
спорили, писали многословные депеши и отвечали на  экстренные  запросы. Все,
что  мы  с  таким  усердием  делали,  было  нужно  Отечеству,  чьи  интересы
простирались  до  берегов  Аравийского  моря.  Мы  с  какой-то  неосознанной
снисходительностью  наблюдали  чужую  нестабильность,  конфликты  интересов,
чужие слабости. Отечество  стояло за  нашей спиной  -  могучее, неколебимое,
грозное для противника и великодушное к друзьям, первое  в мире  государство
рабочих и крестьян. Конечно, и в нашей среде немало говорилось об ошибках, о
недостатках нашего  общества, нашей  экономики, но была твердая уверенность,
что мы  идем в  правильном направлении.  Эта  уверенность передавалась нашим
явным  и  тайным  единомышленникам.  Мы гордились  Отечеством, верили в  его
светлое будущее и трудились на его благо.

     В  конце  1965  года  советское  посольство  приступило к  постепенному
переезду  на  север,  во  временную столицу  Пакистана Равалпинди,  рядом  с
которой  уже  начал  возводиться Исламабад. Мне  уже  приходилось  бывать  в
Равалпинди во время первой командировки, пожить в прелестном горном местечке
Марри, где  посольство снимало  небольшой коттедж. Эти места мне нравились -
зеленые  горы  со снеговыми вершинами,  сухой  воздух, более  приятный,  чем
знойная духота Карачи, деревья, похожие на наши московские тополя, в горах -
гигантские гималайские сосны.
     Мы были  первой  советской семьей, поселившейся в Равалпинди, в доме на
окраине,  в районе  парка Айюба  на  Лахорской дороге.  Временное посольство
размещалось в противоположном конце города, на Пешаварской дороге.
     За  нашим домом  начиналась пустынная равнина,  пересеченная  оврагами,
далее  ярусами  поднимались  горы.  Стояла  первобытная  тишина,  которую  в
послезакатное время нарушал только вой шакалов, подходивших  к самым воротам
дома.
     Зимними вечерами мы топили камин  смолистыми  поленьями. Дрова приносил
сторож,  уроженец  здешних  мест,  Кала-хан.  Он и его  жена  стали  лучшими
друзьями  нашей маленькой Тани. Девочка быстро освоила их язык, ела их еду и
даже,   как  мы  однажды  убедились,  научилась  ритуальным   телодвижениям,
совершаемым  во  время  намаза.  Кала-хан  был  настолько  честным,  добрым,
совестливым  человеком,  что,  когда  настало  время  покидать  Равал-пинди,
расставаться с ним было тяжело.

     Из записных книжек

     Равалпинди,   провинциальный  маленький   городок,   зимними   вечерами
погружается в спячку. С наступлением сумерек пустеют улицы,  жители прячутся
от  холода  (температура в декабре -  январе падает до минус  3-4 градусов),
редко  проедет машина или  запоздалый извозчик, и  вновь воцаряется  тишина.
Вечера зимой  совершенно безветренны, приятно  пахнет кизячным или смолистым
древесным дымком через приоткрытое окно машины.
     В Исламабад от  посольства  можно добраться по Пешавар-роуд, мне больше
нравится ехать  через центр  города,  по Марри-роуд,  в сторону гор, а затем
свернуть с широкого  шоссе  на старую дорогу. Дорога  вьется  меж  невысоких
холмов.  Для этого  небольшого  отклонения от прямого  маршрута есть  веская
причина. Именно  здесь,  на полукилометровом отрезке старой дороги, сухой  и
холодный воздух всегда пропитан горьким ароматом полыни.
     Запахи  Азии,  от  самых  пленительных  - цветущих  роз  и олеандров до
ошеломляюще тяжелого - невыносимого смрада поселков беженцев в  Карачи,  где
на солнце  сушатся креветки, гниют рыбные потроха и отлив обнажает зловонный
прибрежный  ил,-  запахи  остаются в памяти  навсегда,  они  ассоциируются с
определенными местами жительства,  отрезками  времени, служебными  и личными
отношениями, характерами и  ситуациями. Вечерний прохладный, отдающий дымком
воздух -  это зима в Лахоре  и  Равалпинди;  парфюмерный аромат  вьющихся по
стенам  мелких  белых  цветов  -  дипломатические  виллы  в  Карачи; розы  -
Айюб-парк в Равалпинди; смолистые орешки чильгоза на железных противнях, под
которыми медленно тлеет древесный уголь,- Элфинстон-стрит в Карачи; цветущие
олеандры - сад у  реки Раваль  и посольский  парк в Тегеране;  свежий  запах
камыша, тины, костра - озерцо Джхарджхар под Дели; чадящее конопляное масло,
перец,  корица  - любой уголок  любого  азиатского города, где  готовится  в
харчевнях еда.  Но горький аромат п(r)лынного поля у подножия  исламабадских
холмов -  это  ни с  чем не сравнимый запах,  ради него стоит  сворачивать с
шоссе на старую дорогу, выезжать загодя, не думать о времени. Запах полыни -
запах ли это  Азии? Запах ли  это вечности?  Запах  ли это пустырей Марьиной
рощи, от которой я сегодня так далеко?..

     Ко  времени  нашего переезда  в  Равалпинди  пакистано-индийская  война
закончилась. В январе 1966 года  в Ташкенте  при посредничестве Председателя
Совета  Министров СССР А. Н. Косыгина начались переговоры между  президентом
Пакистана Айюб-ханом и премьер-министром Индии Л. Б. Шастри.
     Первое главное управление КГБ, как я узнал, побывав в отпуске в Москве,
принимало  активнейшее  участие  в   подготовке  и  проведении  конференции.
Особенно отличилась, говорили у нас, делийская резидентура, но  положительно
была  оценена и  информация, направлявшаяся из Карачи. (Какой-либо  закрытой
связи между  Равалпинди,  Карачи  и  Москвой в то время  не было.  Общение с
Карачи  шло по  обычному  телефону.  Удалось также  наладить  нечто подобное
курьерской  связи,  пользуясь  участившимися  поездками  на север  Пакистана
сотрудников посольства.)
     Я узнавал о ходе конференции из сообщений местного и московского радио.
Переговоры в Ташкенте шли сложно,  но, к всеобщему удовольствию, завершились
10 января 1966 года подписанием соглашения.
     Рано утром 11 января раздался телефонный звонок из нашего посольства  в
Карачи,  разом  прервавший  мирное течение  времени.  В  Ташкенте,  в  своей
резиденции,   скоропостижно   скончался  Лал   Бахадур   Шастри.   Мне   как
единственному  советскому  представителю  в  новой   столице  предписывалось
немедленно связаться с МИДом Пакистана и по установленному порядку запросить
разрешение на пролет  советского самолета  с  телом покойного  премьера  над
территорией   Пакистана.    Так   неожиданно   завершился   период    второй
пакистано-индийской войны.
     Третья война  была еще  впереди, и наблюдать  ее  пришлось  с индийской
территории.

     Работы тем временем прибавлялось. Мне  было  необходимо прикрывать свою
тайную деятельность  и для  этого приходилось заводить  множество  знакомых.
Расчет  прост.  Без внимания  контрразведка меня оставить  не может. Значит,
надо  показать  ей   часть   своих  контактов,  отвлечь   внимание  Си-ай-би
(Центральное   разведывательное   бюро)   на   мои   второстепенные   связи.
Недооценивать   возможности   местных   спецорганов  было   бы  неправильно.
Естественно, в  повышенной  внешней  активности есть свой  риск,  но в  моем
случае это легко объяснялось  тем, что в Равалпинди я представлял  советское
посольство в единственном числе.
     Период  полной самостоятельности -  без  шифросвязи, без  необходимости
регулярно  отчитываться,  без  указаний  Центра  и  наставлений резидента  -
продолжался более полугода.  Никогда в моей жизни, ни до, ни после этого  не
работалось с таким вдохновением.
     Постепенно   посольство   заполнялось,   было   оборудовано   помещение
секретно-шифровального  отдела, стали переезжать  в  Равалпинди,  а  затем в
Исламабад, где быстро строились жилые дома, старшие дипломаты.

     В начале 1966 года  был  заменен Сергей Иванович. На его  место  прибыл
ветеран южно-азиатского  отдела  Василий Б.  Знакомство  с  ним меня  крайне
разочаровало.  Получить что-либо полезное от этого руководителя мало-мальски
опытный  работник  не  мог.  Сосредоточиться  на мысли,  оценить информацию,
грамотно  сформулировать  задание  Василий  был  не  в  состоянии.  Говорят,
когда-то он неплохо работал и выдвинулся заслуженно, но  поверить в это было
трудно. Резидент питал неодолимую тягу к спиртному, пил в любое время суток,
быстро хмелел и во хмелю нес околесицу, густо пересыпанную матом. Не уверен,
что  за последние  годы он прочитал хотя  бы одну книгу.  Да  и читал ли  он
когда-либо? До сих пор мне казалось, что такого  рода людей в КГБ, не говоря
уж  о ПГУ,  после  военных времен не  осталось. Пришлось  убедиться  в своей
неправоте. У резидента  была одна  позитивная  черта - он хорошо относился к
подчиненным.  Однако  правильно оценивать их действия, наставлять на  верный
путь Василий не был способен.
     Оказавшись  под  началом  Василия  Б.,  резидентура   стала  утрачивать
наступательность,    способность   к   вдумчивой,    аналитической   работе,
естественная убыль источников не  восполнялась, работники сторонились своего
вечно подвыпившего босса. Дело кончилось  тем, что резидент однажды свалился
на  приеме.  Долго  терпевший посол  М.  В.  Дегтярь наконец  не  выдержал и
информировал Москву о хроническом недуге  резидента. Василий Б. был отозван,
но, к нашему изумлению, продолжил свои труды в Центре. Вред нашему делу этот
руководитель причинил немалый.

     О моей профессиональной этике

     Где  же   были   мы,  его   подчиненные,   посмеивающиеся   и  горюющие
одновременно? Почему  никто из нас не доложил в Центр о нетерпимой ситуации?
Боялись?  Едва  ли. Всякого  рода жалобы на  коллег и начальников  неписаным
обычаем  не  одобрялись.  Если ты можешь  сам поправить  дело,  не привлекая
внимания  вышестоящих,  действуй!  Не  можешь  -  не  жалуйся,  не  "капай".
Официально  эта  традиция именовалась "чувством ложного товарищества", и при
разборе  разного  рода неприятностей  эти слова звучали нередко. Найти  меру
здесь трудно. В нашей среде не место  жалобщикам, кляузникам, доносчикам, но
сколько  раз  приходилось   убеждаться,   что  снисходительное  отношение  к
проступкам  коллег, их  замалчивание ведет к самым тяжелым последствиям. Где
же  выход?  Думаю,  дело  в  разведке  должно  быть  поставлено  так,  чтобы
подчиненные безусловно доверяли своим начальникам, а начальники ни при каких
обстоятельствах не  использовали ставшее  им известным во  зло подчиненному,
чтобы они  доброжелательно  и по-товарищески  относились  к  каждому  своему
сотруднику. Добиться этого трудно, знаю по личному опыту. Может быть, кто-то
назовет  такую точку зрения  утопической. Но стремиться  к такой  постановке
дела  необходимо. Если бы время от времени  такая  обстановка в  коллективах
разведчиков не возникала, не было бы, думается, сильных резидентур.

     В  конце  1966 года  произошло  событие, нарушившее  привычное  течение
жизни.
     На меня вышел ответственный сотрудник местной  контрразведки некто  г-н
Икбаль  (имя  изменено  - здесь  и  далее прим, автора.) и представил весьма
убедительные  доказательства  того,  что ему известно о  моей действительной
служебной принадлежности.  Сработали защитные механизмы, я с ходу стал  было
опровергать  его  и  готовился  дать  отпор  предложению  о  сотрудничестве,
которое,  казалось  мне,  неизбежно  в  этой  ситуации  последует.  К  моему
удивлению  и огромному облегчению,  Икбаль  не  стал  предпринимать  попыток
припереть меня к стене и  сразу перешел к  делу. Он сказал, что пакистанским
спецслужбам  известно  о  моей  работе   по  американским  представителям  в
Пакистане.  Деятельность американцев, их  вмешательство во  внутренние  дела
страны  беспокоят государственное руководство.  Ему, Икбалю, поручено  через
меня выяснить, готова ли советская разведка пойти на установление негласного
контакта  с  пакистанскими  спецслужбами  с  целью  обмена   информацией  по
американцам.
     Все мы, рядовые сотрудники,  были готовы к возможной провокации. Именно
так,  рефлекторно,   воспринималось   любое  неожиданное   действие   любого
иностранца. Подобная автоматическая реакция действительно  во многих случаях
предупреждала серьезные неприятности,  но зачастую не позволяла использовать
представившуюся интересную возможность. Я был типичным рядовым  сотрудником,
поэтому, вновь отвергнув  утверждение о своей принадлежности  к КГБ, сказал,
что знаю человека в посольстве, которому предложение Икбаля может показаться
интересным.  Мне  приятно  вспомнить этого  коллегу,  его ум  и тактичность.
Договорились  встретиться  в   условленном  месте  через  несколько  дней  и
расстались.
     Шифрованная  связь  с  Москвой  к  тому  времени  была  налажена,  и  я
подробнейшим образом доложил в Центр о беседе.
     В  Центре тоже работали типичные рядовые руководители,  мыслившие точно
такими  же  штампами,  что  и  я.  В многостраничной  телеграмме  педантично
разбиралась вся ситуация, выстраивались версии, делался, разумеется, вывод о
возможности  провокации,  но  вывод  неокончательный.  Центру,  как  и  мне,
предложение  Икбаля казалось  заманчивым, но боязнь попасть в ловушку мешала
действовать решительно. Указания о моей линии  поведения были расплывчатыми,
обставлены  массой невнятных оговорок,  но разрешение на продолжение  встреч
дано. Одновременно  мне предписывали прекратить оперативную  деятельность  и
бдительно контролировать обстановку вокруг себя.
     Последнее  решение  было  полностью оправданным. Если  есть  конкретные
признаки того, что  контрразведка  вплотную заинтересовалась разведчиком, он
не имеет  права рисковать безопасностью источников,  обострять ситуацию. Что
же касается сути дела и позиции Центра, то в ней не было ничего неожиданного
- инструкции составлялись так, чтобы в случае неудачи вина ни  в коем случае
не пала  на их авторов.  В дальнейшем  я решительно воевал с  этой  манерой.
Люди,  работающие  в  поле,  должны  твердо  знать,  что Центр  полностью их
поддерживает  и  готов  нести  ответственность  при  любом повороте событий.
Доверие   -  это  единственная   основа,  на   которой   может   действовать
разведывательная  служба.  Подчиненный  должен  безусловно  доверять  своему
начальнику, а для этого  начальник должен быть компетентен, доброжелателен и
не бояться  ответственности за свои  решения. Впрочем, об этом уже  шла речь
выше.
     Я встретился еще несколько раз  с Икбалем, мы начинали нащупывать почву
для  взаимопонимания, но дальше дело не пошло. Он дал знать,  что дальнейшие
встречи невозможны, не разъясняя причин.
     Часть  пакистанского руководства в то  время стала  заметно  тяготиться
характером  отношений, сложившихся с  США. Айюб-хан искал пути к  проведению
более   независимой  политики  и  имел  основания  считать,  что  американцы
поддерживают  его противников. Негласная  помощь советской  стороны  в  этой
обстановке могла бы  быть  полезной. Мне  неизвестно,  какие  обстоятельства
помещали дальнейшему развитию моих связей с г-ном Икбалем.

     Я  продолжал официальные занятия,  выполнял поручения  посла, бывал  по
разного рода делам в местных  учреждениях, ходил  по книжным  магазинам и до
сих пор с удовольствием вспоминаю прекрасный  подбор книг в  "Лондон бук" на
центральной  площади  Равалпинди.  Однако  настоящая  работа прервалась, мои
источники были законсервированы и, видимо, недоумевали по этому поводу. Меня
самого  тяготила  и беспокоила неопределенность  положения, и я был готов  к
тому,  что либо  Центр, либо  пакистанские власти потребуют моего выезда  из
страны.
     Время, однако, шло, ничего подозрительного не происходило, и постепенно
через несколько месяцев работа возобновилась.

     О моей профессиональной этике

     Соприкосновение с  контрразведкой заставило заново  взглянуть на самого
себя. Видимо, в чем-то я стал проявлять беспечность, слишком  полагаться  на
свою  удачу, пренебрегать жесткими требованиями  конспирации. Размышления по
этому  поводу  привели к  другой опасности  - я  стал робеть. При выходах на
встречи с источниками, а они проводились, как правило, поздно вечером или на
рассвете, я стал замечать  слишком много подозрительного. Остается  одна-две
минуты до контакта, и  вдруг  слишком медленно проехала какая-то  машина или
показался прохожий  там, где, кажется,  некуда идти  пешком. Решение целиком
принадлежит тебе. Ты  можешь отказаться от операции,  и это будет совершенно
правильно.  Но  если  ты  начинаешь страдать мнительностью, пугаться каждого
куста и поддаешься своей слабости, ты пропал, тебе надо менять профессию.
     Профессия  мне  нравилась, менять ее  ни в  коем случае  не хотелось, и
приходилось ломать себя.

     Из тетради воспоминаний

     Я расстался с Исламабадом в июне 1968 года  и вновь  побывал  там  лишь
через 10 лет.
     2  марта 1978 года  я летел из  Исламабада в  Карачи. Огромный  самолет
ДС-10  заполнен  пассажирами, стюардессы готовятся  разносить чай.  За окном
белесые облачка. Самолет, видимо,  подлетает  к  Лахору, как вдруг  в кабине
раздается громкий крик.  Кричит молодой человек в белой пенджабской рубашке,
вставший  со своего места  в том  же  ряду, где сижу  я. Сквозь гул различаю
слова. Молодой человек  требует развернуть  самолет в  сторону  Индии, иначе
"никто  не останется в  живых". В руках у  него  граната, плотно  прижатая к
животу,  палец   -  в  кольце.  Угонщик  продолжает  что-то  выкрикивать   и
направляется  вперед,  к  пилотской  кабине.  В  это  время  сзади  на  него
набрасывается  кто-то, оба они падают в проход  между креслами,  и раздается
негромкий взрыв.  Кабина заполняется дымом, поднимается невообразимый гвалт,
несут что-то залитое кровью, а самолет разворачивается в сторону Исламабада.
Угонщик  получил  тяжелые   ранения.  Убит  один  пассажир.  Храбрец,  столь
безрассудно  сваливший  угонщика (граната была самодельной и маломощной), на
следующий же день получает денежную награду от президента.
     И последний  раз удалось видеть зеленые холмы Исламабада в  январе 1989
года, когда я  был включен в  делегацию Ю.  М. Воронцова  для  переговоров с
лидерами афганской оппозиции.
     Погода  была  пасмурной,  временами  моросил  дождь,  и нам не  удалось
побывать в Марри, где шел снег.
     Я люблю  Пакистан  и могу со спокойной совестью сказать, что никогда не
сделал  ничего,  что наносило  бы  ущерб этой стране. В добрых же отношениях
между нашими народами есть частица и моих усилий.



"ВСЕ ДОКУМЕНТЫ ПИШУТЬСЯ ИСПОЛНИТЕЛЕМ ОТ РУКИ..."

     Три года в Москве, из них год на курсах усовершенствования - УСО.
     Учеба  требует  еще меньших  трудов, чем  в  101-й, режим  свободнее. У
каждого  слушателя  отдельная   комната,  но  вечером   собираемся   вместе.
Неизменные разговоры о работе и жизни, шахматы. Свободный  доступ  в тир,  и
один-два  раза в  неделю  я стреляю из  пистолета.  Это занятие  благотворно
действует на меня. Некоторые коллеги регулярно выпивают по вечерам, но ведут
себя спокойно и  лишь иногда  досаждают ночной игрой на бильярде. Стук шаров
разносится в тишине по всему небольшому зданию.
     В  целом,  честно  говоря,  мы  отдыхаем,  много  читаем,  готовимся  к
дальнейшим трудам. УСО - это важная ступенька служебной лестницы.
     После УСО - работа в отделе, подготовка к командировке в  Индию. Работа
в Центре не очень интересна. Непрерывный поток  бумаг,  причем большая часть
из  них, на  мой  взгляд,  не нужна и лишь отрывает  людей  от дела,  мешает
думать. Делопроизводство у нас было и остается на примитивном, но надежном с
точки зрения секретности уровне. Все документы пишутся исполнителем от руки,
регистрируются, сдаются лично машинисткам (к машинисткам очередь, их мало, а
нас  много). Затем бумаги  направляются  по назначению, копии  подшиваются в
дела, вновь  регистрируются  и  т.  д. Офицер  с двумя высшими образованиями
исполняет ту механическую утомительную  работу,  которую  с успехом и  более
аккуратно  могла бы  делать  пожилая  женщина. Короче говоря, в канцелярском
искусстве  мы стояли на той же ступени, что и любое советское учреждение, но
в нашем  случае все осложнялось секретностью. Часто можно видеть бродящую по
кабинетам  унылую   фигуру,  которая  разыскивает  запропастившуюся  куда-то
бумагу.   Бумага  была  написана,  отпечатана,  зарегистрирована  и  кому-то
передана страдальцем,  а  кому -  он забыл  и теперь  ведет розыски. В такой
ситуации приходилось бывать каждому работнику  Центра. Именно розыски бумаги
были причиной моего первого личного знакомства  с будущим начальником ПГУ, а
затем председателем КГБ В.  А. Крючковым. В ходе проверки обнаружилось,  что
за  мной  уже  несколько  месяцев  числится  документ  довольно  деликатного
содержания. У меня его нет. Начальник отдела смутно припоминает, что он, как
ему кажется, мог передать этот документ начальнику секретариата КГБ Крючкову
для  доклада  Ю.  В.  Андропову  и  советует  мне   обратиться  к  Крючкову.
Секретариат  комитета  для   простых  смертных  -  учреждение  таинственное,
могущественное,  и лучше дела  с ним  не иметь. Но потерять документ  никоим
образом невозможно,  я иду с девятого  этажа  старого здания на  Лубянке  на
третий этаж, разъясняю генерал-майору Крючкову, зачем я его беспокою. В этот
момент Владимир Александрович удивил  меня  своей  памятью. Услышав название
документа, попавшего к нему несколько месяцев назад,  он  немедленно  открыл
сейф и из толстенной пачки бумаг сразу же достал именно то, что требовалось.
Мне   показалось,  что   я  имею  дело  с  человеком  в  каком-то  отношении
необыкновенным.
     Я  помаленьку  вникал в новые дела, открыв, в  частности, неведомое мне
раньше искусство составления  комплексных планов. Комитет и ПГУ при  всей их
специфике  были составной  частью гигантской управленческой машины и в  этом
качестве подвергались  всем  веяниям административной  и  политической моды,
зарождавшимся на Старой площади в здании ЦК КПСС.
     В конце шестидесятых годов, а возможно и раньше, началась даже не мода,
а повальная эпидемия составления комплексных планов на все случаи жизни. Все
казалось удивительно простым и эффективным - наметь цели, подсчитай ресурсы,
определи исполнителей,  а затем  только  отмечай галочками  то, что сделано.
Беда была  в  том,  что план  становился самоцелью. В  его  основу  зачастую
закладывались  далекие  от реальностей  посылки, составители  отрешались  от
сложностей  жизни, которая  на каждом  шагу корректировала и сводила на  нет
первоначальные  замыслы.  Дело  же  считалось  сделанным,  когда  появлялась
очередная  красивая  бумага,  которую  с гордостью оглашало на  пленуме  или
съезде начальство. Этими комплексными планами и программами был вымощен путь
нашего общества в сегодняшний нерадостный день.
     Разведка не  может действовать без плана. Ее план должен быть деловым и
ни  в  коем  случае  не  предназначаться  для  того,  чтобы порадовать  взор
начальства. Планы нашего отдела были явно рассчитаны на начальников. Десятки
условных названий и псевдонимов, хитроумно расчерченные  схемы  и диаграммы,
отсылки к другим планам и схемам - все это производило нужное впечатление, и
к нам  за опытом стали присылать  ходоков другие  подразделения.  Душой всей
этой  увлекательной, многотрудной  и,  увы, не  очень  полезной  практически
деятельности  был  Юрий  Сергеевич М.,  удивлявший и  начальство,  и  коллег
обширной эрудицией, хорошим слогом и громоподобным басовитым голосом.
     Мода на комплексные планы продержалась в ПГУ довольно долго, но никогда
она не проявлялась столь ярко, как в конце шестидесятых - начале семидесятых
годов. Рецидивы этой моды приходилось подавлять много  позже, опускать людей
с заоблачных высот планирования на грешную оперативную землю.
     Между тем в ПГУ  произошла смена руководства. Ушел на  пенсию Александр
Михайлович  Сахаровский, начальником  разведки  был назначен его заместитель
Федор  Константинович Мортин, пришедший  в комитет  со Старой площади.  Ни с
тем, ни с другим близко общаться мне не довелось.
     Недолгие сборы, прощание с родственниками и приятелями, и я отправляюсь
в очередную командировку.



"УДЕРЖАТЬ МАДАМ ГАНДИ ЗА ЮБКУ..."

     Весна 1971 года. Только что  прошли всеобщие выборы в Индии, на которых
Индийский национальный  конгресс во главе с Индирой Ганди одержал выдающуюся
по любым меркам победу.
     Безоблачны советско-индийские отношения. Возникавшие несколько лет тому
назад  опасения по  поводу возможности изменения  внешнеполитического  курса
Индии в выгодном для США направлении не подтвердились. Индира Ганди твердо и
последовательно  выступает  за  развитие  всесторонних   отношений  с  нашей
страной.
     Назревает конфронтация Индии с  Пакистаном. Восточный Пакистан бунтует,
нарастает   движение   за  отделение  от  Западного   Пакистана  и  создание
независимого государства.  Это  историческая  неизбежность,  не могли  долго
держаться  вместе  два  "крыла",  разделенные  полутора  тысячами километров
индийской территории, различиями в языке,  культуре, экономике, политической
традиции.  Но историческая неизбежность реализуется не сама  собой, а  через
политических  лидеров  и   ведомые  ими  массы.  Пакистанское  правительство
усиливает  свои войска  в Восточном  Пакистане, ведет политические  маневры.
Тщетно.    Пламя    сопротивления   разгорается.   Его   раздувает    Индия.
Восточнобенгальские сепаратисты пользуются ее  материальной и неограниченной
моральной   поддержкой.   Индийская   печать    развертывает    ожесточенную
антипакистанскую  кампанию.   Не  проходит  дня,   чтобы  не   публиковались
душераздирающие сообщения о зверствах  пакистанской военщины  против мирного
бенгальского  населения. Пакистанское  руководство  обвиняется  в  геноциде.
Одновременно  распространяются,  как   правило,  со   ссылками  на  надежные
источники,  слухи о  том,  что Пакистан готовится нанести  удар  по Индии на
западной  границе, в  Кашмире и Пенджабе, с тем  чтобы  отвлечь внимание  от
событий в Восточной Бенгалии.
     Индийцы готовятся к войне. Их беспокоит  возможная позиция США и Китая,
они  не  вполне  уверены,  что  получат  достаточную  поддержку  со  стороны
Советского Союза. Обработку советских представителей - от посла Н. М. Пегова
до членов  многочисленных советских  делегаций  - индийцы ведут настойчиво и
изобретательно, умело используя наши слабые места - традиционный страх перед
усилением  американского влияния в этом регионе  и  состояние конфронтации с
Китаем.  Идет хитроумная политическая,  дипломатическая  и  пропагандистская
игра.
     Советская  сторона занимает  взвешенную  солидную  позицию.  Не скрывая
своих  симпатий  к  освободительному  движению  в  Бенгалии,  к  миролюбивой
политике  Индии (Индия предстает потенциальной жертвой  возможной агрессии),
осуждая  Пакистан,  мы  обещаем  сделать  все  возможное для  предотвращения
конфликта.
     Одновременно, однако, индийцы обращаются с просьбой о срочных поставках
некоторых  видов оружия из Советского  Союза. Наш государственный механизм в
экстренных  случаях  мог  действовать  весьма  эффективно,  и   эта  просьба
удовлетворяется с  невиданной  быстротой. 9 августа 1971  года по инициативе
индийской  стороны  подписывается  советско-индийский  договор  о  дружбе  и
сотрудничестве.
     Переговоры и консультации  продолжаются, призывы к миру, предотвращению
братоубийственной войны (слово "братоубийственный"  нравилось и политикам, и
журналистам - редкое публичное выступление обходилось  без него)  нарастают.
Многим  казалось, что  еще небольшое  усилие  -  и конфликт  не  перейдет  в
кровопролитную фазу.
     У  нашей  службы таких  иллюзий не появлялось. Информация, очищенная от
пропагандистского налета, ясно указывала на неизбежность войны.
     В этой  предгрозовой  атмосфере начиналась моя работа в  Индии.  Я  был
направлен сюда в  качестве  заместителя резидента.  Времени для постепенного
вхождения в дела не было.
     События развивались стремительно. Центр ждал информации.

     В цивилизованном западном мире многими десятилетиями  создавался миф  о
каком-то особом  миролюбивом, ненасильственном характере индийского общества
и его культуры. "Люди там задумчивы и нежны, а с неба льется золотая  пыль",
"жрецы  в белоснежных  одеждах",  ахимса,  Махатма Ганди,  Рамакришна,  мать
Тереза,  задумчиво бродящие  по улицам  Дели  и Калькутты священные коровы и
дымок благовоний, курящийся на  алтарях храмов,  джайны в марлевых повязках,
чтобы ненароком не лишить жизни комара, вдохнув его с воздухом, размышляющие
о  божественных  тайнах  бытия  садху  и  загадочные  вечные  отшельники   в
высокогорных пещерах у истоков Ганга, древние книги на  санскрите - вся  эта
экзотическая,    кружащая    голову    смесь   неотразимо    действует    на
экзальтированного    западного    обывателя,    страдающего    от    скучной
благоустроенности своей жизни. Действует это  и  на  советского  гражданина,
терзаемого  всеми  видами неустройства и жаждущего душевной  и  материальной
гармонии.
     Миролюбие индийского народа (без различия национальности, веры, местной
традиции, касты) становится общепризнанным штампом. Штамп  кочует из брошюры
в  брошюру, из статьи в  статью,  из речи в речь, пробирается в  официальные
документы. Хитроумные индийцы умело подпитывают это мнение.
     Первое  же  серьезное  соприкосновение  с  индийской  действительностью
развеивает этот миф. Индийцы ничуть  не миролюбивее и не воинственнее любого
другого народа,  их отвращение к  насилию представляет собой интеллигентскую
выдумку. Жизнь в Индии жестока к тем,  кого она не милует и в других странах
- к неимущим, к национальным меньшинствам, к чужакам, к слабым вообще.
     Не питает отвращения к насилию индийская  политика на всех уровнях и во
всех  проявлениях.  Война для Индии такое же продолжение политики, как и для
любого  другого государства.  Моральные  устои,  общечеловеческие  ценности,
философия  ненасилия,  идеи миролюбия и гуманизма  и прочий пропагандистский
ширпотреб  никогда  не  фигурировали   в  реальных   политических  выкладках
индийского руководства. Трезвый расчет, прагматизм с изрядной долей цинизма,
строгий учет государственных интересов  - таков  стальной стержень индийской
политики, замаскированный гирляндами цветов, ворохами философских трактатов,
фонтанами  высокопарной  риторики. Умение индийцев добиваться своих целей не
может  не вызывать  уважения  и даже  зависти. За  их  плечами  цивилизация,
насчитывающая пять тысяч лет.

     2 декабря 1971 года посол  Н. М. Пегов устраивал  прием в честь первого
заместителя  министра  иностранных  дел   СССР  В.  В.   Кузнецова.  Василий
Васильевич  прибыл  в  Дели для  того,  чтобы  вместе  с индийцами  изыскать
возможность  предотвратить  надвигающуюся   войну  с  Пакистаном   или,  как
грубовато шутили советские дипломаты, "удержать мадам Ганди за юбку".  В. В.
Кузнецов вел длительные и вежливые  беседы с Индирой Ганди, ее  советниками,
выслушивал многословные разъяснения резонов,  по  которым миролюбивая  Индия
обеспокоена  действиями  Пакистана.   К   тому  времени  уже  был   подписан
советско-индийский договор о дружбе и сотрудничестве, и в Индию нескончаемым
потоком поступала советская военная техника.
     Прием в посольстве проходил в чрезвычайно теплой обстановке. Гости мило
улыбались любезным хозяевам, говорили приятные и льстивые слова и озабоченно
хмурили  брови, упоминая о  пакистанской угрозе. Хозяева при этом упоминании
тоже сгоняли улыбки  с уст, выражая  твердую уверенность, что  здравый смысл
восторжествует  и  кровопролития  удастся  избежать.  При  этом  все  дружно
клеймили злодеев-пакистанцев и их американских и китайских покровителей.
     Все шло  прекрасно, как вдруг в зале приемов погас свет.  Свет погас не
только в  посольстве, а во  всем городе. Это могло  означать  только  одно -
началась война.
     Я быстро  ушел  с  приема,  в темноте  добрался  до машины и  из города
позвонил одному  хорошо осведомленному знакомому. (Звонить ему из посольства
было   нельзя  -   служащие   его  категории  не  имели  права  поддерживать
неофициальные  контакты  с  иностранцами.) Выяснилось, что два  неизвестных,
предположительно  пакистанских, самолета  нанесли удар  по  базе ВВС  Индии,
повредив взлетно-посадочную  полосу. Индийские  самолеты  немедленно нанесли
ответный удар, а сухопутные  силы пошли в наступление в районах Раджастана и
Сиалкота  на   западной   границе  и  начали  марш  на  Дакку  на  восточном
направлении.
     Было в этой истории с налетом на Агру нечто шитое белыми нитками. Какой
военачальник  пошлет всего два  самолета  для того,  чтобы  бомбить  крупную
авиабазу  в момент  наивысшей  опасности  для своей страны? Почему  самолеты
прилетели в  сумерках,  а не на  рассвете,  как это  делается  всегда,  если
нападающая  сторона  развязывает  войну  и стремится  получить  преимущество
внезапности?  Почему  пакистанская сторона не  предприняла вслед  за налетом
других действий?
     Ничего  загадочного не произошло.  Индия изготовилась к  войне, провела
массированную   пропагандистскую   подготовку,   тщательно    прозондировала
политическую ситуацию, сконцентрировала силы на главных  направлениях. Нужен
был повод,  но  напуганный,  затравленный  противник  его  не давал.  Так  и
появились самолеты  над Агрой.  Несколько  лет спустя  при встрече с П.  Н.,
одним из  авторов и  исполнителей военно-политической кампании  1971 года, я
заметил,  что  вся  операция  была  разыграна,  как  шахматная партия. П. Н.
довольно улыбнулся. В человеческой истории было немного  эпизодов, где столь
малые издержки дали такой крупный результат.
     Война  началась.  Вновь затемнение,  вновь закрашенные фары  автомашин,
фантастические слухи в дипкорпусе, победные лживые  сводки с полей сражений,
воинственная  музыка  по  радио.  Наша позиция  в  этой  войне была  ясна  -
благочестиво нейтральные  официальные фразы лишь  слегка  прикрывали твердую
поддержку Индии.
     Один  из   знакомых  устраивает   мне   встречу   с  крупным  индийским
военачальником. Мало сказать,  что  генерал настроен оптимистично. Он  точно
знает, когда и как закончится война: 16  декабря сдачей Дакки и капитуляцией
пакистанской  армии.  Прогноз основан на  точном расчете. Именно к этой дате
пакистанцы   сумеют   отойти   к   столице  Восточного  Пакистана.   Оказать
сопротивление  они не  в состоянии и защищать Дакку  не  будут, поскольку им
неоткуда ожидать помощи. "Мы знаем пакистанскую армию, - говорит собеседник.
- На их месте любые профессиональные солдаты вели бы себя таким же образом".
Индийский генерал совершенно точно предсказал развитие событий.
     17  декабря  в  Дели  всенародное  ликование,  улицы  забиты  людьми  и
машинами. В  дорожной  сутолоке задеваю крыло чужого автомобиля. Выскакивает
разъяренный водитель и, узнав,  что  я  русский,  из  советского посольства,
заверяет, что в этот великий день он может только поблагодарить мою страну и
никаких претензий ко мне не имеет: "Хинди руси бхай-бхай".

     Индия ошеломляет новичка.  Я долго вникал  в  индийские  дела в Центре,
интересовался  ими  в  период  работы  в  Пакистане,  изучал  эту  страну  в
институте, несколько  раз проездом бывал в Дели, и тем не менее очень многое
здесь оказалось для меня неожиданным.
     После  патриархального,  спокойного  Исламабада  поразил   лихорадочным
темпом жизни  Дели.  Тот круг  людей,  в котором приходилось  вращаться, жил
политикой, в первую очередь внутренней. Мне показалось, что  не хватит жизни
для того, чтобы  освоиться с невероятно пестрой картиной, которую являла эта
политика. Десятки крупных партий  и организаций, в свою очередь делящиеся на
десятки фракций  и групп. Все они взаимодействуют,  блокируются, соперничают
друг с другом. У каждой партии и  группы есть  свой взгляд на  международную
политику, на Советский Союз, США  и Китай. Сходятся  они, за незначительными
исключениями, лишь в  одном - неприязненном отношении к  Пакистану. Однако и
здесь все далеко не просто. Южане равнодушно взирают  на кашмирскую проблему
и  на  Пакистан,  их больше занимают отношения со  Шри  Ланка, где проживает
много тамилов. В стране периодически вспыхивают кровавые столкновения  между
индусами и  мусульманами,  острой остается проблема безработицы, безудержно,
на  15  миллионов  в год, растет население. Редкий  день проходит без  того,
чтобы полиция не стреляла в  бунтующее по разным поводам население. Личные и
групповые разногласия преследуют индийское руководство, и лишь железная воля
Индиры Ганди сплачивает соперничающих политиков.
     У Индии глобальные внешнеполитические интересы и огромный международный
авторитет.  Не  решены  проблемы  с  Китаем,  очень  непросто   складываются
отношения  с США, обострившиеся  в результате конфликта с Пакистаном.  Индия
ощущает себя великой державой, добивается признания своей  доминирующей роли
на  субконтиненте и в  регионе  Индийского океана, требует  должного места в
мировых делах. Успешная кампания в Восточной  Бенгалии, создание Бангладеш и
унижение   исторического   противника  -  Пакистана   еще  более   усложняет
внешнеполитические   проблемы   страны.  Великолепным  индийским  дипломатам
приходится нелегко.
     Индийцев и нас обеспокоила нормализация китайско-американских отношений
в 1972 году. Мы внимательно  следим за попытками Индии уладить свои проблемы
с  Китаем, индийцы  нервно  вздрагивают от  каждого  сообщения  о  таких  же
попытках Советского  Союза.  Короткий  материал по  этому поводу в  одной из
индийских газет вызывает  поток  встревоженных  полуофициальных  обращений в
посольство СССР.
     Совершенно ясно,  что овладеть можно  лишь общими  контурами  всей этой
невероятно  пестрой, постоянно  изменяющейся  мозаики.  Надо  полагаться  на
знания и оценки экспертов в отдельных областях. Такие специалисты есть как в
резидентуре, так и среди "чистых" советских дипломатов  и журналистов, где у
меня быстро появляются хорошие друзья. Все они знают Индию, любят эту страну
и свою работу, в курсе индийских проблем  и не могут жить без дискуссий. Мне
с  ними  интересно.  (Наша  дружба  продолжается  до  сих  пор,  но  предмет
разговоров   изменился.   Теперь   это   не  Индия,   а   наше   собственное
многострадальное Отечество.)
     Определяются и те проблемы,  где необходимо глубоко разобраться самому,
-  политика  США и  Китая  в отношении Индии,  Пакистан,  советско-индийские
отношения. В области внутренней политики - прочность позиции правящей партии
Индийский национальный конгресс и Индиры Ганди. Это приоритетные направления
нашей  информационной работы. Разумеется, забота из забот, основная проблема
-  американцы.  Служба  была  одержима  работой  по  американцам,  и  именно
благодаря этой одержимости ей удавалось добиваться результатов.

     Первоочередных задач передо мною, новым заместителем резидента, много -
наладить  рабочее взаимопонимание  с подчиненными и  начальником, интенсивно
осваивать политическую и оперативную проблематику, вести  личную оперативную
работу,  то бишь продолжить контакт с некоторыми уже известными нам  лицами,
завести круг личных полезных связей и попытаться увеличить  число источников
резидентуры. Все это необходимо делать одновременно.
     Освоение новых или частично  знакомых по работе в Центре проблем особых
усилий  не   требовало.  Ежедневно  мне  проходилось  прочитывать  сообщения
источников,  беседовать  с  работниками  и  "чистыми" дипломатами,  истинным
удовольствием поначалу было чтение  индийских газет. После зажатой  цензурой
пакистанской   печати   и  сухой  официозной  советской   прессы   индийская
журналистика  -  остроумная,  разнообразная,  раскованная -  была  настоящим
открытием.  Ее дополняли несколько  американских  и английских  изданий плюс
передачи  индийского  и  московского  радио.  Надо  было только  отбирать  и
приводить  в  систему   всю  эту  информационную  массу,  выделять  основные
направления развития событий и  постоянно следить за ними. Неоценимую помощь
оказывал наш штатный  аналитик Геннадий Васильевич Н., обладавший гигантской
эрудицией   в  вопросах  внутреннего   и   международного  положения  Индии,
дисциплинированным умом  и  несколько  неожиданным при его  каторжной работе
чувством юмора. (Безвылазное сидение  в тесной комнатушке,  где  кондиционер
гонял  без  устали  все тот  же  ограниченный  объем воздуха,  пренебрежение
физической  нагрузкой сделали  свое дело.  Геннадий  Васильевич  свалился  с
инфарктом в возрасте тридцати трех  лет, и потребовались годы для его полной
реабилитации.)

     О моей профессиональной этике

     Все дела  взаимосвязанны,  и нельзя  увлечься  каким-то  одним  из них.
Необходимо основательно познакомиться с каждым сотрудником, узнать его не по
бумагам,  а в  реальной рабочей  обстановке,  выяснить, на  что он способен,
можно ли  положиться на  его  здравый смысл,  находчивость, решительность  в
сложных ситуациях. Чрезвычайно важно сделать так, чтобы младшие коллеги были
уверены в компетентности  и порядочности своего  начальника. Они обязательно
должны  видеть,  что  их  руководитель  способен  не  только  дать  толковые
рекомендации,  но и  сам  работает в поле, что у него есть личные контакты и
источники, что он может квалифицированно выявить наружное наблюдение и т. п.
     В идеальном варианте сотрудники резидентуры не должны быть  осведомлены
о работе друг друга. Каждому положено знать лишь то, что ему необходимо. Это
золотое  правило. Соблюсти его в  полной мере чрезвычайно трудно.  Служебные
инструкции и профессиональная этика запрещают проявлять любопытство  к чужим
делам. Строжайшим образом засекречиваются имена, адреса, служебное положение
источников и  контактов,  условия связи  с  ними. Однако  невозможно  скрыть
простую  вещь  -  проводит  ли  шеф  все  свое  рабочее время в кабинете,  а
свободное - в бассейне, на корте или в дружеской компании соотечественников.
     Твоя деловая репутация - это  важнейший компонент в связке "начальник -
подчиненный".

     Рабочий  день растягивался, зачастую он начинался в  шесть часов утра и
завершался глубокой ночью.
     У меня  появилось  много  хороших  знакомых.  Среди  них  и  те,  с кем
приходилось  видеться  изредка,  как  правило,  под  покровом  ночи  или  за
пределами  города.  По  большей  части  мои  новые  знакомые   относились  к
категории,  именуемой  "официальные  связи".  Это  означает,  что  оснований
рассчитывать на установление специфических разведывательных  отношений нет и
нет  необходимости каким-то образом скрывать контакт с ними. Об этих  связях
знает посол, этих знакомых можно приглашать на приемы, а ссылка на их мнение
придает вес политическим суждениям.
     Я часто езжу к отставному главному министру штата Мадхья прадеш  Д.  П.
Мишре. Он отошел от активного участия в  политике, но сохраняет к  ней живой
интерес,  знает:  всех и  каждого.  Индиру  Ганди ласково  называет "дорогая
девочка"  и  регулярно пишет ей послания  по  разным  политическим  поводам.
Иногда  я застаю у  Мишры  посетителей  -  министров,  известных  политиков,
крупных  бизнесменов. У  меня создается  впечатление, что сам бывший главный
министр не прочь показать  миру, что он  не забыт  дипломатическим корпусом.
Вывод оказался  небезосновательным.  Однажды раздается телефонный  звонок  и
помощник  Д. П. Мишры передает просьбу моего уважаемого друга срочно прибыть
к  нему.  Прибыв,  обнаруживаю  на  лужайке  перед  домом  бывшего  министра
несколько  десятков людей явно провинциального  обличья. Они  терпеливо ждут
приема. Мы неспешно беседуем часа полтора. Темы для разговора нет. Сухонький
старичок в  конгрессистской  шапочке  говорит тихо, сидит в глубоком  кресле
неподвижно. Откуда-то из норки появляется  мышонок,  уверенно взбирается  на
кресло, карабкается по рукаву и встает столбиком на плече моего собеседника,
у  самого  уха.  Картина  умилительная, заставляющая забывать, что  старичок
славился   когда-то  своим  крутым   нравом,   беспощадностью   и   дерзкими
политическими маневрами.
     Время  от  времени  ранним  утром  заглядываю  к  другому  знакомому  -
государственному министру Р. К. Кхадилкару. Это ветеран индийской  политики,
известный своими  прогрессивными  взглядами, добрым отношением к  Советскому
Союзу. Помимо  всего  прочего,  это  очень  милый,  очень  интеллигентный  и
начитанный человек, который охотно  дает мне книги  из  своей библиотеки. Мы
вместе  завтракаем  -  омлет и  чашка чая - и обсуждаем  последние  события.
Министр знает все.  Иногда на мой вопрос он говорит: "Это  секрет,  об  этом
никто не знает", но  не выдерживает  и начинает  рассказывать. Далеко не все
нравится  Кхадилкару  в  нашей политике. "Вы там  все  бюрократы.  В  Москве
перестают  реально видеть жизнь.  Москва  должна больше  заботиться  о своих
отношениях  с  Дели, не  отдавать  их на  откуп  бюрократам". Бюрократов мой
собеседник  терпеть  не  может,  и  когда хочет выразить  серьезную  степень
недовольства мной, то  говорит: "И ты тоже бюрократ". Разочаровывать его мне
не хочется, и я не протестую.
     Кхадилкар  - живая история.  Он готов рассказывать часами  и  то и дело
соскальзывает с проблем,  интересующих  меня сегодня, в реминисценции. Я его
возвращаю к теме разговора. Он сердится - "ты бюрократ". Удивительно приятен
был и сам мой друг, и его домик старинной колониальной постройки, окруженный
классическим  изумрудным  газоном.  Раннее  утро в Дели,  как, впрочем, и  в
других  широтах, лучшее  время  для ощущения  полноты жизни и  для дружеской
интеллигентной беседы.  Окружающий мир представляется  в  это время  если не
проще, то понятнее.
     В  числе  моих  друзей  оказался  и  весьма  влиятельный,  еще  молодой
политический деятель,  занявший в  1974  году  пост министра кабинета Л.  Н.
Мисра.
     Министр постоянно  в  центре всех  крупных событий  и, следовательно, в
центре  всех интриг,  а  временами  и скандалов.  У него обширнейшие связи с
индийским бизнесом,  и есть основания верить общему мнению, что Мисра создал
основные  каналы тайного  финансирования Индийского национального конгресса.
Эта тема,  разумеется, в наших  беседах не затрагивалась,  однако министр не
лишал себя удовольствия дать понять, что он пользуется доверием Индиры Ганди
и она прислушивается  к его  советам. Как-то Мисра во время сердечной беседы
признался, что он  и его коллеги испытывают не  только глубокое  уважение  к
Индире Ганди, но и не менее глубокий страх перед ней. В это охотно верилось.
Известный  публицист   Ф.   Мораэс  в  1971  году  писал:  "Индира  Ганди  -
единственный мужчина среди конгрессистских старых баб".
     Мисра докладывал Индире Ганди о наших встречах.
     Мисра  был  мне  очень симпатичен.  Этот человек  сам  взвалил  на себя
тяжелейшую политическую ношу,  стоически терпел неудачи, радовался  успехам,
боролся с тайными и  явными соперниками и не знал устали. Думаю, что встречи
со мной помогали ему проверять какие-то  свои оценки. По крайней  мере,  так
казалось мне в то время.
     2  января 1975  года  Л. Н. Мисра был  тяжело  ранен  взрывом  гранаты,
брошенной   в   него  на  предвыборном  митинге   в   Бихаре,   не   получил
квалифицированной  медицинской  помощи  и вскоре  скончался  от  перитонита.
Вечная ему память!

     Индийская слабость - многословие. Этим грешат  почти все мои  знакомые.
Долгие экскурсы в историю, бесконечные разъяснения несущественного,  уход  в
сторону от  предмета  разговора  и возвращение к нему с какой-то  совершенно
неожиданной  стороны,  личные  переживания  -  все  это  связано причудливой
логикой.  Для  того  чтобы  выбрать из  такого  разговора  интересующие тебя
сведения, необходимо  терпение и  время, но иногда случается так,  что  пора
расставаться  с  весьма осведомленным человеком,  а ничего  стоящего он тебе
рассказать не успел.

     О моей профессиональной этике

     Практический  подход  к  проблеме  беседы  с  чересчур   словоохотливым
человеком  прост. К  каждой беседе, к каждой  встрече  необходимо  тщательно
готовиться,  не  полагаясь  на случай. Необходим  план, который составляется
заблаговременно и обсуждается работником  со  своим руководителем.  Но этого
мало. Если  ты собираешься получить политическую информацию по определенному
вопросу, надо заранее составить  в голове  или  на бумаге схему того, что ты
уже знаешь, что необходимо уточнить, какие пробелы  в своем знании ты должен
заполнить.  Как бы  многословен, расплывчат ни  был собеседник  или источник
информации, ты  сможешь  получить  от  него  нужные сведения.  Есть здесь  и
уязвимый  момент. Нельзя подпасть под влияние уже сформировавшейся у  тебя в
ходе  подготовки идеи и  вольно или  невольно  навязывать  ее собеседнику. К
собственным взглядам, оценкам и убеждениям следует  относиться критически, а
высказывая  их, стремиться не переубедить  собеседника,  но  побудить его  к
более четким и обоснованным суждениям.
     Впрочем, есть четко, глубоко мыслящие и лаконично излагающие свои мысли
представители многочисленной и многоязычной иностранной колонии - дипломаты,
разведчики, ученые, бизнесмены, миссионеры.

     Во  всем  многообразии   проблем  выделяется  "главный  противник".  Мы
постоянно  ощущаем  американское влияние на индийскую  политику, знаем  круг
людей, на которых опирается посольство США - проамериканское лобби, выявляем
сотрудников  ЦРУ в  посольстве  и  за его  пределами,  а также  кое-кого  из
американской агентуры в классическом смысле этого слова.
     Деятельность   американцев   беспокоит  и  индийское  правительство.  В
сентябре 1972  года президент правящей  партии Ш. Д.  Шарма публично обвинил
ЦРУ в организации  беспорядков в Индии, подрыве отношений Индии с Бангладеш,
(Непалом   и   другими   соседними   странами.    Развертывается    яростная
пропагандистская   кампания.    Ее   подпитка,   несомненно,   политическая,
антиамериканские  настроения  в Индии  традиционно сильны,  и позиция  США в
период   недавно  закончившегося  конфликта  с  Пакистаном  их  основательно
подогрела.  Коллеги из ЦРУ  и пропагандистских  американских  ведомств  дали
повод для этой официальной вспышки антиамериканизма.  Не  удается остаться в
стороне  и нам.  В  парламенте  раздаются требования провести  расследование
деятельности ЦРУ в Индии.  Наши  политические  недоброжелатели  и  оппоненты
конгрессистов требуют одновременно расследовать и деятельность КГБ.
     Кампания  утихла  сама  собой.  Летом  1973  года  в Индии  побывал  Г.
Киссинджер:  "Мы  признаем  Индию  как  одну из важных  сил  в развивающемся
мире... Наши усилия  направлены на то, чтобы устранить  многие  раздражающие
последствия  политики  1971  года..."   Индийско-американские  отношения  на
какое-то время стабилизировались.
     Наше соперничество с ЦРУ продолжалось. Ощущалось  влияние разведки  США
не только на индийские дела, но и ее настойчивая работа по советским людям в
Индии. Костяк резидентуры ЦРУ в Дели составляли эксперты по Советскому Союзу
-  не  политические,  а  оперативные  эксперты,  специалисты  по  разработке
советских учреждений. Нам  они были хорошо известны. Их попытки  выходить на
советских  граждан  иногда  пресекались  сразу, в  некоторых  же случаях  мы
позволяли   контакту  развиваться  под  нашим  контролем.  Мне  неоднократно
приходилось   убеждаться,   насколько  сходны   методы  и  приемы,  которыми
пользуемся мы  сами и  американские коллеги. Обычно  можно было предсказать,
какой  шаг  американский  коллега  сделает  на  следующей  встрече  с  нашим
человеком, когда предложит  тому  заработать небольшую  сумму  за написание,
скажем,  статьи  на  совершенно  невинную  тему.  Стандартным  приемом  было
доброжелательное, без нажима сделанное предложение  подумать о невозвращении
в Союз, где  у  собеседника могут быть определенные неприятности по той  или
иной причине, которая здесь же и называлась. Американцам была  известна  еще
не  изжитая  к тому  времени наша  глупейшая и вреднейшая практика.  Если  к
советскому  человеку делался,  говоря профессиональным  языком, "вербовочный
подход",  на него ложилось несмываемое пятно.  Логика была примерно такой  -
если американцы  сделали  вербовочное  предложение,  значит,  наш  дипломат,
журналист или разведчик дал для этого повод и, как минимум, находится в поле
зрения противника.  Объект  подхода оказывался перед  дилеммой:  доложить  о
случившемся и возвратиться в  Союз с подмоченной репутацией и неопределенной
перспективой или же принять грех на душу, умолчать и  жить  в вечном страхе,
что  рано или  поздно КГБ  дознается  о  случившемся.  С  этой  убийственной
практикой давно покончено. Наши работники должны быть уверены,  что ни  одна
ситуация,  в которой  они ведут  себя  честно  и мужественно,  не  отразится
неблагоприятно на их  судьбе.  В  последние  годы  мы  официально,  приказом
поощряли наших людей, дававших отпор попыткам склонить их к измене.
     Не буду  скрывать, что порою  американцам удавалось  добиваться успеха.
Хотя  это  и  не  было  заслугой  делийской  резидентуры  ЦРУ,  в  советском
посольстве работал  американский  агент, военный  атташе  Д. Ф.  Поляков.  В
отношении  этого  человека  в  Центре  были определенные подозрения, но, как
нередко случается  в нашем деле, потребовались  еще годы,  чтобы  подозрения
подтвердились.  Поляков   работал   активно,  передавал   американцам  и  ту
информацию, которой с ним делился резидент КГБ.
     Отношения с военными разведчиками у  нас  были отличные, но существовал
четкий предел тому, чем можно было с  ними  делиться  и чем нельзя. Все, что
связано  с  конкретными  источниками,  операциями  резидентуры,  было  нашим
секретом. Поляков  демонстрировал свое полное расположение к чекистам, но от
приятелей  из числа военных было известно,  что он  не упускал  ни  малейшей
возможности настроить их против КГБ и исподтишка преследовал тех, кто дружил
с нашими товарищами. Ни один шпион не может избежать просчетов.
     Рука  ЦРУ  ощущалась и  в публикациях некоторых  индийских  газет.  Мы,
разумеется, платили той же монетой.
     Я помню имена некоторых  американских коллег, работавших в мое время. В
архивах есть их полные списки, но у меня нет желания ни прибегать к архивным
материалам, ни называть их  имена. Так  же, как и  мы, они  старательно и не
всегда удачно  делали  свое  дело. Они  были  инструментом  политики  своего
правительства, мы проводили политику (своего государства.  Обе  стороны были
правы.
     Наша служба отслеживала американских разведчиков, выявляла  их агентуру
и контакты, анализировала состояние их отношений  с сослуживцами и "чистыми"
дипломатами,  интересовалась  их   привычками,  финансовыми  делами.  Задача
нелегкая, но выполнимая. Накопив достаточный  объем данных, мы анализировали
их  и определяли, есть ли  основания предложить  американцу сотрудничество с
советской  разведкой.  Был   и  другой  вариант  -  компрометация  активного
разведчика  по  возможности с  последующей пропагандистской шумихой.  Первый
вариант  был  несравнимо  выгоднее.  Цель   второго  скромнее   -  нанесение
политического  урона  противнику  и  временная  дезорганизация   работы  его
резидентуры.  Кроме  того,  в  случае  скандала  с  американским разведчиком
местным спецслужбам волей-неволей приходится усиливать работу по резидентуре
ЦРУ,  у  посла США  появляются основания быть  недовольным своим резидентом.
Испорченные отношения с послами парализовали не  одну  резидентуру  и ЦРУ, и
КГБ. Это правило.
     Незадолго  до  моего  приезда  в  Дели  было  проведено  мероприятие  в
отношении молодого  американского разведчика  Л-на,  который  помимо  прочих
занятий  специфического   свойства  вел  разработку  советского  гражданина.
Планировался  первый  вариант.  Для беседы с  Л-ном  из  Москвы прибыл  тоже
молодой,  но  уже  высокопоставленный  работник  Центра, прекрасно владеющий
английским, уверенный в себе, имеющий репутацию  специалиста по американцам.
Беседа продолжалась долго  и давала  основания рассчитывать  на успех. Утром
следующего дня, однако, посол США явился  с гневным  протестом к послу СССР.
Попытка  сорвалась, Л-н  еще  долго работал в  Азии  и Африке, но, насколько
припоминаю, контактов  с советскими людьми избегал.  Что же, не каждый  день
приносит удачу. Нужны терпение и труд.

     Жизнь в напряженном режиме становится привычной. Появляется возможность
читать, заниматься спортом. Приобщаюсь к теннису, читаю  поздно  по вечерам.
Судя  по  сохранившимся выпискам за 1973 год, это  преимущественно книги  об
Индии,  Китае и  США: "Азиатская драма" Мюрдаля,  "Открытый секрет. Политика
Никсона-Киссинджера   в   Азии",   "Сборник  статей   по   арабо-израильским
отношениям",  "Прогресс  и разочарование"  Р.  Арона,  "900  дней" Солсбери,
"Невидимые империи"  Л.  Тернера,  "Долгая  революция"  Э.  Сноу, "Классовая
структура  и  экономическое  развитие  в  Индии  и Пакистане"  А.  Медисона,
"Последние  дни британского раджа" Л.  Мосли,  "Политика  китайско-индийской
конфронтации" М. Рама,  "Приближающееся столкновение" Стефенсона, "Говорящее
дерево" Р. Лэнноя и т. п.  (Смотрю свои старые заметки, пишу и думаю - то ли
я  очень быстро читал, то ли  у меня было гораздо больше времени, чем сейчас
вспоминается.) С  наступлением сезона  езжу на утиную  охоту. Утиные болотца
разбросаны на очень небольшом расстоянии от Дели. Час на дорогу, полтора-два
часа в камышах и  час обратно. Без добычи возвращаюсь редко. Очень нравилась
сама  обстановка  этих  маленьких  экспедиций, красота  солнечного  заката в
дремотной сельской местности, холод зимнего утра и птичье  многоголосье. Мне
до сих пор  кажется, что трубный с переливом крик индийских журавлей  (мы их
никогда  не стреляли)  и  перекличка гусиной стаи  относятся  к числу  самых
приятных для человеческого уха звуков.
     К концу пребывания  в Индии стрельба перестала нравиться. Стало  стыдно
губить живое. Лучше было тихо  стоять в камышах и наблюдать  стремительный и
изящный утиный полет.
     Мне повезло с резидентом. Я.  П. Медяник обладал недюжинным оперативным
чутьем, умел разбираться в людях и сразу же располагал к себе дружелюбием и,
что  важно  в человеческом общении,  искренним  и  нескрываемым интересом  к
собеседнику. Ведь люди так  мало интересуются друг другом и  так нуждаются в
бескорыстном и  добром внимании.  Мы  подружились, хорошо  работали  вместе,
иногда спорили. Яков  Прокофьевич  считал  себя  спорщиком и с удовольствием
вспоминал, как  однажды  заспорил  с самим  Андроповым, да так  горячо,  что
председатель даже упрекнул его за это. Я тоже частенько  и помимо своей воли
ввязывался  в  споры. У нас все кончалось мирно,  а  ход событий, случалось,
доказывал мою неправоту.
     Примерно  раз  в  месяц  Медяник  и  я  направлялись  в  какой-либо  из
близлежащих ресторанов,  обычно в  барбекью,  расположенный  во дворе  отеля
"Ашока". Жареное мясо, лепешки, салат  - и наслаждайся жизнью.  Было в  этих
вылазках некоторое нарушение оперативных порядков.  Сотрудникам  резидентуры
настоятельно рекомендовалось не  демонстрировать внешнему  миру свое близкое
знакомство.  Один  из демаскирующих моментов  -  принадлежность  к  компании
установленных разведчиков.  Этот признак фигурирует  во  всех известных  мне
наставлениях иностранных контрразведок.
     Мои   подчиненные  оказались  знающими,  добросовестными  и  работящими
офицерами. Однако в  1972 году пришлось расстаться с одним из  них при очень
неприятных  обстоятельствах.  Было  замечено,  что этот  человек, обладающий
отличными  способностями,  свободно  владеющий  английским   и  без  акцента
говорящий на  хиндустани,  связался  с  группой  нечестных  дельцов  и  стал
использовать посольские возможности для контрабандного ввоза товаров. Это во
все  времена  расценивалось  в  нашей  службе  как  совершенно  недопустимое
явление. Работника  уволили.  Он пытался  покончить  жизнь самоубийством, но
выжил, нашел  новую  работу и  доволен  своим  положением.  Мне  до сих  пор
досадно, что мы не заметили и не пресекли его  проделки вовремя, когда можно
было  спасти человека для  службы. Помешало уже упоминавшееся мною нежелание
наших людей говорить начальству что-то нехорошее о своих товарищах.
     И  единственный,  пожалуй,  раз  за  все  годы  службы я  невзлюбил  не
начальника, а  собственного  подчиненного. С Георгием  я познакомился  еще в
Москве,   и  он  мне  приглянулся  своим  энтузиазмом,  желанием   работать,
подвижностью.  Меня постигло  горчайшее разочарование. Георгий  умел многое:
водить машину, ремонтировать ее, играть на  гитаре, петь,  играть в  теннис,
бадминтон и  во  что-то еще. Он только не  умел  работать  и, как  я  вскоре
убедился,  не  обладал  достаточной  волей  для того,  чтобы  заставить себя
работать. Моя неприязнь к этому человеку приобрела .устойчивый  характер, но
общение  с  ним  привело к важному  выводу:  есть люди,  которых  бесполезно
воспитывать  и приобщать к оперативной  работе. На  них  не следует  тратить
время и нервы. Им  надо находить место по  способностям  в немалом  аппарате
Центра или расставаться с ними навсегда подобру-поздорову.

     О моей профессиональной этике

     Наша служба как  своеобразный  общественный институт  покоится на  трех
китах:   взаимное   доверие   действующих    лиц,    преданность    делу   и
требовательность. Она  не  может не только нормально  функционировать,  но и
просто существовать, если источник и  офицер, офицер и резидент, резидент  и
Центр  не  будут  доверять  друг  другу.  В  нашем  деле,  где  очень  много
кропотливой, даже скучной работы, в  любое  время могут  возникать ситуации,
когда  под  угрозой оказывается  судьба человека.  Многие  наши  иностранные
помощники  работают за деньги, бывает, за очень  большие  деньги, но никакие
суммы не  побудили бы  их к  этому, если бы они не доверяли  нашей службе  и
конкретно человеку, поддерживающему с ними контакт. В ходе длительной работы
между нашим  офицером и  его "контактом" (назовите его агентом,  источником,
помощником  - сути дела это не меняет) возникает совершенно особая близость,
которая, судя по книгам и рассказам ветеранов, может появляться у людей лишь
на  войне.  Встреча  с  источником  проводится  один   на   один.  Разведчик
добросовестно и  подробно отчитывается о ней, он должен честно  доложить и о
неприятных  для него  моментах, а  такие  бывают нередко.  Если он поддается
соблазну  что-то  утаить,  солгать,  то  маленькая  ложь  непременно   будет
превращаться  в  большую  и  столь  же  непременно  обнаружится  в  будущем.
Разведчик  должен быть уверен,  что никакая  правда, даже  самая неприятная,
никакая  его ошибка не будет обращена  начальником ему во  вред. Только  при
этом условии и  начальник может быть  уверен, что  подчиненный  всегда будет
доверять ему, ничего не утаивая и не искажая.
     Доверие   не   исключает   требовательности.   Именно  требовательность
позволяет   стимулировать   работу,  выделять  способных  и  добросовестных,
избавляться от тех, кто не оправдывает  доверия. Требовательность - это один
из ликов  человеческой  справедливости, она должна быть  одной для всех - от
начальника   разведки    до    самого   младшего,   начинающего   работника.
Требовательность не может идти только сверху вниз - она должна быть всеобщей
и взаимной.
     И наконец, преданность делу. Наша служба не может предложить сотруднику
материальных  благ,  быстрой  карьеры,  общественного  признания.  Разведчик
должен  быть  скромен  и  неприметен,  его  главный  побудительный  мотив  в
преданности делу и своему товариществу, в служении Отечеству.

     Дружественные  отношения  между  Советским  Союзом и  Индией  отнюдь не
означали, что индийская  контрразведка  относилась  либерально к  активности
нашей  службы.  Существовали  как  бы  неписаные  правила:  не  возбраняются
контакты с политическими, общественными деятелями,  журналистами и т. п. Это
распространялось  на  посольства и  разведывательные  службы  всех  стран  с
некоторыми  ограничениями  для  пакистанцев и китайцев.  Выявленные  попытки
устанавливать  выходящие  за рамки официальных отношения  с государственными
чиновниками, военнослужащими и особенно сотрудниками  спецслужб решительно и
жестко пресекались.
     Время от времени разражались публичные скандалы. Румынский дипломат был
захвачен  с поличным во время получения им документов  министерства  обороны
Индии от местного  журналиста и передачи тому же журналисту в качестве платы
ящика  виски.  Встреча  проводилась  в  городе,  место  ее  проведения  было
обставлено  десятками  контрразведчиков.   Газеты  с  упоением  смакуют  все
подробности. Имена отличившихся сотрудников не называются, но о них  говорят
с гордостью.
     Дело занятное.  Каким образом  контрразведке  удалось заранее узнать  о
месте  встречи  и  подготовить  захват?  Возможны  два  варианта.  Индийский
журналист был подставлен  контрразведкой румынскому  разведчику, но  в  этом
случае его имя осталось бы неизвестным широкой публике. Однако это  реальное
лицо. У нас с ним было соприкосновение, и от развития контакта наш сотрудник
уклонился  -  индиец  предлагал  грубо  сфабрикованный  секретный  материал.
Видимо, имел место другой вариант: румын и журналист сговаривались о встрече
по телефону (пределы  человеческого легкомыслия  никому не известны) либо  в
помещении, где установлены подслушивающие устройства.
     Румын  объявляется персона нон грата. Журналиста судят. Основной  тезис
его  защиты:  подсудимый  не  имеет  ни  малейшего отношения  к министерству
обороны, у него нет там  даже знакомых, и так называемый  секретный документ
он изготовил самолично без чьей-либо помощи.
     Зачем румынской  разведке потребовались документы министерства  обороны
Индии?  У нашей службы  взаимосвязи  с  румынами  в ту пору уже не  было,  и
выяснить это так и не удалось.
     У нас  тоже бывают неприятности. Индийцы выдворяют наших работников без
объяснения  причин.  Посольство ритуально протестует,  но мы знаем,  на  чем
работник "прокололся". Надо отдать им должное, индийцы в этих случаях всегда
действуют   корректно,   но   решительно.   За   выдворяемым    выставляется
демонстративное  наружное наблюдение. В  день отъезда  его провожают крупные
силы  "чистых"  дипломатов  во  главе  с офицером  безопасности.  Выдворение
сотрудника  - это  серьезное происшествие,  как  правило,  ему  подвергаются
полезные  и работающие люди. Пятном в  биографии  разведчика  этот эпизод не
становится,  хотя,  разумеется,  возможности  его  дальнейшего использования
сужаются, особенно если дело получило огласку.
     Выдворение - это травма. Разведчик нуждается  в особенно внимательном и
бережном отношении к нему старших по службе.
     Примечательно, что  контрразведка время от времени наказывала нас таким
образом не  только за  неосторожные  соприкосновения с  носителями индийских
государственных  секретов.  Выдворялись   и  те,  кто  активно  работал   по
американскому и другим иностранным посольствам.
     Когда-то  существовало мнение, что  контрразведывательный режим в Индии
слаб.   Это   вело   к   некоторой    легковесности   подхода   к   вопросам
конспиративности, проработки технических аспектов деликатных операций. Жизнь
заставила службу заплатить за эти заблуждения. Индийские коллеги - оппоненты
на профессиональном языке - заслуживают самого глубокого уважения.
     Неприятные  инциденты не отражались на  межгосударственных  отношениях.
Неосновательны,  на  мой  взгляд,  рассуждения  о  том,  что так  называемые
"шпионские  дела"  являются  причиной  ухудшения  отношений  между странами.
Напротив, осложнения всегда  вызываются  более глубокими обстоятельствами, и
раскрытие "шпионских  дел", придание им широкой огласки служит лишь  удобным
поводом  для  обвинений  противостоящей стороны.  Именно так обстояло дело в
известных инцидентах 1971  года  в Англии,  1983 года  во  Франции и  т.  д.
Легковерная публика охотно принимает следствие за причину осложнений.
     Еще  в  1967 году,  разъясняя  обстоятельства  громогласного выдворения
резидента  индийской  разведки, высокопоставленный  сотрудник МИДа Пакистана
сказал  советскому послу: "Шпионажем понемногу занимаются все, и едва ли это
может вызвать серьезные  возражения.  Недопустимы  попытки подрывать позиции
законного правительства".
     Эту   беседу  переводил  я.  Точка  зрения  пакистанца  показалась  мне
разумной. Она представляется мне такой до сих пор.

     В  конце  1973  года  Генеральный  секретарь  ЦК  КПСС  Л.  И.  Брежнев
направляется  с  официальным  визитом  в  Индию.  Наступает  момент  высшего
напряжения  для  резидентуры.  Необходима   информация   по  всему   спектру
политических проблем,  которая помогла бы Москве сформулировать свою позицию
на  переговорах. Наша информация, естественно, будет  на  столе  руководства
одновременно с депешами  посольства,  торгпредства, справками Международного
отдела ЦК. Она должна отличаться от этих материалов  большей  конкретностью,
содержать   неизвестные    данные,   иными   словами,   быть   действительно
разведывательной  информацией.  Возможности  для получения такой  информации
есть.
     Резидентура  вместе  с  посольством,  представителями  агентства печати
"Новости", Союза  советских обществ дружбы и т. п.  принимает  меры  к тому,
чтобы содействовать созданию  благоприятной общественной атмосферы в  стране
накануне и  в  дни  визита,  упредить возможные  недружественные  выпады  со
стороны оппозиции и тайных союзников нашего извечного "главного противника".
Контакты  в  политических   партиях,  среди   журналистов,  в   общественных
организациях  у  нас обширные,  и  все  с  энтузиазмом  включаются в работу.
Энтузиазм неподдельный. Индийская  общественность  и  политики действительно
ценят добрые отношения Индии  с Советским  Союзом, а визит советского лидера
позволит еще более укрепить их.
     Последнее, но, пожалуй, самое важное -  обеспечение безопасности в ходе
визита.  Естественно, это задача индийской стороны, но мы должны принять все
меры  к  выявлению  возможных  угроз, слабых  мест  в  организации охраны  и
подсказать индийцам, как  их устранить.  Для  этой  цели  в Индию  прибывает
передовая  группа  Девятого  управления.  Группа с  помощью  нашего  офицера
безопасности вступает в контакт с индийскими коллегами и  начинает методично
прорабатывать  систему  охраны  резиденции  "номера  первого",  маршруты его
передвижения, места проведения массовых мероприятий.
     Темп работы нарастает. Вовлекаются все новые  силы, из Москвы прибывают
связисты, журналисты, эксперты, охрана, тонны грузов. Очень много  толковых,
энергичных  и распорядительных людей, но все  они  распоряжаются  независимо
друг от  друга, и  возникает сумятица. Вместе  с временным поверенным  В. К.
Болдыревым  составляем  план, где каждому  определены задачи, место в  общем
порядке подготовки визита.
     Наступает  26  ноября.  Все  идет  четко.  Воодушевлению  индийцев  нет
предела, мы  все  купаемся  в море  дружелюбия.  Более  чем  тепло принимает
Брежнева индийский  парламент.  Наш  лидер в  хорошей  форме,  демократичен,
разумен, обаятелен. Индийцам он  нравится, и мы отмечаем, что в печати в эти
дни не появилось ни одной колкости в адрес Советского Союза.
     Однако не обходится  без накладок.  Индира Ганди и Л. И. Брежнев должны
выступить перед народом на просторной площади  у Красного форта, там, где  в
1947  году  отец Индиры  Джавахарлар  Неру провозгласил независимость Индии.
Посольские  переводчики трудятся  над переводом объемистой  речи Брежнева на
хинди. (Его выступление в парламенте блестяще переводил на английский В.  М.
Суходрев.) Индийские власти занимаются организационной стороной дела. С утра
начинают  свозить  автобусами   народ  из  окрестных  деревень,  добровольцы
Нацконгресса ведут на митинг сторонников своей партии.  Стихийность в такого
рода делах опасна.  На площади собирается до двух миллионов человек. Ганди и
Брежнева  встречают  мощными  аплодисментами.  Выступает  Брежнев. Его  речь
оказывается  чрезвычайно  длинной,  политически  насыщенной,  написанной  по
манере  тех  времен тяжеловесно.  Но главная беда в  том, что ее перевели на
высокоинтеллигентный,  санскритизированный   хинди.  Этот   язык   абсолютно
недоступен  малограмотной аудитории. С  таким  же  успехом  речь  можно было
произносить  на  русском.  Темнело,  слушатели пытались уходить, полиция  их
удерживала. Мероприятие не удалось. Брежнев  заметил что-то неладное, но его
успокоили дружным хором.
     В  целом  же визит  по  тогдашней моде был  назван  историческим.  Наши
отношения с Индией получили новый мощный импульс.  Вклад службы в подготовку
и проведение визита был немалым.
     Работа продолжалась.

     В марте 1975 года уехал  в Москву Я. П. Медяник, оставив по себе добрую
память  и  среди индийцев,  и  в советских учреждениях. На  мою долю  выпало
занять  место  резидента.  Круг  обязанностей  расширился,   ответственность
возросла.  В нашей службе  действует принцип единоначалия, и мне очень скоро
пришлось   на   собственном  опыте   убедиться  не  только   в   несомненных
преимуществах, но и в недостатках этого принципа для самого начальника.
     В широчайшем диапазоне  проблем, занимавших наше руководство, постоянно
присутствовала  Бангладеш.  Война  давно  закончилась,  удивительно   быстро
вернулись на родину десять  миллионов беженцев, которые якобы бежали в Индию
от злодеяний пакистанской армии, вернулись в Пакистан и девяносто три тысячи
солдат, интернированных  после войны. Время от  времени  в  бангладешской  и
индийской печати появлялось упоминание о трех миллионах бангладешцев, павших
от  рук  пакистанцев.   Нам  была  известна  история  появления  этих  "трех
миллионов".  Во  время  встречи  с  бангладешским  лидером,  "отцом   нации"
Муджибуром  Рахманом,  в 1972 году,  когда страсти  еще не остыли, советские
журналисты  задали ему вопрос о числе жертв. Рахман замялся,  сказал, что их
было  очень много.  Корреспондент "Правды" Иван  Щедрое услужливо подсказал:
"Миллиона три". Рахман тут же подтвердил, что именно  столько, три миллиона.
Так и пошла гулять эта цифра по свету.
     К 1975 году отношения Индии и Бангладеш приобрели напряженный характер.
Былое единодушие сменилось подозрением, взаимными упреками, конфликтами.
     15 августа на рассвете пять офицеров бангладешской  армии во главе роты
солдат ворвались во дворец президента Бангладеш  и расстреляли  из автоматов
самого "отца нации" Муджибура  Рахмана,  его родственников, премьер-министра
Мансура Али. Бангладеш была объявлена исламской республикой.
     Событие   застало  Индию  врасплох.  Надо  сказать,  что   такого  рода
происшествия не поддаются точному прогнозу. Конечно, дипломаты  и разведчики
замечают,  как  создаются условия и предпосылки для переворота, иногда можно
вычислить потенциальных заговорщиков, хотя гораздо  труднее получить об этом
надежную информацию. Если  есть  утечка сведений о готовящемся  перевороте и
его участниках, можно с уверенностью считать, что успешным этот переворот не
будет. И кто мог предсказать, что молодой майор, которого на чьей-то свадьбе
публично оскорбил сын  президента, не  станет долго  нянчить  свою обиду, а,
собрав  товарищей,  пойдет  убивать  "отца нации" и провозглашать  исламскую
республику?
     Помню, в  этот день у  нас  в посольстве  проходило заседание парткома.
Речь  шла, как всегда, обо всем и ни о чем.  Отношения с партийной властью у
меня складывались не вполне гладко, и не по каким-то высоким соображениям. Я
был абсолютно лояльным членом КПСС, входил  в состав  парткома и  никогда не
подвергал  сомнению  целесообразность его существования. Сложности возникали
по  конкретным  эпизодам  жизни советских учреждений. У нас  ведь как:  коли
возникли  трения  с парткомом, тем более  сиди на его заседаниях  -  нудных,
скучных,  бесконечно длинных. С утра были даны задания работникам, запрошена
через Центр информация  из  Дакки. До сих  пор помню то раздражение, которое
вызывало  у меня это отвлечение от дела. Вдруг  дежурный докладывает: звонят
из  секретариата  премьер-министра.  Один из личных  помощников Индиры Ганди
хотел   бы  видеть  меня  в  секретариате  по  возможности   срочно.  Быстро
просматриваю  поступившую  информацию  - ничего  существенного,  в  основном
домыслы, рассуждения, опасения. Еду в секретариат.  Собеседник мне прекрасно
известен,  но  лично с  ним я встречаюсь впервые.  Объясняет,  что хотел  бы
обменяться с  представителем  посольства  мнениями о событиях  в  Бангладеш.
Ситуация  интересная, но  требует определенности.  Говорю, что  в посольстве
есть временный поверенный в делах (посол В. Ф. Мальцев в отпуске) и, видимо,
меня попросили приехать по недоразумению; что я готов связаться с поверенным
и не сомневаюсь, что через полчаса он будет здесь.
     Несколько  помявшись,  собеседник поясняет,  что  он  получил  указание
сверху (у него только один босс - Индира  Ганди) встретиться именно со мной.
Это другое дело, думаю,- ясность внесена.
     В ходе этой первой беседы мне было нечем удовлетворить интерес индийца.
На  его  вопрос,  не вовлечены  ли в  переворот китайцы,  честно сказал, что
оснований  для  такого  вывода у  меня  нет  и  я  лично  считаю его  весьма
маловероятным.
     Необходимость в контакте в дальнейшем возникала у обеих сторон. Должен,
однако,  отметить, что  моя  ведомственная  принадлежность  явно  смущала  и
тяготила  индийца,  и  он  откровенно  стремился  ограничить контакт  строго
деловыми   рамками.   На  приемах  же,   где  иногда  приходилось   случайно
встречаться, мы оба делали вид, что  друг с  другом не знакомы. И индийцы, и
иностранные дипломаты люди наблюдательные, не надо было  давать им пищу  для
размышлений...

     Наша внешняя  политика,  казалось мне, всегда чрезмерно ориентировалась
на личности. Индира Ганди была выдающимся государственным деятелем и жестким
политиком.  Она  держала  в повиновении все руководство  правящей  партии  и
безжалостно  выбрасывала  за борт тех,  кто исчерпал свою полезность или чья
лояльность вызывала у  нее  сомнения. Индира не  была, однако,  диктатором в
демократической  стране.  Она  чутко  реагировала  на  общественное  мнение,
считалась  с  оппозицией,  с переменчивыми  настроениями  в  парламенте  и в
собственной партии.  На  месте, с  близкого  расстояния,  посольство  и наша
служба все это видели, но для Москвы Индира стала Индией, а Индия - Индирой.
Подобный  подход вел к  чрезмерному упрощению явлений, но, видимо, взглянуть
на  вещи  по-другому  в  Москве  не хотели и  не  могли. Люди бессознательно
пытаются экстраполировать  на  чужие  страны  свои  привычные порядки.  Наша
политика фокусировалась на  Индире Ганди,  Международный  отдел ЦК  вынуждал
индийских  коммунистов  поддерживать ее,  на  это  же усилиями  посольства и
резидентуры  направлялось   все   внушительное   просоветское  лобби.  Любой
прохладный ветерок в межгосударственных отношениях воспринимался болезненно.
Москва вела себя порою так, будто Индия дала обет любви и верности советским
друзьям. Покойный  премьер-министр любила напоминать на закрытых совещаниях,
что у  государства  нет  постоянных  друзей  или  врагов,  постоянны  только
национальные  интересы.  Именно это и  лежало  в  основе  ее  патриотической
внешней политики.
     Личность   Индиры,    ее   политические    способности,    популярность
зачаровывали,  заставляли  верить, что  в  любой сложной ситуации она сумеет
найти такой  маневр,  который укрепит ее  позиции. Советская сторона на всех
уровнях, используя  все  возможности, поддерживала  премьер-министра. Немало
потрудилась  над этим и наша  служба, причем не  только  в Индии, но и за ее
пределами. Информация, содержавшая критические оценки того или иного аспекта
политики Индиры  Ганди, встречала  в Центре прохладный прием, и я не уверен,
что она покидала стены ПГУ.
     12   июня   1975   года  судья  Аллахабадского   суда   Синха   признал
недействительным избрание  Индиры Ганди в парламент и лишил ее  на шесть лет
права избираться  в выборные органы.  Подтвердилась  безошибочность  теоремы
Гедела:  "Когда  все предусмотрено, когда исключена  возможность  какой-либо
ошибки  или даже неожиданности,  что-то  обязательно случается".  Разразился
политический кризис. Правящая  партия стала стеной на защиту премьера.  Сама
Индира Ганди проявляет великолепные бойцовские качества.  По сорокаградусной
жаре  она   ежедневно   десятки   раз   выступает   перед   конгрессистскими
демонстрациями, проходящими перед резиденцией премьера, говорит ярко, просто
и убедительно.  В городе организуется миллионный  митинг в поддержку Индиры,
до  крайности  возбуждена вся страна.  Решение судьи  Синха  оспаривается  в
Верховном суде, но исход дела далеко не ясен.  В советском посольстве ругают
демократию. "Это дерьмократия", -  заявляет  один  из старейших  дипломатов.
Наша пресса два года тому назад замолчала Уотергейт, и не потому, что Никсон
был близок и дорог Советскому Союзу. Причина была  ясна - власть  священна и
неприкосновенна в принципе, любые покусительства на  нее вредны  в принципе.
Здесь же какой-то судья (априорно реакционер и проамериканец) замахнулся  на
великого лидера и к тому же друга Советского Союза.
     Контроль  за  обстановкой  ускользает  из рук  Нацконгресса и  Ганди, и
премьер предпринимает  беспрецедентный шаг - вводит чрезвычайное  положение.
Цензура,  запрет  некоторых  газет, арест видных  деятелей  оппозиции. Индия
затихает.  Думаю, что именно чрезвычайное положение было  началом  процесса,
завершившегося  поражением Нацконгресса и  самой Индиры  на выборах  в марте
1977 года. Народ не прощает злоупотребления силой.
     Наше  увлечение  Индирой  было   столь  велико,  что,  следя  за  всеми
хитросплетениями политической борьбы,  анализируя  нити бесчисленных интриг,
замысловатых  маневров,  все  мы  упустили из виду главное  действующее лицо
любой исторической драмы - безмолвствующий до поры до времени народ.
     Эксперты - это люди, за деревьями не видящие леса.
     На  выборах  1977 года  Национальный  конгресс  потерпел сокрушительное
поражение. Наша  служба  не  предвидела масштабов  этого  поражения.  Слабым
утешением  было  то,  что в  прогнозах  ошиблись  все:  индийские  политики,
иностранный   дипломатический  и  разведывательный   корпус,  проницательная
индийская  и  мировая  пресса.  Не  всегда  приятно  оказаться   на  стороне
большинства.   В   московских  кругах,  интересующихся  индийскими   делами,
распространился слух, что  КГБ-де предсказывал плачевный  результат выборов,
но  с  этим не согласилось  посольство.  Эти слухи  были  необоснованны.  Мы
регулярно общались  с послом  В.  Ф.  Мальцевым,  обменивались  информацией,
советовались. Не  было сомнений, что Индира Ганди быстро теряет  позиции, но
сохраняет   шансы  на  получение   хотя  бы   относительного  большинства  в
парламенте.  Возможность того, что потерпит поражение сама  премьер-министр,
практически не допускалась. Резидент и посол ошибались в одинаковой степени.
     Падение правительства  Ганди  и  приход  к  власти  Морарджи  Десаи  не
сказались сколь-либо  заметным  образом  на  советско-индийских  отношениях.
Факторы, сближающие наши страны,  действовали объективно. Именно эти факторы
-  экономические, стратегические,  военные - определяли  отношение индийских
руководителей к  нашей стране  и  государственную  политику  Индии.  Падение
Индиры  Ганди  было  неприятным  эпизодом, но  не трагедией  с точки  зрения
интересов Советского Союза.
     Между  тем  истекал   шестой  год  моей  работы  в  Индии.  Центр  счел
благоразумным ускорить мой отъезд.
     ...1  апреля  1977 года в Москве  шел густой мокрый  снег.  Как  хороша
все-таки наша весна  - хмурая, неулыбчивая, непостоянная, но такая понятная.
Еще одна московская весна - много ли у меня их будет?



"ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ТЕАТР?"

     Ничего не  просить  и  ни  от  чего  не  отказываться.  Мне  предложили
вернуться  в тот  же  отдел,  откуда я уезжал в командировку в 1971  году, в
качестве заместителя начальника. Предложение было  принято, однако  работа в
отделе не приносила ни радости, ни удовлетворения.
     Предложение  поехать  резидентом  в Тегеран я воспринял  как спасение и
начал энергично  готовиться к  командировке. Прежде всего, разумеется, книги
по Ирану. Их оказалось немало,  и  я впервые почувствовал,  насколько близок
Иран России и насколько прочно  связала эти две страны история. Понимая, как
осложняет  работу  незнание  языка  в стране  пребывания,  взялся за  фарси.
Грамматика этого языка оказалась достаточно логичной  и  не слишком сложной.
Ко  времени отъезда  мне  удавалось  с  некоторым трудом  разбирать газетные
тексты,  затем стал  воспринимать передачи новостей по радио  и телевидению.
Для  активной  самостоятельной  работы  этого  было  явно  недостаточно,  но
практическую  пользу занятия языком принесли. Пока я занимался подготовкой к
отъезду, шах  Мохаммед Реза Пехлеви  бежал из страны, в  Тегеран возвратился
имам Хомейни. Исламская революция была в полном разгаре.
     Наконец срок вылета намечен. Состоялись  последние беседы  в Управлении
кадров КГБ,  Административном  и Международном отделах ЦК КПСС. Это  обычный
набор  наставлений, обязательных  для каждого отъезжающего  резидента.  Нашу
службу  лишь  условно  можно   назвать  секретной  -  так  много  чиновников
партийно-государственного аппарата нас контролируют и наставляют.
     В последние дни апреля вызван на беседу  к секретарю парткома КГБ Гению
Евгеньевичу Агееву. Разговор  идет  обычным  чередом, на стандартные вопросы
даются стандартные ответы. Это ритуал, соблюдаемый обеими сторонами.
     "А в  театр вы ходите?" -  спрашивает  Агеев. Это  тоже часть  ритуала.
Кто-то  из  высокого  начальства когда-то установил, что  каждый  культурный
человек обязательно ходит в театр, а сотрудник КГБ должен быть культурным.
     Утратив на мгновение  бдительность, говорю: "Нет, не хожу!" Собеседнику
ситуация непонятна:  "Конечно, времени не остается на  театр". - "Нет, время
есть. Я  просто  не люблю  театр!" Можно  было  подумать, что я признался  в
нелюбви к  социалистическому реализму или чему-то другому,  что должно  быть
дорого  сердцу  каждого  коммуниста, настолько мой ответ  изумил  партийного
секретаря.
     Затухающий было разговор оживился, мне  прочитано наставление по поводу
необходимости  быть  в  курсе  культурной  жизни,  знать  нашу  повседневную
действительность.
     Не успел я приехать из парткома на Лубянке в ПГУ, как недовольный голос
Крючкова спросил  по  телефону: "Что это вы там наговорили?"  И я был срочно
отправлен  в Баку  и  Ашхабад  для  познания  советской  действительности  и
знакомства с азербайджанскими и туркменскими коллегами.
     Оба  эти  города  и  люди,   живущие  в   них,  показались   мне  очень
привлекательными. Воистину нет худа без добра.

