Царевич Сергей / книги / За Отчизну, часть 1

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 12023
Автор: Царевич Сергей
Наименование: За Отчизну, часть 1


Сергей Царевич.

                                За Отчизну.
                               Часть первая.

                             OCR -=anonimous=-



                                  Глава I

                             1. ПАСТЫРИ И ОВЦЫ

  Тима разбудил яростный, захлебывающийся лай. Было слышно, как на дворе,
исступленно рыча, на кого-то бросался пес.
  Тим поднял голову, настороженно прислушиваясь, потом приподнялся и сел на
скамье, окончательно пробудившись.
  - Это на человека, - пробормотал он, почесываясь и зевая. - На зверя пес
не так лает.
  - Тим, - донесся из темноты голос жены, - на кого-то Белый напал, слышишь?
  - Как не слышать! Да ты не кричи.
  Тим проворно вскочил на ноги, накинул овчинную куртку, которой укрывался,
и, как был, босой, Крадучись подошел к дверям и прислушался.
  Голоса стали громче; до Тима донеслось злобное немецкое проклятие. Пес
заливался все яростнее и яростнее. Вдруг его лай прервался и сменился
жалобным воем; потом и вой прекратился, было слышно только глухое хрипение.
  - Кончили Белого! - прошептал Тим и взял в руки стоявший у лавки топор. -
Катерина! - с тревогой в голосе позвал он. - Вздуй огонь. Недобрые люди у
халупы.
  В темноте заскрипела скамья, послышалось шлепанье босых ног по
глинобитному полу, и кто-то стал раздувать в очаге почти потухшие угли.
Постепенно угли стали разгораться, осветив багровым отблеском лицо дувшей
на них женщины; наконец показались маленькие язычки огня, и женщина зажгла
о них смолистую лучину.
  В этот момент в дверь с силой застучали. Тим оглянулся на жену, сжимая в
руке топор. Он стоял в овчинной куртке поверх белья, босой, всклокоченный,
готовый защищать свою убогую халупку.
  Стук повторился еще сильнее.
  - Отворяй! - кричали снаружи, сопровождая приказание неистовыми ударами в
дверь.
  Стены халупы вздрагивали от каждого удара.
  - Во имя святой церкви, воинствующей и торжествующей, отворяй! Живо!
  В углу жалобно заблеял ягненок. Тим нехотя поставил топор в угол и начал
отодвигать деревянный засов.
  Едва дверь была открыта, как в халупу ворвались несколько человек, гремя
оружием и осыпая хозяев грубой бранью. Перед Тимом остановился невысокий
тучный монах в коричневой рясе доминиканца, подпоясанной веревкой.
Размахивая крупными каменными четками, монах грубо спросил, ткнув толстым
пальцем в грудь Тима:
  - Ты Тим, сын Яна, по прозвищу Скала?
  - Да, отче: я - Тим Скала.
  Монах повернулся к стоявшему рядом с ним рыжебородому саксонцу в стальной
каске и в куртке из бычьей кожи:
  - Возблагодарим бога за его милость и возьмем с собой этого несчастного,
нуждающегося в защите святой церкви. Связать его!
  Монах перекрестился и сел на лавку.
  Рыжебородый буркнул несколько слов таким же здоровенным парням,
сопровождавшим его.
  - Засветить еще очаг! - командовал монах, в то время как воины скручивали
Тиму руки за спиной.
  Хозяин непонимающе глядел на солдат:
  - Но за что, отче? Что я сделал худого?
  - Я не знаю, сделал ли ты дурное, но я знаю, что ты мог сделать. Этого
достаточно. Пока же отправишься в аббатство святого Доминика, и там
комиссар святейшей инквизиции с тобой побеседует.
  - Инквизитор? Господи милостивый! Да о чем?
  Слово "инквизиция" знали все, и оно у каждого вызывало чувство страха.
  В один миг все было перевернуто вверх дном. С треском взлетали крышки
сундуков. Бережно хранимая одежда, платки, домотканое полотно и овчинные
безрукавки - все было разбросано по халупе и бесцеремонно топталось
сапогами солдат. С грохотом переворачивались лари, с полок летели горшки.
Катерина со слезами на глазах смотрела на разгром.
  Пока продолжался обыск, Тим сидел на скамье со связанными руками. Катерина
с перекошенным от ужаса лицом стояла в углу, простоволосая, кое-как
одетая. Монах сидел за столом и методично менял лучины. Снаружи доносилось
фырканье лошадей. Рыжебородый окликнул одного из воинов:
  - Ганс, поищи коням сена и ячменя, да не забудь и для нас на завтрак
чего-нибудь.
  Один из "слуг инквизиции" - молодой, с плутоватым лицом парень - вышел во
двор.
  Наконец вся халупа была обыскана, о чем рыжебородый доложил монаху. Тот
сидел, уронив голову на грудь; его шапочка упала на пол, и в курчавой
шевелюре была ясно видна свежевыбритая макушка. Рыжебородый ткнул пальцем
монаха в плечо:
  - Э-эй, отче Горгоний, потом будем спать!
  Монах встрепенулся и долго мигал глазами, бессмысленно глядя по сторонам.
Придя в себя, он недовольно пробурчал:
  - Ничуть я не спал! А если даже и спал, так что же?.. Ну, Губерт, всё
осмотрели? Ничего нет? Очень хорошо!
  Монах встал, потянулся и, сладко зевнув, подошел к двери и слегка открыл
ее. На дворе уже было серо. В предрассветном сумраке виднелись очертания
хлева, сарая, изгороди и деревьев. Призрачными тенями вырисовывались серые
силуэты привязанных к забору лошадей. Где-то в хлеву пронзительно
заверещал поросенок, затем смолк. Лошади с хрустом жевали ячмень.
  Ганс вернулся, держа за задние ноги поросенка:
  - Эй ты, старая ведьма, зажигай очаг да мигом зажарь поросенка - добрым
людям пора позавтракать!
  Зарезанный поросенок был брошен к ногам Катерины. Она бессмысленно на него
глядела и не двигалась с места. Ганс с размаху ударил ее по щеке:
  - Ну, старая жаба, пошевеливайся!
  - Брось ее, Ганс! Не видишь разве - она ополоумела со страху. Сам займись
им, - сонно проговорил Губерт.
  Ганс, ворча проклятия по адресу ленивых чешских свиней, начал тут же
потрошить поросенка.
  Скоро халупа наполнилась ароматом жареной свинины.
  Монах и Губерт, сидя рядом, погрузились к сладкую дремоту. Тим поднял
голову и, искоса взглянув на дремлющих монаха и Губерта, тихонько кашлянул
раз, другой. Катерина вздрогнула и повернула к нему голову. Тим слегка
кивнул ей; она подошла поближе.
  - Жена, если со мной что случится лихое, Штепанку как-нибудь сообщи, чтобы
сюда ни ногой. Поняла?
  Катерина утвердительно кивнула головой и продолжала стоять все так же
безучастно и неподвижно.
  Отец Горгоний внезапно открыл глаза:
  - А... что? Сговариваетесь!.. Что ты ей сказал, бездельник?
  Тим только пожал плечами:
  - Что сказал? Что слышал, то и сказал.
  - Ладно, завтра ты все нам расскажешь... Губерт, гони ее отсюда.
  Губерт зевнул, потянулся, подошел к Катерине и ударом огромного кулака в
ухо свалил ее на пол. Тим в ярости вскочил со скамейки и безуспешно
старался освободить связанные руки. Тогда он одним ударом ноги в живот
отшвырнул Губерта к стене. Солдаты выхватили короткие мечи - даги - и
бросились на Тима.
  - Не убивать! - заорал монах. - Он нам дохлый не нужен.
  Приказ был строг, и саксонцы ограничились тем, что избили Тима. Весь в
крови, Тим лежал на полу и тихо стонал.
  - Убрать ее! - приказал монах, указывая на лежавшую без движения Катерину.
  Солдаты выбросили Катерину во двор.
  - Ut sementem feceris itu metes1! - провозгласил нравоучительно монах.
  - Отче, жаркое уже готово! Надо бы поискать у этих скотов вина или хоть
пива, - раздался голос Ганса.
  - Ищите - и обрящете, дети мои! - сладко проговорил монах.
  Солдаты последовали указанию доминиканца и действительно нашли небольшой
бочонок пива и изрядную Глиняную флягу вина.
  Когда мясо в большой деревянной миске было поставлено на стол и перед
каждым оказалась наполненная вином большая глиняная кружка, отец Горгоний
наспех пробормотал молитву и схватил огромный кусок жареного поросенка.
  Все жадно набросились на еду и питье. Вскоре все было кончено, и слуги
святейшей инквизиции, покачиваясь, вышли из халупы, ведя за собой
арестованного.
  Тим едва передвигал ноги. Отец Горгоний, красный, с осоловелыми глазами, с
трудом взобрался в седло и тронулся в путь.
  Тима вывели на дорогу. Он глянул на неподвижно лежавшую посреди двора жену
и только сжал зубы от бессильной ярости и щемящего горя.
  - Где же правда? Господи! - шептал он. - И зачем я дал связать себе руки!..
  Грубый пинок в спину заставил его двинуться дальше. У калитки валялся труп
верного пса с размозженной головой.
  - Прощай, Белый! - И, осторожно обойдя труп пса, Тим зашагал по дороге.
  Уже совсем рассвело. Где-то заиграл рожок пастуха.
  Слышалось блеяние овец, мычание коров и лай деревенских собак. Деревня
начинала просыпаться.
  Идти пришлось долго. Впереди ехали отец Горгоний и Губерт, за ними -
четверо солдат, между которыми шел Тим. Лицо Тима было в крови; она
засохла на усах и бороде. Босые ноги были изранены о попадавшиеся по
дороге острые камни.
  Наконец на холме, окруженном густым лесом, показались крыши аббатства. Еще
час прошел, и измученный Тим скорее упал, чем сел на землю у высоких ворот
монастыря. Всадники сошли с лошадей, и отец Горгоний постучал в ворота.
Сторож, узнав через окошечко доминиканца, сейчас же открыл ворота. В
четырехугольном дворе, окруженном со всех сторон монастырскими строениями,
посередине возвышалась церковь св. Доминика. Только что окончилась обедня,
и монахи вереницей выходили из церкви. Направо от церкви было длинное
здание, где помещались монашеские кельи; с левой стороны - монастырская
трапезная и библиотека. Монастырь был обнесен высокой каменной стеной, за
которой виднелся дом аббата с обширным садом.
  Отец Горгоний остановил проходившего мимо монаха:
  - Мир тебе, брат мой! Не скажешь ли мне, где сейчас господин аббат и его
преподобие комиссар святейшей инквизиции отец Гильденбрант?
  - Они оба в саду у отца Бернгарда.
  - Подождите меня здесь! - уже на ходу через плечо крикнул отец Горгоний
Губерту, а сам направился через маленькую калитку в стене в сад аббата.
  Сад был разбит с большим вкусом и знанием дела:
  гладкая, усыпанная крупным желтым песком дорожка была окаймлена бордюром
цветов, местами переходящим в большие, пышные клумбы. В изящной беседке
сидели аббат и комиссар святой инквизиции отец Гильденбрант.
  Отец Горгоний, остановившись у входа, отвешивал поклон за поклоном:
  - Pax vobiscum2!
  - Тебе тоже, брат Горгоний. Я вижу, тебе есть о чем доложить, - с
нетерпением проговорил отец Гильденбрант.

  - Я привел сюда мужика-чеха, о котором донесли, что он еретик и говорит
слова, поносящие нашу мать - святую церковь.
  - Доставь его сюда.
  Монах юрко засеменил по дорожке.
  - Я хотел вам еще сказать, - продолжал аббат прерванный разговор, - что
мой друг, королевский советник доктор Наз, пишет мне о весьма вредном чехе
- еретике Яне Гусе, капеллане королевы и первом проповеднике Вифлеемской
часовни. Этот еретик осмеливается в своих проповедях нападать на святой
престол, обвинять высших сановников церкви в жадности, в стремлении к
богатству. Все непокорные и ненавидящие святую церковь и завидующие ее
славе и богатству чехи объединяются вокруг Яна Гуса и его друга Иеронима
Пражского. Начиная от вельможных панов вроде Микулаша Августинова и до
самого жалкого поденщика все чтут этого чешского еретика как своего вождя.
  - О Яне Гусе я уже слышал, отец Бернгард, и пусть я потеряю свою душу,
если этот чех рано или поздно не угодит на костер! Святой престол имеет
основания считать его опасным еретиком и вдохновителем всех непокорных нам
чехов.
  Отец Бернгард задумался и, медленно, осторожно подбирая слова, заметил:
  - А не кажется ли вам, отец Гильденбрант, что проповеди Яна Гуса имеют
успех потому, что он провозглашает затаенные мысли и чувства всех или, во
всяком случае, большей части чешского народа?
  Отец Гильденбрант снисходительно усмехнулся:
  - Не согласен с вами, достопочтенный отец Бернгард, решительно не
согласен. Но если и так, мы кострами заставим их всех молчать и
повиноваться... молчать и повиноваться! - повторил он, с ожесточением
оскалив свои большие желтые зубы.
  - Конечно, отец Гильденбрант, святая церковь принуждена защищаться
пламенем костров от возмутителей, дерзающих поднять голос против святого
престола и его слуг...
  Перед входом в беседку остановились отец Горгоний, Губерт и Тим,
окруженный стражей. Отец Гильденбрант вперил свой взгляд в крестьянина. В
этот момент всей своей длинной, согнутой черной фигурой он напоминал
большую хищную птицу, готовую броситься на добычу.
  - Кто ты? - резко спросил отец Гильденбрант.
  - Я здешний житель, из Зельенки, крещен Тимом, а за что меня ваши люди
обидели, не знаю.
  Отец Бернгард бросил короткое приказание Губерту:
  - Позвать сюда отца эконома!
  Губерт неуклюже поклонился, надел каску и побежал выполнять приказание
аббата.
  - Так ты говоришь, что тебя обидели?
  - Вы же видите, отец, что они со мной сделали. А хозяйку, то есть жену мою
Катерину, чуть до смерти не убили, все разграбили... а за что?
  - Ого! Да ты, негодяй, слуг святейшего престола разбойниками ругаешь? Да
за это одно ты уже достоин костра! - снова вмешался отец Гильденбрант. -
Кто поднимает руку на слуг святой церкви, тот враг ее, а кто враг святой
церкви, тому костер!
  - Да это же не церковь, а разбойники!
  - Замолчи, грязная чешская свинья! - визгливо крикнул комиссар.
  В этот момент к аббату подошел старый полный монах и поклонился в пояс,
ожидая благословения. Тот величественно перекрестил брата эконома и сунул
ему для поцелуя свою большую белую руку.
  - Брат Фабиан, тебе не знакомо лицо этого чеха? Эконом окинул взглядом
высокую фигуру Тима:
  - Как не знакомо! Это же тот самый смутьян, что не признавал права обители
на реку и призывал мужиков ловить в ней рыбу без разрешения аббатства. Он
еще тогда называл всех святых братьев аббатства лодырями и клопами, а вас,
преподобный отец, главным заправилой этого кабака. Да простит мне господин
аббат, что я повторил его дерзости.
  - Нет, я так не говорил! - запротестовал Тим. - Я только сказал, что для
нас, чехов, что немецкий монастырь, что немецкие паны - все одно. От обоих
мужику-чеху не стало жизни. А о вас, преподобный отец, я ничего не
говорил...
  Лицо аббата было вовсе не злое, скорее даже добродушное, и Тиму не
хотелось верить, что этот благообразный аббат способен причинить ему
какое-либо зло.
  - Пан аббат, защитите бедняка от разбойников! - взмолился Тим.
  - Видишь, сын мой, ты нас бранил, оскорблял, а теперь просишь о милости, -
наставительно, но мягко пожурил его аббат. - Хорошо, мы подумаем, что
можно будет для тебя сделать, но слишком тяжела твоя вина перед святой
церковью. Как сказал почтенный брат Гильденбрант, ты воистину заслуживаешь
наказания. Больше пока я ничего не могу тебе сказать, заблудшая душа...
Отвести его! Завтра же начнем следствие.
  Губерт отвел задержанного. Тим шел и никак не мог осознать, что же,
собственно, с ним произошло. Вчера все было так хорошо, тихо, спокойно, а
сегодня он и жена избиты, дом разграблен, его самого ждет страшная участь.
Нет, аббат хоть и немец, но добрый поп, он смилуется и не отдаст его
монаху с лицом висельника.
  Отец Бернгард был доволен. На его полном лице сияла улыбка.
  - Скажи-ка, брат Фабиан, - обратился он к эконому, - что есть у этого
мужика?
  - Клочок земли, корова, полдюжины овец.
  - Ты посоветуй ему отписать все свое имущество и землю святой обители как
жертву для искупления грехов. Пусть брат нотариус заготовит дарственную и
в присутствии старосты ее совершит. Иди с миром и не забудь. Эконом
удалился, и аббат с комиссаром остались одни.
  - Звонят к вечерне, - сказал аббат, - идемте, почтенный брат! Обратите
внимание на эту розу: это же чудо небесной гармонии!
  Он остановился у палевой розы и, погрузив в лепестки лицо, с наслаждением
вдыхал ее аромат.
  - Так что же мне делать с этим мужиком-чехом? - спросил инквизитор.
  Аббат отвел лицо от цветка и с умилением глядел на него. Розы были
страстью почтенного аббата.
  - Какая дивная красота!.. С чехом? Да что хотите... хоть сожгите его...

  2. СИРОТА
Невысокий коренастый человек старательно выпалывал грядку с овощами.
Июньское солнце припекало не на шутку. Человек обливался потом, то и дело
вытирал мокрый лоб грязной ладонью, но, несмотря на жару, усталость и свой
уже далеко не молодой возраст, упорно продолжал выдергивать сорняки.
  Наконец грядка была как будто вся очищена. Бакалавр3 Ондржей с
удовлетворением взглянул на свою работу.
  В это время из двери низкого длинного дома школы вышла пожилая женщина и,
остановившись на пороге, громко позвала:
  - Онеш, Онеш!
  Бакалавр не слышал или делал вид, что не слышит.
  - Ондржей! Ондржей! - кричала женщина, вытирая передником свои полные
красные руки.
  Видя, что муж не отзывается, она подошла к калитке огорода и с сердцем
закричала:
  - Онеш, да ты что, оглох, что ли!
  Ондржей, не поворачивая головы и стоя на коленях, хладнокровно ответил:
  - Пока нет, но, если будешь и дальше так кричать, оглохну непременно... Да
что с тобой, Марта, стряслось? Расскажи.
  Лицо жены было взволнованно, и в голосе дрожали слезы.
  - Иди скорей, Ондржей, там пришел к тебе Штепан, сын Тима. У него ужасная
беда.
  - Да ты толком, жена, говори, что случилось со Штепаном?
  Марта спрятала лицо в передник и, плача, проговорила:
  - Он теперь... сирота...
  Ондржей уже поспешно шел к дому. На ходу он поднял брошенный на землю
коричневый камзол и, наспех надевал его.
  - Я все же ничего не понимаю, расскажи все по порядку.
  - Штепан тебе все сам расскажет. Он в классной.
  Бакалавр, забыв вымыть руки и привести себя в порядок после работы на
огороде, поспешил в классную комнату.
  Вся обстановка этой комнаты состояла из кресла, небольшого стола и пары
скамеек у стен. Во время урока ученики сидели, по обычаю того времени, на
полу, у ног учителя, восседавшего в кресле с длинной тростью в одной руке
и с книгой в другой. У окна стоял подросток лет шестнадцати, одетый в
бедное полукрестьянское-полугородское платье, бледный и печальный.
  Штепан был не только любимцем старого учителя бакалавра Ондржея, но и по
справедливости считался самым блестящим учеником в школе.
  Отец Штепана, крестьянин Тим Скала, пошел на все жертвы, но отдал сына в
далекую Прахатицкую школу, которая была известна тем, что наряду с латынью
и всей схоластической премудростью здесь учили и чешскому языку. Бакалавр
Ондржей старался внушить своим ученикам любовь к родине, знакомил их с
прошлым своего народа и со всем, что он сам знал о Чехии.
  Штепан, только что окончивший школу, жил на квартире у суконщика, которому
за угол и стол помогал вести его счета.
  Ондржей быстро подошел к Штепану и протянул ему обе руки:
  - Здравствуй, сынок! Слышал о твоем несчастье... Как же все это
приключилось?
  Штепан помолчал, стараясь быть спокойным, и, сделав над собой усилие,
медленно, запинаясь, стал говорить:
  - Сегодня утром приехал сосед Петр продавать шерсть. Зашел в лавку
хозяина, рассказал... Отец давно не ладил с экономом монастыря. Ну, и
ночью нагрянули слуги инквизиции. Отца забрали. Мать били, всё
разграбили... Мать ушла к соседу. От побоев и горя она заболела и с неделю
уж как умерла... А об отце говорили, что его сожгли...
  Бакалавр слушал, сдвинув мохнатые седые брови и плотно стиснув губы. Оба
долго молчали.
  Ондржей сел в кресло и усадил Штепана на скамейку:
  - О тебе не спрашивали?
  - Спрашивали у соседей: где я и что делаю.
  - Так, значит, тебе, сынок, домой возвращаться не следует, да и здесь тоже
оставаться небезопасно. Что же придумать?.. - Бакалавр задумался, потом
неожиданно хлопнул себя широкой ладонью по лбу и воскликнул: - Эврика4!
Постой минутку... Марта, а Марта!
  Дверь полуоткрылась, и Марта показалась в комнате.
  - Слушай, жена. Поскорее дай мне одеться, и, когда придут ученики, скажи
им, что я опоздаю на полчаса. Пусть читают Большой Донат5 дальше отметки.
  Марта скрылась, и вслед за ней ушел Ондржей. Несколько минут Штепан пробыл
наедине со своими мрачными мыслями. Но вот Ондржей вернулся. В своей
бакалаврской сборчатой одежде учитель выглядел гораздо внушительнее.
Поправив черный берет, он в сопровождении Штепана вышел на улицу. Они
быстро прошли несколько грязных улиц и переулков, вышли на рыночную
площадь и стали пробираться через густую, шумную толпу.
  У лавок с самыми разнообразными товарами можно было увидеть и чинно
шествующих, упитанных бюргеров в скромной, но солидной одежде темных
цветов; тут же в сопровождении слуг, расчищавших палками и пинками дорогу,
медленно проходили знатные паны в расшитых роскошных плащах и камзолах;
бородатые полупьяные солдаты грубо переругивались с лавочниками; бродили
монахи - доминиканцы, францисканцы, кармелиты6 - в коричневых, черных и
серых рясах, босые или в сандалиях; рослые и дюжие крестьяне в меховых
безрукавках поверх длинных белых из домотканого холста рубах и в широких
соломенных шляпах; цыгане, евреи, мадьяры.
  Прахатице был торговым городом, где хозяевами были немцы-патриции.
  Пройдя еще два - три квартала, Ондржей и Штепан остановились у небольшого
дома с красивым каменным входом. Бакалавр постучал в дверь бронзовым
молотком. Дверь открылась, и служанка с поклоном пропустила Ондржея и
Штепана.
  - Вы к мистру7 Иерониму? Сейчас покличу. Ондржей сказал Штепану:
  - Сейчас, Штепан, я тебя представлю своему другу. Это такой человек... он
для тебя сделает все, что сможет, а сделать он может немало. Помни: он
очень ученый и магистр нашего и других университетов.
  Появилась служанка и сообщила;
  - Мистр Иероним просит вас к нему!
  - Останься пока здесь, я поговорю с ним сам. Ондржей ушел в следующую
комнату. До слуха Штепана донеслись мужские голоса. Один был учителя, а
другой голос - громкий, властный и в то же время приятный. Потом стало
тихо. Штепан присел на резную табуретку и задумался. Он никак не мог
привыкнуть, что смерть унесла его отца и мать и что он остался совсем без
родных, без дома. Ему казалось, что все это ужасный сон. Он вот-вот
проснется, и этот кошмар исчезнет, как дым. Но дни шли, а несчастье
оставалось реальностью. Что же будет дальше?
  - Штепан! - послышался голос бакалавра. - Иди сюда, сынок!
  Штепан поднялся и вошел в соседнюю комнату. У маленького окна стоял
дубовый резной стол, весь заваленный книгами, вдоль стен - полки с
книгами, в противоположном углу - деревянная узкая кровать, над которой
висели боевой меч и кинжал.
  У стола сидел высокий человек лет тридцати пяти в темной одежде магистра.
Когда Штепан приблизился, человек поднялся с кресла, взял его за плечи и
пристально заглянул в лицо.
  - Ну, вот и хорошо. Садись, дружок, - ласково сказал он.
  - Мистр Иероним, я пойду. Наверно, школяры меня заждались.
  Иероним и Ондржей дружески попрощались, и, уходя, Ондржей сказал Штепану:
  - Ты, сынок, от магистра приходи прямо ко мне, только обязательно.
  После ухода Ондржея Штепан как следует рассмотрел своего нового знакомого.
Тот тоже внимательно глядел на Штепана своими проницательными и слегка
насмешливыми глазами.
  - О твоем несчастье мне все сказал друг Ондржей. Понимаю тебя... Я хочу
обсудить с тобой, что делать дальше. У тебя есть какой-нибудь план?
  - Нет, пан мистр, я не знаю... еще не думал.
  - Ну так давай думать вместе. Мне кажется, Ондржей прав: домой тебе ехать
небезопасно, да и сюда лапы инквизиции могут дотянуться, а заступиться за
тебя некому.
  - Это так.
  - Мне Ондржей сказал, что ты парень способный и первым окончил его школу.
  - Да, мне пан бакалавр тоже так говорил. Иероним рассеянно провел рукой по
столу, видимо что-то обдумывая.
  - Ты уже знаком с грамматикой, риторикой, диалектикой, математикой,
астрономией?
  - Да, доминус магистр8. Все это мы с паном бакалавром изучали.
  Иероним добродушно усмехнулся:
  - А вот скажи мне, дружок, кем ты желаешь стать, чтобы всю эту премудрость
с пользой применить?
  Штепан смутился и не мог найти ответ на вопрос, который ему самому нередко
приходил на ум.
  - Не... не знаю, доминус магистр... учителем в школе, как пан бакалавр...
  Иероним недовольно поморщился:
  - Учителя, особенно хорошие, нам очень нужны, но, мне кажется, перед тобой
лежит иная дорога. Сколько тебе лет?
  - Семнадцатый пошел в день святого Штепана.
  - Значит, с тобой можно говорить, как с разумным человеком.
  Штепан был очень польщен мнением о нем ученого магистра и покраснел. Но
Иероним, словно не замечая его смущения, продолжал спокойно и серьезно,
как будто говоря с равным себе:
  - Ты не ребенок, Штепан, и с тобой можно говорить откровенно. Пойми, что,
не будь у нас в Чехии немецкого засилья и не будь наш народ отдан во
власть Рима и его слуг, не могло бы случиться того, что случилось с тобой.
Немцы в союзе с римской церковью стараются подчинить нашу страну. И в этом
они, к несчастью, преуспевают. Но каждый из нас должен знать, что настанет
пора, когда истинные чехи выбросят вон чужеземных поработителей,
освободятся от оков ума и совести, именуемых властью святейшего престола,
и изгонят тунеядцев и торговцев верой.
  Штепану казалось, что Иероним говорит вслух то, что бродило последнее
время у него, Штепана, в голове, не находя четкого выражения. Он даже
привстал со скамьи от волнения:
  - Правда, правда, пан мистр! Вы словно прочли мои мысли!
  Темные глаза Иеронима блеснули:
  - Не только ты да я так думаем - большая часть народа нашего так думает,
кроме тех, кто продался Риму и немецким господам.
  Иероним в возбуждении встал и прошелся по комнате.
  Штепан с восхищением глядел на его статную, изящную фигуру скорее воина,
чем ученого-богослова.
  Иероним резко повернулся к Штепану:
  - Я советовал бы тебе поехать в Прагу и поступить В Пражский университет.
  Штепан, крайне смущенный, пробормотал:
  - Боже мой! Я-то, конечно, согласен, но...
  - Смущает, что у тебя в Праге нет никого?
  - Нет, пан мистр, как раз не это. В Праге у меня есть дядя Войтех, старший
брат матери, он оружейник...
  - Так в чем же дело? Штепан снова замялся.
  - Э-э-э, понимаю! Денег нет? Так бы и сказал. Этому горю я смогу помочь. Я
сам через три дня выезжаю в Прагу. Хочешь, едем вместе? А в Праге пойдем к
магистру свободных искусств, славному Яну из Гусинца, по прозвищу Гус. Не
слыхал о нем?
  - Как не слыхал! Мне пан бакалавр говорил о нем. Мистр Ян Гус ведь учился
в здешней школе.
  - Верно. Ян Гус - один из лучших чехов, каких я знаю... Ну что же,
собирайся, дружок, и послезавтра чуть свет приходи сюда.
  Магистр крепко пожал Штепану руку. И юноше это показалось странным. Как же
так: магистр четырех университетов, знаменитый ученый - и пожимает руку
мальчишке, школьнику и притом сыну крестьянина!
  - Не забудь: послезавтра, чуть рассветет, будь здесь.
  - Прощайте, пан мистр, непременно буду!

  3. ПРАЖСКИЙ ОРУЖЕЙНИК
Войтех решительно был не в духе и не переставал ворчать на жену:
  - Поскорее покличь Ганку, чтобы умыться подала, да этому сопляку Томашку
накажи убрать железо в сарай - еще третьего дня велел...
  Текла сокрушенно поглядела на сердитого мужа и, ничего не ответив, пошла в
дом. А старик, теребя уже начавшую седеть темно-каштановую бороду и усы,
продолжал оглядывать двор, ища нового предлога, чтобы сорвать накопившееся
еще со вчерашнего дня раздражение. Но, как назло, придраться было не к
чему: всюду царил порядок.
  Во двор вбежала румяная, крепкая девушка с медным кувшином и полотенцем в
руках. Старик сбросил куртку и засучил рукава. Вода была ледяная, и Войтех
долго урчал, фыркал и брызгался. Наконец, когда его загорелое, с резкими
чертами лицо стало багровым, он взял у служанки полотенце из сурового
холста и начал вытираться. Вытирался он долго и ожесточенно. Потом достал
из сумочки у пояса медный гребень и стал расчесывать свои длинные; почти
без седины волосы.
  - Ратибор встал?
  - Встает.
  - А Шимон?
  - Еще не вернулся.
  - Как - не вернулся? Он что, уже ушел, так рано?
  - Нет, хозяин, паныч Шимон не приходил еще со вчерашнего дня.
  Войтех широко раскрыл глаза и от изумления застыл с поднятой вверх рукой.
  - Не возвращался? Где же он пропадает?
  - На свадьбе у Фогеля.
  - У мастера Фогеля? Что сукном торгует?
  - Ну да, у него самого. Его Фрида за Пейпера Франца сговорена, вот и
свадьба.
  Старик причесался, надел куртку и махнул рукой служанке, что она свободна.
  Пройдя в сени, Войтех открыл дверь направо, в мастерскую - большую низкую
комнату со сводчатым потолком. Здесь стояло несколько больших дубовых
столов, заваленных инструментами; на стенах висели короткие даги и
двуручные тяжелые мечи, кривые сабли, тонкие шпаги, длинные кинжалы,
известные под названием "мизерекордия" ("кинжал милосердия"), изящные
стилеты, секиры, алебарды, бердыши, боевые топоры, в искусстве владеть
которыми чехи не имели себе равных в мире. Между столами, поближе к окнам,
стояли большие чурбаны с наковальнями самых различных размеров и форм - от
огромной, для отковки топоров и секир, и до миниатюрных наковален,
необходимых для правки и отделки изящных стилетов.
  Из мастерской дверь вела в соседнее помещение - кузню, откуда слышалось
сопение мехов, сопровождавшееся мерным вспыхиванием горнов. Чумазый
подросток, заспанный и всклокоченный, лениво раскачивал большие мехи,
висевшие у закопченного потолка.
  Войтех прошел через мастерскую. Подмастерья возились у столов, гремя
инструментами, а двое учеников таскали со двора в мешках уголь в кузню.
При виде хозяина подмастерья поклонились и пожелали доброго утра. Старик,
пробормотав под нос ответное приветствие, прошел в кузню. Разглядев у
горна ученика, старик неожиданно разразился бранью:
  - Томашек, ленивый поросенок! Да разве так раздувают горн? Чтоб ты пропал
со своей ленью! А ну, живо, тяни как надо! Горн давно должен быть готов, а
у тебя еще и угли не занялись... Ой, плачет по тебе ремень! - Старик
повернулся было, но вдруг снова напал на ученика: - А старое железо я сам,
что-ли, со двора должен убирать? Горло перервал толковать тебе одно и то
же. Чтобы к обеду все было убрано! Слышишь?
  - Слышу, хозяин, - безучастно отозвался мальчишка, продолжая все так же
лениво раскачивать мехи.
  Взбешенный Войтех в сердцах только плюнул и вышел из кузни. Проходя
быстрыми, тяжелыми шагами через мастерскую, он вдруг круто остановился и
спросил худощавого подмастерья, курносого и рыжеватого:
  - Гавлик, меч для пана Яна Хлумского готов? Гавлик молча вытер руки о
кожаный фартук, снял со стены готовый боевой меч и так же молча подал его
хозяину. Тот внимательно осмотрел лезвие, бормоча что-то себе в бороду,
проверил, нет ли изгиба, хорошо ли укреплена его медная, обтянутая кожей
рукоятка, затем с размаху рубанул по железному пруту в палец толщиной,
лежавшему на столе. Лезвие меча наполовину перерубило прут. Старик
сосредоточенно осмотрел лезвие в месте удара и, по-видимому, остался
доволен.
  - Закален неплохо. Правил и точил его ты, Гавлик?
  - Я, хозяин, А что? Не ладно?
  - Нет, славно. - Войтех повесил меч на стену и ушел из мастерской в
столовую.
  Постепенно в столовую стали входить подмастерья, ученики. Пришел Ратибор,
старший сын хозяина. Хозяйка и служанка внесли сковороды и миски. На столе
лежали огромные буханки хлеба и стояли жбаны пива. На сковородах шипели,
наполняя комнату крепким ароматным запахом, жареные колбасы, заправленные
яйцами, чесноком и салом.
  Войтех опустился в кресло, остальные расселись на скамьях и, вооружившись
ножами, отрезали себе по доброму ломтю хлеба. Текла положила каждому на
хлеб яичницы и по хорошему куску ароматной колбасы. Все ели, держа колбасу
в руках; сало текло на пальцы и по губам. Ели молча, с аппетитом здоровых
людей, умеющих и крепко трудиться и хорошо поесть. Когда последние куски
колбасы исчезли со стола, Текла разлила в большие глиняные кружки пиво.
Войтеху пиво было подано в массивной кованой серебряной кружке с
замысловато украшенной крышкой.
  Войтех отхлебнул из кружки, поставил ее на стол и, утирая усы и бороду,
недовольно обратился к Ратибору - парню лет семнадцати, такому же рослому,
как отец, и такого же атлетического сложения. Да и лицом Ратибор напоминал
отца - те же резкие черты, энергичный, выдвинутый вперед подбородок,
только глаза у юноши были не карие, как у Войтеха, а темно-синие,
серьезные и спокойные.
  - Скажи мне на милость божию, сынок, за какие такие грехи послал мне тебя
господь бог? Вот терплю, терплю, но ведь когда-нибудь и мое терпение
прорвется... Железо и то рвется...
  Ратибор тоже поставил свою кружку и исподлобья смотрел на отца. А тот
продолжал все тем же ворчливым тоном:
  - Вчера иду я от пана Болеслава из Градца - ходил к нему получить за
прошлогоднюю работу, еще в день святого Штепана сдал ему новый щит да две
секиры, но у благородного пана расплатиться то времени нет, то денег. Да.
Так вот, возвращаюсь я от пана Болеслава и едва только дошел до моста, как
навстречу мне идут коншель9 Карл Тимбель да старшина плотников Якоб
Зейдель. Ну, поздоровались, как честные пражане, а коншель мне и говорит:
"Если твой Ратибор еще раз с кем подерется из наших, быть ему на эшафоте".
И оба поклялись в этом святым таинством. Оказывается, ты в прошлую среду
успел проломить голову сынку какого-то немецкого купца. Так ведь? Не
хвастаясь, скажу: оружейника Войтеха Дуба у нас в Праге все уважают - не
только чехи, но даже и немцы. И такой стыд мне терпеть! Вот вырастил себе
в утешение на старости лет сыновей: один драчун, а другой... - Тут старик
только безнадежно махнул рукой.
  - Прости, отец, набрехал тебе коншель: никому я голову не проломил, хотя и
следовало бы... Один купеческий сынок стал при мне нашего мистра Яна из
Гусинца ругать и всячески поносить. Ну, я ему сказал, чтобы нашего Яна он
не трогал, а ежели ему кого из духовенства хочется поносить, так пусть
найдет кого другого... ну хоть, для примера, ихнего немца - преподобного
Альбика Вышеградского. А он, вместо того чтобы ответить, как подобает
разумному человеку, полез в драку. А я ведь не девочка, чтобы меня можно
было кулаком напугать и сдачи не получить! Вот и дал ему чуточку...
  - Что ты нашего Яна в обиду не дал, это правильно, но все ж таки, Ратибор,
не шути с огнем, сам ведь знаешь, какое нынче время: весь магистрат Праги
- немецкий. Раздразнишь их - так и собьют тебе голову...
  Ратибор откинул упавшие на лоб светло-русые волосы и, разгорячившись,
перебил отца:
  - Но что должен делать всякий честный чех, когда при нем немецкий
бездельник затрагивает своим грязным языком гордость нашего народа -
нашего Яна из Гусинца и его друзей? Что в таком случае, по-твоему, отец,
должен делать каждый истинный чех?
  - Бить их, как бешеных свиней! - вырвалось у старика, и он с силой стукнул
тяжелой кружкой о стол так, что пиво выплеснулось на скатерть.
  Заметив, что все сидящие за столом слушают его с удивлением, Войтех
опомнился и, видимо, смутившись, сразу замолчал и стал жадно тянуть пиво.
  За столом наступило долгое молчание: все сосредоточенно глядели себе в
кружки, и никто не решался нарушить эту тяжелую паузу.
  Наконец Текла, желая дать иное направление разговору, спросила Ратибора:
  - Шимон со свадьбы еще не вернулся? Старик прежним, ворчливым голосом
заметил:
  - И что нам делать с Шимоном - ума не приложу! Зачем мы послушали того
попа Яна Противу и отдали мальчишку в немецкую школу? С тех пор мы
потеряли Шимона. Как волос выпал - его назад не вставишь, так И Шимона мы
назад не вернем.
  Текла сложила под передником руки и сокрушенно подтвердила:
  - Не наш, не наш теперь Шимон! Домой только поесть да поспать приходит, а
где он пропадает, никто не знает...
  Ратибор поднял голову и усмехнулся:
  - Где пропадает? Это всякий мальчишка знает: у толстосумов немецких - у
Зуммеров, Дитмаров да всяких там Штейнеров, а из чехов - у таких, как
Михаил де Кауза да Ян Протива, что больше немцы, чем сами швабы. Слышал я,
что он приказчиком к какому-то купцу из Мейсена поступает.
  - Ну хорошо, пора за работу! - Старик вытер полотенцем рот и руки и
поднялся.
  За ним поднялись и другие.
  Скоро из мастерской стали раздаваться приглушенные удары молотов и частые
постукивания молоточков о звонкие наковальни. Временами доносился густой
бас Войтеха. Трудовой день начался.
  Только Войтех проверил, правильно ли выкована полоса стали для меча, как
сзади послышался веселый голос:
  - Добрый день, отец!
  Старик обернулся и увидел в дверях мастерской младшего сына. Шимон был на
год моложе Ратибора и представлял собою полную противоположность брату. Он
был пониже Ратибора и темнее. Его лицо было бы даже красивым, если бы не
бегающие глаза и неприятно кривящийся в постоянной улыбке рот. Одет был
Шимон гораздо изысканнее брата: темно-синий бархатный берет, такой же
камзол с разрезами сбоку, длинные, от бедер, коричневые чулки и остроносые
туфли с серебряными пряжками, сзади короткий плащ, модный в то время среди
зажиточной городской молодежи.

