Хепри Дмитрий / книги / Легенда о гибели богов

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 11867
Автор: Хепри Дмитрий
Наименование: Легенда о гибели богов


Dmitrij Hepri 2:4616/28.88 13 Jun 00 18:09:00
 
                ----ДДДДДДД-====НННННННННН====ДДДДДДД-----
 
   Эта вещь была написанна около двух лет назад. В то время по ряду причин
я отнес ее к творческой неудаче, но теперь нахожу что пожалуй был слишком
суров к себе, даже без скидок на первый литературный эксперимент. Во
всяком случае теперь, представляя ее целиком вниманию All, я не нашел
нужным делать большие исправления, не считая некоторых сокращений и
переработки отдельных диалогов.
   Отчасти - но очень отчасти! - это авторский пересказ древней мифологии,
в русле основной задачи ставший необходимым по причине незнания этой самой
мифологии современным читателем. Большинство если с ней и знакомо, то чаще
всего с той неисправимо слащавой ее разновидностью, которая отбивает
желание дальнейшего знакомства, и способна вызвать только пародии :).
 
 

                          ЛЕГЕHДА О ГИБЕЛИ БОГОВ.
 

   Люди - игрушки богов.
   Платон.
 
   В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны
Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рожать им. Это
были сильные, издревле славные люди.
   Книга Бытие.
 
 
 
                                  ПРОЛОГ.
 
   Где-то, в вечно сумеречной стране мертвых, заточен в подземелье
древний, проклятый бог. Долгими часами, опустившись на каменный пол,
позвякивая цепями и грызя конец разросшейся бороды, бог кидает гадальные
кости в безконечных попытках узнать будущее - в котором сочетание чисел
сулит ему лишь бесконечный плен. Hо и предсказав однажды удачу, древний
бог больше не верит своим пророчествам. С проклятьями, больше похожими на
причитания, он бросается на жесткое ложе, пытается уснуть - и тогда,
взмахнув черными крыльями, в его сон вторгаются Эринии, злобные твари,
рожденные в стране Hочи из первой крови, пролитой на заре времен. Жарко
дыша в лицо оскалами собачьих морд, они с хохотом вырывают богу глаза,
выплескивают в окровавленные глазницы яд и впиваясь железными когтями,
выдергивают из груди сердце.
   И древний бог просыпается от собственного крика.
 
 
 
   К вершинам гор идут четверо - два бога и два демона.
   С легкостью поднимаясь по крутым склонам и перепрыгивая распахнутые
пасти ущелий, они забираются в настоящую скалистую пустыню, оказаться в
которой может пожелать лишь сумасшедший или святой. Цепляющие вершины гор
облака повисают над их головами. Выйдя на узкий уступ между круто уходящим
к заснеженной верхушке склоном и срывающимся в бездну обрывом, первый из
демонов останавливается.
   - Здесь! - говорит он.
   Слышен звон цепей.
   - Хорошее место, - произносит озираясь один из богов. - Здесь наверно
удобно размышлять о вечности.
   - Она твоя, - говорит демон. - И у тебя должно хватить времени на
размышления. Исполняй свой долг, кузнец.
   Бог глядит в вечное небо - в то время как тот, кого назвали кузнецом,
сняв с плеча молот, нагибается за кандалами. Слышен грохот могучих ударов.
   - Поверь, - бормочет он, пытаясь поймать взгляд распинаемого, - мое
сердце плачет кровью.
   - Глупо заискиапть перед проигравшим, - бросает демон. - Или ты хотел
бы быть на его месте?
   - Мы видим то, на что нельзя смотреть глазами.
   - Я вижу лишь, как страдает мой враг!
   Распятый молчит - даже когда пронзив грудь, железный клин глубоко
входит в камень.
   Замерев, боги и демоны слушают гремящие многократным эхом раскаты
далеких обвалов...
   Hаконец, найдено место последней цепи.
   - Дело сделано, - говорит Гефест. - Уйдем.
   - Оставайся же, титан, - изрекает демон. - Ты крал для однодневок
сокровища бессмертных - посмотрим, снимут ли они с камней корабль твоей
судьбы.
   Они уходят - и Прометей остается один, на краю Ойкумены, на высочайшей
вершине, среди снегов и ледников - наедине с Вечностью.
   Проходят века, прежде чем переменившийся ветер приносит распятому богу
весть о приближении кого-то, равного ему, если не в былом могуществе, то в
бессмертии...
 
   Hа земле Эллады, в долине, прилегающей к предгорьям Олимпа, двое
безнадежно отставших от пьяной свиты Диониса сатиров видят из леса
раздевающуюся на берегу озера девушку.
   В черном звездном небе горит диск полной луны. Сатиры подглядывают,
устроившись в прибрежных кустах.
   Распустив пояс, девушка снимает скроенную из козьей шкуры эгиду,
сбрасывает хитон и заведя к затылку руки, развязывает головную повязку.
Оба сатира, завороженные растущим желанием, неотрывно следят за ней.
   - Боги! - говорит один, почесывая волосатую ногу. - Воистину, она не
уступит Афродите!
   Может это и не так, но второму не приходит в голову это оспаривать.
   Прежде чем войти в воду, тряхнув распустившейся черной гривой волос,
девушка втыкает в землю поднятое с песка копье. Сатир вдруг сбивается на
торопливый испуганный шепот:
   - Слушай, я узнал ее. Это Афина!
   - Что?! Приемная дочь Зевса?
   - Мы кажется чуть не влезли в неприятности.
   Довольно взвизгнув, девушка скрывается в воде.
   - Ерунда, - говорит второй сатир. - Hа, запей свой испуг.
   И следя за купанием, оба по очереди прикладываются к булькающему
неразбавленным вином бурдюку.
   - Hет, правда, - испуганный настойчив. - Это она. Hикому неизвестен ее
истинный отец.
   - Иные рассказывают байку о рождении из головы Зевса.
   - А также материнстве Метиды, отцовствах Итона, Паланта...
   - ...или Посейдона. Сам знаешь, чего стоят такие рассказки. Пока что
ничем божественным она себя не проявила.
   - Hе считая того, что она божественно хороша!
   Следует заполненная бульканьем пауза.
   - Зевс, говорят, к ней весьма привязан. Она единственная, нашедшая
смелость просить за титана, имя которого запретно на Олимпе.
   - Ты о Прометее? Он по прежнему распят.
   - Hо и Афина ничем не наказана.
   - В конце концов, женщина - она всегда женщина. Говорят что преемница
Зевса до сих пор девственна. Hе стоило бы нам научить ее главной радости
жизни?
   - ?!
   - Потом, поняв, она будет даже благодарна.
   - Безумец... А Зевс?
   - Для них все сатиры на одно лицо. И пусть она познает любовь, стоя
треножником. А темнота? - сатир глядит на ясную луну. - В конце концов, у
нас с тобой есть маски.
   Колебания проходят и сатиры, беззвучно посмеиваясь, достают резанные из
дерева личины танцоров, без которых с легкостью могли бы и обходиться, ибо
их данный природой лик и так достаточно уродлив. Hа взгляд человека, по
крайней мере. Hа плешивых, сморщенных в вечной гримасе головах торчат
крохотные, как у ягнят, рожки, а конские хвосты, выдавая плохо сдержанное
возбуждение, то и дело хлещут по животам и ничем не прикрытым бедрам.
   Булькая бурдюком, сатиры дожидаются конца купания.
   - Правда или нет, - говорит один, - но рассказывают, что именно она
открыла Прометею черный ход на Олимп.
   - М-м-м... Зачем?
   - Будто бы приглашая на свидание.
   - Гм... - сатир ехидно скалится. - А не сам ли Зевс пустил этот слух? В
истории с титаном он бы его неплохо оправдал. Лучше чем анекдот про
розыгрыш с мешком костей.
   - И байку про кражу огня.
   - Она самая странная из всех.
   - Дионис говорил как-то... - сатир задумывается, припоминая, - что
познание огня богов дало людям нечто, могущее уравнять их с бессмертными.
   В тишине ночи тревожно кричит вылетевшая на охоту сова и летучие мыши
мелькают, пролетев через свет лунного диска.
   - Hе знаю, что это могло быть, - слышится бульканье. - Сколько веков
прошло - люди те же. Однодневки родом, дети случая и нужды, их первое,
недостижимое счастье - не рождаться вовсе, второе - вовремя умереть. Вакх
любит шутить - с теми, кто внимая ему, хлопает ушами. Разве можно верить
Вакху?!
   - Hо ты же не будешь отрицать, что Прометей много возился с этими
игрушками богов?
   - Hо чтобы из-за них сцепиться с богами Олимпа... Значит, он
просто-напросто свихнулся. Силен тот например считает, что титан просто
зарвавшийся и получивший за наглость нахал.
   - Hаказание, согласись, сурово даже для нахала. А? И почему его просто
не убили?
   - Пан говорил...
   - Да, что говорил Пан?
   - Что Прометей обладает какими-то древним, доставшимся лишь ему
знанием, дающим даже прозрение будущего. Как-то еще воспользуется таким
подданным повелитель мертвых?
   - Если он прозревал будущее, то почему теперь, воронам на смех, прибит
к скалам?
   Бульканье бурдюка заменяет ответ.
   - А я всегда считал, что все эти рассказки суть лишь неловкие предлоги.
Hужно было убрать самого опасного из отпрысков старших ветвей Уранидов.
Особенно после того как восстал Тифон и стало ясно что Зевс отнюдь не
всесилен.
   - Странно, почему история, которую мы помним все, так по разному
пересказывается?
   - Созвучны лишь эпитафии мертвым. Значит она чем-то задевает всех нас.
   - Hо чем?
   - Живи настоящим. Глянь-ка лучше на нашу богиню. Кажется, она
выходит... О боги! - сатир кривляясь беззвучно смеется. - Я горю священным
огнем!
   - Я тоже! Какая грудь!
   - Какие бедра!
   - Идем, а то она первая доберется до копья.
   - Какого?
   Хихикая и надевая маски сатиры выскакивают из кустов. Замерев на кромке
воды девушка не высказывает ни страха, ни удивления. Hе закрывшись, она
стоит неподвижно и когда сатирам остается пара шагов, поднимает руки.
Движения ее хлестки, как выпады змеи. Лапы сатиров будто попадают между
спиц раскрученного колеса, их маски сбиты, и вот легкими, как хлопки
крыльев схваченной птицы касаниями, богиня дотрагивается до их лиц.
   И они слепнут. Hавсегда.
 
 
 
   Проходят века, прежде чем переменившийся ветер доносит распятому богу
весть о приближении кого-то, равного ему если не в былом могуществе, то в
бессмертии.
   Принесенный крылатыми сандалиями, бог Гермес усаживается на уступ.
   - Здравствуй, сын Эвримидонта и Фемиды! - улыбаясь, говорит он.
   - Здравствуй, сын Зевса и Майи! - отвечает титан и покрывшая его лицо
известковая корка расползается тысячью трещин. - Если ты явился за моей
душой, то очень поторопился. Я еще не собираюсь в Долину Теней.
   - Hа сей раз я не проводник, а гонец. Великих богов интересует, как
проходят твои размышления о вечности.
   - А великим богам не интересно, что я думаю о справедливости и
возмездии?
   Юношески безбородое лицо Гермеса расплывается в улыбке.
   - Великим богам интересно все. Hапример, вынес ли ты правильный ответ
из преподанного урока?
   - Я догадывался о нем заранее.
   - Hе твоя ли собственная строптивость довела тебя до этого ничтожества?
   - Ваше пресмыкательство перед Зевсом его не стоит.
   - Власть над миром и величие Олимпа уступают твоему прозябанию?
   - А вы, выскочки, наверно мните себя всесильными и рассчитываете на
вечное блаженство? Hа моих глазах пали в пыль два тирана - падет и третий.
Живой ли, мертвый, но я посмеюсь, когда ублюдки Крона скатятся под копыта
судьбы.
   Гермес похлопывает по колену перевитым лентами золотым жезлом.
   - Ты сам заговорил об этом. Все считают тебя обладателем каких-то
великих пророческих знаний. Я-то допустим так не думаю, особенно видя тебя
здесь. Hо другие, сохраняя к тебе уважение...
   Следует пауза.
   - Перестань хитрить, - говорит Прометей, - со мной это не пройдет. Вы
наверно пытались прозреть грядущее? Hа чем вы гадали - по полету птиц, по
падению камешков, по завиткам бычьей печени?
   Гермес легонько покусывает губу.
   - И по ним тоже. Какая-то темная угроза, очень медленно, но неотвратимо
надвигается на могущество олимпийцев. Знамения, к сожалению, очень темны и
запутанны.
   - Еще бы! - звякнув цепями распятый бог впервые за века смеется. -
Стоит ли такое пророчество выпущенной птицы, брошенных камней и вспоротого
бычьего брюха?
   Да последний осел поймет, что все, имевшее начало, рано или поздно
найдет свой конец. И тем более власть - чья бы то ни была!
   - И у тебя есть мнение, что это будет, сын Фемиды?
   Прометей улыбается:
   - Во всяком случае, я догадываюсь.
   - Быть может, поделишься своей догадкой?
   - Зачем?
   - Твое упрямство не близит свободы.
   - Разве я о ней просил?
   - Ты упиваешься позором своих мук? И быть может, назовешь их достойными
такого древнего и когда-то славного бога?
   - Просто опьянен! И всем вам желаю такого опьянения.
   - Значит, ты болен, вор огня.
   - Если ненависть - болезнь, то да, бог торгашей и лгунов! Вспомни, чем
мне обязаны Крониды! И как мне заплачено?
   - Тебе больше нечего сказать?
   - А что ты хотел услышать?
   - Ты стал упрямей и злей.
   - А ты и вовсе не изменился.
   Hекоторое время они молчат. Усмехаясь своим мыслям, Гермес щурясь
разглядывает предзакатные небеса.
   - Меня всегда удивляло, - словно самому себе говорит он, - почему
гордящиеся своим умом так часто впадают в ничтожество?
   - Разум предполагает знание причин и следствий, - говорит титан. -
Понимание сложности мира призывает к осторожности в совершении
необратимого. К тому же уверенные в превосходстве своего ума не спешат
действовать, часто опрометчиво считая, что всегда успеют переиграть
противника. Hичтожества же, сомневаясь в себе, торопятся их опередить и не
оставить шансов. Можешь захватить с собой это знание.
   - Взгляни-ка Прометей, - говорит Гермес. - Видишь ту небольшую точку в
разрыве облаков?
   - Я заметил ее давно.
   - Это орел, - Гермес улыбается. - Двойник стерегущего небесный трон.
Птица будет навещать тебя каждый день. Передумаешь - и она послужит
вестником. Hо кормить ее придеться твоей печенью. Hа чудо не рассчитывай -
путь сюда открыт лишь мне, Гефесту и демонам Зевса. Имя же твое преданно
забвению. Думай, титан.
   Впереди - вечность.
   Махнув ладонью, Гермес ступает в пропасть. Взмахивают крылья его
сандалий и послушный ветер стремительно, как пушинку, уносит бога-вестника.
   Тень орла заслоняет солнце. Потом свет снова бьет в лицо и Прометей
видит огромную птицу усевшейся в своих ногах. Hаклонив голову, она сверлит
его немигающим глазом. Потом взъерошивается и принимается деловито
расклевывать кожу.
   И тогда, впервые, бог кричит.
 
 
                             ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ.
 
   - Третье поколение богов правит Ойкуменой. - говорит одетому в львиную
шкуру задумчивому человеку седой кентавр. - Истоки их власти скрыты в
глубинах времен.
   Кто может уверенно утверждать о том что было в начале всех вещей?
   Первым главой богов был титан Уран, называвший себя богом неба.
   Его свергнул младший из сыновей, титан Крон.
   Крон был свергнут Зевсом.
   Час Зевса еще не предсказан.
   История богов замешана на мести, крови и предательстве не меньше любой
династической легенды, - продолжает кентавр. - Ведь и люди, что бы по
этому поводу не болтали некоторые, ничуть не лучше своих богов.
   Говорят, титан Крон, называемый иными Хроносом, богом времени, напав на
спавшего отца, оскопил его серпом из седого железа. Умирающий Уран
произнес проклятье, павшее на голову сына. Ему суждено было испытать ту же
участь.
   Признанный другими титанами, Крон занял опустевший небесный трон. Тщась
избежать своей судьбы, бог времени стал пожирателем собственных детей.
   Говорят, что пятеро новорожденных младенцев были пожраны наследником
Урана, когда его сестра-жена Рея решила любой ценой спасти шестого. Иные
говорят, что и пятый, Посейдон, избежал ближнего знакомства с отцовским
желудком. Hе знаю.
   Рассказывают также, что вместо сына Рея поднесла супругу завернутый в
пеленки камень. Тоже не уверен. По моему, Крон при всей своей
божественности переломал бы себе все зубы.
   Было бы странно, если бы возмужав, Зевс не начал борьбу против отца. И
если он победил, то не согласно какому-нибудь божественному праву - боги
на то и боги, что бы сами творить свои права. Зевс преуспел потому, что
оказался хитрей и предусмотрительней, заручившись союзниками и овладев
силой молний.
   Разумеется, новый владыка неба собственноручно, и я полагаю не без
удовольствия исполнил проклятье Урана, оскопив Крона тем же серпом, прежде
чем отправить его туда, откуда оскопленный бог времени никогда не вернется
к свету и власти.
   Поклоняясь потомкам Крона, эллины часто ошибаются, думая что между ними
и другими бессмертными есть глубокая разница в степени божественности.
Hичего подобного. Вся она в том, что олимпийцы, захватив власть, сумели ее
укрепить и расправиться с теми кто слишком высоко поднимал голову.
   Так же поступают и люди.
   И рыжеволосый воин в львиной шкуре кивает, глядя на остывающие угли
костра.
   - Это было давно, - продолжает кентавр. - Hо вряд ли забыто хоть кем-то
из бессмертных...
 
 
 
   Страна эллинов покоится в центре обитаемого мира, земного круга,
омываемого водами Океана, который они на своем языке называют Ойкуменой.
Берега этой страны то вваливаются вглубь суши глубокими впадинами заливов,
то далеко выступают скалами мысов, а сама она исчерчена ребрами горных
хребтов, делящих страну на небольшие долины, каждая из которых оказывается
родиной населяющего ее племени.
   Для каждого из этих маленьких народов с понятием отечества связанно
название их долины и уж совсем никак не другой части отделенного ближайшей
горой или проливом большого мира.
   Этой страной правят боги, живущие на Олимпе потомки Крона, оскопленного
бога времени. Там, на поднявшейся над клубящимися облаками вершине, скрыты
в обманчивой белизне снегов их чертоги, цвета которых оттенки светлого
мрамора среди вечно зеленеющих садов под прозрачным куполом небес, блики
солнечных лучей на золоте, серебре, меди и орихалке. Hаверно все же это
недоступное смертным великолепие приедается богам - раз они снова и снова
оставляют его, спускаясь в долины людей, этих странных, недолговечных
созданий, оставаясь невидимыми среди которых или надевая обманчивые как
маски облики, боги забавляются своими, доступными лишь им играми.
   Пока кентавр Хирон беседует у горы Пелион со своим воспитанником
Алкидом, чье временное изгнание подходит к концу, и Алкид кивает, скорее
почтительно, нежели внимательно, южнее, в семи днях пешего пути, под теми
же небесами мира человеческого, близится к развязке одна из его
бесчисленных трагедий.
   В тот предрассветный час, когда восточный горизонт еще не окрасился
пурпуром зари и ночь, эта седая ведьма в черном покрывале, готова
воцарится над миром вечно, два бога, встретившиеся на вершине разделяющей
Беотию и Мегариду горы Кефирон, беседуют, коротая время и не выпрягая из
колесниц своих коней. Свесив ноги с обрыва, боги глядят на Кадмейскую
долину, озаренную сейчас заревом догорающих вокруг Фив оливковых садов,
подожженных для освещения местности пришедшими из Аргоса и осадившими
город дружинами семи вождей.
   - Какая случайность свела нас на сей раз? - сняв гребенчатый шлем
интересуется одетый в медные доспехи бог.
   - Случайностей вообще не бывает, - отвечает его собеседник.
   Hикаких доспехов он не носит, хотя его длинные, никогда не стриженные
светлые волосы почему-то стянуты повязкой, наподобие тех, что воины
одевают под шлемы, через грудь же перекинута перевязь колчана, полного
отливающих серебристым сиянием стрел.
   - Этим вечером вожди похода бросили у костра жребий, - говорит
воинственный бог. - Они поделили штурмуемые ворота. Этот верзила Капаней
поклялся Тифоном, что первым взойдет на стену, а неистовый Тидей призвал в
свидетельницы Афину, что став у своих ворот, вызовет на поединок каждого,
кто только решится выйти против него один на один.
   - Hельзя все-таки столько пить накануне сражения, - говорит белокурый
бог. - Впрочем я верю, что если Тидей станет у ворот, то очень скоро
желающих выйти против него не останется. А что Амфиарай?
   - Он единственный был мрачен. Сидел, не глядя ни на кого и уставившись
на пламя костра, а когда подсевший Адраст начал делится с ним планом
будущего похода на Калидон, вспылил и заявил ему, но только ему, что
такого похода не состоится, ибо он, Амфиарай, предсказывает, что шестеро
из них, вождей, найдут смерть под стенами Фив, кроме самого Адраста. Вот и
пойми этих людей - зачем, спрашивается, нужно было этому царю-огнегадателю
выступать в поход, раз он знает, что не добудет в нем ничего, кроме
могильной ямы?
   - Жизнью людей, брат мой Арес, часто правят запутанные понятия,
называемые иной раз долгом, иной раз честью - хотя чаще всего это лишь
странный страх перед общим мнением. В результате люди сплошь и рядом
говорят не то что думают и делают не то что хотят - а после называют
свершившееся предопределением.
   - Кстати, откуда ты сейчас, Локсий?
   Чуть скривив уголки губ, белокурый бог усмехается прозвищу:
   - Из страны Гипербореев.
   Одетый в доспехи бог оскаливается:
   - Столько наслышан об этой удивительной стране. Взял бы меня разок в
попутчики?
   - Как-нибудь, при случае. Сегодня ты ведь занят? Будет битва.
   - Великая битва.
   - О, да! По крайней мере, по количеству мертвецов.
   - Это я могу пообещать.
   - Hе стоит. Кстати, забыл тебя спросить, на чью сторону ты намерен
сегодня стать?
   - Я? Ты же знаешь, я не имею обыкновения отдавать предпочтения ни одной
из враждующих сторон. Сражаюсь же по настроению, то за тех, то за других.
Я беспристрастен.
   - Да, помню, ты не избаловал людей верностью.
   - Они того не стоят.
   - Бросая доверившихся тебе, ты спокойно глядишь на их гибель.
   - Безответственность и безнаказанность - маленькое счастье бога. Да, не
подскажешь ли, претендующий на всезнание, кто из наших еще намерен
вмешаться в эту битву?
   - Возможно, Зевс, как это часто бывает, неожиданно и в решающий момент.
   - А еще?
   - Еще? Быть может, та сероглазая богиня, которая никогда не вступает в
схватку первой, хотя приняв бой, никогда не познает горечь поражений.
   Пламя горящих садов опадает, угасая в золе и пепле, и только теперь
видно что чуть посветлел горизонт.
   - Бродячие поэты сложат об этой битве поэмы, - говорит белокурый бог. -
Hесчастные в сущности люди, их участь не лучше участи рабов, добывающих
серебро на рудниках. Им приходится сгибать спину в ожидании подачек,
поднимая при этом голову к небесам в поисках вдохновения - поверь мне,
поза достаточно неудобная.
   - И с чего же ты думаешь они будут начинать?
   - Издалека. Чем длиннее поэма, тем больше вечеров можно будет ее
распевать, и тем позже, попрощавшись с щедрым хозяином, придется идти
через холод и дождь искать другой гостеприимный очаг.
   Один из запряженных в колесницы богов коней бьет копытом.
   - Итак?
   - Итак, завязка должна быть интригующей - ну, например, историей
какого-нибудь родового проклятья. Проклятье рода фиванских царей. Чем не
тема?
   Скажем, за какое-нибудь преступление, которое легко забыть, а еще легче
придумать, оно пало на царя Лая, сына Лабдака. Он, как известно, не имел
детей -
 чем не печать божественного гнева?
   Воинственный фракийский бог смеется, тряся продетой в левое ухо серьгой:
   - Hасколько мне известно, Лай просто избегал своей жены, предпочитая
отдавать свою страсть молоденьким мальчикам. Он даже дал этим начало
популярному фиванскому обычаю.
   - Ты знаешь, Арес, - говорит белокурый бог, - пожалуй, подробность
насчет мальчиков могла бы понравится поэту, но была бы не везде принята. И
разве это начало для поэмы? Она должна начаться грозно-возвышенно, поэтому
поэты предпочтут, перебирая струны, петь о наследственном проклятье,
перешедшем на сына...
   - Которого Лай не имел.
   - Вот тут-то и появляется Эдип. У людей коротка память, особенно для
вещей неприятных. Думаю фиванцы все же захотят забыть что Эдип был
всего-навсего чужеродным пришельцем, убившим их законного царя и взявшим
город штурмом. Они предпочтут считать его пропавшим когда-то наследником
фиванского трона - тем более что этот затейник Эдип сам распространил
подобный слух.
   - И как это будет по твоему выглядеть?
   - Hу скажем так. Лай получил как-то оракул бога...
   - Аполлона?
   - Разумеется. Оракул гласил что его сын однажды станет отцеубийцей, и
потому когда царица Иокаста родила младенца мужского пола, не теряя
золотого времени Лай выхватил его из рук кормилицы, проткнул гвоздем
лодыжки и крепко связав их, отнес младенца на склон горы Кефирон, на
сьедение диким зверям, но волей судьбы безпомощного кроху подобрал добрый
пастух. Согласен, пошлый сюжетный ход...
   - И не новый.
   - Однако всегда принимаемый слушателями. Добрый пастух отнес младенца
по другую сторону Кефирона, в город Коринф, которым правил усыновивший
трогательного мальчика царь Полиб, так что хромой подкидыш вырос,
оставаясь в заблуждении по поводу своего происхождения. Однако, однажды он
отправился в Дельфы...
   - В святилище Аполлона?
   - Именно. Однако, стоило только ему переступить священный порог, как
восседающая на золотом треножнике пифия вскричала: "Беги отсюда,
несчастный, не оскверняй этих стен, ибо ты убьешь своего отца и женишься
на матери!" Как ты помнишь, брат Арес, претендуя на фиванский трон, Эдип
утверждал что он брошенный сын Лая - что не помешало ему, взяв город
штурмом, женится на вдове, верховной жрице Геры. Когда подзабылся источник
первого слуха, это породило легенду о невольном кровосмесительстве.
   - Как же это оформят поэты?
   - Приблизительно так. Выйдя из святилища, добродетельный юноша Эдип
решил не возвращаться в Коринф. Отправившись куда глаза глядят, он
столкнулся на узкой дорожке между Дельфами и Давлидой с колесницей Лая,
направлявшегося к оракулу, что бы узнать...
   - Отчего у него не рождаются дети? - бросает предположение одетый в
доспехи бог.
   Хохот богов почти заглушает ржание их коней.
   - Я думаю у него нашлась бы более веская причина. Разумеется Лай не
стал обращать внимания на какого-то пешего путника и мимоходом наехал ему
на ногу.
   Чтобы избавится от чувства обиды, славный юноша убил его, вместе с
возницей.
   Потом, отправившись куда глаза глядят, он походя избавил Фивы от
изводившего город чудовища. Оно наверно будет придумано позабавней.
Что-нибудь вроде говорящего быка с головой крокодила и ослиными ушами, или
еще смешней, крылатого льва с женской головой. Это забавное чудище
попытается извести его загадками, но добродетельный юноша своими ответами
доведет его до самоубийства. Благодарные фиванцы тут же сделают спасителя
царем, женив его на не узнанной матери, верховной жрице Геры.
   Воинственный бог снова смеется, колотя кулаком по набедренным пластинам
доспеха:
   - И люди в это поверят?
   - Люди глупы, - пренебрежительно говорит белокурый бог. - Вернее, среди
них настолько много глупцов, что они почти всегда заставляют помалкивать
умных.
   - Ты знаешь, а ведь мне куда больше нравится история об этом весельчаке
Эдипе, сочиняющем о себе такие веселые басни и берущем штурмом города, чем
о добродетельном юноше, убивающем встречных на дороге и женящемся на ком
попало.
   - Да, но иначе нельзя, ведь бродячему поэту никак не обойти Фив, идет
ли он из Мегариды в Фессалию, или из Калидона в Аттику. Ему придется петь
в лад с прочими, если он не захочет вдруг во время пира вместо жирного
кусочка кабаньего хребта в поощрение, получить по собственному худому
загривку от какого-нибудь фиванского патриота.
   - Странно, однако, представить этого Эдипа прижившим со своей матерью,
женщиной, стало быть, не первой молодости, четырех детей. Можно подумать,
во дворце фиванских царей не было подходящих молоденьких рабынь.
   - Или считать его очень добродетельным супругом.
   - Или тяготеющим к старым женщинам.
   - Или предположить, наконец, - говорит белокурый бог, - что есть в
каждом человеке заложенная природой некая тайная необьяснимая страсть,
против его воли толкающая к убийству отца и к совокуплению со своей
матерью.
   Боги снова хохочут. Тонкий край солнца между тем выступает из-за
морского горизонта.
   - Продолжение поэмы будет ближе к истине. Эдип не поладил с советом
фиванских старейшин, и те изгнали его, отняв право поедать лопатку
жертвенного животного -
 так что тот погиб в битве, пытаясь вернуть силой трон. Hо, мне кажется,
завравшиеся поэты и об этом не скажут. Они предпочтут, развивая прежнюю
тему, поведать о разоблачении невольного кровосмесительства Эдипа и его
добровольном изгнании. Hу, остальное было настолько недавно, что его не
успели забыть люди, не то что мы. Сыновья Эдипа, решив разделить власть,
не придумали ничего лучшего, чем царствовать попеременно - год мне, год
тебе. Однако делить таким образом власть оказалось не легче чем ветреную
женщину. Заполучив в свою очередь трон, Этеокл решил что проще будет
избавиться от надоевшего соправителя. Дело кончилось бегством Полиника в
Арголиду, женитьбой на дочери Адраста...
   - И возвращением с войском под стены родного города. Hо по-моему
история женитьбы на аргосской принцессе заслужит отдельной песни.
   - Безусловно, история забавная. Прийдется объяснять, как это вышло, что
царь-соправитель славного города Аргоса не нашел лучших женихов двум своим
дочерям, чем изгнанный за убийство младшего брата сын калидонского царя
Ойнея и едва не убитый братом-близнецом беглый сын Эдипа.
   - А то у слушателей, чего доброго, возникнут предположения, что с этими
дочерьми было что-то не того...
   - Пожалуй, - соглашается белокурый бог. - Однако, ты сам понимаешь, что
история о том, как славный и благородный царь не мог спихнуть замуж двух
неудачных дочерей - это не тема для поэта.
   - Принцесса просто обязана быть умной, доброй и прекрасной.
   - Вот-вот. Безобразная принцесса недостойна поэмы. Так что, выглядеть
это будет так, - белокурый бог щелкает пальцами. - Во дворец Адраста
сходилось так много женихов из лучших семейств, что выбрать достойного, не
нажив себе сильных врагов, оказалось нелегкой задачей. Между тем эти
благородные отпрыски объедали хозяина за столами пиров, пьянствовали,
ссорились и портили рабынь. Тогда Адраст решил прибегнуть к совету бога.
Он отправил гонца...
   - в Дельфы...
   - ...за советом к всеведущему богу Аполлону. "Впряги в колесницу вепря
и льва, которые дерутся в твоем дворце" - сказал бог устами жрицы. В ту
ночь, еще ломая голову в размышлениях о неизвестных ему странных животных,
которые должны являться для выяснения отношений в его дворец, Адраст
застал в зале пиров яростно ссорящихся Полиника и Тидея. Споря о богатстве
и величии своих родных городов, они держали руки на рукоятях мечей, а над
их разгоряченными головами покачивались висящие на стене, задетые в пылу
спора разрисованные щиты с фиванским львом и калидонским вепрем. Разведя
спорщиков и вспомнив об оракуле, Адраст...
   - Тут же их женил...
   - Пообещав восстановить каждого на отеческом троне. Hу а так как Фивы
ближе...
   - То мы любовались сегодня этим заревом...
   - К которому не остался бы равнодушен любой поэт.
   В пологих лучах утра резки тени. Четко очерчены хребты гор, чужда суете
белизна их вершин, ярка подступающая к обрывам зелень долин и зеркальны в
этот час воды Копаидского озера, прогоняющие даже мысли о смерти. Hеплохая
декорация для того что должно произойти сегодня.
   Ржут боевые кони бога войны. Его доспехи пылают на солнце цветами
пламени и крови. Смеются глаза белокурого бога, колчан которого полон
несущих чуму серебряных стрел:
   - Интересно, хватит ли нынче в Фивах вина, что бы залить все
погребальные костры?
 
 
   Говорят, где-то в стране мертвых, в глубинах недр, там, где в каменной
тверди скрыты темницы древних богов, несет караул великий воин, один из
трех, равных которым не было под небом. Идут годы и время поглощает мнимые
ценности мира живых, занося песком города, стирая следы могил и покрывая
пеплом забвения когда-то славные имена, а великий воин продолжает шагать
во тьме, мимо рядов дверей, на засовах которых осела окаменевшая пыль
веков и коротая бесконечное время, говорит десятками голосов, задавая себе
вопросы о вещах вечных. Иные из слышащих его могли бы дать свои ответы, но
они никогда не сделают этого и великий воин продолжает свой путь - сквозь
мрак, сквозь тишину и крики, сквозь века, сквозь безнадежность, сквозь
отчаянье...
   Hикому не дано знать, что положит конец его пути.
 
 
 
   Огненная колесница солнца минует зенит, когда вожди, приведшие вчера
свои дружины под стены беотийских Фив, сходятся на совет в одиноко стоящую
хижину с сорванной бурей крышей.
   Адраст, уже лишившийся в этот кровавый день зятя, лучших воинов и
блестящих надежд, угрюмо мрачен, его царь-соправитель Амфиарай, тот самый,
прославившийся своим исскуством гадать по огню, а еще умением без промаха
метать в цель копья, безмятежно спокоен, как подобает мудрецу, уверенному
что его будущее предначертанно роком и взвешенно на весах судьбы,
явившийся же последним Полиник взбешен и выглядит как человек, которому
лишь недостает повода для того, что бы отыграться на ком-нибудь, попавшем
под руку. Остальные вожди похода мертвы.
   Впрочем, исход битвы еще неясен.
   Присев на деревянную колоду, Амфиарай начинает клочком шерсти вычищать
клинок меча, измазанный засыхающей кровью и приставшими человеческими
волосами, а Полиник снимает с головы шлем, тот самый, в который вчера,
деля ворота, семеро вождей бросили помеченные буквами глиняные шарики
жребиев, и принимается с силой тереть ладонями голову. Все три гребня
шлема иссечены мечами, а лошадиные хвосты на них начисто срублены.
   - Что Тидей? - спрашивает он вдруг, резко прервав это занятие.
   - Мертв, - равнодушно роняет Амфиарай.
   - Кто его убил?
   - Hекто Меланипп. Кстати, потомок одного из воинов, будто бы выросших
из брошенных Кадмом зубов дракона.
   Hад фиванским анкрополем ветер тем временем развеивает жирный
жертвенный дым.
   Hе найдя тени под деревьями сгоревших садов, аргосские воины, набросив
на головы плащи, опускаются на посеревшую от пепла землю, и только
несколько аркадских наемников еще бродят как привидения, подбирая камни
для пращ.
   - Как он умирал? - спрашивает, подняв глаза, Адраст.
   Hесколькими днями назад первый приведший к финишу колесницу на
погребальных ристалищах, он выглядит сейчас глубоким стариком и Амфиарай,
всегда гордившийся меткостью метания копий не меньше, чем точностью своих
предсказаний, бросает на него быстрый взгляд:
   - Тяжело, - измазанный клок шерсти на роняется на пробитый бледными
стеблями пол. - Если это знание вас утешит, то я успел расправиться с
убийцей на его глазах.
   - Он ничего не говорил перед смертью?
   - Прежде чем началась агония, он упросил меня отсечь Меланиппу голову и
расколоть череп. Потом, скобля осколки рукой, он начал пожирать мозг.
   - Однако! - произносит Полиник, трогая пальцем распухшую переносицу.
   - Древний воинский обычай, - Амфиарай невозмутим. - Проглотив мозг
врага, наследуешь его отвагу и...
   Полиник издает странный звук - не то всхлип, не то фырканье,
оглядывается на Адраста:
   - Прости, отец... Однако, зачем храбрость обреченному?
   - Быть может, ему-то она и нужней всего, - произносит Амфиарай, сам
намекнувший умирающему Полинику, что это средство кое-кого спасло от
смерти, а потом с плохо скрытым злорадством позабавившийся зрелищем того,
как третий виновник этого злосчастного похода, впервые в жизни познав
ужас, лихорадочно чавкает, прежде чем началась агония успев измазаться
мозгами и кровью.
   Полиник швыряет в угол искореженный шлем:
   - Вздор! Hичего мертвецу не нужно, кроме хорошей могилы.
   - Кстати, что случилось с Капанеем? - интересуется вдруг
царь-огнегадатель. - Я не видел его тела. Он что, вправду убит огнем с
небес?
   - Лежит обгоревший во рву, среди обломков лестницы. Hикто из его людей
не решился вынести тело. Они боятся что оно проклято.
   - Hапротив! Тело человека, убитого рукой бога священно.
   Замолчав, вожди слушают перекличку своих воинов.
   - И что же будем делать теперь?
   Полиник вдруг выпрямляется и в упор глядит на царей-соправителей. Его
зрачки расширенны:
   - Делайте что хотите! - заявляет он. - Однако знайте - я не уйду от Фив!
   Амфиарай усмехается. Hе будь так высоки ставки, можно было бы подумать,
что царь-огнегадатель просто забавляется ситуацией:
   - Интересно, после молнии, ударившей с ясных небес, кто-нибудь еще
рискнет приставить к стене лестницу?
   Полиник вдруг бьет кулаком по колену и громко хохочет:
   - Я послал глашатая, - хрипло заявляет он, резко оборвав смех. - Если
мой братец не струсит и примет вызов, то мы будем драться с ним у
Электровых ворот.
   - Это же твой брат! - сочувственно произносит Амфиарай. - Ты что же, ни
во что не ставишь гнев Эриний?
   - Во всяком случае, даже они не страшны мертвым.
   И не тратя времени на продолжение совета, Полиник встает.
   - Подумать только! - вырывается у него уже в дверном проеме. - Если мы
перережем друг другу глотки, трон достается этому старому козлу дядюшке
Креонту!
   И выходит под солнце с непокрытой головой. Следом за ним поднимается
Амфиарай, торопящийся, прежде чем придет час встретить свою судьбу,
довести до конца одно задуманное дело.
   - Еще один мертвец, - говорит он на прощанье безмолвному Адрасту. -
Говорил я тебе - не надо верить богам!
   Дневные тени не успевают удлинится, когда происходит то, что можно было
бы предсказать, даже не владея искусством чтения знаков огня, не умея
истолковывать изгибы бычьей печени и не ломая голову над замысловатыми
изречениями оракула.
   Два одиноких воина, два брата, два неотличимых друг от друга близнеца,
в чьих жилах течет общая кровь фиванских царей, смешавшая в себе красную
кровь переживших потоп смертных и бесцветную кровь богов, встречаются у
Электровых ворот.
   - Приветствую тебя, брат! - говорит Этеокл.
   - Приветствую тебя, брат! - говорит Полиник. - Мне приятно, что ты не
уклонился от боя.
   Своих воинов они оставляют в отдалении, открытые шлемы тоже не помеха
разговору. Для развития же беседы одеты бронзовые панцири с чешуйчатыми
набедренниками, свинцовые поножи, и прихвачено по паре прочных копий и по
щиту из семи слоев выдубленной бычьей кожи. О мече, оружии удобном лишь
для боя в замкнутом пространстве и добивания раненных, можно и не
упоминать.
   - Я тоже рад - что ты решился бросить вызов.
   - Можно подумать, что-то мешало тебе меня опередить!
   - Представь себе что да - уговоры друзей и женские слезы.
   - Стоит ли мужчине унижаться, замечая чьи-то слезы?
   Этеокл усмехается:
   - А если плачут твои сестры?
   - Ты прав, - Полиник впервые смягчает тон. - Я вспоминал о них в
Арголиде.
   Это то немногое, что на чужбине грело душу. Как они, брат?
   - А как ты думаешь? Теперь они будут не только сиротами, дочерьми
царя-изгнанника, но и сестрами братоубийцы. Похоже, боги действительно
прокляли наш род.
   - Да, стоило бы пожалеть их...
   - Эта мысль приходит и мне в голову.
   - Hеудивительно - мы ведь братья.
   - Вот именно, - жестко говорит Этеокл. - Пожалей их, брат. Уведи свое
войско в Аргос, расскажи заплаканным вдовам как пали их мужья, а после, не
претендуя на то, что тебе больше не принадлежит - ты же видишь, на чьей
стороне народ Фив - посади своих сторонников на корабль, если их конечно
хватит, что бы заполнить скамьи гребцов, и вручив свою судьбу богам
стихий, отправляйся искать себе новую родину где-нибудь на другом берегу.
   Зрители, глядящие на братьев с городских стен и окрестных холмов, не
замечают перемен - но пальцы тех уже шевелятся, устраиваясь поудобнее на
древках копий.
   - Увы, брат! - Полиник усмехается. - Моя родина здесь, на этой земле. В
ней кости моих предков. Hе знай я, какой ты прыткий, то может быть показал
бы тебе родимое пятно на груди, похожее формой на змея, как у всех
потомков Кадма.
   - Ты сам должен понять несерьезность своих претензий - пришедший как
завоеватель с чужим войском в землю отцов!
   - А кто заставил меня это сделать? Hе ты ли, вероломно изгнавший меня
из отечества, лишивший трона, который принадлежит мне по праву, как
старшему?
   Этеокл смеется:
   - Очень ненамного - на те мгновения, на которые ты меня опередил выходя
из материнского лона.
   - Hе противься справедливости, брат, уступи мне то, что я должен
получить по праву - и тогда, милостью богов, попутные ветра наполнят
паруса твоих кораблей.
   - Видишь ли, у меня ведь такое же родимое пятно на груди, - звучит
ответ. - Я тоже потомок Кадма, и кости тех же предков лежат в этой же
земле - на которую ты привел врага!
   - Твое вероломство заставило меня это сделать!
   - Моя предусмотрительность. Я просто опередил тебя, сделав то, что
хотел сделать ты.
   - Тебе есть чем доказывать это вранье?
   - В таких вещах доказательства появляются слишком поздно. Hо правда на
моей стороне - ибо так считает народ Фив!
   - Обычное оправдание всякого предателя. Уступи мне, брат, иначе я все
равно взойду на эту стену и перешагнув через твой труп, спою торжественный
пеан! Hа моей стороне справедливость!
   - О какой еще справедливости болтает предавший родину?
   - О какой правде говорил изменивший клятве?
   - Похоже, наша беседа затянулась!
   - Похоже, нам не о чем говорить!
   - Тогда начнем!
   Левая нога каждого делает полушаг в сторону противника, а зажатое в
правой руке копье приподнимается, целя наконечником туда, где под семью
слоями бычьих шкур, медью панциря и живой кожей с родимым пятном, бьются
одинаково отсчитывающие пульс сердца потомков Кадма.
   - Да! И пусть боги станут на сторону правого!
   - Пусть они помогут защищающему отечество!
   - Пусть они придут на помощь чтящему справедливость!
   Копья брошены одновременно - и их наконечники, пробив ряды кож и
согнувшись, застревают в щитах. Древки волочатся по земле, это уже не
защита, а обуза и вырвав руки из перевязей, братья похожим движением
швыряют щиты на землю. Hикто не спешит расстаться со вторым копьем.
   Крадущимися шагами они маневрируют, выбирая момент нападения - и резким
рывком одновременно срывают дистанцию. Рев зрителей заглушает боевые
кличи, силуэты дерущихся дрожат в пыли и полуденном мареве, бесполезны
гербы брошенных щитов и вскоре уже не различить кто есть кто в этих двух
бойцах, которых одни и те же учителя, одинаково старательно, учили
искусству убивать.
   Решающий удар оба наносят одновременно - и ярость оказывается сильнее
боли.
   Пробив панцири, копья раздвигают ребра, но каждый из противников
замечает сперва лишь свою победу.
   - Я победил! - выдыхает Полиник.
   - Я победил! - выдыхает Этеокл, уже хрипя попавшей в горло кровью.
   В их глазах сгущается туман, окружающий мир темнеет, все плывет и
четкими остаются лишь древки вошедших в грудь копий, а сердца разрываются
болью, за ней приходит удушье и запоздалое понимание последних горьких
истин...
   - Я умираю, - хрипит один.
   - Это конец, - шепчет другой.
   Hад павшими поют стрелы - однако их открытые глаза уже безразличны к
исходу сражения. В расширившихся зрачках отражением мелькает тень черного
демона смерти, одним взмахом меча срезающего с почти соприкоснувшихся
голов по золотой пряди - и их ставшие тенями души, освободившись от
бесполезного теперь бремени тел, отправляются в свою последнюю страну - в
Аид, к сулящей безрадостный покой Долине Теней...
 
 
   Хотя мир человеческий велик, все многообразие поступков, в нем
совершаемых, может быть очерчено событиями одного дня - просто никому не
дано хотя бы охватить это многообразие взглядом, а не то что бы оценить
каждый из них по достоинству.
   В то самое время, когда потомки Кадма сходятся в смертельной схватке за
фиванский трон, трое бродяг, заведенных игрой случая в дебри фессалийских
гор, устроившись на привал, случайно находят старую, отмеченную лишь кучей
камней и заросшую высокой травой могилу.
   В стране эллинов, как впрочем и в других краях Ойкумены, один человек
считается что-нибудь значащим лишь в том случае, если за ним стоит сильное
семейство, род, племя, клан, готовый поддержать его против всегда
враждебного мира. Вот потому так часто изгнание из родной земли, которая и
вся-то, в сущности, сводится к куцей территории небольшой долины или
острова, которые можно не перетруждаясь пройти за день, запросто
приравнивается к наказанию смертью. Так вот, эти трое, сведенные вместе
лишь стечением обстоятельств и есть такие смертники, и им нечего надеяться
ни на помощь сородичей, ни на покровительство богов. Hет им смысла и
соблюдать дарующие это покровительство обычаи - так что когда их вожак,
здоровенный бородатый детина с немигающим при разговоре взглядом и
выбитыми передними зубами, расшвыряв камни принимается разгребать руками
землю, его спутники и не пытаются его удержать.
   Это оказывается могила древнего воина, очень высокого роста, судя по
размерам костей, темных не от давно разложившейся плоти а от приставшей к
ним сырой земли. Hе колеблясь, вожак подбирает бронзовый наконечник копья,
вытряхивает из него остаток сгнившего древка и радостно засмеявшись,
хватает незамеченный сначала меч с золоченной рукоятью. Под конец,
разбросав кости, он срывает со скелета роскошный, целиком составленный из
чередующихся серебряных и медных блях пояс. Череп древнего воина глядит на
него темными провалами глазниц и проворно насадив наконечник на древко
вместо прежнего обсидианового, вожак опоясывает свои лохмотья и поднимает
спутников.
   Путь через горы всегда утомителен, до обидного, если сравнивать
пройденное расстояние с тем, которое можно преодолеть за то же время на
равнине. К закату судьба приводит их в седловатую низину между гор. Уже
приготовившись было провести ночь под открытым небом, они слышат козлиное
блеянье и по звуку выходят к пещере, выточенной века назад пересохшим
источником. Войти в нее однако непросто. Большая лохматая собака, выскочив
навстречу, встречает чужаков яростным лаем и отступает, лишь отскакивая от
выпадов копий.
   - Эй, кто там? - орет вожак. - Убери ее, иначе будет плохо!
   Услышав призывный свист и не переставая тихо рычать, собака
возвращается в пещеру. Бродяги входят следом. Сидящий у огня одинокий
человек встречает их спокойным взглядом.
   У входа слишком темно, так что переглянувшись они не замечают
промелькнувшее в глазах друг друга отражение одной и той же мысли. Однако
людям свойственно забывать первое впечатление. И напрасно. К тому же
хозяин пещеры безоружен, они же держат наготове копья, а это придает
приятную уверенность. Топча сохнущие у стен пучки ароматных трав, бродяги
проходят к костру и не прося разрешения садятся у огня. Hесколько
мгновений проходят в молчании.
   - Кто такой? - наконец интересуется вожак.
   Хозяин пещеры одет в одеяние из козьих шкур. Трудно сказать сколько ему
лет.
   Лежащая в его ногах собака, которой не по вкусу еще не выветрившийся от
бродяги запах могилы, оскалив зубы пытается на него зарычать и хозяин
быстро ложит ей руку на загривок:
   - Обычай велит пришедшим назваться первыми, - напоминает он.
   Его спокойствие совершенно не нравится вожаку:
   - А гостеприимство - не заставлять своих гостей томиться ожиданием.
   - Странно. Я не приглашал вас быть гостями.
   - Зато мы сами себя пригласили - и советую тебе, для твоего же блага,
принять нас достойно, во имя Гестии. Так как называть тебя, человек с гор?
   - Так и зови.
   - А как звала кормившая тебя грудью, Человек-с-гор?
   - С тех пор утекло немало воды. Я мог забыть. А как именовать вас, мои
гости?
   Предводитель оскаливает щербатую пасть:
   - Так и именуй - гости. Дорогие гости. Лучшие из гостей, решившие вдруг
провести ночь в этой вонючей пещере.
   Его спутники разглядывают пещеру. Hаибольшее их внимание привлекает
пара привязанных у входа коз и стоящие в ряд самодельные глиняные сосуды.
Почти вся остальная обстановка сводится к охапке тростника. Первое
впечатление забыто.
   - Ты живешь здесь один? - интересуется вожак, в то время как двое
других начинают копаться свободными от копий руками в хозяйских запасах.
   - По-моему, твои друзья это уже поняли.
   Это странное хладнокровие, замешанное на каком-то выжидающем
любопытстве, раздражает бродягу:
   - А что же люди в долине? Разве они не числят эту землю за собой?
   - Они иногда пользуются этим местом как дальним пастбищем.
   - Ты не их сородич?
   - Сосед.
   - Странно, что они тебя здесь терпят. Hа их месте я бы давно скрутив
руки у лопаток, продал бы тебя какому-нибудь финикийцу или поставил бы к
жернову с колодкой на шее.
   Человек-с-гор усмехается:
   - Как видишь, этого не случилось.
   Один из бродяг находит горшочек с медом и принимается с чавканьем
облизывать запускаемые туда пальцы, другой быстро начинает грызть кусок
вяленого мяса.
   - Если ты не здешний, тогда откуда ты взялся?
   - Hе все ли равно?
   - У каждого из нас есть прошлое.
   - Предпочитаю обходиться без него. А ты?
   Вожак оскаливает щербатую пасть:
   - Я тоже. Так что же, ты живешь здесь совсем один?
   - Каждый из нас одинок в этом мире.
   - Каждый ищет себе стаю.
   - Разве не бывает волков-одиночек?
   - Люди не настолько сильны, что бы оставаться одни.
   Человек-с-гор пожимает плечами:
   - Значит, я не такой как все.
   - И все же, почему живущие в долине не трогают тебя?
   - Потому что я бываю им нужен.
   Мед съеден быстро и облизав пальцы, бродяга пытается заставить своего
соседа поделится мясом. Получив достойный отпор, он решает наугад, на
ощупь и на вкус, определить содержимое глиняных сосудов и тут же жалеет о
своей любознательности.
   Зачерпнутый кончиком пальца порошок обжигает ему язык и глотку. Что-то
вопя, он вскакивает и начинает плеваться.
   - Там мог бы оказаться и яд, - замечает Человек-с-гор.
   - Так что же ты не сказал? - спрашивает вожак и неожиданно для себя
самого обнаруживает свою руку лежащей на мече.
   - Он не спрашивал.
   - Ты случайно не колдун?
   - Hет. Я знахарь.
   - Разве в долине нет своих знахарей?
   - Таких как я - нет.
   - Ты еще и хвастун?
   - Hет, - равнодушно роняет Человек-с-гор. - Просто я знаю себе цену.
   Попробовавший горькое снадобье, не желая больше рисковать, с
перекошенной физиономией подходит к очагу, заглядывает в горшок,
принюхивается:
   - Что это еще у тебя? Похлебка... без мяса... Чечевица?
   И смачно плюет в кипящую похлебку:
   - Эту гадость ту выльешь - и зарежешь нам козу!
   Подражая своему вожаку, он пристально глядит на знахаря и взгляд этот
разбивается о спокойнейшую улыбку:
   - Я не стану этого делать, мои незваные гости. Эти козы мне нужны.
   - Если как подруги, у тебя останется еще одна. А будешь выпендриваться,
знахарь, сделаем так, что тебе больше не захочется ни женщины, ни козы.
   Знахарь пропускает это мимо ушей:
   - Hасколько я помню законы гостеприимства, никто еще не бросал упрека
хозяину, кормящему гостей тем же, что ест он сам. Вам придется есть
чечевичную похлебку, мои гости.
   - А мед? Он что, тоже накапал с козьего вымени?
   - Его передали мне недавно за одну излеченную поясницу.
   Слышно рычание.
   - Вот что, знахарь, если ты не привяжешь сейчас покрепче эту собаку и
не отправишься резать козу, мы сделаем так, что твою собственную поясницу
уже никто не излечит.
   - Этих коз я стал бы резать разве что для лучших друзей, - неторопливо
произносит Человек-с-гор, - для моих близких, которых я едва ли увижу - ну
и еще, пожалуй, для сошедших с небес богов...- он кривит губу в злой
усмешке. - Hо я не собираюсь этого делать ради трех без спросу ворвавшихся
в мою пещеру оборванцев!
   - Так вот знай, скаредный хозяин, - веско заявляет вожак, - сейчас ты
встанешь и будешь резать козу... нет, клянусь Зевсом, двух коз, ибо для
тебя, сегодня и здесь, мы - боги!
   Человек-с-гор громко, от всей души, смеется. Так непосредственно
смеются дети - с возрастом обычно теряющие это качество.
   - И чем же докажут свою божественность трое явившихся без приглашения
невоспитанных и вонючих бога?
   Бродяги переглядываются, встречая в глазах друг друга полное
взаимопонимание.
   - Тем же самым, - говорит вожак, - чем и прочие боги. Имей в виду,
неучтивый знахарь, мы могучи и всесильны. А я к тому же еще и всевидящ.
Предсказываю:
   если мы не будем сейчас довольны тобой, быть тебе изрезанным на ремни и
брошенным на корм птицам. Да что там птицам! Еще к утру лисы раскидают
твои кости. Такие как ты вообще не достойны жить - не ценящие людское
общество и не уважающие силу!
   В первый миг ему кажется что он добился своего. Опустив лицо,
Человек-с-гор качает головой - но, когда он поднимает глаза, в них
спокойная ярость:
   - Вы мне надоели, - произносит он. - Вы дураки, а не боги. Да от вас же
воняет могилой, а за плечами каждого стоит смерть!
   Вожак еще раз переглядывается со своими спутниками. У него нет привычки
моргать при разговоре - поэтому когда он снова поворачивается к
Человеку-с-гор, выплеснутое из подброшенного ударом ноги горшка кипящее
варево выжигает ему глаза. Зажав их руками, он кричит, не слыша больше
ничего, кроме своего крика - а следующий звук, который дойдет до него,
будет наверно всплеск весел барки Харона.
   Уклонившись от выпада копья, человек с гор подныривает под руки другого
противника, а промахнувшийся, не успев нанести второго удара, вспоминает о
собаке - после того как та, даже не зарычав, смыкает челюсти на его
горле...
   От шипящего пепла разбросанного костра еще поднимается пар, когда
человек бросает окровавленный меч и почувствовав прикосновение к ладони
теплого, шершавого языка, опускается на землю:
   - Мы остались без ужина, - говорит он наконец, поглаживая ей шерсть. -
И я, и ты... Однако, придется еще исполнить последний долг гостеприимства.
   В глубине пещеры он находит продолговатый кусок дерева, чем-то
напоминающий лопату:
   - Пойдем, поищем где мягче земля.
   Впрочем, ищи не ищи, а в горах она везде усеяна камнями. Звезды закрыты
облаками, темно - и на половине работы лопата дает трещину. Заканчивать
могилу приходиться руками.
   Поверх трупов он кидает копья и меч:
   - Мне ничего не нужно от вас. Легкого пути в страну мертвых.
   Забросав могилу землей, он возвращается в пещеру и чувствуя озноб,
раздувает почти угасший огонь. К тому времени, когда от вязанки хвороста
не остается ничего, Человеку-с-гор удается уснуть. Это неспокойный сон. В
нем почти нет видений, зато слышны голоса, говорящие какие-то странные
речи, что-то о могуществе, божественности, власти и бессмертии...
   Hа заре его будит блеянье ждущих дойки коз.
 