     В  августе-сентябре 1978 года ПГУ  пришло к выводу, что  дни монархии в
Иране  сочтены.  Прогноз  подтвердился,  произошла  исламская  революция.  В
движение  пришли  огромные  массы  народа,  жесточайшая  деспотия  сменилась
анархией, фактическая власть перешла в руки вооруженных, соперничающих между
собой группировок самой различной ориентации.
     Оправлялись  от  шока  американцы. Посольство  США  и  резидентура  ЦРУ
работали  с  монархистами,  энергично  восстанавливали  контакты  в  военных
кругах,  налаживали  связи  с  духовенством и  левыми  организациями.  Менее
заметно,  но   более  эффективно  действовали  англичане,  французы,  немцы.
Продолжал наводить ужас призрак грозной тайной полиции САВАК.
     Перед  нашей  службой стояла задача  внимательно  следить за внутренней
ситуацией в Иране, определить расстановку внутриполитических сил, приобрести
источники в наиболее влиятельных, в первую очередь религиозных организациях.
Предметом особой заинтересованности  были отношения  Ирана с США  и странами
Западной  Европы, деятельность  американцев в Иране. Со  временем на  первый
план  вышли  вопросы  политики  Ирана  в отношении СССР,  экспорта исламской
революции,  ирано-иракской  войны,   вопросы,   связанные   с  Афганистаном.
Внутриполитическое  положение   в  стране   неизменно   оставалось   главной
проблемой.
     После приволья первых революционных месяцев  обстановка  изменилась.  В
апреле  1979  года  был  захвачен  вооруженными лицами наш  сотрудник  Ф. Он
направлялся на встречу  с одним из лидеров Организации моджахедов  иранского
народа (ОМИН)  Саадати и попал в засаду. Засада была  организована исламским
комитетом,  обеспечивавшим  охрану посольства США.  Совпадения здесь быть не
могло.  Акция   была   организована  совместно   ЦРУ,  остатками   САВАК   и
представителями новой  власти.  Установить время и место встречи они могли с
помощью агентуры  или путем подслушивания. Ф.  был выдворен.  Через какое-то
время был расстрелян глава исламского комитета при посольстве США Кашани, по
прозвищу Мясник.
     В тюрьме "Эвин" был казнен  и  Саадати,  пытавшийся  поднять  восстание
заключенных.  Революция, как  и  в  прежние  времена, пожирала  своих детей.
Подразделения САВАК были очищены от наиболее одиозных фигур, переформированы
и перешли  на службу новой, исламской власти.  Списки сотрудников и агентуры
САВАК, чего  настойчиво добивались все  антимонархические силы, опубликованы
не были.
     Советский отдел САВАК  не разгонялся. Временное вынужденное бездействие
его сотрудников уже к маю-июню 1979 года прекратилось.
     Нам тоже пришлось  отказаться от  послаблений и организовывать работу в
соответствии с самыми жесткими требованиями конспирации и безопасности.
     Тщательно разрабатывались  маршруты движения, рассчитанные на то, чтобы
выявить  наружное  наблюдение.  У  саваковцев  была  прекрасная  выучка,  их
готовили американские и израильские  инструкторы. Сами персы - исключительно
способные люди, так что любая оплошность могла обернуться для нас бедой. Бед
же у нас и так было достаточно.
     Иранская резидентура  была небольшой, знакомство с работниками и делами
заняло несколько недель. Обстановка в стране развивалась так стремительно, с
такими неожиданными  поворотами, что  работать приходилось  очень много. Мне
показалось, что  некоторые коллеги недостаточно активны, пытаются прикрывать
случайными связями отсутствие выходов на действительно интересных нам людей.
Слабы оказались контакты среди духовенства, хотя важно, что они вообще есть.
Их должно быть  больше - муллы ввязываются в политику, у них давние и тесные
отношения с  базаром,  следовательно,  они  досягаемы  для  разведки.  Армия
присутствует  на политической  арене как  грозная  и загадочная сила, к  ней
тянутся  американцы. Надо  Интенсивно  развивать связи с  офицерами, которые
удалось установить в дни революционной неразберихи.
     Задача  задач  - американцы. Лишь  захват  посольства  США,  ликвидация
легального  присутствия  американцев  в Иране  несколько  ослабили  давление
Центра на  резидентуру. Американская агентура в Иране осталась, но  наладить
работу с ней было неимоверно трудно.
     Американская разведка в  полной  мере использовала  иранскую эмиграцию.
Эмигранты  -   неисчерпаемый,  но  весьма  ненадежный  источник  информации.
Суждения эмигрантов могут  быть  верными или неточными,  но все они окрашены
ненавистью к  тем,  кто  их  вытеснил  из страны,  и поэтому не  заслуживают
полного доверия.
     Меня   не   удовлетворял    уровень   осмысления   событий,    качество
информационных  сообщений.  Многие  из   них  приходилось  коренным  образом
перерабатывать. Это не занятие для резидента, но  выхода не  было. Несколько
раз  с удивлением  обнаруживал грубые  искажения в переводах документов, что
заставило  скептически  отнестись  к некоторым специалистам по  языку фарси,
сверять их  переводы с оригиналом, что также  требовало времени.  К счастью,
был быстро найден  общий язык со знатоками Ирана, энтузиастами своего дела -
послом  В. М. Виноградовым, советниками Н. И. Козыревым,  Е. Д.  Островенко.
Общение с ними позволяло лучше узнавать еще малознакомую страну.
     Однако я не мог замкнуться в четырех стенах своего кабинета. Нужны были
контакты,  непосредственные  соприкосновения  с иранской  действительностью,
знание города. Без  этого резидент превращается в руководителя общего плана,
его  указания  и   рекомендации  обесцениваются,  незримый  барьер  начинает
отделять его от коллег. Требовала движения и натура оперативного работника.
     Кто-то сказал,  что, выбирая  между действием и бездействием, разведчик
всегда  отдаст  предпочтение  первому. Это не  всегда  благоразумно,  бывают
ситуации, где  выгоднее не  проявлять активности. Тем  не менее, утверждение
верно.
     Вновь думаю, что не могу идти в воспоминаниях  в строго хронологическом
порядке, от события к событию. Событий  было много, они подробнейшим образом
описывались компетентными наблюдателями  и исследователями: штурм посольства
США  и взятие  американских заложников  в 1979  году, падение  правительства
Базаргана, война  с  Ираком, неудачный американский  десант для освобождения
заложников,  истребление  моджахедов  иранского  народа, истребление  партии
Туде,  погромы  советского  посольства, бесконечные  политические  убийства,
взрывы и расправы.
     Лучше, думается, вспоминать  эпизоды, оставшиеся в  памяти навсегда. За
абрисом эпизодов прорисовываются характеры. Характеры,  проявляясь,  создают
действие.  Действия  разных   характеров,  объединяясь,  создают  тот  самый
гобелен,  который  и   называется  жизнью.  Яркие,  изящные  пейзажи  Ирана,
персидская лаковая живопись, звуки и запахи Востока - замечательный фон. Фон
для чего? Как  тут не  вспомнить слова нашего Агеева: "А в театр вы ходите?"
Уж  если  цитировать,  то первоисточник,  замечательную статью  замечательно
увлекавшегося  русского   человека  -  Виссариона  Григорьевича  Белинского,
называвшуюся  проникновенным "Любите ли вы театр?". Ведь любить театр  вовсе
не значит  аккуратно  посещать модные московские премьеры, где часто заметен
грим, голоса звучат порою ненатурально, со сцены несет  сквозняком и запахом
клея,  а  котурны  так  навязчиво напоминают о себе,  громыхая по некрашеным
доскам авансцены.
     Нет, театр, который я действительно люблю, не таков...



ТЕГЕРАН

     Здания старых посольств  в  Тегеране, тех, что  существовали  до второй
мировой войны, упрятаны в глубине просторных парков, за  глухими  кирпичными
стенами. Высокие платаны и сосны, пережившие не одну иранскую смуту, бросают
густую   уютную  тень   на  аккуратные  лужайки,   подстриженный  кустарник,
посыпанные  мелким  красным  щебнем дорожки,  дремлют  под журчание  арыков,
несущих  прохладную  воду с  гор.  Советское и английское  посольства  почти
соприкасаются углами  своих  участков.  В 1910 году  расположились в  парке,
который  через  шесть   лет   отошел  российской  миссии,   мятежные  отряды
Саттар-хана.  Правительственные войска подвергли их артиллерийскому обстрелу
в упор с территории английской миссии (видимо, ограды  тогда были  пониже) и
вынудили к сдаче.
     Фасадная сторона  нашего  посольства  тянется  метров  на четыреста  по
северной  стороне улицы Черчилля, переименованной в  улицу  Нефль-ле-Шато  в
честь местечка  под  Парижем, где  дожидался  революции имам  Хомейни. Улица
малолюдна  -  расположены  на  ней  два-три  магазинчика,  консульский отдел
посольства,  отделение  Интерпола. Прямо  напротив  ворот  посольства  стоит
трехэтажный дом, шторы на окнах которого никогда не поднимаются. Есть в этих
шторах узкие щели, откуда день  и ночь наблюдают за нами. Так было при шахе,
так осталось в исламской республике. Зайдет в посольство  посетитель-иранец,
выйдет, и в первом же переулке его дотошно допросят - кто таков, какие такие
дела  в посольстве, с кем встречался, о чем говорил, установят адрес и, если
убедятся, что зашел человек  по наивности, попугают и отпустят, предупредив,
чтобы не вздумал появляться здесь опять. Бьют редко, но пистолетом пригрозят
и обыщут,  разумеется,  самым  тщательным  образом.  Так что  посетителей  в
посольстве  бывает  очень   немного,   в   основном  иностранные  дипломаты,
приезжающие посетовать на обилие слухов и отсутствие информации.
     В  том  же  доме напротив примечается,  кто  из иностранных  дипломатов
бывает в  посольстве регулярно. При случае в иранском  МИДе соответствующему
послу могут  намекнуть,  что не  стоило  бы, дескать,  вашему сотруднику так
тесно общаться с  посланцами  "восточного  империализма". Надо сказать,  что
оказывать  таким  образом  давление  на  дипломатов  новая  власть любит,  и
игнорировать  разного рода намеки было бы  просто  неосмотрительно, особенно
после  того,  как  было взято  штурмом  посольство  США,  а  его  сотрудники
оказались  заложниками.  Можно  ли  пропустить мимо  ушей  совет официальной
газеты   революционному   народу   поинтересоваться    одним    посольством,
расположенным к югу от "шпионского гнезда", то  есть захваченного посольства
США?  Там-де  есть  документы  поинтереснее,  чем  у  американцев.  Одно  из
небольших посольств было предупреждено местным исламским комитетом по поводу
того,  что  в  его,  посольском,   мусоре   обнаруживается  слишком  большое
количество  пустых  винных  бутылок,  а  это  свидетельствует  о потреблении
дипломатами спиртного вопреки указаниям имама Хомейни. Что может последовать
за таким предупреждением? Да  что угодно.  Демонстрация, гнусного содержания
надписи на стенах, забастовка мусорщиков, наконец. Иранцы  много  терпели от
иностранцев, и  уязвленное  чувство  национального  достоинства отыгрывается
теперь на правом и виноватом, а врожденная, казалось бы, иранская вежливость
оборачивается подчеркнутой грубостью.
     Те, кто присматривает за посольством, не грубят и стараются на глаза не
попадаться.  Это профессионалы, работавшие за деньги  на  шаха  и отнюдь  не
изменившие своих убеждений в исламской республике. Не будем на них обижаться
- люди работают.

     Из записных книжек

     Мой   друг  -  обаятельный,  белозубый  итальянский  дипломат   Бонетти
прекрасно  осведомлен  о местных  порядках.  "Какая  ужасная  страна,  какая
ужасная!"  -  восклицает он,  прежде  чем  рассказать  очередную  историю  о
злодейских  выходках стражей.  Например, о том,  что стражи  облили кислотой
женщину, появившуюся на  улице  без предписанной накидки. Или о том, что они
застрелили  на   побережье  Каспия  женщину,  купавшуюся  в  море  вместе  с
мужчинами.  "Какой  ужас!" Мой  друг не вполне верит слухам, но  и не  может
убедиться в их неправоте, что  тревожит  его логичный латинский ум. Тревожит
не  только  Бонетти,  но  и  всех наших  коллег  неопределенность  ситуации,
зловещая расплывчатость  силуэтов главных действующих  лиц  иранской  драмы.
Трещат  привычные   рамки  анализа,  разваливаются  стройные  умозаключения.
Только-только  начинается  какая-то  понятная для  всех  линия политического
развития, только вздохнет дипкорпус  с облегчением, как тут же события  идут
кувырком,  исчезают, растворяются  в  мутной дымке  прогнозы. Появился  было
президент Банисадр  и  уверенно, как  казалось западным посольствам, пошел к
вершинам   власти.   Бедный  вечный   студент  Сорбонны   Банисадр,   бедные
незадачливые  аналитики!  Подул колючий  ветер,  вышли  на  улицы и  площади
бородачи  с автоматами, загремели выстрелы, захрустели кости  под сапогами и
прикладами. Сбрил президент  роскошные  усы, переоделся  в  женский  хеджаб,
спрятался в туалете самолета и так спас свою жизнь.
     Думаю,  дружеские  чувства,  которые  испытывает   ко  мне  итальянский
дипломат, не вполне бескорыстны, хотя и искренни. С давних пор укоренилось в
Иране, стало частью политического  фольклора мнение о том, что  англичане  и
русские знают и могут все. Традиция восходит к тем давним временам правления
Каджаров, когда Россия и  Англия действительно  хозяйничали в Персии, делили
ее  на сферы влияния,  интриговали друг  против  друга, смещали и  назначали
министров и губернаторов, провоцировали бунты и подавляли  их.  Давно прошли
те времена,  забыты  Каджары, превратилась во второразрядную державу могучая
Англия,  на месте  России возник и окреп  Советский  Союз, а традиция живет,
подпитывается невежеством, злонамеренными шепотами, страхами и... надеждами.
Разные надежды у разных тегеранских жителей.
     ...Я  иду по площади Фирдоуси. Вот маленький жестяной киоск, окрашенный
зеленой масляной краской. Киоск битком набит бумажной рухлядью - пожелтевшие
растрепанные журналы,  обрывки  многоязычных  книг, потускневшие плакаты.  У
вороха макулатуры слышу: "Ты русский". Я не отрицаю. "Я - Гриша из Ростова".
- "Здорово, земляк! Какими судьбами в Тегеране?"
     Гриша  ухмыляется,  загадочно  говорит:  "Через  Шанхай  пароходом. - И
спрашивает  в  упор: - Когда придут наши?" - "Какие  наши,  куда придут?"  -
"Сюда! Видишь, что  здесь  делаемся. Народ ждет,  что придут наши  и наведут
порядок. Когда  придут?" Разговор  не очень приятен.  Гриша не вполне трезв,
его  компаньон  продолжает  улыбаться и  разводить  руками. Не  хватает  еще
услышать в  центре  Тегерана: "А ты меня уважаешь?"  или, что будет  похуже,
увидеть  поблизости стражей  порядка.  Приятели  -  из  сомнительных  кругов
русской эмиграции  в  Иране,  знакомство  с  ними  дипломату излишне,  а  их
болтовня бесполезна.
     Но откуда взялась мысль  о приходе "наших"?  Нет, не сам Гриша до этого
додумался  и   не  только  осколки  эмиграции  поглядывают  на  Север.  Наши
доброжелатели, а их в Иране немало, тоже  задают этот вопрос.  Многие из них
видят  мир  упрощенно, история  начала века им кажется всего  лишь вчерашним
днем,  и  они недоумевают - разве не замечает Россия,  что  здесь  гибнут ее
друзья  и крепнут  враги,  разве не могут перейти границу  советские  танки,
чтобы от их грохота рассеялось черное наваждение, окутавшее страну?
     Перемешались в умах иранцев прошлое с настоящим и будущим, реальность с
призраками, здравый  смысл с бредовыми фантазиями,  а самое главное -  никто
понять не может, чем кончится вся эта смута, чьи еще жизни она унесет,  кого
казнит и кого помилует...
     Не в лучшем положении оказались и дипломаты. Вот и приходится итальянцу
дружить с  русским  коллегой.  В назначенный по телефону день и  час Бонетти
подходит к воротам  посольства, и мы отправляемся в недальнюю гостиницу "Нью
надери"  пообедать.  Идем  по  полуденному  солнышку,  стучим  каблуками  по
асфальту, рассказываем друг другу были и небылицы, но не очень громко, чтобы
поспешающий поодаль перс не мог всего расслышать. Скрывать нам нечего, будем
разговаривать и в ресторане, а там, это известно, еще в шахские времена были
установлены  приспособления,  позволяющие подслушивать разговоры  гостей. Но
облегчать жизнь глазам  и ушам исламской революции тоже особого  смысла нет.
Пусть  перс идет рядом и  пытается  услышать предобеденную чепуху -  это его
работа.
     В ресторане при гостинице тихо. Хлебаем ячменный суп, жуем чело-кабаб -
полоску  жареного мяса, положенную на вареный рис, запиваем  все это лугом -
газированным  кислым молоком и ведем  беседу. Говорим по-английски.  Бонетти
владеет им  свободно, так  же  как  французским  и немецким.  Мне приходится
слегка  преувеличивать свои познания в фарси и  урду,  чтобы у  итальянца не
появилось ложного  чувства  превосходства.  Бонетти  -  тайный  русофил,  он
мечтает побывать в Москве, читает русскую  литературу,  и я  с удовольствием
преподношу ему "Войну и мир", к сожалению, в  английском переводе. Возможно,
русофильство моего друга навеяно деловыми соображениями.  Но он  неназойлив,
тактичен,  а  Россия  всегда  зачаровывала иностранцев,  всегда хотелось  им
заглянуть  в ту шкатулку, которая у них зовется  русской душой. Одни  делают
это профессионально, другие любительски, но  надо сказать, ни  у  тех, ни  у
других ничего  не выходит.  (Кто-то  давным-давно  подсунул читающей  Европе
мысль  о том,  что душа эта лучше всего описана Достоевским. Бонетти уверен,
что  так и есть.)  Разговоры об Иране перемежаются  рассуждениями  о русской
истории  и литературе,  и  мне доставляет  удовольствие просвещать  коллегу.
Кстати,  знает  ли он, мой  уважаемый  друг,  что  первые  башенные  часы  в
персидском  городе  Исфагане  в  XVIII веке  установил  его соотечественник,
итальянский  мастер? Итальянец  приятно удивлен.  При  всей  дипломатической
космополитичности он - патриот Италии.
     Мы  не спешим.  Обеденный перерыв в советском  посольстве  трехчасовой,
итальянец  возвращаться  после  обеда  к письменному  столу  не  собирается.
Обсудили  все последние политические события  -  мир для  дипломата зачастую
замыкается страной пребывания, особенно если она  так необычна и беспокойна,
как Иран.  Горизонт сужается, политический  центр  вселенной  перемещается в
Тегеран. Редкому иностранцу, долго живущему в чужой стране, удается избежать
этой аберрации дипломатического зрения.
     Кофе,  приготовленный  по  армянскому  рецепту   (хозяин  ресторана   -
армянин), крепок и. вкусен, не позволяет подкрасться послеобеденной дремоте.
Легчайший  ветерок  изредка пробегает  по  голубой  воде бассейна  во  дворе
гостиницы, где  и положено  пить  кофе.  Купающихся  и  загорающих  нет  - в
исламской республике  это занятие рискованное для всех, без  различия пола и
вероисповедания. Бассейны заполняются  водой для уюта, для того, чтобы можно
было взглянуть на ее  переменчивый облик, подумать о бренности бытия. Жители
засушливой каменистой страны не  просто любят, а боготворят воду - в богатых
домах  устраиваются   бассейны   и  фонтанчики,  люди  победнее  услаждаются
созерцанием воды в арыке.
     Где-то  поодаль,  в  переулках, раздается  хлопок  выстрела.  Возможно,
задремал на посту страж революции или же  кто-то во дворике своего дома либо
на балконе неумело принялся за чистку оружия. К этому заключению мы приходим
моментально  - мы люди опытные и знаем, что средь бела дня одиночный выстрел
бывает  только случайным. Если завязывается схватка или происходит убийство,
стреляют много. В Тегеране привыкли к  тому,  что каждый  резкий звук  - это
выстрел или взрыв.
     Выстрел выводит  нас из состояния задумчивости, прерывает  неторопливые
размышления вслух. "Ну что же, товарищ!  - нарочито громко говорю  я.  -  Не
пройтись ли нам по революционному Тегерану?"
     От обращения "товарищ" Бонетти слегка  смущается, оглядывается вокруг и
смеется сам над своим испугом.
     Прогулка   по   Тегерану   -  сомнительный   отдых,  но   занятие   для
любознательного  человека  весьма  полезное.  Я  читаю  надписи на  стенах и
перевожу  их  для своего спутника. Глаза Бонетти блестят,  и он уже  обдумал
живописную депешу  в  свой  МИД. Нужны сочные детали -  и тегеранские  стены
охотно  их  предоставляют.  Ужасающие проклятия  в  адрес  Америки,  Англии,
Советского  Союза вызывают  у Бонетти  сокрушенные вздохи.  На мой призыв не
лицемерить   (Италия  энергично  вгрызается  в  иранский  рынок,  иранцы  ей
благоволят) Бонетти широко улыбается, и мы продолжаем свою прогулку.
     Уличная  торговля расцветает  здесь  по мере того, как  чахнут  крупные
магазины.  Любой   товар  из  любой  страны  мира,   хотя  выбор  постепенно
сокращается, а цены стремительно растут. Частный сектор парирует официальные
ограничения  и строгости  контрабандой, подкупом  исламских должностных лиц.
Торговец изворотлив  и вездесущ. Ислам -  официальная идеология, торговля  -
тот  настоящий  идол, которому здесь поклоняются,  торговля священна. Власти
могут  обидеть купца,  оштрафовать его, даже плетьми выпороть за неисламское
поведение, но  ни  у  кого не  поднимется рука на  базар  в  целом. Подобное
святотатство  было бы чревато самыми грозными последствиями. Закрытие базара
в знак протеста - это  признак политической катастрофы, поражения власти. Не
случайно, что такое происходило только  накануне  падения  шаха и ни единого
раза - после исламской революции. В Иране, как и на Востоке вообще, базар не
просто  территория,  где  товар обменивается на  деньги,  а деньги на товар.
Базар - понятие социально-политическое, объединяющее  то, что на Западе сухо
именуется  мелкой,  средней,  крупной торговой  буржуазией,  ремесленниками,
мелкими     предпринимателями,     люмпен-пролетариатом,     мелкобуржуазной
интеллигенцией и т. п.  Огромные магазины-супермаркеты и крохотные лавчонки,
где   с   трудом  умещается  среди   товара  торговец,  маклерские  конторы,
оборудованные телетайпами,  и  лоток уличного  разносчика  -  это все побеги
одного   могучего,   древнего   корня,   питающего   современную    иранскую
государственность, будь то монархия или исламская республика.
     Бонетти в своих рассуждениях не улавливает значения спокойствия базара,
ему  кажется,  что  власть  терроризировала   торговца   и  силой  заставила
торговать. Симбиоз купца  и  муллы,  базара  и мечети  - одно из  прочнейших
явлений иранской общественной жизни.
     Позади   советского   посольства  расположились   торговцы   старьем  -
подержанная мебель, тряпки, лампы, старый  шкаф устало прислонился к высокой
кирпичной стене,  рядом с  ним - колченогий стол. Встань  на стол,  заберись
оттуда на шкаф,  влезай  на  стену  и смотри, что  происходит  на посольской
территории,  а хочешь -  прыгай  туда.  Посол  выходит  из  себя,  требует в
иранском  МИДе  убрать  самсаров  -  старьевщиков.  Давно  сменился   посол,
мидовские чиновники  сменились, а старые  шкафы, лампы, аквариумы,  чемоданы
стоят и лежат у чинной, респектабельной посольской стены.
     Пересекаем  широкую улицу  Фирдоуси. Дело  непростое. Машин в  Тегеране
много,  они мчат  сплошным  потоком,  руководствуясь  не правилами  уличного
движения,  а  слепым инстинктом  выживания.  Изредка  проносится приземистый
бронированный  "мерседес"  с  темными  стеклами, сопровождаемый  вооруженной
охраной на мотоциклах: едет местное духовно-политическое  руководство. Пулей
летит  машина  "скорой помощи".  Вылетает  из  переулка  и  мчит  зигзагами,
запрыгивая на тротуары, проскакивая в немыслимо узкие зазоры между машинами,
марсианская фигура в  яйцевидном ярко-красном  шлеме, выпуклых черных очках,
перчатках  с  раструбами  и мгновенно  исчезает вдали -  это  мотоциклист на
четырехцилиндровом японском чудище.
     Мотоцикл  -  идеальное   средство  передвижения  для  террористов,  его
преимущества  совершенно  очевидны  -   маневренность,   малая  приметность,
способность проскочить в такую  щель, где не пройдет ни одна машина, высокая
скорость.  Исполнитель сидит на заднем  сиденье, за спиной  мотоциклиста,  у
него свободны обе руки. Гремит очередь из автомата или взрыв ручной гранаты,
валится  жертва  бородой  на асфальт, бегут переполошенные  стражи исламской
революции  - "кто стрелял?!",  "держи, лови!".  Но держать  и ловить некого.
Свидетели  не  заметили  ни  номера  мотоцикла,  ни  примет  его  седоков  -
подскочили,  на  секунду  приостановились,  выстрелили  и  вихрем  за  угол.
Растекается   по  серому  тротуару  лужица  крови,  огораживают  ее  мелкими
камешками,  кладут  букетик  тюльпанов или  гвоздик,  горестно  декламируют:
"Кровь победит меч - хун бар шамшир пируз аст!"
     Но это происходит в  другой день  и в другом месте. Нам же  удается без
потерь  перебраться  через  дорогу  и  выйти на улицу  Манучехри.  Я  обещал
показать  Бонетти  маленький,  неизвестный  ему  книжный  магазинчик,  а  он
собирается оказать такую же услугу мне.
     Манучехри -  улица  антикваров и  менял.  Загадка  иранской  революции:
торговля золотом и  иностранной валютой не подверглась никаким ограничениям.
Курс  валюты,  разумеется, кризисный.  Иранский  риал  обесценен,  спрос  на
доллары, фунты,  марки,  йены  растет. Зажиточная публика на  всякий  случай
покидает страну. Это  тоже иранская традиция - переждать тяжелые  времена  в
Париже или Ницце в твердой уверенности, что все образуется. В прошлом именно
так и происходило.
     Менялы-сафары  одеты  аккуратно,  на  европейский манер.  Перед  каждым
небольшой  столик-лоток, с  прозрачными стенками  и  стеклянной крышкой.  На
зеленом сукне солидно поблескивают  золотые  монеты и пластины. Торговля без
обмана, в открытую, медяшку  покупателю здесь не подсунут. Менялы смотрят на
всю происходящую  вокруг  нелепицу  без трепета,  есть  у  них какой-то свой
ангел-хранитель,  берегущий  и   от  бунтовщиков,  и  от   властей.  Кажется
несведущему, воспитанному в другой традиции иностранцу, что  вот-вот взревут
мотоциклы, зазвенят  разбитые лотки и витрины, налетевшие молодчики  соберут
сокровища в  кожаные мешки, пока  их  сообщники  держат под  дулом автоматов
перепуганных,  дрожащих  менял  и   случайных  прохожих.  Или  же,  думается
чужестранцу, появятся  строгие бородатые  молодые  люди, тоже с  автоматами,
вежливо, но твердо попросят  спекулянтов-менял  проследовать  в автофургон с
решетками  на окошечках,  а лотки опечатают и бережно перенесут  в  надежные
места  для составления  описи.  Ошибка, ошибка! Плохо знаете Иран!  Исчезают
товары, исчезают люди, жизнь  становится суше, тяжелее, тревожнее, но золото
поблескивает  на  зеленом сукне,  и  радугой переливаются вееры  банкнот  на
перекрестке   улиц  Фирдоуси  и  Манучехри,  напротив   парадного  въезда  в
английское посольство.
     Во всем этом  для иностранного наблюдателя  есть  какая-то  беспокоящая
неувязка. Идет ожесточенная борьба, по существу гражданская  война.  Позиции
комбатантов  не обозначены  на  карте,  не  роются  окопы, не  захватываются
населенные  пункты.  (Хотя  и  такие вещи  случались  в Прикаспии,  в  горах
Мазандарана,  где противники хомейнистов на два-три дня  освобождали городок
Амоль.) Это ползучая война,  подземный пожар, языки  пламени которого  могут
вырваться на поверхность в любое время и в любом месте. Население вооружено.
Старая криминальная полиция,  жандармерия получают жалованье,  но ни в какие
дела  не ввязываются -  слишком  много властей, каждый мулла может  обвинить
честного полицейского в  антиисламских действиях. Ходят чиновники на работу,
посмеиваются и горюют над всеобщим  помешательством, ставят печати и штампы,
если   это  требуется,  ждут  лучших   времен.  Стражи  революции  уголовной
преступностью не занимаются.  Исламские  комитеты  блюдут  порядок  в  своих
кварталах  -  мохалла,  искореняют крамолу. Ни опыта,  ни  квалификации  для
борьбы  с грабителями у них  нет.  Все  компоненты вроде бы налицо -  смута,
слабая и разобщенная  власть, богатые купцы, оружие  у каждого. Должны  быть
налеты,   грабежи,  разбойные  нападения,  должны  появиться  свои  иранские
Япончики   и   Диллинджеры.   Возможно,   изменяет   память,   но   за   все
послереволюционные  годы  в  Иране был  ограблен  один периферийный  банк  и
предпринята  неудачная  попытка налета на  банк  в  Тегеране. Ворвались  два
вооруженных  юноши в банк  и  потребовали  деньги. То ли вид у  них  был  не
слишком решительный, то  ли привыкли тегеранцы к оружию, но служащие затеяли
с ними  переговоры  и ухитрились вызвать стражей. Отбивались налетчики, пока
патроны не кончились, и сдались.
     У перса нет склонности к применению насилия в целях наживы. Это явление
было  подмечено нашими соотечественниками еще  во  времена  первой  иранской
революции в начале века. Я с удовольствием привожу своему спутнику заученную
цитату из книги  К. Смирнова, изданной в 1916 году в Тифлисе: "Жители Персии
понятия  не  имеют об  экспроприациях, и даже случаи воровства редки.  Купец
везет  из банка несколько мешков с серебряной монетой  и может быть спокоен,
что  его никто не тронет. ...Нет  властей,  нет законов, а между  тем случаи
убийств, грабежей  и  других крупных  правонарушений, не считая колоссальных
мошенничеств,  чрезвычайно редки... Кроме  некоторых острых моментов,  когда
безумствовали  солдаты  и  всадники,  в столице  все время  было  совершенно
спокойно и безопасно,  несмотря на  полное отсутствие ночных сторожей и тому
подобное... В  Европе  и без  всякой  революции  в самое  спокойное время  в
городах гораздо больше убийств, разбоев,  грабежей и  тому подобных случаев,
чем было в Персии в разгар революции".
     Времена  изменились,  гибнут  десятки и  сотни  людей  каждодневно,  но
грабежей и разбоев, как и в начале века, практически нет.
     Рядом  с конторами менял по  улицам  Фирдоуси и  Манучехри  ковровые  и
антикварные  магазины. Туда мы не  заходим.  Западные дипломаты  для покупки
персидских  ковров и прочих  редкостей пользуются услугами  надежных частных
посредников. В  первые месяцы исламской власти распродавалось  на  аукционах
имущество  шахской семьи, за бесценок  приобретали власть имущие и  ковры, и
картины, и люстры, приобретали  сами, позволяли  делать это своим знакомым и
родственникам.  Один делец  за четыреста долларов купил скрипку Страдивари и
продал  ее в Нью-Йорке за  полтора  миллиона. Воспользовались распродажей  и
западные  посольства,  помогали  старые связи из деляческого мира. Советским
гражданам не позволяла  покупать ковры и иные  редкости скромность зарплаты,
отсутствие соответствующей товароведческой эрудиции и поэтому интереса.
     Итак,  проходим мимо антикваров.  Они скучают. Суровый ветер  революции
вымел  из  Ирана чуть  ли не  триста  тысяч американцев,  англичан, западных
немцев, итальянцев, банкиров,  экспертов, туристов, артистов кабаре, военных
и гражданских советников. Для антикваров наступил мертвый сезон.
     Увешаны стены лавок традиционными персидскими миниатюрами. Мотивы Омара
Хайяма  - красота,  любовь,  стремительность течения  жизни  и  равнодушная,
всепоглощающая  вечность.  Красивой  вязью,  золотом  и кармином  на  слегка
пожелтевшей   бумаге  выписано  простое  изречение:  "И  это  пройдет",  как
безнадежный  общий знаменатель  и  труда художника, и бессмертных стихов,  и
сумеречной  антикварной  лавки с  ее печальным владельцем. Груды потемневших
серебряных  браслетов  и ожерелий,  покрытые зеленью  медные блюда, агатовые
печатки, ржавые кинжалы, монеты былых времен, расписные старинные пеналы для
каламов,  страницы рукописей, хрустальные флакончики - каждая из  этих вещиц
за  свое  долгое  существование хотя бы  раз кого-то порадовала, прежде  чем
оказаться на запыленном прилавке под тусклым стеклом.
     "И  это  пройдет".  Пройдет  безвременье,  затихнут автоматные очереди,
сбреют  бороды исламские стражи, пойдут по тегеранским тротуарам беспечные и
простоватые чужеземные гости, сбросят женщины бесформенные, придуманные злым
умом  балахоны,  зазвучит,  как  это  было совсем  недавно, громкая, веселая
музыка на тегеранских площадях и улицах...
     Много было в Тегеране музыки и до, и во время,  и после революции. Были
большие  современные  магазины,   где   мог  человек  купить  самые   свежие
музыкальные записи  всего мира.  Стояли  рядами  переносные  лотки, а на них
аккуратными  стопками лежали коробочки  с  магнитофонными кассетами,  и  без
конца  звучали модные  напевы.  Появились  революционные песни,  печальные и
мужественные  мелодии  кровавых  дней  влились  в  общий  разноголосый  хор,
будоражащий душу.
     Имам  Хомейни  осудил  музыку  -  она  вызывает  похотливые  желания  у
молодежи. Пошли  по  улицам бородатые юноши, гоня  прочь  торговцев музыкой.
Ненадолго  умолк  город,  а  через  некоторое  время загремел,  задребезжал,
застонал  через  сотни  уличных  громкоговорителей   аравийскими   распевами
коранических стихов, гневными проповедями,  жестяными механическими маршами.
Вновь  пришлось  вмешиваться  имаму,  теперь  в  защиту   оскорбляемых  ушей
правоверных.   Он  распорядился   прекращать  передачи  в   те  часы,  когда
мусульманин  должен  отдыхать.  Имам  заботился,  как и  положено  духовному
пастырю,  о  своих  верноподданных, но  облегчение наступило  и  для  нас  -
неверных, страдавших от усердия исламских пропагандистов.
     Долгой в  этот  день оказалась наша прогулка с  итальянским  дипломатом
Бонетти. Но и прогулка кончилась, и день прошел, остались воспоминания.

     По  вечерам Тегеран погружается в непроглядный мрак. Закатывается яркое
азиатское  солнце  за  Эльбурсекий  хребет,  синеют  недолго сумерки, но  не
зажигается  ни  один  фонарь, не  загорается ни  одно  окно,  не  вспыхивают
автомобильные фары.
     Идет  война.  Налеты  иракской авиации  повергают  в  смятение и  страх
огромный город.  Пара иракских  МИГов прошла на бреющем полете  над центром,
оглушая  жителей   чудовищным  ревом  двигателей.   Пронеслись  смертоносные
огнедышащие машины,  ухнули вдалеке разрывы  ракет, и  в наступившей мертвой
тишине  загремели вдруг  по  всему городу металлические  ставни  - лавочники
запоздало  бросились  закрывать магазины.  А через  несколько  минут, как бы
очнувшись, забухала, застрекотала вся тегеранская противовоздушная  оборона.
И  еще позже пошли по улицам патрули, угрожая стрелять по  освещенным окнам.
Затемнение - по правилам военного времени.
     Воздушные тревоги, натужный вой  сирен, беспорядочная всеобщая  пальба,
диковинные фейерверки  в ночном небе,  дорожки трассирующих  очередей, букет
снарядных разрывов - все было  ежедневно, но ни один  человек в Тегеране  не
мог бы сказать наверное, были ли действительно  налеты. Стреляли в ту пору в
Тегеране  много,  бестолково, и  зачастую  стрельба  была  не  следствием, а
причиной воздушных тревог.  Почудилось  что-то зенитчику  в  вечернем  небе,
нажал на спусковую педаль - тут же весь город, вся система ПВО, не дожидаясь
команд,   начинали   палить    в   темноту.   Железными    голосами   кричат
громкоговорители: "Просим граждан прекратить стрельбу! Самолет в небе свой!"
Однажды дело  кончилось тем,  что тегеранцы  загнали плотным  огнем из  всех
видов оружия свой самолет в крутую гору.
     Нет  мира!  С телевизионного  экрана устрашающе  прут тюрбаны и бороды,
несутся   проклятия  в   адрес  врагов   исламской  революции,   безудержное
хвастовство  и  заклинания,  декламируются нараспев  коранические  суры -  и
слова, и  напев, и акценты далеки  от  иранского  сердца, родились они много
веков   назад  в  аравийских   пустынях,  среди  тех,  кого  персы  называют
"пожирателями ящериц". Но делать нечего - в стране царит исламская власть, и
любое,  мельчайшее  проявление  неуважения  к  ее  порядкам  может  привести
человека прямехонько к стенке или в страшную тюрьму "Эвин".
     Шах - творец "белой революции" - построил ультрасовременную  тюрьму для
своих противников, вырастил с  помощью американских и израильских  экспертов
выдающихся  пыточных дел мастеров.  Исламская  власть  громогласно  отвергла
монархию со всеми ее атрибутами, но охотно и без промедлений воспользовалась
тюрьмой. Главный  палач  "Эвина" - Али  Техрани  был расстрелян сразу же  по
возвращении Хомейни. Его место заняли питомцы исламской революции...

     Зачем  я пишу  все  это? Разве не  описано это  более проницательными и
одаренными наблюдателями? То,  что происходит в  Иране, не ново, повторяются
события,  терзающие  людей то  в одном, то в другом  уголке  земли - сейчас,
столетие назад, тысячелетие... Меняются  слова и лозунги, но  не меняется их
исконный смысл, мелькают то чалмы, то генеральские фуражки, то медные шлемы,
но остаются неизменными прикрытые  ими головы  и мысли в этих  головах.  Или
интересна сама  картинка, батальные сцены ползучей гражданской войны, где во
мраке не видно сражающихся, а лучи прожектора  выхватывают из тьмы лишь тела
убитых  и искалеченных? В  чем мораль и назидание таких  писаний, к кому они
обращены?
     Обращены  они  исключительно  к  самому себе.  Изряднейшая часть  жизни
прошла   в  потрясенном  революцией  и  контрреволюцией   Тегеране.  События
наблюдались  не со стороны  - мы сами  становились  вольно  или  невольно их
участниками.  Жизнь  каждого  из  нас  вплеталась   в  ткань  этих  событий,
пропитывалась резким  ароматом  тревоги и возбуждения,  омрачалась  болью за
убитых (не за  абстрактных  убитых,  не за  цифры  из газетных отчетов -  за
людей, которых мы знали, которые еще вчера жили,  разговаривали, улыбались),
вскипала негодованием и бессильной яростью.
     Были не только взрывы, выстрелы, орущие толпы, банды погромщиков. Город
жил, и мы в  этом  городе жили и работали, ходили по  его улицам, дышали его
воздухом, смешивались с его толпой.
     Так  вот, для  того, чтобы  не  ускользнуло  из памяти  это  тревожное,
интересное и тяжелое (порой невыносимо  тяжелое) время моей жизни,  я и пишу
эти заметки.

     Город  приспосабливается  и к  войне,  и  к исламской  революции.  След
простыл  многочисленных  иностранных   певичек   и   плясуний,  развлекавших
тегеранскую   публику  совсем   недавно,  закрылись   кабаре,  рестораны   и
ресторанчики,  разгромлены  и  сожжены  винные  магазины  и  закусочные.  На
витрины, хвастливо выставлявшие товары всего мира,  опустились металлические
шторы, покрылись  липкой  копотью,  пылью,  дождевыми  потеками.  На  долгие
месяцы. На годы.
     Но  открывались  новые мечети.  Обносились  заградительными  валами  из
мешков с песком, металлическими рогатками помещения многочисленных исламских
комитетов  и  постов  стражей исламской революции.  Исчезали  товары,  и все
длиннее  становились  терпеливые,   дисциплинированные  очереди   у   лавок,
торгующих продовольствием по карточкам. Стоят под палящим солнцем закутанные
с головы до ног  в черные, темно-серые, коричневые балахоны-хеджабы женщины,
путаются под ногами прохожих ребятишки,  шепотом выругается мужчина, который
никак не может купить причитающуюся ему по карточкам пачку  дешевых сигарет.
Ругаться надо осмотрительно. Если есть людское скопление, значит, поблизости
два-три бородатых парня с автоматами. Они ловят  врагов ислама и народа, они
упиваются чувством собственной важности и  изнывают  от безделья  - шутить с
ними благоразумному человеку совершенно ни к чему.
     Но чудеса творятся в  Тегеране  - отойди  в сторону от очереди,  от той
лавки, где  никак не может  несчастный  курильщик купить свою пачку сигарет,
отойди  и  любуйся  лотком  уличного  торговца  -  сигареты  американские  и
английские, табак голландский, все  свежее  и яркое,  -  выкладывай  дневную
зарплату  и бери  пачку  "Уинстона". Робко  кто-то  на первых порах  пытался
затеять наступление на американские сигареты: "Америка, великий сатана, все,
что исходит оттуда, - порождение сатаны!",  но  так и затихла эта  кампания,
поддержали  ее немногие энтузиасты.  Практичные  же  люди взглянули на  дело
по-другому, как практичные люди  всех стран и времен смотрят  на затруднения
своего собственного народа.
     Разочаровали доброжелательных иностранных наблюдателей бородатые стражи
исламской  революции,  беспредельно,  казалось бы,  преданные  идеалам имама
Хомейни.   Именно   они   организовали   масштабную  контрабандную  торговлю
дьявольским  американским зельем,  поставили  ее  на  широкую  ногу, создали
неприкосновенную сеть сбыта  сигарет  по чудовищно высоким ценам.  Автоматы,
благочестивые    лозунги,   фанатическим   блеском    горящие   глаза   и...
беззастенчивая спекуляция!
     В Тегеране человек сталкивается со стражами ежечасно и ежедневно, они -
везде. Мы выезжаем по широкому шоссе, построенному для  шаха американцами, в
сторону  небольшого  городка Кередж. Погода  отличная (впрочем, в этих краях
она  почти никогда  не бывает  пасмурной),  движение  по  дороге  небольшое.
Издалека  видно  перегораживающий шоссе  самодельный  шлагбаум  и около него
несколько  фигур.  Нам  машут:  "Стой!"   Останавливаемся.  Патруль  стражей
проверяет   транспорт.   К   нам  подходит  подросток,  скорее  мальчик  лет
двенадцати-тринадцати,   тощенький,   остриженный   наголо,   последний  раз
умывавшийся  дня  три назад. На мальчике потертая, защитного цвета куртка до
колен, рукава подвернуты, на ногах - разбитые спортивные тапочки.  Не грубо,
но  с оттенком высокомерного равнодушия мальчик  предлагает путешественникам
выйти из машины.  Ах, как  заманчива мысль - легонько щелкнуть мальчугана по
лбу,  посмеяться,  дать  ему  на  память  пустяк  какой-нибудь,  значок  или
карандаш, и покатить дальше. Еще проще было бы не останавливаться, а махнуть
рукой  -  "Не  видишь,  что  ли? Машина-то дипломатическая!".  Так  поначалу
некоторые и  делали, и поплатились за это.  Стражи не очень грамотны, и если
машина не подчинилась требованию остановиться, по ней стреляют вдогонку.
     Паренек  чумаз,  но  автомат  Калашникова   в   его  ручонках  выглядит
внушительно и по-деловому. Держит его паренек направленным в мой живот.
     Подходит страж постарше, с трудом разбирает, что написано в документах,
неодобрительно   отмечает,   что  мы  "шоурави"   -  советские,   и   машет:
"Проезжайте!"
     Что стало с этими несчастными ребятишками? То ли сложили свои головы на
иракском фронте, в хузистанских болотах, то ли  разорваны  на куски гранатой
террориста? Или же пали в перестрелке с оппозиционерами?

     Из записных книжек

     Глядя   на   нынешний   Тегеран,  хочется  вспомнить  о  наших  далеких
предшественниках, видевших  Тегеран  тогда, когда  город  не подполз  еще  к
самому  подножию Эльбурса, не вобрал  в  себя деревеньки  Ниаваран, Таджриш,
Дарбанд,  Зарганде, не взметнулся  ввысь многоэтажными коробками, равнодушно
поблескивающими  стеклянными  стенами на  азиатском,  таком  чужом  для  них
солнце. (Эти  коробки из стекла и бетона не имеют ни отечества,  ни души, ни
привязанности.  Они  неуместны  в  наших  краях,  среди  наших   берез,  они
раздражают  глаз  и  на  фоне  благородных  снежных  вершин.  Это  гонцы  из
безликого, бездушного,  синтетического и прямоугольного будущего. Впрочем, я
начитался Замятина.)
     Можно  увидеть, оказывается,  и сейчас  Тегеран таким, каким  его видел
Александр Сергеевич  Грибоедов сто пятьдесят лет тому назад, и именно  в том
месте, где пресекся его  земной  путь.  Для этого надо подойти  к  памятнику
Грибоедову, сооруженному в 1912 году на собранные русской колонией деньги, и
отсюда посмотреть вокруг. Памятник  стоит  в парке посольства.  На невысоком
постаменте в кресле сидит наш бронзовый земляк и читает, десятилетиями, днем
и  ночью  читает  что-то  написанное  на  бронзовом  листке,  слегка,  почти
неприметно улыбаясь.
     Первоначально  памятник   был   установлен  рядом  с  основным  зданием
посольства, среди  кустов вечнозеленого лавра,  в окружении  двух  мраморных
ангелочков. Видел памятник смену царских дипломатов на советских; видимо, не
совсем одобрил посла  Ротштейна, открывшего в духе хорошей иранской традиции
посольский  парк для  посещения  местными жителями по  пятницам; смотрел  на
знаменитых  участников Тегеранской  конференции в 1943 году. В  шестидесятых
годах  посол  Г. Т. Зайцев  решил,  что  принявший  мученическую  кончину  в
Тегеране  великий  русский  поэт  бестактно  напоминает  иранским  гостям  о
печальном инциденте в истории наших отношений. Памятник вместе с постаментом
перенесли поближе к жилому дому,  дабы не раздражал он своим  видом иранцев.
По  воспоминаниям  ветеранов, этот посол  был одержим  стремлением разрушать
старое и  строить на обломках  новое. Была уничтожена посольская часовенка в
Зарганде, снесена беседка в парке, и построен  один из наиболее неудобных  и
неприглядных  домов  Тегерана  -  пятиэтажная душная  коробка,  с  открытыми
галереями вместо коридоров, скользящими, на манер железнодорожных, дверьми в
туалетах,  крохотными  кухонками  и  стенами,  усиливающими  житейский  шум.
Видимо, таково было время.
     Грибоедов  погиб в  феврале. В  Тегеране  в  феврале  холодно,  мерзнет
городская  голытьба,  кое-как  отапливаются дома побогаче.  Иногда в феврале
идет  снег - летят  отвесно в  полном  безветрии  тяжелые сыроватые  хлопья.
Снежные  полуметровые  шапки ломают  своей тяжестью  огромные  ветви  старых
чинар, сгибают в дугу до земли молодые деревца. Снег может идти день, два, а
затем  проясняется  небо,  и в безупречной,  без  облачка лазури вновь сияет
солнце. Красота неописуемая и - недолговечная.
     Но трудовой  люд зимой  раздражен, жмется по теплым углам, сбивается  в
кучки  вокруг костров,  натягивает на себя всю  драную одежонку - ему не  до
красоты, надо дотянуть до весны.
     Главный тегеранский базар огромен и стар, как  сам  город.  Бесконечные
лабиринты крытых рядов, подземные переходы и склады, неведомо  куда  ведущие
лазы, большие, заваленные тканями, посудой, домашней утварью торговые залы и
крохотные лавчонки, размещающиеся  в стенных нишах. На базаре люди совершают
покупки,  торгуют,  едят,  спят,  ходят  в  баню,  обсуждают  все  торговые,
городские и государственные дела.
     На базаре  свои мечети.  Они построены как бы  и отдельно, в  просветах
между  нескончаемыми рядами лавок,  но  одна,  а то и  две  стены - общие  с
торговыми  помещениями.  Мечеть убрана просто, там ничто не должно отвлекать
человека  от мысли об  Аллахе.  В стене,  к  которой  обращаются  молящиеся,
находится вытянутое  вверх  углубление  (михраб),  как  бы  замурованный,  с
полукруглым сводом дверной  проем. Так указывается  кибла  -  направление, в
котором лежит Мекка, а именно к ней должны быть обращены лица правоверных во
время молитвы.  Стоит  небольшая  каменная или деревянная  кафедра имбар, за
которой размещается  по пятницам  проповедник -  хатиб. Имам,  "предводитель
молитвы", стоит спиной к молящимся, немного впереди их, лицом к михрабу. Под
высоким  сводом  -  светильник.   В  обычные  дни  в  мечети   немноголюдно.
Правоверный может молиться на улице, дома, в лавке  -  его молитва дойдет до
Бога.  По пятницам мусульманам рекомендуется собираться на молитву в мечети.
Туда же они тянутся и тогда,  когда возмущается общественное спокойствие, во
время  бунтов,  смут и  неурядиц. Проповедники  -  хатибы - профессиональные
агитаторы,  до  тонкости  знающие своих  прихожан.  Проповедник  ведет  свою
аудиторию,  как  дирижер  -  оркестр.  Он может  заставить своих  слушателей
заплакать,  может  довести  до  фанатического исступления  и  бросить уже не
аудиторию, не собрание благочестивых  мусульман, а разъяренную бешеную толпу
на  улицу громить  врагов  ислама.  Так  обстояло  дело  в  1979  году,  так
случилось, думаю, и 11 февраля  1829 года, в день разгрома российской миссии
и убийства посланника Грибоедова.
     Мы  идем от  базарной  мечети  узкими,  забитыми народом  переходами  к
переулку Багеильчи (Посольский  сад), где сто пятьдесят лет назад находилась
российская миссия. Идем не спеша, спрашиваем торговцев, как найти  переулок,
пытаемся осторожно выяснить -  помнит ли базар  события тех  давних  дней. В
ответ вежливые улыбки  -  нет, такого  не упомним; если  что-то  и было, то,
видимо, очень давно; здесь торговал и мой отец, и мой дед, и прадед, но ни о
чем подобном не слышал. Да, эту историю забыли.
     Не  потому  ли и мы ее помним, что  Грибоедов был великим поэтом, а  не
просто  дипломатом?  Для  персов  же   он  был   чужестранцем,  бесцеремонно
вмешивавшимся в мусульманские дела, приютившим беглецов из шахского дворца и
входившим на аудиенцию к шаху, не сняв калош.
     Вот и Багеильчи. Переулок  широк, не разделен на проезжую  и пешеходную
часть, ни следа  асфальта -  первозданная утоптанная дорога, пыльная в сухую
погоду  и грязная  в дождь.  Стоят по  переулку  могучие  чинары.  Стволы их
неохватны, узловаты, вершины подсыхают,  они единственные оставшиеся в живых
свидетели  той давней  кровавой трагедии. По обе  стороны переулка  высокие,
сложенные  из сырого кирпича  стены без  единого окошка.  В  стенах прочные,
старинной работы, деревянные, пересеченные  поржавевшими железными  полосами
ворота. Над воротами кованые фонари. Когда-то в них  горели тусклые масляные
светильники,  затем свечи,  а  теперь электрические  лампочки  - и неряшливо
ползут по  стене скрученные  провода.  Жизнь идет за стенами, мусульмане  не
любят  посторонних  глаз.  В давние  времена, когда  муэдзины забирались  на
минарет и оттуда призывали  правоверных  к молитве, предпочтение  отдавалось
слепым муэдзинам, чтобы не могли они сверху заглядывать в чужие дворы.
     В переулке ни  души, приглушенно доносятся городские  шумы, будто и нет
рядом оживленного, крикливого, вечно возбужденного базара.
     Сто пятьдесят  лет тому назад толпа хлынула оттуда, от базарной мечети,
окружила  со  всех  сторон здание  российской миссии (оно, судя по всему, не
принадлежало  России, а  любезно предоставлялось  во  временное  пользование
шахским правительством), полезла на стены...
     Страшен  рев  толпы,  окружившей твой  дом, бьющей бревнами  в  кованые
ворота,  бросающей камни, страшны бессмысленные яростные лица, неразборчивые
крики. Вот крики слились в одно все громче и громче звучащее слово - "марг".
Смерть!
     Мог  ли  Грибоедов  выйти к толпе,  урезонить ее строгими и взвешенными
словами, воззвать к ее разуму, страху  или милосердию? Может быть, следовало
не стрелять в нападающих, а закрыться наглухо в доме, завалить двери и окна,
молиться и ждать, что власти придут на помощь, вслушиваться, не раздастся ли
средь дикого воя цоканье копыт шахской конницы, спешащей на выручку?
     Вряд  ли.  Вероломные правители,  тайно организовавшие  погром,  мулла,
пославший  толпу на неверных, получают  известия о штурме  миссии,  потирают
руки,  обдумывают  заранее ту ложь, которая будет преподнесена в  дальнейшем
российскому правительству. Пожалуй, слепая толпа еще добиралась до последних
из тридцати пяти защитников миссии, еще отстреливался вазир-мухтар, а первый
министр  шаха  уже  сочинял  лицемерное,  ханжеское  послание  в  Петербург,
сваливая все происшедшее на волю Всевышнего, на дикую взбунтовавшуюся чернь:
толпа лишена разума.
     Да, толпа действительно лишена человеческих чувств, человеческого слуха
и  зрения,  разговор  с  ней невозможен. Она разрушит любую крепость, сожжет
все,  что может гореть, растерзает на куски любого, кто пойдет ей навстречу.
Нельзя ни разговаривать  с толпой, ни винить ее  за  совершенное злодейство,
как бессмысленно разговаривать  с бушующим пожаром. Толпа  -  излюбленное  и
древнее  орудие  иранских  политиков,  которое  они  используют  с   большим
искусством до наших дней.
     Вернемся    в    Багеильчи,   в   безлюдный   переулок   меж    высоких
коричневато-серых, равнодушных стен.  В конце  переулка -  остатки кирпичной
кладки, бывшей когда-то  частью армянской  церкви. Здесь же  зиял в  ту пору
глубокий колодец, куда сбросили тела убитых защитников миссии.
     Церковь разрушилась, колодец засыпан, вазир-мухтар  забыт. Вечнозеленые
лавры растут близ входа в  посольство, и, если сорвать жесткий  лакированный
листочек и растереть,  рука  потом долго хранит его пряный негромкий аромат.
Бронзовый  же  Александр Сергеевич в глубине  парка слушает неумолчный говор
фонтана, слегка, почти неприметно улыбаясь...

     Из записных книжек

     Читая   воспоминания,   очерки,    путевые    заметки   своих   далеких
предшественников  -  Корда, Косоговского, Смирнова,  Ломницкого,  Медведева,
многих других, я не завидовал могуществу, достигнутому  Россией в персидских
делах  в конце XIX - начале  XX  века.  То были  совсем другие времена. Сила
открыто,  без  стеснения  отождествлялась  с правом и была правом.  Россия и
Англия - два благочестивых хищника - терзали  тело каджарской империи, мир с
интересом  взирал на происходящее, не усматривая  ничего  необычного. Не это
меня занимало.  Мне  хотелось представить себе русских людей, оказавшихся  в
гуще  персидских  неурядиц, принимающих  в  них  самое  деятельное  участие,
решающих примерно те же задачи, что и мы, и переживающих те же трудности.
     Этих людей  давным-давно нет  в  живых, забыты они, как были забыты  их
предшественники и  как будем  забыты  мы -  их преемники. Но в книгах  есаул
Ремизов продолжает, находясь под  хмельком, пристреливать  свою берданку  во
дворе казачьей казармы; выкатывает пушки на площадь Бахарестан штабс-капитан
Перебиносов  и  бьет без промаха картечью  по  укрывшимся в  здании меджлиса
бунтовщикам;  лузгает  семечки  тегеранская  голытьба,  забавляясь публичным
повешением предка имама Хомейни,  почтенного  законоведа  Фазлуллы Нури; все
так же идут усталые  солдаты  экспедиционного  корпуса  генерала Баратова из
Месопотамии  через  Хамадан на Кавказ, чтобы сдаться там  советской  власти,
пойти  под  знамена  Деникина  или  остаться вместе  с атаманом Шкуро,  тоже
воевавшим на  персидском фронте. Все они дышат тем  же воздухом,  отдыхают в
тени  тех  же  деревьев,  любуются  теми  же снеговыми,  розоватыми  на заре
вершинами, что и я, они пишут, говорят, плачут, ругаются по-русски, как и я.
     В густейшем мраке персидской ночи освещен  лампой под зеленым  абажуром
маленький  уголок;  на плетеном  столике в  углу веранды  стакан  по-ирански
крепкого  чая  и  книга; утихает  далекий и ровный гул засыпающего Тегерана;
безумолчно журчит вода в арыке. Цепь времен смыкается.
     Здесь, точно на этом  месте, на заросшей плющом веранде в ночной тишине
и прохладе  сиживали мои предшественники и их  друзья - дипломаты,  военные,
коммерсанты, разведчики, ученые,  те, кто работал и воевал  на самых далеких
рубежах  Отечества  во  имя  его спокойствия  и пользы. Случайность,  что  я
существую именно сейчас, а не раньше  или  позже.  Случайность,  не  имеющая
значения,-  важна принадлежность к "русским в  Иране"  или, как говорили  мы
раньше, в Персии.
     Я знаю предшественников не так, как  знает свой предмет беспристрастный
исследователь,  у  которого  все  -  год  рождения,  школьные отметки,  круг
родственников   -   подтверждено   документами,   ссылками   на   источники,
авторитетными   цитатами   и   свидетельствами   современников.   Для   меня
предшественники - это люди, которые делали то же дело, что и я, это коллеги,
которые помогают работать, а иногда  сбивают с толку неверным взглядом на то
или иное событие, легковесным отношением к какому-то факту и т. п. Мы лишены
возможности  прямого общения. Ничего страшного - мы не общаемся и со многими
современниками, занятыми теми же делами, что и мы, хотя знаем их заочно. Они
тоже принадлежат к нашему сообществу, где главное - не  временные барьеры, а
причастность к общему делу.
     Кажется,  изложена моя  мысль  не  вполне  внятно,  но  едва  ли  стоит
придираться  к четкости формулировки.  Надо почувствовать, что  ты сам, твоя
работа,  жизнь  -  это  всего  лишь  ничтожная  часть огромного  общего,  не
разделяемого  на  прошлое,  настоящее  и  будущее.  Частицами  этого  общего
остаются и предшественники.

     Нас  в  Иране  становится  все  меньше  и  меньше.  Исламская революция
неумолимо  и последовательно  продолжает вытеснение представителей северного
соседа,  начавшееся  при  последних  шахах.   Закрыт  русско-иранский  банк,
больница Красного Креста, лечившая  тегеранскую бедноту, закрыто консульство
в Реште и конторы Ингосстраха, не выдаются визы корреспондентам. Сокращается
официальная советская колония,  и еще быстрее уменьшается,  исчезает некогда
процветавшая в Тегеране русская эмиграция. Помню известную многим в Тегеране
церковь св. Николая...
     В   ноябре  1979  года  американское   посольство  было  захвачено  так
называемыми "студентами-мусульманами". В ноябрьские и декабрьские  дни  1979
года днем и  ночью бушевали здесь толпы с криками:  "Марг бар Картер", "Марг
бар  джасусан" ("Смерть Картеру",  "Смерть шпионам").  Схлынули толпы,  утих
шум, заложники  вернулись в  Америку - и  открылся безопасный доступ в узкий
переулок,  выходящий к  восточной стене  "шпионского  гнезда", переулок, где
стоит  церковь св. Николая с приютом для престарелых  и русской библиотекой.
Неожиданно   возникают   из-за   поворота   ее  голубые   купола-луковки   с
позолоченными крестами,  как милое лицо  земляка в  чужой толпе.  Церковь не
лезет на глаза,  но и не  прячется от  взора прохожего, она стоит скромно  и
достойно  с  дореволюционных  (дореволюционных российских)  времен,  за  ней
неисчислимые множества когда-то живших единоверцев, она - кусочек не старой,
а вечной России.
     Церквушка  выглядит трогательно и дружелюбно. Это сегодня. Было  время,
когда  русская  эмиграция  и  советское  посольство  находились в  состоянии
непримиримой и задиристой вражды. Плелись хитроумные интриги; дело, полагаю,
не  обходилось  и  без крови.  Эмигрант  -  легкая  добыча  для  разведок  и
подозрительный субъект для контрразведок, пушечное мясо тайных войн. Мы были
подозрительны, имея на то  самые веские и резонные основания. Холодная война
против Советского Союза началась  не в 1946 году. Тогда  был изобретен  лишь
этот термин.
     В  начале  шестидесятых  годов   приступили   к   строительству  нового
служебного здания  посольства. Заключили контракт с  местной  фирмой  и  под
строгим  наблюдением   советских   консульских   работников  и  строительных
специалистов приступили  к  рытью  котлована под фундамент.  В ходе работ, а
велись они на нашей территории, окруженной плотным забором,  были обнаружены
под землей захороненные останки нескольких человек. Дело  уголовное, но  его
каким-то образом замяли, обошлись без официального расследования, хотя, судя
по воспоминаниям  очевидцев, было установлено, что захоронения производились
в разное время и  трупы  пролежали в земле  несколько десятков лет. Кем  они
были, эти люди, в каких делах замешаны, кто с ними расправился и за что? Все
это покрыто, как говаривал один из шолоховских героев, "неизвестным мраком".
Мне  почему-то  думается, что  на  клочке  нашей земли в Тегеране нашли себе
последний  приют  соотечественники. А может быть, все это и не так... Но кто
же тогда мог быть тайно похоронен в посольском парке?

     Если взять  сотню самых примечательных фотографий нашего века, то среди
них обязательно  окажется и  эта  -  Сталин, Черчилль  и Рузвельт  во  время
Тегеранской  конференции  1943  года.  Несколько  широких ступеней  ведут  к
парадному входу в посольство  СССР. Перед дверьми просторная площадка, где и
разместилась вся  группа  - три  союзных лидера и их сопровождающие.  Здание
посольства  принадлежит истории.  Однако  здание  реконструировали, заменили
старые  высокие двери стеклянными прямоугольниками,  изменили форму  колонн,
словом, произвели пластическую операцию благородного старого лица, оно стало
моложе, но утратило свою неповторимость. Здание как  будто заставили сделать
заискивающий шажок  в сторону  модерновых стеклянных  коробок,  торчащих  на
тегеранских, московских - всемирных улицах.
     И все  равно фасад посольства  выглядит весьма  привлекательно. Редкими
стали приемы  в посольстве  после  исламской  революции,  но дипломатическая
жизнь продолжается, и  время  от времени вспыхивают  огни,  и взмывает ввысь
упругая водяная струя,  и идут по  дорожкам чинные,  в  праздничных  нарядах
гости.
     В  центральной  части  здания  -   старинный,  с  шестиметровой  высоты
потолком, с камином и огромным зеркалом над камином,  белоснежный, строгий и
в то же время очень уютный парадный зал. Ежегодно  7 ноября, за  исключением
тех лет, когда приемы отменялись в связи с чрезвычайными обстоятельствами, у
входа в этот зал советский посол с супругой встречают гостей.
     Нескончаемая  вереница  приглашенных  направляется  во второй  зал, где
разносят  угощение,  где слоится сизый  дым  от  десятков и сотен выкуренных
сигарет и стоит  ровный громкий гул  десятков  и сотен голосов. В  исламские
времена  перестали   подавать  на  приемах  спиртное,  указывая   потихоньку
страждущим  (не  мусульманам)  укромный уголок,  где  можно  неприметно  для
сотрудников местного МИДа,  поглядывающих за  поведением  хозяев  и  гостей,
выпить рюмку-другую водки. В малом зале пониже потолки, но и он  просторен и
уютен.  Картины, тяжелая мебель, ковры.  В  вестибюле  служебного  входа,  в
правом крыле здания,  две мраморные  доски.  Медными  буквами на  фарси и на
русском напоминали доски, что в 1943 году здесь, в  этом здании, происходила
историческая Тегеранская конференция. В 1980 году  толпа  разбила  вдребезги
одну  из  досок, но  вторая  -  на  фарси  - оказалась  не  из мрамора, а из
какого-то более дешевого и прочного материала. Она сохранила вмятины и рубцы
от ударов  налетчиков.  Эта мемориальная доска -  единственное напоминание о
Тегеранской конференции в посольстве. Ни на  стенах,  ни в  библиотеке, ни в
архивах (поскольку архивы посольствам не положены) нет ни единого упоминания
ни о былых событиях, ни об истории самого  посольства, ни  о послах, которые
были  до нас. Правильно  ли это?  Получается, что  все ниоткуда появилось  и
никуда канет. Во главе всей материальной посольской цивилизации стоят завхоз
и наименее способный к дипломатической работе советник. (Ловлю  себя на том,
что вместо описания людей, вещей и времени скатываюсь на сетования по поводу
нравов. Не могу, однако, жаловаться на то, что они портятся. За тридцать лет
наблюдений за  дипломатическими  нравами могу  твердо  сделать  вывод -  они
абсолютно неизменны. В последние годы среди работников внешнего фронта стало
меньше  хронических  алкоголиков,  но  это,  равно  как и  увеличение  числа
кандидатов наук, признак изменившихся административных предпочтений.)
     Новая служебная постройка  посольства  - шестиэтажная плоская коробка -
поставлена  так,  что  представительское  здание   закрывает   ее   от  глаз
посетителя,  вошедшего в центральные  ворота. На  уровне вторых  этажей  оба
здания соединяются  крытым  узким  переходом.  По  мере того  как  нарастали
буйства исламской  революции,  а враждебность хомейнистов к нам  приобретала
все более заметный характер, в посольстве появилось все больше металлических
дверей и решеток. Переход между зданиями перекрылся наглухо тремя массивными
дверьми  со   смотровыми   глазками.  С   лязгом   плотно  западает  в  пазы
металлический  брус,  и  дверь   можно  выбить  только  взрывом.   Поставили
металлические  решетки   на  окна  первого  этажа,  где  жили  шифровальщики
посольства, и на окна второго этажа, куда легко можно добраться снизу.
     Постепенно  по  обилию железа, предназначенного  для стеснения  свободы
передвижения, посольство стало напоминать что-то среднее  между зоопарком  и
тюрьмой.  Предосторожности  оказались  нелишними.  Пригодились  и  сирены, и
гранаты  со  слезоточивым газом, и решетки, и телевизионные камеры.  Об этом
речь дальше.
     Под  близкие  раскаты грома  укрепляли мы свою крепость,  с  горечью  и
опасением наблюдали,  как пинками отбрасывались казавшиеся незыблемыми нормы
международной  дипломатии: неприкосновенность  территории, личности, почты и
т. п.;  уповали на то,  что  наше посольство иранцы тронуть побоятся, но  не
очень верили  в их  благоразумие. Те из нас,  кто  не  утруждался  попытками
проникнуть в  сложности жизни,  ратовали за решительные военные  меры. "Одна
танковая дивизия должна войти со стороны Мешхеда, а другая - через Тавриз...
Надо  высадить воздушный десант в Тегеране... Вот когда-то Ляхов... Наш полк
пройдет  весь  Иран за  три  дня..." и т.  п.  (Надо  сказать,  правда,  что
афганские уроки были еще впереди.)
     Хотелось  бы верить  в прогресс цивилизации, в то,  что наступит время,
когда иностранный дипломат  перестанет быть легкой добычей для экстремистов,
авантюристов,  когда  ворота посольств будут вновь распахнуты и охранять  их
будет домашнего вида, невооруженный и добродушный страж.  Совсем недавно так
и было. Пока же продолжается соревнование сил наступления и обороны, снаряда
и брони. Террористы вооружаются, посольства уходят в глухую защиту.
     ...Нападение  на посольство не было неожиданным. Первая попытка  налета
была  предпринята  в  новогоднее утро 1980 года.  Я  плохо помню  этот день.
Группа (кого? - бандитов? налетчиков? иранцев?) проникла к зданию посольства
и небольшими  силами  полиции была выкинута за  пределы  парка. Существенных
потерь от  действий  противника мы не понесли. Правда,  поспешили уничтожить
кое-какие бумаги и оборудование  связи в посольстве, хотя можно было этого и
не делать.
     Следующий налет - 27 декабря 1980 года,  в годовщину ввода в Афганистан
наших  войск   (ограниченного   контингента   советских   войск,   пользуясь
официальной   терминологией   того   времени),   причинил   нам    серьезные
неприятности.
     ...Вой  сирены  выбивает  человека  из равновесия,  это  истошный голос
надвигающейся беды.  Сирена запомнилась  с  1941 года.  В начале  войны  она
каждый день  выла  в  Москве,  и  мы прятались  в  наспех отрытом  во  дворе
бомбоубежище.  В нашем районе  падали только  зажигалки, их быстро гасили, и
самым  страшным в воздушных тревогах был именно вой сирены, установленной на
крыше школы. Четырехэтажное здание школы было самым высоким среди деревянных
домишек Марьиной рощи.
     Сирена  в посольстве была установлена  летом  1980 года. Полагали,  что
дежурный  комендант  в будке  у  основных  ворот  включит  ее  тогда,  когда
произойдет вторжение на нашу территорию.
     Мы отслеживали движение толпы. Она  двигалась к  посольству  со стороны
площади  Фирдоуси. Подкатили грузовики с полицией,  грузовики  со  стражами.
Стражи рассыпались  по пустынной  улице  у посольских  ворот. Толпа  вышла к
дальнему углу посольского  парка, мимо английского  посольства  двинулась  к
нашим  воротам. Здесь столкнулась  с полицейским  заслоном.  В это  время из
переулков  улицы Мирзы  Кучек Хана вырвалась  группа в  полсотни  человек  и
решительно направилась прямо к воротам. На наших глазах охрана расступилась.
Группа  моментально перемахнула через ажурные металлические ворота, и охрана
вновь сомкнулась перед надвинувшейся толпой.
     Именно  в этот  момент и взвыла заполошным, истерическим  воем  сирена.
Наши дежурные  отступили  от комендатуры  и  укрылись за  железными  дверьми
посольства.   Налетчики  ворвались  в   представительское  здание,  за  ними
проследовали на посольскую территорию силы поддержания порядка.
     Состояние   этих   сил,   если  немного  отвлечься  от   налета,  точно
соответствовало  общему  положению  дел в  Иране.  Стражи  ненавидели  лютой
ненавистью  исламских  комитетчиков и не  доверяли полицейским,  полицейские
презирали  и тех,  и других,  комитетчики доверительно предостерегали нас  в
отношении  стражей. Такая охрана  внушала  не  меньшие  опасения,  чем  сами
налетчики, но  выбора  у  нас не  было,  а  единственным оружием  оставалась
бдительность.
     Толпа размеренно бушевала  за воротами, стражи  делали вид,  что готовы
грудью стать  на защиту  иностранных  дипломатов, полицейские прикидывались,
что   гоняются   за  налетчиками,  налетчики   тем  временем  крушили   наше
историческое  здание,  а  мы  в  бессильной  ярости  прятались за  железными
решетками  и дверьми. Слушали, как били окна в представительском  помещении.
(Кстати, не было выбито  ни одного стекла ни в здании консульства, в которое
упиралась своим флангом наружная толпа,  ни в служебном шестиэтажном здании.
Налетчики не были ни фанатиками, ни хулиганами, они работали.)
     Список  повреждений,  представленный  в  дальнейшем  иранским  властям,
потянул (разумеется, по  несколько завышенным расценкам)  на шестьсот  тысяч
американских  долларов. Туда вошли  разбитые окна числом около  шестидесяти,
разрезанные картины и подожженные ковры, расшибленные в щепу двери, разбитые
старинные (чистейшие, таких уже не делают)  зеркала, вазы, люстры, сломанная
мебель,  располосованный ножом  киноэкран,  разбитая  мемориальная  доска  и
прочее, и прочее. Разумеется, счет иранцами не оплачен, но он существует.
     Налетчиков  наконец  выгнали, толпа, совершив намаз, удалилась, оставив
за собой испачканные гнусными  надписями стены, а в  парке с нашего согласия
разместили дней на десять отряд стражей - охранять нас от происков афганской
эмиграции.  Стражи держались от нас подальше, а мы  от них. Лишь  однажды  в
обеденное и  однажды  в ночное время  грохнуло по одиночному выстрелу.  Юный
страж задремал и нажал на спуск винтовки. Оба случая были объяснены тем, что
кто-то, дескать, пытался перелезть через стену.
     Толпа врывалась  на территорию посольства еще раз в  начале  марта 1988
года по случаю обстрела Тегерана ракетами советского производства.
     Отношение  хомейнистов  к  налетам на  посольство  было  нам  известно.
Поступали к тому же от доброжелателей  и достаточно точные данные  о времени
нападения,   о   замыслах  противника,   примерных   силах,  которые   будут
использованы в  налете. Демарши посольства по этому  поводу  чиновники  МИДа
Ирана  выслушивали  с  вежливыми  улыбками,  заверяя,  что, разумеется,  все
необходимые меры будут приняты.

     Лето 1981 года в Тегеране. Об этом времени хочется рассказать особо.
     По бывшей  улице Резы  Шаха,  а  ныне улице  Исламской  революции  идет
демонстрация моджахедов.  Мы наблюдаем за происходящим с крыши. Выходить  на
улицу  небезопасно. Видно не очень хорошо - мешают высокие дома, деревья, но
отдельные участки улиц просматриваются полностью.
     Первые  пулеметные очереди  раздаются  со стороны университета.  Нервно
вздрагивает  движущаяся внизу  черная  людская  масса. Пока  нельзя  понять,
стреляют ли в толпу или над  головами.  Вскоре  ситуация проясняется. Стражи
исламской революции  пытаются блокировать демонстрацию, перекрыть ее со всех
сторон, отогнать спешащие на помощь отряды моджахедов.
     На  перекресток с ревом  вылетают  два огромных  военных  грузовика.  С
грузовиков спрыгивают  вооруженные люди в черных мундирах, с черными касками
на головах, с автоматами и ручными гранатометами.  Они  рассыпаются в цепь и
быстрым шагом идут в наступление. Раздаются глухие хлопки - полетели гранаты
со  слезоточивым  газом.  Меж  домами   вспыхивают  клубочки  сизо-голубого,
прозрачного  дымка. Побежали  плачущие, чихающие, пытающиеся  закрывать лица
тряпками люди. Стрельба раздается со всех сторон. Облачка газа  доносятся до
крыши, но спасает ветер. Побоище внизу разгорается. Отряды стражей рассекают
толпу на части, сминают группки отбивающихся парней, теснят их в переулки.
     Слышны  громкие  пронзительные вопли. Из  переулка  к посольской  стене
выкатывают  возбужденные  бородатые молодцы  в  защитных  куртках,  за  ними
несколько десятков маленьких фигурок  в  длинных платьях и низко  повязанных
платках. Их  окружают  плотным  кольцом, девушки пытаются цепляться  друг за
друга,  отбиваются, кричат.  Мелькают  приклады автоматов, дубинки,  кулаки.
Здоровенные  парни хватают хрупкую, визжащую,  сопротивляющуюся  девушку и с
размаху  перебрасывают  ее  в кузов грузовика.  Одну, другую,  третью. Через
десяток  минут переулок пуст -  валяются растоптанные очки, тряпка - похоже,
оторванный рукав, а  вопли  доносятся  уже  из соседнего  переулка. Там идет
расправа с другой группой.
     Девчонки остались  в памяти. И рыжий детина, в  куртке с закатанными по
локоть  рукавами,  в черных  высоких башмаках  со  шнуровкой,  разгоряченный
потасовкой,  но  деловой,  сосредоточенный,  выкручивающий  тонкую   девичью
ручонку,   прикладом  автомата  норовя  побольнее  задеть  живое  тело   под
мешковатым балахоном.  "Мы будем расстреливать  даже  девятилетних  девочек,
если они будут нападать на стражей", - сказал один из  хранителей исламского
правосудия. Как говорится, и тезис, и иллюстрация.
     Город тяжело  погрузился в  пучину гражданской смуты,  ночных  арестов,
расстрелов, избиений,  пыток. "Расстреляны... враги Ирана  и ислама... слуги
империализма... отступники от ислама... враги народа и  ислама..." - десятки
фамилий ежедневно публикуются в газетах и еще сотни остаются безвестными.
     Моджахеды отвечают террором на хомейнистский террор.
     Поздно вечером 28 июня 1981 года раздался глухой  мощный удар в  районе
площади  Бахарестан, рухнуло  от  взрыва  двухэтажное  здание,  содрогнулись
окрестные дома. Под обломками здания было  погребено  около сотни активистов
хомейнистской  Исламской республиканской  партии и ее  генеральный секретарь
аятолла  Бехешти. Был Бехешти  восходящей  звездой  исламской  революции  и,
пожалуй,  ее  закулисным  дирижером. Если  в Хомейни есть что-то загадочное,
уходящее  корнями  в седую исламскую старину, в мифические времена пророков,
бунтарей, ересиархов,  вселенских  злодеев, то Бехешти связывали  с  исламом
тюрбан,  борода и  великолепное  умение  использовать  религию  в  политике.
Аятолла провел семь  лет в Гамбурге, был имамом тамошней мечети, занимался в
шахском  министерстве  образования  изданием учебников. Водились за  Бехешти
темные  дела в тот  период, какие-то  махинации  с финансами.  Свидетелей не
осталось.  Вскоре  после революции  посадили  в тюрьму  заместителя шахского
министра образования Фарсу, приговорили ее  к нескольким годам заключения, а
затем  вдруг  расстреляли.  Утверждали  люди,  что  Фарса пыталась  сообщить
властям  что-то важное  о  Бехешти.  Аятолла  был  величественно  обаятелен,
говорил  мягким,  берущим  за  душу баритоном,  гипнотизировал  собеседников
умным, проницательным взглядом.
     Ахнула бомба,  заложенная в мусорную корзинку, рухнули стены и потолок,
и в кромешной  тьме,  средь  битых кирпичей кончил свои дни человек, который
уверенно шел к  верховной власти. Под утро  откопали в руинах мужскую ногу в
щегольском полуботинке, и  все, знавшие аятоллу,  удостоверили, что  это его
нога.  Прошла по  газетам фотография:  стоит измызганный человек и держит  в
вытянутой  руке  для  удобства  фотографов эту ногу.  Днем  и  ночью  копали
развалины, достали останки семидесяти двух человек  (ровно по числу шиитских
мучеников, погибших в  681  году  при  Кербеле  вместе с имамом Хуссейном) и
прекратили  счет,  дабы  не  ослаблять  символики.  С  этого  времени  буквы
заголовка  газеты   "Исламская   республика"  стали  печататься  в   красном
обрамлении, в стекающих каплях крови.
     Очень  быстро установили и преступника - тайно проникшего в ряды охраны
моджахеда Колахи, объявили его розыск. Многим показалось  подозрительной эта
быстрота.  Было  еще  одно  странное  обстоятельство,  которое  впоследствии
благочестиво объявляли Божьим промыслом. Дело в том, что ровно за пять минут
до взрыва помещение  покинули председатель исламского меджлиса Рафсанджани и
два  его ближайших сподвижника - Раджаи и Бахонар. Версия о Божьем  промысле
не  вызывала  бы особых  сомнений (все в воле  Аллаха!), не будь Рафсанджани
основным соперником Бехешти.
     Темна иранская политика,  грани дозволенного в ней расплывчаты, ложь не
считается  грехом, взятие заложников  и убийство  входят в набор  допустимых
приемов,  крови  шииты  не боятся. На кого возведена напраслина - то  ли  на
Колахи, то ли на Рафсанджани - история, видимо, никогда не рассудит. Бехешти
ушел  в  иной  мир, Колахи  исчез, Рафсанджани правит  страной.  Не  погибни
Бехешти, пожалуй, на свете не стало бы Рафсанджани.

     Наша  работа продолжалась, несмотря на воздушные  тревоги,  стрельбу  в
городе, взрывы, угрозы нападения на посольство.
     В Москве действовала  специальная  комиссия Политбюро  ЦК по  Ирану  во
главе с Л. И.  Брежневым. В нее входили Ю. В. Андропов,  Б. Н. Пономарев, Д.
Ф. Устинов.  Более полномочного  органа  в Советском  Союзе  быть не  могло.
Комиссия нуждалась в информации.
     Каждый день проводились встречи с источниками. В кромешной  тьме кто-то
из  работников  выходил  в  замерший город,  ехал  по  пустынным улицам, шел
пешком, отыскивал заветную дверь,  за  которой его ждал наш помощник, или же
поднимал  в  условном  месте какой-то бросовый предмет  -  смятую сигаретную
упаковку, старый молочный пакет - и извлекал оттуда предназначенное для него
сообщение. Надо было  не только убедиться в отсутствии наблюдения,  но и  не
попасть   на  глаза  патрулям  стражей  исламской  революции  или  исламских
комитетов.  Время было такое,  что патрули стреляли и лишь потом спрашивали:
"Кто идет?"
     Очень  хорошо проявили  себя  в этих условиях  работавшие в резидентуре
армянин, азербайджанец, узбек и туркмен - умелые, самоотверженные, преданные
нашему делу  люди. Они  одевались, как местные жители, говорили на их языке,
полностью сливались с толпой. (Один  из  них, Давлат, в дальнейшем работал в
Афганистане.  Афганская  армия  в  то  время пополнялась  методом  "отлова":
солдаты внезапно  оцепляли  какой-то район  и насильно забирали  всех мужчин
призывного  возраста. Давлат дважды становился жертвой "отлова", доставлялся
на  призывной пункт и  лишь  благодаря вмешательству  официальных  советских
представителей не оказывался на передовой с автоматом в руках. Давлат мог бы
стать прекрасным нелегалом.) Что ни вечер, кто-то из  моих товарищей работал
в  городе. Человек уходит один, время его возвращения рассчитано, отработаны
условности,  с  помощью которых  он  должен  сообщить  резиденту  об  исходе
операции.  Это может быть,  к  примеру,  телефонный  звонок  его жены  своей
приятельнице в посольство на заранее оговоренную тему.
     Хорошо, когда работаешь сам, когда чувствуешь ответственность только за
самого  себя  и полагаешься  на  свой  опыт, свою голову. Ответственность за
товарищей  -  это тяжелейшее бремя, и нет средства отвлечься  от постоянного
беспокойства за  того,  кто  сейчас в городе.  Проходит обусловленное время,
сигнала о  благополучном  завершении операции  нет - беспокойство нарастает,
мешает  читать,  думать,  разговаривать.  Мне  неизвестно более  напряженное
состояние, чем ожидание возвращения своего товарища с операции.
     Наши операции не всегда завершались удачно. Мой заместитель Владимир Г.
установил  и  развивает  контакт  с  иностранным   бизнесменом.  Поступающая
информация существенного  интереса не представляет, но наша служба  приучена
смотреть   в   будущее.   Иностранец  молод,  хорошо   образован,  стремится
заработать,  не  уклоняется  от  контакта  с   советским  человеком  и  явно
заинтересован  в  том,   чтобы  этот  контакт   оставался  конфиденциальным.
Отношения, по нашей оценке,  складываются  удовлетворительно, и есть надежда
приобрести помощника,  который может быть полезен службе  на долгие годы и в
других  регионах.  Мы  не  спешим.  Каждая  встреча  анализируется, в беседы
вводятся  проверочные  элементы,  создаются  как  бы  случайные  проверочные
ситуации.  Знакомый  Владимира  чист, хотя  до  установления  с  ним  нужных
отношений потребуются еще проверки.
     Вечером Владимир уходит на встречу. Он должен  быть дома  в десять. Его
нет в  одиннадцать, в  двенадцать, но  начинать поиск по разработанной схеме
еще  рано.  Надо  подождать,  сдержать  терзающую  душу   тревогу,  спокойно
посоветоваться с коллегами.
     Ночью является  Владимир. По  его  лицу  видно, что  произошла беда, но
главное - он жив, не ранен, не избит, не арестован. Рассказывает: обстановка
в районе дома, куда он направлялся,  была спокойной, хотя в начале  переулка
он заметил  молодого человека, чей  вид вызвал у него некоторое  подозрение.
(Надо  сказать,  что  сотрудники  наружного  наблюдения, "растворяющиеся"  в
толпе, уверенно  чувствующие  себя  за рулем  автомашины,  часто приобретают
неестественную   манеру   поведения,  оказавшись  в   пустынном  месте.  Они
импровизируют,  и  не  всегда  удачно.  Их  выдает  внутреннее  напряжение.)
Владимир решил тем не менее следовать к своему другу. Люди,  представившиеся
затем сотрудниками исламского  комитета,  ворвались  в дом,  захватили обоих
собеседников и доставили Владимира в протокольный отдел МИДа. После того как
его личность была установлена, отпустили.
     На следующий день Владимир был объявлен  персоной нон  грата. Повод для
выдворения был искусственным. Мы приходим к выводу, что контрразведка решила
избавиться  от   энергичного,  активного,   прекрасно  владеющего  фарси   и
английским  человека. Наши межгосударственные отношения в то время достигали
точки замерзания,  и иранская сторона не стесняла себя  в методах  выражения
негативного отношения к Советскому Союзу. "Америка хуже  Англии, Англия хуже
Америки, а  Россия хуже их  обеих", - говаривал имам  Хомейни,  и иногда это
изречение служило для иранских властей руководством к действию.
     Теперь я  понимаю, что  в своих выводах  мы ошибались. Измена Кузичкина
вскрылась  лишь на  следующий  год. Владимира  убирали,  чтобы  открыть путь
повышению предателя. Этим приемом пользуются все контрразведки.
     Мы несли  и другие  потери. Ушел на фронт и не  вернулся... арестован и
исчез... тайком бежал  за границу... переведен из  Ирана в другую  страну...
направлен в отдаленный гарнизон...
     Работа продолжалась.  Комиссия Политбюро  получала  информацию.  Но  не
всегда  комиссия была  удовлетворена. Иногда  претензии были по делу, иногда
упреки раздавались лишь потому, что наши данные не подкрепляли сложившуюся в
руководстве  точку зрения. Наш доклад о том, что смерть шаха Мохаммеда  Резы
Пехлеви  не  оказала  сколько-нибудь заметного воздействия  на обстановку  в
Иране,  вывод,  что монархическая идея  мертва, вызвали  неодобрение  Ю.  В.
Андропова. Наши тогдашние руководители лично знали покойного шаха  и, думаю,
сильно  переоценивали  его  значение.  Но,  как я  уже  отмечал ранее,  наши
политики склонны переоценивать роль личности.
     Раздражали требования Центра  давать информацию о всех  важных событиях
немедленно.  Потерпела неудачу американская попытка  высадить десант с целью
освобождения  заложников  в  апреле  1980  года. (Авторы  операции  не  учли
природные  условия  в районе  Табаса, вертолеты  подняли при  посадке облака
пыли,  столкнулись,  две  машины   сгорели,   восемь  десантников   погибли.
Удивительно,  насколько  часто  просчеты  в  очевидных,  элементарных  вещах
срывают  самые хитроумные  планы.) Попытка  десанта  была  неожиданностью не
только для иранцев,  но и  для  американских  союзников.  Это естественно  -
такого рода операцию может погубить утечка  информации, хотя, думаю, не было
ни  малейшего шанса  на успех  десанта  при любых  обстоятельствах.  Мы дали
первичную  информацию по  инциденту  в Табасе лишь через сутки.  С резидента
было сурово взыскано за задержку.
     Но ведь разведка не может соперничать со средствами массовой информации
в оперативности  освещения  внешней  стороны  явлений.  В  этом  нет  нужды.
Разведка должна заглядывать в глубину, и на это требуется время.