  Войтех, ничего не ответив, продолжал работу.
  - Мастер Готлиб Носке шлет вам большой привет, отец.
  - Спасибо за привет, - проворчал старик, все еще не поворачивая головы. -
А еще что скажешь?
  - Мастер Носке хотел бы видеть вас у себя.
  - Вот как! - с удивлением сказал старик, прекратив осмотр меча, и
обернулся к Шимону: - Зачем же я ему понадобился?
  Шимон, опустив глаза и играя изящным кинжальчиком, висевшим у него на
поясе, с тонкой усмешкой ответил:
  - Просто он хочет, чтобы вы пришли к нему в гости.
  - В гости? Что-то он раньше меня не приглашал.
  В это время к ним подошел Ратибор в кожаном фартуке, с секирой в одной
руке и напильником в другой.
  - А разве вы, отец, не понимаете, в чем дело? Войтех внимательно посмотрел
на Ратибора и вдруг рассмеялся гулким, раскатистым смехом:
  - Так можешь передать своему мастеру Носке мой привет и сказать ему, что
оружейник Войтех вовсе не такой старый осел, как он думает.
  - О чем это вы, отец? - с деланным недоумением воскликнул Шимон. - Мастер
Носке никогда о вас так не думал...
  - Оставь, Шимон, - вмешался Ратибор, - не делай из себя невинного ягненка.
Ты прекрасно знаешь, что немецкие оружейники хотят заманить к себе отца,
после того как... наш чешский меч оказался тверже прославленного
баварского "волчка". Не так ли?
  - Не знаю...
  - Врешь, знаешь! - бросил Войтех. - Так и скажи им. К слову: ты поступаешь
приказчиком к... как его там...
  - К купцу господину Гельмуту Гартману. Да, совершенно верно.
  Старик помолчал, взял вновь меч и стал его внимательно осматривать.
  - Ну, а насчет залога как же? - Сорок золотых. Я думал, отец, что вы,
может быть, помогли бы...
  - Сорок золотых... Значит, двадцать чешских коп грошей10. Кабы ты пошел
приказчиком к чешскому купцу, я, может быть, понатужился и достал бы
залог. Ты думаешь, что твой отец богач? - внезапно с гневом крикнул
Войтех. - А ты знаешь, как мне все досталось? Вот эти руки и эта голова -
больше у меня ничего не было, когда я начинал. А сколько пакостей творили
мне твои богатые немецкие друзья! Сколько раз я был на краю нищеты по их
милости! На меня и глядеть никто из них не желал, пока мой способ закалки
не дал мне кое-что. С тех пор появился и этот каменный дом, и мастерская,
и подмастерья, и твои богатые платья, и расположение твоих друзей... И,
зная все это, ты хочешь идти к ним?.. Стыдно тебе, Шимон! Я думал, что у
отца чеха и сын будет чех да, видать, ошибся.
  Круто повернувшись, Войтех направился в глубь мастерской и принялся
показывать Гавлику, как надо делать эфес и рукоять и где надо начинать
сужение клинка, чтобы он мог проникнуть сквозь кольца кольчуги. Гавлик
слушал хозяина с видом глубочайшего внимания, даже чуть приоткрыв рот,
хотя эти объяснения он слышал уже не один десяток раз.
  - А потом не забудь, Гавлик: как конец сделаешь, самым тонким напильником
пройди, прежде чем на точило положишь.
  - Войтех! - сквозь стук, звон, треск и скрежет железа о железо, царившие в
мастерской, донесся голос Теклы. - Войтех! Там тебя какой-то паренек
спрашивает. Говорит, из Прахатиц пришел.
  Войтех подошел к жене:
  - Из Прахатиц? Паренек? А звать-то как? Провалиться мне в болото, если я
что-нибудь понимаю! Ладно, иду.
  И, не снимая кожаного фартука, закопченного, во многих местах прожженного,
с засученными рукавами, черными от угольной копоти лицом и руками, Войтех
вышел на крыльцо.
  Перед ним стоял в запыленной одежде школьника подросток с дорожным мешком
за плечами и с помятой шляпой в руках. Войтех пристально взглянул на
гостя. Что-то знакомое было в чертах лица, но он мог поклясться, что видел
пришельца впервые.
  - Здравствуйте, - робко проговорил юноша.
  - Здравствуй, - ответил старик. - Кого ты ищешь?
  - Мне нужно повидать моего дядю Войтеха, сына Станислава, по прозвищу Дуб.
  - Это я и есть. А с какой стороны я тебе прихожусь дядей?.. Да ты заходи в
дом... Вот так. Мешок сними и положи на лавку, сам садись и рассказывай.
  Юноша потупился; его лицо стало печальным, как только речь зашла о его
родных.
  - Моя покойная мать, Катерина из Брода, дочь Станислава, значит она вам...
  Войтех хлопнул себя по колену:
  - Ну да, все ясно! Раз ты сын Катерины и Тима. значит ты мне племянник. А
как тебя крестили?
  - Мое имя Штепан.
  - Рад видеть тебя, Штепан!.. Текла, иди сюда, обними своего племянника...
Но послушай, Штепан, почему ты сказал о Катерине "покойная"? Может, мне
послышалось?.. Э-э, да ты, парень, плачешь... Вот оно что... Значит, не
всё дома ладно. Текла, возьми Штепана, дай умыться, покорми, и пускай он
отдохнет с дороги, а потом мы его послушаем.
  Войтех встал, крепко потряс за плечо Штепана, выразив этим свое искреннее
расположение и сочувствие, и, передав его на попечение Теклы, вышел в
мастерскую. Здесь он крикнул Ратибору, перекрывая мощным басом шум в
мастерской:
  - Вот так штука, Ратибор! У нас гостит родич, которого никто из нас
никогда в глаза не видел, хотя я и слыхал, что у моей сестры Катерины есть
сын. Вот он и заявился к нам. Сейчас он с дороги отдыхает, а в обед ты с
ним познакомишься. Я как взглянул на него, так и увидел что-то знакомое в
лице, а оно так и вышло - как две капли воды Катерина. Да, знаешь... - тут
старик нахмурился и стал озабоченно крутить усы, - кажется, у них не всё
дома как надо... Говоря о матери, он сказал "покойная" - значит...
  Ратибор произнес озабоченно:
  - Значит, что тетя Катерина приказала долго жить... я так понимаю.
  Старик вздохнул и неохотно протянул:
  - Видать, так, упокой ее душу господь, если это верно... А как меч пана
Индржиха из Пльзеня? Гавлик, неси меч!
  Войтех и Ратибор вернулись к работе и трудились вплоть до самого вечера,
пока не вошла Текла и не объявила, что пора кончать работу и идти к обеду.
  Войтех вытер ладонью мокрый от пота лоб и весело крикнул:
  - А ну, детки, клади молотки да напильники! Работа на сегодня кончена.
Томашек, туши горн. Мыться - и к столу.
  Пока Войтех и Ратибор мылись, Текла, волнуясь, рассказала им всю историю
трагической гибели родителей Штепана.
  Войтех заметил:
  - Конечно, парня жаль. А лицо у него хорошее... Только как это он в
университет поступит? Это ведь дело не легкое.
  - У него есть человек, который взялся ему помочь, друг нашего проповедника
Яна Гуса - Иероним из Праги.
  Ратибор, надевая рубашку и затягивая пояс, заметил:
  - Если братец попадет под начало этих двух, из него, пожалуй, выйдет толк.
  В столовой Ратибор с грубоватой простотой обнял Штепана и так
дружески-радушно усадил его за стол, что Штепан почувствовал себя, как
будто он этого рослого парня знал всю свою жизнь.
  Войтех же и Текла наперебой старались показать Штепану свою ласку и
заботу, и все это у них выходило само собой.
  Ради столь большого события были поданы вино и мед.
  Скоро у Штепана с непривычки закружилась голова, он стал невпопад отвечать
на вопросы, язык сделался неповоротливым, а веки как из свинца.
  - А Штепанка пора укладывать на боковую! - раздался как будто издали голос
Войтеха.
  - Пусть он ляжет со мной. Шимона все равно сегодня не будет, - откликнулся
Ратибор.
  Штепана осторожно взяли под руки и куда-то повели. Дальше он уже ничего не
помнил.
  На другой день было воскресенье. Штепан проснулся поздно. Вся семья Дубов
была уже на ногах, но гостя не беспокоили.
  - Пускай поспит хорошенько - ведь он устал с дороги, - заявила Текла,
когда Ратибор, смеясь, сказал, что Штепан до сих пор еще не проснулся.
  За завтраком Войтех с интересом слушал рассказ Штепана о Прахатице. Старик
заметил с горькой усмешкой:
  - То, что ты, мальчик, рассказывал, встретишь не только в Прахатицах. Мало
мест во всей Чехии сыщешь, где бы не встала нога чужеземца. Возьми вот, к
примеру, нашу Прагу. Кто у нас всеми делами вертит? Богачи-патриции. И
почти все - немцы. А каково живется подмастерьям да ученикам у немецких
мастеров, ты, наверно, и сам знаешь, если работал у немца. В прошлом году
в Будишине подмастерья-суконщики восстали против произвола немцев-мастеров
- уж очень те над ними издевались. Ну и что ж... восемнадцать парней
казнили. И всё по-прежнему...
  - Ничего, отец, - отозвался Ратибор, - немало еще есть у нас истинных,
честных чехов. Кончится это иго, поверь мне.
  - Верно, сынок, верно, но когда такое случится?.. Однако же пора
собираться к обедне. Штепанек, тебе тоже, ты говорил, надо быть в
Вифлеемской часовне?
  - Да, дядя, пан Иероним назначил мне там встречу сегодня.
  - Так подождите, пока мы с матерью оденемся. Ратибор со Штепаном сошли в
мастерскую. Ратибор объяснял Штепану, как изготовляется холодное оружие, и
показывал развешанные на стенах мечи и кинжалы. Штепан с интересом слушал,
потом спросил:
  - А ты умеешь владеть оружием?
  - Отец говорит, что плох тот оружейник, который не умеет владеть тем, что
он делает.
  Штепан задумчиво глядел на полированную сталь меча, и у него неожиданно
вырвалось:
  - Как бы и я хотел уметь владеть этим мечом, как настоящий воин!
  Ратибор засмеялся:
  - А тебе-то уж зачем? Ты поступишь в университет, будешь доктором
богословия. Зачем тебе меч? Из соседней комнаты раздался голос Войтеха:
  - Детки, пошли!
  На крыльце уже стояли Войтех с Теклой, одетые в Праздничные платья.
  Все семейство двинулось в путь. Впереди шел Войтех, вслед за ним - Текла,
а дальше - подмастерья и ученики. Штепан и Ратибор шли рядом. Ратибор -
крупный, широкоплечий, синеглазый, со светлыми волосами. Штепан -
невысокий, щуплый, подвижной, как ртуть, шатен с темными живыми глазами.
  Оказавшись на улице, Штепан с интересом оглядывался по сторонам.
  - Прага-то, видно, большу-ущий город! - с робким восхищением заметил
Штепан.
  - Ну конечно, - с едва уловимой снисходительностью солидно подтвердил
Ратибор. - Постой минутку, я тебе сейчас объясню, какая наша Прага11.
Здесь, где мы живем, - Новое Место Пражское. В той же стороне, куда мы
идем, - показал пальцем Ратибор на север, - лежит Старое Место. С другой
стороны, - указал Ратибор на юг, - как пойдешь вдоль берега Влтавы,
попадешь прямо в Вышеград - королевский замок и неприступную крепость...
  Карта Праги XV века.

  - А что это там за гора виднеется над Новым Местом? - поинтересовался
Штепан, показывая на зеленую возвышенность, видневшуюся на востоке от
Нового Места.
  - Это Виткова гора, она стоит над Шпитальским полем, что на берегу Влтавы.
  - А что за город напротив Старого Места, на другом берегу Влтавы? Там еще
есть каменный мост, я помню.
  - Напротив Старого Места лежит Малая Страна. Живут там почитай только
знатные паны, немцы-патриции, богачи да большие попы с их челядью.
Архиепископ имеет там свой дом, не хуже дворца. Мост же каменный построил
король Карл, отец нынешнего нашего короля Вацлава, и называется он Карлов
мост.
  - Подожди... А что там вдали, на холме за Малой Страной? Какие-то башни,
колокольни виднеются...
  - Вон там, что ли? Так это Градчаны - тоже королевский замок и крепость,
не хуже, чем Вышеград.
  Вот наконец Вифлеемская часовня.
  Часовня уже была набита народом, но Войтеха и его спутников пропустили с
почтительными приветствиями.
  Когда служба закончилась, на кафедру вышел среднего роста человек.
Мгновенно воцарилась тишина, и лица всех присутствующих обратились к
проповеднику. Простое лицо проповедника было очень привлекательным.
Открытый, умный взгляд, спокойная, приветливая улыбка. Он подошел к
решетке кафедры, оперся о нее обеими руками.
  - Возлюбленные дети! - пронесся по часовне звучный, чистый голос.
  Штепан слышал многих проповедников в Прахатицах: и мрачно-исступленных
доминиканцев, и елейно-юродствующих францисканцев, и мечущих с кафедры
громы и молнии кармелитов, и скучные, как латинские прописи, проповеди
жирных немецких священников. Этот же проповедник говорил просто и
вдумчиво. Он учил тому, во что верил сам и в чем был твердо убежден, и это
резко отличало его от большинства католических проповедников. В своей речи
он сурово обличал высшее духовенство. Никогда Штепан не слыхал ничего
подобного с церковной кафедры и едва верил своим ушам.
  "Боже мой, это, наверно, какой-то безумец! Ведь его сейчас схватят!" -
решил про себя Штепан.
  Сурово и скорбно прозвучали слова проповедника:

  - Над всем царствует золото. За деньги легко можно купить всё: и отпущение
самых страшных грехов, и... - здесь голос проповедника спустился до
шепота, - папский престол...
  Штепан поник головой: "А ведь все, что он говорит, - чистейшая правда. Но
никто не осмелился до сих пор сказать народу и одной сотой доли этой
правды!"
Ясный, чистый голос проповедника оторвал его от раздумья:
  - Мы восстаем против тех, кто крадет коров. Но как же не восстать против
грабителей в рясах, которые выманивают у бедняка последний грош!
  Штепан наклонился к уху сидевшего рядом Ратибора и шепотом спросил:
  - Кто это?
  Ратибор удивленно взглянул на гостя:
  - Разве не знаешь? Ах да, ведь ты здесь впервые... Это наш Ян Гус.
  Когда проповедь закончилась, в часовне вновь стало шумно. Толпа быстро
раздалась в обе стороны, образуя проход для выходящей из часовни знати.
Мимо Штепана проплывали гордые фигуры знатных панов и панн в шелковых и
бархатных платьях, со страусовыми перьями на бархатных беретах, а за ними
хлынул простой народ. Наконец и семья Войтеха вышла наружу.
  Позади юношей раздался звонкий, приятный голос:
  - Штепанек! Во-первых, здравствуй, а во-вторых, пора нам к пану мистру.
  Штепан обернулся и увидел мистра Иеронима. Ратибор проворно снял берет и
вежливо поклонился:
  - Доброго здоровья, пан мистр!
  - Ратибор Дуб, здравствуй! Ты тоже тут? И отец, мать? Значит, вся семья
Дуба? Ратибор потупился:
  - Не вся, пан мистр. Брат мой Шимон не ходит сюда. Негодный из него чех
получился.
  Иероним засмеялся. Из-под густой темной бороды блеснули белые, как снег,
зубы.
  - Ничего, Ратибор: потерял одного брата - нашел другого.
  В этот момент подошел Войтех и с низким, почтительным поклоном
приветствовал магистра, сняв свой берет.
  - Как поживаешь, Войтех? А шпага, что ты мне сделал, оказалась достойной
мастера. Старик усмехнулся:
  - Я вижу, пан так же хорошо знает толк в клинках, как и в науках. Если
пану мистру понадобится добрый клинок, я ему такой выкую, что сам король
позавидует!
  - Благодарствую, любезный Войтех... Однако ж, Штепан, пора. Будьте здоровы!
  Иероним в сопровождении Штепана направился к часовне. Войтех и Ратибор
смотрели им вслед.
  - Хороший человек пан Иероним! Знатный, богатый и ученый, а с тобой
говорит просто, словно ровня. Любит свой народ...
  И отец с сыном зашагали к давно поджидавшей их Текле.

  Иероним со Штепаном вошли в часовню. Около кафедры одиноко стоял Ян Гус.
Он держал в руках небольшие листки бумаги, мелко исписанные. Ян Гус
выглядел утомленным. При виде подходивших к нему Иеронима со Штепаном он
приветливо улыбнулся.
  - Это и есть школяр из Прахатиц, - проповедник положил руку на плечо
Штепану, - который желает учиться в нашем университете? Я могу помочь тебе
устроиться в бурсу12 при Вифлеемской часовне. Там все студенты - чехи. А
Прахатицы я хорошо знаю - там я окончил школу... А кем бы ты, Штепан,
хотел быть?
  Штепан уже успокоился и чувствовал себя совсем просто.
  - Я, достопочтенный пан мистр, хотел бы быть... проповедником, как вы...
  Магистр добродушно улыбнулся и шутливо подмигнул Иерониму:
  - Слышишь, что Штепан хочет - быть проповедником Вифлеемской часовни! Ого!
Это неплохо. Иероним тоже улыбнулся и спросил Штепана:
  - Парень, а ты понимаешь, что такое наша (он подчеркнул слово "наша")
Вифлеемская часовня и ее проповедник?
  Штепан смутился, но все же ответил:
  - Вифлеемская часовня, я думаю, это такое место, где наш народ учится
крепко любить родину и... правду!
  - Молодец, сынок! Хоть ты и совсем еще молод, но понял правильно и нашу
часовню и наше назначение. Пока иди к себе, а завтра можешь приходить в
бурсу. Я все улажу. Иди и будь спокоен.
  Штепан поспешил откланяться. На пороге до него донесся голос мистра:
  - О мальчике я позабочусь... А сейчас расскажу тебе новость. Ты знаешь,
наш друг Ян из Троцнова находится в очень тяжелом положении. Он со своим
маленьким отрядом засел в лесу под самым Троцновом, а войска пана Индржиха
из Рожмберка окружили его тесным кольцом. Бедняге будет конец, если король
за него не заступится. Мы все, его друзья, напоминаем королю, что девять
лет назад Ян храбро воевал за короля, когда пан Индржих и другие паны
восстали против Вацлава и взяли его в плен. Надеемся, что король из
ненависти к своему старому врагу, пану Индржиху, заступится за пана Яна.
За него особенно просит пан Микулаш из Гуси - это умнейший муж при дворе и
друг нашего Яна.


                                 Глава II
                             1. ЯН ИЗ ТРОЦНОВА

  Пастушонок - мальчик лет тринадцати - долго глядел с холма вниз. Прикрыв
от солнца глаза ладонью, он всматривался, стараясь угадать, что происходит
в деревне, расположенной в долине.
  Деревня была заполнена вооруженными людьми - конными и пешими. Он заметил
небольшую группу всадников, выехавшую из деревни. Всадники поднимались на
холм, прямо к нему. Впереди ехал рыцарь. Рядом с конем шел пожилой
крестьянин в длинной белой рубахе и безрукавке; позади ехали двое
латников. Рыцарь остановил коня около мальчика.
  - Доброго пути, пан рыцарь! - Мальчик снял с белокурой лохматой головы
шапчонку и внимательно поглядел на крестьянина. И хотя он прекрасно знал
своего односельчанина из Троцнова - дядю Иозефа, но что-то в лице
крестьянина удержало его от приветствия.
  - Слушай, хлопче, - обратился к нему, словно впервые видя мальчика, дядя
Иозеф, - как напрямки тут пройти к Волчьему оврагу?
  - К Волчьему оврагу? - переспросил мальчуган. - Так вам надо спуститься
вон сюда с холма и ехать прямо к лесу вон за то дерево, что в стороне
стоит, и там увидите тропку. По ней прямо к Волчьему оврагу и выйдете.
  Рыцарь, сидя на лошади, поглядывал то на мальчика, то на крестьянина и
усмехался в усы.
  - Добро, едем, - прервал он разговор с пастушонком и, тронув коня, стал
спускаться с холма.
  Мальчик быстро оглянулся на темно-зеленую стену леса и, еще раз взглянув
на удалявшихся всадников, вытащил из-за пазухи большой красный платок,
стал лицом к лесу и начал махать платком. В лесной тишине прозвучал
меланхоличный крик кукушки. Кукушка прокуковала три раза. Из-за густого
куста выскочил человек и, вскинув за плечи лук, бросился бегом в глубь
леса.
  Всадники в это время уже приближались к лесу. Рыцарь вдруг засмеялся и,
наклонившись к шедшему рядом крестьянину, слегка хлопнул его по спине:
  - Вижу, боитесь вы за вашего Яна. Но меня ты можешь не опасаться, я
никакого вреда пану Яну принести не хочу. Он воюет с паном Индржихом
Рожмберком, а не со мной. Мое дело - передать ему, что мне велено, от пана
Рожмберка.
  Иозеф недоверчиво взглянул снизу вверх на рыцаря. Ему показалось, что в
открытом, добродушном лице рыцаря нет лукавства. Но все же осторожность
взяла верх, и он промычал что-то себе под нос вместо ответа.
  - Скажи мне, любезный, давно уже воюет пан Ян с паном Рожмберком?
  - Да почитай уже лет с пять будет. С чего оно все у них началось - сказать
вам правду я не знаю. Толкуют, что пан Рожмберк хотел заграбастать у
нашего пана Яна его дедину13 - деревушку нашу Троцнов и землю, а пан Ян не
желал их отдавать, хотя замок его только так, по названию замок -
деревянный, маленький, с башенкой, и все. Но наш пан Ян уперся: не желаю
становиться слугой пана Индржиха, и все тут. Вот и разгорелся у них спор.
Как увидел пан Ян, что Рожмберк его силой выгнать порешил, отослал он в
Прагу свою сестру к тетке, а дочку пана Яна приютил у себя его давнишний
друг пан Соколек. Пан Ян собрал таких же, как он, обедневших рыцарей да
земанов14, которых Рожмберки разорили, и начал нападать на замки и города
панов Рожмберков. А пан рыцарь, наверно, знает, что Рожмберк в своем
кулаке держит почитай весь Бехиньский и Прахенский края. Ну, как народ
услыхал, что Ян из Троцнова объявил пану Рожмберку войну, - стали к нему
идти все, кто от пана Индржиха обиду имел: и мужики разоренные, и бедняки
из города, и шляхтичи, обедневшие по милости пана Индржиха. Вот и пошло
дело. Что ни месяц, так ребята пана Яна то замок сожгут, то обоз захватят.
Будеёвицкие же коншели стали на сторону Рожмберка. Тут начал воевать пан
Ян и против города Будеёвице. А как захватил пан Ян со своими ребятами
замок Словеницы да Новы Грады, пан Рожмберк двинул на него всю свою силу.
Да ведь пана Яна не поймаешь - все мужики на его стороне: и прячут, и
кормят, и одевают, а ежели что, так и об опасности предупредят, потому что
он крепко за народ стоит и всем мужикам помогает чем может.
  - Я вижу, что вы его оберегаете! - заметил с усмешкой рыцарь. - Думаешь, я
не заметил, как ты нарочно к мальчишке подошел и надоумил его, что мы едем
к Волчьему оврагу. Ну да ладно, будь спокоен, хлап. - Он обернулся к
латникам: - Оставайтесь здесь, трубите в рог и ждите меня. Если что
случится со мной, скачите в Троцнов и доложите пану Рожмберку... А мы с
тобой, дядя Иозеф, пойдем дальше, - обратился он к мужику.
  Они достигли небольшой поляны, окруженной густой чащей дубов и кустов.
Рыцарь остановился:
  - Дальше я не пойду. Ты же иди к своему пану Яну и скажи ему, что рыцарь
Вилем из Коуржима зовет его для переговоров по поручению пана Индржиха
Рожмберка. Пусть рыцарь Ян из Троцнова поверит рыцарскому слову Вилема из
Коуржима и придет на эту поляну тоже один для переговоров. Я буду ожидать
его здесь.
  Иозеф пристально поглядел на рыцаря, который спрыгнул с коня и спокойно
уселся на ствол лежащего дуба, и уже на ходу бросил:
  - Добро! Ждите, пан Вилем! - и быстро скрылся в чаще кустарника.
  Вилем, мурлыча про себя песню, снял шлем. Солнце припекало, и он с
удовольствием подставил вспотевшую голову свежему лесному ветерку.
Оглянувшись назад, он увидел внизу на склоне холма стоявших латников. Один
из них изо всех сил трубил в рог, и протяжные звуки повторялись эхом в
лесу.
  Минут через десять послышался треск сучьев и чьи-то быстрые шаги. Пан
Вилем обернулся и увидел, что из чащи кустов вышел человек и направился к
нему. Вилем поднялся и, держа в одной руке повод коня, пошел навстречу
незнакомцу. Потом они остановились и, испытующе глядя друг на друга,
несколько секунд молчали.
  Перед паном Вилемом стоял худой загорелый человек в одежде шляхтича. При
среднем росте он выглядел атлетически сложенным и коренастым. В его лице
было что-то такое, что сразу приковало к себе внимание пана Вилема.
Вероятно, это был взгляд его глаз - серых, с выражением необычайной
твердости, ума и решительности. На вид ему было не больше сорока лет.

  - Я - рыцарь Ян из Троцнова, - сказал он. - Что пан Вилем желает мне
передать?
  - Пан Индржих из Рожмберка велел мне, рыцарю Вилему Новаку из Коуржима,
предложить рыцарю Яну из Троцнова прекратить бесполезное сопротивление и
сдаться со своими людьми на милость и благоусмотрение пана Индржиха
Рожмберка. - Немного помолчав, пан Вилем добавил: - Пан Индржих велел
также указать рыцарю Яну, что этот лес - его последнее убежище - плотно
окружен со всех сторон воинами пана Индржиха, и по его первому знаку
отряды со всех сторон сдавят и сметут с лица земли пана Яна и его отряд.
  - Что еще говорил пан Индржих? - поинтересовался рыцарь.
  - Больше ничего.
  Оба собеседника молчали, внимательно глядя друг на друга. Вдруг пан Ян
совершенно неожиданно спросил:
  - А как пан Вилем думает, что мне следует предпринять?
  Пан Вилем надел шлем и в раздумье оглаживал крутую шею коня:
  - Пан Индржих больше всего ненавидит пана Яна за то, что крестьяне
помогают ему и сами начинают поднимать голову.
  - А иначе и не может быть: у меня с мужиками один общий враг - паны,
которые топчут своими сапогами и их и мои земли.
  - Так-то оно так, пан Ян, и вот поэтому-то я бы на вашем месте и не принял
предложения пана Индржиха. По мне, лучше рыцарю погибнуть в бою, чем на
виселице. Я так думаю.
  - Истинно! Вот это самое пусть пан Вилем и передаст как мой ответ пану
Рожмберку.
  - Ну что ж, так и передам. Но, слово чести, пан Ян, не будь у меня дочери,
я бы к вам присоединился, потому что меня самого сильный сосед лишил
земли, а попы из монастыря за долги выгнали из родового замка. Я не богаче
вас, пан Ян.
  - У меня таких, как вы, пан Вилем, наберется в отряде с десяток.
  Вилем вздохнул и протянул руку рыцарю из Троцнова:
  - Будьте благополучны, пан Ян, позвольте пожать вам руку. Даст бог, вы и
на этот раз благополучно выйдете из беды.
  Пан Вилем вскочил на коня и отправился в обратный путь.
  Занятый мыслями о пане Яне, Вилем не заметил, как выехал на площадь
деревушки Троцнов.
  Окруженный почти королевской по своему блеску свитой, перед большим шатром
сидел в кресле высокий тучный старик, повернув свое красное, с крючковатым
носом лицо к подъезжавшему рыцарю. Когда рыцарь, сойдя с коня, подошел к
креслу, старик расправил седые усы и смерил его надменным взглядом:
  - С чем вернулся, пан Вилем?
  - Предложение пана Индржиха отклонено рыцарем Яном.
  - Отклонил? Жалкий жебрак15! Ты видел его мужицкую банду?
  - Нет. Он вышел ко мне совершенно один и без оружия.
  - Один?.. Так что же ты, растяпа, не снес ему голову и не привез ее мне?
Пан Вилем побагровел:
  - Я, пан Индржих, не растяпа, а рыцарь и привык к честным способам...
  - Ни слова! - взвизгнул пан Рожмберк вскакивая. - Ты такой же негодяй, как
и твой Ян! Подумаешь, "рыцарь"... Ты не рыцарь для меня, а жалкий червяк!
Червяк, которого я могу вот так!.. - Старик исступленно топал и растирал
землю остроконечным башмаком. - Мне такие слуги не нужны. Слышишь?
  Пан Вилем задрожал от оскорбления и, круто повернувшись, отошел. Рожмберк,
оглянувшись по сторонам, позвал по-немецки:
  - Любезный барон!
  К нему подошел, тяжело ступая, плотный рыжебородый рыцарь.
  - Все готово, барон?
  - Все. Лес окружен. Жду вашего приказания.
  - Тогда превосходно, начинайте! За живого Яна из Троцнова даю пятьдесят
золотых, за мертвого - десять. С богом, барон!
  Рыжий рыцарь грузной походкой двинулся к своим слугам, державшим огромного
белого коня. Рожмберк снова уселся. К нему подошел юноша с вьющимися
белокурыми волосами и голубыми наглыми глазами:
  - Отец, прибыл королевский придворный с грамотой.
  Старик нахмурил мохнатые седые брови:
  - Где он?
  Перед креслом остановился огромного роста мужчина, пожилой, с окладистой
темной бородой. В руке он держал свиток с висящей на шнурке печатью.
  - А, пан Микулаш из Гуси? Добро пожаловать! В ответ прогудел густой бас:
  - Повелением его милости короля Чехии Вацлава Четвертого имею честь
вручить тебе, высокий пан Индржих из Рожмберка, указ его милости.
  Пан Индржих встал и, приняв свиток, развернул его и начал читать. В
середине чтения он разразился проклятиями и в ярости крикнул:
  - Король принимает в свою королевскую милость Яна из Троцнова, своего
любезного подданного, и прощает ему все его прегрешения! Как вам нравится,
а? "Своего любезного подданного"!..
  Пан Индржих со сжатыми губами повернулся и пошел к шатру. У порога
остановился и, полуобернувшись, крикнул:
  - Барон! Уберите людей!
  И, входя в шатер, он бормотал про себя: "Эх! Не то время, приходится
повиноваться... Всякий дурак поймет, что этот коронованный пьяница только
из ненависти ко мне покровительствует бунтовщику и смутьяну.."
Микулаш из Гуси громко обратился к окружающим:
  - Не найдется ли кто сообщить королевскую милость моему другу пану Яну?
  - Вот это поручение я с радостью возьму на себя! - крикнул пан Вилем и
тотчас поскакал в лес.
  2. "ЗОЛОТОЙ КАБАН"
В этот день, как всегда по субботам, Войтех велел пораньше заканчивать
работу, чтобы успеть убрать мастерскую и сходить вместе с Ратибором,
подмастерьями и учениками в баню. Это соблюдалось точно, словно неписаный
закон.
  Пока Войтех с подмастерьями долго и с наслаждением парились, отмывая с
себя накопившуюся за неделю угольную копоть, Ратибор и рыжий Гавлик,
таинственно пошептавшись, наскоро вымылись. Одевшись, Ратибор просунул еще
мокрую голову в мыльню:
  - Отец, я домой не пойду, ужинайте без меня. Войтех сурово оглядел сына:
  - Опять в шинок? Не отрицай! Знаю я, что там тебя уже приятели ожидают,
как черти в пекле душу грешника. Смотри, Ратибор, догуляешься до беды!..
  Старик продолжал мыться, сохраняя строгое и суровое выражение лица, но в
уголках его рта под густыми усами пряталась добродушная усмешка. Войтех
вспоминал свою молодость.
  Ратибор увлек с собой рыжего Гавлика, и они чуть не бегом устремились на
соседнюю улицу, в шинок, над дверями которого красовалось грубо
намалеванное золотой краской изображение кабана. Они вошли в полутемный
шинок. Здесь было прохладно и сыро, воздух пропитан запахом пива и вина.
Поперек погребка стояло с десяток тяжелых дубовых столов с такими же
скамейками и табуретами. Вдоль стен выстроились ряды огромных бочек с
пивом. В глубине виднелась дверь в другое отделение, где хранились запасы
вин и съестных припасов. Пылал очаг; над огнем на вертеле поджаривалась
телячья нога. Тут же висели круги колбас, копченые окорока; на ларе лежали
колеса сыров.
  Хозяин - добродушный невысокий человек с большим животом и бегающими
голубыми глазами - переваливаясь, быстро сновал между столами, покрикивая
на слуг.
  За одним из столов сидели приятели Ратибора - молодые подмастерья:
оружейники, ножовщики, столяры, пивовары, мясники. На столе перед ними уже
давно стояли два полуведерных медных жбана и лежало полкруга соленого
овечьего сыра.
  - Ого! Ратибор с рыжим Гавликом!.. Потеснитесь, братцы... Садитесь,
ребята... Онеш, налей им, пусть догоняют нас...
  Ратибор уселся и взял пододвинутую оловянную кружку:
  - Эге! Видно, у ребят гроши завелись - вино хлещете вместо пива. Ну, на
здоровье! - И он залпом осушил кружку, утерся рукавом камзола и отрезал
кусок сыра. - Какие новости, ребята?
  Один из подмастерьев, сапожник Сташек, подсел поближе к Ратибору и стал
вполголоса сообщать самые последние новости;
- К хозяину в прошлую среду приходил один пан, он в Вышеграде частенько
бывает, и тот пан говорил, что не сегодня-завтра у Польши с Литвой против
немцев-меченосцев война вспыхнет. А король наш сторону немцев держит,
потому что ему ихний посол сорок тысяч флоринов сунул. Король позволил ему
у нас в Чехии и Моравии людей вербовать. Да, говорят, только триста
человек навербовали, и то, слышно, всякий сброд - такие, что за гроши на
кого хочешь меч подымут.
  - У нас, я знаю, все на стороне поляков и литовцев, - вставил Ратибор, с
интересом слушавший новости.
  - А еще говорят, - продолжал Сташек, - что у нас в Чехии и Моравии многие
паны и шляхтичи идут в войска Владислава - польского короля, и собирают их
паны Сокол из Ламберга, Костка из Поступиц, Рановец из Пизова, Пыхта из
Лихтенбурга и Ян из Троцнова. Уже сейчас собралось больше полутора тысяч
охотников...
  За соседним столом зашумели молодые голоса, затрещали скамейки и
табуретки, зазвенели кружки. Шинок наполнился веселым гамом.
  Ратибор оглянулся. В шинок ввалилась большая компания жаков - пражских
студентов - и заняла соседние два стола. Сидевшая поодаль группа богато
одетых молодых немцев недружелюбно поглядывала на студентов. Едва студенты
расселись за столами, как один из них вскочил и бросился к Ратибору:
  - Будь здоров, братец!
  - Штепанек!.. Вот хорошо! Ты, значит, тоже этих мест не гнушаешься?
  Штепан присел на край скамьи рядом с Ратибором.
  - Какое там! Напротив, мне надо как можно больше с народом встречаться...
  Ратибор вопросительно посмотрел на Штепана и, как видно, что-то сообразив,
с силой ударил Штепана по колену:
  - Правильно, Штепан, я понимаю тебя. Трудись для нашей Чехии!.. Что нового
у вас в университете? Как пан Ян Гус, пан Иероним?
  Штепан, слегка понизив голос, стал делиться новостями;
- Ты, конечно, слыхал о Кутногорском декрете16. Теперь у нас в
университете хозяева - чехи. За эту победу мы, чехи, должны благодарить
Яна Гуса и Иеронима Пражского, а также пана Яна из Троцнова, который через
Микулаша Августинова помог нам добиться у короля этих прав. Немцы
обозлились и ушли из университета.
  - Давно хочу тебя спросить об одной вещи, да все забываю. Наш мистр в
своих проповедях громит за смертные грехи и епископов и даже папу. А
нападают на него только папа да попы, а король и чешское панство не только
не преследуют мистра Яна Гуса, но даже не дают его в обиду попам. В чем
тут дело?
  Штепан понимающе улыбнулся:
  - Мне и самому это не раз приходило в голову. Спросил я у мистра Иеронима
Пражского - он мне это так объяснил: король и паны не трогают нашего
мистра не потому, что принимают всерьез его учение. Дело тут в том, что
мистр Ян Гус отрицает право церкви на светскую власть и богатства. Эта
часть учения мистра Яна Гуса пришлась очень по душе королю и панам, и они
мечтают, чтобы церковные богатства - города, земли с крепостными мужиками
и золото - попали в их руки. Кроме того, король знает, что преданные
римской церкви немецкие церковники, немецкие паны и немцы-патриции
находятся в тайных сношениях с немецкими князьями. Не секрет, что они
своих герцогов, эрцгерцогов и князей почитают больше, чем законного
чешского короля.
  - Не поэтому ли и в ваших университетских делах король держит руку нашего
мистра?
  - Правильно! Именно поэтому. Гавлик, подойдя сзади, с размаху шлепнул
Ратибора ладонью по спине:
  - Ратибор, брось хмуриться! Гляди, вагант17 пришел... Эй, ребята, давай
ваганта к нам! Пусть споет.
  Несколько подмастерьев выскочили из-за стола, подбежали к только что
вошедшему ваганту и потянули его к столу:
  - Пей и ешь! Ешь и пей! А потом - спой нам. В обиде не будешь.
  Вагант послушно сел за стол, положив свою старую цитру на колени. Одежда
его давно утратила свои первоначальные цвета и была изрядно поношена.
Видимо, жизнь не особенно щедро дарила ваганта своими милостями. Молодежь
наперебой принялась угощать певца. Вагант принимал угощение, не
церемонился. Выпив до дна кружку вина, он поставил ее вверх дном. Проверив
цитру, он поднял глаза на окружающих:

  - Что ж славное панство желает послушать?
  Со всех сторон посыпались заказы.
  Вагант поднял глаза к потолку, с которого спускалась цепь с привешенной к
ней железной чашкой с маслом, где плавало несколько горящих фитилей, и
запел простую, трогательную песню о юноше-олене.
  Крики, ругательства и громкие разговоры как-то невольно затихли сами
собой, Все сидели молча и слушали.
  Хозяин шинка так и остался стоять между столами, с пустым жбаном в руках,
слушая пение. Какой-то старый солдат, подперев огромной ладонью
обветренное, загрубелое лицо с седыми длинными усами и глубоким шрамом
через весь лоб, вдруг, бросив с проклятием свою кружку на деревянный пол,
разразился громким пьяным плачем.
  Вытерев вспотевший лоб, вагант добродушно и просто обратился к слушателям:
  - Попрошу панство минуту отдыха. Со всех сторон послышались возгласы
восхищения и похвалы. К нему подошел с кружкой вина Штепан:
  - Вот, дорогой друг, выпейте за нашу Чехию!
  - Благодарю, пане! - учтиво поблагодарил вагант и осушил кружку.
  - Я хочу, чтобы вы пропели в честь нашего мистра пана Яна Гуса. Он очень
любит чешскую музыку, и ему ваше пение доставит истинную радость.
  - Для пана Яна Гуса, вифлеемского проповедника? Да я для него готов петь
целые сутки без отдыха!
  К ваганту подошел студент Мартин Кржиделко И тоже поднес вина:
  - Наши студенты просят вас спеть нашу студенческую, если вы знаете... ту,
про бискупа Абецеда18.
  Вагант рассмеялся:
  - Извольте, но кого из нас бить будут - запевалу или хор?
  - Пусть только попробуют! Начинайте. Вагант взял несколько аккордов и под
забористый. плясовой аккомпанемент запел:
  Храбрый бискуп Абецеда
Заставлял врагов бледнеть,
Только азбуки наш бискуп
Был не в силах одолеть!
  Хор студентов дружно грянул припев:
  Ай да Збынек, славный бискуп,
Преотважно воевал!
  Но как взялся он за книги -
Ничего не разобрал!
  По погребку раскатился оглушительный хохот. Хохотали все: подмастерья,
солдаты, шляхтичи, и даже несколько почтенных панов в дорогой бархатной
одежде лукаво усмехались в усы.
  Не смеялись только немцы; они угрюмо слушали пение и тихонько о чем-то
переговаривались. Когда студенты закончили последний куплет, немцы как
один запели:
  Ах, плохо, ах, плохо! С Гусинца дурак
Пророком себя объявляет,
Себя превозносит он громко святым,
А церковь нещадно ругает...
  - Эй! - крикнул Ратибор. - Паны немцы! Мы вас в наших песнях не
поносили... так не годится... добром просим - перестаньте!
  Из-за стола немцев с шумом поднялся высокий красивый молодой человек, судя
по богатой одежде принадлежащий к пражской аристократии. Подскочив к
ваганту, он вырвал из его рук цитру и бросил ее об пол, а ударом кулака
сшиб певца с ног. Уже лежащего ваганта молодой рыцарь яростно пихнул ногой:
  - Ах ты, ушибленный богом! Чтоб твоя мать захлебнулась в крови!
  Он хотел уйти на свое место, но чья-то рука схватила его за воротник.
Рыцарь вырвался и повернулся лицом к противнику. Перед ним с разъяренным
лицом стоял Ратибор:
  - Баварская скотина! Убить тебя мало...
  - К дьяволу! - заорал рыцарь. - На тебе! Но Ратибор ловко перехватил руку
рыцаря, в которой блеснул клинок длинного кинжала. Ратибор с налитыми
кровью глазами сжал руку рыцаря и круто повернул ее; рыцарь закричал.
Ратибор выпустил руку; кинжал звякнул, упав на пол, а рука бессильно
повисла. Рыцарь стоял с закушенной от боли губой, бледный как мертвец.
  - Ратибор, берегись! - крикнул Штепан. Мгновенно обернувшись, Ратибор
увидел, что другой молодой немец стоит позади с поднятой тяжелой кочергой.
Ратибор прыгнул и вырвал у него кочергу.
  - Погляди сначала, падаль в бархате, на кого прешь!
  Схватив за оба конца кочергу, Ратибор на глазах у всех тут же скрутил ее в
узел и этим железным узлом с размаху ударил противника. Раздался вопль,
немец схватился обеими руками за лицо; кровь лилась через его ладони на
пол. На Ратибора кинулось сразу несколько человек. Он схватил табуретку и
грозно поднял ее над головой. Из-за столов выскочили студенты и
ремесленники и с возмущенными криками бросились на немцев. Шинок мгновенно
превратился в место побоища: летели кружки, со звоном падали медные жбаны,
грохотали переворачиваемые столы и скамейки. Несколько человек уже
свалились с окровавленными головами на мокрый от разлитого пива пол, кое
где блеснули в руках ножи...
  Не принимавшие участия в свалке поспешили оставить поле битвы, где и им
грозила явная опасность оказаться случайно с проломленной головой или с
выбитыми зубами.
  Штепан схватил ваганта за руку и вывел из шинка, а сам вновь сбежал вниз
помогать Ратибору.
  Хозяин взобрался на бочку с пивом и завопил что было сил:
  - Панство, если вы сейчас же не перестанете лупить друг друга, я бегу и
зову городскую стражу! Клянусь святым причастием, всех вас отдам
стражникам!.. Ну! Эй, Тума, Янда, бегите за стражей, живее!

  Или угроза шинкаря, или усталость убавили пыл бойцов, и немцы один за
другим стали покидать шинок, уводя с собой раненых. Последний из них, стоя
на ступеньках, со злобой крикнул Ратибору:
  - Пусть я лишусь вечного спасения, если ты не будешь висеть на
Староградской площади! - и поспешно бросился догонять своих товарищей.
  Студенты, расплатившись с хозяином и перевязав пострадавшим раны, тоже
стали собираться. Штепан пожал Ратибору руку и побежал искать ваганта, а
Ратибор, все еще не пришедший в себя после потасовки, медленно стал
подниматься вверх по скользким ступенькам лестницы. Он оглянулся, ища
рыжего Гавлика, но подмастерье, очевидно, уже ушел с другими.
  Из темноты к Ратибору подошел незнакомый человек и сказал ему низким и
твердым голосом:
  - Пойдем вместе, я хочу сказать тебе несколько слов.
  При слабом свете фонаря над входом в шинок Ратибор разглядел мужчину
средних лет, одетого по-польски - в легкий жупан с откидными рукавами. В
осанке его чувствовалась большая физическая сила, лицо было суровым и
мужественным. Спокойный, но властный тон незнакомца заставил Ратибора
подчиниться и послушно следовать за ним.
  - Долго говорить не буду. Ты знаешь, кого ты изувечил?
  - Нет, пане, откуда мне знать всех немцев!
  - Один - молодой барон Ульрих фон Зикинген, а второй - племянник коншеля
Курта Штабера. За то, что ты их изувечил, тебя повесят.
  - Но, пан, что бы вы на моем месте делали?
  - Я? Конечно, отлупил бы их не меньше, чем ты. Я вовсе не порицаю тебя, а
просто, как ближнего своего, предупреждаю.
  Ратибор понимал, что незнакомец прав. Немцы не успокоятся, пока его не
казнят.
  Незнакомец не торопясь разговаривал с Ратибором таким тоном, как будто
давно его знал:
  - Ты парень хороший, настоящий, честный чех, и из тебя выйдет толк. Но ты
стоишь на дурной дороге. Ты любишь родину и свой народ, ты ненавидишь его
врагов и мечтаешь освободить от них Чехию. Но не пивом и вином, не в
кабацкой драке надо служить своей родине. Тут ты дальше виселицы не
пойдешь и выше петли не подымешься. Если тебе охота драться с немецкими
насильниками, едем со мной в Польшу. Немцы-меченосцы стремятся задавить
Польшу и Литву, как задавили уже Поморье и Пруссию... В Польше - там
каждая пара здоровых рук и сердце воина дороже золота. Согласен ехать?
  Ратибор с секунду подумал о том, как примут дома его отъезд, и сообразил,
что для его родителей лучше, чтобы их сын сражался в Польше, чем, как
преступник, погиб от руки палача.
  - Согласен. Вот моя рука!
  Ратибор протянул руку, и незнакомец крепко ее пожал. Ратибор почувствовал,
что встретил руку ничуть не слабее его руки.
  - Прошу прощения, как мне пана называть и где мне его найти?
  - Зовусь я Ян из Троцнова, а найдешь меня в Вышеграде, в королевском
замке. Жду тебя завтра в полдень. Кланяйся старому Войтеху, он меня хорошо
знает. И не пей, Ратибор, больше - ты теряешь голову. Пока же будь здоров!
  Вернувшись домой, Ратибор, несмотря на поздний час, пошел к отцу. Войтех
еще не спал. Гавлик не выдал молодого хозяина, и старик ни о чем не знал.
Поэтому он удивленно посмотрел на сына. Ратибор же, не колеблясь ни
секунды, просто и коротко рассказал ему все, что произошло. Он
приготовился к грозе, зная вспыльчивый и властный характер отца, и был
изумлен, когда Войтех не только не обругал его за буйство, а только
спросил, когда он должен пойти к Яну из Троцнова.
  - Завтра в полдень.
  - Тебе надо уезжать как можно скорее. Попроси от меня пана Яна, чтобы он
на эти дни забрал тебя к себе в Вышеград. Там тебя не достанут, а здесь ты
пропадешь. Я же приготовлю для тебя и оружие, и доспехи, и коня, и все,
что нужно для дороги. Когда все будет готово, с Гавликом пришлю к пану
Яну. Пока иди, ложись спать... Что ж, может, это и есть твоя дорога - не
делать оружие, а действовать им для нашей Чехии.

  3. ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
Мрачный, холодный зал Каролинума в это утро имел необычно оживленный и до
некоторой степени даже праздничный вид. Наступал последний день
традиционного, ежегодного университетского диспута.
  В течение нескольких дней доктора богословия и магистры свободных искусств
выступали перед многочисленной аудиторией, соревнуясь в искусстве
сложнейшей, как паутина, схоластической премудрости.
  Когда прозвучала в переполненном зале Каролинума торжественная формула
окончания диспута, присутствующие густым потоком двинулись к выходу.
Штепан отыскал в толпе студентов своего друга Мартина Кржиделко и, взяв
его за руку, энергично работая локтями, пробивался через толпу слушателей
к группе магистров, среди которых виднелась фигура его наставника Яна
Гуса. По лицу магистра было видно, что диспутом он доволен.
  - Пане мистр, мы с Мартином хотели бы отлучиться из бурсы до вечера. Мне
надо навестить моих родных в Новом Месте.
  Гус прервал разговор и поглядел на студентов:
  - Идите, дети мои, идите. - Затем озабоченно добавил: - Но, проходя через
Старое Место, будьте внимательны и осторожны. Запрещаю вам искать ссор и
затевать споры. Помните: в Праге сейчас неспокойно.
  Штепан и Мартин поклонились своему наставнику и стали пробиваться к выходу.
  Штепан с приятелем направились через улицы Старого Места к Новому Месту,
чтобы попасть к дому Дуба.
  Узкие, извилистые улицы были покрыты еще не высохшими лужами, в которых,
наслаждаясь весенним солнышком и блаженно похрюкивая, нежились свиньи.
Среди куч мусора не торопясь прогуливались козы и куры. У ворот мирно
дремали собаки.
  Приятели шли, оживленно обсуждая закончившийся диспут. С восхищением
говорили они о Яне Гусе и о том, как смело он выступал на диспуте в защиту
учения Виклефа19 и как обличал папский престол и всю римско-католическую
церковь.
  Мартин слушал своего друга и вдруг воскликнул:
  - Гляжу на тебя и диву даюсь! Только сравнить, каким ты год назад появился
в бурсе и каков сейчас! Пришел тихий, робкий, а стал такой бравый да
толковый жак, что любо посмотреть. А послушать тебя - одно удовольствие!
Клянусь Аристотелем!
  Штепан был смущен похвалой приятеля:
  - Я самый обыкновенный жак - и всё. Хотя, конечно, за этот год я здорово
переменился. И все благодаря мистрам Яну Гусу и Иерониму Пражскому. Они
научили меня искать правду, любить правду и не бояться говорить о ней
людям.

  - Вот это ты верно сказал! - живо подхватил Мартин. - Я уж не знаю, любит
ли кто у нас больше Чехию и наш народ, чем мистр.
  Студенты проходили мимо церкви св. Галла и увидели толпу богато одетых
немцев, слушавших горячую речь жирного монаха в коричневой рясе с
капюшоном, подпоясанной веревкой.
  Он яростно выкрикивал по-немецки проклятия, неистово вздымая к небу сжатые
кулаки. Когда Штепан с Мартином приблизились к толпе, Мартин беспечно
сказал Штепану по-чешски:
  - Погляди, Штепан, капюшонник кого-то клянет. Не нас ли?
  Услышав чешскую речь, монах и его слушатели разразились ругательствами:
  - Виклефисты проклятые! Исчадия дьявола! Псы чешские!
  Кто-то пронзительно засвистел. Поднялся неописуемый гам. Из узких окон, из
резных дверей стали выглядывать мужские и женские лица; из ворот и калиток
выбегали мальчишки. В приятелей посыпались камни и грязь. Камень больно
ударил Штепана в спину. Штепан от злости и боли побагровел, быстро
нагнулся и схватил здоровенный булыжник. Мартин дернул его за рукав:
  - Брось, Штепанек! Забыл, что мистр приказывал? Штепан нехотя отшвырнул
камень и тут же заметил, что его "разумный" друг держится за рукоятку ножа.
  Штепан засмеялся:
  - Эге! Меня увещеваешь, а сам нож готовишь! Мартин смутился:
  - Это я так... на всякий случай... Товарищи ускорили шаг, и преследование
прекратилось.
  - Ну и скоты! Словно здесь не чешский, а немецкий город, - сказал Мартин.
  - Сейчас они злы. После Кутногорского декрета они каждого чеха разорвать
готовы.
  - Архиепископ Збынек-то, говорят, чуть от злости не взбесился, когда
услыхал, что на диспуте наши магистры защищали Виклефа.
  - Вот он и трахает проклятиями на наших мистров за этот диспут.
  - Как бы бискуп этими проклятиями сам не подавился: весь народ за нашего
мистра... А вот и Оружейная улица!
  - Погляди, Мартин, народ как будто неспокоен. Действительно, на улице
собирались группы горожан-чехов. У одной из групп окликнули студентов:
  - Здорово, жаки! Что там в Старом Месте слышно? Говорят, немцы Вифлеемскую
часовню громить собираются?
  Штепан, не останавливаясь, на ходу бросил:
  - Пока все спокойно, но немцы, видно, драки ищут! Подошли к дому Войтеха.
Текла пригласила студентов:
  - Заходите в комнаты, снимайте плащи, садитесь. Рассказывайте, что в мире
делается.
  Пока Мартин с увлечением посвящал Теклу во все новости, Штепан прошел в
мастерскую. Там, как всегда, кипела работа.
  Увидя входящего племянника, Войтех, вытирая на ходу черные от копоти руки,
подошел к нему:
  - Ого! Штепанек! Давно не был. А мы тут от зари до зари - заказов выше
носа.
  Старик вернулся к наковальне, а к Штепану подошел Ратибор, такой же
закопченный, как и отец.
  - Штепан, подойди-ка сюда, я кое-что для тебя изготовил. Сущую безделицу.
  Они прошли в угол мастерской, и Ратибор бережно снял с гвоздя длинный,
изящно отделанный серебром кинжал:
  - Хотя студентам и не разрешается носить оружие, но в теперешнее время он
может тебе пригодиться. Прими мой братский подарок.
  Штепан вынул кинжал из ножен и с удовольствием взглянул на серовато-белую
поверхность отточенного, как бритва, клинка.
  - Спасибо, брат! Мне уже давно хотелось иметь такой. Славный кинжальчик!
  Ратибору было приятно, что Штепану понравился кинжал его работы.
  - Не стоит благодарности, Штепан. Стилет так себе, самый обыкновенный. Как
кончу возиться с этим топором - приду, поговорим.

  Штепан вернулся в столовую и присоединился к беседе Теклы и Мартина.
  Скоро обед был готов, и вся семья Дубов, Штепан, Мартин, оба подмастерья и
ученики уселись за стол. Едва Войтех успел прочесть предобеденную молитву,
как вошел Шимон. За этот год он возмужал и стал еще большим щеголем.
Сейчас он был одет по последней моде богатых горожан: ярко-голубая
короткая куртка, длинные, по самые бедра, чулки - один красный, другой
зеленый, башмаки с длиннейшими острыми носками и с маленьким бубенчиком на
каждом носке. Такие же бубенчики были на рукавах. На поясе висели шелковый
кошелек и небольшой кинжальчик.
  Когда Шимон уселся за стол, Войтех недовольно покачал головой:
  - Опять, как осел, бубенчиками увесился! Шимон обиделся:
  - Почему "как осел"? Так одеваются в Баварии, во Франции и в Брабанте.
  - Приятно слышать, что и в других землях ослы встречаются, не только у нас
в Чехии, - насмешливо заметил Ратибор.
  Разговор, естественно, зашел о последних событиях в университете. Штепан и
Мартин наперебой рассказывали о победе сторонников Гуса. Шимон, молча
слушавший все это, вдруг взорвался:
  - Все еретики-виклефисты ненавидят власть святейшего отца и стараются
сделать и университет виклефистским, а ваш Ян Гус есть первый архиеретик!
Недаром пан архиепископ предал его церковному проклятию. И это еще не
всё...
  - Подавись своим проклятием! - крикнул в ярости Ратибор.
  - Тише вы, тише! - пыталась успокоить разгоревшиеся страсти Текла.
  Спор, наверно, перешел бы в нечто более серьезное, если бы стук в дверь не
отвлек общего внимания.
  - Гавлик, посмотри, кто стучит, - сказал Войтех. Гавлик вышел и тотчас
вернулся:
  - Там вас, пан Шимон, какой-то не то монах, не то попик спрашивает.
  Шимон поднялся и, сопровождаемый неодобрительными взглядами отца и брата,
вышел на крыльцо.
  Белокурый юноша в платье клирика20 вручил Шимону записку на немецком
языке. Воспитатель, наставник и духовник Шимона священник Ян Протива писал
ему:
  "Сын мой! Будь сегодня у меня на Поржичах в первом часу после захода
солнца. Прими мое отеческое благословение. Я. П.".
  Такие вызовы для Шимона, видимо, были нередки, потому что, не задавая
никаких вопросов, он коротко ответил:
  - Передай отцу Яну, что я буду.

  Когда Шимон вошел в Поржичи, весенние сумерки начали сгущаться и
переходить в мягкую вечернюю темноту. Силуэты домов погружались в тень.
Глаз едва МОР уловить смутные очертания стен, хотя на фоне еще не совсем
потемневшего неба вырисовывались крыши и остроконечные вершины башенок.
Шимон шел уверенно, как человек, которому здесь приходилось бывать не один
раз.
  Подойдя к ограде церкви св. Климента, Шимон с усилием открыл чугунную
решетчатую калитку и направился через церковный двор к одноэтажному
домику, стоявшему позади церкви в небольшом фруктовом саду.
  На стук Шимона дверь открыл юноша в подряснике, со свечой в руке. Он сразу
же узнал Шимона по голосу и пропустил его в дом. Пройдя сени, Шимон
оказался в небольшой комнате, стены и пол которой были убраны коврами.
Вдоль стен стояли длинные скамьи, покрытые темным сукном, в углу висело
большое черное распятие. Воздух комнаты был пропитан пряными восточными
благовониями.
  Клирик поставил на круглый стол подсвечник и спросил Шимона по-немецки:
  - Вас отец Иоганн вызвал или у вас к нему свое дело?
  Неровный свет свечи освещал круглое выхоленное, розовое лицо с нежной
кожей, пухлыми губами и с ямочками на щеках. Зеленые глаза клирика
выражали одновременно хитрость и наглость.
  - А тебе, Генрих, не все ли равно? Клирик усмехнулся краем рта:
  - Отец Иоганн Протива сейчас занят важной беседой с господином магистром
из капитула...
  Шимон бесцеремонно перебил его:
  - Отец Иоганн Протива велел мне прийти. Доложи ему.
  Клирик недовольно передернул узкими плечами, и его маленькая фигурка
скрылась в дверях.
  В доме стояла гнетущая тишина - ковры поглощали все звуки, и даже двери
раскрывались совершенно бесшумно. Шимон недолго оставался один в этой
тишине, нарушаемой только потрескиванием свечи. Генрих вновь бесшумно
появился в комнате и мягким, округленным жестом пригласил его следовать за
собой. Они прошли еще две комнаты, слабо освещенные одинокими свечами в
высоких серебряных подсвечниках, и подошли к двери, задрапированной темным
сукном с серебряной вышивкой.

  Клирик постучал и высоким голосом произнес нараспев по-латыни:
  - Во имя отца и сына и святого духа...
  - Аминь! - глухо донеслось из-за закрытой двери.
  Клирик открыл дверь и пропустил Шимона в большой, почти квадратный
кабинет. У противоположной стены между двумя высокими стрельчатыми окнами
с разноцветными стеклами стоял большой стол. Два трехсвечника, стоявшие на
столе, освещали небольшое серебряное распятие, выделявшееся на черном фоне
сукна, покрывавшего стол. Все стены кабинета были заняты книжными полками.
У стола стояли два больших глубоких кресла.
  В одном из кресел сидел невысокий сухой старичок в темной рясе. На Шимона
пристально глядела пара небольших серых глаз, холодных и суровых. Лицо
священника было гладко выбрито и покрыто сеткой мелких морщин.
  Справа от старика сидел другой монах, в серой рясе францисканца. Это был
высокий, тонкий, еще далеко не старый человек.
  Шимон скромно поклонился и подошел под благословение старика. Священник
помоложе почтительно обратился к старику:
  - Вот, достопочтенный отец, тот самый юноша Шимон, о котором я вам говорил.
  Старик вскинул глаза на Шимона:
  - Он выглядит молодо, но видно - мальчик хитер, как лисица, и тщеславен,
как павлин. Пожалуй, нам он пригодится.
  Старик говорил тихим, шелестящим голосом. Разговор шел по-латыни, и Шимон
не понимал ни слова.
  Выдержав паузу, старый священник еще раз пристально взглянул на Шимона и
обратился к нему по-немецки:
  - Почтенный брат Иоганн рекомендовал мне тебя, сын мой, как преданного
католика, мечтающего верно служить нашей матери - святой католической
церкви. Шимон почтительно склонил голову.
  - Твои родители и брат, кажется, не разделяют твоей преданности святому
престолу?
  - Да, достопочтенный отец, они враждуют со мной и следуют за магистром
Яном Гусом.
  - За этим исчадием дьявола, слугой антихриста, за этим проклятым святой
церковью еретиком? Кто еще с ними в единомыслии?
  - Мой двоюродный брат Штепан - студент факультета свободных искусств, и
еще много всяких ремесленников... и других...
  - Рано или поздно железная рука святейшей инквизиции их покарает. Но
сейчас не время. Сейчас мы, сын мой, от тебя ожидаем другой услуги.
  - Я слушаю вас, достопочтенный отец.
  - Ты, кажется, имеешь большие знакомства среди пражских мастеров?
  - Да, отец, мне приходилось бывать частенько в их компании в доме пана
Зуммера.
  - Купца Зуммера? Так, так...
  - Но, смею сказать, достопочтенный отец, те мастера - верные католики и
почти все немцы.
  - Тем лучше. Это нам и надо. Теперь слушай хорошенько и запомни, чего мы
ждем от тебя. Нам надо, чтобы ты в течение трех - четырех дней бывал в
компании мастеров - как чехов, так и немцев, которые в своих доходах
зависят от университета и выполняют его заказы. Тебе понятно, о чем я
говорю?
  - Не совсем, достопочтенный отец.
  - Мы имеем в виду писцов, корректоров, продавцов пергамента, аптекарей,
переплетчиков, книгопродавцев, старателей написанного... ну конечно, и
других купцов, что сбывают свой товар университету. Теперь понятно?
  - Понимаю, достопочтенный отец.
  - Хорошо. Ты, вероятно, слыхал, что немцы - магистры, бакалавры и студенты
- твердо решили не принимать королевского декрета о новом порядке в
университете. Надо, чтобы ты в беседах с мастерами и купцами растолковал
им, что если немцы уйдут из Праги, то они, то есть мастера и купцы, не
будут иметь заказчиков,
Вот ты и растолкуй им, какой они понесут убыток, если немцы из
университета покинут Прагу. Надо, чтобы чехи-ремесленники возмутились этим
декретом, дающим победу в университете проклятым еретикам. Надо
разъяснять, что декрет ведет их к разорению, а университет - к гибели.
  - Но, достопочтенный отец, осмелюсь сказать, я слишком молод годами, чтобы
мастера, люди зрелого возраста, позволили мне их в чем-нибудь убеждать.
  - То, что ты молод, - это как раз и лучше. Ты их ни в чем не убеждай -
одному-другому внуши эти мысли, а они уже сами начнут друг друга убеждать.
А ты будешь вне подозрений. Кто ж заподозрит зеленого юношу в
подстрекательстве солидных мужей!
  - Теперь мне все понятно, достопочтенный отец.
  - Я тебя, сын мой, не предупреждаю, что может случиться, если ты
кого-нибудь посвятишь в наш разговор.
  Тут вставил свое слово Ян Протива, до сих пор хранивший почтительное
молчание. Наклонившись к старику, он быстро сказал ему по-латыни:
  - Достопочтенный отец может быть на этот счет совершенно спокоен. Парень
навеки связан с нами, и если он нам нужен, то мы ему еще больше. Надо ему
кое в чем помочь за его усердие.
  Старик кивнул головой:
  - Говори. Мы поможем.
  Ян Протива обратился к Шимону снова по-немецки:
  - Скажи, сын мой, ты как будто хотел поступить приказчиком к купцу
Гельмуту Гартману?
  - Ничего не получилось, пан мистр. Нужен залог, да еще всякие взносы и
угощение. А где взять столько денег? Отец не даст.
  Ян Протива поднялся и положил свою тонкую мягкую руку на плечо Шимона:
  - Если твой ослепленный ересью отец не желает помочь своему сыну, ему
поможет наша общая святая мать - католическая церковь. Когда выполнишь
свое задание, приходи ко мне, и мы решим твое дело. Святая церковь
непокорных еретиков карает, но преданных ей сынов щедро награждает. - И,
повернувшись к старику, спросил: - Достопочтенный отец, ему можно уходить?
  - Пусть идет с миром. - И как бы про себя задумчиво произнес: -
Ремесленники в Праге - большая сила... очень большая... Да, постой! -
окликнул он уходящего Шимона. - Где этот друг пражского еретика... как его
там... ну, купец, что всюду ездит и рассеивает, где только может, семена
дьявольского учения?
  - Ян Краса? - подсказал Ян Протива.
  - Да, да, Ян Краса. Он сейчас тоже в Праге?
  - Нет, ваше преподобие, Ян Краса, как я слышал от отца, в настоящее время
где-то в Моравии, и его в нашей семье ожидают в скором времени.
  - Вот о ком еще плачет палач! - проворчал старик. - Ну да ладно, ступай
себе, сын мой.
  Шимон снова подошел под благословение и, низко склонившись, вышел. Клирик,
что-то напевая, выпустил его наружу. В дверях Шимон спросил клирика:
  - Слушай, Генрих, кто этот почтенный священник? Лицо Генриха выразило
крайнее удивление с оттенком снисходительного презрения:
  - Неужели ты до сих пор не знаешь магистра Маржека Рвачку, инквизитора
святейшего престола в Чехии?
  - А-а... Вот оно что!.. - только и мог протянуть пораженный Шимон, проходя
на крыльцо.
  Когда Шимон вышел на улицу был уже поздний вечер. Улицы были пустынны.
Изредка доносились гулкие голоса перекликающейся стражи.
  Шимон остановился в раздумье. Куда же идти? Одному идти домой через всю
Прагу в такое позднее время небезопасно... Но скоро он нашел выход из
затруднения:
  "Ведь тут, совсем рядом, есть хорошенькое место, где всегда собираются
немецкие приказчики, - шинок "Добрый Клаус". Пойду туда, повеселюсь, а
потом вместе идти будет не страшно". И бодрой походкой, напевая веселую
немецкую песенку, Шимон направился вдоль по темной улице. Настроение у
него было самое радужное.
  А что, если в самом деле мистр Ян Протива и инквизитор Маржек Рвачка
помогут ему стать приказчиком у толстого Гартмана? Ведь тогда он и в доме
Зуммера будет в почете. Шутка ли: приказчик у самого Гартмана! Пожалуй,
старик Зуммер не будет возражать насчет своей дочки Эрны. А что он, Шимон,
чех, а не немец, так ведь чехи разные бывают. Если он будет усердным и
проворным, так и в этом деле магистр Маржек Рвачка ему поможет. С
инквизитором ссориться никто не захочет.
  Ну, а если он станет зятем старого Зуммера... Ого-го-го!.. Шимон в
увлечении даже присвистнул и не заметил, что попал ногой в скользкую
грязную лужу, и растянулся в вонючей жиже.
  - Будь ты проклята трижды! - заворчал он, поднимаясь и стряхивая с себя
воду.
  Невдалеке в одном из домов светилось окно, и оттуда доносилось громкое
нестройное пение. Шимон пересек улицу и прямиком направился в шинок
"Добрый Клаус".

  В день 29 апреля были назначены выборы ректора университета. Заседание
было бурное, немцы не допускали выборов по новому положению, так как
старые должностные лица не сложили свои полномочия.
  Ректор Геннинг фон Бальтенгаген бросил упрек Яну Гусу в том, что Ян Гус и
его приверженцы нарушают клятву хранить устав университета. Ян Гус встал и
заявил:
  - Жители чешского королевства, настоящие чехи, как светские, так и
духовные лица, в силу королевского декрета должны пользоваться особыми
привилегиями в совещаниях и управлении, в занятии первых мест и должностей
для успеха и чести короля и королевства. Король Вацлав даровал жителям
своего королевства - чехам - в Пражском университете три голоса, чем
оказал им предпочтение перед тевтонами.
  Среди немецких магистров пронесся ропот негодования. Тогда поднялся
магистр Рудольф Мейстерман - грубый, рослый, с рыжеватыми, подернутыми
сединой волосами и бородой. Глядя с ненавистью на Яна Гуса, Мейстерман с
сильным саксонским акцентом выкрикнул:
  - Нас, немцев, в университете большинство! Мы тут хозяева, и не чехам
господствовать в университете! Ваше дело - учиться у нас и быть нам
благодарными за это.
  Ян Гус продолжал стоять спокойно и только чуть усмехнулся.
  Когда на минуту шум в зале затих, раздался ровный, звучный голос Яна Гуса:
  - Чешские ученые превзошли немецких и поднялись во всех науках выше
иностранцев.
  В зале поднялся неистовый рев. На Гуса и его друзей сыпались проклятия,
угрозы и площадные ругательства.
  Ян Гус, подавив в себе вспышку гнева, сдержанно продолжал:
  - Пора чешскому народу стать хозяином в своей стране...
  Он не закончил. Снаружи послышался шум, звуки военных труб и звон литавр.
Растворились ворота, и во двор Каролинума вошел отряд королевской стражи.
За ним в сопровождении советников городского магистрата, выступавших с
унылыми лицами, шел торжественно пан Микулаш Августинов. Далее двигалась
мночисленная свита.
  Пан Микулаш вышел вперед, держа левую руку на рукоятке меча, а в правой -
большой свиток пергамента с болтающейся на шнурке восковой печатью. Все
почтительно встали и отвесили поклон, ожидая, что последует дальше.
  Пан Микулаш, не оборачиваясь, протянул руку со свитком, и молодой человек
в четырехугольной шляпе и мантии доктора права подхватил свиток и
развернул его, вопросительно глядя на пана Микулаша. Тот расправил свои
пышные усы и властно объявил:
  - Слушайте, господа магистры и весь Пражский университет, повеление его
милости августейшего короля Чехии Вацлава Четвертого! - И, махнув рукой
доктору прав, закончил: - Читай!
  Приказ гласил, что король повелевает ректору университета магистру
Геннингу фон Бальтенгагену сдать университетскую печать, ключи от кассы и
матрикулы новому временному ректору магистру Зденку из Лабоуни; деканом
факультета свободных искусств назначается магистр Шимон из Тышнова - оба
чехи.
  Этого удара немцы не ожидали. Но приказ есть приказ, и он тотчас же был
исполнен.
  Весть о случившемся быстро разнеслась по городу. Немцы-патриции пришли в
ярость. Когда Ян Гус вместе с новым ректором и деканом вышел на улицу,
кто-то швырнул в него камнем. Камень пролетел мимо самого уха магистра и
попал в идущего рядом старого Криштана из Прахатиц. В толпе чешских
студентов, шедших позади своих магистров, раздались негодующие крики:
  - Немцы наших магистров бьют! И чехи бросились на толпу немцев с кулаками,
камнями и палками. Накопившаяся за все это время взаимная злоба внезапно
прорвалась наружу - завязалась яростная драка. Магистры и бакалавры тоже
вмешались в свалку. Штепан крикнул Кржиделко:
  - Беги что есть силы и приведи новоместских ребят! Мы одни здесь ничего не
сделаем!
  Кржиделко бросился со всех ног в Новое Место. Но, видимо, новоместские
ремесленники уже услыхали о нападении немцев. Когда, подобрав полы
длинного студенческого плаща, Мартин пробегал через Новоместскую площадь,
он услыхал звуки набата. Небольшой колокол церкви Снежной божьей матери
бил тревогу. Мартин увидел, как из дверей, калиток, ворот выбегали кое-как
одетые люди, вооруженные чем попало. Он видел, , как они собирались в
небольшие группы, а эти группы уже на ходу сливались в огромную толпу.
Мимо Мартина мчались оружейники, кузнецы, жестянщики, перепачканные углем,
пекари с засученными рукавами и сотни всяких других ремесленников из
Нового Места. Среди бегущих Мартин заметил Войтеха, Ратибора, Гавлика.
Марка - медника, Якубка - пекаря. Все они пронеслись мимо, потрясая
кулаками, палками, топорами, заглушая звуки набата угрожающими,
пронзительными выкриками:
  - Нашего мистра убить?! Нашего защитника Яна Гуса?! Бей их, проклятых! В
пекло немецких дармоедов-богатеев!
  Вместе с толпой Мартин добежал до Каролинума, где все еще происходила
свалка. Упитанные, краснощекие немецкие купцы, размахивая оружием, также
сбегались к Каролинуму, но, увидев приближающуюся толпу, остановились в
нерешительности.
  - Назад, господа! Назад! Оборванцы из Нового Места набежали! Надо уходить!
Тысяча дьяволов!
  Отбиваясь от нажимавших чехов, немцы - студенты, купцы и монахи - поспешно
ретировались, и скоро вся площадь вокруг Каролинума опустела.
  Ян Гус, окруженный друзьями и сопровождаемый народом, направился в
Вифлеемскую часовню.
  Уличные схватки продолжались еще с неделю. Но, видя, что их дело проиграно
окончательно и власть в университете безвозвратно утеряна, немецкие
доктора богословия, магистры, бакалавры, студенты стали покидать Прагу. С
утра до ночи двигались из Праги на колясках, телегах, верхами и даже
пешком сотни и тысячи немцев. Проклиная Яна Гуса и всех чехов, они после
разных мытарств наконец достигли Лейпцига, где и осели, основав новый
университет.
  Пражский университет на время как будто опустел. Многие ремесленники,
недовольные уходом немцев, злобно ворчали, но скоро все наладилось, и
жизнь снова вошла в свою колею.
  13 октября 1409 года в большом зале Каролинума были проведены по новому
положению выборы ректора, и ректором единодушно был избран чех, сын
крестьянина - магистр Ян Гус.