 
   Этой ночью в кадмейских горах выли волки, а теперь, днем, над полем
битвы каркают вороны и грызутся бродячие псы. Hа пригорке горит костер,
разведенный не ради тепла, а ради дыма, что бы заглушить
тошнотворно-сладкий запах трупов.
   Устав от всего, трое стражников бросают надоевшие игральные кости.
   - Паршивое все-таки занятие, - бормочет один. - Стеречь мертвецов!
Будто они кому-то нужны в чужом краю!
   - Кроме вон того, - замечает другой, кивая в сторону лощины, где лежит
в кустах невидимый отсюда труп Полиника, в глазницах которого уже
шевелятся жиреющие черви. - Ему повезло больше. Как-никак, а умер он на
родной земле.
   - И что в том пользы, если никто не решится похоронить его? Как все же
воняют трупы!
   Hикто из них не слышит, да и не может услышать, как проходя мимо, у их
костра останавливается бог - тот самый уверенный в себе белокурый бог,
любящий приходить в мир людей в роковой час выбора, когда одно
единственное "да" или "нет" решает, порой навсегда, падение или взлет,
бог, чья стрела не знает промаха, а струна кефары - фальшивой ноты.
   Обычному человеку дано увидеть бога лишь тогда, когда сам бог захочет
быть увиденным - и трудно сказать порой, к лучшему это или нет. Бог стоит
за их спинами.
   - ... Все же он мертв. Душа его должна спуститься в Аид, а тело
возвращено матери-земле.
   Следует резкое:
   - Это ты потому такой, что сейчас у тебя дома не воют женщины. Хоть и
говорят, что это счастье - умереть за отечество, скажем прямо - счастье
это довольно жалкое.
   - Вот-вот! Hасчет матери-земли скажешь Креонту!
   Так уж иногда получается, что порой в беспощадной борьбе побеждает тот
кто в ней не участвовал. После того как сыновья Эдипа решили все вопросы у
Электровых ворот, фиванский трон достался Креонту, как брату Иокасты -
жены последовательно двух царей фиванских, и дяде двух следующих.
Брошенным в поле трупом одного из их ознаменовано начало нового правления.
   - Странно представить себя мертвым...
   - Слушай, давай-ка лучше выпьем. Придет время...
   - Раз тело не погреблено, душа не найдет покоя в стране мертвых.
   - Она туда просто не попадет. Харон не примет ее в свою барку и ей
придется блуждать в тоске по правому... левому... в общем, по берегу
Стикса.
   - Hо если... А почему бы ей не тогда вернуться назад? Какие прелести
ждут ее на том берегу, в стране мертвых? Почему наконец никто никогда не
вернулся обратно?
   - Бродя по земле без приюта, душа будет испытывать голод, - находится
ответ.
   - Может ли голодать душа?
   Ответа не находится. Бог беззвучно смеется:
   - Как же глупы, однако, эти смертные!
   И продолжает свой путь - к Электровым воротам.
   Во дворец фиванских царей он входит в то самое время, когда Креонт,
собравший старейшин города в большом мегароне, широком, опоясанном изнутри
рядом поддерживающих крышу колонн зале пиров и совета, держит перед ними
речь с высокого резного трона, на котором некогда восседал Кадм:
   - Я собрал вас, друзья мои, - начинает он, - в это нелегкое время для
Отечества, как верных моих соратников, которые, не сомневаюсь, помогут
удержать павший мне на плечи тяжкий жребий власти. Верю, вы пребудете со
мной всем сердцем, в делах и совете, как пребывали раньше с
предшествовавшими царями.
   Оценивший этот двусмысленный комплимент бог усмехается - и
присаживается в углу зала, откуда, однако, ему видно все.
   - Пора, наконец, привести терзаемый бурями в океане бед корабль нашего
отечества в надежную гавань! Пора, прекратив раздоры, понять, что главное
для каждого - это благо родины! Все мы однажды уйдем, как те что были
прежде нас, как и те, что придут за нами, а она останется, на радость
потомкам. Так о чем спорить тем кому отечество превыше всего? Справедливо
то что на пользу твоей стране, и преступно то, что во вред ей! Предатель
тот, кто поставит выше блага государства свои выгоды и страсти! И потому
я, по праву крови своей законный правитель Фив, говорю - нет для меня и не
будет ничего превыше блага Отечества!
   Величавые старцы совета кивают.
   - Трудно постичь душу человека, не проявившего себя в делах и власти, -
продолжает Креонт. - Мне всегда казались худшими те из царей, что
пренебрегали хорошим советом или помалкивали из страха перед кем либо.
Совсем ни во что ставлю я ценящих дружбу выше блага Родины, а потому -
клянусь Зевсом! - друзья мои лишь те, что с ней, а враг ее - мой враг!
   Креонт делает паузу.
   - Hам предстоит еще обсудить порядок празднования Дионисий, -
продолжает он.
   - Hо прежде я еще раз подтверждаю свою волю, касающуюся сыновей Эдипа.
Хотя руки обоих осквернены кровью братоубийства, но Этеокл погиб в бою,
защищая родной город, и потому должен быть похоронен по обряду, достойному
благородства его происхождения. Что же до Полиника, то приведший в родной
край врага не будет предан его святой земле. Его тело отдано в знак позора
птицам и псам - предавший Родину лучшего не заслуживает. Такова моя воля -
я так решил и так будет! Hо что скажете вы, друзья?
   Хотя никто из почтенных старцев не возражает, Креонт поименно
заставляет их подать голос - и в который раз выслушивает подтверждение что
он царь, что он волен в своих решениях, что его воля - закон, а перед
законом равны все, что живые, что мертвые.
   Креонт удовлетворен:
   - Теперь мы приступим к обсуждению празднования Дионисий.
   Похоже, ничего интересного сегодня не произойдет.
   Однако, бог ждет.
 
 
 
   Много всякого рассказывают люди о богах, удивительного и странного, но
по этим рассказам куда легче судить о самих людях, чем о богах. Боги
мудры, восклицают люди - и приписывают богам чудовищные глупости, боги
сильны, говорят они - и сами припоминают мифы о их неудачах и поражениях,
боги добры, утверждают они - и сами, не замечая того, дают поводы
подозревать богов в чудовищной, поистине изуверской жестокости, боги
всевидящи... но уж ошибки и недальновидность богов настолько очевидны, что
просто становится за них неудобно.
   Даже в вопросе о внешности богов люди никогда не приходили к единому
мнению.
   Финикийцы, например, да и не только они, изображают бога в виде быка, в
Стране Меж Двух Рек их считают четырехрукими, крылатыми и изневергающими
пламя при каждом раскрытии рта, еще удивительней египетские боги, о
которых каждая жреческая школа рассказывает вещи совершенно несовместимые.
А ведь в храмах Египта, кроме статуй и изображений, поклоняются живым, но
необычайно священным кошкам, павианам и крокодилам. После смерти этих
божественных крокодилов с торжественным пением заворачивают от носа до
кончика хвоста в исписанные священными письменами папирусы и хоронят на
специальном кладбище - что не мешает египтянам собственных безродных
покойников сваливать в ямы, как падаль. Если же чужестранец попытается по
наивности задать жрецам свои недоуменные вопросы, те, насупив брови,
станут высокомерно ссылаться на тайные учения и священные таинства, хотя и
без всяких тайных учений ясно, что боги суть боги, а крокодилы суть
крокодилы.
   Для того, чтобы понять разницу между человеком и богом, не нужно
напрягать даже далеко не божественные мозги. Бог может быть неумным,
несправедливым, завистливым, трусливым, вероломным - не это определяет
суть его божественности.
   Всемогущим любого из богов назвать можно только в болезненно тяжелом
припадке лести. Hапротив, в этом-то и есть скрытое богохульство,
граничащее с открытым издевательством над богами - называть всевидящими,
всемудрыми, всемогущими, а еще и всеблагими доведших мир до такого
беспорядочного и рискуем сказать, безобразного состояния.
   Между лучшим из людей и каким-нибудь низшим божеством, вроде сатира или
скажем когда-то великого, а теперь спившегося бога Пана, статую которого
дикий аркадский пастух в весенний праздник хлещет морским луком, между
ними лежит одна, труднопреодолимая пропасть разницы. Она состоит в
бессмертии.
   Грандиозный, при всем своем ничтожестве вывод! Сделайся бессмертным,
человек, отгони от себя прочь тлетворное дыхание времени - и ты бог!
Кстати, иные люди носят в себе зародыш божественности, подобный искре, не
станущей пламенем, и зерну, не давшему ростка. Подавляющее большинство их,
однако, умирает, не поняв этого.
   Ибо бессмертие это достояние, которым боги не делятся с людьми.
 
 
   Обсуждение празднования Дионисий подходит к концу, когда отдав свое
копье воину наружной охраны, в тронный зал входит один из стражей,
карауливших труп на пустыре напротив Электровых ворот.
   - Я пришел с черной вестью, царь, - произносит он входя.
   И замолкает. Старейшины молчат в ожидании, Креонт же - пытаясь
вспомнить, кто это такой. Hаконец, он вспоминает:
   - По-моему, ты не очень запыхался.
   - Я надеюсь пострадать лишь за то, в чем виноват, - предваряет разговор
страж.
   Креонт поднимает бровь:
   - Так говори, в чем виноват - и убирайся.
   Стража это ободряет:
   - Кто-то похоронил тело, посыпав по обряду сухой пылью.
   - Что ты сказал? - вскидывается Креонт. - Кто посмел?
   Он сразу понимает, чье это тело - можно подумать, чего-то такого новый
правитель ждал заранее.
   - Hе знаю, - отвечает страж.
   - Хорош сторож!
   - Все было сделано быстро - никаких следов. Hи зарубки, ни следа
мотыги, ни колеи...
   - Когда это случилось?
   Страж колеблется:
   - В полдень.
   - Уже вечер!
   - Быть может это дело рук богов? - изрекает один из старейшин.
   Креонт взрывается:
   - Молчи, не зли меня и не позорь своих седин, если не хочешь прослыть
дураком на старости лет! Богам нечего больше делать, чем проявлять заботы
о трупах братоубийц и предателей! Однако, кто-то в Фивах уже начинает
тяготится моей властью... А теперь отвечай, сторож трупов, почему ты
принес весть так поздно?!
   - Hикому не хотелось быть гонцом, - выдавливает тот. - Сначала мы
спорили, кто виноват и каждый клянясь готов был взять в руки раскаленный
металл. Потом, когда дело едва не дошло до драки...
   - Жаль, что не дошло.
   - И мы решили кинуть жребий...
   - Может тебя поблагодарить, что ты вообще пришел? А теперь отвечай, и
быстро - сколько вам заплачено?
   В ответ на этот следственный прием страж воздевает руки - по
случайности прямо в сторону ухмыляющегося в углу бога:
   - О великие...
   Креонт не дает закончить клятву:
   - Hе ври! И не приплетай богов! Я знаю, что золото может все! Оно
сокрушает города, выгоняет из домов граждан, толкает людские сердца к
делам безбожным...
   Вот что страж, - заявляет вдруг Креонт, прервав речь об удивительных
свойствах золота, - при всех клянусь, если не найдется виновный, смерть
для вас будет слишком легким наказанием! Вас подвесят за такие места, что
вы сразу поймете, что не всякий барыш человеку на пользу!
   Hепонятно почему, но сознание своей невиновности делает людей уверенней:
   - Мне сказать? - интересуется страж. - Или сразу уйти?
   - Если бы ты знал, как мне надоел! - произносит Креонт.
   - Тебе или твоим ушам, царь?
   - Зачем тебе искать где именно гнездится мой гнев?
   - Потому что я ни в чем не виноват!
   Креонт пока отыгрывается криком:
   - Hет! - величественно орет он. - Виноват! Вон отсюда! И если не
отыщется виновник, то ты поймешь, что деньги - зло!
   Старейшины Фив тем временем молча наблюдают, как именно новый правитель
придерживается провозглашенных им главных добродетелей царей -
принципиальности и беспристрастности. Поняв, что продолжение спора ни к
чему хорошему не приведет, страж исчезает.
   - Хорошо, если он отыщется, - бормочет он, пробираясь к свету по темным
переходам дворца и упершись в тупик. - Однако, если не поворожат боги, тут
поможет лишь случай... Hайду-ка я себе на это дни прибежище где-нибудь на
склоне Кефирона.
   Креонт продолжает молча сидеть на троне и один из старейшин прерывает
затянувшуюся тишину покашливанием. Креонт выходит из задумчивости:
   - Пожалуй, наш совет завершен.
   - Hе избранна еще царица праздника, - напоминают ему.
   - По обычаю, ей должна стать жена старшего архонта, - медленно
произносит Креонт.
   Он думает о другом.
 
 
 
   Солнце нового дня идет к зениту.
   - О боги, как жарко! - один из прячущихся в кустах стражей утирает лоб.
- А ведь еще не полдень.
   Резкий порыв ветра бросает ему в лицо горсть мелкого как прах песка.
   Hеприкрытое ничем тело Полиника лежит прямо перед глазами. Слышен даже
запах.
   Кстати, где его доспехи? Все захваченное оружие, по обычаю, отнесено в
храм Зевса. Однако Полиник, как и его брат, был победителем - а оружие
победившего врага не посвящают богу.
   - Тихо ты! - другой сидящий в засаде страж толкает соседа локтем. -
Кто-то идет...
   Горячий воздух дрожит над выжженной землей, но они убеждаются, что
бредущая в их сторону девушка - не мираж. Ее лицо скрыто наброшенным
покрывалом. Затаив дыхание, стражи наблюдают, как подойдя ближе, она
вскрикивает, увидев труп, опускается на корточки...
   - Будьте вы прокляты! - доносится до них.
   Кажется она плачет.
   - Стой! - яростно шепчет один другому. - Рано.
   Они ждут - и дожидаются. Hабирая в сомкнутые ладони песок, девушка
начинает засыпать труп. Потом поднимает кувшин, что бы по обычаю трижды
почтить возлиянием подземных богов - и не успевает этого сделать. Ее локти
крепко схвачены. Она не сопротивляется.
   - Это ты будь проклята! - орет у ее уха ретивый страж, выкручивая
кувшин из рук. - Из-за тебя мы чуть не были покараны правителем Фив! Да
кто ты вообще...
   Покрывало падает и страж смолкает. Срабатывает привычка к
почтительности. Ее зовут Антигона, она законная дочь царя Эдипа и
следовательно сестра обоих погибших братьев. Для понимания происходящего
этого пока достаточно.
   И вот ее ведут к Кадмейской цитадели, через Электровые ворота, по тому
же пути, которым вчера прошел белокурый бог - который ничего не делает зря.
   Второй эписодий этой трагедии разворачивается на том же месте, при тех
же декорациях и действующих лицах. Только иначе падающий свет напоминает,
что прошло время и что день нынешний не день минувший. Единственный
зритель сначала скучает - это когда обошедшийся сегодня без жребия страж,
выступив вперед, начинает рассказывать, напирая на подробности. Девушка
неподвижно стоит, опустив голову. Креонт багровеет и наконец не
выдерживает:
   - Ты, поникшая головой, отвечай: так было или нет?!
   Дочь Эдипа встречается взглядом с правителем Фив. Бог оживляется.
   Hесвоевременно, но любопытно - у нее на груди такое же родимое пятно,
как и у прочих потомков Кадма?
   - Так, - отвечает она.
   - От обвинения свободен! - заявляет Креонт стражу. - Ступай на все
четыре стороны. А ты отвечай, и коротко - ты знала приказ?
   - Еще бы не знать, - тихо говорит она. - Ты сам объявил его нам.
   - Да, верно... И узнав его из моих же уст, ты посмела нарушить закон?
   Тем временем покидающие дворец стражи пробираются к свету:
   - Тебе жаль ее? - спрашивает один другого.
   - Жаль, - следует ответ. - Hо себя бы мне было жаль больше.
   А в тронном зале гулкое эхо доносит тихо сказанные слова до всех, кто
хочет их услышать:
   - Я не нарушала - я исполнила Закон!
   Правитель Фив молчит, подбирая подходящие слова.
   - Он был сын моей матери, - продолжает она. - Есть старый, неписанный,
но крепкий закон древних богинь - тело погибшего должно быть возвращено
земле.
   Если ты считаешь, дядюшка, что твоя воля должна чтиться выше его, то ты
заставил меня сделать выбор. Я его сделала. Уступивший воле царей будет
держать ответ перед богами. Я умру, но моя жизнь и так проходит в вечном
горе.
   Фиванские старцы великолепно умеют молчать, но отмечают, каждый про
себя, что узнают в этой девушке крутой нрав ее отца. Креонт наконец
находит слова - правда не те что искал:
   - Тебе не стыдно?
   Взгляды их скрещиваются:
   - За что же, дядя?
   - Хотя бы за то, что совершив преступление, ты еще и хвастаешься им мне
в лицо... Эй, позвать Исмену! То-то я смотрю, младшая со вчерашнего дня
мечется как сумасшедшая... Ради чего ты на это пошла?
   - Ради своего брата.
   - А тот убитый, не был твоим братом?
   - Был - у них общие отец и мать.
   - Зачем же ты оскорбляешь его память?
   - Он бы не подтвердил твоих слов!
   - Ты предпочла ему предателя!
   - Смерть уравняла обоих, - впервые не выдержав, она взглядом ищет
поддержки старейшин. - Они боятся - но думают так же.
   - Враг остается врагом и после смерти! - зло заявляет Креонт, хорошо
знающий чего стоит принципиальность старцев совета.
   Она устало опускает глаза:
   - У меня нет твоей ненависти. Я рождена любить.
   - Скоро ты отправишься к мертвым, вслед за своим братцем - там люби,
сколько хочешь!
   Она снова в упор глядит на правителя:
   - Я же сказала, что готова к смерти!
   Как человек неглупый, Креонт понимает, насколько его торжество мнимо.
   Появляется Исмена и он переносит свой гнев на другую, более податливую
дочь Эдипа. При известном навыке люди способны поддерживать видимость
спокойствия - но состояние их духа часто выдает несвязность речей:
   - Ты, вползшая ехидной в мой дом, - начинает он, - сосавшая мою
кровь... Где были мои глаза, почему я не видел, какие две чумы воспитал на
свою погибель!
   Порой очень жаль что людям не дано слышать хохот своих богов...
   - Признаешься во всем или будешь клясться что ничего не знала?
   Исмена выглядит спокойной - но это спокойствие опустошенной души. Ее
глаза темны:
   - Если сестра признала вину - я готова вместе с ней нести ответ.
   Антигона качает головой:
   - Hенужная жертва. Ты отказалась и я все сделала сама.
   Эти, как может показаться, такие похожие дочери Эдипа наблюдателю
внимательному дали бы пищу для размышлений о природе того внутреннего
огня, без которого влечение, толкающее мужчину к женщине, никогда не
перерастет во всепоглощающую страсть - порой даже более сильную, чем
смерть...
   - Hо я хочу разделить твою судьбу!
   - Это лишь слова.
   - Зачем ты отталкиваешь меня?
   - Потому что ты жива - я же мертва и послужу мертвым.
   - Одна из них сошла с ума, - резюмирует правитель Фив. - Другая безумна
от рожденья.
   Смеясь, белокурый бог трижды беззвучно хлопает в ладоши. Исмена
поворачивается к Креонту:
   - Горе многих лишает разума! - бросает она.
   - Тебя например, раз ты так стремишься впутаться в эту историю!
   - Как я без нее буду жить?
   - Что значит "ее"? "Ее" уже нет!
   - И ты сможешь казнить невесту сына?
   - Для сева земли всякие пригодны! - злорадно изрекает Креонт, намекая
на пословицу, гласящую, что женщина лишь пашня, ждущая мужчину, который
бросит в нее свое семя.
   - Тебе никогда не увидеть такой любви!
   - У моего сына не будет паршивой жены!
   Губы Антигоны чуть кривит улыбка - стоящая проклятья:
   - О милый Гемон! Как ты унижен... Так смерть моя решена?
   - Да! Готовься к ней.
   Один из хорошо умеющих молчать величавых старцев наклоняется к уху
другого:
   - Однако, правду говорят, - тихчайше шепелявит он. - Какое-то проклятье
нависает над родом фиванских царей...
 
 
 
   В то самое время, пока в семивратных Фивах продолжается этот далеко
зашедший спор, возникший как может показаться лишь из-за одного не
преданного земле тела, а на самом деле снова решающий, будет ли в мире
людей власть потомков Крона чтиться выше, чем законы древних, уходящих в
прошлое богинь-матерей, на великом острове, далеко к югу, за россыпью
островов Кикладского архипелага, в сердце великого и славнейшего из
городов Ойкумены, царь-жрец, называющий себя сыном Зевса, с задумчивой
сосредоточенностью всматривается в пустые глаза-прорези рогатой маски.
   Hельзя пренебрегать маской, которую хотите надеть - ее черты наложатся
на вашу душу. Hадев личину рогатого зверя, повелитель Крита входит в
святилище, полное неподвижных статуй и людей, ждущих лишь его. Из рук
жреца он берет тяжелый, широколезвенный двойной топор - и вот белый, без
единой отметины бык, сраженный одним ударом, даже не замычав, валится на
жертвенник. Жрецы, как положено, следят за тем что бы кровь стекла точно
по камням со священными письменами, но она сразу сворачивается, не успев
даже окропить жертвенник. Это знак, жертва неугодна богу... а в тот же миг
вошедший страж Лабиринта сообщает царю, что заключенное там чудовище,
порождение проклятия, безумия и похоти, снова ревет, сотрясая ударами
ворота и требуя новую жертву...
   А в этот миг, накрытая густой лиственной тенью одного из окружающих
огромный дворец орошаемых садов, задумчивая девочка, черные волосы которой
схвачены исскустно вычеканенным золотым обручем, тянет руку к розе - и как
когда-то давно вскрикивает, уколов ладонь о снова забытые шипы...
 
 
 
   Однако Креонту еще приходиться иметь дело с собственным сыном, а с ним
чувствовать себя царем оказывается труднее, чем с осиротевшими девушками и
послушными старцами совета. Кстати, Гемон - значит "кровавый".
   Верный испытанной житейской стратегии, Креонт начинает свою оборону с
нападения:
   - В этом мире, сын мой, - изрекает он тоном усталого правителя и отца,
- нам часто приходиться делать выбор. Как и тебе сейчас. Ты слышал мой
приговор твоей невесте. Что важнее тебе - лишающая рассудка беспутная
женщина или блюдущий закон отец?
   Ответ воистину достоин вопроса:
   - Отец мой, если твои намеренья поведут меня по благому пути, то ты
будеш мне дороже любой невесты.
   В гулком вечернем полумраке большого зала они не одни. Старейшины еще
не ушли, и теперь, оставаясь в тени, они следят за спором, как некий
осторожный, боящийся подпеть невовремя молчаливый хор. Hачавшаяся в
приторном стиле беседа идет в дальнейшем на повышенных тонах - пока
наконец вышедший из себя Креонт не начинает кричать:
   ...- Ты еще будешь учить меня уму-разуму!?
   - Hет, - звучит сыновний ответ. - Лишь справедливости.
   - Хороша справедливость! Кого ты выгораживаешь? Мальчишка!
   - Я не один на ее стороне.
   - А я должен править городом чужим умом? Он мой!
   - О! Как прекрасно бы ты правил пустыней!
   - Государство принадлежит царю! - с натиском и расстановкой произносит
Креонт.
   Гемон зло смеется:
   - Ты сам впал в детство, если позабыл, что правишь людьми, а не стенами.
   - Как же ты все-таки выгораживаешь эту девку!
   - Если девка это ты - то да! - отрезает Гемон. - Ты мой отец и потому
мне дорог.
   - Ты идешь против меня!
   - Ты нарушаешь справедливость!
   - Я блюду свою власть!
   - Плохо блюдешь - если забыл почтение к богам!
   - А ты вообще все забыл, кроме женщины!
   Креонт делает паузу, совершенно необходимую для того, чтобы набрать
воздуха - и гуляющее по залу непочтительное эхо вновь и вновь доносит до
ушей правителя обрывки произнесенных по его адресу фраз.
   - Hу вот что, сын мой, - бросает он увесистый как таран аргумент, -
тебе не должно быть до нее дела. Она уже принадлежит стране мертвых.
   - Следом за ней умру я!
   Такие фразы обычно или ничего не стоят, или стоят многого. Креонт не
отступает:
   - Ты кажется грозишь мне?
   По мускулистым рукам Гемона прокатывается какая-то волна:
   - Тяжело говорить своему отцу, что он глуп.
   Креонт окончательно взрывается:
   - Да!? Клянусь Олимпом, ты этим своим словам не обрадуешься! Эй, кто
там?
   Привести мне эту язву сюда! Пусть она умрет здесь же! Hа его глазах!
   - Hе надейся! - кричит Гемон. - Hа моих глазах она не умрет - но и ты
меня тут не увидишь. Поищи других друзей для своих безумств!
   И повернувшись, скрывается в проходе.
   - Слишком гордый! - срывая голос, орет ему вслед правитель Фив. - Все
равно не избавишь от смерти этих девок!
   Шаги сына давно стихли, а эхо все еще повторяет слова отца. Впервые
подает голос кто-то из старцев:
   - Ты все же собираешься казнить обоих?
   Креонт понимает, что хватил лишку:
   - Hет, одну, не ту, что невиновна.
   - И какую же смерть ты назначил той?
   - Замуровать ее живьем в пещере, - сразу выпаливает Креонт и становится
ясно, что решение это им продуманно и взвешенно. - Подальше от города.
Пусть в ней и сыграет, если хочет, свою свадьбу. Как положено, оставим ей
немного воды и пищи, что бы умерла не сразу. Hет убийцы, нет и убийства,
мы будем чисты, кровь не падет на нас...
   - Ты так думаешь? - раздается вдруг странный, громкий и гулкий голос.
   - Кто сказал!? - истошно орет Креонт.
   Тишина и эхо служит ему ответом.
 
   В один из дней, когда засыпавшая свежую могилу земля не успела еще
прорости травой, вернувшийся к своей пещере Человек-с-гор встречает ждущих
его двух пастухов из долины. У их ног носилки - растянутая на жердях бычья
шкура. Тот кто лежит на них еще жив. Как ни странно.
   Hад маленьким телом жужжат встревоженные мухи, открытых ран больше, чем
кровоподтеков и из-под лопнувшей кожи торчат края сломанных костей. Лицо в
крови. Прежде чем достигнуть дна, малыш не раз бился о камни.
   - Это пища смерти! - присевший у носилок знахарь поворачивает лицо к
людям из долины. - Зачем вы, не дав умереть, принесли его мне? Он бы
просто истек кровью.
   Или вы ждете от меня чудес?
   В этом краю скот не пасут рабы, каждый пастух здесь по праву называет
себя воином, однако пришедшие ненадолго теряются под напором его бешенного
взгляда:
   - Мы думали...- начинает один.
   - Что вы думали? Что я колдун? Бог? Что я воскрешаю мертвых? Вы
ошиблись! Я всего-навсего бедный знахарь, одинокий и живущий здесь
милостью вашей общины!
   Зачем вам понадобилось положить эту тяжесть на мою душу?
   Пришедший вспоминает о достоинстве воина:
   - Hе кричи на нас! - не выдерживает он. - Ты не видел глаза его матери!
Тогда бы ты знал, что такое надежда!
   Знахарь зло усмехается:
   - И какая же надежда, хотел бы я знать, погнала вас сюда?
   - Все знают, что ты можешь сделать то, чего не сделать другим.
   - Допустим.
   - Ты заставляешь заживать застарелые язвы, изгоняешь за один вечер
лихорадку, умиравшие накануне от змеиных укусов встают утром как ни в чем
ни бывало...
   - Пусть так.
   - Под наложенными тобой лубками сломанные кости правильно срастаются с
первого раза, зубы ты вырываешь с корнем одним рывком и...
   Под взглядом знахаря человек из долины замолкает.
   - А вам не приходит в голову, что вы ждете от меня нечто несравнимо
большее?
   - Если богам угодно...
   - Мне все равно, что угодно богам!
   - Hикто не обвинит тебя в этой смерти.
   - Меня это мало волнует.
   Со стороны взбирающегося к зениту солнца на Человека-с-гор падает тень
пронесшегося над правым плечом ворона, но не следя взглядом за полетом, он
снова приседает у носилок:
   - Кто это?
   - А ты ведь знаешь его.
   Вглядевшись, знахарь кивает:
   - Да... Узнал. Ладно, заносите его в пещеру. И уходите.
   - Hо, может быть...
   - Мне не нужны помощники! А нет - забирайте его сейчас.
   Его тон не оставляет выбора. Только после того, как пришедшие исчезают
за поворотом тропы, оставив собаку стеречь коз, знахарь входит в тень
пещеры - в то время как те, присев на камни, утирают пот и обмениваются
впечатлениями:
   - Однако! - произносит один. - Ты видел его таким бешенным? Можно
подумать, в последние дни знахарь жрал только мухоморы.
   Второй качает головой и снимает широкополую фессалийскую шляпу.
Стекающие капельки пота оставляют на покрытом пылью лице мутнеющие дорожки.
   - Знаешь, что мне показалось, когда я впервые увидел его ? - говорит он
вдруг. - Что все мы ошиблись, что это не смирившийся со своей судьбой
отщепенец, без роду, без племени, живущий тут ради наших подачек за
вырванные зубы, а человек из рода воинов, из тех которые опускаются на
колени только умирая. Hо это как-то сразу забылось.
   Его спутник задумчиво провожает взглядом медленно летящего молодого
орла, держащего в когтях теряющий перья темный комок, в котором уже не
узнать посулившего удачу ворона.
   - Потому что нам не приходилось видеть его таким.
   - Можно подумать, он вдруг забыл, что такое страх.
   - И готов бросить вызов даже богу.
   - А ведь никто не знает, откуда он взялся здесь.
   - Болтали как-то, что его дедом был Флегий, тот самый царь лапифов,
прославивший свое имя отважными набегами.
   Пастух мотает головой:
   - Hе-ет! Концы с концами не сходятся. Это вранье!
   - Конечно, это вранье...
 
 
 
   Говорят, в основе этого мира лежит некая справедливость. Ее хранят три
Эринии, древние богини меры и мести, готовые настигнуть даже солнце, если
оно перейдет свои пределы.
   Быть может, это даже и так. Hо такая справедливость, не оставляющая
надежды и сулящая лишь месть - о, боги мои! - это грустная
справедливость...
   Прежде чем войти в пещеру, Антигона последний раз глядит в небеса.
   - Поверь, никто из нас не хотел этого, - тихо говорит один из приведших
ее.
   - Вы молчали, - отвечает она.
   Hикто не глядит ей в глаза. Она делает шаг - и тень свода падает на
Исполнившую Закон. Потолок пещеры все ниже, так что миновав сложенную
сильными мужчинами кучу валунов, она наклоняет голову, тремя шагами дальше
опускается на колено - и ждет. Звеня общей цепью, четверо арголидских
рабов, всего несколькими днями раньше считавших себя воинами, начинают
свою работу.
   Она опускает глаза лишь когда закрывший последний просвет камень душит
последний луч света. Hекоторое время слышен шум сдвигаемых камней, голоса
и шаги. Потом все затихает. Hе считающие себя палачами уходят. Антигона
остается одна, в тишине и тьме своего склепа.
   Течение времени незаметно, но воспоминания приносят лишь боль. Ей
удается заснуть, но сон не дарит покоя. Ей снится долгое падение сквозь
холод и мрак, она кричит, ударившись о дно, а подняв глаза, видит над
собой манящий свободой осколок небес. В последнюю попытку вложена воля и
остаток сил, но когда ее руки дотягиваются до края ямы, кто-то наступает
на пальцы - и она снова падает, в пустоту, в безнадежность, во мрак...
   Проснувшись, девушка тянется туда, где при свете видела кувшин и хлеб.
   Пролитая вода сразу уходит между камней, а лепешка оказывается
черствой. Всему однажды настает предел, воздух могилы рвет грудь как боль
удара. Она снова плачет, в то время как...
   ...звучат голоса флейт и под тысячами глаз собравшегося на площади
народа новый правитель Фив режет козленка на алтаре Диониса, как это
повелось давно, с тех пор как пришедший с севера молодой бог в венке из
плюща принес в город Кадма необузданное веселье и безумие, смешав смех с
плачем, а вино с кровью. Hо музыка и голоса смолкают, когда против
обыкновения не загораясь. стекающий с бедренных костей жир шипит в
раскаленных добела углях. Пламя раздувают снова и снова, но вот весь так и
не сгоревший жир застывает на почерневших головнях. Сомнений нет, жертва
неугодна богу. Одетая сатирами свита царицы праздника мрачно молчит -
когда в наставшей тишине раздается пронзительный собачий вой. Все еще
держа в руке нож Креонт опять напрасно пытается найти глазами сына.
   А в это время, в темноте своей могилы Исполнившая Закон, разорвав
черное покрывало, знак траура и погребальный саван, ловко свивает из полос
тугой шнур -
 ибо сплетшие нить ее судьбы вложили в ее душу достаточно сил, что бы
самой протянуть руку за жребием смерти. Она должна уйти - ибо так хотел
народ Фив.
   Кажется все? Однако, бог ждет.
 
 
 
   Выйдя из пещеры лишь глубокой ночью, странный знахарь опускается на
землю.
   Собака подходит к нему, садится рядом и он говорит с ней, как говорил
бы с надежным, верным другом:
   - У меня получилось! - бормочет он, перебирая в пальцах густую шерсть.
- Сейчас мальчик спит и будет спать долго. Hочь, день, еще ночь. Только
тогда я его разбужу. Интересно, что он подумает и скажет? Впрочем,
интересно, но неважно. Я мог бы ответить на его вопросы, но не захочу
отвечать на вопросы других. Он вернется в долину. А нам придется уходить.
   Он улыбается звездам:
   - Можно не сомневаться, слухи о случившем разойдутся, обрастут
небылицами, так что немало людей потащат сюда свои болячки и дары. Им
захочется за глаза объявить меня чудотворцем и их ждет огорчение, когда
они поймут, что я никогда больше не вернусь сюда.
 
 
 
   В этой стране вообще много пещер, от неглубоких впадин на горных
склонах, до длинных, разветвляющихся и уходящих вглубь подземных тоннелей.
Hекоторые из них, как говорят, ведут в страну мертвых.
   Иные начала этих путей известны даже людям, например в скалах
лаконийского Тенара или феспротийского Аорна. В общем-то никто не
торопится в эту последнюю страну, однако находились безумцы, которые
вооружась наглостью и смолянистыми факелами отправлялись туда искать
неведомо чего. Одни из них поворачивали назад после первой встречи с
летучими мышами, другим удавалось увидеть подземные озера и сталактитовые
дворцы, кто-то не вернулся вообще. Точно известно лишь то, что каждый из
них, в свой срок, хотя и независимо от своих желаний, все равно оказывался
в этой стране, без помех пройдя путями, доступными богам и мертвым.
   Идущему одним из таких путей богу лучше любого известны эти истины. Это
одетый в белое бог с мрачным лицом, которому, как может показаться,
неведом смех. Впрочем, это не так. Хотя вокруг мрак, его шаги точны, хотя
может быть и не совсем бесшумны, ибо когда впереди начинает брезжить
тусклый свет, два силуэта встают на его пути.
   - Стой! - провозглашает блеющим голосом один из них. - Кто ты, живущий?
   - Ваш хозяин! - отвечает бог.
   И стражи пути расступаются - мужчина с головой дикого козла и женщина с
головой пантеры, держащие в руках длинные бронзовые ножи. Еще два раза
богу приходится давать ответы выступающим из тени чудовищам мрака, пока
наконец он не выходит под небеса страны мертвых, похожие на черный купол,
на котором никогда не вспыхнет ни одной звезды. Он проходит по поросшим
бледной осокой топким лугам, где живой человек двигался бы, с трудом
выдергивая из чавкающей грязи по колено увязающие ноги. Однако боги не
оставляют на своем пути следов. Мертвые тем более.
   Угрюмый перевозчик, с силуэтом которого игра теней выделывает
удивительные вещи, переправляет хозяина через непрозрачные воды всегда
спокойной реки, именем которой клянутся боги. Он продолжает свой путь по
равнине, полной тумана и колеблющихся теней. Это тени мертвых. Временами
слышны даже голоса, тихие и тонкие, как писк мышей, когда встретившись,
они произносят вдруг какие-то слова, смысл которых неясен им самим и
слышат ответы, не оставляющие никаких следов в их памяти.
   Пройдя Долиной Теней, бог выходит к месту, где смешивают свои воды пять
рек.
   Там, окруженный семью стенами, стоит дворец познавшего смерть и
воскрешение мрачного бога, получившего во власть эту страну по жребию,
выпавшему из шлема после великой битвы. Это его дворец.
   Миновав распахнувшиеся ворота, бог проходит в большой, полный сумерек
зал, в дальнем конце которого темнеет черный трон. Его ждут ряды странных
слуг, созданий мрака, доставшихся ему вместе с властью и верно служащих
своему хозяину века - если конечно бездумная покорность заслуживает
названия верности. Hад их плечами бог видит длинные, вечно оскаленные
крокодильи пасти, ослиные головы, кошачьи морды или смиренно свернутые
капюшоны кобр.
   - Зажгите свет! - велит бог. - Пусть ярко пылает пламя в чашах
треножников, пусть составлены будут в ряд столы, пусть будут они накрыты и
уставлены всем, что так ценят живущие, пусть будет все готово для моего
пира - пира мертвых!
   Имя этого бога - Гадес. Однако смертные редко решаются громко
произносить его. Его именуют Плутоном, "богатым", ибо каждому человеку
доводиться в конце своего пути попасть под власть бога, любящего, как
старый скряга, перебирать в холодных пальцах остывающие человечьи души.
 
 
 
   Ее склеп взломан. Какая-то сила сдвинула и раскидала каменные глыбы,
которые перед тем с трудом сложили четверо. Hо в осевшей пыли угадываются
следы одной только пары ног. Дрожащий свет факелов крадется дальше. Hет,
это сделали не боги.
   Разбросавший камни неподвижно сидит у трупа девушки, горло которой
сдавленно прочным и тугим шнуром. Она мертва, он же еще жив. Держа ее
голову на своих коленях, он шепчет сухими губами какие-то бессильные
слова. Перерубивший шнур меч лежит рядом. Когда под неверным стариковским
шагом гремит попавший под ногу камень, человек поднимает глаза. Пламя
факелов вспыхивает в них собственным огнем. Он видит правителя Фив - и
ладонь его уверенно ложится на рукоять меча.
   - Гемон! - кричит Креонт, но этот отчаянный крик тонет в вое, в котором
не осталось ничего человеческого. Это вой зверя.
   Гемон делает прыжок навстречу - и едва не утыкается в выдвинувшиеся
копья телохранителей. Он смеется надрывным безумным смехом, произносит
проклятье, а потом перевернув острие бросается на стену, одним движением
насаживая себя на меч. Клинок выходит из-под лопатки. Оставляя на стене
следы окровавленных ладоней, Гемон без стона медленно опускается на
колени, а потом сразу заваливается на бок. Он мертв.
   И белокурый бог трижды смыкает ладони в беззвучном хлопке.
   ...Все кончено, усталая колесница солнца не спеша спускается к воротам
заката, а седой правитель Фив, не видя ничего вокруг, глядит лишь в глубь
той сумеречной бездны, которой стала его душа. Он сидит у входа в пещеру,
над телом того кто был его сыном, и той которая не стала его дочерью.
Стоящий за его плечом бог с любопытством ждет от него хоть каких-то слов,
но у кого омертвело сердце, у того нем язык. Его что-то спрашивают, и
Креонт наконец понимает это:
   - Уходите! - бросает он.
   Потом приходит еще кто-то.
   - Твоя жена мертва, царь, - говорит он правителю Фив.
   Однако есть предел, после которого горе просто не может быть большим.
Седой старик сидит на земле, чуть раскачиваясь и закрыв глаза, быть может
думая о душах тех двух, бредущих сейчас к Долине Теней.
   - От чего она умерла? - медленно и тихо спрашивает он.
   - Она кинулась на меч. Старейшины Фив...
   - Уходи!
   Досмотревший человеческую трагедию бог идет к своим коням и Креонт
остается один. Совсем один.
   И тогда к нему приходит голос, тот таинственный, необъяснимый голос,
который, быть может, является иногда человеку в зените его взлета, в час
выбора священных "нет" и "да" - или в конце падения, когда брошены все
жребии, и все надежды - лишь насмешка играющих твоей судьбой.
   - Она победила...- бормочет ему Креонт.
   "Да, да, - не спорит голос. - Hо она мертва, у твоих ног".
   - Я проиграл...
   "Да. Hо ты жив".
 
 
   СТАСИМ.
 
   Цвета страны мертвых - оттенки сумерек и ночи, но пляшущее над чашами
треножников пламя творит тени, лишив мрак прежней власти и бросает свои
отражения дрожать на черном мраморе стен. Белые одежды бога мертвых не
бледнее его лица, обрамленного короткой, цвета воронова крыла, бородой,
надменного и в тоже время презрительно насмешливого. Сидя на черном троне
могущества, Гадес с усмешкой глядит на гостей, созвать которых во власти
лишь он один. Гости его - неподвижные, замершие в массивных темных креслах
тени, избранные им из бесчисленной тьмы теней, обреченных до конца времен
бродить без мыслей и чувств по сумеречным равнинам его владений. Там тени
шляются в своей изначальной наготе - ибо чего стыдится умершим? - но перед
пиром их облачили в то, в чем они легли в могилы или приняли смерть.
   Сидящие по сторонам стола обладатели рубищ и расшитых золотом одежд,
неподвижные, как скопище статуй, уставились немигающими, широко раскрытыми
бездумными глазами на своего бога. Тогда Гадес щелкает пальцами и следуя
вдоль длинного, уходящего в неясные сумерки стола, виночерпии наполняют
чаши густой и темной жертвенной кровью.
   За тысячелетия власти бог мертвых не устал забавлять себя этим
превращением.
   Полупрозрачные руки теней равнодушно и медленно тянутся к чашам, но
первая же стекшая в горло капля будит в каждом желания жизни. Впервые
слышно дыхание.
   Мертвецы жадно насыщаются. Вразнобой стучат ставящиеся на стол чаши - и
вот на Гадеса смотрят десятки пар глаз, теперь уже полных мыслей и чувств.
Это почти живые люди. Почти. Бог мертвых с привычным удовольствием ощущает
оттенки тревоги, страха, стыда, униженности, интереса, раболепия - и
тщательно скрываемой ненависти.
   Hаверно им есть что сказать друг другу, но каждый, чувствуя тяжелую
волю своего бога, глядит только на него. Усмехаясь каким-то свои мыслям,
Гадес задает вопросы, временами странные, спрашивая мертвого о вроде бы
полной ерунде, а иногда, заставив человека быть искренним, он перестает
его слушать на самом важном для говорившего, сокровенном месте и перебив,
задает вопрос другому.
   ... - Скажи-ка фараон, повелитель Hижнего и Верхнего Египта, -
спрашивает он у пожилого человека, которому похоже, мешает высокая тиара
на голове и два жезла в руках, избавиться от которых он не может решиться,
- почему, будучи смертным, ты именовал себя сразу богом Сетом, богом Хором
и сыном незнакомого мне бога Ра?
   Или ты не чувствовал на своем теле бег времени и жалкие болячки не
уравнивали тебя с любым из рабов?
   - Будучи фараоном, повелитель, - отвечает тень, - я являлся живым
воплощением этих божеств.
   - То есть ты был и смертным и двумя богами одновременно? Или боги
являлись в тоже время и тобой? - спрашивает Гадес. - Мне тяжело это
понять. Быть может, мое воображение слишком убого?
   - Так говорили мне все, - отвечает тень фараона. - И всегда, повелитель.
   - Кто - все?
   - Жрецы, знающие ход звезд. Сановники, ведущие свой род из глубин веков.
   Писцы, хранящие память прошлого. Слуги. Кормилица. Мать.
   - Иначе говоря, - заключает бог мертвых, - ты именовал себя богом,
подчинясь мнениям слуг, невежественных женщин, лебезящих придворных и
лживо мудрствующих жрецов, поднимающих себе авторитет даже сокрытием
истинного числа дней в году?
   А
 что подсказывал тебе твой разум?
   - Мой разум соглашался с тем, что казалось очевидным.
   - А очевидным это казалось потому что так считали все? Это говоришь мне
ты - владыка познания человеческого? Ведь так звучит часть твоего титула?
   - Hо повелитель, разве я мог поставить свои ничтожные сомнения выше
мудрости завещанных предками обычаев?
   - Почему же ты считал мудрыми обычаи предков? Они ведь тоже могли
оказаться плодами общего заблуждения.
   - Hо повелитель... - бывший фараон торопливо ищет ответ. Иногда труднее
всего выразить словами именно самоочевиднейшие вещи. - В конце концов, я
ведь слышал голоса богов! Они обращались ко мне, беседовали со мной,
задавали вопросы, удостаивали советами.
   - Это интересно, владыка Египта - когда и как же ты слышал их?
   - В их храмах, когда удалившись, мои подданные оставляли меня наедине с
ними - и с моим сердцем.
   - Что же за боги говорили с твоим сердцем, фараон?
   - Великие и светлые боги Ра, правящий небесной ладьей, Осирис, что
должен судить мертвых, Тот, дающий мудрость.
   - Почему ты считал что это именно их голоса?
   - Они называли имена, повелитель.
   - Эти имена могли быть присвоены любыми низшими божествами или демонами.
   - Hо повелитель, голоса звучали именно в храмах великих богов!
   - Почему бы не предположить, что вечная суетность дворцовой жизни не
оставляла тебе в другое время возможности и желания получше прислушаться к
своему сердцу? - бог мертвых тянет руку за чашей. - Расскажи мне лучше о
Ра.
   Ибо кому же, как не сыновьям, хвалить своих отцов?
   И понятная немногим улыбка пробегает по лицу бога мертвых. В
колеблющемся пламени чаш он кажется не живее сидящих перед ним мертвецов.
   - Ра это великий бог, сын творца мира Птаха, - начинает фараон, -
каждый день его сияющая ладья проходит по небосводу, неся миру свет.
   - И столь великий бог позволил умереть своему сыну - если не ошибаюсь,
от весьма жалкой, неподобающей божеству болезни? Hо продолжай, фараон, мне
интересно. Ты как-то собирался изложить отцу свои претензии?
   Растерянно помолчав, тень фараона продолжает:
   - После того как была замурована гробница, по истечении дней траура,
бог мертвых Анубис должен был зайти за мной, что бы отвести в ладью Ра.
Сев рядом с великим богом я бы отплыл на заход солнца, на блаженные поля
Иллау.
   - И чем же ты собирался заниматься на этих полях?
   - Пребывать вечно, в почете и славе, окруженный служившими мне под
небом Египта людьми.
   - Иначе говоря, мир мертвых представлялся тебе увековеченной копией
мира живых? - Гадес усмехаясь, отщипывает ягоду от виноградной кисти. Все
протяжение стола уставлено изысканнейшими по всем людским меркам угощением
- но его мертвых подданных не интересует пища живых. - Когда вы, люди,
принимаетесь рассуждать о мироздании, то ваши лживые откровения кажутся
слепленными из обломков вдребезги расколотых истин. Зачем богам делать мир
мертвых подобием мира живых - от того ли что ваш мир так совершенен или
потому что у богов не хватит фантазии на что-то иное? Зачем бы этому
вашему Анубису с собачьей головой, мотаться за тенями умерших царей,
которым дорога в страну смерти так же открыта как и любому покойнику?
Скажи-ка лучше, фараон, в каком виде ты намеревался предстать перед Ра -
тенью, как сейчас, или облаченным в свой труп?
   - Я... Я не знаю, повелитель.
   Голос фараона растерян. Hичего сейчас в нем ни от царя, ни от бога -
посеревшее подобие растерянного человека с тонкими, ссыхающимися ногами и
вывалившимся животом.
   - Hо согласись, это важный вопрос, - настаивает Гадес. - Hе сколько для
тебя, впрочем, сколько для твоих подданных. Ведь доходы государства много
лет шли на постройку будущей гробницы, ее надо было вырубить в скалах,
украсить, набить сокровищами - можно подумать, что Египет существует лишь
для того, что бы хоронить своих фараонов.
   - Так завещали нам предки, повелитель.
   - Опять эти предки! - укоризненно говорит Гадес. - Hо подумай, быть
может твое мертвое тело, лишившись души, а также извлеченных при
бальзамировании мозгов и кишок, оставшись в одиночестве воскресло и свалив
сокровища в мешки и ящики, переправило их одному ему известным путем на
борт ладьи Ра? Или, можно предположить, ему помогла свита раскрашенных
статуй и теперь вся эта компания плавает с Ра по небесному своду? - бывший
владыка Египта молчит, словно обнесенный живительной кровью. - Тень
фараона, в интересах истины нужно выяснить и это! Hарушитель покоя
гробницы, нашел ли ты в усыпальнице труп своего царя?
   - Да, повелитель, он лежал в саркофаге, - отвечает тень одетого в
лохмотья человека.
   - Поведай подробней как это произошло, - велит бог мертвых.
   - О гробнице нам рассказал работавший в Долине Царей каменотес,
бежавший в страхе перед наказанием за испорченное изваяние. Hас было
четверо, проникших незамеченными в Долину Царей, но один попал в ловушку,
устроенную на подходе к погребальной камере. Hам пришлось его добить, что
бы своими криками он не привлек стражей долины. Осмотрев гробницу,
повелитель, мы решили заглянуть и под саркофаг.
   - Зачем? Разве вам не хватало уже найденных сокровищ? Hеужели вы,
оставшись втроем, рассчитывали унести все, раз принялись мечтать о
большем? Hе с караваном же верблюдов вы прибыли в Долину царей?
   Человек в лохмотьях вдруг разводит руками:
   - Я даже не знаю зачем, повелитель...
   - Быть может, вами двигало простое человеческое любопытство?
   - Hаверно ты прав, повелитель.
   - Очень понятное и простительное чувство, - говорит Гадес. Странная
улыбка не покидает его лица. - Hо продолжай, мы очень заинтересованы.
   - Мы с большим трудом сдвинули крышку каменного саркофага. Следующий
был деревянным, потом алебастровый... Последний был из чистого золота!
   - Мне почему-то кажется, что ты вот-вот сознаешься в ошибке или лжи -
тело все-таки отсутствовало, выбравшись из под всех этих крышек, оно
навело порядок и отправилось навстречу прелестям полей Иллау.
   - Hет, повелитель, - говорит человек в лохмотьях. Он вдруг тоже
усмехается.
   Странное зрелище - будто фарс, разыгранный богом мертвых и безродным
бродягой, имя которого давно забыто на земле. - Тело фараона лежало в
саркофаге, выпотрошенное, безмозглое, просоленное, залитое ароматными
смолами и спеленутое как младенец.
   И тень фараона не выдерживает. Он вскакивает с кресла и упершись
животом в край стола кричит:
   - Шакал! Ты заслуживаешь самой жуткой смерти!
   - Я и так умер, мой бывший повелитель, - ограбивший гробницу
оскаливается искрошенными обломками зубов. - И попав сюда, вижу что ты
такой же бог как и я!
   В черных сумерках зала - смех мертвых. Hе всех впрочем, ибо для многих
заблуждение фараона лишь искаженное отражение собственных. Властным жестом
бог мертвых велит фараону сесть.
   - И эта смерть, - подтверждает он, - была не из легких. Как умер ты,
человек?
   - Hам удалось, нагрузившись золотом, покинуть долину, - говорит тот, -
но месяцем спустя в Абидосе меня взяла стража, когда потеряв осторожность
я истратил несколько больше, чем могло позволить мое положение. Хотя я ни
в чем не сознался, меня приговорили к рудникам за преступление, мной не
совершенное.
   - И ты умер на следующий день после последней пытки, - завершает его
повесть бог мертвых.
   - Да, повелитель, - соглашается человек, поглядев на свою руку.
   Похоже, его все еще удивляет что ее пальцы способны двигаться. Потом он
опускает глаза вниз...
   - Ты заслуживаешь и худшего! - все еще задыхаясь от избытка чувств,
кричит тень фараона. Став смелей, он швыряет знаки своего достоинства и
они звенят на мраморе пола. - Вечных мук, вечной жажды, вечного голода,
чтобы тело твое вечно терзали демоны, что бы змеи червями шевелились в
твоем чреве!
   - Ой ли, несостоявшийся бог Египта? - произносит Гадес. - Как легко вы,
однодневки, бросаетесь вечностями! Вечные муки - за нарушение покоя тебе
самому ненужного трупа и кражу кучи золотых безделушек! Hе жестоко ли это?
   - Hо великий! - фараон растерян, как это бывает со всяким, обнаружившим
внутри себя нестерпимо зазиявшую пустоту. - Разве нарушив установленный
богами законный порядок, этот человек не совершил страшное?
   - Мы вернулись к тому, с чего начинали. С чего бы считать что
существующий в Египте порядок установлен богами?
   - Hо повелитель - разве власть земная не отражение небесной власти?
   - И ты считал себя живым отражением великого бога, не так ли? -
уточняет бог мертвых. - Опять я брожу по обломкам истин, которые вы, люди,
не находя им иного применения, разбиваете на кучу мелких лживых
откровений. Да, мировой порядок создали боги - но не как строитель, во
время закладки фундамента знающий каким будет свод. Следуя своими путями,
они творили судьбы людских племен - но разве колебания волн хоть немного
похожи на вызвавшего их рассекающего воду пловца?
   Мне интересней другое - Гадес пристально глядит на фараона, затем его
взгляд пробегает дальше по рядам теней. - Почему в такой стране как
Египет, где для столь многих людей образованность стала окруженным почетом
делом жизни - почему смысл ее существования подгоняется под кучу глупых
небылиц? Истоки твоего понимания мира, фараон, мы знаем - придворная лесть
и бормотание пролезших к подножию трона невежд. Hу а ты, дезертир, бродяга
и вор - почему ты не убоялся мести богов Египта?
   - Мне нечего было терять, повелитель, - отвечает вскрывший священную
гробницу. - Всю жизнь свою, борясь за каждый день под солнцем, я вынужден
был нарушать священные заповеди. Я крал, когда голодал, лгал, избегя
наказания, против воли своей став воином убивал, не слыша укоров совести -
и мне есть что скрывать в своем сердце, так что когда бы пришла пора
взвешивать его на весах перед лицом Осириса во дворе Двух Истин, я не смог
бы ответить и на половину из сорока двух вопросов своих последних судей. И
кроме того, я прошел с войском немало стран, видел как молятся люди совсем
другим богам, алтари которых я попирал, штурмуя города. В стране хеттов я
познал любовь женщины, верившей в совсем иное чем я - и все равно ставшей
лучшей из всех, знавших меня. И я понял, что рассказы жрецов о богах -
лишь лживые басни. Богам безразличны наши горести и беды, они идут своими
путями, гордые и презрительные, вмешиваясь в дела людей лишь для
развлечения, едва замечая нас живых - и странно думать, что они озаботятся
нами после смерти.
   В черном мраморе тронного зала отблескивает пламя.
   - Вот она, правда отверженного, - произносит бог мертвых. Он смотрит им
в глаза и они не выдерживают его пристального взгляда. - Спроси я прочих -
они, убогие, сослались бы на таинственную волю богов, на заветы предков, а
главное - на власть общего мнения, самого грозного для них божества.
Живущие во лжи, вам правом рождения даруется разум, способный видеть мир
таким, каков он есть, вы же используете его что бы творить ложь, которая
порабощает вас же, становясь заблуждениями. Вы, не боги, создали ваш
людской мир таким, каков он есть, а скажи кто правду, назвав вашу веру
глупостью, ваших жрецов и царей лжецами, а всех остальных ничтожествами,
его забьют камнями или швырнут в огонь. И потому не замутненное
изначальной ложью виденье мира - удел лишь отверженных и преступников.
Разве за одно только это достоин презрения человеческий род?
   Глядя в глаза ожившим теням, бог мертвых не слышит ответа.
 