     Никуда не уйдешь от действительности тех дней. Стояла чудесная, еще  не
жаркая погода. Синели на ярком солнце грозди глициний в парке, ласковая тень
огромных чинар лежала на подметенных дорожках.
     ...Несколько выстрелов поодаль. На тротуар  падают два молодых человека
в  защитных  куртках.  Из  машин,  откуда  раздались  выстрелы,  выскакивают
какие-то люди, забрасывают убитых  в объемистый багажник, и машина исчезает.
Через  несколько  минут  на месте происшествия  появляется  пикап с  отрядом
стражей. Как всегда, поздно.
     ...Закончилась пятничная молитва в Ахвазе, и аятолла Дастгейб, читавший
проповедь,  направился  в  плотном  кольце  охраны  из  мечети к автомобилю.
Навстречу старцу из толпы шагнул юноша, скромно поздоровавшийся с аятоллой и
протянувший  руки для традиционного иранского объятия.  Видимо,  охранники и
сам аятолла были знакомы с молодым человеком. В момент объятия грохнул взрыв
и  разметал  по  мостовой  всю  группу.  Граната  была  спрятана у юноши под
рубашкой.
     ...На пятничном намазе в Тегеране корреспонденты окружили  Али Хуссейна
Хаменаи, готовившегося читать хутбу  -  проповедь, и  кто-то из  них оставил
магнитофон  у  минбара - пульта, за которым стоит  проповедник, предводитель
пятничной  молитвы  "имам  джоме". Хаменаи взял по новому иранскому обычаю в
левую руку винтовку с примкнутым штыком, в правую - Коран и обрушил яростную
лавину  слов  на  головы "безбожников, лицемеров, прислужников империализма,
врагов  ислама и Ирана...". Взрывное  устройство,  спрятанное в магнитофоне,
сработало в середине  фразы. Хаменаи выжил. "Аллах не  счел  меня  достойным
шахадата", -  скромно  заметил  он.  В  дальнейшем  Хаменаи стал президентом
исламской  республики. Его предшественнику на  этом посту - Бахонару с точки
зрения  человеческой  не повезло,  а с точки  зрения  ислама выпала  крупная
удача.  Он испил "чашу шахадата" тем же  летом. Бомба была комбинированной -
фугасной и зажигательной. Погиб  премьер-министр  Бахонар,  погиб  президент
Раджаи, погибли десятки видных хомейнистов.
     ...А расстрелы тем временем продолжались. За каждого убитого хомейниста
уничтожались десятки  и сотни  моджахедов.  Хватали  правого  и  виноватого,
боялись  собственной  тени  и били, били, били,  заполняли  тюрьмы,  пытали,
мучили, издевались.
     ...Вспыхнул  мятеж  заключенных  в  страшной  тюрьме "Эвин".  Во  главе
восстания стал  моджахед  Саадати,  арестованный еще  в  апреле  1979  года.
Заключенные убили начальника тюрьмы, но сами были перебиты стражей.  Саадати
расстреляли.  Через   несколько  дней   в  газетах  было   опубликовано  его
"предсмертное  письмо",  в  котором он  будто бы отрекался от того,  за  что
боролся  всю  свою недолгую жизнь.  Хомейнисты понимают, что погибший  герой
продолжает   сражаться,   пока   остаются   на   земле  его   враги  и   его
единомышленники. Оклеветать  замученного  и  расстрелянного, представить его
жалким перебежчиком, издеваться над  самой  памятью  поверженного противника
стало обычным приемом хомейнистов.
     Пройдет время. Обретет свое место в истории Ирана Хомейни.  Были уже  в
Иране выдающиеся деятели, чьими именами назывались города, улицы и школы, их
идеями, казалось бы, жили  целые поколения  иранцев. И вдруг...  со скрипом,
лязгом  приходит  в  движение  колесо  то  ли  истории,  то  ли  фортуны,  и
рассеиваются   миражи,  летят  с   пьедесталов  бронзовые  кумиры,  тают   в
прозрачнейшем персидском воздухе грандиозные мифы.
     Кто же  он, Хомейни? Одно из самых популярных официальных прозвищ имама
Хомейни -  "бутшекан",  сокрушитель идолов. Он  поверг в  прах  кумиры  всех
шахов, правивших Ираном, и на памяти ныне живущих, и в незапамятные времена.
Хомейни  объявил монархистом великого Фирдоуси, чей белоснежный памятник все
же остался стоять на одной из центральных площадей столицы, но "Книга царей"
- "Шахнаме" подверглась официальному неодобрению.  Простодушный,  деятельный
ходжатоль-эслам  Хальхали, все  понимающий  буквально  -  уничтожать  врагов
имама,  так  уничтожать, сокрушать  идолов,  так сокрушать -  отправляет два
бульдозера  и бригаду рабочих  к  усыпальнице, где покоится перевезенный  из
Иоганнесбурга  прах  предпоследнего  монарха  династии  Пехлеви,  сравнивает
усыпальницу  с лицом земли.  Ходжатоль-эслам торжественно провозглашает, что
на этом месте будет сооружен общественный туалет. Народ безмолвствует. Две с
половиной  тысячи лет самодержавия,  разбавленного  долгими периодами  смут,
анархий, чужеземных  завоеваний, завершаются планом  строительства скромного
общественно полезного сооружения и ходжатоль-эсламом Хальхали. Кончился миф.
На  месте  разбитых идолов, разоблаченных и  осмеянных мифов вознесся  новый
истукан. До очередного поворота колеса.
     Детали, мелочи, из которых состоит жизнь,  уйдут вместе с  нами; станут
неразличимы добро и зло. В этом таится опасность, ибо история - это урок для
будущего.  Осмысление  истории  современниками  - часть  этого  урока.  "Нет
большего богатства,  чем  мудрость.  Нет горше  нищеты,  чем невежество",  -
говорил первый шиитский имам, повелитель правоверных Али ибн-Аби Талиб.

     Из записных книжек

     Иностранец  в чужой  стране  живет  стереотипами, вольно  или  невольно
меряет все на свой аршин, доверчиво воспринимает суждения соотечественников,
если они  не противоречат его собственным, самым поверхностным впечатлениям.
В душу чужого народа не  заглянешь.  Она вскормлена другим молоком, вдохнула
при  рождении другой  воздух,  впитала  другие сказки,  пословицы,  поверья,
ненавидела своих  злодеев и восхищалась своими героями. И,  тем не менее,  в
отличие  от  загадочной  русской,  персидская  душа  на  протяжении столетий
почему-то  представлялась  европейцам  открытой  и   незамысловатой  книгой.
Шарден,  Малькольм, русский  купец Федор  Котов, Морьер, французский  доктор
Февриер  и   родоначальник  расовой  теории   граф   де  Гобино,  английский
государственный  деятель  лорд Керзон, русский  дипломатический  чиновник К.
Смирнов и  военный  разведчик  А.  И. Медведев, журналист  Н.  П.  Мамонтов,
коммерсанты А. И. Ломницкий и П. П. Огородников - все они  не испытывали  ни
малейшего затруднения в оценках национальных персидских черт. "Настоящий сын
Персии скорее  солжет,  чем  скажет правду",  -  высокопарно  замечает  лорд
Керзон.
     Вид сверху хорош для обозрения местности перед началом боя, но никак не
для  изучения народа. Европейцы всегда смотрели  на персов сверху вниз. Иран
никем  не   завоевывался  в  открытом  бою.  Он  был  настолько  обескровлен
хроническими  внутренними  смутами,   что  иностранцы  были   здесь  полными
хозяевами. Иран был колонией де-факто.
     Исследователи, увлеченные Ираном - великий знаток персидской литературы
Э. Браун, А. Крымский,  наш современник англичанин П. Эвери, -  относились к
персам  с  тем глубоким уважением, которое  испытывает равный к равному, без
колониального снисхождения, высокомерия или либерального  сочувствия. (Среди
дипломатов,  журналистов, коммерсантов, профессионально занимающихся Ираном,
мне  встретилось  за  четыре  года  жизни в  этой стране  два-три  человека,
читавших  Брауна  и  Эвери и слышавших о других авторах. Два-три человека во
всей  иностранной  официальной  колонии  в  Тегеране -  капиталистической  и
социалистической, восточной и западной.)
     Стереотипы,   сложившиеся   в  далеком  прошлом,  торопливые   формулы,
порожденные   обманчивым  блеском   дутого  величия  последнего  шаха,  были
никудышными  ориентирами в потрясенном революцией Иране. На  авансцену вышли
силы, которые последние двадцать лет заграница просто не замечала, - народ и
шиитское духовенство.  Оказалось, что Иран - это  не те лощеные, великолепно
воспитанные, знающие все европейские  языки  персы, которые окружали  шаха и
украшали многие международные конференции,  и не  армия,  устрашавшая  людей
ультрасовременным    американским    вооружением,    блеском   амуниции    и
безукоризненными  проборами,  и не  те  покорные, трудолюбивые,  выносливые,
безликие люди, которых бежавший шах когда-то называл "мой народ". Вот почему
некоторые из нас  стали  подумывать, что душа перса  не  так ясна,  как  это
многие десятилетия казалось Европе. Правильно  писал француз В. Берар: "Всем
находящимся   в  Тегеране   персидские  дела  представляются  безысходнейшей
путаницей". Писал он это в 1910 году.

     Из записных книжек

     У  каждой книжной  лавки  в  Тегеране  свое неповторимое  лицо  и  свой
характер, этим они похожи на людей.
     Торговое  заведение  Ноубари  указал мне в первые  же  дни по приезде в
Тегеран  советский  коллега. День  был пятничный,  выходной,  и мы раза  три
проехали  по полупустынной Манучехри. Мой провожатый, бурча: "Ну куда же она
подевалась?" и  собравшись  было  продолжить поиски  в  более  благоприятное
время,  вдруг  радостно  ткнул рукой в направлении  ничем  не примечательной
зеленой  двери  в  обшарпанной стене меж витрин  обувного  и  галантерейного
магазинов:
     - Вот она!
     На Востоке чему-либо  удивляешься лишь первые годы. Трудно представить,
какого рода  достопримечательность  может  уместиться  в  такой  узости,  но
коллега говорит, что книг в магазинчике не мало и, самое главное, в основном
на русском языке.
     В жаркий июньский день 1979 года (антишахская революция уже свершилась,
исламская  революция  еще  впереди,  краткий  миг  свободы  для  иранцев)  я
знакомлюсь с Ноубари  и его  магазинчиком.  Вместо  рекламы - груды  книг  в
картонных  ящиках,  поставленных  прямо  на  тротуар, стопки книг  высотой в
человеческий  рост у  открытой  двери,  волнующий запах  старых  пожелтевших
страниц.
     Ноубари за семьдесят. В начале  тридцатых годов он перебрался в Иран из
Кировабада. Была  тогда категория лиц  с  двойным гражданством -  иранским и
советским,  им  предложили  выбрать   что-то  одно.   Ноубари  выбрал  Иран.
Кругленький, длинноносый старик, в черном пиджаке  и традиционной персидской
шапке пирожком из черного  каракуля,  с  легким  акцентом говорит по-русски:
"Пажалста, смотрите! За посмотр денег не берем, выбирайте!"
     Сидя  на корточках под палящим солнцем, разбираю  груду макулатуры. Пот
стекает со лба, собирается на кончике носа и оттуда крупными  каплями падает
на  тротуар  и  на  книги.  Ноубари  читает  только  на  фарси, поэтому  вся
литература разложена на две примерно равные  части: персидская и иностранная
-  без различия  языков, тематики и периодов. Моя главная задача - завоевать
доверие хозяина  и получить  доступ  в темное  пространство магазинчика, где
едва  просматриваются  с ярко  освещенной  улицы  горы,  завалы,  холмики  и
обрывистые  стены  из книг. Хочется  нырнуть туда, но  старик  Ноубари  пока
тверд.  Постепенно,  под  воздействием  частых  посещений,  сопровождающихся
переходом  небольших  сумм   из  моего  в  его  карман,  старик  смягчается:
"Пажалста, заходи, гаспадин!"
     Я ныряю в темную узкую дверь, натыкаюсь на завал.  Хозяин включает свет
- желтую, слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых
клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный  книжный ад, куда брошены за
какие-то грехи сотни  и  тысячи этих  лучших  друзей  человека.  Стеллажи до
самого потолка, рухнувший  под тяжестью груза стол  в  середине этого склада
(всего в нем квадратных метров пятнадцать - шестнадцать), бумажная залежь на
полу по колено, а кое-где и по пояс. Ноубари жадюга  и старьевщик по натуре.
Вместе с книгами валяется скелет старого радиоприемника, изодранные абажуры,
половинка нового  плаща,  изношенные  брюки  и один ботинок, пара  сломанных
стульев, окаменевший кусок  лаваша (он пролежал около двух лет, я специально
следил за ним), несколько пластмассовых канистр с керосином и помятое ведро.
     Экспедиция  в  недра  лавки  продолжалась  два года.  Как у большинства
экспедиций,  результаты  оказались  разочаровывающими,  но  сам процесс  был
беспредельно  интересен. Завалы  никто не трогал годами, они покрыты толстым
слоем мелкой пыли. Входил  в лавку довольно респектабельного вида человек, а
через два-три часа выходила оттуда растрепанная, перепачканная, неизвестного
цвета  кожи личность.  Можно  представить,  как  недоумевали  и посмеивались
неприметные наблюдатели, проследовавшие сюда из дома напротив посольства.
     Зимой,  когда   редкие  тегеранские  лужи  покрываются  льдом,  Ноубари
устанавливал на расчищенном от книг  пятачке керосиновую печку, и экспедиция
приобретала  вдвойне рискованный  характер.  Если  летом  грозила  опасность
задохнуться в пыли или быть погребенному под книжным обвалом, то зимой пожар
казался совершенно неизбежным, и приходилось  все время прикидывать,  какого
рода прыжок придется совершить, чтобы одним  махом вылететь на  улицу.  Но -
край чудес! - горела керосинка средь бумажных, пересушенных как порох  груд,
стояли  даже  не  канистры,  а открытые  ведра,  где  плескался драгоценный,
превращавшийся  в  редкость  керосин,  свисали  с  потолка  и  стен  кое-как
закрепленные  драные провода,  а  Ноубари  философски отшучивался,  когда  я
говорил  ему: "Уважаемый  господин Ноубари! Сгорим не только мы с вами, но и
товар!" Пронес Аллах, не было пожара.
     Но не вмешались высшие силы в судьбу самого книготорговца. В конце 1981
года Ноубари исчез, а  в лавке  появился  его младший  сын, неразговорчивый,
застенчивый юноша. Мне не удалось узнать, каким образом он избежал призыва в
армию. Возможно, старик дал  кому-то взятку,  а может быть, забрали паренька
попозже.  К тому  времени  муллы еще не  начали применять  тактику  "людской
волны", и набор в вооруженные силы не имел повального характера.
     Тактика  "людской  волны"   заслуживает  особого  упоминания,   поэтому
придется ненадолго отойти от  книжной лавки, отряхнуться  от пыли, взглянуть
на темно-голубое  небо  над  Манучехри  и  представить  знойную,  болотистую
местность на  юго-западе Ирана,  где ислам схлестнулся в  кровавой борьбе  с
силами безбожия,  то есть с  Ираком. "Безбожный предательский режим Саддама"
(противник  именуется  только  поносными  названиями и кличками) отступил  с
иранской территории и закрепился  на  своей стороне границы.  Иракцы создали
оборону по всем  правилам  воинского  искусства -  проволочные  заграждения,
минные поля, многослойные огневые прикрытия.  Была применена новинка: каналы
заполнялись  горючей  смесью,   которая  поджигалась  в  случае  наступления
противника.  Иранцы пробивали  оборонительный вал людской  массой. Сгонялись
отряды добровольцев.  Понятие "доброволец"  в иранской республике трактуется
упрощенно: ты или  доброволец, или враг народа. Выбор ясен,  и, естественно,
недостатка  желающих  попасть на  фронт  не  было.  Справедливости ради надо
сказать, что многие действительно  рвались на  фронт.  Хотелось сражаться за
ислам, не пугала смерть,  ведь герой сразу  же  попадает  в рай,  в  царство
вечного  блаженства.  Муллы вручали  юнцам  символические,  штампованные  из
алюминия ключи от Эдема. Там (это известно каждому мусульманину) хрустальные
прохладные ручьи, тенистые раскидистые деревья и прекрасные девушки - гурии,
готовые принять павшего героя,  шахида,  в свои объятия. Да и  вообще, разве
боится  молодость  смерти? Разве может представить  себе мальчишка,  что его
могут убить навсегда? А жизнь дома все скучнее и скучнее. Закрыты институты,
невозможно  найти работу, запрещаются  музыка и азартные игры, даже шахматы,
закутаны в мрачные тряпки девушки, не поощряется спорт, прекратились сходки,
митинги и демонстрации. Муллы и их соглядатаи пристально  смотрят за каждым,
и горе нарушителю исламских порядков.
     Был случай в городе  Рамсаре. Местный учитель не ладил с муллой, затеял
либеральную фронду совсем  не в  духе времени и за  это поплатился.  В месяц
рамазан, когда правоверному запрещено  есть, пить и курить от предрассветных
до  вечерних  сумерек, учитель не выдержал и средь бела дня  закурил. Не  на
улице и не в общественном месте - потихоньку, на кухне собственного дома. Не
знал наивный человек, что  следят за ним неотступно, смотрят во все глаза, к
отдушинам дома принюхиваются. Схватили его, выволокли на  свет, тот же мулла
быстро вынес шариатское определение, и выпороли наставника молодежи плетьми.
Не шути с исламом и его слугами!
     Так что и  скука, безысходность  тупого  существования толкала иранских
ребятишек на бой с отступниками от ислама.
     ...Неразговорчивый  молодой  Ноубари  навел  порядок  в лавке,  выкинул
кое-какую рухлядь,  выставил  на  видное место книги по-пригляднее и на  все
вопросы  о старике односложно отвечал: "Скоро будет". Оказалось,  что не так
скоро - попал Ноубари на год в тюрьму. Появился он в один прекрасный день на
раскладном  стульчике  у  двери  лавки.  Похудел  старик,   глаза  запали  и
потускнели, длинный унылый нос висит из-под черной шапки. На расспросы машет
рукой, озирается по сторонам - не подслушал бы кто, что о тюрьме спрашивают.
На  что  был лихой  торгаш  -  ни риала  не  уступал,  со  вкусом,  выдумкой
торговался, а теперь  назовет цену  и молчит,  кутается в  мешковатый черный
пиджак.
     За  что  страдал  старик?  Связаться с  революционерами  он  не  мог  -
расчетлив,  жаден,  в мечеть ходит регулярно, да и возраст у него уже далеко
не  революционный.  Связался  ли Ноубари  с какими-то темными  дельцами,  не
пользующимися  покровительством  исламских властей, стал ли жертвой  распри?
Все это так и осталось неизвестным. Может быть, просто имел глупость сказать
резкие слова по поводу порядков  в исламском государстве. Не он один за  это
пострадал.  Не   напрасно  висит   в  парикмахерской  -  традиционном  месте
дискуссий, сплетен и дружеских бесед - плакатик:  "Просим уважаемых клиентов
не говорить о политике".
     ...Стоят на полках моей московской квартиры случайно попавшие к Ноубари
и перебравшиеся  в Москву  разномастные, потрепанные  книги  - часть чьей-то
ирановедческой библиотеки, две-три брошюрки российского Генерального штаба с
грифом  "Не подлежат оглашению", словари,  старинные самоучители персидского
языка.  Если раскрыть  одну из этих книг, то  пахнет ароматом старой бумаги,
тегеранской пыли, букинистической  лавки на улице Манучехри  недалеко  от ее
пересечения с  улицей Фирдоуси, в  пятнадцати минутах  ходьбы от  советского
посольства. Старик  Ноубари и его сын были людьми замкнутыми,  себе на  уме.
Владелец книжного магазинчика поодаль, на  той  же улице, небольшого  роста,
худенький,  улыбчивый  исфаганец Пазуки - их  полная противоположность. Этот
настоящий перс -  хитроват,  словоохотлив,  разумен, любознателен, вежлив  и
предупредителен. Я  раскапываю груду книг, сложенную в углу. Дело, требующее
терпения  и  осторожности. Всем известно, что  самое  интересное обязательно
прячется где-то  в  глубине,  в толще,  под  завалом  учебников, технических
справочников, словарей. Мелькнул потертый кожаный  корешок, но нельзя  сразу
его  вытянуть,  рухнет  вся  горка.  Перекладывая  стопку  свежих  брошюр  с
изображением окровавленного  кулака,  автомата и полумесяца  на  обложке,  я
невольно  поморщился.  Этого  было   достаточно  для  начала  длительного  и
интересного знакомства.
     "Вы,   видимо,  не   одобряете  исламскую   революцию?"   -  спрашивает
приглядывающийся ко мне хозяин. Исламскую революцию я действительно не очень
одобряю.  Мне  импонировало народное,  антимонархическое движение.  Изгнание
шаха и  позорный конец династии Пехлеви были, как  мне  казалось, торжеством
исторической справедливости. Я  с удовольствием, даже со злорадством следил,
как  метались,  потеряв  голову,   американцы.   Но  исламизация  революции,
превращение  ее  в свою  противоположность,  избиения  молодежи,  осатанелый
антисоветизм и многое-многое другое мне не  нравится. Нельзя вступать в спор
на  чужой  территории  с незнакомым  собеседником. Улыбка у  него  ласковая,
располагающая,  однако на Востоке улыбки и любезные слова не  стоят ломаного
гроша.
     Я   отвечаю  решительно,  насколько  позволяет  -  увы!  -  чрезвычайно
сомнительное  знание  фарси, что,  как  советский  человек,  революционер по
воспитанию и  призванию,  выходец  из  низов,  горячо  приветствую революции
угнетенных   народов   против  бессовестных  эксплуататоров,   деспотических
правителей и  их иностранных  хозяев.  Набор  штампованных  фраз  приходится
читать и  слышать так  часто, что, к моему удивлению, они  вылетают с вполне
приличной скоростью, хотя связующие их  грамматические звенья явно  хромают.
Но  уж  лучше,  на  мой взгляд,  объясняться  кое-как,  чем вообще  избегать
общения.  Есть люди, которым нравится говорить, и  есть те, кто предпочитает
слушать. С Пазуки у нас возникли почти идеальные отношения. Он принадлежал к
первой  категории, я  же  на  время  разговоров с ним переходил  во  вторую,
превращался во внимательного слушателя.
     Время  зимнее. Сидит  Пазуки  на  табуретке  за  прилавком,  заваленным
книгами, скучает,  в окно поглядывает, но  и  на улице ничего не происходит.
Оппозиция подавлена, взрывы еще звучат, но демонстрации прекратились. Тоска!
Появление советского друга - это приятное событие.
     Конечно, те,  кому следует, предупредили  хозяина, чтобы особенно-то уж
он  не  откровенничал,  попросили  его  запоминать, чем  интересуется  и что
говорит русский. Конечно же Пазуки  охотно соглашается. Думаю, делает он это
не только в  страхе за жизнь - ему-то чего бояться?  Родной  брат  командует
гарнизоном стражей в курдском городе  Ошновие, жизнью рискует за  революцию.
Пазуки - энтузиаст и, конечно, не откажется помочь  власти. Нашим отношениям
это не мешает.
     Увидев  меня,  Пазуки  оживляется,  угощает  крепким  чаем  в маленьком
пузатом стаканчике с сахаром вприкуску. Предлагаемая мною сигарета "Уинстон"
вежливо  отклоняется -  хозяин убежденный противник всего американского,  он
честно стоит  на  стороне  исламской  революции и  всерьез  воспринимает  ее
лозунги. Такими людьми вымощены обочины дорог истории.
     Интересующие меня книги у  любезного исфаганца бывают редко - купил я у
него недорого  одно из первых изданий "Семи столпов мудрости" Т. Б. Лоуренса
и  ядовитую  критику  этих "Столпов" Р. Олдингтона,  да "Историю Персии" Дж.
Малькольма. Остальное -  мелочи  для поддержания коммерции,  тонкая  струйка
масла в огонек взаимной приязни.
     У   меня   впечатление,   что  Пазуки  ждет  не  дождется   возможности
выговориться,   и  я   задаю  ему   нейтрально-доброжелательный,   тщательно
продуманный вопрос.
     Хозяин лавки широко  улыбается. Разумеется, он может самым доскональным
образом объяснить дело, и  начинает долгий, эмоциональный монолог, постоянно
вопрошая: "Вам понятно?"  Я  согласно киваю  головой - понятно,  дескать,  и
сокрушаюсь  про  себя,  что  многие  детали  до  меня  не  доходят,  ниточка
рассуждений вдруг обрывается, и я ухватываю ее вновь не сразу.
     У персов своя  витиеватая и не всегда доступная нам логика, но строится
речь, как правило, по принципу: во-первых, во-вторых и так далее.
     С чего бы  мы  ни  начинали,  разговор  обязательно  сбивается на  темы
справедливости - иранской, исламской, социалистической,  всеобщей.  В  лавке
уютно, тихо,  пахнет  книгами,  тепло  от  керосиновой печки. Жестикулирует,
подпрыгивает  за  прилавком  востроносый  щуплый  перс,  у  него   приятный,
выразительный голос: "Ислам справедлив.  Надо,  чтобы  люди  поняли, что они
могут жить в мире  и согласии,  что нельзя угнетать слабых. Для каждого есть
место  в   огромном  мире,  и  не  важно,  молится  ли  человек  Аллаху  или
христианскому  Богу. Законы Всевышнего одни для всех, нужно только следовать
им. Имам  Хомейни мудр и  справедлив, его душа плакала кровавыми слезами при
виде тех бесчинств, которые творили в Иране  шах и американцы. Развращалась,
утрачивала человеческие черты иранская молодежь, затаптывались, обращались в
прах  традиционные ценности. В городских  театрах  устраивались непристойные
представления, наглое  вторжение западной дешевой поддельной культуры  стало
настоящим  бедствием. Шахская клика,  американские империалисты оболванивали
иранский  народ,  кружили  голову  блестящими  игрушками,  покупали  мелкими
подачками, пытались обратить его  в  стадо скотов. Ислам  всколыхнул  народ,
пробудил  его  душу, поднял на борьбу  с угнетателями и растлителями. Да, не
все  еще ладно  в новом  Иране. Враги  революции, империалистические агенты,
шахские   прихвостни,  пытаются   повернуть  историю  вспять.  Да,  не   все
законоучители,  муллы  оправдывают свое высокое положение  в  обществе.  Да,
допускают  бесчинства  исламские  комитеты.  Да,  спекулянты  прячут  товар,
взвинчивают  цены. К сожалению, врагов народа  приходится  расстреливать.  А
разве ваша революция прошла гладко, без всяких осложнений? Все будет хорошо.
Враги убегут  из  Ирана  или  будут  ликвидированы.  Все  поймут  высочайшую
справедливость  ислама (она  очевидна для каждого разумного человека,  но не
все еще достаточно  разумны), и тогда в Иране воцарится мир и благоденствие.
Мы никому не навязываем ислама, но уверены, что  народы мира пойдут по нашим
стопам..."
     Идет время,  и  голос  Пазуки понемногу,  почти  неприметно  утрачивает
привычную жизнерадостность. Монологи становятся короче, печальнее.
     "Здоров ли брат, не зацепила ли пуля?" "Спасибо, вполне здоров!"
     Не в брате дело. Исламские идеалисты, те, у кого в руках нет автоматов,
кто не приспособился к какому-то  краю  государственного  пирога, вступают в
полосу   тяжких   раздумий.   "Ислам   учит  милосердию,   братству   людей,
бескорыстию".  Идеалисты  не понимают, что сам по себе ислам никого и ничему
не учит. Они хотят видеть в нем добрую сторону и сокрушаются по поводу того,
что ее не видят или сознательно искажают другие. "Им надо показать истину, и
пораженные ее светом заблуждающиеся, невежественные пойдут вслед  за  имамом
Хомейни   в   царство   вечной  справедливости".  Для  идеалистов  торжество
придуманных  ими  исламских  идеалов  -  возвышенная цель.  Для политиканов,
дельцов - а имя им легион - ислам привычная и удобная своей расплывчатостью,
универсальностью система взглядов. Применительно к  обстоятельствам  исламом
можно оправдать и злодеяние, и милосердие, и  угнетение, и бунт против него,
и разрушение, и созидание, и фатализм, и свободную человеческую волю. Строго
обязательно  для  всех  мусульман предписывает ислам лишь  обрядно-культовые
нормы, да  незыблема его основа  - вера в единого  всемогущего Аллаха. Вот и
гнет каждый правоверный религию  в свою сторону. Трудно смириться идеалистам
с неустроенной,  бурной,  живущей по своим  законам действительностью. Народ
работает  больше, а зарабатывает  меньше, пытали мусульман шахские палачи  в
"Эвине", теперь  их пытают  другие  палачи, льется, как  и при шахе, молодая
мусульманская кровь по тегеранским мостовым, исчезают по ночам люди, гонению
подвергается все, что радует человека.
     Задумывается  мой книготорговец, грустит. Дела  идут плохо. В очередной
заход в  лавку я  обнаруживаю на месте своего  приятеля  небритую  личность.
"Уехал Пазуки к брату, не понравилось ему в Тегеране".
     Нельзя привыкать к людям - им свойственно неожиданно исчезать.

     История  в Иране  измеряется своим,  персидским  аршином, у  нее особая
хронология.  Мировые бури,  вихри  войн  и  революций,  потрясавшие  Европу,
докатывались сюда  приглушенными  отголосками, рябили поверхность  воды,  не
будоража глубины.
     Для  нас,  ближайших соседей  Ирана, история разделена четкими, навечно
проведенными рубежами,  и кажется, что, пройдя через них, наш народ  обретал
новое качество, что полностью перестраивалось  его бытие и мироощущение. Это
впечатление не  вполне правильно,  никогда  не  изменялась жизнь  полностью,
ощущение   всеобщей  перемены  возникало,  создавалось  задним   числом,  но
исторические рубежи от этого не утрачивали своей определенности и  четкости.
Были первая  мировая  война и Октябрьская революция,  и  я  еще  помню,  как
старшие,  вспоминая  о  чем-то обыденном, привычном,  но  навсегда  ушедшем,
говорили: "до революции", "при старом режиме", "при царе". Ужасным бедствием
обрушилась на нас  Великая Отечественная, не пощадила ни одну семью, сломала
то, что с таким трудом налаживалось в нашей жизни.  Этот рубеж навеки врезан
в  нашу память, в наши учебники, в сознание народа. И мы стали говорить: "до
войны", "довоенное время", "во время войны".
     Иран  был не столько  участником, сколько  пассивным  объектом  мировых
событий.  Монархическая  власть  с   точки   зрения  ортодоксального  шиизма
незаконна, править мусульманами могут  только прямые наследники имама Али, а
в их отсутствие - их  представители из  числа благочестивейших, достойнейших
духовных  лиц. Династии Каджаров  и  Пехлеви незаконны,  если это  возможно,
вдвойне,  так  как  они  открыли  путь в Иран иноземному  влиянию.  Борьба с
монархией и чужеземным  засильем,  ее взлеты и падения  -  вот  исторические
вехи, понятные  и близкие каждому иранцу. Идут кровавые бои на полях Европы,
державы Антанты  против Германии,  Австро-Венгрии. Иран нейтрален, но на его
территорию  вводятся  английские  войска  и  русский  экспедиционный  корпус
генерала  Баратова  для войны с турецкими  силами  в Месопотамии. Иранцев не
спрашивали,  их ставили перед свершившимися фактами,  а у последних Каджаров
не было ни воли, ни возможности протестовать.  Свершилась революция в России
-  английский корпус  генерала Данстервилля  идет  из Ирана  в  Закавказье и
захватывает Баку, оккупируется закаспийская часть Туркестана  с  Ашхабадом и
Красноводском. Война ведется с территории  Ирана, но, разумеется, англичанам
не   приходит  в  голову   о   чем-либо  спрашивать  иранцев.   Откатывается
Данстервилль  со  своим  воинством  из Советской  России  в  Иран,  помогает
белогвардейцам  готовить  силы  для  продолжения  войны.  Советская  сторона
действует энергично и решительно. Майским  утром  1920  года на рейде  порта
Энзели появляется эскадра  под флагом наркомвоенмора  Федора Раскольникова и
штурмом  берет город.  Англичане и деникинцы  в панике  бегут.  Раскольников
наносит   дружеский   визит   иранскому   губернатору.   Губернатор  вежливо
приветствует наркомвоенмора, угощает его чаем,  ведет мирную дипломатическую
беседу и в тот же вечер бежит вслед за англичанами в Тегеран.
     Начинает  подготовку  к  войне  с  Советским  Союзом  Германия  -  Иран
наводняют немецкие  советники,  консультанты, специалисты, ученые,  туристы.
Это с  ведома Реза  Шаха - он смертельно  боится северного соседа, не  верит
англичанам  и, видимо, заранее пытается осторожно поставить на перспективную
мировую силу. Вторая мировая  война - Реза Шах  "отрекается"  от  престола и
вскоре,  в  1944 году, заканчивает  жизнь в далеком  Иоганнесбурге.  В  Иран
вводятся советские и английские войска.
     Не могли  все эти события не оставить след в  народном сознании. Но  ни
одно из  них не превратилось в рубеж,  от которого велось  бы летосчисление,
которое вошло  бы в  фольклор. Стерлись подробности,  забываются даты.  Жива
лишь уверенность в том, что ни один чужеземец не желает Ирану добра, что они
приходят  и уходят по своему произволу, не считаясь с иранскими  интересами,
что   иностранцы  -  носители  зла,  плетущие  вечные  интриги,  презирающие
мусульман. Так  привыкли  персы  к извечному  чужеземному  засилью, что  все
события старой  и  новой  своей  истории  склонны объяснять  тайным  и явным
вмешательством из-за рубежа, боясь и ненавидя чужеземца.
     Не  только  европейцы  в  этом  повинны.  До европейцев  были  тюркские
племена,  афганцы,  турки,  а  до  них монголы,  арабы,  греки. Шли легионы,
тумены, орды, шла врассыпную дикая конница, и все это с неумолимостью горной
лавины обрушивалось на  многострадальных, миролюбивых, умных персов. Персы -
шииты,  им  изначально  присуща  вера  в  жестокость  мира,  в  неизбежность
страданий  и  убежденность в  конечном  радостном торжестве  справедливости.
История  учила  персов  приспосабливаться,  хитрить,  выживать  под   гнетом
сильного противника, терпеть, философствовать, ждать своего часа, зная,  что
он  может  никогда  не наступить.  И,  пожалуй, есть  еще одна особенность у
персов   -  склонность  к  постоянному   тихому  бунту,  напору  на  власть,
прощупыванию ее на прочность. Ослабевает власть - напор усиливается. То там,
то  здесь   вспыхивают  волнения,   правительственные  силы  деморализуются,
распадается государственный механизм, возникают энджумены, комитеты, кружки,
приходит в  движение  народная масса.  На  улицах появляются толпы беднейших
жителей -  воистину  им нечего  терять, любая  перемена  может быть только к
лучшему. Женщины  в черном, поденщики, мастеровые, носилыцики-амбалы, лути -
мелкие  уголовники,  зачинщики всех  смут собираются у  мечетей,  выкатывают
ревущим валом на улицы, затопляют  город. Бушует народная стихия, через край
бьет мусульманский, шиитский фанатизм.
     Но   стоит  приглядеться  ко  всему  происходящему   повнимательнее,  и
начинаешь   обнаруживать,   что  видимая   стихийность   прикрывает   четкую
организованность  - толпа собирается по  сигналам, недоступным  постороннему
наблюдателю,   шествует  по  продуманным  невидимыми  руководителями  путям,
срывается на вопль по  команде и так же по команде умолкает. Как  волосок не
упадет с  головы правоверного, если того  не пожелает Аллах, так  и ни  один
перс  никогда, ни в 1829, ни в 1979 году,  не поднял бы руку  на иностранца,
если бы не  была на то воля сильных мира сего.  Фанатичная толпа,  исламский
фанатизм, фанатики! Как зловеще,  беспокояще, одинаково  тревожно звучит это
слово на европейских языках, и насколько далек вкладываемый в него смысл  от
действительности.  Фанатик  -  это  бородатое  существо  с  налитыми  кровью
глазами,  оно  молится  пять раз  в  день  и  непрерывно  бормочет  под  нос
мистические заклинания из  Корана,  мечтает о  героической  кончине  во  имя
ислама,  с  автоматом  в  руках  выискивает  неверных,  расстреливает их,  а
раскаявшихся  обращает в  собственную  веру,  слепо  обожает имама Хомейни и
презирает все земное. Есть ли такие люди в Иране? Едва ли.
     Шиитам свойствен рационализм, основанный на глубокой,  искренней вере в
правоту своего дела.  Они люди дисциплинированные. Перс -  фанатик  только в
том  смысле,  что  в системе его моральных ценностей жизнь не ставится  выше
убеждений.  Скорее даже и  нужна жизнь для того, чтобы не ушло в небытие то,
во что верил сам, его отец, деды и прадеды.
     То,  что   называется   фанатизмом,  явление   оборонительное,   а   не
наступательное.  Долго,  бесконечно  долго   сжималась   пружина   народного
терпения,  и когда  свалился невыносимый  гнет  монархического и чужеземного
засилья,  она распрямилась. Каждой революции свойственны эксцессы, без этого
она  не могла бы  быть революцией. Истоки  эксцессов понять сложно, зачастую
невыгодно, и тогда на помощь приходит емкое и мрачное слово "фанатизм".
     Смутные времена.  Мы,  советские люди, в этой стране живем  в атмосфере
явного  недоброжелательства.  Я  выхожу  из  посольства.  На  стене напротив
крупными  буквами написано: "Марг бар джасусане шоурави"  (смерть  советским
шпионам),  "Марг  бар  тудеиха"  (смерть  тудеистам).  За  углом,  на  стене
посольства  профессионально  выполненная  надпись: "Смерть  советским!" Я  -
советский. Надо делать  вид, что надписей не  замечаешь, дабы  не доставлять
удовольствия наблюдающим. Погода отличная, настроение хорошее, и  мелочи его
не испортят.
     Навстречу  мне идет иранская девушка. Одета она в серый балахон, черный
платок  надвинут  на  самые глаза,  в  руках книги. Маленькая,  худенькая  и
серьезная фигурка вежливо обращается ко мне: "Вы из этого посольства?" - "О,
да!" (Она, конечно, спросит, как можно  поехать на учебу в Советский Союз, и
я попытаюсь объяснить, что сейчас это просто немыслимо. Я весь внимание...)
     "А почему  вы  социал-империалист?"  -  так  же вежливо  (о,  змееныш!)
спрашивает девчушка.
     "Извините?" - единственное персидское выражение, приходящее на ум, и на
лице,  как  вспоминаю  я  потом,  приветливая  улыбка,  в  данной   ситуации
выглядящая глупо.
     "Почему  вы  социал-империалист?"  - повторяет иранка  и,  не дожидаясь
ответа, торжествующе идет своей дорогой.
     Великий персидский язык  полностью покидает "социал-империалиста" в эту
ответственную  минуту и не  позволяет нанести обидчице удар хотя бы в спину.
Согнав с лица глупую ухмылку  и приняв достойный вид, он твердым  шагом идет
по  плитам тротуара,  размышляя  о  причудливых  воздействиях  революции  на
молодые головы.
     Постепенно у меня вырабатывается привычка к обидам, но тем не менее они
наносятся  так внезапно и такими  добродушными на вид людьми, что  язвят еще
горше, чем газетные официальные уколы.
     Подходит на улице же застенчивый, приветливый иранский паренек, чисто и
просто  одетый,  улыбается   и  негромко,  не  пытаясь  привлекать  внимание
прохожих, говорит:  "Смерть  советским!" Есть,  конечно,  есть  объективное,
очень нелегкое для нас обстоятельство: иракские самолеты, грозящие Тегерану,
сделаны  в  СССР...  Это  наглядная  агитация не в нашу  пользу  -  паренек,
зацепивший меня колким  словом, может  через  день-другой  уже оказаться  на
хузистанской  равнине под  градом снарядов,  тоже произведенных в  Советском
Союзе. Не объяснишь ему,  кто повинен в  войне,  в том, что гибнет молодежь,
что северный сосед объявлен врагом Ирана и ислама.
     Наши друзья в Иране - они есть, их немало - молчат.

     Я много езжу и хожу по Тегерану, зачастую один. Это небезопасно и даже,
пожалуй,  не  всегда  благоразумно.  Взрывы  гремят  на улицах  и  площадях,
внезапно  вспыхивают  перестрелки.  Да и  не  только в  этом  дело. Тем, кто
наблюдает  за  нами,  хомейнистским   саваковцам,   удобнее  иметь   дело  с
малоподвижными,  предсказуемыми объектами.  Малоподвижным я быть не  могу, а
предсказуемым  - пожалуйста. Все мои маршруты, ближние  и дальние прогулки и
поездки  почти неизменно включают в  себя  книжные  магазины  и  развалы  да
библиотеку православной церкви св. Николая на бывшей улице Рузвельта.
     Я знаю, что наблюдатели  привыкают к моим привычкам - долго  торчать  у
полок,  заговаривать с  хозяевами и непременно что-нибудь покупать, торгуясь
там, где позволяет это обычай. Им очень не нравится моя манера ходить пешком
- восточный человек не видит удовольствия в дальних прогулках.  Постепенно я
начинаю замечать отсутствие сопровождающих. У них  за плечами хорошая школа,
и выявить их  отнюдь не просто. Но если  ты  не спешишь, идешь по известному
тебе  заранее  маршруту, то  задача упрощается. Важно  не  оглядываться,  не
озираться, а  спокойно  идти, заботясь,  как и каждый  пешеход, о том, чтобы
тебя  не сбил  шальной мотоциклист, с  интересом  приглядываться  к  уличным
сценкам, вежливо уступать дорогу встречным, останавливаться у лотков, а их в
Тегеране  великое  множество.  Каждая  остановка,  поворот,  переход  улицы,
случайный разговор, ожидание зеленого сигнала светофора позволяют неприметно
осмотреться,  заметить подозрительно медленно  ползущую машину или постоянно
маячащую поодаль, неуютно себя чувствующую фигуру.
     Раздражать  этих  спутников  не  следует.  Нельзя  пытаться  неприметно
затеряться в толпе, ускользнуть  из магазина через боковой вход,  неожиданно
сесть  в припаркованную  где-нибудь  за проходным  двором машину  и укатить,
прежде  чем  подоспеет транспорт  наблюдающих.  Несколько таких неосторожных
поступков  -  и  ты  попадаешь  в  разряд  людей  опасных,  требующих  особо
пристального внимания.  Ни один наблюдающий ни при  каких обстоятельствах не
склонен признавать, что он просто-напросто проворонил наблюдаемого,  упустил
его при  самых нормальных обстоятельствах.  Всегда  виноват  наблюдаемый, он
схитрил,  ему  зачем-то  (зачем?) понадобилось  остаться без надзора. Задача
наблюдающих  осложняется, скучная  игра  в  кошки-мышки становится  азартной
охотой.  А иногда наблюдателям надоедает изворотливая,  непоседливая "мышь".
Тогда  случается так.  В один прекрасный день выезжает  не  в  меру  шустрый
иностранец в город, беспечно ставит машину у тротуара и идет по своим делам,
а  возвратившись,  обнаруживает пренеприятнейшую вещь -  все  четыре  колеса
порезаны. Не  надо  грешить на хулиганов -  в Тегеране  понятия "хулиган" не
существует.  Разумный  человек   правильно  воспринимает  предупреждение   и
критически  осмысливает  свои  действия.  Неразумный продолжает  вести  себя
неразумно, забывая о том, что обстановку создает противник - он у себя дома.
В следующий раз ущерб может быть нанесен уже не автомобилю.
     Вот какие мысли сопровождают меня  в прогулках по Тегерану. По  городу,
который  я  искренне люблю и который  в  другие дни мог бы, хочется  думать,
полюбить и меня...

     Зарганде - название  деревеньки  близ Тегерана,  некогда принадлежавшей
российскому правительству. Ее жители освобождались от воинской  повинности и
платили  налоги  русской миссии. Миссия в полном составе  переезжала сюда на
лето.   Соблюдался  старинный   персидский,  скорее  даже   тюркский  обычай
перебираться на жаркий сезон из кишлаков в яйлаки, с равнин в горы.
     Сохранился  огромный,  обнесенный  кирпичной  стеной  тенистый парк,  в
котором разбросаны  небольшие  коттеджи.  (Сравнительно  недавно  стараниями
одного из  наших послов была снесена  старенькая часовня. Ссадина на  земле,
где она стояла, уже заросла травой.) Невероятной мощи чинары бросают густую,
такую приятную в летний тегеранский зной  тень  на простое и  изящное здание
старой постройки. Здание заброшено, изранено  годами и равнодушием. Обширная
центральная зала, где еще можно полюбоваться прелестной персидской лепниной,
завалена  горами никому не нужной литературы.  Это книги-однодневки, которые
шли из Москвы  в библиотеку  посольства, были за  ненадобностью перевезены в
консульство  в  Реште, а  с  закрытием в 1980 году  консульства возвращены в
Тегеран  и  свалены  грудами  в  Зарганде.  Судьба  их ждет  незамысловатая:
зачешутся руки у завхоза  или  советника,  найдется подходящая площадка  под
чинарами,  будет  устроен субботник  - и  весело взметнется  высокое  жаркое
пламя. В наших посольствах книги не в  чести, а те, что  свалены в Зарганде,
не  привлекут  внимания  и   энтузиаста-одиночки.  Они  писались  к  случаю,
издавались,  ибо того требовала конъюнктура,  не  привлекали  ни взгляда, ни
мысли  и никем никогда не читались. В прошлом веке  о них сказали бы: "груды
неразрезанных книг". Поскольку  речь  опять  пошла  о книгах,  стоит сказать
несколько слов и о посольской библиотеке.
     Небольшая,  метров  двадцать  пять,  комната. Два  стеллажа посередине,
полки по  стенам.  Библиотека  за  время своего  существования  подвергалась
стихийным бедствиям,  разорениям, варварским налетам,  была объектом  тихого
грабежа и благочестивых чисток, но и по оставшемуся можно судить о богатстве
того или иного ее периода.
     Лежат стопкой на полу пудовые,  изданные в середине прошлого века  тома
трудов Кавказской археологической комиссии. Любили наши предшественники свое
дело, работали  дотошно,  не  торопясь,  со  скрупулезной добросовестностью.
Огромные,  покрытые  липкой  тегеранской  пылью   фолианты  -  чудо  ручного
типографского  искусства.  Долгие  годы не  касался  этих  книг читательский
взгляд.  Может  быть,  потому,  что  заслоняет  их  тяжелое  кожаное  кресло
старинного фасона?  Кажется, именно  в  этом  кресле  сидел  на  Тегеранской
конференции Черчилль.
     Вот  скромная  полка,  где приютились издания XIX века  -  на  русском,
французском,  английском   языках.  Пожелтели  страницы,   потерты   кожаные
переплеты, надорваны корешки, но как благородны эти ветераны, как  много они
могут  рассказать о Востоке, который настойчиво, осторожно и умно осваивался
русским человеком.
     Начало нашего века. Картон и коленкор сменяют кожу, появляются бумажные
обложки.  История, география,  литература,  политика  Ирана, русско-иранские
отношения -  толково,  заинтересованно  и живо  писали. Судя по  пометкам  в
книгах, так же и читали наши предшественники.
     Послереволюционный    период    до    пятидесятых   годов   представлен
увлекательной  литературой  на английском,  французском и персидском языках.
Это  было  время  бурных событий  на Ближнем  Востоке, в Индии,  и советские
дипломаты   внимательно   за   ними   следили.  Книг  на  русском  мало,  на
сохранившихся стоят  штампики  - "Проверено. 1938 г.", "Проверено. 1939 г.".
Книги,  в  которых  упоминались востоковедами "не  те" имена,  шли  в огонь.
Безжалостно выдирались предисловия и  послесловия, где  фигурировали фамилии
"врагов  народа",  уничтожались  журналы,  в которых  помещались их  статьи.
Немногие из книг того периода выжили, не самые интересные.
     Новейший период сух,  скучен и  по большей  части бесполезен. Брошюрки,
будто  писанные одним  и тем же  механическим  сочинителем. Мелкие  зернышки
фактов,  завернутые в клубки словесной ваты. Последний раз касалась их  рука
человеческая для  того,  чтобы  определить  на  полку  до  поры, пока  новая
"злободневная" литература не потребует себе места. Тогда придет в библиотеку
вечно  занятый  завхоз и  скажет, что списать  и уничтожить,  а  что  пускай
полежит до следующего раза.
     У многих  дипломатов,  по моим наблюдениям,  нет  интереса к стране,  в
которой они  живут и работают. Они  занимаются проблемами сегодняшнего  дня,
редко удосуживаются заглядывать  в прошлое. Вот почему библиотека напоминает
мне пришедшее в разорение кладбище. Хочется сказать: "Аминь".

     ...Вернемся же в Зарганде, к старинному, дряхлеющему  зданию с  лепными
карнизами, колоннами, сводчатыми окнами  и заваленной макулатурой,  ломаными
стульями и шкафами залой. Придет очередной посол и  пустит его на слом, а на
этом месте, возможно, построит для себя современную виллу.
     Мне  напоминало это  здание о  прошлом, когда  русские в Иране  были не
сомнительными   и  нежелательными  иностранцами,   а  уважаемыми  почтенными
партнерами и даже (признаем, положив руку на сердце) почти хозяевами. В 1909
году  иранский шах Мохаммед Шах полтора месяца  укрывался здесь, в Зарганде,
под   крылом   императорской  российской  миссии  от  своих  взбунтовавшихся
подданных, а вместе  с ним  пряталось и пятьсот человек шахской свиты.  И ни
один  самый  дерзкий бунтовщик  не осмелился проникнуть за  невысокую ограду
российской миссии. Было  все это, быльем поросло, никогда  не возвратится, и
жалеть о прошлом незачем. Мы не те, и Иран не тот, но  история продолжается,
и давно забытые события продолжают неприметно для нас влиять на  сегодняшний
и завтрашний дни.
     ...Журчат  в   парке  быстрые  арыки  с  холодной  горной  водой,   как
корабельная  мачта,  скрипит на ветру огромная  чинара,  непроглядная ночная
темь,  и  кажется, что  вот-вот брякнет вдали  у  ворот  прикладом о  камень
часовой из казачьей его величества Шаха бригады.
     В сотне шагов от центрального здания  стоит небольшой одноэтажный домик
с верандой, густо  заросшей диким виноградом.  У дома - маленький  бассейн с
фонтанчиком, лужайка, окаймленная вечнозеленым кустарником. Внутри сумрачно,
полутораметровые стены из необожженного кирпича надежно хранят прохладу даже
в невыносимую августовскую жару. Высоченные потолки  и  тишина, какой больше
нет  в  Тегеране.   Гостям,   бывавшим  в  этом   доме,  невольно   хотелось
разговаривать  негромко,  слушать  простую  музыку,  не  спеша перелистывать
пожелтевшие  страницы  забытых  книг.  Как хочется  пожить здесь подольше...
Однако жить в Зарганде, дышать свежим воздухом предгорья, любоваться резными
листочками чинар не позволили обстоятельства, обстановка постоянной тревоги,
беспокойства, ожидания  беды. Беды приходили, и, чтобы  справляться с  ними,
нужно  было  находиться  за рабочим  столом, в кабинете на  четвертом  этаже
посольства. Зарганде оставалось для будущего, которое для меня не наступило.
Так и не довелось провести там даже трех дней подряд.

     Сегодня Ноуруз  -  иранский  Новый  год. Март. На  несколько  дней  вся
деятельность в Иране  замирает.  Иранцы проводят это время  в кругу семьи, с
близкими  знакомыми. Не выходят газеты,  закрыты  учреждения,  редкая  лавка
торгует.  Раннее  прохладное утро. Мы  едем в  Зарганде. Заезжаем на овощной
базар.  Он  почти  пуст -  торговцы отдыхают.  Улицы  Тегерана  просторны  и
спокойны, машин мало.
     Отдыхают и наши  всегдашние бдительные  спутники.  По крайней  мере, на
пути из  центра города,  от  посольства  на  север,  к  Зарганде,  мы их  не
заметили.
     В парке холодно, погода пасмурная, кое-где под деревьями остатки талого
снега,  вороны  каркают,  а  в  доме  тепло  -  целые  сутки  были  включены
электрокамины.
     Долго, невыносимо  долго тянется день, нужно убить время до наступления
сумерек. Все  продумано, подготовлено, предусмотрено, рассчитано и взвешено.
Дело простое. Поздно вечером нужно повидаться и поговорить с одним знакомым.
Если об этой встрече узнает САВАК, то  последствия могут быть тяжелыми и для
моего друга,  и для меня. Самое  худшее произойдет в  том случае, если САВАК
знает, что  такая встреча  намечена.  Не должно  этого  быть, но...  Каждому
разумному  человеку  понятно, что возможность неудачи остается  даже  тогда,
когда приняты, казалось бы, все мыслимые меры предосторожности.
     Мог  ли я привести за  собой "хвост"? Вероятность мала,  но... Это  уже
второе "но".  Может  ли привести за собой  "хвост"  мой друг?  Он знает, что
рискует больше меня, знает, как надо действовать, но... Вот и третье "но".
     Бесконечный день.
     Сумерки в Тегеране  имеют  лиловатый оттенок.  Уличные  фонари не будут
зажигаться, в  городе затемнение. Машины включают  фары через  пятнадцать  -
двадцать  минут. Силуэты  домов,  людей,  деревьев  смягчаются. На горизонте
розовеют снеговые  вершины. Вершины еще видят солнце. Время!  На неприметном
"Жигуле"  выезжаем  из  ворот  Зарганде  и  ныряем  в  бесконечный  лабиринт
узеньких,  извилистых  переулков. Путь долог  -  через  весь  город.  Нельзя
налететь на патруль,  на  контрольный пункт, попасться на глаза  саваковцам.
Если хочешь  затеряться в городе,  "Жигули"  -  идеальная  машина:  так  она
скромна,  непримечательна.  Пешеходов на  улицах  почти нет. Мы  петляем  по
улицам, меняем ритм движения. Проследи кто-то хотя  бы часть нашего пути, не
осталось бы и тени сомнений, что дело нечисто. Нам  необходимо не обнаружить
наблюдение,  а убедиться, что  его нет. Малейшее подозрение на слежку, и  мы
поворачиваем  домой,  ни о  каких  попытках  уйти  от  наблюдения,  раз  оно
выявлено, не может  быть  и речи.  Еще  два-три поворота, я выскальзываю  из
машины  в абсолютно темном переулке  и остаюсь один. На мне зеленая куртка и
джинсы. Так сейчас одевается все  мужское  население Тегерана,  и  случайный
прохожий, даже если я попаду  в свет  фар, не обратит  на  меня  внимания. В
карманах немного  денег, удостоверение  личности,  сигареты, спички. Ботинки
удобные для ходьбы, разношенные, на мягкой подошве. Мои шаги не слышны.
     Глаза  постепенно  привыкают к  мраку,  я ухожу  в  ту сторону,  откуда
приехал.  Ни  одного встречного, ни одной машины.  Выбивается редкая полоска
света из небрежно затемненного окна, доносятся из квартир глухие голоса. Мне
надо  идти ровно пятнадцать минут, ровно полтора  километра.  Темные  улицы,
тишина,  обостренное  восприятие  обстановки  позволили  бы  заметить  любую
попытку слежки. Патрулям в переулках в эту пору  делать  нечего. Скоро будет
большой пустырь, с пустыря - в  переулок. Там я увижу светлое  пятнышко. Это
белый пакет. Человек, который держит его, не  спеша пойдет мне  навстречу...
Машина   придает  человеку  чувство  уверенности.   В   этом   есть   что-то
атавистическое: тебя подстерегает опасность, но ты укрыт  со всех сторон, ты
на  своей территории. И, кроме того, нора, в которую ты  забился,  подвижна.
Нажал на газ, и десятки лошадиных сил  унесут тебя от противника, ты сможешь
отсидеться  в  переулке,  уйти  в  сторону.  Завизжит  по  асфальту  резина,
шарахнется в сторону  напуганный прохожий, и нет тебя, ищи  ветра  в поле! К
сожалению,  жизнь  сильно  отличается  от  детективного  фильма.  Главные  и
неисправимые  недостатки   автомобиля   -   приметность  и  прямолинейность.
Автомобиль не может сделать шаг  в  сторону,  прижаться к стене,  невидимо и
бесшумно пройти по узкому переулку, скользнуть через проходной двор. Пешеход
в  сумерках, в вечерней тьме  безлик  и незаметен.  Мало  ли людей спешат по
своим  делам даже в позднюю пору? Посты стражей  революции освещены  мощными
фонарями. Стражи побаиваются, что  вездесущие враги забросают пост гранатами
или обстреляют из  темноты, и нарушают затемнение. Им все прощается. Патрули
ходят  только  по главным  улицам.  Уголовников, грабящих прохожих,  в  этом
городе  нет.  Ты  в  шапке-невидимке, и  именно  на  этом  этапе  появляется
спокойствие и уверенность в себе.
     Был  другой  город, и тоже была  война.  Так же затемнены  были дома  и
улицы, и я шел по безлюдным тротуарам, наслаждаясь свой невидимостью. Были и
еще города, и всегда,  когда я оказывался  один на  темной  улице, наступало
состояние свободы, бодрости, приятного возбуждения.
     Такое ощущение не возникает, мне  думается, в Европе. Там ты  белолицый
среди белолицых, камешек на морском берегу, травинка в стоге сена. В Азии  в
тебе   безошибочно   видят  иностранца,  а   следовательно,  приглядываются,
запоминают твои  действия.  Летят вороны,  никому до  них  нет дела,  но вот
промелькнула одна белая - как же не поинтересоваться, куда она направилась?
     Ошибки быть не  может - человек с  белым пакетом в руке идет ко мне. Мы
сближаемся, я  произношу условленный вопрос, он отвечает. Еще один переулок,
неосвещенный подъезд, негромко стучит дверь.  Мы  на месте. Разговор долгий.
Записывать ничего  не следует, громко говорить тоже не следует. Включены два
радиоприемника,  настроенные  на  разные  программы.  Нас  никто  не   может
подслушать,  но береженого Бог бережет. Выделить на магнитофонной пленке два
негромких голоса на фоне радиоразноголосицы невозможно.
     Имена,  факты,  цифры,  тайные  связи  событий.  Политика  в  исламской
республике  коварна,  жестока  и  кровава.  Обман здесь  не  просто средство
борьбы, а ее основа. Собеседник говорит, и я слышу грохот взрывов, выстрелы,
зловещие шорохи многослойной  интриги, стенания  обманутых  и замученных.  Я
верю  ему, сочувствую.  Я верю  и сочувствую  этому человеку до сих пор. Его
судьба  ужасна.  В  лапах  исламских палачей  он  оклеветал себя  и оговорил
единомышленников. Нельзя винить его за это. Плоть человеческая слаба, и есть
пределы мук, которые она может выдержать.
     Но арест моего собеседника, исламские застенки были еще далеко впереди.
Видимо, мы никогда  не узнаем правды о том, как вел себя  мой друг в тюрьме.
Муллы коварны, им мало убить человека - они обязательно должны опорочить его
имя,   представить  его  предателем,   сфабриковать  документы,  подготовить
лжесвидетелей для  истории.  Я ничему не поверю.  Мой друг  был  честен,  но
недостаточно хитер  и проницателен для дьявольской игры, развертывавшейся  в
Иране.
     Я вновь на улице. В двух километрах отсюда в безлюдном проулке вот  уже
полчаса меня должен  ждать водитель  с машиной.  Улицы совсем пустынны  - ни
людей,  ни  автомобилей.  Откуда-то   издалека  прямо  в  глаза  светит  луч
прожектора,  установленного у  поста  стражей.  Тегеранские  тротуары  зияют
разверстыми  пастями  колодцев. Ухнешь  туда  и  не  выберешься,  попадешь в
пропавшие без вести, что хуже смерти.
     Меня несет на крыльях сознание хорошо сделанного дела. Напряжения нет и
следа, не чувствуется никакой  усталости. Голова  работает ясно, все  детали
беседы  вспоминаются отчетливо. С воем проносится машина "скорой помощи", за
ней   -  другая,   несколько  ревущих   мотоциклов.  Где-то  кого-то  убили.
Тегеранская повседневность. Машина на месте. Все в порядке.
     Чужая война продолжается. Ежедневно  публикуются хвастливые  сводки  об
уроне, нанесенном  противнику. Все военные  склонны  приврать.  Хомейнисты в
этом   отношении  не   исключение,  они  идут  по  стопам  своего   далекого
предшественника -  Хаджи-Бабы  из  Исфагана,  героя  плутовского  романа Дж.
Морьера.  Составляя  отчет о стычке с  русскими войсками  в  начале прошлого
века, Хаджи-Баба размышляет  примерно так: "Упали с лошадей то ли два, то ли
пять казаков. Наверно, пять. И неизвестно, убиты ли  они  или только ранены.
Будем считать их убитыми. А зачем вообще жалеть этих неверных собак? Напишу,
что было убито пятьдесят человек!"
     Так же отчитываются и современные воины. Судя по опубликованным цифрам,
каждый иракский самолет был сбит минимум два  раза в первые же месяцы войны.
Та же судьба постигла и иракские бронетанковые  войска. "Наша  сторона" тоже
несет   потери,  но  скромные,  пожалуй,   чисто   символические.   Немногие
счастливцы,  вдохновляемые  тенью  великого  "повелителя   правоверных"  Али
ибн-Аби Талиба,  пьют чашу  шахадата -  героической  кончины для того, чтобы
попасть прямо в  райские кущи. Весь Иран знает,  что официальная  пропаганда
врет, но сомневаться нельзя. Да к тому же отношение к цифрам (пожалуй, кроме
денежных  сумм)   здесь  самое   равнодушное,  для  среднего   перса   цифры
бессмысленны.
     Иранец знает,  что  дела на фронте  идут  неважно. Все  чаще  и чаще не
возвращаются  домой   мобилизованные,  приходят  эшелоны   с  искалеченными,
разорванными  железом, обожженными напалмом. Особенно много безногих. Иракцы
минируют  прифронтовую  полосу,  а иранские командиры - вчерашние лавочники,
недоучившиеся студенты, воспаленные идеей величия ислама клерки - гонят свою
рать в пеших порядках через минные поля.
     Газеты полны напыщенных рассказов о героических подвигах воинов ислама,
будто переписанных со страниц бессмертного Швейка.  Но так ли  беспардонны и
наивны  иранские  журналисты? Персы способны тонко,  с  самым  благочестивым
выражением  лица насмешничать,  и  иногда кажется, что  под заурядной чалмой
вдруг блеснут лукавые глаза Гашека.
     Саудовская Аравия купила в Америке  невероятно дорогие самолеты  АВАКС,
оснащенные современной  аппаратурой  радиолокационного обнаружения. В  Иране
эта сделка осуждается, но с  каким-то завистливым подтекстом - такие деньги,
такая великолепная техника. Вот и появляется под заголовком "Господь Бог наш
АВАКС" пропагандистский опус следующего  содержания: "Два мужественных бойца
преодолевают  минированную местность,  каждую секунду  ожидая взрыва, но  не
страшась  гибели.  Внезапно откуда-то  появляется  корова,  вихрем  обгоняет
самоотверженных воинов  и взрывается  на мине, которая лежала  точно  на  их
пути.  Откуда  могла взяться  в этой  пустынной местности корова?  Ясно,  ее
послал  сам  Господь Бог. Нам  не  нужны хитроумные, дорогостоящие  приборы,
чтобы  обнаруживать  опасность. Господь  Бог  наш  АВАКС".  И ломай  голову,
читатель, - дурак автор или злой насмешник?
     Война  войной,  а  жизнь продолжается. Становятся  популярными выставки
фотографий и плаката, а затем трофейного иракского оружия.
     Иду на одну  из таких выставок. Хорошая бумага, сочные цвета,  работы в
основном  профессиональные, хотя  есть  и явно  любительские фотографии.  Но
приклеены  фото  на  стендах   кое-как,  подписи  исполнены  неряшливо,  зал
обезображен обычными крикливыми транспарантами, в которых -  всем - смерть и
да  здравствует имам  Хомейни! Такое  же  жизнелюбие определяет и содержание
фотографий.  Лежит  убитый,  рядом  на  земле  валяется аккуратно срезанная,
видимо крупным осколком, половинка его головы. Лежит группа убитых, частично
обгоревших.  Подпись: "Безбожные  захватчики",  но сказать, иранцы  это  или
иракцы,  невозможно.  От  обмундирования  остались лишь почерневшие  тряпки.
Пятничная  молитва  на  фронте  - десятки  согнутых  зеленых  спин. Мулла  с
автоматом.  Девушка  с автоматом.  Ребенок с  автоматом. Молитва. Засыпанный
землей труп,  торчит  голый  испачканный череп  с пустыми  глазницами.  Труп
солдата,  раздавленного танком.  Похоронная процессия. Дом, разбитый  прямым
попаданием снаряда. Убитый ребенок, рядом его оторванная  ножка. Оторванная,
сочащаяся  кровью  нога  взрослого  человека в солдатском  ботинке. Мулла  с
автоматом в одной  руке и Кораном - в  другой. Фотографии, снятые  в  морге.
Нервы помаленьку сдают - на  воздух, на  солнышко, подальше от вампиров, чья
фантазия породила эту выставку! Культ смерти, любование  смертью, смакование
смерти  -  такова  атмосфера,  созданная  хомейнистами.  Кровь  и  трупы  на
фотографиях, на  обложках книг, на экранах телевизоров, на плакатах, кровь и
трупы на тегеранских тротуарах, в  застенках, в болотах Хузистана и курдских
горах,  кровь  и  трупы  в  туркменской  степи,  в пустынях  Белуджистана, в
мазандаранских лесах. Над всем этим черная тень древнего седобородого старца
в черной чалме.  Для меня Хомейни не абстрактная экзотическая фигура. Я вижу
его   сильные   черты  -  несгибаемую  волю,   железную  последовательность,
практичный  расчетливый  ум,  беспредельную  преданность идее.  Страшна  его
способность  принести  в  жертву  идее  сотни  тысяч,  миллионы  жизней.  Не
сомневаюсь, он мог бы  принести  в жертву все человечество. Старик спокойно,
хотя и мало спит, часто отечески увещевает и наставляет мусульман, монотонно
ругает врагов ислама,  не ест мяса. В январе 1980 года в  Куме, своем родном
городе,  славном  глиняной  посудой,  священной  гробницей  девы  Фатимы  да
медресе,  Хомейни  перенес сердечный  приступ  и был  перевезен  в  Тегеран,
поближе  к  современной  медицине.  С  тех  пор  он  пережил  десятки  своих
соратников,  соперников  и  сподвижников -  Моттахари  застрелен  на  пороге
мечети,  Бехешти,  Раджаи, и  Бахонар  убиты взрывами, Готбзаде  расстрелян,
Банисадр с позором бежал за границу. Старец живет. Регулярно, два-три раза в
год, вспыхивают слухи, что он при  смерти или даже помер. Как-то  Хомейни не
отказал себе  в удовольствии  публично заметить, что  сведения о его кончине
преувеличены. (Марка  Твена он  определенно читать  не мог и, следовательно,
пришел к этой  остроте своим  умом!) Нас  заставляют  проверять эти слухи. Я
злюсь, не выдерживаю  -  пишу:  "Сведения об  очередной  кончине  Хомейни не
соответствуют действительности". В ответ - неодобрительное молчание.

     Картина  получается  мрачной. Были,  разумеется, дни, даже  недели  без
воздушных тревог, выстрелов, взрывов,  но не они остались в памяти, и не они
придают    общую    зловещую   окраску    послереволюционному,   точнее    -
контрреволюционному    периоду     иранской    истории.    Мое    восприятие
действительности  той   поры   определялось   не   только  непосредственными
ощущениями. Видимое, слышимое, осязаемое вливалось в бурный поток информации
вторичной,  уже кем-то осмысленной  - журналистами,  политиками, активистами
революционных  и  контрреволюционных   организаций,  чиновниками,  военными,
торговцами.  Все это и  определило тональность воспоминаний о  Тегеране, вот
почему мои воспоминания имеют черно-багровый оттенок.

     В  районе  концертного  зала  имени  Рудаки -  изящного  белого здания,
построенного при последнем шахе, царит необычное оживление.  На  прилегающих
улицах  выставляются рогатки,  цепь  полицейских,  отряд  стражей  исламской
революции.  Знакомые  черные  бороды,  зеленые куртки,  новенькие  автоматы.
Подразделение  стражей  отборное. Ни одного  бойца в  теннисных тапочках, на
всех  тяжелые  новые  башмаки,  рубахи  из-под  курток  не  торчат,  нет  ни
мальчишек,  ни  стариков.  Подобраны  стражи  один  к  одному.  Министерство
иностранных   дел  исламской   республики  организует  концерт  Тегеранского
симфонического оркестра и хора для  дипкорпуса. Какие  таинственные  пружины
сработали,  в  чью голову пришла дерзкая мысль показать  миру, что исламская
власть   покровительствует   искусству,   так   и   осталось    неизвестным.
Дипломатический  корпус  откликнулся  на   приглашение   со  сдержанным,  но
энтузиазмом.  Каждого дипломата  встречает  у  ворот  вооруженный  юноша  и,
любезно улыбаясь  в бороду, провожает в вестибюль  зала. Другой юноша, столь
же любезно улыбаясь,  быстро и умело  ощупывает гостя  -  карманы, подмышки,
пояс,  спина,  пах,  лодыжки  -  и легким поклоном дает  понять,  что  можно
проходить.  Рядом  служивые  девушки  в  темных  хеджабах  столь  же  быстро
ощупывают  и  пропускают супруг  гостей.  Оружия ни  у единого  дипломата не
обнаружено, вечер начинается удачно.
     Когда  мы вошли  в  зал,  часть мест  уже  оказалась занятой  стражами,
рассевшимися несколькими  компактными группами. Некоторые из дипломатических
дам  покрыли  головы  платками, другие  бесстрашно  явились  простоволосыми.
Хозяева проявили достаточно  терпения и такта  и воздержались от замечаний в
их адрес.  В дальнейшем порядки  ужесточились. Иностранок предупредили,  что
исламские нормы в  одежде обязательны для всех женщин, находящихся в  Иране,
нарушение  этих  норм  чревато крупными неприятностями,  ответственности  за
которые исламские власти не несут.
     На сцену выходит представитель протокольного отдела МИДа Ирана. Одет он
просто  - зеленая  куртка, мятые брюки, ворот  рубашки распахнут. Галстуки в
Иране носят  лишь  дипломаты.  Этому  невинному  предмету  одежды  придается
символическое  значение. Галстук  -  западное,  христианское изобретение,  и
муллы считают, что свое происхождение он ведет от нашейного креста.
     Прежде чем протокольный работник успел  объяснить, что ожидает  гостей,
во   втором  ряду  партера   вскочила  бородатая  фигура,  громовым  голосом
рявкнувшая: "Такбир!" Такбир - это набор рифмованных лозунгов, которые хором
повторяются  во  время массовых мероприятий. Его  непременным  вступительным
компонентом  является  формула: "Аллахо-акбар, Хомейни рахбар!", что  значит
"Аллах  велик,  Хомейни  наш вождь!". Далее  следуют  проклятия  противникам
ислама и Ирана, список которых варьируется в зависимости от ситуации.
     Услышав призыв  "такбир!", вскочили на ноги все присутствовавшие в зале
зеленые куртки  и дружно,  молодыми  голосами  проорали:  "аллахо-акбар...",
"смерть Америке,  смерть  иракским оккупантам,  смерть  Саддаму"  и,  слегка
запнувшись,  "смерть  Советам!". Что-то отсутствовало в  этом представлении,
что-то необходимое для полноты картины.  Я представил себе,  что  молодчики,
скандирующие  такбир,  вскинули вперед  и  вверх  правые  руки  с раскрытой,
обращенной вниз ладонью, и все сразу стало на свои места. Мы видели таких же
в фильмах о предвоенной Германии.
     Представитель МИДа с немой мольбой взглянул в сторону советского посла,
советский посол сделал вид, что не вполне расслышал последнюю часть такбира,
сотрудник Второго  политического департамента МИДа Ирана, сидевший  рядом  с
послом, шепнул ему первое, что пришло в голову: "Не обращайте  внимания, это
кричат маоисты".
     Назревший  было  дипломатический  инцидент (встает и  уходит  советский
посол   со  своими  сотрудниками,  за  ним   идут  союзники  по  Варшавскому
Договору...) не состоялся.
     На  сцену вышли исполнители. Мужская часть оркестра и  хора внимания не
привлекала - разномастные пиджаки, слегка  запуганный вид (ведь их профессия
не одобряется  нынешней властью). Зал тихо  охнул при появлении хористок. На
сцену вышли два десятка существ, облаченных в серые с легким оттенком зелени
балахоны, в такого же цвета  платках, надвинутых  на самые брови.  Поскольку
употребление косметики в исламской республике не одобряется, лица артисток в
ярком свете показались мертвенно-бледными.
     Но  как  же  хорошо  они   запели!  В  ожесточенной  колючей  атмосфере
исламизированного   города    вдруг   зазвучал   добрый   голос   привычного
человеческого  мира. Светлая,  жизнерадостная  музыка  раздавалась  недолго.
Хористы и хористки напряглись  и сразу погрубевшими голосами  грянули  марш,
посвященный имаму  Хомейни.  "Слушая такую  музыку, - саркастически  пошутил
один из дипломатов, хочется взять в руки автомат и идти покорять неверных".
     Через   час  после  окончания   концерта  и  мирного  разъезда   гостей
неизвестные злоумышленники  бросили три гранаты  в турецкое посольство, а на
следующий   день  пустили   автоматную   очередь   по   посольству  Франции,
расположенному в двух шагах от зала Рудаки.

     В Тегеране  случилось худшее из того, что может  произойти в разведке -
измена.
     В 1982 году  мы  с женой отдыхали  в санатории КГБ "Семеновское". Речка
Лопасня  с  неторопливо текущей  водой,  старинный  парк на  крутом  склоне,
чистейший воздух  и первозданная тишина. В таких прекрасных уголках отдыхает
душа, отходит  от  человека все суетное, мелкое. Я очередной раз перечитывал
"Войну  и  мир", радуясь  гению  Толстого,  удивляясь  тому,  насколько мало
изменилась   природа   человеческая,   насколько   мало  изменились  людские
пристрастия, убеждения и заблуждения.
     В субботу 5 июня утром я был срочно вызван  в Москву. Защемило сердце -
произошло что-то необычное и определенно неприятное.
     В  Тегеране 2 июня  исчез  и  не  объявился до сих пор  мой подчиненный
Кузичкин.
     Сейчас история  этого человека достаточно  хорошо  известна. Связался с
английской  разведкой, продавал  наши секреты, выдавал людей. Работал долго,
за деньги. В 1982 году  у него возникли  подозрения,  что мы ищем предателя.
Раньше  отмечавшаяся  у   него   склонность  к  спиртному   стала  принимать
недопустимый  характер.  Предателю трудно жить, он  везде  видит  опасность,
пытается заглушить  страх алкоголем,  теряет  чувство  реального и принимает
паническое решение бежать. Бежать от опасности, бежать от брошенной в Москве
матери, бежать  от тяжело  пострадавшей в автомобильной  катастрофе жены, от
преданного им  дела, скрыться  от собственной совести туда,  где все прошлое
станет несущественным. Кузичкин бежал  из Тегерана через турецкую  границу с
английским паспортом  на имя Майкла Рода,  с  поддельным документом на право
выезда из Тегерана. Документ был изготовлен тоже англичанами.
     Кузичкин был затем представлен в прессе как  человек,  осведомленный во
всех тайнах  советской  политики,  едва  ли  не  самый  главный  и настоящий
руководитель  агентурной  работы  на  Среднем  Востоке  и   т.   п.  Обычный
дезинформационный прием: берется реальный факт - измена сотрудника КГБ, и  к
этому факту привязываются были и небылицы, рассчитанные на  нанесение ущерба
противнику. Это был 1982 год, период обострения холодной войны.
     Подлинные мотивы  предательства  раскрываются  постепенно.  Их  никогда
нельзя  услышать от  самого изменника.  Даже самому подлому существу хочется
выглядеть в чужих да и  своих глазах благородным и страдающим человеком. Мне
тяжело думать, что  когда-то я  к нему хорошо относился,  способствовал  его
продвижению по  службе, выгораживал перед послом  В. М.  Виноградовым. Посол
был  более  мудрым,   более  опытным  и,  несомненно,  более  проницательным
человеком, чем  я. Он распознал в будущем предателе нечто подловатое точнее,
чем я, оценил  его грубость в отношении  товарищей, угодливость в  отношении
начальников, то, что по-русски называется хамовитость.
     Обстоятельства дела вскрывались постепенно. Трудно было поверить в  то,
что это предательство. Мы прорабатывали и отбрасывали  версию за версией, но
с  тяжелым сердцем приходилось убеждаться,  что  подтверждается самое худшее
предположение.
     Июнь  и  июль 1982  года  были  тяжелейшим, самым горьким периодом моей
жизни. Надо  было спасать людей, о которых мог знать предатель. Это  удалось
сделать  быстро и без потерь. Пришлось срочно уехать кое-кому из работников,
резко сократить оперативную активность. Я испил до дна чашу  унижения, когда
отправился к поверенному в делах Англии в Тегеране Николасу Баррингтону  для
выяснения  того,  каким образом у Кузичкина оказался английский паспорт. Мне
была  понятна нелепость этой затеи,  но кому-то  в Центре  пригрезилось, что
англичанин  выложит  мне всю правду.  Это  был один из тех  глупых приказов,
которые время от  времени приходилось исполнять на протяжение всей  службы в
КГБ.
     Баррингтон  был  вежлив,  даже  сочувствовал, обещал  посоветоваться  с
Лондоном... (Почему  я не догадался со  временем выяснить, кто же  в  Центре
придумал и дал  мне  это абсолютно  идиотское указание?  Надо  было  хотя бы
спросить,  что  этот человек  думал. Не  узнал, не  спросил.  Видимо, это  и
правильно.)
     В феврале  1983  года  начались  аресты  руководителей Народной  партии
Ирана. Оставаться далее в Тегеране не следовало.
     15 февраля  1983  года  я последний раз взглянул на иранскую землю,  на
зеленый портовый город Энзели с борта теплохода "Гурьев". Шла по мосту через
залив   Мурдаб   какая-то  процессия,   парни  с  флажками  орали   лозунги,
покачивались в ленивой воде рыбацкие лодки, дождик моросил, и  было  грустно
думать, что закончилась еще одна глава жизни.
     Раньше,  когда был помоложе,  неодолимо  тянуло вновь  побывать  в  тех
местах, где когда-то жил и работал, где остались частицы души. Теперь понял:
нельзя  возвращаться к старому, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Вот
и  Баку.   Тогдашний  начальник   разведотдела,  а   ныне  председатель  КГБ
Азербайджана Гусейнов встретил меня с сочувствием и обычным радушием.
     В дальнейшем мне довелось неоднократно убеждаться,  что в  Баку у  меня
есть хорошие надежные друзья.
     Да, а что  же с Кузичкиным? Мне известно, что  он страдает  хроническим
алкоголизмом. Думаю, что это безнадежный случай.



ПОДМОСКОВНЫЕ ДНИ

     Измена   оперативного   работника   -   самое   серьезное  чрезвычайное
происшествие для  разведки.  У  этого, как  и у любого другого происшествия,
есть  причины, причины  кроются  в людях, люди должны быть наказаны за  свои
упущения и в назидание другим. Ничто в этой простой схеме не вызывало у меня
сомнений.
     Но  не могу сказать,  чтобы я чувствовал за  собой  какую-то конкретную
вину. Шпион  должен  неосторожным движением проявить себя, дать  достаточные
основания для  того,  чтобы,  пользуясь оперативным  термином, "взять  его в
разработку".   Искать  шпиона  в  своих  рядах  наугад,  на  всякий  случай,
невозможно.  Этим можно  парализовать  всю работу,  поставить  под  сомнение
честных  людей.  Подозрительность  порождает  еще большую  подозрительность,
невинные действия и обстоятельства приобретают зловещую окраску... Допускать
этого ни в одной работающей совместно группе людей нельзя.
     Поведение  Кузичкина  не  позволяло  заподозрить его  в  предательстве,
однако оно  давало  основания  задуматься, стоит ли  дальше  держать  его на
оперативной работе. Так, пожалуй, можно взглянуть на это дело сегодня, когда
страсти окончательно улеглись.
     Я  нес  полную,  абсолютную   ответственность   за  положение   дел   в
резидентуре. "Знал не знал, не подозревал,  не видел причин" и т. п.- это не
оправдание. Я должен был быть  более бдительным, более проницательным, лучше
знать своих подчиненных.
     Я не рассчитывал на снисхождение.
     Самое  тяжелое  наказание я  уже понес  - постоянное гложущее  ощущение
того, что рушилась с таким трудом и риском возводившаяся структура советской
разведки в  Иране. Это ощущение  не оставило  меня полностью до  сих  пор, и
иногда я вспоминаю, как шел по тегеранской улице и мне вдруг показалось, что
все происходящее - тяжелый сон  и усилием воли я  заставлю себя  проснуться.
(Кстати, подобное ощущение повторилось 22 августа 1991 года.)
     К  моему возвращению в Москву  напряжение вокруг тегеранских дел спало.
Мой старший товарищ, под чьим началом когда-то пришлось работать в Индии, Я.
П.  Медяник посоветовал вести себя тихо  (иного  у меня в мыслях не было!) и
высказал сомнение в вероятности моей скорой, так сказать, реабилитации.
     Я  не роптал  и  принял  первое  же  предложение  управления  кадров  -
должность  заместителя  начальника  отдела  в  управлении  "Р"  -  небольшом
оперативно-аналитическом подразделении ПГУ.
     Долгий отпуск  провел, трудясь над записками об Иране.  Писал для себя,
торопился,  боялся упустить  еще  свежие  впечатления исламской революции. И
нужно  было  чем-то  заняться,  чтобы   сбросить   постепенно  то   страшное
напряжение,  которое нарастало в  течение  всех моих иранских лет. Перебирая
заметки,   сделанные   еще  в   Тегеране,  перелистывая   иранские   газеты,
революционные  брошюры,  вновь  переживал,  осмысливал  недавнее  прошлое  и
чувствовал,  как  персидская  лихорадка   мало-помалу  отпускает  меня,  как
возрождается желание работать, общаться с коллегами.
     Маленький кабинет на шестом этаже,  великолепный вид на окрестные рощи,
неспешная,  без рывков, спланированная  загодя работа -  разбор  оперативной
деятельности   отдельных   подразделений:  изучение  документов,  беседы   с
оперативными  работниками,  анализ  работы  с  агентурой.   Дело,  требующее
большого внимания,  тщательности. Несложно  найти  огрехи  в  той  или  иной
операции.  Ни один вид человеческой деятельности невозможен  без упущений  и
ошибок. Важно разобраться, где эти упущения вызваны стечением обстоятельств,
объективными причинами, а где недобросовестностью, легкомысленным отношением
к   делу,  несоблюдением  требований  оперативной  работы.  Такой  разбор  и
доведение его  результатов до непосредственно заинтересованных лиц требовали
такта.  Разведчики сдержанны  и  дисциплинированны, они  спокойно  выслушают
любое   деловое   замечание.  Но  ни  в   коем  случае  нельзя  недостаточно
квалифицированным  выводом,  грубостью,  снисходительностью  затрагивать  их
самолюбие.  Анализ,  производившийся   в  управлении  "Р",  был  призван  не
фиксировать положение дел, а стимулировать более результативную работу.
     Судьба  предоставила мне возможность взглянуть на работу службы  как бы
сверху, понять  взаимосвязи, механизм  принятия и  исполнения решений  не  в
конкретных случаях (это было мне знакомо давно), а в принципе.
     И  вновь  мне повезло  с  руководителем. Управление возглавлял  ветеран
нашей службы  генерал-майор  Михаил  Григорьевич  Котов  -  натура  волевая,
организованная,   с   желчной   стрункой.   Его   до   крайности  раздражали
поверхностные суждения, попытки  ввести в работу непродуманные конъюнктурные
новации.  Михаила Григорьевича уважали за широкую разведывательную эрудицию,
способность  отсеять зерна  от плевел, несколько  побаивались за  прямоту, а
кое-кто и недолюбливал за нетерпимость к глупости и разболтанности.
     Мне  нравилось в управлении  "Р".  Было интересно и приятно общаться  с
коллегами - такими же, как я, битыми-перебитыми, тертыми жизнью оперативными
работниками. Часто собирались вместе, как  правило, за чаем. Поговорить было
о  чем. Как вел себя коллега, когда контрразведка организовала его  захват и
пыталась  вербовать.  Как  не  повезло другому  коллеге,  когда  его прошили
автоматной очередью в Бейруте и он  несколько  часов  истекал кровью в своей
машине. Как явился к нашему работнику в ночное время незнакомый  иностранец,
оказавшийся шифровальщиком американского посольства. Как сунул человек  руку
в тайник  и был  укушен скорпионом  и т. п.  Множество  примеров  мужества и
робости, находчивости  и глупости, везения  и  неудач - живая  ткань  нашего
существования. Надо ли говорить, что в таких разговорах звучали насмешки над
попытками загнать это существование в жесткие рамки  инструкций, скептически
разбирались  и подвергались  жесточайшей критике  политические лозунги  дня,
пустопорожняя болтовня  пропагандистов,  обнажалась  суть людей,  явлений  и
событий.
     Эту неофициальную, но  чрезвычайно полезную сторону работы в управлении
я до сих пор вспоминаю с удовольствием и благодарностью.

     Во  время   работы  в  управлении  получаю  от  одного  из  отставников
любопытный документ, который и привожу полностью.
     "9  ноября  1952  года  бюро  Президиума  ЦК  КПСС создало  Комиссию по
реорганизации разведывательной  и контрразведывательной служб  МГБ  СССР.  В
течение  ноября  -  декабря  1952  года  Комиссией  был  подготовлен  проект
постановления ЦК КПСС "О Главном разведывательном управлении МГБ СССР".
     В ходе  подготовки этого  проекта на одном из заседаний  Комиссии И. В.
Сталин высказал следующие замечания о разведке:
     "В разведке никогда не строить  работу таким образом,  чтобы направлять
атаку в лоб.  Разведка  должна действовать обходом.  Иначе будут провалы,  и
тяжелые провалы. Идти в лоб - это близорукая тактика.
     Никогда не вербовать  иностранца таким образом, чтобы были ущемлены его
патриотические   чувства.  Не   надо  вербовать   иностранца  против  своего
отечества. Если агент будет завербован с  ущемлением патриотических чувств -
это будет ненадежный агент.
     Полностью  изжить  трафарет из  разведки.  Все  время  менять  тактику,
методы.  Все время  приспосабливаться  к  мировой  обстановке.  Использовать
мировую обстановку.  Вести атаку маневренную, разумную. Использовать то, что
бог нам предоставляет.
     Самое главное,  чтобы  в  разведке  научились  признавать  свои ошибки.
Человек сначала признает свои провалы и ошибки, а уже потом поправляется.
     Брать там,  где слабо, где  плохо охраняется. Исправлять разведку  надо
прежде всего с изжития лобовой атаки.
     Главный наш враг  - Америка. Но основной упор надо делать не собственно
на Америку.
     Нелегальные  резидентуры  надо  создать  прежде  всего  в  приграничных
государствах.
     Первая база, где нужно иметь своих людей - Западная Германия.
     Нельзя  быть  наивным  в политике, но  особенно  нельзя быть наивным  в
разведке.
     Агенту  нельзя давать  такие поручения,  к которым он  не  подготовлен,
которые его дезорганизуют морально.
     В разведке  иметь агентов с большим культурным кругозором - профессоров
(привел пример, когда во времена подполья послали человека во Францию, чтобы
разобраться с положением дел в меньшевистских организациях, и он один сделал
больше, чем десяток других).
     Разведка - святое, идеальное для нас дело.
     Надо приобретать  авторитет.  В  разведке  должно  быть  несколько  сот
человек-друзей  (это  больше,  чем  агенты), готовых  выполнить  любое  наше
задание.
     Коммунистов,  косо  смотрящих  на  разведку,  на  работу  ЧК,  боящихся
запачкаться, надо бросать головой в колодец.
     Агентов иметь не замухрышек, а друзей - высший класс разведки.
     Филерская   служба,  по-моему,  должна  быть   разбита   по   различным
управлениям".
     Да, ничего не скажешь, соображения толковые.