                                 Глава III
                                1. МОРАВАНЕ

  День склонялся к закату. Жара заметно спадала, легкий ветерок принес
прохладу. От деревьев и кустарников уже протянулись длинные, густые тени.
  Высоко вверху над холмистой зеленой равниной, окаймленной темными полосами
лесов, парил ястреб. В воздухе была разлита тишина - предвестник
наступающего заката, - изредка нарушаемая трескотней кузнечиков и
щебетанием птиц.
  Посреди пыльной дороги, сбегающей с горной цепи и устремляющейся
извилистой серо-желтой лентой по безбрежной волнистой равнине, стоял
человек и напряженно смотрел вдаль. Лицо его, еще молодое, но усталое и
озабоченное, было обветрено и покрыто красновато-бронзовым загаром. Ветер
слегка колыхал его темно-каштановые волосы, спереди коротко подстриженные
и длинные, почти до самых плеч, сзади.
  Давно уж он стоял так и все смотрел вдаль на дорогу. Но, кроме
бесконечной, однообразной серой полосы, его глаза ничего не видели.
Человек тяжело вздохнул и, понурившись, побрел к кустам, окаймлявшим край
дороги.
  - Господи! Никого нет... Ну хоть бы кто-нибудь проехал! И вечер уже
близко... Вот беда! Тяжкая беда на нашу голову!..
  В тени развесистого куста боярышника на совершенно затасканной, но
когда-то белой казайке лежала женщина. Тонкие, костлявые руки безжизненно
покоились на плоской груди.

  Рядом с женщиной сидела на корточках девочка лет четырнадцати -
пятнадцати. Прильнув вплотную к самому лицу женщины, девочка, едва
сдерживая слезы, шептала:
  - Матичка!.. Матичка моя!.. Женщина медленно подняла веки и раскрыла свои
огромные, (такие же, как у дочери, синие глаза, но только тусклые и
безжизненные.
  - Власта, может, воды дать? - спросил заботливо мужчина, нагибаясь к
лежавшей.
  Та чуть шевельнула бескровными, сухими губами и сделала слабую попытку
поднять голову. Мужчина проворно достал из дорожного мешка деревянную
баклажку и поднес ее к губам Власты, в то время как девочка осторожно
поддерживала ее голову. Больная сделала один - два слабых глотка и, снова
откинув голову, закрыла глаза.
  - Я пойду посмотрю на дорогу, - вызвалась девочка. Мужчина молча кивнул
головой и тяжело опустился на землю, погруженный в тревожное раздумье.
  Внезапно с дороги донесся звонкий детский голос, захлебывающийся от
радости:
  - Дядя, дядя! Кто-то едет!.. Возы идут! Много возов!.. А пыли, пыли-то
сколько! Скорее, скорее, дядя!.. Глядите, вон там...
  Девочка стояла на дороге и, приплясывая от нетерпения, торжествующе
показывала пальцем на восток. Мужчина вскочил на ноги, выбежал на дорогу
и, положив свою большую коричневую руку на худенькое плечо девочки, тоже с
надеждой и сомнением стал напряженно всматриваться в даль.
  - И верно, едут!.. Ну, слава тебе боже, наконец-то! Действительно, вдалеке
показалось густое облако пыли, поднимавшееся над большой дорогой. Еще две
- три минуты, и уже можно было различить темные очертания движущихся
лошадей и телег.
  Девочка вприпрыжку что было сил побежала к матери, громко крича:
  - Матичка! Матичка милая! Возы идут! Много-много... Теперь нам будет
хорошо!
  Мужчина не выдержал и быстрыми шагами направился навстречу приближающемуся
обозу. Подойдя ближе, он увидел несколько нагруженных тюками больших телег.
  Вооруженные всадники, по всей видимости охрана, замыкали караван. Впереди
обоза медленно ехал верхом на крепком гнедом иноходце хозяин обоза -
пожилой человек в сером дорожном плаще и в суконной шапочке, плотно
облегавшей голову.
  Ожидавший обоз мужчина подошел к хозяину и низко поклонился, держа в обеих
руках шапку:
  - Бог в помощь милостивому пану! Во имя Христа-спасителя и пресвятой девы
прошу доброго пана о милосердии и помощи.
  Всадник придержал коня и вопросительно взглянул на подошедшего:
  - И тебе помоги господь. Только я не пан, а купец. Но в чем я могу помочь
тебе?
  - Почтенный пан купец, здесь у дороги лежит умирающая. Подвези ее до
ближайшего местечка, не допусти честной христианке помереть без покаяния и
без достойного погребения!
  - Веди меня к ней, - только и ответил купец и тотчас сошел с коня.
  Быстрыми шагами они направились к кустам, где лежала Власта. Купец,
опустившись на одно колено, положил свою ладонь на лоб больной. Девочка с
надеждой и немой мольбой не спускала глаз с купца.
  - Да, уж тут, видно, никакой лекарь не поможет. Надо положить больную на
воз и дать ей немножко вина, чтобы прибавилось сил. Снеси ее, друг мой, на
воз, а я пойду распоряжусь.
  Спутник умирающей поднял ее на руки и понес к возам. Тем временем
повозочные, по приказу купца, переложили часть груза с одной телеги на
другие и Власту осторожно опустили на мягкие мешки с шерстью. Купец
подложил ей под голову свою дорожную подушку и влил в рот несколько ложек
вина. Девочку посадили около матери, и обоз снова тронулся в путь.

  Проехав несколько шагов, купец с удивлением заметил, что его новый
попутчик постеснялся сесть на повозку и предпочел идти пешком рядом с
лошадью.
  - Ты бы, друг, тоже сел на воз. Вид у тебя слишком отощалый, как бы ты
вовсе не обессилел...
  - Благодарствую, добрый пан! Нельзя воз перегружать, а сил у меня хватит.
  Купец немного помолчал, потом спросил:
  - Эта женщина - твоя жена?
  - Нет, пан купец, она мне братова21 вдова, а это ее дочка Боженка.
  - А как тебя называть, друг мой?
  - Зовут меня Милан из Листовы, а по прозвищу Пташка.
  Купец больше ни о чем не спрашивал и, низко опустив голову, в глубоком
раздумье продолжал ехать вперед.
  "Сдается мне, что этому доброму человеку можно верить. - Милан еще раз
взглянул в лицо купца: у незнакомого человека было мягкое, спокойное
выражение лица и умный, открытый взгляд. - Ведь слова не сказал и ни о чем
не спросил, сразу взял и помог..."

  Купец в это время повернул голову и взглянул на Милана:
  - Но отчего заболела твоя братова? Милан замялся в нерешительности и
сбивчиво пробормотал:
  - Довелось ей, почтенный купец, слишком большую чашу злого горя испить -
вот и не хватило сил. Страху смертельного натерпелась к тому ж... Да и
дорога ведь дальняя и тяжкая, совсем ее извела... и есть стало нечего.
  Купец сочувственно покачал головой:
  - Ну ясно, идете вы издалека, из Моравии. Так ведь?
  - Так, добрый пан. А как пан купец догадался?
  - Зови меня, друг мой, Яном, прозвище мое - Краса. Откуда вы идете, и
догадываться не нужно: по разговору и по одежде только слепой и глухой в
тебе не при знает ганака.
  - Как раз верно, пан Ян, мы с самой Ганы22 и есть..
  Эх, и край же у нас! Другого такого, пан Ян, на всем свете не сыщешь!
  Ян Краса невольно улыбнулся наивному восклицанию Милана:
  - Что край твой хорош, это всем известно. Не зря говорится: "Кабы нам жить
по-ганацки!" Но все-таки вы его покинули. От доброй жизни не бегут.
  Несмотря на то что купец с первого же взгляда внушил Милану симпатию и
доверие, он не решался рассказать купцу всю правду. Но теперь Милан
решился посвятить Яна Красу во все их злоключения. Он положил руку на
холку лошади и, идя рядом, обдумывал, как получше рассказать новому
знакомому все, что привело его самого и его близких в Чехию.
  - У пана Яна добрая душа, и тяжкий грех ляжет на меня, если я утаю от него
хоть каплю. Если у пана Яна хватит терпения выслушать меня, тогда он
узнает, что приходится иногда вынести на своих плечах добрым людям на этом
свете.
  - Мне можно доверять и рассказывать все, - тихо и спокойно заметил Ян
Краса.
  - Хорошо. Я не из пустого хвастовства говорю, что наш край, можно сказать,
благодатный край. Деревня наша Листова небольшая: дворов около сорока, не
больше, Раньше мы были за паном Ладиславом из Тышнова. Работали мы барщину
и оброк платили. Короче говоря, владел и землей и нами пан Ладислав по
старым обычаям. Пан был как пан - ни много доброго, ни много худого про
него не скажешь. Земля же у нас прямо золото, а не земля. И скотину
держали, и пчел разводили, и пиво варили, и виноград выжимали.
  Пришлось пану нашему ехать воевать куда-то очень далеко. Воевал, воевал
наш пан, да и провоевался. Вернулся из плена наш пан богат, что твой
нищий: за душой ни гроша. Посидел, посидел в своем замке и - что б вы
подумали! - опять стал собираться в поход, на этот раз против турок в
помощь угорскому королю. Взял с нас оброк деньгами за пять лет вперед да
троих парней в копейщики, ну, как обычай велит, еще лошадей, скота
всякого, птицы, пшеницы, пива да всего, что для похода рыцарю надобно.
  Проведали наши мужики, что у пана денег, как на рыбе шерсти, и что на
поход нужны деньги немалые. Вот мы и послали к пану нашего старосту Тонду
Конопатого. Хитрый мужик этот Тонда, не гляди, что конопатый. Он с паном и
так и этак, а убедил-таки разорившегося пана, что ему прямая выгода
продать нам всю землю, где деревня стоит, - пахотную, луга и хороший кусок
леса.
  Ну, а как пану показали деньги, он и поддался. Отвалили мы ему немало коп
грошей, съездили в Брно и написали грамоту. Пан деньги взял, еще немного
пожил в замке, да и отправился с турками драться. Уехал, и больше не
пришлось нам его снова увидеть: сгинул наш пан, упокой боже душу его,
насмерть посекли турки рыцаря. Ни жены, ни детей у пана не было, вдовый он
был.
  Прошло с тех пор лет десять. Пришло к нам в Листову известие, что по
соседству всю землю наш маркграф Иодек подарил францисканцам и что
неподалеку от нас на горе будут строить монастырь. Велели и нашим мужикам
идти тоже помогать строить: дело, говорят, богоугодное. Я еще в ту пору
лишь впервые штаны надел и только отцу помогал, а он и деревья рубил да
возил, и камни дробил, да все делал, что велели.
  Когда монастырь был готов, приехали францисканцы, и с ними аббат да приор.
  Велели нам выйти встречать святых отцов. Ну что ж, вышли. Стали на дороге,
ждем. Глядим - едут. Да много как, и все конные, а сзади обоз идет, да
длиннющий. Впереди на вороном жеребце едет аббат. Как подъехал, ну все
мужики и женщины разом на колени под благословение. Глядим - а у аббата
под сутаной кольчуга блестит, на ногах шпоры, а сбоку меч позвякивает. За
аббатом молоденький парнишка везет копье со щитом и шлемом и лошадь ведет,
а на ней погружены латы, двуручный меч, секира, палица и все прочее. У
самого аббата-то в руке вместо креста - арбалет на взводе. Монахи же все
немцы, детины как на подбор - молодые, здоровенные, а рожи все - словно
вчера из тюрьмы вышли... Ну, думаем, хороши святые отцы!..
  Аббат же мужчина еще не старый, собой рослый да такой тучный, словно боров
откормленный, щеки круглые и, как бурак, красные. Как подъехал к нам и
увидел, что народ стоит на коленях и ждет благословения, стал правой рукой
нас благословлять, а в левой арбалет так и остался... Вот такой был аббат
отец Августин.
  На первых порах жили мы с францисканцами неплохо, по-соседски. Частенько
приходилось нам посылать в монастырь и зерна, и мяса, и рыбы, и масла, и
молока, и всякого другого добра. Но и они нас понапрасну не очень
тревожили.
  К этому времени мои родители уже на кладбище покоились. И в родительском
доме жили брат мой Матей с женой Властой, сыном Карлом и дочкой, вот этой
самой Боженой, и я с ними, потому что до того времени не управился своей
семьей обзавестись.
  Жили мы не богато, вернее - даже бедно, хоть и не голодали. Работали мы с
Матеем и Карлом - ему тогда в день святого Тита восемнадцать годов минуло,
и таким он вырос высоченным да сильным, что и отцу своему в силе не
уступал, а Матей, чтобы вы, добрый пан, знали, куда покрепче меня... а я,
вы сами видите, будто тоже не очень уж какой хилый...
  Купец бросил мимолетный взгляд на рослую, плечистую фигуру Милана, на его
выпуклую бронзовую грудь, выступающую из-под полуистлевшей рубахи, на его
могучие руки, и подумал: "Если этот силач, то что за богатырь был его
брат!"
- Но вот, - продолжал свой рассказ Милан, - случись ребятам Ярде, сыну
Тумы Хромого, да Кубе, сыну Зденка, найти в нашем лесу, в горах, кусок
руды серебряной. Показали нашему кузнецу. Тот стал потихоньку выплавлять
серебро, да колечко для своей нареченной Зоси Курносой, что в то лето
малины объелась, и смастерил. Как назло, в ту пору заехали с охоты к нам
аббат отец Августин и его родной братец барон Оттон фон Зинненштраль, что
гостить к братцу приехал, и остановились подковать баронова коня. Коваль
коня кует, а тем временем барон заметил колечко на окне и спрашивает:
  "Откуда такое колечко?"
Кузнец отвечает:
  "Сам сделал".
  "А серебро откуда взял?"
Кузнец плечами пожал: купил-де. А рыжий Куба, на беду, тут крутится, да и
ляпни: это я, мол, такой камешек принес, из которого коваль серебро делает.
  Хорошо. Вот лошадь подковали, барон бросил кузнецу целый грош и говорит
Кубе:
  "Мальчик, подержи стремя".
  Тот подошел, а барон и шепчет ему на ухо:
  "Если ты меня поведешь в то место, откуда брал те камешки, я тебе мешок
пряников принесу. Только никому ни звука".
  Так все и пошло. Куба съездил с бароном в лес, показал место, откуда он
руду приносил, и верно - получил мешок пряников. Только через те пряники
все и узналось. Как увидал Зденек мешок пряников у сына, сейчас его за ухо:
  "Откуда пряники?"
Тот - в рев, да все начистоту и рассказал.
  Ну, думаем мы все, жди теперь беды: не зря мешок пряников барон хлопчику
подарил... Вот из-за этих самых пряников и нагрянуло к нам несчастье.
  Прошло так месяца два или три, уж точно не помню, как прискакал в деревню
кривой Пешек, что у аббата служил. Прямо к старосте: вызывают-де тебя
немедля аббат и барон.
  Почесал затылок наш староста, да идти ведь надо. Ну, пошел. На другой день
видим: вернулся, да такой, словно бы жабу проглотил. Приходит он к нам, то
есть к моему брату Матею, покойному теперь... Пришли еще старики наши -
Амос, Ондржей и Павел. Для совета. Сели все за стол, выпили по кружке
пива, съели миску хорошего сыра, и староста стал рассказывать.
  Пришел он в аббатство. Позвали его в покои аббата. Отец Августин и барон
Оттон встретили его ласково, велели подать чарку вина. Потом барон и
говорит:
  "Скажи-ка, любезный староста, почему ваша деревня вот уж столько лет
аренды за землю не платит?"
У нашего старосты глаза на лоб полезли. Уж не ослышался ли он? Неужели от
одной только чарки вина так уши заложило, что всякая чушь слышится?
  Да, видать, чарка ни в чем не виновата была, потому что барон все так же
милостиво и дальше речь ведет:
  "Вы сидите на моей земле, так как десять лет назад я от ныне умершего
рыцаря пана Ладислава за его долг всю эту землю, луга и леса получил в
полную мою собственность и с тех пор все это есть мое владение. А чтобы у
вас на этот счет никаких сомнений не было, глядите... - И достает большую
грамоту на пергаменте и с, восковой печатью. - Вот, - говорит, - бумага, а
в ней сказано, что пан Ладислав из Тышнова отказывает мне, барону Оттону
фон Зинненштраль, все пашенные земли, луга И леса, что находятся в
пользовании у крестьян деревни Листовы".
  "Как же это может быть? Мы ведь покойному пану Ладиславу уплатили за
землю! - говорит сам не свой староста. - И грамоту от пана получили, да
еще с большой печатью".
  Барон только хохочет, заливается:
  "Значит, покойник пан Ладислав попросту вас, олухов, надул и продал вам
чужое добро!"
Перестал барон смеяться и заговорил по-другому, строго и круто:
  "Так вот, староста, чтобы много не толковать: ко дню святого Августина
убирайтесь вон из деревни. А о недоимке в другой раз побеседуем".
  Староста наш словно окаменел, сидит и слова вымолвить не может, как будто
кто его дубинкой по темени стукнул. Тут подходит к нему аббат и этак
сладко говорит и мужика ручкой своей обнял ласково, прямо как отец родной;
"Не горюй, - говорит, - староста. Раз земля не ваша - спорить глупо. Все
равно придется уходить. Но, по нашему христианскому милосердию, я могу вас
всех взять к себе на монастырскую землю. Пустопорожних земель у нас
хватит. Можете приходить и селиться, леса на халупы дам, будете жить да
жить... Сначала, конечно, как верные дети нашей матери - святой
католической церкви, грамоту составим и вы все на кресте и евангелии
присягу принесете в том, что сами вы все и потомки ваши переходите по
доброй воле под власть святой обители и телом и душой на вечные времена.
Будете работать на святую обитель три дня в неделю летом и два зимой,
оброк и прочее потом установим. Соглашайтесь, дураки, пока не поздно, и
благодарите господа бога и святую обитель за милосердие к вам!"
Староста наш - ни слова, шапку схватил и в деревню бегом...
  Брат мой, как услыхал новость, сказал:
  "Мошенники они проклятые все - и аббат и барон! Ни шиша мы им не дадим! И
уйти не уйдем".
  А старый Амос советует:
  "Надобно надежных людей в Брно с нашей грамотой послать в земский суд,
чтобы дело наше на свет божий вывести",
Посудили на вече, порядили и послали в земский суд старосту и еще двух
стариков. Пришли наши ходоки в земский суд. А чертов барон уже там
побывал. Пока наши там стояли да по сторонам зевали, не зная, к кому
подойти, к ним самим выходит какой-то пан, важный такой и с золотой цепью
на шее.
  "Вы из Листовы пришли?" - любезно так спрашивает.
  "Да, да, из Листовы. А откуда пан знает?"
"Я, - говорит, - все знаю, и то, что вас барон обижает, все уже слыхал".
  Наши, конечно, рады-радехоньки.
  "А милостивый пан не рихтарж23 будет?" - спрашивают.
  "Я есть главный рихтарж и ваше дело сам поведу. Грамота ваша с вами?"
"С нами, с нами! Вот, пожалуйста!" - и вручили пану нашу грамоту.
  Рихтарж оглядел ее, прочитал от буквы до буквы, свернул и говорит:
  "Дело ваше, добрые люди, перед богом и законом правое. Грамоту пока я
оставлю у себя, а вы приходите ко мне сюда через неделю в четверг, все
будет решено. Ступайте с богом!"
Наши домой поспешают и радуются: есть еще правда в Моравии! Пришли в
деревню и всё рассказали. А Матей сказал:
  "Все ж таки не напрасно ли вы ему грамоту оставили? Не вышло бы чего..."
Мужики же наши только посмеялись над подозрительностью Матея.
  Точно в назначенный день наши ходоки явились в земский суд. Спрашивают
главного рихтаржа. Их провели в большую комнату. Видят, сидит там совсем
другой пан.
  "Что вы хотите? Я есть главный рихтарж".
  Наши смутились и рассказывают ему, как и что случилось.
  "Давайте вашу грамоту!" - грозно говорит пан.
  Наши спрашивают:
  "А где же тот пан рихтарж, что с нами говорил?"
А над ними смеются: это вовсе не рихтарж был; пан рихтарж - вот этот пан,
а мы, мол, не знаем, кто с вами, олухами, говорил. Где, говорят, ваша
грамота?
  "Пан рихтарж взял".
  "Ну так ищите того пана и пришлите грамоту, а пока голову не морочьте, и
пускай вас черт уносит".
  Ну, и в шею вытолкали наших ходоков. Вернулись они сами не свои. Вот тебе
и правда в Моравии!
  И дождались мы черного дня. Как сейчас помню, случилось это в самый день
Сердца Иисусова. Карел жал в поле пшеницу, а мы с Матеем складывали снопы.
Ох, и пшеница же была! Словно золотые зерна!
  Да. Убираем мы, складываем снопы, вдруг прибегает Вышек - пастушонок
деревенский. Бежит и кричит:
  "Паны аббат с бароном и с ними конных толпа в деревню поехали! Грозятся!.."
Бросили мы работу, побежали на деревенскую площадь. Видим, верно: приехали
верхами аббат наш да барон, а с ними человек двадцать конных кнехтов24, и
все вооружены. Аббат с бароном слезли с коней и на холмик взошли, что
посреди площади у нас возвышается, Велели звонить в колокол, чтобы народ
весь собрался. Ну что ж... Онеш, что в часовне прислуживал, сейчас полез
на звонницу и стал трезвонить. Народ стал сбегаться. Барон как крикнет:
  "Собирайтесь - и чтобы к завтрему никого тут не было! Я вас научу, как на
вашего барона жаловаться!"
Зашумели все, зароптали. Как это так - бросить всё и уходить? А куда
уходить? Кругом все земли заняты. Только к аббату.
  Гляжу, Матей вышел вперед, встал и крикнул, да так зычно:
  "Нет, не будет этого! Бог даст, не будет!.. Люди! Никуда не уходите, не
слушайте немецких жебраков-кровопийц! И чтобы мы шли в рабы к этим
толстопузым капюшонникам, к этим дармоедам? Нет, люди, не буде г этого!
Пускай у себя в Баварии такие порядки заводят. Мы - мораваны!"
Нрав у Матея был твердый, как кремень был мужик. Народ зашумел, загудел,
барону да аббату кулаки кажут. Тут барон покраснел от злости и стал
ругаться, как последний бродяга:
  "Связать этого бездельника да на этом дереве и повесить! Живо!"
Несколько кнехтов бросились к брату. Он же выхватил кол из тына да на них:
  "А ну, подходи!"
Барон тут что-то по-немецки приказал; глядим - кнехты копья наклонили,
повытаскивали мечи и начали народ оттеснять в угол площади. И оттеснили.
Матей остался один с колом в руках. Гляжу, его окружили человек пять
кнехтов баронских с дубинами в руках, один же сзади подобрался да как
хватит брата по голове дубиной - брат тут же на землю, словно мешок, и
свалился. Я кинулся на выручку. Только добежал, как меня какой-то
здоровенный баварец тоже с размаху по голове дубиной треснул - сразу в
глазах темно стало, и я без памяти на месте остался. Сколько лежал, не
знаю.
  Только очнулся я - чувствую, кто-то воду мне на голову льет. Открываю
глаза - стоит Божена, вся в слезах, трясется и из кувшина поливает мне
голову. А в голове стоит звон, словно на звоннице на пасху, и такая боль в
голове, что не могу шею повернуть.
  На площади тихо. Барон с аббатом стоят на пригорке, ухмыляются и на что-то
друг другу показывают. Я глянул и обомлел. На дубе, что возле нашей
часовни, на большом суку висит Матей; весь он вниз вытянулся и только
покачивается туда-сюда, туда-сюда. У его ног лежит Власта, вся трясется и
причитает, да так жалобно... Народ в углу площади, окруженный конными,
тоже как завороженный глядит на мертвого Матея и молчит.
  Только я поднялся - голова кружится, шатаюсь, как пьяный. Гляжу, из-за
угла вышел Карел - видать, только что с поля приехал. Вышел и остановился:
на труп отца глядит. Стал он лицом белый-белый, белее, чем его рубаха.
Выпрямился, кулаки сжаты, и не отрывает глаз от Матея. А глаза горят,
такой стал странный, чисто безумный... до ста лет буду жить и тогда не
забуду его лица. Потом манит рукой Божену, манит и все глаз с Матея не
спускает, а лицо такое страшное у Карла... Божена к нему подбежала. Он ей
что-то сказал - она опрометью по улице к нам в халупу. А я стоять не могу,
снова сел на землю, перед глазами все качается, ну будто пьяный.

  Потом вижу: бежит Божена назад, по земле волочит лук Матея и колчан со
стрелами. Притащила и Карлу отдала. Я дыхание не успел перевести, как
Карел уже лук натянул... А надобно вам сказать - не многие в деревне могли
этот лук натянуть, недаром Матей первый в округе охотник был.
  Прошла еще какая-нибудь секунда, а уж Карел с натянутым луком припал на
одно колено за углом халупы. Вдруг барон поднял обе руки высоко вверх,
словно что-то хотел поймать в воздухе, голову запрокинул, будто крикнуть
собирается, а пальцами всё хватает, хватает... Гляжу, а в горле барона до
самых перьев торчит стрела. Половил, половил руками барон и свалился...
Аббат только рот раскрыл - видно, слуг позвать думал, но вдруг как
заревет, словно бык на бойне, и обеими руками схватился за левый бок, а
глянь - уж и там стрела. Громко ревел аббат, потом хрипеть начал и улегся
рядом с бароном.
  Все стояли, как столбы, рты раскрыли и не знают, что делать. Карла же как
не бывало: словно дух исчез.
  Прошла минута, другая. Потом все как завопят да как кинутся кто куда. Цепь
кнехтов прорвали и рассыпались по всей деревне. Поднялось такое, что и
рассказать нельзя: лошади ржут, солдаты ругаются и мечутся во все стороны,
мужики бегут, женщины голосят, собаки лают, а дети ревмя ревут.
  Забрали кнехты своих покойников и убрались восвояси. В деревне поутихло.
Собрался я с силами, поднялся и подошел к телу Матея. Снял его и вместе с
Властой с помощью соседей похоронил. Народ же посоветовал нам той же
ночью, не теряя часа, уйти из деревни. За барона да за аббата всей семье
нашей тяжких мук и злой смерти не миновать бы, кабы мы в деревне
задержались. Вот мы собрались втроем и пошли. Добро свое и скотину
препоручили крестному Божены, старому Болеславу, что в аббатстве лесничим
был. Живет он в самом лесу, и монастырь ему доверяет, потому как он их лес
стережет.
  И идем мы от одной деревни до другой, как цыгане, мужики кормят нас и
приют дают. Да вот уж с неделю захворала Власта: из сил выбилась, не ест,
не пьет, вся почернела, и что ни день - все хуже и хуже. Останавливаться
же надолго, пан Ян сам понимает, нам невозможно. А теперь, видно, новая
беда пришла. Бедная, бедная Боженка - сирота бездомная...
  Впереди показались острые шпили башенок, освещенных багряными лучами
заходящего солнца. Обоз подходил к Хотебору.
  Ян Краса был подавлен рассказом. Некоторое время они двигались вперед, не
проронив ни слова. Наконец Краса нагнулся к Милану и ободряюще сказал:
  - Ничего, друг мой, вы поедете со мной в Прагу. В Хотеборе мы пробудем
столько времени, сколько потребуется для Власты. А потом двинемся в Прагу:
там у меня есть верные друзья, они помогут и о Боженке позаботятся. Для
тебя я имею на примете хорошую работу и доброго хозяина. Ты тесто месить
можешь?
  - Тесто? Да еще как! Не только что месить тесто - хлеб какой хочешь
выпеку, не хуже что твой пекарь.
  - Вот и хорошо! Коли так, значит с тобой дело считай слажено: пойдешь к
одному пекарю помощником. Есть такой в Новом Месте Якубек - пекарь,
добрейший человек. - И, прежде чем Милан успел его поблагодарить, Ян Краса
продолжал: - Боженку же, наверно, с радостью возьмут старинные мои друзья
- Войтех и Текла Дубы. Он славный оружейник, живет в своем доме на Новом
Месте, не бедно. Есть у них два сына и ни одной дочери. Вот они, я думаю,
возьмут к себе Боженку и вырастят ее, словно родную дочь. За нее можешь
быть спокоен. Я этих людей знаю, как самого себя.
  - Спасибо вам за все, добрый пан Ян! Вместо ответа Ян Краса, нагнувшись к
Милану, проговорил тихо и значительно:
  - Ты вот смотришь на меня и удивляешься, что это за купец, который берется
помочь без надежды иметь с этого корысть. Небось благодаришь, а сам
думаешь: как бы не слукавил старик... Так ведь? Ну, ну, не смущайся... -
И, видя сконфуженное лицо Милана, закончил серьезно и твердо: - Ты слыхал
когда-нибудь о Яне Гусе, нашем пражском проповеднике?
  - Да, что-то говорили у нас. Это не тот поп, что идет против римской
церкви и стоит за простой народ?
  - Он самый. Значит, и до Ганы докатились слова его учения!.. Так вот, Ян
Гус, наш учитель и наставник, учит нас помогать каждому обиженному
сильными мира сего. Мы же - я и мои друзья - его верные последователи. А я
хоть и купец, но не мошенник - ведь, говорят, и среди ворон белые
случаются... Вы же хорошо сделали, что убрались из Моравии. Я был на Гане
через месяц после вашего ухода, довелось мне там услышать, что все-таки
твоих земляков с земли согнали и заставили перейти под власть монастыря. В
Листове поселились баварцы и начали разрабатывать серебро. Да однажды
налетела ватага каких-то молодцов, деревню спалили, нового
старосту-баварца вздернули на том самом дубе, на каком повесили твоего
брата. Говорят, что в эту ватагу ушло много молодых хлапов, и называют они
себя "ганакские волки". Они уже многих немцев убили. Есть такой слух, что
главарем у них совсем еще молодой хлап. Уж не Карел ли твой?
  - Кто знает... - неопределенно прошептал Милан.


                        2. НА ПОМОЩЬ ПОЛЬШЕ И ЛИТВЕ

  - Кржижаки25 идут, кржижаки, идут! - пронесся вопль ужаса и гнева.
  Пронесся по землям литовским и польским, докатился и до русских земель.
  Кржижаки - страшное слово. Кржижаки - это люди, у которых тело и душа
закованы в железную броню. Кржижаки - это те, кто с оружием в руках шли с
запада на славянские земли, с нашитыми крестами на одежде, но с ненавистью
и жадностью в сердце. Кржижаки - это те, кто, захватывая славянские земли,
ставили своей задачей уничтожить или онемечить местное население.
  Вместе с рыцарями шли толпы священников и монахов. Мрачно звонили колокола
церквей, багряно пылали костры на площадях, и торжественное пение и звон
колоколов не могли заглушить нечеловеческих воплей, доносившихся из
смрадного дыма костров.
  Как высоко занесенный меч, нависла страшная угроза над Литвой и Польшей.
Меченосцы уже захватили Жмудь и Добр у Литвы и Добржин у Польши. Литовцам
и полякам угрожала судьба пруссов.
  ...Ратибор покинул Прагу вместе с паном Яном. Сборы были недолги. Войтех
не пожалел денег, чтобы снарядить сына на битву. Текле было сказано:
  - Отправляю Ратибора в Польшу вместе с паном Яном из Троцнова. Приготовь
сыну одежду и съестного на дорогу. Через три дня он выезжает.
  На другой день Войтех вручил Ратибору только что выкованную им лично
тяжелую железную палицу с острыми шипами на конце:
  - Передай, сынок, эту игрушку пану Яну вместе с моим почтением и добрыми
пожеланиями.
  Когда Ратибор преподнес пятнадцатифунтовую палицу своему начальнику, тот
повертел ею вокруг головы и лукаво подмигнул Ратибору:
  - Спасибо Войтеху! Знает мастер, что старому вояке нужно... Добрая
погремушка для кржижацких голов! Однако, парень, завтра чуть свет - быть
готовым в дорогу у шмерговского шинка, что на Большой площади Старого
Места. Там сбор, оттуда тронемся.
  Вечером семья Дубов собралась за прощальным ужином. За столом сидели
Войтех, Текла, Ратибор, Штепан, Якубек, оба подмастерья, Ганка и ученики.
Глядя на скорбное лицо Теклы, всем становилось грустно. Беседа не
клеилась. Войтех недовольно крякнул и приказал Ганке принести самого
старого вина, что имелось в запасе. Войтех поднял свою тяжелую серебряную
кружку:
  - Ну, Ратибор, видать, не быть тебе, как твой отец, оружейником. Другая
тебе выпала дорога. Будь же честным воином, бойся фальши и
недобросовестности в своем деле, как твой отец избегал в своем. Не посрами
седин Войтеха...
  Долго еще семья оружейника просидела за столом. Каждый поднимал кружку с
напутственным пожеланием Ратибору. И только глубокой ночью старое вино
успокоило всех глубоким сном, кроме Теклы. Мать не могла заснуть. Но с
первыми петухами Войтех разбудил всех. При сером свете наступающего дня
Текла перекрестила в последний раз Ратибора и, вытирая набегающие слезы в
покрасневших от бессонной ночи глазах, крепко прижала к своей груди, быть
может, навек покидавшего ее сына. Ратибор с ноющим сердцем оторвался от
матери и крепко обнял каждого. Потом бодро подошел к рослому вороному коню
и вскочил в седло. Войтех крикнул вслед ему последние пожелания и снял
шапку. Все последовали его примеру. И Ратибор, помахав рукой, отъехал,
ведя на поводу лошадь с тяжелым вьюком.
  Когда первые золотые лучи восходящего над Прагой солнца заиграли на острых
шпилях вышеградских башен и колоколен, Ратибор подъезжал к шмерговскому
шинку на Большой площади Старого Места. Там маленький отряд уже был в
сборе.
  Пан Ян, одетый в кожаный колет26 и легкую каску, сидел на добром
светло-сером коне. Увидев Ратибора, он подъехал к нему и, усмехаясь,
спросил:
  - Ратибор, куда ты собрался?
  - На войну, пан Ян, - несколько растерянно ответил Ратибор.
  - А ты что, в этом платье и берете воевать собрался?
  - Вы же знаете, пан Ян, отец снарядил меня не хуже любого рыцаря.
  - Так вот, сынок, если ты никогда не надевал воинских доспехов, в первой
же битве ты в них задохнешься Приказываю тебе как твой начальник: сейчас
же надень полный воинский доспех и не снимай его, пока я не скажу.
Исполняй!
  Такого тона Ратибор от пана Яна из Троцнова еще не слыхал. Обычно он
говорил с ним как старший друг, а сейчас перед Ратибором был суровый
начальник. Ратибор послушно сошел с коня и, зайдя в шинок, принялся
облачаться в свои доспехи. Этому Войтех его выучил. Сначала Ратибор
прикрепил себе на грудь, локти и колени небольшие войлочные подушечки
поверх кожаной рубашки и штанов. Затем он натянул кольчужные штаны и
рубашку с капюшоном. Поверх кольчуги он надел стальные поножи,
наколенники, набедренники, кирасу, закрывавшую грудь, спину и бедра,
наплечники и налокотники. На ременный пояс повесил тяжелый широкий меч и
справа - длинный кинжал. На голову сверх кольчужного капюшона он надел
стальной шлем - салад Накинув поверх доспехов холщовый плащ, Ратибор вышел
и, с трудом усевшись на коня, взял в руки тяжелое, длинное копье и
подъехал шагом к пану Яну. Тот неодобрительно оглядел Ратибора и строго
проговорил:
  - Пока ты не будешь в полных доспехах вскакивать на коня без стремян, я не
буду считать тебя воином моего отряда. В вашем мастерстве есть ученики,
подмастерья и мастера. В нашем деле сейчас ты ученик, и я с моими ребятами
будем из тебя делать подмастерья. Не обижайся и будь послушен, иначе
прогоню.
  - Слушаю! - ответил Ратибор.
  - На коня! - резким и сильным, как труба, голосом скомандовал Ян.
  Послышался звон стремян и оружия, скрипение седел, топот коней, и воины
один за одним, с Яном из Троцнова во главе, тронулись из Праги на восток,
в землю польскую, на помощь своим братьям.
  Несколько дней прошли для Ратибора как невыносимо жестокая пытка. Дни
стояли жаркие, и несчастный юноша с непривычки чувствовал себя в доспехах
ужасно: жара, тяжесть, давящая на все тело, мучительная связанность
движений, невыносимый зуд в натертых местах и полная беспомощность
чем-либо облегчить свои страдания. А то еще под доспехи заберется
какая-нибудь муха или букашка. Тогда Ратибор от невыносимой щекотки чуть
не сходил с ума. А суровый начальник то и дело приказывал спешиваться и
вновь садиться, и притом без стремян.
  Бедный Ратибор, мокрый от пота и совершенно измученный, с нетерпением
ожидал вечернего привала, чтобы отдохнуть от дневных мук. Но не тут-то
было: безжалостный начальник не разрешал снимать доспехов и на ночь.
Новоиспеченный воин должен был всю ночь маяться в новой пытке: ни
повернуться, ни почесаться, ни улечься поудобнее - проклятые железные
доспехи держали Ратибора, как в тисках. Так прошло несколько томительных
дней. Но затем тело его стало постепенно привыкать и к тяжести и к
неподвижности его боевого наряда. А еще спустя неделю Ратибор уже почти не
замечал доспехов и даже научился свободно вскакивать на коня, не касаясь
стремени.
  - Ну вот, сынок, теперь снимай доспехи, пойди выкупайся в речке и перемени
одежду, а доспехи вычисти, смажь маслом и запакуй во вьюк. Можешь дальше
ехать без них. В бою скажешь мне спасибо за науку.
  За это время Ратибор успел познакомиться со своими ближайшими спутниками.
Часть из них были старые товарищи пана Яна.
  Это были разорившиеся мелкие шляхтичи, обязанные своей бедностью
бесцеремонному произволу крупных панов. Немалую роль в их плачевном
положении сыграли и жадная римско-католическая церковь и монастыри. В
конце концов полунищим шляхтичам осталось добывать себе хлеб насущный
мечом и копьем, нанимаясь к каждому, кто нуждался в хороших вояках. Но,
хотя богатый тевтонский орден платил гораздо дороже своим наемникам, чем
король Владислав и великий князь Витовт, кржижаки не смогли завербовать в
Чехии больше трехсот человек, да и те были не чехи.
  Шляхтичи, обиженные немецкими феодалами, с энтузиазмом пошли на службу к
польскому королю.
  В Моравии к ним присоединился большой отряд конных и пеших воинов,
собранных паном Яном Енчиковцем - сыном старого друга короля Владислава
Ягайло. Чешский отряд вел пан Сокол из Ламберка.
  Среди моравских лучников была группа ганаков, во главе которых, стоял
совсем молодой человек, по прозвищу Волк, сверстник Ратибора. Это был
рослый юноша, черноволосый, с мрачными черными глазами, молчаливый и
суровый на вид. Ратибору бросилось в глаза то уважение и авторитет,
которыми юноша пользовался у своих товарищей, даже гораздо более старших.
  Знакомство у Ратибора с Волком началось с шуточного единоборства. Оба
юнака стиснули друг друга в мощных объятиях, таскали, тискали, крутили из
стороны в сторону, старались поднять от земли и бросить - все напрасно.
Так и разошлись - усталые, потные, но довольные друг другом. С этого дня
началась их дружба. Если Ратибор не имел среди своих однополчан соперников
в умении владеть мечом, которое он приобрел еще в доме отца от знаменитых
воинов - заказчиков Войтеха. то зато никто во всем отряде не мог
сравняться с Волком в стрельбе из лука.
  Начальник Ратибора отличил Волка и перетянул его и его земляков к себе в
отряд. И чем дальше двигался отряд, тем ближе становились друг другу
Ратибор и Волк. Но удивительно: ни тот, ни другой ничего не рассказывали о
себе, деликатно не задавая друг другу нескромных вопросов. Это очень
нравилось Ратибору, которому вовсе не хотелось кого-либо посвящать в свои
пражские похождения. Поэтому ему был по душе такой молчаливый и
нелюбопытный спутник. Часто они ехали попеременно на лошади Ратибора,
нередко ели кашу из общего котла, спали в холодные вечера, закутавшись
одним шерстяным одеялом Волка.
  Но самым интересным человеком для Ратибора был Ян из Троцнова. Мало того,
что он на всех привалах, а нередко и в пути обучал Ратибора искусству
воевать, рассказывал о битвах, в которых принимал участие, - он очень
часто говорил с Ратибором о их многострадальной родине. Пан Ян был верным
последователем Гуса.
  Не было строже и требовательнее начальника, чем пан Ян. Он не допускал ни
малейшего нарушения воинской дисциплины и жестоко карал за малейшие
проступки. Пан Ян предупредил своих бойцов: "За грабеж, насилие и кражу -
повешу". И все беспрекословно слушались, так как знали: слово пана Яна не
расходится с делом. Но не было и более заботливого, более внимательного и
более сердечного отца для своих детей, чем пан Ян для своих воинов. Сам он
показывал пример спартанской простоты: спал, как простой воин, на конской
попоне, положив под голову седло, и укрывался неизменно своим видавшим
виды походным плащом из толстого, грубого темно-синего сукна. Ел пан Ян
солдатскую пищу. Единственный оруженосец составлял всю его свиту. В пути
на дневках он упражнял бойцов в фехтовании, борьбе и владении всеми видами
оружия. Своих старых товарищей он также заставлял воспитывать воинов из
новичков:
  - Немцы не встретят пентюхов в моем отряде!
  В Червенце на Висле, куда стянулись все войска, была создана
польско-литовская армия. Номинально главой всей армии был король польский
Владислав Ягайло, но фактическим главнокомандующим король назначил
великого князя литовского Витовта. Ему в помощь был придан военный совет
из семи наиболее опытных военачальников. Помощником главнокомандующего был
назначен опытный воин Зиндрам из Машковиц - мечник краковский. Прибывшими
из Смоленска, Владимира-Волынского и других русских городов командовал
внук великого князя московского Дмитрия Донского, сын князя Семена
Мстиславского - молодой Сигизмунд Корибут.