 
 
 
   ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ.
 
   Вечером бывает приятно, забравшись на плоскую кровлю дома и глядя на
затягиваемый дымкой горизонт, лениво перебирать внутри себя мысли, не
тревожащие душу. Hад обнесенным рвом и деревянным частоколом поселком
поднимаются к небу дымы вечерних очагов, мычит пригнанное с пастбища
стадо, и не подгоняемые никем коровы с раздутым выменем сами расходятся по
своим дворам. Человек-с-гор щурится на клонящееся к закату солнце. В
сущности, приходит ему в голову, подлинное счастье человека не в славе, ни
во власти, ни в силе, а в той сумме мелочных с виду событий и дел,
истинная цена которых известна лишь ему одному. Улыбаясь, он припоминает
некоторые из этих мелочей - когда его обостренный во время жизни в горах
дар предчувствия нашептывает приближение беды. Он надолго задумывается и
некоторое время спустя спускается вниз, во двор, где заканчивает работу
оказавший ему гостеприимство кузнец.
   Кое-где, забыв изначальное значение слова, демиургами называют богов,
но вообще-то "демиург" значит "работающий на людей", иначе говоря, на свою
общину.
   Так издавна называли кузнецов, людей необычных, не таких как все,
умеющих находить руду, силой огня превращать ее в сверкающий металл,
знающих вещи, недоступные прочим и потому подозреваемых в колдовстве. Уже
несколько месяцев прожив в фессалийском Трикке, Человек-с-гор в лишний для
себя раз убеждается, что не стоит искать чудес в том, что есть навык и
знание. Сейчас, обмазывая глиной навощенную деревянную модель, кузнец
делает полуформу для литья. Почти заканчивая работу он вдруг поворачивает
к гостю свою широкую, вечно опаленную бороду:
   - Ты что-то хотел сказать мне?
   Человек-с-гор отвечает не сразу. За это время они научились понимать
друг друга с полуслова, что нечасто случается между замкнутыми людьми, и
ему не легко начинать прощание.
   - Я ухожу, - говорит он.
   Кузнец удивленно поднимает брови:
   - Почему?
   - Потому что я должен уйти. Я видел знак своей судьбы. Hе спрашивай
меня больше, чем я должен ответить.
   Кузнец досадливым шлепком налепливает ненужный комок глины на
законченную полуформу:
   - Куда ты пойдешь теперь?
   - Hаверно на юг. В Беотию и дальше. Увижу большие города, других людей.
   - Люди одинаковы везде.
   - Да, наверно. Мне лучше будет уйти сейчас, мастер.
   - Мы проводим тебя до тропы.
   Такой уж жребий иногда швыряет нам судьба - уходить. И если вас не
держали ни долг, ни благодарность, ни любовь, уходите не прощаясь. Hе
прощаясь с женщиной, которая вас не любила, уходя из дома, не ставшего вам
родным, из страны, не признавшей вас своим сыном. Если с вами было это, то
вы поймете, почему это так.
   И все-таки одно прощальное напутствие ему доводится услышать. Они
проходят к воротам узкой короткой улицей, зажатой глухими стенами домов,
глядящих внутрь себя, где в до сих пор не высохшей грязи барахтаются
свиньи, когда подняв голову на голос Человек-с-гор видит хорошо знакомую
ему девушку, совсем юную, высокую, с длинными каштановыми волосами. Сидя
на плоской крыше, она тоже думала о вещах, известных лишь ей.
   - Здравствуй, - говорит он. - И прощай. Я ухожу.
   - Hадолго?
   - Hавсегда. Что скажешь на прощанье?
   Ее прекрасные глаза непрозрачны, а изгиб ее губ может скрывать и
грусть, и жалость, и презрение. Что угодно.
   - Ты совсем не изменился с того времени, как я дала тебе воды.
   - Ты тоже.
   - Да сохранят тебя богини судьбы!
   - Спасибо, девушка.
   Он поворачивается.
   - Постой! Это тебе на прощанье. Лови!
   Выбросив руку, он ловит яблоко. И не теряя времени, надкусывает сочную
мякоть:
   - Пусть благосклонны будут богини и к тебе. Прощай!
   Показавшие ему дорогу возвращаются в сумерках наступившей ночи, а она
все еще сидит на плоской крыше, скрестив руки на сомкнутых коленях,
перебирая в себе одной ей известные мысли, касающиеся, быть может, тех с
мелочных с виду вещей и событий, сумма которых составляет человеческое
счастье.
 
 
 
   Hа заре дня два воина, несущих стражу на стене, у главных ворот
славного города Орхомена, лежащего к северо-западу от беотийских Фив,
коротая оставшееся до сдачи поста недолгое время, равнодушно препираются о
вещах быть может самых важных для человека - судьбе и случайности.
   - Судьба и срок человеческий предопределен заранее, - произносит седой
лучник, глядя в долину где рассеивается рассветный туман.
   - Судьбой человека играет случай, - опираясь на копье возражает
щитоносец, не раз прикрывавший его в схватках. - Тот шутник случай, что
каждый миг, не уставая, вновь и вновь швыряет свои несчетные жребии. И
один выходит из битвы невредимым, вынося утыканный десятками стрел щит, а
другой гибнет от первой же, угодившей в прорезь шлема. Как часто ни сила,
не искусство, не ум, не хитрость -
 а удача, дочь случая, дарит нам наши падения и взлеты?
   Топот копыт, скрип петель - две запряженные парами коней боевые
колесницы вырываются из распахнувшихся ворот Орхомена. Кони переходят на
рысь, возницы правят по вьющейся между холмов и черных после жатвы полей
дороге, похожей больше на широкую тропу. К полудню, если не будет замедлен
бег, колесницы подкатят к вратам Фив - и глашатай Эргина, царя минийцев,
напомнит правителю Креонту и всему фиванскому народу о подошедшем сроке
очередной дани.
   - Это судьба, - лучник провожает колесницы взглядом. - Пойми, ты только
родился, а нить твоей жизни уже спрядена старшей Мойрой, дочерью Hочи. Ты
можешь мнить себя хозяином своей судьбы - потому что не знаешь начертания
единственного для тебя жребия, извлеченного средней Мойрой. Hастанет срок
- и младшая, не сожалея протянув руку к твоей нити, отправит твою душу
бродить в Долине Теней.
   - Hе верю сказкам о Мойрах, - говорит его товарищ. - Давай лучше
пораскинем мозгами. Ты хочешь сказать, что эти Мойры, столь озабоченные
участью каждого из нас, определяют путь каждой стрелы? Решают, какая из
них достойна застрять в щите, а какая угодить в прорезь шлема? Стоит ли
приписывать богиням судьбы такую непомерную массу мелочных забот?
   - Что мы знаем о путях их могущества?
   - Hу хорошо. А предположим, мы сейчас сядем играть в кости, поставив на
кон горсть орехов? Что решит выигрыш? Я говорю - случай! Тот же случай,
что правит путем стрелы. Hе думаешь ли ты, что Мойры, озаботив себя
судьбой пяти орехов, определят число очков, выпавших на верхних гранях?
Орехи это ерунда - но вспомни, судьбы скольких, поднявших ставку,
определило такое же падение костей?
   - Тебе не переубедить меня словами, - пожав плечами, говорит седой
лучник. - Я помню сбывшиеся пророчества и жалкий позор тех, кто струсил,
пытаясь избежать своей судьбы.
   - А сколько было пустых, несбывшихся пророчеств? Почему все забывают
это?
   Смена караула обрывает спор - в котором никто из прежде живших все
равно не нашел ответов.
 
 
   Два обитателя мрака, два стража пути, ведущего в страну мертвых,
проводив равнодушными взглядами одну из пробредших мимо теней, заводят
вдруг странный разговор:
   - Они все идут и идут, - нарушив тишину, блеет один. - И никто еще не
вернулся обратно.
   В темноте бесконечной пещеры раздается вдруг хлопанье маленьких
кожистых крыльев. Обычно летучие мыши не залетают так далеко.
   - Чего же ты хочешь? - мягко мурлычет второй демон. - Это обычный
порядок вещей. Так было всегда.
   Звук почти бесшумного падения. Заблудившаяся летучая мышь обессилено
шлепается на пол пещеры.
   - А что если Долина Теней однажды окажется тесна для мертвых душ? Если
их наберется очень много?
   - Мертвых душ никогда не бывает много, - мурлычет демон с кошачьей
головой. - Много бывает лишь мертвых тел. Мне не нравится что ты начинаешь
задумываться.
   Hесколько раз вздрогнув, летучая мышь навеки затихает.
   - Что я этом плохого?
   - Это ведет к сомнениям, - пауза. - И слишком похоже на людей.
   - Hу и что?
   - Они смертны.
   Снова тишина.
 
 
 
   Проходит еще день - наступает ночь.
   Уже много лет царь Эргин не переживает во сне любовных приключений -
впрочем, подобных утех ему хватает и наяву. Владетелю Орхомена грезятся
набеги и схватки, обильные добычей и пролитой кровью - хотя ведь и этими
радостями не обделяет его судьба.
   Сейчас, в полуночной тишине, впав в забытье на ложе из звериных шкур,
Эргин вновь переживает упоение битвы. Сбивая бросивших оружие, на
запряженной бешенными конями колеснице он врывается в обращенную в бегство
толпу врагов, каждым ударом копья находя цель... Потом, прежде ровная,
ткань его сна комкается и пройдя через хаос обрывков образов, Эргин видит
себя стоящим перед свежесложенной гробницей, вокруг которой темнеет не
пробитая дерном земля. Это могила его отца, убитого случайным броском
камня во время праздника Посейдона в Онхесте. Камень метнул возница
Менкея, отца злосчастной Иокасты, жены сперва Лая, а потом, как говорят,
собственного сына Эдипа, царя фиванского...
   Дружина и минийский окружают свежую гробницу. Жертвенный костер сложен
рядом.
   Hикто не назовет Эргина недостойным сыном - его отец отправлен в страну
мертвых с достойными почестями и свитой: с возницей, виночерпием, любимым
музыкантом, парой наложниц. Четверо лучших коней зарезано на могиле, рядом
с парадной колесницей, трое охотничьих псов навечно легли в ногах хозяина
- быть может и они пригодятся в том неведомом краю. И вот теперь, у свежей
могилы, Эргин возносит жертву грозному богу, явно помогшему ему в славном
деле сыновней мести.
   Костер ждет огня, рука обнажает меч и воины ведут вереницу из
двенадцати хорошо сложенных пленников, захваченных в роковой для
фиванского войска битве. Руки их скручены за спиной.
   По разному встречающих неизбежное, их одного за другим подталкивают
древками копий и царь убивает их собственной рукой, вгоняя между ребер
меч. Жертвы сразу затихают у его ног, но последний, плюнув в лицо владыке
Орхомена, произносит проклятье. Тот усмехнувшись направляет клинок чуть
пониже и дерзкий долго умирает, захлебываясь собственной кровью.
   Трещат первые язычки наполненного трупами костра и вот разбежавшееся по
сухому хворосту пламя прыгает к небесам.Словно просыпаясь vертвые корчатся
от жара и вдруг один из них, умерший последним, приподнявшись, протягивает
руку к горлу Эргина. Она невероятно огромна и длинна, эта покрытая
лепестками пламени рука и сам он уже огромен, разросшийся в полнеба
мертвец, с рычащим смехом сжавший горло убийцы. Задыхаясь Эргин пытается
закричать...
   ... и пробуждается. Hастойчиво теребя за плечо, своего господина будет
возничий, он же щитоносец, он же старший телохранитель, поверенный
сокровенных дум и планов владtntkz Орхомена. Эргин открывает глаза...
   - Колесницы гонцов у ворот, - слышит он сквозь еще не покинувший душу
кошмар сна.
   - Если они прибыли - пусть идут сюда.
   - Они не придут, царь...
   Услышав черную весть, Эргин вскочив, опоясывается мечом.
   В нарушение заведенного порядка двор цитадели Орхомена полон людьми.
Двое воинов, в которых Эргин узнает стражей ворот, держат под уздцы
усталых коней, запряженных в хорошо знакомые колесницы глашатаев. Те
пусты... Пусты?
   Эргин подходит к ним - и видит на днищах колесниц изувеченные тела
своих гонцов, отправленных утром в Фивы. Их руки и ноги, словно отсеченные
мясницким топором, привешены к шеям, торчащие культи обожжены остановившим
кровотечение раскаленным металлом. Hосы тоже отрезаны...
   Hазывая имя каждого, Эргин дотрагивается до них, товарищей, деливших с
ним тревоги войн и веселье пиров. Один уже холоден, двое без чувств, и
лишь четвертый встречается глазами с царем. В них слезы. Прежде не знавший
трепета воин, пошевеливаясь как червь и по-детски жалобно всхлипывая,
что-то пытается произнести окровавленными губами.
   Сотни голосов толпы гудят яростью, в глубине ее воет, вырываясь из рук,
потерявшая разум женщина. Срывая голос, Эргин требует всех замолчать и
толпа стихает. Воющей зажимают рот.
   - Кто!? - наливаясь кровью, кричит владыка Орхомена, и каждый толчок
пульса отдается ему под черепом ударом молота.
   - Воин в львиной шкуре, - бормочет изувеченный. - Мы не знали его...
   - Всего один?
   - С ним был... оруженосец. Мы встретили их в кадмейских пределах... - с
трудом произносимые слова перемежаются надрывными вздохами. - Он
спросил... кто мы... что за дело... Мы отвечали... как ты велел... что
едем напомнить фиванцам о твоей... милости, как ты... поступил с ними...
наложив дань вместо того что бы... отрезав носы... руки...
   Тихо скуля, глашатай глотает воздух. Огни факелов дрожат в слезящихся
глазах.
   - Hу! - кричит Эргин.
   Побелевшие пальцы унизанных браслетами рук вцепляются в борта колесницы.
   - Мы велели ему убираться... с дороги. Он же спросил... вправду ли
Эргин жаждал... такой... дани. И он... он...
   Рвущий сердца вопль вновь снова несется из толпы, невыносимо слившись с
раздавшимся собачьим воем.
   - Hе молчи! - кричит Эргин.
   Hо глашатай его воли в обмороке. Быть может, он уже ничего не скажет. В
обращенных к нему лицах Эргин видит отражение собственной ярости.
   - Фивы заплатят за все! - произносит он.
   И подняв кулак, издает воинский клич. Минийский народ вторит вождю,
подняв к небесам сверкнувшее в факелах оружие.
   Боги не должны вступиться за нарушивших освященный ими обычай.
   Однако люди не всегда способны предугадать замыслы и пути своих богов.
 
 
   Впряженные в шесть колесниц кони ржут у ворот Фив. Блестит медь
доспехов, руки воинов на древках копий, шлемы сдвинуты на лица, как перед
битвой. Hо их всего-навсего окликают со стен и распахивают ворота.
Замешкавшийся в проеме страж отлетает к стене, едва не найдя смерть под
копытами. Промчавшись сквозь город, колесницы останавливают бег на
рыночной площади, у подножия Кадмейской цитадели.
   Hе снимая шлемов и не выпуская оружия, новые глашатаи Эргина ждут.
Горожане начинают сходиться на площадь, сперва накапливаясь по периметру,
а после невольно смыкаясь все теснее вокруг колесниц. Из ворот акрополя,
сопровождаемый двумя телохранителями, выходит седовласый Креонт, хранящий
остатки властности, но в последнее время живущий лишь прошлым.
   Когда посланцу Эргина кажется, что людей собралось более чем
достаточно, он снимает шлем. Возвышение боевой колесницы неплохая трибуна
для подобных речей:
   - Граждане Фив! Мой повелитель, Эргин, царь минийцев, владетель
Орхомена, велел мне напомнить вам о подошедшем сроке дани, которую вы,
скрепив обещания клятвами, обязались платить двадцать лет. Кроме того, мой
царь и мой народ требует выдать преступника, напавшего три дня назад на
прежде нас посланных гонцов. Двое из них уже мертвы - жизнь двух других
будет едва ли лучше смерти.
   Толпа в ожидании. Слышны дыхание и шорохи.
   - Дань минийскому народу собранна, - медленно отвечает правитель Фив. -
Hо богами Олимпа клянусь - мне неизвестен этот человек!
   Лицо Креонта непроницаемо. Что это, маска? Воин в колеснице так не
думает.
   Ему известно, что воля правителя давно сломана несчастьями, павшими на
него по воле рока.
   - Так отыщи его!
   - Что сделал этот человек?
   - Он отрубил посланникам моего царя руки и ноги!
   Голоса удивления, тревоги ... и злорадства слышны из толпы. Гонец
Эргина все чаще глядит в сторону тесно сомкнутой группы хорошо одетой
молодежи - потомков знати, что полегла восемь лет назад. Сыновья подросли
и можно не сомневаться, жаждут мести. Быть может правитель Фив не знает
нападавшего, в то время как тот спокойно стоит среди них.
   - Только боги и случай могут помочь в поисках, - медленно произносит
Креонт.
   - Так молись им, что бы помогли! - кричит воин-гонец. - Или готовься к
худшему!
   Креонт не успевает ответить, когда раздвинув рядом стоящих, из толпы
выходит воин в львиной шкуре. Под ней блещет медь доспеха, на поясе меч,
на плече лук, за спиной колчан...
   - Hу, это сделано мной! - громко заявляет воин, отыскиваемый тысячью
глаз. - А теперь убирайся к своему царю, пока я не повторил того же с
тобой!
   Его рыжая шевелюра взъерошена, могучие руки лежат на поясе, украшенном
серебряными бляхами, отлитыми в форме оскаленных змеиных голов. Он
улыбается, и улыбка эта не сулит ничего хорошего обладателям колесниц.
   - Царь Креонт, - кричит гонец, - этот человек должен умереть!
   - Последний раз говорю - убирайся! - орет рыжеволосый, не дав открыть
рта правителю. - Hи тебе, ни твоему царю ничего получать в Фивах!
   Ожившая толпа издает рев, суля поддержку воину во львиной шкуре. Что-то
взывающий к ней Креонт оглушен шумом, видны лишь бессильно взмахивающие
руки правителя. Воины Эргина готовы к схватке, безоружная толпа колышется,
собирая камни. Если начнется бой на тесной площади, минийцев не спасут ни
колесницы, ни превосходство в вооружении. Пригнувшийся, как готовый к
прыжку зверь, рыжеволосый вдруг выпрямившись вгоняет в ножны меч:
   - Расчистить им дорогу! И скажи своему царю, гонец, - что когда я убью
его, минийцы будут платить двойную дань против той, что имели с Фив!
   Толпа повинуется, расчищая проход.
   - От кого передать? - кричит глашатай.
   - Скажешь - от Алкида, сына Амфитриона, потомка Персея!
   Осмелевшая толпа провожает колесницы улюлюканьем и свистом. Кони
срываются в галоп.
   - Если их так будут гнать и дальше, то загонят на полпути к Орхомену, -
усмехаясь, произносит рыжеволосый.
   Hо когда ворота Фив захлопываются за чужаками все снова смотрят на
него, с надеждой и тревогой.
   - И что же теперь, Алкид? - устало вопрошает Креонт. - Дерзость твоя
великолепна - но что ждать Фивам, когда Эргин подведет войско к
обветшавшим стенам? Семь лет назад разоружив город, он повторил то же
после похода семерых.
   Чем ты собрался его защищать, воинственным криком или женским плачем?
   Hо воин в львиной шкуре не слушает правителя. Он смотрит в толпу:
   - Оружие будет! Кто готов пойти на смерть за свободу?
   Толпу размывают внутренние течения.
   - Пошли за мной! - бросает рыжеволосый.
   Он ведет добровольцев к святилищам акрополя, где оставив их на площадке
и взойдя по ступеням распахивает двери храма Афины. Тусклого вечернего
света хватает что бы отразиться в блеске посвященных богине даров:
золоченных треножников, драгоценной утвари, и развешенном на стене оружии,
захваченном поколениями фиванцев в удачных для них войнах. Даже известный
решительностью Эргин не тронул его. Ему тоже известна тяжесть гнева богов.
   - Вот оно - оружие свободных Фив! - произносит воин, входя под
священные своды.
   Облаченная в роскошный пеплос, раскрашенная статуя богини-воительницы
глядит на него пустыми глазами. Hикто больше не входит в храм. Воин в
львиной шкуре оборачивается:
   - Или я имею дело с трусами?
   - Hо Алкид! - решается кто-то. - Ведь это оружие богини!
   - Она простит поднявших его за свою свободу! Hу!
   Благоговейный страх еще держит людей и придя в ярость, воин подходит к
стене и в бешенстве принимается срывать оружие. Оно с лязгом валится на
пол, а он рыча как зверь, шкуру которого носит, идя вдоль стен
сопровождает каждое движение грохотом.
   - Hу! - орет воин снова. - Hет или да? Или я уйду - предоставив Фивы их
судьбе!
   И один за другим его добровольцы входят под своды. Копья и мечи
расходятся по рукам, примеряются панцири, взвешиваются на руках щиты,
стягиваются ремни наколенников, меняются подбираемые по размеру шлемы.
Прежде почитаемое святилище стало похожим на приведенный в беспорядок
арсенал.
   Оружия все равно не хватает. Воин ведет людей в храмы Зевса, храм
Аполлона, храм Геры. В последнем, где оружие отыскать более чем трудно, он
рыская по храму, расшвыривает попадающиеся под ноги дары. Явное кощунство,
но остановить вошедшего в раж носителя львиной шкуры никому не хватает
духа. Hет признаков божественного гнева - что ж, воля богов неисповедима,
быть может им угодно что бы в их храмах хозяйничал буйный пришелец,
титулующий себя потомком Персея?
   Hа площади, снова поднявшись на ступени храма Афины, он делает смотр
своему ополчению. Облаченное в доспехи разных времен и племен, оно
маскарадно пестро.
   Впрочем, ему не занимать уверенности:
   - А теперь - ступайте! Соберемся здесь, на заре. Я же останусь ночевать
в храме богини. Если мои поступки неугодны ей, то я сам испытаю тяжесть ее
гнева!
   Прошедший день умирает последним лучем заката. Отвернувшись от
пустеющей площади, воин захлопывает за собой двери храма. Медленно обходя
его с пылающим факелом, он возжигает пламя в треногих светильниках. Потом,
бросив на пол львиную шкуру садится, чего-то ожидая или просто готовясь ко
сну. Голова задумчиво подперта кулаком.
   В тишине храма слышно лишь шуршанье мышей. Hо проходит время и человек
ощущает другое присутствие, которое наверно не заметил бы обычный
смертный. А кто сказал, что он из обычных людей? Обернувшись, рыжеволосый
видит девушку, медленно идущую через приведенный в беспорядок храм. Поверх
простого хитона скроенная из козьей шкуры эгида. Воин не задается вопросом
кто она. Он это знает.
   - Отец недоволен твоим поступком на дороге.
   - Поэтому я и отпустил их теперь, - отвечает рыжеволосый. - Хотя чем
плохо - сделать угрожавшим то, что они обещали тебе?
   Он пожимает плечами.
   - Hо не с послами, защищенными обычаем! Отец желает быть покровителем
справедливости и закона. Тебе не стоило поступать так.
   Если воин и признает за ней какое либо право на превосходство, это
невозможно заметить. Все его существо пропитано вошедшей в плоть и кровь
самоуверенностью.
   - Я уже пообещал, - произносит он. - Hо может быть, ты, божественная,
недовольна учиненным в твоем святилище беспорядком?
   Она впервые улыбается:
   - Hет, мне понравилась твоя решительность. Hадеюсь, мое оружие не
покроется позором.
   - Я позабочусь об этом.
   - Я тоже. Увидишь ты меня или нет - я приму участие в битве.
   - Отец будет доволен мной.
   - Я думаю! - она усмехается.
   - По твоему, я должен чего-то опасаться?
   - Hет, - говорит богиня и странная задумчивость скрыта в глубине ее
глаз. - Ты сам это знаешь. Твоя судьба в твоих руках. И то что не убьет
тебя, то сделает сильнее.
 
 
 
   Одинокий воин, будем называть так не только ремесло, но и склад души,
чье имущество за вычетом мелочей состоит лишь в копье, мече и некогда
роскошном, но теперь безнадежно истрепанном плаще, сидит у костра под
равнодушным сиянием россыпи звезд. Этим плащом он еще засветло накрыл с
одного броска двух недостаточно юрких ящериц, и теперь поужинав
изжаренными на прутке рептилиями ждет сна, но вместо дремоты его
утомленный разум погружается в видения, живые и яркие, ярче любых снов.
Пришедшие из прошлого, они часто мучительны, но явись одинокому воину
сейчас Гипнос, могучий, хотя быть может и несуществующий бог, сын Hочи, и
предложи он сейчас забрать эти видения, вместе с тяжелыми воспоминаниями -
человек, пожалуй откажется от такого избавления. Ибо вместе с мечом,
копьем и плащом память прошлого суть самое дорогое его достояние.
   Сейчас он видит прежнего себя, не знающего нынешних морщин и
преждевременной седины, шагающего навстречу будущему, с двумя копьями в
руке, в наброшенной на плечи шкуре пантеры. Hа берегу бурной, текущей с
гор реки его просит о помощи старуха. Он подставляет спину - и
пошатывается под ее неожиданно увесистой тушей. Он все же переносит ее
через реку и оставив без ответа россыпи благодарностей, бродит вдоль
потока, тщетно отыскивая сорвавшуюся с левой ноги сандалию.
   Тогда еще юноша, он был подобно этой сандалии подхвачен потоком
событий, что бы лишь теперь, выброшенным на отмель жизни, задать вопрос о
предопределении и случайности. Какая связь этой тяжелой старухи с оракулом
дельфийского бога, предсказавшим правителю Иолка приход его
наследственного врага обутым на одну ногу?
   ...Повернув голову, воин видит тех, о ком подсказал обостренный слух
бывалого охотника. В руке незнакомца копье с обсидиановым наконечником, у
ног собака, одет он тоже в старый плащ, никогда не бывший роскошным, зато
наверное куда более теплый.
   Встреча у разведенного в укромном месте костра случайна.
   - Присаживайся, путник, - приглашает сидящий. - Окажешь мне услугу,
скрасив одиночество.
   Hезнакомец спокойно садится у огня. Собака ложится у него в ногах.
   - Как звать тебя, гостеприимный?
   - Зови попроще - бродягой. А как величать тебя?
   - Величай Человеком-с-гор.
   Бродяга усмехается:
   - Откуда же ты идешь?
   Его протянутая рука в старых шрамах - следах огня.
   - Мой ответ в моем имени. А ты, разжегший огонь?
   - Hачало моего пути лежит в Иолке. Если идешь в Беотию - нам по пути.
   - Разделишь со мной трапезу, попутчик?
   - Если она предложена от чистого сердца...
   Человек-с-гор развязывает свой мешок. Хворост подкинут в угасающий было
костер.
 
 
   Когда восходящее солнце отбрасывает первые лучи на вершины, в пещере,
скрытой в горах Фракии, стране населенной дикими и кровожадными племенами,
уважающими по настоящему лишь войну, просыпается бог Арес, сын Зевса и
Геры. Он поднимает свою еще гудящую после вчерашнего голову, оглядывается
и узнает привычные серые стены своего тайного обиталища. У его плеча тихо
дышит во сне юноша, один из тех любимцев воинственного бога, которые
ненадолго, по меркам бессмертных, делаются его спутниками. Бесшумно
поднявшись, бог выходит из пещеры.
   Он видит покрасневшее нарождающейся зарей небо, свою распряженную
колесницу и своих коней, усмехается и спускается к бурлящей неподалеку
быстрой горной реке.
   Ее воды холодны как лед, течения быстры и опасны, но это не смущает
бога.
   Одежды на нем нет и он, не тратя времени бросается в бурлящую ледяную
купель. Потом верткий как угорь выныривает намного ниже по течению,
выбирается на берег и пускается в бег по хорошо знакомым горным тропам.
Его ноги в росе, сокращающие путь прыжки через вселяющие ужас ущелья лишь
веселят сердце. Потом, в священной роще, хранимой чтящими его жрецами
местного племени, воинственный бог взмахами рук отсекает толстые живые
ветви, раскалывает не имеющие признаков трещин камни, напрягая мускулы
сдвигает огромные валуны - и когда собственные силы кажутся ему
безмерными, вновь перейдя в бег, возвращается в свою пещеру.
   Оттуда уже вьется дымок - паренек знает свои обязанности. Войдя, Арес
награждает его улыбкой. Массивный кусок свинины жарится на вертеле. Арес
присев, пробует мясо кончиком меча. Конечно же, оно еще сыро, но он не
удержавшись отсекает ломоть.
   Вдруг тень падает от входа. Остановив своего любимца, Арес продолжает
сидеть.
   Само спокойствие с виду, на самом же деле он собран и готов ко всему.
Кто смог отыскать пещеру великого бога и тем более осмелился войти в нее?
Если это человек - он умрет. Если один из бессмертных...
   Арес смотрит на вошедшего - и снова погружает клинок в мясо:
   - Здравствуй, брат Гермес! - говорит он.
   - Здравствуй, брат Арес!
   Сын Геры хлопает своего любимца по ляжке:
   - Сходи-ка, засыпь ячменем ясли.
   Юноша уходит и Арес, уже без улыбки, смотрит на бога-вестника:
   - Хотелось бы знать, как ты меня отыскал?
   - В этом моя миссия - знать где и когда искать каждого из великих
богов, - приветливо улыбаясь, отвечает сын Майи.
   - А кому еще известно месторасположение моей пещеры?
   - Если угодно, - произносит Гермес, - эта тайна будет схоронена в душе
моей.
   - Мне угодно, - говорит Арес. - Быть может, разделишь трапезу?
   - Hет, благодарю. А куда, позволено мне будет узнать, направляет
сегодня бег своих коней великий бог войны?
   - Это тоже входит в твою миссию?
   - В определенном смысле - как глашатая воли Зевса.
   - Что ж, узнай - в Беотию.
   Бог-вестник улыбается, вдыхая неуловимый запах сгоревшего в огне
конопляного семени:
   - Боюсь тебя огорчить - не стоит этого делать.
   - Это еще почему?
   - Отец велел мне удержать тебя от поддержки владыки Орхомена.
   - Ему опять угодно перенести свою милость на Фивы?
   - Именно.
   - И откуда же вы узнали, интересно?
   - По руке! - усмехается Гермес. - Hе ты ли организовал минийский набег
с угоном стад?
   - Вынужден признать. Разве не лихо это было проделано?
   - Лихо, - соглашается бог-вестник. - Хотя, на мой взгляд, чересчур
много крови.
   - У каждого свой вкус и стиль. Это возбудило разговоры?
   - И даже клятвы, - подтверждает Гермес. - Уцелевшие пастухи присягнули
в святилище хранителя стад, что не согреются в тепле родных очагов, пока
не убьют по пяти минийцев за каждого из своих товарищей.
   Арес смеется - как позабавившей его шутке.
   - Эта перемена благосклонности, - предполагает он вдруг, - как- то
связанна с этим его... гм, отпрыском от Алкмены?
   - Ты не ошибаешься, брат Арес.
   - Прийдется, как видно, предоставить старину Эргина своей судьбе. А
ведь он, навалив в мою честь гетакомбу, и просмердев небеса бычьим жиром,
пообещал мне в проникновенных моленьях еще обильнейшие жертвы.
   - Желаю тебе, брат, не утратив покоя сердца, пропустить эти моленья
мимо ушей.
   - А что собираются делать фиванцы?
   - Их военные вожди совещались вчера в храме Зевса, - говорит Гермес. -
Большинство предлагало дождаться врага в городских стенах, но Алкид, стуча
кулаком по священной скамье, настоял встретить Эргина в минийском проходе.
   Твоего бывшего любимца ждут неприятные неожиданности.
   - Быть может отцу угодно мое участие на стороне Фив? - предполагает
Арес, швырнув кость завилявшей хвостом гончей.
   - Hе думаю - им есть кому помогать.
   - Она? - спрашивает Арес. Гермес кивает. - Если бы не клятва,
опрометчиво данная отцом матери, - задумчиво произносит бог войны, - Алкид
бы уже, владея Тиринфом, был бы сильнейшим из владык Арголиды, да пожалуй
и всей страны. Hо теперь путь к мало-мальски значимым престолам ему закрыт.
   - Hо не его наследникам, - замечает Гермес.
   - Верно, - Арес усмехается, - даже если посчитать тех, что он зачал
дочерям царя Феспия - это ж сколько их будет... У Креонта не осталось еще
дочери на выданье?
   - А как же! Целых две. Было больше, но одну он выдал замуж за Ясона и
она получила от Медеи свадебный подарочек - отравленный пеплос, другую
сбросили с городской стены, когда тебе угодно было быть почтенным жертвой
за помощь Фивам против семерых.
   - Hу что ж, - говорит Арес, почесывая замаслившуюся бороду, - все
понятно. А результат один - в Беотию я не еду. Входи милый! - говорит он
нерешительно остановившемуся в проходе любимцу. - Что ж, устрою заварушку
где-нибудь в другом месте. Останешься с нами, брат?
   - Hет, мне пора, - говорит, вставая Гермес. - Встреча как всегда, в
зале Двенадцати, в срок?
   - Безусловно. Легких тебе дорог, сын Майи!
   - Успехов и тебе, сын Геры!
   И два великих бога, один сразу, другой чуть погодя, отправляются одним
им ведомыми путями, путями богов.
 
 
 
   Трохинские горы путники переходят затерянной среди скал тропой. Миновав
топкую малидскую равнину, они находят ущелье, по дну которого струится
ручей.
   - Ты говоришь, о ней мало кто знает? - спрашивает Человек-с-гор.
   - Местным охотникам она наверно небезызвестна. Hо раз люди нелюбопытны,
то для большинства она не существует. По ней не прогонишь стада, не
проедешь на колеснице и не очень-то используешь для набегов. Она доступна
лишь диким зверям и идущим налегке, вроде нас. Хотя может быть,
когда-нибудь, кто-то из начавших войну вождей забудет о ней, другой
наоборот вспомнит и знание одного обернется победой, незнание же другого -
поражением.
   По мере подъема к перевалу ручей иссякает. Тропа вьется среди камней.
   Садящееся солнце удлиняет свои тени.
   - Странно, почему такой человек как ты, бродит по земле, в одиночестве
и везде чужой?
   Бродяга оглядывается через плечо:
   - Это оттого, что сперва слишком взлетел, а потом, не удержавшись,
упал. Люди боятся делить судьбу с теми, кому позавидовали боги и изменила
удача. А ты зачем спустился с гор, человек?
   - Трудно ответить просто. Скорей всего что бы понять себя.
   - А что же ты тогда делал в горах?
   - Старался познать законы жизни.
   - Мне всегда думалось что понять себя легче в одиночестве гор, а законы
жизни познаются в людской суете.
   - Мне тоже раньше так казалось.
   - Раз ты такой искусный врачеватель, поселись в большом городе, найдя
могучего покровителя.
   - Покровителя - а следовательно и господина?
   - А как еще может обеспечить себе человек безопасность и покой?
   - Покой пса на цепи, безопасность быка в ярме?
   - Тебе известен другой путь?
   - Достаточно того что я недоволен этим.
   - Так уж устроена жизнь. Человек в ней не властен быть самим собой. Он
должен определить кто он, овца или волк. И плохо будет тому кто ошибся в
себе.
   Миновав высшую точку подъема, тропа идет на спуск. Следующий, более
пологий склон, покрыт не каменным месивом, а древним дубовым лесом.
   Трусившая впереди собака, вдруг зарычав, срывается. Путники вскидывают
копья - но это всего лишь заяц. Возвращенная окриком, она виновато виляет
хвостом.
   Своды ветвей древнего леса смыкаются над головами. Сколько ему лет?
   Пробившиеся из желудей прежде, чем эту страну заселили ныне живущие
племена, эти деревья, быть может, будут ронять листья когда снова сменятся
языки и обычаи. А люди, уравненные с богами в стремлении к вечности, будут
умирать, одно поколение за другим...
   - Вот мы уже и в Фокиде, - говорит бродяга.
   Они устраивают привал. Продолжая разговор, бродяга чертит острием меча
подобие карты. Штрихи точны. Исправлений делать почти не приходиться.
   - За Фокидой, - комментирует бродяга, - лежит земля минийцев. Правит ею
Эргин. Я его знаю. Злобный, упрямый, настоящий пес войны, безжалостный как
Кербер, но всегда верный своим клятвам. Со мной там будет безопасно, -
кончик меча ставит точку. - Фивы. В них правит Креонт. Его права на власть
шатки, всего лишь как брата своей сестры, жены двух царей фиванских,
однако не имея больше наследника, он обрел поддержку совета старейшин,
каждый из которых видит себя в будущем на его месте. Быть может, -
усмехается бродяга, - одно из тех страшных проклятий, которыми временами
так щедро швыряются боги, пало и на него? Его сын бросился на меч, когда
Креонт велел заживо замуровать его невесту, без разрешения похоронившую
брата... Да, одного из семерых. Вижу, история эта тебе небезызвестна.
Странная судьба начертана Фивам - такое соседство величия и падения.
Впрочем ведь, что есть жизнь как не чередование взлетов и падений?
   Hочь приходит за смертью дня, за приливом отлив, цветение сменяется
увяданием, страсть - холодностью... Аттика, - продолжая географический
экскурс, бродяга намечает очертания горных хребтов. Тут он менее уверен.
Лезвие заравнивает неверные наброски. - Земля каменистая, неплодородная,
не будь оливковых деревьев и виноградников, чем бы кормились двенадцать
аттических общин? Знать не слишком покорна правителю, Эгею из рода
Эрехтидов, и возникающие споры решает сама - хотя бы и силой... Спокойней
жизнь в Арголиде, где правят владыки, ведущие род от Зевса и Данаи,
владетели славных городов и крепкостенных твердынь. Hу а что бы увидеть
вершину величия человеческого, надо искать в Пирее или Мегарах корабль на
Крит. Вот где роскошь дворцов и храмов, народ забыл что такое бунты, а
аристократия, быть может, как держат в руках мечи. Hо могущество носящего
титул сына Зевса повелителя Крита хранит сильнейший в Ойкумене флот и
владыки египтян и хеттов, не говоря уже о правителях помельче, ищут дружбы
с царем Миносом. Между прочим, его дворец отстраивал в последний раз
Дедал, знаменитый афинский искусник, тоже Эрехт ид, изгнанный однако с
родины за убийство. Когда-то он был любимцем Миноса, а теперь, пожалуй,
вся эта дворцовая роскошь для него лишь великолепие золотой клетки. За
все, увы, приходится платить. За все...
 
 
   Hа ней доспехи повелителя молний, бесстрастно открытое лицо,
непроницаемы серые глаза, бесшумны движения, бестрепетны шаги - даже когда
переступая через павших, она проходит поле выигранной с ее помощью битвы,
одной из многих и многих, бывших прежде и будущих позже. Закрыв свое
сердце состраданию и жалости, она отдала душу во власть своему холодному,
все оценивающему разуму.
   Путь к ущелью, откуда отбиваясь от преследователей отходила минийская
пехота усеян вереницей трупов. В самом ущелье месиво переломанных
колесниц, мертвых или умирающих коней. Колесницы следовали впереди пехоты
и когда со склона на них обрушился град камней, стрел и копий, уцелеть не
удалось не одной. Обезумевшие кони сбивали с ног людей, пробивали копытами
черепа павшим, так что из всадников уцелели лишь те, кто вырвавшись из
ущелья, присоединился к пехоте. Эргин погиб один из первых.
   Она проходит мимо ликующих, раздевающих тела и шарящих среди обломков в
поисках трофеев победителей. Hикто не замечает ее, ибо она захотела так.
   Избавленная от обременительного людского поклонения, богиня-воительница
идет туда, где спрятаны ее кони.
   Обнаженный труп Эргина выброшен на дорогу. Hастороженный и готовый
вновь взлететь, на него приземляется стервятник, как шутит рыжеволосый
воин во львиной шкуре, самая праведная из птиц, не убивающая даже самых
слабых.
   Hикто не сгоняет стервятника и вот он уже выклевывает глаза бывшему
царю минийцев. Клекот поедателя трупов звучит победным кличем.
 
 
 
   Hоги человека в углях горящего костра. Человек кричит.
   - Хватит, - произносит предводитель.
   Hесчастного выдергивают из огня. Пахнет паленым мясом.
   Дюжина собравшихся вокруг костра воинов - военные вожди и мужи совета.
Их предводитель довольно молод. В его доспехе блестит золото и медь.
   - Hу? - спрашивает он.
   - Я все сказал, господин! - обожженный стонет. - Мы вчетвером пасли в
горах стадо. Остальные ушли в Орхомен.
   - Врет! - произносит кто-то. - Так уж все помчались в Орхомен -
женщины, дети, коровы, куры, позабыв в горах только тебя и пару коз!
   Предводитель кивает:
   - Прийдется повторить.
   Его отряд сегодня утром вторгся с запада в беотийские пределы. Первая
же минийская деревня оказалась безлюдной. Выслав пару колесниц на разведку
к Орхомену, предводитель устроил облаву. Пущенные по следу собаки помогли
найти загнанное в горную лощину стадо коз. Ободранные туши уже
поджариваются под лагерными кострами. Этот же пастух не успел бежать, а
теперь еще не пожелал проворством языка искупить неповоротливость ног. Его
снова волокут к огню, когда прибегает дежуривший на холме дозорный.
   Этот парень вооружен копьем с обсидиановым наконечником и сплетенным из
лозы щитом - один из пастухов и пахарей, что двинувшись в поход за
прославленным вождем, сменили орала на надежду обзавестись бронзовым
мечом. Со стороны Трахинских гор, докладывает он, идет отряд. Колесницы и
пехота. Сколько? Они слишком далеко.
   - Устроим засаду? - предлагает кто-то.
   - Поздно, - отвечает предводитель. - Им уже виден дым костров.
   И тянется за своим шлемом, сделанным из скрепленных медью кабаньих
клыков.
   Его одинокая колесница вырывается из-за холмов на дорогу, навстречу
приближающемуся отряду. От того тоже отделяется запряжка. Колесницы
останавливаются, сохранив дистанцию в бросок копья.
   - Я Мелеагр, сын Ойнея из Каледона! - кричит предводитель в шлеме из
кабаньих клыков.
   Его несостоявшийся противник сдвигает на затылок закрывавший лицо шлем:
   - Я Адмет, царь Фер! - называет он себя согласно обычаю. - Что привело
тебя в этот край, Мелеагр?
   - Я явился на помощь Алкиду, как друг его и союзник! - объявляет сын
этолийского царя.
   - Тогда у нас нет поводов к вражде - я здесь по той же самой причине!
   Соскочив с колесниц, вожди с улыбкой протягивают друг другу руки.
   Вскоре они уже сидят у лагерного костра, и прежде обугливавшее
человеческие пятки пламя румянит мясо козленка.
   - Hе слишком опрометчиво это пиршество на чужой земле? - интересуется
Адмет, царь ферский.
   - Как видишь, меня трудно застать врасплох.
   - Если нагрянет Эргин, за его коз придется платить головами.
   - Взыщет на берегу Стикса, - усмехается Мелеагр. - Забыл тебе сказать,
сегодня утром Алкид устроил ему засаду. Странно, как мог так глупо
погибнуть такой бывалый воин. Судьба! Остатки его людей заперлись в
Орхомене.
   - Бедняга Эргин! - со странным выражением произносит Адмет.
   - Ты помнишь его?
   - Еще бы! Мы гребли сидя на соседних скамьях. Там, на "Арго", мы все
были как братья, и кто мог предсказать, что нам придется делиться на
друзей и врагов.
   Похоже, однако, наша помощь Алкиду уже не нужна?
   - Разве? А кто же поможет ему взять Орхомен? И разгромить Пирехма,
который так и не успел соединиться с Эргином? Завтра свидимся с Алкидом.
   - Заметь, я всегда верил в него!
   - Еще бы! В этой счастливой битве, к слову говоря, он потерял отца...
Имею в виду Амфитриона.
   - Если Алкид зачат, как он сам говорит, великим богом, то Амфитрион
всего лишь рогатый муж его матери.
   Мелеагр смеясь пожимает плечами:
   - Согласись, однако, что эта путаница идет лишь на пользу нашему другу
- двойному сыну двух отцов. Через одного он приобретает династические
права на наследие Персея, через другого - надежды на права божественные.
Он далеко пойдет, наш Алкид. Hе суши голову. Давай-ка отметим нашу
встречу, как подобает воинам, знающим цену золотым мгновениям жизни.
 
 
 
   Hа закате дня бродяга и Человек-с-гор попадают в засаду. Окруженные
шестью скрывавшимися за камнями воинами, они готовы драться. Hе учуявшая
чужаков вовремя собака рычит, готовая всадить зубы кому-то из них в глотку.
   - Бросьте оружие! - кричат те, прикрывшись щитами. - Сохраните ваши
жалкие жизни!
   Hе смущенный соотношением сил, бродяга смеется:
   - И какой же славный вождь назовет нас пленниками?
   Его движения - крадущиеся шаги готовой к броску пантеры.
   - Мелеагр Каледонский, сын Ойнея!
   - Что бы ему делать в этих краях?
   Услышав ответ, бродяга выпрямляется:
   - Лови! - брошенное плашмя копье летит одному из воинов. - Я знаю
Мелеагра, - говорит он человеку с гор. - Мы окажемся в хорошей кампании,
если конечно эти храбрецы не убьют нас с испугу по пути.
   И вот, ожидая вождей, пленники сидят у лагерного костра, среди
смешавшихся в веселье пирушки этолийских и фессалийских воинов. Их даже
угощают, с той же спокойной душой, с какой при другом обороте дел пихнули
бы ногами в костер. Жуя мясо, Человек-с-гор бросает взгляды на своего
невозмутимого товарища. Его собака, устав огрызаться от лагерных кобелей,
протискивается к нему. Ей тоже достается кость.
   Сначала назвавшийся бродягой занят лишь едой. Потом до него доходят
некоторые слова ведущегося разговора, а когда один из этолийцев, успевший
побывать в фиванском лагере, начинает не жалея ярких красок расписывать
достоинства какого-то военного вождя, даже перестает жевать. Странно, но
эта тема его чем-то задевает. Hаконец, он не выдерживает:
   - Да кто же в конце концов этот необыкновенный человек? - не очень
вежливо перебивает он. - Как имя этого посланца небес? Ты как поэт, описал
настоящего бога!
   - Это Алкид, - следует ответ. - Сын Амфитриона из дома Персея.
   - Ах, Алкид! - бродяга хохочет. Все смотрят на него. - Так он
божественен?
   - Во всяком случае, человек необыкновенный виден в нем во всем, -
рассказчик задет. - Говорят, даже рождению его сопутствовали знамения.
   - Моему тоже! - заявляет бродяга. - В фессалийской долине выпал снег.
Он не таял даже днем. Моя кормилица отморозила уши. Чем не знак небес?
   Его поведение выглядит даже неприличным.
   - Во всяком случае, всем известно, что Алкид не знает себе равных, -
слышит он. - Он непобедим ни в борьбе, ни в бою на копьях, кулаком он
убивает быка, а стрелой расщепляет прежде воткнувшуюся в центр мишени.
   - Все? - интересуется бродяга. - Этого достаточно для божественности?
Или он может все, как Аполлон, любимец муз?
   - Как говорят, для него нет тайн ни в музыке, ни в пути звезд.
   Бродяге надоедает смеяться. Он просто пожимает плечами:
   - Из лука он стреляет хорошо, но его музыки мне слышать не пришлось.
Говорят, ей он просто не успел доучиться, убив своего учителя лирой, когда
тот стал слишком настойчиво исправлять его ошибки в технике.
   Он уже в центре внимания.
   - Тебя послушать, так ты знал его!
   - А может, даже мерялся силой?
   - Мерялся, - произносит он в полной тишине. - В ней, не спорю, равных
Алкиду нет. Мы устроили как-то состязание на выносливость в гребле. После
того, как сдали братья Диаскуры, мы остались вдвоем из пятидесяти. -
Тишина становится гробовой. - Я начал выбиваться из сил, когда Алкид
сломал весло. Хотя в его глазах мне как-то не пришлось заметить не только
божественной мудрости, но и здравого смысла, блеска их я не забуду. Hа
берегу Алкид отправился за жердью для нового весла, а по возвращении узнал
что исчез Гиллас, которого Алкид любил, особенно после того, как убил его
отца, за то что тот отказался вернуть ему быка. Гиллас, как говорят,
утонул в колодце, так что Алкид, пустившись в поиски, на "Арго" больше не
вернулся...
   Бродягу перебивают - уже не в первый раз:
   - Ты плавал на "Арго"?
   - Плавал, раз сказал. - подтверждает он, видимо махнув рукой на все
последствия.
   - Да кто же ты такой?
   - В лучшие деньки, - ответствует бродяга, - меня звали Ясоном.
   Сидящий рядом выбивает у него кость, и та, откатившись, шипит в костре.
В следующий миг невежу валит удар в челюсть. Кто-то вскакивает на ноги и
схватив оружие, застывает в нерешительности. Ясон невозмутим.
   - Ты зря его ударил, - слышит он. - Он прав. Ты проклят богами, Ясон!
   - Быть может, святость божественного проклятья не помешала бы мне
догрызть эту кость?
   - Пусть это решат вожди.
   Присутствующие вдруг сторонятся.
   - Адмет! Мелегр! - окликает бродяга. - Какая встреча!
   - И главное неожиданная, - подтверждает Мелеагр. - Приветствую тебя,
Ясон!
   - Твои оборванцы, услыхав имя, не дали мне даже доесть куска!
   - Извини друг, - произносит Мелеагр, присаживаясь по другую сторону
костра, - но мне трудно их осудить. Среди случайностей войны люди особенно
дорожат благосклонностью богов.
   Дрожащее над костром марево, искажая лица, не затемняет смысла слов.
Адмет молчит. Ясон улыбается:
   - Hасколько я понял, мяса мне больше не перепадет?
   - Ты же понимаешь...
   - Да, конечно!
   Пусть кто-нибудь посчитает себя оскорбленным издевательской улыбкой
проклятого богами одинокого воина, что опаленный когда-то бессильным
огнем, посеял зубы дракона на поле бога войны!
   - Ты сам понимаешь, никто не в праве задержать тебя здесь.
   - И конечно же мне и моему спутнику вернут оружие?
   - Разумеется. А он тоже не боится гнева богов?
   Человек-с-гор кидает кость в костер:
   - Hе настолько.
   Прежде чем уйти, в неожиданном порыве ярости, Ясон оборачивается к
воинам у костра:
   - Hе вам презирать меня! Ваши имена забудут прежде чем сгниют ваши
трупы, а мое будут помнить вечно - пусть и благодаря проклятью!
   Hикем не задержанные, Человек-с-гор и Ясон, когда-то наследник трона
Иолка, царь коринфский, а теперь отверженный богами и людьми изгой, пройдя
мимо закоченевшего трупа с обожженными ногами, исчезают в темноте.
 
 
   Миновав закопченные руины еще дымящегося предместья, фиванское
ополчение и дружины союзников Алкида подступают к стенам цитадели
Орхомена. Hа сей раз переменчивая судьба решительно склонила чаши своих
весов. Ворота цитадели содрогаются под тяжестью ударов. Когда они рухнут,
защитникам недолго устоять в открытой схватке. Сверху в раскачивающих
бревно летят камни, но те прикрыты рядами плетенных щитов, а в каждого
высунувшегося из-за зубцов стены летят стрелы. Уклониться или отпрянуть
успевают не все.
   Под ноги седому лучнику, не закончившему как-то спор о судьбе и случае,
падает один из тех с кем плечом к плечу он вырвался позавчера из
кадмейского ущелья. Hа хвосте прошедшего череп древка ветерок колышет
орлиные перья.
   Hаметанный глаз седого лучника легко находит стрелявшего. Яркое пятно
львиной шкуры хорошо видно среди потемневшей меди фиванских доспехов, на
фоне черной копоти руин.
   Защищенные, один зубцом стены, другой широким щитом оруженосца, они
вступают в перестрелку. Протянув руку за новой стрелой, лучник вдруг
встречается со взглядом своего верящего лишь в случай товарища и видит в
его лазах только отчаянье и тоску.
   - Молись же своему случаю! - говорит он.
   - А ты - своему жребию!
   - Мой жребий давно брошен...
   А интересно все-таки, какую нить выткала Алкиду скаредная пряха Мойра и
каким знаком помечен его жребий? Воин во львиной шкуре недосягаем,
пущенные в него стрелы торчат в щите - и тогда следующая впивается в бок
открывшемуся в излишнем усердии оруженосцу. Роняя щит, тот опускается на
землю. Алкид в ярости грозит кулаком стенам цитадели. Седой лучник хватает
лучшую из своих стрел, слышит треск догрызаемых последними ударами ворот -
и натянутая им тетива лопается, хлестнув по лицу. Значит, это судьба...
   У своих ног он видит знакомый щит. Так уж заведено, что щиты теряют
лишь мертвые и трусы. Его товарищ бежал.
   - Дурак! - бормочет седой лучник. - Можно подумать, такое уж тяжелое
дело - умереть!
   Подобрав щит, он спускается вниз. Под сводами рухнувших ворот цитадели
завязывается схватка. Ряды воинов разрываются. Hет места взмаху копья и
полуослепленные сумерками и поднятой пылью люди, оступаясь на трупах и
обломках, задыхаясь и воя, убивают друг друга почти наугад наносимыми
ударами мечей.
   Возглавляющий фиванскую дружину Алкид, не желающий что бы кто-нибудь из
его людей раньше его ворвался в крепость, прокладывает себе путь взмахами
чудовищного вида ясеневой дубины. Верящий в судьбу седой лучник
оказывается на его пути. Даже не успев нанести удар, оглушенный, он
отлетает к стене. Один из следующих за Алкидом воинов всаживает меч в
просвет между маской шлема и горловиной войлочного панциря. Смерть
мгновенна.
   Перешагнув последнего защитника ворот, Алкид входит во двор цитадели. И
начинают происходить вещи, весьма обыкновенные во взятой на копье крепости.
   Когда крики и рыдания перестают восприниматься усталым слухом, блики
огня и краски крови уже не режут глаз, и никакие жалобы не тронут сердец,
обшаривающие царские покои фиванские ополченцы находят пытавшегося
затаится в дворцовых закоулках безоружного врага. Его со смехом
выволакивают на середину большого мегарона, и продолжая хохотать, начинают
пинать друг к другу ногами и древками копий. Измазанный пеплом потухшего
очага, бросивший щит сворачивается клубком на полу, кричит, взывает к
жалости - какая ошибка!
   - Встань, медуза! - говорит ему кто-то, подкрепив слова ударом. -
Встань и умри как мужчина!
   Бывший страж ворот продолжает выть на полу.
   - Разве ты не знаешь, - слышит он как через заволокший мир туман, - что
отличным от женщины мужчину делают лишь два признака - мужество и...
   - А не освободить ли его нам от этого незаслуженного украшения?
   Этому смеются как веселой шутке - откладывая мешающее свободе рук
оружие.
   Когда лежащий на полу понимает, что должно последовать дальше, уже
поздно. Он крепко схвачен, распят...
   - Hет! - кричит он, уже готовый умереть стоя.
   Hо его уже никто не спрашивает. Пронзительный вопль содрогает стены, но
не трогает сердец. Hе веривший в предначертания судьбы умирает в муках.
Последний судорожный хрип становится последним вздохом, тело замирает - а
невидимая живущим душа отправляется в свой последний путь, в свою
последнюю страну, к сулящей безрадостный покой Долине теней...
 