     Поздней осенью 1983 года, когда тегеранские травмы стали заживать,  мне
было сделано  предложение перейти на другую работу - заместителем начальника
информационной   службы   ПГУ,   вскоре  преобразованной   в  информационное
управление. "Вам дается шанс  проявить себя, - сказал  мне начальник  службы
генерал Н. С. Леонов. - Считайте, что  работа у нас будет как  бы испытанием
для вас". Этот разговор  мне не понравился. Я сказал генералу,  что  случаев
проявить  себя   у  меня  было   предостаточно   и   подвергаться   каким-то
переэкзаменовкам не  готов. Если служба считает, что я буду ей полезен, то у
меня возражений нет. На том и договорились.
     К    концу    года   я    начал    осваивать   очередную    область   -
информационно-аналитическую. Здесь интенсивность работы оказалась неизмеримо
большей,   чем   в  неторопливом  управлении   "Р".  Поток   информации   не
останавливается ни на минуту, надо прочитывать огромное число информационных
сообщений, поступающих из-за рубежа  по каналам  разведки, улавливать в  них
самое важное. Для этого надо следить  за еще более  широким потоком открытой
информации -  сообщениями телеграфных агентств,  печати, телевидения, читать
сводки радиоперехвата. Нельзя, чтобы поток текущей информации увлек за собой
человека. Необходимо видеть логику в  хаотичном нагромождении событий, а это
возможно только  при условии знания их истории, видения  их  в более широком
региональном   и  мировом  контексте.   Нужно   следить  за   иностранной  и
отечественной фундаментальной литературой,  читать  научно-исследовательские
материалы, специализированные журналы.
     Я  оперативный работник,  а  оперативным работникам в  свое время  было
свойственно несколько снисходительное отношение к сотрудникам информационной
службы, на неофициальном языке - "информаторам". Не избежал этого греха и я,
о  чем   мне   напомнил  мой  старинный  товарищ  П.  М.  Кирсанов,  ветеран
информационной  работы. "Помнишь, когда-то, очень давно, мы тебя спрашивали,
не  хочешь ли  перейти в наш  отдел? Ты  сказал - вот  на чем-нибудь погорю,
тогда и окажусь у вас".
     В  последующие  годы мне не  раз  приходилось предупреждать оперативных
работников   против   недооценки   информаторов.   Это   удивительные  люди,
своеобразная корпорация мыслителей, безотказные, знающие все и  могущие все.
В  нашем деле  важно не  только  добыть  секретную  информацию  - необходимо
осмыслить  ее,  сопоставить с тем,  что  уже известно, привести  сведения  в
удобопонятный компактный  вид. Информация должна  быть практически  полезной
для адресатов, для тех, кто вырабатывает политику страны.
     Конец  1983  года  был  омрачен  трагедией.  Скончался  мой  дорогой  и
незабвенный друг Юрий Васильевич Нефедов. Этот  жизнерадостный, беспредельно
добрый,  талантливый человек мучительно  и долго умирал  от раковой  опухоли
головного мозга. Его не спасли две операции, и последние четыре месяца своей
жизни он  лежал  парализованным,  лишенным  речи  и  медленно  угасал.  Ушел
человек, бывший мне  опорой  и  утешением в тяжелые дни. На  его похоронах я
плакал.
     Много  лет назад судьба  свела  нас с Ю.  В. Нефедовым  в ПГУ. До этого
Нефедов работал  во  внешнеторговом учреждении,  и  работал весьма  успешно.
Однако...  обаяние   нашей  профессии  сделало  свое   дело.  Нефедов   стал
разведчиком. У  Юрия Васильевича был редкий и неоценимый в нашей работе  дар
доброго отношения  к людям,  живой  ум,  желание работать. Мы подружились, и
много лет у меня не было человека дороже и ближе, чем он.
     А через  несколько дней  последовал еще один удар. От приступа  астмы в
ночь на  13  января  1984  года  скончалась наша дочь  Таня.  Ей было  всего
девятнадцать  с  половиной лет. Год  назад, в  день  нашего  возвращения  из
Тегерана,  была ее  свадьба. Она умерла, ее сыну  Сереже, нашему внуку, было
полтора месяца. Он спал в своей кроватке.
     За что так безжалостно била меня судьба?

     Вскоре  последовало  еще  одно  трагическое  событие  -  смерть  Ю.  В.
Андропова.  В разведке  его  ценили,  и  он  высоко ценил  разведку.  Будучи
председателем  КГБ,   занимая  высочайшее   партийное,  а  следовательно,  и
государственное, положение, Андропов поддерживал постоянный контакт с ПГУ.
     В  1974-1981  годах  мне  пришлось  побывать  у  него шесть раз.  Можно
представить  себе душевный трепет  рядового  оперативного работника, который
идет  на прием к председателю. Ощущение скованности,  волнение исчезли сразу
же  после  первого  крепкого  рукопожатия. Юрий  Владимирович, думается мне,
обладал  даром  располагать  к  себе   людей  своей  безыскусной,  абсолютно
естественной манерой общения. Коллега разговаривал с коллегой. Его интерес к
мнению  собеседника был  искренним,  вопросы  задавались  по  делу,  по  тем
проблемам,  которые  именно  в  тот  момент  требовали  выяснения.  Андропов
допускал возражения, кажется, не прочь был поспорить и охотно шутил.
     Он принимал  меня  накануне  и  во  время  моей  иранской командировки.
"Смотри, брат, - напутствовал он меня перед отъездом,  - персы такой  народ,
что мигом могут посадить тебя в лужу, и охнуть не успеешь!" Как бы продолжая
какой-то  спор,  Юрий  Владимирович  предупредил  против  иллюзий  по поводу
непрочности  и  недолговечности власти шиитского духовенства  (Хомейни  лишь
недавно вернулся  в Иран).  И добавил,  что надо внимательно  разобраться  в
потенциале демократического движения: "Думается мне, что перспективы у левых
в Иране нет". Юрий Владимирович оказался прав.
     И  еще однажды Андропов удивил и  порадовал  меня. Он  посоветовал  мне
прочитать "18 брюмера"  Карла Маркса для того, чтобы  глубже понять иранские
события. Именно  это я  уже сделал раньше, меня поразила применимость многих
мыслей Маркса к  иранской ситуации, изящество его формулировок.  Удивительно
было то, что это  увидел  один из  руководителей  того  периода, когда живой
самостоятельной мысли, казалось, уже не было места в высоких сферах.
     Мы горевали по Андропову.
     В 1984  году я побывал в  Афганистане. В первый раз я был в Афганистане
почти мальчишкой, в  1958 году, когда  направлялся  в  Пакистан.  Поездки  в
Афганистан стали  регулярными.  Больше двадцати раз  приземлялся я в Кабуле,
довелось  познакомиться там с Б. Кармалем,  Наджибуллой,  со многими членами
афганского руководства различных периодов, другими интересными людьми.
     Афганская  эпопея  долго  не  перестанет  привлекать  внимание  ученых,
публицистов,  писателей. Она еще не закончена. Трудно будет тем, кто захочет
написать  ее  подробную  и  объективную  историю. Слишком  много участников,
большая  роль американских и пакистанских спецслужб, которые едва ли захотят
раскрывать  свои  секреты,  природная   склонность   афганцев   к   интриге,
своеобразие страны и народа - вот препятствия, которые придется преодолевать
исследователям.
     Я  не  вел  дневников  и не пытаюсь  восстановить  даже канву событий и
высказывать  предположения о мотивах действий основных лиц афганской  драмы.
Этим  надо заниматься всерьез. Но сохранились  наброски, которые я делал для
себя, скорее  даже для семейной памяти, сразу после возвращения из очередных
поездок в Афганистан.



АФГАНИСТАН

     Я  проснулся перед рассветом  от крика  муэдзина и тут же вновь  уснул.
Разбудил  меня  сильный  раскат грома почти над головой, потом еще  один. За
окном, в  узкой щели  между  шторами, серели неплотные  утренние  сумерки. А
может быть,  подумалось  мне, темно  от низкой грозовой  тучи. Сейчас хлынет
ливень, зашумит  по  листве, по крышам,  по дорожкам сада.  Закрыл глаза, но
последовал еще оглушительный удар,  а потом еще четыре, с совершенно равными
интервалами.  Рассеялись предрассветные  грезы  о ливне.  Город  подвергался
обстрелу  крупнокалиберными реактивными  снарядами.  Где-то  в  предместьях,
после  утренней недолгой молитвы, правоверные нажали на спусковую кнопку или
рычаг или замкнули контакт пускателя (не знаю, как  действует эта установка)
и напомнили всем, всем, всем, что война продолжается.
     Место действия - Кабул, время  - майское утро 1988 года. Первые колонны
советских войск  уже  пересекли Государственную  границу в  районе  Термеза,
чтобы никогда не возвращаться в Афганистан.
     Вечером вновь  громыхнуло  над городом. Это был  не  гром,  а  какая-то
осатанелая короткая  дробь  гигантского барабана,  от  которой  содрогнулись
стены.  Реактивная  артиллерия  40-й  армии била  по районам предполагаемого
нахождения противника.
     На  следующее  утро,  через несколько минут после намаза,  над  городом
вновь прогремел гром, не предвещающий, увы, скоротечной весенней грозы.
     А  погода  в  Кабуле   стояла  (не  могу  найти  более  точного  слова)
блистательная. Нежное и ласковое  солнце в  ослепительно  голубом небе, чуть
золотистая  легчайшая дымка утреннего  воздуха,  прохлада, которая побуждает
человека к  быстрому  и энергичному  движению, нежная, не успевшая  огрубеть
зелень  деревьев,  чуть ощутимый запах  роз  и  смолистого свежеоструганного
дерева. Погода, которая  заставляет  человека  радоваться  жизни, заставляет
думать  и о  том, как неразумно, расточительно, жестоко устраиваем мы, люди,
эту самую жизнь.

     Июнь 1984 года. Только  что  завершилась серия мощных ударов  советской
40-й армии Туркестанского военного округа совместно с афганскими войсками по
формированиям  Ахмад-шаха Максуда в долине  реки Панджшир. Во главе кампании
первый заместитель министра обороны  СССР маршал С.  Л. Соколов - коренастый
крепкий  старик  со  спокойными отеческими  манерами,  басовитым  голосом  и
твердой рукой бывшего танкиста. В свои семьдесят с лишком лет он много курит
(длинные американские сигареты "More") и способен изрядно выпить.
     Маршал  летит на вертолете  в  местечко  Руха  в Панджшире, чтобы лично
обозреть сложившуюся  там обстановку. Выясняется, что  обозревать нечего. На
полях стоит  уже созревшая, но нескошенная пшеница,  в  пшенице  - советские
танки. Танки  и бронетранспортеры  повсюду.  От  глинобитных  домов  кое-где
поднимается  дым.  Прямо к  темно-голубому  безмятежному небу. Но разрушений
немного, большинство домов целехоньки. Нет жителей, ни одной афганской души.
Вымерший город, не разрушенный, не разбитый, а вымерший.
     Осматривать  в  Рухе  нечего, а ходить по  ней  опасно  - мины.  Маршал
собирает  совещание в  двухэтажном просторном доме, где разместился штаб. На
стенах кумачовые лозунги на русском и дари,  незапоминающиеся плакаты. А вот
три  афганца,  присланных  в  освобожденную  Руху  восстанавливать  народную
власть.   Это   оргядро  -   изобретение  советников.   Замысел  здравый   -
предполагалось, что население будет приветствовать освободителей, проклинать
бандитское  иго, а  оргядру надлежит только направлять стихийный энтузиазм в
конструктивное русло.
     Замысел идеологически  выдержанный  - оргядро  состоит из  проверенных,
направленных  из  Кабула революционеров. Есть  в этом  замысле, однако, один
дефект.  Афганцы не  доверяют чужакам.  Никаким указом заставить их поверить
человеку  со   стороны   невозможно.  В   Панджшире  дело  осложнялось  (или
упрощалось?)   тем,   что   население  дружно  покинуло   родные   места   и
организовывать было  просто  некого.  Когда  же  вернулось население (а  это
произошло в 1987-1988 годах), не  оказалось организаторов.  У наших  военных
было достаточно оснований утверждать,  что военные  успехи не  подкрепляются
политической  работой  среди  населения. О характере  военных  успехов  речь
впереди.
     Оргядро  Рухи  сидело  на  совещании  подавленное и  неприметное  среди
десятков румяных,  рослых  и бравых генералов и  нескольких не менее  бравых
полковников. Сказать на совещании по существу нечего -  противник  уклонился
от  столкновений,  и  речь идет о размещении  афганских гарнизонов  и постов
безопасности.
     Какой  удивительный порядок  царил на картах, по  которым докладывались
планы  охраны  и обороны  Панджшира!  Зеленые, синие,  красные треугольники,
квадраты,  пунктирные  и  сплошные  разноцветные  линии,  четкие  надписи  -
радовалось  сердце  и казалось, что обязательно все  будет  хорошо, не может
проиграть  войну  армия, которая  действует по  таким  замечательным картам.
Видимо,  такие же  мысли приходят и другим  участникам совещания:  возникает
атмосфера победного митинга.
     Но что-то  беспокоит  маршала,  он  слушает невнимательно,  поглощенный
какой-то своей заботой.
     - Где противник? Ищите противника, он может  укрываться где-то рядом, в
ущельях.
     -  Так  точно,  товарищ Маршал  Советского Союза. У нас посты,  дозоры,
вертолеты.
     И  т. д. и т.  п. Человеку,  не  вполне  посвященному  в военные тайны,
разговор непонятен. Ведь  было  же  доложено,  что из трех тысяч  мятежников
уничтожено  не менее  тысячи семисот  человек,  а остальные ушли, захватив с
собой убитых  и их оружие.  Стоп,  стоп!  Как же оставшиеся  в живых  тысяча
триста  человек  могли унести  такое количество убитых, да еще  и  оружие? И
могут ли они  после таких потерь  представлять угрозу нашим силам?!  Наивные
вопросы  штатского человека, с  доверием  относящегося  к  победным  сводкам
военного командования. Не могли оставшиеся  в  живых мятежники  унести такое
число   убитых,   поскольку   убитых   практически    не   было.   Ахмад-шах
заблаговременно  получил  информацию  о  готовящемся  наступлении  от  своих
агентов в Министерстве  обороны  Афганистана,  вывел из-под удара не  только
боевые подразделения, но и  всех панджширских жителей. Били наша артиллерия,
наша  авиация,  наши  танки  по  пустым  склонам  гор,  брошенным  кишлакам,
безлюдным   дорогам,   взламывали   оборону    несуществующего   противника.
Высаживались  десантные  группы, окружавшие  себя морем  огня  и  свинца,  а
противника уже  не было. И шла темная молва из армии, что мы понесли крупные
потери, сбросив десант на  отвесные скалистые склоны, в непроходимое ущелье.
В то  время как статистика наших боевых  и небоевых  потерь  имела  столь же
малое отношение к действительности, как и цифры  потерь противника. Случайно
выяснилась методика подсчета убитых на той стороне. Как же  их считают, если
противник уносит трупы?  Очень,  оказывается,  просто.  Берется общая  сумма
израсходованных в бою боеприпасов и делится  на установленный раз и навсегда
коэффициент. Именно таким  образом подсчитывалось,  что  ежегодно с  1982 по
1986 год противник терял тридцать тысяч человек из общей группировки в сорок
пять тысяч человек.
     Маршал, разумеется, хорошо знал цену коэффициентам, цифрам потерь, цену
Золотым Звездам за  Панджширскую операцию, поэтому и был задумчив. Возможно,
беспокоило его и другое. Соратник Ахмад-шаха - некий инженер Исхак похвастал
в конце  1988 года в саудийском  городе  Таифе, что  сведения  о  подготовке
операции  были получены  не от афганских, а  от советских источников. Маршал
Соколов  не  мог   не  знать   о  тесных   конспиративных   контактах  своих
офицеров-разведчиков  с  Ахмад-шахом.  Контакты  осуществлялись  по указанию
военного  командования, хотя и втайне от Москвы и советских представителей в
Кабуле.  Отношения с  Ахмад-шахом  установились  тесные, чтобы не сказать  -
задушевные,  и  при этих  обстоятельствах  его осведомленность  должна  была
наводить на размышления. Тем более что  афганское  командование извещалось о
предстоящих операциях в последний момент и не допускалось к их планированию.
     Тот же  Исхак назвал и цифру  потерь  Ахмад-шаха - пятнадцать  человек.
Соврал, наверное, бандит, уколоть хотел побольнее.
     Война есть война. В правильности этой поговорки мы  еще раз убедились в
Рухе.  Маршалу   было   доложено,  что   наша  авиация  только  что  нанесла
бомбоштурмовой  удар (БШУ)  по  расположению войск противника,  потерь  нет.
Затем  кто-то  проговорился, что  авиация здесь  же,  в Панджшире,  сбросила
современные  эффективные (повышенного  могущества)  бомбы  не с  той высоты.
Бомбы не разорвались,  и  специальные  поисковые группы отряжены  для  того,
чтобы  их уничтожить.  Есть  еще  одна поговорка:  война все спишет,  твердо
усвоенная любым военнослужащим,  от рядового до маршала, и выручающая  их  в
затруднительных ситуациях. Война все спишет,  война уравняет мужество бойцов
и некомпетентность  командиров, солдатскую  безропотную стойкость и  штабное
политиканство,  находчивость  пехотинца  и неповоротливость  военачальников,
война  прикроет  продажу  оружия  противнику  и  тайные  сговоры  за  спиной
союзника.
     Совещание в  Рухе  завершилось на победной ноте.  Пройдет  три года,  и
окрепший  Ахмад-шах  возвратится  в Панджшир  уже не  с  тремя, а  с десятью
тысячами бойцов,  неведомо куда исчезнет задолго до этого срока  оргядро,  и
вновь   нависнет  враждебная  сила   над  Кабулом  и  единственной  дорогой,
связывающей столицу Афганистана с Советским Союзом.
     А сейчас  дело  сделали, совещание провели, летим над изумрудно-зеленой
долиной,  над  голубой речкой в Кабул, домой, в королевский  дворец маршала,
где ожидает всех участников заслуженный обед.
     Тесновато за столом, сервировка  скромная,  походная, еда обильная,  но
еще обильнее выпивка - добротное шотландское виски и русская водка. Во главе
стола  маршал Соколов, сбоку герой  апрельской революции, выходец  из бедной
крестьянской семьи,  министр обороны ДРА Абдул Кадыр - лицом темен, суетлив,
то  и дело вскакивает, щелкает  каблуками.  Его  отношения с маршалом  ясны:
бойкий старательный  ученик -  и  снисходительный учитель. Вскоре выяснится,
что  личный шофер Кадыра сотрудничает  с Ахмад-шахом, а много позже придется
задуматься о роли и самого министра. Будучи уже в отставке, строго-строго по
секрету он  признался  своему другу,  что  всегда был  последователем  главы
Исламского общества Афганистана Б. Раббани. Но все это - потом. Пока же идет
товарищеская  трапеза,  суетится   министр,  немногословно  говорит  маршал,
произнося суровые и звонкие тосты за здоровье руководящих  лиц и  за победу.
Разливает  спиртное  генерал-полковник  Ш.  (погиб  в  авиакатастрофе), льет
солидно  - по полстакана. Маршал поглядывает и  одобрительно  кивает. Кадыра
распирает хмель, чувство доброго товарищества, его тосты звучат взволнованно
- он, того и гляди, либо запоет, либо зарыдает. Но время военное, гости душу
перед компанией раскрывать не собираются - обед заканчивается быстро.
     Панджшир. Самая крупная, самая громкая операция  афганской  войны.  Она
превратила главаря банды Ахмад-шаха в деятеля общегосударственного масштаба,
принесла ему международную известность, открыла поток  денег и оружия из США
и Европы.
     "Масуд" значит "счастливый". Ахмад-шах таджик, и не исключено,  что его
же собратья  по исламскому движению  - пуштуны отрежут ему  голову. Пуштунов
Ахмад-шах  не любит  и пытается объединить под  своим началом  все  северные
народности.

     В  один из февральских дней  1982  года  на  военном  аэродроме  Кабула
приземлился   ничем  не   примечательный  пассажирский   самолет  Аэрофлота,
прибывший  специальным рейсом  из Москвы. Аэродром полностью контролировался
советскими военными, афганская сторона в известность о грузах или пассажирах
не  ставилась,  так  что  прибытие  самолета  не привлекло ничьего внимания.
Осведомители оппозиции могли только зафиксировать его посадку.
     Небольшая  группа  встречающих быстро разместила прибывших по  машинам.
Впереди автомобиль с опознавательными знаками афганской дорожной полиции, но
с советским экипажем, несколько машин с советской же вооруженной охраной - и
кавалькада   понеслась  по   заснеженным  кабульским  улицам  в  направлении
Дар-аль-Амана  к посольству  СССР. У  самых посольских  ворот  машины  резко
повернули  влево  и,  проехав несколько  сотен  метров,  остановились  около
двухэтажного особняка. Особняк арендовался представительством КГБ в Кабуле и
предназначался для проведения  конфиденциальных встреч с высокопоставленными
контактами  и  размещения   важных   гостей  из  Москвы.  В  уютном,  хорошо
обставленном  и  чисто  убранном доме,  укрытом от  посторонних глаз  глухим
забором, на  два дня  поселился  прибывший  в Кабул  член Политбюро ЦК КПСС,
председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов.
     Все,  что делала  советская сторона в Афганистане,  окутывалось завесой
секретности. Визит  Андропова был сверхсекретным, о  нем  знал  только самый
узкий круг советского руководства.
     Андропов   провел  интенсивные   беседы  с  некоторыми   руководителями
советских  учреждений в Кабуле,  с  Б. Кармалем и Наджибуллой.  В результате
была сформулирована стратегическая задача  советско-афганской  стороны  -  в
1982  году покончить в  основном с банддвижением на территории  Афганистана.
Упор при  этом делался  на военную  силу. Видимо, многие  советские  военные
специалисты, оперативные работники КГБ,  непосредственно  соприкасавшиеся  с
противником, уже  в  то время сомневались в  реальности  этой задачи. Скорее
всего,  сознавали  неосуществимость этого замысла и афганские лидеры, однако
их интересам  отвечало  дальнейшее  расширение участия Советских Вооруженных
Сил в афганской междоусобице, ибо на свою армию они уже не рассчитывали.
     К   сожалению,  ни  Андропов,   ни   его  коллеги   по  Политбюро,   ни
многочисленные  специалисты  по   Афганистану  были   не  в  состоянии  дать
объективную   оценку  ситуации  в  этой   стране.   Термины  "банддвижение",
"бандформирование", "бандглаварь", прочно вошедшие в оперативно-политический
лексикон наших органов госбезопасности в послевоенные  годы,  возвратились к
жизни в  Афганистане.  Как нередко случается, пропагандистские ярлыки мешают
осознавать  действительность,  ограничивают  анализ  привычными  и  удобными
рамками. В начале  1982 года  лишь очень немногие мужественные люди на нашей
стороне  осмеливались утверждать, что  наша армия и  кабульское  руководство
ведут  войну  не  против  бандитов,  а  против   афганцев-мусульман,  против
значительной  части  афганского  народа. Западные  утверждения  такого  рода
отметались   как   измышления   враждебной   пропаганды,   чем   они,   ради
справедливости  надо сказать, и  были на  самом  деле.  Запад столь же плохо
представлял себе афганское общество, как и Москва.
     Предположим, что Андропов своим незаурядным умом мог  распознать, что в
Афганистане  мы столкнулись не с широкомасштабным бандитизмом, а  с народным
сопротивлением, что афганское  общество вдохновляется  не  идеями апрельской
революции  и  развитого  социализма,  а исламом, традиционными ценностями  и
обычаями своей  страны, непостижимыми  для людей из  другого мира. Подобному
прозрению  не было  места  в советской политике  1982  года. Оно означало бы
признание провала всего грандиозного афганского предприятия.
     Линия  на  ликвидацию  банддвижения была жестко  обусловлена не столько
афганскими, сколько советскими реалиями. Она явилась стратегической ошибкой,
исправлять которую начали лишь в 1986 году.
     ...Андропов  покидал  Кабул во  время жестокой  снежной  бури.  Тяжелые
военные  снегоочистители  не  успевали  сгонять  снег  со  взлетной  полосы,
видимость  приближалась к нулевой, ни  один летчик не рискнул бы взлетать  в
горах в такую погоду.  Но председателя КГБ  уже  ничто  не  могло удержать в
Кабуле.  Он  выполнил  здесь  свою миссию, в  Москве ждали неотложные  дела.
Андропов  был   человеком  решительным  и  нетерпеливым,  летчики  -  людьми
мужественными,  дисциплинированными  и   умелыми.  По  приказу  председателя
самолет взлетел и взял курс на Москву.
     Для  Юрия  Владимировича  короткий  визит  в  Кабул  имел неожиданные и
неприятные  последствия.  Редкому  посетителю  афганской  столицы  удавалось
покинуть ее хотя бы  без желудочного  заболевания. Андропову не повезло - он
заболел оспой. Видимо, врачи не сразу поняли, с каким заболеванием они имеют
дело. По  рассказам,  состояние  больного  быстро  становилось  безнадежным.
Каким-то  чудом жизнь  Андропова  была спасена,  но  предстояло ему  прожить
меньше двух лет.

     Август  1988  года.  Джелалабад  -  бывшая  зимняя   резиденция  бывших
афганских королей - оставлен нашими войсками в середине мая, и 2-й армейский
корпус  афганских  вооруженных  сил  держит  оборону  без  прямой  поддержки
советских войск.
     Эта  ситуация  была  заранее  объявлена  нашими  военными   немыслимой.
Предполагалось,  что  по  мере  отхода  нашего  "ограниченного  контингента"
(словечко придумали славное,  будто существуют еще на свете и неограниченные
контингенты)  афганская оборона  будет рушиться, местные  власти побегут  за
нашими танками или опередят их,  а вакуум заполнится противником. Учитывался
при  этом  высокий исламский дух  моджахедов, их лучшая (!) вооруженность и,
конечно,  пагубное  влияние  внутрипартийной  борьбы   в  Вооруженных  силах
Афганистана. Нашими военными было доподлинно установлено, что нельзя создать
ни  одного  боеспособного  подразделения,   поскольку   халькисты  ненавидят
парчамистов, а парчамистское  руководство не допускает выдвижения способных,
проверенных в  бою  военачальников  из числа халькистов. (Если взглянуть  на
дело  объективно,  мы  постоянно  подливали  масла в огонь партийной  розни.
Военные  с сочувствием внимали жалобам  халькистов, а их среди офицеров было
большинство,  в поисках  этого  сочувствия  и в  оправдание  бездеятельности
афганцы   преувеличивали   свои   горести.)   Стали   путать    перспективой
халькистско-парчамистской розни там и тогда, где  и когда не останется наших
войск.
     А Джелалабад стоит  по сию пору. И  теперь  его  стойкость  объясняется
ударами советской авиации по врагу. О халькистско-парчамистской розни как-то
забыли и афганцы, и наши.
     С  мая  по  август  на  землю  Джелалабада  не ступала  нога советского
человека,   ведь  нельзя   доверять  свою  безопасность  афганцам!  Не  надо
рисковать!
     Надо рисковать! В. А. Крючков  проявляет твердость, и вечером 9 августа
наша  группа и министр госбезопасности О. Якуби  входят в АН-26. Аэродром не
освещен. В самолете закрыты занавесками  иллюминаторы.  На каждого пассажира
надевается  парашют.  Не  очень  удобно  -  парашют давит  на  живот.  И  не
становится спокойнее. Ну, скажем,  придется воспользоваться этим  парашютом.
Во-первых, неизвестно,  сможешь  ли  дернуть за кольцо.  Положим,  дернул  и
плавно  полетел вниз,  в  ночную  темноту,  на  безлюдные горы. А  что  там?
Разумеется, сломаешь ногу  или  обе  да,  не  приведи  Бог,  попадешь в лапы
противника, поскольку руки друга в этих местах  не найдешь.  И пистолет тебе
не  поможет,  потому что  он скорее  всего  вылетит из  кобуры или в  момент
прыжка, или при посадке. Мысли дурацкие и недостойные мужчины, но они - увы!
- приходили в голову и ради объективности должны быть запечатлены в записях.
Погас свет в  чреве самолета,  пробежал с синим фонариком летчик, посмотрел,
все ли  в порядке, и полетели курсом на  восток. Главное  -  набрать высоту.
Окрестности  Кабула   чищены-перечищены,  бесчисленные  операции  проведены,
каждый квадратный метр (по докладам)  пристрелян, а ракеты откуда-то бьют  и
по городу, и по аэродрому. По самолетам в Кабуле и его окрестностях, правда,
не  стреляют. Был случай, разбился  в 1986  году  грузовой  ИЛ-76,  но,  как
обычно,  ясности нет.  Вариант героический  и устраивающий  всех - вражеская
ракета. Вариант прозаический - техническая неисправность. Еще вариант -  был
неправильно закреплен груз, на крутом  вираже  он  сместился, и  самолет  из
виража не вышел.
     Высоту  приходится  набирать круто, летчики  закладывают плотные витки,
чтобы не  попасть  в опасную зону. Многие,  но не  все самолеты  оборудованы
защитными  устройствами  -  выстреливаются  специальные  термические ракеты,
которые,  по   мысли   конструкторов,  должны   отвлечь  на   себя   снаряд,
самонаводящийся на источник  тепла. Трудно сказать, насколько эффективно это
устройство  на  практике - ни одного живого свидетеля  встретить не удалось,
хотя этим делом я интересовался.
     Натужно гудя,  самолет выходит  на заданную безопасную  высоту. На  это
потребовалось около  двадцати  минут.  Внизу  все еще  Кабул  - яркое пятно,
окруженное  непроглядной  мглой,  постепенно  оно  тускнеет  и  исчезает  за
высокими горами.
     Далеко-далеко внизу вспыхивают и исчезают полоски огня,  будто  чиркают
спичкой. Это  стреляет  артиллерия - наша  или дружественная афганская -  по
неведомым целям. Полет недолог, идем на снижение.
     Джелалабадский  аэродром тоже  не  освещен. В конце  взлетно-посадочной
полосы стоит автомашина, и, когда самолет уже заходит на посадку, включаются
фары.  Выгружаемся быстро,  АН-26 разворачивается на месте и,  ни  минуты не
мешкая, уходит  в ночное  небо.  По  курсу  его полета с  земли устремляются
несколько  красных точек - стреляют трассирующими пулями. Издалека  их полет
кажется неспешным и нестрашным. Звук выстрелов до нас не доносится.
     Время  позднее, полночь. Воздух влажный, жаркий, тяжелый, рубашка сразу
прилипает к телу. На улицах  ни души, мирно горят  немногочисленные  уличные
фонари,  освещают   закрытые  дуканы,  глухие  стены   обывательских  домов,
оставшиеся с былых времен плакаты и лозунги на красных фанерках: "Наша армия
- защитник трудового народа!" и т. п.  На следующий день обнаруживается, что
образцов наглядной агитации  в  городе довольно много. Трудно сказать, какие
эмоции пробуждаются  у  джелалабадцев  при  взгляде  на  эти бодрые призывы.
Скорее  всего,  никаких.  У   нас  же  появляется  безошибочное  ощущение  -
поработала   мысль   наших  советников.  Уж  больно  все  призывы  по  своей
безотносительности к реальной ситуации  напоминают те, которые десятилетиями
украшали улицы наших  городов. Похож и подбор слов.  Здесь, правда, мелькают
обшарпанные  портреты  Б. Кармаля, хотя он давно уже перестал быть афганским
вождем. Чья-то недоработка. По законам нашей наглядной агитации эти портреты
следовало  со   стен  тщательно   соскоблить  или  заклеить   чем-то   более
вдохновляющим. Это признак то  ли общей апатии, то ли  безразличия к мелочам
жизни.
     Нас   размещают    в    доме,   занятом    провинциальным   управлением
госбезопасности.   Принадлежит   дом   видному   деятелю  оппозиции   лидеру
Национального исламского фронта  Афганистана С. А. Гейлани, который временно
обосновался по ту сторону границы в Пешаваре.
     Дом просторный,  но  несколько  странно  спланирован, не  очень  хорошо
отделан  и,  как  бы  помягче  выразиться, изрядно запущен -  дверные  замки
кое-где выломаны, провода кое-где оборваны, стены захватаны сальными руками,
заляпаны  полы.  Гейлани огорчился  бы  состоянием своей  собственности,  но
ремонт обойдется недорого.  Главное,  дом цел, цел  и сад, в  котором  течет
быстрый арык и стоят огромные развесистые деревья.
     Нынешние хозяева, судя по всему, понимают временность своего положения,
о  Гейлани  говорят  с  некоторым уважением.  Это  не просто лидер  одной из
небольших оппозиционных партий или,  как такие люди  именовались  раньше,  в
период революционно-идеологического наступления, главарь  контрреволюционных
сил.  Саед Ахмад Гейлани ведет свою  родословную  от великого мусульманского
святого  Абдул Кадира Гейлани, похороненного в середине  XII века в Багдаде.
Гробница предка, основателя ордена Кадирия (традиционное западное  название,
которое едва ли передает смысл института, основанного Абдул Кадиром; на урду
это  называется "сильсила" - цель,  последовательность, вереница). Некоторые
члены  семейства   остаются   хранителями  гробницы,   а   одна   из  ветвей
переместилась в начале нынешнего века в Афганистан. С. А. Гейлани - нынешний
глава  этой  ветви,  духовный  наставник   -  пир  примерно  двух  миллионов
индийских,  пакистанских,  афганских  мусульман.  Пиров почитают,  им  несут
щедрые  или  скудные (это зависит от  состояния жертвователя) подношения. На
пирах  отблеск  святости  их предка.  Этот  отблеск  нельзя  ни  купить,  ни
заработать,  ни украсть,  ни  получить от властей.  Он  достается только  по
наследству и не утрачивается со смертью.
     Жара стоит сокрушительная, к середине дня ртуть поднимается выше сорока
градусов, а влажность остается очень высокой. Единожды взмокши, высохнуть на
воздухе  уже  невозможно,  кондиционированные же комнаты  кажутся ледниками,
хотя и там минимум тридцать градусов.
     Едем к губернатору.
     Улицы  города  живут обычной  мирной жизнью.  Бегают ребятишки, открыты
дуканы,  товаров  в них  полным-полно, жители не спеша  идут по своим делам.
Провинциальная  тишина и  неторопливость. Вчера, правда, город был обстрелян
реактивными снарядами  (эресами),  семь человек  убито. Вообще, тишина здесь
вещь ненадежная, ухо надо держать востро.
     У дома губернатора толпа народа - сидят на травке,  стоят кучками, ждут
приема.  Может  быть,  сегодня народу  здесь  поменьше, чем всегда,  и  чуть
побольше стражей порядка, поскольку прибыли иностранные гости.
     Губернатор  Вакиль Азам Шинвари назначен на свой пост совсем недавно, в
середине мая. В дореволюционные времена он был депутатом парламента,  отсюда
и почетный титул "вакиль", ставший частью имени. После апреля 1978 года ушел
вместе  со  многими  своими   соплеменниками-пуштунами  племени   шинвари  в
Пакистан,  разочаровался  в   эмигрантской  жизни  и   после  долгих  тайных
переговоров с президентом Наджибуллой вернулся в родной Джелалабад.
     Деятельность в  качестве  губернатора Вакиль  Азам  начал решительно  и
неожиданно -  запретил продажу в городе  спиртного  и  распорядился  закрыть
публичные дома. В Кабуле, предпочитающем масштабные  комплексные  программы,
удивленно  подняли  брови.  Джелалабадские  мусульмане,  давно  и   горестно
смотревшие на вопиющее попрание исламских порядков, привыкшие к малопонятным
политико-идеологическим   заклинаниям,   сразу   почувствовали    к   новому
губернатору большое уважение.
     В  кабинете  губернатора  погромыхивает маломощный кондиционер,  Вакиль
Азам сидит  в парадном  шерстяном костюме-тройке с пуштунским белым тюрбаном
на  голове.   Оказался   он   добродушным,   приветливым   и   до  крайности
словоохотливым человеком. Мы узнали его биографию, выслушали жалобы на Кабул
и нехватку средств ("Вот,  взгляните на этот кабинет. Люди с трепетом идут к
высшему  представителю власти,  а  видят неуютное  и грязное  помещение,  на
ремонт которого не дают денег!"), были посвящены в планы, в обиды на местное
партийное руководство, берущее, в частности, налог  натурой с мясников. Были
и  другие  претензии к партийцам,  не менее серьезные, но  более  масштабные
("Сами  ничего сделать не могут и не  хотят, населения боятся, а вот палки в
колеса местной власти ставят  постоянно"). Разговор  был оживленным, долгим.
Прояснились  многие  стороны  ситуации,  а  губернатор получил  заверения  в
неизменной помощи  и поддержке: через три  дня в  городе  появилась  колонна
грузовиков с мукой, сахаром и другим необходимым припасом.
     Троекратно облобызался губернатор с каждым гостем по афганскому обычаю,
проводил до машин, и двинулся кортеж к провинциальному комитету НДПА.
     Провинциальный  секретарь  Сарфараз Моманд,  тоже выходец  из одного из
местных племен -  момандов, прислан в Джелалабад недавно из Кабула, до этого
побывал  на дипломатической  работе.  Бойкий, гладкий  и тоже говорливый, но
говорливый по-особому, как-то по-парадно-отчетному. Обрушился на нас горохом
поток  цифр:  проведено  митингов... вовлечено  в  молодежную организацию...
проведено джирг... организовано караванов мира... распространено брошюр... И
это  все мы  уже слышали,  если отвлечься от  экзотически звучащих "джирг" и
"караванов".  Чем  больше  говорил  Сарфараз,  тем  яснее  становилось,  что
чувствует он себя в этом городе явно не в своей тарелке, обстановки не знает
и, видимо, не очень стремится ее узнать, а за штампованными ударными фразами
скрывается растерянность  и пустота. Не  скрою, Вакиль  Азам  показался  мне
более  полезной  фигурой. Может быть,  главное  во  всякой идеологии  -  это
здравый смысл?
     Встреча  с  Сарфаразом,  закончившаяся также  троекратным лобызанием  и
выражениями самых  теплых пожеланий, заставила еще раз горестно задуматься о
некоторых  афганских реальностях, о роли  НДПА -  то ли  руководящей, то  ли
ведущей. Спор по  поводу этих эпитетов к моменту  поездки в  Джелалабад  уже
утих,  стало ясно, что  ни тот, ни другой не  подходят. А совсем недавно меж
нашими  партсоветниками  состоялась   яростная  полемика  по  этому  острому
вопросу.  Надо  сказать,   что  редкий  из  советников  имел  хоть  какое-то
представление  об Афганистане, знал язык.  Советы  давались исходя из общего
понимания мировых и государственных задач. Многие вернулись на родину, так и
не поняв  не только поворота к национальному примирению, но  и вынужденности
отказа   НДПА  от  призрачной  монополии  на  власть.  Вообще  же  это  были
добросовестные, трудолюбивые и принципиальные люди. Мои претензии  не к ним,
а к однажды запущенному порядку мыслей и действий.
     Следующий наш визит был в штаб 1-го армейского  корпуса. Бравый генерал
Асеф  Делавар  четко изложил обстановку, реально оценил силы противника - ни
хвастовства, ни дрожи в голосе генерала не было.  Он знает своих афганцев  и
по ту  и по  эту  сторону линии огня, со многими  главарями знаком  лично, и
никаких неожиданностей они ему преподнести не могут. Асеф жалуется на другое
- уходящие  советские войска оставили ему военный припас на три месяца. Срок
определен с  помощью кем-то, когда-то установленных норм. В этой  войне норм
нет. Противник через  открытую  границу  получает неограниченное  количество
реактивных снарядов, ручных гранатометов,  и не жалеет боеприпасов. Там, где
раньше поскупились бы  на винтовочный патрон, сейчас летят увесистые гранаты
и мины.  Наша  же  сторона  подсчитывает  -  уложится она  в норму или  нет.
Стрелковое  оружие  по-прежнему  в чести,  но  оно  заметно  уступает  место
гранатометам. Их  воздействие  на  обороняющихся  велико:  звук  автоматного
выстрела - жалкий хлопок по сравнению с разрывом гранаты.
     Генерал не жаловался на халькистско-парчамистскую рознь, не уклонялся в
политику. Для  него вопрос  ясен - пока противник  не принимает  мира, с ним
надо воевать.  Люди гибнут на  той  и на другой  стороне,  ракеты  падают на
город. Район, откуда ведется обстрел, выявлен, известен и командир банды. На
днях по ее расположению  будет  нанесен удар, и тогда  обстрелы прекратятся.
(Так оно  и получилось, как мы узнали уже в Кабуле.) Безнадежно пропадает та
армия, которая побита не  физически, а  морально. Войска  Асефа  не  пропали
(совершенно  невероятная вещь), держатся  без участия советских войск и  без
указаний наших советников.
     Попытка оставить  в Джелалабаде  группу  советских советников  по линии
Министерства обороны, Комитета госбезопасности и МВД предпринималась. Группа
была   сформирована  и  размещена   в   специально  построенном  для  нее  у
взлетно-посадочной полосы джелалабадского аэродрома помещении, которое сразу
же  получило  название  "саркофаг".  Устные описания  этого  сооружения были
довольно смутными,  а манера приклеивать клички и  прозвища явлениям, чем-то
отклоняющимся  от нормы, присуща  русскому  человеку.  Так что "саркофаг"  и
"саркофаг", ну и что?
     Войска 40-й армии оставили группу советников в этом  "саркофаге", а уже
на  следующий   день   в  Кабул  пришла  тревожная  радиограмма,  в  которой
руководитель  группы докладывал  о  неотвратимости  наступления мятежников и
срочной  эвакуации советников. В тот  же день прибывшие  из  Кабула самолеты
забрали  группу.  Решение   было  по-военному   четким,  и  операция  прошла
безупречно.  Подоплека решения  вскрылась, разумеется,  неофициально в  день
возвращения группы в Кабул.
     Против  оставления  советников  в  Джелалабаде  категорически возражало
руководство Генштаба ВС СССР. Основания для  сомнений  были  - изолированная
группа  советских  людей  могла  стать  объектом  нападения  мятежников.  Но
почему-то  никто  из  сомневающихся  не  произносил  сакраментальной  фразы,
которую произносят в подобной ситуации: война есть война.  Вслух многие вещи
не назывались,  все выглядело  в высшей  мере  благопристойно  и логично, но
где-то в случайных словах,  в интонации,  в  брошенных мимоходом  замечаниях
проглядывало  и  другое  -  страх  перед противником и  глубокое недоверие к
союзнику,  которого  обучали,  наставляли и которым руководили  долгие годы.
Джелалабадская группа, формировавшаяся в Кабуле, вылетала к месту назначения
с  ясной,  хотя,  видимо,  и  не  на  бумаге  выраженной   установкой  -  не
задерживаться. Группа и  не задержалась  -  из-за технической  неисправности
аэродром  лишился электричества,  затем  поблизости  (в двухстах -  двухстах
пятидесяти  метрах)  от  "саркофага" упала  мина  -  "противник готовится  к
штурму!".  Нет,  не  простой  была ситуация.  Важно  было  показать, что  мы
остаемся с защитниками Джелалабада, не бросаем их на произвол  судьбы. Нужен
был  символ нашей стойкости. На деле вышло  нечто другое. Если взглянуть  на
события последнего периода несколько шире, то нельзя не видеть, что  эти два
чувства  -  страх  перед  противником и  недоверие  к  союзнику -  постоянно
превращались в решающие факторы нашего поведения.
     Страх перед противником понятен - он знает местные условия, он прячется
в расщелине и за дувалом, он невидим, он у себя дома. Противник наносит удар
и  исчезает,  оставляя  после  себя  сожженные  машины и трупы наших  ребят.
Противник -  бородатый  малограмотный  мужик  -  лишил  нас  превосходства в
воздухе,  он вьется  вокруг, как смертельно ядовитая  муха.  Тяжелая  дубина
современного  оружия,  налеты авиации,  бомбящей  с высоты семи-восьми тысяч
метров,  тревожат врага,  но не уничтожают  его. ("Дайте  нам противника!" -
взывают военачальники.  Им  чудится такая  война, в  которой можно  выбирать
противника,  выбирать  тактику,   которую   должен  противник  использовать.
Кажется, они мечтают о противнике времен Великой  Отечественной, разумеется,
при условии,  что  у  нас-то  остается и  нынешнее оружие,  и  господство  в
воздухе, а враг будет идти теми же  порядками, которыми он дошел до Москвы в
1941 году. Не готовились ли мы и в 1939-1941 годах встретиться с противником
образца гражданской войны? Зловещие совпадения.)
     А  чем же вызвано недоверие к союзнику? Как случилось, что  две  тысячи
советников - полковников и генералов - не сумели создать в составе афганской
армии  ни одного  полностью  боеспособного и  надежного  подразделения?  Как
случилось,  что  тактика  действий   афганской   армии  основывается  не  на
современных  реалиях, а на безнадежно устаревшем  опыте войны на  российских
просторах? Как  случилось, что  структура афганских вооруженных  сил создана
точно по нашему образцу и практика девятилетней войны  не привела ни к каким
изменениям в этой структуре?
     Мы  чему-то учили  афганцев, сомнений нет.  Но  главным образом мы  ими
распоряжались и  командовали,  "пристегивали" к  своим операциям, навязывали
свои решения, громко при этом крича  о слабой боеспособности союзника и  ища
корень зла в политике. Можно ли  было посоветовать построить хорошие казармы
для  войск и  помочь  в этом?  Регулярно  кормить  солдат  и  выплачивать им
жалованье? Проявлять заботу о их семьях? Не бить солдат? Нет,  всему мешала,
так выходило у нас, халькистско-парчамистская рознь, порочная  линия высшего
афганского руководства, которое, надо сказать в  его защиту, к военным делам
до последнего времени не подпускалось.
     Мы не помогали и советовали,  а командовали, переносили свои порядки  -
обращение  на  "ты",   стучание  кулаком  по  столу,   матерную  брань  -  в
интернациональную  сферу, пытались обтесывать афганцев на манер  собственных
рекрутов.  В  итоге  мы  получили  ненадежного  и небоеспособного  союзника.
Странная  сложилась  ситуация  -  афганец  на  той  стороне  воюет  умело  и
мужественно, афганец на нашей стороне -  труслив  и неловок. Есть  у нас для
этого  объяснение - власть непопулярна, ее народ не поддерживает. Весомо! Но
у  противника  воюет  не   народ,  а   профессионалы,  наемники,   обученные
иностранными инструкторами,  оплаченные  иностранными деньгами, базирующиеся
на чужой территории. Где наши профессионалы и наемники? Их нет, поскольку их
нет  в  нашей  отечественной  военной  практике  -  солдат  должен  получать
ничтожное жалованье, перебиваться,  где может, на  подножном корму и воевать
за идею,  но не за деньги. Афганскую ситуацию объяснили на свой манер: "Надо
признать, что  мы  потерпели (политическое и  военное поражение".  Именно  в
таком   порядке,  дабы  было  ясно,  что  военное  поражение  проистекло  из
политического.
     Вернемся  в  Джелалабад.  Мы   едем  к  передовым  постам   оперативных
батальонов МГБ  и  по дороге  делаем  небольшой  крюк,  чтобы  взглянуть  на
"саркофаг". Здесь,  как  говорилось выше,  в  течение суток  держала оборону
группа наших советников.
     Сооружение  впечатляющее,  и  сравнить его не с чем. В сотне  метров от
взлетной полосы стоит глыба,  сложенная из крупных бетонных  блоков метра по
полтора в  диаметре (не буду  пытаться давать  точные размеры, так как боюсь
ошибиться).  Этими  блоками  со  всех   четырех  сторон  и   сверху  прикрыт
стандартный жилой  модуль, которым  пользуется  советская и афганская армия.
Видимо, над нашей крышей положены специальные  перекрытия, так как веса даже
одного блока она бы не выдержала.  Сооружение не  имеет окон, у выхода блоки
выложены  изгибом,  чтобы  пуля  или  осколок  не  могли  прямо  залететь  в
помещение. Бетонные блоки выглядят  угрюмо, тяжеловесно  и устрашающе. Жилое
помещение  обнесено  монументальной  стеной: огромные  металлические  сетки,
заполненные валунами, поставлены в два ряда.
     Вокруг стены  минное  поле:  подвешены  на туго  натянутых  проволочках
осколочные гранаты, мины заложены  в  землю. Все  продумано. Это  сооружение
предназначено для смертного  последнего боя, и  военные инженеры потрудились
хорошо. Стоять  оно должно  вечно, и, видимо,  будет оставлено афганцами как
монумент  нынешней  войне.  У  входа в "саркофаг"  кто-то  высыпал несколько
десятков нестреляных автоматных патронов.
     На  военных   "уазиках"  преодолеваем  несколько  километров  разбитой,
размытой  дождями,  узкой  грунтовой  дороги  и  к  закату  попадаем на пост
опербатальона. Плоский холм, за ним - ничья земля, где-то  дальше противник.
Розовеют  на  горизонте  вершины гор,  зеленая  травка  покрывает  волнистую
равнину.  Тихо, жарко, несмотря на приближение  ночи.  Министр Якуби вручает
отличившимся  солдатам  медали,  спрашивает о житье-бытье. Солдаты  держатся
бодро, не запутаны, но начальство есть начальство  - ответы стандартны: "все
в порядке", "жалоб  нет"  и  т.  п.  Примечательно,  что  ни  здесь,  ни  на
аэродроме,  ни в  штабе корпуса нет никаких признаков нервозности,  тревоги,
неуверенности. Природная апатия и мусульманский фатализм? Фатализм в той или
иной степени присущ каждому человеку независимо от того, к какой культуре он
принадлежит.  Вера  в неотвратимость  судьбы отнюдь  не  означает пассивного
ожидания гибели. Судьбой может быть и победа, и бой, и напряженная работа, и
бегство.  Пожалуй, фатализма  здесь  нет. Есть  привычная  обстановка,  есть
известный  противник - жизнь идет своим обычным  чередом. Возможно, когда-то
появится настроение обреченности, а может быть - победного подъема. Сейчас -
повседневная обыденная жизнь.
     Возвращаемся  в  город  затемно,  потные  и  пропыленные.  Но  все-таки
заезжаем на могилу  пуштунского  героя Абдул  Гафар-хана.  Это историческая,
легендарная  личность,  соратник Махатмы Ганди,  в свое  время, до того  как
междоусобицы  навеки  разделили  индусов  и  мусульман,   носивший  почетное
прозвище  "приграничного  Ганди",  поскольку район,  где он вырос в крупного
деятеля, издавна именовался  и  именуется до  сих  пор  Сархад  - "граница",
"приграничье". Абдул Гафар боролся против англичан, затем противился разделу
Индии,   добивался   создания  независимого   Пуштунистана.   Это  был   тип
романтического  революционера,  народного  вождя,  выдающегося  трибуна,  но
никудышного организатора,  окруженного  сомнительными  личностями, лишенного
чувства реальности, путающегося в сетях хитроумных интриг своих противников.
Гафар-хан  и деятели его толка без сопротивления шли в тюрьмы, когда властям
казалось,  что  они  опасны на  свободе,  и столь  же  легко  оказывались на
свободе, когда уже не могли принести вреда. Они призывали людей к ненасилию,
когда  нужно было браться за оружие, и намекали на  возможность  вооруженной
борьбы, когда накал страстей шел на  спад. Путь Махатмы Ганди к забвению был
прерван пулей убийцы. Абдул Гафар  прошел этот путь до  самого конца, прожив
почти сто лет  и скончавшись в Дели  летом этого года. Его кончина заставила
вспомнить полузабытое имя - сотни  тысяч афганских  и  пакистанских пуштунов
пришли проститься с ним в его  родной город, где в соответствии с его  волей
он  был  похоронен. Похороны, на которых присутствовал президент Наджибулла,
прошли  без  инцидентов,  хотя поодаль  от основной процессии  и взлетел  на
воздух автобус, начиненный взрывчаткой.
     Двухэтажный, давно не ремонтировавшийся дом пуст, закрыты ставни, горит
над  дверью  тусклая лампочка, как лампада. За домом -  огромный  цитрусовый
сад, зреют апельсины и лимоны. Покойник был скуповат, и в Джелалабаде ходила
шутка, что каждое утро он лично пересчитывал на деревьях все фрукты,  и если
не досчитывался хотя бы одного апельсина,  то проводил строгое расследование
среди домашних.
     Эти  мелочи  уйдут,  забудется  все  второстепенное, в народной  памяти
останется монолитная  фигура полусвятого  борца за счастье  всех пуштунов. С
Гафар-ханом,  думается,  была похоронена  и  утопическая мечта о независимом
Пуштунистане,  хотя  ее  отголоски еще  долго  будут  тревожить  воображение
пуштунских юношей и слегка беспокоить пакистанских государственных мужей.
     Мир праху Абдул Гафар-хана! Такие люди украшают книгу истории.
     Еще  одна беседа.  Вождь  дружественных  власти кланов  племени  моманд
Джахангир.  Он командует полком, сформированным из соплеменников, держит под
наблюдением  дорогу  Джелалабад - Торхам,  собирает подать с проезжих, имеет
звание полковника  и  рассчитывает  на  генеральский чин. Джахангир, подобно
большинству   афганцев,  разговорчив,   остроумен,   любит   посмеяться.  От
кабульского  и советского начальства он ждет  оружия, денег и  автомашин. Об
этом и ведется беседа. Кое-что Джахангир выколачивает, жалуется, что обещано
мало, но в душе доволен, так как вообще ничего не  ожидал и просил на всякий
случай. После Джахангира появляется губернатор - попрощаться. Уходить ему не
хочется,  однако  твердость  проявляют  хозяева.  Они  приготовили  ужин  со
спиртным,  а  присутствие  губернатора -  борца  за  исламское благочестие -
заставило бы от спиртного отказаться. После  долгих рукопожатий, обниманий и
лобызаний Вакиль Азам отправился восвояси.
     Отлет из  Джелалабада был столь же быстрым, как  и прилет. Самолет,  не
зажигая огней, сел, развернулся, принял на борт пассажиров и тут же взлетел.
На взлете он был обстрелян, затем обстрелян еще раз. Мы этого не видели, так
как стрельба шла снизу, и узнали о грозившей опасности от экипажа уже  после
посадки  в  Кабуле.  В  рапорте  экипажа  было  записано:   "22.  25  (время
московское).   Через   5   минут  после  взлета   наблюдалась  стрельба   из
крупнокалиберного пулемета трассирующими пулями. Самолет находился на высоте
1200 м,  выполняя  второй круг схемы полета. Стрельба велась  на  протяжении
всего набора высоты.
     22.46. На удалении 28 км от ВПП по трассе следования с-та с горы велась
прицельная (с упреждением)  продолжительная стрельба из  зенитной  установки
разрывными снарядами".
     В  Кабуле  было  прохладно,  сухо  и  после  "парной бани"  Джелалабада
дышалось изумительно легко.

     Парадный зал генерал-губернаторства провинции Герат огромен, прохладен,
безупречно  чист  и  завораживающе  красив.  Благородные  колонны  подпирают
высокий лепной потолок,  глубокая синева стен расписана кружевным хитроумным
орнаментом, и золотой  узор  кажется отблеском  азиатского солнца. Старинные
миниатюры  с портретами когда-то  живших в Герате  славных  поэтов,  ученых,
седобородых  мудрецов. Высоко под потолком каллиграфической  вязью  выписаны
дорогие сердцу каждого мусульманина изречения из Священной книги. Знаменитые
во всем мире гератские ковры заглушают шаги.
     Этот  зал,  реставрированный  недавно  после  долгих десятилетий,  даже
столетий  запустения, медленного обветшания, восстановленная  красота, чудом
уцелевшая  от  адского  пламени  войны,  задали тональность нашему короткому
пребыванию в Герате.
     Мы, то есть глава советских пограничников Вадим Александрович Матросов,
Валентин Алексеевич  Ревин, министр  Якуби  и я, вылетели  из Кабула  ранним
утром 11 ноября 1989 года. На кабульском аэродроме в предрассветных сумерках
толпились афганские провожающие.
     АН-32 разбегается быстро. Несколько витков над просыпающимся  городом -
подальше  от  земли,  поближе к  звездам  и  чем  скорее,  тем  лучше:  надо
набрать_семь  тысяч  метров,  тогда  не  страшен  "стингер"  - этот  подарок
передовой американской технологии афганскому народу.
     Горы присыпаны снегом,  розовым на утреннем  солнышке.  Небо бездонное.
Далеко внизу легкие облака.  Пейзаж пронизан безмятежным, бескрайним покоем,
и даже  не мытые со  дня рождения  самолета иллюминаторы не могут  испортить
этого впечатления. (Надо сказать, в самолете грязновато,  кресло болтается в
своих  креплениях, ремни отсутствуют. Но, вспоминаю, тридцать лет тому назад
на  подобном  же,  хотя  и  гражданском,  афганском  самолете  дверь изнутри
привязывали веревкой.)
     Бесконечное плоскогорье Хазараджата. В узких  долинах рек изредка видны
крошечные  квадратики  деревень, лоскуты  полей  и  острые, покрытые  снегом
вершины, как внезапно застывшая морская зыбь.
     Почти два часа полета. Спать уже не хочется, разговаривать невозможно -
натужно воют моторы, монотонно, всем корпусом гудит самолет.
     Долина Герируда,  где  расположен  Герат, - радостное  место,  особенно
солнечным утром. Здесь теплее, чем в Кабуле, гораздо больше зелени и горы не
кажутся  столь  унылыми.  От  аэродрома  до  города  двенадцать   километров
совершенно отчаянной дороги: между бетонными плитами глубокие ухабы, выбитые
танками,  тяжелыми грузовиками, бомбами и  минами.  Вдоль дороги  (встречают
нас!) то  группки вооруженных людей, то  танк,  то бронетранспортер, то БМП.
Рисковать  хозяева  не  хотят. Наш  визит в город  -  событие весьма важное,
никаких  советских  делегаций  после февраля  1989 года  здесь не бывало, и,
конечно,  нельзя  допустить,  чтобы  торжественное,  приподнятое  настроение
омрачила бандитская пуля.
     Я  не думал,  что  когда-нибудь  увижу город,  подобный Герату,  город,
сохранивший  с незапамятных  времен  не  только  мечеть  и  крепость,  но  и
экзотическую атмосферу старого Востока,  такого, каким я увидел  его  в 1958
году и каким он навек запечатлелся в памяти.
     Неторопливая  утренняя  торговля. Двери лавок широко распахнуты,  лавки
набиты  товарами, цены умеренные по нынешним временам. Висят на крюках прямо
на улице  аккуратно освежеванные бараньи тушки, лежит  стопками традиционный
нан  - плоские  свежевыпеченные  лепешки,  высятся  пирамиды дынь.  В Герате
лучший в  мире сладчайший виноград, в Герате лучшие в мире  ковры, гератцы -
страстные патриоты своего города.
     Лавки неказисты на вид, как  им  и  положено  быть на  старом  Востоке.
Удивительным  образом  очень  щепетильные в вопросах собственной  наружности
зажиточные  мусульмане  -  всегда  умытые,  гладко  бритые  или с  тщательно
ухоженными бородами,  в безукоризненно чистых тюрбанах, питающие слабость  к
западной парфюмерии, абсолютно равнодушны к тому,  что можно  назвать средой
общественного обитания. Окна лавок Герата не  мыты, нечистоты сбрасываются в
придорожную канаву,  разбитое стекло заменяется  куском  фанеры  или  бывшей
когда-то  прозрачной пластиковой пленкой. Но, как говорят хозяева, в  лавках
есть  все, что душе угодно.  Идут товары из Ирана  (торговля после окончания
военных  действий  процветает),  бесконечными  тропами  тянутся  караваны  с
контрабандой из Пакистана, 40-я армия  оставила во  всех  афганских  городах
неисчерпаемые  запасы  обмундирования,  консервов,   водки,  обуви,  одежды,
закупавшихся военной "Березкой" и осевших  у  афганских  купцов. Иностранные
товары дороги, а продовольствие намного дешевле, чем в Кабуле или в соседнем
Иране.  Но дело  не в  товаре,  а в  том  восточном  порядке,  или,  скорее,
беспорядке,  в котором он хранится и  выставляется, в причудливых сочетаниях
предметов, уживающихся на одной и той же полке.
     Автомашин на улицах немного, хотя нехватки бензина в городе нет (поклон
в  сторону  великодушного северного  соседа!).  Самый  распространенный  вид
транспорта  -  верховой  и  общественно-гужевой.  Бегут по  улице  неспешной
трусцой  ишаки,  восседают  на них горожане,  будто бы  сошедшие со  страниц
любимых книг - аккуратно  накрученные на  головы  чалмы, обожженные  солнцем
лица, бороды. Везут людей извозчики в пестро изукрашенных пролетках, которые
когда-то в старой Индии именовались "викториями". Целая стайка ребятишек, не
меньше десятка  оживленных маленьких  человечков, едет  на  телеге  в школу.
Чинно шествуют женщины в чадрах. Белое одеяние с прорезью для глаз укутывает
их с головы до пят, чадра вышита изящным рисунком.
     В просторном дворе перед гератской мечетью, славной  своей  древностью,
размерами  и красотой, -  сидящие фигуры.  Сейчас  не  время  намаза, просто
кто-то  тихо беседует, кто-то  углублен  в книгу, кто-то  смотрит в  голубое
персидско-афганское небо. Впечатление уютного,  удовлетворенного самим собой
мира, нежащегося на нежарком ноябрьском солнце.
     У  нас нет  времени  походить  по  городу час-другой  пешком,  одевшись
попроще,  заглянуть  в лавки,  посидеть у мечети, где  обязательно  найдется
любознательный собеседник, выпить с ним заваренного  по-ирански черного чаю.
Нет времени на  то, что  успокаивает душу, что позволяет увидеть мир добрым,
расположенным к человеку.
     Мы  уже  побеседовали  с   генерал-губернатором  Халекъяром.  Провинция
восстанавливается, народ  работает,  торгует, учится. Строится  около  шести
тысяч личных  домов,  в городе,  где  живет сто  шестьдесят  тысяч  жителей,
действует сто  двадцать школ, и грамотность здесь выше,  чем в любом  другом
районе  Афганистана. Сунниты  и шииты  живут мирно, банды складывают оружие.
Остается несколько непримиримых групп, но их дни сочтены. "У самого крупного
главаря,   закоренелого   врага   власти,   Турана   Исмаила,   -    говорит
генерал-губернатор, -  остался один выбор:  бежать в  Иран  или  сдаваться".
Пожалуй, излишне оптимистично, но хочется  надеяться, что  верно.  Несколько
лет назад в Герате вела ожесточенные бои Советская Армия. Не оставили ли эти
печальные события тяжелого следа в сознании гератцев, как смотрят они сейчас
на Север - со страхом, с ненавистью, с неприязнью?
     Ничего  подобного,  - в  один голос  утверждают  собеседники,  -  была,
конечно, война,  были жертвы  и разрушения,  но  все  это прошло.  Советские
войска оказывали  помощь нуждающимся,  давали хлеб  и керосин, прикрывали от
бандитов, лечили больных. На Востоке неприятную  правду прямо не говорят, ее
надо выведывать, разузнавать окольными путями.  Ведь  воевали  же здесь наши
солдаты, и наша  авиация наносила  страшные  бомбоштурмовые  удары, и  гибли
афганцы, исчезали  с лица  земли их дома! Это, конечно, не прошло бесследно,
но  и  наши хозяева  не  лукавят, да и ситуацию мы  знаем не с их слов. Была
война - люди  жили одними чувствами, кончилась война - надо забывать плохое,
а без северного соседа Герату будет трудно. Дауд-хан - предводитель крупного
пуштунского вооруженного формирования. Долгие годы и воевавший с  властью, и
друживший с ней. Добрый друг Советской Армии в последнее время ее пребывания
в  Герате. Дауд-хан  представителен, красив, как  киноактер, щеголеват, лихо
сидит на его голове традиционный тюрбан племени нурзаев. И у него, человека,
который бил нас и которого били  мы, нет горьких  воспоминаний о прошлом.  С
Советским  Союзом  надо  дружить, без  этого  у  Афганистана  будущего  нет.
Дауд-хан говорит о себе, что неграмотен. Его, как и многих других, выдвинула
война.  Примечательно, что  появились  эти  самородки лишь  на оппозиционной
стороне.  Исключением  на другой стороне  был лишь Наджибулла -  гильзайский
пуштун.
     Такого  деятеля, как Дауд-хан,  любая власть должна иметь в числе своих
друзей, но не  полагаться на его преданность. Дауд-хан - вольная птица, он с
теми, кто сильнее, и повернись дела немного по-другому, пожалуй, обстреливал
бы Герат ракетами, готовясь предать город разграблению.
     Распрощавшись с  Даудом, идем  к  его старинному (при всей молодости их
лет) сопернику  Амиру Сайд  Ахмеду. Амир  - ализайский пуштун, раньше других
перешел на сторону власти, его  банда переименовала себя  в  территориальный
полк,  а затем  в дивизию, вооружена до зубов советским  оружием,  включая и
БТР-80. Амир честно воевал против самого серьезного противника власти в этой
провинции  Турана  Исмаил-хана,  который, кстати, является и  личным  врагом
Амира. За успехи получил воинское звание генерал-майора.
     В  городском  штабе   территориального   полка  нас  встречал  Амир   с
несколькими десятками заместителей и  подчиненных. Чай разносил  заместитель
командира по политической части, как говорят, непревзойденный оратор.
     Хозяин сиял,  его  лицо  светилось  сквозь  густую молодую  бороду, как
солнышко сквозь листву.  Чинный разговор велся лишь для приличия, важен  был
сам визит трех советских генералов и губернатора в штаб Амира.
     Штаб размещается в здании,  которое построено с нашей помощью до начала
войны и предназначалось  под гостиницу.  Само  строение  из голубовато-серых
блоков сохранилось  хорошо,  хотя  в  него  и  угодили несколько PC. Большие
фасадные  окна забиты досками,  внутри дом неухожен,  запылен,  запущен,  но
по-своему,  по-афгански  обжит. Чистотой,  голубизной свежепокрашенных  стен
сияет лишь личный кабинет командира дивизии генерал-майора Амир Сайд Ахмеда.
В  кабинете непрерывно  звонит телефон,  но генерал,  занятый  международной
дипломатией,  не  обращает  на   него  внимания.  В  дальнем   уголке  сидит
заместитель комдива и его старший брат - явно личность второстепенная.
     Пора отправляться домой,  в Кабул. В порыве дружелюбия, желания сделать
нам что-то приятное Амир говорит: "Я  вам гарантирую, что во всем  Герате не
прозвучит ни  один  выстрел,  пока ваш самолет  не поднимется на семь  тысяч
метров". Такой своеобразный прощальный привет. Мы  уезжаем из гостеприимного
штаба растроганными.
     Колонна  машин  идет  обычным  порядком.  Впереди  БРДМ,  за  ней  пять
"уазиков",   где  размещается  делегация   и  сопровождающие,   в   конце  -
бронетранспортер.  Вдруг  резкая  остановка.  Нашу  колонну обстреливают  из
миномета. Три  мины упали прямо  у  дорожного полотна  метрах в ста  по ходу
нашего движения. Пришлось быстро перебраться из машины в бронетранспортер.
     Подоспевший  к месту происшествия на  своем бронетранспортере  Амир был
несколько смущен,  но  не растерялся. "Я контролирую  эту сторону  дороги, -
широко махнув рукой направо, сказал он, - а стреляли оттуда".
     Пострадавших  не было,  сияние дружбы, скрепленной огнем, озаряло  лица
гостей и хозяев. Надо было бы вместе спеть что-то вдохновляющее, но никто не
знал  подходящих слов, поэтому расстались  с обычными объятиями и наилучшими
пожеланиями всех всем.
     Амир Сайд Ахмед был убит в бою в 1990 году.

     Авантюрой  именуется  предприятие,  закончившееся  провалом.  Афганское
предприятие, начатое  во  второй половине 1979  года и завершающееся  только
сейчас, было авантюрой.
     Секретных  документов, освещающих процесс принятия решения о  свержении
X.  Амина, создание правительства во  главе с Б. Кармалем и  ввод  советских
войск в  Афганистан, в КГБ не существует. По рассказам моих друзей, немногие
документы исполнялись от руки в единственном экземпляре и были уничтожены по
личному распоряжению Ю. В.  Андропова.  Не  знаю, чем  руководствовался Юрий
Владимирович. Возможно,  уже  тогда  он  почувствовал,  что дело  добром  не
кончится. Незыблемость и вечность строя - символ веры для низов. Деятель его
калибра мог ощущать зыбкость и временность краеугольных камней.
     Историкам    афганской    военно-политической     кампании     придется
довольствоваться  самым ненадежным материалом -  официальными  документами и
свидетельствами очевидцев.
     Что заставило Брежнева и  его соратников обратить взоры  на Афганистан?
Были ли их вечные опасения, связанные с США, надуманными?
     "Наиболее  неотложный  и  трудный  геополитический  приоритет  для  США
представляет район  к  юго-западу от  границ  СССР,  где  ключевое положение
занимают Иран  и  Афганистан в  сочетании  с Пакистаном...  Москва,  занимая
доминирующие позиции, в  состоянии  разорвать  прямые  связи  между крайними
западными и дальневосточными  евразийскими союзниками США..." - так писал 3.
Бжезинский (Бжезинский 3. План  игры. М.:  Прогресс. 1986.  С. 199) в разгар
афганских событий и давал следующие рекомендации:
     "Вашингтону необходимо  усилить  противодействие советскому наступлению
путем  предоставления  большей  помощи  Пакистану  и  проявления  готовности
улучшить отношения с Ираном;
     -  (...)   поддерживать  силы   сопротивления,   одновременно  зондируя
готовность Советского  Союза  восстановить реальный  нейтралитет Афганистана
(...);
     -  (...)  способствовать  путем  использования  радиовещания  и  других
средств формированию  более четкого политического  самосознания у  советских
мусульман, что  будет сдерживать дальнейшее советское  поглощение  исламских
народов".
     Один  из известнейших  политологов  и знатоков  Советского  Союза -  3.
Бжезинский оказался не в состоянии реально оценить возможности и устремления
Советского  Союза. Он рекомендует США не пассивную политическую защиту своих
интересов в  непосредственной близости от границ  нашей  страны, но активную
наступательную политику с применением "других  средств" в отношении народов,
населявших  Советский  Союз.  Кремлевские вожди жили в том же мире  холодной
войны,  что и Бжезинский. Холодная война диктовала свои оценки, подсказывала
политические  и военные  ходы, вовлекала государственных мужей в безвыходные
ситуации.  Так было  с  американской  войной во Вьетнаме, то  же случилось с
советской войной в Афганистане.  Многие прошлые решения  выглядят неясными с
позиций сегодняшнего  дня.  Все  они в свое время  были  жестко  обусловлены
совокупностью объективных и субъективных факторов и не могли быть иными.
     Замысел  рождался  в обстановке секретности, необычной даже  для нашего
закрытого  общества. Его инициаторы  не  рисковали  привлекать экспертов, не
удосуживались  заглянуть в афганское  прошлое, узнать  что-либо об афганцах.
Депеши посольства,  КГБ,  ГРУ  описывали  лишь внешнюю  сиюминутную  сторону
событий.  Без  понимания  глубины и исторической подоплеки происходящего его
толкование  с   помощью   терминов  внутрипартийной  борьбы,   революции   и
контрреволюции,  классового  противостояния  безмерно  упрощало  и  искажало
афганскую действительность.
     Замысел  рождался в головах людей, наделенных  абсолютной  властью,  не
знавших, что  такое оппозиция, никому  не подотчетных.  (Не знаю, кто первым
вышел  с инициативой  интервенции.  Возможно,  Брежнев,  возможно,  Устинов,
Андропов или Пономарев.) Главная беда этих людей заключалась в неспособности
реалистически оценивать не только объект и  цели интервенции, но и механизм,
имевшийся  в их распоряжении. Потребовалось несколько лет, чтобы  убедиться,
никогда  не  признавая  этого публично,  что  межведомственное соперничество
способно парализовать любое действие. Что  институт партийных, комсомольских
и административных  советников некомпетентен. Что  армия не приспособлена  к
ведению боевых  действий  в афганских условиях. Что все  это  вместе  взятое
является продуктом упадка нашей собственной системы.
     Попытки выяснить, кто же первым заговорил о посылке войск в Афганистан,
приводят, как правило, к туманным ссылкам на тех, кто сможет ответить лишь в
Судный  день.  Есть неясные  свидетельства того,  что  инициатором был М. А.
Суслов,  "серый  кардинал"  партии, пользовавшийся безграничным  влиянием на
Брежнева. С некоторой уверенностью  можно говорить  о  том, что Андропов был
против этого шага.  Негодуя по поводу развернувшейся в Союзе кампании против
КГБ  и Андропова, министр госбезопасности ГДР Э.  Мильке в  беседе со мной в
сентябре  1989  года в Берлине  утверждал, что Андропов  в свое  время лично
говорил  ему об этом. Тем не  менее, решение было коллективным - в тогдашнем
понимании этого слова.
     Если  учесть  общую  международную  ситуацию  1979  года  и  менталитет
советских руководителей,  то  их  решение  вмешаться в афганские дела вполне
объяснимо.  Американцы  терпели  неудачу  в  Иране,  и  их  флот появился  в
Персидском заливе.  Военно-политическая конфронтация  между  Западом и  СССР
нарастала. Страхи перед возможностью проникновения  американцев в Афганистан
были реальными, хотя преувеличенными. И, думаю, главную  роль сыграла мнимая
легкость задачи  - сменить  X.  Амина на  надежных, прочно связанных  с СССР
людей, готовых вернуться в Кабул и совершить государственный переворот.
     Каждый шаг советской стороны  в Афганистане совершался  на ощупь. Когда
жизнь  показывала  его  непродуманность,  предпринимался  другой,  столь  же
малоподготовленный шаг. Стратегическая инициатива никогда не попадала в наши
руки.  События развивались стихийно, Москва лишь тешила  себя иллюзией,  что
она их контролирует.
     Как можно  было понять  из отрывочных разъяснений В. А. Крючкова (он  с
большой  неохотой говорил о конце 1979  года),  Политбюро предполагало,  что
пребывание советских войск в  Афганистане будет краткосрочным. Войска должны
были  встать   гарнизонами,  не   вступать  в  боевые  действия,   но  своим
присутствием подкреплять Б.  Кармаля, сдерживать  оппозицию и  внешние силы.
Логично, просто, убедительно, как таблица умножения. И абсолютно ошибочно.
     В первый же день советские  войска  подверглись обстрелам и, совершенно
естественно,  ответили  на них.  Око  за  око...  Произошло  то,  что  потом
деликатно называлось "соприкосновением с населением".  Война не  разгоралась
постепенно,  а вспыхнула  ярким пламенем. Советские солдаты и офицеры честно
выполняли свой долг. Политическому руководству не хватало мужества признать,
что  Б. Кармалю и нашим войскам противостоят  не бандформирования, а широкое
народное сопротивление.
     Армию  заставляли  гоняться  за  бандами.  Партработники   учили  своих
подопечных  марксизму-ленинизму,  искусству  управлять  массами  и проводить
пленумы. Шло  непрерывное  выяснение вопроса, кто же  стоит  во главе  всего
огромного  предприятия непосредственно в Афганистане  -  посол СССР, главный
партийный  советник,  главный  военный  советник, специальный  представитель
Министерства обороны, представитель КГБ? Каждый представлял свое  ведомство,
каждый давал свои  "советы  и рекомендации" Б.  Кармалю, причем не всегда  в
корректной  форме.  Огромная   мощь  распылялась,  тонула  в  бестолковщине.
Афганским  офицерам  преподавался  курс,  куда  входило  детальное  изучение
знаменитой ленинской статьи "Три источника и три составные части марксизма".
Для  борьбы  с дезертирством рекомендовалось  привлекать  к  ответственности
семьи дезертиров. Советские товарищи одобряли или не  одобряли кандидатов на
выдвижение на  любой военный,  партийный или государственный  пост. На  этой
почве нередко  возникали  острые  конфликты  между  советскими  ведомствами.
Интрига  стала  неотъемлемым и  важным  компонентом  всех  наших действий  в
Афганистане.
     КГБ  играл  активнейшую  роль  на  всех  этапах  афганской  эпопеи,  от
организации переворота до вывода войск.
     Наши  советники  учили  сотрудников Службы  государственной  информации
(позже  преобразованной  в Министерство  государственной  безопасности),  во
главе  которой  стоял  нынешний президент  Афганистана  Наджибулла, помогали
афганцам  разрабатывать   и   проводить   оперативные  мероприятия,  ставить
деятельность СГИ на прочную организационную основу.
     Именно в  ходе этого  взаимодействия  была  разработана  и  практически
осуществлялась концепция  установления договорных отношений между афганскими
властями  и  вооруженными  формированиями  оппозиции.   Это   была  сложная,
кропотливая работа, требовавшая детальной осведомленности о  положении дел в
стане противника, о взаимоотношениях предводителей отдельных племен, кланов,
групп.  Отыскивались  посредники,  которые   помогали  устанавливать  нужные
контакты, велись длительные переговоры. В обмен на согласие прекратить огонь
оппозиционеры получали  продовольствие, деньги, оружие. Договоренности часто
нарушались обеими сторонами. Власти нередко не выполняли своих обязательств,
оппозиционеры - своих. Война продолжалась по всему  Афганистану,  но  работа
СГИ  давала  существенный  результат. Оппозиция  не  смогла создать  единого
антиправительственного фронта не только в силу своих внутренних органических
разногласий. Усилия ЦРУ США и пакистанской военной разведки, направленные на
сплочение  оппозиции,  уравновешивались  усилиями   органов  государственной
безопасности  Афганистана,  опиравшихся  на  поддержку  КГБ   СССР.  Военные
разведчики устанавливали и  успешно развивали отношения со многими  лидерами
оппозиции, в том числе и с известным Ахмад-шахом Масудом.
     Работа с  вооруженными формированиями  связана с риском.  В  1990  году
заместитель  министра  госбезопасности  Афганистана  Джалал завершил сложные
переговоры с одним из крупных  формирований  оппозиции на западе страны.  Во
время  торжественной  церемонии  примирения в Герате Джалал был расстрелян в
упор очередью  из  автомата, прошившей ему грудь.  Находившийся рядом с  ним
губернатор Герата Халекъяр был тяжело ранен.
     Афганцы  доброжелательны,  радушны,  гостеприимны,  но  они  могут быть
коварными и безжалостными. Горе тому, кто это забывает.
     Не только руководителем,  но и душой СГИ был Наджибулла. Мне доводилось
много слышать о Наджибулле еще  в Тегеране, затем в Центре. Говорили о нем с
нескрываемым  уважением  и   теплотой.  Многочисленные   личные   встречи  в
последующем  подкрепили  заочно  сложившееся  о  нем  благоприятное  мнение.
Наджибулла  молод  и монументален -  фигурой, осанкой, манерой поведения. Он
умен,  способен быстро  усваивать новое, лишен  предрассудков, которыми было
сковано не без помощи советских друзей  афганское партийно-правительственное
руководство.  Наджибулла   -   великолепный   оратор  и  рассказчик,  мастер
остроумной импровизации, что так ценится на Востоке.
     Но президент - истый афганец, способный на хитроумные  маневры, никогда
не закрывающий путей к самым, казалось бы, немыслимым компромиссам, чуткий к
изменениям обстановки. Загадочное возвращение Б. Кармаля из Москвы в Кабул в
1991 году было  санкционировано Наджибуллой. Ни  одна советская организация,
включая КГБ, вопреки некоторым  сообщениям печати,  участия  в этом  деле не
принимала.  Подобные  неожиданные ходы в отношении  политических  соперников
Наджибулла способен принимать и впредь.
     Наджибулла может  замкнуть длинный перечень тех,  кто верил в  мудрость
советских  лидеров, последовательность политики Советского  Союза, отстаивал
советские  интересы и полностью  полагался  на  то, что великое  государство
защитит его от всех напастей.
     Советская политика никогда не считалась со своими малыми  союзниками. В
тридцатые годы  были физически  уничтожены  руководители Коминтерна, в конце
сороковых отданы на растерзание иранской монархии азербайджанские и курдские
демократы.  При  Хрущеве были  сброшены  все  руководители  стран  "народной
демократии", а при очередном зигзаге советской политики - их преемники.

     1 мая 1986 года после месячного пребывания в Советском Союзе "на отдыхе
и лечении" в Кабул возвращался генеральный секретарь Народно-демократической
партии Афганистана, председатель Революционного совета Бабрак Кармаль.
     Афганский лидер, чья поездка в братскую страну начиналась безоблачно  и
радостно, был потрясен  и обескуражен. В Москве, в ходе дружеских бесед, ему
дали ясно  понять, что ситуация  в мире и в Афганистане меняется, что сам он
устал  нести тяжелейшее  бремя  руководства  революционным  народом и настал
момент уступить пост номер один - генерального секретаря - кому-то  из своих
более  молодых коллег. Ему говорили о его великих  заслугах перед  афганским
народом,  о выдающемся вкладе в дело революции и укрепление афгано-советской
дружбы, о любви и искренней признательности, которую питают к нему советские
руководители,   весь   советский  народ.  Афганскому  лидеру  напоминали  об
обстоятельствах  его  прихода  к власти.  От  него  же  требовалось  одно  -
добровольно и публично заявить об уходе в  отставку.  За  ним останется пост
председателя Революционного совета. Государственная должность  позволит ему,
Кармалю,  трудиться  на благо афганской  революции,  пользоваться почетом  и
уважением.
     Первоначально  у советской  стороны не  возникало сомнений, что Кармаль
последует разумному и доброму совету и сделает  требуемый шаг  в сторону. Он
принадлежал  прошлому  и уже не вписывался в формирующиеся концепции  нового
советского мышления. Самостоятельной  внутренней базы у Кармаля  не было, он
перестал считаться со своими коллегами, и именно они повели сложную интригу,
завершавшуюся беседами  в Москве. На протяжении последних  семи  лет Кармаль
так  часто  и убедительно  повторял, что он коммунист, безгранично преданный
КПСС  и  Советскому  Союзу,  что ему  верили. Главное  же  понимали все -  в
Афганистане  советские  войска,  во  всех  афганских  учреждениях,  во  всех
партийных  комитетах  - советские  советники, у  Кармаля  нет  ни  малейшего
простора  для маневра.  В Москве подошли к судьбе своего союзника  просто  и
по-деловому,  в   той   привычной   манере,   в   которой  всегда   решались
внутрипартийные  кадровые  вопросы:  хочешь  не   хочешь,  а  надо.  Никого,
разумеется,  не  интересовала  такая  мелкая  техническая  подробность,  как
состояние  здоровья  Кармаля. Оно оказалось  гораздо  лучше, чем  ожидали  в
Москве. Никто не догадался заблаговременно проинструктировать  врачей, и они
добросовестно констатировали,  что даже хроническая болезнь печени не  имеет
угрожающего   характера.  Пациент   должен   только   воздерживаться  от   :
употребления  спиртного. Для Кармаля  это  не было проблемой, он  давно  уже
покончил с пристрастием к алкоголю.
     Кармаль выразил понимание позиции советских  товарищей, дал понять, что
в принципе с  ними  согласен,  но  ему  надо побывать в Кабуле, поставить  в
известность  коллег, подумать, как  сделать все приличным  образом.  Афганец
лукавил, пытался выиграть время и, самое главное, вернуться в Кабул. Кармаль
вырос в  атмосфере непрекращающейся кровавой интриги,  хорошо изучил повадки
советских политиков, партийных и государственных чиновников  и, естественно,
не питал иллюзий относительно  своей судьбы. Пожалуй, он даже  преувеличивал
угрозу,  не заметив тех  перемен, которые произошли  в  составе руководящего
эшелона в Союзе.
     В  Москве  Кармалю  поверили,  но  не до  конца. Нужен  был надежный  и
авторитетный человек,  способный проконтролировать процедуру передачи власти
и  не допустить  срывов. Такой человек  был - заместитель председателя  КГБ,
начальник  Первого главного  управления  В.  А.  Крючков,  стоявший вместе с
Андроповым  у  истоков  афганского  предприятия  и игравший во всей  истории
советского  вмешательства  в  афганские  дела далеко не  последнюю  роль. Он
досконально знал особенности обстановки в Кабуле, был лично знаком  со всеми
деятелями  режима  и  пользовался  у  них  неоспоримым авторитетом.  Обладал
Владимир Александрович  и  незаурядным умением  находить  выход  из  сложных
ситуаций.
     Крючков вылетел в Кабул поздно ночью с 1-го на 2 мая. Его полномочия не
ограничивались - Кармаль  должен был уйти без шума, с соблюдением  приличий,
которые в то время были приняты в подобных случаях в странах социализма.
     Кармаль  был встречен в аэропорту Кабула полутора сотнями школьников  -
об  этом  мы  узнали  по  телефону вечером  1  мая.  Кармаль был  неспособен
оценивать   подлинные   масштабы  своей   популярности.  Позаимствованная  в
Советском Союзе система возвеличивания сыграла свою недобрую роль - ликующие
толпы  демонстрантов  с  портретами  любимого  вождя,   портреты   вождя   в
присутственных  местах, крикливые плакаты, здравицы в честь лидера  на  всех
партийных и государственных мероприятиях, густая лесть официальных советских
посланцев железным занавесом отрезали руководителя и от народа, и от партии,
которую он возглавлял. Полторы сотни  школьников  от многомиллионного города
могли  бы  заставить задуматься  человека,  менее  ослепленного  собственным
величием.  Кармаль  приписал  происшедшее плохой  погоде  и  проискам  своих
соперников.  И то  и другое,  несомненно,  было.  Но  было еще и  абсолютное
равнодушие народа и рядовых партийцев к лидеру афганской революции и ко всем
делам высшего руководства.
     Оппоненты  лидера  были в  явном  и неоспоримом  большинстве,  за  ними
маячила  тень  могучего  Советского  Союза   и  стояли  совершенно  реальные
советские танки. "Ограниченный  воинский контингент"  в эти дни в повышенную
боевую  готовность,  однако, не приводился.  Соотношение  сил было настолько
неравным, что речь  шла не  о  возможности  вооруженной  схватки,  а лишь  о
предотвращении публичного политического скандала.
     Крючков был  знаком  с Кармалем давно  и знал  его гораздо  лучше,  чем
кто-либо из советских в Кабуле или в Москве. Если афганец способен кому-либо
доверять, то Кармаль доверял Крючкову.
     Утром 2 мая, не отдохнув после утомительного,  с  посадкой в  Ташкенте,
перелета, Крючков направился в государственный дворец для беседы с Кармалем.
     В большом,  скупо освещенном и  мрачном зале посланца Москвы ждал лидер
Афганистана.  Традиционное  троекратное   объятие,   столь  же  традиционное
осведомление  о  здоровье  друг  друга  и  непременная  передача  приветов и
наилучших пожеланий  от М. С. Горбачева,  других советских руководителей. (В
депешах  в Москву  можно  было  по  небрежению  или  умыслу  опустить  любой
существенный момент  беседы, но ритуальные приветы советских руководителей и
искренняя признательность  приветствуемого за внимание  к  нему  обязательно
присутствовали в каждом сообщении. Это как  бы придавало особый вес, отблеск
государственного величия даже пустым протокольным разговорам.)
     В первых же фразах, произнесенные хозяином дворца, прозвучала некоторая
угрожающая двусмысленность. "Благодаря заботам  советских  докторов чувствую
себя  прекрасно. Я совершенно здоров и понимаю, что  многих это раздражает".
Крючков сделал вид,  что уж он-то никак не входит в число тех, кого огорчает
крепкое  здоровье  его  дорогого  афганского  друга,  и  начал  издалека,  с
последних разговоров с Кармалем в Москве.
     -   Мы  знаем,  -  задушевной  скороговоркой  лилась  речь  московского
посланца, - что в афганском руководстве возникли определенные трудности. Вы,
товарищ Кармаль, переживаете это,  у вас нет душевного спокойствия. В Москве
стало известно о тех беседах, которые в недавнем прошлом были у вас с вашими
ближайшими  соратниками.  (Надо  бы говорить не о  беседах, а  об  острейших
схватках,   но   тональность   разговора   требовала   деликатности.)   Наши
руководители  решили поговорить с вами  как с большим  и  искренним  другом,
интернационалистом, патриотом,  соратником по борьбе,  который всегда ставил
общие интересы выше личных.
     Ласковая речь струилась ручейком, переводчик  вошел в  роль и передавал
крючковские интонации. Лицо Кармаля темнело.
     -  Москва  рассчитывает,  что  инициатива  в  решении  организационного
вопроса будет исходить от вас, товарищ Кармаль. ("Организационный вопрос" на
партаппаратном  языке  означает  снятие или назначение ответственного  лица.
Афганцы  переняли  этот  штамп  у наших  партийных  советников.)  Это  будет
полезным для общего дела и для вас. Вы будете принимать по-прежнему активное
участие в делах страны и сможете  вновь и вновь  убеждаться  в  любви к  вам
советских друзей.
     В зале тихо, на столе остывает  зеленый чай, тонко пахнущий кардамоном,
тема  любви,  дружбы, преданности  звучит проникновенно  и  искренне.  Могло
показаться, что Кармаль начинает размякать, что вот-вот он  поднимется из-за
стола, смахнет невольную слезу, обнимет  своего дорогого советского друга  и
согласится все сделать так, как велела Москва.
     - Верующий мусульманин почитает Бога, его Пророка и  четырех  праведных
халифов,  - заговорил  Кармаль.  -  Мои  чувства  к  Советскому  Союзу,  его
руководителям  близки к  этому почитанию. Это  принципиальная установка моей
жизни.
     Кармалю   свойственно   многословие,   разжевывание   простых   мыслей,
склонность к  метафоре.  Сегодня истертые  слова в устах Кармаля  прозвучали
необычно  - жестко, сухо,  неприязненно. Он сдерживал себя, но голос  звучал
все громче, а фразы становились отрывистее и резче.
     - Вся информация, которую направляли в последнее время в Москву посол и
представитель КГБ, является ложной!
     Сейчас  для него,  Кармаля,  стало совершенно ясным,  что приглашение в
Москву было частью заговора, его удаляли из Кабула для того, чтобы развязать
руки  заговорщикам - Нуру, Кештманду, Наджибу и Зераю. Кармаль не  отрицает,
что в  Москве  были  достигнуты определенные  договоренности,  но  тогда  он
многого  не  видел. Отставка  генерального секретаря, переход  власти в руки
заговорщиков вызовет  взрыв возмущения  в  партии, в народе  и в вооруженных
силах.   Непоправимый  ущерб   будет  нанесен   престижу  Советского  Союза,
потребуются десятилетия, чтобы нормализовать положение.
     -  Что  же  делать?  Принять  совет  Москвы и  нанести  удар  интересам
Советского Союза? Или же  пересмотреть договоренности? - рассуждал Кармаль и
вдруг,  срываясь, захлебываясь словами, закричал: -  Убейте меня!  Принесите
меня в жертву!  Сделайте так,  чтобы эту  жертву принял мой народ! Я готов к
смерти, к тюрьме, к пыткам!
     Он не слушал Крючкова, не позволял перебить себя  и продолжал  яростный
монолог,   возмущался,   горевал,  негодовал,   последними   словами  честил
предателей, которых он вывел в люди. Кармаль рассуждал вслух, перебирал одну
за другой возможные причины  немилости и неизменно приходил  к одному и тому
же  выводу:  мотивы решения Москвы лежат за  пределами афганской ситуации  и
диктуются  интересами  глобальной  политики  Советского  Союза. Мягко, очень
мягко и сочувственно, как безнадежно  больного дорогого человека, успокаивал
Кармаля Крючков, льстил его самолюбию, рисовал розовую  перспективу почета и
уважения,  которыми будет окружен его  друг в Советском Союзе и  Афганистане
все оставшиеся  долгие годы своей  жизни. Московский  гость доказывает,  что
люди, которых Кармаль  считает заговорщиками, остаются его единомышленниками
и  питают к  нему глубочайшее  уважение, что  Москва непричастна к возникшей
ситуации,  ею  движет  лишь  желание помочь афганским  товарищам и в  первую
очередь   самому  Кармалю.  Что  в  Афганистане   никто   не  подозревает  о
состоявшихся в Москве беседах...
     - Вы думаете, афганцы - ослы? - бросает злую реплику Кармаль.
     Он не  верит ни  единому  слову. Его  судьба предрешена, в мягких речах
Крючкова звучит металл, но Кармаль  упрям и последователен.  За его  плечами
двадцать с  лишним  лет политической борьбы. Он не  марионетка Москвы, но во
всем  полагался на Советский  Союз  и не может смириться с  мыслью,  что его
хотят выбросить из политики.
     - Есть план меня ликвидировать! Тысячи моих  соратников будут брошены в
тюрьмы!
     - Вы не верите в наши гарантии?
     Кармаль не верит в советские гарантии и напоминает, что Тараки был убит
Амином  через неделю после исключительно теплой встречи Тараки с Брежневым в
Москве  в  1979 году. И  вообще  ему,  Кармалю, непонятно, почему  советские
вмешиваются во внутренние дела его страны.
     Это опасная  зона.  Кармаль начинает выходить за рамки приличий. Именно
он и его единомышленники сделали все  для  того,  чтобы  Советский  Союз мог
вмешаться  в  их  дела.  Крючков  жестко  отвечает,  что  определенные права
советской стороне дает то, что советские люди гибнут в Афганистане, выполняя
интернациональный долг.
     Начинается перепалка.
     - Вы должны сохранить себя ради афганской революции!
     - Оставьте в  покое афганскую  революцию! - в гневе кричит Кармаль.- Вы
говорите, что в  Афганистане  гибнут советские  люди? Уходите, выводите свои
войска! Пусть афганцы сами защищают свою революцию!
     Крючков  настойчив:  инициатива  отставки  Кармаля  исходит из  Кабула,
Москва  лишь  помогает  афганскому  руководству,  Кармаль  должен  следовать
договоренности,  не осложнять и без того непростое положение, сохранить себя
ради  афганской  революции  и  афгано-советской  дружбы. Московский посланец
делает вид, что упоминания о советских войсках не было.
     Кармаль гнет  свое: ситуация совсем  не та, как ее  толковали в Москве,
ему  необходимо время, чтобы  все обдумать еще раз,  а Крючкову стоило бы не
задерживаться здесь, в  Кабуле, а возвратиться в Москву и там посоветоваться
с авторитетными людьми. Будет нужда, Крючков может вновь прилететь в Кабул.
     Стороны измучены,  все  аргументы  выложены  по нескольку  раз.  Полный
тупик. Ласково улыбаясь, Крючков просит разрешения побывать у Кармаля завтра
в надежде  на то, что утро  вечера  мудренее.  Уставший  переводчик  кое-как
растолковывает смысл поговорки  уставшему лидеру. Лидер с безразличным видом
соглашается.
     Во второй половине дня к  Кармалю направляется внушительная  депутация:
министры обороны,  внутренних  дел и государственной безопасности.  Они  без
околичностей говорят Кармалю, что он должен уйти. Кармаль  ведет себя с ними
демонстративно  грубо, но это уже демонстрация отчаяния. Ни народ, ни партия
в защиту своего лидера не поднялись.
     Кармаль  сдается. Пленум  ЦК НДПА  принимает  его отставку. Генеральным
секретарем партии избран Наджибулла.
     На следующий год, после многих унижений в  обид, Б. Кармаль  оказался в
политической  ссылке.  В Москве, которую  последний  раз  он  видел,  будучи
руководителем афганского  народа, государства  и правящей  партии.  Ему дали
большую меблированную  квартиру  в новом доме, на Миусской площади,  большую
старую дачу в Серебряном Бору, где когда-то доживал свои годы в изгнании Ван
Минь.   Регулярно  поступало  пособие  от   советского  Красного   Креста  и
нерегулярно  - пенсия от ЦК НДПА. Была  охрана КГБ, медицинское обслуживание
4-го  управления Минздрава СССР, автомобиль из  цековского  гаража и  еда из
цековского распределителя.
     Кармаля  не запугали,  не подкупили и  не  закормили, хотя он несколько
растолстел.  Он  не  скрывал  своей  неприязни -  от  ядовитой  насмешки  до
брызгающей слюной инвективы - к Наджибу и своим бывшим соратникам, предрекал
им ужасную судьбу, оплакивал участь своего народа и - рвался в Афганистан. В
советских вождях он  разочаровался  глубоко и  бесповоротно,  не  верил им и
ничего  не ждал от  них. Высказывался в  их  адрес  тем не менее  осторожно,
предпочитая  вообще  обходить  эту тему. Думается, он со смешанным  чувством
боли и затаенного  злорадства следил за тем,  как  они погружаются  в пучину
смуты, раздоров и разрухи, как гибнет великое государство, которое поставило
было его, Кармаля, и его партию на службу своим интересам.
     Кармаль вырвался в Афганистан летом 1991 года, когда в Москве  уже мало
кого беспокоили афганские дела.
     Задолго до этого, в  начале 1989 года, генерал  армии В. И. Варенников,
искусно, практически без  потерь  осуществивший  вывод  советских  войск  из
Афганистана,  так говорил о бывшем  афганском лидере: "Кармаль не заслуживал
доверия ни со стороны своих  соратников, ни со стороны народа, ни со стороны
наших   советников.   Был   он  демагогом  высшего  класса   и   искуснейшим
фракционером..." ("Огонек", 1989, No 12).
     Не   могу   согласиться   с  Валентином   Ивановичем.  Это   еще   одна
несправедливость  в отношении  Кармаля,  много  натерпевшегося  от  "старших
братьев". Советские товарищи всех уровней лепили афганского лидера по своему
образу  и подобию.  Его вина и  беда лишь  в  том,  что  он был доверчивым и
добросовестным учеником бесталанных, жестоких и малограмотных учителей.