  Главная сила - кавалерия - была сведена в хоругви27. Каждая хоругвь -
двести пятьдесят - четыреста всадников. Войско состояло из ополчения,
набранного по воеводствам, где шляхта составляла кавалерию, а города -
пехоту, лучников и обоз. Каждый воевода выставлял собственные хоругви и
пехоту. И, наконец, имелись хоругви "родичей одного герба" - ополчение,
состоявшее из дворянских родов, принадлежавших к одному родословному древу
- единому гербу.
  Всего у союзников было пятьдесят одна польская и сорок литовских хоругвей,
общей численностью около двадцати пяти тысяч всадников, и семьдесят пять
тысяч пехоты - всего около ста тысяч человек.

  В это время от Магдебурга двигалась навстречу союзникам армия ордена
тевтонских рыцарей. Во главе ордена стоял великий магистр, гохмейстер
Ульрих фон Юнгинген. Немецкая армия имела пятнадцать тысяч всадников и
шестьдесят тысяч пехоты с артиллерией и обозом.
  После того как польско-литовская армия сосредоточилась около Ежева и 5
июля достигла реки Вкры, Владислав сделал смотр своим силам.
  Ратибор еще никогда не видел такого количества войск. При ярком солнечном
свете июльского утра перед ним проходили хоругвь за хоругвью польской,
литовской и русской кавалерии. Земля гудела от конского топота; как
серебро, блестели на солнце тысячи стальных шлемов и лат; словно лес,
возвышались над ними устремленные в небо острия длинных копий. Грозно
гремели литавры, пронзительно разливалось по полю пение фанфар, дробно
выбивали марш барабаны. Войско проходило мимо холма, где стояли Владислав
и Витовт со свитой. Вслед за закованной в железо конницей маршировали
пехотные отряды копейщиков, алебардистов, топорников, лучников,
арбалетчиков, пращников. Ратибора особенно поразил вид литовских
ополченцев из Жмуди: мимо него быстрым, легким шагом проходили загорелые
бородатые люди с длинными, до плеч, волосами, одетые в звериные шкуры, в
сандалиях на босу ногу, вооруженные рогатинами, судлицами28, топорами и
большими ножами.
  К вечеру запылали костры. Армия встала на бивак. Ратибор вместе с Волком
бродили по полю и оказались среди смоленских хоругвей. У весело пылающих
костров сидели люди с ясными голубыми глазами, с подстриженными в кружок
светло-русыми волосами, одетые в сермяжные армяки, а то попросту в рубахи
и порты из небеленого домашнего полотна. На ногах у большинства были лапти
с онучами. Сидящие бородачи неторопливо ели деревянными ложками из
большого горшка кашу и степенно беседовали между собой. И странным, хотя и
понятным, показался их звучный, певучий язык.
  - Русские? - тихо спросил Ратибор Волка.
  - Да, из Смоленска. А говор похож на наш, я почти все понимаю.
  Один из ратников, сидевших у костра, поглядел на остановившихся молодых
чехов.
  - Откуда, ребята, будете? - весело спросил ратник. Ратибор понял, о чем
спрашивает его русский, и ответил:
  - Мы чехи.
  - А-а! С чешской земли? Нанялись аль как?
  - Нет, мы по доброй воле бить немцев пришли. Надо соседям помочь.
  - Паисий, подвинься маленько... Присаживайся к нам, ребята! Кашицы
отведайте... Говоришь, соседям на помощь супротив немца-супостата пришли?
Вот и славно! Соседям завсегда надобно друг дружке помогать. Так-то,
ребятки... А вы с конных аль с пеших?
  - Я конный, а он лучник.
  - Мы-то конные, из воеводской дружины, а прочие - пешие. Не всякому
способно выйти конным в поле.
  Ратибор и Волк подсели к костру. От каши отказались, но долго беседовали с
ратниками. И удивительные вещи узнали друзья: что до сих пор над Русью
тяготеет иго татар, хотя тридцать лет назад русская рать как надо начесала
спину татарам на Куликовом поле.
  - Еще немножко - и сбросим мы постылое иго! Русь окрепла и объединилась.
Вся под руку московского великого князя стала, и он крепко зажал в своей
державной руке прочих князей.
  - А как у вас крестьяне?
  - Крестьяне? Да как... Ну, у вотчинника аль у поместного на земле сидят,
барщину робят и тягло несут... А как, братец, у вас там, в чешской стране,
с землицей?
  - Что ж, земля у нас хорошая, родит изрядно, да простому народу от этого
радости нет: третья часть всей земли - за монастырями, шестая - за панами
и шестая - за королем. Так коль посчитать еще горы, да леса, да болота,
так у мужиков почти ничего и не остается. В лучших местах всё немцы сидят
да нас, чехов, оттуда теснят.
  - Плохо у вас дело! - с сочувствием отозвался один из русских ратников. -
У нас не сладко, а у вас так уж вовсе горько. В городах тоже небось немцы
засели?
  Ратибор с раздражением махнул рукой:
  - И не говори! Богатеи-немцы всё в своих руках держат. А с простым народом
хуже, чем со скотиной, обходятся. Да что толковать, всего не расскажешь!
  - Эге! Так, я вижу, немец с попами вам шею крепко натер... Невмоготу,
значит, стало... понятно...
  Долго еще беседовали с ратниками Ратибор и Волк, пока от усталости не
начали слипаться глаза у собеседников.
  Утром, едва солнце показалось из-за верхушки соснового бора, Ратибор на
берегу маленького озерка выкупал своих Соколька и Доброго и, увещевая их
стоять смирно, вытирал блестящие спины, шеи и бока пучком травы. Едва он
окончил утренний туалет своих коней, как прозвучал сигнал к походу. Войско
двинулось дальше, на запад.

  3. ГРЮНВАЛЬД 15 ИЮЛЯ 1410 ГОДА
Всю ночь шел проливной дождь, сопровождавшийся сильной грозой. Хоругвь
пана Сокола из Ламберка вместе со всей польско-литовской армией простояла
до самой зари на месте. Перед зарей дождь перестал. Войско вновь двинулось
вперед. За передовыми разъездами легкой кавалерии двигалась рыцарская
конница - хоругвь за хоругвью.
  Утро было холодное, хмурое. Под конскими копытами набрякшая земля
превращалась в жидкую грязь. Лошади двигались медленно, раздраженно
отмахиваясь хвостами и головой от наседавших на них конских мух, оводов и
мошкары. Флажки на рыцарских копьях намокли и свисали жалкими серыми
тряпками. Всадники, в насквозь промокших плащах, потускневших от сырости
доспехах, невыспавшиеся, усталые и злые, ехали молча.
  Все знали, что сегодня предстоит встреча с врагом, но где она произойдет,
было еще неизвестно. Дорога шла через густой сосновый бор, затем лес
кончился и начался мелкий кустарник. Наконец правый фланг вышел на
холмистую опушку. Впереди расстилалась равнина, прорезанная несколькими
широкими балками. Вдали на сером фоне облачного неба вырисовывались кресты
на колокольне деревни Танненберг. Когда армия прошла еще полторы мили,
снова начал накрапывать дождь. Пришел приказ остановиться, спешиться и
дожидаться подхода королевской хоругви, пехоты и обоза.
  Ратибор ехал в маленьком отряде пана Яна, влившемся в сорок девятую
хоругвь пана Сокола из Ламберка. Когда раздалась команда спешиться,
Ратибор, ворча себе под нос, тяжело спрыгнул на землю. Насквозь мокрый
плащ стал тяжелым, как из железа, и ничуть не согревал. Привязав коня на
короткий чомбур к молодому деревцу, Ратибор присоединился к группе чешских
воинов, безуспешно возившихся с костром, упрямо не желавшим гореть. Но вот
в это дело вмешался пан Ян, и под его умелой рукой сперва затлел трут,
потом загорелись сухие смолистые сучья, и после дружного дутья четырех или
пяти здоровых молодцов робко появившийся огонек постепенно превратился в
веселое пламя.
  Ратибор, с большим усердием зажигавший и раздувавший костер, занял место в
кругу воинов возле огня. Дрова были сыроватые, и от костра поднимался
густой дым. Промокшие латники сушили у огня свою одежду.
  Задымились костры и в других местах, и через какой-нибудь час длинные
полосы беловато-серого дыма потянулись над опушкой, усеянной ярко-красными
точками костров.
  Послышались чьи-то торопливые шаги, к костру подбежал молодой латник и
вытянулся перед паном Яном:
  - Ясновельможный пан Зиндрам, мечник краковский, просит пана немедленно
прибыть в ставку!
  Пан Ян неторопливо надел легкий открытый шлем, поправил меч и направился к
королевской ставке. В обширном шатре он нашел маленького человека, очень
живого, с коротенькой темной бородкой и веселыми черными глазами. Это и
был первый помощник главнокомандующего великого князя Витовта - пан
Зиндрам. Ему было поручено сегодня командование всеми польскими хоругвями
правого фланга и центра. Короля Ягайло и великого князя Витовта в ставке
не было: первый молился в походной церкви, наскоро сооруженной на соседнем
холме, а второй уехал на левый фланг размещать литовские хоругви и
жмудинскую пехоту. Вокруг пана Зиндрама стояли несколько панов и воевод и
какой-то изрядно оборванный человек, видимо латник. Он стоял без оружия и
шлема. Зиндрам после взаимных приветствий спросил, показывая пальцем на
оборванного человека:
  - Пане Ян, вам не знакома эта рожа?
  Пан Ян взглянул в лицо человека и громко вскричал;
  - Худоба! Черт возьми! Откуда ты взялся? Пан Худоба в ответ ухмыльнулся:
  - Добрый день, пан Ян! Как услыхал, что мой старый начальник Ян из
Троцнова здесь, я, минуты не теряя, и явился.
  Вмешался пан Зиндрам:
  - Сегодня на заре он подъехал из немецкого стана к нашим разъездам, отдал
оружие и потребовал, чтобы его доставили к вам, утверждая, что вы его
хорошо знаете.
  - Что я его знаю - это верно. Так же верно и то, что он неисправимый
бродяга... Ну, как ты у немцев оказался? - со скрытой в усах усмешкой
обратился пан Ян к Худобе.
  - Да как это обыкновенно случается с нашим братом: вечером загулял с
друзьями, утром очнулся на улице без гроша, к полудню являются добрые
ребята - снова угощают, да крепко, а наутро - я уже завербованный латник
братьев тевтонского ордена. А как это все случилось, нам помнить вовсе не
положено. Отправили в Мариенбург, оттуда двинулись к Танненбергу, да я не
стал дожидаться и опередил немцев - и, как видите, уже здесь.
  Зиндрам отвел пана Яна в сторону и тихо спросил:
  - Бродяге этому верить можно?
  - Вполне. Ведь он пришел к нам, чтобы вместе сражаться. Но, если пан
встретит его поздно вечером на большой дороге, то сделает непоправимую
ошибку, если ему поверит.
  Маленькая фигурка Зиндрама вся затряслась от хохота. Успокоившись, Зиндрам
вытер платком лицо и вместе с паном Яном снова подошел к перебежчику:
  - Ну, добро... Прежде чем ты пойдешь отдыхать, расскажи о немцах.
  Худоба подумал немного, стараясь собраться с мыслями, и начал:
  - Знаю-то я, конечно, немного, но все, что видел и слышал, расскажу...
Рыцари вышли из Мариенбурга тринадцатого июля. Собралось их пятьдесят пять
хоругвей и сорок пять тысяч пехоты из лучников и копейщиков. Есть у них
пушки, штук шестьдесят. Командует сам гохмейстер Ульрих фон Юнгинген; это
вы, конечно, знаете. Войско сейчас у Танненберга - левым крылом в
Грюнвальдском лесу... - Худоба присел на корточки и, взяв прутик, стал
чертить на земле боевой порядок меченосцев, отмечая деревни, озеро Любань
и Грюнвальдский лес. - Сейчас у гохмейстера набралось тысяч двадцать
конницы и тысяч шестьдесят лучников, арбалетчиков и копейщиков. Войско
очень устало после перехода в семь миль. Рыцарские хоругви и пехота
подошли еще не все, поэтому немцы не хотят сами ввязываться в бой.
Рыцарские хоругви построены в три гуфа - линии: в первом восемнадцать
хоругвей, и начальствует над ними великий комтур Куно фон Лихтенштейн;
второй гуф - семнадцать хоругвей под командованием великого маршала
Фридриха фон Вальроде; третий гуф - пятнадцать хоругвей под началом самого
гохмейстера. Копейщики - здесь, а лучники с арбалетчиками таким образом
расставлены... - Пан Худоба подробно показывал хворостинкой на мокрой
земле.
  - Ну, а как кржижаки, готовы к атаке? - поинтересовался пан Ян.
  - Не принять бой они не могут, но сами не торопятся, потому что не все
хоругви еще подошли из Пруссии.
  - А как насчет пушек? - спросил Зиндрам.
  - Пушки уже подошли, только большая часть пороха от дождя подмокла.
  - У нас тоже, - шепнул на ухо Яну пан Зиндрам.
  - Ладно, иди в хоругвь пана Сокола, подсушись и отдохни... Отдайте ему
оружие.
  Худоба опоясался мечом и кинжалом, взял щит и, повернувшись, с независимым
видом пошел вместе с провожавшим его латником из шатра.
  Пан Ян подошел к Зиндраму.
  - Вельможный пан, совет давать не берусь, но позволь сказать, что думаю.
  - От пана Яна из Троцнова всегда готов и совет выслушать.
  - Думается мне, что кржижаки первый удар нанесут по нашему левому крылу:
они, конечно, знают, что там стоят литовские хоругви в легком вооружении.
Литовцы напора могут не выдержать и обнажат фланг королевских войск, а пан
Зиндрам и сам знает, насколько это для нас опасно. Хорошо бы это место
усилить тремя русскими дружинами. Они прикроют наш фланг, в этом я уверен.
  - Пан Ян прав... мысль хорошая... - в раздумье сказал Зиндрам. - Надо
будет сказать князю Мстиславскому, пусть он займет самый левый фланг и в
случае, если кржижаки прорвутся, смыкается с нашим левым флангом и
прикрывает его... Позовите князя.
  Не дожидаясь прихода князя Мстиславского, пан Ян вышел из шатра и
направился к своим воинам. Там он застал Ратибора и Волка, поддерживающих
пламя костра. Коноводы задавали коням сено. Вокруг слышались негромкие
разговоры и хруст лошадиных челюстей. Многие спали.
  Пан Ян тоже прилег у костра отдохнуть; глаза закрылись, и он тут же
заснул, словно провалился в темную пропасть.
  Разъезды принесли в ставку известие, что меченосцы тронулись с места и
начали приближаться.
  Громко и тревожно пронесся звук трубы.
  - К оружию! К оружию! Тревога! - громко кричали сотники, поднимая воинов.
  Ратибор мигом вскочил на ноги. Вокруг шла молчаливая суета, под тысячами
ног чавкала земля, лязгали доспехи и оружие, звенели уздечки и стремена.
Воины торопливо садились на коней. Войско построилось в боевой порядок.
  Вся польско-литовская армия была расположена в три гуфа, в каждом по
пятнадцать - шестнадцать хоругвей, фронтом к деревне Танненберг, упираясь
своим правым флангом в озеро Любань, а левым - в деревню Логдово. Ратибор
вместе с паном Яном оказался во второй линии.
  От выстроившегося войска отделились несколько сот всадников и, гремя
оружием, двинулись вперед. Витовт приказал четырем хоругвям быть впереди
для наблюдения за противником.
  На маленьких лохматых лошадках, с легкими копьями в руках промчался отряд
татарской конницы и скрылся за небольшими холмами справа.
  Огромная, бесконечная стена неподвижных всадников с лесом устремленных к
небу копий, стоявшая в напряженной тишине, вызвала у Ратибора ощущение
мрачной торжественности.
  К пану Яну медленно подъехал его старый приятель Завиша Черный.
  - Что, пан Завиша, слышно? - к своему большому изумлению, услышал Ратибор
совершенно спокойный, даже, как ему показалось, скучный голос своего
начальника,
- Только что парламентеры кржижаков прибыли. Этакий нахал ихний
гохмейстер! Прислал к его милости королю два меча, а герольд ихний, пся
крев, осмелился заявить, что великий магистр прусский Ульрих посылает
королю и его брату два меча в помощь, чтобы они не робели, а осмелились
драться. Вот босяк, холера тяжкая!
  - А что ж король отвечал?
  - Ну, король тоже не теленок. Мечи взял и велел сказать: хотя мечей у нас
довольно, но, однако, и эти возьмем - может быть, как раз они-то и
пригодятся на вашего магистра! Вот так отбрил!
  - Но что это, никак сигнал к бою? Действительно, по всему фронту гулко
забили тимпаны и литавры и разом грянули сотни труб и барабанов. Воины
сняли шлемы, и от края до края пронеслось торжественное пение "Богородица,
дева..."
Последние слова гимна были заглушены громом пушечного залпа.
  Ратибор только услыхал странный шум в воздухе, словно пролетала огромная
стая птиц. Ядра пролетели мимо. Пан Ян обернулся к Ратибору и весело
ухмыльнулся:
  - Ихние пушки хороши, чтобы воробьев на огороде пугать! Но, кажется, дело
начинается...
  Где-то в стороне за холмами раздался нестройный рев:
  - А-а-а-а-а!.. А-а-а-а!..
  - Татары пошли в атаку. Только будет ли от этого толк? - снова заметил пан
Ян.
  Ветер принес глухой шум, словно где-то сбрасывали кучи железа, потом
послышался все усиливающийся топот, и справа от выстроившихся хоругвей
промчались вразброд сотни пригнувшихся татарских наездников, И сейчас же
следом за ними на горизонте, чуть левее, выросла темная стена рыцарской
конницы.
  - Кржижаки! - громко и тревожно крикнул кто-то по соседству с Ратибором.
  Рыцари шли сначала плавным, неторопливым галопом, с наклоненными копьями,
построившись острым клином. Затем кони стали переходить в карьер и
понеслись на левый фланг, где стояли литовские хоругви.
  - Gott mit uns29! - зычно крикнул скакавший впереди рыцарь на рыжем коне.
  - Gott mit uns! - заревела вся закованная в железо лавина рыцарей, с
тяжелым топотом мчавшаяся на литовцев.
  "Не выдержат литовцы!" - пронеслось в голове Ратибора.
  Через минуту где-то слева послышался такой оглушающий стук и звон, словно
тысячи кузнецов одновременно застучали молотами. Тут же на глазах
совершенно растерявшегося Ратибора колыхнулись и двинулись первая и вторая
шеренги и помчались, низко склонив копья, вперед.
  - Краков - Вильнюс! - кричали скакавшие в атаку польские воины.
  Земля дрожала от топота тысяч конских копыт.
  "Наши пошли!" - с облегчением подумал Ратибор.
  Но случилось нечто вовсе непонятное и страшное.
  Едва польская конница прошла каких-нибудь двести - триста метров, как
перед ней поднялась стремительно несущаяся немецкая кавалерия и страшным
ударом врезалась в польские ряды.
  Ратибор оцепенел от ужаса. Он увидел, как смятые ряды поляков рассыпались
беспорядочно по полю, а множество всадников стремглав мчатся назад,
преследуемые плотной стальной массой воинов с черными крестами на белых
плащах.
  Беспокойство Ратибора имело все основания: прорвав фронт литовцев, девять
хоругвей маршала Фридриха фон Вальроде смяли их вторую и третью линии и
преследовали дальше, угрожая обнаженному левому флангу польской армии и ее
тылу.
  В этот страшный момент смоленские дружины удержали яростные атаки шести
рыцарских хоругвей и, стойко отражая врага, сомкнулись с обнаженным левым
крылом польского войска. В этом неравном бою одна смоленская дружина до
последнего человека легла на месте, но другие пробились через
превосходящие их числом силы врага к польским хоругвям центра.
  Ратибор чувствовал себя скверно. Под ложечкой сосало, он непрерывно нервно
зевал.
  "Неужели боюсь? - с презрением к себе подумал юноша. - А что, если пан Ян
или Волк заметят? И, наверно, уж заметили! Фу, какой я паршивый трус!" - в
сердцах выругал себя Ратибор.
  Отвлеченный этими мыслями, он не заметил, что бой каждую секунду
приближался все ближе и ближе к их линии. Волк увидел Ратибора и лишь
успел кивнуть ему головой. Вдруг Ратибор заметил, что пан Ян, стоявший в
нескольких шагах от него, наклонил копье и, полуобернувшись, махнул рукой.
Далее Ратибор увидел, как, высоко подбрасывая ноги, бешено поскакал вперед
конь его начальника. Его Соколек сам рванулся вперед и смело взял в
карьер. Ратибор был как во сне. И, только когда он увидел в нескольких
шагах от себя высокого вороного коня и воина на нем с черным крестом на
щите, он понял, что попал в бой.
  Он заставил себя направить копье прямо в бок рыцаря на вороном коне, но
острие копья скользнуло по латам, и Ратибор, потеряв равновесие, чуть не
вылетел из седла. Это его отрезвило, и он стал понимать, где он и что
должен делать. Прямо перед ним Волк, сломав о щит кржижака свое копье,
напал на противника с боевым топором. Рыцарь ловко отбивал удары мечом и
щитом и метким ударом сбил у Волка шлем. Жизнь Волка висела на волоске.
Ратибор бессознательно крепко прижал шпоры к бокам Соколька и налетел с
копьем на рыцаря. Удар был настолько неожиданный и сильный, что кржижак
вылетел из седла и тяжело грохнулся на землю.
  Отряд пана Яна попал в самую гущу боя. Поляки и чехи плотной стеной
нажимали на первую линию немцев. Но рыцари, тесно сомкнувшись, твердо
держали фронт, отбивая атаки поляков. От оглушающего стука, криков, ржания
коней в ушах Ратибора шумело, и он лишь следил глазами за своим
начальником, бросившим копье и нападавшим на рыцарей с палицей.
  Но вот какой-то польский воин исполинского роста и на таком же
слоноподобном коне вырвался вперед и с криком "Краков - Вильнюс!" налетел
на линию рыцарей, нанося удары длинным двуручным мечом. На глазах Ратибора
свалился один рыцарь, потом сейчас же второй, пораженные сокрушительными
ударами огромного меча. Фронт был прорван. В получившуюся брешь между
всадниками, не успевшими сомкнуться, ворвались польские и чешские воины, и
всё перемешалось: поляки, чехи и немцы утратили боевой порядок и
превратились в огромную дерущуюся толпу.
  Ратибор старался держаться рядом с Волком, без шлема бросившимся на врагов
с топором. Всё новые и новые волны сражающихся прибывали и к полякам и к
рыцарям. Вдруг позади Ратибора донеслось нестройное пение "Christ ist
erstanden30" - это хоругви маршала Фридриха фон Вальроде вернулись и
атаковали с фланга вторую линию польского войска. Но скоро пение
оборвалось, ему на смену поднялся неистовый рев, и шум битвы покрыл все
иные звуки. Ратибор вместе с толпой окружавших его поляков и чехов
непрерывно с боем двигался вперед.
  Где-то сбоку сквозь адский стук и звон донесся зычный голос:
  - А ну, ребята! Поддай, поддай! Валяй его, басурмана! Еще, еще...
  "Русские!" - сразу сообразил Ратибор.
  Внезапно он оказался на краю битвы - видимо, продвигаясь вперед, вышел за
пределы центра сражения. Пот заливал ему глаза; руки и ноги были как не
свои. С трудом Ратибор снял шлем и, нагнувшись, вытер гривой Соколька себе
лицо. Конь блестел от пота, точно его кто выкупал, и тяжело дышал,
раздувая бока.
  Ратибор осмотрелся. Перед ним шагах в ста творилось что-то неописуемое: на
протяжении около километра сгрудились несколько десятков тысяч конных
воинов в чудовищной схватке. Разобрать, где поляки и где кржижаки, было
невозможно. В этой кишащей массе людей и лошадей тускло блестели доспехи,
клинки мечей, топоров и острия копий.
  К Ратибору шагом подъехал Волк и еще несколько всадников - чехов и
поляков, и среди них - пан Ян с окровавленным лицом. Увидев раненого
начальника, Ратибор спрыгнул с коня и подбежал к нему:
  - Пан Ян ранен?
  - Не то чтобы очень, но все ж попало. Боюсь, что с левым глазом нехорошо.
  Ратибор достал из седельной сумки сверток с чистыми полотняными бинтами и
подал его начальнику. С помощью Ратибора, Волка и других воинов удалось
сделать перевязку.
  - Глядите туда! - тревожно закричал пан Ян, показывая на запад.
  Оттуда, с развевающимися стягами и белыми плащами, наклонив копья вперед,
скакала большая колонна кржижаков Впереди мчался всадник на вороном коне,
с обнаженной головой. Ратибор успел заметить его пышную бороду. Рядом
скакал знаменосец с развевающимся по ветру белым знаменем с черным орлом.
  - Сам гохмейстер с последними резервами. Едем, друзья, наступает решающий
момент!
  Все вскочили на коней и снова ринулись в бой. Было заметно, что кржижаки
начинают сдавать. Польская армия уже почти окружила их. Последние хоругви
рыцарей, приведенные самим гохмейстером, неслись прямо на центр польских
сил.
  Внезапно гохмейстер, привстав в стременах, обернулся к сопровождавшим
помощникам, что-то закричал и повернул коня налево. За ним, замедлив
движение, двинулись и все его хоругви, выходя на правый фланг польской
армии.
  Тогда Зиндрам двинул в бой третью линию польского войска. Свежая польская
конница одним ударом смяла рыцарские хоругви и, разломав их строй, разбила
стройную колонну на отдельные группы, которые оказались окруженными со
всех сторон поляками.
  Пан Ян вместе с Ратибором и другими присоединившимися к нему отдыхавшими
воинами ринулся в самую гущу боя. Его палица ежеминутно вздымалась и
опускалась со стуком на шлемы рыцарей, расплющивая их, словно они были
сделаны из жести. Гохмейстер и его свита были уже окружены польскими
витязями.
  - Литва возвращается! - закричал в самое ухо Ратибору Волк.
  Ратибор оглянулся. Со всех сторон мчались всадники, и между ними, точно
волки в погоне за добычей, бежали огромными прыжками пешие литовцы.
  - О боже, все пропало! - крикнул в отчаянии гохмейстер отбивающемуся рядом
с ним великому казначею Томасу фон Мерцгейму.
  Десятки тысяч проворных бородатых и длинноволосых литовцев в звериных
шкурах, с рогатинами и топорами в руках кинулись на рыцарей; вспарывали
ножами лошадям животы и добивали падающих на землю рыцарей. Несколько
литовцев добрались до самого гохмейстера. Сверкнуло острие рогатины и
вонзилось в горло рыцаря. Гохмейстер свалился с коня и тут же был
прикончен. Кржижаков окружили и добивали. Общего фронтального боя уже не
было. Отдельные конные, а чаще спешенные группы рыцарей, стоя спиной друг
к другу, отчаянно отбивались, стараясь подороже продать свою жизнь.
  К пяти часам дня великая битва при Грюнвальде и Танненберге была окончена.
Остатки кржижаков бежали с поля боя, и польская кавалерия вместе с пехотой
еще долго преследовали их, захватили лагерь, обоз и всю артиллерию.
  Ратибор медленно ехал по грюнвальдскому полю. Рядом, с перевязанным
кровавой тряпкой лбом, - Волк. Солнце уже склонялось к западу. Последние
лучи заходящего солнца бросали багряный оттенок на поле, так бушевавшее
еще недавно и такое молчаливое теперь.
  Страшная картина поразила Ратибора. Опьянение боя прошло, и он увидел ясно
и трезво, что такое война. Трупы были навалены высокими кучами, в самых
диких и неестественных позах. Сломанные копья, мечи, шлемы, щиты покрывали
все поле вперемешку с трупами павших коней...
  Долго не мог оторвать глаз Ратибор от этого ужасного поля, и только голос
Волка снова привел его в себя и заставил очнуться. Волк стоял рядом,
протянув ему руку:
  - Спасибо тебе, Ратибор. Кабы ты не подоспел - пропал бы я без шлема.
  - Я рад, что мне так повезло, а благодарить меня не за что.
  Они не торопясь поехали на протяжные звуки труб, созывающие воинов с поля
битвы по своим хоругвям.
  Вечером к их костру подошел возбужденный и веселый пан Ян. Голова его была
аккуратно перевязана.
  - Ну что, пан Ян?
  - Все отлично! От кржижаков одно мокрое место осталось. Одних убитых
двадцать тысяч. Среди павших в бою - великий магистр Ульрих фон Юнгинген,
великий комтур, великий маршал, великий казначей, гардеробмейстер. Попали
к нам в плен князь Казимир Штетинский, Конрад Олесницкий, фон Гередорф и
два комтура... Ну, ребята, вы сегодня славно поработали! Это говорит вам
Ян из Троцнова. Не опозорили Чехию!

  Только в мае 1412 года пан Ян вместе со своими людьми смог вернуться на
родину.
  Не доезжая Брно, на перекрестке дорог Волк подъехал к пану Яну и Ратибору.
  - Пан Ян, - сумрачно сказал Волк, соскакивая с лошади и с непокрытой
головой подходя к начальнику, - здесь мы с вами простимся.
  Ян Жижка из Троцнова остановил коня:
  - Что так, Волк? С нами, значит, не поедешь?
  - Нет. Мне и моим ребятам не следует показываться в Брно. Уже в Польше
некоторые моравские паны косились на нас, а тут...
  - Ладно, можешь не продолжать. Мне давно все понятно. Сам был когда-то
таким, как ты и твои молодцы.
  Волк почтительно поклонился ему до земли:
  - Пан Ян, вы были для меня не только добрым начальником, но и отцом.
Будьте счастливы и здоровы! Если же Волк и его хлапы когда-нибудь вам
понадобятся - пошлите верного человека в Коетин. На окраине живет меховщик
Болеслав - раньше был он лесником. Пусть посланец передаст ему от вас
какой-нибудь знак и скажет какое-нибудь особенное слово. Он приведет
посланца ко мне.
  - Добро... - в раздумье отозвался рыцарь. - Мой знак будет печать с моим
гербом - раком. А передадут тебе такие слова: "Рак Яна Жижки назад не
пятится". Понятно?
  - Запомню. И пусть пан Ян тоже знает: по первому его зову Волк со своими
ребятами явится хоть на край света.
  Ян Жижка, не отвечая ни слова, спрыгнул с коня и крепко обнял Волка:
  - Будь здоров, Волк! Кто знает, может быть, когда-нибудь и явится к тебе
мой посланец.
  - Будь здоров, побратим! - раздался голос Ратибора, и Волк был заключен в
мощные объятия.
  Проводив глазами удалявшегося Волка и его людей, Ратибор крикнул ему вслед:
  - До новой встречи, Волк! - и вновь вскочил на коня.
  Наконец Жижка с Ратибором оказались у своей "матички Праги". Вот она,
красавица, стоглавая Прага! Спустились с Витковой горы, въехали в Новое
Место.
  Ратибор и Ян Жижка остановились, и рыцарь сказал:
  - Ну, мне теперь в Вышеград, а тебе домой! Крепкое рукопожатие, и через
полчаса Ратибор под громкий лай Рудого уже нетерпеливо стучался у двери
родного дома,


                                 Глава IV
                           1. ПРАЖСКАЯ МОЛОДЕЖЬ

  Шмерговский шинок был одним из самых любимых мест сборищ пражских горожан.
В это утро погребок был еще пуст. Только в самом дальнем углу двое
посетителей, негромко беседуя, потягивали из тяжелых кружек
светло-янтарное пиво.
  Один из сидящих, видимо мастеровой, с настойчивостью упрашивал своего
приятеля, щеголявшего в новой студенческой тоге:
  - Будь мне другом, Штепанек! Ты, я знаю, все время при мистре Яне Гусе и
его друге мистре Иерониме Пражском - и должен все эти дела хорошо
понимать. Растолкуй-ка мне, что за диковинка у нас в Праге происходит?
Продают какие-то индульгенции, кричат о папских буллах...
  Штепан выслушал приятеля и стал растолковывать. ему как мог.
  - Не знаю, Сташек, слыхал ты или нет, что папа Иоанн XXIII, наместник
Христа и проповедник христианской любви к ближнему, воюет с неаполитанским
королем Владиславом, который не желает бывшего пирата признавать
наместником бога на земле. Ну вот, святейший отец, чтобы спасти душу
"заблудшей овцы" - короля Владислава, обнародовал две папские буллы: в
первой объявляет крестовый поход против Владислава, а во второй обещает
полное отпущение грехов всякому, кто чем-либо будет содействовать этому
крестовому походу, то есть, попросту говоря, предлагает покупать отпущение
грехов оптом и в розницу и притом по сходной цене.
  Вот к нам и прибыл от святого отца комиссар, нассауский декан Венцель Тим
- толстобрюхий немец, рожа красная, и весь как пивная бочка. А с ним
другой комиссар - Пац из Болоньи. Это уж настоящая змея - длинный, тонкий,
головка маленькая, круглая, глаза как угольки, и весь он гибкий, словно
без костей, а на лице улыбка ну точь-в-точь как у дьявола, что в образе
змея нашу прародительницу Еву яблоко украсть соблазнял. Явились оба
продавца божественной благодати в Жебрак к королю и предъявили ему и
архиепископу Альбику, буллы. Пообещали: королю - императорский титул,
Альбику - благосклонность святейшего отца, а народу - дешевую святость.
Король и Альбик, понятно, не хотят нажить себе врага в лице папы. Король и
дал приказ: все должны выполнять папские буллы и покупать индульгенции, а
кто станет мешать, тому смертная казнь.
  С тех пор и пошла у них потеха. Этот Тим разделил всю Чехию на области и
сдал их в аренду всяким прохвостам, а те стали навязывать народу отпущение
грехов за деньги. Вот и пошло: барабаны бьют, трубы трубят, продавцы во
все горло, как на базаре, покупателей зазывают, обещают райское блаженство
и притом дешево.
  Сташек неодобрительно покрутил головой:
  - Бедный чешский народ! Доколе проклятые попы будут его обирать?
  Штепан отпил из кружки, вытер ладонью рот, а ладонь о тогу и продолжал:
  - Каждый честный чех обязан дать отпор этим мошенникам и вымогателям
последних денег у бедняков. Наш мистр Ян Гус смело обличает их проделки.
Но в университете его не все поддерживают. Богословы испугались и признали
буллы... Однако, смотри, наши уже сходятся.
  Погребок стал наполняться молодежью. Поодиночке и парами, а то и целыми
группами входили студенты, подмастерья, ученики мастеров, поденщики,
приказчики, писцы... Скоро погребок оказался битком набитым шумящей,
хохочущей молодежью, с ее обычными шутками и зубоскальством. Все расселись
за столами, но, видимо, кого-то ожидали. К Штепану подсели Ратибор, Ян
Вшетечка, Мартин Кржиделко, рыжий Гавлик.
  Шум внезапно стих, головы всех сидящих повернулись к входу. По ступенькам
медленно спускались два человека.
  - Мистр Иероним и пан Вокса... - пронесся сдержанный шепот между столами.
  Иероним Пражский на этот раз был не в своей обычной одежде магистра. Он
сменил длинную черную шелковую мантию и фиолетовый берет на короткий
темно-голубой камзол, легкий плащ и бархатную шапочку, плотно облегавшую
голову; у бедра свешивался меч испанской работы, а у пояса на серебряной
цепочке покачивался изящный небольшой кинжал.