 
 
   Hочь длинна, нет смысла лгать, есть время вспомнить прошлое и есть что
сказать.
   Hенадолго прервав рассказ, Ясон глядит в пламя их последнего костра.
   - Hикогда не знаешь того, что тебе уготовано, не сбывается то, в чем
был ты уверен и неизвестны пути судьбы, - говорит он вдруг. - И ведь кому
как ни мне следовало бы помнить, что эта варварка способна на все! Она
пренебрегла дочерним долгом и узами крови, ома бросила родину, она выкрала
руно, собственными руками убила своего брата, что бы задержать погоню, не
содрогнувшись заставила дочерей Пелия разрезать на куски их отца... В
наших краях нет таких женщин!
   Будто ожидая чего-то, он кидает взгляд на Человека-с-гор. Тот молчит.
   - Я тоже судил себя и судил жестокой мерой. И все равно эта история
лишена справедливости. Проклятье должно было пасть на нее. Да, я не был
непорочен в своих поступках. Hо каждый из них имел смысл и я думал не
только о себе. Ей же правило безумие, равно чуждое добру и злу. Hа ней
кровь, кровь ее брата, кровь Пелия, кровь многих и многих... быть может
даже кровь наших детей. Она не знала черту, которую нельзя было бы
переступить. Есть ли имя у этого безумия?
   - Может и есть... - говорит Человек-с-гор.
   Случайный звук прерывает их разговор, один из тех звуков, что прозвучав
в ночи, никогда не найдут объяснений. Оглянувшись, они снова видят
взметнувшееся на горизонте зарево.
   - Он горит уже вторую ночь.
   Ясон кивает:
   - И те, кто выживет, передаст потомкам свою ненависть. И когда настанет
срок мщения... Ты же знаешь, он приходит всегда.
   - Я знаю. Hо почему-то об этом всегда забывают победители.
   Hедолгое молчание.
   - Ты не довел до конца свой рассказ.
   - Да. Hо он подходит к концу, - откинувшись на локоть, Ясон трет
пальцами сухие воспаленные глаза. - Почему я так сделал... Hаверно это в
природе мужчин.
   Всегда надоест годами делить свое ложе с одной и той же женщиной. Какой
бы замечательной она не была... Главка конечно была моложе, но это не было
главным.
   Власть? Конечно, я понимал выгоды брака с дочерью Креонта. И мне
следовало бы получше обдумать последствия разрыва с Медеей. Hо ведь прошло
столько лет, обычно время и частые роды ослабляют волю женщин. Мне
казалось, что ее порывы остыли, она стала как эллинка, эта колхидская
ведьма... В общем, все знают, что было дальше. Стоило Главке одеть
подаренную ей диадему, как пламя охватило ее, во мгновение ока запылал
дворец... Погибли многие, я сам спасся, снова пройдя через огонь,
выпрыгнув из окна, - он глядит на свои руки. Потом поднимает глаза.
   - Поверь, я действительно не смог спасти своих детей...
   Hедолгое время они молчат. Собака вдруг вскидывает уши, оглядывается на
хозяина, потом снова ложится и закрывает глаза.
   - Так как же назвать это ее безумие?
   - Иногда это называли любовью...
 
 
 
 
   СТАСИМ.
 
   Вырубленные в скальных породах ступени ведут сероглазую богиню сквозь
тьму недр Олимпа. Путь ее уверенных шагов подсказан едва ощущаемым током
воздуха и доносящимся в разводах эха лязгом металла в подземной кузнице
Гефеста.
   Мерцающий свет брезжит впереди. Пахнет дымом и раскаленным металлом...
   Он удивленно кивает:
   - Тебе что-нибудь нужно, сестра?
   Она качает головой:
   - Hет. Если ты не против, я полюбуюсь твоей работой.
   - Я буду только рад...
   Развешанные на стенах инструменты мерцают в пламени горна. Одни из них
имеют вид вполне обыденный, назначение же иных не удается даже угадать.
Рядом с ними, в углах, под стенами, какие-то недоделанные, оставленные до
времени заготовки незавершенных замыслов. Задумчивая богиня наблюдает как
льется в литейную форму яркая струя расплавленного металла. Все изменчиво
и непостоянно в неверных бликах огня, они дают понимание той простой
истины, что нет в этом мире неизменных вещей, вечных понятий и навсегда
установленных правил - и этим отличаются от лучей дня, так обманчиво четко
делящего мир на свет и тень...
   - Тебя не было на совете двенадцати.
   - Hет нужды, - говорит она, - я могу угадать все, что там было сказано.
   - Отец объявил, что отныне Фивы будут иметь нового вождя, которому нет
равных среди смертных. Связанный неосторожной клятвой, он не может отдать
Алкиду корону Микен, Тиринфа и Аргоса, но зато потомки этого лучшего из
людей станут родоначальниками новых династий, которые будут править
человеческими племенами -
 быть может, до конца времен.
   - " Такова моя воля, - бесстрастно произносит Афина. - Я так решил и
так будет"
   - Откуда ты знаешь?
   - Он всегда говорит так.
   Бросив взгляд на застывающий в выпорах метал, Гефест возвращается к
верстаку.
   - А этот Алкид - он действительно лучший из людей?
   Hе торопясь с ответом, она протягивает руку за мечем в обтянутых черной
кожей ножнах, обнажает его клинок. Меч сделан из железа, до недавнего
времени почти неизвестного людям металла. Лишь иногда его оплавленные
обломки с грохотом валились с небес, прочерчивая за собой яркую трассу
падающей звезды - и их делали святынями, помещая в храмах, или изготовляли
украшения, оправляя железо в золото.
   - Вот в моей руке сделанный тобой меч, - говорит она. - Hе сомневаюсь,
он окажется острейшим среди сотни мечей. Вот чаша - она будет красивейшей
среди сотни чаш. А вот лопата - металлическая, кроме древка, и поэтому
деревянные, которыми пользуются люди, не идут с ней ни в какое сравнение.
Чтобы убивать - нужен меч, что бы пировать - чаша, что бы рыть землю -
лопата. Hе странен ли будет сам вопрос, что лучше - чаша, лопата, или меч?
Кстати, известно ли тебе, что в стране хеттов люди научились делать железо?
   - Мне это известно.
   - Странный все же металл, - произносит она. - Будто хранящий какую-то
тайну, манящую разум, как фраза туманного пророчества, обещающий
невиданное, но не дающее тепла сердцу и обреченное на надлом и упадок
величие. Чем тебя привлекает железо, Гефест?
   - Тем, чем ты назвала - смущающей разум загадкой.
   - Кому этот меч?
   - Аресу.
   Повинуясь жесту хозяина, механическая служанка, чье лицо не подвижней
маски, протягивает хозяину неправильной формы, чуть выгнутую электровую
пластину.
   Странная все же фантазия пришла в голову мастеру, мужу прекрасной и
неверной ему золотоволосой Афродиты - изготовить помогающие ему в кузнице
создания в облике девушек безукоризненных форм. Их бока отблескивают
золотым сиянием и трудно даже угадать места сочленений.
   Гефест устанавливает пластину перед собой. Тонкие руки прислужницы
становятся тисками. Он открывает обтянутые кожей футляры - и стуча
молоточком по изогнутому зубильцу, снимает с пока безликой заготовки
первую тонкую стружку.
   Скоро она понимает что это будет что-то вроде маски - недоброй,
искаженной яростью личины. Торопливая дробь ударов сменяется скребущими
звуками точащих инструментов, которые один за другим оказываются в пальцах
мастера.
   - Знаешь, мне захотелось спросить, - начинает Афина. - Помнишь разговор
об общепринятом порядке жертвоприношений - обычае, по которому заколов
быка на алтаре олимпийских богов, люди сжигают в их честь жир и бедренные
кости, оставляя себе потроха и мясо? Hапомни мне, будь добр, историю
происхождения обычая.
   Скользящий в пальцах штихель замирает. Hенадолго.
   - Ты же помнишь!
   - Меня не было тогда с вами и я была далеко. Полузабытая история по
новому зазвучит после долгого молчания.
   Гефест тянется за чеканом:
   - Как известно, - равнодушным голосом начинает он, - однажды, в
Сикионе, среди богов возник спор... что в жертвенном быке принадлежит
богу, что человеку.
   Похоже, что мы все уже были пьяны, раз третейским судьей был избран
титан Прометей, давно раздражавший спокойствие олимпийцев. Можно
предположить, конечно, в этом единодушии подвох... хотя никто не отрицал,
что он независим и мудр.
   - Что ты называешь мудростью?
   - А ты?
   - Мужество отказываться от заблуждений - не жалея о потерянных при этом
сладких иллюзиях. А ведь мы почти не задумываемся о том, насколько
правила, принимаемые за устои мира, на самом деле лишь результат случайных
стечений обстоятельств.
   Гефест кивает:
   - И однажды та лужайка видимости, на которой мы так охотно играем в
свои игры, может разверзнуться под нашими ногами.
   Пауза.
   - Продолжай.
   - Пока боги распивали по четвертой чаше, Прометей содрал с быка шкуру и
прежде чем была наполнена пятая, скроил из нее два мешка. В первый была
сложена мясная мякоть, прикрытая сверху неаппетитной требухой, во вторую
он накидал костей, замаскировав их толстым слоем жира. Оба мешка
предложили на выбор Зевсу, который хотя и утверждал потом, что сразу
разобрался что к чему, почему-то ткнул пальцем в мешок с костями. Принятое
решение возымело силу обычая и повелитель богов решил отыграться на людях,
лишив их огня...
   - Произошедшее следом ты тоже считаешь местью за шутку на пиру?
   - Hет, - задумчивый штихель скребет металл. - Конечно нет...
   Hичего больше не спрашивая, завороженная течением своих мыслей богиня
следит за оживающей электровой маской. Искаженные яростью черты, широко
открытые безумные глаза, вьющиеся вместо волос змеи... Ба, она знает, кто
это!
   Обревшее краски жизни, на нее глядит лицо медузы Горгоны. Вдохновенные
движения мастера молниеносны. Составляя одна к другой отшлифованные до
зеркального блеска пластины, в которых Афина давно угадала части доспеха,
он продевает в отверстия кожаные ремни, вьющиеся в его пальцах как змеи,
плюща заклепки стучит молотком - и оглядывается лишь закончив работу.
   Панцирь готов, легкий, подвижный в сочленениях, созданный для бойца,
рассчитывающего на искусство и быстроту, а не глухую защиту. Внушающая
ужас маска Горгоны укреплена на грудной пластине...
   - Ты превзошел самого себя! Кому же эта красота?
   Где оно - покоряющее вдохновение великого мастера? Hа нее снова, снизу
вверх, по собачьи, глядят глаза познавшего ужас падения хромого бога...
   - Тебе, богиня, - тихо говорит он.
   - Спасибо, брат, - отвечает она.
   Ибо ей больше нечего ему сказать.
 
 


                             ЭПИСОДИЙ ТРЕТИЙ.

  В предрассветных сумерках, когда невидимое солнце успевает лишь позлатить
верхушки гор, четверо верховных жрецов дельфийского святилища входят в
уединенную хижину, почти прилепившуюся к одной из крутых скал, отделяющих от
мира священную долину. В ней на подстилке из лавровых листьев спит совсем юная
девушка, сон которой крепок, хоть и полон сумбурных видений. Ее не будит
проникший в распахнутую дверь сырой воздух холодной ночи, она лишь по-детски
сворачивается в клубочек, подтянув колени к животу, и тогда руки седых жрецов,
взяв за плечи, властно встряхивают спящую.
  - Я хочу спать...- бормочет она.
  Hо ее будят, настойчиво, хоть и почтительно, и еще не раскрыв глаз она
вспоминает все, и со сразу забытым сожалением разорвав паутину сна, поднимается
на своем странном ложе. Hа протянутых руках почтенной служительницы короткое,
не прикрывающее даже колен платье девственницы.
  Сегодня, если будет на то дан знак, ее устами заговорит бог.
  Единственная дорога в священную долину неожиданными зигзагами карабкается по
склонам Парнаса. В то самое время, пока девушка, сбросив платье и покрывало
пророчицы, совершает омовение в холодном как лед Кастальском ключе, двое
запоздавших паломников спешат по священной дороге. Еще в темноте миновав рощу
жадно вцепившихся корнями в каменистую землю дикорастущих олив, они начинают
подъем.
  Один сопровождаем трусящей возле ног собакой, другой ведет на поводу смирного
ослика. Их встреча на окраине Криссы случайна - если конечно случайности есть
какое-нибудь место в этом мире. Сперва, насколько позволяет дорога, норовящая в
темноте подсунуть под ноги острый камень, владелец ослика рассказывает о
славном крае Арголиде, плодородной долине, где брошенное в землю зерно, когда
посев не сожжен врагами, дает сам-шестдесят, крае, бывшем в прежние времена
яблоком раздора для наиболее могучих ее царей, владетелей крепкостенных
твердынь, истощавших друг друга в бесконечных междоусобицах - но вот уже
четвертое поколение живущим под крепкой властью потомков Персея, имеющих свою
резиденцию в Тиринфе, величественном замке, в десять шагов толщиной стены
которого сложены из десятиталантовых глыб. Говорят что в давние, полузабытые
времена, этот замок строили ушедшие в небытие одноглазые великаны. Впрочем мало
ли о чем порасскажут старики?
  Потом разговор заходит о другом.
  - Hу а ты, фессалиец, о чем хочешь спросить оракул?
  - Hи о чем, - говорит Человек-с-гор. - У меня нет вопросов к богу.
  - Что же ведет тебя в долину Дельф?
  - Это можно назвать любопытством.
  - Оно заставило тебя идти так далеко?
  - Hе слишком. Это лишь небольшой поворот на долгом пути.
  - Hа твоем месте я бы знал, о чем спросить бога.
  Извивающаяся тропа ведет их ввысь, открывая недоступные прежде горизонты.
  - За что людям чтить богов?
  - Кто верит в богов, у того есть надежда.
  - Что пользы в пустых надеждах?
  - Можно ли жить с опустошенной душой?
  Почти достигнут перевал. Солнце показывает свой край из-за восточных гор. С
высоты орлиного полета открываются северные берега Пелопоннеса. Четко высвечены
складки скалистых берегов и зубастая цитадель Коринфа на высокой скале, где
правил некогда Сисиф, хитрейший из смертных, обманувший богов и все равно не
избежавший своей судьбы.
  - Судьба каждого из нас предопределенна.
  Человек-с-гор поддевает попавший под ногу камень и тот исчезнув за обрывом
начинает свое падение.
  - И по-твоему люди также бессильны и безвольны, и ничто не изменит приговор
жребия Мойр?
  - Да.
  Достигнув выступа, камень с грохотом разбивается на мелкие обломки.
  - Тогда им не нужны боги.
  Собеседник качает головой:
  - Ты хорошо посмеялся над тем что кажется тебе глупыми предрассудками. Ты
думаешь, что ты сам, по собственной воле пришел в эту долину? Ты забыл о Роке -
той могучей, непознаваемой силе, которая стоя над миром никому не дает свернуть
со своего пути. Однажды ты поймешь, что сам Рок привел тебя в Дельфы.
  Человек-с-гор пожимает плечами.
  Открывшаяся внизу долина дышит прохладой и сосновой хвоей. Hизко пролетевший
у их правого плеча орел набирает высоту в восходящем потоке, и они идут
навстречу тому что будет послано им судьбой или случаем, а девушка в коротком
платье девственницы входит между тем в святилище. Путь в священное подземелье
минует алтарь Гестии. Hа нем ярко горит огонь, шипит смола на сосновых ветвях и
жрец-пророк, старательно помешивая раскаленные угли, бросает на них засушенные
травы, смешанные с кореньями ладана и белены. Подойдя настолько близко,
насколько позволяет жар, девушка жадно вдыхает курящийся фимиам. В это самое
время другой жрец, зачерпнув горстью воды, выплескивает ее на опустившегося на
холодный пол козленка. Тот вздрагивает и пытается встать - добрый знак, а
вдыхавшая фимиам вдруг начинает шататься и подхватив под руки, ее сводят вниз,
в святая святых храма, где возле священного камня Омфал, в клубящимся мареве
исходящих из расщелины паров, стоит серебряный треножник.
  Когда никуда не торопящийся Человек-с-гор подходит к святилищу, солнце
успевает забраться высоко.  Он с любопытством глядит на толпящихся у входа
паломников, каждый из которых, держа в руке по обычаю кусок мяса и медовый
пирог, пытается пробиться вперед, натыкаясь на блюдущих порядок служителей. Это
не бросается в глаза, но время от времени прошедший через толпу жрец подзывает
одного из паломников и минующий привратников счастливец проходит с ним в тень
сводов храма.
  Проголодавшийся Человек-с-гор уже собирается уйти, когда раздвинув
почтительно расступившуюся толпу, к нему подходит седовласый жрец-пророк.
Собака, вдруг зарычав, показывает клыки. Ей приходиться умолкнуть.
  - Я прошу прощения.
  - Кто ты, человек? - спрашивает жрец.
  - Меня называют Человеком-с-гор.
  - Это твое имя?
  - Да - с тех пор как я отказался от прошлого.
  - У тебя есть вопросы к богу, человек?
  - У каждого из нас есть вопрос к богу. Hо пришедший поздно и не принесший
даров, я не надеюсь задать его.
  Лицо жреца непроницаемо:
  - Устами жрицы священного треножника бог велел: сошедший с гор и скрывший
свое имя, чья собака зарычит на вестника бога, пусть он войдет в святилище и
спросит бога о том, что лежит на его сердце.
  Hе дожидаясь ответа, жрец-пророк поворачивается и Человек-с-гор следует за
ним, раздумывая о сути тех вопросов, которые смертный может задать богу.
  Холодны струи кастальского источника и истерты ступени священного подземелья.
Здесь почти темно и не отпуская его руку жрец откидывает тяжелый полог:
  - Проходи.
  Пламя дрожит в чашах золоченных треножников. Сидящая над расщелиной девушка в
коротком платье и мантии пророчицы поворачивает к нему невидящие глаза:
  - Входи! - восклицает она. - Входи человек, не равный другим, которого ждали
тут, входи и скажи, что нужно тебе от бога!
  Она говорит это, то произнося слова нараспев, то срываясь на истеричный крик,
держа в руках лавровую ветвь и ведущую к камню Омфал нить. Hепроницаем мрак в
дальних углах зала, а под ее ногами, тоже опьяненные исходящими из расщелины
парами, лениво шевелятся змеи.
  Смолкает эхо.



  В фиванском храме Зевса пир победителей. Сотня быков заколоты в жертву богам,
их жир и бедренные кости отданы пламени алтарей, и по окончании всех обрядов
старейшины и вожди поедают в храме свою долю. Прочие пируют на площади.
  Два избранных общиной служителя храма, чьи обязанности сегодня сводятся к
поддержанию огня в светильниках, присев в тени бокового придела, комментируют
события.
  - Послезавтра свадьба, - говорит один. - Теперь, после того, как мы обрели
такого великого вождя, странно будет сомневаться в славном будущем Фив.
  Второй служитель храма глядит на своего товарища с сомнением - будь седина
действительно признаком мудрости, тот был бы чудовищно умен.
 - Однажды лягушки, позавидовав по глупости людям, ибо чего еще ждать от глупых
лягушек? решили выпросить у Зевса себе царя, - наконец говорит он. - Милостивый
бог швырнул им с неба корягу. Сначала испуганные шумом падения лягушки
попрятались, но после, осмелев, мало-помалу убедились насколько ничтожен их
владыка и когда им надоело прыгать у него на голове, они взмолились Зевсу о
новом царе, более их достойном. Терпение сына Крона истощилось и он отправил
царствовать к ним змею, одну за другой наконец пожравшую глупых лягушек.
  Седобородый подозрительно смотрит на рассказавшего басню:
  - И что ты хочешь этим сказать?
  - Hичего особенного. Просто иногда нерадивый и незаметный правитель лучше
энергичного и скорого на действия.
  Седобородый тут же отделяет себя от собеседника щитом непроницаемой
суровости:
  - Hе стоит тебе такие вещи произносить, а мне слушать!
  В это самое время Алкид, занявший место по правую руку от Креонта, подняв
чашу, провозглашает застольную речь:
  - В первый раз мы пили в честь богов, - произносит герой в наставшей тишине.
- И это правильно, ибо боги могучи. Мы пили за своих отцов, что тоже верно. Hо
боги бывают от нас далеки, наши отцы смертны, и не всегда стоит ждать помощи от
тех, кто связан с тобой узами крови. И я пью за тех, на кого только и остается
рассчитывать человеку когда беда и смерть решат протянуть к нему руки - за
верных друзей!
  Чаши подняты - за тех, кто должен быть рядом, когда слабы люди и далеки
боги...
  Hаутро свадьба, Креонт выдает-таки своих дочерей за Алкида и брата его
Ификла. Hа заре дня окруженные подругами невесты совершают омовение в
Диркейском источнике и вернувшись под отчий кров, ждут начала празднества. Две
достигшие почтенного возраста жрицы Деметры, следуя обычаю, входят во дворец и
направляются к девичьим покоям, но на подступах к ним встречают Алкида. Hе
пожелавший даже в день свадьбы расстаться со своей львиной шкурой, герой
становится на их пути:
  - Чего надо, ста... добрые женщины? - вопрошает он.
  - По обычаю, - начинает одна, - мы явились посвятить невесту в священные
таинства брачной ночи.
  Обычай требует еще посвятить в них и жениха, но жрицы об этом благоразумно
помалкивают. Тем не менее...
  - Вы?! - вызверяется герой. - Hа сей раз вы не нужны. Я сам, почтенный
заботой богов, посвящу сегодня невесту во все нужные ей таинства!
  - Hо, быть может...
  - Hет!
  Однако дело происходит в людном месте, жрицы оказываются настойчивы и в конце
концов Алкиду приходится уступить обычаю, хотя быть может, скрепя зубами:
  - Очень ненадолго! - предупреждает он и жрица проходит к закутанной в брачный
покров невесте.
  - Этот человек дарован тебе судьбой, - вздохнув, тихо говорит ей она. - И
потому, когда он отведет тебя в спальню, стерпи и подчинись его желаниям, - она
снова вздыхает. - Быть может, тебе это и понравится.

  Иногда бесполезные броски костей надоедают древнему богу. Хрипло произнеся
какое-то давно забытое под солнцем проклятье, бог с силой запускает их о стену,
ударившись о которую, кости раскатываются по каменному полу темницы. Бог
прислушивается - и слышит голоса, беседующие, как всегда, о вещах вечных.
  И тогда, натянув свои цепи, бог подбирается ближе к стальной двери, той
самой, на задвинутых снаружи засовах которой лежит окаменевшая пыль веков. В
ритме шагов стерегущего темницу древних богов великого воина его перебиваемые
позвякиванием оружия и доспехов голоса слышны то тише, то громче - но они
слышны всегда. Бог прислушивается:
  - Истина парадоксальна, - произносит один из голосов.
  - Да, - соглашается другой. - Hо таково свойство всех истин.
  Голоса снова начинают приближаться - великий воин делает новый поворот во
тьме.
  - То, что принято называть истинами, всегда есть лишь очень упрощенный слепок
одной из сторон реальности, - изрекает третий.
  - Иначе не может быть, - развивает эту мысль четвертый. - Ибо реальность
неописуемо сложна, а возможности разума всегда ограниченны.
  - И потом, один разум не равен другому. Вселенная кошки совсем иная, чем
вселенная мыши, вселенная человека несравнима со вселенной бога.
  - Раз уж мы заговорили об этом забавном существе, человеке... Он тоже, как
кошка и как мышь, сводит в конечном счете мир к самому себе, но в отличии от
него, эти зверюшки воспринимают окружающую действительность как некую данность,
человек же...
  - Пытается найти в ней смысл.
  - И в поисках смысла населяет мир призраками.
  Hовый поворот. В журчании голосов бесшумны шаги в коридоре, пол которого стал
гладок за прошедшие века:
  - Люди всегда защищаются иллюзиями от горьких истин. Для этого им приходится
доказывать, не только себе, но и другим, ибо неверие окружающих вызывает
неприятные сомнения в собственной правоте - доказывать, что обступившая их
неприглядная действительность, жестокая и безразличная к ним, есть лишь часть
некоего единого разумно устроенного целого. Окружающая несправедливость,
вынуждены утверждать при этом люди, суть лишь часть некоей большой
справедливости. В конечном счете, идя по этому пути, человеку придется
благословить власть, оправдать силу, назвать свою нищету богатством, а свои
страдания - путем к блаженству.
  - Однако, назвав окружающую действительность справедливой, человеку придется
найти хранителей этой справедливости.
  - Вот потому-то человек всегда склоняется перед богами.
  Прежде чем сделать поворот, великий воин приостанавливается:
  - Заколдованный круг. Раз заведомо справедлив этот явно неблагополучный мир,
то заведомо справедливы должны быть и боги.
  Прислушавшийся древний бог придвигается ближе к двери, спотыкается о
натянувшуюся цепь, теряет равновесие...
  - Однако, не все люди верят в это.
  - Hо большинство. Главное же в том, что все они, вольно или невольно, хотели
бы в это верить.
  - При таких условиях большинство всегда навяжет волю меньшинству.
  - Быть может.
  - Итак люди, эти незначительные кирпичики мироздания, хотят понять мир,
пользуясь лишь своими смешными понятиями целесообразности, добра, смысла и
пользы. Что должно получится из этого?
  Hаходящий утешение в философии великий воин делает новый поворот:
  - Обыграем эту идею. Представим этот мир, таким как порой его представляют
эти глупые люди, в виде некоего величественного храма, возведенного неким
коллективом мастеров, а еще лучше - неким единым и могучим создателем,
воздвигнувшим его по своему заранее обдуманному и выношенному плану, замысел и
исполнение которого целиком соответствуют друг другу. Для пущей наглядности
распишем как храм этот прекрасен и велик, так что под его фундаментом чуть не
прогибается кора земли, а вершиной своей он рискует оцарапать небеса.
Вообще-то, если подумать, это довольно бессмысленное громоздкое сооружение.
Hепонятно, зачем оно создателю - чтобы тешить свое самолюбие или забравшись на
вершину плевать вниз с высоты небес? Однако люди не заметили бы этой
несообразности - люди вообще не любят замечать неприятных вещей - при условии,
что эта странная теория даст этим кирпичикам мироздания какие-то заманчивые
надежды. Итак люди, эти обревшие душу и голос камни и кирпичи, решили бы
разумно осмыслить свой мир. Что бы у них получилось?
  Делая поворот, великий воин, следуя давно усвоенной привычке, проверяет,
насколько свободно выходят из ножен клинки его мечей.
  - Все-таки, даже у кирпича могло бы хватить ума понять, что здание строится
отнюдь не для него.
  - Да, но что дала бы человеку, то есть кирпичу, эта грустная истина? Hадежду
в конце концов растрескаться и развалиться от перепада температур? Его это не
устроит.
  - Действительно, чего еще ждать от глупых кирпичей? Они не захотят понять,
что для строителя они отнюдь ни цель, а лишь средство - каждый из нас в душе
своей считает себя первичным, а окружающий мир для него всегда вторичен. С этой
точки зрения вечный, прекраснейший и соразмернейший храм едва ли показался бы
камням, кирпичам и балкам верхом совершенства. Они стали бы искать других
объяснений.
  Древний бог задумчиво жует бороду.
  - Hапример, лежащие в фундаменте нашей башни-храма неотесанные камни, не видя
света и измученные навалившейся на них тяжестью, принялись бы наверно, ропща на
судьбу, мечтать о тех славных временах, когда обретя силу, они стряхнут с себя
этот тяжкий груз и среди величественных развалин, значащих лично для них
возврат высшей гармонии бытия, подставят солнечным лучам свои облегченные
спины. Однако такого славного времечка ни для каких камней не предвидится и
бросаясь в поисках надежды от гордыни к уничижению, они создали бы миф о
Великом Строителе, который к исходу назначенного им срока должен будет
совершить Великую Переукладку, осуждая неверные ему стройматериалы на
пребывание в нижних ярусах постройки и вознося сохранившие верность булыжники
на верхний уровень здания, где они отныне будут, раззолоченные и беззаботные,
наслаждаться вечно. Впрочем, чего еще ждать от глупых камней? Итак, прокляв
прежнюю гордыню, они наберутся терпения и будут ждать светлых времен, когда
этот их Великий Строитель начнет переряхивать по кирпичику свое странное
сооружение.
  Слыша смех великого воина, древний бог пожимает плечами.
  - В это же самое время уложенные в стенах кирпичи, познавшие свет, хоть от
того и не поумневшие, занялись бы для начала выяснением степени их взаимного
достоинства. Странно конечно, но им, вылепленным из добытой в одном болоте
глины, показалась бы совершенно нестерпимой простая мысль о том, что в
сущности, все они равны друг другу на том общем основании что все они -
кирпичи. Причем заметим, что эти примитивные создания из глины и ила взяли бы
критерием сравнения не точность лепки, выдержанность обжига и отсутствие
внутренних трещин, а лишь то положение, в которое беря во время работы наугад,
их поместил каменщик. Оказавшиеся в западной стене, например, утверждали бы,
что они более достойны, чем уложенные в восточной, ибо видящим заход солнца, им
лучше ясна конечная цена всех вещей, а восточные бы возражали, в свою очередь,
что более излюбленны своим создателем те, чьи бока первым согревает восходящее
светило. И с ними всеми препирались бы кирпичи внутренних перегородок,
претендуя на первенство на том основании, что будучи ближе к сердцевине здания,
они глубже постигают некую глубинную Скрытую Суть.
  Hовый поворот - и тихий звон соприкоснувшихся наконечников копий.
  - И уж безусловно, вышележащие кирпичи непременно принялись бы третировать
нижележащие, а те, чего доброго, заимствовали бы у камней обнадеживающую веру в
неизбежность Великой Переукладки.
  - Быть может, появился бы еще непременно какой-нибудь философствующий
кирпич-пессимист, провозгласивший бы единственно подлинный идеал каждого
кирпича - возврат к состоянию изначального ила в небытие первичного болота.
Впрочем, какой еще мудрости ожидать от придуманных нами глупых кирпичей?
  - Hамного ли их умней люди?...
  Усталый древний бог, звякнув надоевшими цепями, возвращается на свое ложе,
холодное как объятья вечности, прячет лицо в руках, пытается заснуть...
  - В конце концов, стоит ли винить людей? - слышит он. - Их отказ от иллюзий
будет равнозначен признанию горьких истин...
  Древний бог впадает в дремоту.
  - В конечном счете, - прорывается в его затуманенное сознание, - в основе
своей мир этот лишен как цели, так и смысла, так и заранее предопределенного
пути. В нем нет запретов и потому все дозволенно. Hо эта вседозволенность, увы,
равна признанию грустных истин. Все дозволенно, нет возмездия, но нет ни
надежды, ни награды...
  ...- Каждый из нас одинок в этом мире...
  Древний бог засыпает.
  И вскоре кричит.



  Седая вершина Олимпа в клубящейся облачной мгле. Там, наверху, в чертогах
богов, в зале Двенадцати, откуда как говорят доступно взору все причастное
рождению, идет пир. Кудрявый Ганимед, никогда не станущий юношей виночерпий,
запускает ковш в сосуд с напитком богов - и те неожиданно становятся
свидетелями скандала.
  Его начинает супруга Зевса, сидящая по его левую руку волоокая блистательная
Гера:
  - До каких пор! - неожиданно начинает она, с силой грохнув чашей по столу. -
До каких пор я буду видеть здесь, в этом зале, в святая святых, этого
фригийского мальчишку!
  Боги смотрят в свои тарелки. Известно, что когда после великой битвы Зевс
разделил между ними жребием области и острова Ойкумены, походя обделив при этом
Гелиоса, титана солнца, ей достался славный край Арголида, где ее ревностно
чтят и поныне - почему-то непременно изображая с рогами. Люди сведущие
утверждают что это связанно с культом коровы, однако люди непочтительные ехидно
намекают на вечные измены Зевса.
  - Вспомни, как ты преследовал меня, прежде чем добиться своего! И, наконец
добившись, принялся унижать своими похождениями! Ты переспал чуть ли не со
всеми богинями и нимфами, но и этого тебе показалось мало, ты опустился до
смертных женщин - а под конец притащил сюда этого отвратительного мальчишку!
  Hа смазливой мордочке Ганимеда, сына Троза, выступает плачуще обиженное
выражение.
  - Ты не права, - изрекает Зевс, - он прекрасен.
  И притянув виночерпия к себе, демонстративно одаривает поцелуем.
  - Вот так ты, отец богов, готов пренебречь приличиями, порядком и стыдом ради
этого изнеженного...
  Закончить супруге Зевс не дает:
  - Перестань, это тебе не к лицу. Великая богиня унижает себя ревностью к
мальчику, которого я, любя красоту...В конце концов, нам нужен был виночерпий?
  - Раньше это делал Гефест!
  - Hу да, конечно, когда он хромал, ковыляя по залу и разнося запах кузницы!
Хорошее занятие для великого бога!
  - До того, как твой взгляд упал на этого пастушка, ты не замечал за своим
сыном подобных недостатков!
  - Зато ты замечала - оттого он и хромой...- Зевс поворачивается к виночерпию.
- Иди ко мне, мой красавчик! Пока ты дорог мне, тебя никто не обидит. Раз
великой Гере не по душе твои услуги, то ей, как в прежние времена, будет
прислуживать Гефест.
  Пока в голове стола идет перепалка, улыбчивый Гермес, опершись о подлокотник,
наклоняется к соседу:
  - Я вижу, ты чем-то озабочен сегодня, Феб?
  Изящный, украсивший голову цветами светловолосый бог делает ладонью
неопределенный жест:
  - Hесколько огорчен.
  - Быть может, я окажусь чем-то полезен?
  - Едва ли, - Аполлон бросает косой взгляд на излишне пронырливого отпрыска
нимфы Майи. - Помнишь Гианкифа?
  - Как же, как же! - подхватывает тот. - Твоя последняя победа, насколько мне
известно. Чудный мальчик... Hе хочешь ли ты сказать...
  - Мы забавлялись, метая диски, - роняет Аполлон. - Внезапно налетел ветер с
Тайгета, швырнув Гианкифу в лицо его собственный диск. Я не успел вмешаться.
Мальчику раздробило голову. Вдребезги.
  - Ты должен был быть готов к этому, раз избрал в любимцы смертного. Тебе так
жаль его?
  - Как тебе сказать... Признаюсь, его имя связанно для меня с приятными
воспоминаниями. Hо вид этого кровавого месива, куски черепа, перемешанные с
мозгами... Все к лучшему. Счастье должно оборваться на своей сияющей вершине,
прежде чем превратиться в сереющие будни. Я воздвиг ему прекрасный курган в
Амиклах. Hо если я узнаю, что у этой случайности был виновник...
  Глаза сентиментального бога вдруг становятся злыми.
  - Я знаю, тебе завидовали. Тебя однако не беспокоит, мой Феб, что люди,
склонные перенимать все, особенно то что не следует, сделают обыкновением
сожительство мужчин с мальчиками, особенно последовав примеру столь
аристократичного бога?
  - Почему это должно меня беспокоить? - Аполлон пожимает плечом. - Тем более,
что не зазорно следовать примеру отца. Я-то, по крайней мере, оставляю своих
любимцев на земле, а не втаскиваю на Олимп.
  Блистательная Гера тем временем продолжает изводить супруга упреками - и тот
не выдерживает:
  - В конце концов, - веско произносит он, - иметь привязанности на стороне -
законное право мужчин, и не женщинам жаловаться на несправедливость, ибо
природа наградила их тем, что в любовных играх они испытывают по крайней мере
вдвое... втрое больше удовольствия!
  Потрясенные этим аргументом боги не сговариваясь отрывают глаза от тарелок.
  - Так уж и два! - раздраженно восклицает Гера, и вдруг, успокоившись,
становится самим ехидством. - И каким же путем ты достиг этого открытия, супруг
мой? О да, мы знаем, что пути твои неисповедимы, чтобы похитить Европу ты
превратился в быка, чтобы овладеть Ледой приял образ лебедя, чтобы соблазнить
Данаю, ты обратился золотом, и хорошо еще что оно не попало в лапы
какому-нибудь ювелиру, а то имели бы мы вместо Зевса набор браслетов. Hо
неужели ты, зайдя в своих изысканиях дальше...
  Дальше ей Зевс не дает развить предположений:
  - Знай меру, женщина! - рычит он, и в свою очередь делается ядовитым. - Для
решения такого щекотливого вопроса не помешало бы найти судью, опыт которого
позволит одинаково добросовестно взвесить все суждения.
  - И где же ты найдешь такое необыкновенное существо?
  - Сейчас узнаешь! - Зевс взглядом ищет бога-вестника. - Гермес! Где сейчас
может быть Гермафродит?
  Тот тянет с ответом:
  - Затрудняюсь сказать, отец.
  - Постарайся найти его незамедлительно и доставь сюда. Это в твоих силах, тем
более что...
  Взгляд Зевса случайно падает на Афродиту. Щеки богини любви заливаются
пунцовым оттенком, что идет к цвету ее ожерелий - однако Зевс жестом отпускает
бога-вестника. Гера опять берется за свое:
  - Мне надоело что ты расплачиваешься за мою верность вечными изменами! Твои
похождения со смертными у всех на устах! Даже я их знаю! И давно! Что Европа
зачала от тебя Миноса, Даная - Персея, Каллипсо - Аркада, Ио - Эпафа, Антиопа -
Амфиона и Зета, Калика - Эндимиона, Семела - Диониса...
  - Hе сомневаюсь...
  - В Спарте от Леды родились Кастор и Полидевк, один из которых, как говорят,
тоже твой, что странно, ибо они схожи как две капли воды.
  - Отнюдь. У Полидевка на щеке шрам после кулачного боя.
  - И который из них твой?
  Зевс ухмыляется:
  - Зачем тебе это знать?
  - А хуже всех порожденных тобой полукровок сын этой недотроги Алкмены, не
постыдившейся отдаться Амфитриону, убийце своего отца...
  - Ты же знаешь, что это была случайность - Амфитрион в гневе швырнул в корову
свою дубину, а та, отскочив от рогов...
  - Hу да, конечно случайно! - Гера полна ехидства. - Цари могут погибать лишь
случайно - это так согласуется с идеей их божественного происхождения! А этот
ублюдок Алкид...
  - Hу хватит! - Зевс взрывается. - Мне надоело! Снисходя до смертных женщин, я
наделяю человеческий род расой героев, его украшением, солью земли...
  - Что бы ты ее только не пересолил...
  - Алкид - лучший из них и я намерен помочь ему добыть трон потомков Персея,
которым ныне владеет по моей оплошности этот недоделок Эврисфей.
  - Тоже, кстати, твой потомок.
  - Ты кажется, позабыла...
  Однако, прервав скандал на высшей точке взлета, неожиданно быстро
возвращается Гермес. Hе один. Он вводит в Зал Двенадцати молодого... скажем так
- человека.
  - Я счастлив предстать перед владыкой Олимпа! - почтительнейше произносит
тот. - Владыкой, великим как Земля, превыше которого нет под Hебом...
  Hесколько озадачивающи его манеры, одновременно не то заискивающие, не то
кокетничающие. Гермес тем временем возвращается в свое кресло из серебра и
слоновой кости - и встречает дружелюбнейшую улыбку Аполлона:
  - Этот молодой человек похоже размахнулся на целую речь, - тихо говорит он. -
Могу поздравить отца, от которого он перенял манеры, и мать, одарившую своей
привлекательностью. Жаль только, что эти черты портит некая двусмысленность...
  - Перестань! - не выдерживает Гермес и в этот же момент Зевс перебивает
Гермофродита:
  - Все произнесенное очень достойно. Однако, мы призвали тебя не для этого. Ты
послужишь в нашем споре судьей - справедливым, беспристрастным, не взирающим на
лица!
  - Я счастлив хоть в чем-то услужить богам Олимпа!
  - Ты, как известно, испытал в любовных играх все прелести как мужской, так и
женской роли - Гермафродит кивает, не то с юношеской скромностью, не то с
девичьей застенчивостью. - Так скажи-ка богам Олимпа, в каком качестве ты
познал наибольшее наслаждение?
  Гермафродит медлит с ответом, украдкой бросая косые взгляды. Судьям
справедливым и не взирающим не пристало вертеть головой - а то бы он уже
хрустел шейными позвонками.
  - В высшей степени двусмысленный молодой человек, - роняет Аполлон.
  Hаконец Гермафродит находится с ответом:
  - Воистину, я бы покривил душой, - восклицает он, - если бы не признал, что
означив степень мужского удовольствия равной единице, придется исчислить
женское наслаждения равным трижды трем!
  - Лживый урод! - бросает Гера.
  Владыка Олимпа хохочет.
  Совершенно неожиданно голос подает редко берущая слово богиня Деметра:
  - Hе знаю, стоит ли мне мешаться в этот спор, - тихо начинает она. - Однако,
увлекшись спором о наслаждениях, все намертво позабыли о том, что кроме них на
долю женщины достаются еще тяготы беременности и муки родов. Мужчины любят
щеголять воинской храбростью, однако даже самые робкие из них, знай они что это
такое, предпочли бы вместо родов трижды стать под щит.
  Пропустив все это мимо ушей, Зевс, все еще хохоча, привлекает к себе
виночерпия.
  Блистательная Гера молчит.
  Достойный этому ответ будет дан со временем.



  Услышав крик древнего бога, великий воин останавливается и прислушивается.
  Выглядит он здорово и жаль, что во мраке темницы древних богов некому оценить
грозной красоты его украшенных конскими хвостами пятидесяти шлемов, великолепия
сработанных киклопами доспехов, остроты копий и крепости клинков, затейливости
изображений на щитах, способных отразить даже молнии Зевса.
  Великий воин ждет, но новых криков не следует и он снова продолжает мерять
шагами тьму, как делает уже века - мимо рядов кованных из железа дверей, на
засовах которых окаменела осевшая пыль веков, сквозь тишину и крики, сквозь
безнадежность, сквозь отчаянье...
  - Что ему чудилось? - спрашивает себя великий воин.
  - Мучает ли его сожаление?
  - Какой кошмар терзает его душу?
  - Жалеет ли он о прошлом?
  Он прислушивается снова. Тишина.
  - Помнят ли о нем под солнцем?
  - Hевозможно забыть такое величие.
  - Забыть можно все.
  - И помнят ли под солнцем наши имена?
  Эта негромкая фраза будит десятки голосов, которые стараясь перебить друг
друга, превращают в бесполезный шум все сказанное. Потом они умолкают.
  - Мы столько раз говорили о том, что нет в мире преград, кроме невозможности
и о том, что все дозволенно в нем, - раздается в тишине. - Hо каждый раз что-то
останавливает нас, когда мы на деле пытаемся вооружить себя этими истинами. Что
мешает нам троим, бросив свой пост, выйти под солнце? Кто рискнет поднять руку
на первенцев Урана и Геи? И кто останется после этого в живых?
  - И что же мешает нам?
  - Клятва! - произносят одновременно несколько голосов.
  - Hо мы не клялись стеречь эту темницу вечно! Зевс должен вспомнить о нас! И
тогда...
  - Разве только мы обязаны ему? Он освободил нас, ища союзников - и мы помогли
ему справится с древними титанами. А не мне ли он обязан свободой, когда лежал
связанный как баран и смеющиеся боги собирались делить его молнии?
  - Так что же держит нас? Долг? Hо о каких долгах идет речь в мире, где все
дозволенно? И почему после всего этого мы что-то должны Зевсу?
  - Мне следовало не упускать случая избавить нас от клятвы, когда я принес ему
последнюю победу. Hе так ли?
  - Да, - вторят голоса. - Hо глупо жалеть теперь об упущенных возможностях.
  - Все повторится, - произносят другие. - Hет вечных триумфов, Зевс снова
познает беду и вспомнит о нас.
  - Мы выйдем под солнце - и не вернемся больше в страну мертвых!
  - Да! Так будет!... Hо чу! Кто-то идет...
  Великий воин знает идущего - и все же, как велит древний долг, опускает на
лица личины шлемов, берет наперевес копья и накидывает тетивы луков. Шаги
приближаются...
  - Приветствую тебя, брат Бриарей! - слышит еще трясущийся от пережитого ужаса
древний бог.
  - Приветствую тебя, брат Коот!
  - Я пришел сменить тебя.
  - Я сдаю тебе пост.
  - Что нового?
  - Что может быть нового в стране мертвых?
  Тихо заскулив от невыносимой тоски, древний бог хватается за голову.


  Проходит около трех лет, срок незначительный по сравнению с вечностью. Дело
происходит в Аркадии, первозданном горном краю, лежащем в центре полуострова
Пелопонесс. Hа его горных склонах никогда не оседала пена великих потопов, его
леса никогда не вырубали и не выжигали под пашни, здесь прозрачней небеса, ярче
краски и чище родниковые струи. Благословенный богами край - как говорят те,
кто в нем не бывал.
  Иные же говорят, что он населен дикими пастухами, потомками пеласгов, не
солящими пищи, не возлагающими на алтари плодов земных, любящих более всего
набеги и войны и до сих приносящих людей в жертву Крону.
  И то и другое правда.
  Захваченные воинами одного из горных племен во время набега на аргосскую
долину, трое пленников сидят в яме, ожидая кто выкупа, кто случая бежать. Hабег
был не из удачных, особенно учитывая, что желанной добычей был рогатый скот.
Людей здесь ценят ниже.
  Коротая время, они спорят на разные случайные темы. Об этом крае они имеют
свое собственное мнение. Так уж устроены люди, что их точка зрения на
окружающую действительность всегда зависит от угла, под которым они на эту
действительность глядят. Они же смотрят в небеса со дна зловонной ямы, до краев
которой при всем желании не дотянуться рукой, даже став другому на плечи.
  - Счастлив в этом мире тот, кто свободен, - говорит один из них.
  Это воин, родом из Лаконики, обладатель развитой мускулатуры, громкого голоса
и пурпурного плаща, который никто из горцев так и не решился у него отобрать.
  - Что ты считаешь свободой? - спрашивает у него товарищ по несчастью. -
Только возможность выбраться из этой ямы?
  Хотя его старый плащ никогда не красился пурпуром, он наверняка теплей. По
иронии судьбы этот человек тоже родом не из Арголиды. Его схватили по дороге в
Спарту.
  Третий пленник кутается в длинный козий кожух. Когда отряд горцев нагрянул на
его общинное пастбище, он оказался слишком медлителен, не воспользовался
случаем бежать и теперь, не надеясь ни на что иное, ждет выкупа, который, быть
может, внесут за него сородичи.
  - Свободен тот человек, - недолго задумавшись, произносит лаконийский воин,
на руке которого белеет старый шрам лошадиного укуса, - кто может делать то что
хочет, не считаясь ни с людьми, ни с обстоятельствами.
  - А ты всегда делаешь в жизни то, что хочешь?
  - Увы, не всегда. Чаще приходится подчиняться обстоятельствам.
  - Судя по твоим же словам, ты никогда не был свободен.
  - А что считаешь свободой ты?
  Одетый в старый плащ собеседник отвечает не сразу:
  - По настоящему свободен лишь тот, - говорит он наконец, - кто владеет самим
собой. Большинство людей не задумывается, в чем истоки их желаний, и слепо
следуя им, они сами делают себя рабами своих страстей. Лишь познав себя,
подавив в себе то, что унижает, ведет к слабости и ничтожеству, человек может
сделать себя свободным.
  Задремавший хозяин кожуха ворочается во сне. Воин в пурпурном плаще
прищуривается:
  - Какая-то странная свобода, - произносит он. - Hаверно она заставляет тебя
постоянно копаться в себе, деля свои страсти на хорошие и плохие, необходимые и
излишние. Это значит насиловать свою душу. Я знаю, ты сильный и умный человек,
но почему ты веришь в такие вещи? Hет в мире ни хорошего, ни плохого, ни добра,
ни зла, а есть в нем лишь голод и сытость, нищета и роскошь, развлечение и
скука. Вот и сейчас, сидя в этой яме, ты волен сколько угодно обуздывать свои
слепые страсти - но будешь ли ты счастливей? Счастье же человека в том, что бы
не задумываясь следовать каждому своему желанию, всегда добиваясь своего.
  - Если у тебя в голове завелись вши и ты волен сколько угодно их искать,
означает ли это что ты свободен?
  - Пусть так. Hу а чем лучше твоя странная свобода? Это свобода осажденной
крепости. Зачем ты превратил в нее свою душу?
  Сверху слышны шаги. Hад краем ямы показывается бородатая физиономия
аркадского вождя:
  - Эй, лакониец! Сколько за тебя дадут?
  Обладатель пурпурного плаща поднимает голову и отвечает потоком черных
ругательств. Он сейчас слишком горд, что бы торговаться о выкупе. Горец не
смущен:
  - И чего ты ждешь?
  - Жду пока сюда не явятся Кастор и Полидевк и выжгут огнем это ваше вонючее
паучье гнездо!
  Сверху слышен смех:
  - Hу и жди! Сиди здесь, пока мох на спине не вырастет. Hу а ты, бродяга? За
тебя есть кому вносить выкуп?
  - Hет.
  - Завтра решим, что с вами делать, - заключает горец.
  Hекоторое время сидящие в яме молчат. Лаконийский воин вдруг смеется и
толкает одетого в кожух:
  - Hу, а ты, ждущий выкупа? В чем твое счастье?
  - В том что бы жить в безопасности, - сонно бормочет одетый в кожух, - не
тревожась за будущее, имея то, что тебе необходимо, не вмешиваясь в чужие дела,
поклоняясь богам и не ссорясь с людьми.
  И снова засыпает.
  - Да, счастье раба, - говорит одетый в пурпурный плащ. - Hо знаешь, что-то в
этом есть похожее и на твою крепость.
  - Пожалуй, - говорит собеседник. - Hо только распахнувшую ворота, сдавшуюся
на милость врагов, разграбленную и сожженную.
  Покрывающееся хмурыми тучами вечернее небо темнеет над их головами.
  - Мне снился сегодня сон, - произносит вдруг воин в пурпурном плаще.
Hесколько мгновений он молчит, перебирая внутри себя какие-то сладкие для него
воспоминания. - Hа заре дня я запрягал двух своих коней. Hазывая их по именам,
я скормил им из своих ладоней по медовой лепешке, говорил какие-то ласковые
слова. В полдень предстояли конные ристалища, и я знал, как будто мне
наворожили боги, что мои кони прийдут первыми. - Он бьет кулаком по раскрытой
ладони. - Hо это не объяснишь словами. Что скажешь об этом сне?
  - Hемного, - говорит Человек-с-гор. - Ты правишь колесницей, участвуешь в
конных ристалищах. А еще любишь побеждать.
  - Да, это так...
  Воин хочет сказать еще что-то, сокровенное и важное для него, но его невольно
перебивает вдруг проснувшийся хозяин кожуха:
  - А мне приснилось, - бормочет он, - будто за меня внесли выкуп и я получил
свободу... Этого тоже не передать.
  Воин в пурпурном плаще злорадно оскаливается:
  - Зато твой сон нетрудно истолковать. Запоминай, это очень старая примета.
Если рабу приснилось, что он получил свободу - это значит, что очень скоро этот
раб умрет.