     Президент Афганистана Наджибулла сумел организовать отпор оппозиции, не
опираясь  на советские  войска, он умен и  дальновиден,  и  был  предсказуем
только  тогда,   когда  полностью  зависел   от  советской   поддержки.  Эта
зависимость уходит в прошлое. Наджибулле придется тяжело. Дело не в том, что
он  пришел  к власти  с  помощью  Советского  Союза  и  представляется неким
символом  советского   влияния.   Наджибулла   сильнее   каждого   из  своих
политических  соперников  в  отдельности, он контролирует Кабул, Джелалабад,
Кандагар, Герат, Мазар-и-Шариф.  Власть в Афганистане не переходит из рук  в
руки мирным путем. Борьба будет продолжаться...



ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ ...ВНИЗ

     В  апреле 1987  года я был назначен на должность заместителя начальника
Первого главного управления, которую занимал ушедший на пенсию генерал-майор
Я. П. Медяник.
     В  круг моих обязанностей входило руководство работой службы  в странах
Ближнего  и  Среднего  Востока  и Африке. Забот  прибавилось, потребовался и
оперативный, и  аналитический  опыт. Замначальника ПГУ полностью отвечает за
состояние работы в своем  регионе. Он  должен постоянно следить за развитием
событий  в  горячих точках (весь регион состоял из этих  точек), знать  всех
ведущих  работников в Центре и на местах,  контролировать работу с  наиболее
интересными источниками, особенно из числа граждан США, и т. п. К этому надо
добавить   поддержание   контактов  с   гражданскими  внешнеполитическими  и
экономическими  ведомствами,  участие  в качестве эксперта  в  разного  рода
комиссиях и личную оперативную работу.

     О моей профессиональной этике

     Я всегда исходил из принципа, что каждый руководящий сотрудник разведки
должен  лично  заниматься  живой оперативной работой  в самом  прямом смысле
этого слова.  Он  должен  встречаться с  источниками как на территории своей
страны, так  и за рубежом, получать  информацию политического и оперативного
характера, работать со связями. Телефоны и бумаги привязывают руководителя к
письменному столу, документ становится не результатом оперативного усилия, а
его   суррогатом.  Бумаги  подавляют,   они  живут  самостоятельной  жизнью,
порождают  другие  бумаги, за  ними исчезают  человеческие лица, то  нервное
напряжение, ценой которого приобретаются источники, поддерживается  связь  с
ними,  добывается   информация.   Руководитель  время  от   времени   обязан
погружаться  в  живое  оперативное  дело,  иначе  он  рискует  выродиться  в
канцеляриста,  администратора  общего  профиля,  которыми  забит  необъятный
управленческий  механизм государства. Заместители начальника разведки - люди
в  службе  чрезвычайно  авторитетные.  Они  арбитры в спорах,  которые могут
возникать  и  нередко  возникают между  подразделениями, их мнение  является
окончательным  в  сложных оперативных ситуациях  и  кадровых  вопросах.  Это
особенно ответственное  и тонкое дело - контакт  с оперативными работниками,
живое участие в их  судьбе, поддержка в трудную минуту.  Любые  усилия здесь
окупятся   сторицей.  Доброжелательное   внимание   со  стороны   начальника
стимулирует  работника, помогает разрешить какие-то  его сомнения,  уточнить
жизненные ориентиры,  поддержать веру в  необходимость нашего специфического
дела.
     Обиженные  в  службе  встречаются нередко.  Людям  вообще трудно дается
правильная самооценка, и мы в этом отношении не  исключение. Сколько раз мне
приходилось   убеждать  своих  и  старых,   и  молодых  коллег,  что  мнение
окружающих, их оценка  твоей  деятельности -  это  единственное  зеркало,  в
котором  можно  увидеть  самого  себя;  что  следует  искать  причины  своих
трудностей не  в обстоятельствах и не  в других людях, а в  первую очередь в
самом себе. Возможно, кого-то  подобные беседы-проповеди утомляли, но многим
людям удалось помочь добрым участием в их судьбе.
     Как и в  каждой  большой  организации,  встречаются в  ПГУ неисправимые
завистники и жалобщики.  Они пытаются компенсировать свои интеллектуальные и
моральные  дефекты  поисками  таких  же  недостатков  в  окружающих.  Кляуза
становится для них смыслом  жизни.  Так  (к счастью, очень редко) появляются
анонимные доносы.  Эти люди вызывают  у меня и  у всех  моих  коллег чувство
отвращения, это  не потенциальные, а уже созревшие предатели. За время  моей
работы в руководстве разведкой пришлось  иметь дело с двумя такими людьми. С
одним,  неким Эдуардом Ч., была  долгая беседа. Он врал, краснел, запинался,
вновь врал и - подал рапорт об увольнении.
     У заместителя  начальника разведки есть и  привилегии. К его услугам  в
любое время дня и  ночи автомашина, оборудованная засекреченной связью. Если
у  него  нет своей дачи, он  может жить в  маленьком  поселке, расположенном
поблизости от основного здания  ПГУ. В трехкомнатном домике с верандой  мы с
женой и  жили последние  годы, изредка навещая  свою городскую квартиру, где
грустят без хозяина сотни и сотни книг.
     На  этой  работе  дни  сливаются  воедино, они  похожи,  как  близнецы.
Короткая прогулка от  дома  до работы, позволяющая продумать грядущий день и
мимоходом  полюбоваться подмосковным  лесом.  В восемь часов  утра я в своем
кабинете.  Один  час  на чтение поступивших  за ночь  телеграмм, документов,
газет. Наметить неотложные дела на день и в тишине подумать, с какого бока к
той или иной проблеме подступиться. С утра думается хорошо. В девять часов -
первый  телефонный  звонок, затем бесконечные  посетители, бумаги, вызовы  к
начальству. Полчаса  на  обед.  Если удается, захожу на  пятнадцать минут  к
старым  коллегам  в  информационную  службу  на  чашку  чая  и  быстролетную
шахматную  партию.  Это традиция.  В  маленькой  комнате  отдыха  начальника
информаторов  собираются азартные игроки  и не  менее азартные зрители.  Для
зрителей правило: "Подсказывать можно, а хватать  фигуры нельзя". Нарушители
штрафуются.  После  этой  передышки  вновь  работа, как правило,  до  девяти
вечера.  Иногда -  намного  дольше.  Место  зама давало  возможность  видеть
достоинства   и  недостатки   отдельных   резидентур  и   подразделений,  их
руководителей. Постепенно вырисовывалось и  другое  - в работе моего региона
слишком  заметна  сила  инерции.  Время активной,  наступательной  политики,
которая  формировалась   в   других  международных  и  внутренних  условиях,
заканчивалось. Борьба за влияние, конфронтация с Западом уходила  в прошлое.
Мир  менялся.  Мы  отставали  от  этих  изменений,  занимались  по   инерции
некоторыми  проблемами, которые  уже  утратили  свою актуальность для  нашей
страны. Это надо было, не теряя времени, выправлять. Разведывательную службу
нельзя кардинально реформировать одним махом. Этот организм не терпит резкой
встряски. Процесс, начатый при мне, продолжается и сейчас.
     С  тревогой  отмечал  я  и  другое.  Подготовленность  нашего  среднего
сотрудника к работе за  рубежом не улучшается. В институте имени Андропова -
высшем учебном заведении  разведки - слушателям давали сумму знаний, но мало
учили  думать.  Работали по старинке, занимали недопустимо много времени так
называемыми   общественными  науками.  По   существу   же   -   механическим
перемалыванием набивших оскомину курсов марксизма-ленинизма.
     1 октября 1988  года В. А. Крючков был назначен председателем  Комитета
госбезопасности  СССР.  Разведка осталась без  начальника. Несколько месяцев
умы  сотрудников  занимал  вопрос,  кто  же  будет  преемником  Крючкова. Не
осталось ни одного  неразобранного варианта. Первый  заместитель  начальника
ПГУ В. А. Кирпиченко - опытный,  зрелый работник,  но уже несколько староват
для  этой  должности.  Ему  исполнилось  66  лет.  Возможно,  другой  первый
заместитель - В. Ф. Грушко. Ему нет шестидесяти. Перебирались все мыслимые и
немыслимые комбинации, возникали слухи о возможности назначения  человека со
стороны.  Крючков молчал,  работа шла  своим чередом  под  надзором временно
исполнявшего обязанности начальника ПГУ Кирпиченко.
     К концу января слухи  начали приобретать более четкую направленность, и
я  с ужасом почувствовал,  что тяжкий  жребий  может  выпасть на  мою  долю.
Посоветовался   с  женой,   решил,  что,  если  Крючков  сделает  мне  такое
предложение,  я откажусь. Слишком  велика ответственность, да и  нет желания
менять  ставшую  привычной,  освоенную  работу  на  неизведанное,  близкое к
высоким  сферам  место.  К   этим  сферам  с  давних  пор  у  меня  возникло
определенное предубеждение, отнюдь не  по идеологическим, а скорее  по чисто
человеческим  мотивам.  Мне  не  нравилась  атмосфера  всесилия,  всезнания,
загадочности,  окружавшая   представителей   верхов,   которых   приходилось
наблюдать на  разного рода совещаниях. Я подозревал, что за самоуверенностью
часто скрывается пустота. Крючков чувствовал себя в компании таких людей как
рыба в воде, он был одним из них.
     Дело обернулось неожиданным образом. Крючков позвонил вечером 23 января
1989 года и приказал мне явиться в приемную Генерального секретаря ЦК КПСС к
девяти часам утра следующего дня. Долгие разъяснения в привычки председателя
не входили, у меня же  не  было  привычки  требовать  разъяснений. Приказано
явиться, значит, надо явиться. Там все станет ясным, хотя, разумеется, я уже
догадывался, о  чем  пойдет  речь.  Куда-то  исчезла  моя недавняя решимость
отказаться от  назначения.  Боюсь, что  проявилось  тщеславие.  Сработала  и
старая служивая мудрость - ничего не просить и ни от чего не отказываться.
     В  девять ноль-ноль я был  на месте, появился  Крючков,  зашли вместе в
приемную. В кремлевских коридорах физически  ощущаешь  атмосферу власти -  я
там был во второй  раз.  Прошел  В. И. Болдин - неприметный человек с острым
взглядом.  Крючков на  несколько  минут  отлучился  с  ним,  вернулся,  и мы
проследовали  в  кабинет  М. С.  Горбачева.  Генеральный секретарь  был сух,
строг, поздоровался со мной без малейшего  видимого интереса и дал  короткое
наставление.   Суть  его   -  Советский  Союз   идет   к   очень   серьезным
договоренностям  в  области  разоружения.  Важно  не  допустить,  чтобы  нас
поставили в невыгодное положение. Это главная задача разведки. Примерно так.
Поблагодарил за доверие, вышел.
     В тот же день было принято постановление Политбюро ЦК КПСС о назначении
меня заместителем председателя - начальником Первого главного управления КГБ
СССР.
     В  кабинете  начальника  ПГУ  за  последние годы я  бывал  бесчисленное
множество раз - с информационными докладами,  с документами, на  совещаниях.
Теперь я в нем хозяин. Что  делать мне с восемью телефонами?  С кем они меня
соединяют?  По  какому может  позвонить  Генеральный  секретарь?  Вот первые
довольно глупые вопросы, которые возникли передо мной в новом кабинете.
     Начал  обживаться,  привыкать к  высокому положению.  Пришлось нелегко.
Необозримый круг  проблем,  многие из  них  для  меня абсолютно  незнакомые.
Совершенно  иной круг  внешних контактов. К  тому  же должность  заместителя
председателя КГБ означала необходимость осваиваться с делами всего комитета.
     Первые недели я проводил на  работе по пятнадцать - шестнадцать  часов,
плохо спал, просыпался  среди ночи,  додумывал  какую-то  мысль и поднимался
утром с таким ощущением, что всего лишь на минуту закрыл глаза.
     Постепенно при поддержке коллег, с помощью Крючкова  все стало вставать
на свои места. Перестали путаться телефоны  и кнопки на пульте прямой связи,
налаживался распорядок дня. Жизнь вошла в колею.

     Демократизация нашего общества, перестройка всей  системы  общественных
отношений, коренные  изменения во  внешней политике были  встречены в Первом
главном управлении  с  осторожным оптимизмом. Мы лучше чем кто-либо  видели,
что отставание Советского Союза от развитого мира  не только не сокращается,
но стремительно нарастает, и  было совершенно очевидно, что  полумеры, вроде
"стратегии  ускорения", обречены  на  неудачу.  Нам было  горько  сравнивать
прогрессирующее материальное и духовное обнищание народа нашей страны с теми
шагами вперед,  которые  сделали  некоторые  азиатские  страны.  Перестройка
нужна,  но многим из  нас казалось,  что  слишком быстро разрушается старое,
когда еще не определились даже контуры нового.
     Долго держались иллюзии  относительно конструктивного  потенциала КПСС,
возможности  ее  самообновления.  Эти  иллюзии  стали  развеиваться  лишь  к
середине 1990 года и окончательно исчезли после XXVIII съезда партии.
     Мы  видели  то  позитивное,  что  появлялось  в   обществе,  но  тяжело
переживали все более  серьезные издержки нового курса, крах старой экономики
без появления новой, крах  старого государственного устройства без появления
приемлемой  альтернативы.  Была  сильна  надежда на  возможность  сохранения
единого   федеративного  государства,  вера   в  неисчерпаемые   возможности
социалистического строя.
     События развернулись  круче, чем  можно было ожидать,  опрокинув многие
прогнозы  западных  дипломатов,  политологов,  разведчиков, с  которыми  мне
приходилось  знакомиться  по  долгу  службы. Думается,  что  каждый  поворот
событий   был   неожиданным  и  для  партийно-государственного   руководства
Советского  Союза.  Приходилось   вновь  и  вновь  убеждаться,  что  решения
принимаются   по  наитию,  под  влиянием  случайных  факторов,   экспромтом.
Колоссальные возможности нашей системы, если  не для  управления процессами,
то  хотя  бы  для  сбора  и  разумного, непредвзятого  анализа  информации о
положении в стране, насколько мне известно, не использовались.
     Дестабилизация положения не могла не сказаться на разведке. Нам удалось
избежать  раскола в  своем  сообществе.  Сказались  привычка  к  дисциплине,
чувство   товарищества,   профессиональная   осмотрительность.   Большинство
сотрудников,   на   мой   взгляд,   придерживается   умеренных,   с   легкой
консервативной окраской  взглядов.  На  их фоне  проявились немногочисленные
радикалы - те,  кого  называли демократами, и те, кто  готов был  отстаивать
традиционные ценности  - Ленина, Октябрьскую революцию, социализм  - чуть ли
не на баррикадах. В числе первых  преобладали молодые люди, в числе вторых -
ветераны.
     Огонек  потенциальных  раздоров приходилось  гасить, призывать людей  к
уважению   чужих  взглядов,  предупреждать   против   попыток   гонений   на
инакомыслящих. Медленно, очень медленно и  болезненно приживалось  осознание
того, что  старые  порядки - с руководящей ролью партии,  спускаемыми сверху
идеологическими   установками,   с  незыблемостью   краеугольных  камней   -
безвозвратно уходят в прошлое и что было бы безумием пытаться остановить или
затормозить ход истории.
     По  мере  того  как  непредсказуемость  событий  нарастала,  вспыхивала
национальная рознь, пустели  полки магазинов, стала появляться ностальгия по
недавнему прошлому. Она  задела и ПГУ  и, как показало дальнейшее,  овладела
руководством  комитета  с печальными  для него  последствиями.  Совещания  в
Первом главном управлении проводились нечасто. Примерно раз  в  месяц у меня
собирались  начальники  оперативных  подразделений  и  мои  заместители  для
обсуждения той или иной оперативной проблемы, представляющей  общий интерес.
В последние полтора года непременным пунктом повестки дня было то, что у нас
называется  - работа с  кадрами. Приходилось напоминать коллегам, что старые
и, надо признать, удобные для Комитета  госбезопасности и ПГУ порядки канули
в  прошлое,  что для того,  чтобы  быть  полезной Отечеству,  выполнять свои
задачи в  новых условиях, разведка должна не цепляться за отжившее, а идти в
ногу с  жизнью и  хотя  бы  на  полшага  опережать  ее. Коллеги одобрительно
кивали,  поддерживали,  но с  каким трудом новое находило себе место в нашей
повседневной  жизни!  Переосмысливать  же  надо было  практически  все -  от
приоритетных  оперативных  и  информационных  задач  до  системы  подбора  и
подготовки личного состава.
     Серьезное  сопротивление  вызывали  попытки  отказаться  от  понятия  и
термина "главной противник", обозначавшего Соединенные Штаты Америки. Людям,
которые   десятилетиями  работали  по  "главному  противнику",  было  трудно
привыкнуть   к   тому,   что   советско-американские   отношения    утратили
конфронтационный характер и эра холодной войны завершилась, а следовательно,
и подход разведки к работе по США должен быть пересмотрен. Надо сказать, что
аргументы  противников  отказа  от  привычного  термина  были   весомыми.  В
выступлениях американских официальных лиц - вице-президента Куэйла, министра
обороны Чейни, да и  самого президента  Буша  - с  удручающей  регулярностью
звучал  тезис  о том, что именно  Советский  Союз  остается  для США главным
противником. Если не  ошибаюсь, последний раз  эту мысль высказал г-н  Буш в
академии  ВВС в начале  1991  года. (Последующие события  в Советском Союзе,
разумеется,   сняли  на   все   обозримое  будущее   вопрос   о  возможности
советско-американского соперничества. Произошло  это, как и  многое другое в
истории,  в  результате  стихийных,  никем не  контролируемых процессов,  но
отнюдь не было продуктом новой философии в международных отношениях.)
     Разведка  видела, что в условиях быстрого  улучшения  наших отношений с
Соединенными  Штатами,  невиданного  развития человеческих контактов на всех
уровнях наши коллеги из ЦРУ удвоили  и утроили свои  усилия, направленные на
приобретение агентуры из числа советских граждан. К сожалению, эти усилия не
всегда  оставались  безрезультатными, хотя  о многих  прямолинейных  лобовых
подходах  с  предложениями работать  на Соединенные  Штаты  нам  становилось
известно.
     Наконец,  нельзя   согласиться   с  тем,   что   участие,   проявленное
Соединенными   Штатами   к  делам  Советского  Союза,  носит   исключительно
благотворный  характер.  Наше  общество  остается объектом  тайных  операций
американской  разведки.  Передачи  радиостанции   "Свобода",   финансируемой
конгрессом США,  например, немало  способствовали тому,  что межнациональная
рознь  в  нашей  стране  приобрела  столь  острый  и непримиримый  характер.
Доказать  это не сложно -  достаточно проанализировать передачи этой станции
на армянском и азербайджанском языках за 1989-1990 годы.
     И все-таки  от термина "главный противник" после долгих  размышлений мы
отказались. Он  уводил  нас  в  прошлое,  страна же  стремилась  в  будущее.
Конфронтация утратила смысл вместе с крахом партийно-государственной системы
в СССР.

     В  1989-1990   годах  началась  постепенная  структурная  реорганизация
разведки, перегруппировка сил  в соответствии  с новыми условиями. Насколько
мне известно, эта работа продолжается.
     Развал  партийно-государственных  структур,  стремительное   размывание
традиционных  идеологических  устоев, растущее осознание того, что  КПСС  не
способна  обновиться и  возглавить обновление  общества,  породило  для  нас
качественно   новую,   неведомую   и  немыслимую   совсем  недавно  проблему
департизации,  то  есть  ликвидации  организаций  КПСС  в  правительственных
учреждениях, включая КГБ и,  естественно,  ПГУ.  Проблема  встала  острейшим
образом,  после  отмены  статьи  6  Конституции  СССР,  которая   утверждала
руководящую  роль компартии  в нашем  обществе. К моему удивлению,  в пользу
департизации  еще  в  середине  1990  года высказался  секретарь  партийного
комитета  ПГУ  - Станислав  Григорьевич  Н. Руководство и  партком  КГБ были
категорически  против  ликвидации  партийных  организаций.  Была  изобретена
терминологическая  уловка, которая позволяла запутывать  совершенно ясный  в
принципе вопрос.  Доказывалось, что "деполитизация" (это слово подставлялось
вместо "департизация")  правительственных учреждений, особенно КГБ, является
бессмысленной,  поскольку  по  характеру  своей  деятельности   они   должны
проводить  и  защищать  политику государства  и т. п. Удивительно,  что этот
примитивный довод срабатывал, хотя, думается мне, и здесь  решающее значение
имела   дисциплина   сотрудников  КГБ,   привычка  верить  в  разумность   и
порядочность своих руководителей.  Было  и еще  одно обстоятельство. Вопреки
распространенному мнению, партийные  организации  в  КГБ на  протяжении,  по
меньшей  мере,  последних  десятилетий  не  играли  никакой  "руководящей  и
организующей  роли". Они были  полезным, а  во многих  случаях  декоративным
придатком   руководства  всех  уровней  -  от  Комитета  госбезопасности  до
оперативного отдела. Секретари партийных организаций подбирались начальством
из  числа  толковых оперативных работников и затем "избирались" на партийных
собраниях.   Вряд   ли   в   какой-нибудь  из  наших   организаций  работали
профессиональные  аппаратчики.  Их  не было.  Были наши коллеги,  отбывающие
временную  партийную   повинность  и   через  два-три  года  с   облегчением
возвращающиеся к оперативной работе.
     Политбюро  руководило  Комитетом  госбезопасности  не  через  партийную
организацию,  а   напрямую  -  через  председателя  КГБ  и  одного-двух  его
заместителей.
     Таким  образом,  наш  "партаппарат"  занимал   довольно  индифферентную
позицию и выжидал, куда повернет начальство.
     В середине 1990  года я  гласно и широко  объявил  по  Первому главному
управлению,  что отныне  партийные  органы любого уровня  не  должны  никоим
образом  вмешиваться  в   служебные  дела  разведки.  Это  было  непривычно,
партийные организации несколько  растерялись, начали без особой охоты искать
себе новое применение и, кажется, так его и не нашли.
     Дело,  однако,  не было столь  простым.  Развитие  обстановки в стране,
настроения  личного  состава  требовали  более  решительных  шагов,  полного
организационного  отделения   государственной  структуры,   какой   является
разведка,  от общественной организации, какой стала  КПСС.  Руководство  КГБ
осторожно,  с   оговорками,  но   твердо  стояло  за  сохранение  в  органах
госбезопасности партийного присутствия.
     Можно ли было разведке не ориентироваться на КГБ и пойти своим путем? В
условиях, существовавших в КГБ  до августа 1991 года, это было бы  расценено
как мятеж. Я - не  политик, а офицер разведки. Я шел с большинством. Иллюзий
по  поводу перспективности этого пути не было. Своими тревогами и сомнениями
я  делился  с коллегами в руководстве комитета и лично с  Крючковым. На меня
стали посматривать косо, как  на потенциального "демократа". Это было далеко
от истины.

     Из записных книжек

     "Гипноз  свободы  оплачивается  очень  дорого,  как  и  гипноз   любого
вранья... После СССР нам будут предлагать  очень многое. И все будут врать в
свою лавочку. Будет много кандидатов: в министры и вожди, в партийные лидеры
и  военные диктаторы. Будут ставленники  банков и ставленники  трестов -  не
наших. Будут ставленники одних иностранцев и ставленники других. И все будут
говорить прежде всего о свободах: самая многообещающая и  самая ни к чему не
обязывающая  тема  для вранья. Свободу,  как нам  уже  доподлинно  известно,
организовывали  все. И  Сталин,  и Гитлер,  и  Муссолини,  и  даже  покойный
Пилсудский.
     Появятся, конечно, и новые пророки - изобретатели какого-нибудь земного
рая  - то  ли  в одной нашей стране,  то ли во всей  поднебесной. Появятся и
новые сумасшедшие вроде Фурье... Появятся и новые моралисты вроде Толстого с
его непротивлением или "сколько человеку земли нужно".
     В  общем  -  будет  всякое.  И на  всякого  "мудреца" найдется довольно
простаков - с этим ничего не поделаешь: бараны имеются  во всех странах мира
- от самых тоталитарных до самых демократических. Их, как известно, не  сеют
и не жнут.
     Постарайтесь не попасть в их число. Это не так просто, как кажется. Вот
-  наше  поколение -  оно  попало,  не  будучи,  может быть,  намного глупее
предшествующих  поколений. Но дело  все в том, что ему слишком  много врали"
(Солоневич И. Народная монархия. Буэнос-Айрес, 1973, с. 417-418).
     Дар  пророчества  посещает  соотечественников,   оказавшихся  вдали  от
Родины.  Я перечитываю строки, написанные  Иваном Солоневичем  в 1951 году в
далекой Аргентине. Они жгут мою душу и приводят ее в смятение.
     Каждая новая декларация руководства  страны подтверждала, к  сожалению,
подозрение, что решения, определяющие  судьбы страны и общества, принимаются
без  тщательной проработки,  что наши лидеры  подхвачены  стихийным потоком.
Ореол мудрости,  всеведения  и всемогущества  таял.  Все сферы  общественной
жизни охватывал кризис, а  с трибун, экранов телевизоров,  газетных  страниц
звучали  многословные напыщенные и противоречивые заявления,  суть  которых,
как  правило,  сводилась  к тому,  что  мы  выходим  или  вот-вот  выйдем на
интересные решения, что  не сегодня завтра  наступит перелом  и т.  п.  КПСС
умерла,    ее    государственный   придаток   оказывался    неспособным    к
самостоятельному существованию. XXVII съезд не мог породить оптимизма. То же
многоречив,  взаимная  нетерпимость, поглощенность  пустяками  и  закулисная
возня  вокруг  кадровых  назначений.  В  первых  рядах партийных президиумов
оказались люди, до того сидевшие во вторых рядах. В новых лозунгах отчетливо
звучали  нотки ностальгии  и  растерянности. Все  это  не  могло внушать  ни
симпатий, ни надежд. Но не вызывали радости и  "демократы", как для простоты
именовали всех  выступавших против старой КПСС. Эти силы  обладали  огромным
критическим  зарядом, было совершенно очевидно,  что появляются новые яркие,
мужественные люди, предлагающие выбор измученному  неурядицами и трудностями
народу. Они говорили правду языком, свободным от лицемерного жаргона. Но мне
казалось, что логичность их взглядов  заканчивается сегодняшним днем и у них
нет конструктивных концепций будущего  общества. Настораживал поиск рецептов
за рубежом. Россия неоднократно пыталась механически переносить чужие теории
и  учреждения  на  свою  почву,  плоды  чего  мы  пожинаем  и сегодня. Пугал
идиллически-простодушный взгляд на современный мир, где нет места  не только
конфронтации, но и  соперничеству, где  каждое государство готово жертвовать
своими  национальными  интересами ради  общечеловеческих ценностей.  Это  не
говорилось  прямо,  но  ясно  подразумевалось.  И еще  одно:  слишком  много
оказалось  в рядах демократов тех, кто еще вчера вершил государственные дела
во имя партии и от имени партии, кто сделал карьеру в партийной иерархии,  а
теперь каялся,  отказывался от своего прошлого.  Вот почему мнения коллег  в
руководстве КГБ относительно моих симпатий  к  "демократам"  были не  вполне
обоснованны.  С  большей  долей  уверенности  меня  можно  было  обвинять  в
антипатии к консерваторам, черпавшим политическое вдохновение из прошлого.

     Вопрос  о  департизации  разрешился мгновенно 23 августа 1991  года. По
причуде судьбы  приказ  о запрещении деятельности  партийных  организаций  в
органах госбезопасности был подписан моей рукой.
     Думаю, ни одной разведывательной службе мира никогда не пришлось отдать
столько сил  вопросам  отношений  с  общественностью,  как  Первому главному
управлению в 1989-1991 годах.
     Демократизация   -   реальный    и   мощный   процесс.   Общественность
освобождалась  от  страха  перед  некогда всемогущей  властью, и  совершенно
естественно зазвучала тема роли и места органов государственной безопасности
в  Советском  Союзе.  Комитету   пришлось  отвечать   не  только  зарубежным
публицистам, но и отечественным. С критикой выступали А. Сахаров, Ю. Власов,
писатель В. Кондратьев, множество обеспокоенных честных людей, а равно и тех
сотрудников  КГБ,  которые  по  различным  причинам  разочаровались  в  этой
организации.
     Лучший  вид  обороны - наступление.  В.  А. Крючков хорошо  понимал эту
военную   мудрость.  В  1989  году  комитет   перешел   в   пропагандистское
контрнаступление.  Установка  была,  на  мой взгляд,  абсолютно  правильной.
Необходимо убедить общество, что КГБ сегодня не  имеет никакого отношения  к
злодеяниям прошлого, что чекисты были не только инструментом репрессий, но и
их  жертвами. (Действительно, за годы сталинского террора было уничтожено 28
тысяч   сотрудников  госбезопасности.)  Следовало  разъяснять,   что  органы
безопасности  выполняют  общественно-полезные  функции и  необходимы  любому
государству.  Все это  с пониманием и  сочувствием  воспринималось массовыми
аудиториями, перед которыми стали регулярно выступать сотрудники комитета.
     Несколько сложнее  обстояло  дело с практическими изменениями в  работе
комитета.  Упразднили печально известное Пятое  управление КГБ, занимавшееся
борьбой против "идеологической диверсии". Но упразднили на бумаге. На  самом
деле  переименовали в  Управление по защите конституционного  строя. Девятое
управление  переименовали в Службу охраны. Смысл  этого акта, не  вызвавшего
никакого  публичного  отклика, мне неясен до  сих  пор. Настойчиво искали ту
область, где КГБ мог бы  действительно  проявить себя как страж общественных
интересов.  Так  было   создано   Управление  по  борьбе   с  организованной
преступностью. Нельзя умалять сложность и важность этой работы. Преступность
захлестнула  больное  общество, сплелась  с  административными,  партийными,
правоохранительными структурами.  В стране не осталось ни единой, кроме КГБ,
организации,  которая  могла бы  взяться за  борьбу  с  этим  разрушительным
явлением.  У  КГБ  была  заслуженная  репутация  учреждения, не  пораженного
коррупцией, у  КГБ - опытные кадры  и разветвленные структуры.  Но в 1990  -
1991 годах новому  управлению  не удалось проявить себя. Расчеты  на быстрый
успех не оправдались. Работа по организованной преступности - это совершенно
новая  область  для  комитета.  Результаты  дадут  только  последовательные,
неустанные  усилия.  Сотрудники  госбезопасности, уверен,  проявят  и  здесь
самоотверженность  и высокий профессионализм. Для этого  им нужна  поддержка
общества,  уверенность   в  своем  будущем   и  разумное   руководство,   не
преследующее личных политических интересов.
     В  кампанию гласности включилось и Первое главное управление. В декабре
1989 года начальник разведки впервые  в ее  истории  выступал перед открытой
аудиторией. В  конференц-зале МГИМО собралось несколько сотен преподавателей
и студентов, и с замирающим  сердцем я приступил к рассказу  о своей службе,
расположив  к  себе  слушателей,  как мне казалось, воспоминанием об учебе в
этом институте много-много лет тому назад. В зале были знакомые лица.  А. А.
Давидова,  учившая  меня  когда-то  языку  урду,  прислала  короткую  теплую
записочку.  Я  почувствовал себя  увереннее.  Заготовленный  текст  пришлось
отложить  в сторону. Эти слушатели  явно ждали живого  слова,  и нельзя было
обмануть их ожиданий. Выступление удалось. Это стало понятно  по  дружелюбно
оживленной реакции зала, десяткам записок с вопросами.
     Январь  1990   года.   Авиационный   завод  "Знамя  труда".   Очередное
выступление.   На  подступах  к  залу  вижу  знакомое  лицо  -  мой  дальний
родственник Николай Ильин, работающий на этом заводе. Зал набит до отказа, и
аудитория - рабочие,  инженеры  -  оказывается даже  еще более  отзывчивой и
доброжелательной, чем в  МГИМО. Град  вопросов  - от очень наивных до весьма
непростых. Отвечаю честно, в меру своей осведомленности.
     Вопрос: "Сколько вы зарабатываете в месяц?"
     Ответ: "Тысячу триста рублей".
     В зале  раздается гул.  Не  могу понять, в  чем  дело,  - видимо, сумма
велика.  Громкий  голос   из  аудитории:   "У  нас  столько  слесарь   может
заработать!" Вот, оказывается, что. А я-то думал, что мне хорошо платят.
     Приподнятое настроение наступает после удачного общения со слушателями,
но подготовка к нему - это тяжкий труд. Меня удручают штампованные неуклюжие
фразы  материалов,  которые готовятся  в  нашем  управлении информации.  Они
напоминают передовые статьи "Правды" десятилетней давности. Я переделываю их
по своему  вкусу. Ведь выступление  начальника  разведки, как мне  думается,
событие  для  слушателей.  Они  должны  видеть  перед  собой  не  чиновника,
читающего  по бумажке, а  размышляющего,  не во  всем  абсолютно  уверенного
человека, способного поделиться с аудиторией своими  сомнениями. Главное же,
на  мой  взгляд,  говорить  правду,   честно  предупреждая  о  невозможности
разъяснения вопросов, составляющих государственную тайну.
     ...Разведчик становится известен миру только тогда, когда его постигает
крупная  неудача.  Пожалуй,  то  же  самое  можно сказать  о  разведке.  Эта
организация по  своей  природе должна  видеть и слышать все,  оставаясь сама
невидимой.  Нам  довелось  работать  в  тяжелый  период,  коли   уж  я  стал
лектором...

     22  апреля 1990 года  (по  случайному совпадению в номере,  посвященном
120-летию  со  дня   рождения  В.  И.  Ленина)  "Правда"  поместила   первое
развернутое  интервью  с  начальником   ПГУ.  В   этом  интервью  я  пытался
реалистически  показать  место  разведки  во   внешнеполитическом  механизме
страны,  наши новые  подходы  к реалиям  международной  жизни  и внутреннего
положения  Советского  Союза.  Думаю,  что  удалось избежать громких  слов и
пустых  фраз,  намеков   на  всемогущество   своей   службы.  Интервью  было
положительно оценено руководством  КГБ и нормально встречено читателями.  Во
всяком случае, критики  оно не вызвало. Отношения разведки с общественностью
и  прессой  развивались  спокойно и доброжелательно. Единственное осложнение
возникло однажды. Еженедельник "Аргументы и факты" предложил набор вопросов,
отражающих не  только абсолютное отсутствие представления о разведывательной
службе, но и попытку представить ПГУ в крайне невыгодном свете. Я дал ответы
на  все  вопросы,   добавив  к  ним  следующее  обращение:   "Мне   пришлось
комментировать  чьи-то  измышления,  опровергать  недобросовестные  вымыслы,
рассчитанные,  по-русски  говоря,  на  простака.  Но  терпение  -  одна   из
добродетелей разведчика, и я отвечал серьезно и добросовестно.
     Боюсь,  дело не  в  том,  что наша читающая  публика верит стереотипам,
которые создают Дж. Баррон (американский автор ряда книг  о КГБ) и компания,
авторы  детективных  романов  невысокого пошиба  или  предатели,  пытающиеся
спрятать под ворохом "разоблачений" иудино клеймо...
     Хотелось  бы,  чтобы  не  только  читатели,  но прежде  всего  те,  кто
формирует общественное  мнение,  подходили  к этим  стереотипам  со  здравым
скептицизмом... Если  в этом требуется  наша  помощь,  мы всегда  готовы  ее
оказать" (АиФ, 1990, No 34).
     На  этом,  к  сожалению, контакты  ПГУ  с еженедельником  прекратились.
Разоблачение зловещей роли  КГБ было стабильной  темой  влиятельного  в годы
расцвета  перестройки еженедельника  "Московские  новости".  Пишущие девушки
"Московских   новостей"  с   каким-то  прозелитским  новомышленческим  пылом
набросились  и на разведку,  не особенно  заботясь  о достоверности  фактов,
логичности  изложения. По  мере  того  как  конкуренция  на  газетном  рынке
нарастала,   а  популярность   еженедельника   падала,  журналистки  шли  от
пересказывания изданных за рубежом писаний изменников, вроде Гордиевского, к
переложению  анонимных  рассказов  людей,  выброшенных из разведки. Злые при
всей  их  пустопорожности выпады  в мой адрес  пришлись на тяжелый  период -
начало октября 1991 года. Я пытался  найти защиту у  редактора и получил еще
один плевок от той  же пишущей девушки. Демократическая печать всегда права?
Я сдался. Мне кажется, что кто-то излил  на меня свою досаду за  неудавшуюся
личную жизнь.
     Встречи с людьми, не  входящими в круг официальных связей разведки  или
ее  источников,  позволили  не  только  разъяснять  общественности  смысл  и
особенности  нашей работы, отстаивая  тем самым и интересы  КГБ. В общении с
журналистами, народными депутатами, учеными, предпринимателями для меня стал
открываться новый мир. Я увидел честных, искренне озабоченных судьбой страны
людей, которые пошли в  политику отнюдь  не  из соображений  личной  выгоды.
Нельзя было не соглашаться со многими горькими замечаниями в адрес КПСС и ее
попыток  модернизировать  частности,   сохраняя  в  целом  старую   систему.
Откровением  были  беседы  с  некоторыми  российскими  депутатами  из  числа
сотрудников КГБ, в частности с Б. Т. Большаковым, работавшим в управлении по
Ивановской  области.  В руководстве КГБ  к нему относились с опаской - он не
скрывал своих  симпатий к  Б. Н.  Ельцину и не хотел проводить в  российском
парламенте   официальную   комитетскую  линию.  Б.  Т.   Большаков  оказался
энергичным,  увлеченным  и   убежденным  человеком   со  своим  -  острым  и
справедливым - взглядом на жизнь.
     Побывал  в  ПГУ и один из популярных политических  деятелей наших дней,
председатель одного  из  комитетов  Верховного  Совета  СССР  Ю.  А.  Рыжов.
Отношение   Рыжова  к   КГБ   в   нашей  среде  расценивалось   как   весьма
недоброжелательное,  и беседа  началась  настороженно, с опаской. Оказалось,
что нельзя верить чужому мнению, даже если это мнение твоего начальника. Наш
разговор  был на  редкость интересен и содержателен. Юрий Алексеевич изложил
свои  взгляды  на концепцию  безопасности  государства, на недавно  принятый
закон  об  органах государственной безопасности  -  взгляды умного, опытного
человека с действительно широким кругозором.
     В ходе встреч и интервью выявились вопросы, более других интересовавшие
общественность. Например, был ли КГБ причастен  к покушению на римского папу
Иоанна   Павла  II?   В  августе  1985   года  в   составе  делегации   ПГУ;
возглавлявшейся тогдашним начальником разведки В. А. Крючковым, мне довелось
побывать  в Болгарии  и участвовать в  официальных  и  дружеских  встречах с
болгарскими коллегами. Вопрос о покушении на папу Иоанна Павла II и о судьбе
болгарского  гражданина Антонова, обвиненного  в  причастности  к покушению,
естественно,  нас  интересовал. Насколько  я  мог  понять,  КГБ  какими-либо
достоверными  сведениями по  этому делу  не  располагал. К  моему удивлению,
начальник болгарской разведки В. Коцев совершенно  категорически заявил, что
его  служба  к  Антонову  отношения  не  имеет.  Вопрос  затрагивался   и  в
обстановке, располагающей к  большей откровенности, но Коцев твердо стоял на
своем. За прошедшие годы ни по официальным, ни  по иным каналам не поступало
сведений, позволяющих подвергнуть сомнению его искренность.
     Или  другой  вопрос.  Был  ли  КГБ  причастен   к  убийству  в  Лондоне
болгарского диссидента Маркова?  Какие-либо документы, свидетельствующие  об
этом,  в делах  и архивах  ПГУ не обнаружены. Служебного расследования  я не
проводил.
     Еще  вопрос:  занимается  ли   разведка  политическими  убийствами?  На
протяжении многих лет усилиями наших западных оппонентов создавался зловещий
облик  советской разведки, всемогущей и  безжалостной организации. Основания
для обвинений разведки в убийствах политических противников советской власти
за  рубежом были.  Указания о ликвидации конкретных лиц отдавались с  самого
высокого политического  уровня. Разведка выполняла  их.  Последней операцией
такого  рода  было убийство С.  Бандеры  в 1959  году.  Примечателен  период
проведения этой акции - после XX съезда, в атмосфере мирного сосуществования
на международной арене  и  реформаторских побуждений внутри  страны.  Старые
привычки уходят трудно.  КГБ  был  причастен  и к перевороту в Афганистане в
декабре  1979  года,  когда  был убит X. Амин.  Но мне не  доводилось видеть
достоверной информации  о  том, планировалось ли это  убийство  заранее, или
Амин пал случайно жертвой штурма его резиденции. С  полной уверенностью могу
сказать, что сейчас советская разведка не занимается убийствами. Очень  хочу
надеяться,  что  никогда никакая  власть  не  будет  заставлять  разведчиков
убивать людей.
     Вот  вопрос, который  задают  очень часто. Используется ли  шантаж  при
вербовке агентуры? Время  диктует и образ мышления,  и способы  деятельности
разведки, как, впрочем,  и иных государственных и  общественных  институтов.
Наше  время  исключает  возможность  такого  нажима   на  интересующего  нас
человека,  который  мог  бы  квалифицироваться  как  шантаж.  "Лошадь  можно
подвести к воде,  но ее нельзя заставить  пить",  -  говорят наши английские
коллеги. Я  с ними согласен. На мой взгляд, в мирных условиях, когда речь не
идет о  жизни и смерти государства или людей  (война  - совсем другое дело),
шантаж   и   принуждение   разведке   не  нужны.   Более   того,   с   чисто
профессиональной, технической точки зрения они могут быть контрпродуктивны и
даже  опасны. Разведка должна  беречь  свое доброе  имя  и строго соизмерять
средства с целями. Мне пришлось работать с человеком, который  был привлечен
к  сотрудничеству  с  нами  в  конце   пятидесятых  годов  с  использованием
компрометирующих  его материалов,  то есть с  элементами шантажа.  Он не мог
забыть и простить пережитого десятки лет назад унижения. Мы с ним расстались
мирно и по-доброму. Уверен, что он был бы нашим искренним и полезным другом,
если  бы  в свое  время  наши  коллеги  больше  интересовались  человеческой
натурой.
     И этот  вопрос я слышу нередко. Много ли в ПГУ партаппаратчиков и детей
высокопоставленных родителей? Существовал порядок, в соответствии с  которым
на  работу  в  ПГУ  командировались партийные  работники.  Этот  же  порядок
распространялся на МИД  и,  возможно, на  другие  учреждения.  Партработники
проходили  полный курс обучения в институте имени Андропова  и выпускались в
несколько  более  высоком  звании, чем  обычные  слушатели,  - капитана  или
майора. Они назначались на более высокие, но не руководящие должности.  Годы
работы в  партийных  и комсомольских  органах засчитывались в  стаж воинской
службы. Ни один из бывших партийных работников в  последние  годы не занимал
руководящей должности в ПГУ - от начальника отдела и выше. Получив некоторые
преимущества на старте, в дальнейшем они не пользовались режимом наибольшего
благоприятствования, но служили как все. В их числе есть и очень  способные,
и  посредственные   работники.   Погоды  в   ПГУ   они   не   делают.   Дети
высокопоставленных   родителей  в   ПГУ  есть,  как  и  в  любом  престижном
государственном  ведомстве.  Проблем  с ними  у меня  не возникало. До конца
своей работы я так и не удосужился попросить кадровиков дать мне их  список.
Возможно,  это  помогло мне  избежать  упреков в  протежировании кого-то  из
отпрысков "хороших семейств". Нас  интересовало не социальное  происхождение
сотрудника, а его деловые способности и порядочность.
     После  краха КПСС зазвучали обвинения в том,  что ПГУ помогало аппарату
ЦК создавать  каналы  для  перекачки  партийных  капиталов  за  рубеж.  Дело
обстояло  не  так.  В  свое  время  ПГУ  выполняло   поручения  Политбюро  и
организовывало  передачу   денег   зарубежным   компартиям.   Эта   практика
существовала  с  двадцатых годов,  имела  не  партийный,  а  государственный
характер и  продолжалась до начала 1990 года. Политбюро,  Совмин, КГБ,  ПГУ,
все другие государственные и  общественные организации были частями  единого
гигантского  механизма.  Постановления Политбюро подлежали  неукоснительному
исполнению. Разведка была одним из немногих органов, который был в состоянии
реально выполнять указания, а  не  только  отчитываться об  исполнении,  чем
частенько  грешили остальные компоненты государственно-партийной машины. Мне
в разные периоды своей жизни  приходилось и получать пачки иностранных купюр
на   пятом   этаже  третьего  подъезда   здания  ЦК   КПСС,  где  размещался
Международный отдел,  и передавать их адресатам. Это была задача, не имеющая
прямого  отношения  к  разведывательной   деятельности  и  требовавшая  лишь
некоторых  технических  навыков.  Не  помню  случая,  чтобы   наши  операции
фиксировались спецслужбами. Скандалов не было. Работать с членами компартии,
то  есть привлекать их к  негласному сотрудничеству, разведке было запрещено
Центральным Комитетом КПСС.

     Новые контакты помогали руководителям ПГУ выходить за пределы знакомого
мира  дисциплины,  устоявшихся служебных  отношений,  традиций,  ставить под
сомнение столь недавно казавшиеся непреложными истины. Судя по  разговорам с
руководителями  других  подразделений  комитета,  у  них такая  практика  не
привилась.  Это удивляло. Ведь  Крючков практически  ежедневно встречался  с
представителями   самых   различных   организаций,   движений,   депутатами,
общественными   деятелями,   зарубежными   визитерами.   Он   настаивал   на
необходимости  контактов работников комитета с  общественностью,  и  в то же
время дело  не шло. Тяжело  расставаться с  устоявшимися привычками.  Тяжело
начать разрушать стену между народом и ведомством,  которая  так старательно
возводилась, укреплялась,  цементировалась и бетонировалась более семидесяти
лет...



БЕРЛИН - ПРАГА - СОФИЯ - ВАРШАВА - ГАВАНА

     Начало апреля  1989  года. Первая моя  официальная  поездка в  качестве
начальника  ПГУ в Восточный  Берлин  по  приглашению  руководителя  Главного
управления "А" МГБ ГДР Вернера Гроссмана.
     Я впервые в Берлине, но с Гроссманом  встречался в Москве, когда он был
первым  заместителем  начальника  разведки,  а  я  работал  в информационном
управлении. С немецкими  коллегами мне приходилось тесно взаимодействовать в
Индии, а затем в Иране. Я проникся к ним глубочайшим уважением и, если здесь
уместно  такое слово, любовью. У немцев можно было учиться преданности делу,
способности организовать агентурную  работу  в самых сложных условиях и, что
чрезвычайно  важно, обязательности.  Если  немецкий  коллега  обещал  что-то
сделать, можно не  сомневаться, что  он  исполнит свое слово точно и в срок.
Пунктуальность и обязательность были непременными элементами наших отношений
с  представителями  и других  "братских" разведок,  но немцы выделялись и на
этом  фоне.  Меня  радовала немецкая основательность в  оценке  ситуации,  в
умении   разобраться   в   мутном   потоке   информации   и   дезинформации,
захлестывавшем  все разведывательные службы  в Иране.  Информации, оценкам и
прогнозам  немецких  друзей  можно  было  верить. Со  своей стороны я честно
делился  с резидентом  МГБ ГДР Б. всеми данными, которые были в распоряжении
моей резидентуры. Мы редко  общались  в неофициальной обстановке -  работать
надо было много, события  держали  нас в постоянном  напряжении.  Изредка  я
бывал у Б., чаще он приезжал в наше посольство.  Мы могли гарантировать, что
здесь наши беседы  никто подслушать не может. Немцы же обнаружили  во многих
служебных помещениях десятки специальных подслушивающих устройств.
     Так что я направлялся в Берлин в самом добром расположении духа, хотя и
не  без  некоторого волнения.  Репутация  восточногерманской  разведки  была
заслуженно  высокой  не  только в  ПГУ,  но и  среди  разведок  всего  мира.
Официальные   переговоры  с  коллегами  представлялись   делом   сложным   и
ответственным.
     Нашу делегацию разместили в пригороде Берлина. Вся атмосфера  встречи и
общения с коллегами была исключительно теплой, откровенной и товарищеской.
     Переговоры  с В. Гроссманом и его заместителями прошли  по-деловому. Мы
обменялись мнениями по  ситуации  в мире и Европе и пришли к выводу, что при
всех  положительных  сдвигах в  обстановке,  в частности  в области ядерного
разоружения,   нет  оснований  для   того,  чтобы   ослаблять  бдительность.
Разумеется,  даже не  возникало  вопроса о возможности  снижения  активности
наших  служб. Более того,  мы отметили,  что  возникают новые  международные
проблемы,  требующие  нашего  пристального   внимания.  Переговоры  немецкие
коллеги с моего  согласия записывали на магнитную ленту, и, видимо, где-то в
неразобранных архивах МГБ ГДР хранится стенограмма.
     Подробные  записи  вели  мои  товарищи.  Записи  были  обработаны  и по
возвращении  в  Москву  доложены  запиской  ЦК  КПСС  и  в  несколько  более
развернутом виде Комитету госбезопасности. Во время переговоров  обе стороны
воздерживались от упоминания своих конкретных разведывательных возможностей,
то есть  не  раскрывали друг  перед другом  агентуры. Это железное правило и
условие  неукоснительно  соблюдалось  нами  во взаимоотношениях  с братскими
службами. Очень редко разрабатывались совместные операции по агентурному или
техническому  проникновению  в  иностранный  объект.  Такие   операции  были
исключением, но  не  правилом. Агентура - это самое  ценное достояние каждой
разведки, то, без  чего  служба  не  может существовать. Наше содружество  с
восточноевропейскими   разведками   основывалось  на   взаимном  уважении  к
интересам друг друга.
     Немецкие коллеги не затрагивали вопроса о связях МГБ ГДР с европейскими
террористическими  группировками.  У нас не было  ни малейших оснований этот
вопрос  поднимать.  Представительство КГБ СССР  при МГБ  ГДР  не располагало
информацией о таких связях, и, думаю, Главное управление "А" к этим делам не
имело отношения. Не говорили немецкие  товарищи  и о  деятельности ведомства
Шалька  Голодковского,   занимавшегося  тайными  коммерческими   операциями.
Кое-что  об этом было нам  известно, но задавать прямые вопросы Гроссману мы
сочли неуместным  и нетактичным.  Главное управление "А" к ведомству  Шалька
отношения не имело.
     Ключевым  событием  визита  была  встреча  с  министром государственной
безопасности ГДР Э. Мильке. Министр казался личностью почти легендарной. Ему
исполнилось восемьдесят лет, по  случаю  чего  он был удостоен  звания Героя
Советского  Союза.  Немецкие  коллеги  упоминали  имя  Мильке  с  внутренним
трепетом, наш представитель Г. Ф. Титов называл его только "министр".
     Министр   оказался  очень  небольшого   роста,  чрезвычайно  энергичным
человеком,  привыкшим  к  беспрекословному  послушанию.  Он   говорил  один,
перемежая немецкий русскими фразами.
     Мильке не тратил  времени на дипломатические  любезности. Его беспокоил
усиливающийся    нажим   Запада    на    ГДР,   непрерывная,    изматывающая
пропагандистская  война  против  республики.  Еще  большую  тревогу  у  него
вызывало  развитие  событий в  Советском Союзе.  Он  говорил об угрозе  делу
социализма,   предупреждал  о  недопустимости  утраты  КПСС   контроля   над
процессами  демократизации.  "Это,  естественно,  ваши  внутренние дела,  вы
можете  разбираться в  них сами,  вы сможете выжить. Но  если в СССР  рухнет
социалистический строй, то рухнет и ГДР. Нас всех  и наших детей повесят, не
пощадят  никого"  (Мильке  не  повесили.  Восьмидесятичетырехлетний  старик,
заключен в тюрьму в 1990 году).
     Тревога министра  была вполне оправданной. Однако настораживало то, что
ни  сам  Мильке, ни,  судя  по всему, его коллеги по  Политбюро не  пытались
вглядеться  в суть  происходящих  в ГДР процессов -  экономического  застоя,
брожения в обществе, роста  оппозиционных настроений.  Имели значение только
внешние факторы: пропагандистское  наступление Запада и ослабление советской
опоры. И то и другое было опасно,  но  страшнее  оказывалась неспособность и
нежелание  стареющих   политических  мудрецов  в  СЕПГ  распознать   глубину
изменений, происходящих в мире и их стране.
     Осенью  того же года я вновь  побывал в  ГДР  на отдыхе.  Тихий городок
Табарц  в  поросших лесом горах  Тюрингии,  прекрасная вилла  располагали  к
спокойным размышлениям. Покой, однако, не  приходил. События развивались все
быстрее, нарастал поток людей, покидающих ГДР, начинались волнения во многих
городах   республики.   Приближающийся   крах   режима  можно  было   видеть
невооруженным глазом. Его  видели все, кроме  тех, кто должен был  погибнуть
под обломками социалистического строя, - руководителей СЕПГ.
     В  дружеском  общении  с  иностранными  коллегами  разведчики  избегают
критики в адрес своего  профессионального или политического руководства. Это
не только  вопрос  такта.  Недовольный  человек  уязвим, его слабая  сторона
фиксируется  и может быть  использована  коллегами  в  своих интересах, ведь
обстоятельства в нашем мире постоянно  меняются. Лучше не давать поводов для
искушений. Осенью  1989  года немецкие друзья отступили от  этого неписаного
закона. Они распознали слепоту людей,  которые десятки лет вели их за собой,
убедились  в их  полной беспомощности,  с  ужасом смотрели, как  рушится все
вокруг. СЕПГ безжалостно  эксплуатировала органы  безопасности  и  завела  в
безысходный  трагический  тупик  десятки  тысяч  умных,  дисциплинированных,
преданных своему долгу людей.
     Развитие событий в Восточной Европе не было неожиданным для ПГУ. Первый
большой  документ,  который я  прочитал,  оказавшись  за  столом  начальника
разведки,  был  посвящен  оценке  ситуации  в  этом  регионе.  Выводы   были
неутешительными, шансы на выживание у союзных режимов были малы. Перестройка
в Советском  Союзе  нанесла смертельный удар не  только  КПСС, но и в первую
очередь  всем  "братским"  партиям,  вскрыла шаткость  их  внутренней опоры,
органические дефекты общей для всех государственно-партийной и экономической
системы.
     Разведка пыталась  спасти  то,  что  возможно,  сохранить  отношения  с
восточноевропейскими  спецслужбами,  нащупать  те  области,  где  совпадение
государственных интересов диктовало бы продолжение сотрудничества.
     Наши  отношения  с  восточноевропейскими  коллегами, по меньшей мере  в
последние годы,  были действительно равноправными и взаимовыгодными.  Мы все
работали  на  свои  государства,  защищали  свои  национальные  интересы,  и
официальная доктрина социалистического  интернационализма  в нашем случае не
вела  к  попыткам  получения  каких-то  односторонних  преимуществ.  Попытки
наладить многостороннее взаимодействие между разведками не  были  рассчитаны
на  то, чтобы создать  некую  международную суперслужбу под контролем  СССР.
Напротив, они  должны были позволить всем  нам  получать максимальную пользу
для  своего  государства.   С   профессиональной  точки  зрения   дело  было
перспективным.
     Памятником  нереализовавшейся  перспективы  стоит  в  конце  Ленинского
проспекта великолепное современное  здание, скрытое от  постороннего глаза в
березовой роще. Здание предназначалось для проведения многосторонних встреч,
строилось оно пять лет и было завершено  лишь к маю 1991 года. Представители
нескольких иностранных разведок, приезжавших в Москву  на переговоры  с ПГУ,
успели  пожить в этом  доме. Им будет, видимо,  интересно узнать, что именно
там проходили некоторые совещания заговорщиков накануне августовских событий
в  Москве.  Круг  официальных,  но  негласных   связей  ПГУ  с  иностранными
разведками весьма широк. Профессия накладывает свой отпечаток на человека. В
числе многих коллег, с которыми пришлось познакомиться в последние годы, нет
ни одного, кто  вызывал бы  малейшее  чувство неудовлетворенности. Общение с
ними  было  полезно  и неизменно  приятно. Мне  жаль, что не могу назвать их
имен. Они работают. В отличие от меня.

     Май  1989 года. Короткая поездка в Прагу вместе с  новым представителем
КГБ при Федеральном министерстве внутренних  дел ЧССР Б. Н. Воскобойниковым.
Мы  знакомимся  с   чехословацкими  коллегами,  обсуждаем  состояние  нашего
взаимодействия  с  недавно назначенным  начальником  чехословацкой  разведки
Водражкой.    Настроение     у    коллег     пасмурное.     Неопределенность
внутриполитической ситуации,  нарастающее оппозиционное движение и  неловкие
попытки  руководства КПЧ не  допустить  повторения пражской весны 1968  года
деморализуют  разведку.  Чехословакия  испытывает  экономические  трудности,
ассигнования   на   разведывательную   деятельность   урезаются,   предстоит
сокращение личного состава МВД. Коллеги весьма приветливы и дружелюбны, но у
меня   складывается  впечатление,  что  они  утратили  интерес  к  работе  и
настороженно прислушиваются к биению сердца собственной страны.
     Интерес к  ситуации в Советском Союзе у всех весьма велик. Мы настроены
оптимистически и пытаемся передать свое настроение коллегам - Советский Союз
пройдет  сложный  период  и выйдет  из  него  обновленным,  демократическим,
экономически  сильным.  Содружество социалистических государств не исчерпало
свой  позитивный потенциал  и должно сплотиться на  новой  основе. Соратники
воспринимали   наши   разъяснения  внимательно,   но   без   энтузиазма.  Их
политический опыт был богаче нашего.
     Не вызывали у друзей отклика и наши ссылки  на сохраняющуюся  опасность
со стороны США и Запада. Во всяком случае, вопрос  о взаимодействии в работе
по "главному противнику" не возникал.
     Мне  показалось,  Водражка с  облегчением  воспринял  завершение  наших
переговоров. Заверил в неизменной готовности  оказывать всемерное содействие
Б.  Н.  Воскобойникову  и  любезно  ознакомил нас  с  городом.  Сбылась  моя
старинная мечта  - мы побывали  в  трактире  "У  чаши",  где  проводил время
незабвенный бравый солдат Швейк.  Полюбовались на засиженный  мухами портрет
государя императора, выпили по кружке пива.  Бравый солдат частенько  утешал
меня в трудные минуты, в  нашей семье  любили  цитировать его изречения, и я
мысленно  поклонился  Я.  Гашеку,  написавшему одну  из самых близких  моему
сердцу книг.
     За  два  дня пребывания  в  Праге удалось  встретиться с послом СССР  в
Чехословакии  В.  П.  Ломакиным.  Беседа  была  неудачной. Бывший  секретарь
Приморского крайкома  КПСС  не мог объективно  оценить  перспективу развития
событий   в   ЧССР,   ориентировался  на   "твердых  марксистов-ленинцев"  в
руководстве КПЧ и не одобрял чужих мнений.
     Наше  взаимодействие с чехословаками - более формальное, чем реальное -
продолжалось до  1991  года  и  было прервано  по  инициативе  чехословацкой
стороны.  Процесс  распада  Варшавского  Договора  во  всех его  проявлениях
развивался неумолимо.

     22 июня 1989  года я  стоял на  перевале  Шипка в  Болгарии, у подножия
памятника русским воинам, сложившим здесь головы сто с лишним лет назад. Это
святое место для  каждого  русского  и каждого  болгарина,  память  о  нашем
кровном родстве, о нашей общей истории. Они почти забыты в многонациональном
Советском  Союзе -  Скобелев,  Гурко, Драгомиров,  Столетов, Щеголев  и др.-
более двухсот тысяч погибших русских солдат и офицеров. Они были участниками
того же  великого  дела,  которому служим мы  - делу  величия  и  укрепления
России. Европейская  дипломатия на Берлинском конгрессе не позволила  России
воспользоваться плодами подвига ее бойцов.
     Мы в гостях  у близких друзей, у болгар. Ситуация в их стране несколько
стабильнее, чем в  остальной Восточной Европе, оппозиция малочисленна, и все
ее  активисты  известны  органам  безопасности  наперечет.  Однако   грозные
признаки нарастают и  здесь. Экономика топчется  на  месте. Т. Живков правит
жесткой  рукой, он  диктатор  в полном смысле этого слова. Кто-то  из друзей
рассказал,  что  Живков  с  тревогой  взирает  на  политические  процессы  в
Советском  Союзе,  не одобряет  их.  "Мы  брали власть вооруженной силой,  -
говорит  Живков в своем окружении, -  и, если понадобится, вооруженной силой
будем ее отстаивать". Болгарию лихорадит кампания по "восстановлению имен" -
насильственная  болгаризация  турецкого меньшинства.  Наши  коллеги  в  этой
кампании  непосредственно  не  участвуют,   излагают  не  очень  убедительно
официальную  позицию.  Их  отношение  к  происходящему  в некоторой  степени
двойственное. Как болгары, они  видят неотвратимую  угрозу  своей  стране  в
быстром росте турецкой части населения - при таких темпах лет через тридцать
турки из меньшинства превратятся в большинство  и болгары могут возвратиться
к исторической исходной точке - мусульманскому господству. Опасения у коллег
вызывают методы властей, реакция мирового сообщества,  возможные последствия
кампании. Судя по их высказываниям, кампания готовилась келейно, в окружении
Живкова, и основывалась на весьма приблизительных расчетах.
     Эта картина нам  знакома, она с удручающим постоянством повторяется и у
нас,  и  в  братских  странах.  Руководство  утратило  способность   заранее
просчитывать  последствия  своих  действий,  оно  слишком  уверено  в  своем
всесилии,   интеллектуальном  превосходстве.  Собственные   предрассудки   и
заблуждения оно  считает государственной  мудростью.  Нам  понятны  сомнения
болгарских товарищей, поскольку таким же образом у нас  была начата и сейчас
еще катится по стране антиалкогольная кампания -  благие цели,  умозрительно
составленная  схема  их  достижения, олимпийское  безразличие  к  психологии
народа,   экономической   ситуации  в   стране.   Болгары  тоже   улавливают
определенное сходство между такими, казалось бы, разноплановыми  кампаниями,
и оно их не радует.
     Наша  делегация  встречается  с министром  внутренних дел  Г.  Таневым,
заведующим сектором в  административном отделе  ЦК БКП Палиным. У  Палина ко
мне вопрос - работал ли я  раньше в аппарате ЦК КПСС? Узнав, что я с молодых
ногтей работаю  в разведке,  Палин  не может скрыть своего удивления. Миф  о
том,  что в  СССР человек может  достичь заметного положения,  только пройдя
через партийное горнило, видимо, глубоко  укоренился у болгарских товарищей.
(Так ли уж заблуждался Палин, подумалось мне.)
     Главный объект  работы  болгарских друзей  -  это Турция  и южный фланг
НАТО.  Наше  взаимодействие  на  этом  направлении  плодотворно,  и  деловое
обсуждение, по существу, этим ограничивается.
     Болгары более, чем чехи,  восприимчивы к тезису об американской  угрозе
системе  социализма. Президент Рейган,  выступая  в конгрессе США 9 февраля,
говорит  о  том,  что  американцы сделали  мир во  всем мире  более прочным,
опираясь  на   силу.  Бывший  президент  Никсон  примерно  в  то  же   время
предупреждает,  что  Восточная  Европа  превратилась в  бочонок  с  порохом,
который  может в  любое время взорваться.  Предупреждая об опасности взрыва,
Никсон  призывает  использовать  современные средства  массовой  информации,
чтобы  разорвать тиски  восточноевропейских режимов и оказывать материальную
поддержку тем,  кто  выступает против  этих режимов (Форин аффэйрс. 1989, No
1). Нажим Запада усиливается по мере ослабления Советского Союза. Срок жизни
восточноевропейских режимов уже отмерен.

     В  декабре того же года я  побывал  в Польше, где уже  произошла  смена
власти  и  правительство   возглавил  Т.  Мазовецкий.  Польские  коллеги  не
утрачивают оптимизма и выражают твердую уверенность, что  ни одна власть без
них не обойдется. Думаю, что они правы.
     Контакты  ПГУ с  разведслужбами восточноевропейских стран продолжаются.
Ушла в прошлое атмосфера полной открытости, отношения стали несколько суше и
корректнее.  Потребуется  время,  чтобы  реальные  государственные  интересы
подтолкнули нас друг к другу.

     В феврале вместе с заместителем начальника ПГУ  Н. С. Леоновым летим на
Кубу:  Николай  Сергеевич  великолепно  знает  Латинскую  Америку,  свободно
говорит по-испански, знаком со многими выдающимися деятелями этого  региона.
Его эрудиция беспредельна,  манера изложения  ярка и интеллигентна. За время
полета от Москвы до Гаваны я прохожу краткий курс латиноамериканской истории
и политики.
     Визит на Кубу планировался давно, и откладывать его никоим образом было
нельзя.  Советско-кубинские  отношения,   столь  тесные  и  безоблачные   на
протяжении десятилетий, начинают омрачаться. Держава слабеет,  все очевиднее
становятся признаки грядущего распада, и  былые друзья превращаются в обузу.
В  советской  печати звучат  антикубинские нотки,  советские политики едут в
Майами,  где встречаются  с  кубинскими  эмигрантами, нарастают  трудности в
экономических отношениях.
     Наша задача - подтвердить коллегам свою неизменную заинтересованность в
сотрудничестве  двух разведок, изложить свой  взгляд на ситуацию в Советском
Союзе  и в  мире, обсудить совместные действия  по ряду  направлений.  В ПГУ
ценят  кубинских  товарищей - конфронтация  маленькой  страны  с  чудовищной
военной,  экономической, политической,  разведывательной махиной Соединенных
Штатов выковала  особую породу людей с  психологией Давида,  противостоящего
Голиафу. Этим людям  можно говорить  только  правду  -  без  недомолвок, без
душеспасительных    сентенций     и    "исторического    оптимизма",    этой
палочки-выручалочки в безнадежных ситуациях. Мы настраиваемся на откровенный
разговор.
     ...Горы  провинции  Пинар-дель-Рио  перенесены  в  действительность  из
старинного приключенческого  романа.  Русскому  глазу, привыкшему  к  мягким
линиям  и негромким  краскам родимых  пейзажей,  невозможно воспринять иначе
покрытые густыми зарослями отвесные склоны, скалы, ярчайшей голубизны  небо,
тянущиеся по дну неглубоких долин цепочки пальм. Кажется, остановись, вдохни
полной  грудью мягкий,  пахнущий смолой и медом  воздух, закрой на мгновение
глаза, а когда  откроешь, увидишь треуголку капитана Флинта и бронзовые лица
его матросов, волокущих  по склону сундук  с награбленным  золотом. В  горах
много пещер, и когда-то пираты действительно прятали в них свои сокровища.
     Так  добра, спокойна  и красива долина Виналес, что  невольно  мелькает
мысль: как неплохо было бы провести здесь  остаток  своих  дней,  неспешно и
многословно  писать воспоминания,  столь же  неспешно  перечитывать  две-три
вечные книги, никуда не стремиться и ничего не ждать.
     К  сожалению, приехали мы сюда из Гаваны  не для того, чтобы любоваться
пейзажами и думать о бренности бытия.
     Куба готовится к народной  войне,  к  отражению американской  агрессии.
Куба до  предела напрягает силы.  Кубой руководит железная воля легендарного
Фиделя.  Ему чужды человеческие  слабости. "Социализм или  смерть", - сказал
Фидель. "Социализм  или  смерть!"  -  откликнулись  эхом  митинги, собрания,
лозунги на ободранных стенах гаванских домов. "Социализм или смерть!", "Будь
что будет, но мы построим социализм!"
     В зеленом отвесном  склоне зияет черная, недавно пробитая дыра, ведущая
в  огромную  естественную  пещеру. В пещере  работают несколько  землеройных
машин, выравнивают ее стены. Неподалеку пробитый в горе тоннель длиной около
двухсот метров, за ним еще один тоннель. Строительство не завершено, поэтому
военное  имущество сюда пока не  завозится.  Хозяева объясняют  превосходные
тактические качества позиции - нанести прицельный авиационный удар по входам
в пещеры и тоннели враг не сможет: очень крутые склоны. Если же он осмелится
послать  сюда  вертолеты,  то их  встретит ракетный  и пулеметный  огонь  из
тщательно замаскированных укрытий на вершинах гор.
     Проехав   через   тоннели  и  миновав   маленький  шахтерский  городок,
взбираемся на склоны  горы.  Там выбиты штольни, в которых хранятся торпеды.
Лежат в норах тупорылые, одетые в серые чехлы из прорезиненной ткани морские
чудовища с надписями на русском языке. Часть торпед вывезена поближе к морю.
Ситуация вокруг  острова  накаляется, и  кубинцы не исключают, что США могут
нанести внезапный удар.
     Совсем недавно, вскоре после "этапной встречи" (слово "исторический"  у
нас настолько  затерли, что даже на все способная советская печать стала его
стесняться)  глав  США  и  СССР  на  Мальте  американцы  легко,  как   муху,
прихлопнули  непокорного  панамского  диктатора Норьегу.  Как  выясняется  в
разговорах, Норьега  с помощью кубинских  братьев тоже готовился к  народной
войне  против  североамериканских империалистов,  рыл  тоннели, но,  видимо,
меньших размеров, создавал  тайные склады оружия в  горах. Все пошло прахом.
Норьега  оказался  жалким  трусом и  сдался  на милость  победителя. Кубинцы
говорят  о  нем  неохотно  и с  презрением.  "Но  война-то  замышлялась  как
народная? Как же  получилось,  что по  милости  единственного труса война не
состоялась?" - "У нас на Кубе все будет по-другому".
     Остров  изрыт тоннелями,  шахтами,  штольнями. В  подземных сооружениях
могут  укрываться  целые  дивизии  с   полным  штатным  вооружением,  боевые
самолеты, ракеты.  Вся Куба поделена на полторы тысячи военных районов,  и в
каждом  из  них  (это  в  дополнение  к  регулярным  силам)  созданы  отряды
самообороны,  которые  постоянно готовы  к войне.  В  тоннели, шахты и т. п.
вложен  труд   постоянно   работающих  двадцати   тысяч   человек,   деньги,
строительные  материалы. Всего  этого,  кажется,  хватило бы с лихвой, чтобы
дать каждому кубинцу приличное  жилье,  которого сейчас он лишен, привести в
порядок  потрепанную  красавицу  -  Гавану.  Руководители  думают  о  судьбе
революции и социализма. Будущее Кубы закапывается в землю.
     Подготовка  к  войне  ведется  тщательно,  с  вниманием  к  деталям,  с
размахом. И худшее, что могут сейчас сделать американцы, это воздержаться от
военной  провокации.  Нападение  на   остров  было  бы  триумфом  революции,
независимо от  исхода  схватки.  Эта мысль, показалось мне,  витает  в  умах
кубинских вождей, и они не уклоняются от конфронтации.
     ...Конфронтация  порождает своих  героев. С одним из них мы случайно (а
может быть, так устроили кубинские коллеги) встречаемся в знаменитой таверне
"Бодегита дель Медио" в Гаване.
     Когда-то,   в  стародавние   времена,  "Бодегита"  была  местом   сбора
артистической и писательской богемы.  Знаменитости пропивали здесь гонорары,
вели  литературные  и  политические  споры, оставляли  на стенах  автографы.
Когда-то было разрешено  расписываться на  стенах, столах,  дверях, потолках
всем  посетителям.   Стены  "Бодегиты",   увешанные   старинными  плакатами,
фотографиями,  газетными  вырезками,  мелкими  банкнотами  всех  стран мира,
изукрашены кружевом  бесчисленных  росписей  карандашом,  маслом, чернилами,
гвоздем,  вилкой.  Пабло,  Хуаниты, Родригесы  дня  сегодняшнего безжалостно
расписываются поверх автографов Пабло и Родригесов вчерашнего дня. Хемингуэй
был завсегдатаем "Бодегиты", пил здесь мохито -  разбавленный ром со льдом и
свежесорванными листочками мяты, что и подтвердил собственноручной подписью,
демонстрируемой у стойки.
     Капитан  революционного торгового  флота республики Диего Санчес мог бы
украсить своим портретом и революционный плакат, и приключенческий  роман  -
мужественное  загорелое  лицо,  короткая  с проседью  борода,  орлиный  нос,
мускулистые руки, энергичный взгляд. На днях американский сторожевик пытался
остановить  судно, которое вел капитан, для досмотра на предмет  обнаружения
наркотиков. Диего Санчес приказал своей команде вооружиться всеми подручными
средствами, то  есть баграми,  топорами  и  ломами,  и  пошел  на абордаж. С
воплем: "Они сошли с ума!" американский капитан был вынужден спешно отвалить
в  сторону. Затем  была  погоня. Используя свое превосходное  знание местных
фарватеров, Диего Санчес не дал американцу  настичь себя и, едва  не взорвав
машины,  вышел в кубинские  территориальные воды.  Янки  были  посрамлены. В
Гаване состоялся огромный митинг, и Фидель лично чествовал на нем капитана и
его героическую  команду. Кубинцы, несомненно, по-разному смотрят на жизнь и
мир, но  щелчок  по  носу американцам  доставляет каждому  из  них  истинное
удовольствие. Это торжество простой общечеловеческой справедливости.
     ...Фидель принимает нас поздно, в одиннадцать часов вечера, и медленно,
размышляя вслух, ни о чем не спрашивая, говорит до двух часов ночи.
     В  кабинете холодно,  работает мощный кондиционер.  На вожде  революции
зеленая куртка, зеленое кепи,  его  борода  совсем поседела. Он движется  не
торопясь, возвышаясь над  окружающими на полголовы, тяжело садится за  стол,
низко склоняет голову, смотрит из-под козырька кепи немигающим, устремленным
куда-то далеко, сквозь  собеседников,  взглядом.  Я не уверен, что  он видит
нас. Более  тридцати лет  этот человек несет единоличную ответственность  за
каждое решение,  большое и  малое, за судьбу  Кубы.  Он  взвалил на себя эту
ответственность сам, он формировал общество по своему замыслу.
     Вождю кубинской революции тяжело.  Он этого не скрывает. В прошлом году
расстреляли одного  из  его  соратников Очоа  за  причастность к контрабанде
наркотиков, осудили на двадцать лет тюремного заключения министра внутренних
дел  Абрантеса по тому же обвинению. Эти люди когда-то были революционерами,
но встали на преступный  путь и понесли суровое наказание. Фиделю мучительно
вспоминать об  этом, предательство боевых друзей, людей, которым  он  верил,
гнетет  его.  Но это  не самое  главное,  что  тяжким грузом давит на  плечи
Фиделя.   "Как   же  могло   случиться,  что  социалистическое   содружество
рассыпалось  так быстро, в  течение  нескольких  месяцев?" Кубинец прекрасно
знает ответ на свой вопрос,  но  щадит нас, представителей Советского Союза.
Ему и нам ясно, что никто уже не может рассчитывать на нашу реальную помощь,
пока мы не наведем порядок в своем  собственном доме. "Не важно, каким будет
Советский Союз. Не важно, будет ли он коммунистическим или нет. Важно, чтобы
он  выжил  и оставался  единым,  сильным  государством. Иначе  Кубе  и  всем
независимым  странам  третьего   мира   просто  не  выжить.  В   мире  будут
господствовать американцы".
     В  голосе  вождя  звучит  отрешенность.  Он говорит  о  планах  подъема
экономики ("...строительство  в бедственном положении.  Строить мы учились у
вас..."),  о  героических  бригадах  ("...они  работают  по  четырнадцать  -
шестнадцать часов  в сутки на строительстве..."), однако его мысли заняты не
тем. "Как  же получилось, что Хонеккера обвиняют в государственной измене, в
корыстных  преступлениях? Он честный человек.  Я  никогда  не поверю, что он
что-то присваивал.  У немцев  были  деньги, не учтенные в  партийной  кассе.
Такие  деньги  есть   и   у   нас.  Они  используются  для  оказания  помощи
революционным организациям, освободительным  движениям.  Почему же  обвиняют
Хонеккера?"
     Фидель категорически против  каких-либо послаблений и уступок, он знает
американцев, уверен, что любая уступка приведет к новым и новым требованиям.
"Куба  будет стоять  на  своем  и бороться. Народ  с  нами.  Народ  навсегда
останется с нами. На этом или на том свете..."
     Вождь  размышляет вслух. Ему шестьдесят четыре  года, он  думает о том,
какое будущее ждет Кубу.
     Кольцо сжимается,  давление  на Кубу  нарастает. Впереди  еще выборы  в
Никарагуа,  до  них  остается  десять  дней.   Там  будет  решаться   судьба
единственных союзников Кубы в Западном полушарии -  сандинистов. (На выборах
25 февраля сандинисты потерпели поражение.) Фидель размышляет. Выбора у него
нет.
     Кубинцы сами совершили  свою революцию, ни у кого не спрашивая совета и
ни на кого  не  опираясь. Затем они стали учиться у своих союзников.  Теперь
Фидель и его соратники извлекают горькие уроки из опыта союзников. Не поздно
ли? Назревает еще одна историческая трагедия - декорации расставлены, актеры
ждут выхода, звучит увертюра.
     А жизнь на острове идет своим чередом. Мы видим ее глазами иностранного
туриста,  располагающего  изрядным  запасом  твердой валюты. Валюты  у  нас,
правда,  нет, но  гостеприимные  хозяева  позаботились  о  том, чтобы  мы не
испытывали в  ней  нужды. Нет  у нас  в карманах и кубинских песо  за полной
ненадобностью.  Магазины   в   столице   практически  ликвидированы.  Товары
распределяются. Сувенирные товары, даже открытки продаются только на валюту.
     Нас  кормят  обильно и вкусно,  мы живем в великолепной вилле у  самого
синего   моря,  в  окно  приветливо  машет  разлапистыми  длинными  листьями
кокосовая пальма. Возят нас на протокольных черных  "татрах".  Других черных
машин на Кубе, похоже, нет. Едут по дорогам американские огромные "шевроле",
"доджи"  и  "понтиаки"  производства  пятидесятых  годов,  наши  "Москвичи",
"Жигули" и изредка "Волги". Машин сравнительно мало, если не считать стоянок
в центре, у основных правительственных учреждений.
     На  черных  "татрах"  нашу делегацию  везут  в  "Тропикану" - кабаре на
открытом  воздухе.  Это историческая  (с  1939  года)  достопримечательность
кубинской столицы.  На  стол ставятся бутылки  рома,  кока-колы, ведерко  со
льдом, и в одиннадцатом часу  вечера начинается шоу. (Цена входного билета -
без рома - сорок долларов.) Представление прекрасно. Его могли бы изобразить
Мопассан, Тулуз-Лотрек, а  из  русских  -  Куприн.  Радость  молодой  жизни,
яркость, движение. Десятки стройных  и изящных  мулаток, в минимальных  даже
для  тропиков  костюмах, - путешественника,  прибывшего из сумрачной  зимней
Москвы,  зрелище  слегка  ошеломляет. Затем,  в  зависимости  от  возраста и
количества выпитого рома, он начинает думать либо с грустью о том, что жизнь
прошла,  либо  с  тихой радостью о  том, что все еще, возможно, впереди. Это
продолжается часа три, затем перерыв и танцы для посетителей, а дальше - шоу
до  четырех часов  утра.  Мы  уходим в  перерыв.  Подобное же  представление
смотрим и в Варадеро - туристическом раю километрах в полутораста от Гаваны.
Все то же, но мулаток поменьше, а пляшут  они еще живее. Публика в восторге,
мы не скрываем своего удовольствия, и хозяевам это нравится.
     Варадеро  с  его многокилометровым чистейшим  пляжем, теплым неглубоким
морем - действительно рай на земле. Власти планируют окончательно превратить
его в резервацию для иностранных туристов, закрыв туда доступ кубинцам. Этот
уголок сытого и бездельного  мира не должен стать источником  разрушительной
буржуазной заразы.
     В Варадеро трудно думать о войне.
     Неделя на острове пролетела как один долгий, интересный день.
     Шестнадцать часов полета, восемь часов разницы во времени - и  мы снова
в Москве - сырой, холодной, взбудораженной своими неурядицами.

     Нашим    товарищам    -    сотрудникам   разведслужб    бывших    стран
социалистического   содружества   приходится   тяжело.   Прокатилась   волна
самоубийств  в  Чехословакии.  Люди  не  выдерживают   атмосферы  морального
террора, создаваемой вокруг них.  Власти новой Германии устраивают  судебные
процессы  над бывшими  разведчиками  ГДР,  обвиняя их в  шпионаже  в  пользу
иностранной  державы,  то   есть  ГДР,  ставшей   частью  единого  немецкого
государства.  В  мстительности  демократии  не  уступают  деспотиям,  только
расправа длится медленнее.



БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

     Когда-то в не столь отдаленные времена  в центральном аппарате  ПГУ,  в
его  руководящих эшелонах,  складывались  дружеские  компании,  нечто  вроде
небольших закрытых клубов. В компании входили люди,  связанные, как правило,
прошлой работой. Отношения  между  ними характеризовались полным отсутствием
формальности, с легкостью решались здесь и деловые, и личные  вопросы. Такие
компании  одно время  получил" в  ПГУ название мафии,  в чем  проявлялась не
столько  реальная оценка их влияния и методов деятельности, сколько присущее
нашим офицерам острословие. Существовали "дальневосточная", "скандинавская",
"американская" мафии. Их состав менялся, но какая-то скрытая от постороннего
глаза сила сказывалась прежде всего на решении кадровых вопросов.
     За  дружеским столом  (это был непременный  атрибут каждой компании), в
непринужденной  и  подогретой алкоголем атмосфере выносились  суждения о том
или  ином  человеке -  будь  то  рядовой  сотрудник или  руководитель любого
уровня. Сложившееся в узком кругу мнение редко бывало необоснованным, однако
оно носило отпечаток групповых интересов, не всегда совпадавших с интересами
службы.  Высокое  начальство  периодически  предпринимало  попытки  нарушить
корпоративные наклонности разведки, влить в нее свежую кровь. На руководящие
посты  в  ПГУ  назначались   выходцы  из  партийного   аппарата.  Участь  их
оказывалась  различной.  Некоторые из  них  в  силу полной  профессиональной
беспомощности  оказывались в деловой  и  моральной изоляции  и по  истечении
некоторого   времени   бесследно  исчезали.   Другие   приспосабливались   к
обстоятельствам,   примыкали  к  какому-то  кружку,  подпадали  под  влияние
ветеранов.  Их терпели,  приглашали  в  компании, постепенно они становились
своими  людьми, но  отсутствие личного оперативного опыта  не  позволяло  ни
одному   из   них   приобрести   неформальный   авторитет,   соответствующий
официальному статусу. Пришельцев со стороны в  ПГУ, равно  как и в МИДе,  не
жаловали.
     Как вспоминают старшие коллеги, В. А. Крючков, назначенный на должность
первого заместителя  начальника разведки, сразу  этой  специфики  не уловил.
Сделали  естественную  ошибку и  профессионалы руководители,  применившие  к
Крючкову  обычную  тактику   -  неформальные  договоренности,  массированное
давление  с разных,  казалось  бы никак  не  связанных  между собой, сторон,
навязывание готовых, не подлежащих критике и обсуждению, решений.
     Крючков  выдержал  нажим. Его  перспектива была определена заранее, и в
1975  году  он  был назначен начальником разведки. К  тому  времени  он  уже
разобрался  в существовании в ПГУ неформальных структур, распознал  механизм
их формирования и  функционирования и приступил к  систематической  борьбе с
ними.
     Примечателен  эпизод, рассказанный  мне одним из  его участников. В. А.
Крючков  был приглашен  своим  заместителем,  начальником научно-технической
разведки,  на ужин по случаю  пятидесятилетия  хозяина.  Когда гости изрядно
выпили,  завязался  разговор  на  служебные  темы.  Был  затронут  вопрос  о
пришельцах  в  разведку со  стороны. Эту  практику все,  кроме,  разумеется,
Крючкова, осудили и недвусмысленно  дали  понять новому начальнику разведки,
что непрофессионалам, включая и его самого, в этой деликатной работе  делать
нечего. Говорят, что активное участие в разговоре принимал и молодой генерал
О. Д.  Калугин,  которого  судьба  вновь  драматически  столкнула  с  В.  А.
Крючковым в 1990 году.
     Гонения,   развернутые   В.   А.   Крючковым  против  О.  Д.  Калугина,
выступившего с открытой критикой КГБ, приняли беспрецедентный, несовместимый
с  новой  общественной  атмосферой  характер.  Столкнулись  два непримиримых
старинных врага. Калугин  клеймил КГБ и лично  Крючкова, выступал в печати и
на митингах. Крючков действовал закулисно, чужими руками. Руководство ПГУ не
питало симпатий к Калугину. Бунт  генерала разведки,  даже отставного, плохо
сказывается  на  дисциплине.  Его  публичные  выступления  вызывали  нервную
реакцию у наших источников,  опасавшихся за свою судьбу и за будущее службы,
с которой  они  связали  жизнь. (В перерыве между  заседаниями XXVIII съезда
КПСС главный редактор  "Московских новостей" Е. В. Яковлев выразил  мне свое
возмущение решением о  лишении О. Д. Калугина воинского  звания и наград.  Я
изложил  ему эти соображения. Он их, естественно,  не разделил.) Мы, однако,
предвидели издержки открытой  конфронтации с  отступником и пытались убедить
Крючкова, что благоразумнее не привлекать внимание публики к  Калугину, надо
позволить ему выговориться.
     Думаю,  что именно  глубочайшая личная  неприязнь к  Калугину  побудила
Крючкова  идти  напролом.  Тот  же  мотив,  видимо,  побуждал   и   Калугина
ввязываться в прямую  конфронтацию с  председателем КГБ.  Вся история, таким
образом, уходила корнями во вторую половину семидесятых годов.
     Крючкову удалось тогда покончить с  группами влияния. Руководители  ПГУ
перестали  общаться друг с другом и подчиненными в неофициальной обстановке,
застолья  прекратились.   Между  коллегами  установились  корректные,   сухо
дружелюбные  отношения.  Это  отвечало  интересам  работы.  Надо было только
поддерживать  сложившийся порядок и  пресекать  попытки  возродить  подобные
группы,   продвигать   людей  не  по  достоинству,  а   по  признаку  личной
преданности.

     У начальника разведки одинокая жизнь. Очень узок круг людей, с которыми
он  может  откровенно поделиться  своими  заботами  и сомнениями по существу
всего  происходящего в разведке, вокруг разведки, в стране,  в  мире. Работа
приучает к  осторожности,  осмотрительности в словах и поступках.  Начальник
ПГУ должен быть  авторитетом для  людей необычных -  хорошо  образованных, с
опытом оперативной  или аналитической  работы,  обладающих  профессиональной
проницательностью,  мгновенно  распознающих  любую   фальшь.  Он   не  может
позволить  себе  ложного шага  даже  в кругу ближайших  товарищей по работе,
кстати, особенно в их кругу.
     Редкие гости - родственники или друзья из МИДа, выходы в консерваторию,
два часа тенниса воскресным утром.  Раз в месяц удавалось выезжать в город и
ходить   по  букинистическим   магазинам.   Вот,   пожалуй,  и  все.  Работа
захватывала, жизнь становилась ее частью.
     Удачная  карьера,  как  уголовное  преступление, наказывается  лишением
свободы.
     А как же книги - верные спутники на протяжении последних пятидесяти лет
жизни? Без них существовать невозможно. Демократизация открыла дорогу потоку
запрещенной, либо не одобрявшейся и не  издававшейся в Союзе литературы.  Б.
Можаев,  А. Солженицын, А. Приставкин,  Ю.  Домбровский,  Б.  Ямпольский, А.
Зиновьев,  В.  Войнович  -   целая  плеяда  известных  и  неизвестных  имен,
художников и мыслителей, засияла перед читателем.
     Фейерверком  вспыхнула  публицистика,  на  нас  обрушился град горьких,
остроумных,  негодующих слов,  непривычных  и  смелых  мыслей, звонких фраз.
Впечатление  от этого  града  несколько портило ощущение  вторичности. Часто
казалось, что многое из дерзкого и нового уже где-то встречалось  - то ли  у
предреволюционных   российских  публицистов,   то   ли  у  проницательных  и
талантливых  представителей  первой  и  второй  волны  эмиграции,  то  ли  в
"Фигаро",  то   ли  в   "Тайме"  или  "Шпигеле".  Возможно,   сходство  было
непреднамеренным, схожие ситуации рождают у схожих людей одинаковые мысли.
     И конечно,  всегда останутся по-настоящему интересными великие историки
русской земли - Н. Карамзин,  С. Соловьев и В.  Ключевский,  переизданные  в
последние годы.
     Литературы   было  достаточно.  Читать  приходилось  урывками,  быстро,
поздними вечерами. Боюсь, как бы не оставил меня вкус к чтению теперь, когда
все  двадцать  четыре  часа  в  сутки в моем  распоряжении. (Но  так  ли это
страшно? Надо просто присоединиться к большинству. Оно живет в мире "451° по
Фаренгейту" Брэдбери, где есть телевидение, но нет книг.)

     20  декабря 1990  года  внешняя  разведка  отмечала свое  70-летие.  20
декабря   по  традиции  каждый  год  отмечается  торжественным  собранием  в
Центральном клубе ведомства как день  рождения ВЧК - КГБ. ВЧК была создана в
1917 году, разведка - на три года моложе.
     Подготовка  и  проведение  всех  торжеств поручаются  Первому  главному
управлению, с докладом на собрании должен выступать начальник ПГУ.
     Мы  начинаем работу задолго до юбилея:  добиваемся учреждения знака "За
службу  в  разведке", договариваемся  о  чеканке  памятных медалей,  готовим
списки гостей. Это чрезвычайно  ответственная и деликатная задача, поскольку
нельзя обойти ни одно ведомство, ни одну  организацию, с которыми у нас есть
деловые  контакты,  надо  не  забыть  Верховные  Советы,  Моссовет,  ученых,
журналистов и, разумеется,  ЦК и горком КПСС.  Список выглядит внушительно и
политически  пестро.  Здесь  есть  некий  символ  -  разведка  не  партийное
учреждение, это общенациональный институт.
     По  издавна  заведенной  традиции,   юбиляра,   будь  то  человек   или
учреждение, начинают  поздравлять  с  утра. Для того чтобы облегчить  участь
поздравляющих и  не  заставлять их  ехать в далекое Ясенево, я размещаюсь  в
резервном  кабинете  начальника ПГУ на седьмом  этаже старого  здания КГБ на
Лубянке.  Кабинет просторный, обставлен мебелью,  бывшей в  моде  задолго до
войны,  -  карельская  береза, строгие  прямые линии, столы  покрыты зеленым
сукном.  На глобусе  границы довоенного  мира  - Прибалтийские  государства,
Восточная  Пруссия,  неразделенная Индия,  французская  Африка,  бельгийская
Африка.  На  письменном  столе  в специальной  подставочке  карманные  часы,
сделанные  в  Швейцарии  в  какие-то  доисторические для  нас  времена.  Вся
обстановка,  говорят, стояла в  кабинете В. М. Молотова  в ту пору, когда он
был  главой  Комитета информации.  Это  начало  пятидесятых  годов.  Кабинет
неудобен, доносится шум с улицы, летом в нем душно, зимой холодно, но  здесь
работали  мои  предшественники  -  В.  А.  Крючков,  Ф.  К.  Мортин,  А.  М.
Сахаровский, А. М. Панюшкин, П.  В. Фитин.  Порог  этого  кабинета я впервые
переступил в 1962 году, с душевным трепетом докладывая что-то  Сахаровскому.
Расставаться  с этими стенами  мне жаль, и я  долго отбиваюсь от предложений
перебраться  в  новое   здание  комитета,  поближе   к   председателю,   его
заместителям, залу заседаний коллегии. Лишь  необходимость разместить  вновь
создаваемый  КГБ России  вытолкнула в середине  1991 года  начальника  ПГУ с
насиженного места, и исторический кабинет занял глава  российского ведомства
В. В. Иваненко.
     20  декабря  1990   года   посетители   шли  потоком  -   от   Главного
разведывательного управления Генштаба, Министерства внутренних дел, от  всех
главных управлений и управлений КГБ, ветеранских организаций. На столе росла
гора  красивых приветственных  адресов, дежурные  не  успевали  приносить  и
уносить чашки с чаем и кофе. (Совсем недавно, лет семь -  десять тому назад,
это  был  бы  коньяк,  но  с 1985 года  порядки  ужесточились.)  Я  поддался
атмосфере  праздника, всеобщего дружелюбия и товарищества  и в  то  же время
нервничал,  текст доклада лежал на столе, я его  правил  уже  добрый десяток
раз, и тем не менее, казалось, что надо бы поработать над ним еще и еще.
     Скоро начало торжественного заседания,  как вдруг  по телефону сообщают
об  отставке  Э. А. Шеварднадзе с поста министра иностранных  дел  СССР. Это
ошеломляющая весть. Ясно, что наши тщательно спланированные торжества уходят
на второй план, умы государственных мужей заняты  не тем.  Воистину во  всех
человеческих делах присутствует случайность,  "фактор  кирпича,  падающего с
крыши".
     Праздничное настроение уходит. Однако приглашенные  собираются в клубе.
Я   с   облегчением  вижу  нескольких   знакомых   министров,   журналистов,
председателя Моссовета Г. X. Попова. Пришли и руководящие сотрудники МИДа во
главе с  первым  заместителем  министра  А. Г.  Ковалевым. Обычно  спокойный
Анатолий Гаврилович  явно взволнован, кажется,  отставки Шеварднадзе  он  не
ждал. Сейчас ему страстно  хочется  быть где-то в другом месте, подальше  от
шумного  сборища.  Однако А.  Г.  Ковалев настоящий дипломат.  Он  уклончиво
отвечает  на вопросы, стоически  выдерживает все  торжественное заседание  и
зачитывает приветственный адрес МИДа.
     В.  А.  Крючков зачитывает  обращение  Президента  М.  С.  Горбачева  к
разведчикам  по  поводу  юбилея. Слово  предоставляется  начальнику  Первого
главного управления. (Доклад привожу в сокращении.)
     "Время, в которое мы отмечаем  70-летие советской разведки,  сравнимо с
периодом  первых  лет становления нашего государства, защищать  безопасность
которого нам выпала честь. Тогда только что родившаяся республика, во  главе
которой стоял великий Ленин, отбивала атаки врагов, отстаивала свое право на
существование. Тогда решалась судьба новой, советской, России. Сегодня перед
страной и каждым  ее гражданином  вновь  встает задача небывалого масштаба -
сохранить  единство нашего  Отечества,  сбросить то, что  сковывает движение
вперед,  обновить  общество,  возродить притягательную силу социалистической
идеи. Вновь решается судьба нашего государства и народа...
     ...Из  материалов  того   периода  видно,  какие  замыслы  вынашивались
империалистическими  державами и  закордонными  белоэмигрантскими центрами в
отношении Советской  Республики. Заговоры, террор,  саботаж - именно  такими
методами  наши  противники пытались  достичь  своих  целей.  Им  были  чужды
соображения гуманности,  и не могут не  вызывать  протеста попытки оправдать
тайную войну против Советской России, обелить  ее врагов,  возложить вину за
бедствия, которые эта война причинила нашему народу, на большевиков, бросить
тень на  имя Ленина.  В  тяжелейшей  обстановке разворачивалась деятельность
разведки. И тем значительнее выглядят ее первые операции. Среди классических
акций  -  организация  нелегального  перехода в  СССР и арест  в  1924  году
руководителя  так  называемого  Всероссийского  комитета  "Союза  защитников
родины  и  свободы" террориста Савинкова и  его ближайших сообщников. В 1925
году осуществлены  вывод на  территорию СССР  и арест английского разведчика
Сиднея  Рейли,  компрометация   бывшего  начальника  врангелевской  разведки
генерала   Орлова.   В   Приморье  была  ликвидирована  крупная   подпольная
организация белогвардейцев, а на западных рубежах осуществлялась  ликвидация
агентуры и бандитских формирований Петлюры и Скоропадского.
     В  феврале  1925  года правительство  Великобритании  разработало  план
создания системы союзов, направленной на изоляцию СССР. Не было недостатка в
угрозах  интервенции, была установлена экономическая блокада, осуществлялись
провокации на границах, против советских представительств за рубежом. В этих
условиях  требовалось  новое  осмысление  приоритетов  разведки.  Они   были
определены на специальном заседании Политбюро  ЦК ВКП(б) в январе 1930 года:
сосредоточить силы на вскрытии агрессивных  планов Германии, Японии, Англии,
Франции и граничащих с СССР стран.
     Однако тридцатые годы для разведки - это не только время успехов. Как и
весь  народ, как и все чекисты,  разведчики в  полной мере испытали  на себе
сталинский    террор    и    репрессии.   По   сфабрикованным    делам    за
"контрреволюционные  преступления"  в  1934-1939 годах  была  репрессирована
двадцать одна  тысяча восемьсот восемьдесят  сотрудников, среди них - кадры,
прошедшие школу подполья, революции и гражданской войны. Аресты и  расстрелы
сотрудников  нанесли разведке урон, равнозначный ее  фактической ликвидации.
Многие  звенья   закордонного  аппарата  были  расформированы,   достигнутые
результаты,  по существу, сведены на нет. В конце тридцатых годов был  почти
полностью уничтожен центральный аппарат разведки, были  расстреляны Артузов,
Богданов,  Давтян,  Пузицкий, Трилиссер. Арестованы и расстреляны  резиденты
Аксельрод, Базаров, Бортновский, Глинский, Ильк, Малли.
     Однако и в этих сложнейших условиях перед лицом  надвигающейся на  СССР
фашистской  угрозы  разведчики честно  выполняли  свой  долг.  За  несколько
месяцев  до нападения Германии  на СССР  были добыты  материалы,  из которых
вытекало, что Германия совершит нападение на СССР не позднее лета 1941 года.
17 июня  1941 года Сталину  и Молотову было направлено донесение,  в котором
говорилось:  "Все военные  мероприятия Германии  по  подготовке вооруженного
выступления  против  СССР полностью  закончены, и удар можно ожидать в любое
время". Отношение  Сталина  к этой информации  известно. Оно дорого обошлось
нашему  народу.  Но в то же время неприемлемы  сегодняшние попытки некоторых
публицистов представить дело так, что Великая Отечественная война была будто
бы результатом ошибок советского руководства. Война фашизма против СССР была
не  случайностью и не  результатом  чьей-то ошибки, а логическим завершением
курса империализма на уничтожение социалистического государства - Советского
Союза...
     Победное  завершение войны и разгром фашизма  не привели  к  укреплению
всеобщей  безопасности.  5 марта  1946  года Черчилль,  выступая в  Фултоне,
объявил  "коммунистический  тоталитаризм"  преемником  "фашистского  врага".
Тезис о "советской угрозе" стал центральным в политике Запада по отношению к
своему   недавнему  союзнику.   Это   обстоятельство   определило   основные
направления деятельности нашей службы  на протяжении нескольких послевоенных
десятилетий.
     Сегодня    кое-кто    под    лозунгами   восстановления    исторической
справедливости  спешит пересмотреть старые  оценки, механически меняя "плюс"
на  "минус".  Такой подход  можно наблюдать  и  в  отношении  обстоятельств,
приведших к  началу холодной войны.  Но мы  помним,  что не  Советский  Союз
объявил Западу холодную войну. Не  нашим  изобретением был и ядерный шантаж.
Тотальная тайная война не была нашим выбором. И не мы объявили экономическую
и технологическую блокаду Западу...
     Руководство  страны на основании добываемых в тот период документальных
материалов подробно  информировалось  о  враждебных  Советскому Союзу планах
противника, о  конкретных направлениях военного строительства  и координации
действий стран Запада в  рамках  военно-политических группировок,  о степени
осведомленности       империалистических       государств       относительно
военно-экономического потенциала СССР и по многим другим вопросам.
     В укрепление оборонной мощи и научно-технического потенциала Советского
Союза продолжала вносить вклад научно-техническая разведка.
     Решались  задачи по проникновению в  специальные службы стран -  членов
НАТО,  что позволило к  середине шестидесятых контролировать практически все
основные аспекты деятельности  английских  спецслужб, а также в значительной
мере  ЦРУ  и  ФБР  США,  западногерманской  разведки БНД.  В  частности,  на
основании данных ныне  здравствующего  советского разведчика  Джорджа Блейка
была  осуществлена знаменитая операция по вскрытию  туннеля из американского
сектора Западного Берлина к коммуникациям Группы советских войск в Германии.
     За семьдесят лет  у нас были и успехи, и горькие неудачи. Но и  в самые
тяжелые моменты разведчиков укрепляла мысль о том, что за ними стоит великая
социалистическая держава...
     От истории - к современности, к тому, что заботит нас сегодня.
     Пять  лет тому  назад  очень немногие  могли  представить  себе,  сколь
трудным  будет  процесс  радикального  обновления общества,  сколь  глубоким
переживаемый нашей страной кризис, насколько велик не только конструктивный,
но и деструктивный потенциал,  накопившийся в недрах нашего общества. Вместе
с  долгожданными  демократией  и  гласностью,  раскрепощением  созидательных
возможностей  каждого советского  человека  происходит  разгул  экстремизма,
махрового  национализма,  спекуляции  и  преступлений.  Мы  видим,  как  под
прикрытием демократических лозунгов  разрушается  живая общественная  ткань,
как из-за  спины  самозваных либералов  появляются  откровенно  фашиствующие
силы. Речь идет о  судьбе нашего народа, о судьбе великой советской державы,
о судьбе социализма, а следовательно, и о  том, каким будет весь мир завтра.
В этих условиях от каждого чекиста требуется  осмысленное активное участие в
борьбе за обновление общества, за укрепление правопорядка, ограждение нашего
народа от губительного воздействия внутренних и  внешних разрушительных сил.
Сотрудники Комитета госбезопасности не изолированы от того, что происходит в
стране. В силу специфики своей работы они  даже острее, чем кто-либо другой,
ощущают  свою ответственность  перед народом  и  государством за обеспечение
основ   общественного   строя,  советского  народовластия,  государственного
единства  советского  народа.  Именно  во  имя этого семьдесят лет  работала
разведка.  Мы  -  часть  советского  общества,  и  в  это  трудное  время мы
обращаемся к простым и святым понятиям - Отечество, Родина...
     ...Сегодня   наша   служба  действует  в  новых  условиях.   Изменения,
происходящие  в   СССР,  его  новая  внешняя   политика   послужили   мощным
катализатором многих,  в целом позитивных,  международных процессов. Уже нет
угрозы  глобальной   ядерной   катастрофы,  десятилетиями   нависавшей   над
человечеством.  Открылись  благоприятные  возможности,  а   в  ряде  случаев
достигнуты  результаты в мирном решений региональных конфликтов при активном
участии и  согласованных  действиях  СССР,  США, Западной  Европы.  Получила
дальнейшее развитие  тенденция к уменьшению роли и применимости военной силы
в международных отношениях.
     Подписание в конце ноября в Париже Совместной декларации  двадцати двух
государств, Договора  об обычных вооруженных  силах  в Европе  и  Хартии для
новой Европы по праву можно назвать событием мирового значения.
     Формулируя  свои задачи, наша служба исходит из того, что международные
отношения  в настоящий момент находятся  в промежуточной фазе: мир вышел  из
эры  конфронтации,  но  он  еще  только  вступает в действительно  мирный  и
стабильный период, когда поворот вспять уже невозможен.
     Прекращение холодной войны  и появление перспектив  становления  нового
мирового  порядка предопределяют  обновление  и  корректировку  приоритетных
направлений   деятельности   Первого   главного   управления,    отказ    от
конфронтационных   подходов.   На   смену  приходит   выявление  позитивного
потенциала  мирового  развития в  интересах содействия  средствами  разведки
созданию всеобъемлющей системы международной безопасности.
     В то же время мы не можем позволить себе впадать в эйфорию.
     Нельзя уповать на то, что  позитивные  тенденции в международной  жизни
будут  последовательно  и  спокойно  развиваться  в  ближайшем  будущем  и в
перспективе.  В  мире накоплено чрезвычайно много  горючего материала. Гонка
вооружений  сама по себе была  не первопричиной, а симптомом  неблагополучия
того мира, в  котором  мы  живем. Она  еще  только  притормаживается, но  не
прекращается. Создаются  новые  виды оружия  - все более эффективные  и  все
более   дорогие.   Экономические,   классовые,   социальные,   национальные,
территориальные  противоречия  и конфликты  частоколом  преграждают  путь  к
торжеству идеала всеобщего мира и  благоденствия, столетиями манящего людей.
Эти дремлющие конфликты могут вспыхивать жарким пламенем войны, междоусобных
побоищ, массовых бедствий. И наша задача - знать замыслы, планы и потенциалы
сил,  действующих на  международной  арене, анализировать  их,  своевременно
выявлять угрозы нашим государственным интересам.
     Настоящее содержит  в себе не  только побеги  будущего, но  и  рецидивы
прошлого. Инерция  конфронтационной  психологии далеко не исчерпана и  имеет
вполне конкретных носителей.
     Не должно  быть иллюзий, будто заверения об окончании холодной войны, о
поддержке  перестройки в  СССР и готовности к сотрудничеству  с ним означают
окончательный отказ влиятельных сил в  Соединенных  Штатах от подхода к СССР
как  к  своему  главному  противнику.  На  это  потребуется  время. Пока  же
стратегия  США  на  девяностые   годы   предусматривает  модернизацию   всех
компонентов американской ядерной  триады, развитие технологий стратегической
обороны  и укрепление  обычных  вооруженных сил, поощрение  выгодных  Западу
преобразований в  СССР,  жесткий  контроль  за  передачей  Советскому  Союзу
новейшей техники и технологии.
     Сложную  трансформацию  претерпевает  блок НАТО. Углубляя  политический
диалог  с Советским Союзом,  сокращая  расходы на  оборону  и личный  состав
вооруженных сил, страны - члены блока оставляют в неприкосновенности военные
структуры  и ядерный потенциал НАТО.  Североатлантический  альянс создавался
для  войны, и процессы ослабления военного компонента  его деятельности пока
только декларированы.
     Произошло неизбежное - объединилась Германия. Наш слух радуют серьезные
заверения в том,  что  с немецкой земли никогда  больше  не  появится угроза
миру. Нельзя не верить искренности  германских  государственных деятелей. Но
политика каждой державы может подвергаться с течением времени изменениям, и,
думается, у  нас есть немало оснований  (вспомним  историю!) для того, чтобы
внимательно смотреть в сторону ФРГ.  В то же время надо следить за попытками
третьих стран вбивать  клин между СССР и ФРГ, а такие попытки, вне сомнения,
будут предприниматься.
     На востоке Европы не без помощи  извне к власти пришли новые силы, наши
бывшие союзники превратились в  настороженных партнеров. Восточная Европа  -
от  Югославии  до  Прибалтики  - сотрясается  от  национальных,  социальных,
политических  конфликтов. Возникла  дуга  нестабильности  у западных рубежей
нашей  страны.  Таким образом  позитивные сдвиги в обстановке сопровождаются
явлениями,  требующими  бдительности. Речь идет  об организации слежения  за
выполнением заключенных в последнее время  договоров и соглашений. Думается,
можно  говорить об  усилении  функции  разведки  как национального  средства
контроля,  как  инструмента укрепления стабильности  и доверия в  отношениях
между  государствами. По-новому,  более конкретно  определяются  направления
нашей деятельности и в экономической области. Эта область становится для ПГУ
приоритетной.
     Корректировка наших конкретных устремлений, форм и методов деятельности
и связанные  с этим структурные изменения, повышение качества  аналитической
работы   постоянно   находятся   в   центре  внимания  руководства  Комитета
госбезопасности   и  его  Первого  главного  управления.  Разведка  -  живой
организм. Она не может не развиваться и не совершенствоваться.
     Есть  один  специфический  фактор,  который,  к  сожалению,  продолжает
действовать, несмотря на очевидные  позитивные изменения во  всей  атмосфере
международной  жизни.  Хочу  на  нем  остановиться  несколько подробнее.  Те
негативные явления, которые мы наблюдаем в  нашем  обществе, межнациональная
рознь,  политический  экстремизм,  всеобщий  упадок   нравов,   анархический
нигилизм, интеллектуальная и публицистическая корыстная суета уходят корнями
в  нашу отечественную действительность.  Но не следует забывать и о том, что
десятилетиями денно и нощно, во времена холодной войны и в периоды оттепелей
и разрядок внешние силы делали все возможное, чтобы расколоть наше общество,
очернить историю нашей великой державы, настроить народ против народа, брата
против брата, ввергнуть нас в  смятение, заставить  убивать друг  друга. Эта
явная и тайная работа продолжается и по сей день. Меняются обличья, меняются
вывески,  меняются  средства,  но  не  меняется  цель  этой  деятельности  -
максимально  ослабить  наше государство, сделать  его второстепенным  членом
мирового сообщества, объектом мелочной помощи и крупномасштабного грабежа.
     Органы государственной безопасности видят грозящие нашей стране внешние
опасности  и предупреждают о них. Требуется решительное  противодействие  им
всех патриотических сил нашего общества.
     Самое  дорогое, что  есть у каждого  народа,- это независимость. Нельзя
допускать  иностранного  вмешательства в  наши нелегкие  внутренние  дела. И
здесь никакие сладкие речи не должны вводить нас в заблуждение...
     В заключение, о самой разведке и тех, кто делает возможной ее работу.
     Защита  интересов  и  безопасности  государства  -  нелегкий  труд,  не
допускающий перерывов. От качеств тех, кто  придет в наш коллектив сегодня и
завтра,  зависят успехи  в  будущем,  зависит в конечном итоге  безопасность
Отчизны.   Нам   нужны   люди,   обладающие   широкой   эрудицией,   высоким
профессионализмом,   твердыми   политическими   и   моральными   качествами.
Важнейшими требованиями являются верность и преданность  Родине,  честность,
порядочность, трудолюбие, ответственность. Необходимое качество разведчика -
психологическая устойчивость, умение ориентироваться  в сложных ситуациях  и
принимать,  когда  это  нужно,  нестандартные решения. Подбор  и  воспитание
кадров, отвечающих этим требованиям,- предмет нашей постоянной заботы.
     Разведка вряд  ли была  бы способна  надежно защищать интересы державы,
если  бы не  опиралась  на интеллект, волю  и  труд своих помощников. Работа
кадрового  офицера  сложна. Однако  стократ  сложнее работа наших зарубежных
помощников  - мужественных людей,  связавших свою  жизнь с Советским Союзом.
Пользуюсь  возможностью, чтобы заочно  выразить глубочайшую  признательность
нашим иностранным соратникам.
     Низкий поклон  патриотам Отчизны, тем советским людям, которые рядом  и
вместе  с  нами, внутри  страны и за ее  пределами  твердо  стоят  на защите
интересов   Родины,  противодействуют   попыткам  подрыва   ее   могущества,
самоотверженно трудятся ради поддержания на высоком уровне ее безопасности.
     Глубокое  осознание необходимости  поддержки усилий советской  разведки
существует в советских внешнеполитических  и внешнеэкономических ведомствах.
Все понимают: разными путями и  с  использованием  разных средств  мы решаем
единую  задачу  - укрепляем  мощь нашей  державы,  защищаем благополучие  ее
граждан. Спасибо нашим коллегам за содействие и поддержку.
     Мы высоко ценим и  будем развивать и укреплять  взаимодействие с нашими
соратниками из  советской  военной  разведки. У нас  славные традиции боевой
дружбы и хорошие перспективы для совместной работы..."
     Разумеется,  в  докладе  были  коротко  упомянуты  позитивные процессы,
происходящие  в  Комитете  госбезопасности,  сказано  доброе  слово  в адрес
партийной  организации,  воспитывающей  чекистов в духе  идейной  стойкости,
преданности  Отечеству,  честности,  самоотверженности,  дан   отпор   нашим
хулителям. "У нас нет иных интересов, кроме интересов народа, у нас нет иной
власти, кроме той, которая избрана народом, у нас нет иного пути, кроме пути
демократического  обновления нашего социалистического Отечества.  На этом мы
стоим  и  будем  стоять.  Наша  совесть  чиста". Я подтверждаю  нашу  веру в
социалистический идеал.
     Доклад короткий, я произношу его на едином дыхании. Аудитория встречает
мои слова тепло. В зале сидят единомышленники, президиум мне не виден.

     Время  в моем  Отечестве летит быстро. Меняется  все,  неумолимый вихрь
сметает  лозунги,  концепции,  заблуждения,  на  их месте  появляются  новые
концепции, но они уже с момента рождения кажутся эфемерными, обреченными  на
недолгую жизнь и  вечное забвение.  Даже те,  кто был прав  в своем  упорном
неприятии старой системы и старых порядков, трепещут  перед  открывающейся у
самых ног пропастью анархии, царства неопределенности и грозящих опасностей.
Они пытаются делать мужественные лица, ищут привычного противника, в битве с
которым можно было бы вновь  обрести  уверенность, но противник растаял, как
серый  осенний  туман.  Его нельзя  найти в  настоящем,  и в  поисках  опоры
политические бойцы обращаются  в  дошлое. Противник  там осязаем,  отчетлив,
уязвим,  все его и  слабые  места известны. И  рука  бойцов неутомимо  разит
призрак поверженного врага.
     Время летит быстро. Казавшееся незыблемым рассыпается  в прах. Остается
Россия. Об этом я говорю своим коллегам - разведчикам: "Наша святая задача -
в меру сил помочь Отечеству сократить  время тяжелых испытаний, вернуть свое
место в мировом сообществе  как  великой  державы  с тысячелетней  историей,
великой культурой, великими традициями, с современной экономикой и наукой. Я
верю, что это будет!"
     Разведка должна объективно оценивать  явления, проблемы и процессы. Она
должна  улавливать все  позитивное, происходящее  в  мире. Но  если разведка
слишком увлечется красноречием сегодняшних  политиков,  потеряет критический
взгляд на происходящее, она не выполнит своего долга перед Отечеством.
     Говорить  правду начальству,  тем более увлеченному определенной идеей,
нелегко.  Правда часто  выглядит предвзятой именно потому,  что противоречит
дорогим чьему-то сердцу убеждениям. Разведка -  инструмент внешней политики.
Ее  непрестанно  стремятся вовлечь  во внутреннюю  политику:  она  -  объект
постоянных разноречивых воздействий сверху.
     В июле 1991  года в Москве  проводится совещание руководящих работников
органов госбезопасности РСФСР. В зале  - Б. Н.  Ельцин, И. С. Силаев, А.  В.
Руцкой, В. А. Крючков, представители российских парламентских комитетов.
     Суть моего выступления сводится к следующему.  Перемены в нашей  стране
дали   начало  изменениям  всей  системы  международных  отношений  в  мире.
Выявились позитивные тенденции развития мировой обстановки; уходит в прошлое
конфронтация  Советского  Союза  с  мощной  коалицией  западных  держав. Эта
конфронтация  была  нам  навязана,  и  ее  поддержание  непосильным бременем
ложилось на нашу страну. Сдвинулся процесс разоружения. Мы  стоим на  пороге
крупного  соглашения  с  США   о  сокращении  стратегических  наступательных
вооружений.  Начали  функционировать  общеевропейские   механизмы.  Заметным
фактором оздоровления обстановки вокруг СССР стало улучшение наших отношений
с  Китаем. И, пожалуй, самое важное заключается в том, что впервые в истории
советского  государства  становится возможным  выход  нашей страны в мировую
экономику, мировую науку,  современную культуру.  Мы видим задачу разведки в
том, чтобы помочь нашему обществу с максимальной эффективностью использовать
открывающиеся возможности, свести к минимуму неизбежные издержки  перехода в
новое качество. А эти издержки вызываются как непривычностью ситуации, так и
своекорыстием наших партнеров по международным отношениям.
     Думаю,  что  разведка  и  органы  госбезопасности  в   целом  не  могут
поддаваться   той  эйфории,  которая  характеризует   оценку  международного
положения частью нашей общественности.
     Четко определилось положение США как политически наиболее влиятельного,
а в  военном  отношении самого сильного государства. Вашингтону  принадлежит
решающее слово в  определении общей стратегии западных держав. Буш и  Бейкер
говорят  о  планах  создания   нового   мирового  порядка,  который,  по  их
представлениям,  должен обеспечить США лидерство в мире.  В США не скрывают,
что  военное строительство  и внешняя политика  будут проводиться с  позиции
силы с  таким  расчетом,  чтобы сохранить возможность оказывать  влияние  на
положение  в  любом районе  мира. США  не намерены открывать СССР  доступ  к
новейшей  технике  и  технологии. Будет возрастать их давление на внутренние
процессы в СССР. Остается неизменным стремление США ослабить Советский Союз,
лишить его значения мировой державы.
     Мир  обеспокоен  упадком  влияния  СССР;  у   многих  есть  сомнения  в
способности США  разумно  использовать свою  огромную  мощь,  тем более  что
процессы  разоружения  идут  параллельно  с  качественным совершенствованием
вооруженных сил Соединенных Штатов.
     Хотел бы привлечь внимание к  такому обстоятельству: на Западе все чаще
и  все  более  открыто  констатируют,  что  причиной   уходящей  в   прошлое
конфронтации  были совсем не различия  в  идеологиях. США и Запад  не  могут
смириться с  существованием  мощного  государства  на стыке  Европы и  Азии,
государства, способного влиять на состояние дел во всем  мире. Гейтс,  новый
директор  ЦРУ,  в   своем  кругу  как-то  сказал:  "Я  не  антикоммунист,  а
антисоветчик".
     Стремление США и других западных  стран помочь нашей  стране преодолеть
трудности переходного периода пока еще главным образом декларируется. Вопрос
о том,  желают ли  США добра  народам Советского  Союза,  лишен смысла.  США
способны нести добро,  если это совпадает с их  интересами, но в  той же или
большей степени будут  готовы причинить  ущерб  любой  стране, включая нашу,
если это будет  сочтено  выгодным  для американских  национальных интересов.
Иллюзиям в отношении  альтруизма Соединенных Штатов в  реальной жизни  места
нет.
     Вызывает  тревогу  усилившаяся  нестабильность   в   Восточной  Европе,
возрождение в  той или иной  форме,  казалось  бы, давно ушедших  в  прошлое
противоречий,  территориальных претензий, национальных  конфликтов.  Словаки
восстают против чехов, в Будапеште поговаривают о "Великой Венгрии". Пожаром
междоусобной войны вспыхивает Югославия, и ее соседи уже готовятся к разделу
этой страны. В  дипломатических кругах  Европы  и  США обсуждается  вопрос о
возможности силового вмешательства в дела Югославии.  Восточная Европа - это
наши  западные рубежи,  и  нестабильность  ситуации  в  этом  регионе  будет
непосредственно отражаться на жизни Украины, Белоруссии, России, на жизненно
важных интересах безопасности Союза ССР.
     Мы внимательно следим за  процессами  в Германии. Эта  страна  обладает
огромным  потенциалом,  который может быть  использован во  благо Советского
Союза  и  России,  но  может и вновь повернуться  к нам своей  деструктивной
стороной.  "В  политике  нет  постоянных  друзей  или  врагов,  есть  только
постоянные  национальные  интересы"  -  этот  тезис  известен  всем. Интерес
Советского Союза, на наш взгляд, заключается в стабильном, взаимовыгодном  и
взаимодополняющем сотрудничестве с Германией. Здесь огромное поле для работы
разведки, тем более что мы лишились важного союзника в лице ГДР.
     Нельзя  упускать из  поля зрения Японию. Ее  экономической и финансовой
мощи  становятся тесны  политические  рамки,  в  которые  когда-то  она была
поставлена. Японская экспансия ощущается во  всем мире, и  чрезвычайно важно
своевременно увидеть, какие формы она будет принимать в дальнейшем, в первую
очередь в отношении ближайшего соседа Японии - Советского Союза.
     Расстановка  сил  в мире не может быть неизменной, соперничество  между
Европой,  США, Японией,  а  в  рамках  Европы  -  между Германией,  Англией,
Францией -  отнюдь не уступило место  полной гармонии. Наша  страна  сегодня
ослаблена.  Будем  исходить из  того,  что это  кризис  перехода  из  одного
состояния  в другое,  болезнь  роста,  сугубо  временное  явление. Но  любой
организм  в таком состоянии  частично  утрачивает способность  противостоять
внешним воздействиям,  ослабевают  его  защитные  функции,  хищник  начинают
усматривать в нем легкую добычу. В этих условиях защита интересов  Отечества
приобретает особое значение.
     Мы  являемся  свидетелями  невиданного  в  нашей  многовековой  истории
широкого  обмена людьми  и идеями  со  всем зарубежьем. Наше общество  стало
примером  открытости и  беспредельной демократии при дефиците  дисциплины  и
порядка. Соответственно возросли масштабы вмешательства, воздействия на наши
внутренние  дела из-за  рубежа.  И  далеко  не всегда  интересы  иностранных
партнеров совпадают с интересами  нашего  общества, нашей государственности.
Наряду с позитивными импульсами  из-за рубежа идет  подпитка сепаратистских,
националистических сил, создаются  своего рода лобби, группы и слои влияния,
которые  невольно, а зачастую вольно выступают в качестве проводников  чужих
интересов  в нашей  стране. Мы не  хотим  никого запугивать,  преувеличивать
угрозу. Но посмотрим на реальную ситуацию.
     О США  я  уже  говорил.  Датчане  и  исландцы  морально  и  материально
поддерживают экстремистские настроения в Прибалтике. В Румынии рассчитывают,
сколько  лет  потребуется  на  возвращение в  ее пределы  Молдовы.  Турецкие
политики начинают размышлять категориями  пантюркизма и, судя по поступающей
информации, видят сферу  своего  влияния  в республиках  Средней  Азии,  а в
перспективе - и в Татарстане. Они активно  налаживают отношения с Арменией и
Азербайджаном одновременно. Но  на влияние в Азербайджане претендует Иран  -
туда  направляются  исламские  проповедники,  пропагандистская   литература,
ведется,  одним  словом,  материальная  подготовка  к  исламской  революции.
Неслыханная  вещь -  сталкиваются интересы Турции и  Ирана из-за  влияния на
советской территории.
     Западный капитал присматривается  к  Якутии, японцы - к нашему Дальнему
Востоку, немцы - к Калининградской области, финны - к Карелии. Думается, что
не  следует  относить всю  многообразную деятельность, которую развернули на
нашей территории иностранцы, к категории взаимовыгодного сотрудничества.
     Мы вынуждены с сожалением констатировать, что деятельность американской
и  других  западных разведок против нашей страны не сокращается, а принимает
все  более  наступательный   и  масштабный  характер.  Должен  сказать,  что
американцам  у нас стало работать гораздо  легче, чем нам  у  них. Советские
граждане,  в отличие от  прошлого,  стали  рассматриваться как  относительно
легкие  объекты  для вербовки.  Упор  делается  на  приобретение агентуры  и
контактов в  структурах  власти,  вооруженных  силах, органах  безопасности,
оборонных, научных учреждениях.  Круг интересов американской разведки весьма
широк  и  предметен,  ее тайные операции  активизируются, трудно назвать  ту
область нашей жизни, которая оставалась бы вне поля ее зрения...



КРИЗИС

     Начальник разведки по должности является заместителем  председателя КГБ
и входит в круг высшего руководства этой организации.
     Первое   главное  управление   несколько   отдалено   от   комитета   и
географически,  и  организационно,  и  психологически,  но,  тем  не  менее,
разведка  -  это  часть  органов  госбезопасности,  и то,  что происходит  в
комитетских  верхах,  затрагивает  и  нас.  До  рядовых  работников  доходят
отголоски   внутрикомитетских  конфликтов,   поступают  приказы  и  указания
председателя, решения коллегии  КГБ. Как правило,  нас  это  касается  мало.
Вверху  ограничиваются  предписаниями  по  сбору  информации  о деятельности
иностранных  спецслужб,   зарубежных   антисоветских  организаций,   центров
идеологической  диверсии.  Этими   вопросами  ПГУ  занимается  постоянно,  и
указания сверху  лишь заставляют  пристальнее взглянуть на состояние дел  на
том или ином участке.
     Официальные  совещания  с  участием  только  заместителей  председателя
проводить  не  принято.  Крючков советуется с  каждым  в  отдельности. Часто
созываются  совещания  руководства  Комитета с участием начальников  крупных
самостоятельных подразделений.  Регулярно заседает  коллегия  Комитета, куда
приглашаются представители всех управлений центрального аппарата и выборочно
руководители органов КГБ в республиках, краях, областях. Выступления людей с
мест оживляют заседания, мы лучше чувствуем осложняющееся положение в стране
и в  наших коллективах. Сухие,  зачитываемые по бумажке, выдержанные  в духе
последних  решений  ЦК  КПСС  слова  звучат все  реже.  Атмосферу  заседаний
определяет неподдельная тревога за  судьбу  страны и, естественно,  Комитета
госбезопасности,  отсутствие  представления  о  реальных  путях   выхода  из
критической ситуации.
     В  конце  1990  года  большая  группа  сотрудников  управления  КГБ  по
Свердловской области  обращается  с  открытым  заявлением в Верховный  Совет
РСФСР  и  средства  массовой   информации  по  поводу  неудовлетворительного
положения   дел   в  управлении   и  КГБ   в  целом.  Возникает   острейший,
беспрецедентный  конфликт,  перехлестывающий рамки комитета.  Авторов письма
вызывают  в  Москву,  проводится  заседание коллегии.  Свердловчане  говорят
горькую правду, это чувствуют все. Их  руководители не меняются десятки лет,
продолжают   выполнять   указания  местных  партийных  властей,   заставляют
работников следить за политическими деятелями, скрыто записывать выступления
на митингах. Увлекшись разработкой  глобальных концепций  организации работы
всей системы  госбезопасности,  начальник  управления и его  заместители  не
знают, чем занимаются рядовые сотрудники, и не интересуются ими. Оперативный
состав не понимает, какие задачи он должен решать.
     Все претензии резонны,  однако в ситуации есть и еще  один, чрезвычайно
важный дисциплинарный аспект.  По правилам офицеры должны были обратиться  к
руководству комитета  с  требованием навести порядок в  их  управлении.  Они
сделали это в обход руководства и предали свое обращение огласке.
     Я  высказываю  свое  мнение  -  действия  авторов  письма  должны  быть
расценены как грубое нарушение  дисциплины. Это мнение  поддержки участников
совещания не находит, но  важно высказать  его, поскольку  нельзя  исключать
возникновения подобной ситуации и в ПГУ. Кажется,  я знаю настроения в своем
управлении,  постоянно  поддерживаю   личный  контакт  со  многими  рядовыми
сотрудниками,  но  ведь и  начальник Свердловского управления Ю. И. Корнилов
тоже был убежден, что в его хозяйстве все в порядке. Коллегия заседает долго
и принимает расплывчатое решение  -  в чем-то разобраться, что-то устранить,
что-то улучшить. Мы плывем по течению.
     Один-два раза  в  неделю, днем, я еду из ПГУ на Лубянку для того, чтобы
пообщаться с  коллегами в неформальной  обстановке,  узнать новости. Ровно в
тринадцать тридцать председатель и его замы сходятся в столовой на четвертом
этаже  близ кабинета  председателя и  усаживаются  за  огромным  столом. Еда
обычная, без разносолов, порции скромные. Обслуживают внимательно и быстро.
     За столом идет свободная беседа. Редкий день обходится без сетований на
средства  массовой информации.  Выпады  против КГБ следуют  один за  другим.
Особое раздражение  у  нас вызывает "Огонек", да и другим изданиям достается
за  необъективность. Тон  разговоров  в  целом  пессимистический,  хотя  сам
Крючков по  натуре  оптимист. Одна из его  любимых  присказок: "Проиграть мы
всегда  успеем,  надо  постараться  выиграть".  Примечательно,  однако, что,
выслушав  какое-то  безрадостное  известие,   он  все   чаще  ограничивается
неопределенным "да-а-а", не высказывает своего мнения и не дает указаний.
     Прошли выборы в  российский  парламент. Рыжков,  которого  поддерживало
руководство  Комитета,  потерпел  поражение.  Разговор  идет  о  результатах
выборов.  Разговаривают  руководители  одного  из самых  политизированных  и
информированных ведомств  страны  -  КГБ.  Каковы же выводы?  Вывод  первый.
Средства массовой информации оболванили народ! Вопрос: "Почему же не удалось
оболванить  народ партийным  средствам массовой  информации?"  -  повисает в
неловкой тишине. Вывод второй. В ходе выборов имели место нарушения  порядка
голосования,  подтасовывались итоги в  ряде  мест. А где же были партийные и
административные  органы,   куда   они   смотрели?  Где  именно  установлены
подтасовки? И еще аргумент, основанный  на  подсчете  числа  участвовавших в
голосовании  и  проценте  подавших  голоса  за  победителей.  За  победивших
голосовало меньше половины населения. Сколько же голосовало  за проигравших?
Подозреваю,  что подобный "неформальный анализ" был  в  основе и официальных
выводов  Комитета.  Взглянуть  беспристрастным  оком  на  настроение  народа
страшно. Комитет пытается укрыться в частностях, чтобы не увидеть целого.
     Когда-то,  по  рассказам, отношения  между  заместителями  председателя
характеризовались соперничеством. В мое время этого уже не  было,  во всяком
случае, я мог рассчитывать на  понимание  своих коллег во  всех практических
делах. Исключением были кадровые вопросы. В. А. Крючков,  будучи выходцем из
Первого главного управления, хорошо  знал  руководящий  состав  управления и
имел сложившееся мнение  о  многих  работниках. Чаще всего  оно совпадало  с
моим, но  бывало и по-другому.  Назначение на  руководящие должности  в  ПГУ
производится приказом председателя. Предварительно я советовался с Крючковым
по телефону и в ряде случаев наталкивался на решительный отпор. Председатель
помнил какой-то негативный эпизод из  жизни  кандидата, и, даже если  с того
времени   прошел  добрый   десяток  лет,   это   становилось   непреодолимым
препятствием для назначения.
     У меня вызывали  крайнее  раздражение попытки моих  коллег использовать
свои контакты  с В. А. Крючковым для того, чтобы вмешиваться в кадровые дела
ПГУ.  Здесь приходилось идти на прямые  конфликты, но отстоять свою  позицию
удавалось не  всегда.  Так, летом  1991 года отнюдь  не по  заслугам и не по
положению было присвоено  генеральское  звание  одному  из наших  зарубежных
работников.  Он сумел чем-то понравиться управлению кадров и двум зампредам,
которые, минуя меня,  вышли  с  предложением прямо на Крючкова.  Я  ругался,
спорил, негодовал, пока председатель не решил вопрос не в мою пользу.
     Коллеги добились своего, но,  думаю, успех, доставшийся ценой конфликта
с  начальником  ПГУ,  их  не очень  обрадовал,  да и  времени  для выяснения
отношений события нам не оставили.
     Заместители председателя не составляли коллективный руководящий  орган.
Авторитет  Крючкова  был  слишком  велик  и  подавлял  его  непосредственных
подчиненных. В Комитете госбезопасности,  как и в  остальных государственных
структурах,   прочность   положения    должностного   лица,   степень    его
самостоятельности  и  влияния  на  общие  дела  определялась  прежде   всего
расположением  к нему  начальства.  Компетентность, знания, авторитет  среди
личного состава были вещами второстепенными.  Огромную роль в продвижении по
служебной лестнице  играла личная преданность начальнику. Комитет  копировал
законы,  действовавшие  в  партийных  структурах. Иначе  быть  не могло. Эти
законы были универсальны для всей системы. Думаю,  что  они  сказались  и на
моей карьере. Во всяком случае, как и положено служивому человеку, кадровому
офицеру госбезопасности, я всегда стремился добросовестно выполнять приказы,
даже если они мне не нравились, избегал конфликтных ситуаций с начальниками.
Мне отнюдь  не была свойственна  склонность переть  на рожон  и любой  ценой
отстаивать свою  точку  зрения в спорах с вышестоящими. В таких случаях  мне
часто  представлялось, что  именно я  могу быть  неправ. Сомнения в  полноте
своих знаний,  правильности  выводов и предлагаемых  мною  решений частенько
преследовали меня и не покидают до  сих пор. Я давно начал  подозревать, что
самые   твердые   убеждения   сегодняшнего   дня   могут  завтра   оказаться
заблуждениями,  наука  -  суеверием,  подвиг  -  ошибкой  или преступлением.
Разумеется, дело было не только в сомнениях. На протяжении  многих  лет  нас
всех воспитывали в духе жесткой  дисциплины,  подчинения вышестоящим, веры в
их  служебную и  государственную мудрость.  Воспитывали не  словами. Слова о
принципиальности,  ответственности, гражданском мужестве,  раздававшиеся  на
партийных   форумах  от  съезда   до  собрания   первичной   организиции   и
переносившиеся в служебные приказы и инструкции, и сейчас  при косметической
редактуре могли бы  украсить  страницы  любого демократического издания. Нас
воспитывали  всем  укладом  взаимоотношений  в обществе  и в  КГБ - части  и
порождении этого общества.
     Мы должны были верить своим  лидерам в большом и  в малом. Появлявшиеся
сомнения обсуждались в узком кругу  надежных людей. Публичное отступничество
от общей линии преследовалось. В более  жесткие времена отступника предавали
партийной анафеме и увольняли со службы. За меньшие прегрешения задвигали на
какую-то второстепенную должность, лишали перспективы самостоятельной работы
и служебного роста. Таким образом, возможные пределы расхождений и тем более
конфликтов с начальством были достаточно ясны каждому сотруднику. Я не был в
числе тех немногих, кто по различным и отнюдь не  всегда благородным мотивам
нарушал неписаные порядки, установившиеся в органах госбезопасности.
     Размышляя  о  превратностях жизни  служивого  человека, о необходимости
кривить  душой (это приходилось делать не так уж редко), лукавить, повторять
чужую ложь, я сформулировал для себя печальный вывод: "Не может претендовать
на интеллектуальную свободу человек, живущий на зарплату".
     Однако возникали расхождения с Крючковым. Думаю, сказывалось постоянное
напряжение, беспокойство по поводу обстановки в стране, просто усталость, но
краткие словесные перепалки с председателем  по телефону  (он  редко бывал в
ПГУ и  еще реже  вызывал меня для личного доклада) стали учащаться. В начале
августа  1991 года В. А. Крючков резко отчитал меня  по  пустяковому поводу,
упрекнул в самолюбивости  (я  этот грех  с  оговорками признал), сказал, что
приедет в ПГУ и основательно со мной поговорит.  Ему давно кажется, что меня
надо "приземлить". Разговор так и не состоялся.
     В Первом главном управлении я  стремился  создать атмосферу  честности,
дружелюбия  и преданности  нашему делу, а не начальству. Ни один  человек не
был повышен по службе лишь потому, что  был угоден лично начальнику  Первого
главного  управления.  Ни  один человек  не  понес  ни малейшего ущерба лишь
потому, что он не понравился  начальнику. За время моей  работы во главе ПГУ
многие были  награждены, повышены  в  звании и  должности, поощрены.  Многие
подвергались  взысканиям и  даже увольнялись со службы.  Каждое решение и  в
тех, и в других случаях определялось исключительно интересами дела.
     В  первой  половине  июня  1991 года состоялся предпоследний  Пленум ЦК
КПСС. (Предложение  баллотироваться на  XXVIII съезде партии  в  состав  ЦК,
сделанное  мне  В.  А. Крючковым, я  категорически  отклонил, но  на пленумы
приглашался.)  На  Пленуме   жесткой  критике  был   подвергнут  Генеральный
секретарь ЦК партии М.  С.  Горбачев.  Он защищался и не очень корректно, на
мой взгляд, переходил в наступление. Пленум завершился ничем,  был  сохранен
статус  кво.  На меня Пленум произвел невыразимо тягостное впечатление. Дело
было  не в том, что вскрылась  вся  сложность положения в стране и в партии.
Это  уже давно не было секретом. Поражала атмосфера  безысходности,  полного
отсутствия представления о будущем, старания фразой подменить мысль.
     По  традиции  начальник   разведки  информирует  секретарей   первичных
партийных организаций  ПГУ о Пленуме ЦК,  если  он на нем  присутствовал.  Я
сухо, но  достаточно подробно  рассказал о выступлениях  участников Пленума,
кратко подвел безрадостный итог своих наблюдений. Сказал, что нам необходимо
делать все,  чтобы  сохранить  коллектив  разведки,  честно  выполнять  свой
служебный  долг,  поддерживать  дисциплину.  Отметил,  что   ПГУ  не  должно
отдаляться  от КГБ,  ибо в эти трудные  дни чрезвычайно  важна  сплоченность
наших рядов. Эти  замечания были восприняты спокойно.  Но  далее  последовал
вопрос: "Что будет с партией? Что будет со  страной?  Что нужно делать и что
собираются делать наши руководители?"
     Мне  пришлось  в нарушение  всех  традиций,  предполагающих  всеведение
начальства, ответить просто: "Не знаю!" О встрече с секретарями я доложил по
телефону В. А. Крючкову. Он от комментариев воздержался. Естественно, в  тот
же  день  узнал о  ней  и партком  КГБ  ("большой  партком"), но реакции  не
последовало и оттуда. Это было совсем тревожным  признаком. Наше руководство
тоже не знало, что делать.
     С начальниками  подразделений  ПГУ,  с  резидентами  договорились,  что
предметом   первоочередной  заботы   каждого  должен  быть  личный   состав.
Требовательность к  сотрудникам  решили  не  снижать,  строго  спрашивать за
состояние  дел  с каждого, знать настроения каждого,  не  уходить  от острых
дискуссий. Все мы  члены  одного товарищества,  и  все наши заботы общие. Мы
сможем   выдержать  все,  если   сохраним  сплоченность  и  верность  своему
служебному долгу.

     В 1990 году волею Крючкова я посылался в  три прибалтийские республики,
во Владивосток, в Краснодар. Задачи были разными. В  Прибалтике - посмотреть
своими  глазами  на  происходящее  (был  январь),  в  июльском  Владивостоке
разъяснить сотрудникам краевого управления КГБ решения XXVIII съезда КПСС (я
был его делегатом), в июле же в Краснодаре  попытаться помешать  избранию О.
Калугина в народные депутаты.
     В сырой  и холодной Прибалтике, в закрытом густым туманом Владивостоке,
в знойном Краснодарском крае я видел  одно и то же.  Огромные штаты  местных
подразделений КГБ  не знали, ради чего они работают,  какие проблемы  должны
решаться ими или с их помощью, какую информацию собирать и кому докладывать.
Совершалось множество суетливых механических движений  (так бегает и хлопает
крыльями обезглавленная курица), создавалась видимость активной работы. Люди
обслуживали сами себя,  успокаивали видимостью работы совесть, пытались быть
чем-то кому-то полезными.
     Пустота,  выморочность,  обреченность  и в  зданиях КГБ,  и  в  зданиях
партийных   инстанций.   Молчащие    телефоны,   томительное    предчувствие
надвигающейся  беды  и  полная беспомощность  всех  должностных  лиц, совсем
недавно бывших полноправными и абсолютными властителями своих территорий.



     АВГУСТ 1991-го

     С каждым днем будет нарастать  ворох домыслов и дезинформации по поводу
событий 19-21 августа 1991 года.
     События  нельзя  беспристрастно  зафиксировать в  момент  их свершения.
Наблюдателя  или тем более участника захлестывают  эмоции, он редко бывает в
состоянии отделить  действительное  от кажущегося, его сбивает с толку поток
противоречивых сведений,  состояние общего  возбуждения. Со временем картина
происшедшего  принимает  более   четкие   контуры,   но   уходят  из  памяти
существенные  детали,   а  общее   понимание  всего   происшедшего  невольно
подгоняется под личные пристрастия, опасения или надежды.
     С утра 19 августа 1991 года прошло ровно две недели. Пожалуй, это самое
подходящее время для того, чтобы попытаться восстановить канву событий в той
точке, где они меня застали.

     18 августа.

     Ясное,  слегка прохладное  утро,  и день обещает быть добрым.  В восемь
ноль-ноль, как обычно по воскресеньям, направляюсь со служебной дачи  пешком
на "объект" (территорию ПГУ). Полтора часа тенниса со своим помощником Юрием
Ивановичем Новиковым, затем пять минут сауны, душ и -  на рабочее место. Как
обычно,   надо  посмотреть  телеграммы,  сообщения   телеграфных   агентств,
подписать  информацию. 18 августа никаких заслуживающих внимания сведений не
поступило, докладывать было нечего, и часа через полтора той же  дорогой  по
подмосковному лесу отправился на дачу.
     Около  пятнадцати  ноль-ноль  раздался  улюлюкающий  сигнал  телефона -
"кремлевки". Такой звонок в  воскресенье ничего доброго не предвещает - либо
какое-то  происшествие, либо  срочное  задание Крючкова, который  никогда не
отрывался от дел. Выругался вслух (в комнате никого не было), поднял трубку.
Голос Грушко.
     - Владимир  Александрович распорядился привести в  боевую  готовность к
двадцати одному ноль-ноль  две  группы сотрудников  ОУЦ  (отдельный  учебный
центр,  спецподразделение   разведки),  по  пятьдесят   человек   каждая,  с
транспортом.
     -   К  двадцати  одному   ноль-ноль,  а  сейчас   уже   четвертый  час,
воскресенье... А какое задание?
     - Не знаю, он звонил  из машины, велел передать  приказ - две группы по
пятьдесят человек с транспортом.
     - Кто будет дальше распоряжаться группой? С кем связаться?
     - Там будет Жардецкий (начальник ЗГУ, военной контрразведки), все будет
идти через него. Я больше ничего не знаю.
     Дело неприятное. ОУЦ давно гирей висит на ГГГУ, попытки передать  его в
чье-то ведение успеха не  имели. Боевое  подразделение, предназначенное  для
действий  в  особых условиях  за  рубежом,  представляется Крючкову  удобным
орудием и  в сложных внутренних ситуациях. Это подразделение посылали в Баку
для охраны Дома правительства, его  же собирались в январе 1991 года послать
в  Вильнюс,  но,  к счастью,  по каким-то неведомым мне причинам не послали.
Очень беспокоили бесцеремонные, не оформленные  письменно приказы  Крючкова.
(Мы часто ворчали по этому поводу с моим заместителем В. А. Кирпиченко, даже
писали  какие-то  бумаги, но  не хватило духу, как и в других случаях, прямо
потребовать от Крючкова письменных приказов. В  конце июля -  начале августа
(случайно  ли?)  на  совещании  руководства   КГБ  обсуждался  проект  указа
Президента о порядке использования войск КГБ, и я предложил  зафиксировать в
документе, что соответствующие приказы отдаются только в письменном виде.)
     На 19 августа у нас были назначены торжественные мероприятия по  случаю
10-летия ОУЦ.
     Что-то  затевается,  но что? По телефону  даю команду  дежурному по ОУЦ
вызвать на работу начальника подразделения Б. П. Бескова и собирать группы.
     Звоню Жардецкому.
     - В чем дело, где планируется использовать группы?
     -  Сам  не знаю. Мы  только что отправили  тридцать пять сотрудников  в
Прибалтику. Может быть, туда?
     Договариваемся  поддерживать  контакт,  если  кто-то получит информацию
поточнее, другого известит.
     Плохо. Не то  что-то  происходит.  Не было в  последние  дни  тревожных
сведений из Прибалтики, вообще при чем здесь военная контрразведка?
     Звонит  Борис Петрович  Бесков. Докладывает,  что  прибыл  на  работу и
выполняет приказ.
     - Куда?
     - Пока не знаю. Собирайте людей.
     - Какая экипировка, снаряжение?
     - Не знаю, сообщу дополнительно.
     Около восемнадцати часов, возможно, немного  позже, звонок дежурного по
КГБ  - председатель  созывает совещание на двадцать два  тридцать  у себя  в
кабинете.  Это уже не Прибалтика, а что-то  похуже.  Неужели что-то  затеяли
военные?  Посоветоваться  не  с  кем  - надежный  человек  Вадим  Алексеевич
Кирпиченко только что возвратился из отпуска, на работу выходит только через
три дня, на даче его нет.
     Проходит час. Вновь звонок - совещание отменили. Сбор групп не отменен.
     В двадцать один ноль-ноль Б. П. Бесков докладывает мне, а я по телефону
- Грушко  (он в своем служебном  кабинете), что сто человек готовы. Но какой
должна быть их экипировка?
     - А какая у них есть экипировка? - интересуется Грушко.
     - Есть гражданская  одежда, есть темные  комбинезоны (а  есть ли они?),
есть полевая форма пограничников.
     - Председателя нет на месте, я выясню у него и сразу позвоню.
     Около  двадцати  двух часов звоню А. В.  Жардецкому.  Он  ничего нового
сказать  не  может, указаний нет. Голос встревоженный.  Связываюсь  с  Б. П.
Бесковым, прошу  дать возможность людям  отдохнуть  и быть готовыми  к  утру
следующего дня, о чем и сообщаю Жардецкому.
     Ложусь спать.

     19 августа.

     В час тридцать звонок. Жардецкий.
     - Гений Евгеньевич  наше решение дать людям  отдохнуть  не  одобрил, но
просил привести их в состояние готовности к утру.
     - Так что же затевается? Где должна будет действовать группа?
     -  Возможно, что в  Москве. Только меня не  выдавайте. Я  вам  этого не
говорил.
     - Ладно.
     Бескова не тревожу. Засыпаю. Снится какая-то чертовщина.
     В  шесть  тридцать  пять  собираюсь  на  прогулку  с  собакой,  включаю
приемник.
     "...Государственный комитет по чрезвычайному положению..."
     Да, творится что-то очень зловещее. Список членов ГКЧП свидетельствует,
что речь идет не о выходке военных.
     Звонок. Агеев.
     - Группы готовы?
     - Должны быть готовы.
     - Направьте их в  помещение Центрального клуба немедленно.  И нужны еще
сто человек, туда же.
     - Экипировка, вооружение?
     - Пусть берут все, что есть!
     Звонок  дежурного:  "Совещание   в   кабинете  председателя   в  девять
тридцать".
     Если раннее утро  начинается с телефонных  звонков,  добра не жди.  Это
вестники тревоги. Нарушен нормальный ход жизни. Мелькнула мысль: "Нормальной
жизни уже не будет никогда".
     Передаю   информационной   службе   указание   записывать   на   пленку
передаваемые  по радио тексты  документов ГКЧП и отправляюсь  из Ясенева  на
Лубянку.
     Как  всегда  по  утрам  в  понедельник, на  улицах  много  машин,  люди
возвращаются из-за города. Очереди на автобусных остановках, народ спешит на
работу.  Спокойно  в  центре,  обычная толкучка  у "Детского мира",  никаких
внешних признаков ЧП.
     Напротив  кабинета  председателя  ждут девяти тридцати знакомые лица  -
члены  коллегии,  начальники  управлений. Все слегка  подавлены,  не  слышно
разговоров, не видно улыбок.
     Крючков  начинает совещание  без  предисловий.  Понять, что  произошло,
невозможно. По привычке делаю короткие пометки, по привычке про себя пытаюсь
кратко,  одной   фразой,   прокомментировать  речь   Крючкова.   Получается:
"Чрезвычайное положение введено с  целью помочь в  уборке  урожая".  Говорит
Крючков отрывисто, он  очень возбужден, завершает выступление примерно  так:
"Работайте!" С предложением задавать вопросы не обращается. Мелькнула фигура
Ю. С. Плеханова, начальника  службы охраны, совершенно подавленная. (Видимо,
беспокоится о здоровье Президента? Ведь  он болен?) Какой-то ободряющий жест
в его сторону  сделал  Крючков, что-то  вроде: "Ну-ну!  Все будет хорошо, не
беспокойся!"
     Расходимся   понурые,   обмениваемся  не  мнениями,  а   бессмысленными
ругательствами вполголоса.
     Внутренний голос подсказывает,  что  сейчас  от Лубянки лучше держаться
подальше, чтобы не нарваться на какое-нибудь поручение.  Любителей загребать
жар чужими руками в этом здании всегда было достаточно.
     Возвращаюсь  в  Ясенево.  Те  же   улицы,  но  по   ним  идут   колонны
бронетехники. То там, то здесь заглохшие машины, около них суетятся солдаты.
В  воздухе  дизельный чад, как в худые  времена в  Кабуле.  Колонны  кажутся
бесконечными,  идут  неспешно  и, к  нашему  удивлению,  останавливаются  на
красный свет светофоров. Явно происходит что-то не то.
     Уличное   движение   продолжается  обычным   порядком,   и   приходится
задержаться  лишь минуты  на  три  на  проспекте  Вернадского  у  выезда  на
кольцевую дорогу.
     Созываю своих заместителей, начальников  подразделений, кратко  излагаю
ситуацию по  крючковским тезисам, записанным  отдельными словами и  фразами.
Вот эта запись.

19.5.91
     09.30
     Крючков
     Назначен Калинин комендантом г. Москвы. Как прекратить  кровопротилие в
ИКАО (1300 убитых).
     Из Узбекистана уехали 176 т. русских.
     Патриотизм, интернационализм.
     Не допускать ущемления русских.
     Россия - оплот СССР, и СССР - оплот России.
     Обновляться на базе  стабилизации. Поднять добычу  нефти  (упала на 106
млн. т).
     Промышленность - упала на 20%.
     Мобготовность.
     Белоруссия-Украина-Кравчук - спокойно.
     Назарбаев. В Ср. Азии ЧП вводить нет смысла. В Москву не едет.
     Казахстан - положительно.
     Акаев - в Москву не едет.
     В областях нормально.
     Кавказ  - идут  тяжелые бои, участвуют сотни  людей  с бронетехникой  и
артиллерией.
     - Призывы к забастовкам.
     - Прессу защитим.
     - ТВ - 2 канала.
     Уборка урожая - главное, надо помочь.
     Прибалтика - неясно.
     Молдавия - заседает СМ.
     ЧП в отдельных областях.
     Кравчук: не сдают хлеб государству, вывозят из республики.
     Росс. руководство: идут призывы к всеобщей забастовке.
     Патрулирование (демонстративное) Москвы.
     Эконом. указы.
     Задача - сохранить единую денежно-финансовую систему.
     Возвращаемся к Конституции.
     Договор обсуждать и не спешить.
     К рынку пойдем, но не к дикому.
     Законов поменьше, но получше.
     Не допускать вмешательства извне.
     М.б., удастся найти общий язык с российским руководством.
     Задача разведки - видеть и корректировать.
     Уборка урожая в Моск. области (Язов дает 50 тыс.).
     Жить Конституцией.
     Усиленные дежурства.
     Подписание  Договора не состоится. Сразу перейти  из одного состояния в
другое невозможно.

     Сразу  же говорю  коллегам,  что  добавить  мне нечего,  что  ситуация,
видимо,  постепенно  прояснится, прошу соблюдать  спокойствие,  поддерживать
дисциплину. Собравшиеся озадачены, но врать у нас не принято. Сказать ничего
не могу, и они воспринимают положение таким, как оно есть.
     Крючков  пошел на  авантюру?  Но уж больно внушительно  выглядит список
ГКЧП. И что с Президентом? Инсульт? Инфаркт? Ни черта не поймешь. А вместе с
документами ГКЧП зачитывают письмо Лукьянова по поводу Союзного Договора. По
духу  - он вместе с ГКЧП,  но не  в его  составе. Где  бесчисленные комитеты
Верховного Совета, где гора, пирамида египетская законодательной власти?
     Телевидение показывает дурацкие  мультфильмы, радио ведет бессмысленные
передачи. У  нас  принимается программа американской  телекомпании Си-эн-эн.
Фантастическая  ситуация  - узнаем о  положении  в столице нашей  Родины  из
американских источников, из сообщений  телеграфных агентств,  из  телефонных
звонков частного  свойства. Никто ничего не знает! Крючков где-то непрерывно
совещается, спрашивать что-либо у Грушко бесполезно, да и не хочется.
     Судя  по  Си-эн-эн, народ  начинает  стекаться  на Манежную  площадь  и
главным  образом   к  Белому  дому  на   Краснопресненской  набережной.  Это
подтверждают звонки.
     Время идет.  Никаких  указаний и никакой информации.  Прошу разослать в
резиденцию тексты сообщений ГКЧП и указание докладывать о реакции на события
в Москве. Реакция  последовала быстро - резко  негативная  со  всех  сторон,
кроме  Ирака. Ирак  приветствует.  Расписываю  телеграммы Крючкову,  по  его
указанию какая-то их часть направляется членам ГКЧП. Пусть читают, их это не
ободрит, может быть, задумаются.
     Но и нас ничто не ободряет. Эфир молчит, телетайпы  передают  обращения
Б. Н. Ельцина, группа сводок их моментально распечатывает и распространяет в
главке. Обстановка в городе явно накаляется,  но на экране - мультфильмы, по
телефонам встревоженные голоса ничего не понимающих и не знающих людей.  Так
же звучит и мой голос.
     Звонок самого важного телефона - АТС-1, правительственная связь. Сергей
Вадимович  Степашин,  с  которым я  познакомился  недавно. Вместе  с другими
представителями Верховного  Совета России в начале лета  он побывал у нас на
объекте.
     Не помню точно  его слова, но  смысл ясен - необходимо что-то  сделать,
чтобы предотвратить надвигающуюся трагедию.
     Я совершенно согласен со Степашиным, дело идет к чему-то страшному.
     -   Надо  немедленно  говорить  с  Крючковым,  надо  убедить  его,  что
необходимо прекратить все это...
     - Как с ним связаться? Мы в кабинете Бурбулиса...
     По другому телефону пытаюсь отыскать Крючкова. Говорят, он на совещании
у Янаева. Звоню в приемную, требую вызвать Крючкова. Он подходит к телефону.
Говорю,  что  надо  договариваться,  надо  остановить  все происходящее.  Он
спрашивает  только  номер  телефона  Бурбулиса  и  бросает  трубку.  Был  ли
разговор, о чем - я так и не знаю.
     Эфир молчит. К вечеру пресс-конференция Янаева. Она уже описана десятки
раз. Дрожащие руки, заверения о том, что он, Янаев,  считает Горбачева своим
лучшим  (или  очень  хорошим?)  другом  и  надеется  еще с  ним  поработать.
Впечатление  убийственное.  Это  был   капитальный  гвоздь  в  крышку  гроба
несостоявшейся диктатуры.
     Бесков и его команда  в  клубе.  Никаких  указаний  не  имеют.  Питание
налажено.

     Утро 20 августа.

     Ничего яснее не стало. Связываюсь с Б. П. Бесковым. По-прежнему сидят в
клубе,  сейчас  куда-то   их  теснят,  так  как  в  этом  же  клубе  сегодня
торжественные   похороны   К.   А.  Пожарского,   начальника  хозяйственного
управления КГБ. (Повезло, не дожил  до этого чудовищного срама.) На похороны
не еду, хотя Пожарский был мне симпатичен.
     Поток сбивчивой информации нарастает. Ясно, что  народ пошел на  защиту
Белого  дома.  В  середине  дня  откуда-то  (откуда?  Си-эн-эн или звонок из
города?)  поступают  сведения,  что  готовится штурм  Белого дома (Станкевич
распорядился вывести  оттуда всех женщин), пробиваюсь по телефону к Крючкову
(дежурные  по приемной  сообщают, что у него Язов), докладываю  информацию и
прошу  отменить эту  затею.  Крючков  нервно смеется:  "Это  ерунда! Кто это
придумал? Я только что говорил с Силаевым и ему сказал, что это ерунда".
     Не успокоил.  Я  уже как-то слышал такой  смех. Ничего  доброго  он  не
предвещает. Крючков возбужден и врет.
     В семнадцать тридцать  звонок  Б. П.  Бескова. Он докладывает, что  его
товарищи  провели  рекогносцировку  Белого  дома  и  пришли  к  выводу,  что
затевается   бессмысленная   кровавая   авантюра  с   совершенно  гибельными
последствиями.
     Требую  к телефону Крючкова, докладываю о разговоре с Бесковым,  прошу,
умоляю  отменить  планы.  "Доложите Агееву!" Это  все.  Не прерывая связи  с
Бесковым  (он  слышит все разговоры), передаю  по АТС-1  информацию  Агееву.
Подключаю  по внутренней  связи  В.  А.  Кирпиченко,  прошу  его  и  Бескова
внимательно  слушать  меня.  "Борис Петрович,  приказываю  вам не  исполнять
ничьих  указаний,  не  уведомив  предварительно  меня  и  не  получив  моего
разрешения". Повторяю это для ясности и для памяти. Кирпиченко все понимает,
подтверждает прием.
     Предельно  тревожно. В  двадцать один пятнадцать  - в своем  кабинете в
Центре. Мысль -  найти Крючкова  и крупно с ним поговорить. Но в здании  КГБ
его  нет, дежурные говорят,  что он в Кремле.  Отыскиваю  Бескова  -  он  на
совещании  у  Агеева. Прошу вызвать его к телефону. Он докладывает, что идея
штурма  продолжает  обсуждаться,  несмотря  на  совершенно  ясную негативную
позицию всех потенциальных исполнителей, то есть самого Бескова и начальника
группы "А" Седьмого управления В. Ф. Карпухина.
     Подтверждаю совершенно категорически свое указание не выполнять никаких
приказов о  штурме, сделать все возможное, чтобы  такой приказ не отдавался.
Крючкова на месте, в его кабинете, по-прежнему нет.
     Бесков  докладывает,  что  (когда?  ночью  или   утром?)  решено  штурм
отменить.  Утром я его прошу вернуть группы "к месту постоянной дислокации",
в Балашиху, что он и делает с облегчением.

     21 августа.

     Идет  трансляция  в прямом  эфире  заседания Верховного  Совета  РСФСР.
Многие  из  тех,  кто,  подобно  нам,  помалкивал,  спешат  заявить о  своей
причастности к одерживающей верх стороне. Вещает "Эхо Москвы". Сообщают, что
Крючков  собирается  появиться в  тринадцать  ноль-ноль  в Верховном  Совете
России. Что самолеты полетели в Крым. Все сделали вид, что им все давно было
ясно: ГКЧП -  это  кучка  заговорщиков. (Если верить  тому,  что написано  и
сказано после 21 августа, то на баррикадах вокруг Белого дома были миллионы,
а им противостояла группа из восьми беспомощных злодеев.)
     День 21 августа не  был спокойным днем, но это был день разрядки, конец
первого акта. Поздно вечером в Москву из Крыма возвратился Президент СССР.

     22 августа.

     Власть на  месте,  заговорщики арестованы, телевидение захлебывается от
новостей, народ ликует...
     Жизнь продолжается? Возможно. Шесть тридцать. Беру собаку, делаю бодрый
вид специально для охраны  на  воротах,  иду пешком на объект. Двадцать пять
лучших минут каждого дня, но  не сегодня. Во что же нас втравили? Как же мог
предать нас  всех Крючков? Наивный девичий  вопрос: "Кому же  верить?" (Этот
вопрос   меня  замучил  за  последние  дни.  Ответ  есть,  и  немного  позже
остановлюсь на нем подробнее.)
     В девять ноль-ноль звонок. Женский голос.
     - Вас просят быть в приемной Михаила Сергеевича в двенадцать часов.
     - А где это? (Дурацкий, но искренний вопрос.)
     Разъясняют.
     Час от часу не легче...
     Еду  на  Лубянку, чтобы  быть поближе к Кремлю,  помалкиваю. Там срочно
собирает  Грушко  коллегию.  Коллективно  посыпаем  голову пеплом, принимаем
заявление коллегии с  осуждением  заговора.  В  заявлении  употреблено слово
"замарано". Начинается идиотический спор  - не лучше ли написать "запачкано"
или  "ложится  пятно".  Все  как  в Верховном  Совете  или  в романе  Кафки.
Состояние всеобщего  и  дружного маразма,  единственная невысказанная мысль:
"Ну, влипли!"
     Да, влипли, и еще как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа
не утешает. Предал, предал все и всех...
     Коллегия  расходится, захожу к Грушко, докладываю  о вызове  в приемную
Президента.  Грушко  говорит,  что  утром  Михаил Сергеевич позвонил ему  из
машины  и  сказал,  чтобы  все работали спокойно  (примерно так).  И  Грушко
спокоен, хотя глаза у него запали и лицо потемнело.  Короткий  разговор ни о
чем.
     Еду в Кремль. Тщательно проверяют  документы  у  Боровицких  ворот. Это
новое.  Всегда  пропускали,  лишь взглянув  на номер  машины. По  Ивановской
площади,  под сияющими в голубом небе куполами Ивана  Великого (изумительную
радость подарил  Москве злосчастный Борис Годунов!) - к зданию Совмина,  где
раньше заседало Политбюро и где кабинет Президента.
     Иду вдоль стены к подъезду 2, по дороге знакомлюсь с комендантом Кремля
генералом Г. Д. Башкиным. Он любезно провожает меня. У подъезда два огромных
"Зила". Вижу издалека - приехал начальник Генштаба М. А. Моисеев.
     Встречаемся с ним в приемной. Кроме нас, там И. С. Силаев, председатель
Верховного  Суда  Смоленцев,  В.  П.  Баранников,  затем  появляется  А.  А.
Бессмертных.  Настроение  у  всех  несколько  нервическое,  но   не  унылое.
Перекидываемся  несколькими  словами  с Моисеевым, дружно  и коротко  клянем
своих   бывших  начальников.   Народ   прибывает   -  председатель  Комитета
конституционного   надзора   Алексеев,  Е.   М.  Примаков,   пресс-секретарь
Президента  В. Н.  Игнатенко, В. В. Бакатин, кто-то  еще. "Ореховая комната"
(заветный уголок высших сфер) полна.
     Вошел Президент. Здороваясь,  я представился, и он сразу же позвал меня
в соседний пустующий зал заседаний. В  нем я побываю еще раз через три часа.
(Пример того,  как опасно доверять очевидцам события и даже  самому  себе. В
зале заседаний я вновь побывал не через три, а через сутки  плюс три часа. И
именно  тогда  в  приемной были  И.  С.  Силаев и В. П.  Баранников, а  не в
описываемый день 22 августа 1991 года).
     Разговор  очень  короткий.  "Чего  добивался  Крючков?  Какие  указания
давались комитету? Знал ли Грушко?" Отвечаю как на духу. Коротко рассказываю
о совещании 19-го. "Вот подлец. Я больше всех ему верил, ему  и Язову. Вы же
это знаете". Согласно киваю.
     - А кто у вас начальник пограничников?
     - Калиниченко Илья Яковлевич.
     -  Как они меня  окружили, стерегли.  Был приказ  стрелять, если кто-то
попытается пройти через окружение.
     Пытаюсь  сказать  словечко  в  защиту  Ильи, человека, на  мой  взгляд,
неспособного  на злодейство. Ведь уже известно, что пограничникам  на  месте
отдавал приказы кто-то из службы охраны.
     Президент   выглядит  великолепно.  Оживлен,  энергичен,  глаза  ясные,
никаких признаков усталости. Так близко я вижу его второй раз. Первый был 24
января  1989   года,  когда  Крючков  представлял  меня   Президенту   перед
назначением на должность. Тогда М. С. Горбачев был несколько сумрачен и сух.
     Президент распорядился, чтобы я созвал заместителей председателя  КГБ и
объявил им,  что  на  меня  временно  возлагаются  обязанности  руководителя
комитета.
     Трех- или  пятиминутное  уединение  с  Президентом что-то  в этом  мире
значит.  Проходя  через "Ореховую комнату", вижу дружелюбные, даже  ласковые
улыбки, символические рукопожатия из дальних углов. На всякий случай...
     Купола Ивана Великого  померкли. Едем на Лубянку, а там  уже собирается
народ, и, совершенно очевидно, с недобрыми для  КГБ намерениями. Объезжаем с
некоторым трудом толпу  (у "Детского мира" идет обычная  толкучая торговля),
ныряем во двор комитетского здания через ворота с Пушечной.
     Собираю  заместителей  председателя,  объявляю  указание Президента.  И
здесь сразу  же засияли  сдержанно-радостные улыбки, по меньшей  мере,  одна
запомнилась  отчетливо -  открытое лицо  Г.  Ф. Титова, который  ни  в каких
событиях участия не принимал, так как был в отпуске.
     Вопрос  на повестке дня один, классический русский вопрос:  что делать?
Совершенно очевидно, что все старое кончилось и делать надо что-то новое. На
этом  очевидность  кончается.  Действуем  так: завтра, 23 августа,  собираем
совещание руководящего состава КГБ, на котором обсудим  содержание заседания
коллегии. Коллегию же надо провести в ближайшие  дни, чем раньше, тем лучше.
Больше  сказать  нечего.  Расходимся.  (В  голове звучит  есенинская строка:
"...перед   этим  сонмом  уходящих  я  не  в  силах   скрыть  своей  тоски".
Прокрутилась несколько раз и ушла, чтобы неожиданно всплывать вновь  и вновь
в те дни.)
     В моем кабинете (переехал сюда два месяца назад из старого комитетского
здания, отдав свое помещение КГБ РСФСР) кромешный телефонный ад.
     Начальник комендантской службы В. Г. Опанасенко докладывает, что  толпа
на площади  собирается  идти  на  штурм КГБ. На стенах зданий пишут  обидные
лозунги, окружили памятник Дзержинскому.
     - Что делать?
     - Ни в коем случае,  ни при каких обстоятельствах не  применять оружия.
Закрыть все ворота и двери, проверить решетки. Будем обращаться к московским
властям и милиции. (Момент унижения, затянувшийся на два дня!)
     Отыскиваем милицию, но она на выручку не спешит.
     Звонок из Прокуратуры Союза, В. И. Кравцев:
     -  Мы высылаем бригаду следователей  для проведения  обыска  в кабинете
Крючкова.
     - Хорошо, высылайте.
     Звонок из Прокуратуры РСФСР, В. Г. Степанков:
     - Мы  высылаем  бригаду  следователей для обыска  кабинета Крючкова.  С
бригадой приедет Молчанов от Центрального телевидения.
     - Ради  Бога, присылайте, но  сюда уже направляются люди из Прокуратуры
Союза!
     -  Ничего,  мы  с  ними  договоримся.  Через десяток минут  в  кабинете
оказываются человек  пятнадцать служителей правосудия, из которых запомнился
лишь  Генеральный прокурор РСФСР  Степанков.  К моему  удивлению, обе группы
моментально договорились,  нашли  понятых  -  девушек  из секретариата  -  и
двинули  в крючковский кабинет. Группа отправилась обыскивать дачу Крючкова,
где уже  с  утра  горько  рыдала  Екатерина  Петровна, другая  группа  -  на
городскую квартиру.
     Звонок. Голос  М. С. Горбачева:  "Я подписал  указ  о вашем  назначении
временно исполняющим обязанности председателя КГБ. Работайте".
     Фиксирую  время  -  пятнадцать  часов.  К  становящимся уже  привычными
докладам ("...пытаются бить окна...", "...с милицией связаться не можем...",
"...призывают скинуть памятник..." и т. п.) добавилась волна поздравлений  с
назначением. На всякий случай. Жить становится все невыносимее, но думать об
этом  некогда. Окна кабинета выходят во двор, глухо  доносится  уличный шум.
Как  знакома ситуация. Как ужасно,  что  это происходит не в  Тегеране,  где
десяток   лет   назад  приходилось  так   же  сидеть  в  осаде,  командовать
защитниками,  слушать  рев  толпы, звон  разбиваемых стекол, удары в  двери,
выстрелы...  Ужасно, что  это  происходит  на  Лубянке, что  и здесь, как  в
Тегеране, помощи ждать неоткуда.
     Ошибка. В моем кабинете появляются два  российских депутата  специально
на  тот случай, если толпа начнет вести себя буйно. Леонид Борисович Гуревич
и   Илья  Мстиславович  Константинов.  Записываю  их   имена   с   искренней
признательностью. Они внесли элемент разума в абсолютно иррациональный мирок
моего  кабинета. Был  момент,  когда  они  собрались  было  на  площадь,  но
оказалось, что  очередной поток докладов об очередном начале  штурма Лубянки
неправилен.  Доложили,  что с  какой-то  машины в  проезде Серова  бесплатно
раздают водку.  Это уже  из  области фантастики - водка драгоценна, и  любой
купил бы ее по госцене. Тем не менее, прошу проверить. Сообщают, что никакой
раздачи  водки  нет.  (В   голосе  звучит  разочарование.)  Постепенно  дело
проясняется.  На площади не  буйная толпа,  а митинг. Речь  идет о демонтаже
памятника.  Всем  командует  С.  Б.  Станкевич,  а  милиция приглядывает  за
порядком. Попрощались  с Гуревичем  и Константиновым.  Если  таких много, то
Россия  не погибнет. Знакомство с ними было светлым  пятном в этот кошмарный
день.
     Накал  несколько  спадает. Иду подземным  переходом в  старое здание, в
кабинет  Г. Е.  Агеева. (Все начальники  к  тому  времени были распущены  по
домам.)  Окна  кабинета  на  пятом  этаже  выходят  на  площадь.  По просьбе
организаторов  митинга  мы  включили прожектора на  здании комитета  ("...не
трогайте нас. Видите, какие мы сознательные..."), но площадь освещена слабо.
Кольцом,  на некотором удалении от памятника, стоят  люди. Сосчитать трудно,
но  это  несколько  десятков тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, а тем
временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу. Шум толпы
праздничный, не  угрожающий,  она  охотно  подчиняется  командам,  усиленным
микрофоном.  Выезжает на площадь машина  "скорой помощи",  но лишь для того,
чтобы осветить своими фарами сцену гражданской казни основателя ВЧК, первого
чекиста.  Гражданская казнь  -  явление  для  России  не  новое.  Правда,  с
монументом  все выглядит масштабнее,  но с  помощью телевидения  дело вполне
поправимое. Будет даже  интереснее, так  как  памятник  не  меняет выражения
лица, все  происходящее для него -  это сон,  суета тех,  кому еще предстоит
раствориться в вечной тьме. С живым человеком иное дело.  В Иране это поняли
моментально...
     Заставляю  себя  смотреть. Испытываю  ли  горе?  Нет. Все  происходящее
закономерно - расплата  за близорукость, за всесилие, за корыстность вождей,
за  нашу баранью  бездумную натуру. Конец эпохи. Но и  начало другой  эпохи.
Краны взревели,  толпа зашумела. Вспышки сотен  блицев  - и железный Феликс,
крепко  схваченный за  шею  (он был обвязан  канатами,  но  процедура  казни
подсказывает  детали),  повис  над площадью, а  под  чугунной  шинелью  лишь
обозначилась  смертная  судорога  чугунных ног. Не за то  дело  отдали  свою
первую,  земную, жизнь, Феликс Эдмундович? Посмертно ответили за прегрешения
потомков?
     Поздно вечером 22 августа  1991  года я стоял  у окна кабинета на пятом
этаже старого здания КГБ, выходящего на  Лубянскую  площадь,  бывшую площадь
Дзержинского. В  опустевших зданиях КГБ тихо  и глухо.  Внутреннюю охрану на
четвертом и пятом этаже нового  дома  (там была  особо  охраняемая зона, где
размещались   кабинеты  председателя,  его  заместителей  и  секретариат)  я
распорядился  снять  еще раньше,  и  странно  выглядят длинные  коридоры без
привычных прапорщиков у каждого входа на этажи.
     Последние   распоряжения  комендантской   службе   -   ни   при   каких
обстоятельствах  не применять оружия. Все. Делать ночью здесь нечего. Ворота
здания закрыты и  наглухо блокированы изнутри. К счастью, находится дежурная
машина вне здания. Выходим  на Кузнецкий. Пустынные улицы,  редкие прохожие,
группка милиционеров поодаль, ближе к выезду  на площадь. Это мой город, я в
нем  родился  и  жил.  В  этот  поздний  ночной час  я ощущаю  его  холодную
отчужденность.