  Собравшиеся студенты и ремесленники поспешно очистили им место за столом.
Иероним и Вокса, приподняв над головой шляпы, дружески приветствовали
собравшихся.
  - У дверей не забыли поставить стражу? - прозвучал приятный, так хорошо
знакомый пражанам голос мистра Иеронима.
  - У дверей стоят наши жаки Иосип да Костка. Чужих нет. Хозяин ублаготворен.
  - А что, пан Ян Жижка еще не пришел? - обратился Иероним к Ратибору.
  - Как назло, его король вызвал в Жебрак на охоту.
  - Жаль... Но все равно, давайте поговорим! - сбрасывая с себя плащ, сказал
Иероним и упругим, легким движением вскочил на скамью, а оттуда на стол.
  Трудно было узнать в этом стройном шляхтиче магистра четырех
университетов. Иероним поднял руку, призывая присутствующих к вниманию.
Постепенно шум в погребке улегся и уступил место глубокой тишине.
  - Дорогие земляки, пражане! Завтра папские лгуны повсюду будут призывать
народ Праги покупать индульгенции - эти фальшивые бумажки с отпущением
грехов на сто тысяч лет вперед за помощь папе в драке с его врагом.
Всесветный лжец задумал обманом содрать с чехов деньги, как он их выжал из
других народов. Мы, все друзья и единомышленники нашего мистра Яна Гуса,
будем бороться против папского комиссара Венцеля Тима всеми способами,
хотя и знаем, что эта борьба небезопасна. Папа готовит и Яну Гусу и мне,
пять раз уже проклятому разными попами, не только отлучение, но и костер.
Нас это не пугает! Итак, завтра мы должны показать этим немецким попам -
торговцам святостью, что чехи не олухи и не трусливые овцы, позволяющие
себя стричь всякому бродяге. Мы устроим такой праздник, что вся Прага
будет целый месяц хохотать... Придумал я, хлапы, такую шутку: надобно
выбрать одного паренька помоложе и лицом посмазливее - нарядим его в
женское платье... (По шинку пронесся заглушенный смех, нахмуренные лица
слушателей стали расплываться в лукавых усмешках, а в глазах загорелся
огонек самого непритворного любопытства.) Нарумяним, набелим ему щеки,
подведем глаза, нацепим фальшивые локоны подлиннее, потом поставим его на
колесницу, набросаем туда побольше цветов и ярких тряпок, а на шею ему
повесим эти самые две папские буллы...
  - И провезем его мимо дворца пана архиепископа в Старое Место, на Большую
площадь! - добавил чей-то густой бас.
  - Да повесим побольше на него колокольчиков, чтобы погромче звенели! -
подхватил Сташек, сидевший как раз возле стоявшего на столе Иеронима.
  - А вокруг пойдут глашатаи и герольды с трубами! - со смехом выкрикнул
какой-то молодой курносый подмастерье.
  В погребке наступило оживление, со всех сторон посыпались возгласы
одобрения и восторженные восклицания:
  - Славно! Клянусь святым Вацлавом, славно!..
  - Этак ладно будет! Уважим папу!
  - Обязательно сделаем!
  - Возьмем на это Пешка! Он лицом вылитая девчонка... Пешек! Пешек! Не
прячься! Давай его сюда!
  В глубине шинка началась какая-то возня, и несколько студентов, схватив за
руки, выволокли на середину небольшого русоволосого и голубоглазого
студента, действительно больше похожего на девушку, чем на ученого жака.
Несмотря на отчаянное сопротивление, его с громкими шутками приволокли к
Иерониму.
  - Вот он, мистр Иероним! Глядите, чем не подойдет? Кругом стоял
невообразимый хохот и шум. Пешек, красный и сердитый, стоял перед
Иеронимом, силясь вырваться из нескольких пар державших его дюжих рук.
  Иероним, добродушно улыбаясь, посмотрел на смущенного Пешка и одобрительно
кивнул головой. Затем снова обернулся к собравшимся и повелительно поднял
руку.
  Толпа мгновенно стихла. И уже без улыбки он серьезно спросил Пешка:
  - Как, сынок, поможешь нам? Или боишься?
  - Ничего я не боюсь, пан мистр, но не хочу... в бабьем платье по Праге
ехать... - чуть не плача, пробормотал Пешек.
  - Если ты отказываешься, никто тебя неволить не станет. Но я бы на твоем
месте не обижался и не отказывался. Сам знаешь, для чего мы это делаем...
Ты подумай еще, а мы пока продолжим... Тише вы!..
  Когда в погребке вновь воцарилась тишина, Иероним продолжал:
  - Вместе с колесницей мы выедем на Большую староместскую площадь, а оттуда
- на Карлову площадь и там эти буллы торжественно предадим огню как
еретические.
  - Верно, верно! Пусть папа лопнет от злости! Думает, нашел дураков в Чехии!
  - Пан Вокса! Значит, можно надеяться относительно колесницы? - обратился
Иероним к своему спутнику.
  - Клянусь честью, завтра у вас будет разукрашенная колесница с запряженной
в нее парой пегих лошадей, с колокольчиками и бубенцами, с
кучером-эфиопом, полное женское одеяние, фанфары, и барабаны, и все, что
потребуется.
  Долго еще толпа буйной чешской молодежи смеялась и выкрикивала совсем не
лестные пожелания и эпитеты по адресу папы, архиепископа и капитула31.
  Пешек легонько тронул Иеронима за полу камзола; тот нагнулся к нему.
  - Мистр Иероним, я согласен одеться девкой. Для такого дела пускай и
посмеются, - прошептал студент, весь пунцовый.
  - Ну и хорошо, сынок, значит решено! - сказал Иероним и выпрямился. -
Только запомните: все до одного должны выйти на Большую площадь и увлечь
за собой как можно больше народа. А затем мой совет: приходите не с
пустыми руками, но так, чтобы не было ничего видно. Надо быть готовым ко
всему и не дать в обиду наших, что будут идти с колесницей.
  - Знаем, всё знаем! - пронеслось по погребку.
  - Есть еще одно дело. Самые сильные проповедники-паписты будут выступать в
церкви монастыря святого Иакова, в Тынской, в соборе святого Витта и в
замке. Нужно туда послать дельных ребят, с хорошими мозгами и острыми
языками, чтобы они выступили против папских булл. Кто желает? Но
предупреждаю: дело небезопасное. Все богатые пражские немцы - наши враги и
будут заодно с попами и монахами.
  - Позвольте мне, пан мистр! - первым выступил Штепан.
  - Я пойду! - крикнул басом Мартин Кржиделко, проталкиваясь к столу, на
котором стоял Иероним. - Я им уж скажу такое, что народ со смеху
покатится, а папские комиссары от сраму удавятся.
  - Тогда и я пойду, а заодно и песенку им спою! - прозвенел звучный баритон
Яна Вшетечки из Слани, популярного ваганта.
  - И я! - пылко закричал Сташек, ероша свои длинные вьющиеся золотые кудри.
  - Хотя я и не чех, а поляк, задам им перцу!
  - И я, и я! И меня пошлите!.. - со всех сторон кричали, просили, требовали.
  Вновь в погребке возник невообразимый шум от выкриков, громких разговоров,
гулко отдававшихся под каменными сводами просторного погребка.
  - Будет! - крикнул зычно Иероним. - Потом условимся, кто куда пойдет.
  Снаружи раздался протяжный свист, повторившийся трижды.
  - Мистр Иероним, тревога!
  - Пойди узнай, что там, - приказал Иероним.
  - Городская стража идет обходом! - громко крикнул кто-то с лестницы.
  - По домам! - скомандовал Иероним. Спрыгнув со стола, надел плащ и уселся
вместе с Воксой за стол.
  - Хозяин! - позвал Вокса. - Жбан пива, да получше!
  Студенты группами стали расходиться.
  Иероним с Воксой остались в погребке. Ратибор со Штепаном сидели за
столом, как самые обыкновенные пражане, пожелавшие отдохнуть от дневного
июньского зноя в прохладном гостеприимном погребке и охладить
разгоряченное горло кружкой холодного, как лед, пенистого пива.
  Но ни Ратибор, ни Штепан, ни Вокса с Иеронимом Пражским и вообще никто из
бывшей на собрании молодежи не заметил, как один скромный студент,
внимательно прослушав все, что говорилось в погребке, выйдя на площадь,
быстрыми шагами направился к Суконной улице.
  Пройдя несколько шагов, он остановился у нарядного двухэтажного дома.
Студент подошел к калитке и осторожно постучал. Вместе со звяканьем
щеколды послышался хриплый лай цепного пса. Видимо, студента ожидали -
калитка тут же открылась.
  Рослый угрюмый немец-слуга провел студента через маленькую боковую дверь в
прихожую и, постучав, скрылся в ближайшей комнате. Через секунду он снова
появился и дал знак посетителю войти. Студент вошел, теребя в руках
засаленный берет. В небольшой комнате за столом сидел Шимон. Не вставая,
он предложил вошедшему свободную табуретку.
  - С чем пришел, Антох? - холодно спросил он по-немецки, хотя посетитель
был таким же чехом, как и сам Шимон.
  Антох наклонил к Шимону свое остроносенькое лицо и начал докладывать
быстрым, захлебывающимся шепотком обо всем, что он услышал и чему был
свидетелем в шмерговском погребке.
  Шимон слушал его с неподвижно-высокомерным лицом, не проронив ни одного
слова. Наконец все было сказано. Шимон после некоторого раздумья вынул из
сумочки у пояса кусок бумаги и свинцовый карандаш:
  - Повтори, кто должен идти по церквам.
  - В церковь монастыря святого Иакова - некий вагант, по имени Ян Вшетечка,
из Слани, в замковую церковь, что в Старом Месте, - сапожник, по имени
Станислав, из Кракова, а в Тынскую церковь - студент Штепан, из 3ельенки,
по прозвищу Скала.
  При имени Штепана в глазах Шимона промелькнула искорка, а его тонкие
красивые губы чуть шевельнулись в недоброй усмешке.
  - Очень хорошо, Антох! Думаю, что могу тебе обещать щедрую награду от его
высокопреподобия. Пока же ступай: наблюдай, слушай и аккуратно доноси все,
что увидишь и услышишь. Иди с миром!
  Антох изогнулся в поклоне и, сутулясь, выскользнул в дверь.
  Держа в руках бумагу, Шимон прошел через несколько комнат обширного дома
богатого купца Зуммера спокойной походкой человека, чувствующего себя в
этом доме, как в своем собственном. Недавняя помолвка его с пышной,
белокурой, но несколько массивной и туповатой дочерью купца Эрной давала
ему на это право.
  Подойдя к тяжелым, из мореного дуба дверям, Шимон осторожно постучал и,
дождавшись ответа, вошел в обширный зал с богатой мебелью и большими
картинами на отделанных полированным дубом стенах. В креслах вокруг стола
сидело несколько духовных и светских особ. Посередине восседал грузный,
широколицый, с багровыми щеками и толстым красным носом пожилой священник.
Лицо его гораздо больше подошло бы трактирщику или барышнику, нежели
духовному лицу, хотя он являл" собой высокую персону комиссара святейшего
престола, декана Нассау, преподобного Венцеля Тима. Рядом сидел второй
комиссар - прелат неопределенного возраста. Это был лиценциат прав Пац из
Болоньи. Далее были всё хорошо знакомые Шимону лица: инквизитор Маржек
Рвачка, Ян Протива, Михал де Кауза; тут же присутствовал ратман Иоганн
Ортлин, пуркмистр Петер Вагардоф и начальник городской стражи.
  Комиссар Тим пристально взглянул на Шимона:
  - Наш верный сын церкви Шимон, кажется, желает нам что-то сообщить?
  Шимон скромно опустил голову:
  - Если ваше высокопреподобие разрешат мне...
  - Валяй, валяй, сын мой, не задерживай! - небрежно бросил Тим.
  - Завтра проклятые еретики, по наущению сына дьявола Яна Гуса и его
помощников - богопротивного Иеронима и нечестивого Воксы из Вальдштейна,
решили при всем народе с сатанинскими обрядами и великим кощунством
предать огню на Большой площади буллы нашего святейшего отца. Кроме того,
множество злодеев из этой сатанинской шайки замышляют всячески мешать
проповедникам святых индульгенций. Причем самые зловредные их
подстрекатели направятся в храм святого Иакова, в Тынскую церковь и в
замок. Обращаю внимание вашего высокопреподобия на эту бумагу. В ней
записаны имена еретиков, из которых опаснейший - некий студент, по имени
Штепан Скала, ибо отец его был в свое время предан костру как закоренелый
еретик.
  Маржек Рвачка взял список и внимательно его просмотрел.
  Комиссар некоторое время в раздумье постукивал по столу массивным золотым
перстнем с огромным аметистом, затем кивнул Шимону:
  - Ступай пока, сын мой, святая церковь не забудет твоего рвения... Да,
чуть не забыл! - И Тим перешел на чисто деловой тон: - Ты просил
предоставить тебе в каком-либо приходе исключительное право торговли
свечами. Изволь: нашему ревностному сыну мы. дадим поставку свечей в
богатом приходе. Далеко не уходи, ты еще понадобишься.
  Когда дверь за Шимоном закрылась, Тим обвел всех взглядом:
  - Ну, что вы скажете? До чего осмелели! Поднять руку на папские буллы!
Если так пойдет дело и дальше, я вернусь в Рим с пустым карманом. Черт
побери! Господин пуркмистр, вы должны разделаться с ними - у вас есть
городская стража и тысячи здоровых, хорошо вооруженных немцев. Пообещайте
всем полную индульгенцию,
Пуркмистр вздохнул и вяло проговорил:
  - Сделаем все, что можно будет сделать. Но, взглянув искоса на комиссара,
про себя подумал:
  "Посадить бы тебя на наше место - любопытно, что бы ты сделал?"
- Что же касается замысла еретиков помешать нашим проповедникам... Именем
наисвятейшего отца, папы Иоанна XXIII, приказываю тебе, господин пуркмистр
Старого Места, указанных в этом списке еретиков захватить на месте
преступления и на основании приказа короля немедленно обезглавить их тут
же на Большой площади. - И, сделав минутную паузу, с едкой иронией
добавил: - Достойно удивления, что до сих пор среди вас не нашелся еще
добрый католик, который избавил бы святой престол от двух главных
еретиков, двух воистину воплощенных дьяволов - Яна из Гусинца и Иеронима
из Праги. А как было бы хорошо увидеть их на костре!.. - мечтательно
проговорил Тим и тут же строго и сурово заключил: - Я сказал.
  - Аминь! - ответили хором остальные,

  2. МУЧЕНИКИ
Текла вышла на улицу и облегченно вздохнула:
  - Ух! Как зайдешь к куме, так, кажется, век от нее не выберешься!
  Божена слушала и, улыбаясь, смотрела на Теклу. К посещению кумы Текла
готовилась уже несколько недель, и каждый раз что-нибудь нарушало ее
планы. Наконец в день св. Яна Текла, захватив с собой Божену, выбралась
провести часок-другой с кумой Людмилой, своей ровесницей, одинокой вдовой
и неизменной советчицей в вопросах житейской мудрости.
  "Боже мой, до чего умная баба кума! - размышляла про себя Текла, идя вдоль
извилистой Железной улицы, опираясь на руку Божены. - Глядишь: задала мне
два - три самых как будто простых вопроса - и словно мне глаза открыла.
Ведь верно кума-то подметила: надо побольше о Божене думать - ей уже,
как-никак, семнадцатый годок..."
Текла искоса окинула внимательным оком Божену, В самом деле, в Божене
трудно было узнать ту невзрачную девочку, какой она попала в дом Дубов
полтора года назад. Сейчас рядом с Теклой шагала рослая, на полголовы выше
Теклы, видная девушка, синеглазая, с довольно крупными, но правильными
чертами лица, с задумчивым и порой печальным выражением глаз. Текла
окружила "племянницу" всяческими заботами.
  "Надо будет посоветоваться со стариком и исподволь подыскать ей доброго
нареченного. Кума-то правильно сказала: нехорошо Шимон делает, что около
Божены увивается; сам ведь объявил, что он с немкой помолвлен, а поди ж ты
- то песни с Боженой распевает, то, глядишь, ей платок шелковый дарит...
Негоже так поступать и девчонке голову крутить, если сам уже сговорен.
Ратибор - то другое дело. Золотое сердце у Ратибора! А какой он стал
разумный и положительный, как побывал на чужбине! И куда пропали его
необузданность и дикий нрав... Вот бы для Ратибора Божена была подходящая,
да, видно, не по сердцу он девушке - к Шимону она приветливее и веселее с
ним... А жаль, не стоит Шимон ее. Скажу Войтеху, пускай отвадит Шимона...
Да, умная все ж таки баба кума...
  А как она сразу раскусила, чего это Якубек к нам зачастил! И где были мои
глаза? Вот недогадливая! Людмила сразу же, с двух слов, всё угадала. И
верно ведь:
  Якубек последнее время чуть ли не каждый божий день забегает то по тому,
то по другому делу, а мне и невдомек... Раньше никак не мог забыть свою
Елишку и не позволял даже намекать, что он может опять жениться, а нынче
уж сам стал камешки закидывать: одинокий я, да дом без хозяйки, что печка
без дров, и всякое такое. И с Боженкой такой ласковый да тороватый, все
печеньями да булочками с изюмом угощает... камзол себе новый сшил и волосы
каким-то пахучим маслом намазывает... Ишь ты, Якубек-то! Человек он
неплохой, можно сказать прямо - хороший человек. Но все ж стар он для моей
девочки, уж сорок, наверно, ему стукнуло.. Надо Милану намекнуть, пусть он
ему как-нибудь объяснит - с ним он, кажется, в дружбе..."
  - Тетенька, глядите! Что за чудное шествие!
  Голос Божены вывел Теклу из раздумья. Текла вздрогнула и, подняв глаза,
поглядела, куда показывала ей Божена.
  Зрелище и вправду было необычным: на Большую площадь при непрерывных
звуках труб и не умолкающем ни на секунду грохоте барабанов двигалась ярко
освещенная солнцем странная процессия. Впереди ехал всадник в полных
доспехах, с закрытым забралом шлема и с маршальским жезлом в руках. Позади
выступали герольды с трубами и глашатаи, за которыми, окруженная огромной
толпой студентов и мастеровых, медленно ехала большая колесница, вся
украшенная разноцветными тряпками и колокольчиками, которую везла пара
смешных пегих лошадей. Лошадей вели выкрашенные в черную краску парни,
очевидно изображавшие собой эфиопов. На колеснице стояла какая-то странная
женщина, самым ужасным образом нарумяненная и набеленная, с подведенными
глазами и ярко накрашенными губами. Длинные, как огонь рыжие волосы
спускались до пояса. На женщине было желтое с красными разводами платье и
высокая шапка, напоминающая конусообразный колпак астрологов. На шее у нее
висели два огромных пергаментных свитка с болтающимися печатями. Сбоку и
сзади телеги шла тысячная толпа, тянувшаяся от Нового Места.
  Неподалеку от Теклы и Божены один из глашатаев громким голосом
провозгласил:
  - Люди города Праги! Смотрите и слушайте! Слушайте и смотрите! Вот на этой
позорной телеге нечестивая женщина везет еретические буллы слуги
антихриста, благословляющие братоубийственную войну и кощунственные и
фальшивые отпущения грехов за деньги! Мы везем эти буллы на Большую
площадь для позорного сожжения! Не дадим себя обманывать! Люди города
Праги! Смотрите и поучайтесь!
  И процессия под оглушительный рев, смех, свист и ругательства по адресу
папы и Венцеля Тима, под пронзительные раскаты труб и глухой рокот
барабанов двинулась дальше.
  - Тетя, а впереди - Ратибор, на коне! Я по коню узнала - это его Соколек.
И перья на шлеме я тоже узнала.
  Текла вгляделась во всадника с маршальским жезлом в руках и вынуждена была
согласиться с Боженой: и конь и доспехи были Ратибора.
  Пока Текла рассматривала Ратибора, Божена снова воскликнула с веселым
смехом:
  - Тетя, а второй глашатай, вот тот, что справа от лошади, - это ж Штепан!
Ну право, Штепан!
  Действительно, один из парней, одетый глашатаем, в коротеньком голубом
плаще, в берете с длинным павлиньим пером, был не кто иной, как родной
племянник Теклы.
  - Вот шутники! Что это они придумали? Это же над самим папой насмешка! Как
бы худо им не было... - озабоченно проговорила Текла. - Однако идем,
Боженка. Боюсь, не попасть бы нам с тобой в какую переделку. Видишь,
сколько немцев собирается...
  И верно: со стороны ратуши была видна довольно большая толпа немцев, молча
и угрожающе приближавшаяся к процессии. Далее показался отряд конной
городской стражи, но многолюдное шествие чешской молодежи, вооруженной
мечами и толстыми дубинками, видимо уменьшило их храбрость и
воинственность. Процессия свернула на Большую площадь.
  Когда Текла с Боженой наконец смогли свободно продолжать свой путь,
процессия с Ратибором, Штепаном, Гавликом, Мартином и Вшетечкой во главе
достигла Большой площади. Здесь под позорным столбом уже был готов костер.
Ратибор дал знак, и Сташек, одетый палачом, поджег костер. При
оглушительном реве, смехе, свисте и проклятиях толпы, под трубные звуки и
барабанный бой обе папские буллы были торжественно брошены в огонь.
  Этим костром Ян Гус сжег все, что еще до сих пор связывало его с
римско-католической церковью. Война была объявлена папскому престолу и
всей его духовной иерархии.
  Штепан с Мартыном Кржиделко и Сташком медленно шли домой. Молодые люди
хотя и устали, но были возбуждены и веселы.
  - О сегодняшнем дне будут много говорить! Правда, Мартин? - Штепан показал
на ожесточенно кричавшего монаха посреди группы угрюмых немецких купцов.
  - Еще бы! Я отдал бы десять лет жизни, только бы услыхать, как выругается
наисвятейший отец, когда узнает, что чехи спалили его буллы... Да что с
тобой, Штепан? - испуганно воскликнул Мартин.
  Штепан вдруг вскрикнул и, словно споткнувшись, упал. В ноге, пониже
колена, засела стрела; через коричневый чулок медленно выступала кровь и
маленькой струйкой стекала по ноге.
  - Дьявол! Откуда это?
  - Надо выдернуть ее! Тащи скорее! - засуетился Сташек и принялся
вытаскивать из раны стрелу.
  Стрела не подавалась, и Штепан, побледнев от боли, только стонал, крепко
стиснув зубы.
  - Брось! - крикнул Мартин. - Надо ее сломать, чтобы не мешала, и нести
Штепана домой. Давай его сюда!
  Наскоро сломав древко стрелы, Мартин схватил Штепана в охапку и потащил по
улице. Вслед им полетели камни и донеслась немецкая брань. Юноши, ни на
что не обращая внимания, тащили стонущего Штепана домой - к Вифлеемской
часовне. Там университетские врачи сделали ему перевязку, предварительно
поручив хирургу извлечь обломок стрелы. У раненого началось воспаление, и
ему предстояло лежать в постели.
  Наступил день Семи братьев-мученикоз - 10 июля 1412 года. Утром пришли
проведать Штепана Ян Гус и Мартин Кржиделко. Штепан с обидой в голосе
жаловался Гусу:
  - И, как назло, пан мистр, я сегодня должен был идти в Тынскую церковь
выступать против папского проповедника-настоятеля: он сам лично будет
призывать, чтобы покупали индульгенции. Так мне обидно, пан Ян! Чтоб
пропал тот осел, что меня ранил!
  - Понимаю, дружок, понимаю. Вместо тебя туда пойдет твой приятель Мартин.
У этого жака язык как острое шило, голос же как иерихонская труба, а
начитан он не хуже бакалавра.
  Мартин, польщенный похвалой Гуса, только прогудел, как бочка:
  - Уж как-нибудь я им докажу!
  - Но не досадуй, Штепан: придет время и для тебя. Наша борьба только
начинается, впереди еще много жестоких и трудных битв. Выздоравливай, друг
мой, и не печалься о своей немочи.
  Ян Гус и Кржиделко ушли, а Штепан остался один. В это воскресенье Венцель
Тим, пражский капитул и магистрат Старого Места готовили жестокий удар по
народному движению против папских индульгенций.

  С самого раннего утра церкви св. Иакова, Тынская, замковая и собор св.
Витта были заполнены вооруженными богачами-немцами, монахами и другими
верными папскому престолу молодчиками. Там же наготове стояла и городская
стража.
  Как только после воскресной обедни заговорили папские проповедники, в
каждой из этих церквей выступили и обличители обманщиков: ядовитый Ян
Вшетечка, громоподобный Мартин Кржиделко и пылкий, красноречивый Сташек.
Но едва юноши начали говорить перед народом, как они тут же были окружены,
схвачены и избиты.
  Окровавленные, в изорванной одежде, они были объявлены арестованными
согласно королевскому приказу и отведены в староместскую радницу.
  В этот же вечер к Яну Гусу прибежал избитый Пешек в растерзанном виде и,
задыхаясь от волнения, рассказал об аресте трех юношей. Он сам был в
соборе св. Витта с другими студентами, но им удалось избежать ареста, и
они отделались только жестокой потасовкой.
  Ян Гус приказал:
  - Собери утром всех наших у Вифлеемской часовни.
  На следующее утро, в назначенный час, студенты, магистры, бакалавры во
главе с Яном Гусом и Иеронимом двинулись к староместской раднице. По
дороге к ним присоединились пражские ремесленники.
  Когда из окон радницы коншели увидели огромную толпу, заполнившую площадь,
они растерялись.
  - Усилить охрану радницы, вызвать сюда всю городскую стражу и палача! -
приказал пуркмистр.
  Спокойный, уверенный голос пуркмистра вселил в перепуганных коншелей
некоторую надежду на благополучный исход.
  Вошедший привратник доложил:
  - Магистр Ян Гус и с ним несколько Других магистров требуют, чтобы их
впустили для переговоров в радницу.
  - Впустить! - невозмутимо отозвался пуркмистр. - А вы, господа, -
обратился он к коншелям, - будьте с этими бунтовщиками-еретиками отменно
вежливы и обещайте им всё, что они ни потребуют. Понимаете? - прикрикнул
пуркмистр на притихших и недоумевающих коншелей.
  Раздались твердые, быстрые шаги, и в зал вошли Ян Гус, Иероним и несколько
магистров. Пуркмистр вышел навстречу и склонился перед вошедшими в
почтительнейшем поклоне.
  - Бесконечно рад вас видеть, уважаемый магистр! - С елейной улыбкой
проговорил он.
  - Уважаемый пан пуркмистр, мы пришли требовать немедленного освобождения
трех юношей, захваченных, когда они справедливо возражали против
извращения-учения Христа.
  Пуркмистр всплеснул руками:
  - Может быть, может быть! Но эти несчастные юноши совершили, к моему и
всех советников радницы глубокому сожалению, тягчайшее преступление против
приказа его величества короля.
  Ян Гус сделал шаг вперед и, указав пальцем на себя, твердо и просто сказал:
  - В их преступлениях виновен один я: это я их научил. И я должен отвечать
один. Поэтому мы настойчиво требуем их немедленного освобождения. Я же
готов предстать пред надлежащим судом хоть сейчас.
  Пуркмистр превратил свое мясистое лицо в одну сплошную любезную улыбку:
  - Я с величайшим наслаждением сейчас же освободил бы этих достойных
жалости юношей, но для авторитета и престижа сана его величества, а также
и староместской радницы... надеюсь, достопочтенный магистр понимает, что
никак невозможно их освободить именно в настоящий момент, когда вся
Большая площадь кишмя кишит чернью. Даю вам клятвенное обещание, и не
только я, а все господа коншели также... не правда ли, господа? - И он
обвел глазами стоявших рядом коншелей.
  - Конечно, конечно! Если нужно, мы все поклянемся спасением наших душ, -
отозвались поспешно коншели.
  - Вот видите, господин магистр, вся староместская радница может
поклясться, что, как только почтенный магистр уведет всю эту толпу, трое
юношей немедленно получат полную свободу... полнейшую свободу, -
подчеркнул он свои последние слова. - Поэтому и достопочтенный пан магистр
и его не менее достойные коллеги могут быть вполне спокойны.
  Ян Гус испытующе смотрел на пуркмистра и коншелей, потом перевел глаза на
своих коллег.
  - Если пан пуркмистр и все присутствующие здесь коншели клянутся, что
юноши будут освобождены, это будет разумно и закончит все миром, -
произнес один из магистров, сопровождавших Яна Гуса.
  - Хорошо, пусть будет так. Мы удалимся, и вы исполните ваше обещание.
  - Конечно, конечно, достопочтенный магистр! Как только площадь опустеет,
ваши юноши обретут свою свободу.
  Ян Гус и его спутники покинули радницу и вышли к ожидавшей их толпе. Как
только Ян Гус показался на высоком крыльце радницы, все стихло.
  - Дорогие друзья! - разнесся по площади сильный голос Яна Гуса. - Взятые
под стражу юноши будут освобождены, как только мы оставим эту площадь. Так
клятвенно обещали нам пуркмистр и члены радницы. Вернемся к своим очагам и
обязанностям...
  И Ян Гус, а за ним вся тысячная толпа двинулась через площадь, постепенно
ее освобождая.
  Пуркмистр глядел в окно, заложив руки за спину, Когда он увидел, что
площадь почти опустела, он обернулся к начальнику городской стражи:
  - Ну, а теперь за дело! Идемте.
  Пуркмистр, начальник стражи, коншели и Венцель Тим спустились во двор
радницы. Там, окруженные стражей, стояли закованные в цепи Сташек, Мартин
и Ян. Лица их были в крови, глаз почти не было видно; от слабости они едва
держались на ногах.
  Пуркмистр остановился перед юношами и громко обратился к начальнику стражи:
  - Передаю тебе, начальник стражи Старого Места, этих трех преступников:
Яна Вшетечку из Слани, Мартина Кржиделко и Станислава из Кракова. Ты
должен взять их и, по приказу его королевского величества короля Чехии
Вацлава, казнить всех троих на Большой площади Старого Места отсечением
головы. Приступайте во имя божие и святейшего отца! - И, круто
повернувшись, он вышел в широко открытые ворота.
  За ним вышли Венцель Тим, коншели, начальник стражи и наконец, окруженные
отрядом стражи, трое узников. Тут же появился высокий, широкоплечий
человек с большой рыжей бородой, в красной, плотно обтягивающей тело
одежде. Палач держал на плече огромный двуручный меч.
  Перед радницей пуркмистр, коншели, Тим и начальник стражи сели на
подведенных коней, и шествие двинулось. Когда последние уходящие с площади
горожане увидели несчастных юношей, окруженных стражей, и рядом с ними
зловещую красную фигуру с мечом на плече, на площади началось оживление, и
люди стали возвращаться обратно и криками собирать народ. Вновь стала
увеличиваться негодующая толпа. Начальник стражи подошел к пуркмистру:
  - Господин пуркмистр, боюсь, что народ скоро вернется. Как бы не отняли у
нас преступников! Пуркмистр обратился к Тиму:
  - Ваше высокопреподобие, как думаете, ведь начальник стражи, пожалуй, и
прав. Глядите, как быстро растет толпа.
  Папский комиссар оглянулся по сторонам. Толпа действительно заметно
увеличивалась. Уже стали доноситься угрожающие крики:
  - Обманули, убийцы! Дали клятву, а теперь хотят казнить! Собирайте народ!
  Солдаты тоже беспокойно косились на все увеличивавшуюся массу народа.
  Дошли до угла Железной улицы. С северной части площади появилось множество
бегущих людей. Один из коншелей придвинулся вплотную к лошади пуркмистра
и, заикаясь от страха, истерически пробормотал:
  - Господин пуркмистр, народ возвращается! Что делать?
  Внезапно вмешался Тим, обращаясь к пуркмистру:
  - О чем думаешь? Ведь они сейчас сомнут твою дурацкую стражу, заберут
еретиков, а нам с тобой поломают ребра. Ради Христа, прикажи тут же
оттяпать им головы - и делу конец! Не теряй ни секунды!
  Пуркмистр, сурово взглянув на начальника стражи, чуть слышно бросил:
  - Немедля приступай!
  Тот приказал страже остановиться. Солдаты образовали круг и выставили
вперед алебарды и копья. Внутри круга виднелись трое юношей, закованные по
рукам и ногам в цепи.
  Мартин шепнул стоявшему рядом с ним Яну:
  - Отчего они остановились? Смотри, народ собирается...
  Ян с трудом повернул к Мартину свое распухшее от кровоподтеков и синяков
лицо:
  - Пришел наш конец, Мартин...
  Мартин поднял глаза и увидел прямо перед собой лошадиные морды и сидящих
верхом пуркмистра, Тима и коншелей. Лица их были бледны, глаза беспокойно
блуждали по сторонам, и они то и дело оглядывались на площадь. Один
пуркмистр держался со своим обычным хладнокровием и достоинством. Он
высокомерно сидел в седле, прямо и гордо, упершись правой рукой в бедро,
сурово глядя на начальника стражи. Тот соскочил с коня и, придерживая
левой рукой меч, торопливой походкой приблизился к палачу и крикнул ему:
  - Приказываю тебе именем его милости короля и староместской радницы
казнить преступников! Один из коншелей нагнулся к Тиму:
  - Reverendissime32! Но по закону осужденные должны иметь духовника.
  - Пусть сам сатана будет им духовником! Господи, чего этот болван тянет?
Иисус, Мария! Да рубите же, ради создателя, им скорее головы!
  Палач и два дюжих стражника подошли к стоящему с краю Сташку. Мартин
видел, как Сташек обратил к нему свое измученное лицо и звонко крикнул:
  - Прощайте, братья! Прощай, чешская земля!

  Мартин глядел на Сташка, но ничего не мог ответить. Его взгляд невольно
остановился на полуоторванной пуговице на куртке Сташка. Пуговица мерно
покачивалась и держалась на одной нитке, казалось - вот-вот оторвется. Два
стражника, изнывая от жары в панцирях и кожаных колетах, с потными,
красными лицами, схватили за плечи Сташка и, вытащив на два шага вперед,
силой поставили его на колени на серую, пыльную землю. Палач воткнул меч в
землю, поплевал на руки и снова взялся обеими руками за длинную рукоять
меча Сташек стоял на коленях, наклонив вперед белокурую голову, и было
видно, что его губы что-то шепчут.
  Пуговица медленно покачивалась на нитке... Палач приблизился к Сташку.
Мартин от ужаса уже ничего не чувствовал и ничего не видел, кроме стоящей
в пыли на коленях фигуры Сташка и качающейся на одной нитке костяной
пуговицы.
  Широкое лезвие меча молниеносно сверкнуло на солнце, и сразу же послышался
тупой, приглушенный звук удара и хряск...
  "Как в мясной!" - мелькнуло в затуманенной голове Мартина.
  Сташек лежал ничком, а там, где должна была быть его голова, только
растекалась темная лужа крови. Рядом с телом валялась наконец оторвавшаяся
пуговица...
  - Сейчас мой черед... Прощай, Мартин! - хрипло прошептал Ян. - Спета моя
песня!
  От Мартина удалялась худая, в лохмотьях спина ваганта. Ян шел, высоко
подняв голову. Около распростертого тела Сташка он остановился и стал на
колени. Палач закусил губу и снова с силой взмахнул мечом. Опять тупой
звук металла, и в огромной алой луже уже лежали рядом два тела.
  "Боже мой, теперь я!" Мартин машинально поднял взор: прямо на него глядели
маленькие трусливые глазки Венцеля Тима. Ярость обуяла сердце Мартина.
  - Здехлина33! - загремел он. - Будь ты проклят, Иуда, ты и твой святейший
отец! Будьте вы все прокляты!
  Солдаты схватили его за плечи и поволокли вперед. Начальник стражи стоял
бледный, с мелко подрагивающей бородой.
  - Все равно выгоним вас всех из Чехии! - раздался в последний раз бас
Мартина Кржиделко.