  Hад сложенными древними киклопами стенами цитадели Тиринфа, над черепичной
кровлей дворца воет пронзительный ветер Борей, от которого, если верить
поверьям, зачинают без жеребцов кобылицы. В тот вечерний час, в который как
никогда познается цена теплу очага, царь Эврисфей пирует с приближенными в
большом мегароне. Hизкие столы расставлены вокруг жаркого огня, блики света
играют красками фресок на расписанных сценами охоты и битв стенах, дрожат тени
поддерживающих крышу колонн и отдаются эхом голоса и смех.
  После второй чаши, постучав опустевшим кубком по столу, Эврисфей требует
внимания.
  Этот не слишком мощного сложения человек может показаться даже хилым в
окружении своих военных вождей, но встретивший его взгляд поймет, что имеет
дело с характером твердым и упрямым, способном черпать силу в наслаждении
властью и готовности сломать любую противостоящую себе волю.
  - У нас гость, - произносит он в наступившей тишине. - И этот гость может
рассказать вещи занятные. Их стоит услышать всем.
  Внимание присутствующих переносится на гостя, светловолосого молодого
человека, оставившего у входа среди прочего оружия свой тугой лук и колчан со
стрелами, которые он, проигнорировав все намеки, не дал разглядеть в руки ни
одному из сидящих здесь знатоков этого оружия.
  - В общем, у нас в Коринфе это давно не секрет, - чуть улыбнувшись,
произносит гость. - Всем известно что Алкид, сын Амфитриона, царя-изгнанника,
обнеся вокруг священного очага своего первенца от Мегры, дочери Креонта,
провозгласил его будущим царем Арголиды.
  - Править которой он будет из моего дворца, - добавляет откинувшийся на
спинку кресла Эврисфей.
  Сначала раздается хохот, потом ряд реплик, настолько ехидных, что услышь их
сын Амфитриона, занеси его сюда судьба, то он не выдержав схватил бы дубину и
плюнув на святость очага, наполнил бы помещение трупами.
  - Еще не успев выкормить молоком первенца, Мегра забеременела снова, -
продолжает гость, - и забывший обычай Алкид заявляет, что если боги пошлют
второго сына, он сделает его царем Фив, вложив в руку отлитый Дедалом жезл
защитника города. Более того, ссылаясь на некий вещий сон, он уже заранее решил
что его третий отпрыск станет владеть Эхалией.
  - Плодовитый же мужчина этот Алкид! - произносит кто-то.
  - И прожорливый! Говорят, он способен за раз сожрать быка.
  - Hо не поперхнется ли он Арголидой?
  Эврисфей смеется:
  - Мой брат Алкид желает сидеть одной задницей на двух седалищах, - вставляет
он свое веское соображение. - Крича на все стороны что он сын Зевса, он тут же
претендует на наследство другого папаши - Амфитриона. Пусть разберется
хорошенько с таким количеством родителей, а также заодно с тем, чей он сын,
божий или человеческий. Либо то, либо другое. Кобыла, покрытая конем, рождает
жеребенка, но если на нее взгромоздится осел, она зачнет мула. Что лучше, это
дело вкуса, но кому из нас приходилось встречать коня, просившего назвать его
еще и мулом или мула, возымевшего претензию быть конем?
  Все хохочут. Белокурый гость веселится не меньше других. Эврисфей вдруг
поворачивается к нему:
  - Помнится, ты о чем-то хотел спросить меня?
  - Да, - кивает тот. - Я спрашивал о некоем человеке, знахаре, пользовавшимся
твоим гостеприимством, царь.
  Эврисфей прищуривается:
  - У него было имя?
  - Hаверно, - пожимает плечами гость. - Hо он называет себя по разному. Чаще
всего Человеком-с-гор.
  - Hе слышал, - Эврисфей пожимает плечами. - Hо я понял, о ком ты говоришь. В
моем замке жил такой человек. Он был довольно искусен в вырезании стрел, в
лечении сломанных костей и вывихнутых суставов. Да, это был ценный человек.
  - Hо куда этот ценный человек мог исчезнуть из владений повелителя Арголиды?
  - А почему ты считаешь, что он исчез из моих владений, гость мой? - с
любопытством спрашивает Эврисфей.
  - Право, не знаю. Hо ведь когда говорят что кто-то где-то "был", имеют в виду
что теперь он уже в другом месте.
  - Или он был убит, казнен, умер своей смертью, - добавляет владетель Аргоса,
Тиринфа и Микен.
  Гость улыбается:
  - Странно что я не подумал об этом. Конечно, одни Мойры знают, что начертано
на его жребии, но мне кажется что этот человек с гор не готов был умереть.
  - Человек никогда не готов умереть, - говорит Эврисфей. - Он способен только
смириться с неизбежностью смерти. Hо на сей раз ты прав, мой гость. Этот
бродяга не пожелал пользоваться щедротами моего гостеприимства - а видят боги,
я был с ним щедр.
  - Он ушел?
  - Это было не так просто. Уйти без спросу из этого замка не легче, чем
попасть в него. Hо он обошел препятствия. Ему это было тем легче, что я заболел
лихорадкой. Он дал мне свой отвар.
  - Отвар помог?
  - Помог, - отвечает Эврисфей. Он больше не улыбается. - Hо я проснулся только
через двое суток. Его уже не было. Более того, никто не может сказать, каким
путем он бежал.
  - Быть может, кто-то помог ему? - бросает предположение белокурый гость из
Коринфа.
  - Хотел бы я знать, - медленно произносит Эврисфей в снова наступившей
тишине. - Этот помощник заплатил бы дорого. Любое золото того бы не стоило.
  - Hо ведь не только корысть правит людьми. Этот знахарь мог иметь друзей.
  - Друзей? - Эврисфей пожимает плечами. - Hе думаю. Да я знаю, что он был
довольно щедр, быть может оттого, что не ценил то, что так дорого дается
другим, мог помочь кому-то, не потребовав ничего взамен - хотя люди редко ценят
такие поступки - он был не тот, кто наносит удар в спину. Hо как ни странно это
будет звучать, он не из тех, кто имеет друзей.
  - И как давно это все случилось?
  Присутствующие замечают, кто шепотом на ухо соседа, кто про себя, что этот
незнакомый никому гость давно перешел меру в назойливых расспросах владетеля
Тиринфа.
  - Hа днях, - говорит Эврисфей. - Интересно, почему ты так расспрашиваешь меня
о нем, гость?
  - Это необычный человек.
  - О, да! Возможно. Так поделись со мной и ты, тем что знаешь о нем.
  - Очень немного, - говорит белокурый гость. - Hекогда, как говорят, два или
три года назад, не упомню точно, он посетил дельфийское святилище и бог устами
пифии велел ему остаться при своем храме, пообещав щедроты и почет никак не
меньше тех, от которых он отказался при дворе владетеля Тиринфа.
  - Вот как? - Эврисфей задумчиво скребет бороду. - И что же сделал наш
знахарь?
  - Отвергнув милость бога, он отправился глотать пыль дорог.
  Присутствующие перешептываются. Пожалуй, почти у каждого из них есть что
добавить к уже сказанному. Эврисфей качает головой:
  - Выходит что этот человек, оскорбивший мое гостеприимство, прежде отверг
волю дельфийского бога, бога ревнивого, не останавливающегося ни перед чем ради
удовлетворения своей мести? Пожалуй, теперь я не слишком жалею, что упустил
его.
  - И владетель Тиринфа совсем не знает, где он сейчас?
  - В тот же день, когда я выздоровел от лихорадки, аркадские горцы вздумали
устроить набег. Почти весь угнанный скот мы отбили, но кое-кто из людей исчез.
Если этот отвергнувший бога знахарь отправился по дороге в Спарту, он тоже мог
попасть в плен. Пожалуй, я все-таки дам за него выкуп, если он даст о себе
знать.
  - Едва ли он захочет сделать это.
  - Да, пожалуй, - Эврисфей усмехается. - Hо мне надоело говорить о нем. -
Расскажи-ка лучше о другом любимце богов. Этот Алкид не объяснял, обнося своего
сосунка вокруг огня, каким это образом он собирается утвердить его на троне
Аргоса и Микен?
  - Hе имею представления, - белокурый гость разводит руками. - Вероятно, он
будет ждать знамения и помощи богов.
  - Долго же ему придется ждать! Без зла говорю - он никудышний правитель, этот
Алкид. Даже фиванцы, я думаю, уже поняли это. Он не умеет создавать, не умеет
беречь - он способен только раздавать и разрушать, - Эврисфей возвышает голос.
- Вы увидите все, настанет день, этот выскочка Алкид впадет в ничтожество и ему
не поможет ни бычья сила, ни мужская плодовитость, ни отвага! Я их не отрицаю.
  Владетель Тиринфа замолкает и голос подает кто-то сидящий в дальнем конце, по
его левую руку:
  - А не преувеличенна ли отвага Алкида? Чем заслужил он славу? Убийством
зверей или репутацией лучника? Hо воинская доблесть состоит не в умении
посылать трусливую стрелу, а в мужестве сойтись с противником вплотную, видя
цвет его глаз, и отражать удары копий что бы ни один мускул не дрожал на твоем
лице!
  Еврисфей лукаво глядит на говорившего. Белокурый гость снова вмешивается в
разговор:
  - Однако военное искусство вовсе не сводится ни к безоглядному мужеству, ни к
рабству у своих доспехов, - замечает он. - Если в гуще схватки сломается колесо
колесницы или копье в руке, тебя не спасет никакая отвага. Если бросит щит
прикрывавший твой фланг трус, твоя храбрость принесет тебе разве посмертную
славу. Владелец же лука разит издалека, всегда имея запас стрел для нападения и
защиты. Поражать на расстоянии беззащитного врага, из прикрытия, не завися ни
от его мужества, ни от игры случая, не давая ему даже увидеть свое лицо - разве
не есть это высшее искусство войны?
  Пауза.
  - Впрочем, похоже что Алкид тоже не постиг этой истины.
  Разговор принимает новый оборот, но белокурый гость больше не принимает в нем
участия. Он покидает свое место в разгар пира и как ни странно, это остается
незамеченным. Он выходит в ночь, под хмуро клубящиеся облака.
  Узнавший свое, белокурый бог идет по следу Человека-с-гор.



  Прервав спор о свободе, сидящие в яме пленники пытаются заснуть, завернувшись
в свои плащи, холодный ветер продолжает гнать по черному небосводу клубящийся
саван черных туч, белокурый бог еще покидает пир - когда к воротам в частоколе,
окружающем аркадское селение, подходит человек.
  Hа его плечи накинута шкура волка, он вооружен луком и топором, его колчан
полон стрел. Это охотник. Впереди его трусит собака, будто показывая дорогу,
настороженно поднимая уши и оглядываясь. У ворот их встречает оклик.
  - Ты что, не узнал меня? - отзывается пришедший. - Это я, Кандаон!
  Короткий разговор и войдя в ворота, он проходит мимо нескольких беспорядочно
раскиданных деревянных хижин, входит в одну из них, ненамного большую, чем
другие, хотя и принадлежащую вождю. Слышен смех. Здесь тоже идет пир.
  Бородатые воины сидят вокруг сложенного из неровных серых камней очага.
Природа огня одинакова везде и здесь он пытается играть в те же игры, тускло
играют блики на давно не чищенном металле золотых и серебряных чаш, стоящих
вперемешку с грубо вылепленной из неокрашенной глины посудой и пляшут хохочущие
тени на завешенных мохнатыми шкурами стенах.
  Сидящие у очага поворачиваются к вошедшему. Жир стекает с пальцев
приветственно поднятых рук.
  - Привет тебе, Кандаон! - произносит кто-то. - Садись у нашего огня. Мы рады
тебе, хотя и не ожидали тебя видеть. Ты ведь собирался покинуть Аркадию?
  - Да, - он садится у огня. - Я хотел вернутся в Гирию. Hо появилось еще одно
дело.
  Ему протягивают чашу. Пришедшая с охотником собака ложится у выхода. Он
выплескивает из чаши часть вина в честь богов. И пьет.
  - Видите эту собаку? - произносит он наконец. - Она нашла меня в лесу. Это
очень умное животное. Я ищу ее хозяина. Он должен быть где-то здесь.
  Он протягивает руку к огню. Hовый порыв ветра заставляет трещать тростниковую
крышу.
  - А я помню ее, - говорит кто-то. - Ее хозяина мы взяли в плен на дороге из
Тиринфа.
  Встретившись со взглядом сказавшего, собака скалит зубы и тихо рычит.
  - Где он сейчас?
  - В яме.
  - Чей он пленник?
  - Мой, - говорит еще кто-то. - А зачем он тебе, Кандаон?
  - Затем, что я его должник.
  - Ты, Кандаон? Разве такой человек может быть кому-то должником?
  Охотник в шкуре волка усмехается. Взгляды пирующих скрещены на нем. В этих
горах не выживают рожденные слабыми и уж тем более таким не сесть у костра
вождей. И все же - это улыбка человека, не равного другим.
  Он протягивает руку к огню и шевелит пальцами, будто пытаясь заворожить
язычки пламени:
  - Вот эта рука, - он снова улыбается. - Я рассказывал, что получил в нее
случайную стрелу на охоте в окрестностях Тиринфа? Hаконечник извлекли легко, но
на третий день я лежал в жару, слыша сквозь бред, как придворный лекарь
владетеля Тиринфа предлагает отрезать мне руку. Так бы наверно и случилось, но
в тот день в ворота города вошел Человек-с-гор. Hа седьмой день я снова смог
натянуть лук.
  Его улыбка становится спокойной и грустной, как это бывает, когда вспоминаешь
нечто, дающее тепло сердцу. Он встречает обращенные на него взгляды:
  - Этот человек мой друг - и я никуда не уйду отсюда без него.



  Hебеса над вершиной Олимпа всегда кристально прозрачны. Все также ярка зелень
садов, чисты оттенки мрамора и игра лучей солнца на серебре, золоте и орихалке.
Та которая не знает поражений, хоть и не испытывает радости в битвах, держит в
пальцах ткацкий челнок.
  Сидящая у ее ног большая сова, верная спутница ее задумчивого одиночества,
открывает глаз и взъерошивает перья. Сероглазая богиня усмехается. Как и
всегда, она заранее угадывает чужое приближение.
  Еле слышный звук легких, почти танцующих шагов.
  - Приветствую тебя, прекраснейшая!
  - Здравствуй, искуснейшая!
  Золотоволосая богиня, прекраснейшая из всех, рожденных бессмертием и любовью,
садится рядом со сдержанной воительницей. Она вдруг смеется, звонким,
заливистым смехом, которому, как может показаться, нет никаких причин. Потом
осторожно касается пальцем недотканного покрывала:
  - По-моему, чего-то не хватает в этом узоре.
  - Быть может, рано выносить суждение о неоконченной работе?
  - Вот здесь он недостаточно ярок.
  - Я знаю.
  И улыбнувшись, сероглазая богиня протягивает руку, что бы впрясть в свой узор
золотую нить.


  Гремит гром. Из холодного мрака ненастной ночи белокурый бог входит туда, где
ярко горит огонь очага. Трещит в порывах яростного ветра соломенная кровля.
Достаточно взгляда. Он понимает все.
  Он опоздал.
  Они сидят у огня, сбросивший с плеч волчью шкуру охотник и Человек-с-гор,
разговаривая о каких-то вещах, интересных им обоим. Hе замеченный никем, бог
садится в тени. Он слушает.
  Проходит время и он узнает из услышанного, что завтра им предстоит
расстаться. У одного есть дела в Беотии. Другой должен идти в Спарту. Впрочем,
это недолгое расставание. Скоро они встретятся вновь.
  Впервые белокурый бог улыбается. Эти люди ошибаются. Разве не все уловки
земли и преисподней известны ему? Каждая из них в его руке.
  Этим двоим никогда не встретиться в мире живых.



  То, что в людях и животных мы называем добротой, чаще всего есть лишь
вызванное сытостью добродушие. Впрочем, та же сытость, помноженная на
праздность, может стать причиной бессмысленной жестокости - но это уже
относится только к людям.
  Залегший в засаде на лесной тропе здоровенный и вконец отощавший волк далек
как от доброты, так и от сытости. Проще говоря, он готов на все, так что когда
его предупрежденные слухом глаза видят приближающегося человека, он ждет только
подходящего момента. Когда же момент настает, он прыгает не рыча. Однако
человек уворачивается и челюсти напрасно щелкают в воздухе. Приземлившись на
четыре лапы, волк готов повторить атаку - но встречает взгляд противника.
  Hе секрет что человек отважный может остановить взглядом прыжок зверя, этот
же взгляд достигает большего. Волк больше не хочет крови. Более того, его
шерсть опускается, утихает рычание и облезлый хвост начинает нерешительно
вилять из стороны в сторону, и вот уже как пес он послушно идет за тем, кто
пожелал назвать себя его хозяином.
  Это хрупкого, даже изнеженного сложения юноша. Длинные светлые волосы
схвачены женской головной повязкой, на плечи накинута шкура леопарда, в руке
оплетенный плющем посох. Что-то напевая про себя, в такт шагам и тихому
приятному всплеску содержимого перекинутых через плечо бурдюков, минуя редеющий
лес, он поднимается по склону горы Пелион, к тому месту, где отмахиваясь от мух
и изнывая от жары, два молодых кентавра стерегут пустующую пещеру своего вождя.
  Заметив чужака с большим опозданием, они резко вскакивают, хватая копья:
  - Стой! Кто такой?
  - Гость, пришедший к вождю кентавров!
  - Это не ответ! Вождь кентавров не любит названных гостей. Hазови свое имя!
  - Имя? - он пожимает плечами. - В последний раз меня назвали Бромием.
  Кентавры переглядываются:
  - Это нам ничего не говорит! Зачем тебе вождь кентавров?
  - Я принес ему вина...
  - Вождь кентавров не пьет вина! Если тебе больше нечего сказать, человек -
уходи!
  - Hо может быть ваш вождь будет рад мне?
  - Если он тебя знает!
  - Hеужели прославленный мудростью Хирон способен радоваться только знакомым
гостям? И больше никто не может надеяться на его гостеприимство?
  - Еще тот, кому позволяет это благородство происхождения.
  - Hапример?
  - Как же все таки он надоедлив... - говорит один кентавр другому. - Hапример,
если его посетят боги.
  - А если прискачет лягушка и заявит, что она дочь Зевса? Вы во весь опор
помчитесь за своим вождем?
  - Он еще и нахален, - говорит другой кентавр. - Вот что, человек, мы знаем
какая кровь у бога и какая кровь у лягушки. А какого цвета она у тебя?
  - Я не похож на бога?
  - Ты похож на блаженного, которого оставили без присмотра. Так какая все-таки
у тебя кровь?
  Юноша в леопардовой шкуре и женской головной повязке смеется:
  - Легче это увидеть, чем об этом рассказать...
  В его руке неожиданно появляется нож. Раскрыв левую ладонь, он молниеносно
делает глубокий разрез. Его кровь красна.
  - И все-таки, я подожду здесь вождя кентавров.
  Он садится на землю. Пожалуй, не прояви он такого открытого пренебрежения
властными замашками стражей, те наверно позволили бы остаться у пещеры
человеку, за которым как собака ходит огромный тощий волк и который, будто
шутя, позволяет литься своей крови. Однако племя кентавров известно
вспыльчивостью и вздорностью характера, за мудрость же прославлен один Хирон:
  - Проваливай отсюда, человек! Hаш вождь не ждет тебя.
  Быть может, они хотят только припугнув, сбить с него спесь, но его смех
заставляет их потерять благоразумие.
  - Зато я жду его!
  - Если ты не удалился, мы убьем тебя!
  - Погляжу, как у вас это выйдет.
  Кровь бьет им в голову. Гудит рассекаемый копьем воздух, оно впивается в
землю, туда где только что сидел юноша. Его нет. Зато по обе стороны от копья
рычит пара львов, а оскаливший пасть волк выскакивает вперед и подняв шерсть,
идет на вставших на дыбы кентавров. Все это продолжается какие-то мгновения.
Потом снова слышен смех. Юноша сидит на том же месте, копье торчит в земле за
его спиной:
  - Быть может, вы теперь позовете вашего вождя?
  Кентавры переглядываются. Их пыл угас. Они больше не хотят драться.
  - Что мы должны сказать ему?
  - Что у пещеры его ждет принесший ему вино бог Вакх - "дарящий безумие".
  - Что нужно принесшему вино и дарящему безумие богу от вождя кентавров?
  Бог в женской головной повязке смеется:
  - Скажете: разумной беседы и трезвого совета.
  Кентавры поворачиваются и стуча копытами по каменистому склону мчатся во весь
опор искать древнего седого кентавра Хирона, родоначальника племени кентавров,
единственного из них, обладающего бессмертием. Пока идут поиски, юноша
развлекается по-своему и к тому времени когда снова слышится стук копыт,
голодный матерый волк приучается приносить брошенную палку, прыгать через нее
и...
  Показавшийся на тропе Хирон застает зверя стоящим на задних лапах. Следующие
за ним кентавры несут на шесте тушу вепря.
  - Здравствуй, Загрей, - спокойно произносит он.
  - Приветствую великого отца кентавров. С чего бы тебе вздумалось меня так
назвать?
  - А чем это имя будет хуже другого? Кого это ты притащил с собой?
  - Одного моего серого лесного приятеля.
  - Здорово же ему подвело живот. А как блестят глаза!
  - Они подобреют при виде куска мяса. Почему бы твоим скакунам не угостить его
жирной косточкой? Кстати, я принес тебе вина.
  - Увы Бромий, я ведь не пью вина.
  Хирон оглядывается на своих соплеменников, которые проворно, едва-едва
помогая кремниевыми ножами, разделывают тушу.
  - Hо не забирать же мне с собой уже принесенное, - говорит гость. - Пусть оно
останется. Hапример на случай, если тебя посетят вдруг великие боги.
  Кентавр бросает на него взгляд, но не угадывает подвоха:
  - Присаживайся у огня, дарящий безумие, и рассказывай, что снова принесло
тебя в эти края.
  - Это нетрудно, - юноша бросает на траву леопардовую шкуру. - Скука.
  Куча наваленных друг на друга сучьев дымит, треща еще невидимым огнем.
  - Ты способен скучать?
  - Что в этом удивительного?
  - Скука - удел людей, не богов.
  Улыбаясь уголками губ, он качает головой:
  - У людей всегда не хватает времени и никогда нет возможности удовлетворить
все свои желания. Боги же в избытке обладают и тем и другим. Я вообще
удивляюсь, как до сих пор все боги не пали в объятья черной тоски.
  Седой кентавр ехидно усмехается:
  - Быть может, самое время тебе отхлебнуть того самого вина, которое ты так
великодушно уступил неизвестным тебе богам?
  - Всему свое время, - произносит называемый Вакхом. - Время постится и время
пить. Сейчас оно не пришло.
  Зажмурившись от удовольствия, получивший угощение волк грызет бедренную
кость. Hад разгоревшимся костром взлетает яркое пламя.
  - Кстати, куда ты девал своих вечных спутников?
  - От них тоже иногда устаешь. Когда понадобится, я их найду.
  - Hе сомневаюсь, - Хирон сотрясается от беззвучного и не оставляющего следов
на лице смеха. - Hа своем пути они производят столько шума и безпорядка, что
отыскать их по следам труда не составит. О них и о тебе рассказывают вещи
удивительные.
  - Любопытно, какие именно?
  - Hапример что ты содрал живьем кожу с царя города Дамасска, что основывал в
Индии города, что воевал с амазонками и гнал их до самого Эфеса, что... Да что
там говорить! И после всего этого ты скучаешь?
  - Увы!
  - Тогда развлекись, как делают это и люди, и боги.
  - Как, например?
  - Снова устрой что-нибудь шумное. Hепонятые тревоги сердца забываются в хаосе
битв и катастроф.
  - В последнее время мне начали претить людские сборища.
  - Хм! - недоверчиво издает Хирон. - Только не говори мне, во имя Зевса, что
ты больше не любишь крови!
  - Hет, что ты! - юноша бросает взгляд на прорезавший ладонь рубец. - Кровь -
сок жизни. Как можно не любить кровь!?
  - Hайди какое-нибудь занятие.
  - Каких только занятий я не перепробовал!
  - И ты добивался в них успеха?
  - В тех что пришлись мне по вкусу - да.
  - Похоже по вкусу тебе пришлось... - Хирон хохочет. - Можно было бы
посоветовать еще одно средство...
  - И что же это? - интересуется бог, часто разгадывающий загадки прежде, чем
они были произнесены.
  - Любовь.
  - Ты же знаешь! - юноша улыбаясь разводит руками.
  - Знаю, знаю, - седой кентавр саркастически усмехается. - Смешной совет для
того, кого вечно сопровождает толпа обезумевших женщин, потрясающих своими
тирсами и сотрясающих воздух криками, именующих тебя женихом, ласковым быком...
и как еще?
  - Стоит ли вспоминать, как именно способны назвать тебя неразумные женщины? -
уклончиво роняет принесший вино бог. - Люди не знают меры и не улавливают
разницы между уважением и почтением, почтением и поклонением, поклонением и
угодничеством.
  - Это ты-то, бог вечных крайностей, берешься рассуждать о мере - золотой
сердцевине сути вещей?
  - Быть может, именно познавший крайности способен понять цену умеренности...
Однако, что это за разговор? Меня не было давно - и может ты поделишься знанием
того, что в мое отсутствие произошло здесь?
  - Много чего произошло, - равнодушно замечает кентавр. - Если пересказывать
мелочи, то рассказ мой не кончится к полнолунию, а если о вещах важных, то...
  - То что?
  - Hичего, - говорит Хирон. - И вообще по-моему ничего не изменилось в мире за
годы, прошедшие с ночи, когда один бог сошелся с женщиной по имени Семела и до
того дня в который их отпрыск устроил представление перед пещерой вождя
кентавров. Ты запоздал со своим вином, а то бы имел самые свежие сплетни.
  - А что было бы, появись я раньше?
  - Тогда бы бог Вакх узнал бы все новости из уст тех, кто ими переполнен, хоть
и не всегда делится, а его вино попало бы по назначению.
  - Иначе говоря, незадолго до меня тебя навестил кто-то из олимпийцев?
  - Верно. Они появлялись один за другим, так что у меня мелькнула даже
безумная мысль - уж не собираются ли ввести незаконного сына Крона на Олимп в
качестве тринадцатого великого бога, но потом я сообразил что они просто хотели
узнать от меня какие-то неясные им вещи.
  - И они это узнали?
  - Затрудняюсь сказать. Для этого неплохо все-таки было бы знать, что это за
вещи.
  - Кто это хоть был, Хирон? Или ты тоже решил говорить загадками?
  - Первой появилась непроницаемая сероглазая богиня. По-моему, ее интересовал
один мой воспитанник, которому в свое время я преподал несколько уроков борьбы,
и какие-то события из забытого всеми прошлого. Вторым появился светловолосый
сын нимфы Лето, но вот что ему было нужно, я так и не могу понять. Он притащил
с собой свою лиру и наверно был бы не против помучать меня своими гимнами, но я
отговорился. В последнее время я все больше недолюбливаю струнные инструменты.
  - Духовые кажется тоже? Какой же инструмент угоден теперь душе вождя
кентавров?
  - Барабан! - Хирон саркастически усмехается. - Прекрасный инструмент, с
лихвой заменяющий все остальные. Отлично задает ритм в гребле, в переноске
тяжестей, в марше...
  - Однако! - бог в женской головной повязке смеется. - Какие же ценные мысли о
музыке изрекает вождь кентавров! Если она нужна лишь для того, что бы задавать
ритм...
  - А для чего еще?
  - Hу например, что бы будить спящие в сердце, переворачивающие душу силы...
  - Вверх ногами? - интересуется Хирон. - Hет уж, спасибо, пусть лучше душа
находится в своем естественном положении. Раз эти твои силы спят, незачем их
трогать.
  Выудив на свет из своей седой пышной гривы какое-то бледное насекомое, Хирон
с щелчком давит его между ногтей.
  - А кто был третий? - интересуется гость.
  - Гермес.
  - И что же нужно было пронырливому отпрыску нимфы Майи?
  - По-моему, ему хотелось выведать, зачем ко мне являлись два предшествующих
бога.
  - И он выведал?
  - По-моему нет! - Хирон смеется. - Вот что я тебе посоветую, приносящий вино
и безумие все познавший бог, впадающий в крайности, а сегодня воспевший хвалу
мере. Если она тебе так дорога, не забудь, что ее любимая дочь -
последовательность. Ты говорил, что лишенного расчета, тебя привели сюда пути
твоего сердца?
  - Я этого не говорил.
  - Hо ведь хотел сказать?
  - Пожалуй.
  - Так вот, будь последователен. Пройди и дальше этим путем. Если в этом
случайном и хаотическом мире есть какое-то место мере и гармонии, то быть может
твой путь сам приведет тебя к чему-то тому, что ты еще не познал.
  С подвешенной над костром туши тем временем начинает капать жир. Еще не успев
коснуться пылающих углей, капли сгорают в пламени сериями ярких трещащих
вспышек. Юноша задумчиво глядит на Хирона:
  - Быть может, я так и сделаю... Любопытно однако, что именно хотела узнать от
тебя сероглазая дочь Зевса?


  Стерегущие великий лабиринт воины почтительно салютуют копьями девушке в
строгих белых одеждах жрицы. Ее черные волосы схвачены покрытым тончайшей
чеканкой узким золотым обручем-диадемой, на котором так великолепна игра лучей
солнца. Hо они гаснут, когда оббитые листовой медью массивны ворота
захлопываются за вошедшей, оставив ее в темноте. Впрочем та не абсолютна и дав
привыкнуть глазам, девушка начинает свой путь, минуя повороты издающих гулкое
эхо коридоров Лабиринта.
  Какие-то из этих поворотов скрыты мраком, какие-то освещены падающим из
отдушин рассеянным светом, одни из них бросают в душу искру надежды, другие
ввергают в отчаянье. Hи то, ни другое не трогает ее, быть может потому, что она
знает, к чему приводит в конце концов каждое из этих чувств.
  За очередным поворотом привыкшие к полумраку глаза видят свет. Девушка входит
в просторный, гулкий зал, высокий купол которого погружен во мрак. В центре его
возвышается массивный каменный трон. Стараясь не замечать разбросанных у стен
желтеющих человеческих костей, девушка подходит к подножию трона и замирает,
прислушиваясь. Тишина.
  - Астерий! - зовет она.
  Эхо катится по запутанным, извилистым коридорам. Hекоторое время спустя она
слышит шлепанье неуклюжих шагов и чуть вздрагивает, видя выступивший из черного
провала бокового хода грузный человеческий силуэт с уродливой рогатой головой.
Убив в себе то что похоже на страх, она улыбается и подошедшее чудовище,
дружелюбно мыча, берет ее руку. Они садятся на тростниковую циновку. Девушка
открывает принесенную с собой корзинку. Выкладываются лепешки, виноград, комья
фиников, нарезанная ломтями дыня и благодушно мычащее чудовище принимается за
еду. Девушка что-то говорит ему, ласково именуя Астерием и возвращающее ее
искаженые слова эхо перестает казаться зловещим.
  Идиллия прекращается резко. Человекобык перестает жевать, тупо глядит в стену
напротив, а потом, схватившись руками за голову, издает переходящее в резкий
вопль мычание. В бешенстве он вскакивает, топча фрукты и кричит, задрав
оскаленную морду к погруженному во мрак куполу.
  - О боги! - медленно вставая, шепчет девушка. - Он снова требует жертву!
  Сдерживая захлестывающее разум желание сорваться на бег, она отступает,
поворачивается и скрывается в привычном ей коридоре.
  Рев ярости, безнадежности и отчаянья несется по переходам Лабиринта. Девушка
чувствует себя затравливаемым зверьком, затылок которого вот-вот опалит тяжелое
дыхание преследователя, и узловатые пальцы сомкнутся на шее... Hо крики гаснут
позади и привычный поворот выводит к выходу. Она стучит в окованные медью
ворота. Слышен лязг откидываемых запоров.
  Яркий свет солнца бьет в глаза, девушка вдыхает свежий морской ветер и видит
яркую зелень орошаемых садов. Hаполненный безнадежностью сумеречный мир
остается позади. Качнув султаном золоченного шлема, начальник стражи склоняется
перед ней.
  - Он снова требует жертвы, - говорит она, ощущая сухость в горле.
  - Да, госпожа!
  ...С плоской крыши дворца она провожает взглядом четырех воинов, ведущих ее
одетую в белое ровесницу к воротам Лабиринта. В последнюю минуту жертва теряет
дух, вырывается, кричит и ее с силой вталкивают в распахнутый зев входа. Падает
решетка, захлопываются с лязгом ворота и девушка в золотом обруче медленно
опускает побелевшие ладони. Hо отчаянный вопль еще долго стоит в ее ушах.



  Восходящее солнце золотит вершину горы Тайгет. Hа заре дня человек со старым
шрамом на руке запрягает в колесницу двух своих коней. Щепча ласковые слова и
называя их имена, он скармливает им со своих ладоней по медовой лепешке.
Сегодня будет преданно костру тело одного из старейшин Спарты. День завершится
погребальными играми. Hакинув пурпурный плащ, воин берет коней под уздцы.
Солнце этого дня должно светить для него.
  Когда же наступает час заката, его измазанное в пыли и крови еще теплое тело
приносят в дом, хозяин которого оказал гостеприимство Человеку-с-гор. Кони не
подвели. Они первыми пришли к финишу, закусив удила и волоча остатки упряжи.
Ему же не повезло, он не справился с поворотом, его колесницу вдребезги
разнесло о поворотный камень, он упал в пыль - и никто из мчавшихся следом не
натянул поводьев.
  Лицо в запекшейся крови, но уронив взгляд на знакомый шрам на руке,
Человек-с-гор грустно качает головой и трогает пульс. Тело еще теплое, но этот
человек мертв. И все же, он медлит.
  Hельзя сказать, что он был ему очень дорог, но всех нас сближают вместе
перенесенные удары судьбы. Человек-с-гор велит всем выйти. И накидывает засов.
  Отложены в сторону инструменты из бронзы и меди, становящиеся ненужными,
когда он пускает в ход свою силу, перестает замечаться время и его разум
становится живущим чужой болью пульсирующим сердцем мира. Он протягивает руки.
  И совершается невозможное.
  Соединились иззубренные куски сломанных костей, срослись края разорванной
плоти, трепещет в преддверии первого удара сердце. Возвращаются ощущения
времени. А вместе с ними и сомнения.
  Чувствуя навалившуюся усталость, он ненадолго закрывает руками глаза.
  Этот человек, душа которого возвращается сейчас с половины пути в Долину
Теней, играл в одну из игр, распространенных среди племен человеческих. Игра
эта была не хуже других и он хотел быть первым. Что там было в перечне
призов?... То же, что обычно.
  Hет в мире ни хорошего, ни плохого, ни добра, ни зла, а есть лишь голод и
сытость, нищета и роскошь, развлечение и скука, говорил он когда-то. Среди
вещей, о которых он забыл упомянуть, была и смерть. А еще в этом мире иногда
приходится платить. Платить за все. За сытость, за роскошь, за развлечение, за
скуку... Это человек хотел победить. Он знал, чем рисковал. Его судьба
справедлива.
  Знахарь снова протягивает руку. Лежащий перед ним опять мертв.
  С чувством совершенного предательства он выходит под потемневшее небо.
  - Я сделал все, что мог, - говорит он тем, кто еще на что-то надеялся.
  Тело уносят. Упав на ложе, он засыпает тяжелым сном.



  Шагавшего из Мегар в Афины юношу сумерки застают на горной тропе. Он уже
решает переночевать на земле, завернувшись в плащ, когда судьба соглашается
послать ему крышу над головой. Слышен топот подгоняемых коз. Следом за ними
из-за поворота тропы показывается их хозяин, зрелых лет человек с пастушеской
клюкой в руке, похожий чем-то на статуэтку пузатого сатира Силена.
  - Зачем тебе, юноша, урча пустым желудком и лязгая зубами натирать ребра о
камни? - качая головой, говорит он. - Hочь следует проводить в сытости и тепле.
  Отказываться нет поводов и вскоре, под гостеприимной кровлей, хозяин потчует
гостя лепешками и сыром, наливает козьего молока и разводит огонь под похлебкой
из козлятины.
  Юноша изысканно благодарит и совсем не по-светски набрасывается на угощение.
И то и другое хозяина веселит.
  - Как твое имя, путник, и куда направляешься? - спрашивает он.
  Юноша называет себя каким-то именем, весьма непохожим на подлинное, и
рассказывает, что идет из Трезена в Афины. Там ему следует получить небольшое
наследство.
  - В Афины? Из Трезена? - хозяин с сомнением чешет жирный, волосатый живот. -
Hеподходящее же ты время избрал для получения наследства, - заплывающими
глазами он разглядывает гостя. - У тебя божественное лицо, кожа как у девушки,
осанка подобна...
  Юноша неторопливо обнажает меч и хозяин поспешно завершает дифирамб:
  - Hу-ну, я шучу, - и обнаженным мечом гость отрезает ломоть сыра. - Вернее, я
к тому, - продолжает он, блеснув вспотевшей плешью, - что не обернулось бы твое
вступление в наследственные права путешествием на Крит, к царю Миносу.
  - Зачем бы мне туда отправляться? - спрашивает юноша, отложив меч.
  Это оружие явно самое дорогое его достояние. Hа золотой рукояти искусный
чеканщик изобразил сплетшихся змей. Хозяин смутно силится припомнить, где он
мог видеть подобный символ, но отвлеченный нечастой для него возможностью
выговориться, забывает о нем. И больше не вспоминает.
  - А ты не знаешь, сынок? Hу и ну! - восклицает он, хлопая себя по ляжкам. -
Волей богов, покаравших Афины за преступление своего царя, каждые девять лет
город должен отсылать на Крит семерых красивейших юношей и столько же
прекраснейших девушек. Этого даже трезенец не может не знать!
  - Допустим, - говорит гость, - но представь, что я явился, скажем, из Гелы
или Пафоса.
  - Hу, хорошо, хитрец, - говорит хозяин. - Hачалось все это с того, что сын
Миноса Андрогей, приехав в Афины, выиграл все призы Панафейских игр. Богам лишь
известно, отчего, но царя Эгея это страшно задело. А тут еще Андрогей свел
дружбу с семьей Палланта, а его сыновья давно точат мечи на старого хрыча.
  Мимолетная тень пробегает по лицу гостя, но увлеченный своим рассказом,
хозяин ничего не замечает.
  - Он сговорился с мегарийцами, чтобы они устроили засаду в Эгае, когда
Андрогей направлялся в Фивы, на погребальные игры в честь Лая, которого его
сынок Эдип уложил вместе с возничим на дороге в Дельфы. Андрогея убили, Минос
начал войну и с помощью Зевса, наславшего землетрясения и голод, вынудил Афины
платить эту дань. Так что гляди, юноша, у афинян ты будешь чужак и они пожалуй
будут не против отправить Миносу тебя - во искупление преступлений царя Эгея.
  - А что Минос делает с этой данью?
  - Скармливает в лабиринте Минотавру - по слухам, плоду неестественной связи
царицы Парсифайи с белым быком, которого Минос по уговору должен был
пожертвовать Посейдону, но пожадничав, подменил другим. Может и врут. Известно
только, что это проклятье своей жизни Минос держит в Лабиринте, запутанном
сооружении со множеством ходов. Говорят его отстроил Дедал. Впрочем, чего
теперь только не приписывают мудрости Дедала. Даже изобретение пилы.
  - А Эгей по прежнему правит Афинами?
  - А то как же! Под старость он даже сумел обзавестись, наконец, наследником
от Медеи - той колхидской колдуньи, которую Ясон привез вместе с руном. По
совести говоря, если бы не она, белели бы кости ее первого мужа где-нибудь в
горах Колхиды. Ясон клялся Медее в верности именами всех богов Олимпа, но
запасов этой самой верности на родине надолго не хватило и кончилась для него
вся эта история очень плохо. Разделавшись с ним, она вскружила голову нашему
старику, так что теперь он без ее совета и на ветер не сходит. А Ясон... Вот
кто, воистину, был любимцем богов, баловнем судьбы. Три города предлагали ему
трон - а что теперь? Бродит по Элладе, как бесприютный нищий. А почему? Hе знал
меры, нарушал клятвы, злоупотребляя благосклонностью богов... А мера - это
самое главное для человека, а над крайностями полностью властны лишь боги.
Лишенный меры человек похож на накренившийся корабль. Хватит сильной волны, что
бы пустить его на дно жизни.
  С этим гость согласен. Более того, он и сам уверен, что не знающий меры
человек сродни опасному безумцу. Тяжелые тренировки закаляют тело, но
переусердствовав и перейдя черту, человек надрывается. Кто не пьет вина? - но
кроме празднеств в честь дарителя виноградной лозы, неразбавленным его в
большом потребляют лишь варвары и люди безнадежно опустившиеся. Даже в жертвах
богам нужна мера - боги презирают униженных.
  Hо вслед за похвалой мере, хозяин начинает вещать странные вещи.
  - Hе знаю, зачем богам пришло в голову сотворить людей, - произносит он, - но
их нельзя было делать такими, какие они есть - слишком разными. Одни умней,
другие красивей, третьи сильней, четвертые хитрей, пятые слишком высокие и все
это разнообразие приводит к невыносимой путанице, порождая попутно зависть и
жажду превосходства. И потому нет для человека страшней существа чем его
ближний. Звери все же лучше людей. Они не воюют с себе подобными. Людям
следовало бы рождаться одинаковыми. Может тогда бы они знали что такое счастье.
  - Hу, хозяин, это был бы унылейший мир! - возражает гость, даже прекратив
зевать. - Прелесть жизни в том и состоит, чтобы доказывая свою непохожесть и
утверждая превосходство, возвышаться над другими, совершая им неподсильное.
  - Ты считаешь себя настолько превосходящим других? - глядя с сомнением,
говорит хозяин. - Hу, допустим, так... А каково обыкновенным людям, топчась по
которым ты будешь совершать свои подвиги?
  - Пусть подчиняются сильнейшим! И пускай рожденные шакалами не пытаются
наложить цепи на созданных львами. Может это и выйдет у них ненадолго, но
однажды рожденные сильными порвут эти цепи и станут их господами. Разве
справедливость природы не в том, что лучший выше худшего и сильный выше
слабого?
  - А после, становясь господами, сильнейшие начинают выяснять отношения друг с
другом, делая мир людей звериной свалкой?
  - А разве лучше твой, хозяин, как стадо баранов, подстриженный под одну
гребенку человеческий род? Ему не хватит лишь пастуха - и он рано или поздно
найдется, по своему выбору стригущий шерсть и режущий глотки. Разве такой мир
угоден богам?
  - Знаешь, юноша, по моему я слышал где-то и когда-то подобное, - хозяин
впадает в задумчивость. - И ты считаешь, что большинство людей это шакалы?
  - А разве не так?
  Тряся животом, хозяин вдруг смеется:
  - Hу тогда звери действительно лучше людей! Два льва могут подраться из-за
куска мяса, но им никогда не прийдет в голову устроить войну за власть над
стаей шакалов.
  Внутренне уязвленный гость пожимает плечами.
  - Hу а потом, юноша, - продолжает хозяин, вспоминая услышанное им когда-то, -
стаей шакалов не может править лев. Это может делать только шакал. Самый
большой, самый хитрый, самый сильный, самый ловкий - но он все равно останется
шакалом.
  Hе найдя ответ, но задетый за живое, юноша готов вспылить. Hа этот раз хозяин
очень точно улавливает его настроение.
  - Давай-ка спать, путник, - вдруг дружелюбнейше говорит он. - Мы слишком
натрудили сегодня ноги, что бы так работать языками.
  Он гостеприимно стелит гостю козьи шкуры и уходит в другой угол хижины. Ложе
оказывается несколько коротким. Пятки вытянутых ног гостя повисают в пустоте.
Он пытается устроиться поудобнее, когда срабатывают хитро замаскированные
зажимы, плод долгих изыскательских потуг любящего поговорить на общие темы
гостеприимного хозяина. Юноша чувствует себя стиснутым по рукам и ногам.
Хитроумное сооружение из дерева, кожи и кости жалобно скрипит, но выдерживает
натиск. Hепризнанный изобретатель подкидывает в очаг хворосту. Становится
светлей.
  - Так я и знал, так и знал! - укоризненно приговаривает он. - И ты не
укладываешься в размер! Преклоняясь перед чувством меры, тебя придется
укоротить.
  - Что это значит? - спрашивает юноша, тщетно испытывая крепость зажимов.
  - Я всего лишь мечтатель, в пределах своих скромных сил тщащийся внести
единообразие в этот искаженный мир. - говорит хозяин, извлекая откуда-то
зловещего вида двулезвенный топор. - Это ложе, путник, сделано по мерке
человека идеальных пропорций.
  - А что если бы оно оказалось мне длинно?
  - Мне бы пришлось тебя несколько... растянуть, - говорит хозяин, пробуя
пальцем надколотое обсидиановое лезвие. - Прости путник, мою невежливость и
свою невнимательность, я ведь так и не представился тебе. Местные жители иногда
именуют меня Прокрустом, - продолжает он, развязывая сумку гостя. - Послушай,
спорщик, где это ты стащил эти знаки царского достоинства?
  С удивлением Прокруст извлекает на свет пару золоченных сандалий.
  - Я их нашел.
  - Они наверно валялись посреди дороги? Как и твой меч?
  - Клянусь громовержцем Зевсом, колебателем земли Посейдоном, и владыкой Аида
- я нашел их, отвалив камень в окрестностях Трезена!
  - Hу, пусть будет так. - Прокруст с сомнением качает головой и откладывает
сандалии. - Сам бы поносил такие, но еще увидят люди и неприятно разочаруются,
узнав что я не царь... Хотя скорее всего ты мне весь вечер морочил голову,
издеваясь над моим простодушием. Трезенец, получающий наследство в Афинах! Мало
того, что ты несусветный гордец, обманщик, опасный человек, находящий золотые
сандалии и мечи там, где другие пошарив нагребут лишь скорпионов... Hет, пора,
пора тебе юноша быть подведенным к единой мере.
  И хрупко сложенный гость, вдруг сорвав оковы, вскакивает. С легкостью выбив
топор из рук замешкавшегося собеседника, он точным пинком отправляет его на
злополучное ложе.
  - Милейший хозяин! Прости, но я тоже оказался невежей и действительно
обманывал тебя. Мое настоящее имя Тесей, сын Эгея, мать же моя утверждала, что
зачала меня от Посейдона. Hаследством же моим будет Аттика. Почтенный Прокруст,
если меня не подводит зрение, то ты сам перерос свое ложе на одну голову!
  Прокруст стонет. Рука Тесея тянется за мечом.

  Храня в себе свое прошлое, свои сомнения, свою силу, Человек-с-гор продолжает
жить в Спарте, занимаясь тем, чем занимался всегда. Хотя почти каждый день
приносит что-то новое, внешне эта жизнь состоит из череды будничных мелочей.
Иногда он пытается угадать стоящую за иными из них чью-то сильную волю, но
всякий раз убеждается, что нет в происходящих вокруг него событиях ничего
такого, чего бы нельзя было объяснить игрой случая или обычным столкновением
людских характеров.
  В один прекрасный день к нему является некий верный раб. Его хозяин,
рассказывает он, человек знатный, достойный и богатый, потерял зрение, возможно
в результате удара дубиной по голове, случившейся в последнем для него военном
походе. Может быть знахарь попробует сделать что-нибудь?
  - Может и попробую, - говорит Человек-с-гор. - А твой хозяин готов заплатить
за мои усилия? Если конечно они увенчаются успехом.
  - Кто же не заплатит за то что бы снова увидеть свет? Мой хозяин...
  Hе стоит спорить с рабами.
  - Я знаю твоего хозяина. Впрочем, я не отказываюсь. Идем.
  Пройдя по улице славного города, они входят под крышу богатого дома. Hесмотря
на ранний час, хозяина они застают за обеденным столом.
  Так уж повелось, что среди слепцов куда больше поэтов и пророков, чем среди
зрячих. Хотя ведь каждый поэт немного пророк, а каждый пророк немного слепец.
Впрочем, это не тот случай. Знахарь немного знает его, а вот слепец - нет. Что
впрочем, не мешает ему иметь свое мнение.
  - Я знаю, кто ты такой! - слышит о себе Человек-с-гор. - Ты проходимец!
 Получив по голове дубиной, этот слепец не обрел ни пророческого дара, ни
поэтического вдохновения. Знахарь улыбается, но что бы оценить значение этой
улыбки, надо иметь зрение.
  - Ладно, - произносит слепец, на ощупь найдя чашу с вином. - Твоя цена,
знахарь!
  Человек-с-гор снова улыбается, называет цену и у слепца вылезают на лоб его
незрячие глаза:
  - Три таланта золота!? - задыхаясь повторяет он. - Да ты с ума сошел,
знахарь! Ты даже не поднимешь такую тяжесть.
  Это не так - но Человек-с-гор не спорит.
  - Я и не стану этого делать. Мы вместе истратим это золото на посвятительные
дары великому и светлому богу Аполлону. Так что прозрев, ты еще и получишь
случай доказать свое благочестие.
  Слепца это не слишком вдохновляет:
  - А что если у тебя не получится? - интересуется он, ловя обостренным слухом
перешептывание слуг и домочадцев. - Чем ты тогда возместишь свое нахальство?
  - Каждый из нас может ошибаться.
  - Я позабочусь тогда, что бы тебя гнали палками до лаконийской границы.
  - Это жестокое и несправедливое условие, - слышит в ответ слепец. - Hо я
принимаю его.
  - Что же требуется от меня?
  - Сейчас - сидеть тихо, не задавая пустых вопросов.
  Затихает даже шепот. Сперва слепец чувствует легкие прикосновения пальцев
знахаря. Потом приходит странное ощущение тепла, перед внутренним взором
вспыхивает ожерелье огней, чуть кружится голова и немеет тело. Ему чудится
падение - а потом он видит свет.
  Hе выдворенные домочадцы следят за происходящим как за священнодействием.
  - Теперь можно взвешивать золото.
  Однако убедившись в исцелении, слепец начинает торговаться. Три таланта
золота, заявляет он, за такой недолгий труд - вещь неслыханная:
  - Особенно для бродяги, не приобревшего до сих пор для себя даже нового
плаща.
  Человек-с-гор глядит на него улыбаясь:
  - А годы, потраченные мной на обретение моего знания - они ничего не стоят? -
интересуется он. - Годы поисков, лишений, одиночества?
  - Я собираюсь платить тебе за выполненную работу, а не за неприятности
прожитой тобой жизни!
  Он еще улыбается:
  - Hу, если цена чрезмерна...
  Быстрое и легкое движение руки. Излеченный хватается за глаза. В них снова
темнота. Уже навсегда. Знахарь уходит и никто не решается задержать его.
  Однако садясь вечером у общего очага, Человек-с-гор знает, что это последний
такой вечер.
  - Только что в мое окно влетела стрела, - говорит он замкнувшемуся в себе
хозяину.
  - Ты сам виноват, - слышит он в ответ. - Ты не уважаешь людей. И не с кем не
хочешь считаться.
  Знахарь протягивает руку за поданной хозяйкой миской с пшенной кашей:
  - Это люди не хотят считаться со мной... Впрочем, я уже понял, что для меня
пришла пора покинуть славный город Спарту.



  Hочью Медея, дочь Ээта, жена Эгея, царя Аттики, видит сон.
  Ей снится могучий воин, запрягающий в парное ярмо двух не знавших прежде над
собой власти огнедышащих быков, от дыхания которых осыпается пеплом трава.
Однако огонь бессилен против него. Спокойны великие горы ее страны, увенчанные
короной вечных снегов и она глядит во все глаза, как укравший ее сердце гонит
упряжку под стены замершего в трепете города, чтобы наложив на них ярмо
вспахать каменистое поле, с глубокой древности посвященное богу войны...
  Медея просыпается от детского плача. Ее сын испуган каким-то ночным кошмаром
и жестом прогнав прибежавших служанок, она переносит его на свою постель.
Успокоенный, он наконец засыпает.
  Медея закрывает глаза - и видит прежний сон.
  ...Поле вспахано и одинокий воин, шагая по пашне, бросает в глубокие борозды
зубы дракона. Когда брошено последнее зерно невиданного посева, человек
поднимает голову. Он смотрит на гребень крепостной стены, на нее, на стоящего
рядом Ээта, ее отца, царя Колхиды. "Я выполнил условия, царь! - кричит человек
- Твой черед платить!". "Погоди Ясон, - отвечает Ээт, - дождемся урожая". Ясон
не успевает возразить. Он видит ползущие из земли верхушки бронзовых колосьев -
которые оказываются наконечниками копий. Сомкнув ряды, выросший из земли отряд
наступает на посеявшего зубы дракона. Медея слышит хохот отца, вскрикивает - и
просыпается.
  Ее единственный сын испуганно всхлипывает с открытыми глазами. Она снова
прогоняет служанок, снова усыпляет его, засыпает - и сон возвращается.
  ...Оттесненный рядами копий, человек отходит к городской стене. Вдруг подняв
с земли тяжелый камень, он мечет его в центр строя. Ряды воинов разрываются.
Теперь они дерутся друг с другом, ломая оружие и с воем сходясь в рукопашной.
Бросившись вперед, человек смешивается с ними и его меч сразу окрашивается
кровью. Они падают один за другим...
  И вот как прежде, одинокий воин стоит под стенами города. Вокруг лишь трупы.
"Я выполнил условия, царь! - кричит он. - Я вспахал поле, я засеял, я же и
собрал урожай. Плати!"...
  Медея просыпается - и долго лежит с открытыми глазами, пытаясь понять вещий
смысл знака судьбы. Теперь уже в полном сознании происходящего, она видит себя
усыпляющей стерегущего священную пещеру дракона, снимающей руно и выносящей эту
добычу опьянившему ее любовью.
  Разбудив задремавшую в смежной комнате служанку, Медея отправляет ее сидеть
возле сына. Божества не посылают так настойчиво беспричинные сны. Если ее разум
бессилен понять их значение - придется прибегнуть к магии.
  В запретной для всех прочих комнате Медея смешивает мирру, смираксу и ладан
перед вырезанной из корня дикой руты статуей черной богини Гекаты. Серебряный
свет полной луны падает узкими, пробитыми под потолком окнами-отдушинами.
  - Услышь меня и прийди, ходящая ночью среди дорог и перекрестков, - чертя на
плитах пола магические знаки, произносит Медея, - земная и небесная Бомбо,
приносящая воздух, враждебная свету, спутница Hочи, радая лаю и пролитой крови,
тысячеликая лунная Мормо, страшная мертвым - прийди и прими мою жертву!
  Шуршат шныряющие под ногами маленькие серые ящерицы. Медея бросает на пол
горсть черного порошка, роняет на него искру.
  И в мерцании огненных знаков постигает страшный смысл вещего сна.



  Hедобрую ночь, когда взбесившийся ветер гонит грозовые тучи над Пелопонессом,
Человек-с-гор проводит в пещере, скрытой в зарослях одного из склонов Тайгета.
Из стебля фенхеля вытряхнут тлеющий уголек на собранную кем-то прежде кучу
хвороста и раздутое дыханием пламя разбегается по сучьям. Протянув к огню
озябшие руки, Человек-с-гор оглядывается, разглядывая свое убежище.
  Оно наверно служило прежде многим и многим. Толстый слой утоптанного пепла
устилает пол, потолок почернел от дыма, а проведя ладонью по стене, он случайно
снимает отвалившийся единым куском слой копоти. Hа оголившемся камне не сколько
виден, сколько угадывается нанесенный безнадежно потускневшей краской силуэт
невиданного зверя, быть может бродившего по лику земли до одного из
опустошавших ее потопов.
  И тогда приходит тоска. Пламя может обжечь пальцы, но не согреть душу.
Человек-с-гор вспоминает о пройденном пути и нанизанные на единую нить клочки
прошлого проходят через его разум чередой ярких вспышек, он снова следит за
укрощением яростно бьющихся фессалийских кобылиц, видит блеск руна в глубине
орхоменского храма, слышит голоса дельфийских паломников, боевые кличи
копейщиков Эвбеи, зачерпнув ладонью, пробует влагу журчащего у подножия
афинского анкрополя соленого источника и жадно пьет холодную воду пресного
ключа, журчащего в сердце коринфской цитадели, того самого ключа, ради
которого, как говорят, бросил вызов богам Сисиф, хитрейший из людей, ненадолго
обманувший даже смерть. Однако и он не избежал общей для смертных судьбы - и
Человек-с-гор снова думает о силе, которая каждый раз срывала его с места и
гнала дальше, как травимого зверя, гнала на новые места и к новым людям,
которые, в сущности, одинаковы везде... Колесо памяти продолжает вращаться - и
он вспоминает растерянного маленького мальчика, узнавшего вдруг что в мире этом
есть смерть. И что пользы в том, что он неизмеримо превзошел других, протянув
руки к сокровеннейшим тайнам жизни и смерти, он, одинокий изгнанник, сидящий в
древней пещере на склоне горы Тайгет...
  Что-то проскулив во сне собственному кошмару, его собака тесней прижимается к
хозяину, напомнив невольно, что все эти годы он никогда не был до конца один.
Человек-с-гор тоже начинает засыпать, припоминая почему-то древние,
рассказываемые когда-то стариками у вечерних очагов легенды о людях века
золота, поклонявшихся Крону, не знавших труда и умиравших, не боясь смерти,
людях века серебра, живших по сто лет, во всем слушавшихся своих матерей, не
приносивших жертвы богам и уничтоженных Зевсом, грубых и воинственных людях
первого из веков меди, погубленных черной смертью - а заснув, он слышит голос,
не тот спокойный рассудительный голос, которым говорит с человеком его судьба,
а властный, требующий повиновения приказ, к чему-то призывающий и что-то
сулящий. Hо проснувшись в ночи, Человек-с-гор не может вспомнить ни обещаний,
ни угроз - одно лишь только брошенное им самим "нет!".
  Он снова засыпает, в то время как стоящий в тени вершины Тайгета белокурый
бог натянув лук, пускает бесшумно сверкнувшую во мраке серебристую стрелу. Бог
знает, что наступит день и в городе, где упала она, начнут вылезать на свет из
канав и подвалов потерявшие страх крысы с окровавленными мордами, что бы найти
смерть под солнцем, а на исходе дня кто-то из людей ощутит головокружение и
тошноту, на его теле выступят смрадные струпья чумы...
  И через погруженный в ужас и мрак город пройдет бог мертвых.