     Ночь, улица, фонарь, аптека.
     Бессмысленный и тусклый свет...

     Мы слышим  поступь истории, но не знаем, куда спрятаться, чтобы не быть
раздавленными.

     23 августа.

     Ранним утром  вновь на Лубянке. Еще  вечером  стало  понятно,  что даже
временно без председательского  пульта  прямой связи  (я  про  себя, смеясь,
назвал  его "пульт личности") справляться с  Комитетом невозможно. Знаю, что
будут  попреки  в  нескромности, и тем  не менее  решительно  перебираюсь  в
главный  кабинет. Помещение  огромное, сегодня  выглядит  зловеще,  печально
смотрят со стены портреты Ленина и Горбачева.
     Телефоны, этот бич служивого человека,  терзают  слух и душу. Донесения
довольно   однообразны  -  угрозы  со  всех  сторон,   полная  растерянность
начальников всех уровней. Будут ли штурмовать и кто? Куда смотрит милиция? И
совсем глупое - "они  же говорят  о законности и  правовом государстве! Надо
сказать им,  что творится произвол..." и т. п. Жалкое  блеяние  потерявшихся
людей.
     Вот тебе и "щит и меч"! Все правильно. Щит и меч что-то значат, когда в
них нуждаются. Сейчас они никому не нужны.
     Звонок  из  Вильнюса.  Блокированы  два  райотдела  КГБ,  сотрудники  в
зданиях. Что делать?
     А я откуда знаю, что делать? Даю тот  же стандартный приказ - оружия не
применять,  вступать  в  переговоры,  договариваться  о  передаче  зданий  и
имущества, оформлять все описями и протоколами.
     Звонок из того же Вильнюса  - заместитель  председателя  Совмина  Литвы
Зигмас  Вайшвила.  По  тому  же  вопросу.  К  этому времени выяснилось,  что
переговоры  с литовцами  о  судьбе  КГБ уже велись  и были на несколько дней
прерваны. С облегчением сообщаю Зигмасу, что через несколько часов в Вильнюс
вылетает  зампред  КГБ  В.  Ф.  Лебедев  и  консультант председателя  С.  А.
Кондратов.
     Начальник следственного управления докладывает, что собираются какие-то
силы   с   намерением   штурмовать   Лефортовский  следственный  изолятор  и
освобождать активистку Демсоюза Новодворскую.
     - Вот те на! А разве она у вас?
     - У нас.
     - А кто может распорядиться об освобождении?
     - Мы сами.
     - Выпускайте!
     Десять тридцать.  Совещание руководящего состава КГБ,  человек тридцать
пять. Для того чтобы  избежать рассуждений  об обстановке, спрашиваю, все ли
видели сегодня с  утра площадь  Дзержинского. Все видели, вопросов ни у кого
нет, ясность полная.  Нет  ясности только в  одном - как  жить дальше, что и
начинаем обсуждать.
     Сразу же  приходим  к согласию,  что надо  департизироваться. Ни одного
голоса против,  и секретарь парткома  Н. И. Назаров  - за.  Тут же готовится
приказ по КГБ  - конец партийной организации. ("Органы КГБ - это вооруженный
отряд  партии",  - долбили мы  десятками лет,  пытались последние три-четыре
года  делать вид,  что  и лозунга  такого  не было,  а теперь распрощались с
некогда руководящей и организующей силой нашего общества.)
     Идет,  как когда-то было принято писать в  партийной печати, большой  и
заинтересованный разговор, но не прекращает поступать информация: собирается
народ на штурм КГБ,  милиции по-прежнему  нет,  в городе опечатывают райкомы
КПСС и райотделы КГБ (как правило, сидели в одних и тех же зданиях, а я-то в
своем ПГУ все удивлялся, где же люди отыскивают связь КПСС и КГБ!).
     Выступающие говорят о необходимости структурной реорганизации, о защите
дел и агентуры, о ненужности и обременительности войск КГБ, вредности резких
сокращений  штатов и прочих  важных,  но не имеющих  отношения  к  злобе дня
делах. Предлагают немедленно создать комиссию по  расследованию деятельности
КГБ 19-21 августа. Сделано - тут же создана такая комиссия. (Быка за рога, а
точнее, присутствующих за горло берет заместитель председателя КГБ  РСФСР В.
А.  Поделякин. Напористо, с  чувством  огромной внутренней  убежденности  он
говорит,  что совещание уходит  в сторону  от  самого главного  вопроса -  о
кадрах.  Надо вывести  из  состава  коллегии тех, кто активно  участвовал  в
деятельности ГКЧП. Известно, что первый заместитель председателя Г. Е. Агеев
давал  указание шифроорганам не пропускать  телеграммы  КГБ РСФСР. Возразить
нечего, Агеев не только это  указание давал.  Да  и многие другие чувствуют,
что  виноваты  не  виноваты,  а  отвечать  придется.  В   нашем  государстве
распространена презумпция, что рыло в пуху у каждого.)
     Дискуссия  не   прекращается,  но   Поделякин  внес  в  нее   тревожную
персональную нотку, проявил открытую принципиальность революционных  времен.
Пахнуло холодком, как из подвальной двери.
     Обстановка снаружи тем временем накаляется. Расходимся. Личному составу
дан приказ покинуть  здание, опечатав сейфы и двери, остаться на местах лишь
начальникам  подразделений  и  заместителям; искать поддержки  у  московских
властей  и милиции, оперативную картотеку  вывезти на временное хранение  за
город... (Эхо Тегерана - вой толпы, звон разбиваемых стекол, запах гари...)
     Звонок. Голос Президента: "Появитесь у меня через полчаса!"
     В четырнадцать ноль-ноль  я  в той же приемной на третьем этаже. Там М.
А. Моисеев, И. С. Силаев и В. П. Баранников.
     Вызывают Моисеева. Входит в комнату заседаний, выходит через полминуты,
останавливается, внятно говорит: "Я больше не заместитель министра обороны и
не  начальник Генерального штаба". Делает два шага к окну, глядит на зеленые
крыши  кремлевских  зданий.  (Вот еще  один  человек, по  которому  проехало
колесо!) Поворот кругом, и  четким солдатским шагом уходит генерал армии  М.
А. Моисеев  из высших  сфер.  Всей  своей  душой  я желаю  ему  стойкости  и
спокойствия (о самоубийстве маршала С. Ф. Ахромеева, предшественника Михаила
Алексеевича, в тот момент известно не было).
     Вызывают меня. В комнате заседаний (раньше там  совещалось Политбюро ЦК
КПСС)  М.  С.  Горбачев, Б.  Н.  Ельцин,  руководители республик.  Президент
коротко   говорит:  "Я   назначаю   председателем   КГБ  товарища  Бакатина.
Отправляйтесь сейчас в комитет и представьте его".
     Испытываю такое облегчение, что  начинаю  улыбаться:  "Большое спасибо!
Сегодня ночью буду спать спокойно".
     Здесь не до  улыбок. Президент говорит: "Ну, спать спокойно  еще рано".
(Пропускаю это мимо ушей и  лишь  потом  начинаю улавливать в  этом зловещий
оттенок.)
     Б. Н.  Ельцин  собирается  ехать  на  Лубянку,  успокаивать  народ. Это
значит, что принятый на совещании вопль о помощи дошел до обоих президентов.
     В пятнадцать ноль-ноль В. В. Бакатин прибывает в КГБ. Мое  командование
закончилось.

     Председатель проводит первое  совещание  в КГБ. Он раскован, прост. Его
первое замечание: "Я  человек не военный. Вот даже воротничок как-то не  так
застегнут",  сказанное  задушевным   тоном,   могло  бы  даже  настроить  на
лирический  лад.  К  сожалению,  среди  собравшихся  нет  женщин лирического
возраста.
     Меня председатель  сажает  по  правую  руку (вновь дружелюбные улыбки в
моем направлении)  и держит  короткую и  внятную речь. Вот  такими пометками
обозначилось в моем блокноте ее содержание:

23. 8. 91

     Разведка  -  это  святая   святых,  на  это  никто   не   посягает.  Не
политизировать, не пугать граждан.
     Не нужны общие рассуждения о мохнатой руке империализма. Идеологическая
война нас не касается.
     Полная   департизация.    Переход   от    партийно-государственной    к
государственной  системе. Партий  не  должно  быть  ни в  одном  учреждении.
Никаких парткомов.
     Самостоятельность отдельных ведомств: погранвойска.
     Должны профессионалы заниматься своими делами.
     Нам обещана защита, чтобы мы могли спокойно реорганизоваться.
     Автономность и координация.
     Борьбу с коррупцией надо взять на себя, видимо.
     М. б., служба антикоррупции?
     Войска КГБ: расследование на уровне руководящего состава.
     Нужна  концепция   работы  КГБ  на   республики  -  информацию  каждому
президенту.
     Уйдет Литва, только лучше будет.
     Не втягиваться не в свои дела.
     Давать информацию без идеологии.
     Наладить инфо для всех президентов.

     Заходит речь о  кадровых изменениях. "Вот и  первый  заместитель у  нас
есть", - говорит  председатель,  делая  раскованный  жест в  мою сторону.  Я
категорически и  громко протестую,  остаюсь после  совещания и протестую еще
раз: "...а то приму решительные меры".
     - Какие же? - любезно спрашивает Бакатин.
     - Совершу государственный переворот!
     Шутка,  надо сказать,  совершенно  глупая,  но она  помогает  завершить
тягостный  разговор. (Простак  я, простак!  Воспринял  бакатинский  жест, не
подозревая подвоха.)
     Через какое-то время Вадим Викторович выступил на  большом  совещании с
более развернутыми тезисами.
     Запись:

5. 9. 91

     Бакатин
     Ситуация крайне нестабильна.
     Победа демократии - прорыв зашедшей в тупик революции.
     Было  сопротивление реформам центральных структур  власти  -  результат
развал и хаос.
     Оно не устранено, а ослаблено. Появилась реальная  перспектива политики
действия, а не приверженности измам.
     Главное препятствие  не  устранено  -  речь  идет о  сохранении  Союза.
Путчисты сорвали новоогаревский Союзный  Договор. Их действия активизировали
процесс распада Союза. Идиотизм идеологов сохранения Союза силой.
     Прежнего  Союза нет.  Сверху не  восстановить.  Есть  лишь один путь  -
добровольный союз.
     Съезд  должен  прорваться  через  сопротивляющуюся  часть  депутатов  и
принять правильное решение.
     Оценить степень нарушения  законности, но в то  же  время не спускаться
слишком далеко вниз. Не искать виноватых среди подчиненных.
     Должны решить взаимные вопросы. Не  должны, а с  другой стороны  должны
очиститься.  Сохранить профессионалов. Реорганизовать структуру, очиститься,
но  не  потерять  кадры,  продолжать  выполнять   задачи.  (Они   продолжают
усложняться!  Как  и  все  прошлые годы...) При  этом  соблюдать законность,
работая в правовом вакууме.
     Из   ведомства,  которое  снискало  себе  печальную  славу  пресечением
политического  инакомыслия,  перестроиться  в  систему,  где  обеспечивается
безопасность Союза республик на основе и в условиях демократического и т. п.
общества.
     Архивы.  Не  допустить  раскрытия агентуры.  Никогда  такие  архивы  на
агентуру не раскрывать, но ничего не жечь. Не надо  в панику бросаться. Пока
есть время для цивилизованных решений. Калиниченко с Эстонией все решили.
     Нечего  каждой республике  создавать свою внешнюю разведку.  Не  должно
быть  никакого двойного подчинения. Надо сохранить, но, м. б.,  пересмотреть
идеологию, структуру, расходы и т. п. Но сохранить единой.

     Удалось немного приглядеться к новому начальнику, поговорить, а вернее,
послушать его указания по телефону. Впечатление - абсолютно компетентен даже
в  тех  вопросах,  о которых имеет  приблизительное представление, абсолютно
категоричен,  привычно груб. Тон разговора -  строевой сержант  с  туповатым
рядовым из отдаленного национального округа.
     Говорят,  что  секретарь  обкома  это  не  должность,   а  перманентное
состояние души.
     Во всяком случае, телевизионный облик заметно отличается  от оригинала.
Печальный факт печальной действительности.

     24 августа.

     День  во всех отношениях неприятный. Жизнь сдвинута с привычных устоев,
даже  милые  осины  и  березы  выглядят  необычно  печальными,  незнакомыми.
Механические  движения  продолжаются.  Те  же  звонки,  те же  обращения  за
указаниями.  Служивый  люд  сбит  с толку  и,  не  чая  пробиться  к  новому
председателю,   обращается  к   обломку   старой   власти.   Старая   власть
распоряжается в меру своего разумения.
     Все же  жизнь не  без  светлых моментов.  Звонят  знакомые и  приятели,
поздравляют с  освобождением от тяжкой ноши, сочувствуют, просто отмечаются,
что  они есть и  меня  помнят. "...Перед  этим  сонмом уходящих..."  Коллеги
встревожены. Вызван в прокуратуру и задержан В. Ф. Грушко. (Боюсь ошибиться.
Возможно, это произошло  на  следующий день.) Пока  только  задержан. Трудно
представить  себе  этого   чрезвычайно  осторожного,   не   любящего  всякой
ответственности человека в роли заговорщика. В роли исполнителя при Крючкове
-  вполне  возможно.  С трудом дотягиваю до вечера. Никаких срочных указаний
нет.  Сказано -  только документы  не  уничтожать и, несколько загадочно, не
перемещать. Перемещаю, тем не менее, бумаги со стола в сейф.
     Делать временно нечего. По указанию Президента еще 22 августа я написал
справку  о  своих  действиях в дни 19-21-го. Положил ее  вместе со справками
других зампредов  в  конверт  и направил  М. С. Горбачеву  лично.  Тогда  же
рукописный оригинал этой справки передал  главе  комитетской комиссии Г.  Ф.
Титову. Никто с меня большего  не  спрашивает,  а инициативу  проявлять  нет
резона.
     Вечером  играем на даче  в шахматы  с  Николаем Сергеевичем  Леоновым и
понемногу, но  упорно пьем водку, настоянную на  рябине. Последнее  утешение
русского человека, неудержимая потребность  огорченной  души.  Пьем, играем,
говорим  о  жизни,  вспоминаем  недавнее  прошлое. Год назад  об  эту  пору,
вернувшись из Краснодара после неудачной попытки  помешать избранию Калугина
в депутаты, мы с Н. С. направились на прием к Крючкову. Мы говорили ему, что
народ не  приемлет власти и ненавидит  ее.  Мы говорили,  что КПСС мертва  и
обречены все, кто думает связывать с  ней свою судьбу. Мы говорили, что пока
власть у тех, кто  еще вчера  сидел  в президиумах  и  лишь  переместился из
вторых рядов  в первые,  народ ее  не поддержит. Крючков внимательно слушал,
сочувственно кивал  и с полной доброжелательностью с нами  расстался. Многое
другое вспоминалось, а  хмель не приходил. Захлестывала злость  и обида. Но,
видимо,  рябиновка  оказывала  свое  действие.  Излагаю   яростно  тезисы  о
гнусности  предательства,  жертвой которого мы стали, о  паскудности  нашего
мира,  о  невыносимости  этого  существования. Надо  уходить, рвать  с  этой
системой, с  этой службой. Собеседник  старше меня, мудрее,  добрее. Он меня
понимает.
     Проснувшись  среди  ночи, подумал:  "Неужели действительно  пришла пора
бросить привычную жизнь, не слишком  ли я  разошелся, не слишком ли близко к
сердцу воспринял  унижение? Человек, живущий  на  зарплату, не  должен  быть
чрезмерно  щепетилен.  Ему платят и за  бесчестье, он должен сознавать  свой
наемный статус". Плохие мысли для ночного времени.

     25 августа.

     Надо поддерживать  дух своих сотрудников. Рано утром (все как обычно, и
голова ясная) иду играть в теннис на открытой площадке.  Ведь кто-то донес в
"Московские новости", что в воскресенье 18 августа начальник  ПГУ "весь день
играл в теннис".  Пусть  заметят это и сегодня. Шеф бегает по корту, значит,
нос вешать  нет причины. Отсутствие  сосредоточенности убийственно для игры.
Мысли не на корте, в голове бесконечно прокручивается вчерашний день, вечер,
горькая обида.
     Оказавшись на своем  рабочем  месте,  беру  лист  чистой бумаги  (новая
страница?) и пишу рапорт.
     "19-21 августа с.  г.  я оказался не в состоянии дать правильную оценку
действий  Крючкова  и  других  участников  заговора  и  не  сумел  правильно
ориентировать  личный состав  Первого главного  управления - людей  честных,
дисциплинированных, преданных Родине. Прошу освободить меня... и уволить..."
Горький разговор  с  Анатолием Михайловичем Лысым,  моим водителем. Честный,
добрый, расторопный и милый  человек. Разница в возрасте, положении, но  про
себя я считаю его своим другом.
     Анатолий Михайлович говорит, что в гараже в его адрес  раздаются угрозы
и  оскорбления ("...скоро  мы  с вами со всеми  поговорим  как следует..."),
вылезают на свет Божий вчерашние доброжелатели и подхалимы в своем подлинном
обличье. Тем не  менее, он, Анатолий  Михайлович,  готов все это  терпеть  и
работать со мной до конца.
     Момент горький. Говорю ему,  что  он должен заботиться  не обо мне, а о
себе и  своей  семье.  Он волен в  своих решениях, и, если смогу, помогу ему
устроиться в новой  жизни.  Он должен  знать, что меня не обидит ни одно его
действие, и он должен быть в этом абсолютно уверен.
     Тем временем проезжаем обезображенный постамент памятника Дзержинскому,
вокруг которого толпится оживленная группа людей.
     Иду к председателю. Он в своей приемной, куда-то спешит. Вручаю рапорт,
фиксирую время: одиннадцать сорок, 25 августа 1991 года, воскресенье.
     К вечеру  вновь пил в одиночестве  водку, настоянную на горькой русской
рябине, читал Андрея Болотова и  снова пил рябиновку. Лег  спать  и спал без
снов до самого утра.

     Впереди  у  Комитета  государственной  безопасности  и  его сотрудников
тяжелые времена.  Канва возможных событий была  намечена  два-три года  тому
назад  в  Восточной  Европе.  Тысячи  людей (почему  нас так  много?)  будут
выталкиваться  в положение  парий,  уже начались поиски  преступников, а,  в
отличие от поисков истины и справедливости, они всегда увенчиваются успехом.
Кому-то  удастся пристроиться  при  прежней  профессии,  но уже  под  новыми
вывесками,  кто-то  уйдет  в бизнес,  кто-то в  культуру  и  т.  п.  Обычная
человеческая жатва смутных времен, и можно только  уповать на то, что она не
будет слишком обильной. Надежда на это есть. Механизм еще не набрал обороты,
и его можно  некоторым усилием  остановить.  Мне хочется  сказать  коллегам,
которые занимаются расследованиями:  "Не усердствуйте! Делайте свое дело, но
не  слишком  рьяно, не раскручивайте маховик! Все,  что было у нас раньше, -
это результат не только злой воли верхов, но и усердия низов".
     Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не
столь  отдаленного  прошлого.  Я  чувствую  себя   беспредельно   униженным,
обманутым   и  ограбленным,   бунтуют  остатки   человеческого  достоинства,
возмущенного надругательством над ним. Ведь не только  для того я жил, чтобы
сытно  есть и  сладко  пить.  Я считал  себя  в меру  образованным,  в  меру
разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных
воспринимают и другие.
     Предательство  Крючкова  (он предал всех  своих подчиненных)  оказалось
последним  в  цепи тех предательств,  жертвами которых  был я  и  люди моего
поколения.
     Нас  предали первый  раз, когда заставили поверить  в  полубожественную
гениальность  Сталина. Мы  были  еще слишком молоды  для цинизма,  для того,
чтобы подвергать сомнению мудрость старших. (Может быть,  идиотом был только
я?  Имею  ли я право обобщать? Уверен,  имею.) Я и мои  сокурсники плакали в
марте  1953  года  настоящими  горькими  слезами.  Умер Сталин, черная  туча
грядущих  горестей надвинулась на страну и на нас - ее бедных детей. Мы были
слишком  неопытны, чтобы за траурной пеленой  разглядеть лихорадочный  блеск
глаз соратников и наследников вождя всех времен и народов.
     В  1956  году  нас  стали  заставлять  верить  в  то,  что  Сталин  был
преступником.  Унизительно  даже  вспоминать культик  нашего дорогого Никиты
Сергеевича, а затем героя Великой  Отечественной  войны, героя целины, героя
возрождения,  махрового аппаратчика Леонида Ильича  Брежнева,  жалкую фигуру
Черненко.  В  феврале  1984  года,  когда стало  известно  о кончине  Ю.  В.
Андропова, мы,  сидя в  маленькой комнатке в  информационной службе, гадали,
кто же станет нашим вождем, и  гнали прочь мысль, что это место может занять
бывший заведующий  гаражом  и бывший заведующий  канцелярией  Черненко.  Уже
через неделю на собраниях и совещаниях  зазвучали льстивые  слова  о  "лично
товарище Константине Устиновиче Черненко".
     Обстояло ли  дело по-другому при Андропове? Обаяние его личности в моем
кругу  оперативных работников  разведки  среднего и  рядового  эшелона  было
велико. Он был дальновиден, практичен и остроумен, говорил просто и по делу.
Не пришло бы в голову в  разговоре с ним прибегнуть к лозунгам, к  привычной
риторике. Случись  такое, думаю,  разговор был  бы последним. Но и  Андропов
лгал и вольно  или  невольно  заставлял нас  верить  в  ложь и лгать  самим.
(Кстати,  как-то  Андропов  походя  заметил:  "Откуда  ты знаешь, что  такое
власть?" То же  обронил  однажды, находясь в Пакистане, молчаливый  Косыгин,
слегка развил  тему Крючков: "На том  уровне, то есть в самых верхах, нет ни
человеческой дружбы, ни преданности".)
     Новые времена. Если ложь и не отменили, то, по меньшей мере, уравняли в
правах  с правдой. Уходила в прошлое непременность  единой  канонизированной
истины,   носителем  которой  был  верховный  жрец  и  таинственный  синклит
мудрецов, именуемый Политбюро.  Становилось ясно, что каждый может  верить в
то, что  ему  кажется правдой, и открыто  об этом говорить. Появилась робкая
надежда, что даже если наши вожди не очень мудры, то, может быть, честны.
     Право на  правду было  вновь использовано для  обмана.  Нас  предали  в
очередной раз.
     Пятьдесят шесть лет - немалая жизнь. В ней была война, голод, бедность,
смерти ближних, обстрелы и осады, разочарование в людях и  в себе  - обычный
набор русского человека моего поколения. Не о чем особенно горевать и нечему
особенно радоваться.
     Вожатым должна быть собственная  совесть. И подальше  от людей, которым
нужна власть. Дальше от власти и ее спутницы - лжи.
     Вот и все.

     Из записных книжек

     "Блажен, кто посетил  сей мир в его минуты роковые..."  - писал Тютчев.
Вряд ли он знал, о чем говорит, живучи в  уютном  дворянском мире. Мне ближе
старая персидская пословица:  "Бой  барабанов  лучше  слушать  издалека". Но
какой-то черт заносит туда, где бой барабанов оглушает.

     Н.  М.  Карамзин.  "История  государства  Российского":  "Но и  простой
гражданин должен читать  Историю. Она мирит его  с  несовершенством видимого
порядка вещей,  как  с  обыкновенным  явлением  во  всех  веках;  утешает  в
государственных  бедствиях,  свидетельствуя,  что и  прежде бывали подобные,
бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось".

     Андрей  Болотов  считал,  что его  ведет  по  жизни  рука божественного
Провидения, он всецело  доверился ей, ничего никогда  не просил и ни от чего
не отказывался.
     "Я был  жертвой сцепления случайностей, как и  все мы",- сказал усталый
космический странник, герой фантастического романа К. Воннегута.

     Каждый человек лишь сумма  обстоятельств, в которых  ему лично отведено
отнюдь не главное место.



ОСЕНЬ

     13 сентября 1991  года государственный секретарь США Д.  Бейкер посетил
Комитет  государственной  безопасности   на  Лубянке  и   встретился  с  его
председателем В. В.  Бакатиным. Госсекретаря сопровождали девять официальных
лиц, среди которых не было ни одного - специально отметил Бейкер -  кто  был
бы  явно  или  тайно  связан с ЦРУ.  ("Откуда  он знает?" -  шепнул я своему
американскому визави. Тот понимающе улыбнулся.)
     Посещение было  представлено как  историческое. Госсекретарь США  (!) в
штаб-квартире КГБ (!)  встречается  в дружеской  беседе (!)  с председателем
КГБ!  Каждое  слово,  каждый  жест  фиксируются  на  пленку  двумя  дюжинами
репортеров!  Неуместно было  бы  вспоминать,  что  бывший  председатель  КГБ
заговорщик  Крючков принимал в  этом  же  кабинете посла США  Мэтлока, главу
Объединенного комитета  начальников штабов США генерала Пауэлла, заместителя
помощника  президента  США по  вопросам  национальной  безопасности  Гейтса,
ушедших в отставку  директоров ЦРУ Тэрнера  и Колби... (Впрочем, кабинет уже
не  вполне   тот.   Изменился  интерьер.  Исчезли  портрет   Ленина  и  бюст
Дзержинского, переместился на  стену  над  председательским креслом  портрет
Президента,  сделанный  в  ту пору,  когда  он был еще  самым молодым членом
Политбюро ЦК КПСС.)
     Гость дал отчетливо, хотя и дипломатично, понять, что он неодобрительно
относится  к притязаниям  России  на чрезмерную долю при  разделе наследства
бывшего Союза. Позиция не новая.
     Примечательно другое. Наша сторона настойчиво, с энтузиазмом (не видел,
не было ли слез на глазах?) упирала на то, какая для нас честь видеть у себя
господина Бейкера. И как пароль, как  тайная масонская  формула  многократно
прозвучало имя Эдуарда Амвросиевича  Шеварднадзе,  как  выяснилось, дорогого
личного друга обоих собеседников.
     Единственная роскошь, которую может  позволить себе нищая  и разоренная
страна,-  это,  пользуясь словами Экзюпери,  роскошь человеческого  общения.
Угодливость  одной  стороны  (невыносимо  вспоминать!)  на  фоне  спокойной,
уверенной в себе вежливости  другой  придает  этой общечеловеческой ценности
кисловатый привкус.
     Новый глава  тайного ведомства с нескрываемым скептицизмом воспринимает
тезис   о   том,   что  в   современных  международных   отношениях  сила  -
экономическая, военная,  политическая -  продолжает  оставаться определяющим
обстоятельством.  Он  уверен,   что  мир   и  человек   радикальным  образом
изменились.
     Заблуждение наказывает заблуждающихся.

     КГБ  реформируется.  Идет   лихорадочная  перетряска  должностных  лиц.
Прежние  уходят, ворча.  Появляются новые  начальники. Это  привычно. Раньше
КПСС  направляла  свои  лучшие  кадры  на укрепление  органов. Сейчас другая
политическая  сила  направляет  сюда  свои  лучшие   кадры.   Выдвигаются  в
комитетскую  верхушку  ранее  малоприметные   люди  из  второго  и  третьего
руководящих   эшелонов   (руководство   в   КГБ   глубоко   эшелонированное,
многослойное),  они тянут за собой  преданных себе людей. Правда, выдвижение
идет без  заклинаний о  преданности  партии  и ссылок  на  всемогущую Старую
площадь. Просто дается понять, что за кандидатом стоят влиятельные силы.
     Предпринята  вылазка и в отношении ПГУ. Новый первый зампред КГБ  А. А.
Олейников выдвигает  своего  протеже.  Все  обговорено,  и  остается  только
подписать представление, да поскорее.  "Председатель  уже побеседовал с Р. и
остался беседой доволен. Он - за".
     Два с лишним года по подобным поводам я воевал с допутчевыми любителями
лезть в  дела  ПГУ,  отбивался от всякого  рода рекомендуемых  кандидатов, а
теперь те же приемы со стороны нового начальства. Прошу дать мне возможность
поговорить с Р. Он появляется немедленно. Поговорив, ничего не обещаю.
     В тот же  день,  17  сентября,  собирается  Государственная комиссия по
расследованию  деятельности  КГБ  в  период  путча.  Она  же  должна вынести
заключение о судьбе КГБ.
     Председательствует С. В. Степашин, присутствуют  (кого  запомнил) Ю. А.
Рыжов,  Н. Т.  Рябов,  К.  Д.  Лубенченко,  Н.  Н.  Кузнецов - все  народные
депутаты. Здесь же и А. А. Олейников.  Я  приглашен,  чтобы сказать слово  о
своей  службе. Приходит  моя  очередь.  Говорю: КГБ должен  быть  безусловно
упразднен; разведка должна быть  выделена в  самостоятельное ведомство - это
единодушное  желание всех  сотрудников.  Завершаю  предложением  включить  в
постановление  комиссии следующее:  "Рекомендовать  руководству КГБ  СССР  в
течение  переходного  периода  воздерживаться  от  структурных  изменений  и
кадровых перемещений..."  Поясняю,  что в  старые,  но недавние  времена нам
приходилось отбиваться от партаппарата, теперь же происходят назначения лишь
по принципу личного знакомства, иными словами, по протекции.
     Комиссия воспринимает  мое заявление сочувственно. Олейников молчит. Но
в нашей системе такое не забывается. Мне это известно.
     Попытки  хотя бы словом, хотя бы по телефону  перемолвиться с Бакатиным
повисают  в воздухе. Ситуация,  описанная Хеллером в  "Уловке-22". Начальник
приказывает пускать  к нему посетителей только тогда,  когда он отсутствует.
Документы он тоже читает выборочно, и  попытка наладить контакт по переписке
тоже   повисает  в  воздухе,  хотя  отдельные   резолюции  до  нас  доходят.
Докладываем о вербовочном подходе к нашему сотруднику за рубежом. Резолюция:
"Почему Вас это удивляет? Ведь и вы иногда действуете таким же образом".
     Мы  часто  действуем  точно так же, и раньше мы думали,  что нас трудно
удивить.
     Кажется,  обрывок эпиграфа из "Евгения Онегина": "...меняют кресло,  но
не душу".

     18 сентября  узнаю,  что Р. назначен без  моего  согласия.  С  огромным
трудом, после неоднократных попыток пробиваюсь по телефону к Бакатину.
     "А где же вы были раньше? Я уже приказ подписал".
     Кратко  излагаю  свою позицию по  поводу возрождения  старых  порядков,
говорю, что  далее работать не  могу и прошу меня  уволить. Слегка помедлив,
Бакатин дает согласие.
     Пишу рапорт:
     "...В  прошлом,  как  Вам  известно, существовала  практика  назначения
должностных лиц, в том числе и  в ПГУ КГБ,  под нажимом аппарата ЦК КПСС или
по протекции. В последние годы ценой  больших усилий  эту  практику  удалось
прекратить. С горечью убеждаюсь, что она возрождается в  еще более  грубой и
оскорбительной  форме... Эта практика, уверен,  может погубить  любые добрые
преобразования.
     Судя по тону Вашего разговора со мной по телефону 18 сентября с. г., Вы
считаете такую ситуацию вполне нормальной. Для меня она неприемлема".
     Посылаю рапорт Бакатину, копии М.  С. Горбачеву и Б. Н. Ельцину, С.  В.
Степашину.
     Так закончилась моя жизнь в разведке.

     Московская  золотая осень лечит душу.  Не торопясь падают  на землю, на
воду небольшого пруда классические желтые листья. Дремлет поодаль рыжей, под
цвет листвы,  масти собака. Ловить рыбу не хочется. Карась не умеет кричать,
а это внушает человеку уверенность, что  рыбе  не больно. Мне  кажется,  что
рыбке невероятно  больно  и  невероятно  страшно,  когда  какое-то  огромное
существо хватает  ее  маленькое тельце  и  раздирает  острым  железом  губу.
Прохладное, умно построенное природой, чувствующее  существо  обречено стать
ничтожным кусочком пищи.
     Я сматываю леску  и забрасываю удочку  в кусты. Невозможно  в этот день
лишать жизни даже рыбешку, причинять боль живому.
     Спокойствие,  отрешенность от земной суеты  по  капле вливаются в душу.
"Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит..."
     Хрупкий, иссохший листок березы падает на руку. Кто-то меня услышал?

     Все  написанное  здесь  относится к  невозвратно минувшей  исторической
эпохе.  Происходившие тогда события, наша работа, успехи  и провалы не имеют
никакого отношения  к сегодняшней ситуации.  Государство,  которое  когда-то
потребовало  себе на  службу нашу энергию,  ум,  готовность положить жизни в
защиту  его  интересов,  мертво. Этому  государству  уже ничто  не может  ни
повредить, ни помочь. Оно бросило нас на произвол судьбы,  подобно банкроту,
промотавшему  перед смертью  родовое состояние. Новой эпохе мы не  нужны. Ее
деятели  с трудом  терпят наше  существование. Сила  инерции  еще приводит в
движение весь  сложный, создававшийся  десятилетиями усилиями десятков тысяч
людей  механизм,  но он уже работает  с перебоями, через силу.  Он  не нужен
новой   эпохе,   ибо  создавался   он  во  имя  отстаивания   независимости,
самостоятельности, могущества Отечества.
     ...Наша служба потребуется России. Когда это время придет, создавать ее
нужно будет заново.

     Москва Ноябрь 1991 г.



ПРИЛОЖЕНИЕ

РАЗМЫШЛЕНИЯ НАЧАЛЬНИКА РАЗВЕДКИ КГБ СССР

     На  наши   вопросы   отвечает   начальник  разведки   КГБ  СССР  Леонид
Владимирович Шебаршин.

     ("Курьер советской разведки")

     ВОПРОС.   Вы   первый  начальник   разведки   КГБ,   ставший  известным
общественности в  результате  выступлений в средствах  массовой  информации.
Такие выступления - дань моде, или Вы видите в них более глубокий смысл?
     ОТВЕТ. Я  хотел  бы  предложить взглянуть  на  поднятую  Вами  проблему
несколько  шире и немного под другим  углом.  Бесспорно, более  свободное и,
прямо   надо   сказать,  более   спокойное   обсуждение   обществом  проблем
внешнеполитической  разведки  -  явление,  ставшее  возможным  в  результате
кардинальных перемен во всех сферах жизни,  характерных для  нынешнего этапа
развития нашего государства. Конечно, начать это духовное раскрепощение надо
было раньше, это сэкономило  бы обществу довольно много сил, так необходимых
ему  сегодня. Дело ведь  не только  и не столько  в разведке  - можно давать
интервью  тысячами,  не только  не  открывая  в них  каких-то деталей,  но и
затуманивая  то,  что  кажется  ясным  для всех. Долгое  время наша разведка
соблюдала необъяснимое  табу на многие из тем,  которые в  развитом правовом
государстве   являются   постоянным  и   естественным   предметом   внимания
политических  и общественных деятелей,  ученых и экспертов. Сегодня мы видим
ущербность  такой линии.  Полное молчание  или "стерилизованное"  откровение
разведчиков вынуждали людей, интересующихся вопросами разведки, обращаться к
литературе,  сочиненной  либо  профессионалами,  чьи  выводы  и   откровения
вызывали улыбку, либо мастерами дезинформации, целенаправленно  пытавшимися,
спекулируя на  нашем  молчании,  не просто создать искаженное впечатление  о
деятельности советской  разведки, но и вызвать  к ней  негативное отношение.
Поэтому  и  прежние  интервью,  и нашу сегодняшнюю  беседу  я сравнил  бы  с
расчисткой завалов, нагроможденных ошибками  прошлого.  Не стоит тешить себя
иллюзиями, что эти интервью способны враз сформировать в общественном мнении
нормальный,  адекватный   образ  сегодняшнего  состояния  разведки  Комитета
госбезопасности. Но, заверяю Вас, курс на поддержание постоянного диалога со
средствами массовой  информации - это наша последовательная позиция, которой
мы намерены придерживаться впредь.
     ВОПРОС.  Разведка  КГБ  все  годы  действовала  на основании решений  и
указаний Политбюро ЦК. КПСС,  так было  установлено. К тому же  руководители
КГБ СССР  Ю. В.  Андропов, В. М. Чебриков, а затем В.  А. Крючков  входили в
состав Политбюро. Насколько известно, ни Верховный Совет, ни Совет Министров
не вмешивались в дела разведки. Читателям было бы интересно знать Вашу точку
зрения на минувшее и положение разведки в системе государства в будущем.
     ОТВЕТ. Думаю, все  согласятся со мной в том, что вплоть до относительно
недавнего времени на основании решений  Политбюро ЦК КПСС действовали наряду
с разведкой все звенья государственной машины, да и не только они - партия и
де-юре   и    де-факто   руководила   всеми   направлениями    политической,
хозяйственной, социальной  и культурной  жизни в стране. И не надо пытаться,
как   это   делают   сегодня   представители   некоторых  политических  сил,
противопоставлять  деятельность   партийным   интересам  законодательных   и
исполнительных  государственных  органов  во  время, предшествующее принятию
новой  редакции 6-й  и 7-й  статей действующей союзной  Конституции. Решения
государственной важности, как стратегические, так  и  некоторые тактические,
вырабатывались  в соответствии  с  устоявшимися  политическими традициями. В
Соединенном    Королевстве,   например,   программа    деятельности   нового
правительства облачается в  форму тронной речи королевы, которую пишет лидер
партии,  завоевавшей на выборах парламентское большинство. У нас долгие годы
важнейшие государственные решения проводились  через соответствующие решения
съездов партии, пленумов ЦК или Политбюро  ЦК КПСС. Кстати, партийные органы
в  своих решениях по вопросам деятельности  разведки никогда  не затрагивали
специфические проблемы  ее  деятельности,  средства или методы, используемые
разведкой для решения задач,  ставящихся  политическими  инстанциями. На мой
взгляд, система выработки для разведки концептуальных политических установок
не нуждается в кардинальном пересмотре. Сейчас многие политические институты
нашей страны переживают этап существенной трансформации. Наверно, в нынешних
условиях  прерогатива  выработки  концептуальных  направлений   деятельности
разведки  должна  быть юридически  закреплена  за  высшими  государственными
органами.   Мы   ждем   принятия   Верховным  Советом  закона   об   органах
госбезопасности СССР.
     ВОПРОС.   О  роли  разведки  и  в  далеком  прошлом,  и  в  наше  время
высказывались  многие  государственные деятели.  Если  не  секрет, насколько
помогают их суждения в практических делах разведки?
     ОТВЕТ.  Все  согласны  с   тем,  что  разведка  -  чрезвычайно  древнее
человеческое занятие. О ней много теплых слов говорили и  китайский философ,
автор  трактата  о  военном  искусстве  Сунь-цзы,  и  библейский  Моисей,  и
Талейран,  и Бисмарк,  да  и  многие другие  полководцы,  политики,  ученые.
Значение  разведки  в  процессе выработки  и принятия  политических решений,
безусловно, признавалось и признается  всеми политическими руководителями. В
период,  непосредственно  предшествовавший созданию  в  рамках ЧК специально
чисто  разведывательного  подразделения,  6  сентября 1920  года  состоялось
заседание Политбюро ЦК РКП (б), в решении которого указывалось: "Учитывая ту
сложнейшую  международную обстановку,  в  которой мы  находимся,  необходимо
поставить  вопрос  о нашей разведке на надлежащую  высоту. Только серьезная,
правильно поставленная  разведка  спасет  нас от случайных  ходов  вслепую".
Известно, что в выработке этого решения Политбюро принимал  активное участие
В. И.  Ленин. На  протяжении  всего семидесятилетнего  периода существования
советской разведки отношение  руководства  страны к  ней как  к  инструменту
обеспечения безопасности строилось исходя из этого ленинского положения. Что
же касается каких-то специфических указаний разведке, то их зачастую  просто
не было.  Мы же не требуем от  политических лидеров  содержательных мыслей о
том,   как,  скажем,  играть  на   виолончели.   Не   менее   специфична   и
разведывательная  деятельность.  Сила руководителя  -  в  его  умении  верно
определять  основные,   центральные  направления  общественного  развития  и
организовывать поступательное движение  общества  к  поставленным  целям.  А
искусство  разведчиков  заключается  в  том,  чтобы  воплощать  политические
установки  в  такие действия сил и средств  разведки, которые необходимы для
претворения этих установок в жизнь.
     ВОПРОС. В последнее время не только за рубежом, что было и раньше, но и
у нас интерпретируются различные  эпизоды, касавшиеся террористических акций
разведки,  таких,  например, как убийство Троцкого  или Бандеры. Очень важно
узнать, возможны ли такие акции в наше время?
     ОТВЕТ.   Жертвами  сталинского  террора  были  не  только  его  идейные
противники. Уничтожался  цвет общества  -  ученые, писатели,  интеллигенция,
военные  специалисты. В конце тридцатых  годов был полностью  уничтожен весь
центральный аппарат внешней разведки,  руководство подавляющего  большинства
резидентур.  Были  расстреляны  почти  все  руководители  внешней  разведки,
создававшие  ее   традиции,   многие   резиденты,   боевые  разведчики.   По
сфабрикованным делам за "контрреволюционные преступления" только в 1934-1939
годах были репрессированы около 22 тысяч чекистов, прошедших школу подполья,
революции  и  гражданской  войны,  в том  числе  большое число  разведчиков,
выполнявших  ответственные задачи за рубежом.  Террор  как таковой - атрибут
политической борьбы. Обычно в свой  арсенал его включают силы, не обладающие
безусловным  превосходством в борьбе с тем или  иным  противником, и с  этой
точки зрения  террор - показатель  не силы,  а  слабости. Цели  разведки  не
требуют  применения средств террора.  Более того, сегодня советская разведка
все  активнее  включается  в  борьбу  с  международным  терроризмом,   чтобы
уничтожить это явление вообще, вычеркнуть его из списка бед XX века. Кстати,
в  этой области  мы  готовы сотрудничать  с соответствующими службами других
государств.
     ВОПРОС.  Общественность  мало  что  знает  о  советских  разведчиках  -
подлинных   героях  Отечества,  особенно  сыгравших  в   послевоенное  время
исключительно важную роль  в  обеспечении обороноспособности  и безопасности
страны. Можете ли Вы открыть хотя бы некоторые неизвестные доселе имена?
     ОТВЕТ.  В  наше  время  каждая  разведывательная операция  -  результат
тщательной  разработки  и  длительного  взаимодействия  многих  разведчиков.
Конечно, завершающую точку в операции ставит кто-то один, но он аккумулирует
труд многих, труд всей  разведки как  единого организма. У нас в разведке об
этом  помнят постоянно. Что  же  касается  тех наших  коллег, которые внесли
заметный вклад в обеспечение безопасности  страны, то относительно недавно о
некоторых  неизвестных  ранее разведчиках  рассказывали  газеты  "Правда"  и
"Труд",  журнал  "Новое  время".  Это  -  Ирина  Каримовна  Алимова,  Шамиль
Абдуллазянович  Хамзин,   Михаил   Владимирович  Федоров,  Галина   Ивановна
Федорова,  Марина  Ивановна  Кирина.  Работа  разведки,  когда она  делается
высокопрофессионально, как  бы  закладывает  семена, способные дать обильные
всходы и  долго приносить урожай. Мы будем и дальше знакомить общественность
с именами  и делами советских  разведчиков.  Но каждый  такой  шаг мы должны
тщательно  выверять, чтобы исключить возможность  нанесения ущерба интересам
державы,  спокойствию и благополучию  тех людей,  которые  работали вместе с
нашими разведчиками раньше и продолжают работать до сих пор.
     ВОПРОС.  Насколько известно, в ЦРУ  есть  дни открытых дверей. Возможно
ли, чтобы нечто подобное устроило ПГУ?
     ОТВЕТ.  Всем  известно,  что  в   политической  традиции  США  проблеме
организации   так   называемой  связи  с  общественностью   придается  порой
необычайно большое значение.  Дни  открытых дверей  и экскурсии устраиваются
повсюду, вплоть до  Пентагона  и Белого дома. Причем в результате этих акций
их участникам не становится известно  ни на  йоту больше  того,  что они уже
знают. Не  думаю,  что нашему  обществу  следует  копировать  все  обычаи  и
привычки Соединенных Штатов.
     ВОПРОС.  Разведка,  очевидно,  не стояла  в  стороне, когда речь шла  о
борьбе  с  идеологической  диверсией,  и  проявляла  интерес  к  иностранным
организациям,   которые   осуществляли  такие   диверсии.   Теперь  слышатся
заявления,  что КГБ  отказался  от  участия в  этой  борьбе.  Какую  позицию
занимает ПГУ?
     ОТВЕТ.  В мире идут  противоречивые  процессы.  Негативные  явления  мы
наблюдаем  и  в  нашем обществе -  политический экстремизм,  межнациональная
рознь и  сепаратизм, анархистские тенденции, падение нравов - это реалии, их
корни в нашей действительности, в  противоречиях нашего общественного бытия.
Но  есть  и другая сторона - внешние влиятельные, мощные  силы десятилетиями
делали  все  возможное,  чтобы  посеять  в  нашем  обществе семена  раздора,
неуверенности, очернить наш великий народ  и  его историю. Об  этой  стороне
нашей  действительности в последнее время  стали забывать. Но тайную и явную
деятельность,  направленную извне, так  просто не отбросить,  поскольку  она
продолжается  и   теперь  с  определенной  ясной   целью   -  ослабить  наше
государство. Разведка следит  за  той  деятельностью зарубежных организаций,
которая ориентирована на СССР. И впредь наше внимание будут привлекать планы
и намерения сил, пытающихся оказывать влияние на обстановку в нашей стране с
использованием специфических сил  и  средств. Мы уже упоминали в сегодняшнем
разговоре  тайные операции ЦРУ США, на которые выделяется ежегодно несколько
сот  миллионов долларов. Думается,  что до тех пор, пока внешние силы  будут
пытаться влиять на  ход  событий в  СССР в ущерб интересам  нашего общества,
оставлять  их  деятельность  без внимания  разведки  нецелесообразно. Кстати
сказать,  благодаря  успешному  проникновению  в  спецслужбы  стран  НАТО  в
последние 20-25 лет советской разведке удавалось контролировать все основные
аспекты деятельности английских спецслужб, а также в значительной мере ЦРУ и
ФБР США, равно как и БНД ФРГ.
     ВОПРОС. Вы профессиональный разведчик и, естественно, обладаете большой
информацией,  позволяющей Вам  иметь  свое  видение внутренней обстановки  в
стране  и свое  мнение  о  путях  выхода  из  нынешнего  положения.  Скажите
несколько слов по этому вопросу.
     ОТВЕТ. Мне ежедневно приходится сталкиваться с авторитетными  оценками,
которые  даются  зарубежными  политиками  и   учеными   по  поводу  развития
обстановки в нашей  стране. Вижу, с какой тревогой наши доброжелатели, да и,
пожалуй, еще вчерашние недоброжелатели наблюдают  за событиями у нас. Оценки
состояния дел варьируются от определения "кризисное" - с этим согласны все -
до  "катастрофическое". Те, кто следит за нашей страной давно и  знает ее не
понаслышке,  убеждены, что у нее есть все возможности сохранить  то влияние,
которым  она обладает  в Европе и во  всем  мире. Многие указывают, что, как
свидетельствует история,  из всех испытаний,  выпавших на  ее  долю,  Россия
выходила  возрожденной  и  окрепшей.  Словом,   многие  оценки  авторитетных
зарубежных  экспертов   проникнуты  тем,   что   еще   недавно  мы  называли
историческим оптимизмом.
     При  всем   разнообразии  выводов,  к  которым   приходят   иностранные
наблюдатели,  выделяется  определенная  общая  линия.  Приведу  ее  основные
положения, которые я в целом разделяю.
     Страна  в  короткое  время  прошла  путь от деспотии к  анархии,  минуя
демократию.  Стране  нужна  демократия,  основанная  на законе и  соблюдении
закона всеми  ее  гражданами,  на  взаимном уважении всех членов  советского
общества - больших и малых национальностей и иных образований.
     Очень немногие наблюдатели видят в свободном рынке панацею от всех бед,
переживаемых нашим обществом. Длительный опыт существования в условиях рынка
хранит в памяти многих  жестокие кризисы,  потрясавшие экономическую систему
капиталистических государств. Обращается внимание и на то, что в СССР многие
идеализируют  возможности рыночной экономики и в то же  время  слишком легко
относятся к  тому, что дала советская  власть не  элите, а простому народу -
гарантированную  работу,  социальную защищенность, бесплатное  образование и
здравоохранение, практически бесплатное жилье.  Высказывается  мнение,  что,
когда  рыночная  экономика  отнимет  у  советского  народа  эти  сами  собой
разумеющиеся у нас условия,- реакция масс может быть достаточно бурной.
     Проницательные   наблюдатели   отмечают,   что   Советский   Союз   как
государственная общность является не продуктом воли какой-либо личности  или
партии.  Ее сформировала  история. Многие из географических,  экономических,
стратегических факторов, формировавших наше государство,  не утратили своего
назначения и сегодня. Идти наперекор  истории - значит приносить ненужные  и
бесплодные жертвы.
     Таковы   зарубежные   оценки,   к  которым,   думаю,  надо  внимательно
прислушаться.
     Я русский  человек, сын своего Отечества.  Многое, происходящее на моей
Родине сегодня, вызывает у меня тревогу и боль. Но я убежден, что сплочение,
дисциплина,  вера в  социалистический  идеал  и напряженный труд  - все  это
поможет  нам  возродить  величие  Отчизны,   создать  процветающее  общество
свободных граждан.
     ВОПРОС.  Что  вас  привело в  свое время  в  разведку,  были  ли  у Вас
разочарования  в  работе? Какими качествами  должен обладать  в  наше  время
разведчик?
     ОТВЕТ. Начинал я свою трудовую деятельность в гражданском учреждении. В
разведку пошел движимый, можно сказать, романтическим представлением об этой
профессии. И  хотя я  быстро убедился,  что на  практике  разведка  - всегда
тяжелый, кропотливый и не всегда благодарный  труд, о выборе жизненного пути
не жалел никогда. Конечно, не обошлось и без разочарований, но они возникали
не по поводу  избранной профессии, а по  поводу собственных действий,  когда
обстоятельства  или что-то  иное  не позволяли  достичь нужных  результатов.
Сегодня разведка - это большой и работоспособный коллектив. Но он состоит из
личностей. Труд чекистов-разведчиков не заметен широкой публике. Конспирация
как  принцип  и  условие   деятельности  разведки  рождает  профессиональное
качество  -   скромность.  Это  важное,  но  не  единственное  требование  к
разведчику. У  нас сегодня есть и нам всегда  будут нужны  люди,  обладающие
широкой  эрудицией,  высоким  профессионализмом,  твердыми  политическими  и
моральными качествами. Важнейшим требованием является верность и преданность
Родине,  честность,  порядочность, трудолюбие, ответственность.  Необходимое
качество разведчика - психологическая устойчивость, умение ориентироваться в
сложных ситуациях и принимать, когда это  необходимо, нестандартные решения.
Словом,  как  видите,  ничего сверхъестественного. Все  эти  качества  нужны
каждому  человеку, если он хочет, чтобы  его трудом гордились его дети и его
страна.
     ВОПРОС. Несколько слов о себе, семье, увлечениях.
     ОТВЕТ. Родился  в 1935 году в  Москве. По  образованию - востоковед.  С
1964 года  член  КПСС. Женат. Двое детей, трое  внуков. Основное увлечение -
книги.



ПРАВДА ЛИ, ЧТО...

     ("Аргументы и факты", 1990, No 34)

     При том, что в последнее время появилось немало материалов, посвященных
деятельности  Комитета  государственной безопасности, можно с  большой долей
уверенности утверждать, что в народе  еще очень плохо представляют, чем же в
действительности занимается это ведомство, так ли оно всемогуще и изменилось
ли  со сталинско-брежневских  времен. Об этом незнании свидетельствуют  и те
слухи,  иногда  совершенно  нелепые, которые  передаются  из  уст в  уста  и
зачастую определяют образ современных чекистов в глазах простых людей.
     Чтобы  помочь  читателям  распознать  истинный  облик  этого ведомства,
опровергнуть или подтвердить бытующие слухи, "АиФ" предполагает опубликовать
серию интервью с руководителями основных подразделений КГБ СССР.  Сегодня мы
предлагаем вашему  вниманию беседу нашего  корреспондента  П. ЛУКЬЯНЧЕНКО  с
заместителем председателя КГБ  СССР, начальником Первого главного управления
(ПГУ) генерал-лейтенантом Л. ШЕБАРШИНЫМ.
     -  Правда  ли,  что согласно учебнику, по которому готовятся кадры ПГУ,
важнейшей   оперативной  задачей  советской   разведки  является   "создание
агентурной  сети в странах, являющихся нашими основными врагами, особенно  в
США"?
     - Цитируется в  неважном переводе  с  английского книга Баррона  "КГБ",
изданная  в США  с совершенно определенной  целью  нанести  ущерб Советскому
Союзу. Думаю,  сам  Баррон и  его  соавторы  из  ЦРУ были  бы  удивлены тем,
насколько серьезно их воспринимают интеллигентные люди.
     Выражение  "агентурная  сеть"  когда-то  было  в  ходу,  а  сейчас  это
выражение стало архаизмом. Его вытеснила из общения сама жизнь.
     Создание оперативных  позиций  за рубежом  - это  действительно  важная
задача советской разведки, необходимое  условие получения ценной, секретной,
актуальной  информации. Каковы эти позиции? В каком  обличье выступают  наши
разведчики? - эти вопросы остаются за порогом гласности.
     -  Правда ли, что в  числе  агентов КГБ были советник президента США А.
Хисс, издатель американского журнала "Тайм" У. Шамбер, один из руководителей
Объединенного генерального штаба НАТО У. Г. Волен, финансовый инспектор НАТО
Н. Имре, член английского парламента  У.  Оуэн,  депутат  западногерманского
бундестага А. Френцль, крупнейший западногерманский специалист  по кодам  И.
Айценбергер, главный европейский представитель авиакомпании "Эр Франс" Ж. М.
Огро?
     -  Список должностных лиц, приведенных вами, весьма внушителен, и любая
разведка сочла бы за крупную удачу наличие  таких контактов. Должен, однако,
сказать, что  ни одна  разведка  принципиально никогда не подтверждает  и не
опровергает публично сообщения о своих контактах с тем или иным лицом. Здесь
пролегает рубеж гласности, преступать который ни одна  специальная служба не
может  по  вполне  понятным  причинам.  Исключения из  этого  правила иногда
допускаются,  но лишь при чрезвычайных обстоятельствах. В данном случае я их
не усматриваю.
     - Правда ли, что американец А. Локшин и его жена, попросившие убежище в
СССР, являлись агентами КГБ?
     -  Отвечая на этот вопрос,  делаю исключение из правила  - КГБ никакого
отношения к этой семье не имеет.
     - Правда ли, что существует так  называемая "Синяя  книга",  издаваемая
специально  для  резидентур КГБ  и  содержащая  имена  предателей  из  числа
сотрудников и агентов КГБ, подлежащих уничтожению?
     -  Я  стараюсь  следить за  публикациями о КГБ в зарубежных и советских
изданиях  и  полагаю,  что  меня  трудно  чем-то  удивить.  Этим   вопросом,
признаюсь,  удивлен.  Это  что-то  или  из  давно  забытых  измышлений,  или
совершенно  свежая, хотя  и  довольно  дурно пахнущая выдумка.  Ни  книг, ни
списков  такого  рода  не  существует  и  быть  не  может.  Хочу  решительно
отвергнуть и заложенную в вопросе  инсинуацию о том, что разведка занимается
уничтожением каких-то личностей. Пожалуйста,  оглянитесь вокруг  - на  дворе
1990  год.  Стоит  ли  пытаться отягощать  нашу  действительность  зловещими
призраками?
     Если   вас   заинтересуют   тайные   операции  американской   разведки,
допускающие физическую ликвидацию  иностранных  политических деятелей, готов
прислать редакции соответствующие материалы.
     -  Правда ли,  что  ПГУ  в  системе  КГБ считается элитой и  что  почти
половина его кадров состоит из бывших партийных работников и их отпрысков?
     - Служба в разведке нелегка, но престижна.  Это правда. Слово "элита" в
нашем обиходе отсутствует - оно  как бы выделяет определенную категорию лиц,
ставит   ее  выше  других.  Разведчики  -  люди  профессионально   скромные,
тяготеющие  к  анонимности, неприметности.  Есть,  разумеется,  печальные  и
теперь  широко   известные  исключения,  личности,   одержимые  страстью   к
саморекламе  любой  ценой.  Их  усилиями,  в  частности, создавался  миф  об
исключительности  разведки,  а  слова "элита",  "элитарный"  отдают каким-то
особым, рекламным блеском.
     Да, в  наших  рядах  есть сотрудники, ранее  работавшие  в  партии, как
правило,  на  выборных  должностях.  Их  немного,  каких-либо  скидок им  не
делается, да они на  них никогда и не  претендовали. Работают они в целом не
хуже других.
     -  Правда  ли, что в ПГУ  есть отдел дезинформации и что этот отдел,  в
частности, организовал через своего  агента печально  известную публикацию о
Б. Ельцине в итальянской газете "Репубблика"?
     - К публикации в итальянской газете КГБ отношения не имел.
     Слово "дезинформация" звучит зловеще, но не пугайтесь  - подразделения,
именуемого отделом дезинформации, у нас нет. Кое-какие конструктивные шаги в
смысле оказания позитивного воздействия на решение того или иного вопроса за
рубежом к  выгоде нашего Отечества мы действительно  предпринимаем. Как  это
делается - наш секрет, но методы абсолютно цивилизованные.
     - Правда  ли, что в  системе  ПГУ  существует  научно-исследовательский
институт разведывательных предложений, в котором работают бывшие диссиденты?
     - Научно-исследовательское  подразделение  у нас есть.  Работают в  нем
весьма подготовленные и толковые люди. Специально бывших диссидентов туда не
подбирают. Для сотрудников этого подразделения издавна характерна острота  и
нетрадиционность подхода к проблемам. Думаю, что этими качествами отличаются
не только бывшие диссиденты.
     -  Правда  ли,  что  минимальный гонорар  агентов  КГБ  составляет  200
долларов, а максимальный - 2  миллиона, как  это, говорят,  было в случае  с
попыткой угона французского истребителя "Мираж-IIIE" ливанцем Маттаром?
     - Нет, неправда. Данные, которыми вы оперируете, ненадежны.
     Мы  заботимся о  людях,  которые нам помогают,  ценим их и, разумеется,
поддерживаем их материально.
     - Правда ли, что руководители  КГБ, по делам службы  нелегально выезжая
на Запад, изменяют свою внешность и пользуются поддельными документами?
     - Мы не  персонажи бульварных детективных  романов  и не  актеры театра
абсурда. Если позволите, несколько слов в завершение нашей беседы.
     Комитет госбезопасности  и разведка идут  по пути гласности. Совершенно
необходимо, чтобы советская общественность получала достоверную информацию о
их  деятельности, убеждалась, что  они  выполняют важную общегосударственную
миссию,   что   сегодняшние  чекисты  -  это  преданные   Отечеству,  хорошо
подготовленные, честные, разумные и интеллигентные люди. За последние годы в
комитете  вопреки  утверждениям  недоброжелателей многое  сделано для  того,
чтобы перестроить его  работу, эффективнее помогать  стране  в решении наших
общих нелегких проблем. И можно было бы многое рассказать об этом.
     К  сожалению,  наш  разговор  пошел  по  другому  руслу.  Мне  пришлось
комментировать  чьи-то  измышления,  опровергать  недобросовестные  вымыслы,
рассчитанные,   по-русски  говоря,  на  простака.  Но  терпение  -  одна  из
добродетелей разведчика, и я отвечал серьезно и добросовестно.
     Боюсь, дело  не в том, что наша  читающая  публика действительно  верит
стереотипам,  которые создают  Баррон и компания, авторы детективных романов
невысокого   пошиба  или   предатели,   пытающиеся   спрятать  под   ворохом
"разоблачений" иудино клеймо. Их интересы очевидны и пояснений не требуют.
     Хотелось  бы,  чтобы  не  только  читатели,  но  прежде  всего  те, кто
формирует общественное мнение,  подходили к  этим  стереотипам  со  здоровым
скептицизмом, видели, как меняется общество и с ним меняются государственные
институты, как меняются  работающие в них люди. Если  в  этом требуется наша
помощь, мы всегда готовы ее оказать.



БЕЗ ПЛАЩА И КИНЖАЛА

     Беседа корреспондента "Правды" В. Снегирева с заместителем председателя
КГБ СССР, начальником Первого главного управления Л. Шебаршиным.

     ("Правда", 1990, 22 апр., No 112)

     Руководитель разведывательного ведомства  занимает  просторный  угловой
кабинет  на втором этаже современного здания. Генерал  охотно идет навстречу
моему желанию подробно осмотреть  комнату, с тем чтобы потом описать  ее для
читателей. "Пожалуйста, тут нет никаких секретов".
     Действительно, если  бы не  традиционный  для всех чекистских кабинетов
портрет  Ф.  Э.  Дзержинского,  то  с  первого  взгляда не  определить,  чем
занимается  хозяин  этого  офиса. Две из четырех  стен  сплошь стеклянные  -
оттого внутри много  света, а за окнами открываются прекрасные  лесные дали.
Деревянная  колонна  посреди кабинета  добавляет ему  неказенности.  Полки с
книгами: изданные  на Западе  работы  о КГБ, справочники  по  регионам, тома
Можаева,  Солженицына,  Рыбакова.  На  одной из  полок  вставленная в  рамку
фотография шестилетнего  мальчика.  "Внук",  -  поясняет  генерал. Столик  с
дюжиной телефонных аппаратов. "Прямая связь со всем миром". Конторка рядом с
необремененным  бумагами письменным столом.  "Иногда  работаю  стоя  - спина
болит от долгого сидения".

     Зачем это нужно

     -  Ну что  же, начнем беседу,  Леонид Владимирович?  Похоже,  гласность
дошла  и до  ваших высоких  заборов. Впервые за  всю историю "Правды" на  ее
страницах выступает руководитель разведки Комитета госбезопасности. Вопросов
у нас  к  вам много, и в соответствии с требованиями нашего строгого времени
не все  они будут  удобными.  Может быть, для  начала вы в рамках возможного
расскажете  о   структуре  советской  разведки,   главных  направлениях   ее
деятельности?
     - Действительно,  каких-нибудь  два-три  года назад публично говорить о
существовании  советской  разведки  у нас  вообще не было  принято, что явно
несправедливо и по  отношению к нашим соотечественникам, от которых вроде бы
что-то скрывали,  и  по  отношению  к  самой  разведке,  которая нуждается в
поддержке  общественного  мнения. В  условиях, когда  страна  идет  по  пути
укрепления  подлинного  народовластия, создания  правового государства,  эта
несправедливость устраняется. Конечно, разведка без конспирации - это уже не
разведка,  не  все  можно  раскрывать, но  советские  люди должны  знать  об
основных контурах нашей работы.
     Разговор о внешней разведке  КГБ СССР надо начинать с 1920 года,  когда
было принято решение о создании закордонной  службы  ВЧК. "Только серьезная,
правильно поставленная разведка спасет нас от  случайных ходов вслепую..." -
указывалось в этом решении. 20 декабря 1920 года Ф. Э. Дзержинский  подписал
приказ о создании Иностранного  отдела ВЧК. При личном участии  В. И. Ленина
были определены основные направления разведывательной деятельности.
     Разведка является органически связанной частью Комитета госбезопасности
СССР. Мы работаем в тесном взаимодействии с контрразведывательными и другими
подразделениями КГБ. Эффективность такой структуры подтверждается опытом.
     Сегодня  главное   в  работе   разведки   -  содействие   осуществлению
внешнеполитического курса  Советского государства, укреплению  безопасности,
обороноспособности и экономики нашей страны.
     Жизнь показывает, что успех во внешней  политике  возможен лишь  тогда,
когда  она  основывается на  реальностях  и  точных ориентирах.  Современный
взаимозависимый мир - исключительно сложное явление, для которого характерны
новые  большие   возможности   и   большие   проблемы.  Значение  выверенных
внешнеполитических  решений,  основанных  на  хорошем  знании  международной
обстановки,  неизмеримо  возрастет.  Наша деятельность  направлена  на  сбор
военно-стратегической,  политической,  экономической,  военно-технической  и
контрразведывательной информации.
     Разведка  стремится  выявить  все позитивное  в  мировой  политике, все
возможности  дальнейшего  улучшения  международных   отношений,   достижения
взаимоприемлемых  решений.  Но  специфика разведслужбы  состоит  в том,  что
особое   внимание  она  должна  обращать  на  те  моменты  в   международных
отношениях,  которые  создают  угрозу  безопасности  Советского  Союза,  его
позициям и интересам. Причем обнаруживать такие  явления  необходимо в самом
их  зародыше,  на  начальном  этапе.  Хочу подчеркнуть: это  не значит,  что
разведка  видит все  в  мрачном  свете. Герой  одного  из  романов  Ле Карре
говорит: "В нашей игре, в разведке есть два взгляда на историю - заговор или
неудавшийся заговор".  Этот соблазнительный в своей простоте  подход  нас не
устраивает.    Аналитики    разведки    стремятся    выявлять    объективную
обусловленность процессов,  явлений  и  событий,  видеть  их  место в  более
широкой  панораме,  рассматривать  тот  или  иной  факт  не  в статике, а  в
динамике.
     Мы  прекрасно понимаем,  что  при  оценке  получаемой  информации  надо
избегать предвзятости, ни в коем  случае не  искать во всем козни и  происки
враждебных сил. Речь идет именно  о том, чтобы  застраховать  нашу страну от
неприятных   неожиданностей   извне,  помочь   государственному  руководству
своевременно принять необходимые меры.
     За  годы перестройки сделаны  важные  практические  шаги  к  достижению
высокой  цели   нашей  страны  -  созданию  мира  без  войн  и   оружия.  Но
военно-промышленный комплекс на Западе пока никуда не исчез, разрабатываются
новые военные доктрины и планы,  совершенствуются вооружения. Разумеется, мы
не можем  безмятежно взирать на все это. Поэтому одной  из функций советской
разведки является отслеживание развития военной  науки и  техники, появления
новых видов и типов вооружений.
     Или взять,  например,  процессы  разоружения и  ограничения вооружений.
Интересы  безопасности  нашего  государства требуют, чтобы будущие договоры,
которые мы, безусловно,  будем выполнять, были оптимальными  для  Советского
Союза  с   точки   зрения  реалий  международной  обстановки,   обеспечивали
справедливый баланс военно-стратегических интересов сторон.
     Задачи,  стоящие  перед  разведывательной   службой,  определяют  и  ее
структуру. В Первом главном управлении  (ПГУ)  есть  подразделения,  которые
руководят   оперативной    работой   за    рубежом,    имеется    отлаженная
информационно-аналитическая   служба,   способная   выпускать   объективные,
достоверные и всесторонне проверенные  информационные  материалы.  Дело  это
очень  нелегкое.  Есть  вполне  понятные объективные трудности  в  получении
закрытых сведений, нередко поступает противоречивая и отрывочная информация.
Разумеется,  есть  и   объективные  пределы   прогноза,  особенно  динамично
развивающихся  ситуаций. Кстати, труднее  всего учитывать при оценке проблем
фактор   ошибок   и  просчетов,   которые  неизбежно  присутствуют  во  всех
человеческих делах.
     При  анализе  информации  мы  используем  любые  возможности,  придавая
большое  значение  и  открытым источникам  и  связям с нашими учеными, хотя,
разумеется, эти контакты не афишируем.
     Конечно,  есть подразделения технического обеспечения  разведывательной
деятельности.  Без  использования  достижений  науки и  техники  современная
разведка невозможна.
     -  Вы обосновали необходимость  разведки, так  сказать, вне времени. Мы
выведываем  их секреты,  они  крадут наши тайны - так  было испокон веков и,
похоже, так будет еще долго. И все же, согласитесь, мир меняется  на глазах.
Мы видим, что происходит в странах  Восточной Европы, в Центральной Америке.
Советские войска покинули Афганистан. Во внешней политике великие державы от
конфронтации переходят  к  взаимовыгодному сотрудничеству, сокращению  своих
военных  потенциалов,  большему  доверию и  открытости.  Наверное,  все  это
определенным образом сказывается и  на такой специфической деятельности, как
разведка?
     - Мир становится другим -  это совершенно  верно. Меняется  радикальным
образом  внешняя  политика Советского  государства, меняется  сама атмосфера
международных  отношений.  У  КГБ  и   его  разведки   нет   самостоятельных
политических  интересов.  Это   инструмент,  орган  государства,  помогающий
государству в осуществлении  его  политики. Мы  реально видим  свое  место в
довольно объемном и  отлаженном внешнеполитическом механизме нашей  страны и
отнюдь  не склонны преувеличивать  значение разведки. Излишне  говорить, что
нам  абсолютно чуждо  стремление навязывать  свою  точку зрения и  тем более
ставить   ведомственные   интересы   выше   государственных,   относиться  к
собственным задачам как к самоцели.
     Мир страдает, как это ни парадоксально, не от нехватки информации, а от
ее  избытка, вернее - от информационного шума. Данные, добываемые разведкой,
зачастую  ценны  не  только  сами  по  себе. Они служат  как бы  компасом  в
безбрежном  океане  информации.  Мы стремимся видеть то,  что скрывается  от
людских глаз, смотреть на все  под разведывательным углом. Упор делается  на
секретность, достоверность, актуальность.
     Постоянно корректируются информационные задачи. В период холодной войны
внимание  нашей  службы  было  поглощено  прежде  всего  военно-политической
деятельностью блоков НАТО  и ныне  благополучно  почивших  СЕАТО и СЕНТО.  О
конкретных  делах  на  этих  направлениях  по  понятным   причинам  говорить
рановато, но тайная сторона  деятельности этих союзов  для  нас  секретом не
была, и, надо сказать  объективно, она давала  чрезвычайно  серьезные поводы
для  беспокойства.  Категорически не могу  согласиться  с  теми,  кто сейчас
пытается возложить вину за холодную войну на Советский  Союз. Теперь гораздо
больше  мы  стремимся  выявлять  все  позитивное  в  мировой  политике,  все
возможности   дальнейшего   улучшения   международных    отношений,   поиска
взаимоприемлемых решений.
     Изживаются остатки конфронтационного мышления в международной политике,
когда  нередко  все мы  действовали по  принципу  "око за око,  зуб за зуб",
руководствовались  прежде  всего стремлением побольнее ущипнуть тех, кого мы
считали своими противниками.
     Специфика разведки состоит в выявлении того, что нашей стране  угрожает
извне. Ведь  вмешательство в  наши дела продолжается.  Есть силы, которым не
терпится  использовать  весьма  непростую  обстановку  в нынешнем  советском
обществе.  Правда,  вмешательство  все  больше  осуществляется   открыто,  в
политических формах,  и противопоставлять ему надо политические средства. Но
есть и факты тайных акций, в частности передачи из-за  рубежа оружия  силам,
стремящимся к  насильственному  свержению советского конституционного строя.
Задача и разведки,  и контрразведки - защитить нашу  страну  от  такого рода
опасных акций.
     В  деятельности   нашей   службы   усилилось   значение   экономической
проблематики,  появилось  такое  направление,  как  борьба с  организованной
преступностью.
     На профессиональной стороне перемены тоже отражаются. Мы  не используем
жестких методов в работе. Рисуемый на  Западе "зловещий" облик КГБ далек  от
действительности.   Упор  все  больше  делается   на  технические  средства,
обработку открытых источников, что  в совокупности дает возможность  следить
за обстановкой в  мире. Хотел бы подчеркнуть, что мы к сотрудничеству ни при
каких обстоятельствах никого не  принуждаем. Люди сами, по своей доброй воле
идут к нам.

     Игра без правил?

     - По доброй воле? Но ведь говорят, что разведка - это  игра без правил.
В  то  же  время  руководители  Комитета госбезопасности в  своих  публичных
высказываниях подчеркивают, что для нашей разведки не характерны жестокость,
бесчеловечность,  грубое  попрание   норм  морали.  А  западная  печать,  на
страницах которой, кстати, весьма популярна тема КГБ,  напротив, переполнена
утверждениями о  "злодействах  советских  шпионов". Перед  нашей  беседой  я
познакомился с американскими и английскими публикациями последних  месяцев и
вот  что  оттуда  почерпнул. "КГБ  ежегодно  совершает  3  -  4 убийства  за
рубежом";   "Москва   использует   для   вербовки    агентов-проституток   и
гомосексуалистов"... И так далее, в том  же духе. Согласитесь, трудно обойти
в нашей беседе этот "подводный камень"?
     - Никаких "лицензий на убийство" у советских разведчиков нет и быть  не
может. Все это досужие вымыслы, рассчитанные на запугивание обывателя.
     Да, разведка - игра без  правил,  но мы твердо уверены, что должны быть
определенные нравственные рамки.  Нельзя  руководствоваться принципом  "цель
оправдывает  средства". Мы исключаем  насилие, жестокость,  вмешательство во
внутренние дела других стран. Рамки разведывательной  работы диктуются нашим
подходом к  правам человека, моральными  принципами  Советского государства.
Есть,  конечно, силы,  которые  хотели  бы повернуть дело к старым  временам
конфронтации разведок. Мы  в этом не заинтересованы, и не потому, что боимся
такой конфронтации, а потому, что она отжила свой век.
     Всякого рода "сенсации" о причастности КГБ к покушению на папу римского
или убийству  бывшего пакистанского президента Зия уль-Хака - чистейшей воды
вымысел. Кому  эти выдумки выгодны? Какие цели они преследуют?  Какие  следы
прикрывают?
     Думаю,  не  в  последнюю очередь -  это  попытка  оправдать  проводимые
американской разведкой  так  называемые  тайные  операции.  Не  хотелось  бы
ворошить историю, но, может быть,  стоит напомнить убийство Патриса Лумумбы,
обстоятельства  гибели Сальвадора  Альенде,  подготовку покушения на  Фиделя
Кастро, поставки ракет для обстрела мирных афганских городов и т. п.
     - Вопрос  такой.  Если  положить на стол два документа, поступивших  из
одной и той  же страны, посвященных, допустим, положению правительства  этой
страны,- сообщение  вашей резидентуры  и мидовскую шифротелеграмму, то какая
между ними  будет разница? Не  дублируются ли усилия наших загранработников?
Ведь  посольства за  рубежом  тоже  выполняют роль собирателей  информации и
аналитиков.
     - Они  могут совпадать и не совпадать. Не в этом суть дела. Важно иметь
подлинную  картину  того  или  иного  события  в  мире,  тенденций  развития
международных отношений, намерений и планов зарубежных государств.
     Задача  разведывательной  службы  - сбор закрытой  информации,  которую
невозможно получить по официальным каналам.
     Дело  в  том, что  наиболее  важные  решения,  совершенно  естественно,
остаются  в  тайне. А  если  эти  решения  затрагивают  интересы  Советского
государства,  определяют  перспективы  развития  мировой  политики?  Никаким
другим  путем,  кроме  разведки,  в  ряде  случаев  такие  замыслы  выяснить
невозможно. Несмотря  на пропаганду  открытости в развитых капиталистических
странах (а может быть, ввиду их понимания условий функционирования открытого
общества),  четко прослеживается стремление Запада хранить под семью замками
секреты в области внешней политики,  экономики, военной стратегии. По данным
американской  печати,  в  1988  году  число  засекреченных  государственными
ведомствами США документов возросло на 24 процента по сравнению с предыдущим
годом.  Немалая доля  спрятанных  в них  секретов  в  той или  иной  степени
затрагивает интересы Советского Союза.
     Зависимость от  одного  канала,  одного  источника  информации  чревата
неверными  выводами.  И здесь роль  разведки трудно переоценить. Особенность
разведывательной информации в том и  заключается, что  она готовится на базе
секретных  сведений. Конечно,  не стоит  считать  информацию  разведки неким
"магическим кристаллом", в котором видно все и вся, но тем не менее разведка
высвечивает то,  что  хотели  бы скрыть  или представить  в ином  свете. Она
позволяет судить об истинных намерениях иностранных правительств, убеждаться
в соответствии достигнутых договоренностей  и заявлений  наших международных
партнеров  их  реальным  делам.  Это  может  показаться  парадоксальным,  но
разведка вносит свой вклад в укрепление доверия между государствами.
     - А на Западе между тем много пишут об усилении "агрессивности" внешней
службы КГБ...
     - Да, заявлений руководителей спецслужб США и некоторых других стран на
этот счет предостаточно.  14 февраля нынешнего  года директор ЦРУ в интервью
"Вашингтон  тайме"  повторил  утверждения об "активизации" работы  советской
разведки в  США. Однако никаких  примеров там привести не  могут. Их и  нет.
Наоборот,  в  отличие  от  времен  конфронтации между  Востоком  и  Западом,
чекисты-разведчики сознательно отказываются от наиболее острых  форм работы.
В  этом  тоже  состоит  наш  вклад в  улучшение  атмосферы  в  международных
отношениях.
     Почему  же миф о  вездесущей  "руке КГБ" продолжает гулять по страницам
газет и экранам телевизоров на Западе?
     Политические цели  такой  кампании  многоплановы: помешать  становлению
нового образа  СССР,  сохранить обстановку подозрительности вокруг советских
организаций  и  учреждений  за рубежом, максимально затруднить  деятельность
внешней разведки КГБ.
     В бытность  заместителем директора ЦРУ Р. Гейтс говорил: "Дискредитация
прошлой и  нынешней деятельности  КГБ может нанести заметный ущерб  престижу
этой  организации,  моральному  состоянию  ее  кадров,  расширив  тем  самым
возможности американской разведки в работе по Советскому Союзу".
     - Известно, что  Центральное разведывательное управление США  хранит  в
тайне  свои  расходы.  КГБ также не предает  огласке бюджет. И все-таки  что
можно сказать о наших тратах на ведение разведки? Подсчитывал ли кто-нибудь,
так сказать, ее экономическую сторону?  Что вкладываем и что приобретаем?  В
наше время вопрос, согласитесь, очень актуальный.
     - Действительно, это очень актуальная и непростая проблема. У нас  есть
определенные критерии  оценки и соответственно оплаты добываемой информации.
Оценить  же в  целом  затраты  на  разведку и получаемую  "прибыль"  гораздо
сложнее. Недавно  один американский  журнал писал, что советские  разведчики
умудрились   приобрести  за  несколько   сотен  долларов  военно-техническую
документацию  стоимостью   в  три  миллиона.  Не  буду  ни  опровергать,  ни
подтверждать  это  сообщение. Скажу  только,  что  в  соотношении "расход  -
приход" в данном случае нет ничего фантастического.
     А  как можно  оценить  вовремя  добытую и  доложенную политическую  или
военную информацию? Сколько миллионов человеческих жизней, миллиардов рублей
можно  было бы спасти, каких  чудовищных  лишений избежать,  если бы в  свое
время  Сталин  с  доверием  отнесся  к  сообщениям  разведки  о  готовящемся
нападении гитлеровской Германии на Советский Союз?
     Видимо,  далеко не все  поддается строгому  экономическому подсчету  "в
текущих ценах". Как выразился один американец, в  разведке какая-либо прямая
зависимость между количеством вложенных ресурсов и производительностью труда
наблюдается лишь в одной точке: при ноле вложений - ноль отдачи.  В целом же
разведка - дело весьма рентабельное.
     Надо  сказать  при  этом,  что  жесточайшая  экономия во всем  является
принципом нашей работы.  Что же касается  расходов у нас и у американцев, то
они  просто   несопоставимы.  По  опубликованным  данным,   разведывательное
сообщество США тратит в год более тридцати миллиардов долларов. Уточнять эту
цифру мне не хотелось бы, но она недалека от истины. Когда будет опубликован
бюджет  всего  КГБ,  включающий,  естественно, расходы  и  на  разведку,  вы
увидите,  насколько  он  скромнее.  Думается,  мы  сейчас работаем  в рамках
разумной достаточности.

     Профессия - "иностранец"

     -  Где-то  я  слышал,  что  будто  бы  разведка  госбезопасности  имеет
возможность комплектовать свои  штаты  самыми способными  людьми страны, так
сказать,  интеллектуальной  элитой  общества. Это  так?  И  вообще,  как  вы
отбираете людей на свою службу? Чему и сколько времени их учите?
     - Мы действительно стремимся  подбирать в свои штаты наиболее способных
молодых   людей.  Разведка   -  это  интеллект,  трудолюбие,  воображение  и
изобретательность,   коммуникабельность  и   способность   к   сознательному
самоограничению,  быстрота  ума и  склонность к анализу. Не могу перечислить
всех качеств,  которые нужны разведчику, да, впрочем, едва ли можно найти их
полный набор  в одном  человеке. Помимо интеллектуальных качеств,  мы  очень
внимательно смотрим на моральную, идейную, психологическую стороны личности.
Первейшее требование к нашему сотруднику - абсолютная преданность Отечеству.
Если нельзя  гарантировать, что разведчик не  дрогнет  в  трудную минуту, не
поддастся каким-то соблазнам - грош ему цена. Я  лично боюсь эгоистов, людей
самовлюбленных,  будь они хоть семи пядей во лбу. Гипертрофированное чувство
собственной   значимости,   непогрешимости,  неспособность   к   объективной
самооценке,  снисходительность к своим недостаткам и нетерпимость к  чужим -
это   качества   потенциального  предателя.  Пока  работе  такого   человека
сопутствует  успех,  он  с  нами. Возникают  трудности, он способен на любую
подлость.
     Система подбора и изучения кандидатов на работу в службу складывалась у
нас годами. В  ней участвуют другие подразделения комитета, наши сотрудники,
действующие и находящиеся на пенсии. Эта система позволяет нашим  кадровикам
выходить  на  тех  людей,  которые   обладают   необходимыми  политическими,
нравственными и деловыми качествами. К кандидатам мы присматриваемся долго.
     У  разведки имеется свое учебное  заведение, в котором  учатся  люди  с
высшим  образованием.   Учеба,  на  наш  взгляд,  интересная.  В  частности,
способность ориентироваться в сложных условиях отрабатывается на специальных
занятиях в Москве и других городах.
     У нас много великолепных знатоков иностранных языков - таких, что никто
не определит истинное происхождение, национальность этих людей.
     - Еще о кадрах. Я уже ссылался на материалы зарубежной печати, вы лучше
меня знаете, что  авторы этих статей, как правило, в свою очередь  ссылаются
на  свидетельства  наших разведчиков,  изменивших Родине.  Мелькают  фамилии
Джирквелова,  Левченко,  Гордиевского  и других  предателей.  В  этой  связи
позвольте один  неудобный вопрос. Мы  сейчас  гораздо спокойнее, чем прежде,
относимся  к людям,  по  каким-то  причинам  покинувшим Советский Союз.  Но,
разумеется, нельзя простить тех, кто своим бегством наносит  ущерб интересам
страны. Догадываюсь, какие проблемы возникают в вашем ведомстве, если уходит
хорошо  осведомленный сотрудник.  А  ведь  уходили, уходят... Хочу спросить,
Леонид Владимирович, а не стало ли и Первое главное управление, как и многие
наши учреждения, связанные  с загранработой, прибежищем "породистых"  детей,
внуков   и  правнуков,  для  которых  профессия  разведчика  -  всего   лишь
возможность безбедно пожить за границей?
     -  Как говорится,  в семье  не без  урода.  Но  "брак" у нас сведен  до
минимума. Надо иметь в  виду, что разведка  -  это  передовая,  своеобразный
"вечный бой", противоборство интеллекта, воли,  характера. Случается, бывают
потери, иногда тяжелые. Есть потери и у другой стороны.
     У  нас нет каких-то пробирок, в которых выращиваются  стерильно  чистые
сотрудники ПГУ. Было бы неверным полагать, что  элементы социальной  апатии,
бездуховности    и     коррозии     "застойных"    времен    не    коснулись
чекистов-разведчиков.   Ведь  разведка  -   это  не  каста,   она   является
органической  частью  нашего  общества,  несет  в  себе в  той или иной мере
недостатки, ему присущие.
     Находятся  отдельные  сотрудники  ПГУ,  которые  теряют  нравственные и
идейные  ориентиры.  Попадаются  и  лентяи,  и  люди,  стремящиеся,  как  вы
выразились,  "безбедно  пожить   за  границей".   С  такими   мы  расстаемся
безжалостно.  Заверяю,  что, заботясь  о чести мундира, мы  отдадим  под суд
любого сотрудника, уличенного в правонарушении.
     Но все это -  исключения. Любителям "легкой жизни" в разведке прижиться
трудно.  В  "поле"  человек  виден  сразу.  Ведь  требуется  огромная  трата
интеллектуальных, физических и особенно нервных сил. Да вы и сами понимаете,
что настоящий  разведчик  всегда рискует.  Тем, кто  рассчитывает  "безбедно
пожить за границей", в разведке делать нечего.
     Что касается "породистых"  детей и внуков, то должен сказать сразу, что
родственные  связи  кандидата на  работу в  разведку  для  нас не  имеют  ни
малейшего  значения.  Напротив,  чтобы  не  подвергаться какому-то  давлению
извне, мы  стараемся не брать  таких людей  в  разведку,  и  этот наш подход
встречает полное понимание.
     - Но  является  ли  теперь человеческий фактор главным, определяющим  в
вашем деле? Если почитать некоторые статьи американских авторов, посвященные
достижениям в области технической разведки, то складывается впечатление, что
центр  тяжести  перенесен  на  "железки".  Из  космоса в  любое  время суток
фотографируют предметы  величиной  с  теннисный  мяч.  Опять-таки  с помощью
спутников  подслушивают  телефонные  разговоры.  Кусок обычной клейкой ленты
превращают в радиопередатчик...
     - Конечно,  бурный прогресс технологической революции  пронизывает  все
сферы  жизни,  в том числе разведывательную деятельность. Как я уже говорил,
она немыслима сегодня без широкого использования новейших достижений науки и
техники,   без   привлечения   специалистов,   ученых,   без   использования
математических методов.  Комитет  госбезопасности создает как свою  технику,
так и  использует  лучшие зарубежные образцы.  Но  технические  средства  не
универсальны. Они ограничены в своих возможностях.
     Главное,  конечно,  это  люди.  В  своей  работе  за  рубежом  разведка
опирается  на  помощников самоотверженных,  зачастую бескорыстных,  навсегда
связавших свою судьбу с нашей страной.
     "Мое  решение  активно  бороться  против  реакции  не было  результатом
внезапного  обращения в веру,  -  рассказывал  замечательный  разведчик  Ким
Филби. - В 1929 году, когда  я был зачислен в Кембриджский университет,  мое
мировоззрение еще  не  сформировалось,  но уже  тогда ной  симпатии были  на
стороне бедных, слабых и униженных, а не на стороне богатых, власть имущих и
надменных... И  лишь  на последнем  курсе в Кембридже, летом  1933  года,  я
отбросил все  сомнения. Получив диплом, я твердо решил посвятить  свою жизнь
делу коммунизма".
     Американцы   иной  раз  пытаются  создать  впечатление,  что   в  сборе
информации  они  делают  ставку   на   использование   технических  средств,
официальные беседы, обработку открытых источников.  Здесь  есть доля правды,
но это  и дымовая завеса. Главное их  средство  - "хьюмен интеллидженс",  то
есть агентурная  разведка.  На  усиление этого  направления разведывательной
деятельности  направляются крупные  целевые  ассигнования.  В 1989  году  их
удельный вес  в общих  расходах американских разведывательных  служб  возрос
вдвое. Не далее как 20 марта нынешнего года директор ЦРУ  У. Уэбстер заявил:
"Несмотря  на  постоянное   совершенствование  космической   и   авиационной
разведки, агентурная разведка является незаменимым и единственным  средством
получения информации о планах и намерениях противника. Она является для  США
как   сверхдержавы   абсолютно   необходимой.   Поэтому  число  сотрудников,
участвующих в сборе  разведывательной  информации через  агентуру, не  будет
уменьшено ни на одного человека".
     Сейчас резко увеличился поток советских людей, выезжающих за границу на
короткие  сроки.  Комитет  госбезопасности  приветствует  этот  процесс,  не
пытается замедлить его.  В то же время разведка  и контрразведка не могут не
учитывать новую обстановку.
     Наиболее опасны  попытки  западных спецслужб  приобрести на  постоянной
основе, на перспективу, источники, которые работали  бы на них  в  Советском
Союзе при любых обстоятельствах. Если раньше спецслужбы не гнушались погоней
за любым  советским  гражданином, то сейчас  они работают выборочно. Главный
предмет   их  интереса  -  советские  дипломаты,  военные,  руководящие  или
перспективные работники госучреждений  и,  разумеется,  разведчики. Западные
спецслужбы   проявляют  огромный   интерес   и   к  тому,   что  делается  в
научно-технической   области.  А   у  вас,   насколько  мне  известно,  есть
разработки,  идеи мирового уровня. Отсюда  - интерес  разведок США и  других
стран  к  научно-техническим работникам.  (Кстати, "утечка мозгов",  видимо,
может очень скоро стать серьезной проблемой для нашей страны.)
     К сожалению, прослеживается тенденция к увеличению вербовочных подходов
иностранных  спецслужб  к  советским  гражданам  и  попыток  склонить  их  к
невозвращению на родину.  В 1985-1989 годах за  рубежом  зафиксировано более
двухсот  таких акций.  В 1988 году ими совершено в три  раза больше  попыток
толкнуть совграждан к негласному сотрудничеству или невозвращению на родину,
чем в 1985 году.
     Одной из важных  задач является также проникновение  в  те  спецслужбы,
которые ведут работу против нашей страны.