                                   * * *

  Палач оперся на меч и, тяжело дыша, вытирал со лба пот. Венцель Тим
набожно осенил себя крестом.
  - Кончено! - облегченно вырвалось у декана, и, тронув коня, он поспешно
направился к раднице.
  Остальные сумрачно глядели на три ярко освещенных солнцем обезглавленных
трупа, распростертых в пыли. Лошади беспокойно прядали ушами, испуганно
косились на окровавленные тела и пятились.
  Пуркмистр ударил шпорой в бок коня и выехал из круга солдат к собравшейся
толпе народа.
  - Люди города Праги! - громко и строго прозвучал его голос. - Смотрите и
устрашайтесь! Так будет со всяким, кто осмелится ослушаться приказа его
милости короля и окажет непочтение к воле и слову святейшего отца! Аминь!
- И, гордо повернувшись, он медленно двинулся вслед за скакавшим во всю
прыть комиссаром.
  За ним поспешили и все остальные.
  Позади них возник ропот толпы, перешедший в яростный крик:
  - Убийцы, убийцы!.. Проклятые!..
  Толпа добежала до места казни и окружила его плотным шумящим кольцом.
  Высокая пожилая женщина во вдовьей одежде протиснулась через гущу народа,
подошла к лежавшим телам и заботливо укрыла их белыми простынями:
  - Сыночки мои, сыночки... Мученики...
  - Позвольте, пани Людмила, мы их возьмем с собой.
  Подошедшие студенты бережно подняли тела, уложили их на наскоро сделанные
носилки и с торжественным пением понесли в Вифлеемскую часовню, где они и
были похоронены.
  Большая площадь Старого Места опустела, и осталась только длинная багровая
дорожка запекшейся крови.

  3. ШИМОН
Уже с раннего утра Шимон чувствовал какое-то неприятное беспокойство. В
этот день должен был погибнуть Штепан. Шимон еще вчера думал со
злорадством, что Штепан и не подозревает о ловушке, которая его ожидает.
Но сегодня утром в его сознании с убийственной отчетливостью всплыл
вопрос: "За что я так ненавижу Штепана? Дурного он мне ничего не сделал.
Почему же я так радуюсь наступлению сегодняшнего утра?" И ни на один
вопрос Шимон не был в состоянии ответить. Но что сделано, то сделано.
Оглядываться и сожалеть не приходится. Остается идти по выбранной дороге.
  Шимону не сиделось дома. Ни с кем не прощаясь, он вышел на улицу и тут
только вспомнил, что забыл попрощаться с Боженой. Божена на время
заслонила собой неприятные мысли о Штепане и его сегодняшней ужасной
участи.
  Шимон вообще никогда и ни о чем глубоко не задумывался и старался всё
неприятное отогнать прочь. Так было и с беспокойными мыслями о Штепане.
Шимон отбросил их и занялся сравнением Эрны с Боженой - это было приятнее,
чем угрызения по поводу смерти, притом вполне заслуженной, врага не только
его, Шимона, но и святой церкви.
  Конечно, Божена - девушка бесспорно красивая и неглупая, но куда ей до
Эрны! Эрна говорит на трех языках: родном, французском и итальянском, не
считая этого мужицкого - чешского. Эрна поет, играет на лютне, знает массу
веселых анекдотов и умеет готовить превосходную колбасу со шпиком. Правда,
нрав у Эрны немножко колючий и вздорный, а на язык фрейлен Зуммер и вовсе
зла. Ее язычок Шимону пришлось на себе испытать не один раз.
  А Божена - наивная, как овца, помешана на диких своих моравских преданиях,
одевается по-деревенски, хоть нарядно и даже красиво. Но все равно -
ганачка с ног до головы, и ничего с ней не сделаешь. Но этот старый дурень
Ян Краса объявил, что дает ей приданое.. Зуммер - скупердяй, что-то
хитрит; как будто и сговор был, а все свадьбу оттягивает: "Когда я выпью
добрую кружку пива в твоей лавке, тогда подумаем и о свадьбе". Ишь что
выдумал - "в твоей лавке"!
  Правда, нассауский декан обещал хорошее дело со свечами. Если выйдет -
плевать и на Зуммера и на его Эрну, хватит и красовских денежек. Надо
будет только у Милана разузнать, сколько Ян Краса думает отвалить Божене.
А Божена от Шимона не откажется - это так же верно, как "Pater noster34".
Но что скажут старики и братец? Старики в конце концов согласятся, а
Ратибор... Что-то он подозрительно редко разговаривает с Боженой, что-то
тут есть...
  Шимон, погруженный в свои размышления, не заметил, как оказался около
Большой площади. Навстречу шла толпа мужчин и плачущих женщин.
  Шимон остановил знакомого портного:
  - Ради бога, Тонда, что случилось?
  - Да вы что, Шимон, с луны слетели? Вся Прага, можно сказать, кипит, а он
еще спрашивает!
  - Да вы не сердитесь, милый друг, я только что вышел из дому.
  - Кровопийцы из радницы подло казнили трех честных чешских юношей.
  - Боже мой! Трех юношей? Да кого же и за что?
  - Имен их не знаю. Говорят, двое мастеровых, а третий - студент. Казнили
за то, что они обличали в церквах поповских мошенников с их индульгенциями.
  - Вот как?.. Ай-ай-ай! Какой ужас! А вы не знаете, где схватили этого
несчастного студента?
  - Говорят, в Тынской церкви, и называют его близким учеником мистра Яна
Гуса.
  - Самого Яна Гуса? И они осмелились!.. Но прошу прощения, нужно спешить...
Будьте здоровы, дорогой Тонда!
  Шимон повернулся и почти побежал домой. Сомнений не было: студент в
Тынской церкви и близкий ученик Яна Гуса - конечно, Штепан. Шпион не
соврал. Кончились для Божены уроки по чешскому языку и латыни... У немцев
крепкая рука, здесь не шутят!
  Войдя в дом, Шимон нашел одну Теклу. Войтех с Ратибором были, как обычно,
в мастерской, Божена кормила гусей.
  Шимон с печально-торжественным выражением лица, опустив глаза, скорбно и
как бы с трудом вымолвил срывающимся голосом:
  - Мать! Какой ужас и какой позор! Наш Штепан...
  - Что Штепанек? Что? Говори!
  - Сегодня в полдень казнен на Большой площади. С ним еще двое.
  - Шимон! Так шутить нельзя! Скажи, ты шутишь? Шимон, стоя с шапкой в руке,
только низко опустил голову и чуть слышно промолвил:
  - Молитесь, мать, за его грешную душу... Казнь - это не шутка...
  - Войтех! Войтех!.. Божена!.. Боже мой, да где же они все!
  Первая прибежала напуганная криком Теклы Божена:
  - Тетя, вы звали?
  - Боженка, Штепана нашего... нет больше нашего Штепана... некому тебя
учить наукам...
  - Жена! Чего ревешь? Что там стряслось?.. Шимон, почему мать плачет? -
Войтех грозно поглядел на сына.
  - Отец, - тем же серьезным и грустным тоном отвечал Шимон, - волею божьей,
страшной и позорной смертью сегодня в полдень окончил свою грешную жизнь в
сем мире наш Штепан. Да будет господь милостив к его отягченной тяжкими
грехами душе!
  - Что ты там мелешь, дурень! Ты загадки нам не загадывай! В чем дело? -
Войтех стоял перед Шимоном, от гнева и волнения то сжимая, то разжимая
свои узловатые пальцы.
  - Лучше бы у меня язык отнялся, чем мне сообщать вам эту злую новость! Но,
хоть и больно мне говорить, все же это горчайшая правда. По приказу короля
староместская радница сегодня за ослушание и поношение святейшего отца
казнила трех человек, в том числе и нашего несчастного Штепана.
  - Тут что-то не то, - недоверчиво и угрюмо отозвался прислонившийся к
дверям Ратибор. - Пойду все узнаю сам.
  С этими словами Ратибор выскочил и как был, не умывшись, в своем рабочем
кожаном фартуке, бросился бегом по улице.
  - Я сегодня посетил рано утром нашего Штепана в раднице, - продолжал свой
рассказ Шимон, - и застал его там в глубокой печали и раскаянии в
совершенном преступном грехе.
  Шимон достал шелковый, цвета бычьей печени платок и вытер глаза.
  В комнате было тихо, только сдержанные всхлипывания Теклы нарушали тишину
в эту горестную минуту. Войтех стоял, опустив на грудь седую голову и
мрачно уставившись в пол. Божена обеими руками оперлась о стол и стояла
неподвижно, бледная, широко открыв глаза. Известие потрясло всех, никто не
был в состоянии произнести ни слова.
  Шимон отнял от глаз платок и тихим голосом, прерывающимся от печали, повел
далее свое грустное повествование:
  - Штепан перед казнью исповедовался духовнику и просил передать всем, что
только его молодость и злая воля этого архиеретика, сына сатаны - Яна Гуса
толкнули его на столь ужасный грех...
  Войтех резко поднял голову и пристально взглянул на Шимона, но не проронил
ни слова.
  - Вспоминая свой грех, Штепан плакал. Вы понимаете? Штепан - плакал! -
Здесь Шимон, слегка возвысил голос и обвел всех покрасневшими глазами.
  Божена не выдержала и, закрыв лицо ладонями, разразилась отчаянными
рыданиями. Войтех вздохнул и снова пристально посмотрел в лицо Шимону.
  - Боже, боже, как проклинал бедный Штепан нечестивого Яна Гуса и его
дьявольского друга Иеронима, так жестоко соблазнивших его...
  - Постой! - прервал его сурово Войтех. - Что ж, выходит: Штепан испугался
смерти и отрекся от своих? Так ли это?
  - Я больше не в силах был оставаться со Штепаном, да мне и не разрешили.
Попрощавшись, я ушел. Последние его слова были: "Благословляю всех моих
родных и..." - Тут Шимон скромно опустил глаза. - Затем он приказал мне не
оставлять Божену...
  На этот раз и Текла подняла мокрое от слез лицо от фартука, и в ее
заплаканных глазах сверкнуло неподдельное удивление.
  В этот момент на пороге появилась никем не замеченная высокая фигура
женщины в темном вдовьем платье. Кума Людмила медленно обвела всех
присутствующих взглядом и спросила:
  - О чем плачете? Что случилось в вашем доме, кума?
  Текла порывисто поднялась навстречу куме и молча, с плачем обняла вдову:
  - Ах, Людмила, Людмила! Вот Шимон рассказывает ужасную новость: сегодня на
Большой площади казнили нашего Штепана...
  - Что?! Штепана сегодня казнили?! - возвысила голос Людмила. - Я сама там
была, и на моих глазах палач мечом срубил головы у трех мучеников. После
казни я своими руками накрыла тела этих юношей простынями. А ваш Штепан, я
слышала, в этот день из бурсы не выходил из-за раны в ноге... Что же ты,
Шимон, наплел? - обернулась Людмила, ища глазами Шимона, но его в комнате
уже не было.
  Слова Людмилы были прерваны неистовыми проклятиями. Войтех в ярости топал
ногами и кричал:
  - И это мой сын?! Такой лгун!.. Негодяй! Пусть только появится на пороге
моего дома - как паршивую собаку, изобью!
  Шимон быстро удалялся от дома, бормоча про себя: "Вот так влип! Проклятая
старуха Людмила! И как же оно так получилось? Ничего не понимаю!"
У Дубов царило бурное оживление: все суетились вокруг Людмилы, угощали
вдову наперебой, стараясь угодить малейшему ее желанию, и ухаживали за
старухой так, словно она действительно вернула Штепана из царства мертвых.
  - Кушай, кушай, кума! - упрашивала Текла Людмилу, обставив ее со всех
сторон мисками с кнедликами, пряниками, чашками со сметаной, сливками,
пампушками с медом и орехами и прочими шедеврами ее стряпни.
  - И подумать только, что за злой обманщик Шимон, никогда не ожидала! -
восклицала Текла, носясь по комнате. - Божена, живо принеси из погреба
холодненького пивца, да еще лучше - бутылочку сладенького... знаешь, что
на рождество мы с тобой пили.
  - Кума, кума, оставь, я вовсе не голодна и не такой сегодня день, чтобы
веселиться. Я пришла позвать вас всех на панихиду в Вифлеемскую часовню по
этим трем мученикам, что сегодня жизнь отдали за свой народ.
  - Людмила, будь так ласкова, расскажи нам по порядку, что сегодня было
там, на Большой площади! - взмолился Войтех, немного остывший от гнева.
  Кума Людмила ровным, спокойным голосом принялась рассказывать историю о
трех мучениках со всеми подробностями, какие она слышала и видела своими
глазами. Все молча слушали. Правда, Божене мешали слушать Людмилу ее
собственные мысли: зачем Шимон выдумал всю эту небылицу? Больше всего
задела за живое девушку последняя фраза Шимона: к чему было Шимону
сочинять, что Штепан приказал ему не оставлять ее, Божену?
  Когда кума Людмила наконец закончила свой длинный рассказ, а Текла и
Войтех получили ответы на свои бесконечные вопросы, вошел Ратибор. Лицо
его было весело.
  - Слава богу! Шимон самый паршивый лгун! - закричал Ратибор. - Штепан
благополучно сидит в бурсе, оплакивает своих друзей и шлет всем вам низкий
поклон. - Заметив сидящую за столом Людмилу, почтительно поклонился ей и
поцеловал руку: - Почтенной пани Людмиле - привет!
  - И тебе, Ратибор! Да какой ты огромный стал... Ты что в таком грязном
платье и в город ходил?
  - Куда там было думать об одежде, когда этот бездельник так напугал нас
всех! Я как был в мастерской, так и помчался.
  - Но как странно... - в раздумье прошептала Божена, - почему же Шимон
утверждал, что именно Штепан был сегодня в Тынской церкви?
  - Не могу понять, в чем тут дело, но чую, что нечистую игру ведет Шимон, -
проворчал многозначительно Ратибор.
  Войтех ничего не ответил и после минутной паузы внезапно отрезал:
  - Сейчас не станем больше об этом говорить! В свое время все выплывет
наружу.


                                  Глава V

                             1. ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

  Услышав стук захлопнувшейся двери и скрип ступенек, Божена высунулась из
окна и увидела, что двое мужчин медленно спускаются с крыльца. Одного из
них Божена знала как чиновника новоместской радницы, но второй гость,
толстый, с бычьей шеей и неприятным, самодовольным лицом, был ей вовсе
неизвестен. Девушка оторвалась от окна и вошла в столовую. Войтех сидел у
стола, закрыв лицо ладонями. Заметив вошедшую Божену, он поднял голову и
посмотрел на нее. Такого убитого выражения лица у Войтеха Божена еще
никогда не видела. Каким-то странным, как будто осипшим голосом он тихо
попросил ее:
  - Боженка, принеси мне испить кисленького... Девушка сбегала в погреб,
наполнила из бочки кувшин холодным яблочным сидром и поставила его перед
стариком. Тот не глядя налил полный стакан, залпом выпил, налил второй и,
как бы заливая страшную жажду, осушил его.
  - Спасибо, дочка! - Старик медленно поднялся, выпрямился и направился в
мастерскую. Он подошел к Ратибору, обтачивавшему лезвие топора, и тихонько
тронул его за плечо. Они оба вышли из мастерской и долго бродили по двору,
заходили в сараи, на склад, потом вернулись в мастерскую и, усевшись за
столом, долго что-то подсчитывали и тихо переговаривались. Оба были
сумрачны и угрюмы. Старик сел на табуретку, опершись обеими руками о
колени.
  - Да, сынок, видно, подходит полное разорение. Одного я не пойму: откуда
набралось столько долгов - сто сорок семь коп грошей! Я всегда считал, что
должен самое большее коп восемьдесят - девяносто.
  - И почему-то все ваши долги оказались переписаны На Гартмана и Клуге -
двух самых паскудных старо-местских патрициев, - в раздумье заметил
Ратибор.
  - Не удивляйся этому, сынок. Вот уже два года минуло с того самого
времени, как папа проклял нашего мистра Яна Гуса, велел схватить его и
мистру пришлось скрыться из Праги. Богачи-немцы крепко взялись за нашего
брата, особенно за тех, кто известен как почитатель мистра Яна Гуса.
  - Но ведь если даже продать все, что мы имеем, так все равно и половины
долгов мы не заплатим.
  - Вот то-то и оно, что не хватит, а сроку дают до следующего четверга. Как
хочешь, так и выкручивайся, а нет - так тюрьма.
  Мрачное настроение Войтеха передалось всем домочадцам. В доме стало тихо и
печально. Текла ходила понурив голову, но тоже ничего не объясняла Божене,
а та мучилась неизвестностью и не решалась спрашивать. "Как жаль, что
Штепана нет! - думала девушка. - Был бы сейчас в Праге, все объяснил бы
мне. Где-то он теперь вместе с мистром Яном Гусом? И когда вернется?"
Да, Яна Гуса и Штепана в Праге не было.
  За вспыхнувшим в 1412 году в Праге возмущением против продажи индульгенций
последовало повеление папы Иоанна XXIII архиепископу пражскому и епископу
литомышльскому Яну Железному немедленно схватить Яна Гуса.
  Папское повеление подняло дух пражских патрициев, и они не раз пытались
убить Яна Гуса, а Вифлеемскую часовню разрушить. Хотя пражская беднота,
ремесленники и студенты дружно защищали своего наставника и свою часовню,
жизнь Яна Гуса постоянно находилась в опасности.
  Осуждение Яна Гуса поставило короля Вацлава в трудное положение. Король
знал, что казнь Яна Гуса неминуемо вызвала бы в Чехии всеобщее народное
возмущение, при котором мог бы рухнуть и его трон. Ослушаться же повелений
папского престола король боялся, чтобы самому не попасть в еретики со
всеми вытекающими отсюда последствиями.
  Король избрал третий путь. Вызвав к себе Яна Гуса, король с королевой в
самых милостивых и мягких выражениях "посоветовали" ему до лучших времен
удалиться из Праги во избежание нежелательного кровопролития и для
сохранения его жизни, которую здесь король обеспечить не в состоянии.
  И вот в один хмурый осенний вечер Ян Гус, закутанный в серый плащ, с низко
опущенным капюшоном, оставил Прагу, а Штепан, как его верный ученик, решил
разделить с ним все горести и невзгоды изгнания.
  Почти два года Ян Гус провел в изгнании, странствуя по селам и городам
южной и юго-западной Чехии, укрываясь в Козьем замке у Градища на Усти, и
наконец поселился в замке Краковец, воспользовавшись гостеприимством
одного из его почитателей - пана Гинка Вефля.
  Где бы ни останавливался Ян Гус, народ толпами собирался слушать своего
проповедника - будь то в церкви, на сельской площади или просто в поле.
Проповеди Яна Гуса широко распространились по югу Чехии, а гонения на
популярного проповедника еще более распалили ненависть народа к папскому
престолу.
  И в этот день, когда невзгоды снова посетили дом Дубов, Божене невольно
вспомнились Ян Гус и Штепан, которые, наверно, в такой трудный момент
помогли бы им своими советами.
  На другой день случилось нечто вовсе для всех неожиданное: явился Шимон,
который после казни юношей на староместской площади ушел из дома Дубов и,
сделавшись счастливым зятем купца Зуммера, почти не показывался в течение
этих двух лет в отцовском доме. За это время он стал солидным,
процветающим владельцем свечной торговли.
  И вот, когда его никто не ждал, он постучал в двери отцовского дома.
Войтех не счел нужным скрывать свое недоумение.
  - Что случилось, что ты к нам пожаловал, Шимон? - осведомился старик,
оглядывая сына.
  Вся внешность Шимона говорила о его благосостоянии и полном довольстве
своим положением и новой родней.
  Играя изящной тростью с головкой из слоновой кости и золота - подарком
тестя, Шимон развязно ответил:
  - Со мной ничего не случилось, а вообще в мире происходит множество важных
и великих событий,
  - О чем это ты?
  - Как о чем? Разве не важное событие для каждого католика - великий собор
всей католической церкви, что должен в конце этого года собраться в
Констанце?
  - Слыхал краем уха об этом. Но все же, неужели ты пришел только сообщить
нам о соборе в Констанце?
  - Нет, вовсе не только о соборе. Хотя, - тут Шимон хитро прищурился, -
собор и для вас не безразличен, так как ваш любимый мистр Ян Гус приглашен
императором Сигизмундом явиться на собор, чтобы оправдать себя перед всем
католическим миром.
  - Мистр Ян Гус - на собор в Констанце? Так его же там сожгут!
  - Даже наверное, - с улыбкой согласился Шимон. -
Но я, отец, к вам, собственно, пришел по другому делу, близко вас
касающемуся.
  - Говори. Но чем короче, тем лучше.
  - Очень хорошо. Скажу самым коротким образом. Вы разорены, и даже больше -
вас собираются посадить в тюрьму. А Ратибору угрожает нечто худшее за его
проделки в Праге...
  - Знаю.
  Шимон вынул из кармана бумагу:
  - Здесь написано, что вы должны уплатить в течение трех дней сто сорок
семь коп грошей.
  - И это знаю. Дальше.
  - Будьте терпеливы, отец. Я хочу вас спасти и нашел средство. Будут
уплачены не только все ваши долги, но вы даже получите от пана Камерера -
коншеля и одного из самых знатных патрициев Старого Места - пятьдесят коп
грошей...
  - Ну, продолжай! И что за святая душа этот твой пан Камерер! - язвительно,
с насмешкой в голосе и недобрыми искорками в глазах заметил Войтех.
  В этот момент в столовую незаметно вошел Ратибор и замер у дверей.
  - Пан Камерер действительно достойный человек и искренне хочет вам помочь,
так как за все это он от вас желает приобрести лишь одно: ваш секрет
закалки стали.
  В ответ Войтех разразился оглушительным хохотом.
  - Вот что, Шимон: иди туда, откуда пришел, и передай своим друзьям
немцам-патрициям, что Войтех согласен скорее сгнить в тюрьме за долги, чем
отдать немцам секрет своей закалки. - И, возвысив голос, закончил: - Вы
меня опутали своими хитростями и кознями, но купить меня не удастся!.. Иди
с моих глаз! Ты мне не сын!
  - Мне очень жаль вас, отец, но, кроме вас, в тюрьму пойдет еще кое-кто...
  - Врешь! - крикнул Ратибор и, крепко схватив Шимона за воротник, вытащил
его за дверь и одним ударом выкинул с крыльца на пыльную улицу.
  Лежа в пыли, Шимон бормотал плачущим голосом:
  - Ладно... Вы все меня вспомните, всех вас выдам: и тебя, и Штепана, и...
Божену...
  Ратибор мгновенно оказался около Шимона и с силой сжал ему горло. Шимон
посинел и только дергался.
  - Ратибор, брось его! - кричал Войтех.
  - Сынок, да что с тобой... - плакала Текла. Но Ратибор, казалось, не был
способен ни слышать, ни понимать.
  - Ратибор! Что ты делаешь?! - раздался над ним властный голос.
  Ратибор вздрогнул, разжал руку и повернул голову. Перед ним стоял Ян Жижка.
  - Я пришел к твоему отцу кое-что заказать - и вижу, что пришел как раз
вовремя. Оставь его и идем в дом.
  Ратибор, тяжело дыша, молча последовал за рыцарем на крыльцо, а Шимон,
потирая горло, поднял из пыли свой бархатный берет, трость и, отряхивая
платье, побрел вдоль по улице, бормоча:
  - Пусть я не увижу святой пасхи, если не отомщу вам всем! Проклятые!..
  Войтех с искренней радостью усаживал дорогого гостя за стол.
  - Мне недосуг, друг мой, долго у тебя быть. Расскажи, что случилось в
твоем доме? Войтех в немногих словах поделился с рыцарем свалившимся на
его голову несчастьем.
  - Но откуда, друг мой, у тебя получились такие долги?
  - Можете мне поверить, пан Ян, - закончил Войтех, - долгов, включая и
ренту за дом, не больше восьмидесяти коп. Откуда они взяли сто сорок семь
коп - ведать не ведаю. Вот завтра надо идти на суд. И что с Ратибором
делать, не знаю: ему угрожают вспомнить все старое да еще прибавить за
участие в сожжении папских булл.
  На лбу Яна Жижки меж густых бровей пролегла глубокая морщина. Некоторое
время он сосредоточенно глядел своим единственным глазом под ноги, потом
коротко и решительно сказал:
  - Завтра я сам приеду в радницу. Ратибора же я беру с собой в Польшу.
Король Владислав письмом приглашает приехать: снова начинается война с
кржижаками. О заказе поговорим потом.
  Жижка поднялся и попрощался с Войтехом. Провожая гостя, уже на пороге
Войтех вспомнил, что хотел спросить о Яне Гусе.
  - Пан Ян, правда ли, что наш мистр снова возвращается в Прагу, чтобы ехать
в Констанц на собор - оправдываться в обвинении в ереси?
  - Да, на днях он выедет в Констанц. Боюсь, что мы потеряем нашего мистра.
  И, вскочив на коня, Ян Жижка поскакал в сторону Вышеграда,
Обещание Жижки Войтеха несколько приободрило. И, отправившись на другой
день в радницу, он был спокоен, как обычно. Ратибору он приказал
оставаться дома: старик опасался, что крутой характер сына навлечет на
него новую беду.
  Патриции вновь почувствовали свою силу и старались показать ее на каждом
шагу. Суд был очень короткий, и Войтеху сразу же стало ясно, что приговор
приготовлен заранее.
  Рихтарж - старый, важный немец - только спросил Войтеха, почему он до сих
пор не уплатил ни одного геллера из своих долгов, составляющих в общем сто
сорок семь коп грошей.
  - Я готов поклясться на святом евангелии, что я должен не больше
восьмидесяти коп грошей и обязуюсь уплатить их в течение года.
  Тогда стали подниматься один за другим свидетели - все из богатеев-немцев
- и единодушно заявляли: этот человек должен по записям сто сорок семь коп
грошей, в чем они готовы принести присягу.
  Патриции тут же принесли присягу.
  Но когда Войтех хотел также присягнуть, то священник сурово и громогласно
объявил:
  - Ты еретик, последователь архиеретика, сына дьявола, проклятого святым
престолом, отрешенного от святой церкви Яна Гуса! От тебя я присяги не
приму.
  Тут же был прочитан приговор, по которому Войтех, сын Яна, по прозвищу
Дуб, должен быть на три дня прикован к позорному столбу, а затем отведен в
тюрьму, где будет находиться, пока все его долги не будут уплачены до
последнего геллера.
  Подскочившие служители тут же надели Войтеху кандалы и вывели из радницы.
  Но на площади гудела толпа новоместских ремесленников: тут были
оружейники, бондари, сапожники, плотники и пекари. При виде закованного
Войтеха, идущего под стражей, толпа зашумела:
  - Войтеха в тюрьму?.. Не дадим! Дело нечистое: суд подкуплен! Мы все знаем
Войтеха! Поддержи, ребята!
  Крики становились все громче, грознее и яростнее. Рихтарж подозвал
начальника стражи:
  - Возьми латников и разгони этот сброд.
  Начальник стражи только повернулся, чтобы идти выполнять приказ судьи, как
шум снаружи внезапно смолк, и небольшой отряд вооруженных всадников
остановился у здания радницы.
  Звеня шпорами, в зал вошел коренастый человек с черной повязкой на глазу.
Обернувшись, он зычно крикнул:
  - Войтеха Дуба сюда!
  Вломившиеся вместе с ним воины мигом оттолкнули стражу и ввели Войтеха
снова в зал.
  - Снять с него оковы! - приказал рыцарь. Цепи со звоном упали на пол.
  - Пан Ян Жижка, вы нарушаете закон! - возмущенно поднял голос судья.
  - Нет закона осуждать невинного! - отрезал Ян Жижка. - За лучшего
пражского оружейника ручаюсь я, рыцарь Ян Жижка из Троцнова, и пан Микулаш
из Гуси. Вам этого должно быть достаточно. А назавтра вы все, истцы и
обвинители, должны явиться ко мне в Вышеградский замок со всеми вашими
счетами. Там разберем, сколько Войтех Дуб вам должен по чистой правде.
  И, не обращая внимания на ошеломленных коншелей, Ян Жижка в сопровождении
прослезившегося от радости Войтеха вышел на улицу.
  Появление перед радницей Яна Жижки вместе с освобожденным Войтехом вызвало
в толпе взрыв радости. Десятки смеющихся, улыбающихся лиц окружили рыцаря
и оружейника. Крепкие, мозолистые руки мастеровых обнимали и тискали их в
объятиях.
  - Многих лет Яну Жижке! Доброго здоровья и полную чашу счастья нашему
заступнику! Есть еще честные чехи в Праге! Наш Жижка за народ стоит!
  Ян Жижка приказал воинам подвести коня и дружески распрощался со
взволнованным оружейником.
  - Мы еще перед отъездом в Польшу встретимся! - крикнул уже с седла Жижка.
  Дома Войтеха ожидала еще одна неожиданная радость. Входя в столовую, он
увидел сидевшего у стола Штепана. Загорелый, обветренный с дороги, Штепан
за два года возмужал и стал гораздо серьезнее.
  Несколько минут прошло во взаимных приветствиях, расспросах.
  - Значит, правда, что мистр Ян Гус решил явиться на собор? - с тревогой и
сомнением допытывался Войтех.
  - Когда мистр последнее время жил в замке Краковец, туда прибыли от
императора Сигизмунда паны Ян из Хлума и Вацлав из Дубы с предложением
императора мистру ехать на собор в Констанц, чтобы очиститься там от всех
обвинений. И мистр, хотя мы все были против его поездки, все же решил
ехать в Констанц и там перед лицом всего католического мира защищать то,
что он говорил в Вифлеемской часовне и своих проповедях простому люду во
время своего изгнания...
  В это время комната стала наполняться друзьями Войтеха, пришедшими
поздравить соседа с избавлением от тюрьмы, и разговор перешел на
сегодняшние события.

  Прошло еще несколько дней, и Войтех, Текла, Ратибор и Божена провожали Яна
Гуса в Констанц. Штепан сопровождал своего мистра. Народ толпой окружил
коляску, и из толпы доносились плач и горестные возгласы. Никто не верил,
что Ян Гус возвратится.