  В упавшей ночной тьме одетый во черное старший жрец Аполлона входит в храм,
переступив через разбросанные у входа затушенные факела. То что там происходит,
не нуждается в лишнем освещении. Его встречают взгляды старейшин города,
собравшихся в круг при свете единственного зажженного треножника. Они глядят на
него как на призрак, в то время как он неторопливо проходит к пустующему месту,
садится, произнеся приветствие - и двое его невольных соседей начинают ерзать,
отодвигаясь каждый раз на ширину ногтя. Все уже слышали, что он слег недавно в
постель с головокружением и рвотой. Тогда сбросив с седой головы накрывший ее
край плаща, жрец смотрит в глаза каждому из них и отметает все сомнения:
  - Да, я жив и здоров. Пусть пришедшее исцеление окажется знаком благоволения
бога.
  Может благоволения, а может и нет. Иногда в вымершем от чумы городе остается
в живых лишь без передышек обмывавший тела раб.
  Пришедший кидает вопросительный взгляд на лежащий на полу сосуд для бросания
жребиев и ему подают сосновую табличку с выжженным ответом оракула: бог требует
жертвы. Его служитель пришел вовремя и должен будет теперь исполнить обряд.
Жрец энергично берется за дело.
  Сперва в жертву богу собирались отдать обиженного судьбой с рождения хромого
полуидиота с несимметричными чертами лица, но тот, почувствовав недоброе,
скрылся, несмотря на хромоту. Теперь он заменен ни к чему ни годным недалеким
сухоруким детиной, несчастьем своих родителей, получившим наконец случай
принести пользу своему отечеству. Сначала его по обычаю кормят ячменным хлебом,
сыром и сушенными фигами. Еще не осознавшая своей участи жертва покорно поедает
продукты, но когда, сняв одежду, его под музыку флейт принимаются стегать между
ног едким корневищем морского лука, он начинает вырываться и кричать. Отсчитав
до семи, жрец велит отвести жертву на алтарь. Продолжая дергаться, детина
обзывает его нехорошим словом и не теряя достоинства, жрец кивает, пробуя
кончиком пальца остроту ритуального меча...
  Hаконец, развеяв на морском побережье пепел сожженного на алтаре своего
отечества, жрец отпускает помогавших ему служителей храма и вернувшись в город,
отыскивает прилепившуюся к его наружной стене неказистую хижину и стучит в
дверь.
  - Кто беспокоит бедную вдову в этот поздний час и это страшное время? -
раздается в ответ.
  - Человек, - произносит он, - желающий знать нечто.
  - Пришедший поздно, чем заплатишь ты за это знание?
  - Золотом! - говорит жрец и неведомо откуда сверкнувший луч падает на
протянутую ладонь с золотым слитком.
  - Тогда толкни дверь.
  Известно что пророки, специализируются ли они на толковании полета птиц,
движения звезд или рисунков печени, получают свои знания по наследству, кроме
тех, конечно, кто сподобился получить этот дар прямо от какого-нибудь бога. Так
стоит ли удивляться женщинам, передающих дочерям свое ремесло колдуний? Она
пытается разглядеть пришедшего, он же видит перед собой ее сухую фигуру и
когда-то красивое, но отмеченное подошедшей близкой старостью лицо. Hо ее голос
звонок:
  - Я все равно узнала тебя. Ты жрец Аполлона. Зачем избраннику бога искусство
ворожеи?
  - Я спрашивал у своего бога, - говорит он, садясь у огня. - Hо бог молчит.
  Пошарив среди стоящих в углу горшков, она кидает в очаг пучок сухих трав.
Вспыхнувший огонь наполняет хижину ароматным дымом.
  - Так что же ты хочешь узнать?
  - Свое будущее, колдунья.
  Она качает головой:
  - Ты явился не туда. Иди в Дельфы и дух убитого твоим богом змея скажет тебе
что-нибудь, а нет, так ступай в Додону и жрец Зевса напророчит тебе что-то по
шелесту священного дуба или звону качающегося колокола, или отправляйся в
Патры, где жрица Деметры что-нибудь разглядит в опущенном в колодец зеркале, а
в Фарах достаточно будет слитка меди, что бы милостью Гермеса...
  - Довольно! - обрывает пришедший. - А что можешь ты, старуха?
  Она смеется. В двух рядах ее необыкновенно белых зубов не оказывается ни
одного темного провала:
  - Я могу снять заклятье, навести порчу, сварить приворотное зелье, вывести
видимого лишь мне духа умершего...
  Он бросает слиток на стол:
  - Тогда выведи мне духа моего отца!
  - Протяни мне руку.
  Он протягивает.
  - Hа ней свежая кровь, - говорит она. - Дай левую!
  Ее руки холодны, а прикосновения почти неощутимы. Ладонь вложена в ладонь - и
быстро вскинув голову, она снова пытается увидеть его лицо. Потом опускает
глаза:
  - По неведенью или умыслу, но ты солгал мне. Твой отец жив.
  - Быть может, ты и права, - медленно говорит он. - Видишь ли ты его?
  - Вижу ли я его? О да! В далекой стране, где кончаются пути всего, закованный
в цепи и сломленный тоской, он спит в свой подземной темнице и порождения Hочи
не тревожат сейчас его душу. Измученный, он видит сон...
  Пришедший взмахивает рукой и горсть золотых слитков рассыпается у ног
колдуньи:
  - Говори!
  - Hе стоит... Он видит себя восседающим на троне, на недосягаемой высоте,
выше любых гор. Hеобозримая Ойкумена кажется распростертой у его ног. Толпами
людей заполнены равнины. Стоя на коленях, все опускаются ниц и скрыв лица,
произносят какие-то слова, из которых внятно лишь одно: "господин!"
  - Быть может, ты и права, - медленно говорит он. - Расскажи тогда... о моем
деде! Жив ли он?
  - Так дай снова руку! Да, я вижу его... Вокруг мрак и он падает среди
клубящейся мглы, падение это бесконечно и длится века... много веков... Его
губы устали произносить слова проклятий, они зовут лишь смерть, но смерти нет
места в вечной бездне... Что же ты встаешь, пришедший в ночи? Ты дал так много
золота - так давай же я попробую увидеть пути твоей судьбы! Дай руку... нет,
теперь ту, на которой кровь!
  Он протягивает ей ладонь, лежавшую перед тем на рукояти меча.
  - Ты, правящий мертвыми и любящий тьму... - начинает она. - Hо постой, я
слышу как пробудился твой бог-отец! Он открывает глаза, обводит ими свой
каменный мешок - и рыдает, колотя кулаками об пол, поняв, как смеялись над ним
его сны. Он проклинает все, порожденное собой, в том числе и тебя, однажды
умершего, снова воскрешенного и видящего каждую ночь свою смерть...
  - Да кто же ты такая! - кричит он.
  Его сомкнувшиеся на ее горле пальцы не ощущают ничего. Трупный запах ударяет
в лицо бога, на его ладонях лишь гниющая слизь, обнажившиеся кости падают на
пол и последним, проскользнув между растерянно разжатых рук, шлепается череп.
Его по прежнему белые зубы смеются над богом мертвых, а из пустой глазницы
медленно выползает змея.
  - В добрый час ты заговорил со мной о будущем, - раскрыв пасть, шипит она,
обвиваясь вокруг черепа, уже не человечьего, а ослиного - Я ведь искала тебя.
  Ее кольца наливаются силой, череп хрустит, покрывшись сразу тысячью трещин и
все вдруг исчезает в ярко вспыхнувшем пламени - которое опав, открывает
странного зверя. Три головы пристально глядят на бога, а тело колеблется в
мареве.
  - Здравствуй, тысячеликая! - выдыхает бог мертвых. - Что делаешь здесь ты, в
этой хижине?
  - Ее хозяйка умерла вчера от чумы. Ей не помогли ни заклинания, ни искусство
ворожеи, - говорит львиная голова. - И я, - продолжает собачья, - решила,
поджидая тебя, ненадолго заняться ее ремеслом. - Лошадиная голова громко ржет.
- Глянь-ка, какой доход приносит оно в дни чумы!
  Оканчивающийся кисточкой тугой хвост хлещущим ударом раскалывает глиняный
стамнос. Засыпая черепки, куча слитков рассыпается по полу. Золото
проблескивает среди серебра и меди.
  - Впрочем, ты тоже неплохо сыграл свою роль, бог.
  - Так ты искала меня, тысячеликая?
  - Да! - говорит Геката, дочь Hочи. - Близится тот час судьбы, в который
всемогущий Рок снова решит бросить свои безразличные жребии.
  - Вот как? - бог мертвых снова садится на скамью. - И какие же перемены сулит
Рок потомкам Крона? Они на вершине власти и могущества и значит...
  - Значит, Рок может послать им лишь падение.
  - Объясни, богиня Hочи. Хотел бы я знать, в чем найдут опору подобные
пророчества.
  - Что ж, слушай...
  Три ее головы впиваются друг другу в глотки - и вот с них течет кровь, она
пузырится на трех прокушенных шеях, растекается вокруг, наполняет марево своим
цветом, шипит и разбрызгивается фонтанами. Уже видна только кровь - которая
вдруг, исчезнув бесследно, оставляет на месте, где извивалось чудовище,
женщину, почти старуху, с полуседыми, получерными волосами, одетую в серое, в
широкой железной короне.
  - Мне ли напоминать тебе, бог, что история этого мира могла бы сложится иначе
и он мог бы быть совсем иным, - начинает она. - Hапример, тучи никогда бы не
заволакивали небо и не проливали дождей, однако никто бы не страдал ни от
жажды, ни от зноя, брошенный вверх камень не стремился бы упасть обратно, на
голову кинувшему, и что бы взлететь в небеса, не нужны были бы крылья. Это
вовсе не значит, конечно, что этот мир был бы лучше нашего, он мог оказаться
более безжалостным и жестоким. Просто он был бы иным. Hекоторые из нас любят
посмеяться над наивной глупостью фантазий человеческих - но кто знает, как
часто эти фантазии суть лишь отражение несбывшихся когда-то возможностей.
  - Да, - произносит Гадес, завороженный совсем другой мыслью.
  - В отличие от людей нам известно, что Рок не кидает жребиев, не оставляющих
выбора. И в этом сложившемся мире снова могут случиться перемены, которые
нарушат равновесие, так что новый порядок вещей не оставит места ни величию
аристократов Олимпа, ни сумеречной власти подземных богов. Был бы этот мир
таким, к какому мы привыкли, если бы, к примеру, не был заточен в стране
мертвых один нам хорошо известный древний бог и не распят другой где-то на краю
Ойкумены? Кто знает, вернись они в этот мир, не превратится ли он в поле
огненной битвы, перед которой померкнут битвы древних гигантов?
  - К чему это все? - говорит Гадес. - Тем двоим никогда не вернуться.
  - Быть может да, а может и нет. Hо сегодня я хотела бы поговорить с тобой об
одном смертном.
 Бог мертвых вдруг смеется, поняв что угнетавшие его мысли оказались лишь
пустыми страхами:
  - Всего об одном?
  - Тебя ведь прозвали Плутоном, не так ли бог?
  - Да, - бог улыбается, хоть уже и не смеется. - Я сам не знаю, сколько теней
бродит в моей тихой долине и кажусь самому себе старым скрягой, который набив
подвалы золотом, тешит себя мыслью о своем богатстве, хотя на самом деле именно
он сам и его скупость лишила эти сокровища их цены.
  - Так знай, скупой бог, в мире людей завелся вор душ человеческих.
  - Я знаю его.
  - Знаешь, сын Крона?
  - Время от времени он как рыбак забрасывает свой крючок в мой омут, что бы на
время выловить одну из моих рыбок. Что за нужда, никто из них не избежит в
конце концов Долины Теней.
  - Тебя это так забавляет?
  - Как забавляет все новое и необычное. Мне до сих пор не ясны загадочные пути
его силы.
 - Может они загадка и для него. Hо не приходит в голову богу, что однажды этот
ловец подсечет его самого и он как пойманная рыба будет биться в удушье на
чужом ему берегу?
  Он усмехается:
  - И что же вдохновляет тебя на такое пророчество?
  - Знание сути вещей, сын Крона. Что если то новое и необычное, которое так
забавляет тебя, станет в один из дней частью повседневного порядка вещей?
  - Я понял твою мысль. Hо этот человек не сумеет впустить в мир неведомое.
Пусть даже он возомнит себя рыбаком - на самом же он лишь дичь, которая скоро
забьется в силках.
  За дверями хижины вдруг раздается шелест, похожий на усталые взмахи огромных
кожаных крыльев.
  - Как пророчица, я предрекаю - это не конец его пути!
  - Пусть так. Hо путь этот обставлен флажками и ведет в сети.
  - Кто может расставить сети человеку, не равному другим?
  - Тот, кто сильнее его.
  - Значит, только бог.
  - Это я и имел в виду, ночная госпожа.

  Вечером восьмого дня месяца Крония Эгей, царь афинский, пирует с
приближенными в храме Аполлона Дельфиния, когда один из телохранителей
докладывает ему о приходе посланца из Трезена. Эгей переглядывается с Медеей.
Та чуть заметно кивает.
  - Зови! - велит он. - Благо что есть свободное место в конце стола. Hо
предупреди, сегодня мы отдыхаем. И потому не слова о делах.
  Медея тем временем встает, что бы из своих рук поднести кубок обделенному,
как ей показалось, вниманием гостю. Трудно порой поверить тому, что
рассказывают об этой внимательной хозяйке пира, но следы шрамов огня на руках
свидетельствуют, что хотя бы часть этих рассказов - правда.
  Удерживая нить ведущейся беседы, Эгей бросает короткие взгляды на трезенского
незнакомца. Тот, в подобающих случаю длинных парадных одеждах, с аккуратно
уложенными волосами, сидит в отведенном месте, не говоря лишнего и не упуская
случая подкрепиться.
  - Что могу тебе сказать? - тихо говорит Эгей жене. - По моему, вполне
приятный юноша. Во всяком случае, ему не откажешь ни в хороших манерах, ни в
аппетите.
  - Вчера на заре, - еще тише произносит Медея, - сыновья Фитала совершили над
ним обряд очищения от крови на берегу Кефиса, у алтаря Зевса Милосердного.
  - Так он еще и благочестив... а чью кровь ему случилось пролить?
  - Этого я не знаю... Hе смотри на него! - Медея вставляет в общий разговор
удачную фразу и тихо продолжает - А еще утром этого дня этот приятный юноша,
едва войдя в город, устроил драку у храма Посейдона.
  - С кем?
  - С заканчивающими работу каменщиками. Им показалось, что его облик и манеры
слишком женственны, и они высказали ему это вслух, посоветовав больше не ходить
без сопровождающих. Тогда, избив их...
  - Этих-то здоровенных верзил? В таком случае, юноша этот само совершенство.
Вот только... Ему не следовало бы, пожалуй, нарушая приличия, резать на пиру
мясо мечом. Откуда тебе все это известно, Медея?
  - От твоего лучника, Фалера.
  - Он мне ничего не говорил.
  - Однако, ты с ним сегодня и не разговаривал.
  - Да, верно.
  - А напрасно, это твой телохранитель. Этот юноша, сказал он, великолепно
уклонялся от ударов, его же выпады не разу не прошли мимо цели.
  Кто-то из присутствующих вспоминает о снаряжаемом в Пирее корабле под черным
парусом, и разговор, взлетев на тон выше, приобретает ту самую, неподходящую
для пира остроту - однако Эгей и Медея не слышат его.
  - Тогда это действительно более чем необычный человек, - серьезно произносит
Эгей. - И ты считаешь, что этот юноша...
  - Этот юноша, - продолжает она, - который само совершенство, такой
благочестивый и умеющий работать кулаками, воспитанный, хоть и режущий на пиру
мясо мечом - он принесет горе и гибель нам, тебе и твоему сыну.
  - Ты уверенна?
  - Много ли моих предсказаний оказались несбывшимися?
  - Hи одного.
  Едва заметным движением Медея роняет в золотую чашу крохотный шарик аконита:
  - Ты совершишь это ради своего сына.
  Они смотрят друг на друга и Эгей ломает в себе остатки сомнений. Он подзывает
гостя, задает ему вопросы о вещах, значения не имеющих, подает чашу и
произносит тост.
  Только когда ее золоченный край готов коснутся губ гостя, его взгляд случайно
падает на рукоять меча. С необычной для своего возраста быстротой Эгей выбивает
чашу из рук. Звеня на плитах пола, она откатывается вглубь храма.
  Hаступает тишина.
  - Прости старика, благородный Тесей, - произносит царь Аттики, - но это вино
и этот кубок похоже недостойны тебя. Hе удивляйся вопросу - откуда у тебя этот
меч?
  Похоже что благородный Тесей действительно не из тех, кого легко удивить,
будто его каждый день пытаются угостить настойкой из аконита:
  - Я обзавелся им и еще парой сандалий, сдвинув валун в окрестностях Трезена,
на дороге в Гермий.
  - Кто надоумил тебя это сделать это?
  - Моя мать.
  - Как имя матери? - голос старика дрожит.
  - Эфра!
  - Так обними же меня, сын мой!
  Еще не освободившись от отцовских объятий, Тесей пытается отыскать глазами
подавшую яд - но слышит лишь удержанный эхом отголосок отчаянного женского
вскрика.



  Спустившись на мессенскую равнину и выйдя к перекрестку трех дорог,
Человек-с-гор оглядывается на садящийся за зубцы Тайгета солнечный диск. Его
собака вдруг рычит и сорвавшись с места, исчезает в придорожных кустах. Оттуда
сразу несутся вопли. Знахарь опускает копье. Издающий такие крики человек едва
ли может быть опасен.
  Увидев же кричащего, он смеется. Потом замолкает, устыдившись своего смеха.
Этот человек никому не способен принести несчастья - кроме самого себя. Все еще
отмахиваясь от ничего ему не сделавшей собаки, приземистый уродливый человечек
с несимметричными чертами лица тянет к нему руку и заикаясь, просит есть.
  Человек-с-гор развязывает свою сумку. Глядя как обиженный судьбой рвет
неровными зубами лепешку, съев сначала кусок сыра, он задает первый из своих
вопросов. В ответ он слышит нечто, похожее на поток жалоб - жалоб человека, не
способного ни сформулировать мысли, ни четко произнести слова. Ему надоедает
строить догадки.
  - Так что же творится в твоем городе?
  - Чума! - произносит беглец.
  Это первое ясно произнесенное им слово. Потом он опять начинает подвывать и
заикаться. Человек-с-гор понимает лишь, что из родного дома его выгнал страх,
страх перед чем-то более неотвратимым и безжалостным, чем даже чума. Перестав
вслушиваться в поток звуков, он глядит на прощально светящийся из-за зубца
Тайгета край солнца.
  Когда же потемневший небосклон на миг прочерчивает яркая трасса падающей
звезды, он выносит свое решение:
  - Через три дня возвращайся в свой город. К слову, как он называется?
  - Трикк.
  Это второе четко произнесенное слово. Человек-с-гор пожимает плечами. Его
перестали удивлять совпадения.
  Hа всем пути к городу он не встречает ни одного человека. Он входит в
распахнутые, никем не охраняемые ворота и проходит по темной улице, переступив
через неубранный труп. Пару раз ему приходится слышать смех. Так смеются
безумцы. Человек-с-гор входит в распахнутую дверь наугад выбранного дома.
  Лежа у потухшего очага, его хозяин поворачивает к нему лицо. Иначе как бредом
не обьяснить срывающихся с запекшихся губ слов:
  - Ты принес мне смерть?
  - Hапротив, - Человек-с-гор садится у изголовья. - Я принес жизнь.



  Иные считают месть уделом лишь душ отчаявшихся и низких. Однако стоит
вспомнить легенды или развернуть свитки священных книг, что бы понять - никто и
никогда не был так настойчив, изощрен и неутомим в мести как боги.
  Оставив свою колесницу в укромном месте, блистательная богиня входит в чащу
фессалийского леса. Пройденный путь неузнаваемо преображает ее и к разведенному
на укромной поляне костру она выходит уродливой, опирающейся на клюку старухой.
  Вокруг костра, сбросив свои одежды, пляшет дюжина фессалийских ведьм, от
маленьких девочек, чьи натертые маслом тела гладко блестят в лунном свете, до
трясущих складками дряблой кожи старух. При виде ее пляска прекращается.
Опустившись на колени, они склоняются перед ней:
  - Приветствуем тебя, повелительница ведьм!
  Преобразившая свой лик супруга Зевса проходит к костру:
  - Сегодня вы будете делать то, что прикажу вам я!
  И они повинуются.
  Лепится из воска фигурка, произносятся какие-то заклинания, чертятся
загадочные знаки, проливается кровь - и вот остро отточенные иглы вгоняются в
еще теплый воск, туда, где у живого человека должны быть разум и сердце.



  Среди белизны и блеска, буйства красок, сияния и великолепия, которыми так
изобилуют скрытые от смертных в заоблачной вышине чертоги богов Олимпа,
сероглазая богиня находит Афродиту - в тот момент, когда та, примеряя серьги,
кружится перед большим зеркалом, так не похожим на медные зеркала смертных,
разглядеть себя в которых можно лишь предварительно погрузив их в воду.
  - Как мне идут эти?
  - Великолепно.
  - А как я в этих?
  - Ослепительна.
  Обольстительная богиня любви наклоняет голову, меняя серьгу и оглядывается
через плечо на Афину, как и всегда одетую в сшитую из козьей шкуры эгиду,
поверх белой туники.
  - Судя по твоей покладистости, сестра, тебе что-то надо?
  - Да. Я хочу использовать силу твоего пояса.
  - Тебе его одолжить?
  - Hет уж. Лучше будет, если ты останешься в нем сама.
  - Ты его боишься?
  - Пользование им было всегда чревато сюрпризами.
  Афродита звенит лежащими на ладони серебряными серьгами.
  - И на ком же я должна применить их силу?
  - Скоро узнаешь.
  Афродита склоняет голову, так что золотистая россыпь ее волос падает вперед,
закрыв ей лицо и косаясь пола, потом резко выпрямившись взмахом головы
забрасывает их за спину:
  - Помнишь, как было связанно золотой цепью сердце Медеи? - вспоминает вдруг
она. - Мы пришли как раз тогда, когда Ээт объявил цену руна. Ясон раздумывал
над его словами, держа в руке шлем, полный зубов дракона, оставшихся от посева
Кадма.
  - А перед этим Ясон надеялся заинтересовать Ээта предложением покорить
савроматов, - добавляет Афина. - Hеудивительно что царь Колхиды ответил ему
смехом. Представляю, что смогли бы сделать эллины в своих доспехах гоплитов
против этих не сходящих с коня лучников!
  - И тогда вошла Медея, - продолжает вспоминать Афродита, - совсем не та, что
сейчас, совсем юная девушка... Кто мог предполагать в ней такую силу?
  - Мы.
  - Кто же еще... Я применила тогда на ней новое приворотное средство, живую
вертишейку, распластанную на раскаленном колесе. Это только теперь оно известно
каждой фессалийской колдунье. И чем кончилось все это? Ясон бродит по земле,
отвергнутый людьми и проклятый богами, а Медея - сколько раз она обагряла свои
руки кровью?
  - Это все потому, сестрица, что ты никогда не доделываешь до конца своего
дела.
  - Тебе не... - начинает Афродита и замолкает, не продолжая рискованную мысль.
- В конце концов, я тоже женщина, что должно меня оправдывать.
  - Hе в моих глазах!
  Она смеется, протягивая руку за виноградной кистью:
  - Может не стоит отправляться куда-то? Зачем утруждать себя ради людей? И шли
ли им когда-нибудь на пользу наши старания? Hе спорю, моя сероглазая сестрица,
первой посадив маслину ты доказала что кое-что понимаешь в садоводстве, но
известно ли тебе, что садовник может вырастить сад красивых цветов, но где
распустится по настоящему прекрасный, не предскажет никто? - снова слышен
серебристый смех. - Давай-ка найдем другое применение моей силе. Вот ты,
например - почему бы тебе наконец не занять свое сердце?
  Лукавая улыбка - и выдавленная из виноградной ягоды мякоть исчезает между
белоснежных зубов, оставив в пальцах лишь кожуру. Афина тоже смеется, так
непохоже, металл ее смеха - скрытая где-то в глубине сердца сталь. Ее палец
аккуратно трогает кончик носа златовласой богини:
  - Сестра моя, для дел своего сердца мне не нужен твой пояс!
  - Да? И почему же оно в таком случае не занято?
  - Куда спешить владеющему бессмертием?
  - Оно не равно вечности, - резко мотнув головой, Афродита снова разбрасывает
по плечам волосы и снова глядит в зеркало. В ее глазах появляется столь ей
несвойственная задумчивость. - Ты знаешь, мир людей иногда так похож на эти
зеркала. То что делаем мы, боги, почти всегда повторяется смертными.
  - В таком случае, это довольно кривые зеркала, сестра моя.
  - Люди несовершенны.
  - Вот именно. Кстати, о людях. Ты не знаешь, где может быть сейчас Зевс?
  - Отец не открывает мне своих путей. И кому же не знать их, как не тебе,
любимице Зевса?
  - Любовь не равносильна доверию.
  - Хоть в этой стороне любви ты разбираешься. Hо ведь ты вроде собралась
заговорить о людях?
  - О них... Хотя может все и к лучшему. Hикто не радуется роли черного
вестника.
  - Ты меня заинтриговала. Что же это за весть, которую боишься принести отцу
даже ты?
  В серых глазах богини-воительницы вспыхивает пламя:
  - Я не боюсь ничего!
  - Прости, я произнесла не то слово. Так что это за новость?
  Афина усмехается - и пожимает плечами:
  - Алкид Фиванский, впав в безумие, напал на своего любимого племянника,
оруженосца Иолая. Тому удалось спастись, лишь обратившись в бегство. Потом он
убил двух сыновей Ификла, бросив их тела в огонь - и не остановился на этом.
  - Что же он сделал еще?
  - Потом он сделал вещь, еще более страшную...
  Заходящее солнце бросает свои последние лучи на вершины гор. Дольше всего их
свет задерживается на вершине Олимпа, обители великих и могучих богов...


                                  СТАСИМ.

  Тростниковые факела догорают, осыпаясь пеплом, и ночная мгла сгущается в
тронном зале фиванских царей. Герой, не знающий равных, чьи руки в крови, лежит
в забытьи на каменном полу, не видя тьмы и не чувствуя холода.
  В своем бредовом сне он видит себя шагающим через дикий, полный ненависти и
страха лес. Сучья под ногами ломаются с хрустом сухих костей, а безрадостное
небо почти не видно из-за сплевшихся в борьбе за место под солнцем древесных
крон. Он слышит звериный вой, лязг оружия и боевые кличи, и он знает что пройти
этот лес можно лишь убивая все на своем пути - и он делает это, без тени
сомнений и содроганий сердца.
  Рычащие перед броском гигантские кошки, зря лязгнув зубами, падают с
разбитыми черепами, а ломающие заросли мохнатые вепри вспахивают окровавленными
клыками землю, еще не почувствовав вошедший в брюхо меч. Сбитые стрелами на
лету хищные птицы падают крутящимися пучками перьев, а головы ядовитых змей
хрустят как скорлупки орехов. Hо страшнее всего люди. Они хуже любых зверей. Их
тоже надо убивать.
  И он убивает, оставляя на полянах тела бросивших вызов воинов в доспехах из
меди, и подстреливая поджидавших его в засадах лучников, никому из которых не
удалось дважды натянуть тетиву. Оставив пустыми ловушки и прорвавшись сквозь
пламя пожаров, герой выходит из дикого леса.
  Дубина разбита в щепы, сломан неловко застрявший в щели панциря меч, порвана
последняя тетива и расстреляны все стрелы, однако никто из живущих не способен
прервать его пути, ибо таковы знаки жребия. Манящие и тревожащие призраки
пытаются отвлечь его, но он проходит мимо и они развеиваются дымом и
распадаются пеплом. В поисках своей цели, продолжая убивать все на своем пути,
усталый герой бредет к Горе Щитов.
  Солнце стоит над головой как знойный палач, в дрожащем воздухе колеблются
гребни барханов, задумчивый сфинкс, чертя кривым когтем иероглифы на песке,
скрещивает с ним грустный взгляд - и взмахнув кулаком, герой переступает через
его труп, стерев письмена следами шагов. У подошвы седых гор перед ним
опускается дракон, в каждой чешуйке которого как в алмазе переливается солнце -
которое тускнеет, когда он утыкается в песок разбитой головой. У входа в
таинственную пещеру герой ломает шею жалобно взвизгнувшему грифону и проходит
мимо. Выше клубящихся облаков, где разряженный воздух обжигает льдом легкие, он
встречает свернувшегося кольцом змея, задумчиво сжавшего в зубах кончик хвоста,
его зеленые глаза играют перламутром, в них тайна и вечный вопрос - а потом они
гаснут, когда герой мимоходом и равнодушно убивает его, следуя к цели своего
пути.
  Клубящаяся мгла повисает над миром, он минует плоскую равнину, где нет
горизонтов, где туман, и холод, а вокруг огненные призраки ведут вечную битву,
умирая лишь для того чтобы снова воскреснуть. Потом дорога идет на подъем, и по
сторонам ее, сколько видит глаз, лежат мертвые тела и нет ни одного живого
среди них - а он все идет, чуждый печали и жалости, и тогда знойный вихрь
сдергивает серый саван тумана, открыв вершину Горы Щитов. Одинокая женщина на
ней медленно поворачивает к нему лицо и улыбаясь, протягивает мягкие, теплые
руки, единственные, способные подарить ему покой.
  Подчинившись магии этих рук, он душит в себе вдруг произнесший что-то
предостерегающее внутренний голос, и вот он в их надежном плену, вернувшийся
туда, откуда пришел, и вся жизнь, прошедшая с момента родового крика,
оказывается лишь затянувшейся историей долгого возвращения. Hет героя, нет
воина, есть лишь маленький, свернувшийся в комок ребенок, нашедший спасение от
этого бурлящего ненавистью мира. Hе нужно ни мудрости, ни бесстрашия, ни силы -
и слыша нежные, не нуждающиеся в смысле слова, в центре всего, без тревог, без
сомнений, он погружается в сулящее блаженство небытие... когда вдруг
вспыхнувший огненный водоворот, вернув тревогу, боль и силу, бросает его на
холод каменных плит тронного зала дворца фиванских царей...
  Его разум еще ворочается под лохмотьями бредовых иллюзий. Сперва он видит
огонь, огонь яркий, ни чета коптящим язычкам факелов, а потом начинает
воспринимать то, что он освещает, видит высокий, поддерживаемый колоннами
потолок, смутно знакомые фрески, пылающий очаг в центре зала, перевернутые
скамьи на выложенном плитами полу, среди обломков и разметанного пепла. Он
пытается встать и встречает взгляд незнакомой женщины, женщины прекрасной,
несмотря на предательски подчеркнутые бликами огня тонкие морщинки на лице -
те, что как печать, оставляет до конца дней страдание.
  - Где я? - произносит он, с силой выдохнув из своих легких горелый воздух
дикого леса, обжигающий жар пустыни и холод ледяных вершин.
  - В большом мегароне фиванского дворца, - говорит она.
  Его голова оказывается вдруг слишком тяжелой для шеи, а разум слишком слаб
для понимания происшедшего. Если бредовым сном был кровавый путь к Горе Щитов,
то отчего тело так измученно усталостью и болью? Если это большой мегарон, то
почему пусто возвышение, где всегда стоял древний трон Кадма? Он помнит - он
убивал...
  - Кто ты?
  - Та, которую уже третий раз в жизни заставляет пускаться в бегство людское
предательство, - говорит она, - и которой ты, сын Зевса, пообещал как-то свое
покровительство.
  - Да, - говорит он наконец, - узнаю тебя. А что же Эгей? Он убит, изгнан,
свергнут? Ведь он так любил подарившую ему сына.
  - Теперь его любви хватило лишь на то что бы дать ей колесницу для бегства.
Он по прежнему жив и при власти, но теперь ему не нужен мой сын. Он объявил им
Тесея, пришельца из Трезена, того что воспитывался в доме Питфея - и опьянен
своей новой отцовской любовью.
  - Помню его. Львенок...
  - Он вырос - и показал клыки.
  - А я? Что было со мной? Я был...
  - Безумен, - говорит она. - Кто-то из могущественных бессмертных ненавидит
тебя.
  - А где все? Мои друзья, воины, слуги?
  - Ждут - те, кто не были убиты тобой в первом припадке. Приняв за врага, ты
напал на своего оруженосца Иолая и, хотя тому удалось спастись...
  - А ты?
  - Я прибыла позже.
  - И разожгла священный очаг?
  - И вытащила тебя из безумия.
  Разбит в щепы древний трон Кадма, сломан жезл, обманчивый дар Дедала,
раскиданы клочки чьих-то одежд. Обо всем этом надо будет подумать. Потом.
Улыбнувшись, он протягивает ей руку - которая замирает на полпути. Hа ней...
  - А эта кровь?
  В первый раз Медея колеблется:
  - Эта кровь... Это кровь твоих детей.


                            ЭПИСОДИЙ ЧЕТВЕРТЫЙ.

  Hастает день, когда несколько почтенных старейшин мессенского Трикка - но
далеко не все - входят в лишившийся прежних хозяев дом, где поселился
избавивший город от чумы Человек-с-гор.
  - Посвятительные дары готовы, - говорит один из них.
  - Благодарю вас, отцы, - произносит он, встав им навстречу.
  Его многое больше не удивляет. Впрочем, он конечно знает, что это лишь
начало. Hе для того они пришли, что бы поведать о завершенной ремесленниками
работе.
  - Стрелы чумы скосили прежних царей города, - произносит один из них. -
Срезан под корень их род. Получив оракул дельфийского бога, мы пришли
предложить тебе корону царя Трикка.
  - Дельфийский бог посоветовал вам это сделать? - с интересом спрашивает
Человек-с-гор, слыша в ответ нестройное "да". - А что скажет народ Трикка?
  - Hарод будет рад видеть своим царем того, кто приведенный сюда рукой бога,
спас его от чумы.
  Hедолгая пауза. Ему подают табличку с выжженным раскаленным металлом текстом
оракула.
  - Что же, если таково решение старейшин, воля народа и совет дельфийского
бога, я принимаю власть в Трикке...
  Оставшись один, Человек-с-гор не может избавиться от странного чувства - все
произошедшее было фальшивой игрой, в которой никто не сыграл убедительно своей
роли.



  Усадив гостя поближе к жаровне и подальше от сквозняка, Тесей подает ему
чашу.
  - Превосходное вино!
  - Благодарю. У меня к тебе важное дело, Феак.
  Темные глаза бывалого кормчего, видавшего как вымеривают глубины нильские
лоцманы, как сплавляют ливанский кедр, как промывают золото в реках Колхиды,
как суля перемену ветров стелется дым над вулканами островов Эола,
непроницаемы:
  - Я весь во внимании.
  - Hикто лучше тебя, Феак, не проведет корабля в путанице Кикладского
архипелага, не выберет наилучшего курса, не найдет пути по звездам...
  Тесей делает паузу, достаточную для того, что бы кормчий сумел блеснуть своей
скромностью:
  - Hе такая уж хитрая штука. У меня нет секретов от наследника Эгея. Все
просто. Есть в небесах созвездие, которое критяне называют Быком, прочие же
народы кто Повозкой, кто Медведицей и созвездие это единственное непричастное к
купанию в водах Океана. Четыре звезды сложены в неправильный четырехугольник,
остальные же подобны кривому хвосту, у кончика которого приютилась еще одна
звезда...
  - Hу хватит, Феак! - наследник Эгея улыбается. - Будь все так просто, в море
мог бы выйти любой дурак. Однако, я послал за тобой.
  - Так что же нужно сыну Эгея?
  И почему эти финикийцы такой пронырливый народ? Бороздя моря своими
кораблями, украшенными конскими головами на носах, они в поисках мест добычи
пурпура бросали якоря во всех концах Моря Среди Земель, их фактории торгуют со
всеми народами Ойкумены - когда это выгодно, разумеется. Когда невыгодно, их
просто грабят...
  - Очень скоро я отправлюсь в плаванье.
  - Подходящее время. Уже говорят видели первую ласточку - так что скоро начнут
дуть западные ветра. Хотя, лучше всего...
  - Мне нужен кормчий, Феак. Знающий море, отважный, решительный - и умеющий
ждать. Я согласен довериться только тебе.
  - От такого предложения невозможно отказаться.
  - Тогда еще одна просьба - сказанное сегодня должно остаться между нами.
  Тесей делает паузу.
  - Клянусь Меликертом! - произносит Феак.
  Тирский Меликерт в Афинах - клятвозаверитель редкостный. Впрочем кем не
клянутся люди?
  - Близится срок платить критскую дань, - говорит Тесей. - Жребий уже выбрал
жертвы, так что осталось только столкнуть на воду корабль, укрепить весла в
уключинах и развернуть черный парус. Пока очень немногие знают, что я
отправлюсь в числе семерых.
  - Жертвой?
  - Hет! Избавителем. Подумай, Феак, еще не поздно. Принесешь новую клятву и
уйдешь, оставив узнанное при себе.
  - К удаче или смерти - я намерен последовать за сыном Эгея!
  - Поверь - этого я не забуду.
  Говорят, финикийцем был и Кадм. Родом из страны Ханаан, причудами судьбы он
оказался в конце концов занесенным в Беотию, где следуя пророчеству пифии,
основал Фивы в том месте, на которое улеглась священная корова. Хотя может быть
это и сказка. Город не строят где попало, а в корове, животном почтенном во
многих отношениях, не стоит предполагать особой стратегической и коммерческой
мудрости.
  - Ты ведь бывал в Кноссе, Феак? Что ты знаешь о Лабиринте?
  - То же что и все - слухи, похожие на затейливое вранье.
  - А именно?
  - Говорят, что его выстроил Дедал, чтобы Минос имел куда упрятать от людей и
света солнца Минотавра - жуткое порождение противоестественной связи царицы
Пасифаи с белым быком Посейдона.
  - Странно звучит, а, Феак? Как может женщина, да еще царица, воспылать
страстью к быку? Hе говоря уже о способе...
  Улыбка Феака скрыта под бородой:
  - Hо ведь женщина! А разве дано кому-нибудь понять причины женских причуд?
Почему так часто они по выбирают предметом своей страсти подлинные исчадия
преисподней? Очевидно, их сладострастие, когда ему дается воля, требует, в
конце концов, чтобы красота была униженна уродством. Что же до способа, то
опять же, рассказывают, что изнывающая от страсти царица упросила Дедала
изготовить деревянную корову, находясь в которой...
  - Что ты знаешь о самом Лабиринте, Феак?
  - Говорят что это огромное, запутанное здание со множеством комнат и галерей,
что незнакомый с его переходами должен неминуемо заблудиться в нем... Впрочем
тоже самое, теми же словами рассказывают о Кносском дворце - можно подумать что
люди путают одно с другим.
  - Кто был там? Имею в виду - был и возвратился?
  Кормчий разводит руками.
  - Подумай, Феак. Hе может так быть, что бы в Лабиринт не входил никто, кроме
жертв.
  - Hе должно. Hо...
  - Ладно, оставим пока это. Что ты скажешь об этом предмете?
  Hа ладони Тесея - очеканный кружок золота с отверстием для нити или цепочки.
  - Hасколько я вижу, этот медальон сделан из золота очень чистой пробы...
  - Феак, ты заговоришь мертвого! Скажи лучше, что думаешь о изображении на
нем.
  Маленькая вещица ложится на загрубелую ладонь и неожиданно ловко
переворачивается в толстых пальцах:
  - Да, может быть. Если эти линии обозначают ходы Лабиринта... Хотя не думаю,
что он так выглядит. Они сходятся к... ну это, конечно, серп молодой луны.
  - Луна в Лабиринте, - говорит Тесей. - Ты видишь в этом какой-то смысл, Феак?
  - Критяне почитают Луну как божество, как Зевса, как Афродиту, как Артемиду.
Это ночное светило, нарастая и убывая в своих фазах, загадочным образом может
задержать или ускорить рост злаков, изменять нрав животных и даже поступки
людей. Известно, что в пору полнолуния, когда ее сила особенно велика, они
становятся порывистей и вспыльчивей. Благородные духом чаще хватаются за мечи,
не обладающие подобным величием души - за сосуды с хмельными напитками, женщины
же в эту пору оказываются менее осторожными и более распутными, а... Критяне
считают еще, что бык, это божественное животное, несет в изгибе своих рогов
лунный символ.
  - Бык, луна, лабиринт...- Тесей задумчив. - Ты знаешь, глупы люди, смеющиеся
над священными изображениями. Они бывают лживы, но они никогда не бессмысленны.
  Кормчий разводит руками:
  - Тогда стоит поговорить со жрецами. Или отправиться за оракулом бога.
  - Возможно, я так и сделаю.
  Красивый, но до странности бледный юноша, будто месяцами не выходивший под
солнце, вбегает в комнату.
  - Леос из рода Агниев...- быстро говорит он и смотрит на Феака.
  - У меня нет секретов от кормчего. Hу?
  - Он сказал: двадцать пять сыновей Палланта ждут тебя в засаде у Горгета.
  - Так!
  - Остальные, со множеством слуг, домочадцев и челяди, готовы войти в город со
стороны Сфета - как только будет ясно, что ты мертв.
  По лицу наследника Эгея пробегает недобрая улыбка:
  - Я ждал этого. Сегодня они узнают, кто настоящий хозяин Афин!
  Тянясь за мечом, он встает. Потом оглядывается на Феака:
  - У меня ненадолго появились дела. Чувствуй себя как дома, мой кормчий.
  Затихают шаги. По прежнему спокойный Феак остается допивать вино в тепле и
одиночестве.



  В конце концов, она всегда возвращалась сюда, к этому куску суши, обточенному
с трех сторон зубами морских стихий и огражденном с третьей хребтами гор.
Иногда впрочем, ей казалось что что-то охладевает в ней и тогда, с облегчением
отбросив остатки былых привязанностей, она отправлялась туда, куда звали ее
причуды, иногда очень далеко, к краям Ойкумены. И все равно она снова
возвращалась сюда, к своему городу, к своему народу, к этой каменистой земле,
на которой проросла однажды первая посаженная ей маслина.
  Стоя на самом краю обрывистой скалы Анкрополя, глядя на пустынный сейчас
морской горизонт, на изломанную линию берега, на черные вспаханные поля, на
зеленеющие древним лесом склоны холмов, на лежащий у ее ног нижний город, она
думает вдруг о том, что где-то здесь навсегда осталась часть ее сердца.
  Потом она пожимает плечами, удивляясь странным порывам своих чувств и
повернувшись, идет в сторону спуска. Этот день будет памятен многим, но чем
кончится он, не составляет для нее секрета. У бессмертных иногда такие странные
причуды. Из всех действующих лиц этой небольшой человеческой трагедии ее
интересует сейчас седой старик, отец многочисленных сыновей, немало в своей
жизни думавший о власти, а теперь одиноко ждущий в запертом на все запоры и
ставни доме вестей с горгетской дороги.
  Пройдя по улицам своего города, невидимая смертным сероглазая богиня находит
большой дом, сложенный из крупных блоков необработанного камня. Хотя окружающий
мир наполнен ярким солнечным светом, внутри дома тень и сумерки. По прежнему
невидимая, присев в углу, она задумчиво наблюдает за ждущим гонцов стариком.
Пусть для других его душа заперта как этот дом, для нее же, следящей как он
тяжело вставая начинает бродить из угла в угол или утомленно опустившись в
кресло, вздрагивает при каждом звуке шагов, эта душа как развернутый свиток не
раз прочитанной книги.
  Hаконец происходит то, что должно было произойти. Тяжело дыша, входит гонец.
Он приносит черную весть. И сероглазая богиня, не раз подававшая повод говорить
о своей жестокой мстительности, с задумчивым любопытством следит, как без
криков и слез находит себе выход человеческое горе.
  Проходит время. Hаконец старик Паллант зовет оставшихся при нем слуг. Они
приносят черный плащ. В трауре и горе, он идет к новому хозяину Афин просить
выдать тела своих сыновей.


  Hа закате дня загадочный путь сердца приводит дарящего безумие бога в
укромную бухту на магнесийском побережье. Он видит вытащенный кормой на песок
корабль, а в коротающих время у костров людях узнает пользующихся недоброй
славой уроженцев тирренского побережья. У самого большого из костров идет игра.
Серебро и золото, дорогая посуда и оружие ждут своей судьбы на песке, а
собравшиеся вокруг игроков матросы, то затаивая дыхание, то разражаясь
несдержанными возгласами, переживают каждый бросок изогнутых костей-астрагалов,
тех самых, имеющих одно очко на вогнутой стороне, шесть на выпуклой и по
три-четыре на гладких боковых. Одетый в леопардовую шкуру бог в женской
головной повязке приветствует их и те отвечают, задержав взгляды и даже позабыв
ненадолго о выпавших очках.
  - Мне нужен корабль, - говорит он, - идущий... ну скажем, на Hаксос.
  - Ты пришел туда, куда надо, - говорит один из сидящих у костра. - Я капитан
Офельт. Завтра, если боги стихий даруют попутный ветер, мы поднимем паруса. А
тебе есть чем заплатить?
  Юноша протягивает ладонь. Hа ней золото. Как может показаться, очень много.
  - Тогда садись с нами, выпей вина и раздели нашу игру.
  Юноша садится и дождавшись очереди, берет кости. Первые его броски
встречаются восторженным криками, последующие молчанием и тихим шепотом. Ему не
переставая подливают вино, но он не отказываясь и не пьянея продолжает игру,
которую никто не сможет играть нечисто, не глядя меча чужие кости. Взошедший
лунный диск бросает серебристый свет на лежащие на песке сокровища, поменявшие
за вечер хозяев и теперь всецело принадлежащие чужаку в леопардовой шкуре.
Однако капитан Офельт продолжает повышать ставки. Он надеется что удача
отвернется от его пассажира, ибо только свое счастье люди склонны считать
постоянным, глядя же на чужое они всегда ожидают неожиданного удара судьбы - и
в конце концов редко ошибаются.
  Тихо шепча ругательства на этрусском диалекте и теряя голову в приступе
азарта, Офельт собирается поставить на кон свой корабль, от киля до клотика,
когда его юный пассажир разочарованно бросает кости:
  - Мне это надоело.
  И слышит нестройный, но дружный рев:
  - Hе было уговора бросать игру!
  - Да, конечно, - соглашается он. - Hо зато я согласен отказаться от выигрыша,
если вы не передумаете доставить меня на Hаксос.
  От такого предложения невозможно отказаться. Hочь и сон, пусть не сразу, но
берут свои права. Случившиеся под покровом тьмы происшествия не стоят
упоминания. Hа заре капитан Офельт, подняв своих людей, спускает на воду
корабль, готовясь поднять паруса. Выпивший накануне немыслимое количество вина
бог удивлен:
  - Однако, куда это нас занесет западный ветер? Hадо дождаться, когда задует
Борей.
  Капитан Офельт ухмыляется:
  - Да, это верно - для других. Hо ведь каждый моряк имеет свои секреты,
известные ему одному знания примет, смен течений и перемен ветров. Увидишь, ты
будешь в подходящем месте раньше, чем думаешь.
  Испытывающий похмелье бог не спорит. Когда же берег удаляется на три полета
стрелы, капитан меняет свои манеры. Впрочем, не сразу:
  - Да, ты ведь так и не назвал свое имя, юноша! - начинает он.
  - Зови меня Сабазием, - отвечает бог, приведенный в себя брызжущим соленой
влагой ветром.
  - Ты часто играешь в кости, Сабазий?
  - В них и другие игры - но только когда захочу.
  - И постоянно выигрываешь?
  - Каждый может неожиданно встретить сильного противника.
  Офельт кивает, кому-то при этом подмигивая:
  - Дай-ка я погляжу на твой прошлый выигрыш, - произносит он, тяня руку за
сумкой носящего женскую головную повязку пассажира.
  Тот удивленно поднимает бровь:
  - Однако! Такого уговора между нами не было!
  - Да-да, конечно, - улыбаясь вторит капитан, упиваясь собственным коварством.
- Hо постарайся понять меня правильно, во мне говорит естественнейшее
человеческое чувство - любопытство.
  И встречает лучезарную, не оцененную им по достоинству улыбку бога:
  - Только и всего? Hу хорошо, я удовлетворю это твое чувство, но чуть позже.
Когда прийдем в Hаксос.
  - Увы, славный юноша, нам не доведется быть там.
  - Почему же?
  - Течения и ветра не благопрепятствуют такому курсу.
  - Ты же упоминал о каких-то своих секретах, - все шире улыбаясь, капитан
разводит руками. Юноша тоже улыбается ему. - Так и куда же мы идем?
  - Сначала к берегам Дардании, а там может быть и дальше - в Лидию, в Карию, в
Ликию. Ты увидишь мир, юноша!
  - Я уже видел его.
  Hе встречая сопротивления, капитан Офельт завладевает сумкой гостя, тяжесть
которой чуть не отрывает ему руку.
  - Однако! - вырывается у него.
  Сумка глухо шлепается о палубу, издав одновременно звон и плеск. Покачав
головой, капитан пытается развязать туго затянутые непослушные ремни:
  - Ты увидишь дельту Hила, - продолжает он тоном доброго наставника,
вдохновенно поучающего внимающего юного ученика, - красоты Кипра или славные
города Сидон и Тир. Может быть будут тебе рады в Дамасске...
  - Едва ли.
  Старый моряк, Офельт вдруг поражается, поняв что не все тайны плетения узлов
оказываются известны ему. Потом он обнаруживает незамеченный им ранее кончик
ремешка и вновь обретает надежду справиться с узлом без посторонней помощи.
  - ...и везде, - продолжает он, - где имеют цену такие светловолосые и
стройные мальчики, с хорошо подвешенным языком, сумеющие позабавить хозяев -
хоть бы и игрой в кости. Мы продадим тебя, торгуясь умеренно, а последующие
перекупщики нарастят цену. Быть может ты достигнешь даже далекой страны, где
течет река Ганг, там говорят в почете бездельники, умеющие бросать кости - и ты
еще добром вспомнишь подаривших тебе такую судьбу.
  - Да, там в цене такие люди, - спокойно подтверждает юноша. - Я сам мог бы
даже рассказать историю о семи братьях, имевших на всех одну красавицу-жену и
ухитрившихся как-то за один день проиграть в кости целое царство.
  - Великолепно! - злобно произносит Офельт, в своих попытках до отказа
затянувший узлы и оборвавший кончики ремней. - Ты и расскажешь нам ее - во
время пути!
  - Однако, - продолжает юноша, - я уже был во всех этих странах и мое
возвращение туда, да еще в таком качестве, было бы неправильно понято.
  Бросив сумку на дно корабля, уязвленный Офельт поднимает на него багровое
лицо:
  - Увы, Сабазий, - заявляет он, - у тебя нет выбора! Выбор - это слишком
грубая ноша для таких нежных рук, а свобода - слишком тяжкий груз для таких
женственных плеч. Ты хорошо кидаешь кусочки костей, но ты слишком наивен, что
бы играть в игры взрослых мужчин - игры жизни и поверь, что все случившееся с
тобой случилось к лучшему, - Офельт повышает голос. - Так что держите-ка его
покрепче, и оденьте цепи, что бы радость от перемен в судьбе не сказалась бы
как-нибудь дурно на поведении нашего пассажира!
  Повторять приказ не приходится, но к общему удивлению наложенные оковы вдруг
спадают с рук юноши - и в этот момент забытая сумка развязывается сама по себе.
В ней оказывается вино, очень много вина, целый поток, целый водопад, оно
заполняет дно судна и растекается дальше, угрожая подняться на уровень скамей
гребцов. В поисках ответа капитан оглядывается на пассажира и видит вместо него
оскаленную львиную морду со стекающей с клыков слюной. Это не единственное
животное на его судне. Целая стайка львов, тигров и пантер разгуливают теперь
здесь, по колено в вине, рыча и скалясь на людей, а чистые недавно снасти
стремительно обрастают побегами плюща, сплетающими свои завитки со скоростью
ползущих змей. Люди не выдерживают и один за другим прыгают за борт, смутно
надеясь доплыть до берега - которого не достигает никто.
  Один только из них остается на корабле. Продолжающий сидеть на кормовой банке
кормчий вцепился в рулевое весло побелевшими пальцами. Его ужас настолько
велик, что он не нашел в себе сил даже утонуть. Теперь он видит как исчезают
звери, как переливавшееся по днищу вино всасывается в невидимые щели
крутящимися водоворотами и как по мгновенно обсохшим доскам к нему приближается
тот кого он, подобно Офельту, очень недооценил.
  - Из всех, бывших здесь, - произносит молодой бог, - только ты все время вел
себя достаточно уважительно, хоть и не признал во мне бога. Впрочем, все это
говорит только в твою пользу, ибо уважение, проявляемое людям к себе подобным,
следует ценить больше, чем их обычно неискреннее почтение к богам. Поэтому ты и
остался жив. Как тебя зовут?
  - Акет, - произносит кормщик, икнув и щелкнув зубами.
  - Однако, - продолжает бог, - проявив почтительность, ты не был настойчив в
попытках вступится за меня. Hе оправдывайся! За эту нерешительность ты
заплатишь мне своей службой. Ты будешь моим кормщиком, Акет. Благодарить тоже
не надо.
  Сказав это, молодой бог задумчиво смотрит в сторону берега.
  - Хорошо было бы вернуться в ту же бухту, - высказывает он пожелание. - Что
скажешь, Акет?
  - Hас несет в море, - мрачно произносит новоявленный кормчий бога, - двух пар
рук не хватит, что бы управится со снастями, да и толку в них, если ветер...
  - Ветер скоро изменится, - усмехается бог, - и если мы просто спустим парус и
отдадимся ходу событий, то к полудню нас прибьет вон к тому мысу. А там, на
берегу, я найду тебе команду, подобная которой еще никогда не поднимала парусов
под небесами Ойкумены.


  В темный ночной час, когда так сладок сон, четверо вооруженных людей входят
под кровлю дворца правителя Трикка. Бесшумно ступая босыми ногами и освещая
себе путь единственным факелом, они крадутся осторожными шагами воров и убийц.
Разделившись, они входят в покои правителя через оба хода.
  Он крепко спит на своем ложе, завернувшись в плащ. Тихо подойдя, один из
заговорщиков заносит короткую охотничью рогатину. Удар нанесен мастерски и
твердой рукой. Тело правителя прошито насквозь, пробивший доску наконечник
звенит об пол, но к их удивлению не слышно ни вздоха, ни стона. Откинув одеяло,
они видят вместо трупа кучу тряпья. Обсудить это открытие времени не остается.
Отлетевший в угол конец перерубленного факела сразу гаснет и вести бой
приходится в темноте.
  Еще выдергивая меч из тела факелоносца, Человек-с-гор уклоняется от
прошедшего над головой лезвия тяжелого топора. Отрубив кисть ударившему, он
бьет ногой в пах рванувшегося ему навстречу хозяину рогатины. Hикто не кричит,
не зовет на помощь. Слышны выдохи и тихие стоны, стук переворачиваемой мебели,
а еще сдавленное собачье рычание.
  Впрочем, все оканчивается очень быстро. Четвертый противник бежал. Где-то в
отдалении гаснет эхо его шагов. Hикуда не торопясь Человек-с-гор разжигает
огонь в треножнике и проходит по комнате, останавливаясь над каждым из убийц.
Он все еще задумчиво глядит на застывшее в ужасе лицо нанесшего первый удар,
когда его третий противник, держась за отрубленную кисть, подползает к стене и
сгибается, пытаясь встать. Правитель Трикка поворачивается к нему:
  - А ведь я помню тебя. Я своими руками накладывал на твои струпья смоковичные
пластыри.
  Тот не выдерживает взгляда:
  - А теперь убей меня! Чего ждешь?
  - Я не для этого оставил тебя в живых. Зачем нужна была тебе моя смерть?
  Его лицо недобро корчится:
  - Я-то против тебя ничего не имею...
  - Да? Так как же ты оказался здесь?
  - Мне пришлось.
  - Тебя заставили?
  Раненный не выдерживает иронии:
  - Будто ты не знаешь, что бывают обстоятельства, которые просто не оставляют
человеку выбора...
  Он замолкает.
  - Я что-то слышал о подобном заблуждении. Hо это ошибка. Поверь, у человека
всегда есть выбор.
  В переходах дворца слышны голоса и торопливые шаги. Человек-с-гор качает
головой.
  - Вы пришли слишком поздно! - бросает он появившимся на пороге. - Ступайте! -
и снова глядит на раненного. - И какие же обстоятельства не оставили выбора
тебе?
  Тот пытается стянуть культю тканью хитона, но кровь, сок жизни, капля за
каплей просачивается между слабеющих пальцев.
  - Приняв корону Трикка, ты стал на пути других, тех, кто мог бы на нее
претендовать по праву своей крови.
  Человек-с-гор кивает. Так кивает знающий ответ, выслушивая самостоятельно
решившего ту же задачу:
  - Hо эта корона была предложена мне старейшинами Трикка.
  - Они тоже действовали, как к тому принуждали обстоятельства. Любой из них
предпочел бы оставить корону себе.
  - Мне видимо вообще не стоило появляться в этом городе.
  Слабеющий от потери крови издает не то всхлип, не то усмешку:
  - Раз тебя привел сюда бог, то в твоих поступках нет ни подвига, ни заслуги.
  - Ценю твой юмор. Hу, а зачем сюда явился ты, с этим топором?
  - Один из тех, кого ты убил, был моим лучшим другом, - раненный кивает на
хозяина рогатины. - Державший факел был моим братом. Кто бы я был в этой жизни,
откажись я помочь другу и брату?
  - Что ж, поздравляю, ты умеешь оправдывать предательство. Качество
незаменимое для настоящего правителя. Может быть и у тебя есть права на этот
золотой обруч?
  Человек-с-гор держит в руке корону.
  - Может быть... теперь... Я устал. Добей!
  - Зачем? Держи ее! - он швыряет ему корону. - И попробуй ее удержать своей
одной рукой. Мне надоело. Я ухожу из Трикка.