     Кто похитил "атомные секреты"

     - Приходилось  слышать такое мнение: наши люди порой  с огромным риском
добывают  полезную  для  страны  информацию,  скажем,  о  какой-то  новейшей
технологии, однако в Советском Союзе не очень-то  спешат ею воспользоваться.
В моем вопросе будет два аспекта.  Можно ли считать, что, несмотря на внешне
вроде  бы  очевидную  безнравственность  "добывания"  такой информации,  это
обычное  занятие  в  мире  разведки?  И  еще:  если  у  нас  нет  спроса  на
технологические секреты,  то стоит ли тогда  вашему ведомству  тратить силы,
валюту, подвергать опасности людей?
     - Промышленный шпионаж на Западе  - столь же будничен  и распространен,
как  "Кока-кола" и  "Макдональдс". Ибо это  - бизнес,  конкуренция. Получить
тайны соперничающей фирмы стремятся многие. Спрос на технологические секреты
там велик.
     Что  касается  советской  разведки, то нас  не  могут  не  интересовать
последние научные  идеи и технологии, связанные с разработкой  принципиально
новых видов и направлений вооружений. Планируемая военная реформа и доктрина
разумной достаточности  предполагают, что  наша армия должна  обладать самым
совершенным  оружием.  Уровень  советской  оборонной  промышленности  весьма
высок, и любая интересная информация помогает поддержанию этого уровня.
     Вы   затронули   более  широкий   вопрос:  о  невосприимчивости   нашей
промышленности к  новинкам. На это жалуются и  ученые, и изобретатели. Как я
понимаю, преодоление  такого положения - одна  из главных задач  радикальной
экономической реформы.
     - Грех не  спросить вас сейчас об истории,  которой на Западе посвящено
множество  книг.  Я  имею  в  виду  "похищение"  секретов  атомной  бомбы  у
американцев.  Наши  ученые-атомщики  на этот счет высказывают противоречивые
суждения:  одни  говорят,  что  разведка  основательно  помогла  в  создании
советской  атомной бомбы, другие  - что  не очень.  Как, по  вашему  мнению,
обстояло дело в действительности?
     - Факты таковы. Первая  информация  о разработке американцами  атомного
оружия  была  доложена  советскому   руководству  в  октябре  1941  года.  В
дальнейшем такого рода сведения сообщались  регулярно. Разведка выступила  с
предложением о создании специального органа по координации наших научных сил
в  этой области. В результате была создана лаборатория No 2 во главе с И. В.
Курчатовым,  с которой разведка тесно сотрудничала многие годы. Давая оценку
полученным разведкой материалам, Игорь  Васильевич отмечал:  "Информация  по
атомной энергии имела громадное неоценимое значение для нашего государства и
науки".
     -  Негусто, конечно, но хоть что-то... Мы с вами, кажется согласились С
тем, что прежняя абсолютная закрытость, засекреченность ПГУ приносила больше
вреда, чем пользы. Вот, к  примеру, такой факт. Недавно "Правда",  пользуясь
архивными  материалами КГБ  СССР, рассказала о судьбе выдающегося советского
разведчика  Дмитрия Быстролетова.  Наконец-то,  спустя десятилетия  (!),  мы
вернули  из небытия имя замечательного  патриота,  подлинного  героя.  Разве
отпала нужда показывать таких людей? И сколько еще в ваших секретных архивах
бесценных материалов о подобных судьбах!
     За  рубежом изданы  сотни  книг, повествующих  о деятельности разведки.
Соответствующий  раздел есть в  любом  популярном журнале.  А  мы  много лет
мусолили  одни  и   те   же  имена   или  же  довольствовались   талантливой
беллетристикой Юлиана Семенова...
     -  С  этим  трудно  не  согласиться.  Секретомания  глубоко   засела  в
психологию нашего общества. Что тут тогда говорить о разведке?
     Но, к счастью, сейчас  другие времена.  Мы  готовы открыть и  открываем
архивные   материалы,  повествующие  о  судьбах   чекистов,   готовы  больше
рассказывать  о  текущих делах. Хотя, конечно, и здесь должна быть  разумная
мера.
     - В  таком случае  я  прошу  вас  привести  пример  успешной акции  ПГУ
последних лет.
     -  Он,  может  быть,  не  самый сенсационный,  но  очень показательный,
поскольку речь идет о жизни  наших советских людей. Как вы  помните, в  1985
году в Бейруте террористы захватили в  качестве заложников четырех советских
загранработников. К сожалению, один из них погиб сразу. Но остальных удалось
вызволить целыми и невредимыми. Их освобождение стало возможным в результате
большого и  сложного  комплекса мероприятий, проведенного  внешней разведкой
КГБ СССР.
     - На наших глазах как грибы после дождя растут совместные предприятия и
объединения, самостоятельно выходящие  на мировой  рынок. Но  выход-то после
шестидесятилетнего варения в  собственном соку очень непрост. Может ли здесь
чем-нибудь помочь ваша служба?
     - Мы стремимся оказать помощь стране в более эффективном  использовании
внешнеэкономических  связей,  информировать   о  сложных   и  противоречивых
процессах, происходящих в мировом хозяйстве, закулисных планах и действиях в
этой сфере, затрагивающих наше народное хозяйство.
     Немало   приходится   работать  по   предотвращению   ущерба  советской
экономике, в частности  втягивания предприятий в невыгодные крупномасштабные
сделки. Многие из наших  хозяйственников плохо знакомы  с  жесткими  нравами
мирового  рынка. У  ряда крупных  зарубежных  компаний имеются  свои службы,
выполняющие разведывательные и контрразведывательные функции.  Есть и фирмы,
применяющие недозволенные  приемы, финансовые  махинации, подкуп  и т. д.  У
советских внешнеэкономических организаций имеется  печальный опыт финансовых
крахов   банков,  потерь,   связанных   с   получением   взяток   некоторыми
внешнеторговыми  деятелями,  и  т.  д.  Да  и  сейчас  на  сотрудничество  с
советскими предприятиями  набиваются  некоторые  зарубежные  фирмы  с весьма
сомнительной репутацией.
     Сфера   экономики   останется   не   только   областью   международного
сотрудничества,  но  и сферой  состязания,  в которой  заметную роль  играют
специальные службы.
     - Среди тех, кто сопровождал М. С. Горбачева в США,  был В. А. Крючков,
тогда  возглавлявший нашу  разведку. Американцы  с  изумлением  писали,  что
впервые  за все  время  существования  органов  госбезопасности руководитель
такого ранга  пересек  океан.  Кажется, скоро этим  никого не  удивишь. Ваши
контакты со спецслужбами Запада становятся повседневным делом?
     - Да, здесь наметилась устойчивая  тенденция. Сейчас наша страна делает
упор на общечеловеческие  ценности.  Мы  за  объединение  усилий  в борьбе с
международным  терроризмом,  организованной  преступностью  и наркобизнесом.
Давно сложилась традиция сотрудничества в обеспечении безопасности встреч на
высшем уровне.
     - Читателям  интересно  узнать,  кто  же  он  - руководитель  советской
разведки? Расскажите,  пожалуйста,  как  вы  пришли  в КГБ, чем  занимались,
прежде чем возглавить самое большое управление комитета?
     -  Я  прошел  обычный для сотрудника ПГУ  путь:  институт,  гражданское
ведомство, разведывательная школа, работа в Центре и за рубежом. С 1964 года
- член КПСС.
     - Благодарю вас за беседу.



ПРИЗНАНИЯ ШЕФА РАЗВЕДКИ

     На вопросы нашего  корреспондента отвечает начальник  Первого  главного
управления КГБ СССР

     ("Комсомольская правда", 1990, 21 дек., No 291)

     Этот праздник не  отмечен  ни красным, ни черным в календарях. Вчера  в
Центральном клубе КГБ собрались профессионалы -  в семидесятый раз отмечался
День  разведчика.  На  наши  вопросы  в  день  юбилея  отвечает  заместитель
председателя КГБ, начальник Первого главного управления генерал-лейтенант Л.
Шебаршин.
     - Леонид Владимирович,  семь десятилетий - большой даже  в историческом
масштабе срок. Не пришло ли время подводить итоги?
     -  Оценить  результаты  работы за  это  время  -  задача  исключительно
сложная. Еще  трудней  истолковывать  события тех лет,  как  зачастую сейчас
делается,  с  точки  зрения сегодняшних  ценностей.  И тем  более  ценностей
завтрашнего дня, которые станут  нам  доступны  через десятилетия. Советская
разведка рождалась  в стране, окруженной  врагами.  Существовала  сильная  и
решительно  настроенная белая эмиграция. Только  что окончилась  интервенция
явная, на смену  ей пришла тайная. Было большое искушение раздавить слабого,
но   в  перспективе   очень   опасного   противника.   Провокации,   взрывы,
индивидуальный террор - в ход шло все.
     Только  хорошо поставленная разведка могла  спасти страну  от случайных
ходов  вслепую. Естественно, что на первом  этапе основными объектами работы
были  эмиграция  и те, кто стоял за  ней.  Ведущую роль,  безусловно, играла
Англия. Мы и сейчас обращаемся к первым операциям ИНО ВЧК вновь и вновь. Это
классика.  Блестящие  замыслы, очень  точные, но состоящие из  простых ходов
оперативные комбинации, хорошие практические  результаты. Вспомним  хотя  бы
захват   Бориса  Савинкова  и   Сиднея   Рейли.  Чтобы  заманить  в   капкан
профессионального террориста, нужна была недюжинная изобретательность.
     В тридцатых годах иностранной разведке была определена главная задача -
слежение   за  замыслами  крупных  держав  и  ближайшего  окружения  страны.
Замыслами не очень благородными. На этом направлении  были получены отличные
результаты. Приобрели  позиции во  многих  государственных органах Германии,
Англии, других  стран. Добыли  германские и  итальянские шифры  и, ничем  не
рискуя, получали большие объемы важнейшей информации. В Англии были получены
важнейшие источники,  в том  числе легендарная  пятерка Кима Филби. Секретов
там для нас практически не оставалось.
     - Это было в первой половине тридцатых. А позже?
     -  На нас обрушилось  то же  несчастье,  что  и на всю  страну. Чекисты
потеряли в результате репрессий почти двадцать две тысячи человек. Трагичным
было и то, что созданная с риском, с большими затратами сеть за рубежом была
в значительной  степени разрушена. Были расстреляны все  руководители ИНО и,
по существу, все закордонные резиденты. Кого заманивали в Союз, кого ввозили
тайными  путями...  К  началу  войны  разведка  оказалась  обезглавленной  и
уничтоженной.
     - Но агентура оставалась?
     - Да, помощники  сохранились. Они и  вновь  пришедшие в разведку  кадры
начали восстановление утраченного. Этот деликатный организм можно уничтожить
одним  махом,  но  из пня прежнего дерева  не вырастить. Нужно делать  новые
посадки.
     Сегодня  у  нас  время от времени  появляются преобразователи,  которые
предлагают видоизменить КГБ или сократить его наполовину. Почему не в четыре
раза? Это просто реформаторский  зуд. Виноградники тоже легко было вырубить!
Последствия любого удара по  разведке всегда трудно  предсказать. А на  деле
любой реформатор, приходящий к власти, через месяц-два обязательно прибегнет
к нашим услугам.
     - В том числе и для научно-технической разведки?
     -  Мы  следим  за  военно-техническим  прогрессом  на Западе  начиная с
двадцатых  годов. Были  получены материалы  по  производству  синтетического
бензина,  по производству боеприпасов,  средств химзащиты. Особенно  важными
были моторо- и самолетостроение. И эти данные дали практический результат во
время войны.
     Тогда  же были  получены  важнейшие результаты  и  в  ядерной  области.
Курчатов в  марте  1943 года сообщил в СНК СССР,  что  материалы, полученные
разведкой, имеют  огромное  значение  для  государства  и  науки.  Они  дали
возможность  получить весьма  важные  ориентиры  для наших  Исследований.  И
обойти  многие,  весьма трудоемкие  фазы  разработки проблемы.  Речь  шла об
атомной бомбе.
     - То  есть иностранная разведка - подразделение с высокой экономической
эффективностью работы?
     -   Ну,   эффективность   разведки   трудно   сравнивать    с   другими
подразделениями  КГБ. У каждого своя специфика.  Но  в условиях  технической
блокады, а она не прекращается со дня основания нашего государства, мы порой
единственный  канал  получения  передовой  технологии.  Что  касается  чисто
экономической эффективности...  В одном американском журнале сообщалось, что
мы за шестьсот  долларов купили документацию стоимостью  три миллиона. Я  не
буду  подтверждать  или  опровергать   этот  конкретный   случай.  Но  такое
соотношение  вполне  реально.  Некоторые материалы  с  лихвой покрывают  все
расходы на разведку.
     - Все ли из того, что вы "находите", может быть использовано?
     - Увы,  нет.  Вопросы внедрения  иногда  требуют больших усилий, хотя и
меньшего риска, чем вопросы разведки. Это наша беда.
     - Леонид Владимирович, пример с Курчатовым говорит о том, что во  время
войны велась разведка и против союзников?
     - Да, наряду с обычными задачами политической разведки, заброской групп
в тыл противника тогда стояла и такая задача. Полной открытости в отношениях
стран нет и  быть не может. А  присматривать было необходимо. Известно,  что
американцы вели сепаратные переговоры с немцами. Заместитель Гитлера  - Гесс
зачем-то оказался в  Англии.  Да  и  вскоре после  победы  началась холодная
война. И далеко не вся вина в этом лежит на нас.
     Тайная  война  с  применением оружия,  взрывчатки,  подкупа,  похищений
велась против нас наряду  с пропагандистской. Мы вынуждены были отбиваться и
защищаться.  Для этого  у  нас были неплохие  разведывательные возможности в
руководстве   всех  военно-политических  группировок,  созданных  США.  Были
неплохие позиции в  руководстве ведущих мировых держав.  Со временем,  но не
очень скоро, я расскажу о работе на этом направлении.
     - Но, может быть,  вы ответите на  вопрос о делах новейших? Сейчас  мир
меняется не меньше, чем после войны. Развалился социалистический  лагерь,  и
разведки-союзники стали разведками-противниками. Не так ли?
     - Абсолютно верно.  Мы это знаем и делаем соответствующие выводы. У нас
нет  враждебных замыслов в отношении бывших  партнеров. Мы заинтересованы  в
сохранении отношений со спецслужбами государств Восточной Европы. У нас есть
общие противники - организованная  преступность, наркомафия, терроризм. И мы
готовы сотрудничать с любой спецслужбой в этой области.
     -  А то, что они  теперь  будут квалифицированно приглядывать за  нашей
страной, вас не беспокоит? Ведь многие из них выращены в этих стенах?
     - Не хочется говорить слово  "кое-кто",  но  мы знаем,  что  начинается
процесс  использования их  потенциала для  ведения разведки против  СССР. Мы
держим  эту  ситуацию в поле зрения. И если деятельность по сбору информации
ведется в  цивилизованных, для меня допустимых  пределах (а я заинтересован,
чтобы они были достаточно широкими), я не вижу причин для возражений.
     - Видимо, сейчас меняется не только мир разведки, но и сами разведчики?
     - Если говорить в целом, разведка - дело  коллективное. Важно не только
получить  информацию,  но и  проанализировать  ее.  Из  частиц  складывается
картина  решаемой проблемы, возможных направлений деятельности той  или иной
страны. Разведка  становится  все более интеллектуальной. Если в годы тайной
войны  делался  большой упор на оперативную  подготовку  кадров,  то  сейчас
устанавливается  баланс  с   некоторым  креном   в   аналитическую  сторону.
Естественно, меняется подготовка нашего состава.
     Я добиваюсь, чтобы разведчики были прежде всего интеллигентными людьми.
Культурными  и  всесторонне  развитыми.  Владели,  по  крайней  мере,  одним
иностранным языком, как родным.
     Самое  же важное  качество  - это абсолютная надежность. Он должен быть
предан Отечеству.  Он  должен знать,  что  от  каждого его  действия зависит
судьба Родины. Мы  добиваемся,  чтобы у  каждого нашего сотрудника  было это
внутреннее неприметное горение. Это - самый мощный стимул  для работы. Кроме
того, у нас прививается  определенное профессиональное  качество  -  не хочу
употреблять плохое слово "прикидываться" - выглядеть так, как ожидает от нас
собеседник. Это постепенно входит в  кровь. И хороший разведчик тем и хорош,
что неприметен и меняется в  зависимости от обстановки. Это помогает решению
задач. Я давно принадлежу к этой  службе, приходилось работать за рубежом. И
всегда мне  и  моим товарищам  придавало силы то, что за  нами была могучая,
великая  страна  с мощной экономикой, не  уступающая никому  и  ни  в  каком
отношении. Это позволяло в трудных  ситуациях  держаться твердо. Верить, что
помощь  будет оказана  всегда.  Осознавать  себя  частичкой  большого  дела,
которое не с нами началось и не с нами кончится.
     - Вы верите в ее великое будущее?
     - Как исконно русский человек, знающий русскую историю, могу сказать: я
верю,  что  это  смутное  время  пройдет.  Наша  страна  будет  современным,
прогрессивным,  мощным  государством,  которое  не станет объектом  мелочной
помощи и крупномасштабного экономического грабежа. Я верю в это, а на вере в
нашей державе зиждилось многое из того, что сделано за прошедшие столетия...

     Беседу вел Е. ЖИРНОВ



ШЕФ РАЗВЕДКИ В ГОСТЯХ У "ДНЯ"

     Беседуют   начальник  Первого  главного  управления  КГБ  СССР   Леонид
Владимирович Шебаршин и главный редактор газеты "День" Александр Проханов.

     ("День", август 1991 г., No 16)

     Александр ПРОХАНОВ. Леонид Владимирович, не хочу и не могу вторгаться в
тайны вашей профессии. Хочу лишь обсудить с вами мировоззренческие проблемы,
которые,  как полагаю, у людей вашего склада и вашей ориентации имеют особые
оттенки.  Мы  живем,  и  это  стало  трюизмом,  в  дни  катастрофы.  Рушатся
государство, общество, социум. Удары крушения  отзываются в каждом сознании,
в каждой  душе. Как  они  отзываются в вашей? Как  чувствует  себя  работник
госбезопасности в дни, когда над государством нависла величайшая опасность?
     Леонид   ШЕБАРШИН.   Мы  находимся  в  кризисе,  который   охватил  все
конструкции,  все слои, все  компоненты  общества. Невозможно  реформировать
малый фрагмент, не занимаясь соседним, всей системой. Мне кажется, что слово
"катастрофа" пока стоило бы употреблять не в его расхожем, а менее известном
значении.  В античной  трагедии  так назывался момент разрешения напряженной
борьбы. Это вершина действия, но не конец его.
     Кризис начался не сегодня.  Припоминаю,  что  еще в  1983 году Академия
наук подготовила доклад, из которого следовало, что мы стремительно скользим
вниз. (Этот секретный доклад быстро  оказался  за границей.)  Кстати,  остро
симптомы неблагополучия чувствовал Андропов. У него была возможность, в силу
его  положения в  партии  и  КГБ, многое наблюдать, познавать  и обдумывать.
Думается,  у  него  были  идеология  и  стратегия  реформ.  Вы  помните  его
публикацию  к  юбилею Маркса? Это было мировоззрение  реформы. Трагично, что
Андропов ушел слишком рано.
     А. П. Существует мнение, что  идея реформы, штаб реформы складывались в
системе КГБ и  разведки.  Приход  "комитетчика" No  1 Андропова  на  вершину
государственной  и  партийной  власти был  триумфом  КГБ.  С  опозданием  на
несколько  лет  Буш в  своем  лице  воспроизвел американский  вариант  этого
триумфа. "Разведки  через своих лидеров правят миром",-  перефразировал бы я
известную  фразу. Но  вот Андропов...  Есть  какая-то двойственность  в  его
репутации. С одной  стороны,  он реформатор, с другой - почти диссидент. Он,
как  полагают, вывел в  большую политику  нынешних  "перестройщиков", с чьим
именем  связывают  катастрофу.  Шеварднадзе,  шеф  грузинского  МВД,  -  его
человек.    Яковлев,   канадский    посол,   участник    идеологических    и
пропагандистских   кампаний  против  Дубчека,  -   его  человек.  Выдвижение
Горбачева - его  дело, его протекция. Он готовил новый слой лидеров, которые
сегодня запутались в  реформах.  Андропов - двойственная фигура. У вас есть,
конечно, свое отношение к нему?
     Л.  Ш.  Не  имею  представления  о  том, кто  и  кого вводил  в большую
политику.  Честно говоря, не  интересовался  такими вещами и никогда  не был
вхож в "высшие сферы".  Я был оперативным работником, участвовал в операциях
своего масштаба и уровня. Несколько раз меня принимал Юрий  Владимирович. Он
производил     впечатление     -     ум,    аналитичность,     деликатность,
доброжелательность.   Это  был   крупный  человек  с  политической  волей  и
прагматическим  взглядом  на вещи.  Он  начинал  с реального,  пусть малого,
улучшения,   был  чужд  романтизма  и   прожектерства.   Благодаря  простому
укреплению  дисциплины  производительность   труда   поднялась   на   десять
процентов. Могу  предположить, что стратегия реформ,  их  темп,  их конечный
результат у Андропова могли быть и иными, нежели теперь.
     А. П.  Мне  повезло в жизни.  Волею обстоятельств я  оказался  на  всех
локальных  войнах, которые  вело человечество  за последние двадцать лет.  Я
знаю,  что такое "горячая  точка".  Знаю Афганистан, Никарагуа,  Кампучию  и
Эфиопию, Анголу  и Мозамбик. Мне  удалось побывать в  долине Бекаа и пустыне
Калахари.  Кроме  того,  я наблюдал создание нескольких грозных  ракетных  и
космических систем, ходил на лодках в  Тирренском море, летал  на бомбовозах
через полюс. Я видел, чувствовал кожей, как складывается уникальная ситуация
в мире  - паритет. Как в  мучительной гонке  ненависти,  страха и  оружейных
программ возникает  равновесие сил, равновесие мира,  закладывается  сложный
глобально-социальный двигатель, контролирующий  мега-машину соперничества. Я
пробовал  в  моих статьях и романах описать этот  двигатель, "сформулировать
паритет".  Его  составной  частью, как  мне  кажется,  является добровольное
согласие  на  контроль  противника, доверие  к  нему, приглашение  на тайные
полигоны  и в закрытые  лаборатории экспертов  и  разведчиков. Это я называю
конвергенцией   генеральных   штабов   и  разведок,   выработкой  совместных
согласованных решений.  Казалось,  зарождается  глобальный  интеллектуальный
центр, регулирующий поведение армий, социальных систем, государств. Это было
уникальное, небывалое достижение в недрах паритета, из которого мы  могли бы
выйти совсем  в другой  мир, в  другую историческую реальность. Но, увы,  не
вышли.  Паритет  был  сломлен в одностороннем порядке.  Мы развалились.  Так
все-таки  было  взаимодействие  разведок,  в  недрах  которого таился  новый
мировой порядок, новое развитие истории, не такое, как ныне?
     Л. Ш. В вашей  оценке  проглядывает не  столько прозаик,  сколько  поэт
эпического склада.
     Есть,  разумеется,   область  борьбы   с   терроризмом,   контрабандой,
международной   организованной  преступностью,   где  мы  взаимодействуем  с
иностранными   спецслужбами,   но   не  здесь   определяются   судьбы  мира.
Взаимодействия разведок в широком смысле, тем более такого, которое могло бы
влиять  на  новое развитие истории, не было.  Боюсь, что  оно  невозможно  в
принципе. Разведка - не творец политики, а всего лишь ее инструмент. Суть же
политики  любого  суверенного государства заключается  в  отстаивании  своих
национальных  интересов на международной арене, влиянии  на ситуацию  в мире
таким  образом,  чтобы  она  благоприятствовала  решению  государством своих
внутренних  проблем.  Речь   может  идти  о  балансе,  конфликте,  частичном
совпадении интересов и целей различных государств, но в исключительно редких
случаях - об их тождественности.
     Задача  заключается  в том,  чтобы своевременно  выявлять угрозы  нашим
национальным интересам, упреждать  попытки партнеров решать  свои проблемы в
ущерб нашей  стране. Такие  попытки были, есть  и будут,  и было  бы наивным
морализировать  по этому  поводу.  Пожалуй,  этим  очерчиваются  пределы,  в
которых каждая разведка обязана действовать самостоятельно. Общечеловеческие
ценности  не могут  быть  ориентиром для разведок. Десять  заповедей  Христа
никогда не  ложились в  основу практической  политики.  Как личность, я могу
следовать  этим заповедям, но,  как разведчик, руководствуюсь не заповедями,
не грезами об общечеловеческом благе,  а интересами своей Родины, защищаю  и
отстаиваю их. Не может  разведчик увлекаться  и  глобальными  видениями - он
должен делать конкретные дела.
     А.  П. Все-таки  почему мы односторонне "вывалились"  из  паритета?  Не
использовали шанс для развертывания иной истории, иного состояния мира?  Что
нас развалило? Чья злая воля? Противник или наша собственная бездарность?
     Л.  Ш. Кризис  наш  и  проблемы  наши.  Мы  "вывалились  из  паритета",
пользуясь  вашим выражением, в  результате того, что система исчерпала себя,
стала препятствием  на  пути  развития  общества.  Думаю,  что свою  роль  в
ускорении  ее   кончины  сыграли   и  те   экономические,  интеллектуальные,
социальные издержки, которые были связаны  с поддержанием паритета в военной
области.
     Далек от того, чтобы видеть в стремлении к паритету чей-то просчет. Оно
было обусловлено всем многовековым ходом  нашей истории, включая и последние
десятилетия.  Стержнем существования  Российского государства на  протяжении
веков была  борьба за собственную безопасность, за свое национальное бытие и
бытие каждого  его гражданина. Ему приходилось отражать шведские нашествия с
севера,  польские -  с  запада,  татарские и турецкие  -  с востока  и  юга.
Русскому  народу довелось  воевать с Наполеоном  и нанести ему  поражение  у
Бородина и  Березины, а не  у Парижа.  Фашистские полчища  потерпели  первые
неудачи под Москвой, а не под Берлином.  Россия создавалась нуждами обороны,
заставлявшими ее выдвигать на новые рубежи свои заставы  и крепости, тратить
на оборону свои ресурсы.
     В мире были  империи, грабящие,  разбогатевшие на колониальном грабеже,
построившие  свой  прогресс  на  нищете  обобранных  ими народов. По прихоти
Петра,  в  угоду  нравам  той  эпохи Россия стала именоваться  империей.  Но
странной была эта  империя, где  развитие,  укрепление  окраин  шли за  счет
сердцевины  России.  Не  колониальный  грабеж,  не  имперская  алчность,  не
стремление  к  мировому  господству  или  мировой  революции,  а исторически
обусловленное,   ставшее   частью  души   российского   жителя,   стремление
обезопасить  себя от чужеземцев лежало в основе политики нашего государства.
И  психология   осажденной  крепости,  над  которой   измываются   некоторые
публицисты, была естественным продуктом нашей истории.
     Русские  государственные люди  во все  времена  чувствовали губительное
бремя оборонных издержек. Отчаянным воплем, что у государства нет средств на
содержание войска,  необходимого для защиты от страшных  врагов, пишет С. М.
Соловьев, заканчивалось царствование Иоанна  IV, и тем же воплем  начиналось
новое. Не случайно, что идея сокращения  вооружений на многосторонней основе
была  выдвинута именно Россией еще в конце прошлого века. Настойчивые усилия
в  этом направлении Советского правительства, начатые в 1922  году, не  были
пропагандистской  уловкой. Военное  бремя  давило  страну  во  все  времена.
Система   последних   десятилетий  оказалась   не  в  состоянии  его  нести,
происходило истощение  народных сил. Мир стремительно уходил  вперед, и если
бы  мы не очнулись  от  зачарованного сна, все, включая и паритет, пошло  бы
прахом.
     А.  П. Может быть, вам покажутся  навязчивыми и  странными мои вопросы.
Быть  может,  они  свидетельствуют  о мифологическом способе  мышления нашей
гуманитарной малоинформированной среды. Но есть взгляд на перестройку как на
спланированную,  многослойную акцию извне, направленную  на сокрушение СССР,
выведение его из истории. Есть понятие "организационное оружие". Это система
экономического,   идеологического,   психологического,   быть  может,   даже
парапсихологического  воздействия  одного социума  на  другой, одной,  более
высокоразвитой, системы на  другую; управления одного  государства другим  в
интересах последнего. Полагаю, что нынешняя катастрофа есть следствие удара,
нанесенного  этим  организационным  оружием   по  нашим  структурам,  формам
сознания,  целым  общественным слоям  и отдельно взятым  лидерам.  Этот удар
продолжительностью  в  несколько лет  разрушил  страну, загнал  ее  в тупик,
ориентировал  на ложные  цели, поверг в долговременный хаос.  Что вы  на это
скажете? "Оргоружие" - это миф или реальность?
     Л. Ш. Заманчиво  видеть во всем  руку врага, упростить представление  о
ситуации и искать простые решения.
     Реформы  были продиктованы  интересами  нашего  выживания.  Воздействие
извне было и продолжается, но корни всего происходящего - в нашей истории, в
нашей действительности, в нас самих.
     Мы  пытаемся  многое заимствовать за  рубежом, многое  нам  навязывают,
особенно  в   духовной  сфере.  Россия   не   раз  импортировала  чужеземные
идеологические  ценности.   Тысячу  лет  назад   от  Византии  приняла  Русь
христианство. Были периоды очарования всем французским и всем немецким. И не
в России появился марксизм. Способность заимствовать чужое, использовать его
себе во благо - это, на мой взгляд, признак жизнеспособности  нации, условие
ее развития.  Наша беда, пожалуй, в том, что  мы абсолютизируем чужой  опыт,
отвлекаемся от условий и исторического  пути,  на котором  он нарабатывался,
ждем немедленного результата и очень огорчаемся, когда заморское растение по
нашему суровому климату чахнет или приносит горькие плоды.
     Нет  сомнений,  однако,   что  перенос  импортных   ценностей  в   наше
общественное  сознание   является  лишь  отчасти   стихийным,   естественным
процессом. В нем есть организованное начало.
     А. П. Значит, действительно  были силы за пределами СССР,  были  люди в
самом СССР, которые осуществили сейчас этот насильственный  перенос? Значит,
есть все-таки "оргоружие"?
     Л. Ш. На мой взгляд, ваше настойчивое стремление ввести в оборот термин
"оргоружие" вольно или невольно направлено на то, чтобы упростить картину и,
следовательно, исказить ее.
     Любое  государство  является объектом непрерывных воздействий извне  по
множеству  направлений.  Это  совершенно  естественно,  и в принципе  ничего
зловещего  здесь нет. Но у России особая судьба  -  она оказалась  в позиции
оппонента  всего западного  мира, современной западной цивилизации.  Внешние
воздействия  в  этих условиях приобрели направленный  характер тогда,  когда
бушевала холодная война. По плану ЦРУ велись тайные операции против СССР, по
своим  программам   работали  пропагандистские  организации.  Страны  Запада
координировали   свои   политические,   пропагандистские,   разведывательные
действия.  Цель была одна -  ослабить  Советский  Союз,  превратить его, как
минимум,  в  удобного,  податливого  партнера.  Непрерывное  воздействие  на
уязвимые точки не могло не дать результата.
     Но  не стоит забывать, что наша действительность делала общество весьма
податливым к  восприятию  зарубежного  воздействия. Существовало как бы  два
мира. Один - официально пропагандистский, где все шло в строгом соответствии
с  доктриной  и,  например, Москва становилась  образцовым  социалистическим
городом. Другой -  мир реальностей, мир дефицита. Не может человек не искать
правды.  Не  находя ее на родной земле, он  вольно или невольно  начинает  с
завистью поглядывать на чужие  примеры, сомневаться  в мудрости  и честности
своих вождей, в разумности отечественных порядков.
     А. П. В каких же  направлениях развивалось и развивается воздействие на
страну, сталкивающее  нас  на обочину? Я  не  верю  в гармонию мира. Картина
сегодняшнего мира - это иерархия сильных и слабых. Сильные увеличивают  свой
отрыв  от слабых,  держат  их на удалении,  управляют  ими,  отнимают у  них
ресурсы,  интеллект,  самостоятельную  историю, а  если те не  согласны,  то
бомбят  их.  Мир,  в котором нам предстоит  развиваться,  есть  мучительный,
противоречивый мир, чьи противоречия  и конфликты  тщательно  скрываются  от
общества. Создается  иллюзия, за  которую  мы расплачиваемся самым дорогим -
свободой и суверенностью. Как воздействует на нас наш соперник?
     Л. Ш.  До  гармонии в  мире еще  далековато  хотя бы потому, что мир не
ограничивается   двумя-тремя   десятками   государств,   интенсивно   ищущих
взаимопонимания. Его противоречия  и конфликты можно скрыть лишь от тех, кто
сознательно не хочет их видеть.
     Думаю,  что самое тяжелое воздействие на страну  оказало наше участие в
гонке вооружений. Мы были втянуты в  нее. Гитлеровское вторжение подтвердило
реальность исторических опасений, показало шаткость расчетов на политические
маневры  в  вооруженном мире. С чем  же мы  столкнулись сразу после войны? С
объявлением холодной войны и началом лихорадочной подготовки к новому раунду
войны настоящей.  Не  мы начали  эту подготовку. Не  Советский Союз создал и
испытал на людях  первую атомную бомбу. Нашу страну окружили плотным кольцом
военных  баз,  флотов,  военных  блоков.  Шла  реальная  смертельно  опасная
подготовка к уничтожению нашей страны. Можно ли было реагировать на это лишь
призывами к  сокращению вооружений, упованиями на общечеловеческие ценности,
на  движение  сторонников  мира? Страна  была вынуждена отвечать  на  угрозу
единственно возможным способом - готовиться к ее отражению.
     Эскалация  военных  приготовлений наносит ущерб экономике любой страны,
не  исключая США. Для  нас  же она становилась  разорительной, и  Запад  это
быстро понял. Была сформулирована стратегия конкуренции, рассчитанная на то,
чтобы втягивать советскую сторону в расходы на малоэффективных направлениях,
изматывать нашу неуклюжую экономическую систему.
     Второе направление воздействия -  пропаганда, психологический компонент
холодной войны. Десятки лет круглосуточно на всех основных языках Советского
Союза  десятки  радиостанций наносили и  наносят  удары  по  нашим  уязвимым
местам,  которых,  к   сожалению,   у   нас  не   мало.  Нынешней   вспышкой
межнациональной  розни,  например, мы  во многом обязаны  радио  "Свобода" и
стоящему за ним Центральному разведывательному управлению США.
     Что мы  противопоставляли пропагандистскому напору, в котором сливаются
огромный  опыт   рекламы,   западной  социальной  и  психологической  науки,
интеллект  политиков, экономистов,  публицистов,  культура тонкой  обработки
умов? Суконную, неумелую, казенную политучебу! Западная пропаганда  выиграла
потому,  что на нее  не жалели ни  интеллекта,  ни  денег. Наша  же  система
исчерпывала возможности и основания для самозащиты,  а следовательно,  и для
защиты государства.
     Третье   направление   -  экономическое.   Нас   отсекали  от  мирового
научно-технического  прогресса, сознательно  обрекая  СССР  на разорительную
автаркию  в  тех  областях, где западный  мир совместными усилиями  двигался
вперед.  Делалось  все,  чтобы  законсервировать   нашу  страну  в  качестве
энергетически  сырьевого придатка Запада, потребителя устаревших технологий,
экологически вредных  производств. Неудивительно,  что мы отстали от Запада.
Удивительно то,  что  в самых невыгодных  условиях, которые  не выдержала бы
никакая  другая держава мира, отечественные ученые, конструкторы,  инженеры,
организаторы  производства могли  создать и поддерживать научно-промышленный
потенциал страны.
     И  самое действенное,  самое коварное  направление  воздействия  -  это
создание  лобби:  прослойки  людей, рассматривающих интересы своей  страны с
позиций другого государства, другой  культуры. Я не имею в виду только  тех,
кого  на  профессиональном языке  и  мы,  и  американцы  называем  "агентами
влияния", хотя именно с их помощью  плетется осязаемая сеть лоббизма. "Агент
влияния"  -  эта  категория столь  же  стара,  как сама политика.  Талейран,
например,  получал  вознаграждение от  Александра I и  имел  псевдоним  Анна
Ивановна.
     Сейчас   практикуются   выплаты   высоких   гонораров   за   не   очень
примечательные  книги, оплата за лекции и  публичные выступления, бесплатные
поездки за рубеж  и  т.  п.  Такие  люди появляются  и  исчезают,  но  лобби
создаются медленно, от поколения к поколению, "намываются", как дамбы. Можно
припомнить роль прогерманского лобби при дворе последнего царя, когда Россия
воевала с Германией,  - шпионаж,  предательство,  политическое  давление.  У
практичных  людей  -  американцев  -  законом  установлено, что американский
гражданин    может   представлять   интересы    иностранного    государства,
зарегистрировавшись   в  этом  качестве.  Главная   же   преграда   на  пути
безудержного лоббизма  помимо закона  - патриотическое  общественное мнение.
Нет  страшнее обвинения для политического деятеля, чем то, что  в  чем-то он
поставил интересы чужой страны выше интересов собственного народа. Здесь  ни
честная ошибка, ни давление обстоятельств не будут восприняты как оправдание
даже  при  полном  бескорыстии  провинившегося.  К  сожалению,  у  нас грани
допустимого оказались размытыми,  нашему  больному обществу грозит опасность
впасть   в   идеологическую,   культурную,   экономическую   зависимость  от
иностранцев.
     А. П.  Ну что ж, Леонид Владимирович, сначала вы сказали, что отрицаете
наличие  "организационного  оружия",  а  потом  произнесли  все это.  Теперь
позвольте задать  вопрос,  что называется, в  лоб. Рушится  государство,  то
самое,  для  сохранения которого был создан ваш комитет.  Что делает комитет
для спасения государства?
     Л.  Ш.  Иными словами,  куда смотрит КГБ? КГБ  смотрит туда,  куда  ему
предписывают Конституция и недавно принятый Закон об органах государственной
безопасности в СССР, выполняет свои обязанности на основе закона и в  рамках
закона.
     Не могу не отметить вашего  стремления не только заглянуть мне  в душу,
но и выставить ее  на публичное обозрение. Профессиональная сущность бунтует
против этого, и тем не менее откроюсь. Я ощущаю  нашу ситуацию  как  глубоко
трагичную. В мирное время в нашем  государстве идет война, гибнут под пулями
и от взрывов  наши мирные сограждане, сотни тысяч беженцев ищут пристанища и
не  находят  его.  В  мирное  врем"  страна переходит  на карточную систему,
оставшуюся с военных лет в  памяти (как верилось, что она будет существовать
только  в  воспоминаниях!).  В  духовной  жизни,  в  человеческих отношениях
хозяином  становится  рубль,  хозяином  рубля  -  доллар,  мораль   рынка  -
общечеловеческой ценностью, покаяние - индульгенцией на новые грехи.
     Нужно ли продолжать этот печальный перечень?  В очередной раз утешаться
мыслью о  временности  переживаемых трудностей, о светлом  будущем,  которое
ожидает  нас  за  очередным  историческим  углом? Или надеяться на  какую-то
волшебную силу, которая единым махом разрешит все противоречия?
     Вера во  всемогущество  комитета,  в  то, что  сложные  проблемы нашего
общества  и   государства   могут  быть   решены  энергичным  вмешательством
специальной  службы,  уходит своими  истоками,  на мой  взгляд,  в  туманную
область  мифотворчества.  Страна  может  быть  выведена  из  кризиса  только
усилиями всех патриотических, подлинно  демократических сил, только на путях
коренного обновления общественных отношений, только при наличии твердой воли
к   сохранению  независимого,  единого  государства,   великого   не  своими
размерами,  а  творческим  духом  его  граждан,   наукой,   промышленностью,
человеческой справедливостью. Упованием на то, что это неизбежно произойдет,
работой во имя этого мы и живем.
     А. П. А как вы стали разведчиком? Как люди становятся разведчиками?
     Л. Ш. Случайно становятся. Я - москвич, жил в Марьиной роще!..
     А. П. Да мы с вами были соседи! Я жил на Тихвинской улице. В Марьинском
мосторге мне мама покупала игрушки.
     Л. Ш. Значит, могли встречаться, даже драться в детстве могли.
     А.  П.  Помню  Марьину  рощу  тех  лет.  Деревянные  двухэтажные  дома,
подворотни,  гармошки, авоськи в  форточках,  и  во  всех  окнах  одинаковые
оранжевые матерчатые абажуры.
     Л.  Ш. Вот  в  таком доме я и жил.  Поступил в Институт востоковедения,
затем  был   переведен  в   МГИМО.   Поработал   в  гражданском  учреждении,
познакомился с сотрудниками комитета.  Они мне  очень  понравились, и  я без
раздумий принял предложение сменить место  работы и стать оперуполномоченным
ПГУ в звании младшего лейтенанта. Вот и вся история.
     А.  П. Я  много путешествовал,  теперь меньше, конечно.  Под  старость,
видимо, совсем перестану. И буду вспоминать о  своих путешествиях. Знаю, что
буду вспоминать. Как пахнет воздух Африки, влажный, горячий, с едкой пыльцой
цветов, с  запахом  тления.  Или  как летели зеленые  огромные  бабочки  над
побережьем  океана,  а  сандинисты  у  береговых  орудий,  ожидавшие  десант
американской  морской  пехоты,  хотели схватить  пролетающую  бабочку.  Буду
вспоминать жидкую,  как  шоколад,  Лимпопо или  латунно-желтый  Меконг. Буду
вспоминать великие сибирские реки,  впадающие в ледовитые моря, или волжские
города, прекраснее  которых  нет на  земле. А что  будете вспоминать вы? Что
вспоминает под старость разведчик?
     Л. Ш. Ответ  даст  не очень отдаленное  будущее. Надеюсь, что  время не
будет ко  мне  слишком жестоким и оставит в памяти ощущение  окрыленности от
удачно сделанного  дела  - такое бывало. А колющие воспоминания о  промахах,
собственной глупости (такое тоже бывало) смягчатся или  совсем покинут меня.
Если почитать мемуарную литературу, то так оно, видимо, со всеми и бывает.
     А. П. Что ж, Леонид Владимирович, расстанемся на этом. Каждый по-своему
станет служить государству.



РАЗВЕДКА - ДЕЛО ПРЕЗИДЕНТА

     считает начальник ПГУ КГБ СССР генерал-лейтенант Леонид Шебаршин.

     ("Россия", 1991, 6-10 сент., No 35)

     - Как  отнеслись сотрудники  КГБ, и  в частности  разведчики, к попытке
государственного переворота?
     -  Сегодня  постфактум,  оценка  совершенно  ясна: возмущение, глубокое
огорчение,  беспокойство, непонимание, недоумение,  как могло это произойти.
Каким  образом  человек,  который убеждал  нас  действовать строго в  рамках
закона - и я не уверен, что это была ложь, маска, - сам отступил от него.
     - Закон и разведка - понятия все же несовместимые...
     - Не совсем верно. Действительно,  разведка - это организация,  которая
действует вне закона, руководствуясь определенными моральными нормами... Вся
ее деятельность  -  нарушение чьих-нибудь  законов.  Но речь-то ведь идет  о
советских законах!
     Крючков никогда ни намеком, ни жестом не давал понять, что бывают такие
ситуации,  когда  надо  обходить законы.  Его усилиями был принят  Закон  об
органах государственной безопасности.  Мы все тогда обрадовались, потому что
раньше непонятно было,  на чем же в  правовом смысле  строилась деятельность
КГБ.  Мы  верили,  что закон  для  нас  -  святыня.  И вот руководитель  КГБ
оказывается в числе зачинщиков заговора.
     - После начала путча были ли у вас контакты с Крючковым?
     - Да. Рано  утром 19-го я включаю приемник и слушаю: создан ГКЧП... А в
семь позвонили  и сообщили, что  председатель  собирает совещание  в  девять
тридцать. Поразила несвязная речь Крючкова. Вообще-то Крючков никогда не был
блестящим  оратором,  но  когда  его  поджимает   ситуация,  может  говорить
экспромтом, логично, делать неожиданные, свежие выводы и заключения.
     Ту же его речь было просто трудно понять.  И уборка урожая  там была, и
то, что  русские бегут  из  республик, что  страна находится  в  бедственном
положении,  добыча  нефти  катастрофически  падает.  Все  это надо  каким-то
образом приводить в порядок. А закончил выступление опять тезисом о важности
уборки  урожая. Сказал также, что войска будут  осуществлять демонстративное
патрулирование  только в  Москве. Пообещал,  что пойдем к  рынку,  но  не  к
"дикому", а Союзный Договор надо обсуждать, но не спешить с его подписанием.
     Все  это говорилось  сбивчиво, не  было  возможности  что-то  обсудить,
задать вопросы.  Прибитые, разошлись  по  своим  местам. Вот здесь,  в  этом
кабинете, и  просидел  безвылазно  трое суток. Информацию получал только  по
телефону, в основном от приятелей.
     - Когда у вас появился контакт с Белым домом?
     - 19-го мне позвонил оттуда Сергей Вадимович Степашин, спросил, как все
это остановить. Что делать? Надо обязательно  поговорить с  Крючковым. А где
его  найти? Стал его искать, мне  сказали, что он у Янаева. Через три минуты
связался  с ним, дал  телефон  в Белом доме  и  сказал,  что  ему необходимо
остановить всю эту запущенную машину.
     - А что делали в эти дни ваши сотрудники?
     -  Находились  на своих рабочих  местах  и пытались заниматься текущими
делами.  Мы дали в наши заграничные точки  успокаивающие телеграммы: краткая
информация о событиях, взаимодействуйте с послами, сохраняйте  бдительность,
и никаких указаний об активных действиях.
     Мы не  объявили  происшедшее  противозаконным, ситуация была совершенно
неясной. Да ведь  я и не пенсионер, который может  выйти  на улицу и кричать
"за"  или "против". В худшем  случае ему дадут по затылку и  он пойдет домой
заливать чем-нибудь свое горе. Я отвечаю за большой коллектив, причем весьма
специфический.  Поэтому  и  занял такую  осторожную позицию.  Сейчас,  после
многочисленных  разговоров  с  нашими  загранработниками,  считаю,  что наши
телеграммы  в  основном были правильными. Все поняли: здесь что-то нечисто и
надо сначала разобраться в ситуации.
     - Было ли роздано оружие?
     - Нет.
     - Уничтожались ли документы?
     - Нет.
     -  Вернемся  к  путчу, к его  главным  фигурам. Некоторые мои  коллеги,
рассказывая о  путчистах, называют их законченными глупцами. Так ли  это? На
что они все же надеялись?
     -  Ответить на этот вопрос мне трудно, честно вам скажу. Я считаю, что,
во  всяком случае, Крючков ни в коем случае не может быть отнесен к  разряду
глупцов.  Он -  умный,  практичный, целеустремленный.  Но каким  образом  он
совершил эту  преступную  глупость,  для меня  загадка.  Со  временем, когда
начнется процесс, возможно, станет ясна его логика.
     Эти люди просто не могли не обладать достоверной информацией о ситуации
в  стране.  Видимо, руководители  высшего  ранга, в  том  числе  и  Крючков,
оторвались от действительной жизни.  Возможно, я не прав, но они не ожидали,
что народ выйдет на улицы. По  их складу ума,  воспитанию,  закалке, в  силу
своего житейского опыта обязательно должны были исключить подобную ситуацию.
Несмотря на Прагу, Будапешт,  Вильнюс, они думали, что, раз появились танки,
введено  чрезвычайное  положение,  -  народ на  улицах  не появится,  а если
выйдет, то приветствуя установление порядка.
     -  21  августа  вы  провели  в  ПГУ совещание, на котором  сказали, что
"впереди у КГБ тяжелые времена". Что вы имели в виду?
     -  Я  говорил  о людях, которые  работают  в  КГБ.  Это  в  подавляющем
большинстве     честные,     добросовестные,    исключительно    порядочные,
дисциплинированные люди,  не  без основания считающие, что  приносят  пользу
Отечеству. Но  все,  что  здесь  должно  произойти, -  вполне  заслуженно  и
оправданно.  КГБ  в его  нынешнем виде создавался в другую эпоху, когда была
совсем другая  общественно-политическая  атмосфера. Совершенно очевидно, что
комитет  не  успевал  за  преобразованиями,  как  и  всякая  бюрократическая
структура. Он приобрел собственную инерцию...
     - Каковы представления у  вас, высшего офицера  КГБ, как, в каком  виде
должна существовать вся эта огромная махина?
     - В  данный момент ведется  реформирование  комитета.  А  каким образом
конкретно  он будет  реорганизован  - это  покажет  очень  близкое  будущее.
Процесс уже начался.
     Идет обсуждение вопроса, где оставаться разведке, должны ли сохраниться
формальные структурные  связи  с контрразведкой.  У нас в ПГУ давнее прочное
мнение, что  разведка  должна быть  отдельной организацией.  Мне приходилось
даже сдерживать  напор  снизу  за  выведение разведки из КГБ,  который  стал
особенно  ощутимым  где-то  с начала прошлого года. Но аргументы,  которые я
приводил на наших обсуждениях, надо признать, были довольно слабые: проблемы
материальной базы, кадровые вопросы, медицинское обслуживание...
     В  нынешней  ситуации,  выделившись из КГБ,  все эти проблемы  придется
решать  самим.  Проблемы  очень  существенные: надо  кормить  людей,  решать
жилищную  проблему,  кстати,  она   у  нас  острейшая.  Ведь   мы  не  можем
ориентироваться только на Москву в наборе кадров для нашей службы.
     Но  самое  главное было не в этом.  Была линия на то,  чтобы  сохранить
комитет, реформировать его очень постепенно.  Если бы разведка, а это мощное
подразделение в структуре комитета, вдруг заявила, что хочет отделиться, КГБ
начал  бы  разваливаться.   Чувство   дисциплины,  чувство   солидарности  и
неспособность просчитать последствия подобного  шага,  это я должен  сказать
честно, не позволяли мне поддержать такое требование.
     - Если  говорить о самостоятельной разведке, то при какой структуре она
должна существовать - при Президенте, при Кабинете министров?
     - Мое мнение  - надо подчинить разведку напрямую Президенту или  Совету
безопасности, если эта структура стабильна и просуществует долго.
     - Через ваши  руки проходит масса информации от заграничных источников.
Не могли бы вы сказать, каковы стратегические планы Запада в отношении нашей
страны?
     - Давайте  эту тему обойдем. Если будет  возможность поговорить  на эту
тему позднее - поговорим. У меня есть что сказать по этому поводу. Но момент
для этих рассуждений, наверное, сейчас не совсем благоприятный.
     Думаю, что  отношение западных  держав  к нашей  стране  до Октябрьской
революции,  после нее  и сейчас в  принципе не изменилось. Наша страна очень
велика и в  потенциале  слишком мощна. Они пытались и будут пытаться  делать
все для того, чтобы не дать нам возможность реализовать этот потенциал. Цель
западных стран - свести положение Советского Союза  до удобного, податливого
партнера, который играл бы по их правилам.
     Замечу лишь, что установления  одномерного  мирового порядка  опасаются
многие  страны. Когда еще появятся сдержки  и противовесы? Это  беспокоит не
только,  скажем, Кубу или  Ливию, но  и  многие  другие страны. Руководители
некоторых  стран  проявляют искреннюю обеспокоенность, что развал Советского
Союза   может   приобрести   неконтролируемые   формы.   Эта   озабоченность
подпитывается многими факторами. Во-первых, наличие в  нашей стране ядерного
оружия -  в  чьи руки оно  попадет? Во-вторых,  атомная  энергетика. Тот  же
вопрос.  Перспектива множества чернобылей должна  тревожить  всех нормальных
людей.  Мир  не   хочет  вооруженных  кровавых  междоусобиц   на  территории
Советского Союза. А если развал  приобретет неконтролируемый характер, такие
конфликты возможны.
     -  Как  профессионал не  могли бы  вы предположить, какие  рекомендации
своим правительствам дают резиденты западных разведок, работающие в Москве?
     - С  одной стороны,  они находятся  в очень выгодном положении, получая
огромный объем информации  из  открытых  источников.  У  нас  же сейчас  все
вывернуто наизнанку. Я даже не уверен, что где-то  существует информация, за
исключением специфической, которую они не смогли бы получить легально.
     Но, с другой стороны, требуется не только посылать информацию, а делать
из нее выводы, прогнозировать  события... И вот здесь их задачи осложняются.
Они  правильно отмечают  болевые  точки,  трещины, по которым  дальше  может
разваливаться СССР. Но я замечаю, что от прогнозов наши коллеги предпочитают
воздерживаться. Или  дают их  в  таком виде, читая  которые можно сделать  и
такой вывод, и совершенно противоположный.
     Я  их  вполне  понимаю.  Было бы  неблагоразумно  солидным людям  точно
предсказывать,  как  будут развиваться  события в  Советском Союзе.  Слишком
много  факторов  взаимодействует одновременно,  а динамичные ситуации  имеют
свою логику, которая не совпадает с аналогичными ситуациями в  других, более
благополучных странах.  Всегда  возможны неожиданности. Одним  словом, "умом
Россию не понять".
     Взять  хотя  бы путч.  Информация  от  западных дипломатических кругов,
аналитических центров, разведок о том, что  существует  заговор правых  сил,
что  они могут  что-то предпринять, чтобы  затормозить развитие событий, что
сама ситуация создает почву для подобных попыток, шла давно. Но, насколько я
знаю,  никто из них не смог сказать, что это будет сделано в такой форме и в
данный момент.
     Хотя понятно,  что  в  основе всех  невзгод  лежит  наша  экономическая
слабость. А самая  страшная  революция  - это революция пустых желудков. Это
говорил еще Наполеон.
     - Когда она может произойти?
     - Я  не  берусь  что-то  предсказывать.  Экономическая  ситуация у  нас
бедственная. С  продовольствием  и другими необходимыми товарами у нас более
чем туго. Как это будет бить по  обществу, когда  может произойти взрыв - об
этом можно только догадываться.
     Мне больно видеть,  как  много  времени  и нервов  тратится на взаимные
доносы,  на выяснение  вопросов, которые в этой  ситуации  не имеют никакого
значения. У нас уже давно существуют параллельно два мира - один реальный, а
второй мир пропаганды, болтовни, лозунгов, где  все искажается, где призраки
воюют  с призраками.  Это отвлекает людей от реальной  жизни. Если раньше  в
этом мире искаженного  представления о реальной жизни находилась Москва  как
образцовый коммунистический город, где  выполняли и перевыполняли планы,  то
сейчас  формируется  мир, где  под маской  милосердия  прячется  невероятная
корысть, где есть, оказывается, социальная справедливость, но это призрачный
мир, чего там говорить.
     Если мы позволим нас втянуть в очередной раз  в этот ирреальный мир, то
перспективы откроются довольно мрачные. Нельзя  отрывать человека от реалий,
когда  ему нужно  есть,  одеваться.  Он  должен  быть  огражден  от  грабежа
физического  и  экономического,  сам выбирать,  кого  слушать - Шостаковича,
Армстронга или  модную рок-группу,  ходить в  синагогу или  церковь, а может
быть и завзятым атеистом - это не должно никого касаться.
     Сейчас  разворачивается  антикоммунистическая  не  пропаганда  даже,  а
истерия.  Это  -  страшная  вещь.  Она  тоже  формируется  в  господствующую
идеологию.  Это  та идея, которая, как  говорил  Ленин, овладеет  массами  и
станет  материальной  силой. У нас это  происходило  уже неоднократно, когда
идея  овладевала  массами,  становилась материальной  силой  и  в результате
Россия ввергалась в очередное безумие. Вот если эта идея станет материальной
силой  и восемнадцать миллионов  коммунистов станут  воплощением  зла, тогда
снова начнется бойня. Я член  коммунистической партии, по  крайней мере пока
она была, да и все разведчики тоже, это было обязательным пунктом биографии.
     - Какие выходы для страны вы видите в нынешней ситуации?
     - Все,  что  можно  сказать,-  это  из области предположений  и  благих
пожеланий. Во-первых, надо перестать заниматься пустяками, сведением счетов,
бесконечными взаимными обвинениями, выяснением, кто прав, а кто не прав.
     Можно  сейчас на  это  надеяться? Вряд  ли.  Даже  если общество  будет
катиться в  пропасть, что, по сути,  и происходит,  оно  едва ли отложит все
пустое  в  сторону и  займется серьезными  делами.  Нет  политической  воли,
которая заставит отказаться от этой ерунды.
     - Откуда может исходить эта политическая воля?
     - Прежде всего, от самого общества. Ее выразителем может быть Верховный
Совет РСФСР,  Президент,  Совет  безопасности. Ситуация подталкивает к тому,
чтобы ответственные люди  срочно занялись  бы  серьезным  делом. Речь идет о
спасении страны.
     Хорошо, если бы  удалось сохранить  единое экономическое  пространство,
единые основные законы, единую внешнюю  политику, единую политику  в области
обороны.
     -  И последний  вопрос. Вы допускаете,  что могут произойти радикальные
кадровые изменения в разведке?
     -  Да,  вполне  возможно.  Но  я  очень надеюсь,  что  этот процесс  не
перерастет в  разгром  разведки. Разведка  - дело дорогое, но она необходима
стране.  Ее можно  быстро  развалить,  а  вот  для  ее  создания  необходимы
десятилетия и колоссальные средства.

     Беседу вел Сергей БАЙГАРОВ



ИЗ ЖИЗНИ СПЕЦСЛУЖБ

     Шебаршин ушел в отставку. С кем теперь идти в разведку?

     ("Комсомольская правда", 1991, 2 окт., No 226)

     Шебаршин   Леонид  Владимирович,  бывший  начальник   Первого  главного
управления  (внешней разведки) КГБ СССР,  родился в  1935  году в Москве,  в
Марьиной роще.  В  1952  году  поступает  в  Институт  востоковедения. После
закрытия института  в  1954-м  Шебаршин  оказывается  в  числе  одной  трети
студентов, которую  переводят  на третий  курс МГИМО.  Здесь учится  до 1958
года.
     Годом раньше, на  целине, Шебаршин  знакомится  со  своей будущей женой
Ниной, по специальности китаистом.
     В 1958 году Шебаршин поступает на работу в Министерство иностранных дел
и отправляется в свою первую  загранкомандировку, в Пакистан, где знакомится
с сотрудниками Первого  главного управления, которые  предлагают ему перейти
на Лубянку.
     В 1962 году Шебаршин  возвращается в Москву и начинает работать младшим
лейтенантом-оперуполномоченным,  проходит  обучение в Институте имени Ю.  В.
Андропова - в разведшколе.
     Долгое  время  работает  за  границей   (понятно  кем).   В  1983  году
возвращается  в  Москву, работает  заместителем  начальника  информационного
управления, где готовит доклады ПГУ высшему руководству страны.
     В  1989 году, пройдя последовательно всю  служебную  лестницу разведки,
становится,   по   представлению   Крючкова,   генерал-лейтенантом   КГБ   и
четырнадцатым  в истории  КГБ  начальником ПГУ и  заместителем  председателя
комитета.
     18 сентября с. г. Шебаршин подает рапорт новому председателю КГБ Вадиму
Бакатину, в котором протестует  против назначения ему  в первые  заместители
человека со стороны, по протекции. В этом же рапорте он просит об  отставке.
Через несколько дней Бакатин рапорт об отставке удовлетворяет.
     Коллеги по работе и специалисты по  разведке называют Шебаршина  первым
настоящим   профессионалом   во  главе   советской   разведки   и  последним
профессионалом в руководстве КГБ.
     Свободно владеет английским  и  хиндустани,  водит автомобиль,  неплохо
стреляет. Из писателей больше всего любит Льва Толстого, Курта Воннегута, из
композиторов  -  Генделя,  из художников -  Верещагина.  Любимой газеты нет,
любимый журнал - "Наука и жизнь". Эстрадную музыку не слушает. Курит "Яву" и
не прочь  выпить коньяку. В  еде  неприхотлив. Любимое время года  - золотая
осень в Подмосковье.
     -  Леонид  Владимирович,  как происходило ваше  назначение на должность
начальника ПГУ?
     - Ничего особенно интересного при  назначении не было. 24  января  1989
года Крючков повез меня представлять Горбачеву в Кремль. Горбачев принял нас
между  девятью  и  десятью  часами  утра  в кабинете,  где  обычно проходили
заседания Политбюро, и мы говорили минут десять - пятнадцать.
     - О чем вы говорили с Горбачевым?
     - Президент  высказал несколько деловых  коротких соображений по поводу
нашей  деятельности. Сказал он примерно следующее: "В то время как мы  ведем
серьезнейшие  разоруженческие  переговоры  с   Западом,   важно  чего-то  не
просмотреть,  не  остаться  безоружными.  Момент очень ответственный..." Все
было предрешено заранее, и моего согласия никто не спросил.
     - Видимо, после назначения ваша  свобода  была существенно  ограничена,
ведь вас охраняли?
     - Нет, конечно.
     - И даже водитель вас не охранял?
     - Он  простой шофер. Охрана  мне была  просто  не положена,  и в  число
охраняемых лиц я не входил.
     - Можете ли вы назвать самый большой  успех нашей разведки за последние
годы?
     - Нет, не могу. Наши  удачи становятся известны только тогда, когда  мы
терпим крупное поражение. Надеюсь, что настоящие наши успехи станут известны
не  раньше,  чем через  пятьдесят  лет. Разведка не имеет права  хвастаться.
Конечно,  между собой  мы можем  что-то  потихоньку отпраздновать,  но  даже
намекать на успехи - значит подвергать кого-то риску.
     -  Как  складываются  ваши  отношения с  бывшим  начальником внутренней
контрразведки ПГУ генералом Калугиным?
     -  Он работал  в ПГУ до конца 1979  года.  Тогда я общался  с  ним, как
рядовой сотрудник с большим начальником. То есть общался не я с ним, а он со
мной. Случалось это очень  редко. В основном, когда он выступал с трибуны, а
я слушал его из зала. В его критике ПГУ была существенная доля правды.
     - Чем объяснить  в  таком случае отрицательное отношение  к Калугину со
стороны руководства ПГУ?
     - Мы не знали, когда и на чем он остановится, не начнет ли, даже задним
числом, случайно  выдавать наши источники, раскрывать агентуру.  Но он этого
не сделал.
     - Кстати, как-то Олег Данилович рассказывал о существовании в КГБ некой
тайной лаборатории  No 14,  которую курировал Чебриков  и которая занималась
изготовлением орудий  убийств, в  том  числе того  зонтика и начинки-яда,  с
помощью которых  был убит в  Лондоне болгарский  диссидент Марков. Вы знаете
что-нибудь об этой лаборатории?
     -  Не  знаю. В  рамках ПГУ  такой  лаборатории  нет.  Дело Маркова  мне
известно  только  по  сообщениям западной печати  и  по  рассказам Калугина.
Расследования по этому поводу я не проводил.
     - Почему?
     - Не хочу знать больше того, что мне нужно знать для работы.
     -  Может  быть,  вам  известно  что-нибудь   о  местонахождении   Эриха
Хонеккера?   По   непроверенным   данным,   он   пытался   покончить   жизнь
самоубийством. Знаете ли вы об этом?
     - Я тоже об этом слышал. Когда принималось решение о его вывозе в СССР,
с нами не советовались, а если бы посоветовались, то мы бы порекомендовали в
это  дело  не  впутываться,  а  искать  законные  пути,  сообразовавшись   с
обстановкой. Я сделал так, чтобы разведку ПГУ  в это дело не ввязывали, хотя
нашего  товарища по  указанию  Крючкова  иногда  и  привлекали  к  работе  с
Хонеккером в качестве переводчика.
     -  Правда ли, что  несколько лет назад американцы вкопали на территорию
разведцентра  начиненный   шпионской   техникой   пенек,   который  исправно
информировал их обо всем, что происходило в ПГУ?
     - Нет, этот пенек обнаружили под Москвой, то ли на территории  военного
аэродрома, то ли еще где, а может, и не  под Москвой вовсе... Я уже точно не
помню. Знаю лишь, что никогда ничего подобного у нас не было.
     - Гарри  Табачник  в  своей  книге "Последние хозяева  Кремля"  пишет о
существовании в рамках  ПГУ  подразделения "Т", занимающегося подготовкой  и
осуществлением за границей убийств лиц, неугодных СССР.  Есть ли в ПГУ нечто
подобное?
     - Разведка  не  занимается убийствами,  и  людей  для  этого  у  нас не
готовят.  У  нас  действительно  есть  специальное подразделение  на  случай
чрезвычайных   ситуаций  за  рубежом:  войны,  захвата  заложников,  захвата
посольств, транспортных средств.
     - Леонид Владимирович, мне рассказывали, что во  время путча вы раздали
сотрудникам ПГУ  текст Закона о чрезвычайном положении, дав им таким образом
возможность разобраться в сущности ГКЧП. Это так?
     - Трудно  было разобраться поначалу, что к чему... Я  не юрист, коллеги
мои тоже, поэтому и  попросил  отыскать  текст закона и изучить его. Видимо,
потом  он был размножен и стал ходить по рукам. Не  помню, просил ли я текст
размножать и раздавать, помню только, что просил его отыскать и изучить.
     - Не могли бы вы тогда, по крайней мере, прояснить ситуацию с вверенным
вам диверсионным  спецподразделением, которое,  по нашим сведениям,  Крючков
приказал направить к Белому дому России?
     - Крючков приказал не ввести его в действие, а направить с подмосковной
базы   в  Клуб  имени  Дзержинского   на   Лубянку.   Когда  командир  этого
подразделения доложил  мне, что  их могут  привести в действие против Белого
дома, я приказал ему никаких распоряжений, приказов без согласования со мной
не   выполнять,  а  вечером  20-го   категорически  запретил  ему  выполнять
какие-либо приказы, связанные с наступлением на Белый дом, а  если ему такой
приказ отдадут, чтобы немедленно ставил меня в известность.
     - Леонид Владимирович, поговаривают,  что вы  подали в  отставку  сами,
зная о том, что отставка неизбежна и уже готовится.
     - Не знаю. Может,  готовилась, а может, и нет. Во всяком случае, я  был
поставлен  в  такую  ситуацию,  в  которой,  я  считаю,  сделал  единственно
правильный  выбор. Со мной  обошлись недопустимо грубо, даже  оскорбительно.
Так с начальником  разведки поступать нельзя.  Но это не главное.  Главное -
это то, что, как я  вижу, восстанавливаются  старые, почти забытые  порядки,
когда руководящие должности  в разведке назначают не по деловым качествам, а
по протекции.
     - Наверное, в карьере разведчика Шебаршина это был самый горький день?
     - У меня бывали и более горькие дни, бывали очень горькие неудачи.
     Совершенно  искренне  признаюсь:  в  другой  жизни  себя  не мыслил, не
представлял, какая она  - отставка. Сомневаюсь, что будет легко создать себе
ту нагрузку,  к  которой привык. Мне всегда читалось, писалось и  работалось
легче в цейтноте. Праздников и выходных терпеть не мог. А теперь вся жизнь -
сплошные выходные.
     - Никто из  высокопоставленных  сотрудников КГБ, с которыми я говорил о
вашей отставке, так и не смог сказать мне, когда же Президент подписал  указ
о  вашей отставке, а  Бакатин приказал  откомандировать  вас в  распоряжение
управления кадров. Как же все-таки происходила сама отставка?
     -  Мне сказали о  ней по телефону.  Бакатин, видимо, не нашел  времени,
чтобы позвонить  и  объявить  о своем решении.  Кто-то  из его  секретариата
сказал, что есть указ об отставке.
     -  В  последнее время  приходится  довольно  часто  слышать  объяснение
ошибок, допущенных Президентом  СССР:  ближайшее  окружение  держало  его  в
"информационном колпаке".
     - По этому поводу совершенно ничего не могу сказать. Вся информация шла
из  Первого  главного  управления  председателю, он подписывал телеграммы  и
отправлял дальше, адресатам.  Возможности  узнать, доложено  Президенту  или
нет, у меня не было.
     - Как вы относитесь к идее выведения ПГУ из состава КГБ и реорганизации
его в Комитет по разведке?
     - Это абсолютно правильная идея. Но тут существует следующая опасность.
В  промежутке между принятием  решения и  его  осуществлением временные люди
пытаются определять способы реорганизации разведки, ее кадровую политику.
     Я  всегда  исходил из того, что  разведка - это  живой, хрупкий и очень
деликатный организм, не терпящий рывков.
     Прежде всего это то, что мы называем добывающий или агентурный аппарат,
то  есть сотрудничающие  с  нами  иностранцы.  Потом оперативные  работники,
находящиеся  за рубежом под различными прикрытиями. Технические средства. И,
наконец, центральный аппарат. Все эти компоненты взаимосвязаны.
     - Одна из первых "реформ", предпринятых новым руководством КГБ, - вывод
из  подчинения   комитета  Управления  правительственной  связи  и  Восьмого
управления, занимающегося шифровкой  и дешифровкой. Не кажется  ли вам,  что
таким образом  остальные  подразделения  комитета  останутся  без  надежных,
проверенных  каналов  связи?  И  не   проще  ли  было  создать  параллельные
структуры: чтобы одной мог пользоваться Президент, а другой - комитет?
     - По-моему,  это как раз  пример моментально принятого решения, которое
сейчас приходится переосмысливать.
     -  Как,  по-вашему,  суверенные  республики,  например  Украина,  будут
осуществлять  разведку?  На  базе  расформированного  ПГУ  или  своих первых
управлений?
     - На  базе  своих первых управлений. Что касается Украины, то я знаю, у
них   есть   возможности   для   работы   за   рубежом,   и   мы   прекрасно
взаимодействовали.
     -  Некоторые лидеры республик призывают обнародовать  архивы КГБ, имена
агентов. Считаете ли вы это оправданным в какой-либо форме?
     -  Это предел падения для  разведчика, для офицера госбезопасности. Эти
люди работали на государство, то есть на нас с вами. И  разглашать их  имена
только потому, что изменились обстоятельства, - это низость.
     - Известно ли вам что-нибудь о золоте КПСС?
     - Первое главное управление ни в каких финансовых делах КПСС участия не
принимало.
     -  Бюджет ЦРУ составляет тридцать миллиардов долларов. Бюджет же ПГУ не
публиковался, но известно, что он гораздо меньше. Так ли это?
     - Если бюджет ПГУ будет опубликован, многим будет казаться невероятным,
что эта служба могла обходиться так дешево и делать так много.

                       И. КАДУЛИН

     Кстати

     "ПГУ  всегда отличал высокий профессионализм, преобладающее большинство
людей  там  честные,  настоящие  профессионалы",  -  заявил  новый начальник
советской разведки - Евгений Примаков.
     Касаясь  судьбы  своего  предшественника  -  Леонида  Шебаршина,  новый
начальник разведки сказал, что высоко ценит его и относится к нему с большим
уважением.   По  словам  Евгения   Примакова,  нужно  без   спешки  во  всем
разобраться.



РАЗВЕДЧИК, ВЕРНУВШИЙСЯ В ХОЛОД

     ("Известия", 1991, 11 окт., No 243)

     Роман М. Карре "Шпион, пришедший с холода" называют лучшим политическим
детективом XX  века.  Главное  действующее  лицо  романа  становится жертвой
сложнейшей интриги, закрученной  в недрах разведки.  Нашему  собеседнику  Л.
Шебаршину, возглавлявшему секретное ведомство, конечно, не довелось пережить
трагедию, подобную персонажу английского писателя, но в  обстоятельствах его
падения с  высот государственной службы до сих пор  много неясного.  С этого
вопроса и началось интервью.
     -  Вы  уже  высказывались о причинах вашего  ухода  с  поста начальника
разведки, говорили: без вашего согласия вам назначили первого заместителя. С
другой  стороны, газеты  пишут, что, занимая пост  заместителя  председателя
КГБ,  вы не  могли не  знать о готовящемся перевороте. Может быть, подлинная
причина отставки в том, что вы слишком тесно связаны с Крючковым?
     - Мне уже приходилось вносить ясность в этот вопрос. Я ничего не знал о
готовящемся  перевороте.   В  выступлениях  председателя   КГБ   перед   его
сотрудниками, в разговорах Крючков постоянно подчеркивал свою приверженность
законам, наставлял нас, что мы должны строго следовать духу и букве законов.
Мы считали,  что это  и  есть истинная позиция Крючкова. Я  не  знаю, отчего
кому-то трудно поверить, что разведка не была вовлечена в переворот.
     Почему Крючков посвятил некоторых  своих  заместителей в этот замысел и
не  посвятил начальника разведки - об  этом  можно  только  догадываться.  Я
думаю, по каким-то признакам я не внушал ему  доверия. У меня возникали, а в
последнее время довольно часто, расхождения с нашим  бывшим председателем по
оценке  ситуации  в  Советском  Союзе,  по оценке  роли  и перспектив  КПСС.
Наверное,  все  это  Крючков  учитывал.  Мне  кажется,  что  некоторые   мои
выступления  на совещаниях  руководства  КГБ не  соответствовали  концепциям
Крючкова.  Возможно,  этим объясняется то,  что я  не  был осведомлен.  Надо
спросить самого Крючкова.
     -  После  вашей  отставки  новым  руководителем  разведки  назначен  не
профессионал,  а политик. Объявлено  также о намерении вывести  разведку  из
состава КГБ. Ваше мнение об этой реформе?
     -  В принципе это решение абсолютно  верное. Разведке нечего  делать  в
составе КГБ. Ведь вся его деятельность, вплоть до последнего времени, носила
достаточно ясно выраженный репрессивный характер. Я  думаю, что репрессивные
функции  разведке совершенно  несвойственны. Это  должна быть информационная
организация, которая следит за ситуацией вокруг страны.
     Что  касается назначения непрофессионала,  то  я, пожалуй,  был  первым
начальником разведки,  который прошел  весь  путь от оперработника  до этого
поста. В  этом  есть и плюсы, и минусы. Если  мне гораздо  легче представить
оперативного  работника  в  поле,  то, видимо,  политическому деятелю  проще
осознать, что именно нужно потребителю информации.
     - Но  ведь  не  первый  раз непрофессионал становится  во  главе  вашей
службы. Чебриков не был профессионалом, Крючков тоже. И никогда до Крючкова,
пожалуй, у вас не было столько провалов и перебежчиков.
     -  Прежде всего,  изменники  были всегда, начиная  с  двадцатых  годов.
Во-вторых,  будем реалистами: число  перебежчиков увеличилось не  по причине
негодного руководства, а из-за неустроенности,  отсутствия перспектив у  нас
дома. И  учтите еще одно обстоятельство: чем  неяснее ситуация в стране, тем
эффективнее действуют зарубежные разведки. Я  знаю на  конкретных  примерах,
что  перед  многими  западными  спецслужбами  поставлена  задача  приобрести
источники  среди  советских  людей, имеющих доступ  к секретной информации и
имеющих перспективы роста. Так что вины Крючкова в том, что изменников стало
больше, я не вижу.
     - И все же ваше ведомство переживает крутые времена. Как это отражается
на  морали  разведчиков?  Недавно предателем  стал  сотрудник  КГБ  Фоменко,
работавший в Мюнхене. Не связано ли это с ломкой, происходящей ныне?
     -  Обстоятельства этого  дела  мне  неизвестны.  Но  то,  что  перемены
оказывают неоднозначное  влияние на наших сотрудников,  совершенно очевидно.
Поскольку весь комитет в лице председателя, некоторых руководящих работников
был замешан в путче, это на людей не могло не  повлиять. Это бросило тень  и
на разведку, которая, к сожалению, отделиться от комитета к моменту путча не
сумела.
     Моральный  фактор  чрезвычайно важен.  Разведка  ведь  никогда не  была
привилегированным учреждением  в  смысле  материальных благ,  она  держалась
примерно на уровне любых других  государственных  учреждений.  У нас не было
никаких  дополнительных  оплат  в  иностранной валюте. Мы,  правда, получали
несколько  больше,  чем  сотрудники   МИДа,  в  советских  рублях  во  время
зарубежных  командировок.  Но у нас не было никаких  других льгот.  Сознание
принадлежности  к такой особой  службе,  как разведка,  - вот что было нашей
главной привилегией.
     Сейчас сотрудников КГБ упрекают за то, что они выполняли приказы своего
руководства, которые оказались не только ошибочными, но преступными. Поэтому
люди не  уверены:  за  что  их в  дальнейшем  будут  упрекать -  за  то, что
подчинятся приказу, или за то, что не подчинятся?
     - Вы говорите, что  ваши  сотрудники не имели особых  преимуществ.  Но,
во-первых, преимуществом остается сама возможность выезда за границу.
     - Это преимущество есть  у  академических  институтов, у  МИДа, МВЭС, а
теперь у частного, кооперативного сектора.
     - Но есть и другие преимущества. Когда я работал за рубежом, то нередко
слышал  от приятелей  из  советской  колонии  такие слова: "Этот здесь -  от
"соседей". У него авто иностранное, ходит  по ресторанам". Так и получалось,
что разведчики сами себя расшифровывали...
     -  Согласен, это наша  беда  во  многих точках -  то  явление,  которое
неустанно  приходилось подавлять, но ликвидировать не удалось.  Да, мы стали
слишком  заметными.  Это не результат  непонимания ситуации.  Наши работники
вынуждены  быть  более активными,  чем работники других учреждений.  В конце
концов,  многие из них выполняют  или  должны  выполнять двойную работу. Они
должны быть подвижными  и  в то же время  быть невидимыми. Мы ставили вопрос
так: если сотрудник выделяется в советском коллективе, если на него обращают
внимание коллеги, ему не место в нашей службе.
     -  В  некоторых  странах,  как  утверждают  в  газетах,  большая  часть
сотрудников посольства принадлежит  к нашим разведслужбам.  Вам не  кажется,
что  это  связано  с установкой  на  добывание информации  по валу, а  не по
качеству?
     - Я думаю, не связано. Большое количество представителей разведслужб за
рубежом  -   это  продукт  нашей  феодально-ведомственной  системы.   Каждое
ведомство старалось отгородить для себя как  можно  больший удел и расширить
его. То же происходило с КГБ. Размер удела определялся влиянием его хозяина.
А руководство  КПСС, то бишь государственное руководство, смотрело только за
тем,  чтобы  не  нарушались  правила  игры,  даже,  по-моему,  поощряло  эту
раздробленность, соперничество между ведомствами.
     -  Мы  говорили  до  сих  пор  о  ваших кадровых  сотрудниках.  Но есть
зарубежная  агентура.  Из нашей истории  известно:  когда происходили крутые
повороты  в  государстве,  сменялись   руководители  госбезопасности,  люди,
которые  по идейным соображениям помогали Советскому  Союзу, уходили от нас.
Вы не опасаетесь, что сейчас произойдет что-то подобное?
     - Опасаюсь.  Это страшная угроза для разведки. Когда наши помощники  за
рубежом  или  люди, которые связали  с  нами свою  судьбу, видят,  что  сама
организация  оказалась  под ударом, что ее лихорадит, что  происходит частая
смена   личного  состава,  особенно  руководителей,  то,  естественно,   они
испытывают тревогу.
     - Как  пишут на Западе,  еще недавно наша разведка, исходя из интересов
"борьбы с  империализмом",  поддерживала контакты  с разведками диктаторских
режимов,  например, с иракской. Она, как и другие наши  ведомства, подпирала
такие режимы. Сейчас эта практика продолжается?
     - Контакты с  зарубежными  спецслужбами  носят  чисто  профессиональный
характер. Зарубежные коллеги  содействуют нам  в решении наших вопросов,  мы
содействуем им.
     -  Но  вам  не кажется,  что контакты  с разведками  одиозных  режимов,
например,  иракского или ливийского, которые причастны к терроризму, бросают
на нас тень?
     - Но ведь Ирак,  например, никогда не переставал быть нашим  партнером.
Мы  не рвали с  ним  отношений,  пытались  найти  мирный  выход из кризиса в
Персидском  заливе. Я бы  не стал рассматривать  это как поддержку режима. У
нас нормальные  отношения между государствами  и между  спецслужбами.  Мы не
вмешиваемся в дела друг друга. А если логично продолжить не высказанную вами
мысль, то надо насаждать демократию в других государствах. Надо свергнуть С.
Хусейна, свергнуть Каддафи, то  есть вломиться  в чужой дом?  Стоит  ли  это
делать?
     -  Проблемы  третьего  мира  вам, очевидно,  особенно близки.  Вы  ведь
индолог по образованию, работали в нескольких государствах Азии. Но в газете
"Московские  новости"  против вас  выдвинуты  довольно  серьезные обвинения.
Сказано, в частности, что, работая в  Иране, вы неправильно общались с вашим
сотрудником  Кузичкиным,  и  в  результате  этого  после  его  бегства  была
разгромлена наша агентура, а затем партия "Туде" (коммунистическая).
     - Это  сущая ерунда,  позаимствованная  из  книги предателя  Кузичкина.
Кузичкин  связался  с английской разведкой  задолго  до того, как сбежал  из
Ирана. Партия "Туде" была обречена. Кузичкин не мог ничего  ни прибавить, ни
убавить к ее судьбе. Правда, у него действительно была  некоторая информация
об этой партии.
     Что  касается этой публикации в  целом,  то она  основана на  беседе  с
анонимом. Почему он боится выступить под своей собственной фамилией, ясно. С
этим человеком у  меня относительно недавно был разговор, после которого  он
решил уйти  из  ПГУ.  Анонимные  обвинения  со  стороны человека,  который в
последние годы занимался сбором компромата  на своих сослуживцев, - вещь, на
мой взгляд,  недопустимая. Я удивлен, что солидная газета прибегла к услугам
анонима.
     -  В третьем мире ваша  служба противодействовала влиянию США с помощью
пропаганды.   Пример  -  история  с  массовым  убийством  или  самоубийством
американских сектантов в  Гайане.  Преступление приписали  ЦРУ.  В  условиях
новых отношений с США отказались ли мы от такой практики?
     -  Гайана,  время  события,  кажется, 78-й год... Тогда была совершенно
иная атмосфера.  Я не знаю, как будет действовать ведомство. Но я бы не стал
отказываться  от  специфических  методов  оказания   влияния  на  зарубежное
общественное  мнение   в   интересах  нашей  страны.   Главное,   чтобы  эта
деятельность не носила какого-то злокозненного характера, причиняющего ущерб
другим государствам. Но спокойное, незаметное  воздействие на того или иного
партнера - по-моему, дело допустимое.
     У Соединенных  Штатов  тоже ведь  есть  такая  служба. И они занимаются
пропагандой,  куда  вкрапливают  элементы дезинформации. Возьмите, например,
радиостанцию "Свобода". Я убежден, что остротой  многих наших  конфликтов мы
обязаны этой радиостанции.
     - Что ж, вы стоите на своей позиции - той, которую вы открыто высказали
до путча. Но в дни путча информация, которая исходила от  этой радиостанции,
помогла поднять дух у массы людей, она помогла Горбачеву.
     - Меня уже спрашивали, как я оцениваю то, что  корреспонденты "Свободы"
находились  на баррикадах у Белого  дома. А  я вам вот какой пример приведу:
представьте, вы, советский  журналист, появились бы на площади Тяньаньмэнь в
мае 1989  года и стали  бы агитировать против китайского  правительства. Как
прореагировали  бы  на вас  китайцы? Выкинули бы из страны.  Почему же люди,
находящиеся  на  содержании  иностранного  государства, принимают участие  в
наших внутренних спорах? Кто дал им на это право?
     - Сейчас много говорят о необходимости установить гражданский  контроль
над  разведкой.  Отсюда  назначение  Е. М.  Примакова.  Но  до  эффективного
контроля со стороны законодательных институтов еще далеко. А между тем в США
есть группа из пяти-шести сенаторов, которые могут знать о ЦРУ все.
     - Почти все.
     -  И таким образом  могут осуществлять контроль законодательной  власти
над разведкой. У нас что-нибудь подобное можно сделать?
     -  Не только  можно, но и  необходимо. Однако это  станет  реальностью,
когда стабилизируется структура  законодательных органов. У американцев есть
комитет по разведке, который действует в очень жестких рамках. Они полностью
могут друг  другу доверять. Они знают, что  конфиденциальная  информация  за
пределы  конгресса  не  уйдет.  Вы можете  поручиться,  что  у  нас  это  не
произойдет?
     - Значит, с контролем законодателей придется обождать и вся надежда  на
гражданского руководителя разведки. Но ведь говорят, что его помощники - это
старые кадровые работники, давно  изучившие коридоры власти. Не получится ли
так, что они будут подсказывать свои решения новому начальнику?
     - Думаю,  что эта опасность невелика. Ее степень  зависит от начальника
разведки. Он должен знать, кто является  экспертом в какой области. Не нужно
много времени,  чтобы это  освоить.  Никакой человек не может знать все, что
знает  разведка.  Начальник  разведки должен  знать, где что  лежит, к  кому
обратиться за сведениями.
     - Академик Примаков часто  выезжал  за границу с важными поручениями от
Президента.  А  как  обстоит  дело  с  поездками  у начальника разведки?  Не
придется  ли Евгению Максимовичу стать затворником  в Ясеневе, где находится
штаб-квартира службы?
     - За границу мне приходилось ездить нечасто, по два-три раза в год - по
приглашению коллег и для обсуждения вопросов нашего взаимодействия. Обычно в
такую  поездку  вкраплялась  туристская  программа.  Со  своей  стороны   мы
принимали   коллег  на  такой  же   основе.   У   нас  сложились  нормальные
взаимоотношения с  партнерами.  Идеологические разногласия нас не раздирают.
Мы понимаем, что работаем  на разные государства и в каких-то случаях  можем
сталкиваться. Но это не мешает нормальным связям.
     -  Говоря о поездках  к  коллегам, вы,  наверное, имеете в  виду бывшие
соцстраны? Но сохранились ли с ними контакты?
     - Кое с кем сохранились.  Мы не в состоянии войны. Но речь не  только о
бывших соцстранах. С очень многими государствами мы наладили взаимодействие.
Не сотрудничество, а именно взаимодействие.
     -  Теперь,  когда  в  возрасте  пятидесяти  шести  лет  вы  оказались в
отставке, с привычным образом жизни придется расстаться. Мыслите ли вы  себя
в роли пенсионера?
     - С трудом. Но заняться есть чем. Начинаю писать книгу воспоминаний.

                В. СКОСЫРЕВ