  2. ПИСЬМО
Войтех с недоумением и любопытством разглядывал и в нерешительности вертел
в руках объемистый сверток бумаги, тщательно обвязанный зеленым шнурком.
  - Твой племянник посылает тебе письмо из Констанца, - объяснил Ян Краса.
  - Штепан?! - обрадовался Войтех.
  - Он самый. Это письмо привез один мой верный человек, что вчера вернулся
из Констанца. Думаю, что в письме немало интересного.
  Войтех развязал шнурок и, сняв верхнюю обертку, развернул свернутый в
трубку длинный свиток красиво исписанной бумаги.
  - Но кто же будет читать? У нас в доме грамоту знает лишь одна Божена.
  - Что же, если ты не будешь против, я могу прочитать письмо, - предложил
Ян Краса.
  - Только благодарить буду тебя. Но не позвать ли Якубка, Милана и еще
Матея Бедного? Им тоже интересно узнать, что делается в Констанце.
  - Зови, зови, Войтех, пусть послушают! Войтех, не медля ни секунды, послал
Гавлика за друзьями. Когда все собрались в комнате и приготовились
слушать, тихонько вошла Текла и, нагнувшись к самому уху мужа, спросила
шепотом:
  - А мне можно?
  - Садись и слушай.
  - Может быть, и Божене можно? Войтех обернулся к Яну Красе:
  - Как думаешь, друг?
  Купец, подумав немного, согласился:
  - Отчего ж! Я думаю, Божена может слушать. Текла выскользнула из комнаты и
тотчас вернулась с Боженой. Девушка почтительно поклонилась гостям и
скромно села около самой двери.
  Ян Краса развернул свиток и начал читать письмо, написанное по-чешски:
  - "Почтенному мастеру Войтеху Дубу, моему дорогому дяде, шлет с этим
письмом свое глубокое почтение и пожелание от господа бога милосердия и
милости его племянник Штепан, бакалавр in artibus35.
  Прежде чем начать описывать все, что пришлось мне здесь пережить, видеть и
чему быть свидетелем за эти восемь месяцев, я должен просить у вас
прощения за столь долгое молчание. Но, когда вы с терпением прочтете до
конца письмо, вы поймете, что действительно я заслуживаю снисхождения в
своем непочтительном пренебрежении долгом вежливости.
  В кратких словах опишу все с самого начала моего отъезда из Праги.
  В день святого Вацлава, октября одиннадцатого 1414 года, я оставил Прагу,
имея счастье сопровождать нашего мистра Яна Гуса в Констанц.
  Вместе с мистром ехали в Констанц паны Ян из Хлума, Вацлав из Дубы и
Генрих Хлумский-Лацембок. Вместе с паном Яном из Хлума ехал его секретарь
- бакалавр Петр из Младеновиц, тоже ученик нашего мистра и мой добрый
друг. Он был обязан вести дневник путешествия.
  Некоторые уговаривали мистра днем опускать на лицо капюшон, чтобы
обезопасить себя от врагов, но мистр не захотел прятаться от врагов и всю
дорогу ехал с открытым лицом. Пока ехали по Чехии, мы были спокойны, ибо
везде жители встречали нашего мистра с любовью и радушием. Но, когда
пришлось оставить нашу родину позади и ехать через немецкие земли, все мы,
сопровождавшие мистра, стали опасаться, чтобы немцы не причинили Яну Гусу
какого-либо зла. Но, к великому нашему удивлению, немецкий народ повсюду
принимал нас с неизменным радушием и гостеприимством.
  Во всех попутных городах мистр расклеивал объявления, что он, мистр Ян
Гус, едет на собор защитить свое учение и что если кто-нибудь желает
опровергнуть положения этого учения, пусть также едет в Констанц. А в
Зульцбахе, например, в той гостинице, где мы остановились, происходил
земский суд. Ян Гус подошел к судьям и советникам и обратился к ним: "Я -
магистр Ян Гус, о котором вы слышали, полагаю, много дурного. Задавайте же
мне вопросы!"
Суд отложили, и началась с нашим мистром оживленная беседа. И в конце
концов все остались очень довольны друг другом.
  На восьмой день нашего путешествия мы прибыли благополучно в главный город
Баварии Нюрнберг, где народ, уже заранее предупрежденный о нашем приезде,
толпами собирался на улицах города посмотреть на великого чешского
проповедника. В дом, где остановился Ян Гус, явилось множество магистров,
священников, советников и горожан поговорить и послушать нашего мистра.
Сначала мистр искусно посрамил какого-то монаха с его нелепыми нападками,
а потом своей ловкой диалектикой победил всех магистров, к великому
удовольствию горожан. Видимо, и в германских землях народ начинает многое
понимать. Да оно и понятно: как я увидел, в тамошних землях народу живется
тоже не сладко под ярмом папы и князей церкви.
  Но буду продолжать далее.
  В Нюрнберге мистр получил два известия: что папа Иоанн уже на пути в
Констанц и что император Сигизмунд также на Рейне, в шестидесяти милях от
Констанца.
  Мы советовали мистру подождать императора Сигизмунда и вместе с ним ехать
в Констанц, ибо считали, что находиться с охранной грамотой при дворе
императора будет безопаснее для нашего мистра. Но мистр решил иначе.
Храбрость и уверенность в своей правоте заставили его отказаться и ехать
прямо в Констанц, послав за охранной грамотой к Сигизмунду пана Вацлава из
Дубы. Так и было сделано.
  Спускаясь вниз от Бухгорна по склону, ярко-зеленому от засаженных по нему
сплошь виноградников, мы увидели вдали, внизу, блестящие зеленые волны
Баденского озера. Подъехав к берегу, мы, правда с трудом, заметили на
противоположной стороне озера в туманной дали смутно обрисовывавшиеся
очертания констанцского собора. Ноября третьего мы сели на корабль и
прибыли в Констанц.
  Остановились мы на улице святого Павла, в доме булочницы, вдовы Фиды.
Вдова оказалась очень радушной и приветливой ко всем нам и особенно к
нашему мистру.
  Город Констанц - небольшой, жителей в нем не больше десяти тысяч. Но что в
нем делается теперь и во что превратился этот тихий городок, вы себе
вообразить не можете. Одних только иностранцев наехало более ста тысяч
человек; они привели с собой свыше тридцати тысяч лошадей. Цены на
продукты и продовольствие в городе стали чрезмерно высоки. Из-за нехватки
жилищ пришлось вокруг города расставить множество палаток.
  Вы сами понимаете, какая здесь настала жизнь: целые дни шум, веселье,
гремит музыка, льется вино, беспримерное пьянство и разгул.
  Рассказывают, что, когда святейший отец переезжал через Альпы, коляска
опрокинулась, и папа, упав на землю, выругался, как самый грубый солдат,
прибавив:
  "Вот я лежу тут во имя дьявола!" А увидев впервые Констанц, папа печально
воскликнул; "Вот как ловят лисиц!"
И действительно, папа Иоанн XXIII знал, что ему от собора хорошего ждать
не приходится. Среди кардиналов и архиепископов уже давно было
недовольство папой, и папа подозревал, что против него возник заговор. Так
вскоре и случилось. Но об этом впереди.
  Бодрое состояние духа не покидало мистра ни на минуту, хотя мы все, его
окружающие, видели и чувствовали, что нашему наставнику предстоит испить
горькую чашу горя и злобы его врагов. Враги же были многочисленные и
могущественные. Достаточно было посмотреть на разъезжающих по городу на
разукрашенных мулах кардиналов, одетых в пурпур и золото.
  Враги не медлили. Михал де Кауза на другой же день после прибытия мистра в
Констанц уже прибил на дверях собора обвинение против Гуса. Этот
недостойный человек вместе с изменившим мистру Штепаном Пальчем и Венцелем
Тимом успели за несколько дней обежать всех влиятельных епископов и
прелатов, докторов и магистров, чтобы уговорить их выступить против Яна
Гуса. Клевета и злословие - эти излюбленные орудия низких душ - были
пущены в ход. По городу распространялись о мистре самые нелепые слухи,
чтобы восстановить против него всех участников собора и жителей Констанца.
  Четвертого ноября Ян из Хлума и Генрих Лацембок посетили папу Иоанна,
объявили ему, что мистр Ян Гус прибыл в Констанц, и просили охранить его
от посягательств его врагов. Папа был очень любезен и отвечал:
  "Гус в Констанце будет в полной безопасности, даже если бы он убил своего
брата".
  На другой день Вацлав из Дубы привез от императора охранную грамоту. Жаль,
что я не могу переписать здесь всю охранную грамоту целиком, но все же вам
будет интересно прочесть место, где император пишет, что достойного
уважения магистра Яна Гуса "приняли мы под наше и священной империи
покровительство и охрану".
  Из этого вы видите, что император своей грамотой обещал нашему мистру
полную безопасность.
  Мы все скоро убедились, что наши враги Михал де Кауза, Венцель Тим и
прочие успели так обработать всех участников собора, что, когда паны Ян из
Хлума и Вацлав из Дубы пошли к папе с охранной грамотой Сигизмунда и
просили его прекратить дело собственной властью, папа потихоньку сказал
панам: "Что я могу сделать? Здесь орудуют ваши!" Папа сам начинал бояться
собора, и не без основания.
  Но многочисленные грозные признаки опасности, нависшие над головой нашего
мистра, смутили наши сердца, но не его. Он по-прежнему шутил и как-то,
смеясь, сказал Яну Кардиналу: "Нынешним летом гусь не будет изжарен, так
как на мартинскую субботу приходится торжественная вигилия36, когда гусей
не едят".
  Но пришел день, когда над нами стряслось несчастье. Наши враги в полдень
двадцать восьмого ноября распространили по городу лживую сплетню, что
якобы мистр пытался бежать. Кардиналы тут же вызвали бургомистра и
приказали послать в дом вдовы Фиды городскую стражу схватить Яна Гуса;
вместе со стражей были отправлены епископы Аугсбургский и Тридентский.
  Как сейчас вижу: сидим мы в комнате нашего мистра и беседуем. И вот
примерно в час пополудни - стук в дверь. Пешек - секретарь Яна из Хлума -
открыл дверь. Входят епископы, и с ними бургомистр. Говорят:
  "Мы пришли по приказу святейшего отца привести вас, магистр Ян Гус, во
дворец его святейшества". Но Ян из Хлума увидел в окно солдат, оцепивших
дом, и обрушился на бургомистра и епископов: "Понимаете ли вы, что
делаете? Ведь вы нарушаете императорскую грамоту! Пусть сам дьявол явился
бы сюда - его все равно нужно было бы выслушать!"
Епископ же Тридентский стал успокаивать разгневанного пана Яна: "Достойный
рыцарь, мы явились сюда только ради общего спокойствия и благополучия..."
Но тут поднялся с места наш мистр и положил конец пререканиям: "Я готов
сейчас явиться к ним и, надеюсь, скорее выберу смерть, чем отрекусь о г
истины". И он пошел за кардиналами. Мы все молча последовали за нашим
мистром.
  На лестнице нам повстречалась вдова Фида. Она горько плакала, когда мистр
ласково с ней попрощался. Мы все едва могли удержаться, чтобы тоже не
зарыдать, как эта добрая женщина.
  Когда мистр садился на лошадь, я слышал, как один из епископов злобно
пробормотал: "Больше ты не будешь служить обедню и проповедовать!"
В своей печали и волнении я не заметил, как мы оказались у дворца папы.
Тут уже собрались кардиналы и сразу же Яна Гуса забросали самыми
каверзными вопросами, чтобы выудить у него неосторожное слово, за которое
они имели бы право его немедленно арестовать. Особенно старался один
ученый францисканец - магистр Дабог, негодяй, переодевшийся простым
монашком. Но все их ухищрения были напрасны - они ничего не добились. И
кардиналы пошли совещаться к папе. Говорят, что кардиналы так насели на
папу, что он наконец дал согласие на арест мистра. Кардиналы вышли и
объявили, что Ян Гус остается под арестом. Тут же выбежали в переднюю
Штепан Палеч и Михал де Кауза и стали кричать: "Ха-ха! Он в наших руках и
не уйдет, пока не заплатит все до последнего талера!"
А Палеч еще при этом язвительно заметил Яну Кардиналу: "Гляди, Ян, ты
близок к Гусу, как бы не повредил себе этим!" Ян Кардинал же с презрением
отвернулся от изменника, достойно ответив: "Мистр Штепан Палеч, мне вас
жаль еще больше!"
Долго тут спорили и препирались, но разве этим можно помочь беде! Ян из
Хлума отправился к папе и с негодованием и даже дерзостью упрекал святого
отца в нарушении собственного слова и охранной грамоты. Папа же
оправдывался и старался свалить все на кардиналов и, отведя Яна Хлума в
сторону, шепнул ему, показывая на кардиналов: "Вы не знаете, каковы мои
отношения с ними. Они мне передали его, и я должен заключить его в тюрьму".
  Ян из Хлума, взбешенный, удалился, не говоря ни слова, и наш мистр сначала
был помещен в доме одного каноника, а потом отведен в тюрьму
доминиканского монастыря.
  Этот монастырь возвышается на острове рядом с Констанцем, и в одну из его
подземных камер был брошен наш мистр. Я не в силах описать, в каких муках
пребывал там наш Ян Гус. Полная темнота, ужасающая сырость, мороз и
зловоние - вот что встретило мистра в доминиканской обители.
  Смелый пан Ян из Хлума, возмущенный вероломством папы и кардиналов, прибил
на дверях собора список с охранной грамотой и жаловался Сигизмунду на
попрание его грамоты. Ну что ж, император прислал "грозное повеление"
немедленно освободить Гуса или он прикажет взломать двери тюрьмы, но собор
не соизволил даже ответить императору. С этого момента Сигизмунд сам стал
опасаться собора, как бы его не лишили императорской короны.
  В конце рождества прибыл наконец в Констанц император Сигизмунд с
блестящей свитой и большим отрядом мадьяр. Встреча прошла с полным блеском
и торжеством. Но нет у меня желания описывать эти торжества, ибо в это
самое время наш мистр был тяжело болен, не вынеся ужасных условий
подземной тюрьмы. Мы же при помощи золотого ключа все же сносились с нашим
наставником и снабжали его бумагой, перьями и чернилами, и, как вы знаете,
мистр посылал из тюрьмы своя послания вам, своим пражским последователям.
  Не буду описывать вам весь ход суда над Яном Гусом. Скажу только, что,
когда ему разрешили присутствовать на соборе и отвечать всенародно на
обвинения, наш мистр с великим спокойствием и мужеством противостоял один
целому собору, где не имел ни одного друга. В это время даже друзья,
напуганные все возрастающим могуществом собора, поспешили отречься от
своего учителя.
  Правда, в январе 1415 года в Констанце был получен протест моравских
панов, вынесенный на сейме в Мезержиче. В этом письме они прямо упрекали
Сигизмунда в вероломстве. Но этот бессовестный человек ответил, что он
ошибся, давши охранную грамоту, на которую он не имел права. Более низкой
и подлой души, чем у Сигизмунда, трудно сыскать на всем свете. Невозможно
описать все те подлости, которые совершали и совершают поныне все эти
мерзостные выродки - Михал де Кауза, Венцель Тим, Штепан Палеч, монах
монастыря святого Климента Петр и многие другие.
  Но вот произошло удивительное и важное событие. Папа Иоанн убедился, что
собор намерен его низложить и предать суду за совершенные им тяжкие
преступления. А этих преступлений было немало: убийство папы Александра,
симонии, неверие, кощунство и много другого. Ян Гус спросил: неужели все
эти преступления стали известны только на соборе? Ведь о них знал каждый
человек, еще когда Балтасар Косса был только кардиналом.
  И вот двадцатого марта друг и союзник папы Фридрих
Габсбургский устраивает празднество с блестящим турниром. Во время турнира
святейший отец в одежде конюха, с закутанной головой и в сопровождении
одного из слуг тайно бежал из Констанца в Шафгаузен - во владение Фридриха
Габсбургского. Вслед за ним скрылся и его друг Фридрих.
  В городе поднялась небывалая суматоха, и собрание высших духовных
сановников постановило вернуть папу силой, а Фридриха Габсбургского
объявить государственным изменником. Тотчас начались военные действия.
Папа был захвачен; Фридрих, лишившись всех своих земель, сам явился со
смиренным покаянием.
  Во время этой суматохи удалось бежать арестованным друзьям Яна Гуса -
мистрам Христьяну из Прахатиц и Яну из Есенин,. В вербное же воскресенье
папские сторожа вручили ключи от тюрьмы Сигизмунду. Жизнь нашего мистра
всецело была теперь в руках императора. Все мы ожидали, что Сигизмунд
исправит ошибку и своей властью вернет мистру свободу.
  Но напрасны были наши надежды. Этот негодяй вручил ключи от тюрьмы
констанцскому епископу Оттону, одному из злейших врагов Яна Гуса. Тогда
жестокий епископ приказал перевести мистра в свой замок Готлибен на Рейне.
Ян Гус попал в еще худшую тюрьму. На верху четырехугольной башни была
темная келья - четыре шага в длину, два в ширину. Свет попадал только
через окошечко в двери. Наш мистр, мученик за свой народ, был привязан
веревками к столбу днем за ноги, а ночью и за руки.
  Семьдесят три дня пробыл в муках больной Ян Гус, и мы были вовсе отрезаны
от него. В эти ужасные дни наш народ понес еще одну невозвратимую потерю.
  Это было четвертого апреля. Мы сидели в самом тяжелом душевном состоянии в
доме вдовы Фиды. И вдруг открывается дверь и входит переодетый в светское
платье Иероним Пражский. Мы только раскрыли рты от неожиданности. Он
приехал, чтобы каким бы то ни было образом встретиться с Яном Гусом и,
если можно, устроить нашему мистру побег. Но Ян из Хлума печально заметил,
что он уже и раньше уговаривал мистра, но тот решительно отказался,
говоря, что бежит только тот, кто чувствует себя виновным. И что подумают
его последователи в Чехии, когда услышат, что их наставник бежал из
тюрьмы, куда явился сам добровольно. Мистр запретил об этом думать.
  Мистр Иероним грустно спросил: "Неужели нет средств спасти Яна?" Ян из
Хлума безнадежно покачал головой. Тогда мы сказали Иерониму, что Ян Гус
желал, чтобы мистр Иероним не являлся в Констанц, так как тогда его судьба
будет решена. И мы посоветовали мистру Иерониму немедленно уехать из
Констанца, потому что сам инквизитор епископ назаретский едва не попал в
тюрьму за свой отзыв о Яне Гусе. Мистр Иероним послушал нас и уехал. Но,
доехав до Юберлингена, остановился и написал собору, прося охранной
грамоты и предлагая явиться для ответа. Он был схвачен в Гиршау и в
тяжелых кандалах привезен в Констанц и приведен в зал собора. Все его
старые враги, как дикие звери, набросились на него, вымещая самыми
гнусными издевательствами свою ненасытную злобу.
  Собор уже предрешил участь мистра Иеронима.
  Больше писать не могу: нет сил описать все, что здесь происходит на
заседаниях собора, всю мерзость, злобу и подлость кардиналов и их
пособников, душителей простых людей Скоро, скоро (я это вижу и чувствую)
уйдет от нас навеки наш учитель, наш вождь, наша совесть - мистр Ян Гус.
  Шлю мой низкий поклон почтенной и милой тете Текле, моим братьям Ратибору
и Шимону, Божене и ее дяде Милану и всем друзьям и почитателям нашего
мистра.
  Ваш племянник Штепан, бакалавр.
  Написано в день святого Петра и Павла, двадцать девятого июня 1415 года в
городе Констанце".

  Ян Краса положил на стол письмо:
  - Страшные вести... Не могу даже думать о том, чем это все кончится...
  - Кажется, тем, что в Чехии не станет мистра Яна Гуса и мистра Иеронима, а
к трем мученикам за свой народ прибавятся еще два, - сохраняя внешнее
спокойствие, но с глубокой болью в голосе проговорил Войтех.
  Но через минуту общего тягостного молчания он в бессильной ярости вскричал:
  - Эти паны-белоручки только языком защищали нашего мистра! Была бы там
сотня наших ребят оружейников или кузнецов да просто честных мастеровых -
вырвали бы мистра из поповской пасти, да еще Сигизмунду напомнили бы его
подлость!
  Некоторое время в комнате было тихо: все сидели, низко опустив голову,
тяжело переживая грустные новости. Текла и Божена беззвучно плакали,
закрыв лица передниками. Ян Краса поднялся и с печальной торжественностью
обратился к остальным:
  - Пусть же все чехи узнают правду о констанцском соборе! Куда я ни пойду,
в каком городе или деревне ни придется мне быть - всем буду рассказывать,
кто наш злейший враг. Вы знаете, Войтех, что я решил? Я брошу свое
опостылевшее занятие торговца и буду до самой моей смерти разносить среди
нашего народа учение Яна Гуса.

  3. КОСТЕР
"Наверно, скоро рассвет. Сегодня - последняя ночь. Потом не будет больше
ни дней, ни ночей... Какая гнетущая тишина... как в могиле... Да, как в
могиле. Но у меня не будет могилы... Завтра - костер..."
Мигающий огонек светильника едва освещал тусклым, слабым светом каменные
стены и своды кельи. Массивная, окованная железными полосами дверь.
Наверху, под потолком, окошечко, заделанное толстыми решетками. На
кирпичном полу охапка соломы, покрытая шубой узника. Вместо стола тяжелая
скамья; на ней стояли глиняная кружка и масляный светильник.
  Ян Гус медленно шагал по келье: четыре шага вперед, четыре назад. "Боже
мой! Когда же окончится эта ночь? Как я устал, как я устал от всего..."
Узник опустился на солому. Сквозь дверь смутно доносились мерные шаги:
взад-вперед, взад-вперед...
  "Часовой... ему, верно, очень надоело ходить всю ночь... В углу кто-то
скребется. Крысы... много их тут... Босоногие монахи боятся крыс... С
корабля, что должен потонуть, крысы бегут... Многие мои друзья стали
крысами, а после костра их будет еще больше. Но не все крысы: разве мало у
меня верных друзей с твердым сердцем! А все эти милые, простые кузнецы,
плотники, сапожники, оружейники, студенты, все те мужики, что так жадно
слушали мои слова, - разве они испугаются? Им только нужен вождь... Эх,
Иероним! Вот кто мог бы быть вождем! Но, видно, ему определено идти до
конца одной дорогой со мной - в костер... Его судьба решена, как и моя,
еще задолго до суда... Да разве это суд? Какой же это суд, если приговоры
уже давно вынесены: один на случай отречения, чего им хочется больше
всего, - это пожизненное заключение в замурованной дыре с форточкой для
передачи пищи, и другой, который я выбрал, - костер..."
Пламя светильника вспыхнуло и на мгновение осветило мрачную келью и
большое черное распятие в углу. Гус невольно взглянул на него. От этих
ужасных месяцев допроса и пыток, от мук физических и душевных в его
усталом мозгу с особенной силой и яркостью заработало воображение. Перед
ним проносились одна за другой картины его жизни в Констанце: дорога,
уютный, тихий двухэтажный дом простодушной вдовы Фиды; его арест; бегающие
по сторонам лукавые глаза папы, его многозначительные намеки на свое
бессилие перед кардиналами; благородное поведение Яна из Хлума. "Какой
хороший, верный друг этот Ян из Хлума!"
В памяти встает картина: заседание собора, враги бросают ему в глаза
оскорбления, лгут, клевещут, обрушиваются со страшными обвинениями; он
один против всего собора, покинут друзьями, и вот при выходе из собора к
нему подходит Ян из Хлума и смело, на глазах императора и всего собора,
крепко жмет ему руку..
  А вот другая картина. Последнее заседание собора в рефректории
францисканского монастыря, где он заключен. Высокий, сухой кардинал д'Альи
с длинным лицом, седой, глаза темные, недобрые, говорит очень учтиво и
очень ядовито:
  "Магистр Иоанн, подтверждаешь ли ты свои слова, что против твоей воли сюда
тебя не привел бы ни чешский, ни римский король?"
Звучная латинская речь отчетливо разносится по обширному залу.
  И дерзко звучит ответ Гуса:
  "Да, подтверждаю. Это мои слова". Кардинал сдвинул седые брови и
возмущенно воскликнул:
  "Какая надменность!"
И все кардиналы, архиепископы, епископы, прелаты, монахи подняли дикий
вой, как черти в преисподней.
  И тогда - он это так ясно сейчас видит в своем воображении! - выходит
гордо на середину зала Ян из Хлума и, положив ему на плечо руку, кричит,
заглушая шум:
  "Наш уважаемый мистр говорит правду, и я подтверждаю это своим словом! Я -
бедный рыцарь в нашем королевстве, и можете думать что хотите, но я готов
был защищать его целый год так, что его никто не сумел бы взять! Много
есть у нас неприступных замков, которые уберегли бы его от этих королей".
  При этом Ян из Хлума бросил на императора презрительный взгляд.
  Весь собор остолбенел от неслыханной смелости рыцаря. Сигизмунд сидел как
оплеванный.
  "Низкая, подлая душа у Сигизмунда. Император осудил и предал меня раньше
моих врагов..."
Наконец в его памяти ожило последнее яркое воспоминание. Вчера после обеда
его вызвали в рефректорий. Там его встретили четыре епископа, окруженные
прелатами. Неподалеку стояли грустные и расстроенные Ян из Хлума и Вацлав
из Дубы. Гусу стало сразу ясно - это Сигизмунд делал последнюю попытку
вырвать у него отречение. Ян из Хлума тихим и скорбным голосом сказал ему:
  "Мистр Ян! Я человек не книжный и не могу давать советы такому ученому
человеку, как ты, но если ты на совести не имеешь ничего такого, от чего
нужно отречься, то не желаю советовать тебе поступать против совести и
убеждаю тебя скорее подвергнуться казни, чем отречься от истины".
  "Им всем - и собору и императору - нужна не так моя смерть, как мое
отречение. Они знают: отрекись я от всего, чему учил народ чешский, - и
народ отречется от меня, и наше дело будет загублено... Хватит ли у меня
твердости перенести эту страшную казнь? Должно хватить..."
Ян Гус взглянул на окошко. Сквозь решетки серело небо, где-то вдали
прокричали петухи. По городу пронесся густой звон соборного колокола.
  "Светает. Надо приготовить последнее письмо друзьям".
  Узник опустился на солому, порылся в ней и вынул бумагу и свинцовый
карандаш. Положив бумагу на скамью, он принялся быстро писать.
  В келью из окошечка просочилась струя свежего воздуха. По каменному полу
аббатства прозвучали шаги и остановились у двери. Щелкнул с громким
треском огромный замок, заскрежетали заржавленные засовы, и дверь со
скрипом полуоткрылась. В келью заглянул человек в черной одежде, с ключами
у пояса. Лицо у него было грубое и уродливое, но глаза добродушные и
сочувствующие.
  - Герр магистр, у вас готово?
  - Вот мой "добрый ангел"! Передай, дорогой Роберт, это господину Яну из
Хлума, а шубу - Петру из Младеновиц.
  Тюремщик поспешно взял шубу и письмо.
  - Не надо ли уважаемому магистру вина перед этим...
  - Благодарю, друг, не нужно... Тут я тебе тоже на память о себе кое-что
написал. Возьми.
  Некрасивое лицо тюремщика было печально.
  - Господин магистр, одно ваше слово - и я вас выведу отсюда и не покину до
самого последнего вздоха! Гус отрицательно покачал головой:
  - Нет, Роберт, я и раньше мог бы бежать, если бы хотел. Никто не должен
подумать, что чех Ян Гус испугался костра. Собор больше боится народа, чем
я - смерти.
  - Клянусь вечным блаженством, магистр прав: весь здешний бедный народ
любит и почитает вас, магистр. Но я должен скорее идти...
  Дверь захлопнулась, и Ян Гус снова остался один. Он грустно вздохнул и,
опять почувствовав слабость, опустился на солому. Он погрузился в
полусонное оцепенение - реакция нервов на чрезмерное возбуждение в течение
этой последней ночи.
  Прошло немало времени, пока вновь загремел замок и его тайный почитатель,
тюремщик Роберт, принес ему кусок хлеба, кружку воды и из-под полы бутылку
вина.
  - Выпейте, магистр, это вас укрепит. Ян Гус почти бессознательно отхлебнул
вина и отстранил бутылку:
  - Спасибо, Роберт, мне ничего не нужно.
  В коридоре послышались шаги людей и металлический лязг оружия. В широко
распахнувшихся дверях остановился епископ рижский Валленрод; его обширная
фигура в епископском облачении, с длинным посохом в руках почти заслоняла
весь проход.
  - Магистр Иоанн, сейчас тебе надлежит предстать перед лицом всесвятейшего
вселенского собора и выслушать его волю. - И, обернувшись к вошедшим
стражникам, епископ приказал; - В знак проклятия снимите у него с одной
ноги цепи.
  Когда все было выполнено, епископ двинулся впереди процессии верхом на
крупном сером муле. За ним, окруженный Кольцом многочисленной стражи, шел
Гус в магистерской мантии поверх простой черной одежды; правой рукой он
поддерживал свободный конец кандалов, оставленных на правой ноге.
  Улицы были запружены войсками, с усилием сдерживавшими толпы народа. Было
шесть часов утра. С озера веяло свежей прохладой, город был залит светом
утреннего солнца.
  Гус глубоко вдыхал чистый, свежий воздух. Он шел, высоко подняв голову, и
приветливо улыбался толпе, когда видел взволнованные лица людей,
приветствовавших его.
  Гуса подвели к собору и оставили снаружи, так как в соборе шла литургия и
отлученному вход туда был запрещен.
  Литургия окончилась. Двери собора раскрылись, и Гус вошел внутрь, но, не
доходя шестой колонны, силы его оставили - он упал.
  Поднявшись, Ян Гус огляделся. Около него, не обращая внимания на
озлобленные окрики, стояли Ян из Хлума и Штепан. Штепан с болью глядел на
этого высокого, худого, изможденного человека, на его желтовато-белое
бритое лицо, костлявые щеки, на его глубоко запавшие глаза, все же
сохранившие свой блеск и живость, на его упорно сжатые, бледные, без
кровинки, губы.
  Два прелата подошли к Гусу и, взяв его под руки, повели к заранее
приготовленному амвону. Ян из Хлума, дергая беспрестанно свою бороду и не
глядя ни на кого, быстро отошел к выходу. Штепан, подавленный всем
происходящим, остался на месте. Чье-то легкое прикосновение привело его в
себя. Перед ним стоял с ледяной улыбкой Михал де Кауза и показывал на
выход из собора:
  - Бакалавр, вы можете занять место у выхода вместе с прочими.
  Штепан, сам не отдавая отчета, зачем он это делает, таинственно поманил
прелата к себе пальцем. Тот с загоревшимся интересом в глазах быстро
нагнулся к Штепану и подставил ухо. Штепан нагнулся к самому уху Михала и
внятно прошептал ему:
  - Иуда! А где ж для тебя костер? - и, быстро повернувшись, отошел к выходу
и стал рядом с бледным от волнения Яном из Хлума.
  Побагровевший от гнева и стыда Михал де Кауза, убедившись, что никто
ничего не слышал, отправился на свое место и в ярости шепнул Пальчу:
  - Ничего, скоро, по милости божьей, мы и этого еретика сожжем! Немало я на
него потратил золотых талеров!
  К его удивлению, лицо Пальча было угрюмым. Он не знал, что в прошлый вечер
Палеч был у Яна Гуса в тюрьме и несколько простых слов, сказанных его
бывшим другом, пробудили в нем былые воспоминания; неожиданно для Гуса и
самого себя Палеч долго плакал, сидя у ложа своей жертвы. Михал пожал
плечами и стал наблюдать за происходящим.
  На председательском кресле посреди собора сидел кардинал Иоанн де Бронье.
В кардинальском пурпурном плаще поверх расшитого золотом облачения, в
красной широкополой шляпе со свисающими по бокам кистями и в лиловых
чулках, кардинал как бы дополнял собой всю мрачную картину собора.
Напротив него на хорах был поставлен трон императора.
  Сигизмунд, в роскошной, подбитой горностаем мантии и в императорской
короне, сидел на троне, стараясь подчеркнуть все величие императорского
сана. Его хитрое, жестокое лицо, прикрытое огромной бородой, с
любопытством и плохо скрытым беспокойством было обращено в сторону
стоявшего на амвоне Яна Гуса. Пфальцграф Людовик держал перед королем на
подушке державу, Фридрих Гогенцоллерн - скипетр, герцог баварский -
венгерскую корону, венгерский магнат Стефан - имперский меч. На скамьях
вокруг сидели кардиналы, архиепископы, епископы, доктора богословия,
аббаты, а там, сзади, толпились в тягостном ожидании земляки Яна Гуса -
чехи.
  Но, видимо, кардиналы и император не были спокойны за сегодняшнее
заседание. Епископ Конкордии поднялся и громогласно прочел декрет,
запрещающий под страхом тяжкого наказания кому бы то ни было прерывать
заседание. Далее стали выступать один за другим епископы, папский аудитор,
за ним - светский представитель собора Генрих Пиро; все они скучно,
монотонно сходились в своих речах к требованию осудить Гуса как
нераскаявшегося, опасного еретика. Потом последовало длиннейшее,
утомительное чтение всего обвинительного материала против Гуса.
  Один только раз Ян Гус прервал епископа, читавшего обвинительный акт,
сказав:
  - Я прибыл на собор с охранной грамотой его милости короля римского, - и
выразительно посмотрел на Сигизмунда.
  Тот под взглядом мистра потупился и густо покраснел. Но кардиналы
бросились на выручку императору. Поднялся невообразимый шум.
  - Молчи теперь! Потом тебе дадут говорить! - кричал кардинал д'Альи.
  - Замолчи! Мы достаточно тебя наслушались! - надтреснутым, старческим
голосом завопил кардинал Цабарелла. - Заткните ему рот, слышите? -
повернулся он к охране, указывая длинным желтым пальцем на мистра.
  В соборе творилось нечто ни с чем не сравнимое по своей дикости и
гнусности. Напрасно мистр просил, чтобы ему дали говорить. Духовные
пастыри орали как одержимые.
  Когда восстановилось некоторое спокойствие, епископ Конкордии объявил два
приговора: первый - о книгах магистра Яна Гуса, подлежащих сожжению, и
второй - о самом Яне Гусе, приговоренном как неисправимый еретик к лишению
церковного сана.
  - Ян Гус был и есть настоящий и очевидный еретик. Он осуждается и
проклинается!
  На предложение отречься Гус, замученный до последней степени, воскликнул:
  - Эти епископы уговаривают меня отречься! Нет, я не могу изменить своей
совести! Никогда!
  Приступили к расстрижению. Епископы шепотом начали спорить, чем должны
быть срезаны волосы - ножницами или бритвой. Ян Гус поглядел на
препирающихся епископов, болезненно улыбнулся и с грустной иронией сказал
императору:
  - Государь! Помири их: они не знают, как лучше довершить надругание надо
мной!
  Наконец епископы торопливо и неумело состригли ножницами волосы у мистра.
Церемония была закончена формулой, провозглашенной епископом миланским:
  - Церковь не знает тебя более, она передает твое тело светской власти, а
твою душу - дьяволу!
  Епископ приказал надеть на голову Гуса бумажный колпак с рисунками,
изображающими чертей, и с надписью "Ересиарх".
  Епископ миланский выступил вперед и провозгласил:
  - Святой констанцский собор вручает суду и гражданской власти расстригу
Яна Гуса, исключенного из церковной иерархии!
  В соборе стало необычайно тихо. Сигизмунд, избегая глядеть на стоявшего
перед ним хотя и в бумажном колпаке, но полного величия и спокойствия Яна
Гуса, напыщенно обратился к пфальцграфу Людовику:
  - Любезный герцог! Ты, держащий меч власти для наказания злых, возьми
этого человека, Яна Гуса, и именем моим соверши над ним казнь, подобающую
еретикам!
  Пфальцграф выслушал повеление императора, низко склонив голову, затем
передал подушку с державой одному из придворных, снял с себя парадную
мантию и спустился с хоров в зал собора. Перед ним все расступились, и
герцог дал знак солдатам, чтобы они вели Яна Гуса за ним, а сам тяжелыми
шагами двинулся к выходу из собора.
  Когда Ян Гус выходил, он услышал сдавленный голос Штепана:
  - Мистр, мистр, прощай!
  Ян Гус на секунду остановился и, взглянув на бросившегося к нему Штепана,
тихо произнес:
  - Люби родину!
  Перед папертью, освещенной солнцем и окруженной войсками, стоял
констанцский фогт в сопровождении нескольких стражников и палачей. Герцог
остановился на паперти, оглядел холодными глазами собравшихся и приказал:
  - Господин фогт города Констанца, возьмите Яна Гуса, который по решению
всемилостивейшего государя нашего короля римского и по моему собственному
повелению должен быть сожжен!
  Фогт низко поклонился пфальцграфу и принялся за выполнение приказа. Гус
был окружен четырьмя дюжими, с тупыми лицами констанцскими стражниками.
Вели его под руки два латника из охраны пфальцграфа.
  Мрачно зазвонили колокола. Но солнце светило так ясно, так тепло, что не
верилось, может ли в такой радостный, светлый день совершиться что-нибудь
жестокое и злое. Штепан бросился вперед, но был отброшен солдатами в
сторону; он шел, тяжело дыша, стараясь не отстать от шествия.
  Сначала Гуса провели на кладбище, чтобы он видел, как горят его книги.
Мистр сильно ослабел и с трудом шел. На костер с книгами он почти не
обратил внимания. Штепан видел измученное лицо мистра под бумажным
колпаком, он видел, как губы его шевелились, но что говорил мистр, Штепан
услышать не мог. Впереди шествия ехал герцог Людовик, за ним - восемьсот
человек его солдат, далее шла городская стража с Яном Гусом в середине, а
дальше тянулись войска Сигизмунда. Три тысячи солдат сопровождали в
последний путь чешского мистра.
  Народ тянулся за войском, но, когда шествие прошло через ворота Шпатутор,
по приказу императора они были закрыты. Штепану удалось проскочить в самый
последний момент.
  Штепан видел, как герцог Людовик выехал на зеленую лужайку, называвшуюся
Брюль. Вороной конь его нетерпеливо помахивал головой. Герцог что-то
говорил фогту, показывая вперед рукой. Солнце отражалось на блестящих,
полированных доспехах герцога. Солдаты образовали широкий круг. Внутри
круга Штепан увидел на зеленой траве лужайки большую кучу дров и соломы.
Один из палачей неторопливо вкапывал высокий толстый столб.
  Штепан стоял на небольшом бугорке, откуда ему была видна вся лужайка. Вот
подвели Яна Гуса, и он опустился на колени. Солдаты, не тревожа его,
стояли рядом и о чем-то переговаривались между собой. Три черные фигуры
палачей возились у столба.
  Вот Ян Гус поднялся с колен. Черные фигуры подошли к мистру и, взяв его
под руки, повели к середине лужайки. Потом вместе с фогтом подошел
священник, но сейчас же отошел. Штепан увидел, как мистр выпрямился,
поднял высоко голову и начал говорить. Всех слов Штепан не слышал, до его
слуха долетали только отдельные слова: "...эту страшную и отвратительную
смерть... хочу радостно претерпеть..."
У Штепана начало сильно колотиться сердце, его грудь что-то сильно
сдавило, он почти задыхался, но отвернуться и уйти не хватило сил. Он
видел, как мистра провели по кругу солдат, как к нему подошли его
тюремщики. Роберт плакал, утирая большими кулаками слезы; другие два,
словно виновные в чем-то, стояли растерянно, с шапками в руках. Мистр
что-то им говорил, и они еще ниже опустили голову. Но вот подошел один из
палачей и, взяв мистра под руку, повел к столбу. Там он и двое других
быстро сняли с Яна Гуса верхнюю одежду и возвели его на высокую скамейку у
столба.
  Вокруг Гуса началась поспешная возня: один из палачей привязывал мистра к
столбу веревками, другой притянул его голову цепью, остальные принялись
подбрасывать вокруг дрова. Скоро дрова закрыли Яна Гуса до самой шеи.
  Народ молчал и лишь угрюмо глядел на приготовления. Герцог сошел с коня и
направился к Гусу вместе с имперским маршалом Гоппе фон Рапенгеймом. Они
подошли к мистру, несколько минут с ним говорили, но с недовольным видом
вернулись на свои места и снова сели на лошадей. Пфальцграф с тем же
суровым выражением лица решительно хлопнул в ладоши. Штепан вдруг заметил,
как от сложенных дров показался беловатый дым, и затем сквозь дым он
увидел красные языки пламени, постепенно охватывающие весь костер. Как бы
шум ветра пронесся по толпе. В городе ударил колокол. С испуганным
щебетанием пронеслась стая птиц. Штепан в ужасе закрыл глаза ладонью, в
голове у него все перемешалось. До его сознания донесся тихий говор толпы:
  - Но в чем он виновен?
  - Он жил и умирает как святой. Его сжигают за то, что он любил простой
народ...
  Костер уже громко трещал, пламя превратилось в высокую огненную стену. Гус
был закрыт столбом серо-желтого дыма и пылающей огненной завесой. Палачи
все время подбрасывали в костер дрова. Пфальцграф Людовик и маршал тупо
глядели на огромный костер. Фогт стоял возле них, расставив короткие
толстые ноги, и что-то сердито кричал палачам, непрерывно вытирая лоб
большим цветным платком. Было около пяти часов дня, солнце светило
особенно ярко, и на лужайке от солнца и костра стояла нестерпимая жара.
Порыв ветра донес до Штепана вместе с дымом странный запах. "Горелое
мясо!" - промелькнуло в мозгу Штепана, и, когда страшное значение этого
запаха дошло до его сознания, он схватился за голову обеими руками и
свалился как подкошенный на мягкую, сочную траву.


                                   * * *

  В это же время в одной из камер тюрьмы францисканского монастыря сидел
высокий бледный человек с огненными глазами и черной бородой. Он услышал
монотонный звон колокола, перекрестился и сказал:
  - Да светит тебе свет вечный, Ян! Земля, чешская! Умолк голос твоего
пламенного проповедника, твоего Яна... Но ты, мой народ, сам скажешь свое
слово! Оно будет страшным для твоих врагов, и сталью зазвенит твой голос,
чешский народ!


                                   * * *

  Через год, 30 мая 1416 года, в Констанце был сожжен друг и соратник Яна
Гуса - магистр Иероним Пражский.

  1 Что посеешь, то и пожнешь! (лат.)
2 Мир вам! (лат.) - приветствие, принятое среди католического духовенства.
  3 Бакалавр - первая ученая степень в средневековом университете.
  4 Эврика (греч.) - нашел.
  5 Большой Донат - извлечения из учебника грамматики латинского грамматиста
IV века Элия Доната.
  6 Доминиканцы, францисканцы, кармелиты - наименование различных монашеских
орденов католической церкви.
  7 Мистр (чешск.) - магистр, следующая за бакалавром ученая степень.
  8 Доминус магистр (лат) - господин учитель; обращение студентов и
школьников к учителю.
  9 Коншель - советник, член городского совета (радницы).
  10 Грош-чешская серебряная монета. Копа равнялась шестидесяти грошам.
  11 Прага - столица Чехии, древнейший город страны, существующий с VII
века. К концу XIV века население Праги выросло до тридцати тысяч, и она
стала одним из самых больших городов Европы. Прага была привилегированным
королевским городом, имевшим самоуправление, которое находилось в руках
преимущественно немецкого патрициата. Городское самоуправление состояло из
трех городских советов: Старого Места, Малой Страны и Нового Места. Старое
Место и Малая Страна были оплотом патрициата. Новое Место, основанное
Карлом IV для чешских ремесленников, было центром борьбы против
католической церкви и немецкого засилья в стране Ремесленники Нового Места
составляли основную массу сторонников бюргерской оппозиции, возглавляемой
Яном Гусом.
  12 Бурса - общежитие для студентов в старинных университетах.
  13 Дедина (чешск) - наследственное владение.
  14 3еман (чешск.) - мелкий дворянин в средневековой Чехии.
  15 Жебрак (чешск.) - нищий, бродяга.
  16 Кутногорским декретом 18 января 1409 года король Вацлав IV передал
управление Пражским университетом чехам. Он предоставил им три голоса из
четырех при решении дел в университете Немецкие магистры и студенты в знак
протеста против лишения их преимущественных прав дали клятву не учиться в
университете и ушли из Праги.
  17 Вагант - странствующий певец.
  18 Абецеда (чешск.) - азбука; прозвище архиепископа Збынка, известного
своим невежеством, ярого врага Яна Гуса.
  19 Виклеф Джон (1320-1384) - английский реформатор. Резко выступал против
папства и права церкви иметь собственность. Католическая церковь посмертно
осудила Виклефа, признав его учение еретическим.
  20 Клирик - духовное звание.
  21 Братова (чешск.) - жена брата.
  22 Гана - область в Моравии, расположенная по верхнему течению реки Моравы
и по ее притоку - реке Гане.
  23 Рихтарж (ст.-чешск.) - судья,
24 Кнехт (нем.) - слуга, холоп.
  25 Кржижак (ст.-чешск.) - крестоносец.
  26 Колет - старинная длинная однобортная куртка.
  27 Хоругвь - отдельный конный отряд, имевший свое знамя.
  28 Судлица - копье с большим крюком для стаскивания с седел всадников.
  29 С нами бог! (нем.) - боевой клич тевтонских рыцарей.
  30 "Христос воскрес" (нем.) - гимн рыцарей тевтонского ордена.
  31 Капитул - в католической церкви коллегия духовных лиц, составляющих
совет при епископе. В средние века капитулы обладали важными
церковно-административными и судебными полномочиями.
  32 Глубокоуважаемый (лат.) - почтительное обращение.
  33 Здехлина (чешск.) - падаль.
  34 Католическая молитва (лат.).
  35 Бакалавр in artibus (лат) - бакалавр искусств.
  36 Вигилия - предпраздничный пост.