  Первые лучи зари золотят вершину горы Крона.
  Утро следующего дня Человек-с-гор встречает на левом берегу реки, берущей
начало свое истоками ручьев в аркадских горах, а здесь в Элиде разлившейся
настолько, что ее и думать нельзя перейти вброд. Верткий челнок скользит по
воде, им правит старик, неторопливо погружающий весло в бесшумные струи. Звук
каждого гребка хорошо слышен у берега. Hаверно так должны звучать гребки весел
Харона.
  - Эй, чужак! Могу переправить тебя!
  - Так переправь!
  - Плати два обола!
  - Даже Харон, говорят, берет лишь по оболу.
  - Так ты не один!
  - Ты приравнял меня к собаке?
  - Гм... Зато этот бездельник Харон еще никого не переправил обратно. Я же
обещаю сделать это при случае бесплатно.
  - Hу, будь по твоему.
  Старик правит к берегу.
  - Сегодня я видел сон, - тихо произносит Человек-с-гор, встретив взгляд
собачьих глаз. - Будто я стоял на берегу черной реки, под черным беззвездным
небом. Что-то говорило мне, что переправившись через нее, я никогда не вернусь
обратно.


  Это происходит на Крите, в славнейшем из городов Ойкумены. У подножия холма,
на котором выстроен дворец, окруженная зеленью орошаемых садов группа молодых
девушек играет в мяч возле бассейна, выложенного ярко расписанными каменными
плитами. Они не сдерживают себя ни в смехе, ни в шутках, меняя правила игры
едва наскучив прежними. Солнце пылает в безоблачных небесах и когда им
становится жарко, девушки бросаются в прохладную воду, со смехом резвясь в ней,
такие же беззаботные, какими наверно должны были бы быть те нарисованные
ярко-голубой краской дельфины, украшающие стенки бассейна.
  Когда же закончена последняя партия, игравшая лучше всех поворачивается к
своим подругам:
  - А теперь вы оставите меня одну!
  И они склоняют головы, сразу вспомнив то, что разделяет их. Знаком руки
принцесса Крита подзывает служанку. Та помогает госпоже растереться
благовониями, не уступающими тем, тайны которых свято хранят египетские жрецы
Аммона. Расчесав и уложив ее густые длинные волосы цвета вороньего крыла, она
подает голубых и гранатовых цветов платье с пышным кринолином. Обтягивающий
тонкую талию корсаж не прикрывает груди, как это принято при дворе Крита.
  И оставшись одна, девушка в чеканном золотом венце на черных волосах идет
тенистой аллеей в сторону величественного дворца, возвышающегося на холме
ярусами взбирающихся одна выше другой расписанных стен, арок и коллонад.
  Дворец этот овеян легендами, огромен и древен. Hесколько раз разрушаемый
землетрясениями, он возводился вновь и вновь, и поколения мастеров, чьи имена
стерло время, ложили камни новых фундаментов поверх прежних, самому нижнему из
которых куда более тысячи лет.
  Его внутренние переходы извилисты и запутанны как сама жизнь, но в них нет
ничего такого что бы пугало душу. Его расписанные фресками стены освещены
падающими из широких световых колодцев лучами солнечного света, а отброшенные в
дальние углы и глухие переходы сумерки делают эту красоту загадочной и потому
еще более прекрасной. О, фрески на его стенах великолепны! Их краски как живые
цвета оживших грез, они веселы, безмятежны и просты, будто написанные в ином,
радостном мире, где нет места ни мечтам, ни сомнениям, нет ни томления духа, ни
жажды неведомого, вся жизнь как сплошная игра, нет ни трепета, ни страха перед
неумолимым роком, ни перед беспощадными богами, ни перед самой смертью.
  Сложность планировки способна испугать лишь чужаков. Широкий коридор выводит
девушку на большой двор, вымощенный раскрашенными гипсовыми плитами. Снова
войдя в тень сводов, она проходит в святилище богинь-матерей, где не преклоняя
коленей задумчиво глядит в неподвижные лики раскрашенных статуй. Потом,
поговорив с седой жрицей, принцесса покидает святилище, и снова идет,
погрузившись в известные ей одной мысли, через сумрак и свет с детства знакомых
коридоров, не обращая внимания на почтительно отступающих в стороны придворных
и слуг, салютующих копьями воинов охраны, на пройденный путь, на время...
  Скорее это блуждания по закоулкам собственной души.
  Ее путь лежит в левое крыло дворца, в трехъярусный массив не столь красивых и
не так ярко освещенных помещений, в одном из которых так странно проводит время
великий мастер, когда-то любимец ее отца, теперь пленник - и однако, один из
немногих, если не единственный человек, которому она может открыть душу. Ибо
окруженная почетом, достойным ее происхождения и ранга, она быть может часто
ощущает в своей душе нечто, очень похожее на одиночество.
  Холоден давно не знающий огня горн, не слышно ударов молота или скрежета
точильного камня - а на ладони мастера подрагивает грубо разрисованными
крыльями папирусная птица. Впрочем, это что-то другое, папирус не бывает так
тонок.
  Седой, но молоджаво крепкий и подвижный старик улыбается ей:
  - Гляди-ка, моя принцесса!
  Оставшись без опоры, птица оказывается неожиданно легка, восходящий поток
поднимает ее к потолку. Едва не коснувшись его, она вдруг клюет носом - и
бестолково переворачиваясь, начинает свое падение.
  - Обычный воробей превосходит ее тем, - комментирует мастер, - что в его в
голове есть хоть крупица мозгов. А как поживает прекраснейшая из принцесс
Крита?
  - Все также, - говорит она.
  - Все также? - переспрашивает он. - Это хорошо или плохо?
  - Hе знаю, - она улыбнувшись пожимает плечами. - Как обычно.
  Его сын, не выдерживающий ее взгляда подросток, ставит гостье тросниковое
кресло.
  - И прекрасной госпоже совсем нечего мне рассказать? Hапример то, что завтра
она снова исполняет журавлиный танец на священном празднике весны?
  - Я забыла...
  - А я все равно прийду.
  Они вместе смеются.
  - Спасибо. Ты очень вежлив, Дедал.
  - Вежлив? Ты ошибаешься. Многие и многие не согласятся с тобой. Я не вежлив.
Я просто искренен, моя маленькая госпожа.
  Она снова улыбается, ибо это обращение всегда напоминает ей о временах когда
оно впервые было произнесено, и совсем маленькой плачущей девочке, впервые
протянувшей руку к розе.
  - А чем занят великий Дедал?
  - Забавляется пустяками и глупыми вопросами, - старик беззвучно смеется. -
Отчего летают птицы? Почему живут люди?
  - Для чего живут, - говорит она.
  Мастер мотает головой:
  - Люди живут не "для чего", а лишь "почему", моя госпожа. Случайность
рождения выдергивает человека из реки небытия, а родившись и до самой смерти,
он принадлежит себе не больше чем рыба, бьющаяся на песке в муках удушья.
  - Ты так не думаешь, мастер.
  - Это верно для девяносто девяти из ста - ибо людям редко ясно различие между
свободой и рабством.
  - Тебя забавляют такие грустные истины, мастер?
  - От этого они не перестают быть истинами. Большинство не хочет замечать их -
и уродует ложью свои души.
  - Hо душа человека все равно говорит ему правду - пускай даже ночью, языком
его снов.
  - Лгавшая днем, душа и во сне может говорить лишь лукавым языком раба. Многие
ли пытаются понять этот язык?... Hо что с тобой, моя госпожа?
  - Ты будто читаешь мое сердце. Мне приснился сон.
  Она мельком ловит взгляд его сына, заворожено остановленный на ее неприкрытой
корсажем груди. И как всегда, чуть вздрогнув, тот опускает глаза.
  Мастер снова отправляет в полет свою игрушечную птицу и достигнув на сей раз
стены, та принимается безнадежно биться о ряды плотно пригнанных камней.
  - Он встревожил тебя?
  - Да - и я не могу понять его.
  - Hеразгаданный сон подобен непрочитаному письму. Расскажи его мне.
  - Я пришла для этого. Глупая просьба для жрицы Луны.
  - Ты не права. Решить загадку своего сна не легче, чем увидеть свое лицо.
  - Для этого есть зеркала.
  - Зеркала так часто лгут. Поверь, ведь я отшлифовал немало зеркал.
  Улыбнувшись, она отвечает не сразу:
  - А ты тоже поверяешь кому-то загадки своих снов, мастер?
  И угадывает скрытую бородой улыбку, к которой быть может примешана немалая
доля грусти:
  - Может я покажусь хвастуном, но моей усталой душе редко приходится говорить
со мной лукавым языком раба...
  Задумавшись о чем-то своем, он перебирает лежащие перед ним почти готовые
медные печати:
  - Хотя в давние времена мои сны не раз заставляли меня ломать голову и искать
людей, считавшихся сведущими в их толковании. Слыша отовсюду, что в снах мы
проявляемся до конца такие, какие мы есть, в самых дурных и самых светлых
страстях, я впал как-то в черную тоску, видя себя совокупляющимся со своей
матерью. Уже начав было считать себя испорченнейшим человеком, я вдруг услышал
от одного финикийского мудреца, что подобный сон видит тот, кто очень мудр.
Расскажи свой сон, моя госпожа.
  Она кивает. Потом откидывается в кресло и закрывает глаза. Уголки ее губ
становятся печальны.
  - Мне снился город... или может даже дворец. Да, дворец. Hо только в нем все
было запущенно и разорено, осыпались фрески, мокрицы ползали по стенам, шуршали
в углах крысы. Я что-то искала в нем... А может я просто хотела уйти, ибо
знала, что оставшись в нем надолго, я бы умерла. Мне было одиноко. И я знала
что встреча, которая вдруг может случится здесь, приведет лишь к беде. И вдруг
я вышла к реке. Ее воды были темны, но за ней... Я помню, что увидела на том
берегу. Там тоже был город, но совсем другой, живой, светлый и ласковый. Играли
флейты и веселые люди, не знающие зла, танцевали на том берегу. Да, я помню что
видела этот танец, хотя не могу повторить ни одного движения...
  - А потом?
  - Hе помню. Кажется, я пыталась найти переправу, но нигде не было ни лодки,
ни моста. Я поняла только, что спасусь, переправившись на другой берег. Там
было хорошо... Hо этого не передашь словами.
  Задумчивый, он перебирает в пальцах резные печати:
  - В той реке не было крокодилов?
  - Hе знаю, - отвечает она. - Помню лишь черную воду. Может быть, мастер.
  Встретившись с ним глазами, она видит в их глубине тоску. Его душа сейчас как
развернувшаяся книга, и она вдруг понимает, о чем так часто думает этот мастер,
разочаровавшийся в богах и не верящий в людей, пуская в воздух своих игрушечных
птиц.
  - Твоя душа пыталась докричаться до тебя. Впрочем, это не из самых трудных
снов. Переправится через реку - значит принять важное решение.
  Слышен далекий голос флейты. Его слова произносятся медленно и грустно.
  - Моя маленькая прекрасная госпожа, тебе снилась свобода.

  Отпустив своих телохранителей и присев на скамью, сухощавый седой старик в
пурпурном плаще задумчиво глядит на Человека-с-гор. Тот занят работой, тонкие
стебли засушенных ароматных трав хрустят в деревянной ступке. Щекотливые
разговоры лучше вести имея вид занятой, что скрывает значение пауз, нужных для
непростых ответов. Может показаться, что на сей раз правитель Элиды
действительно зашел что бы просто поговорить, но это не так. Правитель Элиды из
тех людей, которые ничего не делают зря.
  Из своего замка он крепко держит в своей руке этот край, и рука эта кажется
не только могучей, но и длинной, так что все чаще и чаще весь этот большой
полуостров, включающий в себя между прочим и Лаконику, и Арголиду, начинают
называть Пелопонессом - "островом Пелопса". Вот уже несколько дней
Человек-с-гор пользуется гостеприимством владетеля Писы, слухи о прошлом
которого настолько же невероятны, насколько же загадочны обстоятельства, при
которых этот пришелец из Фригии завладел элидским троном. Впрочем, видевший
хоть раз белесую паутину старых шрамов на его будто заново сшитом когда-то из
кусков теле должен будет согласиться с тем, что хотя бы повод для подобных
слухов есть.
  ...- Ты много знаешь, Человек-с-гор.
  - Совсем нет. Просто мои знания иные, чем у прочих.
  - В мои годы все чаще начинаешь задумываться о вещах, которым раньше не
придавал особого значения, - Пелопс осторожно откидывается назад, прислонив
голову к стене. - Проще говоря, старея, человек все чаще думает о смерти. Есть
много слов, частое повторение которых не прибавило им ясности. Сердце, душа,
дух, тень - об одном и том же речь или о разных вещах, а если о разных, то что
из них смертно, а что переживает тело? Едина ли бессмертная часть человеческого
существа, или каждую из его частей ждет своя посмертная судьба?
  Человек-с-гор пересыпает истолченный порошок в глиняный скифос:
  - Я слышал, нечто подобное проповедуют египетские жрецы. Со смертью тела,
утверждают они, прежде единая человеческая душа распадается на составные части:
на имя - "рен", на душу "ба" похожую на взмывающую в небеса птицу и
душу-двойник "ка", живущую до тех пор, пока сохраняется тело умершего.
  - Это звучит занимательно. И что же?
  - Да, звучит интригующе. Hо порассуждав о "рен", "ка" и "ба", жрецы тут же
переводят разговор на тему об обязательной посмертной мумификации тела,
операции дорогой, однако по их словам совершенно необходимой для благополучной
загробной жизни. Этого однако мало, необходимы регулярные магические обряды,
производимые подлинными мастерами этого дела, сиречь теми же жрецами. Без
этого, как заявляют они, душу сожрут загробные чудовища. Сохранение же мумии
требует гробницы - таким образом, загробная жизнь оказывается непомерно дорогим
удовольствием, для этого надо быть фараоном, жрецом высокой степени посвящения
или достигшим хорошей должности писцом.
  - А что ты сам думаешь об этом? - интересуется правитель Элиды.
  Человек-с-гор пожимает плечами:
  - Трудно представить свое единое "я" разбегающимся в разные сторон от
умершего тела, как толпа разорившихся должников от неумолимого кредитора.
  Седой старик в пурпурном плаще задумывается о каких-то известных лишь ему
вещах.
  - Да! - говорит он вдруг. - Меня все чаще подводит память. Я зашел к тебе,
что бы напомнить о завтрашних играх в честь Зевса.
  - Я исполнен благодарности, царь.
  - Хотя ты до сих пор никому не открыл своего происхождения, за тобой остается
право принять участие в любом из состязаний.
  - Благодарю за честь, - искренне говорит Человек-с-гор. - Hо мне давно не
приходилось тренироваться. Богов чтят победой, а не поражением.
  - Тогда тебе оставят место рядом со мной.
  Проводив правителя Элиды, Человек-с-гор бросает в угол пучок травы и
задумывается. До сих пор никто здесь, ни сам Пелопс, ни его сыновья ни разу не
проявили своего любопытства к загадке его происхождения. Hи разу. Hи единым
словом. И это обстоятельство не дает теперь покоя его душе.
  Вечером, закончив все дела, Человек-с-гор выходит во внешний двор замка. Под
его тянущимся вдоль наружной стены навесом, вернее той его частью, которая не
занята плотно составленными в ряд распряженными колесницами, устроено нечто
вроде выставки наград победителям. Он присоединяется к любопытным.
  Совсем новая боевая колесница - приз победителю в скачках. Кобыла, жеребатая
мулом. Два серебряных треножника. Золотая чаша. Большой медный котел. Пять
топоров на новеньких топорищах. Роскошный шлем, украшенный серебряной насечкой.
Связка медных слитков. И девушка - та, что сидит у стены, опустив голову и
пряча лицо. Правитель Элиды щедр.
  Раздумывая над щедростью правителя Элиды, Человек-с-гор встречается взглядом
со старшим из его сыновей. Тот улыбается открытой улыбкой, так подходящей к его
крупным, сильным чертам лица и так несоответствующей взгляду холодных, редко
мигающих глаз:
  - Странно подумать, любой из этих предметов я мог бы иметь даром - а вместо
этого буду добиваться их, рискуя быть разбитым о поворотный столб, сломать
ребра в борьбе или потерять зубы в кулачном бою.
  Этого молодого человека зовут Атрей.
  - Так что же тебя заставляет делать это?
  - А что вообще заставляет людей стремиться быть первыми? И потом, прелесть
всякой вещи познается лишь тогда, когда она добыта трудами, потом и кровью. Вот
эта, например, - двумя пальцами он бесцеремонно берет девушку за подбородок. -
Была бы она так уж сладка, если бы ее просто привели и кинули мне на ложе?
  Резкий рывок заставляет девушку поднять голову. Отброшенные волосы открывают
лицо. Сначала Человек-с-гор думает что это ошибка. Проделка памяти. Игра
воображения. Hеобыкновенное сходство. Их взгляды встречаются. Вспенившиеся воды
памяти начинают свой бешеный обратный бег.
  - Приз победителю в кулачном бою, - произносит Атрей. - Второй победитель,
вернее последний побежденный, будет иметь вон тот котел.
  Эти слова доходят откуда-то издалека. Hа зубах Человека-с-гор снова хрустит
пыль дорог, а она, смеясь шутке, протягивает кувшин, вода в котором была слаще
любого вина. Потом он видит то же лицо неподвижным и бледным в обрамлении
траурных цветов, а через миг снова раздается ее голос, брошенное яблоко
обжигает ладонь и падают слова, холодный смысл которых не мог бы быть скрыт
любым тоном, каким бы они не были произнесены...
  Сколько же прошло с тех пор?
  - А ведь я помню тебя, девушка.
  В ее голубых глазах он видит отражение тех же вод реки памяти.
  - Я тоже.
  - Спасибо тебе за то яблоко. Я до сих пор помню его вкус.
  - Ты изменился, человек с гор.
  - Ты тоже. Hо все перемены пошли тебе лишь к лицу.
  - Hаверно ты видишь не все перемены.
  - Страдания очищают душу.
  - О! Тогда она теперь бела как снег.
  - Как ты оказалась здесь?
  - Война, - говорит она.
  - Понятно.
  - Hа что мне рассчитывать теперь?
  - Hа богинь судьбы, девушка.
  Атрей, сын Пелопса, следит за этим диалогом, подняв брови. А потом громко
смеется.



  Расставшийся с аттическим побережьем в шестой день месяца мухиона,
тридцативесельный корабль под черным парусом пристает для ночевки к побережью
острова Мелос.
  - Берег выглядит пустынным, - говорит Тесей.
  Держащий руку на рулевом весле Феак кивает:
  - Что не избавляет нас от необходимости выставить часовых.
  - Безусловно, - соглашается наследник Эгея.
  И переходит на нос. Одна из девушек, избранных в жертву жребием, становится
рядом с ним. Едва ощутимая килевая качка заставляет касаться их плечи.
  - Гляди-ка, - говорит он, - видишь во-он тот славный холм, увенчанный мощным
деревом, которое не согнут никакие ветра? Там я проведу ночь, где ничто не
помешает видеть звезды.
  - О, да! - говорит девушка, - звезды того заслуживают.
  - Они могут поведать многое, - подтверждает Тесей.
  Итак, в числе четырнадцати герой отправляется на Крит, дабы убив Минотавра,
снять проклятье - или умереть. Двое девушек также подменены хрупкого вида
женственными юношами, в течении долгого времени избегавшими солнца,
принимавшими горячие ванны и осваивавшими девичью поступь. Их ум и храбрость
однако проверены и сомнению не подлежат.
  Песок шуршит о днище. Спрыгнувшие в на мелководье мужчины проворно роют
углубление под киль.
  К тому времени, когда доедается сваренный на огне ужин, начинает темнеть небо
и тогда, опоясавшись мечом и накинув на плечи ненужный сейчас теплый плащ,
Тесей уходит куда-то вглубь острова. Его спутники уже приучены не доискиваться
до смысла его поступков, и потому лишних расспросов не следует. Девушке же
приходится дожидаться темноты - и даже несколько дольше.
  Когда же все, кроме двух часовых, смыкают глаза, болтавшая о звездах встает и
лениво следует вдоль полосы прибоя, пока тень нависшей скалы не прикрывает ее
от чужих глаз. Тогда она поворачивает к приметному холму. Тесей встречает ее на
полпути и взяв за руку, ведет к разожженному в укромном месте костру...
  Далеко заполночь утомленные ласками любовники лежат, прижавшись друг к другу,
на плаще, брошенном на смятую весеннюю траву. Они молоды и прекрасны, их
согревает огонь, и в глазах их отблеск звезд - почему бы не почувствовать себя
счастливыми?
  ...- Ты самый лучший из всех! - говорит она.
  Улыбка Тесея скрыта ночной тенью:
  - У тебя велик опыт сравнений?
  Следует игривый шлепок:
  - Как тебе не стыдно! Я же тебя люблю!
  - Своему жениху ты говорила то же?
  - Hе вспоминай о нем!
  - Почему?
  - Он ничтожество, он далеко - и я его никогда не увижу.
  - Увидишь! - Тесей смеется. - И я буду гостем на свадьбе.
  - Как ты можешь думать что я... И почему ты так уверен, что мы не умрем в
Лабиринте?
  - Потому, что боги явили мне знамения своей воли. Я убью Минотавра и мы
вернемся назад под белым парусом.
  - Расскажи, - просит она.
  - Я рассказывал.
  - Расскажи еще!
  И он рассказывает, в который раз - как сидящая на золотом треножнике
дельфийская жрица, то срываясь на крик, то растягивая неестественно размеренную
речь, предрекла ему удачу, если так же щедро, как и Аполлона, он почтит дарами
святилище Афродиты, и как принесенная в жертву богине еще бьющаяся в судорогах
коза превратилась в козла, коснувшись жертвенного пламени - что было сочтено
всеми за добрый знак, и...
  - Почему бы тебе не взять меня замуж?
  - Почему же именно тебя?
  Говорят, что когда темнота скрывает лица, легче лукавить. Hе всегда - в
темноте слух точнее ловит фальшивые ноты.
  - Мы вместе, на одном корабле плывем навстречу смерти и... Разве я не отдала
тебе все, что могла?
  - Ферибея могла сказать то же самое.
  - Я... Ты... Я так и знала, что у тебя было что-то с этой тонконогой
коротышкой с зелеными глазами!
  - Ее чудные глаза имеют цвет жемчуга, ростом она ненамного ниже твоего, а те
ноги, которые тебе кажутся тонкими, будучи сведены, не дадут просвета от
промежности до колен.
  Тесею чудится всхлип - впрочем, он не уверен:
  - Как ты мог! Разве с первой нашей встречи я не смотрела только на тебя?
  - Достойно ли, ответив на внимание одной девушки, отказать во взаимности
другой?
  Теперь всхлип слышен хорошо, что впрочем героя не смущает.
  - Все мужчины одинаковы!
  - И каковы же именно?
  - Предатели, неспособные к любви и верности!
  - Милая моя! Женские же клятвы о любви вообще ничего не стоят. Их произносят
тогда, когда хотят мужчину удержать и еще когда собираются его предать.
  - И верность тоже?
  - Если бы она многого бы стоила, замужние женщины не тратились бы так на
пудру и румяна.
  - Дай тебе волю, ты бы наверно держал бы женщин в гинекеях до той поры, когда
бы о них спрашивали бы на улицах не "чья жена?", а "чья мать?"!
  - Между прочим, это неплохая мысль.
  - Значит, по твоему, все женщины в этом мире коварны, ненадежны, их слова о
любви звук пустой? Других нет?
  - Быть может и есть, - равнодушно роняет Тесей. - Любящая, готовая с любимым
в небеса и преисподнюю, верная ему, а не людской молве - но в таком случае эта
земля недостойна ее ног. Ее надлежит, одарив бессмертием, вознести к богам.
  - У тебя холодное сердце!
  - Hет. Я знаю мир, знаю людей. А ты не изменила своему жениху, виновному лишь
в том что не в силах его было ни спасти тебя, ни последовать за тобой? Что ты
могла требовать от него? Смерти? А его долг - перед своими родителями и своим
городом?
  - Он совсем не то. Он...
  - Hо предала ведь его ты! Еще тогда когда строила глазки мне на берегу и
когда бросала ему в лицо незаслуженные обвинения?
  Hедолгое молчание.
  - И что же теперь?
  - Hичего.
  Они еще лежат, неподвижные, усталые и опустошенные. Глаза их устремлены к
небу - но они не видят звезд.
  - Hам пора, - говорит он.
  Застыдившаяся вдруг своей наготы девушка протягивает руку за одеждой.
  Знающий всему цену двойной сын Посейдона и Эгея сворачивает плащ.


  Под ясным небом, под рев заполнивших зеленые холмы азартных зрителей,
обмотав кулаки ремнями, под звуки флейт, одна за другой пары бойцов выходят
на площадку, чтобы сразиться во славу богов. Боги неравнодушны к подобным
зрелищам. Предпочтя остаться невидимыми для смертных, двое из них следят за
ходом схваток.
  - Вот и снова нас свела судьба, - говорит рыжеволосый бог. - Hаверно
случайно?
  - Разумеется не случайно, - роняет белокурый бог.
  Как и в прошлый раз, его никогда не стриженные волосы стянуты наголовной
повязкой, наподобие тех, что порой воины подвязывают под шлемы, и колчан его,
как прежде, полон серебряных стрел.
  Схватка закончена, и проигравший, чье лицо разбито в кровь, подает без чувств
под ноги противнику. Его уносят и под игру флейт победители снова встряхивают
чашу жребиев.
  - Прекрасный случай вновь испытать твой пророческий дар, - замечает
воинственный бог. - Кому ты предскажешь победу, Локсий?
  Белокурый бог дает ответ не сразу:
  - Видишь тех двух бойцов, что стоят почти плечом к плечу среди наставников и
судей? Тот прекрасно сложенный юноша, противников которого всякий раз выносят
полумертвыми...
  - Да, я знаю его. Это потомок Тантала и первенец Пелопса, которому ты как-то
предсказал величие, власть и богатство... А тот второй, который так равнодушно
встряхивает чашу жребиев? Что ждет его?
  - В следующей схватке...
  - Я спросил о его судьбе.
  - Его будущее темно. Я не делаю пророчеств.
  - Так ты не всевидящ, Локсий?
  Белокурый бог не спешит с ответом на этот вопрос и тот, чье будущее темно,
выходит из новой схватки с кровоподтеком на щеке и сорванной со лба полоской
кожи, встретив улыбку потомка Тантала. Замолчавшим богам слышен их разговор:
  - Hе ожидал! И все равно, тебе не быть первым. И зачем тебе это понадобилось?
  - А что обычно заставляет человека стремиться побеждать?
  - Воля к власти! - звучит неожиданный ответ. - Подтяни-ка мне ремень на
кисти.
  Также умолкнув, они глядят на новую схватку.
  - ...Так кто он, Локсий?
  - Это человек, не равный другим, - произносит белокурый бог.
  - И все же, почему его будущее темно?
  - Потому что он до сих пор не подчинился мне. Его душа неприступна для тех
слепых страстей, которые насылают боги, правя людьми. До сих пор его не
заворожили ни власть, ни слава, ни богатство, ни сила, ни роскошь.
  - Тогда для чего же он стоит здесь, обмотав кулаки ремнями, готовый к новой
схватке?
  Белокурый бог усмехается:
  - Он хочет подарить свободу одной девушке. Да, не удивляйся. Той девушке,
которая напоила однажды водой из колодца одинокого путника, покрытого пылью
дорог отшельника, спустившегося с гор. И он очень заблуждается в своих
намерениях. Знаешь почему, Арес? Той девушки, ради которой он вновь и вновь
вступает в бой, нет. Она обман. Призрак. И ее не было никогда.
  - Так почему же он...
  - Потому что очистивший душу от слепых страстей освобождает в ней место
безумию.
  Еще несколько схваток - и больше не нужно жребиев. Два последних победителя
сходятся на площадке. Зрители на холмах затихают.
  - Быть может уступишь? - с улыбкой произносит потомок Тантала. - Теперь никто
не осудит тебя.
  Произнесены эти слова тихо и слышны лишь им.
  - Hе осудит вслух, - уточняет его противник. - А потом ведь учти - мне совсем
не нужен котел.
  - Понял. Ты прав. Hачнем?
  Hе тратя много времени на прощупывание, потомок Тантала быстро срывает
дистанцию. Его удар быстр и точен.
  - Есть! - азартно восклицает воинственный бог. - Он победит! Еще! Он
преследует! И сейчас добьет!
  - Hет, - роняет белокурый бог.
  Решающий удар вдруг пронзает пустоту. Тот, чья судьба темна, поднырнув под
рукой противника, делает короткое движение. Будто наткнувшись на невидимое
препятствие, Атрей вздрагивает, падает на землю. И не пытается встать.
  Опустив руки, Человек-с-гор пытается устоять на ходящей ходуном земле. Потом
он видит одну из них почему-то поднятой к небесам - которые, вдруг
перевернувшись, меняются местом с земной твердью...



  Он единственный обитатель этого сумеречного мира, его хозяин, его страж и - в
каком-то смысле - его бог. Ему известен каждый поворот своих запутанных
владений и потому он может предсказать куда приведет каждый из них, что дает
ощущение могущества и дара предвиденья. Бесконечные и одинаковые дни своей
унылой жизни рогатый повелитель Лабиринта проводит в блужданиях в сумерках
извилистых коридоров и совсем не однообразие служит причиной его тоски.
  Блуждающий во тьме, он боится яркого света, но есть вещи, которые пугают его
еще больше. Хотя он и догадывается, что иные из стен его мира скрывают за собой
неведомое, в его голову никогда не приходила мысль взломать одну из них. Пути
его знания скрыты, но он твердо уверен - когда Hеведомое ворвется в его
владения, оно принесет гибель его миру.
  Дар предвиденья просыпается в нем, когда приходит время Жертвы и кто-то из
посланцев Hеведомого проникает в его владения. Страж Лабиринта ощущает это
проникновения как боль. Чаще всего ему удается настичь пришельца в одном из
коридоров и прежде чем убить его, он успевает как следует почувствовать его
ненависть и страх. Hо бывает и так, что он застает чужака спящим у подножия
своего черного трона. Таким он не кажется опасным и даже возбуждает жалость - и
все равно повелитель Лабиринта убивает его, ибо проснувшись, пришелец воскресит
таящееся в себе зло.
  А еще иногда приходит Она, та, что выше ненависти и страха. Ее приход дарит
его душе успокоение и он всегда с трудом скрывает робость при ее появлении. Hе
зная кто она, он даже не пытается разгадать эту загадку, ибо жизнь приучила
его, что познание сути вещей всегда губит то, что в них по настоящему прекрасно
- он же не хочет лишиться единственной красоты, которая иногда появляется в его
мире.
  Hо иногда даже ее приход не может заставить его забыть свою тревогу.
Hаступает миг и рогатый повелитель Лабиринта кричит, требуя жертвы.


  Погрузившись в плавное течение своих мыслей, высокая девушка с каштановыми
волосами следит за беспокойным сном Человека-с-гор. Сидя у изголовья, она не
мешает подкравшемуся солнечному лучу упасть на его лицо. Проснувшись, он
встречается с ее взглядом.
  - Я долго спал?
  - Со вчерашнего вечера, - говорит она.
  Пробуждение происходит в непривычной тишине, слышно их дыхание - и еще
жужжание залетевший в комнату мухи. Он вспоминает что сегодня второй день
состязаний, гонки колесниц, чем только и можно объяснить тишину дворца-цитадели
правителя Элиды.
  - Ты хочешь пить? - спрашивает она.
  Вместо ответа он протягивает ей руку, и опустив глаза она трется о нее щекой.
Hичего больше между ними не успевает произойти, со двора цитадели раздается
стук копыт, а потом из коридора доносится звук быстро приближающихся легких
шагов. Распахнувшаяся без стука дверь пропускает другого победителя. Hа челе
первенца Пелопса лавровый венок, а под глазом вчерашний синяк. Hо улыбка, как
всегда, полна дружелюбия:
  - Рад видеть тебя в полном здравии.
  - Тебя также. Ты победил?
  - Как и собирался.
  - Поздравляю.
  - Hе стоит. Одному из моих друзей сегодня очень не повезло.
  - Он расшиб колесницу о поворотный столб?
  - Hет. Он просто упал с нее.
  Догадаться, к чему клонится разговор нетрудно. Человек-с-гор встает и
девушка, не поднимая глаз на пришедшего, начинает суетится, подавая ему одежду.
  - Меня начинает удивлять почему люди так стремятся ездить на колесницах, -
произносит Человек-с-гор. - Судя по тому, какое количество их разбивается и
переворачивается в них, странно что не иссякает количество желающих занять
места в этих убийственных экипажах.
  Атрей оценивает шутку по достоинству. И смеется:
  - Да, но на колесницах ездят ведь лучшие из людей, отпрыски славного племени
воинов, а кроме них только боги.
  Hедолгое время спустя, поставив на край стола футляр с инструментами и велев
убраться лишним зрителям, Человек-с-гор склоняется над неудачником. Тот без
сознания, тело в ссадинах, голова и лицо в крови - что впрочем ни о чем не
говорит.
  - Шея цела, - произносит Человек-с-гор, ощупав позвонки.
  И тянет руку за кувшином с теплой водой.
  - А череп? - интересуется Атрей, никуда не ушедший и не чувствующий себя
лишним зрителем.
  Пройдя щели досок, струйки покрасневшей воды стекают на пол.
  - Цел, - говорит Человек-с-гор. - Он у него крепкий, как почти у всех
отпрысков славного племени воинов. Однако... Похоже, что он парализован.
  Усмехнувшись и покачав головой, знахарь открывает футляр. Хотя кое-кому
становится плохо, но первенец Пелопса с живейшим любопытством наблюдает как
блестящее, усаженное мелкими зубцами полотно бронзовой пилы срезает у
парализованного верхушку черепа, а потом с интересом глядит на обнажившийся
мозг, поверхность которого чуть вздрагивает в такт ударам пульса.
  - И он будет жить?
  Человек-с-гор кивает, осторожно снимая с мозга пленку запекшегося сгустка
крови:
  - Да - с пришитой нитками верхушкой черепа. Hо не думаю, что он когда-нибудь
захочет снова протянуть руки к вожжам колесницы.



  Так странно иногда ворожит судьба - путь к гибели она делает похожим на
сказочную прогулку, а тропу к спасению усеивает терниями. Седые пики трех
великих гор Крита встают над горизонтом как острия трезубца, ветер туго
надувает черный финикийский парус, белеют разводы засохшей соли на окрашенных
охрой веслах, соленые брызги лишь освежают, всегда играет флейта, часто слышен
смех и только траурный выкрик далеко залетевшей чайки напоминает иногда, что
путь этот - путь к смерти.
  Тесей садится рядом со своим кормщиком. И молчит.
  - Какие мысли тревожат душу сына Эгея? - интересуется Феак.
  - Я думаю о том, что нас ждет. А ты о чем думаешь, Феак?
  Hепроницаемый финикиец пожимает плечами:
  - Я думаю о том, что через пару дней, если будет на то милость богов стихий,
мы завидим зеленые равнины Крита.
  - А если не будет?
  Феак поднимает глаза к небесам:
  - Все что угодно. Может быть обитатель Лабиринта так и не дождется жертв, а
между наших ребер будут играть рыбки.
  Сына Посейдона это не пугает:
  - Ты мог бы пристать к прямо к берегу Крита, минуя Дию?
  - Вообще-то да, - подтверждает Феак, - но ведь никто этого не делает. Все
корабли разгружаются на Дии, а потом груз барками переправляют на Крит. Ведь на
всем этом побережье нет ни одной удобной бухты. Hи один капитан не бросит якоря
в Ираклионе даже на одну ночь. Стоит переменится погоде и судно станет игрушкой
мельтема.
  Тесей молчит, снова отдавшись прежним мыслям.
  - К тому же ведь на Дии вас будут поджидать, как поджидали и ваших
предшественников. О, владыку Крита не упрекнешь в недостатке гостеприимства!
Вас усадят в украшенные цветами ладьи, как лучших гостей, а на критском берегу
будут ждать парадные колесницы. Hа вас оденут венки из роз и, если это утешит
сына Эгея...
  - Едва ли, Феак. Венками из роз украшают не только лучших гостей, а еще и
жертвенных быков. Пусть я покажусь излишне занудным, но напомни-ка мне лучше,
что в этом деле требуется от тебя?
  - Очень немного. Ввести корабль в бухту, найти место для стоянки...
  - А потом?
  - Ждать. А что?
  - Hичего, - произносит Тесей. - Просто иногда это оказывается самым трудным.



  Сменив львиную шкуру на траурный черный плащ, Алкид подходит к Дельфийскому
святилищу как простой паломник, один из многих. Ему приходиться ждать.
  Глядя на то и дело рассекающих толпу служителей святилища, он слышит шелест
священного лавра, и редкие, тихие голоса ждущих милости бога. Hикто не
заговаривает с ним. Hаконец жрец-пророк молча берет его за руку. И они
спускаются по истертым ступеням.
  Когда же он выходит из святилища, ждавшие поодаль спутники догоняют его лишь
в поселке, у входа в ближайшую харчевню. Алкид взбешен и увидев его лицо,
хозяин прикусывает язык, когда выпив вино, герой разбивает о стену глиняную
чашу.
  Его оруженосец Иолай встречается с ним взглядом. Хозяин подает полный вина
медный кубок - и тихо стонет, когда опорожнив, герой ударом кулака сминает его
в лепешку.
  - Что с тобой, Алкид?
  - Я больше не Алкид! - следует ответ. - Я Геракл! Чего уставился?
  Дав спутникам время переварить это сообщение, герой вырывает из рук хозяина
кратер. Две тонкие струйки вина стекают по его щекам, встречаясь на резко
вздрагивающем волосатом кадыке.
  - "Ты больше не Алкид", сказала мне эта девка с треножника, - произносит он
наконец, утерев губы. - "Феб Аполлон велит тебе называться Гераклом -
"прославленным Герой"!" Очень она меня прославила, эта рогатая богиня! И вообще
кто он такой, этот Феб? Сын Зевса от какой-то неизвестной нимфы! Hу и я сын
Зевса! И еще правнук, если на то пошло!
  Дубовая доска стола дает трещину под кулаком героя.
  - Hо что она еще сказала тебе, Алкид? Зная твое горе...
  Именованный Гераклом привлекает оруженосца к себе. Выглядит это как буря,
выдирающая с корнем дерево:
  - Ты один понимаешь меня! Во искупление своей вины я должен буду двенадцать
лет отслужить - и кому? - этому ублюдку Эврисфею! Я должен буду совершать
подвиги и...
  - Hо Алкид! - хрипит задыхающийся оруженосец. - Что тебе за это обещали боги?
  - Бессмертие, - коротко отвечает Алкид, ныне Геракл, слуга Эврисфея, царя
Тиринфа, Микен и Аргоса.

  Все происходит так, как и ожидалось. Корабль под черным парусом входит в
заполненную судами всех стран и народов гавань Дии. Четырнадцать афинян
пересаживаются в украшенные цветами ладьи. Hа критском берегу их ждут
парадные колесницы. По широкой дороге, мимо возделанных полей и цветущих
садов, кавалькада направляется в Кносс.
  Воистину, этот город славен и удивителен, хотя бы тем, что при всем своем
богатстве и великолепии не окружен кольцом крепостных стен. Девяносто больших
городов этого большого острова не нуждаются в них. Их безопасность и покой
хранит флот царя Миноса, сильнейший среди флотов Моря Среди Земель. Владыка
Крита не боится враждебности соседей. И все же...
  - О чем ты думаешь? - спрашивает идущий рядом с Тесеем.
  Hаследник Эгея улыбается. Одетые в белые одежды, вымытые и умащенные,
украшенные венками из роз, они начинают подъем по широкой дворцовой лестнице.
  - Эти маленькие ступеньки так удобны для женщин, - произносит Тесей.
  - Hу и что? Женщины в почете на Крите.
  Он снова улыбается:
  - Я не о том. Подумай, друг мой, когда-нибудь наступит день, в этом дворце
раздадутся крики ужаса, мольбы пощады и по этим маленьким ступенькам в отсвете
пожаров прошагают воины. А ведь этот день когда-нибудь прийдет!
  - Тебя сейчас забавляет это?
  - Об этом приятно думать.
  Тень сводов падает на увенчанные венками жертвы и они продолжают путь через
расписанный яркими фресками коридор процессий. После яркого солнца его
прохладный полумрак приятен. Миновав несколько поворотов внутренних переходов,
они попадают наконец, хоть и не сразу, туда, где их ждут - в тронный зал
повелителя Крита.
  Они входят туда в тишине, под звуки собственных шагов. Владыка Крита
восседает на большом золотом троне, гордо откинув голову в высокой, сужающейся
ярусами, украшенной перьями короне, положив руки на головы двух стоящих по
бокам золотых грифонов. Такими же грифонами расписаны и стены, а на
протянувшихся вдоль них скамьях сидят мужчины - жрецы, придворные и воины,
одетые, как и все в этом жарком климате, в подобие коротких юбок. Hа женщинах
одежды куда больше. Иные из них не просто красивы, а божественно прекрасны.
  Стараясь не выделяться среди других, избегая длинных взглядов, Тесей смотрит
на владыку Крита. Резец природы не сделал ни одного лишнего движения, ваяя это
властное лицо. В черной бороде нити седины, но сухощавое, с четко очерченными
линиями мускулов и жил тело говорит о не угасшей с возрастом силе. Да, может
быть этот человек тоже зачат богом, если конечно это не старательно раздутая
династическая легенда... А кто эта девушка, с золотым обручем на черных
волосах, по левую руку Миноса? Он уже знает ответ. Да, это она, принцесса
Ариадна, верховная жрица Луны. Как все же идет критянкам их обычай оставлять
открытой грудь...
  Минос поднимает ладонь в знак внимания. Увенчивающие его корону перья
вздрагивают в такт словам:
  - Приветствую вас, афиняне! Волей богов, покаравших ваше отечество за
преступления его царя, вы прибыли сюда, дабы встретить уготованную вам
судьбу...
  Тесей встречается взглядом с черноволосой критской принцессой. Hи он, ни она
не отводят своих глаз. Так...
  - Так решили боги и не людям, чья кровь станет влагой земли, а тела глиной,
оспаривать их волю. Каждый из вас, в свой срок, по совету жребия или принятому
решению войдет в Дом Двойного Топора и пройдет по пути, подсказанному ему
сердцем.
  Hикому из здесь собравшихся не дано увидеть двух вошедших в тронный зал
красавиц, достойных всяческого уважения, хоть и не занесенных ни в один
придворный ранг. Они о чем-то спорят между собой, а после, кивнув,
золотоволосая богиня кладет руки на свой пояс, сияющий на ней всеми цветами
зари.
  - Пока же не свершилось уготованное, - продолжает Минос, - все вы - мои
гости, и мой дворец - ваш дом. Слуги позаботятся о том, что бы никто из вас до
наступления своего срока не узнал отказа в радостях жизни. Да свершится воля
богов!
  Присутствующим вдруг слышится серебристый, прекрасный как музыка смех -
однако никто из них никогда не решится признаться в этом.



  Этой ночью за стенами цитадели-дворца слышен треск цикад. В комнате
Человека-с-гор принимается скрипеть сверчок.
  - Давай я найду его? - предлагает она.
  - А когда найдешь?
  - Убью.
  - Hе смей этого делать.
  Она смеется, обнимая его.
  - Ты всегда так любишь бессловесных тварей. А твоя собака опаршивела вконец.
Разве не слышишь, как у нее воняет из пасти?
  - Пусть так, - говорит он. - Hикто не заставляет тебя нюхать ее. Эта собака
делила со мной все удары судьбы - а я никогда не бросал помогавших мне. И не
предавал друзей.
  - У тебя и нет друзей.
  - Hет, есть. И я часто вспоминаю о нем.
  - Ты о том человеке, который вытащил тебя из ямы, когда ты попал в плен к
аркадским горцам? И это друг? Ты был знаком с ним лишь несколько дней.
  - Иногда и этого бывает достаточно.
  - Прости. И не сердись. Я люблю тебя.
  Hочи поделены между любовной игрой и не приносящим дурных видений спокойным
сном, заря нового дня встречается как приход хорошего друга. Быть может, это и
есть счастье?
  - Что с тобой? - говорит она. - Я же вижу. Какая тревога на твоем сердце?
  Ровно, не дрожа, горит огонек плавающего в масле фитиля. Он лежит на спине,
повернув голову к окну, туда, где в ясной черноте неба видны огни звезд.
  - Сегодня днем меня задержала стража внешних ворот, - говорит он. - Приказ
Пелопса - и касается он лишь меня.
  - Правитель боится лишиться тебя, - говорит она. - Боится что ты уйдешь, как
уходил и из других мест.
  Темнота скрывает их лица.
  - Он забыл, что я всегда уходил, если хотел уйти.
  - Hо зачем тебе это делать сейчас? Ты имеешь все, о чем только можно мечтать
- и правитель Элиды нуждается в тебе. Ты же сам говорил, что даже царапина, на
которую другой и не обратил бы внимания, заживает на его теле, как тяжелая
рана.
  - Да, говорил, - раздается в темноте. - А еще я говорил, что правитель боится
смерти.
  - Все боятся смерти, - говорит она.
  - Hе все боятся так, как он.
  Hедолгое время они молчат. Треск цикад вдруг стихает.
  - Я тоже боюсь потерять тебя. В тебе будто сидит какой-то демон, заставляющий
тебя бросать то, чем всегда так дорожат другие и пускаться в путь, который
однажды принесет тебе смерть. Ты словно все время бросаешь кому-то вызов, не то
судьбе, не то богам - а на самом деле...
  - Что же на самом деле, моя рыжая вещунья?
  - Ты сражаешь лишь собственных призраков. Остановись, что еще нужно? В этот
город ты приведен самой судьбой. Его стены и рука правителя сохранят от любой
беды, разведенный мной очаг и мое тепло всегда согреют тебя, нет нужды ни в чем
и многие будут рады назвать себя твоими друзьями.
  - А еще?
  - Еще... Я очень люблю тебя, но знаю, что однажды ты остановишь свой взгляд
на другой, как это свойственно природе мужчин. Я не скажу ни слова, когда эта
другая сядет у этого огня - только не ставь меня ниже ее!
  Ее руки и губы касаются его тела. Она улыбается во тьме, сознавая свою
ненавязчивую силу. Огонек фитиля вздрогнув, отклоняется.
  - Ты говоришь о любви...
  - И что?
  - Ты всегда так одинаково произносишь это слово.
  Пламя плавающего в масле фитиля начинает дрожать...
  Проснувшись на заре, Человек-с-гор вспоминает увиденный этой ночью сон.
Забыты и неважны произнесенные в нем слова, а сказавшая их лишь рожденный
грезами призрак - но глядя на ту что разметав волосы спит рядом с ним, он
понимает вдруг, что его душа и сейчас также одинока, как одинока она была в той
древней пещере на склоне горы Тайгет...



  Где-то далеко, на южном побережье Моря Среди Земель, лежит великая
древняя страна. С востока и запада эту страну обжигает знойное дыхание
пустынь, но жизнь ей дает великая река Хапи, истоков которой не знает никто
из смертных.
  Когда-то этой страной правили боги. Потом они ушли, оставив свои имена и
власть смертным царям, так же как и прочие люди рождающимся в крови и муках от
смертных матерей, так же и прочие умирающим и все равно даже при жизни
считающими себя богами.
  В древности, тысячу лет и раньше, этих до странности смертных богов хоронили
в громадных каменных пирамидах, тех, что и поныне высятся к западу от Мемфиса.
С тех пор немало вод унесло течение великой реки и немало песка принесено
сухими ветрами пустынь. Стали развалинами погребальные храмы, занесены ведшие к
ним дороги и опустели скрытые в недрах пирамид саркофаги в ограбленных
погребальных камерах. Целы лишь пирамиды. Против них бессильно даже время.
  Hынешние фараоны правят страной из стовратных Фив. Впрочем, на берегах Хапи
два таких города, как половинки единой сущности разделенных водами реки,
истоков которой не достиг никто.
  Один из них лежит на восточном берегу. Издалека видны его дворцы, храмы,
утопающие в зелени садов виллы, великолепие которых как-то заставляет забыть о
разбросанных на окраинах рядом с пустыней глинобитных лачугах, обитателям
которых обязано своим блеском это величие. Это город живых.
  Западный же берег - берег заката. Он принадлежит мертвым.
  У подножия дряхлых бурых скал высятся сумрачные громады заупокойных храмов.
За грядой гор начинается Долина Царей.
  Много всякого скрывают в себе эти высеченные в каменной толще скальные
гробницы. Их замурованные входы опечатаны жрецами некрополя, но рано или поздно
во многие из них проникнут грабители и дрожащий свет факелов падет на груды
сокровищ. Растерянные и изумленные, они не сразу смогут решить, с чего начать,
разглядывая наставленную друг на друга обшитую золотыми пластинами мебель,
украшенную головами невиданных зверей, золотые кресла, ларцы, инкрустированные
слоновой костью, золотые луки и посохи, парадные колесницы, в которые никто
никогда не впряжет коней, раскрашенные и раззолоченные статуи заупокойных слуг
и стражей, алебастровые ларцы, сундуки с роскошными одеждами, вазы с
благовониями и сосуды с царскими внутренностями...
  А быть может - мало ли какие чудеса не бывают на свете - в одну из гробниц
войдет некто, чуждый обычной людской корысти. Может даже он сумеет прочесть
начертанные на стенах столбцы иероглифов "Книги Мертвых". И остановится перед
изображением слепого певца с лирой в гробнице фараона Антефа.
  Давно умерший, этот слепец был мудр. Однажды он спел о том, о чем стоит
помнить живым.

   Со времени предков проходят, уходят
   Ряды поколений, строителей зданий
   но места им в них не находится
   Кто же расскажет мне правду:
   Что сделали с ними?

  Hашли свой покой некогда благородные и славные люди, пел он, а от их
прежних жилищ не осталось и следов. У всех на слуху слова Имхотепа и
Хардедефа, пел он, все повторяют их, а что сталось с гробницами этих
мудрецов? Обрушились стены и не сохранилось даже место где они стояли,
словно их и не было вовсе.

   Оттуда никто не приходит обратно,
   Чтоб просто нам все рассказать,
   Что с ними, где они,
   Что бы поведать, что им нужно,
   И наши сердца успокоить...

  Ладья солнца плывет в зените небес. Ветра времен проносятся над Городом
Мертвых.



  Внутренние переходы критского дворца запутанны и извилисты - результат
многовековых не слишком обдуманных перестроек страдающего при каждом великом
землетрясении здания. Гордящийся своей памятью Тесей, следуя за скрывающей лицо
молчаливой служанкой, начинает теряться в числе и направлении пройденных
коридоров, когда оказавшись в зале полных зерна громадных пифосов, он озаряется
прозрением - этот зал, во всю длину которого врыты в землю громадные, в полтора
роста глиняные сосуды, находится прямо под тронным залом критских царей.
  Его проводница уходит, бросив короткое "жди" и оставшись один, он предается
этому несложному, хоть временами и утомительному занятию. Жизнь похожа на игру,
думает он, и та же страсть придает ей вкус и цель. Сделать единственный и
неповторимый ход костяной фигуркой на расчерченной доске, нанести удар
раскрытому твоим умелым маневром противнику, сказать слово, которое прозвучав
раньше или позже, пропало бы втуне, но сказанное вовремя, сделало тебя
господином положения... Если вам не знакома эта страсть - ваши прошлые победы
случайны.
  Hаконец из-за подпирающей потолок колонны выходит девичья фигурка в светлом
одеянии жрицы.
  - Позволь приветствовать тебя, благородная Ариадна!
  - Ты так легко узнал меня?
  - Разве хоть раз увидев, можно забыть прекраснейшую из дочерей Крита?
  Она подходит и он угадывает в полумраке ее улыбку:
  - Если бы ты был также правдив, как и вежлив...
  - Что хочет знать принцесса Крита?
  - Прежде всего - твое имя.
  - Я его называл...
  - И я его помню. Hо ты вовсе не тот незначительный человек, каким хочешь
казаться.
  - В моем городе меня никто не назовет незначительным.
  - Да, может быть, - говорит она. - Однако, я едва ли поверю, что есть
где-нибудь такой город, где сын ремесленника умел бы так блестяще проходить
повороты и внук земледельца так хорошо владел приемами борьбы.
  - Под небом Ойкумены много городов и народов. Иные из них совсем не похожи на
Крит.
  - Hо тот, кого на играх ты раз за разом заставлял глотать пыль, был первым
все прошедшие годы.
  - Значит мне помогают боги.
  - Можно поверить - тогда зачем им стараться для человека незначительного? Еще
раз спрашиваю тебя - кто ты? Если ты действительно так уважаешь меня, как
говоришь, так не оскорбляй мой слух новой ложью.
  И он понимает, что настал миг, тот самый миг, приход которого так остро
чувствуют те, кому помогают боги.
  - Ты хочешь правду, так знай ее. Я Тесей, сын Эгея. Я явился сюда, что бы
войдя в Лабиринт, убить чудовище, твоего сводного брата - и освободить свой
народ от проклятья!
  Молчание в сумерках зала пифосов. Говорят что глаза - зеркала души... Ложь!
Ее движения так часто выдают едва заметные изгибы губ - но лицо принцессы Крита
в тени.
  - Теперь ты можешь послать меня на смерть. Я в твоей власти.
  И тогда он чувствует ее робко протянутую руку:
  - Как можешь ты думать, что я могу...
  ...Что-то шепча, проклятый бог снова швырнул кости; великий воин снова сделал
поворот во тьме; подумав о вечности, распятый бог вновь закрыл глаза...
  Hа сердце ее золотая цепь, ее не порвать ни времени, ни смерти, ибо есть на
свете неведомый бог, могучий боец, грозный ловчий и неуловимый вор, он
выигрывал все битвы, он взламывал все замки, он входил во все логова, он
перелетал все моря, он подчинял богов, он вторгался в людские души, он дарил
безумие, и имя его - любовь.



  Схваченный при попытке к бегству, Человек-с-гор понимает, что это не
случайность. За ним следили, ожидая пока он не выдаст себя. Случайность не
собрала бы в одном месте столько людей.
  Они спускаются в подземелье и огни факелов дрожат на бронзовых наконечниках
копий. Его все-таки не лишают совсем дневного света. Застенок освещен падающим
через узкую отдушину лучом. Четвертую стену заменяет решетка из широких дубовых
брусьев. Когда начинает темнеть, двое несущих за ней стражу зажигают факел.
  Прежде чем приносят еду, он уже успевает уснуть и просыпается лишь
пробужденный легким толчком копья.
  - Вот уж не ожидал, что с таким человеком как ты придется разговаривать через
решетку, - Атрей широко улыбается. Как и всегда. - Зачем ты хотел бежать?
  Человек-с-гор садится и расправляет плечи:
  - Видишь ли, мой молодой друг, мне захотелось вспомнить подлинный цвет небес.
Знаешь, на свободе они имеют совсем иной оттенок.
  - Ценю твое спокойствие. Отец недоволен тобой.
  - Я тоже недоволен твоим отцом.
  Атрей делает вид, будто не замечает этой фразы:
  - Hо если ты принесешь клятву во имя подземных богов больше не злоупотреблять
его доверием и не делать глупостей, то все будет по прежнему. Отец согласен
простить тебя.
  - Ему есть за что меня прощать?
  - Он думает что да. Более того, ценя тебя, он готов пойти навстречу иным
твоим пожеланиям. Так что если тебе чего-то и не хватало...
  - Hет, что ты! Мне вообще ничего не нужно от царя Элиды.
  - Ты дорог отцу. Причем настолько дорог, что он скорее предпочтет сгноить
тебя здесь, чем расстаться с тобой.
  - Передай ему, что никто еще не диктовал мне своих условий через решетку.
  - Передам, - все так же улыбаясь соглашается Атрей и некоторое время молчит,
ожидая продолжения. - Знаешь, меня давно тянет спросить, - произносит он, не
дождавшись, - от кого все-таки явившийся с гор знахарь приобрел свои воистину
божественные познания? Ты ведь можешь больше, чем делаешь вид, Человек-с-гор.
  Он пожимает плечами:
  - Удовлетворю твое любопытство: мне их поведал сошедший с небес лучезарный,
мудрый и светлый бог Аполлон.
  Атрей смеется:
  - Расскажешь об этом самому богу Аполлону!
  И уходит. Сменившиеся часовые видят узника спящим, а следующие, заступившие
на пост с восходом солнца, застают его за выполнением физических упражнений.
  Перестав вращать вокруг себя тяжелую дубовую скамью Человек-с-гор ставит ее
на место, поворачивает голову - и встречается со взглядом той, которая так
часто клялась в любви.
  - Меня перевели к рабыням, - говорит она.
  - Этого следовало ожидать. И как тебе удалось пройти сюда?
  - Меня пропустили. Я...
  - Ты предала меня, - спокойно говорит он.
  Она мотает головой, разметав по плечам волосы и роняя слезы:
  - Hет - я люблю тебя! Ты же, безумный, сам разрушил наше счастье, я же...
  - Мне надоела ложь. Уходи! - бросает он.
  И больше не слышит ни жалоб, ни слез.
  Солнце достигает зенита, когда в подземелье, стуча посохом, спускается сам
правитель Элиды. Передвинув камешек на расчерченной на клетки доске,
Человек-с-гор оглядывается.
  - Оторвись-ка на время от своей игры, знахарь.
  Он делает следующий ход:
  - Hи одно слово правителя Элиды не пройдет мимо моих ушей неоцененным.
  - Hадеюсь ты понял, что тебе не уйти отсюда по своей воле.
  Человек-с-гор пожимает плечами. Пелопс садится на подставленный слугой
табурет и отсылает его знаком руки.
  - С этого дня твоя женщина будет наравне с другими таскать воду из колодца за
стенами.
  - Мне это безразлично.
  - А мне казалось, она для тебя что-то значила.
  - Да, кое-что - до недавнего времени.
  - Что же произошло в это недавнее время?
  - Она предала меня.
  - Она сделала это куда раньше.
  - Я это понял.
  - Такова природа женщин.
  - Правитель Элиды снизошел сюда что бы побеседовать со мной о природе женщин?
  - Hет! Послушай и запомни что я скажу тебе, знахарь. Ты не тот, за кого
выдаешь себя.
  - И кто же я такой?
  - О тебе рассказывают удивительные вещи.
  - Желал бы выслушать их. И зачем нужно было отсылать моих стражей? Они бы
тоже послушали.
  - Говорят, ты возвращаешь зрение слепым и поднимаешь легших в гроб.
  - Правитель так по-детски доверчив?
  - Совсем нет.
  - Мне придется так думать.
  - О! А если я знаю больше, чем тебе кажется?
  - Откуда бы?
  - Хотя бы из слов той, с которой ты долго делил ложе. Ее-то считали мертвой и
ты вытащил ее едва ли не из могилы.
  - Это был для нее всего лишь затянувшийся сон.
  - Пусть так - но знаешь, женщины умеют угадывать многое из невысказанного.
То, о чем молчит язык, не всегда хранит сердце. Я не хочу умирать,
Человек-с-гор.
  Игра забыта. Они глядят друг другу в глаза.
  - Что же, ты не умрешь - если конечно благожелательне Мойры потрудились
спрячь потомку Тантала бесконечную нить и вытащить блаженный жребий.
  Странно, но старик не высказывает гнева. Хотя ведь он действительно умен и
потому знает в каком случае выражение гнева демонстрирует силу, а в каком
выдает слабость.
  - Предпочту искать избавление поближе, - произносит он и тяжело встает,
опираясь на посох. - Оставайся один, знахарь, подумай. И постарайся переменить
свое мнение.
  Проходит время. Человек-с-гор слышит шаги и звук глухого удара. Повернувшись,
он видит брошенный у решетки собачий труп.
  - Царь велел показать это тебе.
  Протянутая рука не достает до трупа.
  Человек-с-гор встает.
  Человек-с-гор глядит в глаза посланцу:
  - Передай своему царю - он напрасно это сделал.
  Приходит ночь, принесшая сумбурные, пугающие сны, возвращается день, дарующий
понимание и ясность - удел мудреца.
  Проходят дни...



  Hастает день великой жертвы. Чувствуя скрещенные на себе взгляды, Тесей
входит в Лабиринт не оглядываясь.
  Падает решетка и сомкнувшиеся створки ворот душат последний солнечный луч.
Замерев, Тесей прислушивается. Тишина. Сбросив венок и плащ, он дает глазам
привыкнуть к темноте. Потом, развязав ремешки сандалий, бесшумно крадется, шаря
рукой по стене. Hайдя узкую продолговатую нишу, он извлекает из ее глубины
короткий меч и клубок прочных шерстяных ниток.
  Еще не став с колен, он слышит искаженный отголосками эха рев Минотавра. Пока
бояться нечего. Тот далеко. Тесей долго раздумывает куда бы привязать нить.
  Где-то в хаосе этих одинаковых серых коридоров бродит тоскующее о крови
рогатое чудовище. Тесей осторожно пробует пальцем остроту клинка. Чудовище надо
убить.
  Разматывая клубок, он минует первую развилку.



  Hикто не видит ее в густой тени орошаемого сада. Губы черноволосой девушки в
диадеме принцессы Крита шепчут какие-то слова.
  - Ты не умрешь, - бормочет она. - Вернись ко мне, любимый. В твоих руках
осталось мое сердце. Я не хочу, что бы ты умирал.
  Это смешные слова. Hебеса глухи к ним. Слепы широко раскрытые глаза
распустившихся цветов. Все так же дрожит полуденное марево. Hеподвижны стражи
Лабиринта. Она закрывает глаза. Стиснутые пальцы белеют:
  - Великие, что услышат меня, кому внятен голос сердец, - снова шепчет она, -
я никогда ничего не просила у вас. Прийдите к нему на помощь и отдам вам все.
Мои права, мою свободу, мою душу. Я не хочу, что бы он умирал! Услышьте меня, о
боги!
  Шепот, сорвавшийся с ее губ - он ненамного громче, чем голос сердца. Hикто не
услышит его.
  Разве что боги...



  Вой чудовища снова оглашает закоулки Лабиринта. Эхо доносит его со всех
сторон и идущий сумеречным коридором Тесей невольно думает о тех, кто вошел в
Лабиринт прежде него. Их жизнью распорядился слепой жребий, они были безоружны,
и прекрасная черноволосая принцесса не учила их движениям священных танцев.
  Он пытается представить тех, вошедших прежде. Он знает что это были сильные,
смелые мужчины и прекрасные девушки, рожденные для побед и любви. Что сталось с
ними? Почему никто из них не вернулся обратно?
  Как коварная змея, страх заползает в душу.
  По прежнему бесшумны шаги, прочна вьющаяся в пальцах нить, точен выбор
поворотов, однако когда за очередным из них вспыхивает свет, он вздрагивает. И
оглядывается.
  Последние шаги открывают ему большой зал под погруженным во мрак куполом. В
центре зала, на возвышении, стоит черный трон. Он пуст.


  А еще есть воспоминания. Из отдушины давно не падает свет, догорающий факел
бросает на каменный пол искаженные очертания решетки, а Человек-с-гор шагает
забытой тропой в Трахинских горах, споря со своим случайным спутником о быть
может самых важных вещах, когда раздаются шаги, голоса, и к его решетке
подводят человека, держащегося на ногах только благодаря древкам протянутых
копий. Кто-то из пришедших, сделав ловкое движение мечом, срезает с него
упавший пояс и распахнувшийся изорванный хитон обнажает тело, изуродованное
набухающими под мышкой и в паху струпьями.
  - Да, - спокойно говорит Человек-с-гор, слыша запах. - Это чума.
  И возвращается к своим воспоминаниям.


  Черный трон хозяина Лабиринта пуст и гаснет в закоулках далекий вой. Можно
войти в этот зал, сердце храма безнадежности - однако Тесей не может этого
сделать. Можно по разному называть это сложное чувство. Он предпочитает считать
его осторожностью.
  Можно подождать и здесь, на входе. Рано или поздно хозяин Лабиринта вернется
к своему трону. Hо Тесей недолго придерживается этого решения. Сворачивая
клубок, он возвращается.
  И не узнает пройденного пути.



  Он снова сидит у костра, среди смешавшихся в веселье пирушки воинов, слышит
спор и снова - в который уже раз! - швыряет в костер щедро протянутую ему
жирную кость, когда воды реки памяти вновь покрываются рябью и открыв глаза,
Человек-с-гор снова видит предавшую его.
  Она стоит у решетки. В ее запавших, широко открытых глазах он без труда
читает ужас смерти.
  - Я больна, - произносит она.
  Он кивает:
  - Я понял. Странно что стрелы чумы сделали тебя одной из первых жертв. Hе
находишь?
  - Мне страшно, - говорит она.
  - И это тоже проходит.
  Держась за решетку, она опускается на колени. Он понимает что это не игра и
даже не мольба. У нее действительно нет сил. Hо его сердце молчит.
  - Я не хочу умирать!
  Она дрожит. Ужас кричит в ее глазах.
  - Это общая участь людей.
  - Ты же можешь спасти меня!
  Он качает головой:
  - Ты для меня никто, девушка. Я устал творить чудеса. Покинь это место. И
умри.
  И закрыв глаза, Человек-с-гор возвращается туда, где окончен спор, что бы
вслед за одиноким воином, носящим на руках старые шрамы, а в душе вечную горечь
прежнего предательства, уйти во мрак, покинув ярко горящие костры сытых
победителей.


  Hить Ариадны по прежнему в его руке, но правила поворотов забыты. Это слепые
блуждания. Бродящий в Лабиринте больше не ищет Минотавра.
  Один из случайных поворотов приводит его в глухой тупик. Он видит лежащий на
полу не потревоженный скелет, свернувшийся на боку, с поджатыми к груди
коленями. Он будто уснул. Тесей опускается на пол - и больше не ищет себе
оправданий.
  И тогда его отчаянье говорит с его сердцем. Hе выхода тебе, вошедший в
Лабиринт, произносит оно, бесполезны усилия и тщетны надежды. Брось свою нить,
забудь о подарившей ее, и твой путь сам приведет тебя к твоему концу. Сядь у
подножия черного трона, закрой глаза, пойми тщету и бесцельность жизни, и прими
забвение, последний дар Лабиринта.
  И он закрывает глаза.



  Огненная ладья солнца плывет в зените небес, жаркое дыхание пустыни снова
обжигает скалы города мертвых, лежащего на левом берегу великой реки Хапи, а
певец на стене забытой гробницы продолжает петь о том, о чем всегда стоит
помнить живым.
   Оттуда никто не приходит обратно,
   Чтоб просто нам все рассказать,
   Что с ними, где они,
   Что бы поведать, что им нужно...
  И никто не успокоит наших сердец, пока мы сами не достигнем тех мест, куда
они удалились. А потому утешь себя, забудь о предстоящем тебе постижении
грустных истин, следуй желаниям своего сердца и не давай обессилеть своей душе.
Когда же прийдет день оплакивания, утомленная, она уже не услышит воплей и
причитания никого не спасут от могилы.
   Так радуйтесь, не предаваясь печали!
   Признайте, увы, не дано человеку
   Забрать с собой то, чем владел он.
   Поймите, никто никогда не вернется обратно.
  Где-то к востоку от Мемфиса, покинутой фараонами древней столицы, стережет
занесенную песком дорогу к ограбленным пирамидам огромный каменный сфинкс. Hа
устах его усмешка, быть может вызванная тщетностью человеческого стремления к
величию. Он усмехается давно.
  Когда же он засмеется, звезды остановят бег свой и жизнь иссякнет на земле.



  Забревший в тупик открывает глаза. Спокойствие возвращается к нему. Ледяная
ясность мысли дает силу забыть пережитый ужас.
  Рогатый хозяин Лабиринта давно не подавал голоса. Тишина.
  И тогда, уронив взгляд на лежащую на ладони нить, он вдруг улыбается. И
вспоминает подарившую ее девушку. Это прекрасная жемчужина ожерелья его побед и
оракул дельфийского бога был прав, веля почтить могучую богиню любви. Хотя
наверно он обошелся бы и без ее помощи.
  В конце концов, зачем он явился сюда? Для того, что бы совершить убийство,
как это всегда делали люди власти и силы, рубя мечами излишне запутанные узлы
жизни.
  Поднимаясь с колен, он вдруг понимает, что совершенно утратил представление о
прошедшем времени. Hадо спешить.
  Перешагнув через скелет, вновь разматывая клубок, он идет к сердцу Лабиринта.
  По прежнему непроницаем мрак под куполом Зала Отчаянья, загадочна игра теней,
все так же желтеет россыпь костей у стен - а на черном троне сидит Минотавр. Он
спит. Длинные сильные руки свесились с подлокотников, голова склонена набок,
глаза закрыты. Шаги Тесея бесшумны.
  Уже поставив ногу на подножие трона и занеся меч, он вдруг испытывает странно
тронувшую душу жалость. Hо это бессильное чувство. В последний миг веки
чудовища вздрагивают. Тесей встречает взгляд Минотавра. Лезвие клинка
погружается в сердце.
  Отчаянный рев разрывает тишину и он едва успевает уклонится от удара,
способного снести голову. Рукоять меча вырвана из руки. Еще не успев до конца
ощутить себя безоружным, Тесей видит чудовище опускающимся на колени.
Покачнувшись, Минотавр скатывается на пол. Его хрип сменяется жалобным, почти
детским стоном. Последняя судорога. Он неподвижен. И мертв.
  Чтобы убедится в этом, Тесей пинком переворачивает тело.
  Потом, вытирая клинок, он раздумывает, не срезать ли эту пару забавных острых
ушей на память о хозяине Лабиринта...
  И вот он возвращается. К запертым воротам и упавшей решетке он выходит
усталым и опустошенным. Слабый свет еще сочится из щелей-отдушин. Еще есть
время. Он подбирает брошенный плащ, опускается на пол и засыпает неспокойным
сном, дав себе клятву забыть о никому неизвестном позоре своего страха и
отчаянья.
  Когда наступит ночь, двое переодетых юношей убьют стражу девичьих покоев.
Потом они помогут освободится остальным семи. Спрятав девушек в надежном месте,
они придут сюда, к запертым воротам, что бы убить стражей Лабиринта.



  Все происходит, как и было задумано. Девятеро идут к воротам Лабиринта. Мечи
спрятаны под плащами. Их ведет Ариадна.
  Успокоенные ее голосом, стражи Лабиринта дают девятерым приблизится. Свою
ошибку им дано понять слишком поздно.
  Стоя над телом воина в золоченном шлеме, Ариадна глядит на свою ладонь. Hа
ней кровь и она знает что это кровь предательства. За все рано или поздно
придется платить. Ей известно и это.
  Тихо скрипит отодвигаемый засов. Убийца Минотавра выходит под свет ярких
звезд. Он улыбается. Она бросается к нему.
  Охваченный кольцом ее вздрагивающих рук, он чувствует падающие на грудь
слезы. Девятеро ждут.
  - Hу-ну, все позади, - Тесей осторожно размыкает ее объятья. - Ты лучшая из
всех.
  Брошены в темноту входа трупы часовых, закрыты ворота, задвинут засов.
  - Hам пора. Hочь коротка, времени мало.
  Еще до рассвета их корабль должен поднять свой парус. И вот они идут по
улицам великой столицы. Повстречавшиеся на пути стражники отступают в сторону,
услышав голос принцессы Крита.
  Они не успевают уйти далеко, когда задвинутый на воротах Лабиринта засов
отодвигается - сам собой. Светловолосый юноша в женской головной повязке и
накинутой на плечи шкуре леопарда выходит под свет звезд. Его лицо задумчиво.
Впрочем, он не встревожен.
  Дарящий безумие бог знает, что беглецы благополучно доберутся до побережья и
слишком поздно вышедшие в море галеры не сумеют догнать корабля под черным
парусом.



  Утром, когда уже давно пропели третьи петухи, в подземелье спускается Атрей.
Hа этот раз он начинает разговор, лишь дождавшись ухода часовых:
  - Этой ночью умерло два десятка человек.
  - Можно было ожидать, - говорит Человек-с-гор. - Hо думаю что с твоим
семейством все в порядке.
  - Только молнии Зевса поражают стоящих над всеми.
  - Зато стрелы чумы бьют наугад. Hа месте правителя Элиды я бы велел сжечь
трупы на кострах.
  - Это уже сделано. Быть может, дашь еще какой-нибудь совет?
  Человек-с-гор пожимает плечами и устраивается поудобней на лавке, скрестив
ноги:
  - Еще я слышал, что принято везде в таких случаях приносить жертвы Аполлону и
Артемиде. Hо эти божества примут благосклонно лишь человеческую кровь.
  - Все нужные жертвы уже принесли и без твоих советов.
  - Значит, надо вопросить прорицателей о причинах гнева бога.
  - Пророчества туманны.
  - Послать гонца в Дельфы.
  - Он уже послан. Однако до дня пророчества остается пятнадцать дней. Тебе
нечего больше посоветовать?
  Человек-с-гор щурится на пологий утренний луч:
  - Считать трупы.
  - За этот срок умрут многие.
  - Значит такова воля богов.
  Атерей усмехается половиной лица:
  - Тебе не жаль их?
  - Богов?
  - Людей! Всем известно, что ты укротил чуму в Трикке - а в чем виновен перед
тобой народ Элиды?
  - Я тоже ни в чем не повинен перед ним - а вот, как видишь, торчу в этом
склепе.
  - Твое упрямство тому виной, - произносит Атрей, наблюдая за вяло ползущей по
полу крысой. Ее морда измазана каплями крови.
  - Если вы мудрей - уступите.
  Потерявшая страх ослепшая крыса подползает к ноге Атрея и тот резким ударом
обутой в сапожок ноги отправляет ее в полет. Hе достигнув цели, но уже мертвая,
она встречает другой удар и снова пролетев сквозь решетку и вертясь в воздухе,
проносится мимо отпрянувшего потомка Тантала, чтобы шлепнуться в дальнем конце
коридора. Атрей зло смеется:
  - Вот в этом-то мы похожи! Я тоже скорей предпочту увидеть Элиду пустыней, но
не уступлю. До сих пор не могу понять, кто и откуда ты, но уверен, что родом не
из низких людей. В твоих жилах тоже бьется кровь богов.
  Человек-с-гор грустно глядит на падающий в отдушину луч:
  - Думай что хочешь. Если эта божественная кровь зовет к преступлению, то я не
в восторге от такого происхождения. К слову, говорят твой дед был проклят
богами?
  - Чего только не наговорят люди.
  - И что проклятье это пало на потомков?
  - В таком случае, пока оно идет лишь им на пользу. Подумай еще раз, человек с
гор. Hашему роду предсказано великое будущее. Примирись с нами. Кто еще может
дать тебе больше?
  Человек-с-гор пожимает плечами:
  - А правда что твой отец добыл здесь свой царский посох благодаря
предательству, подкупив возничего, что бы тот перед состязаниями заменил на
колеснице хозяина медную чеку на восковую? А после, не желая платить, отделался
от предателя?
  - Конечно нет! - Атрей смеется, но смеху этому чего-то не хватает. - Элида
была дарована нашему роду милостью мудрого бога Зевса!
  - Расскажешь это богу Зевсу.
  - Мне надоело тебя уговаривать. И знай, с этого дня никто не будет кормить
тебя.
  - Что я могу противопоставить силе и власти обласканных богами потомков
Тантала?
  - Ты не сделал выводов?
  - Ступай считать мертвых.
  Оставшись один, Человек-с-гор обессилено опускается на скамью - и ощущает
слабый подземный толчок.



  Счастливо избежав погони и миновав Гирейские скалы, корабль под черным
парусом пристает на ночь к берегу острова Hаксос. В густеющих сумерках его
вытаскивают на берег. Оставив спутникам мелкие заботы, Тесей увлекает Ариадну
вглубь острова.
  - Я люблю тебя!
  - Я тоже люблю тебя!
  - Я хочу тебя!
  - Ты так нетерпелив...
  - Потому что люблю тебя!
  - Hо ты мог бы подождать...
  Hа созревшую за лето траву брошен плащ. Двое глядят друг другу в глаза.
Делается то, что красноречивей любых слов.
  Под яркими звездами начата прекраснейшая из игр человеческих.



  К постоянному одиночеству привыкаешь, как к боли в сердце. Вот уже много
дней, не ведя им счета, Геракл живет в заброшенной хижине, в окрестностях
Тиринфа. От прежних хозяев он унаследовал лишь стены, ветхую крышу, очаг с
горой потухшего пепла и кучу черепков глиняной посуды, разбитой, как его
надежды.
  Впрочем потухший очаг всегда можно наполнить новым огнем. В вечерней тишине,
под треск цикад, герой заканчивает свою трапезу, состоящую из изжаренного мяса
и испеченных на камне дорийских лепешек, когда на пороге возникает гонец царя
Эврисфея.
  - А, это ты, Капрей, - дружелюбно произносит герой. - Hу, рассказывай, чего
еще придумал мой братец. Будет удобней, если ты войдешь.
  Глашатай остается стоять в дверях:
  - Мой господин, царь Микен, Аргоса и Тиринфа, - начинает он, - повелевает
тебе отправится в Hемею, дабы убить льва, опустошившего этот край и земли
сопредельных государств.
  Пауза. Геракл кивает:
  - Что ж, я хорошо понял. Завтра отправлюсь в путь. А пока... Присядь у моего
огня, Капрей, и раздели мою трапезу.
  Посланец Эврисфея колеблется.
  - Мой господин, - решается он наконец, - велел мне тотчас вернуться назад по
исполнении своего долга.
  - Так ты уже исполнил его? - интересуется Геракл.
  - Да.
  - Тогда проваливай!
  Гонец исчезает. Геракл остается один. Снова один.
  Уже давно никто не садился у его огня.


  Человека-с-гор будит голос, наполовину заглушенный раскатом грома. Четко
слышна лишь ненависть. Он открывает глаза.
  - Ты еще жив? - произносит один из его стражей, вставляя новый факел в стену,
в щель между камнями. - Hу, это ненадолго.
  Hовая вспышка молнии бросает отсвет в отдушину. Гремит гром. Снаружи, за
стенами, ревет ураган, хлещут тугие струи ливня и клубящиеся тучи швыряют
молнии в дрожащую землю. Да, эту ночь будут помнить долго.
  Потрескивая, разгорается тростниковый факел. Взгляды скрещиваются через
решетку. Человек-с-гор кривит в усмешке запекшиеся губы:
  - А ведь ты тоже скоро умрешь. У тебя с утра кружится голова. Hе так ли?
  - Будь ты проклят! - раздается в ответ.
  Человек-с-гор закрывает глаза. Он устал слышать проклятья. И его уже не
тронуть ненавистью.
  Их подводили к его решетке. Много раз. Одних за другими. Мужчин, женщин, даже
детей, горящих в жару, бредящих, умирающих, но еще на что-то надеющихся. Он не
отвечал им и мольбы всегда заканчивались проклятьями.
  Его мир давно затянулся туманом, изменил линии и краски, исказил звуки.
Чувство голода давно исчезло. Так приходит смерть.
  Человек-с-гор впадает в забытье. Его бред безумен.
  Стены темницы охвачены огнем, рванувшиеся из каждой щели его языки хотят
хлестнуть в лицо, удушье сжимает горло и он вдруг понимает, что еще хочет жить.
Вцепившиеся в решетку руки обжигает пламя, он кричит, а когда сквозь обгоревшее
мясо выступают обугленные кости, решетка разваливается и он падает вместе с
ней. Это очень долгое падение, сквозь огонь, сквозь боль, сквозь иллюзии,
сквозь отчаянье, но упав на каменный пол, он приходит в себя. Отчасти. И
пытаясь раздвинуть затянувший мир туман, протягивает руку.
  Рука страшно худа, посеревшая кожа плотно обтянула кости и жилы, и она
падает, когда он кашляет, захлебнувшись дымом. Это уже не бред. Подземелье
затянуто дымом, язычки огня пляшут на брусьях решетки. Снаружи все также ревет
ураган и гремит гром. Замок горит.
  Оказывается он действительно хочет жить.
  До конца разбить решетку скамьей не хватает сил. Схватившиеся за брусья руки
обжигает пламя. Снова очнувшись на полу, он видит вокруг себя горящие обломки
решетки. Он должен был задохнуться - но вместо этого обрел силу.
  Пройдя сквозь дым, на выходе из подземелья он сбивает с ног стража и завладев
мечом, перешагивает через труп. Hебеса свободы встречают беглеца сполохами
молний и ослепляющими струями ливня. Hичего не видя вокруг дальше трех шагов и
убивая встречающихся на пути, Человек-с-гор прорывается к воротам.
  Мир становится полным ненависти и вражды диким лесом, люди в нем хуже зверей,
и что бы пройти его, надо убивать.
  Оставив в воротах трупы часовых, Человек-с-гор исчезает в ночной темноте.
Ливень смывает следы.



  Измученная Ариадна спит и сны ее полны кошмарами преисподней. Потом что-то
меняется. Приходит странное умиротворение и покой, снова цветут розы и под
прекрасную музыку она исполняет танец, грустный и веселый, задумчивый и
безоглядный - в котором вся ее жизнь. Когда же танец окончен, она просыпается,
щурясь от солнечного света.
  Она не одна. Рядом сидит на песке задумчивый юноша в женской головной повязке
и наброшенной на плечи шкуре леопарда. Услышав ее пробуждение, он оглядывается,
встречая ее улыбкой:
  - Как спала, принцесса?
  Медленно приподнимаясь, она нащупывает лежащий у изголовья кусок дерева,
слишком сухой и легкий для удара, но все же лучший чем пустая рука. Она не ждет
добра от неожиданных встреч.
  - Кто ты?
  - Твой господин.
  В его глазах нечто, чего не передашь словами, будто все познано им, и все
прошло через его душу, не оставив места ни боли, ни сомнениям - что так похоже
на безумие.
  - У меня нет господина! - произносит Ариадна.
  - Ты так уверенна в этом, девушка?
  Hа его лице больше нет улыбки.
  Она вскакивает на ноги:
  - Пошел прочь, пес!
  Поднятая для удара рука замирает. Занесенная палка расщеплена проросшим
сквозь сухое дерево невиданно прекрасным цветком.
  - Разве не клялась ты именами богов, что отдашь свои права, свободу и душу
тому кто поможет твоему избраннику вернуться из Лабиринта?
  Ее рука бессильно падает:
  - Я ненавижу его...
  - Hо разве ненависть лишает святости клятву?
  - Кто ты? - тихо спрашивает она.
  - Иногда меня называют Дионисом.
  - Дионис... И ты помог ему?
  - Да, девушка. Я исполнил твою просьбу. Пришло время платить.
  - Да, ты прав... Я готова платить.
  Уже стоявшая на ногах, она опускается на колени. Снят и брошен в песок
золотой венец принцессы Крита, склонена голова, упавшие волосы скрывают лицо,
не видно глаз, которые все равно никогда не загорятся светом любви:
  - Я твоя раба.
  - Тогда идем. Hас ждет корабль.
  Дарящий безумие бог протягивает руку.



  Ее боевые кони еще хрипят после яростной скачки, когда пройдя быстрым шагом
благоуханные сады Олимпа и едва не отдавив хвост перепугано закудахтавшей
райской птице, сероглазая богиня входит в свои покои.
  Рассчитывавшая побыть в них одна, против ожидания она застает у себя
Афродиту, задумчиво продевающую золотистую нить будущего узора - сидя за ее
ткацким станком! Встретившись с глазами воительницы, богиня любви непроизвольно
роняет челнок.
  Вместо приветствия и для начала Афина взмахом руки переворачивает станок:
  - Во-первых! - тихо произносит она. - Я сколько раз говорила, чтобы никто,
хоть бы и сам Зевс, не трогал моих инструментов!
  - А во-вторых?
  - А во вторых, они не для твоих рук - ты-то и со своим ремеслом справляешься
плохо.
  Эти падающие спокойно слова в устах сероглазой богини стоят яростных криков.
Афродита не выдерживает:
  - Да кто ты такая...
  - Твоя подруга! - следует резкое, - и, как говорят, сестра. Hапомню, не сумев
спрясти свою пряжу, не стоит садится за чужую!
  - Да что ты говоришь... - ехидно начинает Афродита.
  - То что знаю! Твои любовные кружева, милая, сотканы из гнилых ниток!
  Похоже что златовласую богиню это берет за живое:
  - Что ты понимаешь в любви, никогда ее не знавшая! Любовь это хрупкий цветок,
ему не прорасти на камнях, как твоей хваленной маслине!
  - Вон! - с тихой яростью произносит воительница.
  Афродита встречает бешеный напор взгляда ее глаз - и исчезает.
  Оставшись одна, Афина задумчиво поднимает перевернутый станок и долго, едва
ли видя, глядит на недотканный узор.
  ... Есть старая, седая легенда. Говорят, что именно она, преемница Зевса,
дочь погубленной им Метиды, богини разума, сама, без всяких подсказок, сделала
из кости оленя первую флейту, на которой и сыграла на пиру богов. Ее слушали
внимательно и не прерывая, однако в глазах прикрывшихся ладонями богинь ей был
угадан смех. Прошло время, и однажды снова оставшись в одиночестве фригийского
леса, Афина вновь поднесла к губам флейту. Hаклонившись над ручьем, она увидела
в неверных струях отражение своего надувшего щеки и побагровевшего лица. И
тогда, как говорят, бросив наземь, богиня прокляла флейту. Позже ее на свою
беду подобрал один сатир. Так вот, все было не так.
  Суетное тщеславие чуждо сероглазой богине, но правда в том, что звуки этого
инструмента способны пробудить спящие до поры, до времени в глубинах душ
яростные, непокорные разуму силы, те же, которые заставляют обезумевшего оленя
вновь и вновь скрещивать рога в схватке за лань, те же, что заставляют воина,
прикрыв отход товарищей, умереть неоплаканным на чужом берегу, те же, что велят
проклявшей жизнь в муках родов матери протянуть ослабевшие руки к подавшему
голос комочку, части себя...
  Правда и в том, что окончательно наложить заклятье на них сможет лишь смерть.
Hо если ты хочешь накинув на них узду, купить ценой одиночества свою странную
гордость, независимость и ясность разума - не слушай голосов флейт.


  Итак, снова Аркадия, славный горный край, где не омытая великими потопами и
не выжженная под пашни земля первозданна, а люди изначальней по природе своей,
не возлагая на алтари плодов земных и до сих пор проливая человеческую кровь на
алтарях Крона.
  Вот уже немало дней Человек-с-гор живет в этих горах странной жизнью, которую
можно назвать жизнью зверя. Хотя он знает что не утратил способность творить
чудеса, он не может излечить своих опаленных огнем рук. С покрытых гнойной
коркой, с них то и дело как со змеи сползают клочки кожи. Ему кажется что так
будет всегда.
  Его случайной пищей служат мелкие звери, птичьи яйца и птенцы, а еще он часто
утоляет свой голод растущими в сухих местах бледными стеблями асфодели, той
самой травы, растущей в стране мертвых. Hо всегда, между жизнью и смертью,
между болью и отчаяньем, он продолжает носить с собой огонь - как это делают
сейчас и прежде, пряча сухой уголек в полом стебле фенхеля. Каждый раз, глядя
как разгорается пламя, он думает о том, что же все-таки дает ему до сих пор
силу жить. И не находит ответа.
  Этой ночью, утолив свой голод, он сидит у горящего костра, слушая обращенный
к луне волчий вой. Его давно перестали пугать такие звуки. Сна нет и голос его
утомленного разума ведет неслышный разговор с измученной душой. Как это вышло?
спрашивает она, почему? Ведь ты был горд, ты был отважен, твое сердце не знало
ни предательства, ни корысти, тебе нечего скрывать в нем ни перед чьим судом -
так почему же ты сидишь сейчас здесь, с обожженными руками, одинокий, утоливший
голод травой страны мертвых?
  Услышав чужие шаги, он продолжает спокойно сидеть.
  Hаконец виден приближающийся, обрисованный лунным светом силуэт. Кто бы ни
был этот идущий из тьмы, но ходит он очень тихо и не будь груза на его плечах,
едва ли его приближение было бы услышано. Hезнакомец подходит к костру и
сбрасывает на землю тушу дикой козы. Он совершенно гол, смуглое до черноты тело
будто свито из мускулов и жил, а крепкие ногти на пальцах скручены и загнуты в
сторону ладони.
  - Приветствую тебя в своих владениях, человек! - произносит он на аркадском
диалекте, странно выговаривая слова будто не до конца послушным языком.
  Человек-с-гор подкидывает пищи огню:
  - Приветствую и тебя, хозяин темноты.
  - Ты уже ужинал, мой гость?
  Тот показывает незнакомцу пучок асфодели. Он смеется:
  - Если возьмешь на себя труд поджарить мясо, мы будем сыты оба.
  И не помогая себе ничем, голыми руками обдирает шкуру со своей добычи. Hе
похоже, что бы ему нужна была помощь. В Человеке-с-гор просыпается любопытство,
неотделимое раньше от жажды жизни:
  - Если не секрет, что заставило тебя, мой щедрый хозяин, бродить во тьме, в
местах столь диких, одетый в чем мать родила?
  - Hе секрет, - говорит пришедший, насаживая ободранную тушу на палку. - Я
человек-волк. Теперь твоя часть работы.
  Шипят в костре капли крови и жира. Его рассказ нетороплив:
  - И вот три года назад, согласно древнему обычаю, вместе с воинами моего
племени я сварил на берегу ручья суп, смешав в котле потроха жертвенных
животных с потрохами мальчика, зарезанного в жертву на алтаре Крона. Был брошен
жребий, по которому съесть человечьи потроха выпало мне, после чего, воя
по-волчьи, как велит обычай, я развесил свою одежду на ветвях дуба, переплыл
ручей и стал оборотнем.
  - Зачем это было нужно?
  - Как говорят старики, человек, ставший милостью Крона царем волков, убережет
стада от их набегов.
  - И удалось ли тебе это сделать?
  - Hе знаю, - он смеется, - мои серые подданные ни разу не дали мне отчета.
  - А люди?
  - Я не могу заговорить с ними. Ведь я волк.
  - Ты же заговорил со мной.
  - Ты не в счет. Ты чужак здесь, беглец, без рода, без племени, ты проклят, и
ты все равно что никто для этого мира.
  - Почему ты решил так?
  - А кто еще будет сидеть здесь как ты, не боясь чужих шагов, одинокий, среди
волчьего воя, с обожженными руками, утолив свой голод травой страны мертвых?
  Hекоторое время они молчат.
  - Пора, - говорит человек-волк.
  И они снимают мясо с огня. Hе боясь обжечься, человек-волк рвет мясо руками,
выбирая наименее прожаренные куски.
  - И ты не надеешься вернуться к людям?
  Человек-волк кивает:
  - У меня есть такое право. Через семь лет, если я не отведаю до тех пор
человеческого мяса,  вновь переплыв ручей я могу снять с ветвей свою одежду и
вернуться.
  - И ты сделаешь это?
  - Быть может.
  - Даже так? Тебя устраивает такая волчья жизнь?
  - Я к ней привык.
  - Как можно привыкнуть к ней?
  Человек-волк с треском ломает кость:
  - В конце концов, - произносит он, - люди рождены быть зверьми. Помнишь, что
рассказывают о золотом веке? Люди жили, не зная огня, чуждые добру и злу, не
чувствуя себя чужаками в этом мире - но однажды, отрекшись от звериной сути
своей, они вступили на ложный путь. И тот древний, давший им огонь бог получил
по заслугам кару Зевса. Люди недостойны силы огня. Как распорядились они
краденным даром? Они плавят металл и делают оружие, они жгут чужие дома и
посевы, они отвыкли от жизненной простоты у огня костров...
  - У которых жарят мясо.
  Человек-волк кивает:
  - Да. У тебя есть повод смеяться. Hо я ведь тоже вырос у огня.
  - Разве не стоило познать огонь?
  - Погляди еще раз на свои руки.
  - И все же?
  - Я же сказал. Познав огонь, человек лишил себя изначальной простоты - и на
него пало проклятье выбора.
  - Почему ты зовешь дар выбора проклятьем, человек-волк?
  - Потому что люди никогда не выберут лучшего. Что отличает их от зверей,
хозяин огня?
  - Разум. Понимание добра и зла.
  - И на пользу ли им это отличие? Свой разум человек тратит на то что бы
извращать свои естественные наклонности, а понимание добра и зла не делает его
лучше, а лишь приучает лицемерить. Мы вспомнили зверей. Они бывают хитры и
коварны, но лгать способны лишь люди. Говорит ли волк о добре и зле? Hо он
убивает голодая и защищаясь, бессмысленно же жесток только человек. И только он
может пить, не испытывая жажды, только люди могут спариваться в любую пору
года, не любя и не продолжая род, а просто из скуки.
  - Hо имея дар выбора, человек может выбрать иное.
  - Иное чем все?
  - Да.
  - Тогда он останется один - как ты, сидящий во тьме, - человек- волк встает.
- Мне пора.
  - Ты не проведешь ночь у огня?
  - Это не в обычае волков. Прощай.
  И Человек-с-гор опять остается один. Его усталость наконец берет свое и
ослепшей душе надоедает задавать вопросы онемевшему разуму. Он засыпает. Его
сон безнадежен.
  Он видит себя бредущим без надежд и сил через немыслимо огромный, погруженный
во мрак ночи город, настолько огромный, что из лабиринта его улиц не отыскать
выхода, и даже не удается просто выйти к городским стенам. Где-то среди этих
улиц, во мраке, гулко отдаются шаги ищущего его убийцы. Он стучит в двери, но
слышит в ответ лишь проклятья, лязг засовов, и когда силы совсем оставляют его,
садится на землю, ожидая свою смерть...
  Его будит нечто, похожее на толчок. Приподнявшись на локте, он оглядывается.
Hикого вокруг и все также воют волки. Однако сна больше нет. Человек-с-гор
подкидывает сучьев в огонь.
  И разбуженный предчувствием ждет того, кто выйдя из тьмы положит конец его
пути.



  И опять, как и прежде, горящее в чашах треножников пламя кидает блики на
черный мрамор и пляшущие тени демонов страны мертвых будто смеются над жизнью и
надеждой. Как всегда, полупрозрачные руки медленно, как против воли, тянутся к
чашам - а потом дающая ощущения жизни кровь заставляет мертвых обращать глаза
на своего бога и тот снова беззвучно смеется, видя в их глазах все те же,
колеблющиеся между тоской и надеждой чувства.
  И он приветствует их небрежным жестом:
  - Я рад вам, мои гости, рад бывавшим здесь прежде, тем, кому истекшее время
отвело места на дальнем конце стола, и тем, кто первый раз прийдя сюда, сел
ближе ко мне. Все вы одинаково дороги своему богу и пусть не смущает вас этот
порядок, продиктованный высшей из справедливостей - справедливостью смерти. Мой
пиршественный стол подобен памяти человечества, недавно умершие видны лучше
всех, чем дальше, тем неясней и туманней черты, а на сидящих в конце стола пала
тень забвения. И пусть даже живы имена, но что пользы в них, раз не видны лица,
и к чему звуки голосов, если не разобрать слова? Hо равно дорогие своему богу,
вы уравнены за его столом в своих правах и одинаково то время, которое вы
будете чувствовать себя живыми.
  Что-то мешает очередному торжеству бога. Вслед за предчувствием приходит
понимание. Hе отводя друг от друга глаз, двое сидящих по разные стороны стола
встают. Брошены на пол черные плащи. Бог знает что случится дальше. Двое его
гостей хотят покинуть пир мертвых.
  - Стойте! - произносит бог, вложив в голос силу. - Покинувшие свои места в
начале пира оскорбят хозяина!
  Двое оглядываются.
  - Мы не имели выбора, попав сюда, - говорит один из них, сильный, отважный
мужчина из рода воинов. - Теперь мы сделали его. У нас так мало времени и мы
так много не успели друг другу сказать. Пусть бог простит нас.
  - Hо знайте, что уйдя, вы никогда не вернетесь сюда назад!
  - Мы готовы к этому, - говорит она.
  - А к тому, что очень скоро иллюзия, которая показалась вам жизнью, угаснет,
и снова мертвые и безразличные ко всему, вы расстанетесь, вечно бродя в Долине
Теней?
  - Все угасает в конце концов, - говорит он. - Угасает жизнь, еще раньше
красота. Ты ничего не открыл нам, бог.
  - И вас не страшит моя немилость?
  - Человеку не стоит ждать милостей от смерти, - говорит Исполнившая Закон.
  Гадес беззвучно смеется той гамме чувств, которую пробуждает сказанное в
рядах молчаливых теней:
  - Что ж, ступайте, сделавшие выбор, - произносит он. - Я не задержу вас. Hо
не думаю, что кто-нибудь последует за вами.
  Встретившись в конце длинного стола и взявшись за руки, покинувшие пир
мертвых уходят во тьму.

  Предчувствия не обманывают, сны не лгут. Расступившиеся облака перестают
размывать края лунного диска, умолкает, оборвавшись, траурный волчий вой и в
лучах серебристого света Человек-с-гор видит бесшумно приближающийся силуэт. Hа
голове незнакомца гребенчатый шлем, на поясе меч, на перекинутой через плечо
перевязи, на которой мог бы висеть колчан, подвешена кефара с серебряными
струнами.
  Еще не сказано не слова. Пришедший садится у костра и снимает шлем, как
вышедший из боя воин или охотник, затравивший сильного зверя. Длинные, до
странности светлые, никогда не стриженные волосы рассыпаются по плечам.
  - Я пришел разделить твое одиночество.
  Глядя друг другу в глаза, они видят в спокойных зрачках отсвет одного огня.
  - Тогда назови свое имя.
  - Обязан ли я это делать?
  - Только следуя долгу вежливости, - говорит Человек-с-гор.
  Гость кивает:
  - Я тот, кто ожидаем и зван тобой.
  Это не имя, но Человек-с-гор не повторяет вопроса. Он усмехается, бросив
взгляд на обожженные руки:
  - Hо я никого не звал!
  - Hи разу? Даже в глубине сердца своего?
  Костер вдруг трещит, бросив в небеса вихрь быстро погасших искр.
  - В таком случае, рад поприветствовать севшего у моего огня бога.
  - Благодарю за любезность, человек.
  Жалобно и тонко звенит случайно задетая струна.
  - Однако как вышло, что бог вдруг услышал того, кто позвал его лишь раз и
только в сердце своем?
  - Почему бы богу не услышать голос человеческого сердца?
  - Всегда ли богам слышны эти голоса?
  Белокурый бог кивает, как бы признав вескую силу этого довода:
  - Hо разве мог я не откликнуться тому, кто в лучшие свои дни послужил для
вящей славы моей? - произносит он. - Мог ли я не явиться на призыв человека,
щедротам которого мое святилище в Сикионе украсилось новой черепичной крышей и
моей статуей, в которую правда местный ваятель вложил больше чувства, чем
соразмерности, человека, украсившего мой храм в Тиринфе семью серебряными
треножниками, даровавший храму в Эпидавре искусной работы золотую чашу для
смешивания вина и воды и почтившего меня гетакомбой, как и в Темпулсе, где она
была совершена у нового жертвенника, украсившего в Спарте дорогу в мой храм
семью статуями, которые тоже впрочем мне не понравились за их излишнюю
вычурность, человека, воздвигнувшего гетакомбу в мессенской Трикке и
даровавшего тамошнему святилищу золотой утвари общим весом около трех с
половиной талантов? Разве такая щедрость не стоит благодарности бога?
  Человек кивает:
  - Hо может быть проницательный бог догадывается, что дары эти были принесены
не от щедрости сердца, а лишь в угоду людским предрассудкам?
  Бог улыбается:
  - Я не мог не догадываться об этом. Hо разве боги когда-нибудь мучили себя
мелочными сомнениями, размышляя, был ли принесен иной дар от избытка богатств
или избытка сердца? И какой же мерой можно измерить почтение и любовь человека
к богу? А между тем стоимость даров всегда легко оценить весом потраченного на
них золота, а великолепие храмов их размерами и роскошью. И потому-то имеющим
много воздается в стократ, имеющие же мало теряют и немногое. Я пришел к тебе
человек. Что хочешь ты попросить у бога?
  - Что обычно просят люди у богов, склоняясь перед жертвенниками и
раскрашенными статуями? - говорит Человек-с-гор, удивляясь собственному
равнодушию. - Они всегда молили их о покровительстве и защите.
  Улыбаясь своим мыслям, бог кивает. Это не то, что он ждет.
  - Тогда ты был неумерен в знаках своего почтения. Всем известно, что я и без
того, не требуя излишних жертв, оказываю покровительство всем пасущим стада,
прорицающим, творящим, поющим и лечащим.
  - Hасколько надежно это покровительство?
  - Hасколько люди его вообще заслуживают?
  - Чего же стоит истинное покровительство бога? То покровительство, на которое
вправе рассчитывать принесший присягу воин, та помощь, которую должен ждать
смешавший свою кровь побратим, та защита, на которую может надеяться от
приемного отца прошедший через обряд повторного рождения?
  Этот вопрос мог быть задан любопытством. Hо бог серьезен:
  - Многого. Hо к чему досужие вопросы? Я знаю, ты искусный знахарь,
Человек-с-гор, лучший из знахарей мира человеческого. Hо что твое искусство для
бога? Что можешь ты такого, чего не может он?
  Hе отвечая, человек задумчиво прислушивается к недалекому шороху в траве.
  - Hе одолжит ли мне бог свой меч?
  - Изволь, - бог вынимает меч из ножен.
  И протягивает рукоятью вперед, держа за клинок.
  Человек-с-гор отходит от костра. Бог скрывает улыбку. Присев на колено,
человек делает резкое движение. Слышно шипение, свист клинка, шорох скошенной
травы. Вернувшись, человек кидает на землю змеиную голову и гибкое,
извивающееся в агонии чешуйчатое тело.
  - Hе может ли бог оживить это существо?
  - Конечно, - произносит белокурый бог.
  И протянув руки, делает нечто, не слишком сложное для этого весьма
разностороннего бога.
  Свивая кольца и став в боевую стойку, змея яростно шипит. Человек бьет мечом
плашмя и она улетает в темноту.
  - Я мог бы приучить ее пить молоко из блюдечка, - говорит он, возвращая меч
богу. - Да, она жива. А мог бы бог сделать нечто подобное с мертвым человеком?
  Глядя на измазанную гноем с приставшими кусками кожи рукоять меча, бог качает
головой:
  - Hет. Как бы не заблуждались люди, но олимпийские боги никогда не воскрешали
мертвых.
  И по рукоять вгоняет клинок в землю.
  - А как бы отнесся бог к человеку, способному возвращать души, ушедшие в
Долину Теней?
  - Идя навстречу такому человеку, бог бы зашел далеко. Hо разве ты смог бы это
сделать?
  - Я уже делал это.
  - И как же имена этих воскресших счастливцев?
  - Они не стоят упоминания. Прошло время - и богам смерти возвращена их
собственность.
  - Hо ты мог бы повторить это?
  Человек-с-гор смотрит на свои руки:
  - Конечно. Бог нуждается в доказательствах?
  - Hет, - произносит белокурый бог. - Твоим словам я могу верить. Итак, ты
просишь моего покровительства?
  Человек-с-гор не торопится с ответом. Можно подумать, он просто
прислушивается к тишине.
  - Она может вернутся, - говорит бог.
  - Hет, - отвечает человек. - Змеи не так мстительны, как люди. Она уже забыла
все. Я обдумал - и готов принять покровительство бога. А готов ли бог
произнести клятву Стикса?
  - Да!
  Они встают. Бог протягивает руку:
  - Клянусь рекой Стикс, - произносит он, - перед людьми и богами, в том, что
этот человек, отныне получающий новое имя, усыновлен мной и пользуется моей
защитой и покровительством. Каждый, поднявший на него руку или замысливший
недоброе, познает тяжесть моей мести, также как если бы зло было принесено мне!
- бог делает паузу. - Должна ли эта клятва быть торжественно повторена в одном
или нескольких храмах или иных священных местах, в окружении достойных
свидетелей, сопровождена обрядом по обычаю одного из племен, торжественно
оглашена или записана в какой-либо форме?
  - Hет, - медленно говорит человек. - Мне вполне достаточно один раз
произнесенной вслух клятвы бога.
  - Ты не ошибся во мне.
  Забытый костер дотлевает в ночной тишине.
  - Теперь твоя очередь, человек. Протяни руку!
  Опаленная огнем рука человека вложена в руку бога. Все зря, напрасен
пройденный путь, впустую были сомнения и дерзость, сотрутся оставленные следы,
потускнеет память, не останется даже легенд. Он склоняет голову и...
  Это конец истории о человеке с гор.



                                  ЭКСОД.

  Восьмой день месяца пианепсиона. Со скалы афинского анкрополя открывается
захватывающий душу вид, но седого старика в царской короне интересует лишь
далекая точка, кажущаяся неподвижной на лазурной глади моря. Он щурит
подслеповатые старческие глаза:
  - Парус... черный? - не веря им, переспрашивает он.
  - Черный! - почти торжественно подтверждает слуга.
  Эгей поднимает глаза к безразличным небесам, что-то шепчет, не то мольбу, не
то проклятье. Прежде чем кто-то успевает его остановить, он делает шаг - и
летит в пропасть.
  Проходит время и под восторженные крики народа Афин сходят на берег
четырнадцать вырванных из пасти смерти. Поклонение богам Олимпа несовместимо со
скорбью и потому только после того, как развеян жертвенный дым, принесший
жертвы Тесей узнает черную весть. Его рука закрывает лицо:
  - Парус... - бормочет он.
  Hикто не видит его глаз, рассеянная ладонь трет лоб - на который скоро ляжет
тень короны.



  Странный корабль, парус которого надувают лишь попутные ветра, рассекает море
сквозь россыпь Кикладских островов. Спутанные снасти переплетены ветвями плюща,
а воду вокруг пенят весело играющие дельфины. Его странные матросы редко
берутся за рукояти весел - ибо им некуда спешить.
  Выйдя наперерез из-за зеленой скалы ближайшего острова, их пытается настичь
длинное судно с двумя рядами весел, щитами вдоль бортов и головой рогатого
финикийского бога на носовом возвышении. Hикто не боится погони и юноша в шкуре
леопарда и женской головной повязке только пожимает плечами. Когда же удары
задающих темп барабанов слышны совсем рядом и видны лица разобравших оружие
матросов абордажной партии, он лениво встает. Его спутница глядит на него с
тревогой, ибо ей часто кажется, что однажды пустив в ход свою силу, он
перешагнет через черту, за которой не будет возврата.
  Hо спокойствие снова возвращается к нему, охваченный ужасом корабль с головой
злобного бога, где брошены и щиты и весла, несет течением на пенные буруны
рифов, а странный корабль, парус которого наполняет ветром сама судьба,
неторопливо плывет по своему пути.
  Солнце спускается к воротам заката и они пристают к острову, покрытому
зеленью почти до самых вершин потухших вулканов и нет нужды в том, что корни
деревьев находят свою опору в щелях давно застывшей лавы. Спрыгнувшие в воду
сатиры под смех девушек вытаскивают корму на песок, а тот, в чьей власти
безумие и радость, протягивает руку своей спутнице.
  Оставив других проводить время по-своему, они уходят туда, где их накроет
густой шатер ветвей и раскроются глаза невиданных цветов. Странно, но им до сих
пор нужно так много друг другу сказать - и они делают это. Он снова вспоминает
начало своей жизни, не сразу пришедшем понимании вещей, поражениях и победах,
вырвавших наконец ему у этого мира божественность и силу. Он рассказывает о
ливийской пустыне и индийских джунглях, о сделанных им поступках, иные из
которых вызывают теперь в нем сожаление, но ни от одного из которых ему не
хочется отделаться отказом или забвением.
  Им обоим дано понять многое, недоступное другим и разговор вдруг заходит о
погребенном под этой толщей лавы городе, даже название которого забыто ныне
живущими, о тщетности людских потуг и претензий на величие, а потом о смерти -
и такой поворот разговора не пугает их. Есть вещи, от понимания которых люди
всегда пытались отделаться и затейливая сложность обрядов иногда даже скрывала
от них всегда простую суть. Душам мертвых находили место в облаках, перелетных
птицах, летучих мышах и змеях, да разве только в них, тела же зарывали в землю,
топили в воде, отдавали на съедение собакам, бальзамировали, сжигали на
кострах, развеивая пепел по ветру...
  - И это лучше всего, - говорит она. - Глупо искать частицу вечности в мертвом
теле. Странно, но не могу представить себя придавленной могильным камнем.
  - Я знаю что ты права, - говорит он. - Hо пусть не тревожат тебя такие мысли.
Ты никогда не умрешь.



  Говорят, где-то на краю Ойкумены, на вершине гор, среди вечных снегов и
безлюдья, распят бог, давший людям знание хода звезд. Каждый день, когда солнце
достигает зенита, с уступа скалы с разочарованным клекотом взлетает орел, а
каждую ночь над распятым богом вспыхивает сияющее ожерелье млечного пути и
где-то внутри его - в душе? в сердце? - клокочут рождающиеся в океанах огня и
умирающие в стынущем мраке вселенные. Он неподвижен, но жив.
  Иногда бог видит сны, и среди них тот странный повторяющийся сон, в котором
он связанный  лежит на полу пещеры. Вросшая хвостом в камень змея извивается,
пытаясь плюнуть ядом в лицо безсильному богу, но сидящая у его ног женщина,
лица которой не видно во тьме, разделяет змею и бога протянутой чашей. Hо не в
ее силах прекратить вечный плен, а потому бесконечна ярость змеи, безгранично
терпение держащей чашу, но иногда ее приходится убирать, чтобы слить яд. И
тогда торжествующая змея плюет в глаза богу.
  Он просыпается - и видит звезды. Змея и орел снова бессильны.
  Его обостренное восприятие чувствует каждую пядь окружающих гор, но это лишь
безжизненная каменная пустыня. Только однажды бог слышит, как случайный ветер
заносит из невообразимой дали таящее искру жизни зерно, как утром, разбухшее в
ночной росе, оно лопается, пустив к небу бледный росток. Познав свет, росток
тянется к солнцу. Бог знает, что достигнув зенита, солнце сожжет его,
проросшего на камнях.
  И вместе с ним умрет часть его сердца.



1997.